Последняя пуля [Герман Федорович Дробиз] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Герман Дробиз Последняя пуля Рассказ

Голова к голове, тело к телу — плотным строем, как солдаты в каре, стоим в коробочке. Заботливо упакованы нежными девичьими реками. Куда нас направляют, не знаем. Но чувствуем подъем, желание выполнить долг. Никто не объяснял нам, в чем он состоит — он рождается в нас, едва выскакиваем из отливочной машины, еще мгновение назад бывшие каплями расплавленного свинца.

Приятное ощущение, когда тебе горячо; как эго бывает с первыми ощущениями новорожденного, оно глубоко запечатлевается и становится на всю жизнь постоянной потребностью, то есть мечтой.

Коробочка к коробочке нас укладывают в ящик. Прикосновение теплых пальцев через картонную стенку… Возникло… Исчезло… Хлоп-хлоп-хлоп! Я шик заколочен. Вздрогнуло днище… Поехали. Еще много раз будет замирать и вздрагивать наш крепкий надежный ящик, наша славная казарма. Остается только воображать, как нас перегружают из кузова грузовика в чрево товарного вагона и везут, везут, везут в дальние дали — надо думать, в другую страну. О, даже когда ничего не видно, путешествие прекрасно — оно приближает нас к выполнению долга. Дремлем под стук колес. В снах я снова становлюсь горячей и куда-то лечу, неотвратимо приближаясь к заветному, искомому…

Я — пуля. Калибр семь целых, шестьдесят две сотых, вес восемь и девять десятых грамма. Из остальных анкетных данных главное — отношение к воинской повинности. Я — военнообязанная, чего и вам желаю. Убеждена: воинская повинность должна распространяться на все организмы, предметы и устройства.

Военнообязан весь материальный мир. Возьмем такого незамысловатую вещицу как складной стул. Если в нем развалился дачник и, посасывая курительную трубку, любуется дубовой рощицей и красками заката на черепичных крышах, — трудно представить себе положительное отношение складного стула к воинской повинности. Но если на нем сидит офицер, распоряжающийся в данную минуту важной боевой операцией?.. Казалось бы, трюизм. Но я хочу подчеркнуть: военнообязанными должны чувствовать себя все. Только так может быть обеспечено правильное мировоззрение в современном нам мире, где военные действия — последний аргумент в любом споре.

Несколько слов о моем моральном облике. Говорят, что пуля любит убивать, что у нас особое, приязненное отношение к смерти. Это неправда! Мы любим жизнь; выпущенные из ружейных, автоматных или пулеметных стволов, мы хотели бы лететь вечно; и когда встречаем преграду — это трагедия, распад личности, катастрофа. Мы убиваем не от абстрактного желания и не от садистской тяги к убийству, нет. Когда понимаешь, что тебя затормозили серьезно я навсегда, что полет прекратился, ненависть захлестывает душу, и начинаешь мстить. В этом смысле мы с одинаковым чувством убиваем человека, остановившего наш полет грудью, и, допустим, стену, сделавшую то же самое кирпичами. Ну и, кроме того, напомню: мы сознаем наш долг.

Нас привезли. Склад. Покой, тишина. Текут дни. Раздражает безделье.

Неподвижность все тягостнее.

И однажды…

Скрип раскрываемых ворот… Наш ящик подымают, выносят… Рев автомобильного мотора, немилосердная тряска… Приехали. Ящик вытаскивают и швыряют. Он глухо ударяется о землю. Слышен треск раздираемой оболочки. Я лежу в верхнем ряду. Толчок — взяли соседнюю коробочку. Не исключено, что следующая очередь наша. С огромным любопытством прислушиваюсь: что здесь происходит? Слышу: топот ног, окрики, лязганье металла. Отрывистая команда: «Огонь!»

Залп! Его звук пронзает меня сладкой болью и завистью к подругам, ощутившим в этот миг, что такое полет; догадываюсь: им сейчас горячо, славно, как в первую минуту рождения.

Крики, короткие стоны. Пауза. Два одиночных выстрела.

Снова пауза. Отдаленные голоса грубо подгоняют кого-то.

Сильные пальцы крепко обхватывают нашу коробочку… А-ах!!! Нас распахнули! Успеваю увидеть: широкая поляна, залитая солнцем. Сочная зелень листвы. Поодаль, забросив ногу на ногу, сидит офицер. На нем красивая серая форма, изящная черная нашивка на рукаве. Фуражка с высокой тульей. Он похлопывает стеком по сверкающим голенищам сапог. Отдает короткие спокойные распоряжения. Солдаты в такой же серой форме, только более скромной, энергично взаимодействуют с группой мужчин весьма утомленного вида. Общая веревка, которой они связаны, едва помогает им удерживаться в шеренге…

Дальше не вижу: пальцы выхватывают меня из коробочки. Щелк-щелк — и я в тесноте механизма. Приятно пахнет смазкой. Что-то сильное, тугое вталкивает меня еще глубже. Ощущение долга растет. Все вместе — я, механизм, его прочные стенки, умное устройство, дославшее меня в патронник — мы едины по отношению к чему-то очень важному! Мы сильны этим единством а горды им. А если вспомнить о тех замечательных людях, что придумали меня и сконструировали многозарядный автомат, и о тех, чьи старательные руки добыв? — ли свинец, изготавливали станки, строили ружейные заводы, и о тех, кто учил солдат быстро и правильно пользоваться мною; если вообразить себе этот обширный круг людей и вещей, имена которых — человечество и мир… О!

Подумать только: не кто-нибудь, а именно я отправлюсь гонцом, вестником этой мощи, ее полномочным представителем, и мой полет станет торжественным финалом, последним этапом во всей этой согласованной деятельности! Мысленным взором я окидываю пространства и времена, становища народов и глубины эпох.

Я вижу гениальных выдумщиков, творцов пороха. Остроумных механиков и изобретателей. Вижу гигантские заводы. Толпы инженеров. Армады рабочих.

Нянечек вижу, неусыпно бодрствующих в родильных домах, в заботе, чтобы мои будущие создатели благополучно появлялись на свет во все большем количестве.

Вижу поля, тучные хлеба, трудолюбивых крестьян — надо кормить моих будущих создателей, и хорошо, сытно кормить. Легионы учителей усаживают их за парты, преподают им родной язык и элементарный счет, чтобы позже перейти к законам плавления металлов, кинематике, баллистике, газодинамике, ко всему грандиозному своду знаний и умений, без которых я не могла быть создана…

Поистине, среди миллиардов людей нет ни одною кто не имел бы ко мне никакого отношения. Кто может поспорить со мной в этом? Солнце? Но и оно не согревает одновременно всех. Господь Бог! По у людей нет одного бога. Я — солнце, согревающее всех сразу. Я — Бог, в которого верят сразу все!

Все плюс я — и против нас некто на траектории моего будущего полета. Я ему не завидую. Еще не испытываю ненависти, но уже не завидую… Ствол пока направлен в землю. Я смотрю через длинный тоннель, по стенкам которого красиво навиваются спиральные борозды. Вижу упругие травинки. Букашка переползает со стебля на стебель. Червячок пробурил влажную почву и вертит головкой. Пробежал муравей. Крошечные следы его лапок. Все это любопытно, но где небо? Даше взглянуть на небо!

И вот команда!

— В ружье!

Ствол качнулся и замер. Картина изменилась. Неба по-прежнему не видно, но возникло нечто не менее интересное: преграда, о которую я разобьюсь. Я вижу свою смерть. Кто никогда не сидел в тесном патроннике, у истока ствола, в последние секунды перед выстрелом, не поймет, какая это смесь восторга и отчаяния. Сейчас начнется полет, будет движение, скорость, станет радостно я горячо. Но в эти секунды, когда, находясь а полной неподвижности, видишь размеры оставшейся жизни, видишь место, где погибнешь… этому не подобрать слов.

Моя преграда прикрыта грязной и изношенной тканью. Трудно определить, гимнастерка ли что или обыкновенная рубашка. Через отверстие ствола не разглядеть ни фигуры, ни липа. Я еще не знаю, стар он или молод.

Тишина словно бы сгустилась. Догадываюсь: офицер привстал со складного стула и поднял руку жестом, требующим внимания. Сейчас прозвучит одно короткое слово и…

Но вместо этого разносится вопль. Яростный, хриплый. Это моя преграда посылает проклятия. Ридом кто-то рыдает. Перекрывая эти глупые звуки, не имеющие никакого значения для того, что сейчас произойдет, — наконец раздается:

— Огонь!

Страшная — еще более могучая, чем мне представлялось, — сила ударяет меня, извините, по заднице! Расширенным от восторга взглядом лечу по спиральным бороздам, они врезаются мне в бока, заворачивают… Оборот… второй… третий… Скорость растет фантастически… Мелькает дульный срез, и я выскакиваю на волю.

Полет хорош в любом виде, не правда ли? Но я еще и вращаюсь! Восемьсот сорок метров в секунду и тысяча двести оборотов в минуту, но сами по себе эти данные не выражают ничего. Небо и солнце, лесная опушка, горы вдали, цветущая поляна, снова небо и солнце летят на карусели… А впереди, Молодой он или старый, так и не разберешь: лицо в грязи и подтеках крови. Глаза уставились в ствол. Его реакции недостает, чтобы понять, что я уже появилась и приближаюсь. В его ушах звучит грохот выстрела. Вспышка пламени — максимум того, что ему успело прислать зрение. Но он, видимо, еще надеется на чудо: разглядеть, как из маленькой дырочки выпрыгиваю я — ладненькое свинцовое тельце — и устремляюсь к нему. А я — ха-ха! — давно вылетела и успешно преодолеваю расстояние между стволом и пыльной измятой тканью, в которой по-прежнему нелегко угадать военную либо штатскую принадлежность. Мне радостно и горячо, как в самом раннем детстве. Полет возбуждает фантазию, мечтательность, хочется петь, декламировать…

Я пуля, я философ!
Из множества вопросов
один меня волнует
из века в век, от века:
Ищу человека!
Вот оно — чудо полета: сочиняю стихи! Кто бы мог подумать? Возможно — некоторое несовершенство формы, но что вы хотите: я всего лишь горячая капля свинца, взвинченная скоростью до эйфории…

Очарованною пчелкой
забиваюсь прямо в щелку,
прямо в сердце, как в середку
медоносного цветка.
«Очарованная пчелка» — как вам это нравится?.. Интересно, работает ли сейчас поэтическое воображение у него? Возможно, и он представляет меня злой горячей пчелкой, которая вопьется ему в грудь и ужалит. А может быть, я для него — гроза, молния, выскочившая из узкой синей тучи, непостижимое явление природы, гром среди ясного дня. Не исключено, однако, что у него техническое мышление, и он воспринимает меня объективно: тело параболического сечения, разогнанное до скорости в восемьсот сорок метров в секунду, разогретое до трехсот восьмидесяти градусов по Цельсию и, благодаря этим незаурядным параметрам, способное пронзить биологическую массу на глубину восьмидесяти сантиметров. Это последнее ограничение могло бы спасти живое существо, поместившее свои жизненно важные органы на большей глубине; но таковых, кажется, нет; что до людей, то поставьте их в затылок друг к другу, и я дойду до третьего, лишь четвертый останется неуязвим.

Лицо его искажено гримасой. Тут и страх, и ненависть, и, отдадим должное, — мужество, проглядывает даже вера в какие-то убеждения. Милый мой!

Верить можно только в меня, только я — неотразимый аргумент в споре, единственная надежда победить в столкновении идей. Если бы не я, жизнь на планете превратилась бы в бесконечную и бесплодную дискуссию, ибо сколько людей, столько представлений о личном благе и общественном устройстве, и еще никто никого не убедил в своей правоте одним говорением слов. Чтобы прекратить деятельность мозга, вырабатывающего идеи, противоположные вашим, бесполезно прибегать к словам. Эту работу быстро, аккуратно и дешево может выпот-нить небольшое металлическое тело вытянутой формы, пушенное с определенной скоростью. Пуля. Я.

Над поляной летит бабочка. Медленно вздымаются огромные оранжево-черные крылья. Жаль невинное создание, но мне не дано распоряжаться своей трассой Я ударяю воздушной волной, вдавливаю крыло, прожигаю в нем огромную дыру — и все это за четверть его взмаха…

Он, видимо, что-то кричит. За то время, что я лечу, губы его успевают немного округлиться — для какого-то звука.

Я приблизилась. Вижу грязные струпья на щеках. Напрягшийся кадык. Вижу мельчайшие складки одежды. Тусклую латунную пуговицу нагрудного кармана.

Только бы не угодить в нее, это будет слишком больно. Но нет, к счастью, я пройду рядом. А ветхая ткань дли меня такая же преграда, как облачко для самолета. Обнажилась кожа. Прожигаю ее, меня обволакивает густой дым, и… страшный удар! Кость! От чудовищной боли я расплющиваюсь, но ненависть прибавляет сил: грызу, буравлю, проламываю ребро, стало немного легче, но существенно упала скорость. Втискиваюсь в мягкое, булькающее. Клокочут сосуды. Мясистый мешок вздувается и опадает, врезаюсь в него, застреваю…

Красное, багровое, больше ничего не видно. Вокруг все шипит, кровь омывает и охлаждает меня. Теряю сознание…

Через некоторое время прихожу в себя от приглушенного скрежета лопат.

Слышу, как на нас сыплются камни и комья земли. Теперь это его могила. А моя могила — его сердце. Но он-то умер, а я похоронена заживо и обречена на вечные муки, на холод, неподвижность и тишину. Вот цена счастливой секунды полета, вот награда за верность долгу… Все это телесное, мягкое, окружающее меня, превратится в прах и смешается с землей. А я буду ждать годы и годы, и века, пока подземная влага не разложит мой свинец на окислы и не превратит меня тоже в мертвое ничто.

Так и происходит. Идут годы. Сырость покрывает меня незаживающими язвами. Я жива только воспоминаниями: полет, синее небо, цветущая поляна, стихи… Мое горячее дыхание плавит крыло бабочки, снова — небо…

Я никогда не увижу небо. Годы идут. Десятки? Сотни? Не знаю.

Но вот, с некоторых пор, начинаются слуховые галлюцинации. Знакомые звуки: рев двигателей, лязганье металла. Они глухо доносятся сквозь толщу земли. Нет, это не галлюцинации! Однажды земля вздрагивает; внезапно — мощный сдвиг, подъем, падение — рушится туча земли, песка и пыли, и среди этих частиц падаю я. Потом все успокаивается, пыль садится, и я вижу… небо!

Господи ты боже мой, я вижу небо. Я лежу на гребне земли, сброшенной ковшом экскаватора. Местность неузнаваема. Лесной поляны нет и в помине, — с высоты гребня открывается вид на оживленную городскую площадь. Громоздятся многоэтажные здания, снуют пешеходы, поток автомобилей огибает сквер в середине площади, а над ним на высоком постаменте стоит высеченная из камня фигура. Что-то знакомое чудится в ее облике. Вывернутые за спину руки.

Округленный в крике рот. Позвольте, позвольте…

Это он. Значит… Значит, это был герой. Герой, оказавшийся достойным памятника. Он, стало быть, погиб геройской смертью. И эту геройскую смерть устроила ему я. Можно гордиться причастностью к историческому событию. Да, но не означает ли существование памятника и прекрасного города вокруг него, что тогда победили не те, кто послал меня, а — эти? И, следовательно, я как аргумент оказалась несостоятельной… Ах, поймала я, если бы тогда победили Наши, сейчас, возможно, на этом постаменте стоял бы памятник мне, геройски погибшей пуле! Мне стало очень грустно. Потускнела радость возвращения к жизни, к солнечному свету, человеческим голосам…

Мальчуган взобрался на вершину гребня, сел, снят, сандалии и принялся вытряхивать из них землю. Потом он увидел меня. Цепкие пальчики поднесли меня к его глазам, любопытным и приветливым. Рот округлился, теплая струя воздуха сдула с моих боков прилипшие к ним крошки. Как давно я не чувствовала тепла, как стосковалась по нему.

Он подбросил меня на ладошке и одобрительно произнес:

— Тяжеленькая!

Так я стала частью его богатств, разместившихся в кармане штанишек.

Вместе со мной здесь осколок цветного стекла, шестеренка из часового механизма и кубик игральной кости. Всех нас мальчуган искренне любит, но я ему особенно нравлюсь. Однажды он даже чмокнул меня губами. Я, если так можно выразиться, от души рассмеялась. Если б он знал, кого целует! Если б видел меня, когда я проламывала ребро, рвала сердечную мышцу тому, к го стоит сейчас на площади… Кстати, худо пришлось бы мне, если бы он уже тогда был из камня. Но тогда он не был из камня…

Если рассказать тебе об этом, мальчуган, ты, может быть, и не поверишь.

Ты так далек от всего этого, как далека эта площадь от той поляны. Между тем она я есть та поляна — просто ее обставили зданиями и покрыли асфальтом, а теперь роют метро. Эхо выстрелов давно рассеялось; умерли те, кто стрелял, и их офицер, сидевший на складном стуле; сгнил и стек, которым он похлопывал по сверкающим голенищам сапог — но пространство осталось тем же самым. Моя трасса прошла бы теперь через струи фонтана, устроенного на краю площади, или через брошенный детьми мяч, через растопыренные руки, устремившиеся к нему… Через моего мальчугана. Ха-ха, может быть, как раз через его карман, где я сейчас валяюсь безопасной игрушкой, позвякивая о стеклышко. Вот здесь я прошла бы, горячая, злая; прожгла бы тонкий холст, впилась в кожу, прорубила артерию, и алый фонтанчик проклюнулся бы и забулькал с голубиным воркованием!

Пустые, пустые мечты… Спокойны пешеходы, выправка у мужчин спортивна, но не более, детские игры азартны, но безмятежны, и постоянно приветлив взгляд мальчика.

Однажды, когда он играл со мной, возле него остановился прохожий. Он долго разглядывал меня, потом произнес:

— Старинная вещица…

И пошел дальше, молодой, сильный мужчина, в расцвете призывного возраста.

С тех пор я потеряла покой. Все пытаюсь вспомнить его интонацию, угадать, сказал ли он это иронически или серьезно. Что ж, успокаиваю я себя, годы пронеслись, технический прогресс имел место, у моих сестер иной вес, калибр, более совершенная форма. Именно это он, видимо, и имел в виду, назвав меня «старинной».

Но против воли ужасная догадка зреет в душе. А что, если за долгие годы, проведенные мною во мгле и сырости, в небытии, что-то изменилось в мире? Что, если придумана какая-то замена мне как самому вескому аргументу в вековечной вражде людей? А вдруг они о чем-то договорились без меня? И уже не рождаются мои сестры, горячие капли свинца с врожденным чувством долга.

И, может быть, я последняя из них и единственная. Единственная и последняя, кто может рассказать о выстреле, о чудесной силе, пославшей меня по спиральным бороздам, об изумительном полете из тесноты ствола в еще большую тесноту человеческою сердца…


Оглавление

  • Герман Дробиз Последняя пуля Рассказ