Букет невесты [Виктория Яковлевна Райхер] (fb2) читать онлайн

Виктория Райхер Букет невесты

С давней любовью, Танечке и Сереже

1

‎— Под кроваткой Янкеле беленькая козочка, беленькая козочка с колокольчиком стоит…

Ленка зевает. У нее клонится голова и глаза закрыты, но она все еще не спит. Лиля вяжет, спицы не слушаются и выскальзывают из рук. Уже совсем темно.

‎— Козочка поедет на рынок, привезет тебе орехи, орехи и изюм…

‎— Зюу-у-ум… ‎— ‎отзывается Ленка, открывая глаза. — Зю-у-ум…

‎— Спи, Леночка, спи, ‎— ‎Лиля гладит влажный Ленкин лоб. Ленка часто и сильно потеет, ночью приходится переодевать. А спит она плохо, чуть ее тронешь — просыпается и скандалит. Попробуй переодень незаметно во сне такую большую девочку.

‎— Под кроваткой Янкеле беленькая козочка, беленькая козочка несет тебе халвы…

‎— …вы-ы-ы, ‎— ‎подвывает Ленка.

Это она поёт. Когда Ленка поёт слишком громко, в стенку стучат соседи. Люди с хорошим слухом, они как будто ждут, пока Ленка закричит или просто что-нибудь громко скажет, и сразу приходят противными голосами: «А не отдать ли вам девочку в интернат?» Спасибо за «девочку». В первый раз пришли с фразой «кто вам разрешил держать дома опасного инвалида». Лиля тогда вызвала милицию, сразу. Чтобы милиция разбиралась, кто тут опасный инвалид.

‎— Беленькая козочка принесет тебе орехи, орехи и изюм…

‎— Зю-у-у-ум…

Ни под какую другую песню Ленка не соглашается засыпать. Она и под эту плохо засыпает, врач велел поить ее успокоительным на ночь, но Лиля не поит: еще чего, ребенку успокоительное давать. Ничего, помычит немножко и заснет. Под кроваткой Янкеле беленькая козочка, эту песенку Лиле бабушка пела на ночь. Бабушка пела ее на идише, там были какие-то рифмы, но Лиля не знает идиша и плохо помнит песню. Её козочка просто ходит на базар и приносит оттуда все, что приходит в голову. Когда Ленка только родилась, бабушка была еще жива. Она пела маленькой Ленке про беленькую козочку. Сначала Лиля злилась — зачем ребенку песня на незнакомом языке? Потом привыкла. А потом и бабушка умерла.

‎— Под кроваткой Янкеле беленькая козочка, она пойдет на рынок и принесет тебе вареников…

‎— Вввыыы… ‎— ‎подпевает Ленка. Она уже почти спит. Лиля откладывает спицы.

‎— Козочка пойдет на рынок, она принесет тебе сладкий сон…

За стеной раздаются негромкие женские стоны: соседи спать легли. Сын у них учится за границей, дочь замужем, никто им не мешает. Женский стон становится громче и выше. Лиля отходит от Ленки и начинает стелить свой диван. Ленке соседские стоны совсем не мешают, она от них ни разу не просыпалась. Соседка стонет очень ритмично, а Ленка любит ритмичные звуки. Например, ей нравится бить кулаком по столу.

‎— Под кроваткой Янкеле, ‎— ‎шепчет Лиля сама себе, раздеваясь, ‎— ‎беленькая козочка… Она пойдет на базар и принесет тебе орехов… орехов и халвы…

* * *

На набережной дул сильный ветер, и у какой-то невесты сорвало длиннющую фату и унесло на воду. Соня её пожалела: бедная невеста, сколько времени, наверное, выбирала. У самой Сони не было никакой фаты. Она была в белой блузке и синей юбке, юбку мама перешила ей из своей еще для выпускного. «Ну точно на экзамен», ‎— ‎восхитился Санька, когда увидел, как она оделась. Схватил на руки и потащил вниз с четвертого этажа. Тащил и напевал: «На экзамен, на экзамен».

‎— Поставь меня, вот же псих! — отбивалась Соня.

От смеха у нее не получалось четко выговаривать слова.

‎— Что-что? — возмущался Санька. — Оставь меня для всех? Для кого это «для всех»? Смотри, до ЗАГСа понесу, если вырываться не перестанешь!

‎— Надорвешься, ‎— ‎смеялась Соня, ‎— ‎ЗАГС далеко!

‎— Да чего там далекого, ‎— ‎отмахивался Санька, ‎— ‎я тебе сейчас под ближайшим кустом устрою… ЗАГС…

Они остановились перед выходом из подъезда и стали целоваться — до тех пор пока в подъезд не вошла соседка, тетя Наташа. Увидела Соню в белой кофточке, Саньку в белой рубашке, расплылась с умилением:

‎— Ой, Сонечка! Расписываться идете?

‎— Идем, ‎— ‎веско согласился Санька.

Поправил волосы и застегнул Соне верхнюю пуговицу на блузке.

‎— А что же ты, деточка, без цветочков? — присмотрелась тетя Наташа. ‎— ‎Нехорошо без цветочков, Сонечка, примета плохая!

Соня на секунду растерялась. Они с Санькой как-то не подумали про цветы.

‎— Мы не верим в приметы, мы математики! — сообщил Санька, снова взвалил Соню на руки и строго обратился к ней: — А ты не вырывайся. Слышишь, что говорят — примета плохая!

‎— Я не верю в приметы! — у Сони уже слезы текли от смеха. — Я математик!

‎— Разве бывают женщины-математики? ‎— ‎удивился Санька. Они с Соней учились на одном факультете. — Никогда не встречал…

Когда они, наконец, вышли из подъезда, надо было уже бежать. К счастью, автобус подошел почти сразу. В автобусе было только одно свободное место, и на него уселся Саня, пристроив Соню к себе на колени.

‎— Санька, ‎— ‎ Сонина щека стала теплой от солнца, бьющего в окно, ‎— ‎Сань, я цветочков хочу…

‎— Нарвем, ‎— ‎пообещал Санька, посылая обаятельную улыбку тонкогубой старушке, с неодобрением глядящей на голые Сонины ноги. — В лес поедем и нарвем. Ландышей. Хочешь ландышей?

‎— Да нет же, Сань! — Соня тормошила его за воротник, оттягивая от переглядывания со старушкой. — Какие ландыши в июле? Я букет хочу! Букет невесты!

‎— Нарвем букетов невесты, ‎— ‎легко согласился Саня. — Только увидим клумбу с букетами невесты ‎— ‎ и сразу же нарвем.

Он спрыгнул с автобусных ступенек, подхватил Соню. Донес до ЗАГСа и только там опустил на землю.

‎— Ненормальный, ‎— ‎бормотала Соня, отряхивая юбку. В автобусе к синей ткани прилип какой-то белый пух. — Сань, я вся грязная, смотри!

‎— Дома мы тебя разденем, — пообещал Санька. — И помоем. Будешь чистая.

И вдруг на них обрушился вопль.

‎— Рубинштейн! Рубинштейн!

По шоссе, не разбирая дороги, к Саньке мчался, раскинув руки, какой-то парень. Мчался, радостно голося и подпрыгивая на ходу.

‎— Рубинштейн, Сашка! Я еду мимо, смотрю — и правда ты! Ты сегодня что, тоже женишься, да?

‎— Женюсь, ‎— ‎подтвердил Санька, пожимая парню руку. — А почему «тоже»? Я вроде в первый раз женюсь.

‎— Так и я! — просиял парень, продолжая подпрыгивать. — У меня невеста знаешь какая? Мы с ней расписались с утра!

‎— Поздравляю, ‎— ‎сказала Соня.

Парень всем корпусом обернулся к ней.

‎— Здравствуйте, вы меня извините, пожалуйста, что я так набросился, я просто его давно не видел и очень обрадовался. Надо же, думаю, Рубинштейн тоже женится, во дела. Я и не знал.

‎— Такие новости надо знать, ‎— ‎Санька подмигнул Соне. — Мы уже сто лет собирались.

Жениться они решили три месяца назад. Санька сказал: «Сонь, а чего это мы с тобой до сих пор не женаты?», и Соня тоже удивилась — правда, чего? Пошли в тот же день, подали заявление, назначили регистрацию. Потом, в автобусе, вспомнили, что Санька забыл родителям сообщить.

‎— Подождите! — еще раз подпрыгнул парень. — Подождите секундочку, я сейчас!

Он убежал так же стремительно, как появился.

‎— Сань, это кто?

Саньку вечно находили какие-то люди и сообщали, что он их лучший друг.

‎— Так это же Андрюха Вишневецкий! Ты не помнишь? Мы с ним статью писали в прошлом году, он у нас дома как-то был.

У них «дома», в съемной комнате размером с книжный шкаф, успело перебывать столько народу, что Соне было трудно запомнить всех. Но она старалась.

‎— Андрюха, ‎— ‎повторила она. — Вишневецкий. Я поняла.

Парень тем временем появился снова. В руке он держал роскошный белый букет.

‎— Вот! — Андрей поклонился, вручая Соне цветы. — Это вам. Поздравляю! И тебя, Сашка, ты молодец! Живи сто лет!

И Андрей Вишневецкий исчез, испарился, оставив после себя только шелково-белый букет в руках у Сони.

Букет показался Соне какой-то редкой игрушкой. Кроме живых цветов и шелковых листьев, в букете были жемчужинки, бусинки и, кажется, даже маленький колокольчик. Соня таких букетов не видела никогда.

‎— Санька… ‎— ‎она рассматривала букет. — Санька, это что???

‎— Букет невесты, ‎— ‎Саня небрежно махнул вслед Андрею, одновременно прощаясь с ним и объясняя происхождение букета. — Ты же просила? Ну вот. Владей. И пошли уже, пожалуйста, жениться, а то там все переженятся раньше нас.

‎— Санька, где он достал такое чудо?

‎— Кого? Невесту? Ну, добыл себе где-то среди знакомых, должны же и остальные на ком-то жениться, если ты уже занята…

Белая блузка окончательно порвалась через четыре года, когда бережливая Соня в пятый раз перешивала кружевной воротничок. Синяя юбка куда-то делась, на свидетельство о браке Санька в день пятилетия свадьбы умудрился поставить винное пятно. А белый букет, с засушенными цветами и чуть пожелтевшим шелком, Соня хранила в папиросной бумаге в платяном шкафу. И через пятнадцать лет, отмахиваясь от Санькиных насмешек, упаковала в их небольшой багаж и привезла с собой в Израиль.

‎* * *‎

‎— Сонюша, я чуть не забыл, ‎— ‎в одной руке Саня держал бутерброд, а другой застегивал пуговицы на рубашке. — В пятницу у нас будут гости. Машка Сурикова привезет подругу, какую-то Лилю из Москвы.

‎— Надолго? — Соня только что вышла из душа и теперь причесывалась перед зеркалом, глядя на отражение мужа рядом с собой.

‎— Дня на два. Машка говорит, у этой Лили дочка больная, инвалид, из-за нее Лиля лет тридцать никуда не выезжала. И теперь Машка вытащила ее развеяться ненадолго. Они в выходные хотят по северу погулять.

‎— Ладно, ‎— ‎кивнула Соня, ‎— ‎погуляем. А на ночь я им в маленькой комнате постелю, в большой лягут дети.

‎— Они приедут? — обрадовался Саня. — Витька вроде говорил, на этой неделе не выйдет.

‎— Да? А я забыла. Ну, значит, на следующей. Будут Ханиталь в море купать.

Саня хмыкнул.

‎— Слыхали уже, как Ханиталь купается в море. Вся Хайфа слыхала.

Соня смахнула хлебные крошки с воротника его рубашки.

‎— Не надо, Сань, она боится. Она еще маленькая. Не все рождаются с жабрами, как ты.

‎— У меня нет жабр, ‎— ‎возразил Саня. — Я просто умею побороть свои страхи.

Саня откусил от бутерброда, оставил его на краю раковины и спустился вниз, на кухню. Соня подхватила бутерброд, тоже откусила от него и спустилась следом.

‎— Нет у тебя никаких страхов. И не было никогда.

* * *

Лиля долго не решалась ехать. Ее уговаривали все — и соседка, согласная за небольшие деньги неделю пожить вместе с Ленкой, и подруга Машка, уехавшая десять лет назад и все эти годы славшая фотографии: вот, Лиля, Мертвое море, а вот — Стена плача в Иерусалиме, а вот Средиземное море и Тель-Авив, а вот Эйлат, там кораллы ‎— ‎приезжай ты хоть в декабре, упрямая Вишневецкая, искупаемся в море, ты когда-нибудь купалась в море в декабре? А в марте?

Лиля не купалась. Она и летом-то купалась в море последний раз лет семь назад. Ленке тогда выделили от какой-то благотворительной организации путевку в спецсанаторий, и Лиля поехала с ней.

Море Ленке нравилось. Она садилась у кромки воды, в шипящую белую пену, и брызгала водой себе на колени. Лиля лежала рядом ‎— ‎читала книги, чистила фрукты, перебирала ракушки. Иногда уходила поплавать. Плавала она хорошо, могла далеко заплыть, но не заплывала: боялась не услышать, если Ленка начнет кричать. Хотя Ленка никогда не кричала на море. Она вообще становилась гораздо спокойнее возле воды, настолько, что Лиля даже думала — бросить все к черту, уехать жить в этот маленький город, найти какую-нибудь работу, пусть Ленка купается с мая по октябрь. Но останавливала зима. В Москве у Лили были подруги, было кого, если что, попросить присмотреть за Ленкой, в Москве был Андрей. Была устойчивая работа, с которой вряд ли уволят, Лиля там тридцать лет. В Москве квартира — маленькая, но своя. Куда тут уедешь.

Они с Андреем в первые годы, до рождения Ленки, много путешествовали. Ходили на байдарках, спали в спальниках под елками, занимались любовью между скал. Потом дозанимались. Андрей сказал как-то в сердцах, незадолго до ухода — лучше бы у нас просто не было детей. Лиля не хотела бы жить без Ленки, но самой Ленке жилось слишком нелегко. Из-за этого Лиля временами чувствовала себя виноватой ‎— ‎получалось, она как бы заставляет Ленку быть.

Андрей ревновал: ‎«Чего ты с ней возишься без конца?» Лиля пыталась что-то ему объяснять, он не понимал, они ругались. Потом мирились, но Лиля продолжала проводить все время с Ленкой, Андрей опять закипал, и все начиналось сначала. Он любил Лилю, и Лиля любила его, но семья у них вышла неудачная, не такая, как надо. И все из-за букета. Нельзя было отдавать тот букет.

Андрей тогда увидел кого-то возле ЗАГСА, не того, где они только что расписались, другого, по пути. Остановил машину, выскочил чуть ли не на ходу, убежал куда-то, а потом вдруг прибежал обратно и потребовал:

‎— Лилька, дай цветы!

Лиля дала. Андрей умчался вместе с букетом, а через две минуты вернулся уже без него.

‎— Лилечка, ты не представляешь, кого я встретил! Сашку Рубинштейна, нашу институтскую звезду! Он абсолютный гений, мы с ним как-то статью писали — он все сечет, совершенно все! И тоже сегодня женится. Только у него невеста совсем невзрачная, не то что ты.

Андрей с удовольствием оглядел Лилину фигуру в красивом платье, которое Лиля вдвоем с подругой-портнихой сшили из дефицитного шелка, купленного по знакомству в магазине «Новый дом».

‎— Ты у меня красавица. А у Сашки невеста — вылитая птичка. Воробей. Тоже, кажется, с нашего факультета, только помладше. Лохматая, в юбочке синей, чуть ли не в школьной форме. И без цветов. Я сразу понял — надо им букет подарить! Гений женится на коллеге, и даже без букета. Нехорошо.

Букет для Лили сделала бабушка. Бабушка все умела — и вязать, и вышивать, и шелковые цветы крутить, и букеты делать. Она тогда уже не выходила из дома и почти не вставала. Но сумела расшить свадебное Лилино платье цветами по шелковому подолу, и цветы для букета накрутила из того же дорогущего шелка. А живых цветов Андрей нарвал ночью с клумбы республиканской библиотеки. Он ходил «на дело» уже под утро, расчетливо одевшись в черный свитер, а Лиля с подругой-портнихой дошивали в бабушкиной комнате платье и обмирали от страха. Андрей вернулся счастливый и возбужденный, с охапкой белых остро пахнущих цветов. Бабушке сказали с утра, что цветы удалось купить на рынке, за пять минут до закрытия, потому недорого. Она вплела живые бутоны к шелковым лепесткам, добавила бусин и ленточек из своего запаса — и букет был готов. Ни у кого на свете не было такого букета.

А теперь и у Лили не было. Букет был у незнакомой невесты гения Саши Рубинштейна, которая выходила замуж в школьной форме.

‎— Андрюша, милый… Но я… Но эти люди…

Ни в коем случае нельзя было расплакаться. Слезы на свадьбе — очень плохая примета. Даже хуже, чем потерять букет.

‎— Лилька, да ты чего? — Андрей рассмеялся. — Тебе что, букета жалко? Да не жалей ты, вот еще, ерунда! Мы же уже расписались! Зачем тебе после свадьбы букет? А у Сашкиной девочки хоть что-то приличное будет. Не расстраивайся, я тебе еще сто таких букетов куплю. Вот увидишь.

Через неделю он притащил, действительно, какие-то цветы, но это было уже не то. Всё дальнейшее было не то. Когда Ленке исполнилось пять, она говорила всего два слова: «адай» (отдай) и «абери» (забери). «Отдай» — про все, что ей нравилось. «Забери» — про все, что ей не нравилось. Не нравилось ей гораздо больше. Вопль «абери!!!» постоянно раздавался в их комнате — до тех пор пока Андрей, действительно, не забрал свои вещи и не ушел. Сказал — не может больше тратить жизнь на существо, которое никогда не станет человеком.

Ничего он не понимает. Ленка абсолютно человек. Приходит, кладет голову Лиле на плечо и мычит: «Маммм, маммм». Если Лилю кто-то при ней обидит (или Ленке покажется, что обидят) — набросится с кулаками. Один раз Лилю из автобуса чуть в милицию не забрали — какая-то женщина наступила ей на ногу, Лиля вскрикнула, и Ленка двумя ногами стала топтать этой женщине туфли. А весу там дай боже, большая девочка уже. Женщина еле ушла, весь автобус орал на Лилю, а Ленка выла, не понимая, что она сделала не так. Лиля вывела ее из автобуса и купила в киоске на остановке два мороженых, ванильное и в шоколаде. Дала съесть оба, а потом, липкую от мороженого, повела на трамвай. Ленка очень любила трамваи, ее веселил трамвайный звонок и красные вагоны, она радостно карабкалась внутрь и ехала, гордая, глядя в окно и повторяя: «Катают! Катают!»

В тот раз она была возбуждена и вопила своё «катают!» так громко, что услышал вагоновожатый. Лиля испугалась, что он их высадит на ближайшей остановке, но вагоновожатый покосился на Ленку, хмыкнул и специально для нее дал длинный переливчатый звонок.

2

‎— Завтра мы едем в Хайфу, ‎— ‎объявила подруга Машка, когда они с Лилей, обессиленные, вернулись из поездки в Эйлат. Машка в Эйлате немедленно загорела, а Лиля нет, к ее бледной московской коже плохо приставал загар. Зато она притащила груду камней и ракушек, пригоршню дешевых бус, ярко-зеленые пляжные тапки и фотографию дельфина с ехидным влажным носом. По дороге домой заезжали на Мертвое море, и Лиля лежала на странной упругой воде, от которой едко пощипывало кожу, но стихало на сердце. После Мертвого моря тело чувствовало невесомость. «Вот бы Ленку сюда», ‎— ‎думала Лиля, смазывая руки привезенным оттуда же, с Мертвого моря, нежным кремом.

‎— В Хайфу? А что у нас там?

‎— У нас там Бахайский храм! — торжественно объявила Машка. Она все объявляла торжественно, как диктор центрального радио: «А это, Лилька, Средиземное море! А вот, Вишневецкая, город Тель-Авив, архитектура стиля „баухауз“! А здесь, Лилия Аркадьевна, Стена Плача!» В Иерусалиме они тоже уже побывали.

Про Бахайский храм Лиля ничего не знала. Но слышала, что Хайфа — очень красивый город.

‎— Очень! — энергично согласилась Машка, одновременно жестикулируя и жуя апельсин. Брызги апельсинового сока попали Лиле в лицо, защипало глаза. Лиля потерла их рукой (это не помогло — руки были в креме) и засмеялась.

‎— Ты чего? — удивилась Машка.

‎— Да так…

Как было ей объяснить? Её балкон, увитый зеленью с бордовыми цветами, Эйлат и дельфиний нос, брызги от апельсина на коже, пахнущей солнцем, «Хайфа — красивый город»… Под кроватью Янкеле беленькая козочка. Козочка съездила на рынок и привезла тебе орехов и изюма. Бордовые цветы и крем для рук.

Лиля каждый день звонила в Москву, соседке, живущей с Ленкой. Соседка отчитывалась, что у них все в порядке, передавала Ленкин распорядок дня — что ела, сколько времени просидела у окна, как долго после этого кричала, когда заснула. Жаловалась на Ленкин тяжелый характер, но каждый раз добавляла: «Очень хорошая девочка». Соседка просила купить ей в Израиле крем для чувствительной кожи и какое-нибудь украшение из серебра. Лиля купила и то, и другое, украшений даже два — ожерелье с эйлатским камнем, сине-зеленым, как хвост павлина, и длинные невесомые серьги, которые продавал в Старом Городе смуглый усатый араб. А Ленке она тут пачками покупала футболки с символикой трех религий, витамины для укрепления всего сразу — волос, кожи, костей, нервов ‎— ‎и куколки-сувениры, Ленка любила такими играть. Жалко, что нельзя привезти с собой эти брызги от апельсина. И бордовый цветок с балкона тоже нельзя… Разве что засушить?

‎— Хайфа далеко, без ночевки нет смысла, ‎— ‎продолжила Машка. — Зато у меня там друзья. У них и переночуем, я договорилась уже.

Договорилась так договорилась. В Израиле Лиля будто избавилась от постоянного страха ‎— ‎быть не к месту. Привыкнув всюду являться с Ленкой, она заранее признавала, что неудобна и будет мешать. И заранее сжимала губы: попробуйте скажите что-нибудь. А здесь, на южном воздухе, во влажной жаре, она была одна и немножко играла в игру «никакой Ленки не существует». Ведь и самого Израиля в Лилиной жизни тоже как будто не существовало, ей изначально не было места среди этих шумных ярких людей с их здоровыми детьми.

Дети в Москве были бледнее, их было меньше, они не настолько бросались в глаза. Они как бы «не считались» — была Лиля, и была Ленка, и больше никого. А тут, среди постоянно мелькающих колясок, маленьких кепок, босоножек с бусинами на пряжках, ведерок с совками для копания в песке, маленьких бутылок, засунутых в специальный карман на рюкзачке размером с апельсин, среди беззубых улыбок и всюду теряемых сосок, среди шума и гама, в котором преобладали звонкие голоса — Ленка просто не могла бы родиться, как не могла она родиться, скажем, на Марсе. А раз тут не было Ленки, значит, не было и Лили. Женщина, которая сидит на красивом балконе и натирает руки влажным кремом, появилась из ниоткуда и уйдет в никуда. У нее нет ничего за спиной, она одна, и ей всюду рады.

Бесконечные Машкины друзья — по работе, по институту, по дому, какие-то близкие подруги по супермаркету и дальние родственники по больничной кассе — все они радовались Лиле, расспрашивали, как ей понравился Израиль, звали в гости, принимали у себя, накрывали на стол и непрерывно улыбались. Ей приходилось улыбаться им в ответ, и в первые дни она даже уставала от этих бесконечных улыбок. Потом привыкла.

Дома Лиля почти не улыбалась, потому что улыбаться не умела Ленка. Ленка умела только смеяться ‎— ‎низким, басистым смехом, похожим на плач. Трудно было сказать заранее, что может ее рассмешить. Иногда это была пестрая уличная кошка, нервно бежавшая вдоль дороги, иногда — связка неожиданно ярких цветов, мимо которых они шли в магазине, иногда еще что-нибудь. Могла рассмеяться яблоку или груше. Лиля пыталась вызнать — что смешного конкретно в этой груше, в этом фрукте, почему ты смеешься? Но ответа не получала.

А когда Ленка радовалась чему-то, она сморщивала лицо и говорила: «Любу». «Любу!» означало «люблю». Этому Лиля её научила, бесконечными повторениями — я тебя люблю, я люблю тебя. «Любу!» — соглашалась Ленка и постепенно стала говорить «любу» про все, что ей нравилось. Про колыбельную, про море, про ветки вербы, которые Лиля весной приносила домой. «Под кроваткой Янкеле беленькая козочка», ‎— ‎пела Лиля и перечисляла, что именно козочка принесет Ленке: вербу, море, цветов, фартук с котенком, новую куклу, вкусный завтрак, который ты любишь. Ленка стучала ногой по полу и с каждым ударом кивала: «Любу! Любу! Любу!».

* * *

Машкина подруга Лиля оказалась невысокой женщиной со светлыми волосами. Все в ней было неброским и светлым — бледная блузка, узкий сарафан, туфли телесного цвета с какой-то подчеркнуто чистой подошвой, будто Лиля совсем не ходила по земле. При этом вся Лиля была чем-то еле заметно украшена: тонкая вышивка по вороту и манжетам, тонкое, почти паутинное серебряное колечко, бусы из мелкого бисера, прозрачного, как вода. Говорила Лиля негромко, больше молчала. О ней хотелось заботиться, как о ребенке.

Соня привыкла, что в их доме гости быстро осваивались и все делали сами: сами открывали холодильник, вытаскивая себе йогурты и салаты, сами ложились спать и вставали, когда хотели, сами включали телевизор или брали книги из книжных шкафов. Но Лиля как села в небольшое, как раз по своему размеру, бархатное кресло, так и сидела, неподвижная, молча следя, как Саня открывает вино, а женщины накрывают на стол. Соня взяла вазу, наполненную толстыми мандаринами и желтоватым виноградом, поставила рядом с креслом.

‎— Попробуйте, в этом году удивительно удачный виноград.

‎— Спасибо, ‎— ‎улыбнулась Лиля и взяла мандарин.

Больше она ничего не сказала, и Соня отошла.

А Лиля отдыхала. Просторные комнаты с большими окнами, спокойные люди, спокойные голоса. Никто не кричал, не плакал, не выл, никто ни в кого не всматривался напряженно. Никто даже особо не улыбался, просто смотрели тепло. Лиля скинула туфли, поджала ноги и взяла еще один мандарин.

Саня включил телевизор ‎— ‎передавали чемпионат мира по бильярду. Раньше Лиля понятия не имела, что бильярд — это вообще спорт. Ей казалось, это развлечение для пьяных подростков в баре. Или для миллионеров на яхте. Оказалось — нет, целое дело, техника, искусство.

Саня стал объяснять ей правила чемпионата, потихоньку она начала понимать. И правда, оказывается, красиво. Смотрели бильярд.

Подошла Соня, позвала к столу. Сидели на сквозняке, между открытой дверью в сад и широким окном, Лиля ела салат и смотрела, как ветер раздувает белые занавески.

‎— Вишневецкая, ты оценила, какие тут виды? — спросила Машка, кивая за окно. — Гора Кармель! Маленькая Швейцария, самые красивые в Израиле места.

‎— Лиля, а Андрей Вишневецкий вам случайно не родственник? — оживился Саня, намазывая масло на крошащийся тост. — Был у нас в институте такой хороший человек.

Лиля вздрогнула. Машка не говорила ей, что эти люди знают Андрея. Впрочем, Машка наверняка и сама не знала.

‎— Бывший муж, ‎— ‎Лиля улыбнулась, давая понять, что вопрос не обидный и ничем ее не задел.

‎— А что он сейчас делает, вы не знаете? Все еще в институте или ушел? Мы с ним когда-то вместе одну штучку писали. Отличная у него голова.

Голова у Андрея и правда отличная, это все говорили. И сам Андрей очень ценил тех, у кого, по его мнению, была отличная голова. После развода Лиля быстро почувствовала, что самые сердобольные друзья остались с ней, а самые умные — ушли с Андреем. Не потому, что им не нравилась Лиля, просто без Андрея им с ней было не о чем говорить. А Саня этот, оказывается, тоже математик.

‎— Из института Андрей давно ушел. Как платить перестали, так и ушел. Сначала писал статьи в журналы, а теперь в частной школе преподает.

‎— Андрюха? Детям? — изумился Саня. — Вот это он молодец. В молодости у него с терпением было неважно, вечно он на ладони считал.

Была у Андрея такая привычка. Он всегда носил с собой ручку, затыкал куда-нибудь в карман или за отворот рукава. А бумаги не носил и не искал. И, когда ему нужно было что-нибудь прикинуть, выхватывал ручку и начинал молниеносно чиркать по ладони. Руки у него были большие, широкие, каждая ладонь — как лопата. И эти лопаты были исчирканы вдоль и поперек. Иногда следы чернил оставались на Лилиной коже, и она, смеясь, смывала их в душе, упрекая Андрея: я вся в твоих следах!

‎— Он математический кружок там ведет, соревнования устраивает по математике, олимпиады. Дети его обожают.

‎— У нас Витька, сын, когда-то хотел быть воспитателем детского сада. «С академическим уклоном», как он говорил. Ему нравилось с детьми возиться, притаскивал к нам карапузов, обучал их химии для первоклашек. Ужасно смешно было слушать. Но потом передумал, пошел в науку. А у вас, Лиля, ведь есть…

Саня поймал мгновенный Сонин взгляд и на лету переменил направление разговора.

‎— …есть работа? Говорят, в России с этим непросто сейчас.

‎— Да я статистик, в бухгалтерии. Ничего интересного, но я там тридцать лет. Прижилась.

‎— О, так у нас Сонюша тоже бухгалтерией занимается. Прошла тут подготовительные курсы, потом еще одни, а теперь специалист высшей категории. Все ее боятся.

‎— Это не меня, это сложных бумажных расчетов все боятся. А я математик, я не боюсь.

Соня встала, чтобы подать десерт.

‎— Ты у меня ничего не боишься, ‎— ‎одобрительно сказал Саня, дотянулся до пульта от телевизора и включил бильярд.

* * *

Гуляли по Хайфе, воздушной, белой и длинной. Поднимались вверх-вниз по горам, разглядывали город с высоты, бродили по узким улочкам, тоже ведущим то вверх, то вниз, зашли в Бахайский храм, потом спустились к морю, купаться. Лиля ныряла под волны, выныривала и смеялась, глядя, как Соня и Машка, стоя в воде по пояс, отмахиваются от прохладных брызг. Местные жительницы, они редко ходили на море.

‎— Вот бы Ленку сюда, ‎— ‎сказала Лиля, даже не испугавшись, что говорит зачем-то вслух.

Ночью они долго сидели на кухне, разговорились, и Лиля рассказала Соне про Ленку. С Соней было странно легко говорить.

‎— Так привози, ‎— ‎предложила Соня. — Только не летом, летом ей здесь будет жарко. Приезжайте весной или осенью, поживите у нас. Будешь в море ее купать.

Представить себе Ленку в самолете, Ленку в Израиле или Ленку здесь, на опрятном берегу, среди бегающих детей и летающих воздушных змеев, было так же невозможно, как Ленку, заседающую в парламенте. Это было не ее место. Другая жизнь.

‎— Может быть, привезу, ‎— ‎Лиля кинулась в очередную волну и поднырнула под визжащую Машку, обдав ее водой.

Машка возмутилась и вылила Лиле на голову полные пригоршни моря.

‎— Как вам не стыдно, ‎— ‎сказала Соня, деловито обрызгивая Машку и отпрыгивая сама, ‎— ‎немолодые же тетки.

Они играли с водой упоенно, как третьеклассницы, и на них с уважительной завистью поглядывали близнецы лет четырех, строившие на берегу песчаный замок. Близнецам тоже хотелось брызгаться и в воду, но их сторожила строгая русская бабушка, считавшая море в это время года еще холодным.

* * *

Отъезд получился внезапным, как часто бывает с отъездом. Еще накануне Лиле казалось, что у нее масса времени впереди, что она еще успеет много где побывать и всего накупить, а сегодня с утра они с Машкой суетливо метнулись по рынку, чтобы контрабандой засунуть в чемодан для Ленки фруктов, потрепались о чем-то неважном в маршрутке, идущей в аэропорт, неловко пообнимались возле стеклянного входа — и вот уже Лиля сидела одна в самолете, щурилась от яркого солнца, бьющего в круглое маленькое окно, и не понимала, кто она, откуда и куда и зачем летит. Перед глазами мелькали картинки — высокий черно-белый Иерусалим, горячий разноцветный Тель-Авив, прохладная бело-зеленая Хайфа, море, накатывающее волнами и отступающее, Машка, размахивающая рукой с апельсином, лица продавцов, курортников, детей, знакомых, незнакомых… Соня, Саня… Саня… Саша…

Математик. И Соня математик. Коллеги. А сыну их, Витьке, Саня упоминал, в этом году исполнилось ровно тридцать лет.

Лиля резко выпрямилась. Год назад Андрею перепала небольшая сумма денег — одно из его исследований напечатал какой-то американский журнал. И в том же месяце как раз исполнялось тридцать лет со дня их с Лилей свадьбы. Андрей пришел тогда в гости, торжественный, в костюме, принес цветы, отдал заработанное (уточнив «для Ленки»), а потом долго пил чай и сетовал — будь я за границей, какие деньги бы загребал. И перечислял, кто из друзей так вовремя уехал: Лешка Стравинский, Рома Кацев, Сашка Рубинштейн…

Соня, школьница, воробей. Она и сейчас ходит в джинсах и с короткой стрижкой. А Саня, оказывается, импозантный. Седоватый, высокий. Лиля схватилась за иллюминатор, будто боялась выпасть из самолета. Она сидела там, в большом и удобном доме, пила чай, ужинала, болтала. А где-то совсем рядом, в ящиках или в коробке, лежал ее букет.

Самолет нырнул в облака, и Лилю затошнило. «Ты дура, ‎— ‎сказала она себе, ‎— ‎ты дура и идиотка, она его выбросила давно». Но сама понимала — не выбросила, не может этого быть. У Сони такой красивый дом, они с Саней такая дружная пара — значит, букет еще там, на месте, хранится в шкафу за семью замками.

«Еще и Ленку к себе приглашала! ‎— ‎со злостью подумала Лиля. — Все мое забрала, теперь еще и Ленку ей подавай. Нет уж, дорогой воробушек, Ленку я никому не отдам, никогда».

* * *

В первый вечер дома, после того как Лиля с трудом уложила спать наплакавшуюся Ленку (на радостные события, подарки и положительные эмоции Ленка всегда реагировала слезами), зазвонил телефон. «Это Соня», ‎— ‎подумала Лиля. Ей казалось, раз она сама непрерывно думала о Соне, та не могла не думать о ней.

Но звонил Андрей. Интересовался, как Лиля съездила в гости, как Ленка, как дела. Неожиданно вспомнил:

‎— В Израиле, кстати, знаешь кто живет? Сашка Рубинштейн! Мы с ним когда-то…

‎— …в институте вместе учились, знаю. А ты знаешь, что твой приятель дружит с моей Машкой? Мы были у них в гостях!

‎— Да ну? И как они живут? Погоди, погоди, он все еще женат — на той девочке, помнишь, я ей твой букет тогда подарил?

‎— Помню, ‎— ‎сухо сказала Лиля. Пропавший букет она поминала Андрею всю их совместную жизнь, при каждой ссоре. А он отмахивался — при чем тут букет. — Конечно, помню. Все еще женат.

‎— И как она тебе?

Лиля открыла рот, чтобы сказать что-нибудь ироничное, но вспомнила, как ночью, на кухне, рассказывала Соне про Ленку. И как они с Соней и Машкой брызгались в море водой.

‎— Андрюша, у меня голова болит. Перелет, разница во времени, перепады температуры, я устала. Спокойной тебе ночи. Не бузи.

«Не бузи» было ее обычным прощанием с Андреем. Он на это всегда отвечал: «А ты осторожней».

‎— А ты осторожней, ‎— ‎Андрей рассмеялся и отключился.

Лиля постояла несколько минут, рассматривая узор в виде сплетенных колец на давно знакомых занавесках, снова взяла в руки телефон и набрала код Израиля. «Поблагодарю за прием, отчитаюсь, что хорошо долетела. Послушаю, как она отзовется».

‎— Да? ‎— ‎голос в трубке был немного сонным, хотя в Москве было на час позже. — Лиля, это ты? Как долетела? Как погода в Москве?

‎— Соня, ‎— ‎в горле застрял какой-то комок, и Лиля прокашлялась. ‎— ‎Соня, ты знаешь… Ты можешь… Соня, отдай мне мой букет.

Она подумала еще секунду и добавила, вдруг испугавшись, что может показаться грубой:

‎— Пожалуйста.

* * *

Фамилию «Вишневецкий» Соня вспомнила сразу после обеда. Тот размахивающий руками студент, который подарил ей букет в день свадьбы ‎— ‎а Лиля, оказывается, была его женой. Уж не ее ли это был букет, вдруг подумала Соня. Букет-то явно невестин, свадебный, а они ведь женились в тот же день. То есть, значит, Андрей встретил Саньку, и для его невесты отнял букет у своей? Или все было иначе, и светловолосая Лиля сама отдала для Сони свои цветы?

Захотелось спросить об этом Лилю, но Соня постеснялась. Возможно, Лиля давно все забыла, к тому же после свадьбы с Андреем в ее жизни, как выяснилось, был еще и развод, и неудобно было вдруг напоминать про свадьбу.

Ночью Лиля рассказывала про Ленку. И Соня вспомнила, как сидела у постели больного Витьки ‎— ‎как два месяца мыла в ванне взрослого парня, кормила с ложечки, гладила по голове… Из-за болей после операции Витька плохо спал, и мама шепотом пела ему колыбельные песни.

Соня пыталась себе представить, как Лиля день за днем ухаживает за дочкой. Одевает, кормит, водит гулять, отворачиваясь от любопытных взглядов, дома купает Ленку в душе, укладывает в постель… Когда Соня была маленькая, ее родители, преподаватели университета, работали целыми днями, а с Соней сидела бабушка Берта. Совсем седая и очень сгорбленная, бабушка Берта ходила с внучкой в парк и на площадку, кормила обедами, расчесывала перед сном. И пела ей песню на идише — Соня ее запомнила и потом, в больнице, пела Витьке.

«Под кроваткой Янкеле беленькая козочка, ‎— ‎пела бабушка Берта, подолгу расчесывая длинные Сонины косы. — Она пойдет на рынок и принесет тебе оттуда орехи, пирожки с маком, яблоки и изюм. Янкеле боится грома, но ты ничего не боишься. Янкеле боится стука, но ты ничего не боишься. Янкеле боится, когда в дом заходят чужие люди, но ты ничего не боишься. Козочка пойдет на рынок и принесет тебе оттуда орехи, пирожки с маком, яблоки и изюм».

Когда Витькина дочка Ханиталь была совсем маленькой, она просила у Сони купить ей в подарок игрушечную козочку. Но Соня говорила — тебе не нужна игрушечная козочка, у тебя есть живая. Она пойдет на рынок и принесет тебе орехов, пирожков с маком и яблок.

— Не хочу яблок! — спорила Ханиталь. — Хочу пиццу!

Соня смеялась.

‎— Хорошо, козочка пойдет на рынок и принесет тебе пиццу. Ты ведь ничего не боишься. Козочка приносит все тем, кто ничего не боится.

‎— Я ничего не боюсь, ‎— ‎кивала Ханиталь.

Букет, засохший и пожелтевший, Соня в этом году отдала внучке для пуримского костюма: Ханиталь наряжалась невестой. Ей купили красивое платье, белые туфельки и фату, а вот букеты в детских магазинах все были ненастоящие, слишком простые ‎— ‎Ханитали они не нравились, портили всю картину.

‎— У тебя же есть цветочки! — Соня давно показала внучке, что хранится в ее шкафу. — Дай их мне для костюма, ты ведь в этом году все равно не будешь наряжаться невестой.

‎— Ну вот, ты расстроила все мои планы — нарядиться невестой в этом году.

Соня достала букет и растаяла ‎— ‎так изящно смотрелась с ним Ханиталь. Внучка была беленькая, нежная, с прозрачной светлой кожей. Редкий тип внешности для Израиля, здесь рождаются смуглые дети с яркими глазами, а Ханиталь получилась как тонкая линия, проведенная кисточкой с акварелью.

‎— Тебе идет. — Соня завернула цветы в бумагу и попросила: ‎— ‎Ты с ними поосторожней, это очень старый букет. Не разломай мне его.

‎— А откуда он у тебя?

‎— Подарили. Много лет назад.

‎— Когда я стану настоящей невестой, ‎— ‎сказала Ханиталь, заглядывая Соне в глаза, ‎— ‎у меня будет настоящее белое платье, свадьба и жених. И тогда я тоже возьму твои цветы, хорошо? А до тех пор можно они полежат у меня?

* * *

Целый день стояла жара и дул горячий ветер, под вечер у Сони поднялось давление и разболелась голова. Она приняла холодный душ, проглотила две таблетки и уже собиралась ложиться, когда зазвонил телефон.

‎— Соня, ‎— ‎это оказалась Лиля, неожиданно хриплая, будто от слез. — Соня, ты знаешь… Ты можешь…

В голове заметались варианты — Ленка болеет? Упала? Ее надо срочно лечить? Везти сюда?

Лиля прокашлялась.

‎— Соня, отдай мне мой букет.

Она сделала паузу и добавила еле слышно:

‎— Пожалуйста.

Янкеле боится грома, но ты ничего не боишься. Янкеле боится стука, но ты ничего не боишься. Янкеле боится, когда в дом заходят чужие люди — но ты…

‎— Господи, ты так звучишь, я уже испугалась. — В телефон было слышно, как за Сониной спиной от ветра хлопают занавески. — Ну конечно, конечно отдам. Приезжай в гости, с Ленкой — и заберешь.

‎— Нет, Соня, нет, ‎— ‎Лиля торопилась и проглатывала слова. — Я не могу приехать с Ленкой, ее нельзя в самолет, она будет кричать всю дорогу, ее нельзя в замкнутое пространство, она боится. А без нее я теперь долго никуда не поеду. Отдай букет сейчас, пожалуйста, я тебя прошу.

‎— А… как? — растерялась Соня. — Прислать по почте?

‎— Да нет, какая почта. Он же старый, рассыплется весь. Ты мне просто его отдай, не присылая. Он сейчас у тебя?

‎— Нет… У Ханитали.

‎— Возьми его обратно от Ханитали и отдай. Пусть сам букет где угодно, это неважно, мне же замуж не выходить. — Лиля коротко рассмеялась. — Но он будет отданным, понимаешь? Он вернется. Ты мне можешь его вернуть?

‎— Не уверена, что я тебя понимаю, но могу попробовать.

‎— Ты согласна? — было странно, что Соня согласилась так легко. — Тебе не жалко?

Ветер из окон усилился, но стал только более жарким. Голова разбаливалась все сильнее. Скорей бы лечь.

‎— Лиля, милая, мне совсем не жалко. Конечно, будем считать, что я тебе его отдала.

‎— Соня, не «будем считать», а отдала. — Было важно, чтобы Соня хоть что-нибудь поняла. ‎— ‎Он теперь мой, договорились? Ты уже не можешь пользоваться им.

О чем она говорит, какое «пользоваться»? Не давать букет Ханитали? Не выходить с ним замуж, не ходить с ним гулять?

‎— Хорошо, я не буду. Завтра же попрошу Ханиталь отдать твои цветы.

«В две пиццы мне это точно обойдется. А если Ханиталь будет упрямиться, то еще и в поход в кино. Надо будет посмотреть, где идет какой-нибудь хороший детский фильм».

Соня давно не ходила на детские фильмы, и ее обрадовала возможность попасть туда почти в приказном порядке. Так-то все времени нет.

‎— Договорились. — Лиля опустилась на стул возле телефона и вытерла вспотевший лоб. — Завтра.

‎— Позвонить тебе после? Отчитаться про Ханиталь?

‎— Не надо, Сонь, все в порядке. Раз мы договорились, значит, уже совсем все в порядке. Спасибо тебе. И спокойной ночи.

В кровати заворочалась Ленка, что-то мыча. Лиля подошла поправить ей одеяло.

‎— А на море мы сами поедем, ‎— ‎прошептала она, погладив Ленкину руку. — В будущем же году и поедем. Теперь-то можно. Сядем на кораблик, поплывем по волнам.

‎— Катают… ‎— ‎пробормотала Ленка сквозь сон. — Я любу…

Козочка поехала на рынок и привезла тебе твой букет. Лиле стало легко, весело и немного стыдно перед Соней. «Ладно, она столько лет пробыла с моим букетом. Теперь моя очередь». Первым долгом, действительно, съездить с Ленкой на море. А потом посмотрим, как пойдет.

* * *

Соня еще раз включила душ и постояла под прохладными струями, смывая головную боль. Легла в постель рядом с неожиданно рано заснувшим Санькой и стала слушать, как за окнами постепенно стихает ветер. Саня, не просыпаясь, обнял ее за плечи, притягивая к себе. Его рука пахла морем: днем ходили купаться. И Ханиталь согласилась поплавать, хотя на море были довольно сильные волны. Даже нырнула несколько раз.

«Сделаем вместе букет вместо того, для костюма, ‎— ‎решила Соня уже сквозь сон. ‎— ‎Купим шелка, накрутим цветов, добавим бусин. А проволока у Саньки где-то есть».‎

Оглавление

1

2