Дела земные [Кадыркул Омуркулов] (fb2) читать онлайн

Книга 246273 устарела и заменена на исправленную


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

«Киргизфильм» КАДЫР ОМУРКУЛОВ ДЕЛА ЗЕМНЫЕ


Весенний сель в горах подобен снежной лавине.

Ледяные воды с яростью обрушиваются на скалы, на арчовый лес, на пашни, срывают с горных склонов и катят вниз грохочущие, как жернова мельницы, валуны и булыжники. Вскидывая к небу черные корни, валятся вековые ели, царапают ветвями землю, не найдя опоры, тяжко перекатываются и устремляются вниз.

Набравшая силу вода грохочет уже в ущелье, перекрытом высокой плотиной водохранилища. Сейчас плотине грозит опасность.

Водохранилище бурлит, словно гигантские источники бьют из глубины. Вся поверхность воды покрыта растерзанным лесом, у воронок вековые деревья раскручивает как спички.

Деревья бьются о дамбу, как тараны в крепостные ворота осажденного города.

На гребнях скал замерли люди в брезентовых плащах и надвинутых на брови касках.

Сель продолжается не первый день. Глаза людей воспалены от недосыпа, осунувшиеся лица обросли щетиной.

Над водохранилищем кружат вертолеты…

…В небольшом просмотровом зале, где сидело человек пять-шесть, включили свет. Люди молчали.

Металлический щелчок в кинопроекторской нарушил тишину.

Медер подошел к столу, на котором стоял диаскоп, и обратился к сидящим в зале:

— Эти кадры отсняты на юге Киргизии прошлой весной.

Медер казался моложе своих двадцати шести лет, держался уверенно, но его внутреннее волнение выдавали пальцы, которыми он крутил тонкое серебряное кольцо на левой руке.

В зале находились ученые намного старше его.

— Сель в горах угрожал тогда снести плотину и обрушиться па шахтерский город, — продолжал, Медер. — Если бы не заблаговременные меры по отводу потока и если бы стихия не унялась еще через день-два… неизвестно, устояла бы плотина.

Ивашов, пожилой профессор, держал в руках прокуренную до черноты трубку и глядел на Медера, близоруко прищурившись.

— Подобные паводки и сели наблюдаются на реке Кара-Суу, где уже закончены подготовительные работы для будущего водохранилища.

— Это нам известно, — кивнул Ивашов.

— Об этом речь, Константин Кузьмич. Мы это знаем, но почему-то не придаем значения. Всем известно также, что левый склон будущего водохранилища изнутри разделен трещиной большой протяженности. Уровень воды поднимается намного выше трещины.

— На сколько?

— Метров на семьдесят.

— Эти обстоятельства учтены в авторском проекте Касыма Дайырбекова. — Ивашов взглянул на сидевшего рядом молодого ученого, автора проекта, тот утвердительно кивнул головой.

— Трещина таит в себе большую опасность и непредвиденные катастрофические последствия.

— Ваши сомнения априорны. Вы исходите из логики: раз существует трещина — значит, опасно. Но трещину можно забить бетоном, это излагалось в авторском проекте. Уже расчищен котлован будущего водохранилища, истрачены миллионы рублей, а вас только осенило. Не поздно ли?

— Мы не хотели спешить с выводами, вы все понимаете, насколько это ответственно. Опыты нашей лаборатории аналитических методов исследования показывают, что место для плотины выбрано не самое удачное. Вот, поглядите.

Медер взял слайд и вложил в диаскоп. На экране появилось изображение человеческого скелета. Сидящие засмеялись, Медер досадливо чертыхнулся:

— Здесь до нас были анатомы.

Он торопливо убрал слайд, вложил другой.

Четкий рисунок горного склона был разделен надвое темной прожилкой. Медер водил указкой по рисунку.

— Это модель склона из агарина, обычного пластика, который по своим механическим свойствам на сжатие и растяжение как никакой другой материал соответствует модели изучаемого склона. Мы проделали множество опытов, имитируя нагрузку давления воды будущего водохранилища на склон. И в двух случаях из десяти агариновая модель, не выдержав напряжения, разрывалась по трещине.

— Но мы скрепим трещину, — сказал нетерпеливо молчавший до этого Касым.

— Мы пробовали скрепить на модели — тот же результат, разрыв в двух случаях из десяти.

Медер поменял слайд и подошел к экрану, на котором теперь было изображение трех хребтов.

— Надо принять еще во внимание, что плотина будет возводиться методом направленного взрыва. В основание вот этого хребта будет заложен динамит. — Медер указкой провел полукруг. — Мощный взрыв как ножом срежет этот конус и опрокинет его в эту расщелину…

— Что и требовалось доказать, — шутливо вставил Касым.

— Теоретически все верно, — согласился Медер, — но ведь будет заложено тысячи тонн взрывчатки, сила взрыва поколеблет почву в радиусе сотен километров. И вот тогда разделенный трещиной верхний блок окажется еще более разуплотненным и подвижным.

В зале было тихо. И в этой тишине коротко прозвучали заключительные слова Медера:

— Надо остановить стройку.

— Это звучит категорично, но не очень убедительно, — спокойно, словно размышляя сам с собой, произнес Ивашов. — Чтобы утвердить проект Дайырбекова, мы его основательно изучали, а ваши доводы пока лишь лабораторные предположения. Не будем спешить с выводами. Подождем испытательного взрыва на полигоне. Ждать осталось недолго.


В лабораторию Медер пришел уставшим. Он все еще мысленно спорил с Ивашовым и Дайырбековым. Он попросил расчетные данные и фотокопии по проведенным исследованиям. Девушка-лаборант, подавая ему бумаги, все-таки решилась спросить:

— Ну, как?

— Кое-как, наверное, — пожал плечами Медер. — Волновался, как мальчишка. А еще этот скелет…

— Какой скелет?

— Тот самый — «каркас». Забыли убрать. Девушка всплеснула руками, а сидящий напротив парень смешно надул щеки.

— Ничего, обошлось. Этот светлый образ придал даже вдохновения. — Медер шутил, теперь можно было расслабиться. — Но в следующий раз, ребята, лучше без подобных метафор и намеков, верно? — И сразу переключился на деловой тон: —Так, это расчеты, чертежи, а где снимки?

— За ними пошли. Да, — вспомнила лаборантка, — вас просила позвонить Зуура.

Медер снял телефонную трубку и набрал номер.

— Алло, Зуура?

— Здравствуй, Медер. Это я.

И не успел Медер ответить на приветствие, как она уже, наверное, не в силах сдержать себя, заплакала.

— Что случилось, джене [1]?

Женщина долго всхлипывала, пока проговорила сквозь слезы:

— Несчастная моя доля. Ну в чем, скажи, я провинилась?

— Да что все-таки случилось?

— Чоро ушел из дома. Второй день его нет. Где я только ни была. Азык в милицию звонил. Нигде его нет.

— Успокойся, джене, найдется Чоро.

— У других дети, как дети… — всхлипывала женщина.

— Я приеду после работы, — Медер взглянул на часы, — через час. До свидания.

Девушка-лаборант вопросительно смотрела на Медера.

— Мой племянник ушел из дома.

— Сколько ему лет?

— Скоро шестнадцать.

Девушка сочувственно покачала головой, вздохнула.

— Он растет без отца. Мой брат, самый старший в семье, способным был геологом, попал в лавину… Такие дела. — Медер задумался и сник.

В лабораторию вошел ассистент, разложил перед Медером снимки и стал давать короткие разъяснения. Отвлекшись от своих мыслей, Медер начал всматриваться в снимки.

— Значит, лопнули стекла, склеенные на трещине? — задумчиво произнес Медер.

— Да, — утвердительно кивнул ассистент.

— Наши опыты доказывают, что и весь горный массив и отторгнутый блок находятся в движении? — И сам себе ответил: — Доказывают. Значит, мы можем выносить результаты наших опытов на широкое обсуждение? Можем. — Он озадаченно взглянул на ассистента. — В том-то вся беда, что можем…

— А вдруг и в самом деле мы окажемся правы? Ведь столько труда уже вложено в это водохранилище, столько средств! Можно было бы построить целый завод, а? Что вы думаете? Целый завод…

— Да, вы правы, — вздохнул Медер. — Завод заводом, а другого выхода у нас нет. Будем выходить на заседание ученого совета. Снимки останутся у меня. — Медер взглянул на часы: — Ого! Две минуты переработали. — Он поспешно снял трубку, набрал номер. — Алло! Сагынай? Я выхожу, встретимся внизу.

…Он ждал Сагынай в вестибюле. Стройная, легкая, она подходила к нему с открытой улыбкой.

— Я уже все слышала про «каркас», мне уже рассказали, — смеялась Сагынай, мягким движением руки закидывая за плечи гладкие волосы. — Ну, а что профессор Ивашов?

— А профессор оказался с чувством юмора и сказал, что он не заказывал на просмотр рентгеновские снимки научных сотрудников.

— Ну, а серьезно? Как восприняли ваши опыты?

— Решили ждать до испытательного взрыва.

— Подождем, — согласно кивнула Сагынай.

— Я не смогу пойти с тобой в театр, — сказал Медер, когда уже подходили к остановке. — Звонила джене. Чоро второй день не появляется дома.

— А что с ним?

— Не знаю.

— Ты много о нем говорил, а я его еще не видела.

— Увидишь, Сагынай.

— А можно мне пойти с тобой?

— Не надо. Мы так давно ждали эту премьеру.

— Я не хочу одна.

— Пригласи подругу. Я тебя встречу после спектакля. Это твой троллейбус.


Говорить вроде было не о чем, все казалось ясным. Чоро был виновен. Ом сидел на краю стула, опустив голову. Мать давно выплакалась и теперь только тихо всхлипывала, поднося к лицу мокрый от слез платок. Отчим курил, кашлял от дыма, но стоило погаснуть сигарете, он закуривал другую. Несмотря на то, что отчим был намного старше Медера, он испытывал в эти минуты чувство вины за то, что вот пришлось вызвать его, побеспокоить.

— Ну, где жы ты все-таки был эти дни? — спросил Медер после затянувшегося молчания.

— У друзей, байке[2], я же говорил, — ответил Чоро.

— Ай, сынок, — осуждающе покачал головой Азык, — ну раз у друзей, сказал бы или позвонил. Мать пожалел бы, она две ночи не спала.

— Я не думал… — Чоро хотел еще что-то добавить, но лишь повел плечами и замолчал.

— Ты не думал, ты, конечно, не думал, — всхлипнула Зуура. — Для тебя мать, родная мать, ничто…

Чоро поднял глаза на мать — в его взгляде не было раскаяния, не было сочувствия слезам матери, а была лишь усталость и невысказанная печаль.

— Ты, наверное, обиделся, что мы не купили тебе обещанный магнитофон, — сказала мать. — Тебе магнитофон дороже матери…

Лицо Чоро в синяках и ссадинах, наверное, они причиняли боль. На слова матери он отрицательно покачал головой.

— Гонорар вовремя не выдали, — оправдывался отчим, — а то бы купил. В комиссионке, японский транзистор. Я попросил завмага, он оставит…

— Магнитофон ни при чем, — тихо произнес Чоро.

— А другой причины нет, не ругались, — голос Зууры уже не дрожал от слез.

— А кто тебя так расписал? — спросил Медер.

— Друг, — ответил Чоро.

— Хороший друг, — усмехнулась Зуура.

— Настоящий. Это он меня уговаривал домой идти.

— А, так ты не хотел идти? — Зуура вновь готова была заплакать. — Дом для тебя каторга, да? Господи, все для тебя делаем, все стараемся, чтобы ты ни в чем не нуждался…

— А я нуждаюсь, — казалось, не сказал, а выдохнул Чоро.

— Скажи, в чем, ну в чем?! — недоумевала мать.

— Не в чем, а в ком, — негромко, но ясно, по слогам ответил Чоро.

И эти слова сына, сказанные спокойно, подействовали на мать сильнее, чем если бы он крикнул обидное и грубое. Она долгим взглядом глядела на Чоро. Отчим суетливо и бесцельно зашарил по карманам куртки, стал поправлять воротник.

— Ну ладно, Чоро, ты иди к себе, — сказал Медер, надо было поговорить без него.

— Будешь нужен — позовем.

Чоро вяло поднялся со стула и вышел из комнаты.

— Значит, так, — сказал Медер твердо.

— Он поедет со мной.

— Куда?

— Ко мне. Я свожу его на стройку, на плотину, по пути навестим родителей в аиле. Они давно спрашивали о внуке, да и Чоро, наверное, соскучился.

— А как же школа?

— До сентября еще есть время, успеем.

В комнате вещи были расставлены и разложены без видимого порядка, но Медер ориентировался в них свободно.

Одну стену комнаты занимал книжный стеллаж из тонких железных прутьев и досок. Стояла здесь широкая тахта без спинок, журнальный стол, на котором громоздились книги, записные книжки и ручка, пепельница с окурками, банка растворимого кофе и чашка, на полу был расстелен широкий узорчатый ковер-шырдак — вот, пожалуй, и все, что было в комнате, не считая двух кресел, обтянутых дерматином, и штор, закрывающих угол, за которыми Медер сейчас переодевался.

Чоро ходил по комнате, он был удивлен, что его молодой дядя имеет такую квартиру. Он подошел к дверям, ведущим в две другие комнаты, но они были закрыты на ключ.

Переодевшись, Медер вышел в джинсах, спортивной рубахе и прошел на кухню.

— Располагайся как дома, — крикнул он, гремя посудой.

Этого можно было и не говорить, поскольку Чоро уже удобно расположился в кресле и читал журнал.

— И ты здесь живешь один? — спросил Чоро у хлопотавшего на кухне Медера.

— Один, — ответил Медер.

— Значит, ты классный специалист, нужный.

— С чего ты взял? — удивился Медер.

— Одному дали такую квартиру.

— Ты настоящий Шерлок, тебе бы следователем быть… Это не моя квартира. Хозяева за границей, на три года уехали, по контракту. А я здесь за сторожевую овчарку. Вот так, брат Шерлок.

Чоро досадливо пожал плечами.

— Ну, вот ты и сник, брат, разочаровался… Не горюй, я на очереди. — Медер принес из кухни масло и лепешку. — Ты что будешь, кофе или чай?

— Чай. На ночь кофе не рекомендуется.

— Это верно.

— А куда они уехали, хозяева?

— В Бутан.

Чоро не знал Бутана..

— На севере Индии, — объяснил Медер.

— Он доктор наук, специалист по разведению яков.

Теперь Чоро понял, почему на стене висело несколько больших фотографий с изображением суровых, широкорогих животных.

— Это хозяина, я не стал их снимать, они мне нравятся.

— Они дикие какие-то…

— Мудрые, — поправил Медер, — и, наверное, самые древние животные в мире после мамонтов.

Медер поставил па поднос кипящий чайник, стал разливать чай по пиалам.

— А окурки надо выбрасывать, — сказал Чоро и, взяв пепельницу, пошел ее вытряхивать в мусорное ведро. — От них вреда больше, чем от заводской трубы.

…Горячий чай дымился в пиалах, они дули на кипяток, чтобы остудить, и пили чай вприкуску с рафинадом.

— Парной чай, — сказал Медер.

— Это очень ценное качество данного напитка, — разыгрывая строгость, заметил Чоро, и они засмеялись.

— Это кто? — спросил Чоро, показывая на фотографию Сагынай за стеклом книжного стеллажа.

— Жена, — ответил Медер.

— Как?! — удивился Чоро. — Ты же не женат.

— Я не расписан, — серьезно и доверительно сказал Медер, — женат.

— А может, у тебя и дети есть?

— Детей нет.

— А чего же не распишетесь?

— Она не соглашается. Говорит, еще успеем.

— Не пойму что-то, — признался Чоро.

— Не все сразу, брат мой. — Медер не спеша, с явным удовольствием пил чай. — Да и я пока не тороплю ее, не настаиваю. Знаешь, бывают события, которые должны запомниться человеку на всю жизнь. Хочется, чтобы Сагынай перешагнула невестой порог своего дома, а не вошла квартиранткой в чужой.

Медер включил транзисторный приемник, послышалась музыка. Чоро долго глядел на фотографию. Ему нравилась эта незнакомая девушка, которую любил его дядя.

— У тебя уютно, — сказал Чоро. — Может, пригласим девочек?

Этого Медер не ожидал и, не скрывая удивления, посмотрел на Чоро.

— Нет, я серьезно, — пожал тот плечами. — Я могу позвонить…

— Ну ладно, брат, ты не очень-то храбрись, «де-е-евочек», — передразнил Медер, достал из кармана пачку сигарет, закурил.

— Ты тоже считаешь меня ребенком? — спросил Чоро.

— Не в этом дело.

— Сейчас наставлять меня качнешь, скажешь, как трудно тебе было в детстве, как пришлось самому выбиваться в люди…

— Не заводись, — Медер с легким укором глядел на Чоро. Что-то в племяннике, пока еще неуловимое, вызывало любопытство.

— Давай откровенно, брат. Что ты думаешь о моем поколении? Тоже считаешь его потерянным? Только откровенно.

— Не считаю. — Медер собирался с мыслями. — Это отговорки, чтоб от вас отмахнуться. Ты не ребенок. Ты старше Ромео, который уже страстно любил Джульетту. В твоем возрасте Манас имел свою рать и устрашал врагов. Вы старше их, но вы не равны. Потому что спрос с вас не велик. А был бы спрос — выдюжили бы и ваши плечи. Но сейчас вы мужаете вполсилы. Вы, конечно, информированы, и вас, кажется, ничем не удивишь. Ваш скепсис и ваша усталость — напускные. А на поверку вы тепличные растения, выращенные не в земле и под солнцем, а… — Медер искал точное выражение, но Чоро опередил его.

— Методом гидропоники.

— Вот, пожалуйста, ты и это знаешь.

— А что, знать плохо?

— Вы начитались книг, насмотрелись фильмов, а жизнь еще, погоди, наставит вам синяков…

— Вот именно, — Чоро усмехнулся и потрогал опухший глаз.

Медер заметил это, и ему стало неловко оттого, что тот мог воспринять. его слова, как намеренное желание обидеть или высмеять, и потому он, сдерживая себя, тихо сказал:

— Это относится и ко мне самому, я такой же щенок, как и ты, только чуть покрупнее.

Чоро улыбнулся и доверчиво посмотрел на дядю.

— Брат, это верно, что у нас нет ваших забот. У нас они свои. Это верно — мы не голодаем, не кормим семью. У нас много свободного времени. Времени навалом думать и размышлять.

— О чем думать? О девочках?

— И о девочках тоже.

Медеру показалось, что в тоне Чоро появился тот самый вызов и скепсис, о чем он только что говорил.

— О девочках, о женщине, о матери. Моя мать имеет любовника. — Чоро замолчал.

Медер отставил пиалу, которую держал в руках, и внимательно, очень внимательно посмотрел на Чоро.

— Она изменяет, и мне обидно за отца, она ведь и ему изменяет. — У Чоро сорвался голос от этого отчаянного признания.

Они сидели молча, теперь уже не глядя друг на друга.

— Ты не спрашивай, откуда я это опою, — тише и спокойнее произнес Чоро, — я знаю. И не только я. С ними я и дрался, они мне сказали, но я знал это и без них… Это ничего, — Чоро показал на синяки, — это, говорят, до свадьбы заживет. Тут-то оживет, а в другом месте ноет, — не по летам серьезно усмехнулся Чоро.

Стало тихо, Медер молча глядел на Чоро.

— Что же ты молчишь? — спросил Чоро. — Может быть, мне не стоило лезть в драку?

— Стоило, брат. Ты не переживай, что побили. За одного битого сколько небитых дают…

— Ты знаешь, — еле заметно улыбнулся Чоро, глядя на фотографию Сагынай, — я бы тебе, наверное, не доверился сразу, если бы ты не доверил мне свою тайну. Ведь ты не каждому это говоришь, а? А мне сказал.

Медер потушил сигарету и сказал, вставая с кресла:

— Ты отдыхай, я похожу перед сном. А девочку… — Медер замешкался, посмотрел на Чоро и уже вполне серьезно сказал: — А девушку свою можешь пригласить завтра, съездим в горы, отметим день рождения Сагынай…


Медер подошел к парадному входу театра.

Афиша возвещала о премьере спектакля «Нефертити»[3].

В фойе театра было пусто, буфетчица убирала со столиков, у вешалки, за стойкой, дремала гардеробщица.

Медер шел, стараясь не нарушить вестибюльный покой.

Открыв двери, он попал в привычный полумрак зала, шел спектакль. Фараон Эхнатон и Нефертити сидели на циновках, покрытых мягким и расцвеченным вавилонским ковром.

— Нафтита! — сказал фараон, пригубив вино. — Человек бывает счастлив?

— Если беден.

— А если богат?

— Никогда!

— Если могуществен?

— Только любовь его делает счастливым.

— И еще способность удивляться. Фараон лег на спину, положив голову на колени царицы. — По свидетельству мудрых, Нафтита, в давние времена случались удивительные происшествия. Это сейчас ничему не дивятся люди. Они привыкли ко всему… Так вот, в те далекие времена, когда в Кеми жили люди, способные удивляться, некий житель пустыни встретил говорящего льва.

Царица усмехнулась.

— Этот лев не очень пришелся по нраву человеку. И человек сказал; «Уступи дорогу!». Он сказал: «уступи», а разве не было дороги слева и справа, сзади и спереди? В пустыне, где песок, везде дорога. Снова повторил человек: «Уступи!». Задумался лев.

Фараон потянулся за бокалом, отпил глоток.

— Ты знаешь, что было дальше?

— Нет, — ответила царица.

— Догадайся.

Она запрокинула голову:

— Лев съел путника?

Фараон молчал. Царица думала над разгадкой…


Они встретились у выхода.

— Ты одна? — спросил Медер, обнимая Сагынай за плечи.

— Одна, — ответила Сагынай. — Никому не хотела отдавать твой билет. Зато смотрела за двоих. Тебя видела у дверей.

— Позвала бы.

— Тебе было не до меня, — улыбнулась Сагынай. — Ты не сводил глаз с царицы.

— Я глядел на нее, а видел тебя.

— Я так и подумала и решила не отвлекать…

Медер погладил ее мягкие волосы, поцеловал в щеки.

— Так что же все-таки стало со львом и путником? — спросил Медер.

— А как по-твоему?

— Я думаю, что лев оскорбился, ведь путник унизил его царское достоинство…

— Нет, фараон имел в виду другое.

Он сказал, что его враги порою ему кажутся подобием того льва.

— Казалось бы, все наоборот, ведь лев — это сила и символ власти.

— Фараон был счастлив: он был любим самой красивой женщиной на свете и имел самых сильных и достойных врагов.

— Врагов для полного счастья, — шутливо подтвердил Медер. — А я совсем по-другому воспринял притчу.

— Как? — спросила Сагынай.

— Путник и лев — человек и природа.

— Ну ясно, у кого что болит…

— На самом деле, что стоило путнику обойти благородного, терпеливого льва? — Медер вопросительно вскинул руки. — Так нет же — «уступи!» И все из-за чего? Из-за тщеславия, что есть в натуре человека. «Уступи!» Он должен чувствовать себя покорителем, а не равным — это, видишь ли, человека недостойно.

— Ты неисправим, Медер. Тебе, наверное, снятся только экологические сны: человек и природа? — улыбалась Сагынай.

— Нет, Сагынай, мне снишься ты.

— Ты все воспринимаешь со своей колокольни…

Медер хотел было сказать что-то, но она опередила его.

— А я со своей, — смущенно и лукаво произнесла она, — за двенадцать лет супружества Нефертити родила шестерых детей и осталась царицей красоты. Неужели это достижимо?

— Наверное, раз об этом пишут историки…

— Но как?

— Ну, для начала, наверное, надо выйти замуж. — Они посмотрели друг на друга и засмеялись.

Они шли, взявшись за руки, мимо бетонных оград, за которыми находились железнодорожные пути. Рядом был вокзал. Пыхтя и выпуская пары, маневрировал паровоз, дробно постукивая по рельсам.


Утром следующего дня Медер шел на работу по широкому бульвару. Время от времени по тенистым аллеям, где раскинули кроны вековые дубы и кряжистые карагачи, пробегали, распушив рыжие хвосты, юркие остроухие белки.

Медер остановился. Улыбаясь, смотрел на лопочущих малышей, окруживших стоящую на задних лапках белку, не заметил, как рядом, на мостовой, остановилась машина. Его негромко окликнули. Это был Касым.

— Очень хорошо, что я тебя встретил, — сказал Касым, когда Медер сел в машину. Они выехали с бульвара на широкий проспект. — В кафе «Сон-Куль» привезли кумыс, горный, с пастбища. Заведующий пригласил, говорит, приезжай, пока не разбавили. Видишь, какой ты везучий?

— Ну, как говорится, кому суждено счастье, тому его не миновать. Только не задержимся ли?

— Не понял. Разве у нас нормированный день? — шутливым тоном спросил Касым.

— Да, столько дел надо успеть сделать сегодня. Завтра я еду на стройку.

— Завтра? — переспросил Касым. — А чего так рано?

— Хочу по пути заехать в аил, к родителям.

— Я поеду дня через три.

— Один? Тогда захвати с собой Сагынай. Она тоже хочет посмотреть на взрыв. Встретимся у мавзолея Манаса, это рядом с нашим селом.

— А чего бы ей не поехать с тобой? — улыбнулся Касым. — Заодно бы и платок на голову повязали.

— Никак не уговорю, — отвечая на шутку, щелкнул языком Медер.

— Плохо уговариваешь, — сказал Касым и продолжил: — Хочешь, помогу тебе её похитить?

Медер улыбался, наверное, вспоминал Сагынай.

— Ну зачем мне ее похищать? Мы и так каждый день с ней вместе.

— Ай, койчу [4],— махнул рукой Касым, — у вас не разберешь…

…Остановились у перекрестка, пропустили пешеходов, сидели молча, а когда тронулись, Касым с напускным безразличием, как бы между прочим спросил:

— Ты что так ополчился против моего проекта? Не поздно ли?

Медер ждал этого вопроса, но дать сразу обстоятельный ответ не мог.

— Я не был готов раньше. Были сомнения.

— Но ведь поздно. Все уже давным-давно завертелось.

— Я так не думаю. Никогда не поздно указать па ошибку. Тем более, если она может обернуться бедствием.

— От твоих слов прямо мороз по коже. Что ты все кличешь конец света?

— Нет, я не кликуша. Но катастрофа возможна.

— Стихийная? От этого никто и ничто в мире не застраховано.

— Не стихийная, а получается запланированная, коль скоро мы догадываемся о последствиях.

— Ты настойчив, Медер, но не конкретен. Ты пугаешь тем, что якобы будет в необозримом будущем.

— Не столь необозримом.

— Через сто, через двести лет. Так ведь?

Медер согласно кивнул.

— А я думаю, что через сто лет, а может, и гораздо раньше с нашими темпами развития науки и техники люди придумают, как предотвратить возможные бедствия.

— А если не придумают? Это тот случай, когда мы должны думать за наших внуков.

— За внуков? — засмеялся Касым. — Ты женись вначале, «дедушка».

Шутка рассмешила обоих.


В кафе их обслужили быстро и без лишней суеты, видно было, что их здесь ждали.

— Медер, давай будем откровенны, — начал разговор Касым после того, как они выпили по пиале кумыса и оценили его мягкую и душистую терпкость. — Мы хорошо знаем друг друга и нам нечего ломаться или скромничать ложно. Я предложил остроумный и наиболее выгодный для данных условий проект возведения плотины. Его приняли восторженно, были аплодисменты, премии, благодарности. Я стал популярен, теперь я работаю над новыми заказами, короче, я на гребне волны… А ты, мой однокурсник, подававший надежды, пока, будем искренни, Медер, не раскрыл себя. Это не мое мнение, мне сказали, что так выглядит ситуация со стороны.

Что касается меня, то я знаю, что ты никогда не был тщеславен, я верю, что ты искренне сомневаешься в моем проекте. Но другие могут подумать, что ты возражаешь мне из-за тщеславия и зависти к моим успехам…

— Но ведь это неправда, — спокойно возразил Медер.

— Повторяю, это не мое мнение. Но мне не безразлично, как думают о моем товарище другие. Говорят, что ты искал случай себя показать и как-то' утвердиться. И вот этот случай подвернулся. Случай, прямо скажем, сомнительный. Тебе следует быть осмотрительнее.

— Осмотрительнее? — переспросил Медер.

— Да, мой друг.

— Это неправда насчет моих комплексов неполноценности, — просто и без обиды сказал Медер. — Я не предполагал, что меня зачислили в неудачники. Мне наплевать, что говорят сплетники, главное, чтобы ты рассуждал правильно.

Касым ел шашлык и своим выражением лица давал понять, что он свое мнение высказал и его ни в чем упрекнуть нельзя.

Потом они пили кумыс и глядели на жизнь оживленного уличного «пятачка».

— Предположим, что верхний блок склона, отторгнутый трещиной, подвижен, — сказал Касым. — Пусть будет по-твоему: блок подвижен. Но ведь сдвиг минимальный…

— Но он есть.

— Мы забьем трещину бетоном, скрепим.

— Это будет как заплатка на старых штанах. Скала не монолитная, кроме основной, есть побочные трещины. Тем более нельзя в этом месте возводить плотину направленным взрывом — может произойти резкое смещение верхнего блока.

— Ты все строишь на предположениях — может случиться, может произойти. Конечно, все может случиться, даже самое невероятное… Если опасностей бояться, то и в лес не ходить. А в науке, когда приходится быть первооткрывателем, первопроходцем, всегда сталкиваешься с таким понятием, как риск.

Я бы сказал, что научный риск — это явление объективное и неизбежное. Если нет риска в твоих открытиях, нет отрицания шаблонов, то вполне вероятно, что ты топчешься па месте. Конечно, метод направленного взрыва не нов, но он еще не вошел в широкую практику. И может, поэтому он кажется неприемлемым. А я не случайно предложил именно этот метод: направленный взрыв огромной мощности сбросит за какие-то секунды целый горный склон в ущелье и перекроет реку. За несколько секунд будет готово тело плотины выше ста метров, на возведение которого раньше уходили месяцы, годы напряженного труда тысяч людей. Это экономия миллионов и миллионов рублей государственных средств. Согласись, ради этого стоит рисковать…

Касым помахал рукой знакомому. Официантка, обворожительно улыбаясь, принесла порцию горячего, еще в дыму, шашлыка и, вежливо поинтересовавшись у Касыма, не нужно ли еще чего, унесла на подносе голые шампуры.

— Ты здесь в почете, — сказал Медер.

— А как же, — улыбнулся Касым. — Устроил племянника директора в институт.

— Слушай, а у пего нет еще одного племянника? — шутливо спросил Медер. — Может быть, я помогу.

— Это мы узнаем, — засмеялся Касым и вдруг спросил неожиданно: — Так стоит ли рисковать? Ты не ответил.

— Нет. Взорвав целый склон, ты не вернешь его обратно. Экономия за счет природы может обернуться громадными потерями, природа может «отомстить» за такое вмешательство.

— Ты, кажется, одушевляешь природу. Ты что, суеверный, язычник?

— Видишь ли, наша с тобой наука тесно связана с проблемой взаимоотношения человека с природой, с экологией, и в этом, в первую очередь, я вижу ее огромную перспективу. Экология — не просто модная проблема. Природа мстит за непродуманные, недальновидные действия, которыми мы обольщаемся как победами над ней.

— Это звучит как афоризм.

— Это не языческий афоризм, это выражение Энгельса.

— Но у человечества не отнимешь стремления познать и покорить дикую природу. И не случайно академик Вернадский назвал человечество, взятое в целом, мощной геологической силой.

— Но мы должны быть разумной геологической силой, а не стихийной. Нам необходимо выступать в роли созидателя, а не покорителя природы. Для нас, людей двадцатого века, должен быть поучителен пример Антея, который был неуязвим, покуда ощущал под ногами землю.

— Я думаю, твой консерватизм несколько наивен. Земля живет своими законами, но человечество сегодня стоит на пороге колоссальных научных открытий, человек все больше будет воздействовать на природу, изменять климат целых районов, материков.

— Это дерзкая мечта людей. Но и мечта должна произрастать на реальной почве. Ведь и птица, чтобы взлететь, отталкивается от земли. Мы должны познать нашу планету, должны познать законы природы, связь нашей планеты с Вселенной. Мы — человечество — часть природы, а не стоим обособленно над ней. И нельзя, чтобы человек для утверждения своего тщеславия уничтожил свою колыбель, нарушил свой храм.

Вдруг Медера смутило то, с каким вниманием слушал его Касым, как серьезно глядел на него. И видя это, Медер по привычке стал крутить серебряное кольцо на безымянном пальце и, немного помолчав, сказал сдержанно:

— Что это я лекции начал читать, а ты тоже хорош — слушаешь, развесив уши…

— Ты говорил любопытные вещи, — без тени иронии сказал Касым. — Это целая программа жизни, это интересно, но эту теорию нельзя, по-моему, прикладывать к нашему спору о проекте.

— Оставим разговор до испытательного взрыва. Там все прояснится.

Касым предложил Медеру сигарету, тот отказался.

— Да, — кивнул Касым, — ты же не куришь до одиннадцати. Как ты выражаешься: не делайте глупостей до полудня, успеете, день долгий.

— Это наставление отца.

— Мудро, — сказал Касым и вложил сигарету в коробку. — Поползем потихоньку.

После работы, как и уговаривались, вчетвером ехали за город отметить день рождения Сагынай. Четвертой была Дамира — одноклассница Чоро, смешливая, совсем еще наивная, как решил про себя Медер. И эту ее наивность подчеркивало постоянное вопросительное «да?» в разговоре.

Однокашники сидели сзади, отыскивая нужную кассету и настраивая магнитофон.

Газик, который вел Медер, завернул к высокому холму, и утрамбованная колесами машин узкая колея вывела их на самый гребень. Отсюда город был виден как на ладони.


…Потом они выгружали из машины свертки и сетки, весело приготовили дастархан.

Медер с шумом открыл шампанское и проследил взглядом за полетом пробки, разлил шампанское по чашкам.

— Здесь, в этих горах, я хотел бы произнести тост, — торжественно-шутливым голосом начал Медер и оглядел сидящих.

— Ну и горы, это же холм, — улыбнулся Чоро.

— Ты — настоящий киргиз, браг мой, — согласно кивнул ему Медер. — Ты воспринимаешь это холмом, потому что видел горы и повыше. Киргизы назвали это место ласково — Бозбелтек, Серый Комочек, Так что, дорогие мои, все зависит от того, как па это посмотреть. — Медер широко развел руками и, немного выждав, стал произносить первый тост: — Тебе сегодня двадцать один год, Сагынай, я хотел бы, чтобы еще трижды повторилось это и чтобы мы праздновали снова здесь. Вперед, друзья!

Все весело и дружно сдвинули чашки…

Потом были танцы. Медер и Сагынай подстраивались под юных однокашников, чтобы не нарушить «ансамбля». Бегали наперегонки, резвились, дурачились, прыгали — кто дальше, кидали камни — кто метче, и не заметили, как спустилась ночь.

Ночь стояла светлая, с крупными вызревшими августовскими звездами.

Они сидели рядом, прислушивались к ночной тишине. Близко паслись лошади, наверное, разбредшиеся из табуна. То там, то здесь похрустывали сочной травой, сытно пофыркивали, глухо тукали копытами, поблескивали гладкими боками под лунным светом. Иногда одна из них вскидывала голову и издавала короткое и покойное ржание.

Медер положил голову на колени сидящей Сагынай, он любил, когда она гладила своими ласковыми руками его жесткие волосы.

— А помнишь, ты читала стихи; «И через дорогу за тын перейти нельзя, не топча мирозданья», — задумчиво сказал Медер, словно размышлял вслух. — Это очень верно. Это так хорошо сказано. Есть же люди, которые всего одним предложением могут выразить необъятное.

Медер обнял Сагынай, стал целовать ее рассыпавшиеся волосы.

— Я соскучилась по тебе, — сказала тихо Сагынай, — день не увижу и уже скучаю. Все на тебя загадываю, приметам стала верить. Паучок с ветки спустится — значит, у тебя хорошие новости. А когда был дождь, я ехала в троллейбусе и гадала на капли дождя на окне: если они скатятся вниз и сольются в одну — значит, встретимся…. День — это, оказывается, так много, когда каждую минуту думаешь о тебе. Целая вечность.

Медер держал ее руку в своих ладонях.

— Сагынай, я был счастлив в детстве, когда вот так же лежал на коленях матери. Я был счастлив, чувствуя ее ласковые руки. И теперь тоже.

Они молчали, молчали долго, трудно было вобрать и вместить в себя то огромное нахлынувшее чувство, что возникло в эти мгновения.

К костру подошли двое, бросили охапки хвороста, отогнали лошадь.

— Эй, вы, чего спите? Вас лошади съедят, да, — смеялась Дамира.

— Мы с ними разговариваем, шепчемся, — ответил Медер.

Чоро длинной жердью по ворошил в костре, растянулся на траве рядом с Медером. Было тихо, изредка потрескивали сучья в костре, да слышался приглушенный травой стук лошадиных копыт.

— Хочешь, стихи почитаю? — сказал Чоро брату.

— Читай, — сказал Медер.

Чоро читал медленно и тихо:

Я приду к тебе Млечным путем,
Я приду к тебе Млечным.
Пусть снега,
Пусть бушует пурга
По галактикам бесконечным,
Пусть дороги Вселенной
Размоет дождем —
Я приду к тебе Млечным,
Я приду к тебе Млечным путем.
— Это чьи стихи? — спросил Медер.

— Мои.

— А кому ты их посвятил?

— Пока никому, еще посвящу…

И опять они молча думали каждый о своем.

— Так ты у нас поэт, Чоро, а мы и не знали. Здорово, да… — удивленно произнесла Дамира.

— Счастливая, — сказала Сагынай.

— Кто? — спросил Чоро.

— Девушка, которой ты это посвятишь. — Сагынай, улыбаясь, посмотрела на Дамиру, та смущенно опустила голову.

— А почему именно девушка? — спросил Чоро. — Это может быть и друг.

— Да, может быть и друг, — охотно согласилась Сагынай. — У тебя есть еще стихи?

— Есть, но я их еще не написал.

— Ты молодец, Чоро, — его искренность и доверчивость располагали к себе Сагынай. — Ты их напишешь.

— Вряд ли, — добродушно усмехнулся Чоро.

— Такая ночь, или стихи писать, или сказки слушать, да, — по-детски чистосердечно заключила Дамира. — Расскажите сказку, — обратилась она к Медеру.

— О-о, слабоват я в сказках. В детстве я очень любил их слушать и приставал к маме. И она всегда рассказывала одну и ту же сказку. Отец говорил, что скоро эту сказку начнет рассказывать наша дворняжка, вислоухая Ку-майык. А мне не надоедало слушать ее и отцу тоже, хотя он часто бурчал.

Дамира и Чоро придвинулись ближе к Медеру и накрылись одной курткой.

— А сказка была об аленьком цветочке. Голос мамы такой добрый и ласковый, а слова в сказке такие ясные, что на глаза наворачивались слезы. Тогда мне казалось, что ее придумала мама. И запомнил я на всю жизнь, как дочь просит отца привезти из далекого края не изумрудного шелка, не хрустальные башмачки, не заморскую невидаль, не алмазы и золото, а всего лишь аленький цветочек… — Медер немного помолчал. — И в самом-то деле, не дороже ли всего на свете аленький цветочек, зеленая трава, журчащая речка, горный воздух? Если не подумать над этим, то может настать такой день, когда ни за какие блага, ни за какие изумруды не придется держать в руках аленького цветочка…

— Твой брат одержим, — произнесла Сагынай.

В темноте Чоро не видел ее лица, но по голосу чувствовал, что она улыбается.

— Даже сказки он ворожит по-особому, как геофизик.

— Сказка — ложь, да в ней намек, — оправдывая себя и соглашаясь с Сагынай, сказал Медер.

— Сагынай, почему ты не выйдешь замуж за моего брата? — к полному удивлению обоих неожиданно спросил Чоро.

— Вот именно, почему? — разыгрывая шутку, сказал Медер, чтобы как-то сгладить неловкую ситуацию. — Вот это деловой разговор. А то все сказки да басни…

— Одержим твой брат, Чоро, — мягко, не повышая голоса, сказала Сагынай. Не грубость уловила она в вопросе Чоро, а непосредственность его мальчишеского характера. Да и сама она не раз, наверное, думала об этом. — Одержим. Он нашел себя в работе, в делах земных. Это его страсть. Это счастье — найти себя… Могу ли я мешать ему? Быть ему обузой…

Медер хотел сказать что-то, но Сагынай продолжала:

— Жена требует внимания. А я ведь тоже не небесное создание, буду обычной нормальной женой. Потом будут дети. Это новые заботы. А как же его работа, страсть? Его стихия, его одержимость? Все, чем он дышит? «Любовная лодка разбилась о быт». А муж и жена — это быт, Чоро. Быт — это рифы. А разобьется об них «лодка одержимости», что тогда?

— Как я вам завидую, — сказала тихо Дамира. — Завидую вам обоим, да-а…

— Дамира, девочка милая, у тебя еще все впереди. — Сагынай обняла ее за плечи. — Это чувство приходит к каждому…

— Нс к каждому, нет, не к каждому… Моя сестра вышла замуж за человека, который ей безразличен, вышла только потому, что забеременела… У нес не было другого выхода.

Все молчали, медленно догорал костер.

— А сколько же таких, которые женятся не по любви, а по надобности или безвыходности, да…

В голосе недавно такой смешливой и казавшейся такой наивной Дамиры было столько искренности и убежденности, что никто не решался ее перебивать.

— Девушка говорит парню: я жду от тебя ребенка. Они чужие друг другу, но она ждет от него ребенка, да. И они женятся. И этот ребенок становится для них обузой на всю жизнь. Они ненавидят еще не родившееся дитя. Ребенок — то, что должно быть смыслом жизни, и вдруг ненависть и обуза… Это страшно.

— Страшно, Дамира, — приподнялся Медер. — Это жутко и безнравственно… Все трое обречены на несчастье…

— Давайте не говорить сегодня о мрачных вещах, давайте говорить о хорошем, — предложила Сагынай. — Давайте танцевать, день рождения еще не окончен.


Еще солнце не закатилось за гребни высоких гор, а они уже подъезжали к аилу, где жил Кайбылда, отец Медера, и мать — добрая, сердечная Маана, никому в жизни, наверное, не сказавшая худого слова.

— Вот в этих горах, по преданию, захоронен Манас, — сказал Медер.

— Разве не в гумбезе [5]? — спросил Чоро.

— Нет. Гумбез был выстроен гораздо позже, а тело Манаса по велению его жены Каныкей погребли в горах, куда не ступала нога человека, в царстве диких козлов и архаров. Замуровав его в камни, Каныкей вместе с самыми близкими сподвижниками Манаса повернули русло реки и затопили курган, чтобы враги не смогли надругаться над прахом Манаса. Вон, видишь, та самая река. Старики говорят, что она чуть обмелела, но и сейчас ее поток может сбить коня.

— Да ведь это легенда!

— Легенда. Но в каждой легенде есть правда. Нашли же Трою, поверили в миф. Если бы я был археологом, то серьезно бы занялся этой легендой.

— Может быть, поедем к мавзолею? Посмотрим.

— Поедем после аила. Туда придет Сагынай.

Чоро поглядел на брата и улыбнулся:

— Ты знаешь, брат, она мне понравилась…

— Да ну? — наигранно удивился Медер.

— Ей-богу! Когда же свадьба будет?

— Скоро. Вот получу квартиру…

— Не тяни, брат.

Медер согласно кивнул головой и повернул в проулок, обсаженный деревьями, шины зашуршали по мелкому гравию. Машина шла вдоль русла пересохшей реки, где были видны следы прошедшего селя: вывороченные и разбросанные камни-валуны, смытые берега, тракторы на железных тросах тащили голые, искореженные стволы деревьев. Мост из бетонных блоков был снесен, а рядом с ним через пересохшее русло расчистили временную дорогу.

— Большой сель прошел, — сказал Медер. Машина зло урчала, переезжая на другой берег. — Киргизы недаром говорят, что самые безжалостные и бессловесные враги человека — это буйный огонь и буйная вода.

Аил находился у подножия зеленых гор, не выжженных солнцем и еще не вытоптанных отарами и табунами. Сквозь густые рощи белели дома, вились дымы над очагами, обещаядеревенский уют и тишину.

Медер остановил машину у дома, обнесенного изгородью из ровно подогнанных тополиных веток. Домашние в этот час были заняты вечерними заботами. Мать несла охапку свежей травы для коровы, отец что-то ладил под широким навесом, а сестренка Медера, Назира, хлопотала у очага. Медер подтолкнул в открытую калитку вдруг оробевшего Чоро.

Маана первой увидела их… Она шла к ним навстречу и постепенно узнавала своего внука, которого так долго не видела. Она бросила в сторону траву, обняла Чоро и стала осыпать поцелуями.

— Сердце ты мое, душа моя, да чтобы жертвой стать за тебя, — тихо шептала она, — внучек ты мой, жеребеночек, ты ли это?

Чоро молчал и только смущенно улыбался. Не в силах сдержать своих чувств, Маана заплакала беззвучно. Всколыхнулась в ней печаль, вспомнила сына — отца Чоро, и была эта печаль перемешана с радостью встречи с внуком, но которому истосковалось сердце.

Старый Кайбылда поздоровался с сыном, терпеливо ждал, пока старуха успокоится и, почувствовав, что она немного отошла, сказал:

— Будет, вытри слезы. Дай-ка поздороваться с молодцом. — Он крепко обнял внука и взял за плечи. — Смотри, какой джигит вымахал, выше деда.

А Чоро все смущенно поглядывал на Медера, словно спрашивал, как себя вести и что следует сказать.

Быстрая Назира, радуясь приезду брата, вертелась возле и с любопытством смотрела на Чоро. Она уже успела расстелить на траве под яблоней коврик-шырдак и одеяла.

— А ну-ка, мои мальчик, подойди к этому дереву, — попросил старый Кайбылда и подвел его к высокому зеленому тополю. — Ты его не помнишь?

— Нет, дедушка.

— Конечно, столько времени прошло. Если бы не твоя бабушка, я бы тебя тоже не узнал. — Кайбылда вздохнул. — Видишь метку? — Подняв руку, он потрогал шершавыми пальцами темный широкий рубец на стволе. — Это ты хотел срубить, когда тебе было семь лет, запарился тогда, сил не хватило… Смотрю иногда на этот рубец — скоро его руками не достать — и, кажется, вижу, как ты растешь…

Трое мужчин сидели на бревнах и смотрели, как закатывалось солнце — будто оранжевый ком таял и растекался по гребням гор…

В вечерних сумерках засиял, словно серебряный серп в колодце, на небе месяц. Маана шла в дом, но остановилась посреди двора.

— Поглядите-ка, месяц народился. На одной ножке стоит, как журавлик: быть теплу и благодати, прими ты наш поклон. — Старая Маана поклонилась месяцу. — В день приезда детей народился месяц, значит, к добру это. — Она поклонилась еще раз и провела ладонями по лицу. Этот жест повторил за ней дед Кайбылда.


Еще не совсем проснувшись, Чоро услышал, как бьется струя молока о дно ведра: бабушка Маана доила корову.

Чоро лежал в саду под яблоней. Было рано, не рассеялись еще рассветные сумерки. Он сладко улыбнулся, открыл глаза, увидел Медера и деда Кайбылду, прилаживающих хомут к лошади. Лошадь, стуча копытами, перешагивала через оглобли. Дед цокал языком, подводя ее на место, Медер держал кобылку за уздцы, укоротив вожжи.

Маана кончила доить, подошла к старику.

— Дети всего на день приехали, пусть побудут дома, завтра поедешь косить.

— Э-э, байбиче, что же им сидеть возле тебя, как цыплятам возле наседки. Пусть настоящим горным воздухом подышат, в траве поваляются.

— А за лисами будем охотиться? — спросил Чоро, взяв ведро из рук бабушки Мааны.

— Как обещал, — кивнул дед.

— Так вы уже сговорились? — покачала головой Маана. — А у меня ничего не готово для вас, не собрано.

— Налей нам полный чанач[6] джармы[7] и дай две сковороды хлеба[8] — этого нам до вечера хватит…

…Лошадь была запряжена, в телегу положили две косы. Взяв у Мааны узелок с нехитрой едой, Кайбылда с детьми выехал со двора. Дробно стучали колеса в утренней тиши, телега катила по деревенскому проулку.

…Старый Кайбылда косил размашисто и широко. Ровно ложилась скошенная зелень. Время от времени старик останавливался, доставал гладкий каменный брусок из потертого кожаного мешочка, висевшего на поясе, затачивал лезвие и снова шел, размашисто и широко орудуя косой.

Медер влюбленно глядел на отца, радуясь его здоровью и силе, он не поспевал за ним, сбивалось дыхание. И Чоро мешал, путался со своим серпом рядом, приходилось за него докашивать.

…Потом, разморенные полуденной жарой, они сидели у журчащего ручейка, пили джарму и ели домашний хлеб, испеченный руками Мааны.

Отсюда, с высоты пригорка, как на ладони была видна зеленая долина. Горы и холмы волнами спускались к аилам. В этой долине их было несколько, цветущих оазисов.

Кайбылда принес в листьях лопуха крупные, зернистые, пепельные, от налета ягоды ежевики. Медер и Чоро набросились на ежевику, ели горстями, измазались.

— Ну, теперь вам попадет от мамы, — сказал улыбаясь Кайбылда. — Торопитесь, словно ежевики никогда не видели. Дикари…

— Не видели, отец. — Медер стал припоминать. — Как в город уехал после школы, с тех пор не ел. А в детстве, помню, в ежевичный бор ходили с друзьями.

— Там теперь Уметкул по весне пасет своих телят. Сколько раз говорил ему: убери ты их, оставь ежевику ребятам. Смеется только, за живот хватается. Не знаю, что тут смешного… А как сладок-то горячий хлеб с ежевикой! А?

Тихо было в долине. И если бы не вихрь-вьюн, раскруживший пыльный столб в поле, то мир вокруг можно было бы сравнить с заколдованным, онемевшим царством.

— Да-а, — вздохнул Кайбылда, — и скоро это все окажется под водой, под искусственным озером. Нам уже сказали в сельсовете, чтобы мы строились в другом месте, повыше. Это все из-за вашего водохранилища.

— А что, на новом месте земля похуже?

— Плохой земли не бывает, сынок. А особенно хороша она там, где прижился. Ведь она от прадедов наших нам досталась. Здесь ее пахали и бороновали, здесь сеяли. Словом., приросли к ней, пустили корни. Вон какие сады, рощи какие. Разве лишь тополю одному все равно, где жить, куда прутик воткнешь, там и вырастет.

Медер слушал отца, не перебивая. В полуденной тишине лениво трещали кузнечики.

— Головой-то я понимаю, что надо, надо переселяться, вода нужна людям и земле нужна, где сухо, там и урожая не жди, но на душе тяжело. Выходит, сынок, ты меня гонишь с дедовской земли…

От этих отцовских слов не по себе стало Медеру.

— Да я не гоню. Может, и не будут вас переселять.

— Речь не только о нас с тобой. Не станут отсюда переселять, в другом месте будут.

Ведь и там есть такие же старики, как я. Подождали бы до нашего великого кочевья, ведь недолго нам, старикам, осталось…

В душе незаметно рождалась щемящая печаль, подкатывала к горлу. Медер грустно и с укоризной взглянул на отца:

— Будет тебе, отец.

— Да ты не беспокойся, сынок. У нас, старых людей, хватит мудрости, чтобы перекочевать. Но ведь и вы должны считаться с нами, с нашей памятью… Здесь жил Манас, в этих горах он похоронен, и, прежде чем начать свою стройку, вам надо было получить благословение стариков.

— Отец, это не входило в наши планы.

— Несмышленыши вы… Все, что есть в природе, имеет свою душу — куст, камень, вода… Иначе, чем объяснить, что с началом вашей стройки заколебались горы?

— Это долгий разговор, отец.

— А я не спешу. Косить уже не будем, а на лис охотиться рано.

— Землетрясения здесь бывали и раньше, они были небольшой силы, их не замечали, — сказал Медер. — По случайному совладению самый сильный толчок пришелся на начало стройки.

— Так мне уже говорили. — Ответ сына, казалось, не удовлетворял старика. — Ну раз уж вы, ученые, людей в космос посылаете, аппараты на Луну отправляете, неужели вам трудно заглянуть себе под ноги? А под ногами Земля-матушка. Этому миру нет конца и края, а Земля у человека одна. Не возгордитесь, не будьте пасынками Земли. Как бы далеко вы ни ушли от нее, вы к ней вернетесь, как блудные дети к родному очагу. Не топчите очаг. Летайте себе на здоровье, а огонь в очаге должен гореть… Ты знаешь, есть легенда. Человека заковали в ледники, а когда вернулись к нему через многие годы — он был жив, не превратился в лед, потому что видел вдалеке огонь, который согревал ему душу. Так-то, сынок.

— Да, отец. Мне нечего тебе возразить. Теперь я понимаю, почему я выбрал эту науку, которая занимается делами земными. Выходит, по наследству, отец… Матушку-Землю изучали до нас и после будут. Чоро будет, его дети и внуки. — Медер похлопал по плечу притихшего Чоро.

— Он же не хочет жениться, — улыбнулся старик.

— Ну, разве только ради науки! — торжественно-шутливым тоном произнес Чоро, чем рассмешил деда и Медера.


Ночью Кайбылда и Маана с внуком сидели под яблоней и пили чай. Вдруг за деревьями раздался шорох, и во двор въехал всадник на черном осле. Всадник был усатый, в чалме, концы которой свисали на плечи. Он остановил осла у печи, в отдалении, и затянул песню-рамазан, священную песню для соблюдающих пост.

Алыс-алыс тоолордон
Айгыр менин мен келдиу,
Айгыр созун тарталбай
Ушул уйге туш келдим, —
пропел с хрипотцой и выжидающе поглядел он на сидящих.

Маана отставила пиалу.

«Из далеких-далских гор я пришел к вам, — пел усатый. — Не в силах был справиться с ретивым скакуном и оказался у вашего дома. Мир ему и покой».

Маана благодарно кивнула.

«В вашем доме гремят чашки и ложки, сверкают лезвия ножей, шипит в казане масло, — значит, в доме достаток, значит, изобилие, — продолжал пришелец. — Да пусть так будет всегда, пусть исполнятся все ваши желания…»

— Старик, мы давно не слышали песню-рамазан, надо отблагодарить человека, — сказала Маана.

— Ты соблюдаешь пост, ты и благодари, — ответил Кайбылда.

— У тебя есть серебряные монеты?

— Нет.

— Благородный, должно быть, человек, видишь, в чалме.

— Шарлатан какой-нибудь.

— Ох, старик! Грешно ведь. И Медер куда-то ушел, — засуетилась Маана. — У него были деньги.

— Лишние, что ли? — строго спросил Кайбылда.

— Слышишь, он знает имена всех наших детей, он не обычный пришелец, — не сдавалась Маана.

— Его, наверное, подослал телятник Уметкул.

Теперь усатый певец стал перечислять заслуги старого Канбылды. Он почтенный старец н уважаемый в аиле аксакал. Пел усач о сноровке Кайбылды, его доброте и щедрости.

На этот раз Кайбылда степенно погладил бороду.

«Удачлив в охоте Кайбылда, — пел незнакомец, — меткий стрелок, твердая у него рука, верный глаз, не упустит ни зверя, ни птицу. Правда, был один случай, пострелял Кайбылда своих несушек, думал, горные куропатки кудахчут, но это было давно, да и с кем не бывает в жизни случайностей…»

Старик разгневался было, хотел встать и прогнать всадника в чалме, но увидев весело смеющихся Маану и Чоро, взял себя в руки:

— Неужели, старуха, у тебя нет ничего, нечем тебе проводить за ворота этого крикуна? На, отдай ему, пусть едет дальше.

— Этого мало, старик, — сказала Маана, разворачивая сложенный рубль.

— Мало, — передразнил ее Кайбылда. — Это десять рублей на старые деньги…

Маана поднялась, сняла со ствола яблони сонную, хлопающую крыльями курицу и поднесла пришельцу.

— О, добрая, несравненная тетушка Маана, — восторженно поднял для благословения руки усатый певец, — да ниспошлет вам бог тысячу лет жизни, о-омин!

— Не надо, милый человек. За что мне такое наказание? — мягко запротестовала Маана. — Пожелай лучше счастья моим детям и внукам.

Маана протянула ему курицу, но тут всадник соскочил с осла, снял с головы чалму, усы на резинке — это был Медер.

Старушка резко нагнулась, подняла с земли прут и погналась за сыном. Медер подбежал к отцу, а Маану обняла дочь Назира, которая знала об этой шутке и принимала в ней участие. Медер хохотал, смеялся и Кайбылда. Ничего не оставалось Маане, как смириться, но все же она долго еще хмурила брови, не поддаваясь заразительному смеху детей.


Машина отъехала от отчего дома. Ехали молча. Чоро, высунувшись по пояс из дверей, махал рукой на прощанье. Медер с грустной улыбкой поглядывал в лобовое зеркальце, гам еще были видны стоящие у изгороди мать и отец. Они стояли неподвижно, опустив руки, глядя вслед уходящей машине.

— Ты знаешь, брат, — сказал тихо Чоро, — что такое сыновнее чувство? Это, наверное, вечное чувство долга. Невозможно искупить родительскую любовь. Что бы ты ни делал ради них — это все ничтожно мало.


Касым ждал у гумбеза Манаса. Он был один.

— А где Сагынай? — спросил Медер.

— Я ее не нашел, мне сказали, что она улетает в Москву.

— Куда?.. В Москву? — удивился Медер.

— Да. Завтра.

— Что ей там делать?

Касым пожал плечами.

— Она должна была приехать с тобой…

— Ее не было дома, я разговаривал с родителями. Да что ты так расстроился? Уж и неделю не можешь без нее пожить…

…Куполообразное сооружение из жженого кирпича было недавно реставрировано, и эта обновленная старина не давала того цельного впечатления, что ждал Чоро от древнего памятника. На фасаде мавзолея, сверху и по бокам, шла вязь арабских букв.

Чоро не спеша обошел гумбез, потрогал руками стены, погладил шершавые бока твердого кирпича. Он и не заметил, как к нему подошли Медер и Касым. Они шли в сторону гор и позвали его с собой.

Горы были совсем рядом, всего каких-нибудь полверсты.

Дошли до речки, поросшей барбарисом. Касым снял с плеча ружье, вынул его из чехла, словно скрипку, и, не спеша, испытывая удовлетворение, вычистил его тряпкой, щелкнул курком и остался доволен.

Над высокой голой скалой парил беркут, он изредка взмахивал тяжелыми крыльями, и этих взмахов хватало беркуту на огромный круг. Медер наблюдал за ним, запрокинув голову. Касым прицелился в беркута.

— Красиво, ничего не скажешь! — сказал Касым, опуская ружье.

— Да, — согласился Медер. Он был по-прежнему молчалив и расстроен.

— Я еще не охотился в этом году, все некогда. Смажешь ружье, почистишь и опять в чехол. Надо бы хоть прицел проверить.

Касым пошел в сторону кустов барбариса, чтобы поставить что-нибудь для мишени, вдруг, сгибаясь, бросился бегом к густым зарослям. Его уже не было, видно, и только по торчащему стволу ружья Медер мог определить направление прицела.

Раздался глухой выстрел. Сизый голубь, наверное, был подбит при взлете, потому что его отбросило резко и далеко, словно с силой дернули за нитку, привязанную к лапке. Касым появился довольный.

— Все в порядке, — сказал он, щелкая затвором. Выпала остывшая гильза, колыхнулся над курком еле заметный дымок. — Есть еще порох в пороховницах. Я боялся, думал, ржавчина поела, давно не стрелял…

— Не там ржавчину ищешь, — с укором сказал Медер.

— Ты о чем? — удивился Касым.

— Ни за что, ни про что убил птицу. Чтобы только прицел проверить. — Медер поглядел на Касыма и недозольно покачал головой.

— Ну-у, — усмехнулся Касым, — ты мизантроп, черт побери. Все метафорами выражаешься, образами мыслишь…

— Брось трепаться, — досадливо произнес Медер. — Брось…

— Значит, по-твоему, я чудовище какое-то?

— Я не понимаю человека, который приобретает ружье и круглый год с замиранием сердца, с щемящей сладостью готовится убивать. Он живет среди нас, ходит на работу, мило улыбается, гладит по голове детей, учит их добру, а сам, между тем, лелеет в своей душе зверя.

— Ну-у, с такой характеристикой меня ни один зоопарк не примет. Ты просто не в духе и понятно почему, — еле заметно улыбнулся Касым. — Вот и видишь все в мрачном свете.

А была бы Сагынай…

— При чем здесь Сагынай? — вспылил Медер.

— При том, что нечего июни распускать. Это обычная охота, друг мой. Мало ли убивают на охоте? С древних времен и до наших дней…

— Не для забавы же убивали. Чтобы выжить!

— На охоте всякое бывает, и ты это знаешь не хуже меня, твой отец охотник, беркутчи…

— Охота с беркутом — борьба на равных. Сила с силой меряются, побеждает сильный. Или сокол берет волка, или сам разбивается оземь, а то случается, и мертвый волк перегрызает ему шею и крылья. Это охота не для истребления, это страсть, возрождающая в душе человека чувство причастности к природе.

— Опять символ, опять метафора. Мне до сих пор казалось, что мы живем в реальном мире, а не в мире символов, — иронически заметил Касым.

— Ты изменился, Касым, — очень грустно сказал Медер. — Раньше ты, ненароком обидев кого, долго переживал. Теперь ты не так сентиментален. Ну что там какая-то птица, когда надо проверить прицел…

— Этот выстрел случайный, все произошло неожиданно. Подвернулся голубь, на роду коему было суждено…

— Ты стал уверен в себе. Самоуверен. И убежден, что все можно. Ты сказал недавно, что некоторые считают, что я тебе завидую, твоим успехам и потому оспариваю твой проект. Но согласись, ведь в какой-то мере это и твое мнение.

Медер ждал ответа, но Касым молчал.

— Скорбно, когда теряешь друга, — тихо сказал Медер.


Старый, неказистый на вид, но надежный газик-вездеход Медера, не сбавляя скорости, мчался по широкой автомагистрали, затем свернул па проселочную дорогу, в сторону видневшегося селения.

Машина резко затормозила у небольшого домика — аильной почты. Медер, не обращая внимания па праздно беседующих людей, торопливо, почти бегом вбежал внутрь.

— Мне нужно Фрунзе, срочно, — попросил Медер.

— В течение часа, — устало произнесла женщина.

— Попросите по срочному.

— В течение часа, — повторила женщина, глядя мимо Медера.

— Ну хорошо.

Она долго набирала номер, долго ждала ответа, и наконец ей все же удалось передать заказ.

Медер развернул старую газету и стал ее просматривать.

Открылись двери, вошла старая женщина. Почтальонша поздоровалась с ней, подала квитанцию — расписаться. Та, подшучивая над своей близорукостью, с трудом вывела свое имя. Почтальонша насчитала ей сорок два рубля пенсии, поинтересовалась:

— Вы что так поздно получаете, джене?

— Да болела я, — улыбнулась старуха, — поясницу ломит, вот только поднялась и сюда.

— Больше не болейте. А я думала, у вас большие запасы, — пошутила почтальонша.

— Какие запасы, — махнула рукой старуха, — сроду их не копила. — И не попрощавшись, направилась к дверям, на полпути вспомнила что-то, остановилась. — И-и, глупая моя головушка, как решето, ничего-то в ней не держится. Ай, кыз[9], говорят, у тебя корова подохла? — спросила она почтальоншу, сочувственно качая головой.

— Да, джене, свежего клевера объелась, брюхо разорвало…

Старушка цокала языком.

— Ай-ай, вовремя не успела вспороть брюхо. Ну, не печалься, кыз, главное, чтобы головушка была цела, а корову наживешь. — Старушка подошла к стойке и протянула ей пятирублевую бумажку.

— Да вы что, джене, не надо. Уже другие собрали…

— А чем мои деньги хуже? — обиженно сказала старуха. — Наверное, мало даю…

— Да что вы, джене, вам они самим пригодятся.

— Пожалела, — укоризненно взглянула на нее старуха, — что я, нищая, что ли, не побиралась поди, заработанные они. Я тебе не взятку даю, а складчину, все легче будет…

Смущенная женщина поблагодарила старуху, взяла деньги.

Хрипло, короткими сигналами затрещал телефон.

Почтальонша пропустила Медера за стойку, подала трубку — кабины здесь не было.

Медер попросил позвать Сагынай, его не слышали, он повторил. Через шумовые помехи еле-еле доносился голос Сагынай.

— Алло, ты почему не приехала? — кричал в трубку Медер.

— Я еду в Москву.

— Зачем?

— Я взяла отпуск,

— Прекрасно. Почему ты не здесь?

— … обстоятельства, — из многих слов только и расслышал Медер.

— Какие обстоятельства?

— После объясню.

— Почему после?

— Ну… я не одна…

— Да объясни ты, в чем дело?

— Погоди, я сейчас…

В трубке раздались щелчки и треск, потом какой-то грохот.

— Алло! — произнесла Сагынай. — Я перешла в ванную.

— Да, только этого водопада и не хватало. Я слушаю.

— Я еду к подруге, помнишь, я говорила тебе о ней, она живет в Подмосковье с мужем… Он писатель, эстонец…

— Ничего не понимаю. Да нет, то, что он эстонец, я понимаю, писатель — тоже, я другого не понимаю.

— … у них есть изба в Подмосковье, он сам построил…

— Молодец. Дальше.

— Я там найду себе работу, поживу год…

— Что тебе взбрело?! Ты что?

Почтальонша сочувственно покачала головой.

— Наверное, да, — услышал Медер, — и знаешь, где? На священной горе Бозбелтек. Помнишь, что говорила эта девчонка с косичками?

— Она многое говорила.

— Она говорила о ребенке, который становится причиной брака.

— Ну и что?

— Это теперь касается и нас…

— Нас?! — опешил Медер. Несколько секунд было тихо, оба молчали. — У нас будет ребенок?!

— Да.

Эта новость была внезапной и неожиданной. Медер стоял растерянный — то был молчаливый крик души, он крепко держал телефонную трубку, поднимал и опускал ее и чуть не разорвал шнур.

— Ура-а! — шепотом прокричал в трубку Медер и шутливо спросил: — И ты решила сообщить столице эту новость?

— Не смейся, Медер, тут не до шуток,

— А я не смеюсь, я радуюсь. Бросай все и езжай ко мне.

— Скоро это нельзя будет скрывать.

— А что нам скрывать? Кто нам запретил иметь ребенка?

— Но мы с тобой еще не муж и жена…

— Слава богу, что все так случилось, скорее женимся, не до пенсии же раздумывать.

— Но ты же сказал, что это безнравственно.

— О чем ты говоришь, Сагынай?! Это же совсем другое. Ведь я без тебя… а теперь тем более. Я жду тебя, сегодня же выезжай, успеешь на взрыв.

— Я не хочу быть обузой…

— Выезжай сегодня же, слышишь…

— Но я уже взяла билет.

— Сдай или порви. К черту все, я жду тебя, слышишь, я жду…

Разговор прервали или на станции, или то была помеха на линии, или положили трубку — было трудно определить, слышались короткие гудки.

Почтальонша взяла из рук Медера трубку и положила на рычаг.


Касым и Чоро находились в глухой засаде, со всех сторон их обступали щербатые камни и сухие ветви арчевника. Они лежали, затаив дыхание. Впереди, на голых скалах, паслись дикие горные козлы. Иногда их трудно было различить на фоне серых скал, приходилось напрягать зрение. Двое выжидали. Вот наконец от немногочисленного стада отделилась одна стройная самка с коротким рогом — это отчетливо видел в бинокль Касым, — она направлялась вниз, к кустам облепихи, в сторону лежавших и засаде людей. Касым отдал бинокль Чоро и, пододвинув ближе ружье, стал ждать. Самка шла не торопясь, не чувствуя возможной беды, и расстояние между ней и охотниками сокращалось. Теперь можно было разглядеть ее и невооруженным взглядом. Для Касыма это был тот счастливый миг, от которого сладостно щемит в сердце у заядлого охотника.

Чоро глядел на самку, не отрываясь от бинокля.

Касым держал палец на курке, навел мушку на животное — надо было не упустить случая, не прозевать момент. Самка, не ощущая рока, щипала траву, такую, наверное, сочную, такую пряную. Решив поделиться радостью со своим стадом, желая кликнуть их, она вскинула голову с короткими, словно месяц, рогами — и мир опрокинулся для нее, раскололся и померк. Грохота она уже не слышала. Ее упругое тело ударилось об острые камни и в них застряло.

Касым торжествующе поднял руки. Оба азартно вскочили и побежали к краю обрыва. Прошло лишь несколько мгновений, и они увидели, что к самке подбежал маленький козленок и, припав на передние ноги, стал блаженно сосать вымя матери, радуясь тому, что она не отгоняет его.

Касым тяжелым взглядом глядел на содеянное, что-то тягостное, как каменные жернова, ворочалось в сознании, и он, не решаясь взглянуть на Чоро, молча побрел назад, волоча за собой ружье, которое глухо постукивало прикладом о камни.


Створ будущего водохранилища был расчищен.

Сквозь скалы по прорубленному обводному тоннелю с диким грохотом вырывался упругий и мощный речной поток, изменивший свое привычное русло.

Медер вез Чоро по узкой дороге над крутым обрывом. Дорога извилистым серпантином спускалась к пересохшему руслу реки.

— Вот здесь решено возводить двухсотметровую плотину. — Медер показал на скалы: — Вон, видишь, тот высокий горный склон. Идея такова: обложить его снизу динамитом и мощным взрывом перебросить сюда, в расщелину. Так-то! Это тебе не в песочке играть. — И он щелкнул Чоро по носу.

— Я-то как раз и ни при чем. Я против этого геройского эксперимента.

— Почему? — недоуменно спросил Чоро.

— Будет время — расскажу, — ответил Медер.

Они поставили «газик» у обочины дороги, вплотную к скале, и пошли вверх, карабкаясь по каменистым уступам. Через некоторое время они подошли к месту, где гранитная стена была в изломе и вдоль скалы проходила продольная трещина, на которую для опыта были наложены, припаяны листы толстого стекла.

Стоила оказались разорванными и расколотыми по трещине. Медер ознакомился с наклеенными на них листочками с записями числа, когда произошел взрыв.

За ними поднимались двое, Касым и Ивашов. Последний часто останавливался, чтобы отдышаться.

— Старость — не радость, — сказал Ивашов, подходя к Медеру и держась за сердце. — Фу-у, мотор перегрелся. — Подал Медену руку, потом Чоро, спросил:

— Это кто — помощник?

— Братишка, — ответил Медер.

— Жених, — похлопал его по плечу Ивашов, что не понравилось Чоро. — Мы увидели твою машину и пошли сюда, — сказал Ивашов и поинтересовался: — Ну, как результаты?

— Все стекла лопнули в одно время, что могло случиться только при сдвиге блока. Здесь самый нижний уровень трещины, отсюда она идет вверх. И здесь наблюдается самая высокая концентрация напряжения, которая в пять раз больше, чем по всему склону.

— Эти пробные стекла могли лопнуть на любом другом месте, даже на монолитном склоне, от обычных земных колебаний, — сказал Касым.

— Нет. Тут хорошо виден характер разрыва стекла: по трещине и вдоль трещин.

— С какой скоростью, по-твоему, движется верхний склон? — спросил Касым.

— Один-два сантиметра в год. Ты это уже спрашивал.

— Я думаю, это не так много.

— Да, но может оказаться вполне достаточным, чтобы вывести из строя плотину. Это движение в спокойные годы, а если учесть возможные землетрясения, давление воды будущего водохранилища на изучаемый массив, то оно окажется намного ускоренным. Тут кроется потенциальная опасность.

— Опасность? Через сто, двести лет? — спросил Касым, досадуя на Медера, что тот опять «заводит ту же пластинку».

Медер не счел нужным отвечать на этот вопрос и это, видимо, задело Касыма.

— Ну чего это мы занимаемся предсказаниями и прогнозами? Все это праздные разговоры. Надо действовать и творить сейчас, сегодня. А завтра появятся свои мыслители, свои ученые, которые будут умнее нас. Не зря киргизы говорят: лучше сегодняшний хрящ, чем завтрашняя грудинка. Мы же ученые. Должны в чем-то фанатиками быть, должны уметь рисковать сегодня, не кивая на необозримое будущее. Иначе наши потомки могут обвинить нас в лени, если не в трусости. Утро вечера мудренее — это лозунг именно ленивых и трусливых. Если бы наука развивалась по такому принципу, мы бы не были в космосе… Страна сегодня ждет от нас дешевую электроэнергию, топливо, воду для орошения.

— Но страна не требует от нас этого любой ценой, — твердо сказал Медер.

Он посмотрел на Ивашова, желая прекратить спор, но тот своим видом дал понять, что с интересом слушает их, он сидел на выступе скалы и, отдышавшись, придя в себя, курил свою неизменную трубку. Отсюда открывалась впечатляющая панорама будущего водохранилища, Ивашов созерцал ее и слушал, не перебивая Медера и Касыма.

— Наука достигла того уровня, что можно на сотни лет вперед предвидеть возможные экологические сдвиги и предупредить их, — уже более сдержанно произнес Медер. — Мы теперь знаем, что Земля — это не строптивая лошадь, которую надо оседлать. Ведь не человек заставил ее вращаться вокруг своей оси.

— Но человек воздействует на природу, в этом его сила.

— Это верно. Но воздействие должно быть в пределах разумного. Ведь неразумный человек может растопить печь колыбелью, когда рядом валяется полено. Возможности «золотой рыбки» — природы имеют свои границы.

— А может быть, и человек, разрушая в одном, сам того не сознавая, создает предпосылки для другого?

— Сегодня наша сила в том, что мы можем предугадать стихию, и если мы пока не в силах предотвратить ее, то не должны способствовать хаосу, не приумножать его.

— Замечаете, Константин Кузьмич, — улыбаясь, обратился Касым к Ивашову, — у него языческие замашки. Сейчас он начнет возносить хвалу небесам, солнцу, звездам.

Медер оставил без ответа иронию Касыма, улыбнулся его замечанию и, по-футбольному пнув ногой камешек, дружелюбно сказал:

— Если бы меня не волновала проблема «природа и человек», я посвятил бы себя другому делу. Мне иногда приходит на ум предложить клятву, как у медиков, для ученых, имеющих дело с природой, занимающихся проблемами экологии. Ну, например: «Клянусь сохранить Землю и родящей оставить ее потомкам…» И дальше в таком же духе.

Ивашов как-то по-особому внимательно глядел на Медера.


С утра потянулись вереницы машин к месту взрыва.

Ехали ученые, строители, взрывники, гости и корреспонденты.

Машины останавливались внизу, в прикрытии, у подножия высокой горы. Люди цепочкой поднимались к приспособленной для наблюдения площадке.

Кинооператоры устанавливали камеры.

Касым и Ивашов стояли поодаль от всей разноликой массы.

— А где Медер? — спросил Ивашов.

— Он уже в штольне, у приборов. Осталось десять минут, — поглядывая на часы, сказал Касым. Он очень волновался.

— Склон, может быть, и подвижен. Но, когда Медер возражает против скрепления трещины бетоном и анкерами, тут он, по-видимому, теряет чувство меры. Ну что ж, будем надеяться, что взрыв разубедит его.

Ивашов остановился, придержав Касыма за рукав.

— Но в любом случае, если даже Медер окажется не прав, он мудрее нас обоих, ученика и учителя, — тихо проговорил он. — Поверь старому человеку, Касым.

— Константин Кузьмич, вы поддаетесь его обаянию. Почему вы так считаете?

— Потому что его сомнения разумны. Почему нам с тобой не пришло это в голову в процессе работы над проектом? Ведь мы не глупее, а?.. — хитро улыбнулся Ивашов. И не дожидаясь ответа Касыма, заключил сам: — Потому что нас прежде всего интересовал собственный проект. А он увидел дальше своего носа. Увидел иным зрением.

— Ого! — улыбнулся Касым. — Это звучит громко…

— Но справедливо.

С этой площадки ясно просматривалась вершина горного массива, которой суждено было через несколько секунд взлететь в воздух и перекрыть русло реки.

Взрыв мощной силы сотряс горную долину и раскатами эха прогромыхал по ущельям.

Вслед за грохотом и взрывной волной над склоном поднялся гигантский столб земляной массы и, ухнув, повалился в устье реки. Сильный ветер заволок все кругом густой пылью.

Через некоторое мгновение в горах установилась непривычная тишина, рассеялась пыль, и вместо темной пирамиды холма на горизонте, стоящие на площадке увидели голубое небо, и это привело людей в восторг, послышались крики «Ура!» и полетели в воздух шапки и каски.

Люди побежали в сторону образовавшейся плотины, чтобы там, вблизи, увидеть и убедиться в происшедшем.

— Невероятно, — покачал головой Ивашов, — снесло как спичечную коробку. На фронте такого не видел.

Навстречу шел Медер. Он шел сквозь ряды бегущих, торопящихся к насыпи людей, шел улыбаясь, устало передвигая ноги. Он пожал им руки.

— Ну что? — спросил нетерпеливо Касым.

Медер пытался скрыть улыбку.

— Каковы результаты? — переспросил Касым.

— Все ближние к взрыву штольни, где были установлены приборы, завалило. Дня на два работы аварийной службе. Я находился на самой дальней, меня тоже пришлось разгребать…

— Ты не пострадал? — озабоченно спросил Касым.

— Пострадал, — улыбнулся Медер. — Приборы в моей штольне подтвердили твои расчеты, показали колебания в пределах допустимости.

— Так чего же ты скалишь зубы?! — чувствуя, как сходит напряжение и отливает кровь, давившая голову, не скрывая удивления и радости, спросил Касым.

Недалеко от них стояли Сагынай и Чоро. Медер улыбался, глядя на них.

— А если бы прав оказался я? — вопросом на вопрос ответил Медер и внимательно посмотрел на Касыма.

В эти мгновения Касым испытывал желание обнять его по-мужски, признаться не известно в чем, но признаться искренне.

— Извини, — перебил его размышления Медер, — меня ждут. — И он пошел навстречу двоим, с волнением ожидавшим его.

Медер вел машину.

— Что же вы приуныли, друзья? — Медер окинул взглядом притихших Сагынай и Чоро. — Еще не известно, что покажут остальные приборы…

Медер вспомнил, что забыл снять каску, а она сейчас особенно туго давила голову. Сняв каску, вздохнул облегченно.

— Но если подтвердятся мои расчеты, будет хуже, — сказал Медер, вытирая с лица пот и привычно усмехнувшись, — гораздо хуже, чем сейчас…

— Так чего же ты добивался? — спросила Сагынай.

Медер развел руками, отпуская руль, улыбнулся:

— Истины, которая дороже…

Медер остановил машину возле большого придорожного валуна, достал из-под сиденья бутылку сухого вина.

— Надо отметить. Открывай, — кивнул он Чоро.

Порывшись там же, под сиденьем, нашел кофейную чашку и кружку. Штопора не было, Чоро долго открывал бутылку.

— Брат, я сегодня уеду, — сказал Чоро, когда они сели в круг.

— Ты расстроен? — спросил Медер.

— Я соскучился по матери. Она плакала всю ночь, я видел ее во сне.

— Это к радости.

— Это, наверное, после твоих слов об искуплении. Я хочу к ней. У меня есть, что ей сказать. Она плакала и говорила, что она одна, что она не нужна никому… Она ошибается, брат.

— Выпьем, — сказал Медер.

— За что? — спросила Сагынай.

Медер подумал и предложил:

— За земные дела наши, за Млечный путь, о котором говорит Чоро.

— За вас двоих, — добавил Чоро. — Не забудьте на свадьбу пригласить… — Он щелкнул пальцами по «бокалам» Медера и Сагынай и дружески подмигнул брату.

— Не забудем, брат, — потрепала его за волосы Сагынай.

КАДЫРКУЛ ОМУРКУЛОВ (родился в 1941 году) в 1965 году окончил сценарный факультет ВГИКа. По его сценариям поставлены художественные фильмы: «Небо нашего детства», «У старой мельницы», «Сюда прилетают лебеди», «Жили-были», «Каныбек», «Бурма», «Ливень». К. Омуркулов автор ряда сборников повестей и рассказов. Заслуженный деятель искусств Киргизской ССР, лауреат премии Ленинского комсомола республики.



Примечания

1

Джене — жена старшего брата.

(обратно)

2

Байке — обращение к старшему брату.

(обратно)

3

В инсценировке использованы мотивы из романа Г. Гулиа «Фараон Эхнатон»

(обратно)

4

Койчу (кирг.) — перестань.

(обратно)

5

Гумбез — мавзолей.

Чанач — бурдюк.

Кыз — буквально «девочка», так обычно женщины обращаются к младшим родственницам мужа.

(обратно)

6

Чанач — бурдюк.

(обратно)

7

жарма — напиток из кукурузного толокна.

(обратно)

8

В аилах киргизы пекут хлеб в сковородах или казанах.

(обратно)

9

Кыз — буквально «девочка», так обычно женщины обращаются к младшим родственницам мужа.

(обратно)

Оглавление

  • «Киргизфильм» КАДЫР ОМУРКУЛОВ ДЕЛА ЗЕМНЫЕ
  • *** Примечания ***