Талейран [Сергей Юрьевич Нечаев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]




Сергей Юрьевич Нечаев Талейран

Я хочу, чтобы на протяжении веков продолжали спорить о том, кем я был, о чем думал и чего хотел.

Шарль Морис де Талейран-Перигор

ПРЕДИСЛОВИЕ

Начнем с того, что Талейран оставил нам свои «Мемуары», и это здорово, ибо ничто так не раскрывает характер человека, как его собственные воспоминания. Сам Талейран, кстати, по этому поводу пишет: «Частные мемуары и жизнеописания знаменитых людей служат источником для установления исторической правды; при их сравнении с легковерной и даже суеверной традицией они дают материал для ее опровержения или подтверждения; вместе они придают истории тот характер достоверности, который от нее требуется»[1].

Нет смысла говорить о степени достоверности «Мемуаров» Талейрана. Конечно, они очень даже субъективны. Но зададимся вопросом: а на чем вообще основывается, в отличие от «легковерной и суеверной традиции», такая наука, как история? На документах? Но их тоже в свое время составляли люди, то есть они не менее субъективны, чем воспоминания…

Короче говоря, любой исписанный кем-то листок бумаги — это уже история. И весь вопрос тут заключается не в степени субъективности автора (все субъективны), а в степени его осведомленности, то есть приближенности к тому, о чем идет речь.

Истинная история (если таковая вообще существует) сурова и отнюдь не снисходительна. Из всей совокупности субъективных оценок так называемое общественное мнение («легковерная и суеверная традиция») имеет обыкновение выбирать что-то одно, и это «что-то» быстро превращается в ярлык, который сначала навешивается на человека, а потом так прочно прирастает к нему, что как бы даже и замещает его истинное лицо.

Миллионы людей живут тихо и незаметно, и о них никто не говорит ничего плохого. Но это вовсе не значит, что они хороши: просто о них никто ничего не знает и знать особо не хочет. Иное дело — такая публичная и неординарная личность, как Талейран. Уж в его-то случае всем интересно и все считают себя в полном праве высказать свое мнение.

История вообще не церемонится с такими громкими именами, как Талейран. Она констатирует какие-то бесспорные факты из его жизни, а потом посреди всех дат, событий и титулов пытается найти живого человека. Ведь именно он-то ей и нужен. Если Талейран занимал блестящее положение в обществе, то истории важно разобраться, оправдал ли он доверие этого общества, в чем были его заслуги и что, собственно, он дал этому обществу полезного. Для личности в истории, соответственно, важно не то, сколько титулов и наград удалось набрать, а удалось ли заслужить о себе доброе слово.

А если человек жил в смутное время? А если общество, его окружавшее, было не так уж и хорошо? А если задачи, которые перед ним ставились, были весьма сомнительны с точки зрения морали? Ведь мы же все хорошо помним аксиому: жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. Соответственно, нельзя и судить человека, жившего двести лет назад, с позиций человека XXI века, ведь за это время поменялось практически все, даже трактовка десяти, казалось бы, неизменных заповедей.

Талейран, как молодое дерево, вбирал в себя соки для своего нравственного развития из окружавшей его почвы. Правильно говорят, что общество формирует характеры. Если общество здоровое, если в нем кипят жизненные силы, то оно способно воспитать здоровую сильную натуру. Слабое общество порождает лишь бесхарактерные личности, несправедливое — несправедливые, преступное — преступные. Так было всегда, в том числе и во времена упадка Греции, Византии и Рима. В переходные эпохи всегда формировались личности особого рода. Отличительный характер переходных эпох составляет ожесточенная борьба старых и новых начал. Четко и ясно определенных критериев в такие эпохи обычно не бывает, соответственно, и заметные личности подвергаются наиболее сильной критике. Заметим, не всегда справедливо. Да и что вообще можно считать справедливым, а что нет — все это тоже субъективно и зависит от множества обстоятельств.

В переходные эпохи рождаются сильные личности, которые словно сосредоточивают в себе все новое. Вместе с тем неизбежно появляются и самые худшие. Иначе и быть не может. Когда старатель зачерпывает крупицы золотой породы, он одновременно с этим поднимает со дна и множество всякой грязи. Лишь со временем грязь оседает и вымывается. Так и в истории, только в ней все обстоит гораздо сложнее, дольше и несправедливее. Фальшивые личности должны сходить со сцены, но это происходит не всегда. Здоровые и сильные личности должны их вытеснять, но это тоже происходит не всегда. А в переходные эпохи все происходит еще замысловатее. Да и на каких весах взвешивать человеческую личность?

Вот именно к такому разряду исторических персонажей и принадлежит Талейран.

Он родился и воспитывался во время самого смутного состояния французского общества. Воспитание он получил в старую эпоху, формировался — в годы Великой французской революции, наиболее ярко заявил о себе — в годы Империи и последующей Реставрации. Непростые это были времена, и многие люди тогда просто перестали понимать цели, к которым они должны были стремиться. Лозунги и правила игры менялись так быстро, что уследить за этим было крайне сложно. То, что еще вчера всеми считалось белым, вдруг оказывалось черным. И наоборот. Теория и практика пугающе расходились. Повсюду лилась кровь, и разницы между добром и злом порой не было видно.

Никакой историк не станет отрицать тот факт, что вторая половина XVIII века выработала очень много хорошего, общечеловеческого. Но точно так же никто не решится отрицать и того, что именно тогда появилось много всего двоедушного, что неизбежно привело общество к ослаблению нравственных принципов. Нечеткость правил игры и вынужденное приспособление к обстоятельствам всегда приводят к потере силы воли.

Сам Талейран, кстати, говорил, что «можно примириться с прочным порядком вещей, даже когда он нарушает признанные принципы, потому что он не вызывает опасений в отношении будущего, но нельзя приспособиться к порядку, изменяющемуся каждый день, потому что он ежедневно порождает новые опасения, и никто не знает, когда им наступит предел»[2].

Не согласиться с этими словами трудно. Недаром же древняя китайская мудрость гласит: «Не дай вам бог жить в эпоху перемен».

«Талейран родился и воспитывался именно в такую эпоху общественного двоеверия и двоедумия, в эпоху ослабления нравственных принципов. Зато, родившись и воспитавшись во время смутного состояния общества, он во всю свою жизнь, как говорится, ловил только рыбку в мутной воде. По слабости своего организма он был предназначен отцом к духовному званию. Тогдашнее французское духовенство с грубым безверием отличалось примерным ханженством. Никогда религия не подвергалась большему унижению и не служила для человека лучшим средством для его эгоистических целей, как именно во второй половине XVIII столетия. Революция, отвергнув ее, гораздо менее сделала вреда ей, чем предшествовавшее не революционное время. Если революционеры XVIII столетия и отвергли религию, то, по крайней мере, тут они действовали по принципу. Не веря ей в душе, они не хотели допустить, чтобы отвергаемое ими начало признавалось и существовало публично. Не то было до революции. Не веря ни во что, духовенство занималось религиозными процессиями и, чем молиться в храмах, считало лучшим вымаливать себе хорошие бенефиции у королевских любовниц»[3].

Понятно, что Талейран не мог быть выше своего века, потому что к духовному званию его привели не внутренние убеждения, а физическая ущербность. В сущности, он никогда не был религиозным человеком. Считается, что он никогда не был и политическим деятелем в полном смысле этого слова, хотя и работал в Национальном собрании, министром и послом. Почему? Да потому, что «с мыслью о политическом деятеле нераздельна мысль об его политических принципах: одно без другого невозможно. Принцип в политическом деятеле указывает на его постоянство, честность — на его политические знания. Он служит как бы предвестником того, что может ожидать нация от личности при известных обстоятельствах, дает ей возможность, смотря по ним, вверять свою судьбу тому или другому деятелю. Политические принципы служат ручательством нации, что лицо, которому она доверилась, будет хлопотать о пользах ее ради своего принципа. Ничего подобного политическим принципам не было в Талейране»[4].

При Республике он был и монархистом, и демократом. Когда в Париже имел еще некоторую силу король, он предлагал ему свои услуги, но при этом не хотел, чтобы демократическая партия считала его приверженцем короля. Он, что называется, вертелся, как флюгер, когда не был уверен, чья сторона возьмет верх. Уличенный в приверженности к королю, он бежал, стараясь уверить республиканцев, что никогда и не думал быть роялистом. Во времена Директории он уверял директоров в своем всегдашнем желании служить Республике и получил место сначала посла, а затем и министра иностранных дел. Но в то самое время уже всходила новая звезда — Наполеон Бонапарт. И Талейран, поняв, что этот человек далеко пойдет, познакомился с ним, польстил ему и помог свергнуть ту же Директорию, вновь получив портфель министра. Во времена Империи он на какое-то время стал бонапартистом. Но лишь только Наполеон «зарвался» и перестал отвечать интересам Франции, Талейран перешел на сторону Бурбонов. Наконец, в Июльскую революцию он с готовностью приветствовал Луи Филиппа Орлеанского.

Вроде бы все так. Политическая жизнь Талейрана протекала в таких вот непримиримых противоречиях. Епископ, депутат, министр Республики, потом Империи, приверженец Бурбонов, а потом Орлеанского дома… Казалось бы, возможно ли человеку приобрести больше оснований на бесславие в глазах потомства?

Да, истинный политический деятель может служить только политической идее. Но ведь и Талейран всегда служил только тем людям, которые разделяли его убеждения. И в этом смысле он не изменял себе самому и двуединой идее, которой для него всегда были интересы Франции и его личные интересы.

В связи с этим, наверное, неправильно говорить, что у Талейрана не было нравственных принципов. Они у него были, но весьма своеобразные, соответствовавшие той беспринципной, по сути, эпохе с постоянно менявшимися режимами и правилами игры. Мораль и нравственность не бывают идеальными, оторванными от реальной действительности. К сожалению, это не безусловные категории, и та же мораль средневекового рыцаря сильно отличается от морали современного топ-менеджера.

Соответственно, понятия «честность» и «неподкупность» тоже меняются во времени.

Вся жизнь Талейрана проистекала в условиях вопиющих, безобразнейших и противоречащих друг другу. Он не был настолько откровенным республиканцем, чтобы не быть слугой монархии. Не был он и идейным бонанартистом, чтобы не служить Бурбонам… Изменить одному ради другого — для него не считалось бесчестным. Но вот чему он не изменял никогда, так это Франции и ее интересам. И это можно понять: правительства меняются, меняются названия и цвета кокард на шляпах, а страна, в которой ты родился и которая тебе дорога, остается одна.

Но вот чего никто никогда не отрицал, так это того, что Талейран был очень умным человеком. Порой его рассудок был настолько ярко выражен, что некоторым казалось, что князь — это существо без сердца. Но это не так. И данная книга покажет, что Талейран при всех его несомненных профессиональных достоинствах был не роботом, а человеком. У него были слабости, он любил женщин, имел несколько внебрачных детей и никогда не оставлял их без внимания.

Кстати, о женщинах. Талейран, который и в этом деле понимал толк, предпочитал разговоры с женщинами разговорам с мужчинами. «Этот профессор по части изящества и светского обращения очень хорошо знал, что только у них можно найти ту деликатность речи, то искусство оттенять свои слова, то умение все сказать, которое, собственно, и составляет светскую науку»[5].

Это очень важно, и эта сторона практически не была затронута в книгах о Талейране, выходивших на русском языке в советское время.

Способность любить и увлекаться служит доказательством хорошего в человеке. Она, прежде всего, указывает на тонко развитую душевную организацию. С другой стороны, профессия дипломата подразумевает «непробиваемость» и умение не показывать своих эмоций. И это, кстати, у Талейрана имело место в самой превосходной степени.

Это у обыкновенного человека увлечения не позволяют холодно и безучастно относиться к делу. А вот Талейран умел сочетать в себе и то и другое. Он был сильной натурой, и это позволяло ему эффективно выполнять свою работу, служа интересам Франции. Его достижения на дипломатической ниве несомненны, и о них конечно же будет рассказано в данной книге. При этом значительное внимание в ней будет уделено и личной жизни Талейрана, о которой известно гораздо меньше.

Да, Талейран был эгоистом. Но кто из нас не эгоист? Да, он не очень уважал человечество в целом. Но достойно ли оно того, чтобы его уважать? Он словно бы чрезвычайно редко встречался с честными людьми. Но, может, их и действительно вокруг него было не так много? Не считать же кристально честными людьми тех же Робеспьера, Барраса, Наполеона и им подобных… В большой политике честных людей не бывает по определению. Зато там развиваются сильные и цельные личности.

Как пишет биограф Талейрана Луи Бастид, имя князя в течение пятидесяти лет было связано со всеми этапами французской истории. «Он прошел и проходит до сих пор как самый крупный дипломат своей эпохи. И он не может позволить себе исчезнуть с мировой сцены»[6].

Талейран имел множество врагов и очень мало друзей. Конечно, данная книга далека от претензий на то, чтобы рассказать об этом человеке все. Ее главная задача состоит в том, чтобы показать обстоятельства, в которых жил и работал Талейран, его ближайшее окружение, включая жен, любовниц и внебрачных детей, а также лишний раз подтвердить тот факт, что это был интереснейший человек, которому не было чуждо ничто человеческое.

Глава первая ДЕТСТВО. ОТРОЧЕСТВО. ЮНОСТЬ

Происхождение и проблема с датой рождения
Шарль Морис де Талейран-Перигор родился в Париже в 1754 году.

Создается впечатление, что точная дата его рождения неизвестна. В разных источниках приводятся разные даты: чаще всего 2 февраля и 7 марта.

7 марта называют Луи Бастид, Жермен Саррю, Жорж Тушар-Лафосс, Феликс Панар, Вилльям Джесс и ряд других историков.

2 февраля называют Бернар Мерсье де Лакомб, Жорж Лакур-Гайе, Андре Бо, Шарль Огюстен Сент-Бёв, Жозеф Мари Керар, Генри Литтон Булвер, Жаклин де Шимэ, Луис Гринбаум, Е. В. Тарле, Ю. В. Борисов и многие другие. Именно 2 февраля указано в брачном контракте Талейрана. Эта же дата значится на его гробнице в замке Валансэ.

Отцу новорожденного, Шарлю Даниелю де Талейрану, графу де Перигору (второму сыну Даниеля Мари Анна де Талейран-Перигора и Мари Элизабет де Шамийяр, его второй жены), родившемуся 16 июня 1734 года, не было и двадцати лет.

Его супруга, Александрина Элеонора де Дама д’Антиньи де Рюффэ (дочь Жозефа Франсуа, маркиза д’Антиньи и графа де Рюффэ, и Мари Жюдит де Вьенн, графини де Коммарен), родившаяся 8 августа 1728 года, была почти на шесть лет старше своего мужа.

Шарль Даниель был настоящим боевым полковником гренадеров, а Александрина Элеонора отличалась «монастырским воспитанием»[7].

Талейраны были людьми знатными, и их девизом было следующее изречение: «Нет другого короля, кроме Бога» (Re que Diou). Некий Эли де Талейран, сеньор де Шале, был камергером при короле Карле VI, правившем во Франции в 1380–1422 годах.

Но Талейраны были небогаты. Более того, «они испытывали крайнюю нужду в деньгах»[8].

Дочь Жозефа Франсуа д’Антиньи де Рюффэ принесла своему мужу только небольшую ренту — всего 15 тысяч ливров[9]. Не имел состояния и Шарль Даниель. Супруги были всецело поглощены своей службой при дворе (граф де Перигор был одним из воспитателей дофина, а его жена исполняла обязанности статс-дамы, и они постоянно находились в разъездах между Парижем и Версалем).

Талейраны были воинственны и непокорны. С красного щита их родового герба хищно взирали на мир три золотых льва в лазурных коронах и с раскрытыми пастями.

Небольшая улочка Гарансьер (ее длина едва превышает 200 метров), на которой появился на свет герой этой книги, затерялась где-то в VI округе Парижа. Она существовала уже в начале XV века, а Талейранам принадлежал на ней дом 4. Отметим, что этот дом неоднократно перестраивался, но зато сейчас он выглядит примерно так же, каким он был 7 марта 1754 года, вдень, когда здесь родился будущий великий дипломат.

Шарль Морис был вторым ребенком в семье графа де Перигора.

Шарль Даниель де Талейран-Перигор и Александрина де Дама д’Антиньи де Рюффэ поженились 12 января 1751 года, и первым (18 февраля 1752 года) у них родился сын, которого назвали Франсуа Жаком (по некоторым источникам — Александром). К несчастью, в 1757 году болезненный Франсуа Жак умер, и Шарль Морис стал старшим ребенком в семье, где в 1762 году родился его брат Аршамбо, в 1764 году — еще один брат Бозон, а в 1771 году — сестра Луиза, прожившая всего один день.

Шарля Мориса крестили в ближайшей от дома церкви Сен-Сюльпис. Крестным отцом был его дядя по отцовской линии Габриель Мари де Талейран, граф де Перигор, генерал-лейтенант королевской армии и основатель старшей ветви Талейранов[10], а крестной матерью — бабушка, маркиза д’Антиньи, урожденная Мари Жюдит де Вьенн.

Физическая ущербность
Многие биографы Талейрана говорят, что «мальчика никто не любил, никто на него не обращал никакого внимания»[11].

О правомерности подобного заявления говорит хотя бы тот факт, что прямо по выходе из церкви кормилица — женщина не самая образованная — увезла ребенка к себе в парижское предместье Сен-Жак.

Отметим, что в те времена почти все аристократические семьи отдавали своих детей кормилицам. Платили им за это немного, дети постоянно болели, нередко умирали. Философ Мишель Монтень даже написал в одном из своих «Эссе»: «Я потерял двоих или троих детей у кормилицы, не без сожалений, но и без особой досады»[12].

Детская смертность в те времена и в самом деле была очень высока, и подобные факты не считались необычными. «Естественный отбор» шел своим чередом, а безграмотные кормилицы нередко месяцами не сообщали родителям о судьбе их малышей. Сейчас это выглядит дико, но тогда люди к этому Просто привыкали и считали происходящее нормальным.

По одной из версий, в возрасте трех лет, когда кормилица оставила Шарля Мориса без присмотра, он получил серьезную травму правой ноги. Считается, что произошло это следующим образом: кормилица оставила малыша на комоде, он упал с него и серьезно повредил ногу. Родители долго об этом не знали. Необходимого лечения, естественно, не последовало, ступня искривилась — и Шарль Морис на всю жизнь остался хромым.

По другой версии, эта история «выдумана от начала до конца, но этой легенды Талейран придерживался всю жизнь (правда, иногда он говорил, что его укусила заблудившаяся свинья, когда кормилица отвлеклась поболтать с приятелем)»[13].

Жорж Тушар-Лафосс и некоторые другие биографы Талейрана уверены, что он «появился на свет хромым»[14].

Сейчас уже практически точно установлено, что Шарль Морис страдал от наследственной болезни, которая называется «синдромом Марфана»[15].

Окончательную точку в этом вопросе поставил профессор медицины Мариус Лашерец[16]. Он подробно разобрал случай Талейрана, а потом историки нашли свидетельства тому, что аналогичный врожденный дефект имел и еще один его родственник — Габриель Мари де Талейран, граф де Перигор.

Итак, Талейран был хромым с рождения, а если падение с комода и имело место, то оно лишь усугубило его недуг, но не было его причиной. Во всяком случае, биограф Талейрана Дэвид Лодей, ссылаясь на мнение хирургов, утверждает, что «кости редко ломаются или серьезно травмируются в таком возрасте»[17].

Как бы то ни было, до конца жизни передвигаться Шарль Морис мог «только при помощи костыля, с которым не расставался, и ходьба была для негодовольно мучительным процессом. Его правая сломанная нога была всегда в каком-то специально сделанном кожаном сапоге, похожем на кругловатый футляр»[18].

* * *
Физическая ущербность не только лишила его права первонаследия, которое должно было перейти к нему после смерти старшего брата Франсуа Жака, но и закрыла путь к военной карьере.

Младшие братья Аршамбо и Бозон воспитывались в семье, и, скорее всего, Шарль Морис завидовал им, но этого он никогда в жизни не показывал. У него вообще были достаточно холодные отношения с братьями…

В семье Шарля Мориса было много военных, а его дед, бригадир королевской армии Даниель Мари Анн де Талейран-Перигор, погиб в 1745 году при осаде Турне. И отец Шарля Мориса еще молодым человеком был полковником гренадеров. В декабре 1762 года он стал бригадиром королевской армии, а в январе 1784 года — генерал-лейтенантом.

А вот Шарлю Морису подобрали единственно возможную для него в тех условиях духовную профессию. Двери для этого были открыты: дядя Александр Анжелик де Талейран-Перигор, родившийся 16 октября 1736 года, был коадъютором (заместителем и наследником) герцога-архиепископа Реймса.

Придет время, и он начнет продвигать своего племянника по ступеням церковной иерархии. Но все это будет впереди, а пока мальчик и не подозревал о том, что его ждет в будущем.

Счастливые два года в замке Шале
В 1760 году гувернантка посадила шестилетнего Шарля Мориса в дилижанс, направлявшийся в Бордо. Удивительно, но родители сына не провожали: отец в это время «находился в армии в Германии, мать была поглощена своими придворными обязанностями»[19].

Первое серьезное путешествие будущего великого дипломата продолжалось семнадцать дней. Он направлялся в небольшой городок Шале, что в области Перигор, недалеко от Бордо. Здесь в фамильном замке Талейранов-Перигоров жила прабабушка Шарля Мориса по отцовской линии — Мария Франсуаза де Рошешуар-Монтремар[20], внучка знаменитого Жана Батиста Кольбера, крупного государственного деятеля эпохи Людовика XIV. Ей было тогда 74 года.

В суровом средневековом замке все оказалось новым и необычным для ребенка. Замок был построен в конце XVI века и имел весьма мрачную историю. Одна из ее страниц была связана с Анри де Талейран-Перигором, графом де Шале, который, будучи любимцем короля Людовика XIII, участвовал в заговоре против кардинала де Ришелье. Король тогда уступил своему могущественному премьер-министру, и граф в 1626 году лишился головы. Тот заговор так и вошел в историю как «заговор де Шале». Графа судили в Нанте, а при казни несчастный погиб лишь после двадцать девятого удара топора неопытного палача (им назначили одного из приговоренных, которому пообещали жизнь в обмен на убийство).

Кто знает, может быть, эта страшная история, услышанная в далеком детстве, навсегда вселила в сердце Шарля Мориса страх перед заговорами. Другое дело — хитроумные интриги. В них Талейран всегда был готов участвовать, как говорится, «из любви к искусству».

Никто до того не баловал Шарля Мориса вниманием, а вот прабабушка очень любила своего правнука. Он отвечал ей взаимностью, и два года, проведенные в Шале, оставили у него яркие воспоминания. Впоследствии он писал: «Это была первая женщина из моей семьи, которая выказала любовь ко мне, и она была также первой, кто дал мне испытать, какое счастье полюбить. Да будет ей воздана моя благодарность… Да, я ее очень любил. Ее память и теперь мне дорога»[21].

Для его образования пребывание в Шале также не прошло бесследно. Он научился читать и писать. Более того, он пристрастился к книгам, к хорошим книгам, которых в замке было великое множество.

К сожалению, в 1762 году все тот же дилижанс после утомительного путешествия вернул мальчика в Париж, но не в родительские объятия, а прямо в коллеж д’Аркур, где родители зарезервировали для него место.

Коллеж д’Аркур
В «Мемуарах» Талейран потом констатировал: «Мне было восемь лет, но отцовский глаз еще ни разу не останавливался на мне»[22].

Наверное, то же самое можно было сказать и о его матери. Но родители по-своему заботились о сыне. Во всяком случае, коллеж д’Аркур был очень привилегированным учебным заведением, основанным в 1280 году для детей из аристократических семей. Это было одно из старейших учебных заведений Парижа — детище каноника Рауля д’Аркура, достроенное потом его братом Роббером, епископом города Кутанса. Здесь учились многие люди, имена которых и сейчас хорошо известны далеко за пределами Франции: философ Дени Дидро, поэт и драматург Жан Расин, писатели и поэты Николя Буало, Шарль Перро, Антуан Прево и др.

Но в Аркуре Талейран чувствовал себя одиноким. Дети вообще иногда бывают очень жестокими, и, наверное, юному калеке порой приходилось несладко, но зато это закалило его дух. Во всяком случае, никто не видел, чтобы Шарль Морис когда-либо жаловался или плакал.

Пожалуй, единственным, с кем ему удалось по-настоящему подружиться, стал Огюст де Шуазель, племянник влиятельного министра Людовика XV, который после женитьбы в 1771 году стал Шуазелем-Гуффье[23].

Они стали близкими друзьями. Во всяком случае, про него Талейран потом говорил, что это был человек, которого он любил больше всех.

В «Мемуарах» Талейран характеризует его так: «У Шуазеля благородный, добрый, доверчивый и искренний характер. Он любвеобилен, покладист и незлопамятен»[24].

Учась в коллеже, Шарль Морис поселился в квартире своего двоюродного брата графа де Ля Сюз. Занятия начинались рано — в половине шестого, и это сильно напрягало. Но еще страшнее был режим учебного заведения, в котором прилежание учеников, как правило, стимулировалось поркой. Доставалось и юному Талейрану. Отметим, что телесные наказания в школах были отменены много лет спустя — при короле Луи Филиппе, когда Талейрану уже было под восемьдесят.

Неизлечимая хромота лишила Шарля Мориса возможности играть со сверстниками и приучила к спокойному, хладнокровному наблюдению. Зато благодаря ей у него всегда было много свободного времени для чтения и размышлений.

Биограф Талейрана Дэвид Лодей утверждает, что «в Аркуре Талейран ничем особенным не отличался»[25].

С другой стороны, еще один биограф сэр Генри Литтон Булвер говорит, что «очень скоро он стал получать первые призы и стал там одним из самых заметных учеников»[26].

А вот Жорж Тушар-Лафосс по этому поводу пишет так: «Его учителя не замедлили заметить в нем ум тонкий и бойкий, много способностей, готовность все узнать, но слишком мало прилежания»[27].

Как бы то ни было, находясь в коллеже, к 1768 году четырнадцатилетний Талейран получил все традиционные для дворянина знания. При этом у него сформировались и многие черты характера: осторожность, сдержанность, внешняя неприступность, умение скрывать свои мысли и показывать окружающим только часть своей жизни и своих чувств.

* * *
В 1769 году[28], в возрасте 15 лет, Шарль Морис был отправлен к дяде Александру Анжелику де Талейран-Перигору (1736–1821). Напомним, тот был коадъютором (заместителем и наследником) герцога-архиепископа Реймса, а Реймс являлся тогда главным архиепископством страны.

«Юноша предвкушал приятную поездку, своего рода компенсацию за “школьные муки”. Но его ожидало нечто иное. Когда Шарлю Морису предложили надеть сутану, он был поражен»[29].

Впрочем, сказать, что он был поражен, это значит — ничего не сказать. «Его тошнило от самой мысли, что он может стать святым отцом»[30].

Однако молодой человек выдержал и этот удар судьбы, приняв решение родственников внешне холодно и сдержанно, и никто тогда даже не заподозрил, какая горечь переполняла его душу.

Семинария Сен-Сюльпис
Пребывание в пригороде Реймса длилось год, а в 1770 году дядя отвез шестнадцатилетнего Шарля Мориса в Париж, в семинарию Сен-Сюльпис, которую он сам в свое время окончил.

В семинарии Шарль Морис до 1773 года изучал богословие, а потом, уже в Сорбонне, он получил звание бакалавра теологии. Одновременно с этим, в 1774 году, он стал священником. Однако при этом в глубине души он так и не обратился к церкви. Впрочем, это ничего не меняло. «Он сдался. Юноша не мог расстроить семейные планы»[31].

Уже на исходе жизни Талейран писал: «Вся моя молодость была посвящена профессии, для которой я не был рожден»[32].

Но все это будет позже, а пока…

Пока же, смирившись со своей незавидной судьбой, двадцатилетний Талейран понимал, что карьера священнослужителя — это не то. Почему? Да потому, что он был молод и отдавал себе отчет в том, что физическое и моральное удовлетворение могут дать лишь деньги и женщины. Рядовая же духовная профессия была малодоходной и никак не могла польстить его честолюбию.

А он мечтал о деньгах. О больших деньгах. Но их приобретению категорически мешала сутана. В конечном итоге вся абсурдность складывавшейся ситуации выразилась в одной очень банальной мысли: зачем учиться в семинарии и ограничивать себя во всем, если хочешь быть как минимум министром финансов. Но это все было пока лишь сладкой и недостижимой мечтой, а вот теология и служение Богу — повседневной реальностью.

Позднее Талейран рассказывал: «Я провел три года в семинарии Сен-Сюльпис, почти ни с кем не разговаривая; меня считали высокомерным и часто этим попрекали»[33].

А он, не скрывая раздражения, говорил своим сокурсникам:

— Они хотят сделать из меня священника. Ладно. Вот увидите, как им придется ужаснуться от своего творения.

Роман с Доротеей Доренвилль
Кстати сказать, и связям с женщинами сутана тоже очень мешала.

Тем не менее в 1772 году нашему семинаристу удалось познакомиться с девушкой. Ее звали Доротеей Доренвилль. Точнее, все звали ее мадемуазель Люзи. Это был ее творческий псевдоним, так как она была актрисой в «Комеди Франсез». Она была на семь лет старше Талейрана и жила в доме 6 по улице Феру.

Актрисой Доротея быть не хотела, это родители устроили ее в королевскую труппу, несмотря на ее робкое сопротивление. Как-то раз она призналась Шарлю Морису:

— Меня заставили стать актрисой, но на самом деле я не выношу театр.

— Откровенность за откровенность, — сказал Талейран, — а я просто терпеть не могу церковь…

Вскоре после знакомства молодые люди пришли на улицу Феру, где жила Доротея.

— Поднимемся ко мне, — прошептала она.

Оказалось, что 25-летняя мадемуазель Люзи отличается бурным темпераментом, и после этого Шарлю Морису приходилось практически каждый вечер убегать из семинарии. Их отношения продолжались два года, и в течение этих двух лет Талейран ухитрялся каждый раз придумывать все новые и новые причины, объясняя строгим преподавателям свое отсутствие. Это, кстати, развило в нем ряд качеств, которые потом помогли ему сделаться, пожалуй, самым великим дипломатом всех времен и народов…

Уже в зрелом возрасте он признался мадам де Ремюза: «То, как проходят первые годы нашей жизни, влияет на всю жизнь, и если бы я раскрыл вам, как я провел свою юность, то вы бы меньше удивлялись очень многому во мне»[34].

Арест и его последствия
Мешала сутана и увлечению Шарля Мориса игрой в карты. Очень мешала. Но молодой человек, как и в случае с женщинами, не мог отказать себе в любимом занятии. В результате в октябре 1770 года он был арестован прямо в игорном доме и заключен в Бастилию. Ему тогда было всего 16 лет.

Как видим, молодой Талейран, даже учась на священника, не отказывал себе ни в чем человеческом и вполне заслуживал прозвища «Хромой дьявол», которое ему очень скоро дадут его недоброжелатели и завистники.

Язвительный Максимильен Радикс де Сент-Фуа тогда написал: «Жаль, что аббат де Талейран был посажен в Бастилию. Он мог бы послужить моделью для младших лейтенантов драгун»[35].

В Бастилии Шарль Морис пробыл два месяца, а потом его перевели в башню Венсеннского замка, где заточение продолжилось еще на некоторое время. Лишь капеллан замка имел право посещать его. Он, кстати, отвечал за то, чтобы заключенный продолжал учиться.

Кто-то из философов сказал, что под личиной лицемерия порок и добродетель уже неотличимы друг от друга. Похоже, юный Шарль Морис де Талейран-Перигор подумал, что эту аксиому неплохо было бы проверить на практике. И он проверил. Навещавший его капеллан замечал, что молодой человек крайне недисциплинирован и постоянно всем недоволен — но вдруг, словно в один миг, все изменилось. Каждый раз, когда капеллан входил, он видел Талейрана стоящим на коленях и молящимся. Молодой человек плакал и проклинал себя за недостойное поведение. Вслед за этим последовал доклад вышестоящему начальству, и вставший на путь истинный был выпущен на свободу…

Когда задумываешься о том, что все это был талантливо разыгранный спектакль, начинаешь понимать, что Талейран с рождения был создан для карьеры дипломата.

Но молодой человек, как мы уже знаем, мечтал совсем о другом. Он мечтал о портфеле министра финансов. А еще о приключениях, о которых он читал в книгах. В семинарии была хорошая библиотека, и Шарль Морис увлекался рассказами о путешествиях, сражениях и мятежах, происходивших в далеких странах.

Кстати сказать, книги никогда не были для Талейрана только духовной ценностью. Он рано понял, что хорошее собрание книг может быть отличным капиталом. По этой причине его всегда интересовали редкие и дорогие издания с золочеными переплетами. Впоследствии он собрал превосходную библиотеку, о которой говорили: «Странная подборка разнообразных книг как светских, так и священных, как скептических или атеистических, так и христианских и ортодоксальных; полки, переполненные произведениями благочестивыми и легкомысленными, здесь и Град божий и Град земной, сатана и политика»[36].

Встреча с мадам дю Барри
В конце 1773 года Талейран был представлен ко двору Людовика XV и познакомился с его тогдашней фавориткой графиней дю Барри.

Конечно же девятнадцатилетний Шарль Морис был на этой встрече не один. Он тихо стоял в стороне, но мадам дю Барри заметила его и спросила, почему молодой человек так печален.

— Увы, мадам, — сказал Талейран, приняв еще более печальный вид, — я думаю об очень грустных вещах.

— И каких же?

— Ах, мадам, Париж — это город, где легче найти себе женщину, чем хорошее аббатство.

По мнению биографа Талейрана Шарля Огюстена Сент-Бёва, «эта история достойна того, чтобы быть правдивой, а входная дверь была выбрана правильно»[37].

Как бы то ни было, эти слова были признаны «очаровательными» и переданы Людовику XV, и «он повеселился, как и его фаворитка»[38].

Однако король не успел ничего сделать, ибо 10 мая 1774 года он умер.

Глава вторая ЕПИСКОП ПОНЕВОЛЕ

Церковная карьера
Зато через год наш герой быстро пошел вверх. 1 апреля 1775 года он был назначен иподиаконом в церкви Сен-Николя-дю-Шардонне, И июня — присутствовал при коронации в Реймсе нового монарха Людовика XVI, а 24 сентября все того же года новый король даровал ему титул аббата[39] при аббатстве Сен-Дени в Реймсе. Теперь в свете 21 — летнего Талейрана стали называть господином аббатом де Перигором. Ко всему прочему, это дало ему 18 тысяч ливров годовой ренты[40].

Потом, уже в Сорбонне, в марте 1778 года новоявленный аббат стал бакалавром, а потом и магистром теологии, завершив тем самым свое образование.

В сентябре 1779 года Шарль Морис де Талейран-Перигор взял на себя священные обеты, а 18 декабря, после долгих колебаний, принял сан священника.

Сразу же после этого он стал генеральным викарием Реймса. Казалось бы, блестящая карьера, но, отметим, уже в это время Талейран гораздо больше времени проводил в Париже, чем в Реймсе.

О жизни священника он потом написал в своих «Мемуарах»: «Жизнь, сводившаяся к одним внешним формам, казалась мне невыносимой»[41].

Но сопротивлялся он недолго, о чем свидетельствует следующая его фраза: «Я увидел, что мне не избежать своей судьбы, и мой усталый дух смирился»[42].

Репутация острослова
После коронации Людовика XVI Талейран воспользовался всеобщим ликованием, царящим в старом городе, и перезнакомился со всеми красотками, встретившимися на его пути. С тремя из них он познакомился особенно близко — с герцогиней де Люинь, герцогиней де Фитц-Джеймс и виконтессой де Лаваль. Этим женщинам суждено было оказать на него сильное влияние.

В своих «Мемуарах» он отмечает: «С эпохи царствования Людовика XVI началось мое общение с несколькими дамами, выделявшимися своими достоинствами, дружба которых всегда придавала прелесть моей жизни»[43].

Леон Монье в «Интимной жизни месье де Талейрана» пишет: «Этот человек был полностью сформирован, смоделирован женщинами, с которыми познакомился в отрочестве. Умные, уверенные в себе и распущенные, они оставили неизгладимый след в его тогда еще нестойком сознании»[44].

— Чтобы добиться успеха, — сказала ему однажды мадам де Лаваль, — надо поднимать всех на смех.

Талейран не отвечал, и она продолжила свои наставления:

— Хотите, чтобы вас любили? Тогда станьте злым на язык. Вас будут бояться и уважать.

Виконтесса знала, что говорила, и молодой человек быстро усвоил этот урок.

Как-то раз Талейрана пригласили на ужин. Гости уже усаживались за стол, но тут вдруг приехала одна опоздавшая. Это была графиня де Граммон, «важная стареющая дама с кислым выражением лица»[45].

Когда она вошла, ей представили приглашенных, и тут Талейран воскликнул:

— А! А!

Во время ужина он больше не произнес ни слова, но графиня де Граммон сама подошла к нему и спросила, почему при ее появлении он произнес: «А! А!» Талейран невозмутимо посмотрел на нее и ответил:

— Я не говорил «А! А!», мадам, я сказал «О! О!».

В зале раздался смех: все сочли этот ответ молодого священника удивительно остроумным. Новый имидж острослова Талейран принял хладнокровно, хотя сам он был уверен, что «его слетевший с языка “убогий” ответ был чистейшей воды глупостью»[46].

Право же, иногда так мало надо, чтобы создать что-то большое…

Впрочем, имидж на то и имидж, чтобы «крепить его делами своими». Талейран это прекрасно понимал, а посему начал действовать в этом направлении более активно. Это значит, что он «начал строить свою репутацию остроумного человека»[47].

Он очень хотел, чтобы его боялись и уважали.

Общество в особняке Бельшасс
Первым собственным жилищем Талейрана в Париже стал особняк Бельшасс (Bellechasse), что на улице Сен-Доминик. Этот двухэтажный дом, по его словам, «маленький, но удобный», был обставлен дорого и со вкусом[48].

Конечно же там часто бывал его близкий друг Огюст де Шуазель-Гуффье.

Постоянным гостем в доме Талейрана стал и блистательный граф Луи де Нарбонн-Лара, внебрачный сын Людовика XV от герцогини де Нарбонн-Лара. В «Мемуарах» Талейрана о нем сказано, что «его характер не внушал доверия, которого требуют близкие отношения»[49].

Часто появлялся на улице Бельшасс и герцог Арман Луи де Гонто-Бирон. Он был на семь лет старше хозяина дома и успел повоевать за независимость Америки против англичан. Это был тот еще авантюрист, и он закончит свою жизнь на эшафоте 31 декабря 1793 года.

А вот другой его частый посетитель, Пьер Самюэль Дюпон де Немур, был талантливым экономистом, обладавшим незаурядным деловым чутьем.

Таким образом, «Талейран постепенно входил в парижское общество»[50].

Знакомство с графом де Мирабо
Знакомства Талейрана быстро становились все более и более серьезными. Этому способствовала его удивительная способность распознавать людей задолго до того, как они сами раскроются. Типичным примером в этом смысле являются его отношения со вспыльчивым графом Оноре Рикетти де Мирабо.

Мирабо вечно нуждался в деньгах. Он долгое время сидел в тюрьме, потом бежал в Швейцарию. Лишь в 1785 году мятежный граф вернулся в Париж. После этого, по рекомендации Талейрана, Шарль де Калонн, министр и генеральный контролер финансов Людовика XVI, отправил графа в Берлин с тайным поручением составить отчет о впечатлении, произведенном в Пруссиисмертью Фридриха Великого, «позондировать» его молодого преемника и подготовить почву для крупного займа.

Талейран играл роль «доброго гения» для Мирабо. Он получал его донесения, расшифровывал их, редактировал и передавал Шарлю де Калонну. Потом они поступали к королю.

Поначалу Мирабо был в восторге от своего нового друга. Он писал о нем господину де Калонну, что тот при всем желании не смог бы выбрать более надежного человека, более внимательного, доброго и т. д. Но потом граф вдруг обрушил на Талейрана поток ругательств. В частности, 28 апреля 1787 года в одном из писем он жаловался:

Это человек подлый, жадный, низкий и интриган… Ему нужны грязь и деньги: за деньги он продал свою честь и своего друга; за деньги он бы продал и свою душу, и при этом был бы прав, ибо поменял бы навозную кучу на золото[51].

Что же произошло? Некоторые биографы Талейрана считают, что тут все дело в ревности: Талейран якобы слишком пристально поглядывал на некую мадам Ле Ж… любовницу Мирабо. Подобные объяснения, на наш взгляд, слишком прямолинейны. Бесспорно одно: мятежный граф нуждался в поддержке Талейрана, а он — нуждался в графе. Пока нуждался. И они… продолжили общаться — как ни в чем не бывало.

Генеральный агент французского духовенства
10 мая 1780 года, в 26 лет, Талейран (он же аббат де Перигор) вместе с аббатом Тома де Буажеленом получил почетный пост генерального агента французского духовенства. По сути, он стал «главой национального объединения священников, их представителем в отношениях с королевским двором»[52].

С этого момента на Талейрана «устремились взоры всей церковной братии»[53].

При всем при этом Талейран остался неутомимым салонным искателем удовольствий. Он «наслаждался обществом женщин, считая их намного сообразительнее мужчин. Кроме того, от них было гораздо больше пользы. Особенно он любил тех женщин, которые могли сказать о нем нужные слова в нужном месте»[54].

Роман с графиней де Флао
А в 29 лет (в 1783 году) Талейран встретился с очаровательной графиней де Флао де ля Бийярдери.

Ее звали Аделаида Эмилия. Она родилась 14 мая 1761 года, а это значило, что ей тогда было 22 года.

Отцом девушки был Шарль Франсуа де Фийёль, а матерью — Катрин дю Бюиссон де Лонпре.

В ноябре 1779 года она вышла замуж за Шарля Франсуа де Флао, графа де Бийярдери, который был на 35 лет старше ее.

В момент встречи с Талейраном красавица Аделаида Эмилия жила отдельно от мужа, хотя и не была с ним в разводе. Мадам де Флао имела квартиру на последнем этаже Лувра, а ее салон был одним из наиболее известных в Париже, и в нем встречались самые известные люди.

Барон Андре де Марикур описывает ее так: «Она более чем красива, она очаровательна, одевается элегантно, но без изысков, что подчеркивает ее легкую благородную походку, а также ее гибкий стан, который, однако, позволяет предположить, что она склонна к полноте: от всего ее облика исходит удивительное обаяние. У нее очень чистый овал лица, а пышная каштановая шевелюра подчеркивает белизну лица, освещенного самыми прекрасными в мире карими глазами»[55].

К тому же мадам де Флао унаследовала от своей матери Катрин дю Бюиссон де Лонпре весьма бурный темперамент, который, как говорили, в свое время имел возможность по достоинству оценить сам Людовик XV.

Короче говоря, «она сразу завладела его чувствами»[56].

Талейрана, очень любившего женщин, постоянно видели у мадам де Флао, где он, прихрамывая, обычно появлялся после полудня. Заметим, что для него это было не так просто, ибо лестница, которая вела в ее квартиру, была крутая и неудобная.

В результате этой почти семейной связи (она длилась почти десять лет) 21 апреля 1785 года у Талейрана родился внебрачный сын — Шарль Жозеф де Флао.

* * *
История эта всегда интересовала авторов, писавших о Талейране. Да, Шарль де Флао родился в апреле 1785 года в Париже. Да, его матерью была графиня де Флао. Но вот кто точно был его отцом? Это, как говорится, большой вопрос.

На место отца претендует сразу несколько человек.

Прежде всего, конечно, сам граф де Флао. Но он был человеком весьма пожилым (в апреле 1785 года ему было почти шестьдесят) и слабым здоровьем. Фактически, он был «почетным мужем», и молодая графиня де Флао супружеских отношений с ним не поддерживала.

Биограф Талейрана Дэвид Лодей пишет об этом так: «Как говорила сама мадам де Флао, она никогда не спала со своим мужем, что делало ее еще более привлекательной»[57].

В любом случае, граф де Флао, будучи человеком хорошо воспитанным, не выказал ни малейшего удивления по поводу рождения ребенка и даже по-доброму отнесся к малышу, явно оживившему его существование.

Еще историки называют некоего Вилльяма Виндхэма. Он был британским парламентарием и в течение ряда лет поддерживал близкие отношения с графиней де Флао. Они повстречались в 1781 году в одном литературном салоне, и после этого он стал ее горячим поклонником. А еще, как говорят, графиня де Флао была в Лондоне летом 1784 года…

Впрочем, единственным «доказательством» отцовства Вилльяма Виндхэма называют тот факт, что Шарль Жозеф де Флао в 1817 году женился на дочери лорда Кейта. Логика, прямо скажем, странная…

Наконец, кандидатура Талейрана. Гипотезу о его отцовстве поддерживают примерно 40 из 45 авторов, писавших о Шарле Жозефе де Флао. В данном случае доказательства базируются на показаниях американского посланника Говернора Морриса, друга графини де Флао, а также на заявлениях Шарля Клода де Флао (он же граф д’Анживилье), брата графа де Флао[58].

Тот же Говернор Моррис, в частности, рассказывал в «Мемуарах», что однажды явился без предупреждения к мадам де Флао и застал ее за принятием ванны для ног, а в это время Талейран разогревал грелкой ее постель. Понятное дело, американец был изумлен, застав служителя церкви за столь интимным занятием.

Франсуаза де Бернарди по поводу отношений Талейрана и графини де Флао пишет: «Мадам де Флао не долго сопротивлялась, и их связь стала “привычкой”, как выражались в ту эпоху, браком двух сердец, как сказала сама молодая женщина Говернору Моррису в приливе откровенности. Фактом остается то, что эта связь была одной из самых длинных в череде бесчисленных похождений Талейрана»[59].

А вот мнение Дэвида Лодея: «Когда она родила сына, все знали, не говоря уже о мадам де Флао и Талейране, кто является отцом мальчика»[60].

Что же касается Талейрана, то, по словам этого его биографа, «он любил сына и позаботился о том, чтобы мальчик ни в чем не нуждался. Ребенка окрестили Шарлем, чтобы ни у кого не оставалось никаких сомнений по поводу его происхождения»[61].

А почему, собственно, столько внимания уделяется этому вопросу? Казалось бы, это личное дело двух-трех людей. Но дело тут вот в чем. Шарль Жозеф де Флао стал генералом, а затем, при Луи Филиппе — послом Франции в Вене и в Лондоне. А в 1803 году он познакомился с Гортензией де Богарне, падчерицей Наполеона, ставшей потом женой его брата Луи Бонапарта. У молодых людей вскоре начался бурный роман, который закончился тем, что в апреле 1808 года у Гортензии родился сын — Шарль Луи Наполеон. Это — всего лишь одна из версий, выдвигаемых историками, и это — тема отдельного рассказа. Но если верить этой версии (вечно больной и вечно недовольный Гортензией Луи Бонапарт просто не мог быть отцом этого ребенка), то человек, ставший в 1852 году императором Франции Наполеоном III, был «дважды внебрачным» внуком Талейрана.

Получение сана епископа
Итак, в 31 год у Талейрана уже был внебрачный ребенок. А вот получить сан епископа оказалось гораздо сложнее.

Говоря современным языком, его «моральный облик» был несовместим с официальными догмами церкви. Однако Талейран пустил в ход связи, и в 1786 году ассамблея духовенства все же рекомендовала его на епископский пост. Но представлял кандидатов на высшие церковные должности епископ Отенский, 52-летний Ив Александр де Марбёф (кстати сказать, родственник того самого графа де Марбёфа, которого некоторые историки считают возможным отцом Наполеона Бонапарта), и он не счел Шарля Мориса достойным митры и посоха. А посему он не предложил его кандидатуру королю.

Но вскоре Ив Александр де Марбёф стал архиепископом Лиона с доходом в 50 тысяч ливров в год, и место епископа в Отене оказалось вакантным. Отец Шарля Мориса призвал сына к себе и попросил его изменить образ жизни. После того как обещания были даны, Шарль Даниель де Талейран-Перигор обратился к Людовику XVI, официально вступившему на трон в 1775 году, с просьбой о назначении сына епископом Отенским. Король помнил генерал-лейтенанта де Талейран-Перигора, принимавшего участие в его коронации в Реймсе, и дал согласие. И хотя в дело неожиданно вмешалась благочестивая мать Шарля Мориса, которая также считала его недостойным высокого церковного сана, король милостиво сказал:

— Это его исправит.

И 2 ноября 1788 года подписал назначение. А римский папа утвердил это решение.

Так буквально накануне столь памятного для Франции 1789 года, в неполных 35 лет, Талейран получил епископскую мантию. Да, Отен — это была небольшая сонная епархия в Бургундии, но всё же. Гордиться было чем, ибо епископ — одна из высших степеней священства, далее следуют кардинал и сам понтифик. Тем не менее Талейран назвал свое пребывание в Отене ссылкой. Потом, в «Мемуарах», он признался: «Два года моей ссылки в Отене были ничем в моем существовании»[62].

Ничем? А вот в это, пожалуй, мы не поверим, так как суммарный гарантированный доход Шарля Мориса после этого составил 52 тысячи ливров в год, что было просто огромной по тем временам суммой.

«Министр финансов» церкви
Столь большой размер дохода был связан с тем, что, еще не получив епископский сан, Талейран, всегда мечтавший быть министром финансов короля, стал, как мы уже говорили, своеобразным «министром финансов» церкви, заняв в 1780 году пост генерального агента духовенства.

«Ему было 26 лет. В остальном, что касается одаренности, невозможно было сделать лучший выбор»[63].

Следует отметить, что духовенство во Франции в то время испытывало очень серьезные финансовые трудности. Оно не желало платить обязательные налоги королю и склонялось лишь к тому, чтобы делать добровольные «дары». На своем посту Талейран энергично защищал «неотчуждаемые права священнослужителей». С этой целью он провел церковную перепись, после которой «церковь, пожалуй, впервые узнала о себе то, о чем прежде даже и не догадывалась»[64].

Талейран в прямом смысле этого слова фонтанировал идеями, ив 1785 году ассамблея французского духовенства заслушала его развернутый доклад. Этот доклад был оценен очень высоко, а его автор за время его подготовки «развил свои финансовые знания, свои взгляды на управление, которые созревали в нем»[65].

Помимо положительной оценки вышестоящих коллег, за свою ревностную службу интересам церкви Талейран получил еще и ощутимое вознаграждение в 100 тысяч ливров. Во всем этом огорчало лишь одно: к сожалению, эту замечательную и доходную должность можно занимать всего лишь в течение пяти лет, не больше. Впрочем, как мы уже видели, с нее легко можно было двигаться вверх по церковной карьерной лестнице.

* * *
По долгу службы Талейран был вынужден заниматься и анализом внутренней политики короля Людовика XVI. В связи с этим его очень интересовали идеи экономиста-либерала Робера Тюрго и финансиста Жака Неккера[66]. Впрочем, последнего Талейран не считал хорошим специалистом, ибо, по его мнению, принципиально новых идей у него не было.

Неприязнь была взаимной, а посему Талейран, завязавший вскоре весьма близкие отношения с дочерью Неккера, знаменитой Жерменой де Сталь, никогда не появлялся в доме ее отца. А вот Жермена, о роли которой мы еще расскажем, «всегда с нетерпением ждала визитов Талейрана»[67].

Король Людовик XVI «был молод и полон надежд осчастливить Францию, но он, к сожалению, не знал, что для этого надо сделать. К не меньшему сожалению, он был окружен либо врагами, либо посредственными людьми, на которых нельзя было положиться. Деятельность и тех и других лишь планомерно ослабляла монархию»[68].

Романтически настроенные философы-энцик-лопедисты надеялись лишь подправить существующий строй с помощью красивых рассуждений о свободе и равенстве, а вот люди более практического склада, вроде Талейрана, уже начинали понимать: государственный переворот неизбежен, ибо старый строй не способен ни на что и не может преобразиться сам.

Это стало очевидным уже в 1781 году, когда министр финансов Жак Неккер был уволен за то, что немного сократил расходы двора и посоветовал королю дать «народу небольшое участие в управлении». Впрочем, в 1788 году министерство финансов вновь поручили Неккеру, но тот уже ничего не мог сделать. Финансовый кризис в стране достиг катастрофических масштабов.

По сути, королевская семья и придворная аристократия опустошили государственную казну. Один лишь граф Карл Филипп д’Артуа, брат короля, получил из казны около 23 миллионов ливров. В результате государственный долг к 1789 году составил огромную сумму — более четырех миллиардов ливров.

Талейран — масон
Примерно в это время Талейран стал масоном. Он им просто не мог не стать, ибо накануне Великой французской революции Франция буквально кишела масонами. Их колыбелью была созданная в 1769 году профессором-астрономом Жозефом Л а-ландом парижская «Ложа Наук», переименованная потом в «Ложу Девяти Сестер».

В состав этой ложи входили известные ученые, члены Французской академии, политики, писатели и художники. Самыми выдающимися членами ложи были философ и математик Жан Д’Аламбер, юрист Жорж Дантон, публицист Камиль Демулен, философ-энциклопедист Дени Дидро, экономист, философ и математик маркиз Мари Жан Антуан де Кондорсе, писатель Жан Франсуа Мармонтель, изобретатели первого аэростата братья Жозеф Мишель и Этьен Монгольфье, аббат Эмманюэль Сийес, писатель-моралист Николя Шамфор и многие другие.

Венераблями ложи были политик Пьер Пасторэ и посол США во Франции Бенджамен Франклин.

За два месяца до своей смерти, 7 апреля 1778 года, в «Ложу Девяти Сестер» был принят знаменитый Франсуа Мари Аруэ, более известный как Вольтер. При этом его лично сопровождал его друг Бенджамен Франклин.

«В 1777 году ложа насчитывала 60 членов, в 1783 году — 118 членов. Но что это были за люди! Семеро из них были членами Французской академии, семеро — членами Академии наук, шестеро — членами Академии художеств. Помимо вышеназванных братьев, в ложу входили также граф де Персан, принц Камиль де Роан, маркизы де Берси и де Виши, граф Александр Строганов и др.»[69].

Точной информации по нашему герою не существует, однако, по одним данным, «в составе масонской ложи “Общество тридцати” встречалось имя Талейрана вместе с именами Лепелетье де Сен-Фаржо, Ларошфуко, д’Эгийона, Кондорсе, Сийеса, Лафайетта, Тарге, Рёдерера и Дюпон де Немура»[70].

По другим данным, Талейран был инициирован в ложе «Империал вольных рыцарей», но якобы оставался всю жизнь на уровне простого подмастерья.

Смерть отца
Итак, 2 ноября 1788 года 34-летний Шарль Морис де Талейран-Перигор получил от короля епископскую мантию и стал епископом Отенской епархии. А через два дня после этого, 4 ноября 1788 года, умер Шарль Даниель де Талейран-Перигор, отец Шарля Мориса, которому было тогда всего 54 года.

Он не оставил состояния своим детям. Впрочем, Шарль Морис и не нуждался в этом. Его доход, по самым скромным подсчетам, к тому времени составлял 52 тысячи ливров в год, что стало результатом сложения 12 тысяч ливров за аббатство в Пуату (подарок короля от 3 декабря 1788 года), 18 тысяч ливров за аббатство Сен-Дени в Реймсе и 22 тысячи ливров за аббатство в Отене.

Историк Жак Диссор не может скрыть своего восхищения: «Это более чем полмиллиона в наших современных деньгах»[71].

* * *
Да, не зря сам Талейран всегда говорил, что «тот, кто не жил до 1789 года, тот не знает всей сладости жизни»[72].

Сэр Генри Литтон Булвер дает нам следующий портрет Талейрана той эпохи: «Составление портрета Талейрана в это время лучше подходит перу романиста, чем историка. Представим себе человека примерно тридцати пяти лет, но выглядящего немного старше, с овальным, чуть удлиненным лицом, с голубыми глазами с выражением одновременно глубоким и меняющимся, с всегда улыбающимися губами, но не от сарказма, а от доброты, с слегка вздернутым тонким носом, с постоянно двигающимися хорошо заметными ноздрями. Один из его многочисленных биографов говорит, что он “был одет по-фатовски, думал, как деист, и проповедовал, как святой”. Активный и беспорядочный, он находил время на все: на церковь, на двор, на оперу.

Он пребывал в постели весь день, в праздности или разврате, а всю следующую ночь мог целиком провести за подготовкой документа или речи. Он был мягким со смиренными, надменным с грандами, не очень точным в оплате своих долгов, но всегда готовым пообещать заплатить. О нем рассказывают такую забавную историю. Епископ заказал себе и получил очень хорошую карету, что было связано с его недавним продвижением по службе. Однако он не оплатил “маленький счет” каретному мастеру. И вот после долгого ожидания поставщик решил каждый день появляться перед воротами епископа Отенского, одновременно с его экипажем.

В течение нескольких дней Талейран, не узнавая его, видел хорошо одетого человека со шляпой в руке, который низко кланялся, когда он садился в карету. “Кто вы, друг мой?” — спросил он однажды. — “Я ваш каретный мастер, монсеньор”. — “Ах! Вы мой каретный мастер, и что же вы хотите?” — “Я хочу, чтобы мне заплатили, монсеньор”, — последовал смиренный ответ. — “Ах! Вы мой каретный мастер, и вы хотите получить оплату, так вы получите деньги, мой каретный мастер”. — “А когда, монсеньор?” — “М-м-м, — пробормотал епископ, внимательно глядя на мастера и на свою новую карету, — вы очень любопытны!” Таков был Талейран образца 1789 года, живое олицетворение талантов и легкомыслия, идей и привычек большей части сословия, к которому он принадлежал. Одновременно спутник аббата Сийеса и мадемуазель Гимар: легкомысленный денди, глубокий и осмотрительный мыслитель, восторг и украшение веселого и изящного общества, увенчанного цветами, которое скоро станет первой жертвой своей же собственной философии»[73].

Глава третья В ВОДОВОРОТЕ РЕВОЛЮЦИИ

Генеральные штаты
Король Пруссии Фридрих II Великий прекрасно знал министров и советников французского короля и высказывал им свое недоверие. 19 июня 1776 года он написал Вольтеру:

«Я представляю себе Людовика XVI как молодую овцу, окруженную старыми волками, он будет очень счастлив, если от них ускользнет»[74].

Углублявшийся с каждым годом кризис привел к созыву Генеральных штатов (собрания представителей всех трех сословий[75]), не собиравшихся с 1614 года.

Что касается Талейрана, то он 12 марта 1789 года прибыл в Отен, а через три дня официально покинул свой епископский пост. 25 марта он отслужил последнюю мессу в местном соборе и уехал в Париж.

Связано это было с тем, что 2 апреля 1789 года Талейран был избран депутатом Генеральных штатов. В этом совещательном органе, созываемом по инициативе королевской власти в критические для страны моменты, он стал депутатом от духовенства. Отметим, что после этого в провинциальном Отене он больше никогда не появлялся.

* * *
Людовик XVI с нетерпением ожидал открытия Генеральных штатов, так как был бы рад сложить с себя ответственность за создавшееся в стране положение, переложив ее на плечи народных представителей.

По требованию парламента Генеральные штаты были составлены по форме, которую они имели в 1614 году, то есть дворяне и представители духовенства имели по два голоса, а представители третьего сословия — один голос.

В результате, с одной стороны, французы восторженно встретили известие о созыве Генеральных штатов, с другой стороны, люди начали требовать увеличения числа депутатов от третьего сословия.

Торжественное открытие Генеральных штатов имело место 5 мая 1789 года в Версале. Общее количество представителей равнялось 1118 (577 депутатов — от третьего сословия, 291 — от духовенства и 250 — от дворянства). К сожалению, среди всей этой массы депутатов было очень мало людей, опытных в делах и практически знакомых с положением дел в стране.

По словам Талейрана, «третье сословие было представлено лишь одними адвокатами, то есть людьми с опасными умственными навыками, неизбежно вытекающими из их профессии»[76].

К тому же между представителями разных сословий не было единства. Более того, не было его и внутри сословий: например духовенство резко делилось на высшее (архиепископы, епископы и аббаты) и низшее (простые сельские кюре).

На самом деле, как считают многие историки, в Генеральных штатах собрались представители двух сословий, а не трех: дворян и высшее духовенство явно следовало отнести к одному сословию[77].

С другой стороны, депутаты третьего сословия, признавая себя представителями подавляющего большинства нации, с самого начала решили утвердить за собой право решающего голоса. Долгие споры привели к тому, что они провозгласили себя полномочным Национальным собранием и приступили к самостоятельному законотворчеству. Получилось так, что депутаты, которых просто пригласили для поднесения королю челобитных, вдруг превратились в мощную силу, которая, решительно отбросив все старое, принялась заново формировать государственный порядок.

Естественно, дворяне и представители духовенства обратились к королю с протестом против действий третьего сословия. В ответ на это король на заседании 23 июня выступил с речью, в которой указал на гибельность подобного разделения и заявил, что сам должен прекратить его. Король хотел сохранить древнее различие трех сословий: он считал, что депутаты должны образовывать три палаты и обсуждать дела по сословиям, а сходиться для совместных обсуждений им следовало бы лишь с его особого разрешения. В результате король объявил не имеющими законной силы любые собрания депутатов третьего сословия. В конце своей речи король сказал, что ни один законопроект не может получить силы закона без специального его одобрения, и повторил требование разойтись немедленно, а на следующий день собраться для заседаний каждому сословию отдельно. Когда король удалился, за ним последовали почти все дворяне и епископы, прочие же депутаты остались на своих местах.

— Господа, — сказал церемониймейстер де Брезэ, — вы слышали приказание короля.

— Да, — ответил граф де Мирабо, — мы слышали намерения, которые были внушены королю… Пойдите и скажите вашему господину, что мы находимся здесь по воле народа и уйдем отсюда, только уступая силе штыков.

Создание Национального собрания
Граф Оноре Рикетти де Мирабо. Этот человек родился в 1749 году на юге Франции, и в его жилах текла буйная южная кровь (род Рикетти в свое время бежал из Флоренции и поселился в Провансе), а следовательно, он был человеком вспыльчивым, неукротимым, резким.

За свою жизнь он много где успел побывать и повидал всяких людей: он сидел в тюрьмах, помогал завоевать Корсику, дрался на дуэлях и впутывался в уличные драки. Он написал несколько политических эссе, обладал редким даром общения и умел заставить людей работать на себя. «Словом, это был прирожденный король! Он не признавал ни десяти заповедей, ни морального кодекса, ни каких бы то ни было окостеневших теорем, а также не страдал от избытка скромности. Почти сорок лет он сражался с деспотизмом во всех его проявлениях»[78].

У Шатобриана, бывшего знакомым с ним лично, читаем: «Мирабо будоражил общественное мнение с помощью двух рычагов: с одной стороны, он опирался на массы, защитником которых сделался, презирая их; с другой стороны, хотя он и предал свое сословие[79], он сохранил его расположение в силу принадлежности к дворянской касте и общности интересов с нею»[80].

Король не вынес дерзостей Мирабо и приказал стягивать к Версалю войска. А далее события стали разворачиваться с калейдоскопической быстротой.

12 июля 1789 года Жак Неккер вышел в отставку и уехал в Брюссель. Весть об этом взбудоражила французскую столицу. В конечном итоге представители третьего сословия объявили себя Национальным собранием (Assemblee nationale), а известие об отставке Неккера послужило поводом к народному восстанию. Король был вынужден призвать Неккера обратно. Но, к сожалению, изменить что-либо уже было невозможно. Фактически, недовольные от третьего сословия «переделали громоздкие Генеральные штаты в Национальное собрание, парламент, предназначенный для того, чтобы задавить власть короля»[81].

Падение Бастилии
13 июля восставший народ собрался у церкви Сент-Антуан, а потом вооруженной толпой были разграблены Арсенал, Дом инвалидов и городская Ратуша.

На следующий день революционный комитет послал своих представителей к Бастилии с предложением открыть ворота и сдаться.

Ироничный Шатобриан описывает события у Бастилии следующим образом: «Это наступление на крепость, обороняемую несколькими инвалидами да боязливым комендантом, происходило на моих глазах: если бы ворота не отперли, народ никогда не ворвался бы в нее»[82].

Гарнизон крепости действительно состоял из 82 инвалидов и 32 швейцарцев при 13 пушках. После отрицательного ответа коменданта маркиза де Лонэ на сделанное ему предложение о добровольной сдаче народ около часу дня двинулся вперед. Легко проникнув на первый наружный двор, разрубив топорами цепи разводного моста, он ринулся во второй двор, где помещались квартиры коменданта и службы.

Маркиз де Лонэ, отлично зная, что ему нечего рассчитывать на помощь из Версаля, решил взорвать крепость. Но в то самое время, когда он с зажженным фитилем в руках хотел спуститься в пороховой погреб, два унтер-офицера, Беккар и Ферран, бросились на него и, отняв фитиль, заставили созвать военный совет. Почти единогласно было постановлено сдаться. Был поднят белый флаг, и, несколько минут спустя, по опущенному подъемному мосту огромная толпа восставших проникла во внутренний двор крепости.

Несчастный маркиз де Лонэ был убит.

Таким образом, пала ненавистная Бастилия. Пала под ударами «восставшего народа», глазам которого представилось удивительное зрелище: всего семь находившихся там заключенных, этих несчастных жертв «кровавого деспотизма короля». На самом деле все они были государственными преступниками, все проходили по уголовным делам. Среди них было четыре фальшивомонетчика, два сумасшедших и один граф, брошенный в тюрьму по настоянию его семьи. Остальные камеры пустовали.

Тем не менее революционный комитет поспешил уведомить Национальное собрание об этом «подвиге народа». В результате так называемый «штурм» Бастилии 14 июля 1789 года стал началом Великой французской революции.

То, что происходило после этой «великой победы», весьма красочно описывает все тот же Шатобриан: «Покорители Бастилии, счастливые пьяницы, кабацкие герои, разъезжали в фиакрах; проститутки и санкюлоты, дорвавшиеся до власти, составляли их свиту, а прохожие с боязливым почтением снимали шляпы перед этими триумфаторами, иные из которых падали с ног от усталости, не в силах снести свалившийся на них почет»[83].

Несмотря на всю кажущуюся комичность происходившего, падение Бастилии послужило сигналом к всеобщему открытому выступлению. Оно, можно сказать, потрясло всю Францию до самых глубин. Вести об этом начали распространяться повсюду со скоростью, присущей слухам. Париж превратился в лес топоров, штыков и копий. Одновременно с этим восстание охватило и провинцию.

В те дни Мирабо цинично заявил: «Нация — это большое стадо, которое думает лишь о пастбище; пастухи с помощью верных собак ведут его, куда хотят»[84].

Работа в Конституционном комитете
Что же касается Талейрана, то он в день падения Бастилии был включен в Конституционный комитет Национального собрания. Стране была нужна новая конституция, а победившие «проститутки и санкюлоты» были неспособны ее разработать. Для этого были нужны люди умные и грамотные.

Талейран идеально подходил на эту роль, ибо он, по словам Шарля Огюстена де Сент-Бёва, «с первых дней революции показал себя одним из самых просвещенных и проницательных политиков»[85].

В результате Талейран начал активно работать в Конституционном комитете, редактируя знаменитую «Декларацию прав человека и гражданина». Считается, что важнейшая статья 6 «Декларации» принадлежит исключительно его перу. Она гласит:

Закон есть выражение общей воли. Все граждане имеют право участвовать лично или через своих представителей в его создании. Он должен быть единым для всех, охраняет он или карает. Все граждане равны перед ним и поэтому имеют равный доступ ко всем постам, публичным должностям и занятиям сообразно их способностям и без каких-либо иных различий, кроме тех, что обусловлены их добродетелями и способностями[86].

Странно, что Шатобриан считал, что Талейран не написал ничего интересного, и называл его посредственностью, не имевшей «ни одного сколько-нибудь значительного достижения», утверждая, что тот «губил все, к чему прикасался». В приведенной выше статье «Декларации» каждое слово — это настоящая революция. «Закон есть выражение общей воли. Все граждане имеют право участвовать лично или через своих представителей в его создании…» Как сейчас говорят, это гораздо круче, чем называть друг друга «товарищами» и призывать повесить всех аристократов на фонарных столбах…

Финансовые дела страны
Конечно же взрыв революции не только не упрочил финансовое положение Франции, но и завершил ее крушение. Старые налоги были отменены, а введенные новые налоги в силу многообразных причин поступали с огромным трудом. А деньги были очень нужны, ведь в стране начался голод, а хлеб приходилось покупать за границей.

Сумма государственного долга превышала четыре миллиарда ливров, что ежегодно требовало только на уплату процентов примерно 262 миллиона. В свое время для покрытия текущих расходов Жак Неккер прибегал к разного рода ухищрениям: он умолял о новых авансах, выпустил в августе 1789 года два займа, но они не были покрыты. Он попробовал ввести «патриотический налог», но его никто не стал платить. Король передал монетному двору свое личное серебро и золото, и Жак Неккер пригласил частных лиц последовать его примеру. Некоторые женщины-патриотки пожертвовали свои драгоценности, а мужчины — запонки. Но это были ничтожные средства, по сравнению с тем, что требовалось…

Тогда Жан Неккер предложил преобразовать Ссудную кассу в Национальный банк. Он хотел провести эмиссию его билетов в размере 240 миллионов ливров, да так — чтобы новые билеты были снабжены надписью «Национальная гарантия». Однако Национальное собрание отвергло этот проект.

Что же было делать?

В конечном итоге возник следующий вариант, к которому обычно прибегали частные землевладельцы, оказавшиеся в подобном положении: было предложено продать наследственные имущества. К таковым относилось церковное имущество, и Национальное собрание 2 ноября 1789 года предоставило его «в распоряжение нации».

Эта идея, что называется, носилась в воздухе, но формальное предложение употребить церковное имущество на уплату государственного долга исходило от Талейрана. Он заявил:

— Имущество церкви огромно. Но все ее владения в свое время были даны не духовенству, а церкви, то есть совокупности всех верующих, иначе говоря — нации.

Бывший генеральный агент духовенства знал, о чем говорил. И он «занял позицию самую прогрессивную, позицию епископа, который хочет быть другом народа, врагом привилегий, защитником угнетенных»[87].

Тщетно Тома де Буажелен возражал, что имущество жертвовалось не духовенству как сословию, а определенным церковным учреждениям, и что конфискация этого имущества была бы огромной несправедливостью. Его не слушали. Тогда он предложил от имени своих коллег откупную в 400 миллионов ливров. Но громадные церковные владения финансисты оценили приблизительно в три миллиарда ливров, что было в семь с половиной раз больше. Какие там права собственности! Вопрос был решен голосованием: 508 голосов — «за», 346 — «против».

Декрет о национализации церковных земель был принят в декабре 1789 года. И конечно же церковь после этого возненавидела Талейрана, не понимая, что он фактически уберег ее от фатального конца. Как отмечает Дэвид Лодей, «если бы не было национализации, то собрание упразднило бы церковь, как это сделал Оливер Кромвель в Англии»[88].

Президент Национального собрания
16 февраля 1790 года в жизни Талейрана произошло важное событие — депутаты избрали его президентом Национального собрания. «По сути, он встал во главе революции»[89].

За Талейрана проголосовало 373 из 603 депутатов. Его главный соперник, аббат Сийес, набрал лишь 125 голосов.

14 июля 1790 года Талейран отслужил торжественную мессу в честь праздника Федерации.

Отметим, что идею этого праздника, который в головщину падения Бастилии должен был символизировать единство всех французов, предложил сам Талейран.

В день праздника на Марсовом поле собралось почти 300 тысяч человек. Своих национальных гвардейцев привел маркиз де Лафайетт, ставший одним из главных организаторов праздника. Когда он с важным видом проходил мимо Талейрана, тот шепнул ему на ухо:

— Умоляю вас, не смешите меня.

В центре Марсова поля был сооружен огромный алтарь. Шел проливной дождь, но на него никто не обращал внимания. Талейран стоял возле алтаря в полном епископском облачении. Обращаясь к народу, он кричал:

— Возликуйте! Плачьте слезами радости! В этот день Франция вновь стала единой!

Как видим, сам Талейран, участвуя в этом грандиозном спектакле, «вовсе не воспринимал день праздника Федерации с таким же благоговением, к какому призывал сограждан»[90].

Отлучение от церкви
Реакция Ватикана не заставила себя долго ждать: 10 марта 1791 года папа издал указ, в котором выражалось сожаление по поводу деятельности епископа Отенского, а 13 апреля «первый злодей Франции в глазах понтифика получил уведомление об отлучении от церкви. Его обвинили в ереси, вероотступничестве и прочих непростительных деяниях»[91].

После этого его братья Аршамбо и Бозон перестали с ним видеться. Мать тоже перестала принимать сына, а дядя, архиепископ Реймса, «направил на него всю ненависть, которую вызывала в нем революция»[92].

Зато сам Талейран после этого выработал себе девиз: «Я сгибаюсь, но не ломаюсь»[93].

Новый виток революции
В июне 1791 года Людовик XVI совершил попытку побега из Парижа. После этого Национальное собрание объявило свои заседания непрерывными и постановило, что отныне его декреты должны исполняться и без принятия их королем. Фактически оно взяло в свои руки руководство управлением страной, подчинило себе министров, послало в пограничные департаменты своих комиссаров и составило новый текст присяги для армии.

Наиболее активные и непримиримые составили петицию на имя Национального собрания, в которой заявили, что преступление Людовика XVI доказано, что король отрекся сам, просили принять его отречение и созвать новое Учредительное собрание (Assemblee constituante) — временный представительный орган, созываемый с целью определить новое государственное устройство и основные законы страны.

17 июля 1791 года эта петиция была выставлена на Марсовом поле на «Алтаре Отечества» и под ней было собрано более шести тысяч подписей. После этого появились войска и Национальная гвардия, произошло столкновение, и было много убитых и раненых.

А 5 августа начался пересмотр Конституции. Потом, 3 сентября, ее проект был представлен королю, и он принял ее, принеся в Национальном собрании присягу «быть верным нации и закону».

В конечном итоге 30 сентября 1791 года в присутствии короля имело место последнее заседание Национального собрания. Ему на смену пришло Законодательное собрание (Assemblee nationale legislative), в которое не мог быть (и не был) выбран ни один бывший депутат Национального собрания.

Глава четвертая БЕГСТВО В АНГЛИЮ И АМЕРИКУ

Первая поездка в Англию

Перестав быть депутатом, Талейран 15 января 1792 года покинул Париж. Он не бежал, а был отправлен тогдашним министром иностранных дел Вальдек де Лессаром с дипломатической миссией в Лондон. Посла в Англии у французов тогда не было, и задачей Талейрана было «прощупать» настроения при британском дворе. Как писал потом сам Талейран, «тогдашнее правительство, в которое Неккер уже не входил, чувствовало, что для королевской власти было бы полезно воздействовать на главные европейские дворы в том смысле, чтобы они не готовились к войне и разоружились»[94].

Талейран не верил в успех миссии, но ему просто хотелось удалиться из Франции на некоторое время, так как он «устал и испытывал ко всему отвращение»[95].

Пробыл в Англии Талейран пять месяцев и вернулся в Париж 5 июля 1792 года.

Следует отметить, что в то время «многие британцы еще продолжали быть хорошо настроенными по отношению к французской революции»[96].

Талейран тогда познакомился со многими известными людьми. Более того, ему удалось добиться нейтралитета Англии в вопросе войны Франции с Австрией, начавшейся в апреле 1792 года.

Следует отметить, что именно тогда Талейран впервые показал, каким он был первоклассным дипломатом. При этом он с такой царственной величавостью как бы и не замечал того, чего не хотел замечать, и «артистически симулировал сознание глубокой своей моральной правоты»[97].

Казалось, ничто не могло его смутить. И он по-настоящему поразил британцев. «Они единодушно нашли, что он вовсе не похож на француза. Он был холоден, сдержан, говорил свысока, скупо и намеренно не очень ясно по существу, очень умел слушать и извлекать пользу из малейшей необдуманности противника»[98].

Короче говоря, «первая дипломатическая миссия Талейрана завершилась успешно. Присоединение Англии к антифранцузской коалиции было отсрочено. Бывший епископ раскрыл свои способности теоретика и практика буржуазной дипломатии. Казалось, пришло время для официальных и неофициальных поздравлений, наград и, разумеется, денежных поступлений. Но…»[99].

Национальный конвент

Но 10 августа 1792 года во Франции была уничтожена королевская власть. При этом был образован новый парламент, названный Национальным конвентом (Convention nationale). Он собрался 20 сентября 1792 года и стал, по сути, новым французским правительством. Подчеркнем, кровавым правительством, ибо в стране тут же начался страшный революционный террор.

В это время осторожный Талейран предпочел вновь покинуть Францию.

Отметим, что наш герой не был трусом. Доказательством этому служит хотя бы тот факт, что, когда был создан Чрезвычайный трибунал по борьбе с контрреволюцией и в стране начались массовые аресты, он в своем экипаже вывез из Парижа и довез до границы своих друзей Альбера Бриуа де Бомеца и графа Луи де Нарбонн-Лара, внебрачного сына Людовика XV. «Для Шарля Мориса это был необычайно смелый поступок»[100].

Смерть графа де Мирабо
Отметим, что на желание Талейрана уехать куда подальше из Франции сильно повлияла смерть его хорошего знакомого графа де Мирабо. Граф кончил очень плохо. 27 марта 1791 года он вдруг испытал первый тяжелый приступ некоей странной болезни, а через шесть дней Франция узнала о смерти своего трибуна. Весь Париж присутствовал на его похоронах. Тело Мирабо было торжественно положено в знаменитом Пантеоне.

Как мы уже знаем, Мирабо говорил, что «нация — это стадо, которое пастухи с помощью верных собак ведут, куда хотят». Очевидно, что себя он считал одним из таких «пастухов», но, «как и все прочие показные главари революции, он страшно заблуждался: и он, и все остальные служили лишь собачью службу; с помощью этих окровавленных невинной кровью верных псов революции настоящие “пастухи” сгоняли стадо французского народа с его исторического пастбища. Когда Мирабо понял, что он не “пастух”, а только собака, да еще на цепи, и попытался остановить кровавый бег начатой под его руководством революции, это оказалось уже невозможным. И как только настоящие “пастухи” заметили неверность этой их“собаки”, они ее немедленно обезвредили и погубили»[101].

Говорят, что за крупное вознаграждение и обязательство погасить его огромные долги Мирабо стал секретным агентом королевского двора. Марат, Робеспьер и некоторые другие революционеры догадались о двойной игре Мирабо и резко выступили против него. Однако до внезапной смерти последнего эта тайная сделка оставалась недоказанной, и он был похоронен с величайшими почестями. Лишь после свержения монархии 10 августа 1792 года были обнаружены документы, подтверждавшие измену Мирабо. В связи с этим его прах, первоначально помещенный в Пантеон, был выброшен оттуда и перенесен на кладбище для преступников в предместье Сен-Марсо.

Как водится, когда Мирабо умер, врачи не сумели установить точный диагноз и причину смерти. Заметим, однако, что когда Мирабо скончался, ему едва исполнилось 42 года.

Террор во Франции
Итак, 10 августа 1792 года во Франции пала монархия, король Людовик XVI и королева Мария Антуанетта были заключены под стражу, а 22 сентября в стране была провозглашена Республика.

С первых же дней Республики во Франции начался период беспощадного террора, то есть уничтожения практически без суда и следствия всех недовольных свершившимся. Идеологом и практиком террора выступил Жорж Дантон, который считал необходимым дать выход «народному гневу». Волна репрессий прокатилась по всей стране. По распоряжению Дантона тюрьмы переполнились священниками, родственниками эмигрантов и просто подозрительными лицами, на которых были получены доносы. Жертвам рубили головы усовершенствованным «гуманным способом» на гильотине, ошибочно считающейся изобретением профессора анатомии Жозефа Гильотена.

2 сентября 1792 года шайка обезумевших от крови злодеев проникла в тюрьмы и начала поголовное избиение «изменников» и «аристократов», не разбирая ни возраста, ни пола. Кровавая вакханалия длилась три дня, а официальные власти и не думали этому помешать. Напротив, толпа неистовствовала, получив полное одобрение со стороны Дантона и его соратников.

Вторая поездка в Англию
В это время, как мы уже говорили, Талейран думал лишь о том, как бы вновь уехать из Франции — как говорится, от греха подальше.

В своих «Мемуарах» он потом написал: «Моей истинной целью было уехать из Франции, где мне казалось бесполезным и даже опасным оставаться, но откуда я хотел уехать только с законным паспортом, чтобы не закрыть себе навсегда пути к возвращению»[102].

Для этого он попросил временную исполнительную власть дать ему поручение в Лондон. Формальным поводом стал научный вопрос: дело касалось введения по всему королевству единообразной системы мер и весов. В своем обосновании Талейран написал, что было бы «полезно обсудить этот вопрос сообща с Англией»[103].

В результате Дантон выдал ему паспорт, в ордере к которому было сказано: «Настоящим удостоверяется свободное передвижение Мориса Талейрана в Лондон, едущего по нашему приказанию»[104].

Эти слова, как потом выяснится, спасут Талейрану жизнь. В самом деле, «опоздай он немного — и голова его скатилась бы с эшафота еще в том же 1792 году»[105].

Он уехал 10 сентября 1792 года, а 18-го уже прибыл в Лондон. Там его с чрезвычайной любезностью принял лорд Лэнсдаун, которого он встречал в Париже. У него дома он познакомился с маркизом Гастингсом, доктором Джозефом Пристли, подружился с политиком Джорджем Каннингом (будущим британским премьер-министром), правоведом Самюэлем Ромильи, швейцарским священником Пьером Дюмоном, философом Иеремией Бентамом, а также с Джоном Генри Петти, сыном лорда Лэнсдауна, олицетворявшим собой в то время одну из надежд Англии.

Надо сказать, что связи Талейрана в Лондоне завязывались с трудом и двери многих аристократических домов оказались перед ним закрытыми. Зато в Лондоне уже находились его старые друзья Альбер Бриуа де Бомец и граф Луи де Нарбонн-Лара. И конечно же душой «французского общества» здесь были две дамы — Аделаида Эмилия де Флао и Жермена де Сталь, дочь уже много раз упомянутого Жака Неккера. Обе они были близки[106] с Талейраном, и одна даже имела от него внебрачного сына, но такие пикантные ситуации вовсе не страшили отставного епископа.

В любом случае, пребывание Талейрана в Лондоне было весьма приятным. Зато во Франции в это время он был объявлен вне закона — со всеми вытекающими из этого страшными последствиями. Дело в том, что министр внутренних дел Жан Мари Ролан де ля Платьер, осматривая Тюильри, нашел в секретном сейфе дворца письма Мирабо, разоблачающие его связи с королем, а вместе с ними — и две записки Талейрана. Они были датированы 20 апреля и 3 мая 1791 года, и из них следовало, что он предлагал тайное сотрудничество Людовику XVI. За этим последовала молниеносная реакция Конвента, и Талейран был обвинен в государственной измене. Его бумаги опечатали, в доме произвели обыск и выписали ордер на его арест. Ко всему прочему, «ордера были выписаны на арест семнадцати членов семьи Талейран-Перигор, включая его мать, хотя почти все они уже выехали из страны»[107].

Конечно же Талейран сделал все, чтобы не причислять себя к категории эмигрантов. Тем не менее английский министр иностранных дел Уильям Гренвилль, воспользовавшись законом о подозрительных иностранцах (Alien Bill), введенным им в 1793 году, дал ему, как якобы якобинцу, предписание в двадцать четыре часа покинуть Англию.

Чувство собственного достоинства заставило Талейрана протестовать против этого несправедливого решения. Он обратился к министру Генри Дендасу, к премьер-министру Уильяму Питту (младшему), а потом и к самому королю Георгу III. Когда же все его ходатайства были отвергнуты, он вынужден был подчиниться и сел на судно, которое должно было отплыть в Соединенные Штаты Америки.

Историк Александр Салле утверждает, что «Талейран оказался единственным известным человеком, находившимся тогда в Англии, по отношению к кому Питт счел необходимым применить закон об иностранцах»[108].

Естественно, возникает вопрос — почему? Конечно, 1 февраля 1793 года Французская республика объявила войну Англии, но почему «крайним» стал именно Талейран? По всей видимости, его считали одним из самых влиятельных французских эмигрантов, оказавшихся в Англии. По сути, он оказался тем самым «козлом отпущения», который был неугоден всем…

Убийство короля
А в это время во Франции якобинцы из Конвента организовали суд над королем. Впрочем, это был даже не суд, а заранее обдуманное и запланированное убийство.

Смертный приговор Людовику XVI был вынесен помимо желания большинства членов Конвента только потому, что среди голосовавших оказалось очень много подставных лиц, специально введенных под видом его членов. При всем том смерть короля была решена большинством: 387 голосов против 334 голосов.

Король не уронил своего высокого достоинства и умер (он был обезглавлен 21 января 1793 года) честным патриотом со словами:

— Дай Бог, чтобы моя кровь пролилась на пользу Франции!

К несчастью, страшная смерть короля не остановила народ от безумия. Якобинцы продолжили неистовства, а трибунал, свободный от требований закона и руководствовавшийся одной лишь «революционной необходимостью», работал, не зная усталости[109].

Два года в Америке
Талейран не был наивным человеком. И он прекрасно понимал, что «гильотиномания» во Франции рано или поздно закончится. Как говорится, пройдет время, и все переменится. Но это время надо еще было пережить. Лондон был отличным «наблюдательным пунктом». Теперь же надо было найти еще что-то подобное и набраться терпения.

В результате, после того как его «попросили» из Англии, Талейран в марте 1794 года отправился в Америку.

Почему именно туда? «Для Талейрана этот вопрос имел отнюдь не только географический смысл. С революцией ему было не по пути — она развивалась в направлении, которое он не мог принять. Может быть, каким-то шестым чувством Шарль Морис предугадывал, что якобинцы рано или поздно уйдут со сцены. Они далеко, слишком далеко зашли… Но и монархия исчерпала себя»[110].

Но почему все-таки именно в Соединенные Штаты? Да потому, что и выбор-то был не особенно велик. «В монархическую континентальную Европу ему показаться нельзя было: там его имя возбуждало еще больше злобы, чем в Англии, а эмигранты, враги его, имели там еще больше влияния, чем в Лондоне»[111].

Как ни крути, по сути, «если исключить такие экзотические варианты, как Египет и Индия, то оставалась только Америка»[112].

К тому же «американцы поддерживали мирные отношения с Францией и симпатизировали французам, помогавшим им освободиться от английского владычества»[113].

И еще один немаловажный момент: Талейран мечтал разбогатеть. «За этим и ехал он в далекую Америку, где, как тогда говорили, состояния делаются легко»[114].

* * *
А вот Жермена де Сталь выбрала для себя Швейцарию, и между ними завязалась оживленная переписка.

В одном из писем он написал ей:

Я принял решение и зарезервировал себе место на американском корабле. Я отплываю в субботу. <…> Америка — хорошее убежище. <…> В тридцать девять лет я начинаю новую жизнь[115].

И в самом деле, 1 марта 1794 года Талейран поднялся на борт корабля «Уильям Пенн», направлявшегося в Филадельфию. Но предварительно, чтобы набрать денег, он продал свою библиотеку, выручив за это 750 фунтов. Кроме того, он занял 8338 долларов.

Однако сразу отплыть не удалось из-за погодных условий, и морское путешествие реально началось лишь 3 марта. А за два дня до этого Талейран написал Жермене де Сталь:

Вот последнее письмо, которое я пишу в Лондоне; завтра утром я должен быть на корабле. Уезжая, моя дорогая, я хотел бы, чтобы вы знали, что единственное удовольствие, которое я теперь буду иметь, это получение писем от вас. <…> Сделайте все возможное, чтобы вырвать мадам де Лаваль из нашей ужасной Франции. <…> Я вернусь тогда, когда вы, оставшиеся, предоставите мне такую возможность. Прощайте, моя дорогая, люблю вас всеми силами моей души[116].

* * *
И вот через 38 дней «Уильям Пенн» достиг Филадельфии, столицы южных Соединенных Штатов. При этом первые две недели были по-настоящему ужасными, и Талейран страшно мучился от морской болезни, но потом стало лучше.

Город ему сразу не понравился. Он был весь выстроен из кирпича, и все дома были похожи один на другой. И улицы тоже были похожи одна на другую. Но все это было неважно. Его главная цель «состояла, прежде всего, в том, чтобы как можно быстрее войти в филадельфийское общество. Он хотел сблизиться с политическими лидерами Соединенных Штатов. Однако прием, оказанный французскому эмигранту в Филадельфии, не внушал больших надежд»[117].

Вся беда в том, что представители местного общества знали о репутации Талейрана (она успела пересечь океан) и об отлучении его от церкви. С другой стороны, французы-монархисты, жившие в США, считали его изменником. Эмигранты-якобинцы — тоже. Соответственно, не могло быть и речи о содействии со стороны посланника Франции при американском правительстве.

Францию тогда представлял Эдмон Шарль Жене, тридцатилетний дипломат, прибывший к новому месту своей дипломатической службы, как только Соединенные Штаты заявили о своем нейтралитете в войне в Европе.

Отметим, что гражданин Жене был родным братом знаменитой мадам Кампан, из пансиона которой очень скоро выйдут такие известные дамы, как Полина и Каролина Бонапарт, Гортензия де Богарне и многие другие.

А 22 февраля 1794 года, по решению Комитета общественного спасения, вместо вполне умеренного по своим взглядам Жене в Филадельфию прибыл ярый якобинец Жозеф Фоше. Он люто ненавидел французских эмигрантов-аристократов и сделал все возможное, чтобы президент Джордж Вашингтон не принял Талейрана. Впрочем, занятый своими делами президент и сам «хотел держаться подальше от Франции и ее проблем»[118].

С другой стороны, Талейран сумел установить дружественные отношения с полковником Александром Гамильтоном, министром финансов в правительстве Вашингтона. Этот умнейший человек прекрасно владел французским языком. Их с Талейраном характеры нельзя было назвать похожими, но они все же нашли общий язык и общие интересы. Кстати сказать, именно благодаря Гамильтону Талейран сумел понять, что главная движущая сила американского общества — это «деньги, эти дьявольские деньги, которые используются повсюду»[119].

А вот их-то у него как раз и не было. Точнее, какие-то деньги конечно же имелись, но это была совсем не та сумма, о которой мечтал Талейран и с которой можно было построить что-то грандиозное.

* * *
12 мая 1794 года Талейран написал Жермене де Сталь:

Здесь можно заработать много денег, но это могут сделать лишь люди, у которых они уже есть[120].

К сожалению, сам он не входил в их число. Пока не входил…

В своих «Мемуарах» Талейран рассказывает: «В Филадельфии я встретил голландца Казенова, которого я знал в Париже, человека довольно просвещенного ума, но медлительного и робкого, с очень беспечным характером. Он был мне весьма полезен как своими достоинствами, так и недостатками»[121].

Это был Теофил Казенов, человек, тесно связанный с голландским капиталом (он представлял в Америке банк «Holland Land Company»), и через него Талейран вступил в контакт с одним из самых крупных банков Нью-Йорка «Le Roy & Bayard», познакомился с известным бостонским коммерсантом Стивеном Хиггинсоном, с банкиром Конрадом Хотингером и многими другими.

По поручению Казенова Талейран и его друг еще по Национальному собранию Альбер Бриуа де Бомец, также перебравшийся в Соединенные Штаты, совершили поездку по стране. Они побывали в Пенсильвании, в штатах Нью-Йорк, Нью-Джерси и Делавер, за пять месяцев проехав более трех тысяч километров.

Эта поездка оказалась весьма непривычной для двух французских аристократов: полное отсутствие комфорта, ночевки в палатках, общение с охотниками-следопытами и индейцами. В этой поездке они, кстати сказать, задумали операцию «Индия».

Отметим, что «сказочные богатства Индии давно будоражили пылкое воображение Талейрана. Драгоценные камни. Роскошные дворцы с прекрасными женщинами и невиданными яствами. А за всеми этими яркими картинками — баснословные доходы английских и французских торговцев, обосновавшихся на индийской земле»[122].

В результате друзья, узнавшие, что в Индии легко можно получать прибыль в 500 процентов, даже начали готовиться к поездке туда, и специально купленный для этой цели корабль «Азия» уже был нагружен всевозможными товарами на 15 тысяч долларов. Но Талейран в Индию не поехал, а вот Бриуа де Бомец не стал менять планов: 27 мая 1796 года он вместе с женой (дочерью генерала Нокса, благодаря которой он получил американское гражданство) отплыл в Калькутту. Через пять с половиной месяцев «Азия» была уже в устье Ганга, но в Индии отважный француз сразу же оказался в тупике. Товары, что называется, «не пошли», на возвращение корабля в Америку нужен был кредит, а получить его не удалось. В конечном итоге Бриуа де Бомец так и умер в Калькутте в марте 1801 года.

Что же касается оставшегося в Америке Талейрана, то свою самую крупную сделку он совершил в начале 1796 года. Он купил у одного обанкротившегося финансиста большие участки земли и перепродал их в течение нескольких месяцев. Прибыль Талейрана на этой операции «превысила 140 тысяч долларов»[123].

Как видим, будь то в эмиграции, будь то в другие периоды своей жизни, Шарль Морис де Талейран-Перигор «оставался верен своей главной идее — обогатиться»[124].

Доказательство этому мы находим в письме, которое он написал в сентябре 1795 года мадам де Жанлис. В нем говорилось:

Я совсем не думаю о своих врагах, я занимаюсь тем, что восстанавливаю свой капитал, отдавая этому все силы[125].

В самом деле, Талейран «был буквально “болен” деньгами и вполне вписался в американский образ жизни. Неудачи не обескураживали его, одна авантюра следовала за другой. Но счастье редко улыбалось, и стать миллионером в Америке аристократу-эмигранту не удалось»[126].

* * *
Было от чего прийти в отчаянье, и Талейран, в конце концов, написал Жермене де Сталь:

Если я останусь здесь еще на год, я умру[127].

Безусловно, говоря так, он немного драматизировал ситуацию. Просто ему очень хотелось, чтобы «его Жермена» как-то ускорила его возвращение. Да, он мечтал вернуться, и ему нужна была помощь…

А тем временем во Франции произошел контрреволюционный переворот 9 Термидора 11 года (27 июля 1794 года). Якобинская диктатура была упразднена, а главные якобинцы — казнены. Во главе страны встала Директория, и буржуазия отныне превратилась в господствующую в стране силу Французские эмигранты в Америке «не верили своим ушам, когда им рассказывали о возрождении светских салонов, о породнении нуворишей со старой аристократией, об оргиях новых правителей Франции, о их бесконечных балах и других развлечениях»[128].

Хорошо взвесив все «за» и «против», Талейран пришел к выводу, что настало время для решительных действий. Для верности он посоветовался с новым французским послом в США Пьером Огюстом Аде и в июне 1795 года направил на родину петицию, в которой просил дать ему разрешение вернуться.

В этой петиции говорилось:

Морис Талейран-Перигор, бывший епископ Отенский, отбыл из Франции 10 сентября 1792 года с паспортом от правительства, который предписывал ему ехать в Лондон. Эта миссия имела целью постараться предотвратить разрыв между Францией и Англией. <…>

Во время этой миссии, 5 декабря, он был обвинен, и под таким легкомысленным предлогом, что комитеты, ответственные за составление обвинительного заключения, так и не нашли, из чего его составить. <…> Могли Талейран вернуться без того, чтобы причина его обвинения была ему известна? Должен ли он был позволить отправить себя в тюрьму? <…>

Талейран уехал в Соединенные Штаты Америки, где он находится и по сей день, ожидая, когда ему будет позволено вновь увидеть свою родину. <…>

Талейран настаивает, что обвинения в неявке в суд и в эмиграции не могут сходиться на одном человеке. Вынужденное бегство, связанное с обвинительным декретом, является важным объяснением продолжительного отсутствия, и мотив этот не имеет никакой связи с добровольным отъездом, то есть с тем, что составляет суть такого правонарушения, как эмиграция[129].

Под легкомысленным предлогом? Очень интересная формулировка. А ведь имелись две найденные записки Талейрана, в которых он предлагал тайное сотрудничество Людовику XVI — тысячи людей лишились головы за гораздо меньшие провинности…

Тем не менее вслед за этим последовала реабилитация, но произошло это не сразу. В августе 1795 года граф Пьер Луи Рёдерер опубликовал брошюру «Французские беженцы и эмигранты» (Des fugitifs franqais et des emigres), в которой были четко разделены французы, вынужденно покинувшие страну после сентября 1792 года и никогда не выступавшие с оружием в руках против своего народа, и эмигранты-контрреволюционеры. «Среди “хороших” беженцев Рёдерер упомянул и имя Талейрана. Первый шаг к его возвращению был сделан»[130].

Вслед за этим один из вождей Термидорианского переворота Жан Ламбер Талльен заявил с высокой трибуны, что Талейран был неправомерно внесен в список эмигрантов, поскольку не бежал из страны, а выехал с официальной миссией правительства. Его поддержала жена — весьма активно проявившая себя в деле свержения Робеспьера Тереза Талльен. Эта женщина была способна на многое, недаром же ее прозвали «Богоматерью Термидора». Но за супругами стояла еще и Жермена де Сталь, которая также «подключилась к пропагандистской кампании, запущенной Талейраном»[131].

Жермене де Сталь удалось привлечь к реабилитации Талейрана Жана Жака Режи де Камбасареса (он вскоре станет вторым консулом, а потом архиканцлером Империи), Франсуа Антуана Буасси д’Англа, Поля Барраса, аббата Сийеса и других влиятельных лиц.

Итак, почва была подготовлена, и теперь нужно было найти подходящего оратора для выступления в доживающем свои последние дни Конвенте. Мадам де Сталь для этой цели выбрала Мари Жозефа де Шенье, брата знаменитого поэта, казненного в 1794 году. Но тот не был знаком с Талейраном и не обязан был выступать в его поддержку. Но мадам де Сталь прибегла к испытанному средству: она обратилась к его любовнице (своей хорошей подруге), и после недолгого сопротивления Мари Жозеф де Шенье сдался. А 4 сентября 1795 года он выступил с речью в Конвенте. В ней он, размахивая руками, заявил:

— Я требую у вас Талейрана! Я его требую во имя многочисленных услуг, оказанных им, во имя национальной справедливости! Я его требую во имя Республики, которой еще пригодятся его таланты! Во имя вашей ненависти к эмигрантам, жертвой которых, как и вы, он мог бы стать, если бы подлецы смогли победить!

Его пламенная речь завершалась словами о том, что он предлагает «стереть имя Талейрана из списков эмигрантов и декретом подтвердить, что он может вернуться на французскую территорию»[132].

Слова Мари Жозефа де Шенье вызвали восторг депутатов, и «под гром аплодисментов они решили, что Талейран может вернуться на территорию Французской республики. Обвинение против него было снято»[133].

* * *
В результате Талейран вновь пересек Атлантику и в июле 1795 года прибыл в Гамбург.

В Гамбурге он повстречался со своей бывшей любовницей мадам де Флао, которая как раз в этот момент планировала свой новый брак с 37-летним маркизом де Соуза Ботельо, португальским послом в Дании.

В своих «Мемуарах» Талейран пишет: «Госпожа Флао, находившаяся в Гамбурге, как казалось мне, не была расположена известить меня об этом. <…> Она опасалась, чтобы я не послужил препятствием к ее браку с португальским посланником»[134].

Безусловно, это означало окончание каких-либо отношений с Аделаидой Эмилией, женщиной, родившей от Талейрана внебрачного сына.

Там же, в Гамбурге, находилась и мадам де Жанлис, которую Талейран нашел мало изменившейся в сравнении с тем, какой он знал ее в Париже и в Англии.

После Гамбурга Талейран перебрался в Амстердам, провел там пятнадцать дней, потом заехал в Брюссель, а 21 сентября 1796 года приехал в Париж. Подобная «неторопливость» объясняется очень просто: «…несколько месяцев Талейран посвятил наблюдению, он хотел быть убежден в том, что кровавый режим точно прошел»[135].

О пребывании в Америке в своих «Мемуарах» он потом сделал следующий вывод: «Я провел там около тридцати месяцев без иного повода, кроме желания удалиться из Франции и Англии, и без иных интересов, кроме наблюдения и изучения этой великой страны, история которой только начинается»[136].

* * *
И действительно, в Америке Талейран не только спекулировал землями. Он изучал страну и ее обычаи. Кстати сказать, про его жизнь в Америке рассказывали одну вещь, резко обрисовывающую его характер. Якобы он постоянно притворялся, что не понимает ни слова по-английски, но один эмигрант, хорошо знавший его, уверял, что Талейран отлично владеет языком, но скрывает это для того, чтобы знать все, чтобы при нем говорили не стесняясь, рассчитывая на его непонимание.

Это позволило Талейрану хорошо узнать Америку и прийти к ряду очень важных выводов. И, прежде всего, он стал сторонником идеи, что великим державам необходимы колонии. Казалось бы, мысль не новая. Но во Франции, похоже, никто уже и не думал об этом. Тем не менее Франция должна была «не только сохранить свои заморские владения, но и приобрести новые. Основные направления ее колониальной экспансии — Африка и Египет. Так, за несколько лет до “египетской экспедиции” Бонапарта его будущий министр внешних сношений уже думал о ней»[137].

С другой стороны, находясь в Соединенных Штатах, Талейран понял, что рано или поздно большая часть колоний Франции все равно отойдет от нее. И он предусмотрительно писал:

Если подобные события неизбежны, то нужно, по меньшей мере, задержать их наступление и с выгодой использовать время, которое нас от них отделяет[138].

Анализировал Талейран и взаимоотношения между Англией, Францией и США. В результате уже 1 февраля 1795 года он отправил лорду Лэнсдауну большое письмо, в котором сделал следующий вывод:

Америка вся английская, а это значит, что Англия имеет все преимущества перед Францией в том, чтобы получить от Соединенных Штатов всю ту пользу; какую одна нация может получить от существования другой[139].

Причин тому Талейран выделял несколько: общность языка, общность законодательства и т. д.

Он писал лорду Лэнсдауну:

Побывайте на заседаниях конгресса, местных выборных органов. Последите за дискуссиями, предшествующими подготовке национальных законов. Что цитируют? Где берут аналогии? Где ищут примеры? — В английских законах; в обычаях или постановлениях парламента Великобритании[140].

А вот перспектива франко-американского сближения представлялась Талейрану сомнительной, и он завершал свое письмо такими словами:

Американцы останутся независимыми, и они будут полезными Англии в большей степени, чем любое другое государство[141].

Что же касается французской внешней политики, то ей, по мнению Талейрана, не следовало «ориентироваться на сближение и тем более на соглашение или союз с Соединенными Штатами. Из этого и предлагалось исходить французской дипломатии»[142].

Глава пятая ГРАЖДАНИН МИНИСТР

Глава французской дипломатии
Приехав наконец в Париж, Талейран думал, что вернулся в родной город. Но на самом деле он оказался в «мире, более для него чужом, чем охотники из Массачусетса. Это был Париж Директории. На следующий день после смерти Робеспьера Париж вздохнул с облегчением, открыл ворота тюрем и ринулся в залы для балов. От полицейской тирании все опрокинулось в сторону самой исковерканной распущенности. Это не имело ничего общего со свободой»[143].

В день в Париже проходило по двести балов. Все словно сошли с ума. Формальным главой Директории, состоявшей из пяти человек, был виконт Поль Франсуа Жан Николя де Баррас, бывший морской офицер и бывший член Конвента. Его близкими подругами были Жозефина де Богарне (будущая жена Наполеона Бонапарта) и Тереза Талльен. Он был очень элегантным сорокалетним мужчиной, но совершенно «никаким» в области управления. Однако этот недостаток у него в полной мере компенсировался навыками в области интриг. Здесь Поль Баррас был непревзойденным королем.

По сути, Талейрану пришлось заново открывать для себя Париж, и начал он с того, что занял у Жермены де Сталь 25 тысяч ливров. Для кого-то это была бы огромная сумма, но не для Талейрана: с его привычкой «жить на широкую ногу» этого могло бы хватить месяца на три, не больше.

Сама Жермена в это время уже была увлечена 29-летним писателем Бенжаменом Констаном (его полное имя — Анри Бенжамен Констан де Ребек). Он, как и отец Жермены, родился в Швейцарии, а познакомились они с Жерменой в Женеве в 1794 году, когда она вместе с отцом отправилась в изгнание. После Термидорианского переворота они вместе вернулись в Париж, и там Констан принял французское гражданство, активно поддержав Директорию.

Об их романе с мадам де Сталь Талейрану стало известно практически сразу, но чувство ревности ему, похоже, было незнакомо. Во всяком случае, он и виду не подал, что его как-то задела связь «его Жермены» с этим человеком. Более того, он сам стал активно сотрудничать с Бенжаменом Констаном.

* * *
Как бы то ни было, прошло несколько месяцев, и Талейран получил от «пятиголовой» Директории портфель министра иностранных дел, заменив на этом посту гражданина Шарля Делакруа[144], «который был попросту неспособен выполнять свои функции»[145].

Произошло это 28 мессидора V года (16 июля 1797 года).

В это время его официальный отец был направлен Талейраном послом в Батавскую республику (Нидерланды). Тайна рождения Эжена Делакруа пока так и остается тайной. Кто-то из биографов видит его внешнее сходство с Талейраном, но оно неочевидно. Кто-то утверждает, что Эжен совсем не похож на своего официального отца, братьев и сестер, но это тоже не доказательство. Некоторые пишут, что Талейран был любовником мадам Делакруа, что Шарль Франсуа Делакруа был очень тяжело болен, что Талейран всю жизнь оказывал помощь Эжену Делакруа и т. д.

Сейчас практически точно установлено, что Шарль Франсуа Делакруа не был биологическим отцом Эжена Делакруа. Во время рождения последнего у него была огромная опухоль на животе, не позволявшая ему даже думать об отцовстве. Но какое все это имеет отношение к Талейрану?

Жан Орьё приводит следующие доводы. Первое: «мадам Делакруа и Талейран находились в очень интимных отношениях» (Orieux. Talleyrand ou Le sphinx incompris. P. 271–272). Второе: «Самый великий художник XIX века — Эжен Делакруа. Даже если бы Талейран за всю свою жизнь не сделал бы ничего, кроме этого сына, — какое произведение мастера!» (Orieux. Talleyrand ou Le sphinx incompris. P. 272.) Третье: «В момент рождения, в апреле 1798 года, никто не поверил, что ребенок родился от Делакруа — напротив, все подумали, что он от Талейрана» (Orieux. Talleyrand ou Le sphinx incompris. P. 273).

Французский историк Эмманюэль де Варескиель по этому поводу пишет: «Все те, кто любит форсировать черты своего персонажа, начиная с Жана Орьё, дали себя соблазнить, не беспокоясь о последствиях, об источниках или, точнее, об отсутствии источников. Раз и навсегда, Талейран не является отцом Эжена Делакруа» (Waresquiel. Talleyrand, le prince immobile. P. 209).

Как пишет биограф Талейрана Луи Бастид, «удивление было всеобщим»[146].

Одни биографы уверены, что в этом Талейрану вновь посодействовала Жермена де Сталь, а вот по мнению Шарля Огюстена Сент-Бёва, Талейран «понравился Баррасу, и через него он вошел в правительство»[147].

На самом деле, Талейран и сам внимательно присматривался к пяти директорам Республики. Для себя он «решал вопрос: искать ли себе нового господина или довольствоваться “этими адвокатами”, как они ни плохи?»[148].

Что касается Директории, то в ней, например, Жан Франсуа Рёбелль выступал категорически против Талейрана, считая, что тот состоит на тайной службе у иностранных держав. Остальные «внимали этим речам без малейшего протеста»[149].

Короче говоря, «все упования Талейрана были возложены на Барраса»[150].

Баррас, в свою очередь, понимал, что Талейран способен на многое. При этом правительству был необходим «хороший дипломат, тонкий ум, способность к долгим извилистым переговорам, к словесным поединкам самого трудного свойства. Он понимал, что эта сложнейшая дипломатическая функция есть та служба, та техника, та специальность, которая сейчас, в 1797 году, имеет и в близком будущем будет иметь колоссальное значение и которую не могут взять на себя ни адвокаты, ни генералы»[151].

Баррас ценил интеллект и образованность Талейрана, «его политический и дипломатический опыт. Баррас знал и то, что Талейран боится реставрации монархии. Иными словами, в создавшейся обстановке это был нужный лидеру Директории человек»[152].

В этой ситуации, по мнению Ю. В. Борисова, «настойчивые усилия мадам де Сталь создавали лишь яркий, шумный, но второстепенный фон, на котором и разыгрывался настоящий политический спектакль»[153].

* * *
С подобным утверждением согласиться трудно. На самом деле Жермена де Сталь вновь здорово помогла Талейрану, а ей, в свою очередь, помогал Бенжамен Констан. Каждое утро все трое собирались вместе и разрабатывали планы «атаки» на Барраса.

Но для начала Талейран написал ей:

Моя дорогая, у меня осталось лишь 25 луидоров. Если вы не найдете средство создать для меня подходящее место, у меня разорвется мозг. Постарайтесь. Если вы меня любите, посмотрите, что можно сделать[154].

И Жермена бросилась искать «подходящее место» для человека, которого она совсем недавно любила. В свою очередь, она написала Полю Баррасу:

Друг мой, я могу рассчитывать только на вас в этом мире. Без вас мы пропали, совсем пропали. Знаете, что он мне сказал? Я его оставила: возможно, его уже и нет в живых. Он мне сказал, что утопится в Сене, если вы не назначите его министром иностранных дел. У него в кармане осталось всего десять луидоров[155].

Мадам де Сталь обрушила на Барраса потоки слов, она приходила к нему восемь раз. И, в конце концов, Баррас, и сам понимавший, «что Талейран может пригодиться и что у них подходящей замены нет, ускорил решение и в самом деле поставил в Директории вопрос о назначении Талейрана. После прений три голоса оказались за назначение, два — против»[156].

По сути, лишь Лазар Карно при голосовании «проявил к Талейрану живое отвращение»[157].

Он сказал:

— У этого человека нет принципов, он их меняет, как белье.

Фраза эта переходит из книги в книгу, но она абсурдна по форме: если у человека чего-то нет, то он и не может это менять. С другой стороны, фраза эта неверна и по смыслу: «Талейран всегда был верен принципам 1789 года и “Декларации прав человека”. Что же касается белья, то он его менял чаще, чем Карно и Рёбелль вместе взятые»[158].

Против был и Рёбелль, но покровителем Талейрана, как и следовало ожидать, выступил Поль Баррас, и это решило вопрос.

Безусловно, решающую роль в назначении Талейрана сыграл Баррас, но Жермена де Сталь «подготовила почву»[159].

И пусть Ю. В. Борисов стоит на своем, утверждая, что «эта версия далека от действительности» и что «иные, несравненно более глубокие причины лежали в основе той министерской “чехарды”, которая имела место в июле 1797 года»[160]. На самом деле, именно Жермена стала главным «двигателем» возвращения Талейрана во Францию, равно как без ее энтузиазма не было бы, скорее всего, его назначения на пост министра. Во всяком случае, знаменитый министр полиции Жозеф Фуше (а этот человек знал всё и про всех) написал в своих «Мемуарах», что Талейран «был введен в министерство иностранных дел любящей интриги дочерью Неккера»[161].

* * *
Когда Бенжамен Констан вбежал к Талейрану с известием о назначении, тот едва ли не впервые в жизни лишился дара речи. Он бросился ему на шею, повторяя одни и те же слова:

— Место за нами! Нужно себе составить на нем громадное состояние… Громадное состояние… Громадное состояние…

Теперь Талейран наконец-то получил место, с которого можно было начинать восхождение по ступеням власти. Уже 19 июля 1797 года он обосновался в шикарном особняке Галлифе[162]. Это была штаб-квартира министерства иностранных дел на улице дю Бак, дом 471 (ныне это дом 73 по улице Гренелль).

У Луи Бастида читаем: «Мы не можем сказать, каково было участие Талейрана в секретных интригах, потрясавших Францию перед 18 и 19 Фруктидора (4 и 5 сентября 1797 года); но правильным было бы признать, что в эту эпоху его поведение в качестве министра соответствовало поведению ярого республиканца»[163].

Личное знакомство с генералом Бонапартом
«При этом он не прекращал поддерживать активную переписку с генералом Бонапартом»[164].

Тот в это время громил австрийцев в Италии, и Талейран одним из первых «предугадал Бонапарта и понял, что это не просто победоносный рубака, а что-то гораздо более сложное и сильное» [165].

Сразу после своего назначения Талейран написал Наполеону:

Имею честь объявить вам, генерал, что Директория назначила меня министром иностранных дел. Опасаясь функций, важность которых я понимаю, и хотел бы быть уверен в том, что вяшд слава принесет дополнительные средства и облегчит ведение переговоров. Одно имя Бонапарта является тем, что может устранить любые затруднения [166].

На это Наполеон 5 августа 1797 года ответил так:

Выбор, сделанный правительством относительно вашего назначения министром иностранных дел, делает честь его рассудительности. Он доказывает наличие у вас больших талантов, осознания гражданского долга и полного отсутствия заблуждений, которые обесчестили Революцию. Мне льстит тот факт, что я нахожусь в регулярной переписке с вами[167].

А 26 июля того же года Наполеон писал Талейрану из Милана:

Гражданин, именно для таких людей, как вы, для того, чтобы заслужить их одобрение, завоеватель пытается совершать военные подвиги. Александр, возможно, не имел бы успеха, если бы не хотел вдохновить афинян, а афиняне для всех остальных были людьми, принадлежащими к элите общества, как вы, например.

Я слишком хорошо изучил историю революции, и я понимаю, она вам обязана; жертвы, на которые вы пошли ради нее, заслуживают вознаграждения; и вам не пришлось бы ждать его, если бы я находился у власти.

Вы просите у меня моей дружбы, она ваша со всем моим уважением; со своей стороны, я настойчиво прошу ваших советов, и я буду следовать им, уверяю вас.

Вина революции состоит в том, что она много что разрушила, но ничего не построила, все это еще предстоит сделать.

Вы совершенно правы, лучше свобода, стоящая на прочно связанном пучке, чем на отдельных прутьях.

Кто закончит революцию — это проблема, которая пока является секретом, и разрешат ее разум и необходимость: и это произойдет очень скоро, если дракон со многими головами не отразит дракона со многими хвостами.

Мне всегда будет приятно читать ваши письма, а особенно — извлекать из них пользу[168].

При этом Наполеон продолжал одерживать одну победу за другой. В конечном итоге австрийцы прекратили сопротивление, и в ночь с 17 на 18 октября 1797 года в замке Пассериано был подписан мирный договор между Францией и Австрией, вошедший в историю под названием договора в Кампо-Формио.

«В глазах широкой публики молодой полководец был героем, проявившим не только военные, но и недюжинные дипломатические способности. Но подлинным организатором победы в Кампо-Формио, оставшимся неизвестным публике, являлся министр внешних сношений Директории, сумевший предотвратить разрыв отношений с Австрией. Начало деловому сотрудничеству Бонапарта и Талейрана было положено»[169].

Одному из своих друзей в Соединенных Штатах Талейран тогда написал:

Какой человек наш Бонапарт! Ему еще нет двадцати восьми, а над его головой все виды славы — слава войны, слава мира, слава сдержанности, слава благородства: он имеет все[170].

Отметим, что тогда Талейран еще ни разу даже не видел «корсиканца».

* * *
Когда 5 декабря 1797 года Наполеон Бонапарт вернулся в Париж, Баррас в тот же вечер нанес ему визит.

Утром следующего дня Наполеон послал адъютанта к Талейрану с просьбой об аудиенции. Генералу не терпелось увидеть человека, с которым у него наладилось столь успешное сотрудничество. Талейран незамедлительно ответил, что сочтет за честь лично познакомиться с покорителем Италии в любое удобное для него время. И вечером 6 декабря Наполеон вошел в дом Талейрана. Так произошла первая встреча этих двух выдающихся личностей, абсолютно разных по происхождению, характеру и темпераменту. Так были намечены контуры их союза, оказавшего столь заметное влияние на мировую историю.

«Бонапарт вошел. Какой сюрприз! Это был невысокий молодой человек, очень худой, бледнолицый, с длинными прямыми черными как смоль волосами, лежащими на плечах на манер “собачьих ушей”. Его черты лица были тонкими и даже резкими, суровыми и скрывавшими некоторую усталость. <…> Взгляд его удивил и покорил всех присутствующих»[171].

Для разговора с глазу на глаз они с Талейраном уединились в кабинете хозяина дома.

В «Мемуарах» эта встреча описана так: «Мы вошли в мою рабочую комнату. Эта первая беседа была преисполнена с его стороны доверия. Он говорил с большой благосклонностью о моем назначении в министерство внешних сношений и настаивал на удовольствии, которое он получил отпереписки с человеком, живущим во Франции, и притом иного рода, чем члены Директории»[172].

Наполеон спросил:

— Вы ведь племянник реймсского архиепископа?

Талейран кивнул головой.

— У меня тоже есть дядя архидиакон на Корсике, — сказал Наполеон. — Он воспитал меня. Вы знаете, архидиакон на Корсике — то же самое, что епископ во Франции.

После разговора один на один они вернулись в гостиную, которая наполнилась народом. Там Наполеон громко сказал:

— Граждане, меня трогает внимание, которое вы оказываете мне. Я сделал все, что мог, для войны и для мира. Директория должна уметь воспользоваться этим для счастья и процветания республики.

* * *
После этого деловое сотрудничество Наполеона и Талейрана продолжилось.

По мнению Ю. В. Борисова, «в его основе лежали, прежде всего, общие интересы. Союзники боялись реставрации монархии и хотели прочного утверждения буржуазного режима, основанного на принципах священной частной собственности. Ни тот ни другой никогда не связывали себя каким-либо мировоззрением и тем более — незыблемыми моральными устоями. Это были убежденные эгоцентристы, считавшие себя вне категорий добра и зла, презирающие людей, стремящиеся любой ценой к личному успеху, не признающие какого-либо контроля над собой»[173].

Между этими двумя незаурядными людьми сразу возникло взаимопонимание и доверие. И дело тут не в отсутствии моральных устоев, не в эгоцентризме и не в презрении к людям. В конце концов, Поль Баррас тоже был таким, но с ним ни Наполеон, ни Талейран сближаться не стали. Главное, что объединило Наполеона и Талейрана, заключалось в том, что они оба придерживались мнения, что Франция заслуживает лучшей доли, чем какая-то там Директория. Правда, каждый понимал эту долю по-своему. Уже на первой встрече Талейран постарался увлечь генерала идеей колониальных завоеваний. Но Наполеон повел себя сдержанно. Предложение Талейрана являлось, бесспорно, интересным, но правительство поручило ему разобраться с Англией, и он был твердо намерен осуществить возложенную на него задачу. В целом же «корсиканец» оправдал как ожидания, так и опасения Талейрана. Это был человек его масштаба, человек, способный на Поступок. А вот тот же Баррас таковым явно не был.

На эту тему написано множество книг, но если говорить коротко, то Наполеон влюбился в Жозефину с первого взгляда. А Баррас, которому к тому времени она до смерти надоела, «передал» ее перспективному генералу и позаботился о том, чтобы 9 марта 1796 года состоялась их свадьба. Именно после этого, кстати, Наполеон «вдруг» получил назначение на пост командующего Итальянской армией (согласимся, неплохой свадебный подарок от бывшего любовника невесты).

* * *
Талейран не обладал выдающимися ораторскими способностями, но 10 декабря 1797 года именно он имел честь представить Директории победителя в Италии и триумфатора Кампо-Формио. «Речь, которую Талейран произнес по этому поводу, стала шедевром гибкости, где хвалы цвели с таким искусством, предупреждения, критические взгляды и даже порицания так соединялись, что общее их единение касалось самолюбия только для того, чтобы угождать ему»[174].

* * *
Талейран занял пост министра иностранных дел 16 июля 1797 года, и это обстоятельство стало решающим в воплощении его идеи завоевания Египта. Новому министру надо было показать себя Директории, продемонстрировать свою состоятельность на дипломатическом поприще, а заодно и широту своего мышления. Для этой цели «египетская идея» подходила идеально.

Первый шаг в этом направлении Талейран сделал, прочитав всего через три недели после своего назначения доклад в Национальном институте, посвященный колониальной политике Франции. В этом докладе была затронута и тема захвата Египта, который должен был стать плацдармом для покорения британских колоний в Индии.

Как видим, именно Талейран (а не Наполеон и уж тем более не Директория) был истинным вдохновителем и пропагандистом Египетской экспедиции. А потом он сделал все от себя зависящее, чтобы заинтересовать Востоком амбициозного генерала Бонапарта.

Тот, в свою очередь, «признал в Талейране, вместе с редкой проницательностью в делах, ум самый тонкий, самый гибкий и самый легкий. <…> Талейран поддерживал активную переписку с молодым генералом; предугадывая его будущее, он решил служить ему, защищать всеми средствами, наконец, он связал себя с его судьбой»[175].

Первая отставка
Итак, 19 мая 1798 года, после блестящих побед в Италии, Наполеон отправился на завоевание Египта.

Притом если в предшествовавшей этому переписке с военным министром генералом Шерером он касался исключительно военных вопросов, то с Талейраном он делился всеми своими планами, что говорит о высокой степени взаимного доверия, установившегося между этими двумя людьми. Например, 16 августа 1797 года Наполеон написал Талейрану:

Занятие нами островов Корфу, Закинфа и Кефалиния требует, чтобы мы вступили в переписку с различными владыками Албании. Этот народ очень хорошо относится к французам. Эти острова имеют для нас очень большую важность. Напрасно мы хотим поддержать Турецкую империю, очень скоро она падет, а оккупация этих прекрасных островов станет для нас средством участия в этом. Стремление к свободе, которое начало уже охватывать Грецию, будет более реальной силой, чем религиозный фанатизм. Великий народ найдет там больше друзей, чем русские.

Корфу и Закинф делают нас хозяевами Адриатики и Леванта. Крепость Корфу относится к одной из самых достойных уважения, и наше военное присутствие на этом острове уже является очень важным[176].

В следующем письме Талейрану от 13 сентября 1797 года Наполеон, развивая свою мысль о важности завоевания Ионических островов для распространения французского владычества в средиземноморском регионе, коснулся необходимости завоевания Мальты:

Почему мы не захватываем остров Мальта? Адмирал Брюэйс вполне мог бы там стать на якорь и захватить его. Единственные защитники Ла-Валлетты — это четыре сотни рыцарей и один полк численностью не более пятисот человек. Местные жители, составляющие более ста тысяч, очень хорошо относятся к нам, они умирают с голода и сыты по горло этими своими рыцарями. Я специально конфисковал все их имущество в Италии. С островом Сан-Пьетро, который нам уступил король Сардинии, с Мальтой, Корфу и др. мы станем хозяевами Средиземного моря.

Если уж так получится, что мы вынуждены будем заключить мир с Англией, по которому уступим им мыс Доброй Надежды, мы будем просто обязаны завоевать Египет. Эта страна никогда не принадлежала ни одной из европейских держав. Лишь венецианцы имеют там определенное превосходство. Можно отправиться отсюда с войском в 25 тысяч человек, сопровождаемым восьмью или десятью линкорами или венецианскими фрегатами, чтобы покорить эту страну. Египет никогда не был во власти султана.

Я был бы признателен вам, гражданин министр, если вы наведете в Париже справки о том, какую реакцию может вызвать в Порте наше вторжение в Египет[177].

23 сентября Талейран ответил Наполеону:

Директория полностью одобряет ваши намерения относительно Мальты. С того времени, как Орден выбрал австрийца Гомпеша на пост Великого Мастера, Директория подозревает, что Австрия имеет намерение захватить остров. Она ищет способ стать морской державой.

В наших интересах предупредить любую попытку Австрии по расширению ее власти на море, и Директории угодно, чтобы вы предприняли необходимые меры для предотвращения попадания Мальты под власть Австрии. <…>

Что касается Египта, то ваши идеи относительно этой страны грандиозны и востребованы. Об этом я еще напишу вам более подробно. Сегодня же я ограничусь тем, что сообщу вам, что если состоится его завоевание, то это расстроит русские и английские происки, которые вновь и вновь затеваются вокруг этой несчастной страны. Такая большая услуга легко побудит турок предоставить нам превосходства и необходимые преимущества в торговле. Как колония Египет вскоре сможет заменить изделия с Антильских островов и создать нам условия для торговли с Индией[178].

А вот когда Наполеон и его армия, захватив по пути Мальту, высадились в Египте, для Талейрана начались трудные времена.

Во-первых, гражданин министр теоретически получал 100 тысяч ливров, но на практике никто не знал, сколько стоили эти самые ливры, и существовали ли они еще. На самом деле он получал семь тысяч на содержание дома, но это были, как говорится, «копейки». «Через три месяца у него уже было 55 тысяч ливров долгов, за кареты и недвижимость. Он быстрее тратил, чем Директория оплачивала ему его содержание»[179].

Доходило до того, что Талейрану за многое приходилось платить из собственного кармана. Выглядело это странно, ведь министерство иностранных дел — это, своего рода, лицо страны. Однако почему-то поддержание этого самого «лица» очень скоро превратилось в личную проблему министра. В результате Талейрану нужно было как-то «выкручиваться», и по иностранным посольствам пошел слух о том, что ему нужны деньги. В частности, посол Пруссии написал своему королю:

Все покупается здесь. <…> Министр иностранных дел любит деньги. <…> Когда все компенсации и возмещения убытков, требуемые Вашим Величеством, будут согласованы, можно будет сделать ему некоторый взнос, сумма которого в данный момент мне неизвестна, но она явно не должна быть меньше трехсот тысяч франков[180][181].

С другой стороны, непопулярность погрязшей в коррупции Директории росла день ото дня: «Министров — и особенно Талейрана — обвиняли в измене, в том, что они нарочно, в угоду врагам, услали в Египет Бонапарта, который мог бы спасти отечество, — и так далее. Талейрану непременно нужно было отделиться вовремя от правительства, и он, придравшись к одному делу о клевете, за которую он привлек к суду клеветника, но не получил удовлетворения, подал довольно неожиданно в отставку. Случилось это 13 июля 1799 года. Неделю спустя, 20 июля, отставка была принята»[182].

Заменили Талейрана Шарлем Фредериком Рейнхардом, известным дипломатом, работавшим до этого в Лондоне и Неаполе. Наполеон впоследствии отзывался об этой замене так: «Рейнхард, заменивший его, был уроженцем Вюртемберга. Это был человек честный, но вполне обычных способностей. Это место должно было быть за Талейраном»[183].

Глава шестая С НАПОЛЕОНОМ

Государственный переворот
А 16 октября 1799 года в Париж прибыл неожиданный и неприятный для Директории гость — генерал Бонапарт. Несмотря на последнюю неудачу, для парижан и всех французов это был завоеватель Италии, герой Египта, популярнейший человек во всей стране.

По мнению Альбера Вандаля, Наполеон «вернулся в твердом намерении покончить с Директорией и присвоить себе власть»[184].

После возвращения его дом осаждали посетители: штатские, военные, депутаты, чиновники, ученые, журналисты… Короче говоря, это были либо честные люди, видевшие в нем зарю спасения Франции, либо разного рода авантюристы, почуявшие выгодное дело. В числе первых были приняты Талейран, Рёдерер и Реньо де Сен-Жан д’Анжели. Они появились как советчики и как искусители.

— Так вы считаете это возможным? — спрашивал Наполеон.

— Дело на три четверти уже сделано, — отвечали ему.

Таким образом, у Наполеона сформировался свой тайный совет, «но выбора между партиями он не делал; сила его была именно в том, что он не имел партии; он хотел быть избранником всей Франции, а не одной какой-нибудь фракции»[185].

Первой его мыслью было войти членом в Директорию, в этого «дракона со многими головами», чтобы затем захватить власть в свои руки, распустив это слабое и насквозь прогнившее учреждение. «Из пяти директоров, наверное, нашелся бы один, который уступил бы свое место избраннику народа. И незаконность в том случае была бы невелика; конституция требовала от директора сорокалетнего возраста; Бонапарту было тридцать лет»[186].

Он уже совсем собрался нанести визит Сийесу (его недавно избрали в Директорию вместо Рёбелля), но Талейран, извещенный об этом, «помчался к генералу и имел с ним весьма серьезный разговор»[187].

После этого Наполеон предоставил Талейрану, как дипломату, выработать протокол встречи. Это было важно, ведь с таким влиятельным человеком, как Сийес, нельзя было договариваться о чем-то без специальной подготовки. Так после этого и повелось: Наполеон брал на себя самую суть, а Талейран «заботился о форме, постоянно указывая на необходимость принимать предосторожности и соблюдать приличия»[188].

В результате Наполеон с Сийесом пришли к соглашению и дело закипело.

В шесть часов утра Пьер Луи Рёдерер и его сын пришли к Талейрану. Тот еще одевался.

— У нас целый час впереди, — сказал Талейран, — надо бы составить для Барраса черновик текста почетной отставки в таких выражениях, которые бы облегчили переговоры с ним. Это следовало бы сделать вам.

Молодой Рёдерер стал писать под диктовку отца. Черновик несколько раз переписывали, заменяли слова, вставляли новые фразы. В конечном итоге «бумага вышла вся измаранная; ее едва можно было прочесть, но Талейран все же положил ее в карман»[189].

Около полудня Талейран пришел к Баррасу, но был он не один, а вместе с вице-адмиралом Брюи.

Баррас в это время еще принимал ванну. Выйдя из нее, он спросил:

— Что вы принесли мне: мир или войну?

— Это на ваш выбор, гражданин директор, — ответил Брюи.

После этого Талейран вынул черновик прошения об отставке, с утра лежавший в его кармане, до такой степени перемаранный, что его трудно было прочесть без запинок. Документ был составлен в следующих выражениях:

Граждане-представители! Вовлеченный в общественные дела единственно моей страстью к свободе, я согласился войти в состав высшей власти в государстве лишь для того, чтобы поддерживать его в минуты опасности своей преданностью. <…> Слава, сопутствующая возвращению знаменитого воина… убеждает меня, что… опасности, грозившие свободе, устранены и интересы армий гарантированы. Я с радостью возвращаюсь в ряды простых граждан и счастлив тем, что могу, после стольких бурь, передать в достойные руки неприкосновенную и более чем когда-либо чтимую судьбу республики, хранителем которой я был. Привет и почтение[190].

* * *
По утверждению Е. В. Тарле, Наполеон «вручил Талейрану для передачи Баррасу довольно крупную сумму денег, цифра которой до сих пор не установлена в точности»[191].

Ю. В. Борисов, другой биограф Талейрана, пишет по этому поводу так: «Уже современники событий, а вслед за ними и историки утверждали, что в кармане у посланца Бонапарта лежал чек на миллион франков (по другим данным, на три миллиона) — цена отставки директора, — который Талейран “по забывчивости” оставил у себя. Так ли это? Вопрос остается открытым вот уже около двух веков»[192].

Что же произошло на самом деле? Точно известно лишь то, что Баррас, посмотрев в окно и увидев там солдат, немедленно принял решение. Он тут же подписал прошение об отставке, вручив его Талейрану. Тот от имени признательного отечества с жаром поблагодарил его за «добровольную» отставку.

Что же касается денег, то сам Талейран «скромно умалчивает обо всем этом происшествии, очевидно не считая, чтобы стоило утруждать внимание потомства такими мелочами»[193].

Специально занимавшийся этим вопросом Альбер Вандаль пишет достаточно осторожно: «Можно предположить, что Талейран был мягко настойчив, мил и прям, учтив до отчаяния. Впрочем, все летописцы единодушно убеждены, что письмо сопровождалось аргументом, к которому Баррас не мог остаться нечувствительным — предложением круглой суммы, — и что ему постарались позолотить пилюлю. В своих “Мемуарах” Баррас сам намекает на ходившие по этому поводу слухи и с наивностью, проглядывающей иногда сквозь его грубое лукавство, не признает невероятным факт, что его хотели купить. Он только утверждает, что ему не пришлось даже отказываться от денег, вооружившись добродетельным негодованием, так как денег ему не принесли — они заблудились по дороге в карманах Талейрана»[194].

А вот мнение самого Альбера Вандаля: «Гораздо более вероятно, что деньги дошли по назначению и произвели должное действие — предполагая, что они действительно были даны. Не будет ли правильнее предположить, что Талейран и Брюи прибегли к способу давления, который на теперешнем нашем языке носит специальное название — что они приберегли против Барраса документы, обнародование которых окончательно раздавило бы его. В таких делах трудно что-нибудь с уверенностью утверждать: в эти тайны закулисной политики редко удается проникнуть»[195].

Итак, имеют место одни лишь догадки, слухи и предположения. Можно ли им верить? Безусловно, нельзя. К тому же встречались Баррас и Талейран не один на один, а в присутствии вице-адмирала Брюи. На это указывают многие авторы, в том числе и непосредственные очевидцы тех событий Луи Жером Гойе (в то время член Директории) и Пьер Луи Рёдерер. При этом ни тот ни другой ни словом не упоминают ни о каких деньгах. Кстати сказать, вообще нет ни одного автора, который бы с уверенностью утверждал, что деньги были и их украл Талейран.

С другой стороны, при наличии такого свидетеля, как Брюи, при всем желании трудно было бы присвоить себе крупную сумму денег. Как говорится, что известно двоим, известно всем. К тому же тот же Е. В. Тарле говорит о том, что Наполеон «вручил Талейрану для передачи Баррасу довольно крупную сумму денег». Если бы это было так, то слухи о том, что деньги «заблудились в карманах Талейрана», точно дошли бы до будущего императора — со всеми вытекающими для Талейрана последствиями.

Ну, и, наконец, сам Е. В. Тарле, явно не испытывавший к Талейрану особой симпатии, констатирует, что бывший епископ «верой и правдой служил в эти горячие три недели восходящему светилу, расчищая путь для государственного переворота»[196].

А вот это — чистая правда. И в такой ситуации, когда на кону стояло так много, было бы просто глупо заниматься банальным воровством. Очевидно, что Талейран не был глупцом. Не был таковым и Баррас, который моментально понял, что от него требуется, и проявил себя человеком решительным. По крайней мере, он не стал показывать характер и тихо ушел со сцены. Как говорится, амбиции — амбициями, а жизнь дороже…

Итак, главную задачу Талейран решил. Директория была парализована «беспроблемным устранением» Барраса. Это лишний раз доказало Наполеону, что он не ошибся в Талейране. В самом деле, что бы он делал без этого опытнейшего человека, знающего «все ходы и выходы, все пружины правительственного механизма, все настроения директоров и других первенствующих сановников»?[197]

Практически каждый вечер Наполеон бывал у Талейрана на улице Тебу (rue Taitbout), в доме 9[198]. Он регулярно встречался с Талейраном и в своем особняке на улице Виктуар. Во время этих встреч «обсуждались тексты листовок, прокламаций, обращений — неизбежных спутников государственного переворота»[199].

А еще для захвата власти всегда нужны деньги. И Талейран нашел их у банкиров и деловых людей. Особенно щедрыми оказались поставщики армии. Один из друзей Талейрана, например, дал целых два миллиона. «Эти люди своим острым нюхом чувствовали приближение золотого дождя правительственных заказов. И они не ошиблись!»[200]

Снова министр иностранных дел
После бескровного государственного переворота Наполеон стал одним из трех консулов[201], а затем и Первым консулом, то есть фактическим главой Франции.

А 22 ноября 1799 года Талейран, вновь назначенный министром иностранных дел, снова перебрался на улицу дю Бак. Но теперь его уже не удовлетворяли личные комнаты в особняке Галлифе, и в 1800 году он купил на улице Анжу дом, некогда принадлежавший маркизе де Креки и конфискованный как имущество эмигрантов. Этот особняк реставрировали, и мебель в нем была полностью заменена.

Теперь, при новой власти, Талейран зажил с размахом, соответствовавшим его положению. «Приемы в великолепном загородном доме в Нейи служили постоянной пищей для разговоров “всего Парижа”. Министр снимал павильон в районе Пасси и имел дом в Медоне. Он даже арендовал замок в Брисюр-Марн, в нескольких километрах от Парижа, славившийся великолепной библиотекой»[202].

Однажды Наполеон в шутку поинтересовался:

— Кстати, гражданин министр, говорят, что вы очень богаты. Как такое может быть?

— Нет ничего проще, генерал, — ответил Талейран, — я купил акции накануне 18 брюмера, а на следующий день я их продал.

Многие авторы, приводящие этот диалог, сопровождают его ироничными комментариями, совершенно не понимая, что на самом деле именно так Талейран и поступил. Да, он купил акции, а потом продал их. Кстати, многие богатые люди и сейчас так делают, и никто не видит в этом ничего недостойного.

* * *
На самом деле весьма немалые к этому времени доходы Талейрана происходили из нескольких источников.

Прежде всего, став министром, Талейран «получил жалованье в 100 500 ливров в год плюс суммы на содержание дома, на уход за зданием министерства, на мебель, на экипажи (во французской валюте 1982 года это составляло в общей сложности примерно 120 тысяч франков в месяц)»[203].

Во-вторых, обладая удивительным чутьем, через любовниц и друзей, через друзей своих любовниц и через любовниц своих друзей он почти беспроигрышно играл на бирже, точно учитывая хорошо ему известные внешние и внутренние факторы (сейчас таких людей называют удачливыми финансистами и биржевиками).

В-третьих, он немало зарабатывал на подрядах. «Талейран имел в своем распоряжении тьму агентов, которые рыскали по вассальным или полувассальным, зависимым от Франции странам и просили там у правящих лиц подряды на поставку тех или иных товаров и припасов»[204].

И наконец, Талейран брал взятки. Он брал их «со всех, кто так или иначе зависел от Франции, или нуждался во Франции, или убоялся Франции. А кто же в ней тогда не нуждался и кто ее не боялся? Взятки он брал огромные, даже как бы не желая обидеть, например, великую державу, запрашивая с нее маленькую взятку»[205].

Считается, что общая сумма взяток, полученная Талейраном за три года его пребывания на посту главного дипломата Директории, составила 14 миллионов 650 тысяч ливров. В частности, Луи Бастид указывает, что 1 миллион 500 тысяч ливров было получено во время переговоров с лордом Малмсберри, 1 миллион 200 тысяч ливров — от Португалии, 1 миллион ливров — от Австрии, 1 миллион ливров — от Пруссии, 500 тысяч ливров — от Баварии, 500 тысяч ливров — от короля Неаполя, 500 тысяч ливров — от великого герцога Тосканского, 1 миллион ливров — от Цизальпинской республики, 1 миллион 200 тысяч ливров-от Батавской республики, 1 миллион 800 тысяч ливров — во время конгресса в Рааштадте, 500 тысяч ливров — от великого визиря и т. д.[206]

Е. В. Тарле по этому поводу иронизирует: «Он сразу же дал понять прусскому послу, что меньше трехсот тысяч ливров золотом он с него не возьмет.

С Австрии — по случаю Кампо-Формийского мира — он взял миллион, с Испании — за дружеское расположение — миллион, с королевства Неаполитанского — полмиллиона. В современной ему печати еще при его жизни неоднократно делались попытки сосчитать хотя бы в общих итогах, сколько Талейран получил взятками за время своего министерства. Но эти враждебные ему счетоводы обыкновенно утомлялись в своих подсчетах и останавливались лишь на первых годах его управления делами. Но ведь эти первые годы были, можно сказать, лишь детской игрой сравнительно с последующими годами, с годами полного владычества Наполеона над всей Европой, — когда Талейран продолжал оставаться министром»[207].

* * *
А теперь зададимся вопросом: откуда взялась эта информация? Неужели Талейран сам выкладывал данные о полученных им взятках? Конечно же нет. Все данные о полученных Талейраном миллионах идут в основном из двух источников: от Поля Барраса и Жермены де Сталь. Но первый из них был страшно обижен на «предателя Талейрана» за 18 брюмера, а вторая с определенного времени «объявила войну» бывшему любовнику.

Последний момент стоит отметить особо. В свое время Талейран писал Жермене из Лондона и из Америки: «Я люблю вас всем сердцем» или же «Ваш навсегда». Он и в самом деле был многим ей обязан, но это «не помешало ему забыть мадам де Сталь, возможно, с немалой долей неблагодарности»[208]. Их окончательный разрыв произошел уже в годы Империи, когда мадам де Сталь стала врагом Наполеона и вновь покинула страну. Тогда такая «проблемная» подруга Талейрану стала просто не нужна…

В автобиографической книге «Десять лет изгнания» эта удивительная женщина уделила Талейрану всего несколько строк, и вот какой вывод она делает: «Я была неправа в том, что рекомендовала Баррасу господина де Талейрана на пост министра иностранных дел»[209].

Чуть ниже мадам де Сталь пишет: «Все те, кто повели себя плохо в отношении меня, потом утверждали, что они подчинились страху не понравиться Первому консулу»[210].

А после этого добавляет: «Я никогда не ходила к Первому консулу, и с господином де Талейраном больше не виделась»[211].

* * *
Таким образом, никаких доказательств взяточничества Талейрана в особо крупных размерах нет. К тому же в те времена было вполне привычным делом, что взятки берут почти все государственные служащие. Того же Барраса вообще называли «королем взяточников». То есть сама по себе взятка не являлась чем-то уж особо предосудительным. Весь вопрос заключался в другом: за что брались взятки? Если за явную государственную измену — это одно дело. Такого человека, если это удавалось доказать, называли преступником. И можно привести немало примеров известных людей, пострадавших за это. Но к Талейрану-то никогда никаких претензий не было, хотя, наверное, многие рады были бы найти на него хоть какой-то «компромат».

Скорее, Талейрана правильно было бы назвать «деловым человеком», научившимся делать деньги из всего. При этом, будучи человеком очень умным, он прекрасно понимал, что даже простая попытка лоббировать явно невыгодные для Франции решения могла для него закончиться, в лучшем случае, немедленным увольнением, а в худшем случае — расстрелом. Соответственно, он никогда и не делал таких нелепых и отчаянных вещей. Да, он брал взятки, но за что? «Лишь за снисходительную редакцию каких-либо второстепенных или третьестепенных пунктов договоров, соглашений, протоколов; за пропуск слишком точной и жесткой формулировки; за обещание “содействия” по вопросу, по которому, как он знал, и без его содействия дело уже решено верховной властью в принципе благоприятно для его просителя; ему платили за ускорение каких-нибудь реализаций: за то, чтобы на три месяца раньше эвакуировать территорию, которую Франция уже согласилась эвакуировать; за то, чтобы на полгода раньше получить субсидию, которую Франция уже обещала дать, и так далее»[212].

Брак с Катрин Гран
А теперь вернемся на несколько лет назад и поговорим о личной жизни Талейрана.

В один из осенних вечеров 1797 года он вернулся к себе домой за полночь, но слуга сообщил, что его ожидает некая дама, которая якобы приехала по срочному делу. Час был столь поздний, что Талейран не имел ни малейшего желания видеться с кем бы то ни было, но из любопытства он согласился на встречу.

В глубоком кресле его ждала женщина. Она спала, но шум разбудил ее, и оказалось, что она красива настолько, что «интерес министра сразу же сосредоточился на ней самой, а не на цели ее визита. Но как в тот момент был он далек от мысли, что перед ним стоит его будущая жена!»[213]

Женщину звали Катрин Ноэль Гран.

Существуют и другие версии их знакомства. Например, Жак Диссор уверяет, что они впервые встретились «в Нью-Йорке или Филадельфии, а может быть, и в Гамбурге, при возвращении из Америки бывшего епископа»[214].

А вот, скажем, Дэвид Лодей пишет: «Скорее всего, он видел Катрин Гран еще в Лондоне»[215].

Фактом остается лишь одно: в сентябре 1797 года на обеде в министерстве иностранных дел вдруг появилась изящная незнакомка с пышными светлыми волосами и голубыми глазами. Кто же была эта женщина?

Катрин Ноэль Ворле родилась 21 ноября 1761 года в Индии, в Транкебаре, торговом порту, что неподалеку от Пондишери. Ее отец, Жан Пьер Ворле, был там капитаном. Воспитанием и тем более образованием девочки никто особо не занимался, а посему она обладала поистине «энциклопедическим невежеством»[216].

Но, как известно, женская красота никогда не остается незамеченной. В результате, Катрин не исполнилось и пятнадцати лет, а она (в июле 1777 года) уже вышла замуж за Жоржа Франсуа Грана, уроженца Женевы, гугенота, но натурализованного англичанина. Он работал в компании «Indian Civil Service», и пара поселилась в Калькутте. Но, увы, ранние браки редко бывают удачными. Среди поклонников юной Катрин быстро оказался 35-летний ирландский офицер по имени Филипп Фрэнсис. Он был женат, но его жена с шестью детьми на руках оставалась в Англии…

Короче говоря, началось то, что принято называть «любовной связью». И конечно же муж очень скоро узнал об этом и даже вызвал Фрэнсиса на дуэль, но тот уклонился от нее, и в марте 1779 года «дело об ущербе репутации семьи» рассматривалось в суде. Ответчика признали виновным и приговорили к уплате штрафа в размере 50 тысяч рупий. После этого господин Гран заявил, что «полностью удовлетворен, доволен и вознагражден»[217].

А вот Филипп Фрэнсис счел, что заплатил слушком много, и решил «продолжить банкет». Он договорился с Катрин, для которой Индия уже полностью исчерпала себя, и 7 декабря 1780 года парочка отправилась в Лондон, купив себе два места на голландском торговом корабле. Во время долгого морского путешествия Катрин познакомилась с неким Томасом Левиным, красивым и богатым молодым человеком. И до Лондона она уже добиралась вместе с ним…

Но и с ним, как говорится, не сложилось, и весной 1782 года Катрин Ноэль Гран оказалась в Париже, где дела красавицы пошли гораздо лучше. И кончилось все тем, что она начала пользоваться услугами известного ювелира в Пале-Рояле, жила в особняке на улице д’Артуа, и ее портрет даже вызвалась написать модная тогда Элизабет Виже-Лебрён, художница, фаворитка королевы Марии Антуанетты. Он, кстати, был выставлен на Парижском салоне 1783 года и имел огромный успех. Одним словом, «прекрасная индуска» не испытывала недостатка в деньгах. И все это имеет очень простое объяснение: среди ее богатых «покровителей» числился генеральный контролер финансов Франции Антуан Вальдек де Лессар, который потом стал министром иностранных дел, а в сентябре 1792 года закончил свою жизнь на эшафоте.

Как видим, «прекрасная индуска», умственные способности которой столь часто становились объектом насмешек, оказалась гораздо умнее многих из тех, кто над ней смеялся.

Осенью 1792 года, когда обстановка в Париже стала очень опасной, Катрин бросила все и с несколькими золотыми монетами в кармане бежала в Англию.

Лишь в июне 1797 года она смогла вернуться во Францию. На этот раз ее сопровождал посланник Генуэзской республики в Лондоне маркиз Кристофоро де Спинола, до революции представлявший свое правительство в Париже. С ним Катрин впервые оказалась по-настоящему втянутой в политику.

Дело в том, что в это время Наполеон Бонапарт захватил Венецию и возникла угроза аннексии Генуи, но Директория не одобряла планы чрезмерно активного генерала. Так вот маркиз де Спинола должен был еще больше накалить обстановку недовольства во французской столице. А еще он был тесно связан с лордом Малмсбери, британским представителем в Париже, а это привлекало дополнительное внимание к маркизу и его прекрасной спутнице. Полиция была уверена, что они — английские агенты, и Директория приняла решение об их высылке. Маркиз де Спинола тут же покинул Париж, «а мадам Гран по чьей-то протекции осталась. Кто просил за нее, так и осталось неизвестным»[218].

* * *
В тот поздний вечер, когда она явилась к Талейрану, с ее стороны последовали мольбы спасти от возможного ареста. Заливаясь слезами, она говорила, что «полиция гонится за ней, обнаружены ее письма в Лондон, и она подозревается в заговоре против Республики»[219].

После того самого визита и началась ее связь с Талейраном. Более того, очень скоро Катрин Ноэль Гран переселилась в его особняк. Но полиция не оставила в покое «шпионку» и вскоре ее арестовали.

Удивительно, но, забыв об осторожности, Талейран 23 марта 1798 года направил письмо председателю Директории Полю Баррасу. Он писал:

Во всей Европе не найти человека, более далекого от политики и не способного на заговоры. Она индуска! очень красивая, но самая ленивая и бездеятельная из всех женщин, какие мне встречались[220].

А в конце письма Талейран разоткровенничался до того, что признался:

Как мужчина мужчине могу сказать, что люблю её[221]

Баррас был поражен и тут же вызвал к себе Талейрана.

— Полицейские отчеты относят ее к числу подозрительных, — сказал он.

— Не стоит особенно верить полицейским отчетам, — ответил ему Талейран. — Мы отлично знаем, ты и я, как они составляются.

— Но Спинола-то был ее любовником?

— Возможно. Но он не в счет. Зато точно был Вальдек де Лессар…

Конечно же Поль Баррас довел содержание письма и разговора до сведения Директории. При этом «вероятность положительного решения была невелика, а все это дело грозило Талейрану тяжелыми последствиями»[222].

Как и следовало ожидать, члены Директории обрушились на неосторожного министра. Филипп Антуан Мерлен начал сравнивать «моральную строгость Робеспьера и Сен-Жюста с циничной распущенностью Талейрана»[223].

Он сказал:

— Во Франции нет недостатка в красивых женщинах. Так почему же господин Талейран, когда они ему нужны, ищет их в Англии? Я уверен, что в этом есть нечто, что выходит за рамки личной жизни и становится политикой.

Напомним, что Англия была главным врагом Франции, и Мерлен завершил свою речь тем, что, по его мнению, Талейран «продался Англии».

Луи Мари де Ля Ревелльер-Лепо увидел причину пороков бывшего епископа в том, что он является «продуктом современного Рима».

Более романтически настроенный Франсуа де Нёфшато заявил:

— Директория, без сомнения, имеет право следить за политическими делами, но частная жизнь министра должна оставаться неприкосновенной.

Поль Баррас совсем не был заинтересован в изгнании Талейрана, поэтому он предложил передать решение «этого дела» министру полиции. А через несколько дней «прекрасная индуска» уже была на свободе. «Чья могущественная рука сумела так быстро открыть двери тюрьмы для “английской шпионки”? Никто не дал убедительного ответа на этот вопрос»[224].

Его биограф Дэвид Лодей дает нам следующий ответ на эти вопросы: «Это была безумная coup de foudre, любовь с первого взгляда, совершенно ему несвойственная. Он даже не мог и понять, как это произошло»[225].

Оказавшись на свободе, Катрин обратилась в мэрию с заявлением о разводе с Жоржем Франсуа Граном, мотивируя свою просьбу тем, что уже более пяти лет не живет с ним. 7 апреля 1798 года брак был аннулирован. И с этого времени она уже больше не покидала Талейрана. К сожалению, даже близость с таким человеком не помогла мадам Гран «избавиться от репутации недалекой и необразованной женщины»[226].

* * *
Отметим, что в исторической литературе с ее именем связано бесчисленное количество анекдотов, шуток и веселых рассказов. Ее очень не любил Наполеон, и он лично много раз и с явно видимым удовольствием рассказывал, например, такую историю.

Однажды у Талейрана должен был ужинать Доминик Виван-Денон, известный гравер и египтолог-любитель (в 1804 году он станет генеральным директором наполеоновского музея, ныне известного как Лувр). Талейран сообщил о госте Катрин, а потом посоветовал ей ознакомиться с книгой Виван-Денона, имевшейся у него в библиотеке.

Когда Виван-Денон пришел, Катрин, успевшая пролистать книгу, с радостью бросилась к нему навстречу.

— Ах, месье! — воскликнула она. — Не могу выразить вам все то удовольствие, что я испытала, читая о ваших приключениях.

Виван-Денон был известным путешественником, бывал в Санкт-Петербурге и Стокгольме, работал на раскопках Помпей, собирал коллекцию камей для Людовика XVI. Обрадовавшись похвале, он вежливо ответил:

— Мадам, вы очень любезны…

— Нет, — не унималась Катрин, — это и представить себе невозможно: один, на пустынном острове… Но это так интересно.

— Но, позвольте, мадам…

Виван-Денон явно не понимал, о чем говорит хозяйка дома.

А Катрин восторженно продолжала:

— Я с огромным удовольствием прочитала вашу книгу и хотела бы спросить: а он по-прежнему с вами, этот ваш верный Пятница?

Виван-Денон не верил своим ушам.

— Уж не принимает ли мадам меня за Робинзона Крузо? — тихо спросил он у Талейрана.

И действительно, вместо книги Виван-Денона Катрин взяла на полке книгу Даниеля Дефо.

И подобных рассказов множество.

Но существовали и иные мнения. Например, мадам де Шатене, хорошо знавшая Катрин, писала о ней так: «Никогда она не произнесла при мне хотя бы одну фразу, отдающую дурным тоном; никогда она не сказала ни единого слова, которое можно было бы квалифицировать как глупость»[227].

* * *
Пожалуй, главная проблема Катрин Ноэль Гран заключалась в том, что она для всех навсегда осталась дочерью нищего офицера и женой мелкого колониального чиновника, не получившей ни образования, ни воспитания. К тому же она не имела аристократических связей, а посему была «глубоко чуждой тому кругу людей, среди которых Талейран чувствовал себя как рыба в воде. Впрочем, времена менялись, и выходцев из “плебса” насчитывалось немало в окружении Бонапарта. Но даже среди этих людей, близких по происхождению и воспитанию, она с трудом находила свое место»[228].

Для Талейрана все это тоже представляло немалую проблему, ведь он был официальным лицом, а жены иностранных дипломатов сразу же стали избегать встреч с мадам Гран. Слухи об этом дошли до Наполеона, и он, не желая компрометировать себя перед европейскими правительствами, с которыми он пытался наладить добрые отношения, потребовал, чтобы Талейран «изгнал мадам Гран из своего дома»[229].

Но Катрин приняла ответные меры, обратившись к Жозефине, с которой имела дружественные отношения. В самом деле, кто лучше недавней вдовы де Богарне, оставшейся после казни мужа с двумя детьми на руках, мог понять ее? И нынешняя жена Наполеона помогла подруге. Она переговорила с мужем, и тот уступил, заявив «прекрасной индуске»:

— Пусть Талейран женится на вас, и все будет улажено. Вам необходимо носить его имя.

Кто знает, чем он в тот момент руководствовался. Возможно, настаивая на такой женитьбе своего министра, он испытал злорадное удовлетворение? А может быть, он таким образом хотел окончательно рассорить Талейрана с его окружением?

Как ни странно, тот не стал сопротивляться, и пусть после этого кто угодно говорит о том, что Талейран был лишен души и не умел испытывать человеческие чувства…

И вот еще что: в августе 1803 года, когда он с Катрин отдыхал на курорте в Бурбон-Ларшамбо, вместе с ними уже была маленькая девочка по имени Шарлотта.

* * *
По одним данным, она родилась в Лондоне 4 октября 1799 года, и звали ее Элиза Алике Сара. Ее знали многие известные люди, в частности, герцог де Лаваль, граф де Шуазель-Гуффье и др. В августе 1814 года они засвидетельствовали, что она и Шарлотта — это одно и то же лицо.

Но, скорее всего, она появилась на свет в Париже примерно в августе 1798 года.

Официально она именовалась Шарлоттой де Талейран. Во всяком случае, она так подписывалась. Чешский композитор Ян Дуссек посвятил ей одно из своих произведений, которое так и было названо. Близкие к Талейрану люди слышали, как он брал ее за руку на террасе своего замка и говорил: «Шарлотта, все это для тебя»[230].

Отцовство явно принадлежало Талейрану, и оно стало одной из важных причин его женитьбы на Катрин. Но одного этого было мало. Бывший епископ Отенский «когда-то дал обет безбрачия и не был от него освобожден»title="">[231].

Это была проблема, и решить ее оказалось не так-то просто. В это время как раз велись переговоры с Ватиканом о Конкордате, то есть о восстановлении во Франции прав католической церкви. И переговоры эти вел Талейран. А папа Пий VII был страшно ортодоксален. Конкордат подписали 15 июля 1801 года, а 26 февраля 1802 года папа получил написанное на латыни прошение Талейрана, поддержанное Наполеоном. Но Пий VII был неумолим, и в ответном послании он выдвинул столько неприемлемых для бывшего епископа условий, что кардинал Джованни Батиста Капрара, легат папы во Франции, даже не решился передать его Талейрану.

По-видимому, Пий VII и его советники «до конца не понимали, с какими сильными, изобретательными и напористыми противниками им пришлось столкнуться»[232].

27 мая 1802 года в Ватикан было доставлено официальное письмо французского правительства, в котором содержалась просьба на переход министра иностранных дел Франции из духовного состояния в светское. А тем временем Конкордат начал действовать: церкви во Франции открылись, богослужения совершались и т. д. Но ответа из Ватикана не последовало, а это значило, что не было и формального согласия на брак. Якобы в истории католической церкви не имелось подобных прецедентов…

Зато последовали жесткие ответные меры: 19 августа 1802 года на заседании Государственного совета Жозеф Мари Порталис, занимавшийся вопросами религии, заявил, что теперь любые документы, исходящие из Ватикана, не могут быть получены и оглашены без разрешения французского правительства. На следующий день это решение было утверждено.

Кардинал Капрара тут же написал слезное письмо Пию VII, в котором он умолял папу быть чуть погибче…

Шарля Мориса — Аршамбо и Бозон — подписали брачный контракт Талейранов. Произошло это на вилле Талейрана в Нёйи.

На следующий день, 10 сентября, в мэрии 10-го округа Парижа на улице Верней имело место гражданское бракосочетание, а 11 сентября в церкви Эпинесюр-Сен, в окрестностях столицы, приходской священник обвенчал «молодоженов».

Пий VII, узнав об этом, был взбешен, но ничего уже не смог изменить.

И все же заключенный официальный брак не принес Талейрану тех результатов, на которые он рассчитывал: его жена по-прежнему являлась мишенью для насмешек и сплетен.

И Наполеон продолжил относиться к ней весьма холодно. Говорят, что уже при первом появлении супруги Талейрана в Тюильри он обронил следующую фразу:

— Я надеюсь, что примерное поведение гражданки Талейран заставит забыть легкомыслие мадам Гран.

На это якобы последовал такой ответ «прекрасной индуски»:

— Я не могла бы сделать лучше, чем последовать в этом отношении примеру гражданки Бонапарт.

Было это или нет, сказать трудно. «Но бесспорно одно — доступ Катрин в Тюильрийский дворец вскоре после замужества был закрыт»[233].

Новоявленная мадам де Талейран тяжело переживала сложившуюся ситуацию. Однако теперь в их с Талейраном особняке жизнь закипела с новой силой: приемы следовали за приемами, в салоне толпились дипломаты, банкиры и вернувшиеся во Францию «бывшие» — так называемые «обломки старого режима». Но, увы, Катрин так и не стала царицей в этой среде, которая так и не начала считать ее своей.

Считается, что Талейрану принадлежат следующие слова: «Остроумная женщина часто компрометирует своего мужа, а вот глупая компрометирует лишь саму себя; в этом отношении я не мог надеяться найти жену, более одаренную»[234].

Если он это и говорил, то, наверное, для того, чтобы как-то оправдать свой выбор…

* * *
Как бы то ни было, супруги с каждым годом начали все более и более отдаляться друг от друга. А потом они совсем расстались. Историк Жан Орьё по этому поводу пишет: «Эта женщина была его крестом. Он перестал ее любить. Тщеславие, глупость, болтливость мадам Гран возрастали вместе с увеличением объема ее талии»[235].

Внешняя привлекательность проходит с годами, это ни для кого не секрет. Но тогда на первый план выходит нечто иное. Но вот когда внешность — это главное достоинство, тогда дела совсем плохи.

В результате Катрин Гран стала ярким, однако «далеко не самым светлым эпизодом в жизни нашего героя. Но судьба вела его дальше, к новым испытаниям и искушениям»[236].

Восхищение и благодарность Наполеону
Однако не стоит думать, что Талейран в 1801–1803 годах все свое время посвящал исключительно отношениям с Катрин и Шарлоттой. В эти годы он еще и весьма напряженно работал. Во всяком случае, при его непосредственном участии 9 февраля 1801 года был подписан Люневилльский мирный договор между Францией и Австрией. Этот договор означал конец Второй антифранцузской коалиции и послужил прологом к серии других мирных договоров с противниками Франции. Завершилось же все это Амьенским мирным договором, подписанным 25 марта 1802 года между Францией, Испанией и Батавской республикой, с одной стороны, и Англией — с другой. Этот договор завершил уже изрядно всем надоевшую войну между Францией и Англией, шедшую последние три года.

Их отношения с Наполеоном в это время были нормальными и весьма конструктивными. Да что там — нормальными! Талейран в прямом смысле этого слова объяснялся в любви к Первому консулу.

28 июня 1801 года, уезжая на воды в Бурбон-Ларшамбо, он писал Наполеону:

Генерал,

Я уезжаю с одним, но очень сильным сожалением о том, что удаляюсь от вас.

Чувство, связывающее меня с вами, мое убеждение в том, что моя привязанность к вашему предназначению, к вашим великим планам, может оказаться небесполезной для их осуществления, заставляет меня заботиться о своем здоровье, как никогда раньше. Без этой уверенности я отказался бы от путешествия, которое вы позволили мне совершить.

Я оставляю вас тоже страдающим, но наполненным той благородной страстью, которая не позволяет дать ни малейшего отдыха своему телу и душе. Уверяю вас, что никакой человеческой сущности не даны возможности такой возвышенной и действительно неутомимой деятельности, какими природа наградила вас.

Тоу что вы думаете, что вы говорите и что вы делаете, не является показным, и я чувствую, что мое отсутствие станет для меня очень серьезной потерей.

Позвольте мне повторить вам, что я вас люблю, что я удручен необходимостью уехать, что я с нетерпением жду возвращения к вам и что моя преданность кончится лишь с окончанием моей жизни[237].

13 сентября 1801 года Талейран написал Наполеону:

Генерал,

Я проникся тем, что вы только что сделали для моих родственников. Письмо, которое вы имели доброту мне написать, лежит у меня перед глазами, над всеми добрыми делами, что вы для меня сделали, что в вашей власти для меня сделать. Ничего не говорю вам о своей признательности, так как не нахожу выражений, которые могли бы ее выразить. Позвольте мне использовать слова, которые говорил своему владыке один из министров Генриха IV: с тех пор, как я связал себя с вашей судьбой, я ваш, в жизни и в смерти[238].

Это последнее выражение благодарности было связано с тем, что Наполеон удалил из списка эмигрантов имена двух братьев Талейрана, и это позволило им вернуть себе все свое имущество.

Читая подобные письма, мы видим, что в самом начале невозможно было себе и представить, во что выльются отношения этих незаурядных людей всего через несколько лет.

Замок Валансэ
Примерно в это же время, а точнее — 7 мая 1803 года, Талейран приобрел для себя прекрасное имение с замком Валансэ, что стоило ему, по разным данным, от 1,60 до 2,05 миллиона франков.

Его Катрин стала настоящей владелицей замка. Она занималась там всем, всем давала указания, организовывала многочисленные приемы. Часто она совершала конные прогулки вокруг замка, одетая в мужской костюм, и это привлекало к себе удивленное внимание окружающих. Короче говоря, «мадам де Талейран царила в Валансэ, окруженная гостями, юными питомцами, соседями вроде Годо д’Антрагов, а также толпами слуг и служанок»[239].

Основа замка Валансэ — массивная каменная башня — была построена в конце X или в начале XI века. Строительство же непосредственно феодального замка было осуществлено в XIII веке неким Готье, сеньором де Валансэ. Затем по брачному договору замок перешел семейству Шалон-Тоннер, и те перестроили его, улучшив его оборонительную систему. В XV веке владение замком перешло к семейству д’Этамп, а в 1540 году Жак д’Этамп приказал снести старый замок и на его месте выстроил новый, который и сохранился до наших дней.

Имя архитектора, который провел работы, до нас не дошло. Но зато точно известно, что в середине XVII века семейство д’Этамп переживало тяжелые времена, а посему Валансэ было продано семье Шомон де ля Милльер. В 1766 году поместье перекупил генерал Шарль Лежандр де Вилльморьен, который провел существенную реконструкцию старых построек. А вот его сын, граф де Люсэ, префект консульских дворцов, чудом избежавший смерти во время революционного террора, уступил владение Талейрану. Произошло это так. Однажды Наполеон сказал:

— Господин де Талейран, я хотел бы, чтобы вы купили эту прекрасную землю, чтобы принимать там представителей дипломатического корпуса, знатных иностранцев, чтобы они стремились попасть к вам, и чтобы приглашение к вам служило наградой для послов тех монархов, которыми я буду доволен…

20 августа 1803 года Талейран, возвращаясь с лечения в Бурбон-Ларшамбо, писал Наполеону:

Генерал,

Прошу вас разрешить мне побывать в Валансэ, возвращаясь в Париж. Это было бы крайне полезно для дела и увеличит мое путешествие всего на двадцать пятьльё. Прошу у вас позволения остаться там на два дня. Сегодня мне сделали десятый душ; к концу августа лечение будет полностью закончено. Если вы удовлетворите мою просьбу, я буду в Париже в вашем распоряжении к 5 сентября; опоздание, включая переезд, составит всего три дня. Воды сделали мое состояние заметно лучше. <…>

Прошу вас, генерал, принять уверения в моем глубочайшем к вам уважении[240].

Роль Талейрана в убийстве герцога Энгиенского
А потом наступил 1804 год. Весной, после ареста объявленных «заговорщиками» генералов Моро и Пишегрю, Наполеон долгое время пребывал в ярости. Видя в этом деле «руку Лондона», он заявил, что напрасно его враги думают, будто он не может воздать им лично по заслугам за попытки его уничтожить. Эти слова услышал Талейран и поддакнул:

— Бурбоны, очевидно, думают, что ваша кровь не так драгоценна, как их собственная.

Это привело Наполеона в состояние полного бешенства, и вот тут-то и было впервые произнесено имя 32-летнего принца Луи Антуана Анри де Бурбона, герцога Энгиенского, последнего представителя рода Конде.

Это означало лишь одно — именно Талейран толкнул Наполеона на путь конфронтации с королевской семьей. И сделал он это по той простой причине, что согласие того с Бурбонами неизбежно означало бы не только полное отстранение самого Талейрана от власти, но, возможно, и его гибель. Говоря словами Поля Барраса, Талейран хотел создать между Бурбонами и Наполеоном «кровавую реку»[241].

Стендаль в своей книге «Жизнь Наполеона» пишет: «Талейран без устали твердил Наполеону, что спокойным за свою династию он сможет быть только тогда, когда уничтожит Бурбонов»[242].

При этом, играя в деле герцога Энгиенского активную роль, Талейран старался, как и всегда в подобного рода случаях, оставаться в тени.

Позднее, уже в 1809 году, Наполеон в гневе восклицал, обращаясь к своему министру:

— Кто меня побуждал к наказанию этого человека, этого несчастного герцога Энгиенского? Кто мне раскрыл тайну его местонахождения?

Безусловно, нельзя возлагать всю ответственность за произошедшую кровавую драму на одного Талейрана. В конечном итоге решение принимал и роковой приказ отдавал не он, а Наполеон. Однако именно его министр сообщил ему первые сведения о несчастном герцоге.



Граф Шарль Даниель де Талейран-Перигор — отец князя Ш. М. де Талейрана


Графиня Александрина Элеонора де Талейран-Перигор — мать князя Ш. М. де Талейрана


Поль Баррас


Жозефина Богарне (1763–1814), жена Наполеона, императрица до 1809 года


Талейран, епископ Отенский


Специальная обувь Талейрана


Графиня де Флао с ребенком


Талейран. 1780-е гг.


Наполеон Бонапарт


Талейран. 1801 г.



Мадам Гран Мадам де Сталь



Талейран. Фрагмент картины Давида «Коронация Наполеона»


Многоликий Талейран. Карикатура начала XIX в.

Одна голова кричит: «Да здравствует король!»; другая: «Да здравствует император!»; третья: «Да здравствует свобода!»


Император Александр I


К. В. Нессельроде


Тильзитская встреча


Эдмон де Талейран-Перигор


Герцогиня Курляндская


Встреча в Эрфурте


Император Александр I


Императрица Жозефина принимает Александра I в Мальмезоне. Май 1814 г.


Герцог Веллингтон


Роберт Каслри


Талейран на Венском конгрессе


Жозеф Фуше


Князь Меттерних


Талейран. 1817 г.


Людовик XVIII


Луи Филипп


Коронация Карла X


Талейран — посол в Лондоне. 1834 г.


Мадам Гран. 1820-е гг.


Доротея, герцогиня де Дино


Замок Валансэ. Современная фотография


Гробница Талейрана


Памятник Талейрану в замке Валансэ


8 марта 1804 года он писал Наполеону о раскрытом заговоре:

Его участники — люди фруктидора и вандейцы, которые им помогают. Ими руководит принц из дома Бурбонов. Цель состоит, несомненно, в том, чтобы убить вас. Вы имеете право на личную оборону[243].

По мнению Ю. В. Борисова, этот документ «не дает оснований для нескольких толкований. Тем не менее делались попытки доказать, что это письмо было написано секретарем Талейрана Перре, искусно подделывавшим почерк и подпись своего начальника. Но такая версия не выдерживает критики. Перре пришел на работу в министерство только в 1806 году»[244].

Конечно же Талейран сделал все, чтобы уничтожить это письмо, но его видели. В частности, секретарь Наполеона Меневаль потом признавал: «Это письмо было полностью написано рукой Талейрана и подписано им»[245].

9 марта 1804 года Наполеон наскоро собрал тайный совет, в который входили ближайшие его соратники Камбасерес, Лебрён, Талейран, Фуше и министр юстиции Ренье. Собрал их Наполеон не для того, чтобы узнать их мнение, а для одобрения и поддержки захвата герцога Энгиенского.

Талейран и Фуше, тоже опасавшийся мести Бурбонов, решительно выступили «за».

Единственным, кто попытался высказаться «против», оказался Второй консул Жан Жак Режи де Камбасерес.

На это Наполеон заявил:

— Я сумею покарать заговорщиков, и голова виновного послужит мне оправданием.

— Осмелюсь думать, — возразил Камбасерес, — что ваша суровость не дошла бы до такой степени…

— Знайте, — перебил его Наполеон, — что я не собираюсь щадить тех, кто подсылает ко мне убийц.

Камбасерес попытался сказать что-то еще, но Наполеон язвительно заметил:

— Что-то вы стали излишне скупы на кровь ваших королей; вы — человек, голосовавший за смерть Людовика XVI.

Испуганный Камбасерес тут же замолк.

В этом деле имелось лишь два затруднения: во-первых, герцог жил не во Франции, а в Бадене, а это было независимое государство. Во-вторых, он решительно никак не был связан с каким-либо заговором против Наполеона. Первое препятствие для последнего было несущественным: он уже тогда распоряжался в западной и южной Германии как у себя дома. Второе препятствие тоже особого значения не имело, так как Наполеон уже заранее решил судить герцога Энгиенского военно-полевым судом, который за доказательствами никогда особенно не гнался.

* * *
Герцог Энгиенский спокойно жил в небольшом городке Эттенхейме, не подозревая о страшной угрозе, нависшей над его головой. В ночь с 14 на 15 марта 1804 года отряд французской конной жандармерии, подчинявшийся генералу Орденеру, вторгся на территорию Бадена, вошел в Эттенхейм, арестовал герцога Энгиенского и увез его во Францию. И что удивительно, баденские официальные власти не показали никаких признаков жизни, пока происходила вся эта операция.

О начале этих ужасных событий мы знаем от самого герцога Энгиенского, так как сохранился его дневник, который он вел по дороге из Эттенхейма в Страсбург: «В четверг 15 марта в пять часов (пополуночи) мой дом в Эттенхейме окружили эскадрон драгун и жандармские пикеты; всего около двухсот человек, два генерала, драгунский полковник, полковник Шарло из Страсбургской жандармерии. В половине шестого выломали дверь. Бумаги мои изъяты, опечатаны. Довезен в телеге между двумя рядами стрелков до Рейна. Посажен на корабль курсом на Риснау. Сошел на землю и пешком добрался до Пфортсхейма. Обедал на постоялом дворе»[246].

До 18 марта арестованный герцог находился в Страсбурге, а 20 марта он был привезен в Париж и заключен в Венсеннский замок. Вечером того же дня собрался военно-полевой суд, обвинивший герцога Энгиенского в том, что он получал деньги от Англии и воевал против Франции. В три часа ночи 21 марта 1804 года несчастный, которому не дали даже сказать слова в свое оправдание, был приговорен к смертной казни.

Председатель суда генерал Юлен хотел написать Наполеону ходатайство о смягчении приговора, но генерал Савари, специально посланный из Тюильри, чтобы следить за процессом, вырвал у Юлена перо из рук и заявил:

— Ваше дело кончено, остальное уже мое дело.

Через пятнадцать минут герцог Энгиенский был выведен в Венсеннский ров и расстрелян.

По сути, «суд был пустая комедия, действительный приговор исходил от Бонапарта»[247].

Шатобриан приводит очень важное уточнение о том, что Наполеон «распорядился заготовить все приказы касательно узника Венсеннского замка.

Один из этих приказов гласил, что, если суд приговорит герцога Энгиенского к смерти, приговор надлежит привести в исполнение немедленно»[248].

Сразу после расстрела возник и стал распространяться слух, что именно герцога Энгиенского Кадудаль и его сообщники планировали пригласить на французский престол после того, как будет покончено с Наполеоном. Все это была очевиднейшая клевета: несчастный герцог никогда не бывал в Англии и никогда не встречался ни с Моро, ни с Пишегрю, ни тем более с Кадудалем.

Таким образом, Венсеннский ров, где был расстрелян невинный потомок Бурбонов, стал важной ступенью, приведшей Наполеона прямиком на императорский трон. По определению Д. С. Мережковского, он «есть рубеж между старым и новым порядком»[249].

Анализируя вышеописанные события, Шатобриан писал в своих знаменитых «Замогильных записках»: «Изучив все факты, я пришел к следующему выводу: единственным, кто желал смерти герцога Энгиенского, был Бонапарт; никто не ставил ему эту смерть условием для возведения на престол. Разговоры об этом якобы поставленном условии — ухищрение политиков, любящих отыскивать во всем тайные пружины. Однако весьма вероятно, что иные люди с нечистой совестью не без удовольствия наблюдали, как первый консул навсегда порывает с Бурбонами. Суд в Венсенне — порождение корсиканского темперамента, приступ холодной ярости, трусливая ненависть к потомкам Людовика XIV, чей грозный призрак преследовал Бонапарта…

Что же до господина де Талейрана, священника и дворянина, он выступил вдохновителем убийства; он был не в ладах с законной династией. <…>

Трудно отрицать, что господин де Талейран подвиг Бонапарта на роковой арест, вопреки советам Камбасереса. Но так же трудно допустить, что он предвидел результат своих действий. Если он позволил себе дать роковой совет, то, разумеется, оттого, что недооценил возможных последствий»[250].

По мнению Шатобриана, Талейрана «не смущала проблема добра и зла, ибо он не отличал одного от другого: он был лишен нравственного чувства и потому вечно ошибался в своих предвидениях»[251].

Другой современник Наполеона Стендаль приводит очень интересные слова будущего императора, пытавшегося оправдать чрезмерную жестокость в отношении герцога Энгиенского исходившей от него угрозой его собственной жизни: «Министры настаивали на том, чтобы я приказал арестовать герцога Энгиенского, хотя он проживал на нейтральной территории. Я все же колебался. Князь Беневентский (Талейран тогда еще не был князем. — С. И.) дважды подносил мне приказ и со всей энергией, на которую он способен, уговаривал меня подписать его. Я был окружен убийцами, которых не мог обнаружить. Я уступил лишь тогда, когда убедился, что это необходимо. <…> Мое законов право на самозащиту, справедливая забота о спокойствии общества заставили меня принять решительные меры против герцога Энгиенского. Я приказал его арестовать и назначить над ним суд. Он был приговорен к смертной казни и расстрелян. <…> Разве не все средства являются законными против убийства?»[252]

Позаботиться хоть о каких-то доказательствах «вины» несчастного герцога Наполеону даже не пришло в голову. Зато на это не могло не обратить внимание ближайшее окружение Наполеона и так называемое общественное мнение. Тот же Стендаль, например, писал:

«После того как герцог Энгиенский был казнен, при дворе говорили, что его жизнь была принесена в жертву. <…> Я слышал от генерала Дюрока, что императрица Жозефина бросилась к ногам Наполеона, умоляя его помиловать молодого герцога; Наполеон с досадой отстранил ее; он вышел из комнаты; она ползла за ним на коленях до самой двери»[253].

Большинство историков также сурово осудили убийство Наполеоном герцога Энгиенского. Так, например, Эмиль Людвиг в книге «Наполеон» написал: «Никто и не вспомнил бы об этом расстреле, не иди речь о Бурбоне — символе коронованных правителей Европы. Таким образом, этот поступок консула был наглым вызовом европейским тронам и многим миллионам европейцев, веривших в то, что королевская власть дается Божьей милостью. Он стал сигналом к борьбе против диктатора, который никогда раньше не прибегал к террору»[254].

И многие другие в один голос отмечают негативную реакцию общественности на кровавую выходку Наполеона. Один лишь Жан Тюлар по одному ему ведомой причине написал, что «смерть герцога Энгиенского, что бы там ни утверждал Шатобриан, не произвела никакого впечатления на французское общество»[255].

* * *
А теперь вернемся к роли Талейрана. Эмиль Людвиг считает, что он лишь «подлил масла в огонь»[256].

Шатобриан пишет, что Талейран «подвиг Наполеона на роковой арест»[257]. Ю. В. Борисов уверен, что «причастность Талейрана к гибели молодого герцога бесспорна»[258].

Наполеон уже на острове Святой Елены говорил, что Талейран «был главным орудием, активной причиной смерти герцога Энгиенского»[259].

Он говорил, что Талейран «замыслил смерть (a machine la mort) этого принца»[260].

Что же касается самого Талейрана, то он впоследствии в своих «Мемуарах» уделил этому делу всего одну фразу: «Убийство герцога Энгиенского… не могло быть и никогда не было ни прощено, ни забыто»[261].

И все. Впрочем, многие авторы приписывают Талейрану следующий афоризм, якобы сказанный по этому поводу: «Это хуже, чем преступление. Это ошибка». Но, к сожалению, сказал эти замечательные слова не Талейран, и даже не Жозеф Фуше, как тоже иногда утверждают, а юрист Антуан Буле де ля Мёрт, председатель комиссии, принимавшей участие в разработке знаменитого Гражданского кодекса Наполеона.

Расцвет Империи
Итак, убийство ни в чем не повинного герцога Энгиенского стало, пожалуй, самым черным пятном в биографии Наполеона. Но при этом оно сыграло и крайне важную роль, на которую очень рассчитывал Талейран: Наполеон, на которого он сделал ставку, открыл себе прямую дорогу к вожделенному трону. Как следствие, уже 16 мая 1804 года (25 флореаля XII года) он был провозглашен императором французов, а 2 декабря (11 фримера XIII года) торжественно коронован.

Казалось бы, какая связь? А все очень просто. Сразу же после этого Законодательный корпус и сенат «вдруг» заговорили о необходимости раз и навсегда покончить с таким положением, когда от жизни одного человека зависят спокойствие и благо всего народа, когда все враги Франции могут строить свои коварные планы на покушениях. Вывод был ясен: пожизненного консульства мало, его просто необходимо превратить в наследственную монархию. А это — как раз то, что было нужно Наполеону. Таким образом, Талейран все рассчитал верно. Да, смерть несчастного герцога Энгиенского была «хуже, чем преступлением». Но она вовсе не была ошибкой тех, кто всеми правдами и неправдами рвался к неограниченной власти.

27 июля 1804 года Талейран писал Наполеону:

Сир,

Ваше Величество позволило мне, в предыдущие годы и во время всех прочих наших расставаний, писать вам частным образом: и я прошу продолжения этой милости: я надеюсь на это, так как для меня это является удовольствием и чувственной потребностью.

С тех пору как я нахожусь здесь, мне совершенно ясно, что все хотят полного установления вашей империи: парижские крикуны не переходят границ. В городе минеральной воды, где можно встретить мнения из всех стран, можно наблюдать и за тем, что думают в радиусе двух сотен льё; и я вас уверяю, что все голоса вас благословляют и все взгляды направлены на вас.

Смею надеяться, что Ваше Величество с интересом узнает, что я уже вижу заметное улучшение, благодаря водам: думаю, что через пятнадцать дней лечение закончится и, если позволите, я закреплю его несколькими днями пребывания в Валансэ, откуда я приеду еще более готовым полностью отдаться службе Вашему Величеству[262].

Когда режим Консульства во Франции сменился Империей, Талейран тут же получил титул Великого камергера (то есть ответственного за координацию деятельности императорского двора) и один из первых орденов Почетного легиона.

5 декабря 1805 года он написал императору из занятой французами Вены:

Сир,

Я получил письмо, которым Ваше Величество оказало мне честь на другой день после сражения[263]. <…> Я надеюсь, что эта последняя победа Вашего Величества позволит обеспечить Европе отдых и гарантирует цивилизованный мир от нашествия варваров.

Ваше Величество может теперь разбить австрийскую монархию или восстановить ее. <…>Однако существование этой массы необходимо. Она нужна для будущей безопасности цивилизованных наций. <…>

Австрийская монархия по своей протяженности и численности подданных может считаться мощной монархией, но ее совсем не так нужно оценивать.

Только Франция является действительно сильной и мощной. Я не говорю о сверхъестественной силе, проистекающей из качеств ее владыки, которые ему, к несчастью, даны лишь на время, то есть до тех пор, пока она не начнет оплакивать величайшую из своих потерь. Но Франция и сама по себе обладает всеми элементами силы. <…> Франция — это не просто тридцать тысяч квадратных льё территории и тридцать миллионов жителей. Это тридцать тысяч квадратных льё с тридцатью миллионами людей храбрых, предприимчивых и богатых, имеющих общий язык, общие нравы, общие манеры и практически одну веру, управляемых одним законом и одним начальником; это создает целостную массу, подобного нему нет нигде во вселенной.

Австрийская монархия, напротив, состоит из большого числа разных стран, имеющих разные язык, нравы, религию и политический режим, у которых нет иных связей, кроме единого начальника. Такое государство слабоВсе, что я вижу, находясь в Австрии, все, что я слышу и что приходит ко мне со всех сторон, со всей очевидностью доказывает, что по всем этим пунктам австрийская монархия должна рассматриваться с точки зрения интересов Франции. <…>Сегодня, побитая и униженная, она нуждается в том, чтобы ее победитель протянул ей руку и, заключив с ней союз, оказал ей доверие. <…>

Осмеливаюсь сказать Вашему Величеству, что в этом заключается то, что ждут от политика предусмотрительного и великодушного все искренние друзья его славы.

Если австрийская монархия, слишком ослабленная на западе, не сможет больше удерживать под своим скипетром все свои государства, венгры… смогут создать независимое государство и отдаться русским, с которыми у них так много общего. Я имею информацию, что подобные проекты находят в Венгрии многочисленных сторонников. Но тогда русские, став хозяевами Венгрии, мощно встанут против всей Европы.

Умоляю Ваше Величество соизволить перечитать проект, который я имел честь направить вам из Страсбурга. Сегодня, более чем когда-либо, я считаю, что он самый лучший и самый благотворный. Победы Вашего Величества делают его теперь легкоосуществимым. Он может хорошо примирить нас с тем, что я отправлял Вашему Величеству ранее, но я хотел бы вести дела с кем-то другим, а не с господином Штадионом[264]. Нужен человек, который пользуется доверием императора Германии. Мне хотелось бы, чтобы это был граф Кобенцль[265], который, как мне известно, склонен к союзу с Францией.

Я много раз видел господина Гаугвица[266]. Он получил известие о победе Вашего Величества с выражениями радости. Но он выдал мне секрет Берлинского двора, когда я объявил ему, что маршал Бернадотт должен был находиться на поле сражения. Корпус маршала Бернадотта их очень волновал. Они перевели в Силезию войска, которые до того стояли в Вестфалии. Я увидел по манере держать себя господина Гаугвица, что доминирующим чувством при их дворе является страх… Я буду счастлив, если Ваше Величество позволит мне договориться с этими людьми, я убежден, что это лучше любых других возможных гарантий обеспечит мир на континенте на века»[267].

За свои заслуги 5 июня 1806 года Талейран был одарен Наполеоном титулом князя Беневентского.

Отметим, что Беневенто (Benevento) — это итальянская провинция[268], долгое время принадлежавшая Ватикану, а в 1798 году завоеванная французами. Сначала она была уступлена Неаполю, затем Наполеон подарил ее Талейрану, получившему княжеский титул. Протесты папы при этом, естественно, в расчет приняты не были.

Одновременно с этим Талейран остался министром иностранных дел и одним из самых влиятельных людей в Европе. В самом деле, все, что происходило на внешнеполитической сцене, было отныне связано с именем Талейрана. Дело в том, что Наполеон вел бесконечные войны и они всегда завершались заключением соглашений, которые готовил и подписывал Талейран.

При этом, например, после блестящей победы под Аустерлицем именно Талейран, как следует из приведенного выше письма, настойчиво рекомендовал Наполеону примирение с Австрией. А потом он не одобрил жестокость условий заключенного 26 декабря 1805 года Пресбургского мира. Этот договор был ратифицирован 1 января 1806 года, и тогда он, с одной стороны, написал Наполеону:

Это день, когда французы, вернувшиеся к григорианскому календарю[269], словно вошли в новую эру[270].

С другой стороны, он в это же время полушутя-полусерьезно говорил: «Мне все время приходится вести переговоры не с Европой, а с Бонапартом!»[271]

* * *
Теперь попасть на прием к Талейрану было практически невозможно (так он был занят делами). Но и с Наполеоном его отношения начали меняться. В частности, он «начал делать Талейрану замечания, чего раньше никогда не случалось»[272].

Император и в самом деле вздумал руководить всем, даже тем, в чем не особенно разбирался.

Талейрану он раздраженно говорил:

— Что-то я не пойму, как вы работаете. Вы хотите все делать по-своему.

Собственно, так оно и было. Талейран знал, что нужно делать, а император теперь вдруг начал подозревать его якобы в слишком тесных контактах с некоторыми послами. Но разве не в этом состояли прямые обязанности министра иностранных дел?

Талейран продолжал льстить императору, но и его отношение к нему постепенно менялось. После того как Наполеон в 1806 году разгромил Пруссию, его министр вдруг заявил:

— Штыками можно добиться всего, кроме одного: на них нельзя сидеть.

Не был согласен Талейран и с введением Континентальной блокады, которая, по его мнению, наносила Франции не меньший ущерб, чем Англии, против которой она задумывалась. Многие товары (чай, кофе, сахар и т. д.) в стране исчезли, и это было на руку исключительно спекулянтам.

После победоносного сражения при Фридлан-де, имевшего место 14 июня 1807 года (в седьмую годовщину блестящей победы при Маренго), Талейран написал императору:

Сир!

Я узнал, наконец, некоторые подробности битвы при Фридланде; и я теперь имею достаточно оснований для того, чтобы занести ее в число величайших победу которые навечно войдут в историю. Однако я не стал бы рассматривать ее только лишь с точки зрения славы, я бы хотел видеть в ней предвестницу, гарантию мира, дарующую отдохновение, которое Ваше Величество может дать народам ценой стольких усилий, лишений и опасностей. Я бы хотел считать эту победу последней из тех, что Ваше Величество вынудили одержать. Этим-то она так дорога мне; ибо как бы она ни была красива, я должен признать, что она потеряет в моих глазах больше, чем я бы мог сказать, если Ваше Величество пойдет по пути новых сражений и будет подвергать себя опасностям, неизбежность которых меня особенно тревожит ввиду полного пренебрежения ими со стороны Вашего Величества[273].

Такой текст в подобных обстоятельствах выглядел явной дерзостью, несмотря на всю его вежливость и учтивость. Фактически, он означал одно: необходимо остановиться. И, естественно, он очень не понравился Наполеону, опьяненному очередной блистательной победой над противником.

Тйльзитский мир
Тем не менее практически всё, происходившее в мире в это время, было неразрывно связано с фигурой Талейрана. Многие события происходили по его воле или при непосредственном участии. Отдельной статьей проходили в деятельности министра русские дела, и, благодаря им, в июне 1807 года Талейран оказался в Тильзите, где Наполеон встретился с императором Александром для заключения мирного соглашения.

Оставаясь сторонником союза с Австрией, Талейран там честно выполнял поручения императора. В результате переговоры в Тильзите прошли успешно, и есть мнение, что «всю практическую работу с французской стороны вел Талейран»[274].

После этого Наполеон заявил, что между ним и Россией существует «прочная дружба» и что он имеет основания надеяться, что «союз будет постоянным»[275].

Подпись Талейрана стояла под двумя русско-французскими договорами: о мире и дружбе (с секретным разделом о присоединении России к Континентальной блокаде, направленной на изоляцию Англии) и о наступательно-оборонительном союзе. Оба они были помечены одной датой: 7 июля 1807 года.

Как известно, Талейран не только был сторонником союза с Австрией, но и серьезно опасался конфликтов с Англией. Тем не менее подписанные в Тильзите соглашения имели явную антианглийскую направленность. Как видим, уже в 1807 году «разрыв между убеждениями и действиями министра внешних сношений являлся несомненным»[276].

По идее, он должен был бы в знак протеста немедленно покинуть Тильзит, но он не хотел и не мог открыто ссориться с императором. Вернее, хотел, но пока не мог, ведь он был слишком умен и осторожен. И Талейран до последнего момента оставался в Тильзите, стараясь хоть как-то смягчить последствия заключенных с Россией соглашений. В частности, в Тильзите была значительно урезана территория разгромленной Пруссии, и Талейран вел переговоры с представителями прусского короля, для которого речь шла фактически о жизни и смерти его государства. Пруссия была представлена графом Августом Фридрихом Фердинандом фон Гольцем, посланником в Санкт-Петербурге, и генерал-фельдмаршалом Фридрихом фон Калькрейтом, стоявшим во главе прусских войск, оборонявших Данциг. Они не теряли надежды договориться с Талейраном. При этом Гольц писал в Вену:

Это единственный человек, который может быть нам полезен[277].

Но он ошибался. В данном случае Наполеон поручил обсуждение вопроса о контрибуциях более надежному, чем Талейран, человеку — исполнительному и не задающему лишних вопросов маршалу Бертье.

В свою очередь, именно в Тильзите Талейран «стал впервые серьезно ставить перед собой один вопрос — чем все это кончится?»[278].

В том же Тильзите на встрече с российским императором Александром Талейран сказал ему:

— Государь, для чего вы сюда приехали? Вы должны спасать Европу, а вы в этом преуспеете, только если будете сопротивляться Наполеону.

Вроде бы переговоры успешно закончились, но Талейрану уже было ясно, что Наполеон в своих военных авантюрах «утратил представление о границах возможного»[279].

Император был ослеплен своими военными триумфами. К середине 1807 года все страны Европы, кроме отделенной морем Англии, оказались в той или иной форме под его властью. И он уже не мог объективно оценивать свое будущее и будущее Франции. В отличие от Талейрана. Как очень верно замечает Дэвид Лодей, «Талейран смотрел в завтрашний день, а Наполеон жил днем сегодняшним»[280].

Глава седьмая ПРОТИВ НАПОЛЕОНА

Сенсационная отставка Талейрана
А кончилось все тем, что 10 августа 1807 года Талейран был отправлен Наполеоном в отставку.

Его место министра иностранных дел император отдал Жану Батисту де Номперу де Шампаньи, выходцу из аристократического семейства с берегов Луары. Этот человек с августа 1804 года занимал пост министра внутренних дел, и Наполеон сам не раз говорил, что Шампаньи «так мало значит». По всей видимости, императору просто хотелось иметь на этом важном посту послушного сановника, а не личность, способную на самостоятельные мысли и действия. Новое назначение Шампаньи в очередной раз с очевидностью показало, что Наполеону был нужен простой исполнитель. А исполнителем Шампаньи был очень хорошим, о чем говорит хотя бы то, что довольный его работой Наполеон в 1808 году сделал его графом Империи, а в 1809 году — герцогом Кадорским*.

Итак, Империя Наполеона находилась в зените своей славы, а Талейран оказался в отставке. Как же это произошло?

Объяснения самого Наполеона по этому поводу весьма противоречивы. Вот, например, одно из них: «Я вынужден был отправить его в отставку, так как короли Баварии и Вюртемберга столькораз жаловались на него; невозможно было заключить ни договора, ни торговой конвенции без того, чтобы предварительно не заплатить ему. Он требовал огромные суммы, чтобы посодействовать заключению»[281].

Эти слова были сказаны Наполеоном уже в годы изгнания на острове Святой Елены. А вот что он писал самому Талейрану в августе 1810 года:

«Пока вы были во главе внешних сношений, я стремился закрывать глаза на многое»[282].

Удивительно, но, находясь у власти, Наполеон постоянно утверждал, что Талейран покинул свой пост по собственной инициативе. Чего стоит, например, такое его высказывание: «Талейран поступил безрассудно, покинув министерство, так как он продолжал бы вести дела до сих пор, а теперь его ничтожество убивает его. В глубине души он жалеет, что он больше не министр, и интригует, чтобы заработать деньги»[283].

А еще Наполеон приписывал Талейрану манию величия. Чтобы сбить со своего слишком самостоятельного министра спесь, император, например, упрекал его за «недостатки» в работе. Как-то раз он раздраженно бросил:

— Вы не даете себе труда читать документы и взвешивать слова.

Это Талейран-то не взвешивал свои слова?..

Вся абсурдность данного заявления заключается в том, что именно Талейрану принадлежат следующие, ставшие афоризмами, фразы о том, что «хороший дипломат импровизирует в том, что следует сказать, и тщательно готовит то, о чем следует промолчать», а также о том, что «язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли».

Соответственно, «нетрудно представить себе негодование человека, которого все считали образцом дипломатической проницательности»[284].

Да, нрав Наполеона был крут, но не до такой же степени. Он словно и не видел своих расхождений с мудрым Талейраном в дипломатических концепциях, не замечал его доводов относительно оценки целей и методов французской внешней политики…

Послушаем же теперь объяснение самого Талейрана: «Все то время, что на меня было возложено руководство иностранными делами, я верно и ревностно служил Наполеону. В течение длительного периода он соглашался с теми взглядами, которые я считал свои долгом защищать перед ним. Они направлялись двумя соображениями: создание во Франции монархических учреждений, которые бы обеспечивали авторитет монарха, ставя ему надлежащие границы; осторожная политика в отношении Европы, которая заставила бы ее простить Франции ее счастье и славу. Нужно сказать, что к 1807 году Наполеон уже давно покинул тот путь, на котором я старался всеми силами удержать его»[285].

К сожалению, все усилия Талейрана были напрасными, а честолюбие Наполеона, которое, как известно, всегда выступает плохим советчиком, не знало границ.

Скорее всего, наиболее близок к действительности историк Альбер Вандаль, который пишет о Талейране так: «Он начал отделять свою судьбу от судьбы Наполеона, который, по его мнению, слишком зарвался; он начал думать о том, чтобы избавиться от ответственности, чтобы позаботиться о своем будущем, и с этой целью прилагал все старания отделить свой политический путь от пути, по которому упорно, неистово и без удержу шел император. В присутствии лиц своего круга, при иностранных министрах он порицал начатые или подготавливаемые предприятия и выражался с сожалением и строго о необузданном честолюбце, стремившемся в пропасть. Как скрытно ни велась эта игра, она не ускользнула от Наполеона»[286].

* * *
В любом случае, отставка министра иностранных дел произвела эффект разорвавшейся бомбы. Многие даже подумали, что «император совершил ошибку»[287].

В самом деле, ведь до этого он во всех серьезных делах всегда прислушивался (или делал вид, что прислушивался) к советам Талейрана и оказывал ему столько доверия, что его все привыкли считать неотделимым от успехов Наполеона.

Несмотря ни на что, расставание Наполеона с Талейраном произошло в самой достойной форме. В частности, 17 августа 1807 года император в своем послании сенату объявил о назначении князя Беневентского Великим вице-электором Империи (vice-grand-electeur de I’Empire).

Это был третий по важности пост в сановной французской иерархии — после Архиканцлера (руководителя правовых учреждений и администрации) и Архиказначея. В свое время пост Великого электора был создан специально для Жозефа Бонапарта, но он стал вакантным после получения тем Неаполитанской короны. Для Талейрана крайне важно было то, что этот пост «давал ему возможность присутствовать на всех советах и позволял продолжать быть информированным по поводу всех планов правительства»[288].

Новое назначение Талейрана вызвало немало толков. Жозефу Фуше, например, приписывали следующую ироническую реплику: «В общем количестве и не будет заметно; просто еще одним пороком больше»[289][290].

К злобе и зависти окружающих Талейран привык давно. Это его мало беспокоило. Зато еще один важный момент заключался в том, что новое назначение принесло немалый доход: 330 тысяч франков в год.

Кроме того, должность Великого камергера приносила ему 40 тысяч франков. От своих совокупных земельных владений бывший епископ Отенский получал 120 тысяч франков. Орден Почетного легиона давал ему еще пять тысяч франков. Итого: почти полмиллиона франков ежегодно, и для их получения практически ничего не надо было делать.

* * *
Однако же как бы все ни выглядело хорошо внешне, Талейран попал в немилость, и важной причиной этого было то, что в его доктрине «союз с Австрией занимал ведущее место»[291].

Наполеон же тогда был сторонником русско-французского союза. А вот сам Талейран утверждал потом, что оказался в опале из-за своей позиции по поводу нового брака Наполеона.

Новый брак Наполеона
Как известно, Наполеон решил развестись со своей любимой Жозефиной, так как та была неспособна родить императору наследника.

Чуть забегая вперед скажем, что развод был оформлен 15 декабря 1809 года. После этого Наполеон удалил свою первую супругу в Мальмезон, в специально подаренный ей загородный дворец. Завершив эту «операцию», он тут же занялся непосредственным выбором женщины, которая должна была уберечь Францию от возможной реставрации Бурбонов путем производства на свет прямого наследника императорского престола.

Когда 29 января 1810 года было собрано специальное совещание высших сановников империи по этому вопросу, многие, в том числе архиканцлер Камбасерес и министр полиции Фуше, выступили за союз с Россией, но Талейран предпочитал австрийский брак. Первые высказались за великую княжну Анну Павловну, сестру императора Александра I, Талейран же — за Марию Луизу Австрийскую. И для него это был не случайный выбор: «…породнение с Габсбургами полностью укладывалось в его схему построения всеобщего мира, в основе которого лежала дружба между Францией и Австрией»[292].

Других вариантов, по сути, и не было. На свете, кроме Франции, тогда было лишь три великих державы: Англия, Россия и Австрия. Но с Англией постоянно шла война не на жизнь, а на смерть. Оставались только Россия и Австрия. Россия, бесспорно, была сильнее Австрии, в очередной раз разбитой Наполеоном в 1809 году. Но в России слишком долго тянули с ответом. По официальной версии, Анна Павловна была еще слишком молода, ей было всего шестнадцать. Конечно же это была лишь отговорка, и конечно же Талейран понимал: «…царь Александр ни за какие коврижки не отдаст свою малолетнюю сестру за французского злого гения»[293].

В России ненависть к Наполеону росла с каждым годом, по мере того как усиливались строгости невыгодной для страны Континентальной блокады. Как бы то ни было, в Санкт-Петербурге попросили отсрочить решение вопроса о браке Анны Павловны с Наполеоном, и последний, сильно раздраженный медлительностью русского двора, дал понять, что окончательно склоняется в пользу «австрийского варианта».

Относительно поведения Наполеона в тот момент историк Десмонд Сьюард пишет: «Наполеон был ослеплен своей наивной верой, что подобный альянс, которому Господь пошлет сына и наследника, наконец-то даст ему пропуск в крошечный заколдованный круг монархов “старого режима” и что великие сеньоры дореволюционной Франции примут его как законного правителя. Он был далеко неискренен, заявляя с напускной прямотой: “В конце концов, я женюсь на утробе”. Он убедил себя, что Австрия теперь заинтересована в сохранении его режима, что бы ни случилось, а Россия, возможно, присоединится к альянсу трех императоров. Этот выдающийся политический реалист позволил, чтобы его здравые суждения затмило, грубо говоря, примитивное продвижение по иерархической лестнице»[294].

А вот сам Талейран в «Мемуарах» утверждает, что это именно он «смог привести отличные доводы в пользу того, что австрийский союз для Франции предпочтительнее»[295].

В любом случае, князю фон Меттерниху, тогдашнему австрийскому послу в Париже, был передан запрос: согласен ли австрийский император отдать Наполеону в жены свою дочь Марию Луизу? Из Вены тут же ответили, что Австрия на это согласна.

И, надо сказать, новость эта поразила австрийцев.

В книге «Женщины вокруг Наполеона» Гертруды Кирхейзен по этому поводу читаем: «Если бы земля потряслась в самых своих основах, это поразило бы их меньше. Никто не хотел верить в немыслимое, в чудовищное. Сочетать браком дочь императора с заклятым врагом, с авантюристом! Даже та, которая была центром этих слухов, Мария Луиза, была далека от мысли считать их серьезными и основательными. Она — и вдруг станет женой Бонапарта, корсиканца, антихриста, пугала ее детства? И ей придется провести всю жизнь рядом с человеком, который причинил столько горя и страдания ее дорогому отцу, ее милой стране. <…> Подобный союз никогда и ни за что не мог состояться. Одно упоминание имени Наполеона повергало Марию Луизу в дрожь»[296].

Но тогда, в начале 1810 года, это уже ничего не могло изменить. Мария Луиза была хорошей дочерью, она любила своего отца больше всего на свете, и его воля была для нее священна.

Говоря о ней, Гертруда Кирхейзен отмечает: «Это была для нее воля отца и одновременно воля императора. Она никогда не посмела бы оказать ему серьезного сопротивления, хотя, конечно, в первый момент перспектива стать женой ненавистного человека привела ее в ужас. С нее было достаточно, что ее отец желает этого брака, и все другие интересы должны были отступить на задний план. Поэтому на вопрос императора Франца она ответила, что покорится, если он считает, что обязан принести своей политике подобную неслыханную жертву»[297].

Она так и заявила князю фон Меттерниху:

— Скажите моему отцу, что там, где речь идет о благе страны, решение принадлежит только ему. Попросите его, чтобы он выполнял свои обязанности главы государства и не заботился о том, чтобы согласовать их с моими личными интересами.

* * *
А тем временем события разворачивались с калейдоскопической быстротой. 7 февраля 1810 года Наполеон сообщил Александру I о том, что идея о «русском» браке им окончательно отброшена, и тут же был подготовлен «австрийский» брачный договор. Над текстом много не работали: взяли из архива и просто переписали брачный договор, составленный при женитьбе предшественника Наполеона на французском престоле, короля Людовика XVI, на другой австрийской эрцгерцогине, Марии Антуанетте, которая приходилась тетушкой нынешней невесте Наполеона. Этот брачный договор был отправлен на ратификацию австрийскому императору. Франц быстро его ратифицировал, и сообщение об этом пришло в Париж 21 февраля.

Одновременно с этим Наполеон послал Марии Луизе письмо:

Блестящие качества, что отличают вас от всех остальных, исполнили нас желанием служить вам и почитать вас, и мы> соответственно, обратились к вашему отцу-императору, умоляя его вверить нам счастье вашего императорского высочества[298].

Письмо заканчивалось так:

Мы уповаем на Господа, что да всегда хранит он вас, моя кузина, под своей благостной и заслуженной вами опекой[299].

А в конце стояла подпись: Ваш добрый кузен Наполеон.

22 февраля маршал Бертье, начальник Генерального штаба Наполеона, выехал в Вену с весьма прелюбопытной миссией: изображать жениха, то есть самого императора французов, во время торжественного обряда бракосочетания, который должен был произойти в Вене.

Как видим, «добрый кузен Наполеон» счел излишним самому обеспокоиться личной поездкой в Вену хотя бы для такого исключительного случая, как собственная свадьба. Но с этим в Вене примирились, а что еще оставалось делать…

Маршал Бертье прибыл в столицу Австрии в начале марта 1810 года и официально попросил руки Марии Луизы от имени Наполеона.

Помимо Бертье, в Вену приехал генерал Лористон с письмом Наполеона к Марии Луизе, в котором было сказано:

Можем ли мы льстить себя надеждой, что вы решитесь на этот союз не только из чувства долга и дочерней покорности? Если вы, ваше императорское высочество, имеете к нам лишь малейшую искру склонности, то мы будем старательно лелеять это чувство и поставим себе высшей задачей быть вам всегда и во всем приятным, для того, чтобы однажды иметь счастье заслужить всю вашу любовь. Это составляет наше единственное стремление, и мы просим ваше императорское высочество быть к нам благосклонной[300].

На официальный запрос Бертье император Франц ответил, что согласен отдать свою дочь Наполеону. Мария Луиза тоже выразила свое согласие, и 11 марта в Вене, в присутствии всей австрийской императорской фамилии, всего двора, всего дипломатического корпуса, сановников и генералитета была проведена брачная церемония.

На следующий день Бертье отправился во Францию, а через 24 часа вслед за ним выехала из Вены и будущая императрица Мария Луиза.

Надо сказать, что до этого она никогда не видела Наполеона. Сказать, что она волновалась — это ничего не сказать. Девушка была в панике. При этом при проезде через вассальные страны (например через Баварию) ей всюду давали почувствовать, что она — супруга истинного повелителя Европы.

* * *
Считается, что брак Наполеона и Марии Луизы был первым большим успехом тайной политики князя Клемента фон Меттерниха. К тому времени он уже стал министром иностранных дел, и именно он настоятельно советовал императору Францу пожертвовать дочерью, чтобы обеспечить Австрии мирную передышку, «дающую возможность заново набраться сил».

Американский историк Энно Эдвард Крейе по этому поводу пишет: «Для Меттерниха выгоды от такого брака были столь очевидны, что он, несомненно, сделал все возможное для его осуществления. То, что Бонапарт вначале уже сделал выбор в пользу Анны Павловны, заставило Меттерниха действовать решительно: он должен был воспрепятствовать сделке. <…> Точно так же, как страна приносит свою свободу в жертву внешней политике, кайзер должен был пожертвовать своей дочерью. С помощью жены, графини Элеоноры, которая во время войны оставалась в Париже, Меттерних развернул кампанию закулисных интриг и обычных дипломатических переговоров, которые, в конце концов, увенчались успехом. Когда 7 февраля 1810 года Наполеон объявил свой выбор в пользу Марии Луизы, преемник Меттерниха в Париже князь Шварценберг поспешил оформить соглашение об этом, не ожидая согласия Франца. Дело было слишком важным, чтобы позволить отцу невесты помешать ему. И, для того чтобы убедиться в его благополучном завершении, Меттерних сам сопровождал княгиню в Париж на встречу с супругом.

Хотя брак стал, несомненно, личной удачей Меттерниха, его значение состояло больше в том, что он предотвратил, чем в том, что он принес»[301].

Брак предотвратил франко-российский династический союз и поддержал неустойчивый трон Габсбургов, укрепив власть императора Франца над землями, которые неудачные войны поставили на грань распада. Тогда и в дальнейшем Меттерних считал, что австрийский император «столь же нуждался в престижном доверии Наполеона, сколь Наполеон нуждался в древней родословной Габсбургов»[302].

С другой стороны, брак Наполеона и Марии Луизы стал большим успехом Талейрана. Это была племянница казненной революционерами Марии Антуанетты, и, по его мнению, эта женитьба «оправдала бы Францию в глазах Европы и способствовала бы созданию франко-австрийско-го союза»[303].

Итак, жребий Марии Луизы был брошен. Император Франц 13 марта 1810 года написал Наполеону, формально уже своему зятю:

Если и огромна та жертва, которую я приношу, расставаясь с дочерью, если в этот момент мое сердце и обливается кровью при мысли о разлуке с любимым ребенком, то меня может утешить только полное убеждение в том, что она будет счастлива[304].

Позднее император Франц признавался, что, согласившись на этот брак, он «пожертвовал тем, что было всего дороже его сердцу, для того чтобы предотвратить непоправимое несчастье и приобрести залог лучшей будущности»[305]. Он действительно получил немалые выгоды от этого брака. Наполеон, опиравшийся до этого в своей политике на свой союз с Александром, начал постепенно отдаляться от России и сближаться с Австрией.

На Европу это событие, естественно, произвело неизгладимое впечатление, и оно обсуждалось на все лады. Одни говорили, что теперь наступит конец войнам и Европа обретет долгожданное равновесие. Другие утверждали, что очень скоро Наполеон начнет воевать с той из держав, где ему не дали невесты…

Наполеон встретил Марию Луизу 27 марта 1810 года недалеко от Парижа, возле Компьеня. И только тут супруги в первый раз в жизни увидели друг друга.

По правде говоря, их первое свидание должно было происходить согласно великолепному церемониалу, но Наполеон не мог побороть свое нетерпение и нарушил правила, им же самим предписанные. В сопровождении одного Мюрата, под проливным дождем он тайно выехал из Компьеня, стал у дверей небольшой сельской церкви и, увидев Марию Луизу, бросился к ее карете.

Увиденное поразило императора до глубины души. Вместо ожидавшейся им «матки», способной дать ему только наследника, он вдруг обнаружил в карете по-детски наивную молодую женщину, показавшуюся ему восхитительной. И он немедленно влюбился…

После столь «удачной женитьбы» он, видимо, из благодарности «снова стал проявлять благосклонность к Талейрану»[306].

Проблемы на Пиренейском полуострове
Но все это будет позднее. А пока же Талейран был в опале, и другой важной ее причиной стала его позиция по вопросу о войне в Испании.

По этому поводу в своих «Мемуарах» Талейран пишет: «Все его предприятие против Испании было безрассудно. Зачем надо было разорять сочувствующую и преданную ему страну? Неужели только для того, чтобы завладеть одной ее частью, предоставив в то же время ее богатые колонии Англии, которую он стремился истребить или, по крайней мере, ослабить? Не очевидно ли, что если бы даже все провинции этого полуострова были вынуждены склониться под ярмо Франции и признать королевскую власть брата Наполеона, то испанские колонии восстали бы по собственной инициативе или по побуждению Англии?»[307]

Вообще в тот момент Талейран считал, что на многие действия Наполеона толкало исключительно «ребяческое честолюбие» и что этими действиями он «всюду порождал ненависть»[308].

И конечно же в самой острой форме все это проявлялось именно на Пиренейском полуострове, где гордость испанского и португальского народов не позволяла так долго сдерживать свое негодование, как это делали какие-нибудь вестфальцы, отданные Наполеоном под власть своего младшего брата Жерома. Негодование же там «было порождено вероломством Наполеона, а Жозеф (брат Наполеона, назначенный королем Испании. — С.Н.) ежедневно со времени своего прибытия в Испанию питал его»[309].

С другой стороны, сам Наполеон считал так: «Испанское дело? Талейран в течение двух лет меня терзал, чтобы я его осуществил! Он утверждал, что для этого мне нужно было только двадцать тысяч человек. Не знаю, какое количество записок он мне представил, чтобы доказать это»[310].

Подтверждает эту версию и генерал Арман де Коленкур, который в своих «Мемуарах» пишет: «Я снова видался с Дюроком, который уговаривал меня совершенно прекратить встречи с Талейраном; по его словам, Талейран уже давно в ряде случаев вызвал недовольство императора, в частности теми рассуждениями о войне в Испании, которые он себе позволил, хотя он был один из первых, советовавших императору завладеть испанским троном»[311].

Биограф Талейрана Луи Бастид, специально занимавшийся этим вопросом, делает следующий вывод: «Отставку Талейрана связывали с его оппозицией в вопросе о войне в Испании, и он делал все, чтобы в это верили; но сведения, которые нам удалось собрать, говорят о том, что он, напротив, сам советовал начать эту войну. Слова Наполеона, сказанные им на острове Святой Елены, лишь поддерживают это наше мнение: “Это он подтолкнул меня к войне в Испании, хотя на публике и делал вид, что все было наоборот”»[312].

* * *
В связи с этим хотелось бы сказать следующее. Да, Талейран советовал Наполеону, но не начать войну против Испании, а, как пишет сэр Генри Литтон Булвер, «действовать в этой стране»[313].

Это, как мы понимаем, совершенно разные вещи. А что совершил Наполеон?

Решение о вторжении в Испанию он принял сразу после Тильзита и провел он всю «испанскую операцию» настолько бесцеремонно, что поражен был даже такой «непробиваемый» человек, как Талейран.

Главой государства в Испании считался слабовольный шестидесятилетний Карл IV, который был женат на своей кузине Марии Луизе де Бурбон. Он был похож на «толстого ребенка, плохо сложенного, почти бесформенного… наивного до глупости и удивительно ленивого»[314].

Фактически же страной правил любовник королевы Мануэль Годой, ловкий и волевой премьер-министр, «высокорослый и отличавшийся больше выправкой и мощью, чем красотой»[315]. Этот человек «управлял королевством, успокаивая болезненную чувствительность короля и удовлетворяя страстям королевы»[316]. При этом он был крайне непопулярен в народе, что же касается сына и наследника короля, принца Фердинанда Астурийского, так тот его просто ненавидел.

Да, проблема заключалась в том, что Испания вначале отказалась присоединиться к наполеоновской Континентальной блокаде, направленной против Англии. Это, понятное дело, страшно раздражало Наполеона, и он решил поставить на испанский престол своего старшего брата. И вот тут-то Талейрану пришлось «выдержать борьбу с самим собой»[317].

С одной стороны, он считал войну с Испанией пагубной для Франции, с другой стороны, испанскую проблему нужно было как-то разрешать. И тогда он выдвинул хитроумный аргумент: «Испанских Бурбонов возвел на трон в 1700 году самый могущественный из французских Бурбонов Людовик XIV; посему Испания является пусть и богатой, но частью наследия французской монархии, а поскольку правопреемником стал Наполеон, то он должен получить все наследство, то есть не какую-то долю испанской территории, а всю Испанию»[318].

Но Талейрану и в голову не приходило, что Наполеон переиначит его идею по-своему. А тот взял и 27 октября 1807 года подписал в Фонтенбло секретный договор с посланником Мануэля Годоя. После этого он отправил генерала Жюно на завоевание соседней Португалии. Но для этого французским войскам нужно было пройти по территории Испании, и та, согласившись на это, фактически сама напросилась на оккупацию. Талейран потом клялся и божился, что не участвовал в составлении подобного договора. Наполеон же «заявлял, будто Талейран был “вдохновителем” переговоров. Вероятно, они не поняли друг друга»[319].

По словам Талейрана, он не имел в виду завоевание Испании. Он замышлял совсем другое: женить испанского наследника на принцессе из рода Бонапартов и таким образом сделать Испанию «своей».

По этому поводу историк Виллиан Слоон дает следующее объяснение: Фердинанд готов был отказаться от женитьбы на племяннице Годоя, которую ему предлагали, а вместо нее просить руки одной из принцесс де Богарне. Перед Наполеоном стоял вопрос: выполнить ли желание Фердинанда. Талейран при этом высказывался «в пользу ответа в утвердительном смысле»[320].

«Чем именно руководствовался в данном случае Талейран, — пишет Виллиан Слоон, — с точностью определить нельзя. <…> Очень может быть, что и на этот раз его здравый смысл и личные выгоды случайно согласовались друг с другом. Весьма вероятно, что на него влияла императрица Жозефина, положение которой становилось критическим, так как вся семья Бонапартов упорно и открыто требовала развода. <…> Она очень любила хорошенькую свою племянницу, девицу Таше де ля Пажери, и ей было бы очень приятно посадить эту девицу на испанский престол»[321].

После подписания договора в Фонтенбло Талейран жаловался своей доброй знакомой мадам де Ремюза: «Он всегда начинает подозревать меня в измене, как только я заговариваю о сдержанности. А если он перестанет доверять мне, вы увидите, в какие несуразные и безрассудные действия он нас всех втянет. Но я буду до конца не спускать с него глаз. Я посвятил себя созданию его империи, она является моим последним детищем, и пока у меня остается хоть малейшая надежда на то, что мои планы осуществятся, я не намерен складывать руки»[322].

* * *
То, что Наполеон «закрутил» в Испании и Португалии, Талейран считал авантюрой, которая рано или поздно приведет Францию к катастрофе. В самом деле, наглая агрессия французов на Пиренейском полуострове породила новое и очень неприятное для Империи обстоятельство: Англия перенесла войну с Францией с морей на континент, и с этого момента полуостров стал «незаживающей занозой» Наполеона.

Конечно, поначалу все там шло очень даже хорошо. Армия генерала Жюно, прошагав через всю Испанию, вторглась в Португалию и вскоре заняла Лиссабон, за что ее командующий получил титул герцога д’Абрантес. Потом, уже в 1808 году, французы подошли к Мадриду. При этом Наполеон «полагал, будто Испания только и ждет, чтобы он ее завоевал»[323].

Но император ошибался. Испанцы возмутились и сначала обратили свой гнев на Мануэля Годоя. Началось народное восстание, и узурпатор едва спасся от расправы. Соответственно, Карл IV отрекся от престола в пользу своего сына Фердинанда. 2 мая французы устроили массовое побоище на улицах Мадрида, а потом Наполеон пригласил обоих Бурбонов на встречу с ним в городе Байонна, то есть на французской территории. Это была ловушка: приехав в Байонну, Карл, Фердинанд и все сопровождавшие их лица были арестованы, а в Мадриде был поставлен на престол Жозеф Бонапарт. Ошеломленные испанские Бурбоны вынуждены были отречься от всех своих прав.

По этому поводу Талейран произнес весьма интересную фразу: «On s’empare des couronnes, mais on ne les escamote pas»[324].

На русский язык эту фразу можно перевести так: «Коронами завладевают, но их не крадут». Или: «Коронами можно завладеть, но их нельзя ловко стянуть». А вот биограф Талейрана Генри Литтон Булвер, комментируя эти слова, употребляет термин «плутовство»[325].

«Золотая клетка» для принца Фердинанда
Что характерно, Наполеон «оставил Талейрана в Париже, отстранив его от встречи с испанцами в Байонне. Это его покоробило, но он предпочел не обижаться. Наверное, Талейран уже высказал свое неодобрение испанской авантюры. Иначе трудно понять очередное оскорбление, нанесенное ему Наполеоном: Бонапарт приказал Талейрану, по сути, стать тюремщиком принца Фердинанда. Император повелел князю Беневентскому разместить Фердинанда, его брата дона Карлоса и дядю дона Антонио в замке Валансэ»[326].

Информируя Талейрана об этом, Наполеон написал:

Позаботьтесь о том, чтобы у них были и еда, и постельное белье, и горшки и кастрюли для кухни. С ними будут десять или около того придворных и, возможно, вдвое больше слуг. Я дал соответствующие распоряжения об их прибытии генералу, отвечающему за жандармерию. Я хочу, чтобы их приняли без показной роскоши, но с душой и радушно, и вам надлежит сделать все от вас зависящее для того, чтобы они не скучали… Вы можете взять с собой мадам де Талейран и пять-шесть женщин. Если принц Астурийский увлечется прелестной дамой, в которой мы уверены, то в этом не будет ничего плохого; напротив, это даст нам дополнительное средство следить за ним. Для меня чрезвычайно важно, чтобы он не предпринимал никаких неверных шагов, поэтому его надо все время занимать и развлекать. <…> На вас возлагается довольно почетная миссия. Оказание достойного приема этим трем выдающимся особам приличествует духу нашей нации и вашему рангу. За те десять или около того дней, что вы проведете с ними, вы узнаете их настроения и поможете мне решить, что с ними делать дальше. Отряд жандармерии будет усилен, в ваше распоряжение поступят сорок жандармов, они исключат возможность похищения или побега принца»[327].

Не правда ли, письмо это больше походит на приказ какому-нибудь квартирмейстеру?

Естественно, мнение самого Талейрана при этом Наполеона не интересовало. Фактически, князь «оказался осужденным на почетную должность тюремщика при низложенном монархе»[328]. А он, «как всегда, предпочел не обращать внимания на явное хамство Наполеона. А что ему оставалось делать?»[329].

* * *
Талейрана не надо было учить принимать иностранных гостей. Когда испанские гранды подъехали к Валансэ, от их королевских экипажей и нарядов на князя повеяло очарованием далекого прошлого. Понятно, что он испытал при этом глубочайшее душевное волнение. Бывший министр сострадал Фердинанду и его сопровождающим, так как понимал, как жестоко их обманули. Не задумываясь, он выгнал из замка полковника, присланного Фуше, дав этим понять, что ни Фуше, никто другой не будут распоряжаться в Валансэ. А потом он «потребовал от всех обитателей Валансэ выглядеть прилично в присутствии принцев и выказывать им почтение.

Он обучил принцев стрелять из ружья и ездить верхом на лошадях, чего они были лишены в Испании, как думал Талейран, в силу запретов, наложенных на опасные для жизни занятия. Талейран пытался пристрастить их к чтению книг. Испанские аристократы не проявили к ним никакого интереса, и это сильно огорчило Талейрана по двум причинам: он предчувствовал, что пребывание принцев, скорее всего, затянется, сам же Талейран по-прежнему оставался заядлым книголюбом»[330].

* * *
Талейран снова встретился с Наполеоном в середине августа 1808 года, когда «сопротивление испанцев, нараставшее с каждым днем, начало угрожать исполнению замыслов императора»[331].

В это время Жюно уже вынужден был уступить англичанам Португалию, а корпус генерала Дюпона капитулировал перед испанцами в Андалузии.

Несмотря на эти не самые приятные новости, «Наполеон встретил Талейрана в благодушном настроении и лишь посмеялся над его мрачными пророчествами. Талейран хотел было выразить свое возмущение пренебрежительным отношением Бонапарта к испанским принцам, заточенным в Валансэ, но сдержался»[332].

Тем не менее, сохраняя полную невозмутимость, он все же констатировал, что Наполеон, по его мнению, потерял в Байонне больше, чем приобрел.

На это император резко спросил:

— Что вы имеете в виду?

— Бог мой, сир! — ответил Талейран. — Это же совершенно несложно понять. Я поясню вам все на житейских примерах. Человек может совершить ошибку, завести любовницу, плохо обойтись с женой, оскорбить друзей, и у него конечно же возникнут проблемы. Пока у него есть власть, богатство, если он умен, общество, скорее всего, проявит к нему снисхождение. Но стоит ему обмануть кого-нибудь за игорным столом, общество его немедленно отвергнет и никогда уже не простит.

К сожалению, это ничего не изменило, и Наполеон продержал испанских грандов в «золотой клетке» замка Валансэ почти шесть лет. И Талейран, хотя ему это очень не нравилось, не мог ничего возразить, ведь император санкционировал приобретение этого имения «специально для того, чтобы Талейран принимал в нем иностранных сановников»[333].

По свидетельству Лас-Каза, записывавшего воспоминания Наполеона на острове Святой Елены, «независимо от 72 тысяч франков, что казна Франции заплатила Талейрану за аренду Валансэ, принц Фердинанд получал на свое содержание 1 миллион 500 тысяч франков в год»[334].

Всецело занималась высокопоставленными пленниками супруга Талейрана Катрин.

* * *
Биограф Талейрана Александр Салле констатирует: «С одной стороны, установлено, что Талейран не стоял в стороне от войны в Испании, столь пагубной для Наполеона, но, с другой стороны, было бы неправильно говорить, что эта война стала причиной того, что он оставил пост министра иностранных дел. Настоящей причиной отставки Талейрана стало то, что у этого министра с недавних пор значительно понизился кредит доверия к Наполеону»[335].

В самом деле, чем больше расширялась империя Наполеона, тем больше Талейран задумывался о будущем своей страны. Ну, и о своем будущем конечно же, куда же без этого. По сути, как в свое время он безошибочно рассчитал взлет Наполеона, так и теперь он каким-то одному ему ведомым образом почувствовал его неминуемое падение.

В «Мемуарах» Талейран написал об этом так: «Наполеон уже давно перестал интересоваться политическими целями Франции и мало размышлял над своими собственными задачами. Он желал не сохранения, а расширения»[336].

Но пока до окончательного разрыва было еще далеко. Лишь события в Эрфурте «решительно и навсегда изменили отношения между главой французского государства и первым дипломатом Франции»[337].

Эрфуртская встреча двух императоров
Отправляясь в сентябре 1808 года в саксонский город Эрфурт на исключительно важную встречу с императором Александром, Наполеон пригласил бывшего министра поехать вместе с ним.

На эту встречу Талейран был вызван в качестве Великого камергера, функции которого он продолжал исполнять. Понятно, что император уже давно отдавал себе отчет в «верности» князя, однако ему были необходимы его уникальный ум и опыт. Он считал, что Талейран еще может быть ему полезен. Во всяком случае, гораздо полезнее, чем «действующий» министр Шампаньи, который только и делал, что «появлялся каждое утро, чтобы усердно просить извинения за неловкости, совершенные накануне»[338].

Приглашение Талейрана в Эрфурт многие историки называют «удивительным ослеплением» Наполеона и «не случавшейся до сих пор ни разу потерей интуиции»[339].

Завистники всегда говорили о Талейране, что он всю свою жизнь «продавал тех, кто его покупал»[340].

Это не совсем верно. Талейран всегда думал о себе и о Франции. Каких-то идеалов революции он не продавал (их просто не было), а Директорию он в свое время «продал» Наполеону лишь потому, что та изжила сама себя и стала вредной для страны. А потом он служил Наполеону верой и правдой, но лишь до того времени, пока действия того не вошли в противоречие с интересами Франции. К концу 1808 года это противоречие стало слишком уж заметным, а потому в Эрфурте Талейран сыграл весьма специфическую роль.

Впрочем, обо всем по порядку.

Альбер Вандаль пишет: «Талейран все более входил в роль сдерживающего элемента при Наполеоне. Это была роль, которую он пытался играть и которую в особенности любил выставлять напоказ. Оценивая события с присущей ему проницательностью скептического наблюдателя, он ясно понимал, что борьба между Наполеоном и Европой делалась все более опасной, уже не только потому, что слишком затягивалась, но и потому, что делалась все напряженнее и доходила до огромных размеров. Он сознавал, что ошибочные действия делали успех необеспеченным, и начинал сомневаться в конечном исходе»[341].

В конечном итоге мудрый Талейран «начал отделять свою судьбу от судьбы Наполеона, который, по его мнению, слишком зарвался»[342].

По его мнению, император теперь упорно и неистово шел по пути, который стал противоречить интересам Франции. Если говорить коротко, то Наполеон, по убеждению Талейрана (и не только Талейрана), превратился в необузданного честолюбца, ведущего страну к пропасти.

* * *
Как бы то ни было, Наполеон, сохраняя некоторую холодность в отношениях со своим бывшим министром, поручил ему составить ряд статей нового договора с Александром.

Наполеон сказал:

— Я хочу получить свободу действий в отношении Испании, а для этого мне нужно быть уверенным, что Австрия будет сдержанна. И еще я не хочу каким-то образом связать себя с Россией. Подготовьте мне соглашение, которое удовлетворило бы императора Александра, было бы направлено против Англии и предоставляло бы мне полную свободу в остальном.

По словам Альбера Вандаля, император французов «хотел проделать в Эрфурте то же самое, что и в Тильзите»[343].

А вот Жан Орьё выражается по этому поводу еще жестче: «Наполеон попросил Талейрана составить проект союзного договора с царем. Он дал ему его основные тезисы: все брать и ничего не давать»[344].

Талейран выполнил приказание своего императора, но при этом он не переставал опасаться, как бы результатом встречи в Эрфурте не стали крупные перемены. Чтобы их предупредить, он решил прибегнуть к внешнему фактору. Большие надежды в этом он возлагал на Австрию. «Он хотел бы, чтобы Франц I, неожиданно явившись на свидание императоров в Эрфурт, заставил бы их принять себя как третьего участника в совещаниях, с тем чтобы, опираясь на свои восстановленные военные силы, поддержать дело умеренной политики и существующих прав»[345].

Князю фон Меттерниху он написал так:

Ничто не может свершиться в Европе без содействия или противодействия австрийского императора. В настоящем случае я желал бы, чтобы приезд императора Франца подействовал как тормоз[346].

Но Наполеон не захотел, чтобы Австрия присутствовала в Эрфурте: он боялся, как бы это не повело к ее сближению с Россией. В результате приехал лишь барон Карл фон Винцент, участие которого во встрече свелось, главным образом, к роли наблюдателя.

* * *
С российской стороны в Эрфурте находились великий князь Константин, министр иностранных дел граф Н. П. Румянцев, обер-гофмаршал граф Н. А. Толстой, посол во Франции и его брат граф П. А. Толстой, князья П. М. Волконский, В. С. Трубецкой и П. Г. Гагарин, графы Ф. П. Уваров и П. А. Шувалов, а также М. М. Сперанский, К. К. Лабенский и многие другие.

В среде русских дипломатов репутация Талейрана была уже вполне устоявшейся: его называли «попом-расстригой», «письмоводителем тирана» и т. п. «Но никто не отрицал его выдающегося ума, проницательности и дальновидности»[347].

В Эрфурт Талейран прибыл за три дня до приезда самого Наполеона. И поселился он буквально в двух шагах от места, где должен был жить император Александр. Как допустил подобное всегда такой мнительный Наполеон, непонятно…

А вот намерения Талейрана были очевидны: он «подготовил для Эрфурта, своего Эрфурта, собственную политическую программу»[348].

Суть этой программы сводилась к следующему. Он, Талейран, как мы уже говорили, был не согласен с потерявшими всякую меру завоевательными планами Наполеона, не согласна с этим была и Франция. Он, Талейран, видит в императоре Александре единственную силу, которая могла бы покончить с властью Наполеона, а чтобы закрепить новые отношения с Александром, он, Талейран, готов тайно поступить на русскую службу, разумеется, с полагающимся в подобных случаях жалованьем.

— Государь, — заявил при встрече Талейран, — для чего вы приехали сюда? Вам надлежит спасти Европу, и вы в этом преуспеете, если только будете противостоять Наполеону. Французы — цивилизованный народ, а их правитель — нет. Правитель России цивилизован, а народ — нет. Значит, русский государь должен быть союзником французского народа.

Следует заметить, что русскому императору Талейран был крайне несимпатичен. Он «всю жизнь не мог простить Талейрану одну ноту, составленную им по приказу Наполеона. В этой ноте более чем прозрачно намекалось на соучастие Александра в убийстве его отца Павла I»[349].

По этой причине подобные слова ближайшего советника Наполеона показались Александру удивительными и даже подозрительными. Конечно же он не поверил ни одному его слову.

А Талейран тем временем продолжал, говоря о том, что естественные границы Франции проходят по Рейну, Альпам и Пиренеям. «Все остальное — завоевания императора. Франции нет до них никакого дела»[350].

Он и в самом деле был не согласен с безудержными завоевательными планами Наполеона. Не согласна с этим, по его мнению, была и Франция. «Иначе говоря, Талейран заранее отказывался от этих аннексий — он был убежден, что их все равно не удастся долго удержать, — в пользу того, кто помог бы покончить с властью Наполеона»[351].

Принято считать, что, для того чтобы доказать серьезность своих намерений, Талейран вдруг начал выдавать русским один секрет Наполеона за другим, указывая границы, до которых можно доходить в решении спорных вопросов, не вызывая окончательного разрыва.

А. 3. Манфред по этому поводу пишет: «Талейран пытался оправдать свое беспримерное предательство тем, что, изменяя Наполеону, он действовал будто бы в интересах Франции. То были, конечно, софизмы. Талейран действовал в своих личных интересах и в интересах Австрии»[352].

* * *
Наполеон приехал в Эрфурт 27 сентября утром, неожиданно, словно простой путешественник, сопровождаемый только маршалом Бертье. Эскадрон гвардейцев окружал его карету.

Потом приказание отправиться в Эрфурт получили маршалы Сульт, Даву, Ланн, Мортье и Удино, генералы Дюрок, Сюше, Нансути, Клапаред, секретари Фэн и Меневаль, а также Дарю, Шампаньи, Мааре и др.

«На другой день оба императора установили порядок дня на время своего пребывания вместе. Они условились, что каждый из них предоставит себе утро для личных дел; время после полудня будет посвящено вопросам политики, приемам монархов и высокопоставленных лиц и прогулкам; вечер — свету и развлечениям»[353].

В тот же день австрийский посол Карл фон Винцент вручил императорам письма от своего государя, которыми Франц I, отчасти по совету Талейрана, хотел обратить на себя внимание и косвенно вмешаться в их переговоры.

В ходе переговоров Талейран усиленно старался делать вид, что он находится в тени, но при этом он планировал вести свою собственную игру — игру пока скрытого, но бесспорного противника Наполеона.

У Альбера Вандаля читаем: «Его изменой руководили и другие, более возвышенные побуждения. Видя со справедливым ужасом, как Наполеон все более стремится к невозможному и идет к верной гибели… он считал, что существовало только одно средство остановить его и умерить его пыл, и что таким средством было — поддержать мужество других государей и убедить их стойко сопротивляться ему»[354].

Как видим, в очередной раз звучит слово «измена». Но если Талейран и изменял, то только Наполеону, а потом в беседах с ним он якобы горестно вздыхал, слушая его жалобы на неожиданное упорство, проявленное русской стороной в ходе переговоров.

Так принято писать об эрфуртской встрече, но на самом деле это не так. Вернее, не совсем так. Талейран обладал колоссальным политическим опытом и прекрасно понимал, что с Наполеоном такие «фокусы» не пройдут. Князь был слишком умен, чтобы идти на «измену». Он слишком хорошо знал, чем это может закончиться. Знал он и то, что любая грубая ложь быстро вскроется. Да ему и не надо было лгать. Он действовал гораздо хитрее.

По свидетельству секретаря Наполеона Меневаля, «в Эрфурте император использовал князя Беневентского в своих конфиденциальных контактах с императором Александром»[355].

По сути, «каждое утро Талейран обсуждал ход переговоров с Наполеоном, а каждый вечер — с Александром»[356].

Если можно использовать такое сравнение, то в Эрфурте играли два очень сильных гроссмейстера, а Талейран параллельно артистически вел свою труднейшую игру.

По определению, измена — это нарушение верности кому-либо или чему-либо. Но вот является ли изменой борьба с врагом своей страны? Является ли изменой борьба с человеком, который, опьяненный победами и завоеваниями, готов был довести страну до последней крайности?

Да и какие секреты Наполеона один за другим вдруг начал выдавать русским Талейран? По сути, он говорил императору Александру лишь о том, что Франция давно уже устала от «честолюбивых предприятий слишком увлекающегося ее императора»[357].

И действительно, «дипломатические агенты самого Александра вскоре начали подтверждать справедливость этих сообщений. Они доносили, что французская нация, или, по крайней мере, наиболее рассудительная ее часть, утомлена уже завоевательной имперской политикой Наполеона»[358].

Просто Талейран одним из первых понял это. Но разве близкий друг Наполеона маршал Ланн не предупреждал императора в 1809 году, что пора бы уже остановиться? А разве в 1811 году другой друг Наполеона, бывший с ним в Италии и в Египте, Реньо де Сен-Жан д’Анжели не восклицал: «Этот несчастный погубит себя самого, погубит нас, погубит решительно все!»[359]

А многие другие, число которых с каждым годом росло? Неужели все они тоже были «беспримерными предателями»? И вообще, как должны вести себя офицеры и матросы, если они видят, что их обезумевший капитан ведет корабль прямо на скалы…

К сожалению, однозначного ответа на подобные вопросы нет.

* * *
В начале переговоров Наполеон самоуверенно говорил:

— Мне кажется, что император Александр готов сделать все, что я захочу.

Но постепенно его тон начал меняться.

А в это время Талейран настраивал императора Александра:

— Австрийский представитель барон фон Винцент надеется, что Ваше Величество не позволит императору Наполеону толкнуть вас на мероприятия, угрожающие Австрии. Что касается меня, то я испытываю такие же желания.

— Я тоже этого хочу, — неуверенно отвечал Александр, — но это очень трудно, так как мне кажется, что император Наполеон очень раздражен.

Биограф Талейрана Жан Орьё пишет: «Если бы Наполеон вел переговоры с Александром один на один, он бы его победил. Царь был слабым и безвольным, обаяние и интеллектуальная мощь императора его бы пересилили. Взяв себе в помощники Талейрана, Наполеон добился противоположного результата по сравнению с тем, что он ожидал: Талейран разрушил влияние, которое тот имел на царя»[360].

С удивительным искусством и осторожностью Талейран работал «над тем, чтобы соткать вокруг царя сеть интриг и незаметно завлечь его в свои сети. В Тильзите Наполеон победил Александра. Отчего же Талейран не может взять его в плен в Эрфурте?»[361].

И ему это удалось. Во всяком случае, в ходе переговоров император Александр становился все более и более уверенным в себе и невозмутимым. Наполеон, видя это, нервничал. И вот однажды он сказал Талейрану:

— Я ничего не достиг с императором Александром. Я обрабатывал его со всех сторон, но не подвинулся ни на шаг вперед.

— Сир, — возразил ему Талейран, — мне кажется, что за ваше пребывание здесь вы уже многого достигли и император Александр совершенно поддался вашему обаянию.

— Он это только изображает, и вы им одурачены! — воскликнул Наполеон. — Если он меня так любит, то почему же он не соглашается со мной и не ставит свою подпись?

— Сир, в нем есть нечто рыцарское. Он считает, что его чувства к вам обязывают его больше, чем какие-то договоры…

— Это все вздор!

После этого Наполеон вспылил прямо во время официальной встречи. В очередной раз натолкнувшись на неожиданное упорство русской стороны, император французов бросил на пол свою шляпу и начал топтать ее ногами. Александр с улыбкой посмотрел из него, помолчал немного, а затем спокойно сказал:

— Вы вспыльчивы, а я упрям. Гневом от меня ничего не добьешься. Поговорим, обсудим — иначе я ухожу.

И он направился к двери, а Наполеону оставалось только замолчать и удержать его, но при этом его дело нисколько не подвинулось вперед.

* * *
В конечном итоге Наполеон подписал провальную для себя конвенцию, которая не дала ему ничего нового по сравнению с тем, о чем было договорено еще в Тильзите. По сути, к концу эрфуртской встречи «император Александр добился от Наполеона выполнения если не всех, то, по крайней мере, весьма многих своих требований»[362].

А Талейран после этого заявил в кругу своих близких людей:

— Знаете, все спасают Францию. Это случается по три-четыре раза в год. В Эрфурте я спас Европу.

После этого он продолжил секретную переписку с советником русского посольства в Париже Карлом Васильевичем Нессельроде. В переписке же того с Санкт-Петербургом Талейран «с той поры стал именоваться “юрисконсультом”, “моим другом”, “нашим книгопродавцем”, “кузеном Анри”, а то и просто “Анной Ивановной”»[363].

Естественно, Талейран очень рисковал, ведь стоило императору Александру захотеть показать Наполеону свое дружеское к нему отношение, и бывшему министру наступил бы конец. Но «Анна Ивановна» все просчитала точно: русские не выдали его. Сам же Наполеон долгое время вообще ни о чем даже и не подозревал.

Биограф Талейрана Ю. В. Борисов пишет: «Можно ли говорить о государственной измене Талейрана? Да, несомненно. Являясь доверенным лицом Наполеона на свидании в Эрфурте, он призвал союзную державу к борьбе с Францией»[364].

Это не просто не совсем так, а совсем не так. Талейран призывал не к борьбе с Францией, а к спасению Европы и к сопротивлению потерявшему чувство реальности Наполеону. Это, очевидно, не одно и то же. Несомненным же является лишь то, что пути Талейрана и Наполеона бесповоротно разошлись. Теперь Талейран окончательно понял, что «пришло время дать Франции нового начальника, и он хотел иметь возможность решать, каким будет этот начальник»[365].

Жан Орьё по этому поводу категоричен: «Посмотрим на то, что некоторые историки называют “Эрфуртским предательством”, но что, на самом деле, было лишь возвращением на место того, что было переставлено незаконно. По отношению к Наполеону это было предательство, по отношению к Франции и Европе — мудростью»[366].

По сути, Наполеон уже давно не был Францией, и последнюю надо было срочно спасать.

* * *
Императоры расстались 14 октября 1808 года, тепло обнявшись на прощание. Союзный договор между ними был подписан, но он так никогда толком и не соблюдался.

Кстати сказать, именно в это время император Александр пожаловал Талейрану орден Святого апостола Андрея Первозванного. Но самым удивительным оказалось то, что «Анна Ивановна» в это же время «по совместительству» занимался «взаимовыгодным сотрудничеством» еще и с Австрией. Может быть, это слишком громко сказано, но, во всяком случае, он «держал Меттерниха в курсе всего»[367].

Сближение Талейрана и Фуше
«Наполеон, конечно, ничего не знал об этих “негоциациях”, как писали старинным слогом в тогдашних русских дипломатических бумагах. Но императору тотчас же донесли о непонятном сближении Талейрана и Фуше, бывших до этого явными врагами»[368].

В частности, 20 декабря 1808 года Фуше вдруг объявился собственной персоной на приеме в особняке Талейрана. Никто не мог поверить собственным глазам, особенно когда два «врага», «взявшись за руки, принялись прогуливаться из одного зала в другой»[369].

И это были люди, которые еще в октябре 1808 года считались заклятыми противниками!

Тогдашний австрийский посол в Париже Клеменс фон Меттерних написал в Вену, что «эти люди, стоящие во Франции в первом ряду в общественном мнении и по уровню влияния, еще вчера противостоявшие друг другу по взглядам и интересам, сблизились из-за обстоятельств, независимых от них самих»[370].

Да, они были совершенно разными. Фуше являл собой типичного представителя «третьего сословия», а Талейран был из аристократов. Их взаимная антипатия быстро переросла во взаимное презрение, и это, казалось бы, должно было блокировать любое сближение. Но, как очень верно отмечает историк Луи Мадлен, «они оказались слишком политиками в душе, чтобы их взаимная ненависть могла звучать громче их интересов»[371].

Надо сказать, что к концу 1808 года их интересы пересеклись и точкой пересечения стала оппозиция по отношению к Наполеону.

До 20 декабря 1808 года Фуше никогда не пересекал порога дома Талейрана. Что же вдруг так резко изменило их отношение друг к другу? Считается, что посодействовал их первой встрече Александр Морис Блан де Ланотт, граф д’Отерив. Он работал в министерстве иностранных дел, в свое время несколько лет находился в США, прекрасно знал Талейрана и даже считался его негласной «правой рукой». Он-то и организовал эту встречу. Почему? Да потому, что граф д’Отерив был человеком умным, на все имеющим свое мнение. Еще в декабре 1805 года он написал Талейрану, что Наполеон, «похоже, поднялся выше своих собственных идей»[372].

Если он так думал после Аустерлица, то можно себе представить его суждения в 1808 году…

Известны, например, такие слова д’Отерива о Наполеоне: «Я не вижу, как он может прийти к миру, иначе как раздавив всех вокруг»[373].

Сначала граф д’Отерив переговорил с Фуше, потом — с Талейраном. И встреча состоялась, так как оба этих человека к тому моменту уже предвидели крах слишком вознесшегося вверх императора. Соответственно, нужно было заранее подготовиться к этому и решить, что делать в случае, например, гибели Наполеона на очередной войне. Это и стало главной основой для их сближения. И, кстати, их первый конфиденциальный контакт имел место в салоне княгини де Водемон, которая до того принимала их по отдельности[374].

Встреча на приеме в особняке Талейрана — это уже было очень серьезно, и она весьма сильно обеспокоила барона Паскье — человека, который благодаря своим деловым качествам в скором времени станет столичным префектом полиции. Естественно, обо всем тут же было доложено императору.

Что это было — открытая демонстрация или заговор? Наполеон пока не знал. Но тема эта сильно взволновала и его. Во всяком случае, известно, что примерно в это время он сказал генералу Кларку, своему новому военному министру:

— Я вам запрещаю связываться с Талейраном, так как это г…! Он вас запачкает.

Эти весьма жесткие слова Наполеона стали известны из «Мемуаров» Луи Виктора Леона де Рошешуара[375]. Но вот о возможности заговора против себя у Наполеона тогда не было и мысли. А вот Клеменс фон Меттерних, поддерживавший самые тесные связи и с Талейраном, и с Фуше, именно тогда написал в Вену следующее мнение о них обоих: «Не устроят катастрофу, но используют, если таковая произойдет»[376].

«Дерьмо в шелковых чулках»
Так продолжалось до начала 1809 года, когда тайная полиция Наполеона перехватила письмо к Неаполитанскому королю маршалу Мюрату, в котором тому сообщалось о планах Талейрана по возведению его на французский престол в случае неожиданной смерти Наполеона. Это известие заставило императора, находившегося в то время в Испании, бросить все и спешно вернуться в Париж. На приеме, устроенном 28 января 1809 года, император в ярости набросился на своего бывшего министра, публично упрекнув его в участии в самых темных делах. Эта сцена сотни раз описывалась в исторической и мемуарной литературе.

— Вы вор, мерзавец, бесчестный человек! — кричал Наполеон. — Вы не верите в Бога… Вы всех обманываете, всех предаете! Для вас нет ничего святого, вы бы продали родного отца! Почему я вас еще не повесил на решетке Тюильри? Но для этого есть еще достаточно времени! Вы — дерьмо! Дерьмо в шелковых чулках!

Талейран выслушал крики разъяренного императора. Он стоял, опершись на мраморную панель камина, и казалось, сам был сделан из белого мрамора. Ничто на его лице не показало ни одной эмоции. А Наполеон, видя это, разъярился еще больше и решил ударить «ниже пояса»:

— Герцог де Сан-Карлос — любовник вашей жены!

На этот выпад Талейран, улыбнувшись, ответил:

— Я не говорил вам об этом, так как думал, что эта новость не может быть интересна славе Вашего Величества, да и моей тоже…

После этого император резко повернулся и ушел, хлопнув за собой дверью.

Талейран тоже вскоре покинул приемную, но, уходя, невозмутимо бросил онемевшим от ужаса придворным:

— Как жаль, господа, что такой великий человек так плохо воспитан.

Вечером того же дня он как ни в чем не бывало появился в салоне виконтессы де Лаваль, и та, будучи уже в курсе, кинулась к нему с вопросами:

— Как? Неужели после того, что он вам сказал, вы не схватили стул, каминные щипцы, не знаю, что-нибудь еще? И вы не бросились на него?

— Ах, — спокойно ответил Талейран, — я думал об этом. Но я для этого слишком ленив…

Две страшные новости
А потом на Талейрана обрушились две страшные новости. Во-первых, 18 июня 1808 года в Берлине умер его племянник (старший сын брата Аршамбо Жозефа) Луи де Талейран-Перигор. Умер он от тифа, и было ему всего 24 года. Согласно многим источникам, Талейран очень любил этого своего родственника и искренне считал его своим наследником. Во всяком случае, княжество Беневентское он планировал оставить именно ему. Но Луи де Талейран-Перигора не стало, и своих наследников он не оставил, так как даже не успел жениться.

Вторая новость этого же сорта пришла к Талейрану ровно через год: 24 июня 1809 года умерла его мать. Александрина Элеонора (урожденная де Дама д’Антиньи де Рюффэ) прожила 80 лет. Долгие годы Талейран с ней практически не общался. В свое время она была строга и недостаточно внимательна к нему. Он отвечал ей тем же. Впрочем, не стоит забывать, что тогда «чрезмерные» родительские чувства считались проявлением слабости. Однако невнимание со стороны матери, имевшее место, когда он был маленьким, все же сильно ранило душу Талейрана, «а боль, перенесенная в детстве, как правило, не проходит бесследно»[377].

Герцогиня Курляндская
И вот теперь, пожалуй, настало время сказать несколько слов о герцогине Курляндской. Вернее — об Иоганне Доротее Курляндской, младшей дочери Петра фон Бирона, герцога Курляндского. Точнее, ее мать, Анна Доротея Курляндская, считалась официальной женой Петра фон Бирона, а вот любовником ее был польский дипломат граф Александр Батовский, и вот его-то и принято называть отцом Иоганны Доротеи.

Она родилась 21 августа 1792 года во дворце Фридрихсфельд под Берлином и была весьма заметной аристократкой эпохи Александра I.

Отметим, что в то время герцогство Курляндское (ныне это западная часть Латвии) входило в состав Российской империи, получившей эту территорию после третьего раздела Польши в 1795 году.

Петр фон Бирон умер в 1800 году, а Иоганна Доротея (в дальнейшем для простоты мы будем называть ее просто Доротеей) получила отличное образование под руководством княжны Луизы Радзивилл. Некоторое время она жила в имении матери в Лёбихау и уже в ранней молодости имела в числе поклонников ряд очень известных людей своего времени. Благодаря этому она была посвящена во многие тайны европейской дипломатии.

В поисках богатой невесты для второго своего племянника Талейран, хорошо знавший мать Доротеи, попросил императора Александра поспособствовать этому браку.

Точнее, еще в Эрфурте Александр как-то спросил Талейрана:

— Что я могу сделать, чтобы продемонстрировать вам мое отношение?

— Сир, — ответил Талейран, — у меня есть племянник, блестящий офицер, и я был бы счастлив просить для него руки юной принцессы Курляндской. Соблаговолит ли Ваше Величество заинтересоваться этим проектом?

Его Величество соблаговолило, и через год брак был заключен.

В «Мемуарах» Талейран рассказывает об этом так: «Я стремился женить своего племянника Эдмона Перигора. Нужно было действовать так, чтобы мой выбор жены для него не вызвал недовольства Наполеона, не желавшего выпустить из-под своего ревнивого влияния молодого человека, носившего одно из самых громких имен Франции. Он полагал, что за несколько лет до того я способствовал отказу моей племянницы графини Жюст де Ноай, руки которой он просил у меня для своего приемного сына Эжена де Богарне. Поэтому, какой бы выбор я ни сделал для своего племянника, мне предстояло встретить неодобрение императора. Он не позволил бы мне выбрать невесту во Франции, потому что блестящие партии, которые могли быть в ней заключены, он сохранял для преданных ему генералов. Итак, я обратил взоры за границу. В Германии и Польше я часто слышал о герцогине Курляндской и знал, что она выделялась благородством чувств, возвышенностью характера, а также чрезвычайной любезностью и блеском. Младшая из ее дочерей была на выданье. Этот выбор не мог не понравиться Наполеону, так как не лишал партии никого из его генералов, которые все неизбежно получили бы отказ. Он должен был даже льстить его тщеславию, заставлявшему его привлекать во Францию громкие иностранные имена. Это тщеславие побудило его незадолго до того способствовать браку маршала Бертье с одной из баварских принцесс. Поэтому я решился просить для моего племянника руку принцессы Доротеи Курляндской, а чтобы император Наполеон не мог, передумав или из каприза, взять назад уже данное им одобрение, я склонил добрейшего императора Александра, который был личным другом герцогини Курляндской, самому просить у нее для моего племянника руку ее дочери. Я имел счастье получить ее согласие, и свадьба состоялась во Франкфурте-на-Майне 22 апреля 1809 года»[378].

К сказанному можно добавить лишь то, что графиня Жюст де Ноай — это дочь все того же Аршамбо Жозефа де Талейран-Перигора, родившаяся в сентябре 1785 года. Ее полное имя было Франсуаза Мелани Онорина, и 11 мая 1803 года она вышла замуж за Жюста де Ноая (Just de Noailles)[379], сына герцога де Пуа и герцогини де Бовэ-Краон.

* * *
Итак, венчание Доротеи Курляндской с Эдмоном де Талейран-Перигором имело место в апреле 1809 года. Ей было шестнадцать, но она уже «обладала редкой красотой и ни с чем не сравнимыми глазами»[380].

Ее супругу в тот момент было 22 года. Он был капитаном кавалерии, адъютантом маршала Бертье (в 1812 году он станет полковником, а потом будет командовать гвардейской бригадой у Людовика XVIII). Через несколько недель после свадьбы он отбыл в действующую армию.

Так красавица Доротея стала графиней де Талейран-Перигор, но брак этот не получился счастливым: хотя она и родила детей, ее муж больше занимался войной и другими женщинами.

Первым в марте 1811 года родился сын Луи, потом — дочь Доротея Шарлотта Эмилия (но она не прожила и нескольких дней), а в декабре 1813 года — еще один сын, которого назвали Александром Эдмоном.

Что же касается жены самого Талейрана, то ее лучшие дни к тому времени давно уже прошли. Она занималась в основном собственным домом, играя совсем незначительную роль. Ее былая красота поблекла, и они с Талейраном совсем отдалились друг от друга. В отличие от нее, юная Доротея «была удивительно красива и обладала блестящим умом»[381].

Закат Империи
А затем наступил и быстро прошел трагический 1812 год. Общие потери Наполеона в России «оцениваются специалистами в 380 тысяч человек. Это было крупнейшее поражение, какое когда-либо знала история»[382].

Вслед за ним началось Великое освобождение Европы…

Стремительно развивавшиеся события заставили Талейрана нервничать и судорожно искать выход из складывавшегося положения.

В своих «Мемуарах» он потом написал: «Когда, отвергая всякое разумное соглашение, Наполеон бросился в 1812 году в роковой поход против России, всякий рассудительный человек мог заранее указать день, когда, преследуемый оскорбленными им державами, он будет вынужден перейти Рейн и утратит власть, дарованную ему судьбой»[383].

Для Талейрана дальнейшая судьба императора была очевидна, и он еще более активизировал свою оппозицию ему, ибо, по его мнению, «побежденный Наполеон должен был исчезнуть с мировой сцены; такова судьба узурпаторов, потерпевших поражение»[384].

При этом Талейрана волновала как своя собственная судьба, так и вопрос о том, сколько опасностей должно было возникнуть для Франции после неизбежного поражения ее потерявшего чувство реальности императора.

Талейран писал: «Какими средствами можно было бы отвратить угрожавшие ей страдания? Какую форму правления следовало бы ей принять, чтобы противостоять этой ужасной катастрофе? Все это составляло важный предмет размышления для каждого доброго француза. <…> По мере того как я наблюдал приближение ужасной развязки, я изучал и комбинировал все с большим вниманием и тщательностью те средства, которые еще оставались в нашем распоряжении. Это не означало ни предательства мною Наполеона, ни составления против него заговоров, хотя он не раз меня в этом обвинял. Я составлял заговоры лишь в те эпохи моей жизни, когда моими сообщниками были большинство французов и когда я мог вместе с ними искать пути к спасению родины. Недоверие ко мне Наполеона и его оскорбления не меняют ничего в истинном положении вещей, и я громко повторяю: никогда не существовало опасных для него заговорщиков, кроме него самого. Тем не менее в течение последних лет своего царствования он установил за мной самое гнусное наблюдение. Оно одно доказывает невозможность для меня в то время участвовать в заговорах, даже если бы у меня и была к ним склонность»[385].

В последнем с Талейраном трудно не согласиться. При том наблюдении, что было установлено за ним, трудно было бы стать заговорщиком. С другой стороны, Талейран никогда не считал себя обязанным скрывать свое мнение, и его язвительное остроумие развернулось в 1812 году во всю свою ширь.

* * *
В октябре 1812 года генерал Мале предпринял в Париже смелую попытку свергнуть власть Наполеона. Конечно же мятеж был подавлен, но эти события заставили императора бросить свою разбитую армию в снегах России и срочно вернуться в Париж. Среди прочих неотложных дел он отдал приказ о проведении секретного расследования на предмет возможности участия в заговоре своего бывшего министра полиции Жозефа Фуше. Впрочем, никаких доказательств этого обнаружено не было. Однако это никоим образом не говорит о том, что Фуше совсем не был в курсе происходившего. Был, еще как был! И имел об этом весьма профессиональное суждение. Оно до такой степени интересно, что его хотелось бы привести практически без сокращений. Вот что написал Фуше в своих «Мемуарах» о заговоре Мале:

«Как Мале смог осуществить свой заговор, как смог стать хозяином в Париже?

Вы скажете, что не было никакого указа сената, но уверены ли вы, что внутри сената не существовало очага оппозиции, который мог действовать в зависимости от обстоятельств? Я настаиваю на факте, что среди ста тридцати сенаторов было, по меньшей мере, шестьдесят, находившихся под влиянием господина де Талейрана, господина де Семонвилля[386] и под моим собственным, которые оказали бы содействие любой революции в целях самоспасения или для демонстрации своего согласия с этим тройным влиянием. Подобная коалиция не была ни невозможной, ни неосуществимой.

Эта возможность объясняет создание Временного правительства, в которое вошли господа Матьё де Монморанси[387], Алексис де Ноай[388], генерал Моро, префект граф Фрошо и еще пятый человек, которого не назвали. Замечательно! Этим пятым человеком был господин де Талейран, а я должен был заменить отсутствующего генерала Моро, имя которого стояло в списке либо на всякий случай, либо для того, чтобы польстить армии.

Что касается Мале, ценного инструмента, то он должен был уступить командование в Париже Массене[389], который, как и я, находился в отставке и немилости»[390].

Потрясающее признание! Как видим, Фуше прямо обвиняет Талейрана в покровительстве заговору генерала Мале и называет его в числе членов незаконного Временного правительства.

Веры подобным признаниям Жозефа Фуше нет никакой, однако в этом деле имеется один весьма любопытный факт: по своим убеждениям расстрелянный Клод Франсуа Мале был якобинцем, а вот происходил он из древней аристократической семьи, принадлежавшей к роду… Перигоров.

Впрочем, это ровным счетом ничего не доказывает. К тому же кого только не называли в числе этого «Временного правительства»: и упомянутого Фуше, и маршала Ожеро, и Лазара Карно, и вице-адмирала Трюге, и сенаторов графа де Вольнэ с Домиником Жозефом Гара…

* * *
В конце 1812 года в Париже все только и говорили, что об уничтожении Великой армии Наполеона в снегах России. Рассказывали, что потеряно все: люди, лошади, орудия и имущество… Но вот оттуда вернулся ставший в 1811 году министром иностранных дел Юг Бернар Маре, герцог де Бассано.

— Видите, как все преувеличено, — с усмешкой сказал тогда Талейран императрице. — Вот Маре вернулся, а говорили, будто бы все имущество потеряно!

Бедняге Маре вообще часто доставалось от Талейрана. Вот, например, еще одна его шутка, ставшая хорошо известной в модных салонах. Однажды Талейран вдруг заявил, что знает человека еще более глупого, чем Маре.

— И кто же это? — переспросили его.

— Это герцог де Бассано.

Что же касается Наполеона, то подобных острот Талейрану было мало. Его ненависть шла гораздо дальше. Он всем тогда говорил «пророческие слова, леденящие сердца французов: наконец-то, вот оно — начало конца»[391].

Конечно же негативные высказывания Талейрана доходили до Наполеона, и однажды он не выдержал и возмутился:

— Как вы осмеливаетесь появляться передо мной. Я вас хорошо знаю, знаю, на что вы способны. Вы предали все правительства и предадите еще тех, с кем вы сейчас делаете вид, что связаны. Но я не доставлю вам удовольствия выслуживаться перед ними за мой счет. Я накажу вас, как вы того заслуживаете.

В ответ Талейран разыграл высшую степень удивления и попросил конкретизировать обвинения.

— Вашими обвинителями являются ваши письма. Вы мастер писать их, покрывая все густой завесой намеков и полунамеков. Но я умею разрывать ее. Вам не удастся меня обманывать.

После этих слов Наполеон повернулся к Талейрану спиной.

Подобные сцены имели место не раз и не два. Император даже грозил отправить Талейрана в ссылку. Но за этим, как правило, ничего не следовало. «Успокоить Наполеона было еще легче, чем разозлить»[392].

Как ни странно, в те тяжелейшие для страны времена Наполеон стал серьезно задумываться над тем, чтобы вернуть портфель министра иностранных дел в руки Талейрана. Нам трудно понять это побуждение императора, но факт остается фактом: взрывной корсиканец «испытывал огромное доверие к дипломатической ловкости Талейрана и признавал его влияние на иностранные кабинеты»[393].

Генерал Арман де Коленкур в «Мемуарах» подтверждает это. Он пишет о том, что к концу зимы 1812 года «император стал лучше обращаться с Талейраном. Он даже несколько раз беседовал с ним. Однажды вечером он задержал его у себя до очень позднего времени, что весьма обеспокоило мадам Бассано, которая видела в Талейране преемника своего мужа. Император, которому было известно ее беспокойство, а также и беспокойство, возбужденное этим у его министра, рассказал ему о предложении, которое он несколько дней назад сделал Талейрану (отправиться в Варшаву для руководства польскими делами во время его похода и для наблюдения за Веной и Германией; Талейран принял это поручение). Император добавил (впоследствии он мне это подтвердил), что Талейран сослужил бы ему прекрасную службу в Польше и даже в Курляндии через посредство матери своей племянницы, если бы кампания имела успех, на который он надеялся»[394].

Помимо этого, Арман де Коленкур рассказывает: «Я считаю, что Талейран, который был очень рад возвратиться к делам, не говорил никому о проекте, доверенном ему императором в секретном порядке; но он открыл себе кредит на 60 тысяч франков в Вене, потому что, как он потом объяснял, не существует прямых банковских переводов из Парижа в Варшаву, а он не хотел испытывать задержек или затруднений сейчас же по приезде. Император, когда его первый гнев против Талейрана остыл, впоследствии в согласии с общественным мнением объяснял этот шаг желанием Талейрана тайно довести до сведений венской почты, что он возвращается к делам, но в первый момент, когда он через парижскую почту или через полицию узнал о поступке Талейрана, а вдобавок еще оказалось, что об этом назначении говорят в салонах, то сочетание светской болтовни с посылкой извещения в Вену привело его в бешенство против Талейрана, которому он приписывал эту нескромность. Если бы не герцог де Ровиго, Талейран был бы сослан, так как приказ об этом был отдан дважды»[395].

Все тот же Арман де Коленкур передает нам слова Наполеона следующим образом: «Талейран поступил безрассудно, покинув министерство, так как он продолжал бы вести дела до сих пор, а теперь его ничтожество убивает его. В глубине души он жалеет, что он больше не министр, и интригует, чтобы заработать деньги. Его окружение всегда нуждается в деньгах, как и он, и готово на все, чтобы добыть их. Он хотел внушить всем, что я не могу обойтись без него, а между тем мои дела шли не хуже с тех пор, как он в них больше не вмешивается. Он слишком скоро позабыл, что договоры, которые он подписывал, были продиктованы битвами, выигранными французами. Никто в Европе не обманывается на этот счет. Мне нравился ум Талейрана. У него есть понимание, он глубокий политик, гораздо лучший, чем Маре, но у него такая потребность в интригах и вокруг него вертится такая шваль, что это мне никогда не нравилось»[396].

Генерал заступился за Талейрана: «Я заметил императору, что желание возвратиться к делам, которое он ему приписывает, лучше всего доказывает, что Талейран не совершил той нескромности, в которой его упрекают; он не такой человек, чтобы даже ради соображений, связанных с семейными отношениями его племянницы, заранее хвастать поездкой в Варшаву, так как он слишком хорошо знает императора, чтобы быть нескромным, и слишком умен, чтобы его можно было заподозрить в том, что он сделал глупость или допустил бесцельную нескромность. Я добавил, что тут есть, наверное, какая-то интрига, которой император не знает, и что он разберется в ней, если вызовет Талейрана»[397].

После этого Наполеон закричал:

— Я не хочу его видеть! Я отдам приказ об изгнании его из Парижа, а вам я запрещаю посещать его и говорить ему об этом.

Затем, немного успокоившись, он спросил Коленкура, кем можно было бы заменить Талейрана. Тот не смог назвать никого.

А вот герцог де Бассано, которому император сообщил о своих видах на бывшего министра, вообще «не сомневался в том, что не пройдет и трех месяцев, как Талейран будет возвращен на свой прежний пост, если только ему удастся вновь приобрести хотя бы малейшее влияние. Удрученный этими мыслями, он, вернувшись домой, рассказал обо всем своей жене. Она не стала терять времени и попросила одного из общих знакомых разболтать сведения о миссии Талейрана, полученные якобы от близких к нему лиц»[398].

Как утверждает генерал Коленкур, «настроение императора по отношению к Талейрану давало легкую возможность погубить его. Камергер императора Рамбюто пустил сплетню в ход. Император, осведомленный своей полицией о салонных слухах, пришел в бешенство против князя. А новость о кредите в Вене, сообщенная секретным отделом почты, показалась императору лишним доказательством нескромности Талейрана и окончательно его разозлила. Бассано торжествовал, а Талейран, который, можно сказать, лишь чудом избежал ссылки, оказался в большей немилости, чем когда-либо»[399].

Наполеон часто руководствовался эмоциями и первыми впечатлениями. Если он раз произносил свое суждение, то не скоро отказывался от него. Через несколько дней предстоял его отъезд, и противники Талейрана достигли того, чего хотели.

* * *
Тем не менее в 1813 году вновь наметилось сближение между Наполеоном и его бывшим министром.

После проигранного сражения при Лейпциге Талейран заявил императору:

— Плохой мир не может быть более гибельным, чем продолжение войны, которая не имеет для нас благоприятных шансов.

Что же касается министерского поста, то Талейран ответил так: «Если император доверяет мне, он не должен увольнять меня; а если у него нет доверия ко мне, он не должен меня использовать. Времена слишком трудные, чтобы прибегать к полумерам»[400].

Наполеон продолжал настаивать.

По этому поводу в «Мемуарах» Талейрана читаем: «В декабре 1813 года он просил меня снова принять портфель министра иностранных дел, что я решительно отклонил, так как мне было ясно, что нам никогда не удастся сговориться хотя бы о способе выпутаться из того лабиринта, в который его вовлекли его безумства»[401].

Никогда не удастся — это было очевидно. Тем не менее Талейран все же посоветовал Наполеону тайно связаться с командующим английскими войсками на Пиренейском полуострове герцогом Веллингтоном, «удовлетворив амбиции того обещанием княжеского титула либо в Португалии, либо в Испании. Этот совет был отвергнут Наполеоном»[402].

Глава восьмая СПАСЕНИЕ ФРАНЦИИ

Враг на подступах к Парижу
Ситуация на театре военных действий складывалась все более и более мрачная. Войска союзников подходили к границам Франции, и изменить что-либо уже не представлялось возможным. Тем не менее где-то до середины марта 1814 года союзные державы твердо держались намерения вести переговоры с Наполеоном, чтобы заключить с ним договор на основе сохранения им власти.

Но Наполеон своим упрямством фактически сам спровоцировал свое крушение, поставиз Францию перед необходимостью вести с торжествующим противником переговоры о своем существовании и спасении.

В «Мемуарах» Талейрана читаем: «Успехи ослепили его до такой степени, что он не заметил, как вовне и внутри страны он довел до крайностей ту политическую систему, с которой он себя так безумно связал; он утомил как Францию, так и другие народы и заставлял их искать помимо него гарантии, которые обеспечили бы всем общий мир, а французам еще, сверх того, пользование их гражданскими правами»[403].

Удивительно, но, идя на Париж, союзные государи еще не имели никакого готового решения относительно правительства, которое им предстояло предложить постнаполеоновской Франции.

Будучи человеком дальновидным и очень умным, Талейран, естественно, не мог не думать об этом. Ему важно было правильно спрогнозировать ход событий, ибо любая ошибка в подобных делах была смерти подобна.

Сохранение у власти Наполеона даже не обсуждалось: с ним, похоже, все было кончено. Признать регентство императрицы Марии Луизы могла лишь ее родная Австрия, но она не очень высоко котировалась в стане союзников. Кто еще? Маршал Бернадотт? Эжен де Богарне?

Время шло, и Талейрану с каждым днем становилась все более очевидной необходимость подготовки правительства, которое быстро заменило бы развалившуюся власть. В своих «Мемуарах» он написал: «Следовало точно установить, чего желает Франция и чего должна желать Европа»[404].

При этом Талейран не сомневался, что во главе того, «чего желает Франция и чего должна желать Европа», должен стоять именно он. Пусть временно, но именно на то время, когда будет решаться судьба Франции, потому что только так он сможет гарантировать соблюдение ее и своих собственных интересов.

Относительно наследников освобождавшегося престола Талейран сразу же сделал ставку на Бурбонов. Ну конечно же Бурбоны! Только Бурбоны могли бы быстро удалить иностранные войска, оккупировавшие Францию, только Бурбоны могли бы возвратить Франции ее положение и выгодные для нее границы, только Бурбоны могли бы отвратить от Франции всю ту жажду отмщения, что накопилась в ходе двадцати лет наполеоновского надругательства над Европой.

По сути же, слово «Франция» можно было легко заменить на слово «Талейран», и это означало еще одну причину принятого Талейраном решения. Только Бурбоны могли вернуть ему то высокое положение, которое он был предназначен занимать в социальной системе, они одни могли отвратить от него жажду отмщения и т. д.

Но одного желания Талейрана для реставрации во Франции власти Бурбонов было явно недостаточно. В необходимости именно этого еще нужно было убедить союзников. Но как это сделать?

Русский император Александр не был особым приверженцем такого поворота событий. Еще в 1807 году он назвал Людовика XVIII «самым посредственным и незначительным во всей Европе». Он больше склонялся к кандидатурам бывшего наполеоновского маршала Бернадотга, усыновленного королем Швеции и ставшего наследником шведского престола, и Эжена де Богарне, а также к идее Регентского совета с особыми правами малолетнего сына[405] Наполеона. Австрийцытоже были за Регентский совет, но, естественно, больше поддерживали дочь своего императора Марию Луизу. За Бурбонов, в частности за Людовика XVIII, реально была одна лишь Англия, которая ни о каких родственниках Наполеона и слышать не хотела.

* * *
Какой бы сложной ни казалась задача, решение было найдено, как всегда, моментально. Талейран вызвал к себе своего близкого человека Эммериха фон Дальберга, а тот привел с собой своего агента Эжена д’Арно, барона де Витролля.

Барон Эжен Франсуа Огюст де Витролль был ярым роялистом. После революции он эмигрировал и служил в армии принца Конде. Вернувшись в 1799 году во Францию, он поступил на службу к Наполеону и через десять лет дослужился до должности инспектора императорских овчарен. Богатое событиями роялистское прошлое де Витролля не ускользнуло от внимания Дальберга, и сейчас он счел, что момент выведения на сцену нового игрока наступил.

После короткого совещания и получения подробных инструкций 6 марта 1814 года барон де Витролль покинул Париж, а 10-го уже был в расположении армии союзников в Труа. Там он постарался живописно изобразить нетерпение, с которым ожидала прихода освободителей французская столица. Более того, он представил все дело так, будто анти-наполеоновское временное правительство уже создано и его нужно лишь признать и поддержать.

Это был явный блеф, но это был еще и прямой удар в спину Наполеона. Устами де Витролля Талейран фактически призывал союзников быстрее идти на Париж и давал им знать, что никаких войск, способных оборонять столицу, нет. Риск подобного демарша был велик: если бы, не дай бог, победил Наполеон, за подобные контакты с врагами он мог бы просто-напросто велеть расстрелять их зачинщиков. Но Талейран умел точно взвешивать все «за» и «против».

Следует сказать, что в вопросе о необходимости быстрого вступления в Париж среди союзников не было единого мнения. Австрийцы и англичане предпочитали не торопиться с этим, опасаясь возрастания политического веса России, войска которой сыграли бы решающую роль в окончательной победе над Наполеоном, а ведь именно так всеми трактовался бы захват французской столицы. Министр иностранных дел Австрии князь Клеменс фон Меттерних даже писал фельдмаршалу Шварценбергу, командовавшему австрийскими войсками, чтобы тот продвигался к Парижу «умно, что означает — медленно»[406].

Талейран предусмотрел и это. По его совету барон де Витролль направился прямо к русскому дипломату графу Карлу Васильевичу Нессельроде и вручил ему секретную записку, написанную специальными симпатическими чернилами. В этой записке говорилось о том, что предъявитель ее заслуживает полного доверия и что его необходимо выслушать. Записка была написана рукой фон Дальберга, но граф Нессельроде моментально понял, кто является ее настоящим автором. Он тут же организовал барону де Витроллю встречу с императором Александром, слово которого, несомненно, было решающим в стане союзников. Таким образом, записка Талейрана решила вопрос о движении союзных войск на Париж.

После визита в лагерь союзников де Витролль отправился в лагерь Бурбонов — к графу д’Артуа, младшему брату Людовика XVI. В это время сам Талейран играл в Париже в вист, развлекая императрицу Марию Луизу рассказами о последних сражениях и о готовности французов до последней капли крови защищать своего любимого императора и членов его семьи.

Вступление союзников в Париж
Рональд Делдерфилд в своей книге «Закат Империи», изданной в Англии в 1968 году, пишет: «Историки уже полтора века спорят о мотивах поведения Талейрана весной 1814 года. Рассчитывал ли он получить оправдание за свое прошлое перед угрозой неизбежной победы европейских монархов, или он действовал, будучи искренне убежденным в том, что сдача Парижа врагу — единственное, что может спасти Францию? Мы не можем ответить на этот вопрос, то есть убедительно подтвердить первое или второе. Талейран был Талейраном, так же как и Меттерних был Меттернихом. Оба политика были до крайности изощрены в искусстве интриги, и им не был свойствен бескорыстный идеализм, который, впрочем, существует в каждом человеке, явно или тайно, в той или иной мере. Но у подобных дипломатов и политических игроков своя мера, свои коды, свои правила, их путь похож на путь брезгливых котов, крадущихся среди мусорных куч. Они любили интригу ради интриги, но это еще не означает, что их интересы были всегда низкими. Они действовали сообразно обстоятельствам так же, как ученые действуют согласно научным формулам и законам природы, математики — согласно математическим уравнениям, а поэты — подчиняясь законам языка. Проблемы, которые стояли перед ними в этот конкретный момент, настолько поглощали все их существо, что они не могли думать о людях, о народе, и их мало интересовало то, что множество людей меньшего политического масштаба были озабочены теми же проблемами, что и они»[407].

А в Париж тогда поступали противоречивые сообщения о том, что происходило на полях сражений между Марной и Сеной, и Талейран, как и многие другие, «тщательно перебирал возможные варианты своих действий»[408].

Для большинства, способного анализировать эти сообщения, было ясно, что судьба Империи уже практически предрешена. Военная кампания 1814 года вступила в свою завершающую стадию. После неудачного сражения при Ля-Ротьере, где французы потеряли около шести тысяч человек и 50 орудий, Наполеон отступил к Труа. Затем, правда, последовало несколько побед, в том числе при Монтрё, но силы императора уже были на исходе. Об этом периоде барон де Марбо так написал в «Мемуарах»:

«Количество вражеских войск достигало 500–600 тысяч человек. Франция была измучена 25-летней войной. Свыше половины французских солдат находились в плену, многие французские провинции готовы были отделиться при первом же удобном случае»[409].

7 марта французы были биты союзниками при Краоне, а затем, еще более жестоко, и при Лаоне. Положение становилось просто критическим. Ко всему прочему, на юго-западе Франции британские войска герцога Веллингтона после победы при Ортезе теснили маршала Сульта к Тулузе, Эжен де Богарне еле-еле удерживал свои позиции в Италии, а маршал Даву был окружен и заблокирован в Гамбурге. Но больше всего Наполеона разочаровал герой сражения при Кастельоне, командующий Ронской армией маршал Ожеро, который сдал союзникам Лион.

20 марта Наполеон двинулся на Арсисюр-Об, где столкнулся с австрийской армией князя Шварценберга, и только нерешительность последнего спасла императора от поражения. Под Наполеоном была убита лошадь, а сам он лишь чудом остался цел и невредим. 23 марта Наполеон уже был в Сен-Дизье.

Получив информацию от Талейрана и изучив оперативную обстановку, командование союзников приняло решение собрать примерно 180 тысяч солдат и двинуть их на Париж. При этом союзниками было решено не обращать внимания на действия Наполеона против их тыловых коммуникаций. Ничего не подозревавший Наполеон провел в Сен-Дизье четыре дня, ожидая подкреплений. 27 марта он получил известия о том, что войска маршалов Мармона и Мортье оттеснены союзниками от Фер-Шампенуаза и отступают к Парижу. Две дивизии национальной гвардии были практически уничтожены. Теперь ждать подмоги от Мармона и Мортье уже не имело смысла, они сами нуждались в подкреплении. Но это оказалось не самым страшным: для того чтобы опередить союзников в гонке к Парижу, также не осталось ни одного шанса, а на старшего брата Жозефа, командовавшего в столице, особых надежд никогда и не возлагалось.

* * *

По образному выражению Рональда Делдерфилда, «распад Империи Наполеона можно сравнить с тем, как распадается на берегу моря замок из песка, построенный ребенком»[410].

В Париже царила паника. Вечером 28 марта был созван Регентский совет под председательством Марии Луизы, который должен был решить, настало ли время регентше и наследнику Наполеона покинуть Париж.

Первым взял слово военный министр генерал Кларк, герцог Фельтрский. Крайне взволнованный происходящим, он высказался за срочный отъезд в Блуа, город на Луаре, расположенный между Орлеаном и Туром (там находилась одна из бывших королевских резиденций).

Его предложение вызвало неодобрение большинства членов совета. Как бы резюмируя общее мнение, Талейран заявил, что отъезд Марии Луизы равнозначен сдаче Парижа роялистам, и коалиция, пользуясь случаем, совершит династический переворот.

По сути, исходя из своих тайных планов, князь Беневентский был прав. Если бы императрица осталась в столице и собственной персоной встретила отца, это существенно затруднило бы реставрацию Бурбонов. Положение регентши вынудило бы союзников относиться к ней как к представительнице законной власти. В то время как за пределами Парижа она была просто императрицей в изгнании.

Кроме того, отъезд Марии Луизы глубоко разочаровал бы парижан, ведь национальная гвардия, а это те же парижане, поклялась Наполеону защищать ее.

Потом взял слово граф Антуан Буле де ля Мёрт. Он сказал:

— Ваше Величество, возьмите на руки Римского короля[411] и выйдите с ним к народу. Пройдитесь по улицам, по бульварам, побывайте в предместьях, зайдите в Ратушу и явите пример героической решимости. И тогда весь Париж поднимется на врага…

Мария Луиза, со слезами на глазах, заявила о своей готовности остаться в Париже.

Совет почти единогласно проголосовал против отъезда императрицы и Римского короля.

Но тут Жозеф Бонапарт, панически боявшийся оказаться в руках у русских казаков, прочитал письмо Наполеона, полученное им в начале февраля. Наполеон в нем писал:

«Я не оставлю императрицу и сына вдали от меня, поскольку может случиться так, что их обоих заберут и отправят в Вену. Это может произойти с еще большей вероятностью в случае моей смерти. Если придет известие о проигранной битве и о моей смерти, вы узнаете об этом раньше министров. Отправьте императрицу и Римского короля в Рамбуйе. Отдайте приказ Сенату, Совету и всем войскам собраться на Луаре. В Париже оставьте префекта или имперского комиссара, или же мэра. <…> Но не дайте императрице и Римскому королю попасть в руки неприятеля. Будьте уверены в том, что, начиная с этого момента, Австрия потеряет к событиям всякий интерес и что она возьмет императрицу к себе с богатой добычей, под предлогом того, что отец хочет видеть дочь счастливой, а французам навяжут все, что пожелает регент Англии и русский царь. <…> В интересах самого же Парижа, чтобы императрица и Римский король покинули город[412].

Письмо всех взволновало. Членов совета занимал вопрос: следует ли подчиняться приказу почти двухмесячной давности? В результате кто-то начал умолять императрицу не считаться с письмом и оставаться в Париже.

Тогда Жозеф, потребовав тишины, прочел другое письмо Наполеона, датированное уже серединой марта, в котором, в частности, говорилось следующее:

Если неприятель двинется на Париж с такими силами, противостоять которым не будет никакой возможности, отправьте на Луару регентшу и моего сына. <…> Помните о том, что я предпочел бы, чтобы она бросилась в Сену, нежели попала бы в руки врагов Франции[413].

Теперь сомнений не было: нужно подчиняться.

В полночь, когда императрица, вся в слезах, следила за тем, как упаковывали вещи и закрывали дорожные сундуки, Талейран веселым тоном объявил в кругу друзей:

— Вот и конец всей этой истории!

* * *
29 марта Мария Луиза, перед тем как уехать в Блуа, отправила свою придворную даму герцогиню де Монтебелло спросить у Талейрана, когда тот планирует отправиться в путь.

— Мой Бог, — ответил Талейран, — если честно, я еще не знаю.

Следует отметить, что в этот момент он как раз мучился вопросом: как сделать так, чтобы разом и уехать из Парижа и не уезжать из Парижа?

Бывший министр находился перед труднейшим выбором: ехать ему за императрицей, как велел Наполеон всем главнейшим сановникам, или оставаться в Париже? Если ослушаться императора и остаться в Париже, то в случае победы Наполеона, а также в случае его отречения в пользу своего сына ему, Талейрану, это может очень дорого обойтись. С другой стороны, было очень похоже, что союзники победили окончательно и бесповоротно, а это необычайно повышало шансы Бурбонов, и вот тут-то Талейран и мог бы, если он останется в городе, взять на себя деятельную роль соединительного звена между союзниками и Бурбонами. Кто, как не он, мог в этой ситуации с ловкостью организовать все так, будто сама Франция низлагает династию Бонапартов и призывает на трон династию Бурбонов?

Итак, и уехать из Парижа было нельзя, и не уезжать — тоже нельзя. Решение такой задачи на первый взгляд противоречило элементарным законам физики, но это не остановило такого человека, как Талейран, который в самых безвыходных ситуациях всегда как раз и проявлял наибольшую находчивость.

В конечном итоге Талейран придумал следующую комбинацию: при выезде из города, в Пасси, «народ» не пропустил его дальше и «силой» принудил вернуться домой. Этим «народом» был отряд национальной гвардии, командир которого, остановив груженную чемоданами карету Талейрана, спросил:

— Ваши паспорта, господа?

— Вы что, не видите, это же великий вице-электор империи! — возмущенно закричали сопровождавшие Талейрана, не бывшие в курсе его хитроумного плана.

— И что с того? — переспросил офицер.

— Нет-нет, — быстро сказал Талейран, — ничего страшного. У меня нет паспорта, и я подчиняюсь. Чем выше звание, тем больше следует уважать законы.

После этого он приказал развернуть карету и с довольным видом отправился туда, откуда приехал.

Получилось, что он, Талейран, очень хотел, во имя исполнения своего верноподданнического долга и согласно приказу Его Величества, присоединиться в Блуа к императрице и ее сыну, наследнику императорского престола, но, к великому прискорбию, ему на глазах у всех помешали исполнить свой долг какие-то наглые солдаты…

После этого он направил рапорт о случившемся «прискорбном инциденте» архиканцлеру империи Жану Жаку Режи де Камбасересу, герцогу Пармскому.

Так Талейран застраховал себя от возможного гнева Наполеона.

Бывший секретарь Наполеона Луи Антуан де Бурьенн потом написал в «Мемуарах»:

«В то время я приходил к господину де Талейрану каждый день. Когда я явился 30 марта, мне сказали, что он уехал. Однако я поднялся наверх и оставался некоторое время в его особняке с несколькими друзьями, которых я там нашел. Вскоре мы увидели, что он вернулся»[414].

В довершение этого рассказа имеет смысл привести еще один интересный факт: офицером национальной гвардии, который «задержал» князя в Пасси, был… Шарль де Ремюза, муж его старой доброй знакомой, «без колебаний согласившийся подыграть Талейрану, зная, что маршалы Наполеона, защищавшие город, были готовы вот-вот сдать его»[415].

В тот же день, 30 марта 1814 года, была подписана капитуляция Парижа. Талейран же в это время уже работал над подготовкой возвращения или, как уже начали говорить, реставрации Бурбонов.

Парижане, в отличие от москвичей в 1812 году, не только не подумали поджигать свой город, но и не попытались даже толком оборонять его. Большинство горожан, заполнив тротуары и балконы домов, с интересом смотрели на разноцветные колонны союзников, бурно приветствуя «освободителей».

Наполеон в это время во весь опор мчался в направлении к Фонтенбло, там он и встретил курьера, сообщившего ему о сдаче столицы.

Падение Парижа было предопределено: защищать его оказалось практически некому. Обороной безуспешно пытались заниматься маршалы Мармон и Мортье, но силы оказались слишком неравными. Напрасно Мармон в изрешеченном пулями мундире летал с одного фланга на другой и со шпагой в руке водил в атаки свои слабые и плохо вооруженные войска. Сначала он был отброшен к заставе Ля Виллетт, чуть позже после незначительного сопротивления у него был отбит Монмартр. На требование сдать оружие Мармон ответил с негодованием и презрением. На предложение уйти из Парижа в сторону Бретани он заявил, что пойдет туда, куда сочтет необходимым, никому при этом не подчиняясь.

Мортье и его войска начали отступление первыми и направились на юг в сторону Эссона. Войска Мармона разбили лагерь на Елисейских Полях и пустились в путь на следующее утро в семь часов. К восьми часам заставы уже были сданы противнику.

Находившийся в Фонтенбло Наполеон все еще не верил, что его дело безнадежно проиграно. У него еще было 36 тысяч штыков, через пару дней их, с Божьей помощью, могло стать 60 тысяч, но что это такое по сравнению с многократно превосходящими их силами союзников? Капля в море. В отчаянии Наполеон все же приказал наступать на Париж, но маршал Ней резко ответил ему, что измученная боями армия уже больше никуда не выступит.

— Но армия повинуется мне! — возмутился император.

— Нет, армия повинуется своим генералам, — перебил его Ней, давая понять, что решение уже принято и останется неизменным.

«Бомба» в Енисейском дворце
Войдя в Париж, император Александр должен был остановиться в Елисейском дворце, использовавшемся при Наполеоне для нужд правительства. Однако из-за сообщения о якобы заложенной там бомбе он принял решение расположиться у Талейрана в его особняке на улице Сен-Флорантен, дом 2. Этот особняк, построенный по проекту того же архитектора, который был автором флигелей Версальского дворца и Малого Трианона, Талейран купил совсем недавно (в мае 1812 года). Он был большим и просторным, на каждом из его этажей имелось по шестнадцать-семнадцать комнат, чего было вполне достаточно, чтобы принять не только русского императора, но и всю русскую делегацию.

Откуда появилось предупреждение о заложенной бомбе, можно было только догадываться. При этом сам Талейран в своих «Мемуарах» утверждает, что император Александр получил предупреждение об опасности «неизвестно откуда» и сам «предпочел остаться» у него[416].

Просто предпочел и всё. А не сам ли Талейран инспирировал все эти слухи о бомбе? Как это было на него похоже! Не способный заложить реальную бомбу, он прекрасно умел извлекать выгоду из самим же им спровоцированных слухов. Ни разрушений, ни шума, ни крови — одна лишь чистая выгода, а она состояла в том, что теперь Талейран мог быть ближайшим другом и советником, своего рода, «фаворитом русского царя». Теперь он мог подавать русскому императору нужную информацию и контролировать все его действия.

В особняке Талейрана на улице Сен-Флорантен Александр прожил двенадцать дней: сам он поселился на втором этаже, а третий этаж стал филиалом русского Министерства иностранных дел — здесь разместились граф Нессельроде и его сотрудники.

Естественно, что в это время Талейран много общался с Александром, подводя его к мысли, что народ Франции мечтает о возвращении Бурбонов.

Выглядит все это удивительно. Напомним, что в 1793 году он же писал мадам де Сталь из Лондона: «Королевский дом Бурбонов кончен для Франции»[417].

Теперь же он начал с того, что заявил, что «республика невозможна. Регентство, Бернадотт — не что иное, как интриги. Одни лишь Бурбоны могут послужить основанием»[418].

После этого он пояснил, что «династия Бурбонов призывается как всеми теми, кто мечтает о древней монархии с нравственными правилами и добродетелями Людовика XII, так и теми, кто желает новой монархии со свободной конституцией»[419].

Александр желал казаться либералом и любил рассуждать об уважении к воле французского народа, а посему он недоверчиво спросил Талейрана:

— Как я могу быть уверен, что французский народ желает именно Бурбонов?

Не моргнув глазом, тот ответил:

— На основании того решения, Ваше Величество, которое я берусь провести в сенате, и результаты которого Ваше Величество тотчас же увидит.

— Вы уверены в этом? — переспросил Александр.

— Я отвечаю за это.

Короче говоря, вопрос сразу же был сведен к выбору: или Наполеон, или Людовик XVIII…

Но о Наполеоне, понятное дело, и речи быть не могло.

Талейран сформулировал свою мысль так:

— Можете мне поверить, есть лишь две возможные вещи — Наполеон или Людовик XVIII. Каждый из этих двух людей представляет целую партию, а все остальное — это лишь маленькие кружки.

Но, ведя подобную игру, Талейран, естественно, «не хотел избавиться от деспотизма Наполеона, чтобы тут же попасть под деспотизм Людовика XVIII»[420].

Низложение «корсиканского чудовища»
1 апреля 1814 года управляемый Талейраном сенат образовал временное правительство, во главе которого встал… сам Талейран. Пусть всего на две недели, но князь добился своего: он оказался во главе исполнительной власти Франции, и многие знатные посетители теперь часами ожидали приема у его дверей.

А 2 апреля Талейран созвал сенат и уже вечером принес императору Александру решение о низложении «корсиканского чудовища» и о восстановлении власти Бурбонов с конституционными гарантиями.

Самым главным в этом решении было обращение к французской армии, освобождавшее солдат и офицеров от присяги человеку, который «не являлся даже французом».

Нельзя сказать, что низложение Наполеона вызвало в Париже национальный траур. Большинство населения, уставшего от бесконечных войн, действительно готово было встретить союзников как освободителей. Однако решение сената далось Талейрану не так-то просто.

В ночь с 31 марта на 1 апреля он послал своих верных людей Эммериха фон Дальберга, маркиза де Жокура и аббата де Прадта к спящим сенаторам, которых необходимо было срочно разбудить и всеми правдами и неправдами «вытащить» на экстренное заседание. Сенаторы, многие из которых еще сохранили остатки республиканского духа, приняли пожелание Талейрана без особого энтузиазма. В результате явилось лишь шестьдесят три человека из ста сорока. Но могло ли хоть что-то остановить Талейрана? Необходимый кворум был достигнут следующим образом: несколько депутатов действительно болели, и их вынудили проголосовать прямо в постели, заявив, что все остальные уже проголосовали «за».

Временное правительство
В состав временного правительства, помимо Талейрана, вошли верные маркиз Франсуа де Жокур и Эммерих фон Дальберг, а также граф Пьер Риэль де Бёрнонвилль и граф Франсуа Ксавье де Монтескью-Фезенсак.

Историк Фридрих Кристоф Шлоссер отмечает: «Душой французского правительства был с 31 марта Талейран. Мы не можем похвалить его характер, но должны сказать, что он и теперь, и впоследствии при Людовике XVIII старался сохранить учреждения, введенные с 1789 года, и старался удержать натиск эмигрантов, старинных придворных и ханжей. Будучи президентом временного правительства, он заместил все должности своими креатурами»[421].

Прежде всего временное правительство Талейрана занялось восстановлением разрушенной административной машины. Историк Луи Бастид называет все это словом «tripotage», что можно перевести на русский как «делишки» или «махинации». Что он под этим подразумевал? Например, то, что к работе привлекли аббата де Прадта, чтобы не оставалось вакантным место великого канцлера Почетного легиона, а также генерала Пьера Антуана Дюпона де л’Этана, которого за капитуляцию при Байлене (в Испании) Наполеон разжаловал и бросил в тюрьму.

Но аббат де Прадт (он же Доминик Фредерик Дюфур) был умнейшим человеком, бывшим депутатом Генеральных штатов, кузеном гофмаршала Мишеля Дюрока и капелланом императора. В свое время он сделал отличную церковную карьеру, был архиепископом, а потом, как и Талейран, вошел в оппозицию к Наполеону.

Что же касается генерала Дюпона, то после низложения Наполеона он был освобожден и назначен военным министром в составе временного правительства Талейрана.

Отметим, что термин «позорная капитуляция» закрепился за Дюпоном благодаря Наполеону (император, обеляя себя, вообще любил создавать «козлов отпущения»). На самом деле это был очень способный генерал, которого обстоятельства поставили в условия, когда дальнейшее сопротивление оказалось невозможным. Безусловно, это тема отдельной книги, но факт остается фактом — когда был создан кабинет министров Людовика XVIII, за Дюпоном пост военного министра был сохранен.

Два вышеназванных человека стали членами временного правительства 3 апреля 1814 года. Кроме них, министром иностранных дел стал Антуан Матюрен, граф де Лафоре, министром юстиции — Пьер Поль Николя Анрион де Пансэ, министром внутренних дел — Жак Клод Бёньо (бывший советник Люсьена Бонапарта), министром финансов — барон Жозеф Доминик Луи и министром полиции — Жюль Англе.

«Измена» Мармона и отречение Наполеона
Тем временем маршал Мармон отправился в Фонтенбло повидаться с императором и обсудить с ним последние события.

После разговора с маршалом Неем Наполеон начал понимать свое истинное положение: дело было совсем плохо, и ему необходимо было вступать в переговоры. Казалось, он остановился на том, чтобы собрать остатки своих сил, по возможности увеличить их, не проводя больше никаких боевых операций, и, базируясь на этом, начать переговоры. В тот же день он приехал осмотреть позиции корпуса Мармона. В это время из Парижа вернулись офицеры, остававшиеся там для сдачи застав союзникам. Это были Дени де Дамремон и Шарль Николя Фавье. Они доложили о проявлениях радости и восторга, которыми были встречены вражеские войска при вступлении в столицу, а также о заявлении русского императора Александра о его нежелании вести переговоры. Такой рассказ глубоко огорчил Наполеона и вынудил его вернуться назад в Фонтенбло. Больше Мармон его не видел, а вскоре он получил из Парижа известие о его низложении.

В сложившихся обстоятельствах маршалу ничего не оставалось, как сохранять перемирие и вступать в переговоры с союзниками. Это было мучительно, но необходимо. Можно себе представить, что творилось в душе отважного Мармона, героя сражений при Цнайме и Саламанке. Перед тем как окончательно принять решение, он захотел выслушать мнения своих генералов. Все генералы, находившиеся под его командованием, собрались у него, и он передал им последние новости из Парижа. Мнение было единогласным: было решено признать временное правительство и присоединиться к нему во имя спасения Франции.

Наполеон все это время оставался в Фонтенбло. 4 апреля 1814 года к нему явились маршалы Ней, Удино, Лефевр, Макдональд и Монсей. Там же уже находились Бертье и Коленкур. Наполеон начал излагать им свои планы, но ответом ему стало лишь их гробовое молчание.

— Что же вы хотите, господа?! — воскликнул император.

— Отречения! — ответили от имени всех присутствовавших Ней и Удино.

Наполеон не стал спорить и быстро набросал проект акта отречения в пользу своего трехлетнего сына при регентстве императрицы Марии Луизы. Очевидно, он уже продумывал эту возможность.

Наполеон написал:

Так как союзные державы провозгласили, что император Наполеон есть единственное препятствие к восстановлению мира в Европе, то император Наполеон, верный своей присяге, объявляет, что он готов уйти с престола, покинув Францию и даже положив жизнь ради блага отечества — блага, неразрывно связанного с правами его сына, правами регентства императрицы и законами империи[422].

Коленкур, Ней и Макдональд тут же отправились с этим документом в Париж.

На следующий день Наполеон сказал маршалу Лефевру:

— Я гибну от предательства. Талейран — разбойник: он предал религию, Людовика XVI, Учредительное собрание, Директорию. Почему я его не расстрелял?

Отречение императора коренным образом изменило положение дел. Теперь маршал Мармон счел свою миссию выполненной и решил прекратить жертвовать собой. Он передал командование корпусом генералу Суаму и тоже отправился в Париж.

Приехав в Париж, Мармон присоединился к делегации, которая вела переговоры с императором Александром, отстаивая права сына Наполеона и идею регентства. Дискуссия была долгой и очень оживленной. Император Александр закончил ее, объявив, что не может один решать такой важный вопрос и что он должен посоветоваться со своими союзниками.

Утром 5 апреля все собрались в доме маршала Нея, чтобы дожидаться окончательного ответа Александра. В это время из Эссона примчался полковник Фавье и объявил Мармону, что через некоторое время после его отъезда прибыло несколько императорских адъютантов с целью найти его и срочно доставить к Наполеону в Фонтенбло. Так как Мармона на месте не было, в Генеральный штаб было предложено явиться командовавшему вместо него генералу Суаму. Испугавшись этого предписания, генерал, решив обезопасить себя, не нашел ничего лучше, чем поднять войска и двинуться в сторону расположения противника. Полковник Фавье умолял генерала дождаться возвращения Мармона или его указаний, за которыми он, собственно, и приехал. Мармон тут же отправил в Эссон своего первого адъютанта Дамремона и уже собирался ехать сам, как офицер, присланный императором Александром, доложил, что весь 6-й корпус в этот самый момент уже прибыл в Версаль.

Таким образом войска Мармона оказались выставленными на милость союзников.

Мармон помчался в Версаль, чтобы провести смотр войск и попытаться объяснить им обстоятельства, в которые они попали, но не успел он тронуться в путь, как ему сообщили о вспыхнувшем большом восстании. Солдаты кричали, что их предали. Генералы бежали, а войска двинулись на соединение с Наполеоном. Мармон решил, что должен восстановить дисциплину и спасти их. Ускорив свое движение, он достиг Версальской заставы, где нашел всех генералов; корпус же шел сам по себе в направлении Рамбуйе. Генерал Компан закричал:

— Берегитесь, господин маршал, солдаты встретят вас выстрелами!

— Господа, вы вольны остаться, — ответил Мармон, — если вам так хочется. Что касается меня, то мое решение принято. Через час я либо погибну, либо заставлю их признать мою власть.

Догнав колонну, он приказал войскам остановиться. Приказ был выполнен. Мармон спешился и вошел в первую группу офицеров, которая стояла на его пути. Он говорил эмоционально, с жаром и воодушевлением. Затем в других группах офицеров он повторял то же самое, поручая им передавать свои слова солдатам. В конце концов корпус взялся за оружие и закричал:

— Да здравствует маршал! Да здравствует герцог Рагузский!

Затем он двинулся в район Манта, где Мармон предписал ему разбить лагерь.

6 апреля рано утром полномочные представители вернулись из Парижа в Фонтенбло. Они доложили Наполеону о том, что союзники в конечном итоге отказались от признания прав династии Бонапартов на престол. Выслушав их рассказ, Наполеон подошел к столу и подписал акт отречения.

На этот раз Наполеон написал следующее:

Так как союзные державы провозгласили, что император Наполеон есть единственное препятствие к восстановлению мира в Европе, то император Наполеон, верный своей присяге, объявляет, что он отказывается за себя и своих наследников от трона Франции и трона Италии, потому что нет такой личной жертвы, даже жертвы жизнью, которую он не был бы готов принести в интересах Франции[423].

При этом всю вину за подобный исход Наполеон возложил на маршала Мармона (кто-то же должен был в очередной раз быть виноватым в его поражении). В отчаянии Наполеон кричал:

— Несчастный не знает, что его ждет! Его имя опозорено! Поверьте мне, я не думаю о себе, мое поприще кончено или близко к концу… Я думаю о Франции! Ах, если бы эти дураки не предали меня, ведь я в четыре часа восстановил бы ее величие, потому что, поверьте мне, союзники, сохраняя свое нынешнее положение, имея Париж в тылу и меня перед собой, погибли бы! Если бы они вышли из Парижа, чтобы избежать этой опасности, они бы уже туда не вернулись. Этот несчастный Мармон сделал невозможной эту прекрасную развязку…

Как видим, «козлом отпущения» и главным виновником наполеоновской катастрофы 1814 года стал ни в чем не повинный маршал Мармон. При этом, как отмечает историк Луи Бастид, «Мармон не предал. Он возражал против смены флага, так как хорошо понимал, что армия с трудом сможет отказаться от тех национальных цветов, с которыми она так часто ходила навстречу победе»[424].

Въезд в Париж графа д’Артуа
Тем временем, находясь в Фонтенбло, Наполеон предпринял попытку самоубийства. Это случилось именно в то время, когда младший брат Людовика XVI граф д’Артуа совершил свой въезд в Париж — 12 апреля 1814 года.

Будущему королю Франции Карлу X (на трон он взойдет через десять лет) в это время было 56 лет. Принц Шарль Филипп де Бурбон, получивший при рождении титул графа д’Артуа, был человеком не слишком усердным в науках, легкомысленным и упрямым. В этом отношении он оказался полной противоположностью своему более благоразумному и основательному старшему брату — графу Прованскому, вошедшему в историю под именем короля Людовика XVIII. С другой стороны, по свидетельствам современников, граф д’Артуа, в отличие от вечно страдающего от каких-то недугов Людовика XVIII, всегда был полон энергии, обладал изящными манерами и считался воплощением придворной элегантности. Короче говоря, граф д’Артуа слыл личностью яркой и противоречивой: он отличался рыцарским благородством и сердечной добротой, но при этом был связан множеством аристократических предрассудков и отличался ультрароялистскими взглядами.

Первые десятилетия своей жизни граф д’Артуа провел в роскоши и бесконечных любовных приключениях. С началом революции он в спорах со своим братом королем Людовиком XVI настаивал на самых решительных мерах против «смутьянов и бунтовщиков». Этим он так сильно скомпрометировал себя, что сразу после падения Бастилии был вынужден бежать за границу. Здесь его двор быстро превратился в настоящий центр контрреволюционной эмиграции. Граф д’Артуа стал организатором и участником всех основных военных акций против революционной Франции: кампании 1792 года, высадки роялистского десанта на полуострове Киберон и экспедиции в Вандею в 1795 году. После череды чувствительных поражений он поселился в Англии, где и жил до 1814 года.

12 апреля 1814 года граф д’Артуа въехал в Париж «в сопровождении многочисленной национальной гвардии и в ее мундире»[425].

При этом он сказал:

— Во Франции ничего не переменилось, только стало одним французом больше.

Это был один из «экспромтов, на досуге придуманных Талейраном и Бёньо и подсказанных ими принцу»[426].

Потом в течение нескольких дней — до прибытия Людовика XVIII — он управлял Францией в качестве генерал-лейтенанта королевства.

Талейран во главе временного правительства встретил графа д’Артуа. Об этой встрече он написал в своих «Мемуарах» следующее: «Я нашел его так же благожелательно расположенным ко мне, как ночью 17 июля 1789 года, когда мы разлучились и он отправился в эмиграцию, а я бросился в тот водоворот, который привел меня к руководству временным правительством. Странные судьбы!»[427]

23 апреля 1814 года Талейран стал одним из тех, кто подписал Парижское соглашение между союзными державами и наместником короля Франции, каковым выступил граф д’Артуа.

Положение Талейрана
Строго говоря, положение Талейрана в эти дни было не из простых. Конечно же за его мартовско-апрельские «заслуги» он мог надеяться на благодарность только со стороны Бурбонов. За то короткое время, что он был главой временного правительства, он успел выискать в архивах и уничтожить компрометировавшие его документы о казни герцога Энгиенского, а также целый ряд других не очень хорошо характеризовавших его бумаг.

Враг Талейрана Поль Баррас позднее привел цифру взяток и хищений Талейрана, совершенных им в 1814 году в связи с реставрацией Бурбонов. По его информации, речь могла идти о 28 миллионах франков. Правда это или нет, сказать трудно, ведь Баррас, как мы помним, после 18 брюмера ненавидел Талейрана, но бесспорным является одно: Талейран был сказочно богат и не хотел с этим богатством, каким бы способом оно ни было добыто, расставаться. Кроме того, он не прочь был сохранить свое княжество Беневентское в Италии, пожалованное ему Наполеоном, а также все знаки отличия, полученные им в годы Империи.

Неприятно было лишь то, что семейство Бурбонов и не думало скрывать признаки своего более, нежели отрицательного отношения к моральным качествам Талейрана. Оно, казалось, совсем не желало признавать его главным автором реставрации своей королевской династии, не говоря уж о том, чтобы считать его своим благодетелем. Герцог и герцогиня Ангулемские, то есть племянник и племянница Людовика XVIII, в общении с ним обнаруживали даже нечто очень похожее на брезгливость. Сам Людовик XVIII тоже умел говорить неприятности. Довольно резок временами бывал и граф д’Артуа.

Наконец, среди придворной аристократии ставки Талейрана тоже котировались не очень высоко. Эта аристократия состояла из старой эмигрантской части дворянства, из так называемых «бывших», вернувшихся вместе с Бурбонами, а также из новой — наполеоновской, за которой остались все ее титулы, данные императором. И те и другие, кто тайно, а кто и открыто, ненавидели и презирали Талейрана.

Старые аристократы не хотели простить ему его религиозного и политического отступничества в начале революции, конфискации церковного имущества и всего его поведения в 1789–1792 годах. Кроме того, они были возмущены и его ролью в похищении и казни герцога Энгиенского. С другой стороны, наполеоновские герцоги, графы и маршалы гордились тем, что они, за немногими исключениями, присягнули Бурбонам лишь после отречения императора и по прямому разрешению низложенного Наполеона. На Талейрана же и ему подобных они смотрели как на презренных изменников, продавших Наполеона и вонзивших кинжал ему в спину, как раз в тот момент, когда он из последних сил боролся против всей Европы, отстаивая целость французской территории.

Все колкости, шедшие от этих людей, и неприятности, связанные с ними, Талейран мог до поры до времени игнорировать. Он был нужен, он был незаменим, и Бурбоны не могли не использовать его.

Прибытие Людовика XVIII
Встречать Людовика XVIII Талейран отправился в Компьень, небольшой городок в 70 километрах к северо-востоку от Парижа.

Королем оказался человек, «не обладавший величественной наружностью, тучный, страдавший подагрой, одетый мешковато, в бархатных сапогах»[428].

Впервые увидев Талейрана, он почтительно сказал:

— Я очень рад вас видеть. Ваш род и мой восходят к одной эпохе. Мои предки были более ловки; если бы более искусными оказались ваши предки, то теперь вы сказали бы мне: возьмите стул, придвиньтесь ко мне и поговорим о делах. Но вместо того я говорю вам: садитесь и побеседуем.

В ходе разговора Людовик XVIII продемонстрировал свою признательность Талейрану за его деятельность.

— Меня восхищает, — сказал король, — ваше влияние на все, что произошло во Франции. И как вам в свое время удалось свергнуть Директорию, а совсем недавно — колоссальную мощь Бонапарта?

— Мой Бог, сир, — ответил ему Талейран, — я ничего не сделал для этого.

Он прекрасно понимал, что слова — это одно, а вот мысли Людовика XVIII были совсем другими. А посему он позволил себе добавить:

— Видимо, что-то необъяснимое находится во мне, и это приносит несчастье всем правительствам, которые начинают мной пренебрегать.

После этих слов щека Людовика XVIII нервно дернулась, а Талейран как ни в чем не бывало продолжил давать королю подробный отчет о положении дел в Париже и во Франции в целом. Этот первый их разговор, по слова самого Талейрана, «был очень продолжителен».

В «Мемуарах» Талейран написал: «Я доставил удовольствие своему дяде, архиепископу Реймсскому, передав ему любезные слова короля относительно нашей семьи. В тот же вечер я повторил их находившемуся в Компьене русскому императору, который с большим интересом спросил меня, остался ли я доволен королем. Это его подлинное выражение. Я не имел слабости сообщить начало этого разговора другим лицам. Я дал королю подробный отчет о положении, в котором он найдет дела»[429].

* * *
Следует отметить, что Людовик XVIII (а в свое время граф Прованский) покинул Францию в 1791 году. В 1793 году, после казни своего брата Людовика XVI, он объявил себя регентом королевства, а после объявления о гибели малолетнего сына Людовика XVI эмигранты провозгласили его своим королем. В 1796 году он перебрался из Италии, ставшей республикой, в Пруссию, затем — в Варшаву, а затем — в Англию. В Англии его деятельность ограничивалась изданиями манифестов, но он даже и не мечтал о восхождении на французский трон. Во всяком случае, в отличие от своего более энергичного брата, он ничего для этого не делал.

23 апреля Людовик прибыл в Дувр, а на следующий день, после 23 лет отсутствия, он высадился на французской земле в Кале и стал ждать решения своей судьбы.

* * *
3 мая под колокольный звон и пушечный салют Людовик XVIII совершил торжественный въезд в Париж, а 13 мая шестидесятилетний Талейран, переставший быть главой временного правительства по причине прекращения его деятельности, был назначен им министром иностранных дел.

По мнению историка Фридриха Кристофа Шлоссера, «Талейран был в министерстве единственным человеком, знавшим и правильно понимавшим время»[430].

Подобную характеристику следует пониматьтак: Людовику XVIII был необходим человек опытный и не витающий в облаках. Как отмечает Луи Бастид, «несмотря на недостаток симпатии к Талейрану, он оказался почти перед необходимостью доверить ему портфель министра иностранных дел, который мог быть передан только в руки человека с большим опытом ведения дипломатических дел и привычного договариваться с иностранными дворами»[431].

А еще Талейран правильно понимал самого Людовика XVIII. Он видел, что тот находится в состоянии некоей эгоистической эйфории, но при этом он «был единственным человеком, предостерегавшим короля от обольщений, которыми обманывали его люди, окружавшие Бурбонов»[432].

Короче говоря, Талейран и Людовик XVIII оказались на данный момент нужны друг другу. Но до этого происходил еще целый ряд событий, не рассказать о которых нельзя. Дело в том, что для выполнения самых деликатных поручений у Талейрана были свои «надежные люди», пользовавшиеся его полным доверием. Прежде всего это были дядя и племянник Дальберги. Дядю звали Карл Теодор фон Дальберг, племянника — Эммерих фон Дальберг. Оба они происходили из старинного немецкого дворянского рода и были очень и очень богаты.

Старшему из них, бывшему священнику, в 1814 году было уже под семьдесят. Он был человеком весьма прогрессивных взглядов, слыл философом и водил знакомство с Гете и Шиллером. А еще он входил в одну из влиятельнейших масонских лож Баварии, через которую, собственно, и познакомился с Талейраном, с которым у него тут же обнаружилось, как говорится, «единство взглядов по ряду вопросов». После революции Карл Теодор фон Дальберг вступил в ряды яростных ее противников и перебрался в Австрию, а с 1803 года он начал сотрудничать с Наполеоном и даже удостоился чести быть приглашенным на его коронацию.

Младшему из баронов Дальбергов в 1814 году было чуть больше сорока. В годы империи он представлял в Париже Баденское герцогство, слыл личным другом Талейрана, снабжал последнего конфиденциальной информацией и был замешан практически во всех его самых деликатных делах.

Ни дядя, ни племянник не питали к Наполеону, несмотря на все то, что тот для них сделал, ни малейшей симпатии. В 1802 году они оказались замешаны в роялистский заговор против узурпатора (тогда Наполеон был еще Первым консулом), и Талейран был прекрасно осведомлен об этом, а в 1814 году имели самое непосредственное отношение к так называемому «делу графа де Мобрёя». Кстати сказать, Дальберг-младший в 1814 году, как всем казалось, бог весть за какие заслуги оказался в составе временного правительства Талейрана и способствовал приходу к власти во Франции Бурбонов. Бог весть за какие заслуги? Но так могли рассуждать только непосвященные: случайных людей в ближайшем окружении Талейрана не было и быть не могло.

Помимо Дальбергов у Талейрана был еще один супернадежный человек — его личный помощник Антуан Атанас Ру де Лабори. Этого Ру де Лабори биограф Талейрана Жан Орьё характеризует так: «Он знал всё и мог сделать всё в любое время дня и ночи»[433].

Этот «человек, который мог сделать всё», якобы и был использован Талейраном для организации покушения на самого Наполеона.

Во всяком случае, головорез-роялист граф Мари Арман де Герри-Мобрёй, отданный в 1814 году под суд за бандитизм, утверждал, что именно Ру де Лабори предлагал ему убить императора.

* * *
По своим политическим взглядам граф де Герри-Мобрёй, маркиз д’Орво, был убежденным роялистом. Его отец и еще человек пятнадцать — двадцать членов его семьи в свое время погибли во время гражданской войны в Вандее. Наполеона он ненавидел лютой ненавистью, а во время вступления союзных войск в Париж он отличился тем, что гарцевал на своей лошади с орденом Почетного легиона, привязанным к ее хвосту.

Помимо всего прочего, граф де Герри-Мобрёй находился в приятельских отношениях с бывшим адвокатом Ру де Лабори, который в скором времени получил пост генерального секретаря созданного Талейраном временного правительства. Можно сказать, что они были близкими друзьями и виделись практически ежедневно.

Согласно версии, изложенной самим графом, вечером 1 апреля 1814 года, вернувшись к себе домой, он нашел несколько записок от Ру де Лабори, в которых тот просил его срочно прибыть в особняк Талейрана.

На следующее утро де Герри-Мобрёй явился на улицу Сен-Флорантен. Ру де Лабори радостно встретил его, провел в кабинет Талейрана и усадил в его личное кресло. Несказанно удивленный подобным приемом, де Герри-Мобрёй вопросительно уставился на своего друга.

— Ты хотел восстановить свое былое положение в обществе и заработать неплохие деньги? — спросил Ру де Лабори. — Теперь все это стало реальным и зависит только от тебя самого.

— И что я должен для этого сделать? — усмехнулся де Герри-Мобрёй.

— Ты обладаешь необходимой храбростью и решительностью, избавь нас от императора. За это ты можешь получить двести тысяч ливров ренты, титул герцога, генеральский чин и должность губернатора одной из провинций.

— Заманчивое предложение, ничего не скажешь, но я не вижу, как я мог бы это сделать.

— Все очень просто. В ближайшие день-два император наверняка даст какое-нибудь очередное сражение. Возьми сотню верных людей и переодень их в униформу императорской гвардии. Смешайтесь с его войсками в Фонтенбло, и тогда вам будет легко оказать нам требуемую услугу во время или после сражения.

— Сотню? Да ты смеешься, где я наберу столько, как ты говоришь, «верных людей»? Да мне и не нужно столько. Человек десяти-двенадцати было бы вполне достаточно. Это количество я вполне мог бы подобрать в армии, но мне нужны гарантии их досрочного продвижения по службе в случае успеха нашего предприятия.

— Можешь рассчитывать на такие гарантии: десять или двенадцать лишних полковников — это сущая ерунда для нашей армии.

После этого граф де Герри-Мобрёй попросил время на размышления и условился встретиться с Ру де Лабори назавтра в это же время.

3 апреля утром де Герри-Мобрёй (опять же по его словам) снова был в особняке Талейрана на улице Сен-Флорантен.

— Я согласен, — заявил он встретившему его Ру де Лабори, — но мне мало только твоих гарантий. Не обижайся, но я хотел бы иметь что-нибудь посолиднее. Я хотел бы увидеться с самим Талейраном и получить задание от него лично.

— Можно подумать, что ты боишься, — удивился Ру де Лабори и потрепал друга по плечу. — Смелее! Но если тебе нужны дополнительные гарантии лично от князя, ты их получишь.

После этого он попросил де Герри-Мобрёя подождать и удалился. Через несколько минут он вернулся, но не один, а в компании самого Талейрана. Князь Беневентский пожал руку де Герри-Мобрёю и, улыбаясь, кивнул головой, что, по-видимому, должно было восприниматься как его одобрение и поддержка задуманной операции…

* * *
Вроде бы вырисовывается следующая комбинация: как в свое время убийство герцога Энгиенского упрощало возведение Наполеона на французский трон, так теперь убийство самого Наполеона упрощало возвращение на трон представителя клана Бурбонов. А для Талейрана соображения целесообразности всегда были превыше любых иных соображений…

Большинство биографов Талейрана не верят в это. В частности, Жан Орьё пишет: «Авантюрист Мобрёй всплыл на поверхность. Он начал раз за разом повторять, что Талейран хотел купить его и его руками убить Наполеона. Это было неправдой, но некоторые думали, что это может быть правдой, и, даже если в это не верили, то повторяли. Талейрана мучили все эти слухи»[434].

И все же остается бесспорным фактом, что граф де Герри-Мобрёй начал готовиться к покушению и подбирать для этого надежных исполнителей. С одной стороны, никто его не торопил, с другой — он и сам, понимая всю опасность предприятия, не проявлял особой настырности. Кому охота рисковать жизнью, когда до окончания опустошавших несчастную Францию войн оставались считаные дни. А потом через своих друзей-роялистов де Герри-Мобрёй узнал, что Екатерина Вюртембергская, жена Жерома Бонапарта, жившая в Париже на улице Мон-Блан в особняке кардинала Феша, должна была выехать в Германию. Подумаешь, информация. Мало ли кто собирался в это время покидать захваченный противниками Наполеона Париж. Но де Герри-Мобрёй был тертый калач и быстро сообразил, что родственница Наполеона поедет не одна, а повезет с собой свои драгоценности и деньги. Прикинув все «за» и «против», он совершенно справедливо решил, что пытаться заработать, атакуя окруженного преданными войсками Наполеона, гораздо более рискованно, чем атакуя на проселочной дороге одинокую карету, не имеющую никакой охраны.

Наведя дополнительные справки, де Герри-Моб-рёй узнал, что отъезд бывшей королевы Вестфалии намечен на 6 апреля. Предусмотрительно запасшись документами, подписанными министром полиции Жюлем Англе, де Герри-Мобрёй объявил, что выезжает в Фонтенбло, а сам вместе со своим верным помощником по имени Дази притаился на улице Мон-Блан и стал следить за особняком кардинала Феша. В три часа ночи Екатерина Вюртембергская погрузилась в карету и тронулась в направлении Орлеана. Де Герри-Мобрёй и Дази последовали вслед за ней. В Орлеане карета бывшей королевы повернула в сторону Бургундии. Прикинув дальнейший маршрут ее движения, де Герри-Мобрёй и Дази опередили ее и стали поджидать на небольшой почтовой станции Фоссар в полульё от Монтро.

9 апреля в семь часов утра карета Екатерины Вюртембергской появилась в Фоссаре. Де Герри-Мобрёй, показав бумаги от министра полиции, призывавшие всех полицейских чинов Франции, префектов и комиссаров оказывать их предъявителю, выполняющему важную секретную миссию, всю необходимую помощь, получил в свое распоряжение конный отряд, во главе которого он и остановил карету бывшей королевы. Отрекомендовавшись представителем временного правительства, он приказал ей выйти и начал обыск. Было обнаружено одиннадцать дорожных сумок и сундуков, в одном из которых находилось 84 тысячи франков золотом, а в другом — личные драгоценности принцессы и ее мужа.

Совершенно естественно, что испуганная родственница Наполеона безропотно отдала все эти ценности, даже не подозревая, что перед ней не представители временного правительства, а обыкновенные авантюристы, промышляющие самым тривиальным грабежом. Но Екатерина Вюртембергская была не только женой младшего брата Наполеона, она была еще и кузиной русского императора. Едва оправившись от испуга, она тут же написала Александру и рассказала ему обо всем произошедшем. Разразился скандал, была поднята на ноги вся полиция, и в результате граф де Герри-Мобрёй был арестован и обвинен в бандитизме.

Во время суда де Герри-Мобрёй пытался защищаться, выдвигая различные версии, объяснявшие его поведение. Он утверждал, что ему приказали совершить покушение на Наполеона, для чего ему нужно было набрать исполнителей, а исполнителям — хорошо заплатить. Для этого, собственно, он и напал на бывшую королеву Вестфалии. Но Наполеона убивать он якобы и не собирался, ведь он же не какой-нибудь там убийца, а дворянин. Он лишь просто хотел восстановить материальное положение своей семьи, разрушенное в годы революции. Не более того…

Вся же гнусная затея с покушением на Наполеона, по словам де Герри-Мобрёя, принадлежала Талейрану. В качестве свидетеля он потребовал вызвать Ру де Лабори.

Ни Руде Лабори, ни Талейран, естественно, не признали своей причастности к «грязным делишкам» обвиняемого. Они заявили, что знать не знают никакого де Герри-Мобрёя.

Венский конгресс
У Талейрана в тот момент были дела поважнее: 30 мая 1814 года он подписал мирное соглашение, согласно которому Франция вернулась в свои границы начала 1792 года. Таким образом, у нее не осталось ни республиканских завоеваний, ни имперских. Пришлось, как говорится, уступить силе обстоятельств.

А потом в Вене собрались представители от всех европейских государств, чтобы дополнить постановления Парижского мира и привести Европу в тот внешний вид, из которого она была выведена сначала Великой французской революцией, а потом императором французов.

Сроком конгресса было назначено 1 августа 1814 года, но из-за поездки императора Александра, пользовавшегося почти неоспоримым правом на учет своего мнения, в Россию он был отложен до октября.

В конечном итоге Венский конгресс открылся 4 октября 1814 года.

Осенью 1814 года красавица-Вена, не забывшая еще грохота наполеоновских пушек и стука башмаков марширующих по ее улицам французских солдат, пышно встретила представителей России, Пруссии, Англии и других стран, в чьих руках теперь находились судьба мира, «торжество добра и любви» и урегулирование всех европейских проблем.

«Никогда еще в одном городе не собиралось столько венценосных особ, великих князей, герцогов и дипломатов, как в Вене осенью 1814 года»[435].

Кого только не представляли многочисленные делегации! Это была блестящая и весьма пестрая толпа: два императора, две императрицы, пять королей, одна королева, два наследных принца, три великих герцогини, три принца крови, 215 глав княжеских домов и т. д. Если прибавить к ним придворных, генералов, дипломатов, советников, секретарей, законных жен и вездесущих любовниц, шпионов и шпионок разного калибра, то всего, можно сказать, в Венском конгрессе принимало участие до семисот делегатов плюс около ста тысяч гостей.

Таким образом, Вена на время стала настоящим центром всего цивилизованного мира.

Гостеприимный австрийский император Франц не пожалел денег для того, чтобы придать конгрессу самый праздничный, самый торжественный вид. Придворные балы, маскарады, фейерверки, охота, маневры и смотры войскам — все это беспрестанно сменялось одно другим.

Конечно же в этом «бомонде Европы» великие державы стояли особняком.

Россию в Вене представляли император Александр, канцлер Карл Васильевич Нессельроде и граф Андрей Кириллович Разумовский, сын последнего гетмана Украины, много лет живший в австрийской столице и под влиянием жены, графини фон Тюргейм, принявший католичество.

Со стороны Австрии был конечно же император Франц, человек по-своему честный и мужественный, но находившийся под полным влиянием своего канцлера — князя Клеменса Венцеля Лотара фон Меттерниха, суждениям которого он доверял больше, чем своим собственным.

От Пруссии «выступали» король Фридрих Вильгельм III и его канцлер князь Карл Август фон Гарденберг, от Англии — министр иностранных дел Роберт Стюарт (он же виконт Каслри и маркиз Лондондерри) и фельдмаршал Артур Уэлльсли, герцог Веллингтон.

А что же Талейран? Он был назначен министром иностранных дел 13 мая 1814 года, и Людовик XVIII отправил его в Вену на замену графу Луи де Нарбонн-Лара, который был послом Франции в Вене, но умер от тифа в ноябре 1813 года. Однако Людовик XVIII не испытывал особого доверия к Талейрану, а посему приставил к нему двух своих людей — маркиза де Ла Тур дю Пэна и графа Алексиса де Ноайя, бывшего адъютанта своего брата, графа д’Артуа. Сопровождал Талейрана в Вену и герцог Эммерих фон Дальберг, баденец, находившийся на службе у Наполеона с 1809 года.

Об этих людях Талейран говорил: «Я беру с собой Дальберга для разглашения секретов, о которых, по моему мнению, должны знать все. Ноай нужен, так как всегда лучше находиться под наблюдением известного шпиона, чем неизвестного. Ла Тур дю Пэн послужит для визирования паспортов, это тоже необходимо»[436].

Эти иронические оценки не мешали Талейрану активно использовать своих сотрудников.

* * *
Талейран прибыл в Вену 23 сентября 1814 года и остановился в роскошных апартаментах дворца князя фон Кауница, специально снятых для французской дипломатической миссии. Когда он входил во дворец, швейцар вручил ему несколько писем, адресованных: «Князю Талейрану[437], дом Кауница».

В «Мемуарах» князь написал: «Мне казалось, что сочетание этих двух имен предвещает удачу»[438].

Наиболее высокопоставленных гостей поселили в Хофбурге — венской императорской резиденции, где вместе с королем Пруссии и императором России разместили еще двух императриц (российскую и австрийскую), а также трех королей (Дании, Баварии и Вюртемберга).

А вот британская миссия сняла себе резиденцию в частном доме.

Естественно, итоги Венского конгресса поначалу задумывались как согласованные решения «большой четверки», то есть великих держав, победивших Наполеона, однако главная проблема заключалась в том, что их интересы не совпадали. Так, например, Россия и Пруссия уже заключили некий негласный союз, решив настаивать на своих интересах вместе. Кстати сказать, Александр и Фридрих Вильгельм демонстрировали всем свое единство еще до начала переговоров. Публицист Фридрих Гентц, секретарь и доверенное лицо при князе фон Меттернихе, написал потом: «Приехав в Вену, император Александр уже был более или менее в ссоре с Австрией, Англией и Францией»[439].

К сожалению, на Венском конгрессе России пришлось столкнуться с противником, оказавшимся гораздо опаснее, чем Наполеон и его армии. Этим противником стала Англия с ее тайной дипломатией. Ее премьер-министр лорд Уильям Питт, яростный ненавистник России, умерший в 1806 году, еще задолго до вступления русских войск в Париж весьма недвусмысленно заметил:

— Если эти византийцы захватят Париж сами, то подчинят себе всю Европу, а мы будем сидеть на одной овсянке!

Теперь «византийцы» захватили Париж и могли диктовать Европе свою волю с позиции силы. Европе это, естественно, не нравилось и провоцировало всевозможные закулисные переговоры, инициаторами которых были князья фон Меттерних и фон Гарденберг.

Что же касается Талейрана, то этот бывший соратник Наполеона, приехав в Вену, принялся мастерски подстрекать антирусские настроения австрийцев и пруссаков. Конечно же этот «заговор Европы» происходил в обстановке повышенной секретности, все-таки непобедимые русские полки служили всем серьезным напоминанием о том, кто есть кто, однако они же и провоцировали агрессивный страх российских недругов. В результате была достигнута тайная договоренность Англии, Франции, Австрии и Пруссии о создании секретного военнополитического союза против России.

Как же такой опытный и тонкий политик, как Александр I, мог не заметить этой коварной интриги у себя за спиной? Это так и остается загадкой. Очевидно, он недооценивал степень реальной угрозы и предпочитал сохранять видимость единства в стане победителей Наполеона. Ко всему прочему, конгресс работал очень медленно, но зато весьма живо развлекался, и Вена буквально утопала под дождем из цветов и ураганами здравиц.

Развлекался и император Александр. Например, однажды княгиня Мария Эстергази, муж которой был на охоте, получила от Александра записку, где сообщалось, что он проведет вечер у нее. В ответ княгиня послала ему список дам, попросив вычеркнуть тех, кого он не хотел бы у нее встретить. Император вычеркнул всех… кроме нее! Он желал видеть только ее.

Княгиня успела предупредить мужа о предстоящем визите русского императора, и тот возвратился с охоты. Бедняга-муж так и не понял, почему Александр пробыл у него во дворце лишь несколько минут…

После этой неудачи Александр предпринял новую атаку. На балу у графа Палфи ему очень понравилась графиня Секени-Гилфорд, и он сказал ей:

— Ваш муж отсутствует. Было бы очень приятно занять его место…

— Не принимает ли Ваше Величество меня за завоеванную область? — ответила ему графиня.

После конгресса русский император говорил, что протанцевал целых сорок ночей, и это не было пустым хвастовством. Так оно и было на самом деле. Каждый день полицейские докладывали императору Францу самые пикантные новости из жизни его русского «коллеги».

В те дни бывшие «в курсе» венцы острили: «Русский император любит, король Дании пьет, король Вюртемберга ест, король Пруссии думает, король Баварии говорит, а император Австрии за все это платит». В этой шутке была горькая правда: каждый день конгресса обходился австрийскому императору, а точнее австрийским налогоплательщикам, пополнявшим государственную казну, в 220 тысяч флоринов»[440].

Генерал А. И. Михайловский-Данилевский, находившийся на конгрессе при императоре Александре, рассказывает: «Венский двор был неистощим в изобретении увеселений и праздников. Балы, по многочисленности своей, становились уже слишком единообразны, почему принуждены были прибегнуть к другого рода забавам. Лишь только выпал снег, то начали приготовлять катанье в великолепных санях, блестящих позолотой и сделанных наподобие колесниц; но, к несчастью, снег скоро сошел, и принуждены были отрядить множество людей, которые собирали оный по полям в корзинах и усыпали им дорогу, по коей надлежало ехать»[441].

Балы и всевозможные приемы и в самом деле проводились ежедневно. Это обстоятельство весьма остроумно прокомментировал бельгийский дипломат князь Шарль Жозеф де Линь, который написал: «Конгресс танцует, но не движется вперед»[442].

Герцогиня Курляндская-2
Как мы уже говорили, Талейран прибыл в Вену 23 сентября 1814 года, и вместе с ним в Вену приехала и 21-летняя Доротея де Талейран-Перигор (урожденная герцогиня Курляндская). Напомним, эта красивая молодая женщина была женой генерала Эдмона де Талейран-Перигора, племянника Талейрана.

Во время Венского конгресса генерал де Талейран-Перигор находился в Северной Италии, по месту дислокации своей воинской части. Как утверждает Дэвид Лодей, Доротея к тому времени «переросла Эдмона во всех отношениях»[443].

Она поселилась в одном дворце с Талейраном и, судя по всему, именно тогда начала играть важную роль в жизни дяди своего супруга. Более того, считается, что именно в Вене она стала его любовницей.

Еще 3 января 1814 года Талейран писал матери Доротеи:

Я вас люблюу дорогая моя, всей своей душой, как в жесткие времена, так и во времена более мягкие. Прижимаю вас к своему сердцу[444]

Возможно, это была всего лишь формула вежливости. Но словами «я вас люблю» заканчивались практически все его письма к герцогине. И при этом почти в каждом письме он рассказывал ей, что ходил или собирается пойти к Доротее. Тогда они просто вместе обедали. Теперь же, всего через несколько месяцев, несмотря на огромную разницу в возрасте, составлявшую почти сорок лет, Талейран нашел в Доротее ученицу и помощницу, которой можно доверить самую секретную информацию, и в конечном итоге единомышленницу и политическую союзницу.

В Вене «они составляли диковинную пару»[445].

Конечно, подобная связь могла вызвать скандал в высшем обществе, но в данном случае императорский двор в Вене безмолвствовал.

Более того, во дворце князя фон Кауница Доротея принимала многочисленных гостей, покоряя их блеском своей красоты и туалетов. Она умело вела светские беседы, получая при этом ценнейшую дипломатическую информацию, а также помогала Талейрану вести тайную переписку.

Биограф Талейрана Дэвид Лодей по этому поводу пишет: «В салоне царила Доротея. Она танцевала. Она вела балы. Темноволосая, черноглазая, воздушная, быстролетная, Доротея стала любимицей высшего общества Вены»[446].

Венский конгресс-2
Но это все было потом, а поначалу приехавшего в Вену Талейрана неделю держали на своеобразном «карантине», и только 30 сентября он принял участие в серьезном заседании представителей «большой четверки».

Заседание проходило в здании Государственной канцелярии на Бальхаузплац. Представитель Людовика XVIII вошел в зал, окинув ироничным взглядом всех присутствовавших. Потом он уселся между представителями Пруссии и Австрии, а последний объявил ему, что государственные секретари соответствующих стран собрались для согласования текста предварительного соглашения.

Талейран удивленно поднял правую бровь:

— Государственные секретари?

Потом он указал на двух господ, сидевших перед ним, и сказал:

— Но господин де Лабрадор не является таковым и господин фон Гумбольдт тоже.

Князь фон Меттерних принялся объяснять, что маркиз Педро де Лабрадор — это единственный представитель Испании в Вене, а барон фон Гумбольдт сопровождает канцлера фон Гарденберга, который плохо слышит и не может обходиться без помощника. Бедняга фон Гумбольдт тут же доказал это, начав пересказывать прямо в ухо своему 64-летнему начальнику все, что происходит.

Талейран, бывший, как известно, хромым от рождения, тут же подхватил мысль Меттерниха и заявил:

— Если физическая немощь тут так уважается, то я тоже могу приходить в сопровождении помощников…

Меттерних открыл заседание, сказав несколько слов о долге, лежащем на конгрессе и заключающемся в том, чтобы укрепить только что восстановленный в Европе мир. Князь Карл Август фон Гарденберг добавил, что для прочности мира нужно свято соблюдать взятые на себя обязательства и что таково намерение союзных держав…

— Союзных держав? — перебил его Талейран. — Но против кого же направлен этот союз?

В своих «Мемуарах» он потом описал это так: «Я сидел рядом с Гарденбергом и, естественно, должен был говорить после него»[447].

На самом деле это не совсем так. Дело было не в том, кто за кем должен был говорить. Просто ситуация складывалась таким образом, что не вмешаться было невозможно. Несмотря на то, что мир был заключен, все кабинеты в начале переговоров занимали «если не совершенно враждебную, то, по меньшей мере, весьма двусмысленную позицию в отношении Франции. Они все считали себя в большей или меньшей степени заинтересованными в том, чтобы еще больше ослабить ее»[448].

— Уж не против ли Наполеона направлен союз? — продолжил свое выступление Талейран. — Но он, если я не ошибаюсь, находится на острове Эльба… Так, может быть, против Франции? Но мир заключен, и французский король служит порукой его прочности. Господа, будем откровенны, если еще имеются союзные державы, то я здесь явно лишний.

Было видно, что слова Талейрана произвели впечатление на присутствовавших. А он вновь заговорил:

— Если бы меня здесь не было, вам бы недоставало меня. Господа, я, может быть, единственный из всех присутствующих, который ничего не требует. Подлинное уважение — это все, что я желаю для Франции. Она достаточно могущественна, благодаря своему богатству, своей протяженности, численности и духу своего населения, единству своей администрации, а также защите, которую природа дала ее границам. Повторяю, я ничего не желаю для нее, но бесконечно много могу дать вам. Присутствие здесь министра Людовика XVIII освящает начала, на которых покоится весь социальный порядок. Основная потребность Европы — это изгнание навсегда мысли о возможности приобретения прав одним завоеванием и восстановление священного принципа легитимности, из которого проистекают порядок и устойчивость. Показав теперь, что Франция мешает вашим совещаниям, вы этим самым сказали бы, что вы не руководствуетесь больше истинными принципами и что вы отвергаете саму справедливость. Эта мысль далека от меня, так как мы все одинаково понимаем, что только простой и прямой путь достоин той благородной миссии, которую нам предстоит выполнить.

В зале заседаний поднялся шум, но Талейран как ни в чем не бывало продолжил:

— Парижский договор гласит: «Все державы, участвовавшие на той и другой стороне в настоящей войне, отправят в Вену полномочных представителей для того, чтобы принять на общем конгрессе постановления, которые должны дополнить предписания Парижского договора»[449]. Когда откроется общий конгресс? Когда начнутся его заседания? Эти вопросы ставят все те, кого привели сюда их интересы. Если бы некоторые державы, находящиеся в привилегированном положении, захотели, как об этом уже распространяются слухи, осуществить на конгрессе диктаторскую власть, то я должен сказать следующее: опираясь на условия Парижского договора, я не мог бы согласиться на признание над этим собранием какой-либо высшей власти.

Говорил Талейран почти два часа, и, надо признать, его выступление «изменило тональность всей конференции»[450]. Во всяком случае, после этого державы-победительницы не устраивали больше совещаний без участия Франции. Более того, Талейран каждый раз вел себя так, как если бы он был министром не побежденной, а победившей страны.

«Теперь за столом переговоров сидела уже “большая пятерка”. Франция получила равное право управлять работой конгресса»[451].

Биограф Талейрана сэр Генри Литтон Булвер пишет: «Талейран в Вене следовал линии поведения, которая всегда была своей собственной, независимо от правительств, которым он служил и которые полностью полагались на него — он был усердным и верным. Одним словом, он показал себя активным и очень ловким, служа политике, которую Людовик XVIII, с которым он поддерживал частную переписку, считал лучшей для своей династии и для Франции»[452].

В приведенной выше цитате кому-то может показаться странным слово «верный». Но это лишь тем, кто, следуя стереотипам, считает Талейрана «политическим хамелеоном». А некоторые вообще уверены, что дитя, брошенное в свое время родной матерью, вообще не способно на верность. Но Талейран действительно был человеком верным — верным самому себе и верным интересам Франции. И при этом Людовик XVIII, с которым Талейран действительно поддерживал частную переписку, мог считать лучшим для своей династии все, что угодно…

* * *
Напомним, Наполеон в это время находился в ссылке на средиземноморском острове Эльба, и Талейран, будучи на самом деле реалистом, постоянно напоминал и Каслри, и Меттерниху об опасности, все еще исходящей от экс-императора. Он даже советовал Людовику XVIII: «Формируется твердое убеждение в необходимости удалить Наполеона с Эльбы. Никто пока не знает куда. Я рекомендую Азорские острова. Они находятся в пятистах льё от любой большой земли. Лорд Каслри полагает, что португальцы не будут возражать. Хотя остается проблема — кто все это будет финансировать»[453].

Король согласился с этим вариантом, попросив Талейрана подготовить более конкретные предложения. К Рождеству Талейран уже писал королю, что «идея приносит плоды», и ему вроде бы удалось договориться о том, что Англия возьмет на себя расходы по содержанию Наполеона. Однако план Талейрана сорвался из-за того, что император Александр категорически отказался нарушить условия отречения, согласованные с бывшим императором французов.

И все же «благодаря железной логике Талейран выиграл первый раунд конференции»[454].

Казалось бы, «большая четверка» уже договорилась отдать России Польшу, а Пруссии — Саксонию, но очень скоро в ней наметился раскол.

Безусловно, Талейрану не было особой нужды настраивать Меттерниха против императора Александра: они и так почти не переносили друг друга. В свое время они сильно повздорили по вопросу о судьбе Швейцарии, и вследствие этого в их отношениях «появилась зияющая брешь», которая потом переросла в «открытое противоборство на всех фронтах»[455].

В Вене благородный Меттерних заявил, что его страна ни за что не отдаст Галицию, южный край Польши, и не позволит Польше сделаться марионеткой России. В ответ, говорят, Александр пригрозил ему дуэлью, но поединок конечно же не состоялся. После этого они долго не разговаривали друг с другом.

Политика Меттерниха всегда была последовательной и независимой от часто непредсказуемых решений таких людей, как Александр или Наполеон. В этом смысле ему гораздо ближе был Талейран. Тот, в свою очередь, всегда симпатизировал Австрии, а теперь убеждал Меттерниха в том, что Австрии не нужна полностью восстановленная Польша, что поляки никогда не смогут стать полностью независимыми от России и т. д. В том же духе он говорил и о Саксонии.

Талейран писал Меттерниху:

Как вы можете допустить, чтобы такой давний и достойный сосед, как Саксония, был отдан вашему подлинному врагу [456]

Гораздо труднее Талейрану было иметь дело с флегматичным Каслри — британцев мало волновало, что возрожденная Польша может оказаться под пятой у России.

Талейран в подготовленных к конгрессу директивах представлял себе «равновесие сил» в Европе совсем не так. Он писал: «Это может быть только система относительного равновесия. Абсолютное равенство сил между государствами не только невозможно, но и нежелательно для политического баланса и в некотором смысле может навредить. Такой баланс заключается в соотношении между силой сопротивления и силой нападения. Если Европа будет слагаться из государств, соотносящихся между собой таким образом, что минимальная сила сопротивления самых малых из них была бы эквивалентна максимальной силе агрессии самых крупных, тогда мы и имели бы подлинное равновесие сил. Но такой ситуации нет и никогда не будет в Европе. Реальная ситуация допускает лишь искусственный и неустойчивый баланс сил, который может поддерживаться, лишь когда крупные государства, чтобы сохранить его, руководствуются чувством меры и справедливости»[457].

В конце концов Каслри согласился с теорией Талейрана, но вот император Александр резко заявил, что русские войска находятся в Польше, что их там много, и если кому-то это не нравится, пусть он попробует выгнать их оттуда.

К концу 1814 года на конгрессе запахло новой войной. И вот тогда-то Талейран «выиграл и второй раунд: на этот раз в закулисной борьбе со своими главными оппонентами — Россией и Пруссией. Ему удалось уговорить Меттерниха и Каслри заключить секретный договор об альянсе против России и Пруссии, и 3 января он был подписан»[458].

Подписывая этот договор, три страны договорились, что, «если одной из них будет угрожать нападение, другие будут помогать ей мирным, а потом и вооруженным содействием»[459].

Талейран ликовал и в своем секретном донесении Людовику XVIII с гордостью доложил:

В самых дерзких своих мечтах я не смел обольщать себя надеждой достичь такого оглушительного успеха. Я могу с уверенностью сказать, сир, что коалиция распалась раз и навсегда. Франция не просто покончила со своей изоляцией в Европе. У Вашего Величества теперь есть федеративная международная система, какую маловероятно создать и за пятьдесят лет переговоров. Франция идет теперь рука об руку с двумя великими державами… и скоро сможет объединиться со всеми государствами, придерживающимися принципов и правил поведения, не приемлющих революции. Франция будет стержнем и душой этого союза, формирующегося для защиты принципов, которые она первой и провозгласила. Таким великим и счастливым событием мы обязаны Провидению, возвратившему нам Ваше Величество[460].

Итак, коалиция была разрушена и теперь побежденная Франция вышла из международной изоляции и могла оказывать ощутимое давление на «большую четверку». Талейрану в этом деле удалось гениально использовать противоречия между недавними союзниками, которые легко находили общий язык, только пока были связаны друг с другом целью разгромить Наполеона. При этом он проявил блистательное дипломатическое искусство, если не сказать неподражаемую ловкость. «По сути, это оказался грандиозный блеф, побудивший пойти на блеф царя Александра и короля Фридриха Вильгельма, когда они узнали о тайном сговоре. Они вовсе и не собирались развязывать войну из-за Польши и Саксонии»[461].

Как пишет Дэвид Лодей, «подковерная дипломатия Талейрана дала результат, внезапно открыв двери для компромиссов»[462].

В течение одного месяца было достигнуто соглашение по Польше. Она осталась разделенной. За Пруссией «закрепили» несколько урезанную западную часть Польши, Австрия сохранила Галицию, а Россия добавила к своим польским землям созданное Наполеоном герцогство Варшавское. На бумаге Польша выглядела как независимое королевство со столицей в Варшаве, а фактически она была отдана на откуп России. Император Александр стал еще и польским королем. Он «не добился всего, чего хотел, но получил достаточно, чтобы удовлетворить и свои аппетиты, и не раздражать Талейрана и Меттерниха, опасавшихся, что царь станет хозяином всей срединной Европы»[463].

Австрия присоединила к себе Тироль и славянские земли Иллирии на Адриатике, восстановила свою гегемонию в Ломбардии, Тоскане, Венеции и Парме. Возросло влияние Австрии и в Южной Италии: конгресс принял секретное решение, по которому австрийская армия могла двинуться на юг, чтобы сместить с неаполитанского трона наполеоновского маршала Мюрата.

Получил обратно свои земли и многострадальный папа, включая и княжество Талейрана — Беневенто.

Пруссия тоже не осталась в убытке, получив часть Саксонии, значительную территорию Вестфалии и Рейнской области.

Маленький Люксембург стал независимым, выйдя из-под французского контроля. Дания, бывшая союзница Франции, лишилась Норвегии, которую передали Швеции.

Кроме того, на Венском конгрессе было решено соединить разрозненные части Нидерландов в одно королевство. При этом Голландия поглотила Бельгию и на престол нового государства был возведен Вильгельм Оранский. Следует отметить, что объединение Голландии и Бельгии закрепило за Англией город Антверпен. Таким образом, виконт Каслри добился поставленной перед ним цели. По сути, это была единственная проблема, которая действительно волновала его в Вене. Как только Антверпен был включен в блок соглашений конгресса, он тут же уехал в Лондон, а его место на дальнейших переговорах занял герцог Веллингтон.

Замена, произошедшая в английской делегации, обрадовала Талейрана: «Он терпел Каслри, но предпочитал ему Веллингтона как более приятного и разговорчивого собеседника»[464].

* * *
Позднее, уже в 1815 году, Талейран написал Людовику XVIII донесение, представляющее собой сводку работ, проведенных им в апреле 1814 года и на Венском конгрессе. В нем говорилось:

В апреле 1814 года Франция была занята тремястами тысячами иностранных войск, за которыми готовы были последовать еще пятьсот тысяч. Внутри страны у нее оставалась лишь горсть уже изнуренных солдат, совершивших чудеса доблести. Она имела вовне хотя и большие, но рассеянные и лишенные связи военные силы, которые не могли принести ей никакой пользы и даже не были в состоянии оказать помощь друг другу. Часть этих военных сил находилась взаперти е отдаленных крепостях, которые можно было бы удерживать в продолжение более или менее длительного времени, но которые, по всей вероятности, должны были пасть при простой осаде. Двести тысяч французов стали военнопленными. При таком положении вещей надо было во что бы то ни стало прекратить военные действия путем заключения перемирия, что и произошло 23 апреля.

Это перемирие было не только необходимо, но оно представляло акт мудрой политики. Прежде всего, требовалось, чтобы союзники заменили насилие доверием к нам, а его надо было внушить. Кроме того, перемирие не лишало Францию ничего того, что могло бы служить ей поддержкой в настоящем или хотя бы в самом отдаленном будущем; оно не лишало ее и части того, на сохранение чего она могла иметь хоть малейшую надежду. Все считавшие, что отсрочка сдачи крепостей до заключения мира позволила бы добиться лучших его условий, не знают или забывают, что помимо невозможности для Франции заключить перемирие без сдачи крепостей попытка продолжить их занятие вызвала бы недоверие союзников и, следовательно, изменила бы их намерения.

Эти намерения были таковы, что Франция могла их разделять; они были много лучше того, на что можно было рассчитывать. Союзники были встречены как освободители; похвалы, расточаемые их великодушию, возбуждали у них желание его действительно проявить; надо было воспользоваться этим настроением, пока они проявляли его со всей горячностью, и не дать ему времени охладиться. Было еще недостаточно прекратить военные действия, надо было добиться освобождения французской территории; следовало полностью разрешить все вопросы, в которых была заинтересована Франция, и не оставить ничего неясного в ее судьбе, чтобы Ваше Величество могли сразу занять угодную вам позицию. Для достижения наилучших условий мира и извлечения из него всех тех выгод, которые он мог дать, необходимо было спешить с его подписанием.

По договору 30мая Франция потеряла лишь то, что она завоевала, и даже не все завоеванное ею в течение завершаемой этим договором борьбы. Она утратила господство, которое не означало для нее благоденствия и счастья и которое она не могла бы сохранить вместе с выгодами прочного мира.

Для правильной оценки мира 1814 года надо вспомнить о впечатлении, произведенном им на союзные народы. Император Александр в Санкт-Петербурге и король прусский в Берлине были встречены не только холодно, но даже с недовольством и ропотом, потому что договор 30мая не осуществлял надежд их подданных. Франция повсюду взимала огромные военные контрибуции; теперь ожидали, что на нее самое будет наложена контрибуция, но она не заплатила ничего; она сохранила в качестве своей собственности все завоеванные ею предметы искусства; все ее памятники были пощажены, и надо сказать, что с ней поступили с такой умеренностью, примера которой при подобных обстоятельствах не дает ни однаисторическая эпоха.

Все вопросы, непосредственно интересовавшие Францию, были разрешены, в то время как решение вопросов, задевавших интересы других государств, было отложено впредь до постановлений будущего конгресса. Франция была приглашена на этот конгресс, но когда ее уполномоченные прибыли, то они обнаружили, что страсти, которые договор 30 мая должен был потушить, и предубеждения, которые он должен был рассеять, с момента его заключения снова ожили, может быть, вследствие сожалений, которые он возбудил у держав.

Они продолжали, например, называть себя союзниками, как будто война еще продолжалась. Их представители, прибыв первыми в Вену; письменно обязались в протоколах, существование которых французские уполномоченные подозревали с самого начала, но с которыми они познакомились лишь четыре месяца спустя, допустить участие Франции только ради формы.

Два таких протокола, находящиеся теперь перед глазами Вашего Величества и датированные 22 сентября 1814 года, гласят в основном, что союзные державы возьмут на себя почин во всех вопросах, подлежащих обсуждению конгресса (союзными державами называли лишь Австрию, Россию, Англию и Пруссию, потому что как договоры, так и намерения этих держав гораздо теснее связывали их друг с другом, чем с кем-нибудь другим).

Они одни должны были разрешить вопрос о распределении провинций, которыми можно было располагать, причем Франция и Испания должны были допускаться для высказывания своих мнений и возражений, которые предполагалось обсуждать вместе с ними.

Уполномоченные четырех держав должны были вступать с уполномоченными других в обсуждение вопросов, относящихся к территориальному разделу Варшавского герцогства, к Германии и к Италии лишь по мере того, как, достигнув полного между собой согласияу они целиком разрешили бы каждый из этих трех вопросов.

Союзники желали оставить Франции совершенно пассивную роль; она должна была быть не столько участницей в происходящему сколько простой зрительницей. Франция все еще вызывала недоверие, питавшееся воспоминанием о ряде ее вторжений, и враждебностьу возбуждаемую тем злом, которое еще так недавно она причиняла Европе. Страх перед ней не успел иссякнуть, ее силы еще вызывали опасения, и все надеялись достигнуть безопасности, лишь включив Европу в систему; направленную исключительно против Франции. Таким образом, коалиция все еще продолжала существовать.

Ваше Величество позволит мне вспомнить с некоторым удовольствием, что во всех случаях я высказывал то мнение, — пытаясь убедить в нем даже главнейших офицеров его армии, — что во имя интересов Францииу а теперь даже во имя своей славы следует добровольно отказаться от идеи возвращения Бельгии. Я считал у что без этой патриотической жертвы не может быть мира между Францией и Европой. Действительно у хотя Франция потеряла свои провинцииу но величие французской мощи держало Европу в состоянии страха, который побуждал ее сохранять враждебную позицию. Наша мощь такова, что теперь, когда Европа находится на высшей, Франция на низшей ступени своей силы, она все еще боится нашего возможного успеха в борьбе. Мой взгляд выражал в этом отношении лишь чувства нашего величества. Но большинство ваших главных слуг, но почтенные писатели, но армия, но большая часть нации не разделяли этой умеренности, без которой был невозможен никакой прочный мир и даже видимость его; эти честолюбивые намерения, которые могли быть приписаны с некоторым правом самой Франции, увеличивали и оправдывали страх, вызываемый ее силой.

Поэтому печать была полна инсинуаций или обвинений против Франции и ее уполномоченных. Они были изолированы, и почти никто не решался с ними встречаться. Небольшое число уполномоченных, не разделявших этих предубеждений, избегало их, чтобы не компрометировать себя в глазах остальных. Если что-нибудь предпринималось, то это тщательно от нас скрывалось. Происходили совещания помимо нас, и когда в начале конгресса был образован комитет по вопросу о федеративном устройстве Германии, то каждый вошедший в него уполномоченный должен был обязаться своей честью не сообщать нам ничего о происходившем там.

Хотя правительство Вашего Величества не имело ни одного из тех намерений, в котором его подозревали, хотя оно не собиралось и не хотело ни о чем просить для себя, но все вопросы, подлежавшие рассмотрению конгресса, имели для него величайшее значение. Если оно и было заинтересовано в таком способе их разрешения, который не совпадал с тогдашними временными интересами некоторых из держав, то, к счастью, этот способ соответствовал интересам их преобладающего большинства и даже длительным и постоянным интересам всех держав вообще.

Бонапарт уничтожил столько правительств и присоединил к своей империи столько земель и столько различных народов, что, когда Франция перестала быть врагом Европы и вернулась в те границы, за пределами которых она не могла бы сохранить с другими державами дружественных отношений, то почти во всех частях Европы оказались области, лишенные правительства. Государства, обобранные им, но не уничтоженные, не могли вернуть себе утраченных ими провинций, так как отчасти они перешли во владение государей, которые с тех пор успели стать их союзниками. Поэтому для установления власти в странах, лишившихся ее вследствие отказа от них Франции, и для вознаграждения государств, потерпевших отторжения, приходилось эти первые страны разделить между вторыми. Какое бы отрицательное отношение ни вызывало тогда такое распределение людей и стран, унижавшее человечество, оно стало неизбежным вследствие насильственных узурпаций, совершенных властью, которая, применяя свою силу лишь в разрушительных целях, создала необходимость созидать новое из оставленных ею обломков.

Саксония была завоевана, Неаполитанское королевство находилось во власти узурпатора; приходилось решать вопрос о судьбе этих государств.

Парижский договор гласил, что соответствующие постановления должны быть таковы, чтобы способствовать установлению в Европе реального и прочного равновесия. Ни одна держава не отрицала, что необходимо сообразоваться с этим принципом; но особые виды некоторых из них побуждали их к ложным мерам для выполнения этой цели.

С другой стороны, бесполезно было бы устанавливать подобное равновесие, если бы одновременно в основу будущего мира в Европе не были положены те принципы, которые лишь одни могут обеспечить внутреннее спокойствие государств и в то же время помешать голой силе определять их взаимные отношения.

Ваше Величество желало, чтобы одновременно с вашим возвращением во Францию были выдвинуты принципы чисто моральной политики и чтобы они стали правилом поведения вашего правительства. Вы понимали, что необходимо их усвоение кабинетами и их проявление в сношениях между государствами, и вы приказали нам применить всё влияние, которым вы располагали, и все наши усилия для признания их всей собравшейся Европой. Вы намеревались вызвать общее восстановление.

Такое предприятие должно было встретить многочисленные препятствия. Влияние революции отнюдь не ограничилось одной французской территорией; она распространилась за пределы Франции, благодаря силе оружия, благодаря поощрению всех страстей и общему призыву к распущенности. Голландия и некоторые части Италии испытали несколько раз замену власти легитимной властью революционной. С того времени как Бонапарт стал хозяином Франции, не только стало достаточно победы для уничтожения верховной власти, но все привыкли даже к тому, что простыми декретами низлагаются государи, уничтожаются правительства и целые народы.

Хотя такой порядок неизбежно должен был, если бы он затянулся, повести к разрушению всякого цивилизованного общества, он продолжал держаться вследствие привычки и страха; и так как он отвечал временным интересам нескольких держав, то некоторые из них не опасались заслужить упрек в том, что они берут Бонапарта за образец.

Мы показали всю опасность, создаваемую таким неправильным взглядом на вещи. Мы заявили, что существование всех правительств подвергается величайшей опасности при системе, которая ставит их сохранение в зависимость от крамольной партии или от исхода войны. Наконец, мы показали, что начала легитимности власти должны быть освящены, прежде всего, в интересах народов, так как лишь одни легитимные правительства прочны, о остальные, держась одной силой, падают сами, как только лишаются этой поддержки, м ввергают таким образом народы в ряд революций, которых невозможно предвидеть.

Уже давно многие с трудом внемлют этим принципам, слишком строгим для политики некоторых дворов, противоположным системе, которой придерживаются англичане в Индии, м, может быть, стеснительным для России, которая от них, во всяком случае, салдо отреклась в нескольких недавно изданных ею торжественных актах. Прежде чем нам удалось убедить в их значении, союзные державы приняли решения, совершенно им противоречащие.

Пруссия требовала всей Саксонии, и Россия присоединилась к этому требованию. Англия в официальных нотах не только согласилась на это без всяких оговорок, но еще пыталась доказать, что удовлетворение этого требования справедливо и полезно. Австрия также официально дала свое согласие, оговорив только некоторое исправление границ. Таким образом, Саксония оказалась принесенной в жертву благодаря частным соглашениям между Австрией, Россией, Англией и Пруссией, которым Франция оставалась чужда.

Однако язык, которого держалось французское посольство, его разумные, серьезные и последовательные выступления, свободные от всяких честолюбивых намерений, начинали производить впечатление. Оно видело, как восстанавливается доверие к нему; чувствовалось, что высказываемые им взгляды соответствуют интересам Франции не больше, чем интересам всей Европы и каждого государства в отдельности. У держав начинали открываться глаза на указанные им опасности. Австрия первая пожелала пересмотреть то, что было, так сказать, окончательно решено в отношении Саксонии, и заявила в ноте, переданной 10 декабря 1814 года князю Гарденбергу, что она не потерпит уничтожения этого королевства.

Это была первая выгода, достигнутая нами благодаря тому; что мы следовали по указанному Вашим Величеством пути.

Я упрекаю себя в том, что часто жаловался в письмаху которые я имел честь вам писать, на испытываемые нами трудности и на медлительность, с которой идут дела. Эту медлительность я теперь благословляю, так как если бы дела шли быстрее, то до конца марта конгресс был бы закончен, государи вернулись бы в свои столицы, армия возвратилась бы домой, и нам пришлось бы преодолевать большие трудности!

Так как Меттерних официально сообщил мне свою ноту от 10 декабря 1814 года, то я мог заявить мнение Франции и вручил ему и лорду Каслри целое политическое исповедание веры. Я заявил, что Ваше Величество ничего не просит для Франции, что вообще вы просите лишь то, что отвечает простой справедливости, что вы больше всего желаете, чтобы революции прекратились, чтобы созданные ими доктрины больше не отражались на политических сношениях государств и, наконец, чтобы каждое правительство могло либо предупреждать эти революции, либо же совершенно их прекратить, в случае если бы они ему грозили или уже поразили его.

Эти заявления окончательно рассеяли проявленное вначале недоверие к нам; оно уступило вскоре место противоположному отношению. Ничего более не делалось без нашего участия; теперь не только справлялись о нашем мнении, но добивались нашего одобрения. Общественное мнение в отношении к нам совершенно изменилось, и изоляция, в которой мы раньше находились, сменилась изобилием людей вокруг нас, проявлявших вначале такую боязливость.

Англии было труднее, чем Австрии, отказаться от обещания, данного Пруссии, о предоставлении ей всего Саксонского королевства. Она не обосновывала, подобно Австрии, этого предоставления трудностью найти другие способы полного вознаграждения Пруссии за испытанные ею с 1806 года потери удобными для нее владениями. Сверх того, положение английских министров обязывает их, под страхом прослыть утратившими то качество, которое в Англии называется character; ни в коем случае не отклоняться от раз избранного пути; при выборе его их политика сообразуется с возможным мнением парламента. Тем не менее удалось убедить английских уполномоченных отказаться от данного ими обещания, изменить систему, не стремиться к уничтожению Саксонского королевства, сблизиться с Францией и даже заключить с ней и с Австрией союзный договор.

Этот договор, знаменательный, главным образом, как знак первого сближения держав, общие интересы которых должны были раньше или позже побудить их к поддержке друг друга, был подписан 3 января. К нему присоединились Бавария, Ганновер и Нидерланды, и лишь тогда коалиция, продолжавшая существовать несмотря на мир, была действительно расторгнута.

С этого момента большинство держав признали наши принципы, остальные же дали понять, что они не долго будут их оспаривать, и таким образом оставалось лишь применить их.

Пруссия лишилась защиты Австрии и Англии и поняла, несмотря на сохраненную ею поддержку России, необходимость ограничить свои притязания частью Саксонии; таким образом, это королевство, судьба которого казалась бесповоротно решенной и уничтожение которого было уже постановлено, было спасено от гибели. Заняв военной силой Неаполитанское королевство, Бонапарт дал его, в виде вознаграждения за оказанные им услуги, одному из своих генералов в качестве вещи, лишь ему принадлежащей, подобно обыкновенному поместью, и вопреки праву народов на независимость. Оставление королевства во владении, основанном на подобном праве, представляло бы немалое нарушение принципа легитимности. Падение нового государя Неаполя было подготовлено, и в нем уже не могло быть сомнения, когда он сам ускорил его своим выступлением.

Едва прошло семь недель с того момента, когда узурпатор перестал царствовать, как Фердинанд IV уже вступил на свой трон. В этом важном вопросе Англия имела мужество полностью присоединиться к Франции, несмотря на громкие и неуместные протесты оппозиционной партии и опрометчивые интриги английских путешественников во всех частях Италии.

Франция могла также считать себя удовлетворенной способом разрешения на конгрессе всех остальных вопросов.

Так как король Сардинии не имел в царствующей ветви своего дома никакого наследника мужского пола, то можно было опасаться, что Австрия попытается передать наследование эрцгерцогу, вступившему в брак с одной из дочерей короля, что отдало бы в руки Австрии или принца из ее правящего дома всю Верхнюю Италию. Право наследования королю Сардинии бшо признано за ветвью князей Кариньянских. Государство, к которому была присоединена область Генуи, стало достоянием семьи, связанной с Францией многочисленными узами, благодаря чему оно создает в Италии противовес австрийской власти, необходимый для сохранения там равновесия.

Нельзя было лишить Россию всего герцогства Варшавского, но, яо крайней мере, половина его была возвращена прежним владетелям.

Пруссия не получила ни Люксембурга, ни Майнца; ее владения нигде не оказались смежными с Францией; она была отделена от нее Нидерландским королевством, w после расширения территории этого королевства его естественные политические интересы обеспечивают Францию от всяких опасений.

Швейцарии были гарантированы благодеяния вечного нейтралитета, что представляет для Франции, граница которой с этой стороны открыта и не защищена, почти такую же выгоду; как и для самой Швейцарии. Но это не мешает Швейцарии действовать сейчас совместно с Европой против Бонапарта. Она будет пользоваться нейтралитетом, которого она желала и который ей навсегда обеспечен во всех будущих войнах между разными государствами. Но она сама поняла, что ей не следовало претендовать на такие преимущества в войне, которая не ведется против какого-либо народа, в войне, которую Европа вынуждена вести для своего спасения, в которой Швейцария сама заинтересована, как и все остальные страны; она пожелала принять такое участие в деле всей Европы, которое разрешалось ей ее положением, устройством и средствами.

Франция обязалась в Парижском договоре упразднить к определенному сроку торговлю неграми, что можно было бы рассматривать как жертву и уступку с ее стороны, если бы другие морские державы не разделяли гуманных чувств, продиктовавших эту меру, и также не согласились бы на нее.

Испания и Португалия — единственные державы, еще ведшие такую торговлю, — обязались, подобно Франции, ее прекратить. По правде, они оставили себе более долгий срок, но он окажется соответственно меньшим, если принять во внимание потребности их колоний и если иметь в виду, сколько времени требуется для подготовки общественного мнения этих несколько отсталых стран.

На судоходство по Рейну и Шельде были распространены определенные правила, одинаковые для всех народов. Они воспрещают прибрежным государствам создавать для судоходства какие-либо специальные препятствия и подвергать чужих подданных иным условиям, чем своих собственных. Эти постановления возмещают Франции, вследствие преимуществ, предоставляемых ее торговле, значительную часть тех выгод, которые она извлекала из Бельгии и из левого берега Рейна.

Все главнейшие вопросы были разрешены так удовлетворительно для Франции, как только можно было надеяться, и даже лучше, чем она могла рассчитывать. В подробностях так же считались с ее особыми интересами, как и с интересами других стран.

С тех пор как державы оставили предубеждения и поняли, что для установления прочного порядка нужно, чтобы он предоставлял каждому государству те выгоды, на которые оно вправе рассчитывать, они добросовестно старались дать каждому то, что не могло вредить другому. Эта задача была громадна. Надо было восстановить то, что было разрушено в течение двадцатилетних смут, согласовать противоположные интересы при помощи справедливых решений, дать возмещение за частичный ущерб, предоставив другие преимущества, и даже подчинить идею абсолютного совершенства политических учреждений и справедливого распределения могущества задаче установления прочного мира.

Державам удалось преодолеть главные трудности; самые щекотливые вопросы были разрешены, они старались не оставить ни одного из них нерешенным. Германия должна была получить федеративную конституцию, которую она ждала от конгресса, что пресекло бы наблюдающееся там стремление общественного мнения к созданию двух лиг, южной и северной. Державы должны были создать в Италии при помощи справедливых и мудрых решений действительную преграду для возобновления частых революций, в течение веков терзавших ее народы. Конгресс обсуждал благодетельные меры, которыми можно было бы обеспечить обоюдные интересы разных стран, умножить их связи и усилить их многообразные промышленные и торговые сношения, усовершенствовав и облегчив все полезные виды общения в соответствии с началами либеральной политики.

Наконец, мы льстили себя надеждой, что конгресс увенчает свои труды и заменит мимолетные союзы, плод преходящих потребностей и расчетов, постоянной системой совместных гарантий и общего равновесия, в преимуществах которой мы убедили все державы. В осуществление этой идеи лорд Каслри составил очень хорошую статью. Оттоманской империи обеспечивалась неприкосновенность, и, может быть, сведения об этом, полученные ею от Англии и нас, способствовали ее решению отклонить все предложения, которые Бонапарт пытался ей делать. Таким образом, восстановленный в Европе порядок был бы поставлен под защиту всех заинтересованных сторон, которые могли бы мудро согласованными выступлениями или искренними совместными усилиями задушить при самом их зарождении все попытки его нарушить.

Тогда революции оказались бы приостановленными; правительства могли бы посвятить свои силы внутреннему управлению, действительным улучшениям, соответствующим потребностям и желаниям народов, и осуществлению многих благотворных планов, которое, к несчастью, было приостановлено вследствие опасностей и потрясений прошедшего времени.

Восстановление правительства Вашего Величества, все интересы, принципы и желания которого направлялись на сохранение мира, позволило Европе дать прочное основание своему успокоению и будущему счастью. Сохранение Вашего Величества на троне было необходимо для завершения этого великого дела. Оно было прервано ужасной катастрофой, разлучившей вас на некоторое время с вашими подданными. Пришлось пренебречь благоденствием народов, к которому все стремились, и заняться спасением их существования, поставленного под угрозу. Надо было отложить на другое время некоторые предположенные меры и разрешить некоторые вопросы менее законченно и обдуманно, чем в том случае, если бы можно было целиком посвятить себя им.

Так как конгресс был вынужден оставить незавершенными начатые им труды, то некоторые лица предлагали отложить подписание акта, который должен был их утвердить, до того времени, когда эти труды можно будет закончить.

Отдельные кабинеты начали уже действовать в этом смысле, может быть, с тайным желанием извлечь пользу из подготовлявшихся событий. Я счел бы подобную отсрочку очень большим несчастьем для Вашего Величества, даже не столько из-за неуверенности, которую она создала бы в отношении намерений держав, сколько из-за того впечатления, которое должен был произвести на общественное мнение Франции этот акт, интересующий в столь высокой степени всю Европу, и одной из главных сторон в котором является, несмотря на теперешние обстоятельства, Ваше Величество. Мне пришлось поэтому сделать все зависящее от меня, чтобы он был подписан, и я считаю себя счастливым, что державы, наконец, на это решились.

Уважение, которым должно пользоваться правительство Вашего Величества у иностранных дворов, не могло быть полным без того, чтобы и вашим подданным оказывалось уважение, естественно принадлежащее членам великой нации и утерянное французами в результате страха, который они внушали. С декабря 1814 года каждому прибывавшему в Вену французу оказывалось особое внимание, независимо от привлекших его туда дел. <…> Я знаю цену, которую Ваше Величество придавало этому великому примирению, и я счастлив сказать вам, что ваши желания в этом отношении целиком осуществились[465].

Все было очень величественно и трагично. В центре собора был воздвигнут огромный катафалк, по углам которого возвышались четыре статуи: скорбящая Франция, плачущая Европа, Религия с завещанием Людовика XVI в руках и Надежда, поднявшая глаза к небу. На церемонии присутствовал весь цвет общества с австрийским и русским императорами во главе. Все, в том числе и женщины, были в черной одежде, без привычной позолоты и блеска. Единственным представителем Бурбонов был принц Леопольд Сицилийский. Хор, состоявший из 250 человек, исполнял произведения Сигизмунда Нойкомма, ученика Гайдна и одного из лучших органистов своего времени. Дирижировал оркестром знаменитый Антонио Сальери, и исполнялся специально написанный им для данного события реквием.

В «Мемуарах» Талейран написал: «Я должен отметить, что австрийские император и императрица оказали мне большую поддержку при устройстве прекрасной религиозной церемонии, совершенной в Вене 21 января 1815 года, на которой присутствовали все монархи и все выдающиеся лица, находившиеся тогда в столице Австрийской империи»[466].

Вечером после церемонии Талейран организовал во дворце князя фон Кауница прием. Там он сделал сам себе комплимент:

— Церемония получилась возвышенной, поучительной, величественной…

Как видим, скромности этому человеку было не занимать. Но он пошел еще дальше, добавив в конце своей речи:

— Какой урок для королей, для всех людей! Да, господа, эта церемония — великий урок!

Право же, тот, кто не знал бурной биографии Талейрана, после таких слов мог подумать, что он был верным слугой и хранителем памяти казненных Людовика XVI и Марии Антуанетты.

Сто дней Наполеона
Конец января и начало февраля не принесли ничего нового. Конфронтация между участниками конгресса стала настолько очевидной, что благодаря ей была выстроена целая «система компромиссных соглашений по территориальному переустройству континента»[467].

Члены Венского конгресса полностью погрузились в рутину совещаний и развлечений, и тут вдруг грянул гром… В Вену пришла страшная весть: Наполеон бежал с острова Эльба.

Генерал А. И. Михайловский-Данилевский свидетельствует: «Два дня прошли в догадках о том, где Наполеон выйдет на берег; одни полагали, что он отправится в Америку, другие — что он пристанет в Неаполе; но большая часть, основываясь на неудовольствиях, произведенных слабым правлением Бурбонов, думали, что он высадит войска свои во Франции»[468].

Так и произошло: 1 марта 1815 года Наполеон высадился на юге Франции, в бухте Жуан.

5 марта монархи, находившиеся в Вене, обнародовали манифест, в котором Наполеон был объявлен вне закона, а 13 марта представители России, Австрии, Пруссии и Англии «обязались до тех пор не слагать оружия, пока не лишат его возможности возмущать на будущее время спокойствие Европы»[469].

20 марта Наполеон вошел в Париж, а через пять дней после этого союзные державы подписали соглашение о совместных боевых действиях для защиты решений Венского конгресса.

Талейран рассказывает в своих «Мемуарах»: «Когда дела были таким образом закончены и король, а следовательно, и Франция были приняты в союз, заключенный против Наполеона и его приверженцев, я покинул Вену, в которой ничто меня более не удерживало, и отправился в Гент[470], очень далекий от мысли, что по прибытии в Брюссель я узнаю об исходе сражения при Ватерлоо»[471].

Далее события разворачивались с калейдоскопической быстротой. 18 июня 1815 года произошло сражение при Ватерлоо. 21 июня Наполеон прибыл в Париж и поспешил собрать своих преданнейших друзей и братьев, которых военные события заставили искать убежища во Франции.

Отметим, что Наполеон прибыл в Париж ночью и задыхающимся от усталости и волнения голосом рассказал о своем страшном поражении.

— А что в столице? — спросил он.

— Плохо, — ответил ему генерал де Коленкур. — Все желают отречения, у всех дурное расположение духа.

— Я это предвидел, — вздохнул Наполеон. — Беда велика, но, объединившись, мы могли бы исправить положение. Если же мы будем разделены, Франция станет добычей для иностранцев.

На другой день братья Наполеона и министры вновь собрались в Елисейском дворце для совещания. Император много говорил о необходимости принять решительные меры, объявить Отечество в опасности, призвать всех к оружию и т. д. и т. п. Но в ответ его ждало лишь напряженное молчание. Заметив это, Наполеон сказал:

— Ну, что же… Если Франция во мне больше не нуждается, я отрекусь…

На следующий день он отрекся от престола в пользу своего сына.

Глава правительства
22 июня 1815 года образовалось временное правительство из пяти членов: Фуше, Карно, Гренье, Коленкура и Кинетта.

Во главе правительства оказался Фуше, но не следует думать, что это говорило о его силе. Никакой реальной силы за ним не было, и ему ничего не оставалось, как обманывать Людовика XVIII и всю Европу, что он якобы — сила, с которой надобно считаться, что именно он держит в своих руках корону. Но у французов была иная сила, реальная, однако она находилась вне Франции. Это был Талейран, прославившийся в Вене, содействовавший первому возвращению Бурбонов и теперь очень хотевший «удержать за это при них первенствующее значение»[472].

Талейран конечно же отдавал себе отчет в том, что без него Людовик XVIII со своим любимцем де Блака и со своими эмигрантами наделал бы множество ошибок и потерял бы престол. Это он, Талейран, «устроил новую коалицию против Наполеона, он поддерживал Бурбонов, Людовик XVIII возвратится теперь снова по его милости и, чтобы удержаться на престоле, должен подчиниться вполне его руководству, чтобы не было при дворе никакого другого влияния»[473].

На другой день после сражения при Ватерлоо Талейран приехал в Брюссель. В последний момент он решил не ехать к королю в Гент, а явился в качестве самостоятельной «боевой единицы», с которой Людовик XVIII должен был сам искать возможность договориться. При этом он тут же объявил, что все произошедшее стало прямым результатом ошибок некоторых высокопоставленных лиц — прежде всего Пьера Казимира де Блака, министра Королевского двора и главного советника короля.

Виноваты, согласно Талейрану, были и ультраэмигранты, которыми окружил себя брат короля граф д’Артуа. Пьер Казимир де Блака, утверждал Талейран, должен был быть удален, а министры теперь должны действовать заодно и отвечать друг за друга. Более того, должно быть провозглашено всепрощение, а людям, связанным с революцией, должна быть гарантирована полная безопасность. Талейран говорил, что королю нельзя возвращаться в Париж через северные департаменты вслед за иностранными войсками. Это произвело бы во Франции плохое впечатление. Напротив, королю следовало бы объявиться в южных областях, где население более предано Бурбонам. К тому же это позволило бы ему окружить себя верными французами и таким образом заставить союзников уважать в себе независимую силу.

В результате Людовик XVIII, оставив Гент, приехал в Моне. Одновременно с ним туда прибыл и Талейран. При этом он не поспешил представиться королю, а занял дом на противоположном конце города. В свою очередь, король не приглашал Талейрана, но между тем главное условие его было исполнено: Пьер Казимир де Блака был удален[474].

Таким образом, у Людовика XVIII не хватило твердости, чтобы удержать де Блака, однако ее оказалось достаточно, чтобы не посылать за Талейраном. Это выглядело странно: составлялось новое правительство, а в услугах Талейрана как бы и не нуждались. Поццо-ди-Борго, Шатобриан и другие, считавшие в то время необходимым иметь Талейрана в министерстве, уговаривали его самого поехать к королю:

— Если вы не поедете, то он не станет вас дожидаться и уедет из Монса.

Талейран лишь улыбался в ответ. И вот однажды ночью ему дали знать, что король велел приготовить лошадей к четырем часам утра. И вот тут-то улыбка исчезла с лица знаменитого дипломата. Талейран поспешил одеться и помчался к королю. Тот принял его с видом триумфатора.

Талейран попытался было сломить гордость победителя и, намекая на оставление службы, просил позволения поехать в Карлсбад.

— Карлсбадские воды превосходны, — ответил ему король. — Они вам очень помогут. До свидания.

И после этого Людовик XVIII спокойно уехал.

* * *
Любой другой на месте Талейрана воспринял бы подобное как прямое указание на то, что в его услугах не нуждаются. Но Талейран был не «любой другой», он выбирался и не из таких переделок.

В конечном итоге он выждал некоторое время, а потом объявился в Камбрэ, где вновь представился королю, словно забыв о том, что произошло в Монсе.

При этом он представил Людовику XVIII доклад, указывавший способы, пригодные, по его мнению, для исправления ошибок, совершенных во время первой Реставрации. В нем говорилось:

То, что я по этому поводу хочу сказать Вашему Величеству; можно было издалека видеть яснее, чем в Париже.

Вне Франции внимание не так сильно отклонялось в сторону; на известном расстоянии можно было лучше судить о фактах, многочисленные сведения о которых поступали уже свободными от привходящих обстоятельств, способных исказить их на месте, но, тем не менее, я не мог доверять никаким чужим наблюдениям, а только собственным. Выполнив за пределами Франции поручение, потребовавшее много времени, обязан исполнить перед лицом Вашего Величества то, что в ведомстве иностранных дел вменяется в обязанность всем должностным лицам, назначаемым за границу. Они должны дать отчет о мнении страныв которой они аккредитованы, относительно своего собственного правительства и о соображениях, вызываемых его мероприятиями у просвещенных и наблюдательных людей.

Можно примириться с прочным порядком вещей, даже когда он нарушает признанные принципы, потому что он не вызывает опасений в отношении будущего, но нельзя приспособиться к порядку; изменяющемуся каждый день, потому что он ежедневно порождает новые опасения и никто не знает, когда им наступит предел. Революционеры примирились с первыми действиями правительства Вашего Величества; они испугались того, что было совершено через пятнадцать дней, через месяц, через шесть месяцев после этого. Они покорились решению об удалении из сената некоторых его членов и не могли перенести той же меры в отношении Французского института, хотя она имела меньшее значение. Изменения, произведенные в кассационном суде, должны были быть проведены на восемь месяцев раньше, коль скоро Ваше Величество считало их полезными.

Принцип легитимности также подвергся нападению и притом, может быть, более опасному, благодаря ошибкам защитников легитимной власти, которые, смешивая две столь различные вещи, как источник власти и ее осуществление, были убеждены или действовали так, как будто они убеждены, что власть, будучи легитимной, должна по этому самому быть абсолютной.

Но как бы ни была легитимна власть, ее осуществление должно видоизменяться в зависимости от целей, которым она служит, от времени и от места. Дух нашего времени требует, чтобы в больших цивилизованных государствах верховная власть осуществлялась при содействии органов, созданных в недрах управляемого ею общества.

Борьба с этим мнением представляла бы борьбу со взглядами, получившими общее распространение, и многие лица, стоящие близ трона, сильно вредили правительству, высказываясь в противоположном смысле. Вся сила Вашего Величества заключалась в том представлении, которое создалось о ваших добродетелях и чистосердечии, но некоторые действия клонились к ее ослаблению. Я напомню по этому поводу лишь те искусственные толкования и ухищрения, при помощи которых стремились обойти некоторые постановления учредительной хартии, в особенности же ордонансы, ниспровергавшие учреждения, основанные на законе. Тогда возникли сомнения в искренности правительства, появились подозрения, что оно считает хартию лишь преходящим актом, который дан в виде уступки в трудных обстоятельствах и который предполагается оставить без применения, если надзор, осуществляемый представительным собранием, это допустит. Началось опасение реакции; выбор, павший на некоторых лиц, увеличил эти страхи. Например, назначение Брюжа[475] Великим магистром ордена Почетного легиона вызвало во Франции, независимо от его личных достоинств, всеобщее осуждение и — я должен это сказать Вашему Величеству — удивило всех в Европе.

Беспокойство заставило присоединиться к революционной партии всех тех, кто, не разделяя ее заблуждений, был привязан к конституционным принципам, а также всех, кто был заинтересован в соблюдении не самих доктрин революции, а того, что было совершено под их влиянием.

Именно вследствие этого, а не благодаря действительной привязанности к его личности, Бонапарт нашел некоторых сторонников вне армии, а также вернул себе большинство приверженцев, которых он имел в ней, потому что, возвысившись вместе с революцией, они были соединены разного рода узами с ее вождями.

Нельзя скрывать от себя того, что, как бы ни были велики преимущества легитимизма, он также может вести к злоупотреблениям. В этом отношении сложилось твердое мнение, потому что в течение двадцати лет, предшествовавших революции, направление всей политической литературы сводилось к стремлению ознакомить с этими злоупотреблениями и преувеличить их. Немногие лица умеют оценить выгоды легитимизма, потому что они могут сказаться лишь в будущем, но всех поражают злоупотребления его, потому что они могут давать о себе знать в любую минутуобнаруживаясь по всякому поводу. Кто за последние двадцать лет потрудился задуматься над тем, что правительство не может быть прочно, если оно не легитимно, что, открывая всем честолюбцам надежду на ниспровержение его с целью его замены другим, оно постоянно находится под угрозой и носит в самом себе зародыши революции, всегда готовой разразиться? К несчастью, в умах сохранилось представление, что легитимность, обеспечивая государю сохранение короны независимо от того, как он правит, в то же время позволяет ему стать над всеми законами.

При подобном расположении умов, обнаруживающемся сейчас у всех народов, и в эпоху, когда люди оспаривают, изучают и анализируют все, особенно все относящееся к политическим предметам, возникает вопрос, что же такое легитимность, откуда она происходит и что ее создает.

В те времена, когда религиозные ощущения были глубоко запечатлены в человеческих сердцах и могущественно действовали на умы, люди могли думать, что верховная власть имеет божественное происхождение. Они могли верить, что династии, возведенные покровительством неба на троны и его волею сохранившие их, царствуют по божественному праву. Но в эпоху, когда от этих чувств едва сохраняется легкий след, когда религиозная связь если и не порвана, то во всяком случае сильно ослабела, люди перестали верить в подобное происхождение легитимной власти.

Теперь общее мнение сводится к тому, — и тщетны были бы все старания его ослабить, — что правительства существуют исключительно для народов; необходимым следствием такого взгляда является представление, что легитимна такая власть, которая лучше обеспечивает их счастье и спокойствие.

Но отсюда вытекает, что единственной легитимной властью является та, которая существует в течение долгого ряда лет; и действительно, эта власть, укрепленная уважением, которое внушается воспоминанием о прошедших временах, привязанностью, которую люди естественно испытывают к роду своих господ, и давностью владения, которая в глазах всех людей обосновывает право на него, потому что, согласно законам, на ней основывается и частная собственность, эта власть реже всякой другой подвергает судьбу народов гибельным случайностям революции. Поэтому самые важные их интересы заставляют народы оставаться у нее в подчинении. Но если, к несчастью, создается такое представление, что злоупотребления этой власти перевешивают предоставляемые ею выгоды, то на легитимность начинают смотреть как на пустой призрак.

Что же требуется для того, чтобы внушить народам доверие к легитимной власти, чтобы сохранить за ней уважение, которое обеспечивает ее прочность? Достаточно, но вместе с тем и необходимо сделать ее такой, чтобы были устранены все основания к страху, который она может внушить.

Государь не меньше своих подданных заинтересован в подобном устройстве власти, потому что абсолютная власть была бы теперь одинаково тяжелым бременем как для того, кто ее осуществляет, так и для тех, к кому она применяется.

Перед революцией власть во Франции была ограничена древними учреждениями; на нее воздействовали органы судебного сословия, духовенства и дворянства, составлявшие существенные ее элементы, которыми она пользовалась для управления. Теперь эти учреждения разрушены, эти великие средства управления уничтожены. Надо найти новые, которые общественное мнение не отвергало бы, и следует даже, чтобы они соответствовали его стремлениям.

Некогда авторитет религии создавал поддержку верховной власти; но сейчас, когда религиозное безразличие проникло во все классы и стало всеобщим, она в этом отношении бессильна. Поэтому верховная власть может найти поддержку лишь в одном общественном мнении, а для этого она должна действовать в согласии с ним.

Она получит эту поддержку, если народы увидят, что правительство, обладающее неограниченной властью для обеспечения им счастья, не в состоянии предпринять ничего, что противоречило бы этой задаче. Но для этого они должны быть уверены, что в его действиях не может быть никакого произвола. Их веры в его добрую волю недостаточно, потому что они могли бы опасаться, что она изменится или что власть ошибется в средствах. Недостаточно, чтобы доверие основывалось на добродетелях или больших достоинствах государя, тленных, как и он сам; оно должно покоиться на постоянных учреждениях, и даже больше того: бесполезными окажутся и сами учреждения, способные по своей природе обеспечить благоденствие народов; они не внушат им никакого доверия, если не будет установлена та форма правления, которая по взглядам нашего века считается единственно пригодной для достижения такого благоденствия.

Все желают гарантий, желают их для государя, желают их и для подданных. Но считалось бы, что эти гарантии отсутствуют:

Если бы личная свобода не былаохранена законом от всякого посягательства.

Если бы свобода печати не была вполне обеспечена и если бы законы не ограничивались каранием лишь ее преступлений.

Если бы судебное сословие не обладало независимостью и не составлялось из несменяемых членов.

Если бы судебная власть предоставлялась в некоторых случаях административным или каким-нибудь иным органам, кроме судов.

Если бы министры не несли солидарной ответственности за осуществление порученной им власти.

Если бы в советы при государе входил кто-нибудь, кроме ответственных лиц.

Наконец, если бы закон не являлся выражением совокупной воли трех раздельных властей.

В древних и многочисленных обществах, в которых знания развиваются по мере роста потребностей, а страсти растут вместе со знаниями, необходимо, чтобы государственные власти соответственно увеличивали свою силуа опыт показал, что при их разделении они укрепляются.

Эти взгляды распространены сейчас уже не только в одной какой-нибудь стране. Они разделяются почти всеми. Повсюду требуют конституции, всюду ощущается потребность учредить ее в соответствии с большим или меньшим развитием гражданского общества, и повсюду ее подготовляют. Конгресс отдал Геную Сардинии, Лукку испанской инфанте Марии Луизе, вернул Неаполь Фердинанду IV и провинции Папской области папе лишь под условием введения в этих странах того порядка, который требуется или определяется их современным состоянием.

Напуганные неизбежными для Испании последствиями правительственной системы, проводимой Фердинандом VII, все государи и министры горько сожалеют о том, что ему удалось восстановить свой трон до предъявления ему Европой требования дать своей стране учреждения, соответствующие идеям нашего времени. Я даже знаю, что государи, народы которых еще так мало просвещены, что неспособны пользоваться этими учреждениями, требующими высокой степени просвещения, огорчаются этим, как своим собственным несчастьем.

Приведенные мнения я почерпнул в совещаниях, на которых собралась вся Европа. Все беседы, которые я вел с государями и их министрами, оказались проникнутыми ими. Их высказывают в своих письмах из Лондона австрийский и русский послы и лорд Каслри. Поэтому я счел своим долгом изложить их Вашему Величеству в этом докладе. Я имел тем менее права освободить себя от этой обязанности, что все государи поручили мне в прощальных аудиенциях сообщить Вашему Величеству свое глубокое убеждение, что Франция никогда не будет успокоена, если Ваше Величество не разделит без оговорок этих взглядов и не превратит их в единственное правило своего правления; они считают необходимым, чтобы Франция предала прошлое забвению без всяких изъятий, считая все исключения опасными, а гарантии для государя возможными лишь при существовании гарантий для всех сторон и признавая их достаточными лишь в том случае, если их признают такими все классы общества; они указывают на необходимость создать цельную систему, притом такую, чтобы для всех сторон была ясна и очевидна искренность, лежащая в ее основе; система эта должна с самого начала ясно показать цель, к которой стремится правительство, помочь каждому оценить свое собственное положение и не оставить никого в состоянии неуверенности. Они добавили, что если Ваше Величество может казаться заинтересованным более всякого другого в поддержании во Франции спокойствия, то в действительности они сами не менее вашего заинтересованы в этом, потому что кризис, переживаемый сейчас Францией, представляет угрозу для всей Европы; наконец, они указали, что усилия, приложенные ими в этом году, нельзя будет повторить сызнова, после того как они вернутся в свои государства.

По прочтении обращения Вашего Величества к своим подданным государи сказали мне, что они с сожалением отметили одну фразу, в которой Ваше Величество говорит, хотя с большой осторожностью, о согласии, данном им на принятие их помощи, из чего иные, пожалуй, заключат, что вы могли бы от нее отказаться и все же сохранить мир. Они опасаются, что благодаря этому Ваше Величество навлечет на себя порицание Франции за то, что оно якобы позволило навязать себе их волю. Они считают, что для того, чтобы не внушать своим народам взглядов, столь противоположных вашим интересам, как вам, так и окружающим вас лицам следует не проявлять активности. В этом отношении Вашему Величеству предстоит серьезная задача, так как надлежит сдерживать и даже подавлять чрезмерное рвение. По их мнению, Ваше Величество должны казаться скорбящим о том, что происходит, а не принимающим в этом участия. Либо сами, либо при помощи своих близких, вы должны стать между союзными государями и своим народом, чтобы смягчить, в меру возможного, бедствия войны и успокоить союзников насчет верности сдавшихся крепостей, которые по соглашениям, уже заключенным, как я думаю, вашими министрами с герцогом Веллингтоном, доверены выбранным вами лицам.

Наконец, они считают, что ни Ваше Величество и ни один принц вашей семьи не должны появляться вместе с союзными армиями, чтобы не казалось, что вы возбудили войну и, тем более, что вы сами ее ведете. Никогда еще от политики не требовалось столько тонкости.

Если бы какой-либо части Франции удалось, вследствие наступающих событий, освободиться от ярма Бонапарта, то я считаю, что Вашему Величеству следовало бы немедленно отправиться туда со своим правительством, созвать там палаты и взять в свои руки власть в королевстве, как если бы оно уже целиком покорилось. Проект экспедиции на Лион, горячо поддержанный мною вследствие большого влияния, которое она могла бы иметь на южные провинции, позволил бы осуществить это предложение с большими выгодами.

Сообщение об отправке в армию большого числа комиссаров произвело неприятное впечатление. Я считаю, что все действия Вашего Величества должны предприниматься в согласии с союзниками и даже по их указаниям. Подобная снисходительность будет содействовать ясному пониманию ими цели войны, которая, как я должен сказать, может быть не у всех кабинетов совершенно одинаковой. Так, если Англия горячо стремится только к возвращению Вашего Величества, то я не могу гарантировать, что Россия не допускает и иных комбинаций; я не могу заверить, что Австрия, которая, как я считаю, также стремится к этому, не желает, прежде всего, собственного расширения.

Не могло ли бы Ваше Величество, в момент вступления иностранных армий во Францию, обратиться к своим подданным со вторым обращением, в котором заботливо щадилось бы самолюбие французов, естественно требующее, чтобы иностранцы ничего не навязали Франции, даже и того, к чему она сама стремится?

В этом заявлении, обращающемся прежде всего к общественному мнению, которое Бонапарт пытается ввести в заблуждение относительно причин и целей теперешней войны, можно было бы сказать, иностранные державы начали ее отнюдь не в интересах Вашего Величества, им известно, что Франция стремится лишь к освобождению от насилия, «о они предприняли ее ради собственной безопасности; нужно указать, что они никогда бы в нее не вступили, если бы we были убеждены, Европе будут грозить величайшие бедствия, пока человек, ее так долго угнетавший, останется господином Франции; что война вызвана только его возвращением туда, я ее главная и непосредственная цель сводится к лишению его власти, захваченной им; что для смягчения страданий, ею причиняемых, для предупреждения возможных бедствий и для приостановки опустошений Ваше Величество, окруженное французами, становится посредником между иностранными государями и своим народом в надежде, что оказываемое ему уважение послужит на пользу его государства; оно намеревается играть в войне только такую роль и не желает, чтобы принцы его дома принимали в ней какое-либо участие на стороне иностранных армий.

Переходя затем к внутренним мероприятиям во Франции, Вашему Величеству надлежало бы сообщить, что вы желаете дать все гарантии, которые будут считаться необходимыми. Так как выбор министров представляет самую существенную из всех тех гарантий, которые вы можете дать, то вы тотчас же оповестите о предстоящем изменении правительства. Вы должны заявить, что привлеченные вами министры назначены лишь временно, так как вы сохраняете за собой возможность по прибытии во Францию так составить правительство, чтобы даваемая вами таким образом гарантия удовлетворила все партии, все взгляды и успокоила все тревоги.

Наконец, было бы хорошо, чтобы это заявление коснулось национальных имуществ и высказалось относительно них положительнее, категоричнее и в более успокоительном смысле, чем учредительная хартия, постановления которой оказались недостаточны для прекращения опасений лиц, приобретших такие имущества. Сейчас тем более необходимо их успокоить и не оставить им ни малейшего предлога для тревоги, что, благодаря ей, приостановилась продажа государственных лесову доход от которой будет впредь еще более нужен у чем прежде, почему эти сделки и следует всячески поощрять.

Вашему Величеству полезно и даже необходимо, по общему мнению, обратиться в таком духе к своему народу. Признаюсь Вашему Величеству, что я также в этом убежден. В особенности я считаю необходимыму чтобы вы удовлетворили все пожелания в отношении гарантий. Если, как я смею надеяться, Ваше Величество разделяет этот взгляду то вы, конечно, поручите нескольким лицам, пользующимся вашим довериему приготовить и представить вам проект такой декларации»[476].

Прием, оказанный Талейрану в Камбрэ, оказался весьма благосклонным, и о событиях в Монсе не было сказано ни слова. В результате князю удалось убедить короля и его окружение в том, что при вступлении во Францию необходимо издать прокламацию, в которой король признал бы свои ошибки. Соответствующая прокламация была написана, и ее зачитали в Совете, где присутствовали принцы.

Граф д’Артуа тут же пожаловался на унижение, которому хотят подвергнуть короля. По его мнению, король не должен был просить прощения и обещать впредь не повторять совершенных ошибок.

— В прокламации говорится, что король был увлечен своими привязанностями, — сказал брат короля. — Уж не хотят ли здесь указать на меня?

— Да, — ответил ему Талейран, — вы совершили много зла.

— Князь Талейран, вы забываетесь! — воскликнул граф д’Артуа.

— Быть может, я и забываюсь, но правда превыше всего, — последовал ответ.

— Только присутствие короля сдерживает меня! — закричал герцог Беррийский. — Иначе я не позволил бы никому так обращаться с моим отцом…

Сын графа д’Артуа уже готов был броситься на улыбающегося Талейрана, но король поспешил угомонить его, объявив, что ему одному принадлежит право судить о том, что говорить народу Франции, а чего не говорить.

Тем не менее была составлена новая прокламация, и король ее одобрил. В ней с подачи Талейрана говорилось о том, что сделанные ошибки были связаны с трудными временами, что король уверяет владельцев имуществ, что приобретенная ими собственность неприкосновенна и т. д. Естественно, партия графа д’Артуа была недовольна, но произведение Талейрана (помимо иностранных штыков, конечно) явно прокладывало дорогу Бурбонам к вторичному возвращению, и не признать это было невозможно.

Как бы то ни было, в скором времени Людовик XVIII вновь поселился в Тюильри.

Среди карет и экипажей можно было заметить небольшую коляску, в которой сидел некий человек, старавшийся избегать любопытных взглядов толпы; этим человеком был князь де Талейран. Возница и лошади, запряженные в коляску, принадлежали пруссакам. Войска и коляска остановились перед входом на площадь Людовика XV. Там господин де Талейран был узнан, и на него стали со всех сторон показывать пальцами люди, вставшие вокруг коляски: она находилась посреди багажа и фургонов, занятых пруссаками, на которых можно было прочитать: Императорская гвардия. Можно было подумать, что князь боится преодолеть без эскорта небольшое расстояние по площади Людовика XV, которое отделяло его от его особняка; ему потребовалась четверть часа, чтобы это сделать»[477].

7 июля 1815 года в Париж вошли англичане, а уже 9 июля Талейран был назначен председателем Совета министров и государственным секретарем по иностранным делам.

Союзные государи приехали 10 июля, и Людовик XVIII тут же бросился к императору Александру с просьбой о защите. Фельдмаршала Блюхера утихомирили: требуемая им контрибуция была уменьшена до 8 миллионов, и Йенский мост спасли от планировавшегося разрушения. Связано это было с деятельностью русского императора; ясно было, что при решении вопроса о будущем положении Франции в нем одном французы могли найти защитника: за это ручался характер императора и его известная любовь ко всему французскому. Наконец, сыграла свою роль и большая политика: Франция была менее опасна России, и для России было выгодно сблизиться с Францией для уничтожения даже возможности возобновления талейрановского тройственного союза между Францией, Англией и Австрией против России и Пруссии. А вот союз Англии и Австрии не был опасен для тройственного союза России, Франции и Пруссии.

* * *
В такой вот обстановке Талейрану пришлось организовывать работу нового правительства и своего министерства. Естественно, ему не хотелось, чтобы его власть была чисто номинальной. Но врагов у него было предостаточно, и главным из них опять стал Фуше, который вдруг «почувствовал в себе возрождение старой ненависти к Талейрану»[478].

В новом правительстве Фуше получил портфель министра полиции, маршал Сен-Сир был назначен военным министром, барон Луи — министром финансов, Жокур — морским министром, Паскье — министром юстиции и временно исполняющим должность министра внутренних дел и т. д.

Новое правительство 16 июля решило, невзирая на возражения Сен-Сира, распустить Луарскую армию, а 24 июля, при деятельном участии Фуше, оно составило проскрипционные списки, в которых последний, по словам Талейрана, «не забыл ни одного из своих друзей».

Роялисты были возмущены тем фактом, что в Совете министров заседает «цареубийца» Фуше. Талейран, как мог, сократил списки Фуше, но недовольство оказалось таким сильным, что даже отправка Фуше посланником в Дрезден не смогла изменить ситуации.

Кроме того, между Талейраном и королем и без Фуше имелось немало проблемных вопросов. В частности, первый всегда выступал за союз с Англией, а второй, напротив, ненавидел Англию и хотел укрепить союз с Россией.

Талейран говорил, что Франции никак нельзя без такого союзника, как Англия. Он, как мог, убеждал короля, что от Александра не добиться условий, выгодных Франции.

— Идите к русскому царю, — сказал на это король, — и сделайте так, чтобы все уладилось.

— Но это бесполезно, — попытался возразить Талейран, — Александр не будет договариваться со мной. Я точно знаю, что он мне ответит. Впрочем, если король приказывает, я подчинюсь.

— Я не хочу принуждать вас, однако мне нужно, чтобы французская политика опиралась на Россию.

— Но тогда мне ничего не останется, как вообще отойти от дел…

— Говоря так, вы причиняете мне боль, однако, несмотря на мою искреннюю привязанность к вам, несмотря на признание ваших заслуг, я продолжаю настаивать, что для трона важно установление союза с Россией, и ради этого я даже готов пойти на разрыв с вами.

— Сир, — сказал на это Талейран, — мой уход приведет к роспуску правительства.

— Я тоже так думаю, — последовал ответ. — Если весь кабинет подаст в отставку, я найду других министров. Что же касается лично вас, то к вам претензий нет и ничто не сможет помешать вам спокойно оставаться в Париже.

Слова короля больно ранили Талейрана, и он, уходя, заметил:

— Сир, я был счастлив оказать вам услуги и думаю, что Ваше Величество сохранит их в своей памяти. Я не знаю, что могло бы вызвать мой отъезд из столицы. Я здесь останусь и буду рад увидеть, что никто не пошел по пути, способному скомпрометировать вашу династию и Францию.

В «Истории XIX века» Эрнеста Лависса и Альфреда Рамбо читаем: «Было ли это естественной склонностью или результатом долгой и бездеятельной жизни в качестве претендента, но Людовик XVIII боялся всяких деловых забот и избегал всякого труда. Физической неподвижности, на которую его обрекали подагра и изуродованные ноги, соответствовала некоторая оцепенелость духовной деятельности. Насквозь проникнутый сознанием законности своих прав, убежденный в божественном их происхождении, он намерен был неуклонно пользоваться ими и спокойно наслаждаться властью; трон был для него просто самым мягким из всех кресел. Политический режим, подобный английскому, Людовику XVIII нравился в том отношении, что позволял царствовать, не управляя и возлагая на министров всю тяжесть деловых забот, — такой режим благоприятствовал его лени и дилетантским наклонностям. Какая-нибудь ода Горация или удачно переданная сплетня занимали его гораздо больше, чем заседание Совета министров или выработка законопроекта.

С другой стороны, ясный и скептический ум короля, малоспособный поддаваться иллюзиям, определенно подсказывал ему, что Францией невозможно управлять иначе как на основе либерального режима, и он прекрасно понимал, что при малейшей попытке произвести какие-нибудь существенные перемены в учреждениях, созданных революцией, он ставит на карту свою корону с величайшим риском окончательно ее потерять. А в шестьдесят лет ему вовсе не хотелось снова начать цыганскую жизнь, бродя с одного места на другое — из Вероны в Митаву, оттуда в Гартвель, Гент и т. д. Двадцать с лишним лет изгнания внушили Людовику XVIII отвращение к такому бродяжническому существованию, и, по словам Тьебо, “он твердо решился умереть на престоле, и у него хватило ума и благоразумия, чтобы осуществить свое желание наделе”. Такой монарх, если бы он был один и мог свободно следовать влечениям своей природы, вполне был бы способен дать Франции возможность постепенно пройти школу парламентского режима. К несчастью, он был не один, а стремление к спокойствию неоднократно заставляло его делать уступки резким выходкам окружавших его фанатиков и давлению еще более фанатической палаты, далеко не являвшейся точным отражением общественного мнения страны»[479].

Глава девятая МАВР МОЖЕТ УЙТИ…

Очередная отставка
27 сентября 1815 года Талейран был заменен 49-летним Арманом де Виньеро дю Плесси, герцогом де Ришелье. Это был известный дипломат, и его хорошо знает любой россиянин: просто потому, что это тот самый «дюк де Ришелье», памятник которому стоит в Одессе (там он долгое время был губернатором).

Н. М. Карамзин объясняет эту отставку Талейрана следующим образом: «Его оставили министром иностранных дел и даже сделали председателем Совета министров по настоянию герцога Веллингтона, из страха перед сильными препятствиями, которые встретятся при вторичном утверждении Бурбонов на французском престоле, в надежде, что Талейран поможет преодолеть эти препятствия, особенно в отношении к союзникам. Но скоро увидели, что Талейран вместо помощи служит только препятствием: между союзными государями единственным доброжелателем Франции, единственным ее защитником являлся император Александр, которому король и должен был поэтому предаться вполне; но император Александр очень хорошо помнил поведение Талейрана в Вене и оказывал ему совершенную холодность. Таким образом, Талейран становился между Францией и Россией, и потому его надобно было отстранить. Людовику XVIII тем легче было это сделать, что ему навязали насильно Талейрана, властительных манер которого он не мог выносить. Ультрароялисты, со своей стороны, преследовали Талейрана, как человека более других напоминавшего революцию и империю; они преследовали его наравне с Фуше, преследовали как “отступника, чуждого всякой религии, всякой нравственности, всякого стыда”»[480].

Итак, Талейран был удален и на его место был назначен герцог де Ришелье.

У Карамзина по этому поводу читаем: «Кто же мог заменить Талейрана на трудном месте министра иностранных дел? Выбран был человек, совершенно ему противоположный, безупречный в нравственном отношении герцог Ришелье. Внук знаменитого маршала, герцог покинул Францию в начале революции и вступил в русскую службу; при императоре Александре он был правителем Новороссийского края, где оставил по себе добрую память. Император очень любил его и уважал; Людовик XVIII, желая угодить покровителю Франции, назначил было Ришелье министром двора на место любимца своего Блака, но герцог отклонил предложение, не желая быть товарищем Фуше. Теперь, когда Фуше не было более между министрами, император и король настояли, чтобы Ришелье принял место Талейрана»[481].

Да, Талейран был отправлен в очередную отставку, но уже 28 сентября он был восстановлен в должности Великого камергера, полученной им от Наполеона в июле 1804 года.

В тот же день, 28 сентября 1815 года, Талейран был назначен Людовиком XVIII еще и членом Государственного совета.

Король при этом пожаловал экс-министру годовое содержание в 100 тысяч франков, а должность Великого камергера и членство в Государственном совете позволили «пенсионеру» присутствовать на всех важнейших совещаниях и церемониях в королевском дворце.

При их последней встрече Людовик XVIII сказал:

— Вы видите, к чему меня толкают обстоятельства. Я должен поблагодарить вас за рвение, к вам нет никаких претензий, и ничто не может помешать вам спокойно оставаться в Париже.

На что Талейран ответил:

— Я счастлив оказать королю достаточное количество услуг, чтобы верить, что они не будут забыты. И я не понимаю, что бы могло заставить меня уехать из Парижа.

А к этому он добавил, что «будет счастлив увидеть, что короля не вынудят следовать линии, способной скомпрометировать его династию и Францию»[482].

Как отмечает сэр Генри Литтон Булвер, «эти слова были произнесены в присутствии многих членов кабинета, потом их много раз повторяли, а посему они могут считаться подлинными»[483].

И еще один момент: так как Талейран не имел официальных детей мужского пола, он в декабре 1815 года добился, чтобы все его титулы перешли по наследству его брату Аршамбо Жозефу де Талейран-Перигору и его потомству[484].

Герцогиня де Дино
В августе 1817 года Талейран получил от Людовика XVIII титул герцога, а в декабре — герцогство де Дино (так называется остров вблизи Калабрии) от короля Сицилии в признательность за помощь, оказанную ему на Венском конгрессе. Но человек, про которого Наполеон говорил, что его лицо столь непроницаемо, что если он разговаривает с вами и в это время кто-нибудь сзади даст ему пинка, то по его лицу об этом невозможно будет догадаться, и вида не подал, что это его как-то особенно тронуло. Напротив, он сразу же передал герцогство де Дино своему племяннику, так что Доротея и ее супруг стали герцогом и герцогиней де Дино.

Впрочем, их браку это не помогло: уже с марта 1818 года Доротея де Дино начала жить отдельно от своего мужа, хотя формально их брак был расторгнут только 6 ноября 1824 года. А в июле 1820 года она вместе с Талейраном уехала жить из Парижа в его замок Валансэ, беременная дочерью Полиной, отцовство которой приписывается не законному мужу, а его знаменитому дяде.

Девочка, названная Полиной, появилась на свет 29 декабря 1820 года. Это был третий ребенок Доротеи, и Талейран тут же стал называть его «ангелом своего дома»[485].

Смерть дяди-архиепископа
20 октября 1821 года умер 85-летний дядя Талейрана Александр Анжелик де Талейран-Перигор. Напомним, что в свое время он был коадъютором (заместителем и наследником) герцога-архиепископа Реймса. После революции он бежал из Франции, жил в Веймаре и Брауншвейге. Вернувшись после падения Наполеона, он сопровождал короля Людовика XVIII за границей во время Ста дней. После этого, в июле 1817 года, он был избран кардиналом, а в октябре того же года — архиепископом Парижским. Правда, вступил он в эту должность лишь в 1819 году.

Талейран — оппозиционер
Начиная с 1821 года Талейран встал в ряды оппозиции в палате пэров. В частности, в 1822 году он высказался против проекта закона о прессе, а в 1823 году, после начала войны с Испанией, начал весьма серьезно критиковать правительство. Людовик XVIII был очень недоволен этим, и пошли слухи о том, что Талейран вот-вот попадет в немилость, вплоть до отправки его в ссылку. Во время одной из встреч с королем Великий камергер вдруг услышал следующие слова:

— Скажите, вы не собираетесь в деревню?

— Нет, сир, — ответил Талейран, — если только Ваше Величество не поедет в Фонтенбло. Тогда я попросился бы сопровождать вас, чтобы исполнять возложенные на меня обязанности.

— Нет-нет, я вовсе не это имел в виду…

Через несколько дней Людовик XVIII вновь «предпринял атаку», но Талейран ответил точно так же, как и в первый раз. В третий раз король решил сделать свои попытки еще более очевидными и спросил:

— Господин де Талейран, а каково расстояние от Парижа до Валансэ?

— Мой Бог, сир, — невозмутимо ответил Талейран, — я не знаю точно, но это должно быть примерно вдвое дальше, чем от Парижа до Гента.

ЛюдовикXVIII понял намек на место, где он сам прятался во время Ста дней, и после этого предпочел оставить своего Великого камергера в покое.

А потом началось так называемое «дело графа де Герри-Мобрёя».

Дело графа де Герри-Мобрёя
Напомним, что в 1814 году головорез-роялист граф Мари Арман де Герри-Мобрёй был арестован и обвинен в бандитизме. На свободу ему удалось выйти лишь в марте 1815 года. Он уехал в Сен-Жермен и некоторое время скрывался там в доме мэра, своего старого друга.

В свое время, в апреле 1814 года, он похитил из кареты Екатерины Вюртембергской 84 тысячи франков золотом, а также личные драгоценности принцессы и ее мужа. Как ни странно, похищенное так и не было найдено[486]. В результате граф де Герри-Мобрёй был приговорен к пяти годам тюремного заключения, а в 1815 году, когда Наполеон подошел к Парижу, он бежал в Англию.

В дальнейшем по всем внешним признакам жизнь де Герри-Мобрёя не сложилась: жил он бедно и неоднократно попадал в тюрьму. Несколько раз он пытался возобновить свои обвинения против Талейрана и добиться официального оправдания, но все безрезультатно.

Суть обвинений де Герри-Мобрёя заключалась в том, что он пытался доказать, что в 1814 году его действиями руководил Талейран. Более того, он утверждал, что именно Талейран поручил ему организовать покушение на Наполеона, а потом бросил его на произвол судьбы, когда дело «сорвалось».

Естественно, Талейран «отмел претензии графа как несуразные»[487].

Тогда граф начал писать во все инстанции, но его запискам никто не придавал значения, и их автора даже начали обвинять в помутнении рассудка. Претерпев жестокое разочарование, де Герри-Мобрёй вернулся во Францию и однажды (в день, когда отмечалась очередная годовщина смерти короля Людовика XVI) напал на Талейрана прямо на улице, дав ему две сильные пощечины, от которых князь упал на каменную мостовую, а граф принялся пинать его ногами. При этом он кричал:

— Я ненавижу Талейрана! Он причинил столько горя мне и моей семье!

Конечно же полиция в очередной раз схватила «возмутителя спокойствия».

Талейрана унесли, ему стало плохо. Когда же король (им в то время уже был Карл X) обратился к нему с обещанием наказать наглеца, князь, к удивлению многих, попросил его о снисхождении для своего обидчика. Более того, он начал говорить, что ничего вообще не было, в том числе и пощечин. Король удивился, заметив, что это видели десятки человек, но Талейран возразил:

— Сир, это был удар кулаком.

Казалось бы, какая разница, но в древнем роду де Талейран-Перигоров никто не получал пощечин…

Однако полностью замять дело не удалось: де Герри-Мобрёя опять судили, и он был приговорен к пяти годам тюремного заключения и к большому денежному штрафу. Граф требовал слова, грозился, что у него есть свидетели, но его не слушали. Почему? Да хотя бы потому, что вел он себя не вполне адекватно, утверждая, например, что Талейран организовал убийство… Мирабо. При этом в качестве доказательства он говорил следующие слова: один англичанин рассказывал мне об этом.

Суд не был долгим, Талейран не счел нужным на нем появляться, и наказание, в конце концов, смягчили: де Герри-Мобрёй получил два года тюрьмы и штраф в 200 франков «за нападение на Великого камергера, находившегося при исполнении своих обязанностей»[488].

После этого граф снова канул в безвестность. А вот репутация Талейрана, как, впрочем, и его тело, особенно не пострадала. Этот человек умел «выходить сухим» и не из таких переделок…

Герцогиня де Дино-2
В апреле 1828 года Доротея де Дино купила за 400 тысяч франков[489] замок Рошкотт (Rochecotte) в долине Луары и обустроила его, сделав возможным пребывания там в зимнее время. В том же году в одном из писем она написала:

«Я по-настоящему обожаю Рошкотт; во-первых, это мое, во-вторых, тут самый прекрасный вид и самая красивая в мире природа; наконец, здесь такой воздух, который позволяет мне жить легко, здесь у меня все налаживается, я хорошею, приспосабливаюсь…»[490]

Следует отметить, что в эти годы Доротея имела несколько любовников и прославилась как потрясающая соблазнительница, всегда добивавшаяся своего.

Считается, что она родила трех внебрачных дочерей, причем первую, в 1816 году, от графа Карла Йоганна Непомука фон Клам-Мартинича (1792–1840), своего любовника еще на Венском конгрессе. Дальнейшая судьба этого ребенка неизвестна. По одной из версий, эту девочку звали Генриеттой. По другой версии, это была Вожена Немцова, известная чешская писательница, но госпожа Немцова появилась на свет в Вене не в 1816 году, а 4 февраля 1820 года, и официально ее матерью была бедная служанка из герцогства де Саган. По третьей версии, матерью Вожены была Катарина Фредерика Вильгельмина Курляндская, герцогиня де Саган (сестра Доротеи де Дино).

Вторая дочь родилась в 1825 году (ее назвали Жюли Зельме), а третья — в 1827 году (это была Антонина Доротея). Отец второго ребенка остался неизвестен, а вот отцом третьего ребенка предположительно был Теобальд Аркамбаль-Пискатори, французский дипломат, много лет проведший в Греции.

Вместе со своей сестрой Вильгельминой Доротея в 1827 году перешла в католичество и занялась благотворительностью.

Что касается Талейрана, то он часто бывал в Рошкотте: он проводил там зимы 1828, 1829, 1830, 1836, 1837, 1838 годов. Жил в замке в сентябре 1832 года, в марте — апреле 1835-го. Ему там очень нравилось.

Июльская революция 1830 года
А тем временем Июльская революция 1830 года вознесла на трон Луи Филиппа, сына герцога Орлеанского, который занял место Карла X, отрекшегося и бежавшего в Англию.

Накануне революции Талейран примкнул к сторонникам Орлеанского дома, а после свержения Бурбонов содействовал укреплению шаткого международного положения новой династии.

По мнению Дэвида Лодея, именно Талейран «подвигнул герцога Орлеанского на воцарение»[491].

Е. В. Тарле тоже уверен, что в нерешимости перед вставшим перед ним выбором Луи Филипп заявил депутатам, предложившим ему занять освободившийся престол, «что даст им ответ, лишь посоветовавшись с Талейраном»[492].

И он спешно отрядил к князю бывшего наполеоновского генерала Ораса Франсуа Себастьяни де Ла Порта[493], чтобы тот спросил, что ему, Луи Филиппу, делать.

«Авторитет князя Талейрана как политического пророка, твердо знающего ближайшее политическое будущее, был колоссален»[494].

И тот ответил без колебаний:

— Соглашайтесь.

Это означало одно: надо было «принять престол из рук победившей революции, отвернуться навсегда от “принципа легитимизма”, ловко пользуясь которым этот самый князь Талейран за шестнадцать лет до того посадил на престол ныне свергаемых опять при его же деятельном участии Бурбонов»[495].

Совет Талейрана положил конец колебаниям: Луи Филипп Орлеанский прибыл в Париж в сопровождении одного лишь полковника Бертуа, а спустя девять дней, 9 августа 1830 года, он торжественно взошел на трон.

Но до этого, по совету Талейрана, он известил парижан о своем согласии специальной прокламацией, в которой обещал защитить их от безначалия, удержать трехцветное знамя и созвать парламент. Со своей стороны, депутаты также издали прокламацию, в которой они ручались народу за права, приобретенные победой революции.

Таким образом, признанный всеми партиями Луи Филипп взял в свои руки бразды правления, и, благодаря Талейрану, сделано это было так, что его вступление на престол было признано не следствием революции, а следствием отречения Карла X и удаления из Франции старшей линии королевского дома.

Соответственно, 9 августа Луи Филипп стал королем при всеобщих радостных криках и сказал речь, в которой еще раз повторил, что, принимая корону, он уступает только необходимости, признающей его особу гарантией свободы и общественного порядка.

Глава десятая ПОСОЛЬСТВО В АНГЛИИ

Новый приезд в Лондон
А 6 сентября 1830 года Талейран был назначен послом Франции в Лондоне, и связано это было с тем, что Луи Филипп пришел к выводу, что «новое правительство должно искать опору для своей внешней политики в Лондоне»[496].

И в самом деле, англо-французскому сотрудничеству в Париже придавали в тот момент очень большое значение, поэтому и посол должен был обладать европейской известностью. Король, недолго думая, предложил этот пост Талейрану, ведь тот прекрасно знал британскую внешнюю и внутреннюю политику и у него еще «осталось имя»[497].

Как отмечает Е. В. Тарле, «дипломаты даже враждебных держав изумлялись энергии и дарованиям восьмидесятилетнего хилого старика»[498].

Впрочем, Талейрану было не 80, а «всего лишь» 76 лет. Что же касается имени, то новый король Англии Вильгельм IV, сын Георга III, занявший трон своего старшего брата Георга IV, умершего 26 июня 1830 года, сразу же поинтересовался у княгини Дарьи Христофоровны Ливен (урожденной Доротеи фон Бенкендорф), какого она мнения о Талейране. Подобный вопрос оказался адресован именно ей не случайно. Дарья Христофоровна была женой русского посла, женщиной крайне наблюдательной и весьма осведомленной. На поставленный вопрос княгиня ответила, что «человек, занимавшийся семьдесят пять лет интригами, не может отказаться от них на семьдесят шестом году»[499].

Спустя четыре года, в 1834 году, в письме своему брату, графу А. X. Бенкендорфу, эта «светская львица» и тайный агент русского правительства в Лондоне, вошедшая в историю как «первая русская женщина-дипломат», дала Талейрану следующую характеристику: «Вы не поверите, сколько добрых и здравых доктрин у этого последователя всех форм правления, у этого олицетворения всех пороков. Это любопытное создание; многому можно поучиться у его опытности, многое получить от его ума, в восемьдесят лет этот ум совсем свеж»[500].

Короче говоря, министром иностранных дел в тот момент мог быть кто угодно, но, как считал король, «если не заладятся отношения с Англией, то рухнет и вся международная политика Франции»[501].

И Талейран, несмотря на свой уже весьма преклонный возраст, согласился. Он потом заявил: «В данных обстоятельствах, как и во всех других обстоятельствах своей жизни, я руководствовался долгом и интересами служения стране»[502].

* * *
В результате уже 24 сентября 1830 года он был в Дувре. Там его ждали почетный караул и салют из всех крепостных пушек. Это его хороший знакомый фельдмаршал Веллингтон, герой Ватерлоо, а с 1828 года — премьер-министр (глава кабинета тори[503]), устроил «старине Талли» и 36-летней Доротее де Дино пышный прием, достойный королей.

В Лондон французский посол прибыл в шляпе с трехцветной кокардой. Этот немного театральный наряд должен был свидетельствовать о том, что приехал представитель правительства, избранного народом. Британскому народу это понравилось: на улицах Талейрана встречали аплодисментами и восторженными криками…

Вечером ничего подобного уже не было. На сей раз князь был одет в шикарный шелковый костюм с золотыми пряжками. «Конец трехцветным лентам! Он завоевал улицы; оставалось теперь завоевать салоны»[504].

В этом ему помогала его прекрасная Доротея. Она и в самом деле блистала.

Леди Грей, дочь лорда Чарлза Грея и законодательница мод в Лондоне, написала о ней так: «Я очень люблю мадам де Дино, она всегда в хорошем настроении и составляет наиприятнейшую компанию. Она ни разу не сказала ничего, что меня бы задело, так с чего мне было переживать по поводу любовников, которых ей приписывали? Я не считаю славным то, что я не такая, как она. Мне просто повезло, вот и все»[505].

В любом случае, дом Талейрана в Лондоне тут же стал одним из самых популярных.

Французский писатель Проспер Мериме, служивший секретарем одного из министров Июльской монархии и в то время находившийся в Англии, рассказывает: «Повсюду, где бы он ни появлялся, он создавал вокруг себя круг придворных со своими законами»[506].

А вот еще одно его свидетельство. После того как Мериме побывал на банкете в посольстве, он отметил, что Талейран поражал англичан, знавших толк в эксцентричности. В своем письме Стендалю он описал его так: «Это огромный тюк фланели, завернутый в голубые одеяния, из которых торчит череп, оклеенный пергаментом. Из него доносится еще сильный и даже вполне приятный голос. Он олицетворяет здравый смысл и светлый ум, но, как я заметил, этот ум никогда не берет у него верх над здравым смыслом»[507].

Со своей стороны, Доротея «привносила свой стиль в колорит посольства Талейрана в Лондоне, и не только талантами хозяйки приемов. Истории о ее бесчисленных молодых любовниках производили впечатление»[508].

Впрочем, все эти пересуды о Доротее лишь забавляли Талейрана. А вот бесконечные приемы, без которых невозможна дипломатическая работа, стоили денег. Огромных денег. Во всяком случае, на них никак не могло хватить тех 100 тысяч франков содержания Великого камергера, которые оставил Талейрану Луи Филипп. По самым скромным подсчетам, годовое содержание посольства обходилось князю примерно в миллион, а это значило, что власть в очередной раз поставила его в условия самофинансирования[509]. И работать ему приходилось практически одному, а Доротея стала для него лучшим из секретарей.

6 октября 1830 года Талейран вручил верительные грамоты недавно коронованному Вильгельму IV. Это был представитель Ганноверской династии, в 1714 году лишившей власти династию Стюартов. Соответственно, в своей приветственной речи Талейран сделал особый упор на то, что он счастлив приветствовать представителя этого славного рода, что для всех понимающих означало следующее: Ганноверская династия была побочной по отношению к Стюартам точно так же, как герцог Орлеанский — по отношению к свергнутым Бурбонам.

А еще Талейран отметил, что сам он представляет короля Франции, единодушно избранного народом. Конечно же в этом была немалая натяжка: Луи Филиппа избрали всего 308 голосами против 234, да и эти голоса вовсе не представляли собой мнение всего французского народа. Но в данном случае это было неважно, ибо проблема заключалась в том, что новый французский посол в Лондоне теперь «представлял не “богом данного, законного монарха”, а “узурпатора”, “короля баррикад”, заменившего на престоле брата Людовика XVI и опасавшегося вооруженной интервенции европейских держав»[510].

Короче говоря, в таких условиях было не до легитимизма, и Талейран обошел эту скользкую тему с таким мастерством, с каким это не сделал бы никто другой.

Помогло Талейрану и то, что премьер-министр Веллингтон явно симпатизировал ему. Они испытывали друг к другу чувство доверия, и это говорит о многом…

Разумеется, Талейран не был обычным послом. В отличие от других, он «имел контакты непосредственно с Луи Филиппом, переписывался с его сестрой Аделаидой»[511].

Естественно, все это делалось, минуя тогдашнего министра иностранных дел графа Луи Матьё Моле, бывшего до этого морским министром в кабинете герцога де Ришелье. Просто «Талейран не считал, что несчастный Моле имеет право вмешиваться в его дела»[512].

Ровно через две недели после прибытия Талейрана в Лондон (а за это время он успел провести множество частных встреч с Веллингтоном и его министрами) Моле, не сдержавшись, отправил послу весьма резкое письмо по этому поводу. В ответ Талейран написал:

Давайте будем откровенны друг с другом. Мы можем успешно решать проблемы только на основе доверия. Вы легко убедитесь в том, что я сообщаю вам все, кроме того, что не нахожу важным.Так я работал с Людовиком XVIII. Сегодня Франция не придерживается старых традиций и находится, как здесь полагают! в состоянии непрерывных изменений. Пребывая в одной из самых древних стран Европы, я исхожу из того, что надо положиться на течение времени. Спешка чужда англичанам, и они могут не заметить той весомости, какую мы хотим придать нашим предложениям[513].

Вскоре Моле заменили на генерала Ораса Франсуа Себастьяни де Ла Порта. При Наполеоне тот был неплохим боевым генералом, но вот дипломатом он выглядел, прямо скажем, никаким. И конечно же для Талейрана это ровным счетом ничего не изменило: он занимался своими делами и делал все так, как считал нужным, общаясь лишь с королем и его сестрой.

Бельгийская проблема
Главная проблема в тот момент шла от Бельгии. Дело в том, что Венский конгресс в свое время присоединил Бельгию к владениям голландского короля, и было создано единое Королевство Нидерландов. Но бельгийцы не смирились с этим и в ночь на 26 августа 1830 года подняли в Брюсселе вооруженное восстание.

После этого обстановка в Европе сильно осложнилась и сразу же выявились острые противоречия между ведущими державами. Например Франция была заинтересована в ликвидации объединенного голландско-бельгийского государства, угрожавшего ее безопасности на севере. По максимуму, Луи Филипп хотел бы присоединить Бельгию к своему королевству. Именно этим, кстати сказать, он и озадачил своего посла в Санкт-Петербурге герцога де Мартемара (тот должен был получить согласие на это русского царя). В случае неудачи этого плана в Париже рассчитывали на создание независимого бельгийского государства во главе, если это удастся, с подконтрольным Луи Филиппу человеком.

Англия, в свою очередь, всеми силами стремилась «не допустить захвата Бельгии Францией»[514].

При этом британцы также опасались вооруженного вмешательства в бельгийские дела России и Австрии. Но австрийцев целиком занимали собственные проблемы в Италии, а Николай I был крайне озабочен восстанием в Польше, начавшимся в ноябре 1830 года. В таких условиях Вене и Санкт-Петербургу было не до какой-то там Бельгии.

Талейран в этой ситуации выступал за решение голландско-бельгийского конфликта путем переговоров. По его мнению, должна была состояться конференция пяти держав — Англии, Австрии, России, Пруссии и Франции, и пройти она должна была не в Париже, а в Лондоне.

В результате ее первое заседание состоялось 4 ноября 1830 года.

В конечном итоге в Лондоне был подписан протокол о перемирии между голландцами и бельгийцами. Но это была лишь первая ступенька на длинной лестнице сложной и весьма продолжительной дипломатической борьбы. Главная задача Талейрана состояла в том, чтобы максимально ослабить потенциального противника на севере Франции. Он тогда писал в Париж: «Моя любимая идея — отделение Бельгии»[515].

22 ноября герцога Веллингтона на посту премьер-министра сменил 66-летний лорд Чарлз Грей, но это ничего не изменило: Талейран был в хороших отношениях и с ним, и между двумя политиками тоже установилось полное взаимное доверие.

В результате через полтора месяца после начала своей работы, а именно 20 декабря 1830 года, Лондонская конференция признала бельгийскую независимость.

По словам самого Талейрана, «это был огромный успех французской политики»[516].

Но в официальном Париже всё еще не отказались от идеи раздела Бельгии, а посему в конце ноября 1830 года в Лондон вдруг прибыл 45-летний граф Шарль Жозеф де Флао. Напомним, это был незаконнорожденный сын Талейрана. В то время он уже был генерал-лейтенантом и пэром Франции, и он приехал в Англию для тайного обсуждения совершенно иного плана решения бельгийского вопроса, одобренного министром Себастьяни.

Этот новый план заключался в том, чтобы оставить часть бельгийских земель Голландии, другую их часть передать Пруссии, а третью — самую значительную — вернуть Франции. За свое согласие Англия должна была получить Антверпен и устье реки Шельды.

Талейран был неприятно удивлен, так как считал, что де Флао приехал с «невразумительными» целями[517].

Конечно, он был рад видеть сына; «князь принимал в нем участие с детских лет и следил за его карьерой»[518]. Но сейчас Шарль сильно разочаровал своего родителя, так как явно пошел на исполнение поручения, идущего вразрез с его собственными планами.

Шарль де Флао после падения Наполеона долго жил в Англии, был женат на англичанке (баронессе Кейт) и знал многих влиятельных людей в английском правительстве. К тому же, как говорят, он «надеялся занять место посла в Лондоне после отставки отца»[519].

А вот Талейран был против нового появления англичан на континенте.

— Я скорее отрежу себе руку, чем подпишу договор, возвращающий англичан на континент, — говорил он.

Естественно, был он против и усиления Пруссии. А посему он открыто сказал Шарлю, что его действия опасны и не отвечают интересам Франции. Более того, они, по его словам, «не отвечали целям “разумной политики” и скорее напоминали интригу»[520].

И кончилось все тем, что Талейран отправил Шарля де Флао обратно в Париж.

А 20 января 1831 года Лондонская конференция приняла решение о вечном нейтралитете Бельгии, целостности и неприкосновенности ее территории. После этого Талейран написал генералу Себастьяни: «Борьба была долгой и трудной»[521].

В самом деле, последнее заседание длилось восемь с половиной часов. Талейрана поддерживал британский министр иностранных дел лорд Пальмерстон. Долго «упирался» прусский представитель, но и он все же вынужден был подписать итоговый протокол.

* * *
По сути, международное признание бельгийского нейтралитета стало большим успехом дипломатии Талейрана.

Шарль де Ремюза, побывавший тогда в Лондоне, написал: «Все, что рассказывают о позиции господина де Талейрана в Лондоне, является правдой и находится, скорее, ниже по отношению к ней, чем выше. Эта позиция великолепна. Это одна из крепостей Франции»[522].

Это, кстати сказать, еще раз к вопросу о «беспримерном предательстве» Талейрана и о том, что он, изменяя, «действовал будто бы в интересах Франции». Напомним, что историк А. 3. Манфред назвал подобные утверждения софизмами, то есть ложными умозаключениями, которые лишь при поверхностном рассмотрении кажутся правильными.

К сожалению, все это — результат стереотипного мышления. На самом деле, уже совсем немолодой человек работал именно в интересах своей страны, да еще и практически за свой счет и вопреки «палкам в колеса» со стороны «своего» министерства. А посему серьезный биограф Талейрана Жан Орьё делает совершенно иной вывод. Он пишет: «Так называемые “патриоты” думали о баррикадах, а “предатель” думал о безопасности своей страны»[523].

«Выдумки дураков»
А тем временем в Париже посчитали, что достижение Талейрана имеет существенные изъяны. Например то, что границам Франции на севере угрожают 13 крепостей, построенных на территории Бельгии. После этого Талейран поставил вопрос об их разрушении перед новым бельгийским королем Леопольдом I. В результате к январю 1832 года крепости в Монсе, Шарлеруа, Мариенбурге и др., построенные на границах прежнего Нидерландского королевства, были разрушены. Таким образом, противники Франции «бросили на ветер 45 миллионов франков»[524].

Естественно, это вызвало яростные дебаты вокруг имени Талейрана в британской палате лордов. В частности, маркиз Лондондерри[525] обвинил его в том, что он «облапошил» Англию. Перейдя наличности, он заявил:

— Разве можно доверять человеку, служившему стольким режимам? Противно видеть, как наши министры пресмыкаются перед этим плутом!

Но тут на защиту Талейрана поднялся сам герцог Веллингтон, хотя Лондондерри и был членом его партии. Он сказал, что князь Беневентский всегда служил своей стране преданно и достойно. А в конце своего выступления он подчеркнул:

— Я не знаю другого такого случая, чтобы человека — публичного деятеля или частное лицо — представляли в столь искаженном свете…

Князь потом писал:

Я очень благодарен герцогу. Он — единственный из всех государственных деятелей мира, кто отзывался обо мне хорошо[526].

Талейран, как мы уже знаем, был убежден в том, что «всегда верой и правдой служил интересам Франции»[527].

Примерно в это время он признавался поэту и дипломату Альфонсу де Ламартину:

Я открыт для любых интерпретаций и поруганий толпы. Думают, что я аморален подобно Макиавелли. А я всего лишь бесстрастный человек, презирающий людей. Я не дал ни одного неверного совета правительству или монарху, но не искал и похвалы. После кораблекрушения нужны штурманы, которые могли бы спасти потерпевших катастрофу. Я сохраняю присутствие духа и веду их в какой-нибудь порт, не важно какой, главное — чтобы он предоставил убежище[528].

После этого Ламартин, сославшись на негативное мнение Шатобриана, как-то поинтересовался, считает ли князь себя честным человеком. На это Талейран невозмутимо ответил:

Для государственного деятеля имеется несколько возможностей проявлять честность; моя — не обязательно такая же, как ваша, я это вижу, но когда-нибудь вы будете уважать меня больше, сейчас. Мои так называемые преступления — выдумки дураков. Разве способному человеку нужны преступления? Это ресурс идиотов в политике. Преступление, как морской прилив, — оно вернется и потопит. У меня были слабости, которые некоторые называли пороками; но преступления? На кой черт они мне! [529]

Отпуск по состоянию здоровья
Несмотря ни на что, своими достижениями в Лондоне Талейран гордился. Он писал в Париж одной из своих старых знакомых:

Это первый международный договор короля, нужный Франции, поскольку он обеспечивает безопасность ее границ, и Бельгии, так как он предоставляет ей независимость[530].

Однако на практике все обстояло совсем не так радужно. Несмотря на решения Лондонской конференции, голландцы вдруг решили вновь подчинить себе отторгнутые провинции, и их армия под командованием принца Оранского двинулась против бельгийцев. Положение последних быстро стало критическим, ибо их вооруженные силы находились в совершенном расстройстве. И тогда из сторонников невмешательства Талейран превратился в активного поборника применения оружия. Нашлось и идейное обоснование: «Невмешательство — это метафизическое и политическое слово, означающее почти то же самое, что и интервенция»[531].

В результате 10 августа 1831 года французские войска (50 тысяч человек) вступили в Бельгию и заняли Брюссель. После этого генерал Белльяр от имени Лондонской конференции заявил голландскому королю, что дальнейшие его враждебные действия против Бельгии будут считаться вызовом всей Европе. Военные действия тут же прекратились, и 19 августа 1831 года все голландские войска были выведены из Бельгии, и только крепость города Антверпена оставалась в их власти. Между Бельгией и Голландией было заключено перемирие. Вслед за этим оставила Бельгию и французская армия.

Когда эпопея с Бельгией завершилась, Талейран почувствовал себя страшно уставшим и совсем больным. К тому же он плохо переносил сырую лондонскую погоду. Проще говоря, князь вдруг ощутил себя очень старым. Ему и в самом деле было уже 77 лет, а это немало даже при нынешнем уровне медицинского обслуживания. Многие из тех, кого Талейран хорошо знал, уже отошли в мир иной. В 1820 году умер Фуше, в 1821 году — Наполеон и Коленкур, в 1824 году — Камбасерес, в 1829 году — Баррас. В 1817 году умерла Жермена де Сталь, в 1821 году — герцогиня Курляндская (мать Доротеи), в 1830 году — мадам де Жанлис. В 1825 году не стало императора Александра I, а ведь он тоже был намного моложе Талейрана.

Короче говоря, «старине Талли» нужен был продолжительный отпуск, и он взял его 20 июня 1832 года.

Через два дня он уже был в Париже, а оттуда направился в свой замок Валансэ и на минеральные воды в Бурбон-Ларшамбо. Естественно, с ним находились Доротея и юная Полина.

Лишь 1 октября 1832 года Талейран вновь приехал в Париж, а 14 октября он уже вновь находился в Лондоне, посреди бесконечных забот и проблем.

Завершение международного конфликта
А там в это время вовсю обсуждался «вопрос Антверпена». Британский министр иностранных дел лорд Пальмерстон сообщил Талейрану, что английская эскадра уже готова блокировать голландское побережье. В конечном итоге голландский король в декабре 1832 года вынужден был оставить этот город, и после этого сложнейший для европейского мира голландско-бельгийский конфликт завершился. Талейран тогда написал в Париж, что ему редко «приходилось вести переговоры по делу, столь трудному и потребовавшему стольких хлопот»[532].

Биограф Талейрана Ю. В. Борисов иронизирует: «Лично для него эти “хлопоты” были отнюдь не бесполезными. Переговоры продолжались 15 месяцев, и он использовал их для своего обогащения. <…> Французский представитель относился с явным сочувствием к голландским претензиям и с известной прохладцей — к бельгийским требованиям. Ларчик открывался просто. Представитель Гааги в Лондоне знал, что бывший епископ “чувствителен к металлическим аргументам”, и голландцы решили не скупиться. Талейран получил за выгодное для Голландии определение границ Люксембурга 15 тысяч фунтов стерлингов. Это было только вступление в игру! Предусматривалась дополнительная плата в 5 тысяч фунтов за отвечающее интересам правящих кругов Гааги решение других территориальных вопросов. Проголландская позиция престарелого посла при распределении долговых обязательств между новым бельгийским государством и Голландией обошлась ее казне еще в 15 тысяч фунтов стерлингов»[533].

Да, как пишет биограф Талейрана Луи Бастид, «любовь к деньгам всегда была доминирующей страстью Талейрана»[534].

Но что в этом плохого? В конце концов, как писал французский публицист Этьенн де ля Буисс, «богатство служит умному и управляет глупцом»[535].

В том, что Талейран был очень умным человеком, никто не сомневается. Но имеются ли основания для того, чтобы утверждать то, что пишет процитированный выше Ю. В. Борисов? Откуда вообще может браться подобная информация: про явное сочувствие к голландским претензиям, про проголландскую позицию, про 15 тысяч фунтов стерлингов и т. д.?

Это, скорее всего, домыслы предвзято настроенного автора, который, кстати сказать, в своей книге о Талейране, описывая эти события, неоднократно называет Антверпен Анжером, то есть путает города, находящиеся на расстоянии около 600 километров друг от друга[536].

* * *
Напомним, Талейран никогда ничего не делал во вред Франции. Ему платили лишь за «ускорение каких-нибудь реализаций»[537].

Вот Е. В. Тарле тоже, говоря о Талейране, утверждает, что «взятки он брал огромные»[538].

Но даже он признает: «Могут спросить: неужели на общее направление европейских дел в самом деле оказывали влияние эти взятки и подкупы? Конечно нет»[539].

С другой стороны, в те времена «система политической продажности и дипломатического подкупа была универсальной. Взятки брали все: короли и герцоги, князья и министры, генералы и послы[540].

Но Талейран не только получал взятки (которые, между прочим, шли на обслуживание его же дипломатических миссий), но вместе с тем он заключал и выгодные для Франции договоры. И тут, кто бы что ни говорил о нем, следует признать, что ликвидация голландско-бельгийского конфликта, отвечавшая, несомненно, интересам Франции, явилась главным результатом миссии Талейрана в Лондоне. Более того, он завершил свое пребывание в этом городе подписанием 22 апреля 1834 года четырехстороннего союзного договора — с Англией, Испанией и Португалией.

После этого Талейран написал сестре короля Аделаиде:

«В течение четырех лет мы извлекли из Англии все, что она могла нам дать полезного»[541].

Что бы ни говорил Ю. В. Борисов, факт остается фактом: во-первых, Талейран наладил отношения Франции и Англии; во-вторых, со времени его посольской службы в Лондоне Франция и Англия — эти извечные враги на протяжении многих веков — никогда больше не воевали друг против друга.

Сам Талейран, оглядываясь на прожитые годы, считал это своей главной заслугой. Он писал:

С первых и до последних дней моей деятельности я больше всего желал создать тесный союз Франции с Англией, считая его основой поддержания международного мира, распространения либеральных идей и цивилизации[542].

Более того, как отмечает Дэвид Лодей, «добрососедские отношения Англии и Франции и концепция Талейрана о единстве интересов Франции и Европы заложили хороший фундамент для европейской интеграции. Эти благородные идеи Талейран вынес из собственной практики. Завоевания Наполеона убедили его в безумии силовой политики. Князя можно считать одним из отцов Европейского союза»[543].

Окончательная отставка
22 августа 1834 года Талейран вернулся из Лондона в Париж.

В феврале ему «стукнуло» восемьдесят, и князь ощущал это каждой клеточкой своего тела. В результате 13 ноября, считая свою политическую карьеру законченной, он направил министру иностранных дел прошение об отставке. В нем он писал:

Господин министр,

Когда доверие короля призвало меня четыре года назад в посольство в Лондоне, сложность поставленной задачи заставила меня подчиниться. Сейчас я думаю, что я выполнил эту задачу с пользой для Франции и для короля, ибо эти две взаимопереплетенные цели всегда стояли передо мной. В эти четыре года установившийся мир позволил упростить наши отношения; наша политика, которая до того была изолированной, стала связанной с политикой других наций: она была принята и по достоинству оценена честными людьми во всех странах.

Сотрудничество, которое установилось у нас с Англией, не повредило ни нашей независимости, ни нашим национальным интересам; наше уважение прав друг друга и наше взаимное доверие… составляют гарантию, которую мы можем противопоставить тому, что волновало старую Европу. Столь достойные результаты были достигнуты благодаря высокой мудрости короля и его огромному умению. По отношению к себе я не говорю об иных заслугах, кроме как об угадывании глубочайших замыслов короля. <…>

Но сегодня, когда вся Европа знает и восхищается королем… когда Англия имеет не меньшую потребность в нашем взаимном союзе… я считаю возможным для себя, не отрекаясь от своей преданности королю и Франции, умолять Его Величество принять мою отставку, и я прошу вас, господин министр, представить ее ему. Мой пожилой возраст, моя немощь, имеющая естественные причины, требуют отдыха и делают мой демарш весьма простым, полностью объясняют его и даже превращают его в мой долг.

Отдаю себя всего на справедливую волю и доброту короля[544].

А вот ответ министра, датированный 7 января 1835 года:

Мой князь,

Я показал королю письмо, которое вы адресовали министру иностранных дел и которым вы просите Его Величество принять вашу отставку с поста посла в Лондоне. Его Величество долго отказывался ее принять.

Присоединяясь к его планам и планам его правительства, вы так искусно послужили делу укрепления стабильности новой монархии, величия ее политики и поддержания мира в Европе, что король не мог согласиться лишить Францию ваших могучих услуг и вашего огромного опыта. Но Его Величество почувствовал, что после такой великой и длительной карьеры привязанность и признательность к вам не позволяют ему дольше сопротивляться исполнению вашего пожелания уйти, исходя из вашего возраста, на отдых[545].

Короче говоря, отставка была принята.

Получив отставку, Талейран уединился в своем замке Валансэ, превосходившем «размерами и неслыханной роскошью дворцы многих монархов в Европе»[546].

Здесь он чувствовал себя лучше, чем в Париже.

«И здесь, спокойно, без излишнего любопытства и бесполезных волнений, как и всё, что он делал в жизни, он стал ждать прихода той непреодолимой силы, для борьбы против которой даже и его хитрости было недостаточно (по злорадному предвкушению одного из враждебных ему публицистов). “Я ни счастлив, ни несчастлив… — писал он в эти последние годы своей жизни. — Я понемногу слабею и… хорошо знаю, как все это должно кончиться. Я этим не огорчаюсь и не боюсь этого. Мое дело кончено. Я насадил деревья, я выстроил дом, я наделал много и других еще глупостей. Не время ли кончить?”»[547].

Глава одиннадцатая ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ

Визит Жорж Санд
28 сентября 1834 года в замок Валансэ навестить Талейрана приехала уже входившая тогда в славу писательница Жорж Санд. Они не были знакомы, но надо сказать, что Талейран иногда разрешал путешественникам осматривать его прославленное жилище. Писательницу приняли, а потом из-под ее пера вдруг вышла весьма злобная статья в «Revue des deux Mondes», которая называлась «Князь». Фамилия Талейрана в ней не была названа, но изложение вышло более чем прозрачным.

«Никогда это сердце не испытывало жара благородных эмоций, — написала Жорж Санд, — никогда честная мысль не проходила через эту трудолюбивую голову; этот человек представляет собой исключение в природе, он — такая редкостная чудовищность, что род человеческий, презирая его, все-таки созерцал его с глупым восхищением»[548].

Оказалось, что Жорж Санд была ненавистна даже наружность старого князя, даже выражение его лица, и она задавалась вопросами о его прошлом и о том, почему все правители Франции в нем так нуждались.

«Какие революции он совершил или нейтрализовал, — пишет она, — какие кровавые войны, какие общественные бедствия, какие скандальные грабительства он предупредил? Значит, он был необходим, этот сластолюбивый лицемер, всем нашим монархам, от гордого завоевателя до ограниченного святоши, если они навязывали нам позор и стыд его возвышения»[549].

А вот еще страшные слова Жорж Санд о Талейране, явно переходящие всякие границы приличия: «Враг рода человеческого, пришедший в мир лишь для того, чтобы нажить себе состояние, удовлетворять свои пороки и внушить простофилям унижающее уважение к своим талантам интригана. Благодетели человечества умирают в изгнании или на кресте. А ты, ты умрешь медленно в своем гнезде, старый пресытившийся стервятник. <…> Создатель лишил тебя ноги и бросил на землю в виде хромого Вулкана… и тебе нечего будет сказать в день Последнего Суда. Тебя даже не спросят. Создатель, не давший тебе души, не потребует от тебя отчета о твоих чувствах и страстях»[550].

Но Талейран был привычен к подобного рода характеристикам. О нем редко писали хорошо, но при этом все и всегда безусловно преклонялись перед его умственными способностями. Талейран «очень философски относился ко всему, что писалось о нем, и даже портретная живопись Жорж Санд совсем ненадолго и очень немного его огорчила»[551].

Во всяком случае, каким-нибудь ответом он ее не удосужил. Он знал, что, сколько бы его ни ругали, обойтись без него не могли. Недаром же за два года до смерти он сказал тогдашнему премьер-министру Луи Адольфу Тьеру: «Знаете ли вы, дорогой мой, что я всегда был человеком, самым в моральном отношении дискредитированным, какой только существовал в Европе за последние сорок лет, и что при этом я всегда был либо всемогущим во власти, либо накануне возвращения в нее?»[552]

Тем не менее, как пишет Дэвид Лодей, странный поступок Жорж Санд «внес существенный и запоминающийся вклад в кампанию по очернительству Талейрана»[553].

Смерть мадам де Талейран
А 10 декабря 1835 года умерла Катрин Ноэль де Талейран (урожденная Ворле, бывшая мадам Гран).

Злые языки говорили, что это была самая глупая женщина в Париже. Над ней потешались все, кому не лень, а некоторые называли ее «Красотой и Глупостью, объединенными в одном человеке». Впрочем, скорее всего, это были преувеличения, направленные на то, чтобы унизить Талейрана.

В последние годы жизни мадам де Талейран жила в доме 80 по улице де Лилль в Париже, где за ее столом часто собирались заезжие английские писатели. Масон и академик Жан Гийом Вьенне также бывал у нее и читал свои еще неизданные трагедии. Все это говорит о том, что Катрин Ноэль не была такой уж безнадежно недалекой, как о ней судачили.

А вот отношения с Доротеей Курляндской у нее были весьма натянутыми. Это и понятно: кто будет любезничать с «сердечной подругой» своего собственного мужа…

Укрывшись в Лондоне во время Ста дней, она грустно писала мадам д’Омон:

Я сожалею, что уступила ложному порыву любви. Я знала об отношениях мадам Эдмон и Талейрана в Вене, и я не захотела быть тому свидетелем. Восприимчивостъ помешала мне присоединиться к нему, хотя я должна была бы сделать это, когда возвращение с Эльбы заставило меня покинуть Париж. Если бы я оказалась в Вене, вместо того, чтобы поехать в Лондон, господин де Талейран был бы вынужден меня принять. Я хорошо его знаю, и он бы меня хорошо принял. Кроме того, это бы его расстроило не так сильно, как могло бы показаться. Напротив, он был бы очарователен по отношению ко мне… В чем я ошиблась, так это в том, что я думала, что он окажется слишком слаб, чтобы выгнать меня прочь. Я никогда не оценивала мужество трусов в отсутствии! Я совершила ошибку, и теперь надо испытать на себе ее последствия, по возможности не ухудшая положение выступлениями против. Я покоряюсь…[554]

Когда после разгрома Наполеона при Ватерлоо Талейран вернулся в Париж, он заключил с Катрин Ноэль договор о том, что она останется в Англии, если хочет, чтобы шедшее от него субсидирование продолжалось. Ну если не в Англии, то хотя бы в Брюсселе…

Однако в конце 1817 года Катрин Ноэль, нарушив договор, объявилась в Париже. Талейран принял решение смириться с этим, но при одном условии — она должна была жить в другом районе города. Так она оказалась в доме 80 по улице де Лилль.

Семнадцать лет она прожила в этом доме, страдая от ностальгии по шикарному особняку на улице Сен-Флорантен и по замку Валансэ. Она имела свой салон, поддерживала хорошие отношения с родственниками мужа, часто общалась со своей дочерью Шарлоттой и дочерью Бозона де Талейран-Перигора.

Говорят, что у Катрин Ноэль был роман с герцогом де Сан-Карлосом, камергером принца Фердинанда, правившего в Испании с 1814 по 1833 год под именем Фердинанда VII. Когда будущего короля поместили в замок Валансэ, герцог де Сан-Карлос последовал за ним, и там-то он и познакомился с женой Талейрана. После падения Наполеона и воцарения Фердинанда в Мадриде герцог де Сан-Карлос был назначен государственным министром. Потом он был послом в Вене, потом — в Лондоне (1817), потом — в Париже (1823). В 1824 году он стал вице-королем Наварры, а в 1827 году вновь вернулся на дипломатический пост в Париж. Там он и умер в июле 1828 года, переев лангустов… во все том же доме 80 по улице де Лилль.

7 декабря 1835 года Катрин Ноэль сильно заболела, а через три дня умерла, окруженная друзьями и слугами.

Талейран, узнав о смерти жены, отправил к ней домой некоего господина Демона, который должен был организовать все по первому разряду. Сам же князь не пришел ни на отпевание, ни на похороны.

* * *
Жена Талейрана умерла в возрасте 74 лет. В регистрационной книге церкви Сен-Тома-д’Акен потом написали:

12 декабря 1835 года в этой церкви было представлено тело Катрин, вдовы Жоржа Франсуа Грана, известной как княгиня де Талейран, умершей в возрасте семидесяти четырех лет позавчера ночью, после церковного исповедания, в доме № 80 по улице де Лилль. Ее похороны состоялись в присутствии Матьё Пьера де Гуссо и Шарля Демона (представителя князя), друзей умершей, подписавшихся ниже[555].

Томас Рэйкс, знаменитый английский путешественник и мемуарист, находившийся в то время в Париже, потом рассказывал: «Весьма курьезно, что после всех дьявольских намеков, сделанных в адрес Талейрана, его представителя на похоронах звали именно Демон»[556].

* * *
Говорят, что у постели умирающей мадам де Талейран-Перигор произошел странный инцидент (парижские газеты промолчали, но вот английские написали об этом достаточно подробно). Якобы уже во время предсмертной агонии княгиня передала архиепископу Парижскому шкатулку, предназначенную для графини д’Эклиньяк[557]. Та тоже в это время находилась в комнате, и архиепископ сделал то, что от него требовалось. Но тут представитель Талейрана потребовал шкатулку себе, и даже началась перепалка…

Что содержала в себе эта шкатулка? Возможно, в ней хранились какие-то бумаги, имевшие отношение к Шарлотте, дочери умирающей? Это так и осталось неизвестным. А дело быстро уладилось: графиня д’Эклиньяк получила 200 тысяч франков в обмен на эту таинственную шкатулку, которую больше никто и никогда не видел.

Что же касается самой Шарлотты, которая считалась наследницей Талейрана, то она в 1815 году вышла замуж за барона Александра Даниеля де Талейрана (1776–1839), префекта и депутата от Луарэ, который потом стал французским послом во Флоренции и Копенгагене. Став матерью пятерых детей, Шарлотта умерла во Флоренции 22 января 1873 года.

* * *
Могилу Катрин Ноэль де Талейран (урожденной Ворле, бывшей мадам Гран) и сейчас можно найти на кладбище Монпарнас в Париже.

Эта странная женщина прожила с Талейраном двенадцать лет, и его биограф Дэвид Лодей делает в связи с этим следующий вывод: «Она не оставила никакого следа в его биографии. Для нее не нашлось места в мемуарах Талейрана. Тем не менее она многие годы играла роль хозяйки в его резиденции, заслужив репутацию набитой дуры, вызывая ехидные усмешки, особенно у женщин. Провалы в памяти, имеющие прямое отношение к Катрин Гран, свидетельствуют об одном: Талейран сам недоумевал, какой бес его попутал связаться с недалекой красоткой»[558].

Смерть Талейрана
Луи Бастид пишет: «С этого момента Талейран, казалось, должен был отойти от дел; но потребность в действии все время проявлялась в его сознании, и он продолжил собирать у себя политических деятелей, помогая им своими советами. <…> Луи Филипп при всех важных случаях принимал советы старого дипломата. Бог знает, должны ли мы хвастаться этим»[559].

3 марта 1838 года 84-летний Талейран выступил на заседании Академии моральных и политических наук с речью в честь своего покойного друга графа Карла Фридриха Рейнгарда, умершего 25 декабря предыдущего года.

«Этот немец, родившийся в 1761 году, приехал во Францию в 1787 году и сделал здесь дипломатическую карьеру. Пожалованный дворянством в эпоху Реставрации, он при Июльской монархии стал пэром. Почти все академики — двадцать шесть из тридцати, считая Талейрана, — присутствовали на этом заседании; в зале сидели Токвиль, Виктор Кузен, Гизо, Дюпен, Росси, Порталис, Бруссе и другие; пришли и друзья Талейрана: Руайе-Коллар, канцлер Пакье, герцог де Ноай, Тьер, Вильмен, Сент-Олер, Барант, Монталиве, Моле, князь Чарторыйский»[560].

Когда Талейран поднимался по лестнице, его поддерживали два лакея. Распорядитель возвестил о приходе князя, и весь зал поднялся, чтобы стоя приветствовать его. Председатель академии открыл заседание. Сначала собрание утвердило список поступивших в академию сочинений, потом состоялось публичное чтение, а в конце слово взял Талейран. «В течение получаса без очков, звонким голосом он читал свое “Похвальное слово”. Газета “Journal des Debats” писала на следующий день: “Очки в Институте в ходу; но господин де Талейран, хотя его глаза впервые увидели свет в феврале 1754 года, не нуждается в их помощи, в отличие от наших многочисленных ученых, которые родились в XIX веке, но не могут без них обойтись”. Талейран напомнил все ступени карьеры Рейнгарда, перечислил качества, необходимые политическому деятелю, и в заключение превознес святую преданность долгу. Талейрану долго аплодировали, а когда он направился к выходу, все выстроились в шеренгу, чтобы его разглядеть. Виктор Кузен воскликнул: “Это живой Вольтер! Это Вольтер во всем блеске своего таланта!”»[561].

* * *
«Живой Вольтер» скончался через два с половиной месяца — 17 мая 1838 года.

В день смерти к нему пришли проститься король Луи Филипп с сестрой. При этом король сказал:

— Мы рассержены, князь, видя вас в таких страданиях.

На что уже совсем ослабевший Талейран ответил:

— Сир, вы пришли поприсутствовать при последних минутах умирающего… Все, кто его любят, имеют лишь одно желание — увидеть, наконец, окончание его мучений.

Он был спокоен, ибо незадолго до смерти, по настоянию Доротеи, примирился с католической церковью и получил «отпущение грехов», «чем, в глазах верующих, должен был как бы спасти свою многогрешную душу от совсем уже готовых ухватить ее когтей дьявола. “Князь Талейран всю свою жизнь обманывал бога, а пред самой смертью вдруг обманул сатану”, — таково было чье-то широко распространившееся в те дни суждение об этом неожиданном, курьезном “примирении” абсолютно ни во что не веровавшего старого вольтерьянца и насмешливого циника, отлученного некогда от церкви бывшего епископа Отенского, с римским папой и католической религией»[562].

А еще известно, что о смерти Талейрана будущему премьер-министру Франсуа Гизо было доложено в следующих выражениях: «Ну вот! Князь де Талейран, наконец, спустился в ад; и его там очень хорошо приняли. Сатана оказал ему большие почести, но при этом сказал: “Князь, вы немного превысили мои инструкции”»[563].

Как видим, люди позволяли себе шутить. Все настолько привыкли, что князь Беневентский никогда ничего не делал случайно, что после его смерти еще долго задавался вопрос: «Талейран умер? Интересно узнать, зачем ему это понадобилось?»[564]

* * *
Писатель Виктор Гюго рассказывает: «Это был человек странный, грозный и значительный. <…> Можно сказать, что все в нем хромало, как хромал и он сам. <…> Так вот, позавчера, 17 мая 1838 года, этот человек умер. Медики пришли, чтобы забальзамировать труп. Для этого, по обычаю египтян, они вынули внутренности из живота и мозг из черепа. После этого, превратив князя де Талейрана в мумию и заколотив ее в фоб, обитый белым сатином, они ушли, оставив на столе мозг, этот самый мозг, который передумал столько всего, вдохновил стольких людей, придумал две революции, сверг двадцать королей, заключал в себе весь мир. Медики ушли, вошел слуга, он увидел все, что они оставили: “Смотри-ка! Они забыли это. И что делать?” Он вспомнил, что видел на улице сточную канаву, он пошел и выбросил мозг в эту сточную канаву»[565].

Неужели именно таков был конец гения дипломатии, действия которого, кто бы что ни говорил, в конечном итоге всегда оборачивались на пользу Франции? Поверить в подобное невозможно…

Талейрана похоронили в Валансэ, в часовне, построенной им самим, в которой находилась усыпальница его семьи.

На его гробнице написано:

Здесь покоится тело Шарля Мориса де Талейран-Перигора, князя де Талейрана, герцога де Дино, родившегося в Париже 2 февраля 1754 года и умершего там же 17 мая 1838 года.

Герцогиня де Дино-3
После смерти Талейрана Доротея официально унаследовала его титул[566] и все его колоссальное состояние. Вслед за этим она покинула Париж, а потом, в 1843 году, отправилась в купленное у сестры Полины герцогство де Саган, находившееся в Нижней Силезии.

6 января 1845 года, после смерти сестры Полины, Доротея получила титул герцогини де Саган. Соответственно, король Пруссии утвердил ее в праве владения с привилегией наследования по женской линии, а затем титул де Саган унаследовал ее сын Наполеон Луи де Талейран (1811–1898), а также внук Шарль Гийом Фредерик Бозон де Талейран (1832–1910).

В 1847 году Доротея подарила имение в Рошкотте своей дочери Полине (1820–1890), вышедшей замуж за маркиза Анри де Кастеллана и ставшей вдовой в 27 лет.

Замок де Саган в Силезии включал в себя 130 комнат и располагался на территории в 1200 гектаров.

Доротея модернизировала и расширила этот замок, основала рядом школу, приют для беспризорных детей и больницу. Она восстановила «Церковь креста» (Kreuzkirche), а ее жилище стало важным центром политической и культурной жизни всего региона: у нее бывали король Фридрих Вильгельм IV, Ференц Лист, Фредерик Шопен и многие другие известные люди.

Доротея Курляндская, герцогиня де Дино и де Саган, царила в своих владениях, пока не пострадала в аварии в июне 1861 года: тогда во время урагана ее карета перевернулась, и полученные травмы ускорили конец этой удивительной женщины.

Доротея умерла 19 сентября 1862 года. Несмотря на желание, четко выраженное в письмах и в завещании, чтобы ее сердце было погребено в одной могиле с Талейраном, ее похоронили в «Церкви креста», рядом с сестрой Вильгельминой, умершей в 1839 году.

СОВРЕМЕННИКИ И ИСТОРИКИ О ШАРЛЕ МОРИСЕ ДЕ ТАЛЕЙРАН-ПЕРИГОРЕ

Наполеон Бонапарт (1769–1821) на острове Святой Елены:

«Это негодяй, человек коррумпированный, но умный, человек, который всегда ищет способ предать. <…> Нельзя было заключить ни одного договора, ни одного торгового соглашения без того, чтобы предварительно не заплатить ему. <…> Он требовал огромные суммы за содействие заключению. Бурбоны хорошо сделали, что отделались от него, так как он предал бы их при первом случае, что он и сделал, когда я вернулся с Эльбы»[567].

«Лицо Талейрана столь непроницаемо, что по нему совершенно невозможно что-либо прочитать: Ланн и Мюрат имели обыкновение шутить, что если он разговаривает с вами, а в это время кто-нибудь сзади даст ему пинка, то по его лицу вы не догадаетесь об этом»[568].


Клер де Ремюза (1780–1821) — придворная дама при дворе Жозефины:

«Я не знала Талейрана, а то, что слышала о нем, создавало большое предубеждение. Но я была поражена изяществом его манер, которые представляли резкий контраст с чопорностью военных, окружавших меня до тех пор. Он всегда сохранял среди них тон большого вельможи; щеголял пренебрежительным молчанием и покровительственной вежливостью, которой никто не мог избежать. Он один присваивал себе право подсмеиваться над людьми, которых пугала тонкость его насмешек.

Талейран, менее искренний, чем кто бы то ни было, сумел придать характер естественности привычкам, приобретенным по определенному плану. Он сохранил их так, как если бы они имели силу истинной натуры. Его манера относиться к самым важным вещам довольно легко почти всегда бывала ему полезна…

Я смутно не доверяла ему, но мне нравилось слушать его и видеть, как он поступает с присущей ему непринужденностью, которая придавала безграничную грацию всем его манерам, тогда как у другого она шокировала бы как аффектация»[569].


Антуан Анри де Жомини (1779–1869) — генерал, военный писатель:

«У Талейрана гордыня была равна амбициям»[570].


Франсуа Рене де Шатобриан (1768–1848) — французский писатель и дипломат:

«Тщеславие господина де Талейрана обмануло его: свою роль он принял за свой гений. Он счел себя пророком, ошибаясь во всем: предсказания его не имели никакого веса. Он не умел видеть того, что впереди, ему открывалось лишь то, что позади. Сам лишенный ясного ума и чистой совести, он ничто не ценил так высоко, как незаурядный ум и безукоризненную честность. Задним числом он всегда извлекал большую выгоду из ударов судьбы, но предвидеть эти удары он не умел, да и выгоду извлекал лишь для одного себя. Ему было неведомо то великое честолюбие, что печется о славе общества как о сокровище, наиполезнейшем для славы индивида. Таким образом, господин Талейран не принадлежал к разряду существ, способных стать фантастическими созданиями, чей облик становится еще фантастичнее по мере того, как им приписывают мнения ошибочные либо искаженные. И все же не подлежит сомнению, что множество чувств, вызываемых различными причинами, сообща способствуют сотворению вымышленного образа Талейрана.

Во-первых, короли, министры, иностранные посланники и послы, некогда попавшиеся на удочку к этому человеку и не способные разгадать его истинную сущность, стараются доказать, что они подчинялись существу, одаренному подлинным могуществом: они сняли бы шляпу перед поваренком Наполеона.

Во-вторых, родственники господина де Талейрана, принадлежащие к старинной французскойаристократии, гордятся своею связью с человеком, соблаговолившим убедить их в своем величии.

Наконец, революционеры и их безнравственные наследники, сколько бы они ни поносили аристократические имена, питают к аристократии тайную слабость: эти удивительные неофиты охотно берут ее в крестные и надеются перенять от нее благородные манеры. Князь с его двойным отступничеством тешит самолюбие молодых демократов и по другой причине: значит, заключают они, их дело правое, а дворян и священников следует презирать.

Однако, как бы все эти люди ни заблуждались насчет господина де Талейрана, иллюзии эти долго не проживут: ложь не идет господину де Талейрану впрок: для того чтобы вырасти в грандиозную фигуру, ему недостает внутреннего величия. Многие современники успели слишком хорошо рассмотреть его; о нем скоро забудут, ибо он не оставил неразрывно связанной с его личностью национальной идеи, не ознаменовал свою жизнь ни выдающимся деянием, ни несравненным талантом, ни полезным открытием, ни эпохальным замыслом. Добродетельное существование — не его стихия; даже опасности обошли его стороной; во время Террора он был за пределами отечества и вернулся на родину лишь тогда, когда форум превратился в приемную дворца.

Деятельность Талейрана на поприще дипломатическом доказывает его относительную посредственность: вы не сможете назвать ни одного сколько-нибудь значительного его достижения. При Бонапарте он только и делал, что исполнял императорские приказы; на его счету нет ни одних важных переговоров, которые бы он провел на свой страх и риск; когда же ему представлялась возможность поступать по собственному усмотрению, он упускал все удобные случаи и губил все, к чему прикасался. Не подлежит сомнению, что он повинен в смерти герцога Энгиенского; это кровавое пятно отмыть невозможно…

Жизнь князя была нескончаемой цепью обманов. Зная, чего ему недостает, он избегал всех, кто мог его разгадать: постоянной его заботой было не дать себя раскусить; он вовремя уходил в тень; он полюбил вист за возможность провести три часа в молчании. Окружающие восхищались, что и даровитый человек снисходит до вульгарных забав: кто знает, не делил этот даровитый человек империи в тот миг, когда на руках у него были четыре валета? Тасуя карты, он придумывал эффектное словцо, вдохновленное утренней газетой или вечерней беседой. Если он отводил вас в сторону, дабы занять разговором, то немедля принимался обольщать вас, осыпая похвалами, именуя надеждой нации, предсказывая блестящую карьеру, выписывая вам переводной вексель на звание великого человека, выданный на его имя и оплачиваемый по предъявлении; если же, однако, он находил, что ваша вера в него достаточно тверда, если он замечал, что ваше восхищение несколькими его короткими фразами, претендующими на глубину, но не имеющими ровно никакого смысла, не слишком велико, то удалялся, боясь разоблачения. Он был хорошим рассказчиком, когда на язык ему попадался подчиненный или глупец, над которым он мог издеваться без опаски, либо жертва, зависящая от него и служащая мишенью для его насмешек. Серьезная беседа ему не давалась; на третьей фразе идеи его испускали дух»[571].


Франсуа Рене де Шатобриан (1768–1848) — французский писатель и дипломат:

«Старинные гравюры изображают аббата де Перигора красавцем; к старости лицо господина де Талейрана уподобилось черепу: глаза потухли, так что в них ничего нельзя было прочитать, чем он и пользовался; он столько раз навлекал на себя презрение, что пропитался им насквозь: особенно красноречивы были опущенные уголки рта.

Внушительная наружность (свидетельство благородного происхождения), строгое соблюдение приличий, холодно-пренебрежительный вид князя Беневентского вводили всех в заблуждение. Манеры его завораживали простолюдинов и членов нового общества, не заставших общества былых времен. Встарь аристократы, повадкой своей походившие на господина де Талейрана, встречались сплошь и рядом, и никто не обращал на них внимания: но оставшись в почти полном одиночестве среди общества демократического, он стал казаться явлением необыкновенным: репутация забрала над министром такую власть, что из уважения к собственному самолюбию ему приходилось приписывать своему уму те достоинства, какими он на самом деле был обязан воспитанию.

Когда человек, занимающий важный пост, оказывается замешан в невиданный переворот, он обретает случайное величие, которое простой люд принимает за его личную заслугу; затерянный при Бонапарте в лучах его славы, во время Реставрации господин де Талейран сверкал блеском чужих удач. Нечаянное возвышение позволило князю Беневентскому возомнить себя ниспровергателем Наполеона и приписать себе честь возвращения на престол Людовика XVIII. <…>

Господину де Талейрану можно было доверить иные заурядные поручения, при исполнении которых у него хватало ловкости соблюдать в первую очередь собственный интерес; ни на что большее он способен не был.

Излюбленные привычки и максимы господина де Талейрана служили предметом подражания для кляузников и негодяев из его окружения. Венцом его дипломатии был костюм, заимствованный у одного венского министра. Он хвалился, что никогда не торопится; он говорил, что время — наш враг и его следует убивать: отсюда следовало, что делам надобно посвящать несколько мгновений, не более.

Но поскольку, в конечном счете, господин де Талейран не сумел обратить свою праздность в шедевр, то, вероятно, он напрасно твердил о необходимости избавиться от времени: над временем торжествуют только те, кто создают творения бессмертные; трудами без будущего, легкомысленными забавами его не убивают: его транжирят»[572].


Стефан Цвейг (1881–1942) — австрийский писатель:

«Воспитанный на изысканной древней культуре, гибкий ум, пропитанный духом восемнадцатого века, он любит дипломатическую игру как одну из многих увлекательных игр бытия, но ненавидит работу. Ему лень собственноручно писать письма: как истый сластолюбец и утонченный сибарит, он поручает всю черновую работу другому, чтобы потом небрежно собрать все плоды своей узкой, в перстнях, рукой. Ему достаточно его интуиции, которая молниеносно проникает в сущность самой запутанной ситуации. Прирожденный и вышколенный психолог, он, по словам Наполеона, легко проникает в мысли другого и проясняет каждому человеку то, к чему тот внутренне стремится. Смелые отклонения, быстрое понимание, ловкие повороты в моменты опасности — вот его призвание; презрительно отворачивается он от деталей, от кропотливой, пахнущей потом работы. Из этого пристрастия к минимуму, к самой концентрированной форме игры ума вытекает его способность к сочинению ослепительных каламбуров и афоризмов. Он никогда не пишет длинных донесений, одним-единственным, остро отточенным словом характеризует он ситуацию или человека»[573].


Дэвид Лодей — современный английский писатель и журналист:

«Теперь я понимаю, чем привлекла меня личность Талейрана. Дипломаты знали его как трудного и проницательного переговорщика, а в компании с ним редко кто мог удержаться от улыбки. Он был блистательным и остроумным собеседником. У него имелось множество пороков, и пороков самых отталкивающих, но он настолько с ними свыкся, что не обращал на них внимания, считая их неотъемлемой частью своего величия. Ему, находившемуся на вершине власти, постоянно приходилось сталкиваться с противоречиями, дилеммами и альтернативами, и он почти никогда не вставал на чью-либо сторону, как это сделал бы человек его ранга. Если не считать нескольких по-настоящему одиозных монстров истории, то вряд ли найдется другая мировая величина, которая умудрилась бы заработать столь же запятнанную репутацию, как Талейран. <…>

Перед ним было слишком много соблазнов, с которыми трудно совладать и простому смертному. Он жил в самую бурную и чреватую опасностями эпоху в истории Европы, формируя и направляя ее будущее и перенося все тяготы и искушения своего времени»[574].


Вилльям Миллиган Слоон (1850–1928) — американский историк:

«Он был выдающимся, типичным аристократом старой французской школы — изящным, ловким и остроумным собеседником, образцовым придворным, умевшим превосходно соразмерять слова, жесты и движения, но совершенно не способным задаваться сколько-нибудь широкими, грандиозными воззрениями. В мелочах он отличался необыкновенной ловкостью, но в то же время не обладал достаточной силой характера, чтобы переупрямить своего монарха. <…> Можно простить многое искателю приключений, переживающему революционные бури, но в Талейране мы видим человека, который умел всегда приспосабливать свои паруса к каждому ветру, счастливо уходил от всех бурь и наживал себе барыши во всех портах. Он служил в качестве высокопоставленного доверенного лица — республике, консульству, империи и восстановленному королевству. Обладая большим запасом практической мудрости, он на всякий случай давно уже подготовился к тому, чтобы удалиться от дел, и скопил себе громадное состояние»[575].


Адольф Тьер (1797–1877) — французский политический деятель и историк:

«Этот искусный представитель Наполеона в Европе был ленив, чувствителен, никогда не спешил действовать или двигаться, а физическая немощь лишь усиливала его изнеженность»[576].

Александр Салле — французский историк XIX века: «Господин де Талейран был великим человеком, но особенным: он не был ни лидером партии, ни генералом армии, ни оратором, ни писателем, он не имел ничего из того, что, как кажется, дает власть в наши дни. Самое замечательное в его величии состояло в том, что оно выглядело следующим за развитием событий, но на самом деле оно ими управляло. Так как Талейран предвидел и готовил происходившие события, он был готов к ним раньше, чем кто-либо другой, и это составляло основу его политического превосходства. Ничто никогда не было неожиданным для него: не то чтобы события всегда происходили именно так, как он хотел, не то чтобы он никогда не испытывал разочарования, но он не отчаивался и не падал духом, потому что его высокий разум подсказывал ему ходы там, где другие видели лишь проблемы. <…> Важно было видеть, что является результатом ума, и брать, что является результатом характера. У большинства мужчин этого второго не хватает значительно больше, чем первого»[577].


Жорж Тушар-Лафосс (1780–1847) — французский журналист и издатель:

«Он никогда не ждал, пока ураган согнет его: во всех обстоятельствах видели, как он сгибался еще до того, как подует сильный ветер; он был обращенным или, лучше сказать, уже казался таковым до того, как кто-то подумал о том, чтобы попросить его об обращении»[578].


Жак Марке де Монбретон, барон де Норвен (1769–1854) — французский политик и писатель:

«Если Наполеон имел жребий гения побед, то Талейрану выпал жребий гения политики. История не представляет нам другого примера столь великого влияния одного человека на различные революции. <…> Мощь и сила всегда переходили через руки Талейрана: он отдавал их другим, не искал первенства мест, но требовал первенства дел, и соблюдал себе только одну из внешних выгод — золото, орудие при уме его непобедимое»[579].


Сэр Генри Литтон Булвер (1801–1872) — британский дипломат и писатель:

«Несмотря на размер и величие театра, в котором появился господин де Талейран, несмотря на важность ролей, которые он в нем играл в течение полувека, я осмеливаюсь сомневаться, что его характер был когда-либо хорошо описан и даже сейчас по достоинству оценен, и это неудивительно»[580].


Е. В. Тарле (1874–1955) — советский историк, академик:

«Князя Талейрана называли не просто лжецом, но “отцом лжи”. И, действительно, никто и никогда не обнаруживал такого искусства в сознательном извращении истины, такого уменья при этом сохранять величаво небрежный, незаинтересованный вид, безмятежное спокойствие, свойственное лишь самой непорочной, голубиной чистоте души, никто не достигал такого совершенства в употреблении фигуры умолчания, как этот, в самом деле необыкновенный человек. Даже те наблюдатели и критики его действий, которые считали его ходячей коллекцией всех пороков, почти никогда не называли его лицемером. И, действительно, этот эпитет к нему как-то не подходит, он слишком слаб и невыразителен. <…> Вся его жизнь была нескончаемым рядом измен и предательств, и эти деяния были связаны с такими грандиозными историческими событиями, происходили на такой открытой мировой арене, объяснялись всегда (без исключений) до такой степени явно своекорыстными мотивами и сопровождались так непосредственно материальными выгодами для него лично, — что при своем колоссальном уме Талейран никогда и не рассчитывал, что простым, обыденным и общепринятым, так сказать, лицемерием он может кого-нибудь в самом деле надолго обмануть уже после совершения того или иного своего акта»[581].


Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона:

«Он обладал искусством понимать людей, с которыми имел дело, угадывать их слабости и играть на них… Он был замечательно остроумным собеседником в салоне. Его остроты облетали Париж, Францию и даже Европу и становились пословицами; так, он пустил в ход знаменитое изречение (не им первым, впрочем, сказанное), что язык дан человеку, чтобы скрывать мысли. Убеждений Талейран не имел; он руководствовался исключительно жаждой богатства, власти и денег»[582].


Д. С. Мережковский (1865–1941) — русский писатель и философ:

«Талейран, в своем роде, существо необыкновенное: человек большого ума, но совершенно пустого, мертвого, потому что всякий живой ум уходит корнями своими в сердце, а у него, вместо сердца, щепотка могильного праха или той пыли, на которую рассыпается гнилой гриб-дождевик. И он это знает, чувствует свою бездонную, внутреннюю пустоту, небытие и злобно-жадно завидует всем живым, сущим, — Наполеону особенно, потому что он сущий, живой по преимуществу.

Чем же они связаны? Тем, что Наполеону кажется в Талейране деловым реализмом, гениальною небрезгливостью к самой смрадной из человеческих кухонь, — политике. Да, этим, но и чем-то еще, более глубоким, трансцендентным. Кажется, они связаны, как Фауст и Мефистофель, человек и его потусторонняя “тень”: самое несущее прилипло к самому сущему»[583].


Джон Вилсон Крокер (1780–1857) — британский государственный деятель:

«Он немного тучен для француза, у него слабые лодыжки и деформированные ноги, заставляющие его передвигаться какой-то странной рысью. Лицо его ничего не выражает, разве что отражает нечто вроде алкогольного ступора. Действительно, он выглядит как постаревший, подвыпивший и хромой школьный учитель. Голос у него глубокий и хриплый»[584].


Марсель Брион (1895–1984) — французский историк и писатель:

«В действительности за этим отсутствием выразительности крылись размышления и планы государственного деятеля, верившего в необходимость реставрации, но понимавшего, что возможно и возвращение Орла[585] — ближайшее будущее это скоро подтвердит, — и намеревавшегося не только остаться в этой игре при своем интересе, но также обеспечить интересы Франции, какой бы оборот ни приняли впоследствии события. <…>

Это не подвыпивший учитель начальной школы, каким его изображает английское недоброжелательство, но государственный деятель, прозорливый и осторожный, все более подозрительный по мере приобретения опыта в условиях неустойчивости человеческих ценностей и огромной ответственности, выпавшей на долю этого выразителя интересов Франции»[586].


Дэвид Лодей — современный английский писатель и журналист:

«Талейран осуществил свою заветную мечту — добился мира и для Франции, и для Европы — по крайней мере, на какое-то время. В этом смысле он был настоящим патриотом, в чем сам князь никогда не сомневался: кровь Перигоров не позволила бы ему поступать иначе. Совсем другое дело — национальное признание. Не он, а человек, которого он поверг, остался навеки в памяти французов. Личная слава, популярность всегда были и остаются самой дорогой и желанной наградой человеку, а не мир и цивилизация, к чему стремился Талейран»[587].


Карл Людвиг Берне (1786–1837) — немецкий публицист и писатель:

«Талейрана упрекали, что он последовательно предавал все партии, все правительства… Но он вовсе не предавал: он только покидал их, когда они умирали. Он сидел у одра болезни каждого времени, каждого правительства, всегда щупал их пульс и прежде всех замечал, когда сердце прекращало свое биение. Тогда он спешил от покойника к наследнику, другие же продолжали еще короткое время служить трупу.

Разве это измена? Потому ли Талейран хуже других, что он умнее, тверже и подчиняется неизбежному? Верность других длилась не больше, только заблуждение их было продолжительнее. К голосу Талейрана я всегда прислушивался, как к решению судьбы… Мне хотелось, чтобы этот человек жил у меня в комнате: я бы приставил его, как барометр, к стене и, не читая газет, не отворяя окна, каждый день знал бы, какова погода на свете»[588].

АФОРИЗМЫ И ВЫСКАЗЫВАНИЯ, ПРИПИСЫВАЕМЫЕ ТАЛЕЙРАНУ

Богатый человек презирает тех, кто льстит ему слишком много, и ненавидит тех, кто не льстит вообще.

* * *
Брак — такая чудесная вещь, что нужно думать о ней всю жизнь.

* * *
Война — слишком серьезное дело, чтобы доверять ее военным.

* * *
В политике то, во что люди верят, важнее того, что является правдой.

* * *
В политике нет убеждений, есть обстоятельства.

* * *
В политику, как и в другие области, никогда не следует вкладывать все свое сердце. Чрезмерная любовь мешает.

* * *
В романах умом и выдающимся характером наделяется обычно главный герой, но судьба не так разборчива: посредственные личности играют существенную роль в важных событиях единственно по той причине, что они оказываются вовремя на месте.

* * *
Главное — не быть бедным.

* * *
Глупая жена не может компрометировать умного мужа — компрометировать может только такая, которую считают умной.

* * *
Гражданское общество не может существовать без определенной организации.

* * *
Длинная речь так же не подвигает дела, как длинное платье не помогает ходьбе.

* * *
Если вы хотите основать новую религию, дайте себя распять и на третий день воскресните.

* * *
Если хочешь вести людей на смерть, скажи им, что ведешь их к славе.

* * *
Есть оружие пострашней клеветы; это оружие — истина.

* * *
Женщины, говоря отвлеченно, имеют равные с нами права, но в их интересах не пользоваться этими правами.

* * *
Законы можно насиловать, они не кричат.

* * *
Избыток ума равносилен его недостатку.

* * *
Иногда нужно заняться политикой, прежде чем она займется вами.

* * *
Кто владеет информацией — тот владеет миром.

* * *
Лгите! От лжи всегда что-нибудь да останется.

* * *
Лучший способ сбросить правительство — это войти в него.

* * *
Мое мнение? У меня одно мнение утром, другое — после полудня, а вечером я больше уже не имею никакого мнения.

* * *
Можно быть у их ног. У их колен… Но только не в их руках (о женщинах).

* * *
Надежды и опасения зависят от результатов выборов, а сами эти результаты — от способа их проведения.

* * *
Наполеон всегда хотел быть один, а это надежное средство против долголетия.

* * *
Недостаточно, чтобы доверие основывалось на добродетелях или больших достоинствах государя, тленных, как и он сам; оно должно покоиться на постоянных учреждениях, способных по своей природе обеспечить благоденствие народов.

* * *
Некогда авторитет религии создавал поддержку верховной власти; но сейчас, когда религиозное безразличие проникло во все классы и стало всеобщим, она в этом отношении бессильна.

* * *
Нет расставания более горестного, чем расставание с властью.

* * *
Никогда не поддавайтесь первому движению души, потому что оно, обыкновенно, самое благородное.

* * *
Никогда не спешите, и вы прибудете вовремя.

* * *
Обещание хорошо тем, что от него всегда можно отказаться.

* * *
Они ничего не забыли и ничему не научились.

* * *
Политика — это искусство сотрудничать с неизбежностью.

* * *
Политическое существование нации зависит, главным образом, от точности исполнения каждым возложенных на него обязанностей. Если все эти обязанности вдруг перестанут исполняться, то общественный порядок нарушается.

* * *
Почетное место всегда там, где я сижу.

* * *
Правительства существуют исключительно для народов; необходимым следствием такого взгляда является представление, что легитимна такая власть, которая лучше обеспечивает их счастье и спокойствие.

* * *
Прежде всего не следует доверять нашим первым движениям — они почти всегда добры.

* * *
Тайная сущность лести открыта одним лишь коронованным особам.

* * *
Убийство — способ низложения с престола, применяемый в России.

* * *
Устойчивость сложных натур объясняется их гибкостью.

* * *
Хороший дипломат импровизирует в том, что следует сказать, и тщательно готовит то, о чем следует промолчать.

* * *
Целые народы пришли бы в ужас, если бы узнали, какие мелкие люди властвуют над ними.

* * *
Чтобы сделать карьеру, следует одеваться во все серое, держаться в тени и не проявлять инициативы.

* * *
Штыки хороши всем, кроме одного — на них нельзя сидеть.

* * *
Это не новое начало, это — начало конца (о походе в Россию).

* * *
Язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли.

* * *
Я прощаю людей, не разделяющих мое мнение, но не прощаю тех, кто не разделяет свое собственное мнение.

Хронология жизни Шарля Мориса де Талейран-Перигора

1754, 2 февраля — родился Шарль Морис де Талейран-Перигор.

1773, 22 сентября — получение Талейраном диплома бакалавра теологии в Сорбонне.

1775, 1 апреля — назначение иподиаконом в церкви Сен-Николя-дю-Шардонне.

24 сентября — получение титула аббата при аббатстве Сен-Дени в Реймсе.

1778, 2марта — Талейран стал магистром теологии, завершив тем самым свое образование.

1779, 18 декабря — принял сан священника и стал генеральным викарием Реймса.

1780; 10 мая — избрание Талейрана на пост генерального агента французского духовенства.

1783 — начало романа с графиней Аделаидой Эмилией де Флао.

1785, 21 апреля — рождение Шарля Жозефа де Флао, внебрачного сына Талейрана.

1788, 2 ноября — Талейран назначен епископом Отенским.

1789, 12марта — приезд Талейрана в Отен.

2 апреля — избрание депутатом Генеральных штатов.

17 июня — депутаты третьего сословия провозгласили себя Национальным собранием.

9 июля — принятие Национальным собранием названия «Учредительное».

1790, 1бфевраля — избрание Талейрана президентом Учредительного собрания.

14 июля — торжественная месса Талейрана в честь праздника Федерации.

1791, 13 января — оставление Талейраном места епископа Отенского.

3 сентября — принятие Конституции 1791 года.

1 октября — начало работы Законодательного собрания.

1792, 15 января — отъезд Талейрана с дипломатической миссией в Лондон.

5 июля — возвращение в Париж.

18 сентября — повторное прибытие Талейрана в Лондон. 22 сентября — провозглашение Франции республикой.

1794, 3 марта — отъезд Талейрана в Америку.

1796, 18 июня — отъезд Талейрана из Соединенных Штатов. 20 сентября — прибытие в Париж.

1797, 16 июля — назначение Талейрана министром иностранных дел Директории.

6 декабря — первая встреча Талейрана и Наполеона.

1799, 20 июля — отставка Талейрана с поста министра.

9—10 ноября (18–19 брюмера) — государственный переворот во Франции.

22 ноября — новое назначение Талейрана на пост министра иностранных дел.

24 декабря — утверждение Конституции VIII года. Наполеон стал Первым консулом.

1800, 15июля — подписание конкордата с папой Пием VII.

1802, 10 сентября — гражданское бракосочетание Талейрана и Катрин Ноэль Гран.

11 сентября — венчание в церкви Эпинесюр-Сен.

1803, 7мая — покупка Талейраном имения с замком Валансэ.

1804, 21 марта — казнь герцога Энгиенского.

16 мая — провозглашение Наполеона императором французов.

11 июля — провозглашение Талейрана Великим камергером Империи.

2 декабря — коронация императора Наполеона.

1806, 5 июня — Талейран стал князем Беневентским.

1807, 29 июня — прибытие Талейрана в Тильзит.

10 августа — Талейран отправлен в отставку.

17 августа — назначение Талейрана Великим вице-электором Империи.

1808, 27 сентября — начало Эрфуртской встречи Наполеона и Александра I.

1812, 5 мая — покупка Талейраном особняка на улице Сен-Флорантен.

1814, 30марта — капитуляция Парижа.

1 апреля — управляемый Талейраном сенат образовал временное правительство, во главе которого встал сам Талейран.

Змая — торжественный въезд в Париж Людовика XVIII. 13 мая — назначение Талейрана министром иностранных дел.

30 мая — Парижское мирное соглашение, согласно которому Франция вернулась в границы начала 1792 года.

23 сентября — приезд 60-летнего Талейрана и 21 — летней Доротеи де Талейран-Перигор в Вену.

1815, 1 марта — высадка Наполеона на юге Франции.

18 июня — сражение при Ватерлоо.

6 июля — возвращение Талейрана в Париж.

9 июля — назначение премьер-министром.

27 сентября — замена Талейрана на 49-летнего герцога де Ришелье.

28 сентября — восстановление Талейрана в должности Великого камергера, назначение его членом Государственного совета.

1820, 29 декабря — рождение Полины, дочери 66-летнего Талейрана и Доротеи де Дино.

1830, 6 сентября — назначение Талейрана послом Франции в Лондоне.

1832, 20 июня — 78-летний Талейран взял отпуск по состоянию здоровья.

14 октября — повторный приезд Талейрана в Лондон.

1834, 10 января — завещание Талейрана, сделавшее Доротею де Дино его наследницей.

22 августа — возвращение Талейрана из Лондона в Париж.

13 ноября — прошение об отставке.

1835, 10 декабря — смерть Катрин Ноэль де Талейран, урожденной Ворле, бывшей мадам Гран.

1838, 3 марта — выступление Талейрана на заседании Академии моральных и политических наук с речью в честь своего покойного друга графа Карла Фридриха Рейнгарда.

17 мая — смерть Шарля Мориса де Талейран-Пери-гора.

5 сентября — его погребение на территории замка Баланса.



БИБЛИОГРАФИЯ

Arrigon L.-J. Une amie de Talleyrand, la duchesse de Courlande. Paris, 1945.

Aujay Ё. Talleyrand. Paris, 1946.

Bastide L. Vie religieuse et politique de Talleyrand-Perigord: prince de Benevent, depuis sa naissance jusqu’a sa mort. Paris, 1838.

Beau A. Talleyrand. Chronique indiscrete de la vie d’un prince. Paris, 1992.

Beau A. Talleyrand. L’Apogee du sphinx. Paris, 1998.

Bemardy F. de. Flahaut: fils de Talleyrand, pere de Morny. Paris, 1974.

Bemardy F., de. Le dernier amour de Talleyrand, la duchesse de Dino. Paris, 1965.

Blei F. Talleyrand, homme d’Etat. Paris, 1936.

Blennerhassett C. J. von Leyden. Talleyrand. Berlin, 1894. Bordonove G. Talleyrand: prince des diplomates. Paris, 2007. Boulain F. Le Diable boiteux Ou les passions de M. de Talleyrand. Paris, 2002.

Breton G. Histoires d’amour de l’histoire de France. Tome X. Paris, 1965.

Bulwer H. L. Essai sur Talleyrand. Paris, 1868.

Castellane J., de. Talleyrand. Paris, 1934.

Castellot A. Talleyrand, ou Le cynisme. Paris, 1997.

Chatel L., Briancion de. Cambaceres. Maitre d’oeuvre de Napoleon. Paris, 2001.

Combaluzier, Pierre. La tombe de madame de Talleyrand (http://www.le-prince-de-talleyrand.fr)

Conny F., Fay de la. Histoire de la Revolution de France. Tome VI. Paris, 1839.

Constant B. Portraits, Memoires, Souvenirs: Sieyes, Talleyrand, Mme De Sta£\. Paris, 2000.

Cooper A. D. Talleyrand. Un seul maitre: la France. Paris, 2002. Darcos X. Prosper Merimee. Paris, 1998.

Dard E. Napoleon et Talleyrand. Paris, 1935.

Daru P.-В. Histoire de la Republique de \fenise. Tome VIII. Paris, 1821.

Decker M. de. Talleyrand. Les beautes du diable. Paris, 2003. Dodd A. B. Talleyrand. The framing of a stateman. New York, 1927.

Dyssord J. Les belles amies de Talleyrand. Paris, 2001.

Ferrero G. Reconstruction. Talleyrand a Vienne (1814–1815). Paris, 1940.

Friedman J.-P. Moi, Charles-Maurice, prince de Talleyrand-РёН§о^. Paris, 2003.

Godin C. La fin de l’humanite. Paris, 2003.

Hastier L. Talleyrand amoureux. Paris, 1975.

Hugo V. Chosesvues. Paris, 1951.

Jomini A.-H., de. Vie politique et militaire de Napoteon. Bruxelles, 1829.

Lacombe B., de. La vie prh^e de Talleyrand. Paris, 1910. Lacour-Gayet G. Talleyrand. Paris, 1933. — 4 vol.

Lamartine A., de. Cours familier de litterature. Revue men-suelle. Paris, 1856. Т. II.

Las-Cases, comte de. Мёшопа de Sainte-Ftelene. Bruxelles, 1824.

Lesourd P. L’ame de Talleyrand. Paris, 1942.

Lucas-Dubreton J. Aspects de monsieur Thiers. Paris, 1966. Madelin L. Talleyrand. Paris, 1979.

Madelin L. L’affaire d’Espagne. 1807–1809. Paris, 1945. Mёmoires de Barras, membre du Directoire. Paris, 1896. Т. III. Mёmoires de madame de Brаё. Dix аппёез d’exil. Paris, 1843.

Missojfe M. Le coeur secret de Talleyrand. Paris, 1956. O' Meara В. E. Napoteon en exil a Sainteraiene. Paris, 1822. T. I.

Orieux J. Talleyrand, ou Le sphinx incompris. Paris, 1970. Petty-Fitzmaurice E. G. Life of William, Earl of Shelburne, Afterwards First Marquess of Lansdowne: 1776–1805. London, 1912.

Pichot A. Souvenirs intimes sur Talleyrand. Paris, 1870. Poniatowski M. Talleyrand aux Etats-Unis, 1794–1796. Paris, 1976.

Poniatowski M. Talleyrand et le Directoire. Paris, 1982.

Raxis Flassan, de, Gaetan de. Histoire du congres de Vienne. Paris, 1829. Т. I.

Rochechouart L.-V.-L., de. Souvenirs sur la Rёvolution, l’Empire et la Restauration. Paris, 1892.

Rohrbacker F.-R. Histoire universelle de l’Eglise catholique. Paris, 1848.

Sainte-Beuve C.-A. Monsieur de Talleyrand. Paris, 1870.

Salle A. Vie politique du prince de Talleyrand. Paris, 1834. Sand George. Prince // Revue des deux Mondes. Tome IV. Troisieme 8ёпе. Paris, 1834.

Savant J. Talleyrand. Paris, 1960.

Sedouy J.-A., de. Le Congres de Vienne. L’Europe contre la France (1812–1815). Paris, 2003.

Sindral J. Talleyrand. Paris, 1926.

Talleyrand intime, d’apres sa correspondance inedite avec la duchesse de Courlande. Paris, 1814.

Thiers A. Histoire de Г Empire. Paris, 1865. Т. I.

Thomas L. L’esprit de M.de Talleyrand: anecdotes et bons mots. Paris, 1909.

Tissot P.-F. Histoire complete de la revolution francaise. Paris, 1834–1835. Т. II.

Touchard-Lafosse G. Histoire politique et vie intime de Charles-Maurice de Talleyrand, prince de Bёпёvent. Paris, 1848. Tulard J. Talleyrand: la douceur de vivre. Paris, 2011.

Veron L. Мёпкжез d’un bourgeois de Paris. Bruxelles, 1853. T. I.

Villemarest C.-M., de. M. De Talleyrand. Paris, 1834–1835. Vivent J. Monsieur de Talleyrand intime. Paris, 1963. Waresquiel E., de. Talleyrand, le prince immobile. Paris, 2003.

Берне, K.-JI. Парижские письма. М., 1938.

Богданович М. И. История царствования императора Александра I и России в его время. СПб., 1869. Т. IV.

Бокова В. М. Декабрист Сергей Григорьевич Волконский. М., 1993.

Борисов Ю. В. Шарль-Морис Талейран. М., 1986.

Бретон Г. Наполеон и Мария-Луиза. М., 1996. Т. 8.

Брион М. Повседневная жизнь Вены во времена Моцарта и Шуберта. М., 2009.

Вандаль А. Возвышение Бонапарта. Ростов н/Д., 1995. Вандаль А. Наполеон и Александр I. СПб., 1910. Т. I. Вандаль А. Наполеон и Александр I. М., 1995. Т. II. Делдерфилд Р. Закат Империи. М., 2003.

Егоров А. А. Фуше. Ростов н/Д., 1998.

Записки князя Талейрана. Критическое обозрение // Время. 1862. Вып. 2.

История дипломатии (под ред. В. П. Потемкина). М., 1941. Т. I.

Карамзин Н. М. Эпоха конгрессов // Вестник Европы. Первый год. Т. IV. СПб., 1866.

Кирхейзен Г. Женщины вокруг Наполеона. М., 1997. Коленкур А.у де. Мемуары. Поход Наполеона в Россию. Смоленск, 1991.

Кудрявцев Н. А. Государево око. Тайная дипломатия и разведка на службе России. СПб.; М., 2002.

Лависс Э., Рамбо А. История XIX века. Время Наполеона I. 1800–1815. М., 1938. Т. 1–2.

Легувэ Э. Отцы и дети в XIX столетии. СПб., 1870. Ч. I. Лодей Д. Талейран. Главный министр Наполеона. М., 2009.

Людвиг Э. Наполеон. М., 1998.

Маклаков В. В. Конституции зарубежных государств. М., 2007.

Манфред А. 3. Наполеон Бонапарт. М., 1971.

Марков Н. Е. Войны темных сил. М., 1993. Мартен-Фюжье А. Элегантная жизнь, или Как возник «весь Париж». М., 1998.

Мемуары генерала барона де Марбо. М., 2005. Мережковский Д. С. Наполеон. М., 1993. Михайловский-Данилевский А. И. Записки 1814 года. СПб., 1831.

Наполеон Бонапарте. СПб., 1848.

Нечаев С. Ю. Наполеон. Заговоры и покушения. М., 2006. Нечаев С. Ю. Масоны и «Великий Восток». М., 2007. Нечаев С. Ю. Наполеон и его женщины. М., 2010.

Ремюза, мадам де. Мемуары. М., 2011.

Слоон В. Новое жизнеописание Наполеона I. М., 1997. Т. 1–2.

Стендаль. Жизнь Наполеона. Воспоминания о Наполеоне. Собрание сочинений. М., 1959. Т. 11.

Сьюард Д. Семья Наполеона. Смоленск, 1995.

Тарле Е. В. Талейран. М., 1962.

Тарле Е. В. Талейран. Из мемуаров Талейрана. М., 1993. Тарле Е. В. Наполеон. М., 1992.

Талейран. Мемуары. М., 1959.

Тюлар Ж. Наполеон, или Миф о «спасителе». М., 1996. Цвейг С. Жозеф Фуше. М., 1991.

Черняк Е. Б. Пять столетий тайной войны. Из истории секретной дипломатии и разведки. М., 1991.

Черняк Е. Б. Вековые конфликты. М., 1988.

Шатобриан Ф.-Р. де. Замогильные записки. М., 1995. Шлоссер Ф.-К. История восемнадцатого столетия и девятнадцатого до падения Французской империи. СПб., 1860. Т. VIII.

Энциклопедия ума, или Словарь избранных мыслей авторов всех народов и всех веков. М., 1998.

Примечания

1

1 Талейран. Мемуары. С. 340.

(обратно)

2

2 Там же. С. 331.

(обратно)

3

3 Время. Журнал. 1862. Вып. 2. С. 126–127.

(обратно)

4

4 Там же. С. 127–128.

(обратно)

5

5 Легувэ. Отцы и дети в XIX столетии. С. 213.

(обратно)

6

6 Bastide. Vie religieuse et politique de Talleyrand-Рerigord. P. 6.

(обратно)

7

7 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 27.

(обратно)

8

8 Там же. С. 26.

(обратно)

9

Ливр (1 луидор равнялся 24 ливрам, а 1 экю — 6 ливрам) был заменен франком в 1795 году. Для сравнения: семья, зарабатывавшая 1500 франков в год, считалась вполне обеспеченной.

(обратно)

10

В 1743 году он женился на Мари Франсуазе Маргарите де Талейран, своей родственнице.

(обратно)

11

9 Тарле. Талейран. С. 21.

(обратно)

12

10 Godin. La fin de ГЬитапкё. P. 158.

(обратно)

13

11 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 30.

(обратно)

14

12 Touchard-Lafosse. Histoire politique et vie intime de Charles-Maurice de Talleyrand. P. 5.

(обратно)

15

Синдром Марфана — заболевание из группы наследственных заболеваний соединительной ткани человека. При этом заболевании, помимо характерных изменений в органах опорно-двигательного аппарата (деформация костей скелета, гиперподвижность суставов, плоская стопа и др.), наблюдается патология органов зрения и сердечно-сосудистой системы, что составляет классическую триаду. Эта болезнь была исследована французским педиатром Антуаном Марфаном (1858–1942), который и дал патологии свое имя.

(обратно)

16

Lacheretz М. Un cas meconnu de syndrome de Marfan: celui de Talleyrand. Bull. Acad. Natle. Med. 1986. 170. P. 1033–1040.

(обратно)

17

13 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 30.

(обратно)

18

14 Тарле. Талейран. С. 22.

(обратно)

19

15 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 12.

(обратно)

20

Мария Франсуаза де Рошешуар-Монтремар (1686–1771) — дочь герцога де Монтремара, вдова Луи Жана Шарля де Талейрана (1678–1757), князя де Шале и губернатора Берри.

(обратно)

21

16 Тарле. Талейран. С. 22.

(обратно)

22

17 Талейран. Мемуары. С. 93.

(обратно)

23

Огюст де Шуазель-Гуффье (1752–1817) в 31 год станет членом королевской Академии наук, потом послом в Константинополе, а потом эмигрирует в Россию, где возглавит Императорские библиотеки и станет любимцем Екатерины II.

В этом году, 15 августа, на далекой Корсике родился Наполеон Бонапарт, имя которого еще не раз появится на страницах этой книги.

(обратно)

24

18 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 17.

(обратно)

25

19 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 35.

(обратно)

26

20 Bulwer. Essai sur Talleyrand. P. 10.

(обратно)

27

21 Там же.

(обратно)

28

В этом году, 15 августа, на далекой Корсике родился Наполеон Бонапарт, имя которого еще не раз появится на страницах этой книги. 

(обратно)

29

22 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 14.

(обратно)

30

23 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 34.

(обратно)

31

24 Там же. С. 37.

(обратно)

32

25 Lacour-Gayet. Talleyrand. Т. I. P. 33.

(обратно)

33

26 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 38–39.

(обратно)

34

27 Poniatowski. Talleyrand aux Etats-Unis. P. 15.

(обратно)

35

28 Touchard-Lafosse. Histoire politique et vie intime de Charles-Maurice de Talleyrand. P. 10.

(обратно)

36

29 Lacour-Gayet. Talleyrand. Т. I. P. 55.

(обратно)

37

30 Sainte-Beuve. Monsieur de Talleyrand. P. 8.

(обратно)

38

31 Pichot. Souvenirs intimes sur Napoteon. P. 16.

(обратно)

39

Сначала титул аббата давался исключительно настоятелям монастырей (аббатств). Но уже в XVI веке аббатами стали называться молодые люди духовного звания, в том числе и те, кто не имел священнического сана. Фактически, это стало лишь званием — для почета и дохода. А в конце XVIII века, во время Великой французской революции, аббаты исчезли из французского общества, и в настоящее время этот титул используется французами исключительно как форма вежливости в письмах к молодым лицам духовного звания.

(обратно)

40

Генеральный викарий (от лат. vicarius — «заместитель», «наместник») — представитель епархиального епископа.

(обратно)

41

32 Талейран. Мемуары. С. 95.

(обратно)

42

33 Там же. С. 96.

(обратно)

43

34 Там же. С. 98.

(обратно)

44

35 Breton. Histoires d’amour de l’histoire de France. P. 188.

(обратно)

45

36 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 50.

(обратно)

46

37 Там же. С. 51.

(обратно)

47

38 Breton. Histoires d’amourde l’histoire de France. P. 189.

(обратно)

48

39 Orieux. Talleyrand ou Le sphinx incompris. P. 111.

(обратно)

49

40 Талейран. Мемуары. С. 103.

(обратно)

50

41 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 43.

(обратно)

51

42 Touchard-Lafosse. Histoire politique et vie intime de Charles-Maurice de Talleyrand. P. 26.

(обратно)

52

43 Лодей.Талейран. Главный министр Наполеона. С. 51–52.

(обратно)

53

44 Там же. С. 52.

(обратно)

54

45 Там же. С. 35.

(обратно)

55

46 Viyent. Monsieur de Talleyrand intime. P. 76.

(обратно)

56

47 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 59.

(обратно)

57

48 Там же.

(обратно)

58

Более подробно об этом см. в книге: Frangoise de Bemardy. Flahaut: fils de Talleyrand, pere de Momy. Paris, 1974.

(обратно)

59

49 Bemardy. Flahaut: fils de Talleyrand, pere de Моту. P. 18.

(обратно)

60

50 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 59.

(обратно)

61

51 Там же.

(обратно)

62

52 Touchard-Lafosse. Histoire politique et vie intime de Charles-Maurice de Talleyrand. P. 19.

(обратно)

63

53 Там же. P. 20.

(обратно)

64

54 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 58.

(обратно)

65

55 Touchard-Lafosse. Histoire politique et vie intime de Charles-Maurice de Talleyrand. P. 21.

(обратно)

66

Жак Неккер (1732–1804) — женевский банкир, переселившийся во Францию. С 1777 года — генеральный контролер финансов (как иностранец, министром он быть не мог). Приняв должность, он отказался от всякого жалованья. Пробыл на этой должности до 1781 года. В 1788 году он вновь был возвращен на свой пост.

(обратно)

67

56 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 48.

(обратно)

68

57 Нечаев. Масоны и «Великий Восток». С. 49.

(обратно)

69

58 Там же. С. 45–46.

(обратно)

70

59 Lacour-Gayet. Talleyrand. Т. I. P. 103.

(обратно)

71

60 Dyssord. Les belles amies de Talleyrand. P. 69.

(обратно)

72

61 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 47.

(обратно)

73

62 Bulwer. Essai sur Talleyrand. P 27–28.

(обратно)

74

63 Rohrbacker. Histoire universelle de l’Eglise catholique. P 340.

(обратно)

75

Во Франции до революции население страны было разделено на три сословия: духовенство, дворянство и остальное население, составлявшее третье сословие (от крупного буржуа до нищего крестьянина). Таким образом, третье сословие было неоднородным по своему составу, но руководящую роль в нем играла сильная, более организованная, создавшая свою идеологию буржуазия.

(обратно)

76

64 Талейран. Мемуары. С. 117.

(обратно)

77

Для справки: в 1789 году население Франции составляло примерно 20,5 млн человек, из которых 6 млн (29 %) приходилось на города. Число дворян доходило до 80 тысяч, духовенства — до 200 тысяч.

(обратно)

78

65 Нечаев. Масоны и «Великий Восток». С. 79.

(обратно)

79

Чтобы стать депутатом от третьего сословия, Мирабо — дворянин, бывавший при дворе и дороживший своим графским гербом, — записался в торговцы сукном.

(обратно)

80

66 Шатобриан. Замогильные записки. С. 72.

(обратно)

81

67 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 70.

(обратно)

82

68 Шатобриан. Замогильные записки. С. 69.

(обратно)

83

69 Там же.

(обратно)

84

70 Марков. Войны темных сил. С. 65.

(обратно)

85

71 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 72.

(обратно)

86

72 Маклаков. Конституции зарубежных государств. С. 81.

(обратно)

87

73 Тарле. Талейран. С. 29.

(обратно)

88

74 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С.79.

(обратно)

89

75 Там же. С. 82.

(обратно)

90

76 Там же. С. 88.

(обратно)

91

77 Там же. С. 89.

(обратно)

92

78 Touchard-Lafosse. Histoire politique et vie intime de Charles-Maurice de Talleyrand. P. 36.

(обратно)

93

79 Там же. Р. 39.

(обратно)

94

80 Талейран. Мемуары. С. 131.

(обратно)

95

81 Там же.

(обратно)

96

82 Bulwer. Essai sur Talleyrand. P. 124.

(обратно)

97

83 Тарле. Талейран. С. 41.

(обратно)

98

84 Там же. С. 41–42.

(обратно)

99

85 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С.44.

(обратно)

100

86 Там же. С. 45.

(обратно)

101

87 Марков. Войны темных сил. С. 65.

(обратно)

102

88 Талейран. Мемуары. С. 133–134.

(обратно)

103

89 Там же. С. 133.

(обратно)

104

90 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 105.

(обратно)

105

91 Тарле. Талейран. С. 42.

(обратно)

106

По информации Е. В. Тарле, у мадам де Сталь «были с Талейраном интимные отношения» (Тарле Е. В. Талейран. С. 43). (Ссылки на источники в примечаниях даются в тексте; в остальных случаях — см. концевые сноски. — Прим. ред.)

(обратно)

107

92 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 107.

(обратно)

108

93 Salle. Vie politique du prince de Talleyrand. P. 101.

(обратно)

109

По оценкам историков, во Франции с июня 1793 года по июль 1794-го было уничтожено около 40 тысяч противников революции, реальных и мнимых. В их числе оказались Сабина де Сенозан де Вирвилль, жена брата Аршамбо, и граф де Флао, муж дорогой сердцу Талейрана Аделаиды Эмилии.

(обратно)

110

94 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 48.

(обратно)

111

95 Тарле. Талейран. С. 44.

(обратно)

112

96 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 116.

(обратно)

113

97 Там же.

(обратно)

114

98 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 49.

(обратно)

115

99 Poniatowski. Talleyrand aux Etats-Unis. P. 75–76.

(обратно)

116

100 Там же. P. 79–81.

(обратно)

117

101 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 50.

(обратно)

118

102 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 121.

(обратно)

119

103 Poniatowski. Talleyrand aux Etats-Unis. Р. 526.

(обратно)

120

104 Там же. Р. 113.

(обратно)

121

105 Талейран. Мемуары. С. 137.

(обратно)

122

106 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 56.

(обратно)

123

107 Poniatowski. Talleyrand aux Etats-Unis. P. 394.

(обратно)

124

108 Salle. Vie politique du prince de Talleyrand. P. 102–103.

(обратно)

125

109 Poniatowski. Talleyrand aux Etats-Unis. P. 191.

(обратно)

126

110 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 58.

(обратно)

127

111 Sainte-Beuve. Monsieur de Talleyrand. P. 32.

(обратно)

128

112 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 59.

(обратно)

129

113 Salle. Vie politique du prince de Talleyrand. P. 103–105.

(обратно)

130

114 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 60.

(обратно)

131

115 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 134.

(обратно)

132

116 Salle. Vie politique du prince de Talleyrand. P. 107.

(обратно)

133

117 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 61.

(обратно)

134

118 Талейран. Мемуары. С. 146.

(обратно)

135

119 Touchard-Lafosse. Histoire politique et vie intime de Charles-Maurice de Talleyrand. P. 109.

(обратно)

136

120 Талейран. Мемуары. С. 145.

(обратно)

137

121 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 52.

(обратно)

138

122 Poniatowski. Talleyrand aux Etats-Unis. P. 226.

(обратно)

139

123 Petty-Fitzmaurice. Life of William, Earl of Shelburne, Afterwards First Marquess of Lansdowne. P. 466.

(обратно)

140

124 Там же. P. 468.

(обратно)

141

125 Там же. Р. 475.

(обратно)

142

126 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 54.

(обратно)

143

127 Orieux. Talleyrand ou Le sphinx incompris. P. 241.

(обратно)

144

Конто Шарль Франсуа де Делакруа (1741–1805) — депутат Конвента, голосовавший за смерть короля Людовика XVI. С ноября 1795 года — министр иностранных дел. Он был отцом знаменитого французского художника Эжена Делакруа (1798–1863). Тем не менее некоторые историки, в частности Жан Орьё, утверждают, что художник на самом деле был внебрачным сыном Талейрана.

Эжен Делакруа родился 26 апреля 1798 года в Париже, и его матерью была Виктуар Обен (Victoire CEben) (1758–1814).

(обратно)

145

128 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 67.

(обратно)

146

129 Bastide. Vie religieuse et politique de Talleyrand-Perigord. P. 193.

(обратно)

147

130 Sainte-Beuve. Monsieur de Talleyrand. P. 55.

(обратно)

148

131 Тарле. Талейран. С. 47.

(обратно)

149

132 Там же.

(обратно)

150

133 Там же. С. 49.

(обратно)

151

134 Там же.

(обратно)

152

135 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 67.

(обратно)

153

136 Там же.

(обратно)

154

137 Orieux. Talleyrand ou Le sphinx incompris. P. 257.

(обратно)

155

138 Там же. P. 260.

(обратно)

156

139 Тарле. Талейран. С. 49.

(обратно)

157

140 Соппу de la Fay. Histoire de la Revolution de France. P. 79.

(обратно)

158

141 Orieux. Talleyrand ou Le sphinx incompris. P. 254.

(обратно)

159

142 Там же. P. 262.

(обратно)

160

143 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 66.

(обратно)

161

144 Orieux. Talleyrand ou Le sphinx incompris. P. 344.

(обратно)

162

Этот дом начал строить в 1775 году маркиз Луи де Галлифе. Здание едва успели закончить, когда в 1794 году его, по решению Комитета общественного спасения, заняла Комиссия по иностранным делам, преобразованная в министерство иностранных дел.

(обратно)

163

145 Bastide. Vie religieuse et politique de Talleyrand-Perigord. P. 194.

(обратно)

164

146 Там же.

(обратно)

165

147 Тарле. Талейран. С. 56.

(обратно)

166

148 Orieux. Talleyrand ou Le sphinx incompris. P. 284.

(обратно)

167

149 Lettres de Napoleon Bonaparte a Talleyrand (http://www. Ie-prince-de-talleyrand.fr/naptall01.html)

(обратно)

168

150 Там же.

(обратно)

169

151 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 100–101.

(обратно)

170

152 Poniatowski. Talleyrand aux Etats-Unis. P. 406.

(обратно)

171

153 Orieux. Talleyrand ou Le sphinx incompris. P 305.

(обратно)

172

154 Талейран. Мемуары. С. 152.

(обратно)

173

155 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 119.

(обратно)

174

156 Touchard-Lafosse. Histoire politique et vie intime de Charles-Maurice de Talleyrand. P. 132.

(обратно)

175

157 Conny de la Fay. Histoire de la Revolution de France. P. 80–81.

(обратно)

176

158 Lettres de Napoleon Bonaparte a Talleyrand (http://www. le-prince-de-talleyrand.fr/naptall O 1.html)

(обратно)

177

159 Darn. Histoire de la Republique de Venise. Tome VIII. P. 404.

(обратно)

178

160 Там же. P. 412–413.

(обратно)

179

161 Orieux. Talleyrand ou Le sphinx incompris. P. 266.

(обратно)

180

Официально ливр перестал существовать в 1803 году, он был заменен на новую денежную единицу — франк. На практике же ливр как один из символов королевской власти был изъят из обращения в 1795 году. С другой стороны, золотые франки чеканились во Франции начиная с 1360 года. После 1795 года франк стал «бывшим ливром с новым названием».

(обратно)

181

162 Dyssord. Les belles amies de Talleyrand. P. 137.

(обратно)

182

163 Тарле. Талейран. С. 60.

(обратно)

183

164 Sainte-Beuve. Monsieur de Talleyrand. P. 67.

(обратно)

184

165 Вандалъ. Возвышение Бонапарта. С. 240.

(обратно)

185

166 Там же. С. 245.

(обратно)

186

167 Там же. С. 251.

(обратно)

187

168 Там же. С. 256.

(обратно)

188

169 Там же.

(обратно)

189

170 Там же. С. 297.

(обратно)

190

171 Там же. С. 317.

(обратно)

191

172 Тарле. Талейран. С. 62–63.

(обратно)

192

173 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 133.

(обратно)

193

174 Тарле. Талейран. С. 63.

(обратно)

194

175 Вандаль. Возвышение Бонапарта. С. 317.

(обратно)

195

176 Там же. С. 317–318.

(обратно)

196

177 Тарле. Талейран. С. 62.

(обратно)

197

178 Там же.

(обратно)

198

Здесь Талейран жил с марта по ноябрь 1799 года.

(обратно)

199

179 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 133.

(обратно)

200

180 Там же.

(обратно)

201

Так во Франции был установлен режим Консульства. Вместе с Наполеоном консулами стали Сийес и Роже Дюко. Вскоре их заменили Камбасерес и Лебрён.

(обратно)

202

181 Там же. С. 135.

(обратно)

203

185 Bastide. Vie religieuse et politique de Talleyrand-Perigord. P. 227–228.

(обратно)

204

183 Тарле. Талейран. С. 52.

(обратно)

205

184 Там же.

(обратно)

206

182 Там же. С. 68.

(обратно)

207

186 Тарле. Талейран. С. 52.

(обратно)

208

187 Talleyrand intime. P. 9.

(обратно)

209

188 Memoires de madame de Stael (Dix annees d’exil). P 159.

(обратно)

210

189 Там же.

(обратно)

211

190 Там же. P. 169.

(обратно)

212

191 Тарле. Талейран. С. 53.

(обратно)

213

192 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 145.

(обратно)

214

193 Dyssord. Les belles amies de Talleyrand. P. 161.

(обратно)

215

194 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 154.

(обратно)

216

195 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 145.

(обратно)

217

196 Lacombe. De la vie privee de Talleyrand. P. 335.

(обратно)

218

197 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 147.

(обратно)

219

198 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 155.

(обратно)

220

199 Там же.

(обратно)

221

200 Там же. С. 156.

(обратно)

222

201 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 148.

(обратно)

223

202 Dyssord. Les belles amies de Talleyrand. P. 164.

(обратно)

224

203 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 148.

(обратно)

225

204 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 157.

(обратно)

226

205 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 149.

(обратно)

227

206 Там же.

(обратно)

228

207 Там же. С. 149–150.

(обратно)

229

208 Lacombe. De la vie privee de Talleyrand. P. 139.

(обратно)

230

209 Beau. Talleyrand. Chronique indiscrete de la vie d’un prince. P. 37.

(обратно)

231

210 Dyssord. Les belles amies de Talleyrand. P. 194.

(обратно)

232

211 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 151–152.

(обратно)

233

212 Там же. С. 154.

(обратно)

234

213 Pichot. Souvenirs intimes sur Napoleon. P. 28.

(обратно)

235

214 Orieux. Talleyrand ou Le sphinx incompris. P. 408.

(обратно)

236

215 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 155.

(обратно)

237

216 Lettres de Talleyrand a Napoleon. 1800–1809 (http://www. le-prince-de-talleyrand.fr/napo.html)

(обратно)

238

217 Там же.

(обратно)

239

218 Beau. Talleyrand. Chronique indiscrete de la vie d’un prince. P. 46.

(обратно)

240

219 Lettres de Talleyrand a Napoleon. 1800–1809 (http://www. le-prince-de-talleyrand.fr/napo.html)

(обратно)

241

220 Memoires de Barras. P. 508.

(обратно)

242

221 Стендаль. Жизнь Наполеона. С. 378.

(обратно)

243

222 Castelot. Talleyrand ou Le cynisme. P. 215.

(обратно)

244

223 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 189.

(обратно)

245

224 Castelot. Talleyrand ou Le cynisme. P. 216.

(обратно)

246

225 Шатобриан. Замогильные записки. С. 216.

(обратно)

247

226 Мережковский. Наполеон. С. 182.

(обратно)

248

227 Шатобриан. Замогильные записки. С. 217.

(обратно)

249

228 Мережковский. Наполеон. С. 184.

(обратно)

250

229 Шатобриан. Замогильные записки. С. 219.

(обратно)

251

230 Там же.

(обратно)

252

231 Стендаль. Жизнь Наполеона. С. 365–366.

(обратно)

253

232 Там же. С. 369–370.

(обратно)

254

233 Людвиг. Наполеон. С. 189.

(обратно)

255

234 Тюлар. Наполеон, или Миф о «спасителе». С. 142.

(обратно)

256

235 Людвиг. Наполеон. С. 187.

(обратно)

257

236 Шатобриан. Замогильные записки. С. 219.

(обратно)

258

237 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 193–194.

(обратно)

259

238 Там же. С. 194.

(обратно)

260

239 Bastide. Vie religieuse et politique de Talleyrand-Perigord. P. 249.

(обратно)

261

240 Талейран. Мемуары. С. 167–168.

(обратно)

262

241 Lettres de Talleyrand a Napoleon. 1800–1809 (http://www. le-prince-de-talleyrand.fr/napo.html)

(обратно)

263

Сражение при Аустерлице.

(обратно)

264

Йоганн-Филипп фон Штадион (1763–1824) — граф, австрийский государственный деятель и дипломат. В 1805 году сопровождал императора Александра I в его поездке в действующую армию. После заключения Пресбургского мира стал министром иностранных дел Австрии.

(обратно)

265

Людвиг фон Кобенцль (1753–1809) — граф, австрийский дипломат и государственный деятель. С сентября 1800 года — министр иностранных дел и государственный вице-канцлер, фактически глава австрийской внешней политики с сентября 1801-го по декабрь 1805 года. Разгром союзных австрийских и русских войск под Аустерлицем послужил причиной ухода Кобениля в отставку.

(обратно)

266

Христиан Август Гаугвиц (1752–1832) — граф, прусский государственный деятель. В 1805 году получил поручение передать Наполеону ультиматум, но, потеряв много времени и дав Наполеону выиграть Аустерлицкую битву, вынужден был заключить постыдный Шёнбруннский мир. Заключенный Гаугвицем в следующем году в Париже союзный договор с Францией окончательно изолировал Пруссию и подготовил ее разгром Наполеоном. В том же году Гаугвиц оставил службу.

(обратно)

267

242 Там же.

(обратно)

268

Новое владение Талейрана насчитывало примерно 40 тысяч жителей и стало приносить ему 40 тысяч франков годового дохода.

(обратно)

269

Республиканский (революционный) календарь был введен во Франции в октябре 1793 года и отменен Наполеоном 1 января 1806 года.

На посту министра иностранных дел Шампаньи (1756–1834) пробудет до 16 апреля 1811 года.

(обратно)

270

243 Orieux. Talleyrand ou Le sphinx incompris. P. 442.

(обратно)

271

244 Черняк. Вековые конфликты, (http://istorya.ru)

(обратно)

272

245 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 250.

(обратно)

273

246 Lettres de Talleyrand a Napoleon. 1800–1809 (http://www. le-prince-de-talleyrand.fr/napo.html)

(обратно)

274

247 Кудрявцев. Государево око: тайная дипломатия и разведка на службе России. С. 548.

(обратно)

275

248 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 221.

(обратно)

276

249 Там же. С. 228.

(обратно)

277

250 Там же.

(обратно)

278

251 Тарле. Талейран. С. 80.

(обратно)

279

252 Там же. С. 81.

(обратно)

280

253 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 236.

(обратно)

281

254 Bastide. Vie religieuse et politique de Talleyrand-Perigord. P. 280.

(обратно)

282

255 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 229.

(обратно)

283

256 Там же.

(обратно)

284

257 Там же. С. 230.

(обратно)

285

258 Талейран. Мемуары. С. 180.

(обратно)

286

259 Вандалъ. Наполеон и Александр I. С. 406–407.

(обратно)

287

260 Bastide. Vie religieuse et politique de Talleyrand-Perigord. P. 278.

(обратно)

288

261 Там же. P. 279.

(обратно)

289

«Dans le nombre, cela ne paraitra pas; c’est un vice de plus». Здесь имеет место игра слов: «vice» во французском языке означает и «вице», и «порок».

(обратно)

290

262 Pichot. Souvenirs intimes sur Napoleon. P. 136.

(обратно)

291

263 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 264.

(обратно)

292

264 Там же. С. 318.

(обратно)

293

265 Там же.

(обратно)

294

266 Сьюард. Семья Наполеона. С. 212.

(обратно)

295

267 Талейран. Мемуары. С. 221.

(обратно)

296

268 Кирхейзен. Женщины вокруг Наполеона. С. 210–211.

(обратно)

297

269 Там же. С. 212.

(обратно)

298

270 Нечаев. Наполеон и его женщины. С. 256.

(обратно)

299

271 Там же. С. 257.

(обратно)

300

272 Там же.

(обратно)

301

273 Крейе. Политика Меттерниха. С. 147.

(обратно)

302

274 Там же. С. 148.

(обратно)

303

275 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 244.

(обратно)

304

276 Нечаев. Наполеон и его женщины. С. 260.

(обратно)

305

277 Там же.

(обратно)

306

278 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 319.

(обратно)

307

279 Талейран. Мемуары. С. 279.

(обратно)

308

280 Там же. С. 222.

(обратно)

309

281 Там же. С. 231.

(обратно)

310

282 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 233.

(обратно)

311

283 Коленкур. Мемуары. Поход Наполеона в Россию. С. 55.

(обратно)

312

284 Bastide. Vie religieuse et politique de Talleyrand-Perigord. P. 279.

(обратно)

313

285 Bulwer. Essai sur Talleyrand. P. 208.

(обратно)

314

286 Madelin. L’affaire d’Espagne. P. 83.

(обратно)

315

287 Там же. P. 84.

(обратно)

316

288 Слоон. Новое жизнеописание Наполеона I. С. 253.

(обратно)

317

289 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 276.

(обратно)

318

290 Там же.

(обратно)

319

291 Там же. С. 277.

(обратно)

320

292 Слоон. Новое жизнеописание Наполеона I. Т. II. С. 254.

(обратно)

321

293 Там же. С. 254–255.

(обратно)

322

294 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 277.

(обратно)

323

295 Там же. С. 278.

(обратно)

324

296 Bulwer. Essai sur Talleyrand. Р. 208.

(обратно)

325

297 Там же.

(обратно)

326

298 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 279–280.

(обратно)

327

299 Там же. С. 280.

(обратно)

328

300 Слоон. Новое жизнеописание Наполеона I. Т. II. С. 275.

(обратно)

329

301 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 281.

(обратно)

330

302 Там же. С. 281–282.

(обратно)

331

303 Там же. С. 282.

(обратно)

332

304 Там же. С. 283.

(обратно)

333

305 Там же. С. 281.

(обратно)

334

306 Las-Cases. Nfemoires de Sainte-Helene. P. 49.

(обратно)

335

307 Salle. Vie politique du prince de Talleyrand. P. 249–250.

(обратно)

336

308 Талейран. Мемуары. С. 235.

(обратно)

337

309 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 235.

(обратно)

338

310 Талейран. Мемуары. С. 187.

(обратно)

339

311 Манфред. Наполеон Бонапарт. С. 566.

(обратно)

340

312 Тарле. Наполеон. С. 257.

(обратно)

341

313 Вандаль. От Тильзита до Эрфурта (http://www.i-u.ru/ biblio/archive/vandalnap/l 1.aspx)

(обратно)

342

314 Там же.

(обратно)

343

315 Там же.

(обратно)

344

316 Orieux. Talleyrand ou Le sphinx incompris. P. 481.

(обратно)

345

317 Вандаль. От Тильзита до Эрфурта (http://www.i-u.ru/ biblio/archive/vandalnap/l 1.aspx)

(обратно)

346

318 Там же.

(обратно)

347

319 Черняк. Пять столетий тайной войны. С. 442.

(обратно)

348

320 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 287.

(обратно)

349

321 Черняк. Пять столетий тайной войны. С. 442.

(обратно)

350

322 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 289.

(обратно)

351

323 Черняк. Пять столетий тайной войны. С. 443.

(обратно)

352

324 Манфред. Наполеон Бонапарт. С. 567.

(обратно)

353

325 Вандаль. От Тильзита до Эрфурта (http://www.i-u.ru/ biblio/archive/vandal_nap/l 1.aspx)

(обратно)

354

326 Там же.

(обратно)

355

327 Veron. Memoires d’un bourgeois de Paris. P. 124.

(обратно)

356

328 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 289.

(обратно)

357

329 Слоон. Новое жизнеописание Наполеона I. Т. II. С. 294.

(обратно)

358

330 Там же.

(обратно)

359

331 Там же. С. 393.

(обратно)

360

332 Orieux. Talleyrand ou Le sphinx incompris. P. 482.

(обратно)

361

333 Вандаль. От Тильзита до Эрфурта (http://www.i-u.ru/ biblio/archive/vandal_nap/l 1.aspx)

(обратно)

362

334 Слоон. Новое жизнеописание Наполеона I. Т. II. С. 300.

(обратно)

363

335 Черняк. Пять столетий тайной войны. С. 443.

(обратно)

364

336 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 242.

(обратно)

365

337 Bulwer. Essai sur Talleyrand. P. 226.

(обратно)

366

338 Orieux. Talleyrand ou Le sphinx incompris. P. 483.

(обратно)

367

339 Там же. P. 482.

(обратно)

368

340 Черняк. Пять столетий тайной войны. С. 444.

(обратно)

369

341 Егоров. Фуше. С. 221.

(обратно)

370

342 Madelin. L’affaire d’Espagne. P. 275.

(обратно)

371

343 Там же. Р. 276.

(обратно)

372

344 Там же. Р. 278.

(обратно)

373

345 Там же.

(обратно)

374

Историк А. А. Егоров, автор книги о Фуше, утверждает, что первая встреча «экс-министра с министром полиции произошла в деревенском домике… Отерива в Баньо. Затем “друзья” встречались у принцессы де Водемон» (Егоров А. А. Фуше. С. 221).

(обратно)

375

346 Rochechouart. Souvenirs sur laRevolution, Г Empire et la Restauration. P. 395.

(обратно)

376

347 Черняк. Пять столетий тайной войны. С. 444.

(обратно)

377

348 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 11.

(обратно)

378

349 Талейран. Мемуары. С. 218–219.

(обратно)

379

Жюст де Ноай (1777–1846) в 1810 году станет графом Империи, а в 1814 году — послом в Санкт-Петербурге.

(обратно)

380

350 Talleyrand intime. P. 4.

(обратно)

381

351 Bastide. Vie religieuse et politique de Talleyrand-Perigord. P. 297.

(обратно)

382

352 Тюлар. Наполеон, или Миф о «спасителе». С. 324.

(обратно)

383

353 Талейран. Мемуары. С. 281.

(обратно)

384

354 Там же.

(обратно)

385

355 Там же. С. 281–282.

(обратно)

386

Шарль Луи де Семонвиллъ (1759–1839) — маркиз, роялист по взглядам. Один из организаторов возвращения на трон Людовика XVIII. После Реставрации стал пэром-хранителем печати.

(обратно)

387

Матьё де Монморанси-Лавалъ (1767–1826) — герцог. В годы Империи находился под полицейским надзором. Министр иностранных дел Франции в 1821–1822 годах.

(обратно)

388

Луи Жозеф Алексис де Ноай (1783–1835) — граф, роялист, адъютант графа д’Артуа. В 1809 году был арестован, затем эмигрировал в Швейцарию.

(обратно)

389

Андре Массена (1756–1817) — наполеоновский маршал. После поражения в Португалии был сослан Наполеоном командовать заштатным военным округом.

(обратно)

390

356 Нечаев. Наполеон. Заговоры и покушения. С. 252–253.

(обратно)

391

357 Bastide. Vie religieuse et politique de Talleyrand-Perigord. P. 284.

(обратно)

392

358 Там же. P. 288.

(обратно)

393

359 Там же. P. 290.

(обратно)

394

360 Коленку p. Мемуары. Поход Наполеона в Россию. С. 64.

(обратно)

395

361 Там же. С. 65.

(обратно)

396

362 Там же.

(обратно)

397

363 Там же. С. 65–66.

(обратно)

398

364 Там же. С. 66.

(обратно)

399

365 Там же.

(обратно)

400

366 Bulwer. Essai sur Talleyrand. P. 221.

(обратно)

401

367 Талейран. Мемуары. С. 282.

(обратно)

402

368 Bastide. Vie religieuse et politique de Talleyrand-Perigord. P. 291.

(обратно)

403

369 Талейран. Мемуары. С. 278–279.

(обратно)

404

370 Там же. С. 292.

(обратно)

405

Это долгожданное дитя — Наполеон Франсуа Жозеф-Шарль Бонапарт — родилось у Наполеона 20 марта 1811 года.

(обратно)

406

371 История дипломатии. Т. I. С. 491.

(обратно)

407

372 Делдерфилд. Закат Империи. С. 302–303.

(обратно)

408

373 Там же. С. 303.

(обратно)

409

374 Марбо. Мемуары. С. 707.

(обратно)

410

375 Делдерфилд. Закат Империи. С. 338.

(обратно)

411

Сын Наполеона сразу после рождения был провозглашен Римским королем.

(обратно)

412

376 Бретон. Наполеон и Мария Луиза. С. 80.

(обратно)

413

377 Там же. С. 81.

(обратно)

414

378 Bastide. Vie religieuse et politique de Talleyrand-Perigord. P. 316.

(обратно)

415

379 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 360.

(обратно)

416

380 Талейран. Мемуары. С. 297.

(обратно)

417

381 Talleyrand intime. P. 13.

(обратно)

418

382 Богданович. История царствования императора Александра I и России в его время. С. 511.

(обратно)

419

383 Талейран. Мемуары. С. 297.

(обратно)

420

384 Bulwer. Essai sur Talleyrand. P. 231.

(обратно)

421

385 Шлоссер. История восемнадцатого столетия и девятнадцатого до падения французской империи. С. 411–412.

(обратно)

422

386 Тарле. Наполеон. С. 434.

(обратно)

423

387 Там же. С. 438.

(обратно)

424

388 Bastide. Vie religieuse et politique de Talleyrand-Perigord. P. 332,

(обратно)

425

389 Богданович. История царствования императора Александра I и России в его время. С. 531.

(обратно)

426

390 Там же.

(обратно)

427

391 Талейран. Мемуары. С. 300.

(обратно)

428

392 Богданович. История царствования императора Александра I и России в его время. С. 533.

(обратно)

429

393 Талейран. Мемуары. С. 301.

(обратно)

430

394 Шлоссер. История восемнадцатого столетия и девятнадцатого до падения французской империи. С. 419.

(обратно)

431

395 Bastide. Vie religieuse et politique de Talleyrand-Perigord. P. 348.

(обратно)

432

396 Шлоссер. История восемнадцатого столетия и девятнадцатого до падения французской империи. С. 414.

(обратно)

433

397 Orieux. Talleyrand ou Le sphinx incompris. P. 578.

(обратно)

434

398 Там же. P. 666.

(обратно)

435

399 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 394.

(обратно)

436

400 Bastide. Vie religieuse et politique de Talleyrand-Perigord. P. 350.

(обратно)

437

Этот титул он получил от Людовика XVIII, пожелавшего показать свое негативное отношение к императорскому титулу князь Беневентский.

(обратно)

438

401 Талейран. Мемуары. С. 304.

(обратно)

439

402 История дипломатии. Т. 1. С. 377.

(обратно)

440

403 Бокова. Декабрист Сергей Григорьевич Волконский. С. 64.

(обратно)

441

404 Михайловский-Данилевский. Записки. С. 129.

(обратно)

442

405 Bastide. Vie religieuse et politique de Talleyrand-Perigord. P. 350.

(обратно)

443

406 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 398.

(обратно)

444

407 Talleyrand intime. P. 17.

(обратно)

445

408 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 397.

(обратно)

446

409 Там же. С. 396.

(обратно)

447

410 Талейран. Мемуары. С. 306.

(обратно)

448

411 Там же. С. 305.

(обратно)

449

412 Там же. С. 307.

(обратно)

450

413 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 391.

(обратно)

451

414 Там же.

(обратно)

452

415 Bulwer. Essai sur Talleyrand. P. 293.

(обратно)

453

416 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 400.

(обратно)

454

417 Там же.

(обратно)

455

418 Крейе. Политика Меттерниха. С. 312–313.

(обратно)

456

419 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 401.

(обратно)

457

420 Там же. С. 402.

(обратно)

458

421 Там же. С. 402–403.

(обратно)

459

422 Шлоссер. История восемнадцатого столетия и девятнадцатого до падения французской империи. С. 433.

(обратно)

460

423 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 403.

(обратно)

461

424 Там же. С. 403.

(обратно)

462

425 Там же.

(обратно)

463

426 Там же. С. 404.

(обратно)

464

427 Там же. С. 405.

(обратно)

465

428 Талейран. Мемуары. С. 320–330.

(обратно)

466

429 Там же. С. 309.

(обратно)

467

430 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 405.

(обратно)

468

431 Михайловский-Данилевский. Записки. С. 144.

(обратно)

469

432 Наполеон Бонапарте. С. 79.

(обратно)

470

Туда бежал из Парижа король Людовик XVIII.

(обратно)

471

433 Талейран. Мемуары. С. 317.

(обратно)

472

434 Карамзин. Эпоха конгрессов. С. 217.

(обратно)

473

435 Там же. С. 217–218.

(обратно)

474

В качестве компенсации он был назначен пэром Франции с титулом графа де Блака д’Ольп, но его место королевского советника занял Эли Деказ. В скором времени его убрали и из Парижа: де Блака был отправлен послом в Неаполь.

(обратно)

475

Анри Альфонс де Брюж (1764–1820) — виконт, генерал, служивший в армии принца де Конде.

(обратно)

476

436 Талейран. Мемуары. С. 330–338.

(обратно)

477

437 Bastide. Vie religieuse et politique de Talleyrand-Prigord. P. 369.

(обратно)

478

438 Там же. P. 370.

(обратно)

479

439 Лависс, Рамбо. История XIX века. Т. 3. С. 89.

(обратно)

480

440 Карамзин. Эпоха конгрессов. С. 232–233.

(обратно)

481

441 Там же. С. 233.

(обратно)

482

442 Bulwer. Essai sur Talleyrand. P. 314.

(обратно)

483

443 Там же.

(обратно)

484

У Аршамбо Жозефа де Талейран-Перигора от брака с Мадлен Генриеттой Сабиной Оливье де Сенозан де Вирвилль было трое детей: сын Луи (умер в 1808 году), дочь Франсуаза (была замужем за графом Жюстом де Ноайем) и сын Эдмон (женился в 1809 году на известной нам Доротее Курляндской).

(обратно)

485

Полина де Талейран-Перигор воспитывалась в доме Талейрана. В 1839 году она вышла замуж за Анри де Кастеллана, сына маршала де Кастеллана, от которого у нее родилось двое детей. Став вдовой в 1847 году, она большую часть времени жила в замке Рошкотт, отданном ей матерью. Умерла Полина в 1890 году в возрасте 70 лет.

(обратно)

486

В 1866 году в возрасте 82 лет граф де Герри-Мобрёй вдруг женился на некоей молоденькой мадам Шумахер, с которой прожил в убогой гостинице XVIII округа Парижа до самой своей смерти. Он умер через три года. Его жена, ставшая маркизой д’Орво, последовала за ним в мир иной в 1910 году. Самое удивительное состоит в том, что после смерти мужа маркиза жила в великолепном особняке на улице Риволи и, умирая, завещала Институту Пастера целое состояние — миллион франков в ценах 1910 года.

(обратно)

487

444 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 460.

(обратно)

488

445 Orieux. Talleyrand ou Le sphinx incompris. P. 718.

(обратно)

489

Нет никаких данных о том, что замок купил Талейран. Во всяком случае, его имя не фигурирует ни в каких документах, связанных с куплей-продажей.

(обратно)

490

446 Bernardy. Le dernier amour de Talleyrand: la duchesse de Dino, 1793–1862. P. 142.

(обратно)

491

447 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 465.

(обратно)

492

448 Тарле. Талейран. С. 237.

(обратно)

493

Себастьяни в августе 1830 года станет морским министром, а с ноября 1830 года по октябрь 1832 года будет возглавлять министерство иностранных дел.

(обратно)

494

449 Там же. С. 236.

(обратно)

495

450 Там же. С. 237.

(обратно)

496

451 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 292.

(обратно)

497

452 Touchard-Lafosse. Histoire politique et vie intime de Charles-Maurice de Talleyrand. P. 325.

(обратно)

498

453 Тарле. Талейран. С. 252.

(обратно)

499

454 Orieux. Talleyrand ou Le sphinx incompris. P. 747.

(обратно)

500

455 Тарле. Талейран. С. 252.

(обратно)

501

456 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 467.

(обратно)

502

457 Там же.

(обратно)

503

Консервативной партии.

(обратно)

504

458 Orieux. Talleyrand ou Le sphinx incompris. P. 745.

(обратно)

505

459 Там же. P. 745.

(обратно)

506

460 Там же. P. 746.

(обратно)

507

461 Darcos. Prosper Merimee. P. 120.

(обратно)

508

462 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 473.

(обратно)

509

Кстати сказать, уже 26 октября Доротея де Дино написала в Париж Луи Адольфу Тьеру: «У господина де Талейрана нет ни вкуса, ни привычки вести дела кабинета за рубежом. Он не хочет ни истощить себя, ни разориться здесь. Что касается разорения, то это точно, ибо вы не представляете себе, сколько приходится тратить здесь и какова скупость министерства иностранных дел в отношении нас» (Orieux. Talleyrand ou Le sphinx incompris. P. 751).

(обратно)

510

463 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 293.

(обратно)

511

464 Там же. С. 294.

(обратно)

512

465 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 470.

(обратно)

513

466 Там же. С. 470.

(обратно)

514

467 Там же. С. 468.

(обратно)

515

468 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 296.

(обратно)

516

469 Там же. С. 296.

(обратно)

517

470 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 470–471.

(обратно)

518

471 Там же. С. 471.

(обратно)

519

472 Там же.

(обратно)

520

473 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 296.

(обратно)

521

474 Там же.

(обратно)

522

475 Orieux. Talleyrand ou Le sphinx incompris. P. 761–762.

(обратно)

523

476 Там же. P. 762.

(обратно)

524

477 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 297.

(обратно)

525

Чарлз Вильям Вэйн, 3-й маркиз Лондондерри (1778–1854) — консервативный британский политик.

(обратно)

526

478 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 474.

(обратно)

527

479 Там же. С. 475.

(обратно)

528

480 Orieux. Talleyrand ou Le sphinx incompris. P. 758–759.

(обратно)

529

481 Lamartine. Cours familierde litterature. P. 307.

(обратно)

530

482 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 476.

(обратно)

531

483 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 297.

(обратно)

532

484 Там же. С. 297–298.

(обратно)

533

485 Там же. С. 298.

(обратно)

534

486 Bastide. Vie religieuse et politique de Talleyrand-Perigord. P 34.

(обратно)

535

487 Энциклопедия ума, или Словарь избранных мыслей авторов всех народов и всех веков. С. 39.

(обратно)

536

Удивительно, например, выглядит фраза: «Войска Франции подвергли Анжер осаде. Голландский король вынужден был 23 декабря 1832 года передать город бельгийцам» (Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 297). Весь юмор тут заключается в том, что Анжер (Angers) — это французский город на Луаре.

(обратно)

537

488 Тарле. Талейран. С. 53.

(обратно)

538

489 Там же. С. 52.

(обратно)

539

490 Там же. С. 53.

(обратно)

540

491 Кудрявцев. Государево око: тайная дипломатия и разведка на службе России. С. 547.

(обратно)

541

492 Борисов. Шарль-Морис Талейран. С. 298.

(обратно)

542

493 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 476.

(обратно)

543

494 Там же. С. 477.

(обратно)

544

495 Bastide. Vie religieuse et politique de Talleyrand-Pёrigord. P. 425–427.

(обратно)

545

496 Там же. P. 427.

(обратно)

546

497 Тарле. Талейран. С. 253.

(обратно)

547

498 Там же.

(обратно)

548

499 Sand. Prince // Revue des deux Mondes. Tome IV. Paris, 1834. P. 138–139.

(обратно)

549

500 Там же. P. 141.

(обратно)

550

501 Там же. P. 142.

(обратно)

551

502 Талейран. Мемуары. С. 79.

(обратно)

552

503 Lucas-Dubreton. Aspects de monsieur Thiers. P. 91.

(обратно)

553

504 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 479.

(обратно)

554

505 Lacombe. De la vie рг^ёе de Talleyrand. P. 194.

(обратно)

555

506 Combaluzier. La tombe de madame de Talleyrand (http:// www.le-prince-de-talleyrand.fr)

(обратно)

556

507 Там же.

(обратно)

557

Речь идет о Жоржине Луизе де Талейран-Перигор, родившейся в 1801 году, которая в 1819 году вышла замуж за графа Шарля Филиппа де Прейссак д’Эклиньяка (1798–1873), ставшего в 1837 году (после смерти отца) герцогом д’Эклиньяком. Графиня д’Эклиньяк была племянницей Талейрана, единственной дочерью его младшего брата Бозона.

(обратно)

558

508 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 157.

(обратно)

559

509 Bastide. Vie religieuse et politique de Talleyrand-Pёrigoгd. P. 428.

(обратно)

560

510 Мартен-Фюжъе. Элегантная жизнь, или Как возник «весь Париж». С. 264.

(обратно)

561

511 Там же.

(обратно)

562

512 Талейран. Мемуары. С. 81.

(обратно)

563

513 Pichot. Souvenirs intimes sur Napoteon. P. 268–269.

(обратно)

564

514 Черняк. Пять столетий тайной войны. С. 442.

(обратно)

565

515 Hugo. Chosesvues. P. 8–9.

(обратно)

566

Она стала герцогиней де Талейран 28 апреля 1838 года.

(обратно)

567

516 O'Meara. Napoteon en exil a Sainte-lene. P. 124.

(обратно)

568

517 Pichot. Souvenirs intimes sur Napoteon. P. 94.

(обратно)

569

518 Ремюза. Мемуары. С. 92–93.

(обратно)

570

519 Jomini. Vie politique et militaire de Napoteon. P. 314.

(обратно)

571

520 Шатобриан. Замогильные записки. С. 572–575.

(обратно)

572

521 Цвейг. Жозеф Фуше (http://lib.web-malina.com)

(обратно)

573

522 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 13.

(обратно)

574

523 Шатобриан. Замогильные записки. С. 575–577.

(обратно)

575

524 Слоон. Новое жизнеописание Наполеона I. С. 221.

(обратно)

576

525 Thiers. Histoire de Г Empire. P. 495.

(обратно)

577

526 Salle. Vie politique du prince de Talleyrand. P. 5.

(обратно)

578

527 Touchard-Lafosse. Histoire politique et vie intime de Charles-Maurice de Talleyrand. P. 2.

(обратно)

579

528 Московский телеграф. 1831. № 17 (сентябрь). С. 451.

(обратно)

580

529 Bulwer. Essai sur Talleyrand. P. 5.

(обратно)

581

530 Талейран. Мемуары. С. 8–9.

(обратно)

582

531 Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона (http://dic.academic.ru)

(обратно)

583

532 Мережковский. Наполеон. С. 51.

(обратно)

584

533 Брион. Повседневная жизнь Вены. С. 235.

(обратно)

585

Наполеона.

(обратно)

586

534 Там же. С. 235–236.

(обратно)

587

535 Лодей. Талейран. Главный министр Наполеона. С. 480.

(обратно)

588

536 Берне. Парижские письма. С. 148.

(обратно)

Оглавление

  • Сергей Юрьевич Нечаев Талейран
  •   ПРЕДИСЛОВИЕ
  •   Глава первая ДЕТСТВО. ОТРОЧЕСТВО. ЮНОСТЬ
  •   Глава вторая ЕПИСКОП ПОНЕВОЛЕ
  •   Глава третья В ВОДОВОРОТЕ РЕВОЛЮЦИИ
  •   Глава четвертая БЕГСТВО В АНГЛИЮ И АМЕРИКУ
  •     Первая поездка в Англию
  •     Национальный конвент
  •   Глава пятая ГРАЖДАНИН МИНИСТР
  •   Глава шестая С НАПОЛЕОНОМ
  •   Глава седьмая ПРОТИВ НАПОЛЕОНА
  •   Глава восьмая СПАСЕНИЕ ФРАНЦИИ
  •   Глава девятая МАВР МОЖЕТ УЙТИ…
  •   Глава десятая ПОСОЛЬСТВО В АНГЛИИ
  •   Глава одиннадцатая ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ
  •   СОВРЕМЕННИКИ И ИСТОРИКИ О ШАРЛЕ МОРИСЕ ДЕ ТАЛЕЙРАН-ПЕРИГОРЕ
  •   АФОРИЗМЫ И ВЫСКАЗЫВАНИЯ, ПРИПИСЫВАЕМЫЕ ТАЛЕЙРАНУ
  •   Хронология жизни Шарля Мориса де Талейран-Перигора
  •   БИБЛИОГРАФИЯ
  • *** Примечания ***