В польских лесах [Иосиф Опатошу] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Иосиф Опатошу В польских лесах

Часть первая В ЛЕСУ

Глава I РОДОСЛОВНАЯ МОРДХЕ

Мордхе, отец его, дед и прадед (до шестого колена) родились в Липовецких лесах, женились на родственницах и жили целыми родами. Ежегодно на Хануку все съезжались к старейшему в роде и производили расчеты.

В добрые старые времена собиралось более ста человек. Мужчины, здоровенные, словно деревья в лесу, сидели до полуночи за дубовыми столами, выводили мелом на дощечках палочки и кружочки и съедали, запивая домашним пивом, столько шкварок и жареных уток, что женщины уставали ощипывать перья.

Напившись домашнего пива, они ругались на чем свет стоит, ибо происходили из коенов[1], известных своим горячим нравом, иной раз дрались до крови, но скоро мирились, сватали свою молодежь и разъезжались.

На свадьбы, которые бывали часто, сходилось свыше трехсот одних только свояков. Каждая семья привозила собственного раввина и оркестр. Музыканты играли под открытым небом. Ссорились, всякий раз готовы были расстроить брак перед самым венчанием, но потом отходили и танцевали во всех комнатах, в сараях и в лесу.

От хорошей жизни и безделья молодежь только и делала что влюблялась, пугая родителей обещаниями отравиться в случае попыток помешать. Родители постоянно били детей, выгоняли их из дому, дети просили прощения и возвращались обратно.

А однажды случилось так, что молодой рыбак — поляк с противоположной стороны Вислы — влюбился в еврейскую девушку и обвенчался с ней в ближайшем костеле. Несколько парней, не желая иметь в своем роду вероотступницу, подстерегли парочку на большой дороге и отбили у парня молодую жену.

От стыда та бросилась в Вислу.

Так жил род Мордхе; простые добрые евреи доживали в Липовецких лесах до глубокой старости. Не любили умников, почитали раввина, жили не унывая, наполняя сундуки всяким добром, растили детей, держали для них меламеда[2] аж до шестнадцати лет, однако дальше чтения молитв и Торы молодежь не продвигалась.

Однажды в Хануку, когда съехавшиеся гости, уже успев поскандалить друг с другом, лакомились жирными утками, прадед Мордхе, старейший в роде, неожиданно заболел. Никто не мог помочь ему — ни старые рыбаки, ни фельдшер, ни местный врач: больной был при смерти.

Лесные евреи сидели около старика, курили крепкий табак и, уже не надеясь на выздоровление хозяина, думали про себя о том, кто унаследует свитки Торы (они обыкновенно переходили к старейшему в роде), как вдруг к окну подъехала кибитка, запряженная парой лошадей. Из кибитки вышел еврей и попросил разрешения переночевать. Он вез Люблинского ребе. Едва ребе вошел в дом и положил руку на голову умирающего, тот сразу почувствовал облегчение.

С тех пор люди из рода Мордхе стали ездить в Люблин, потом в Пшисху, а потом и в Коцк[3].

Человеческая теплота их теперь обернулась хасидской пламенностью. Они сидели у ребе на почетном месте, перестали заключать браки между своими, а когда приходило время женить детей, ездили к ребе за советом.

Мало-помалу лесные евреи начали отпускать сыновей в другие губернии, а дочерей выдавать замуж за ученых хасидов; те после свадьбы не желали жить в лесу и селились в ближайших городах. Так рассеялись лесные евреи по Польше и Волыни, и каждый год на Хануку съезжалось все меньше людей. Через два поколения в Липовецких лесах остался только отец Мордхе.

Род Мордхе жил в Липовецких лесах несколько веков. И хотя представители рода были всего лишь приказчиками, но чувствовали они себя настоящими хозяевами здешних мест. Каждый раз, когда возникала новая община, род Мордхе снабжал ее древесиной. Если где-нибудь талмуд тора[4] или синагога нуждались в дровах на зиму, родные Мордхе их немедля туда посылали: они вообще отапливали половину губернии.

Окрестные крестьяне беспрепятственно собирали хворост в лесах, и, когда у бедного крестьянина кто-нибудь умирал, евреи безвозмездно давали ему доски для гроба.

В правую сторону тянулись густые Липовецкие леса, где столетние дубы то и дело с грохотом валились от старости. Налево простирались плодородные луга; из-за густой, высокой травы, покрывавшей их, едва виднелись маленькие выбеленные избушки рыбаков.

Вся эта местность была удалена от городов; люди жили там отрезанные от мира деревьями и водой. Рыбацкие дети росли полудикими, пугливыми, как зверьки, избегали проезжих.

Днем рыбаки спали. Спали они, как цыгане, — родители, дети, зятья и невестки вповалку, друг подле друга, на мешках с соломой. К ночи сытые, отдохнувшие мужчины уходили на рыбную ловлю. Прощаясь, женщины крестили их, давали с собой жареную пшеницу для приманки рыбы и связки волчьих зубов — талисман от чар Ванды, царевны Вислы, по преданию увлекающей за собой рыбаков.

Здоровые, загорелые рыболовы, не раз смотревшие в глаза смерти в лесу и на воде, оставались всю жизнь большими детьми. Они любили по-детски разговаривать с волнами, точно с живыми существами.

Лежа в лодках, рыбаки бросали в воду жареную пшеницу и прислушивались. Если Висла начинала шипеть и вздуваться, словно закипающая вода, они знали, что улов будет хороший. Шум все усиливался, стаи мелких рыбок, как серебристые льдинки, быстро проносились мимо, исчезали и снова появлялись. Изголодавшиеся щуки, карпы и лини, разинув пасти, гнались за ними.

Рыбаки осторожно опускали сети в воду и выжидали, поминутно вытаскивая из-за голенищ спрятанную там «мамашу» — бутылку с водкой. Согревшись спиртным, они грезили о манящих огоньках, что светятся ночью над водой и сверкают в лесу, словно волчьи глаза. Они твердо знали, что это — сокровища Ванды. Но гнаться за манящим огоньком было нельзя: завлечет и погубит.

Когда Висла разыгрывалась, взметая зеленоватые волны в небо, будто тянулась к луне, рыбаки, словно дети свою мать, умоляли ее пожалеть их и успокоиться. Если река не унималась, они бросали Ванде волчьи зубы — один за другим — и причаливали к берегу. Куря фарфоровые трубки и сплевывая табак в воду, молодые ребята в сотый раз выслушивали жалобы старых рыбаков на то, что улов с каждым годом становится все меньше, что Ванда в тенетах, что Висла стала не та и прошли те времена, когда рыбаки птицами носились по водам…

И тут в ночь врывалась, поднимаясь из воды, Ванда. И рыбаки слушали ее горестный плач, видели, как она простирает руки над Вислой. Жаловалась она своим сынам на то, что загрязнены ее воды: чужие люди саранчой налетели, и стало ей душно… Гасили тогда молодые рыбаки фонари, плевали с горя себе на ладони, брали в крепкие руки весла, налегали на них и скользили по воде, точно по гладкой спине большого, гибкого зверя. Это они прокрадывались в казенные воды, где улов бывал обильнее.

Так жили рыбаки испокон веку, жили вдали от человеческих селений, крепкие, как дубы, с льняными волосами, светлыми глазами, сохраняя и в восемьдесят лет все зубы — желтые, словно старые, поросшие мхом пни.

Они редко ходили в костел, еще реже исповедовались. За день до Пасхи скидывались, не жалея денег, и приглашали к себе попа, чтобы тот окропил святой водой их праздничные пироги. В понедельник же, на второй день Пасхи, все — и стар и млад — наряжались и уходили в лес, пригласив с собой «пана управляющего», и торжественно несли к Висле соломенное чучело с большими глазами из крашеных яиц. Верил и род Мордхе, верил твердо, что Висла требует жертвы; поэтому каждый год эти приверженцы Коцкого ребе ставили рыбакам бочки пива и вместе с ними с пением приносили жертву Ванде — бросали соломенное чучело в воду.

Глава II МОРДХЕ И ЕГО ОТЕЦ

Отец Мордхе Авром был женат второй раз. Ему было за пятьдесят. Среднего роста, широкоплечий, с длинной, по пояс, седеющей бородой, он следовал примеру тех евреев, которые не прячут деньги в кошелек, а просто бросают их в карман, чтобы они звенели и чтобы легче было щедрой рукой раздавать милостыню.

Реб Авром был состоятельным человеком. Люди утверждали, что если бы он не был таким чудаком, то мог бы сильно разбогатеть. Соседи-помещики предлагали ему покупать у них хлеб и шерсть. Но он, кроме леса, ничего покупать не хотел. Узнав, что Шамай Шафт, местный хасид, скупердяй, который, бывало, жил у него по целым неделям и которого он ввел к помещикам, берет у тех хлеб на корню буквально за бесценок, Авром избил его, крича о посрамлении достоинства еврейского народа, и приказал не пускать больше Шамая к себе в дом. Шамай смирнехонько принял побои. Он был уже тогда богаче Аврома, но, несмотря на это, ползал перед ним на четвереньках, глядя ему в глаза с виноватым видом побитой собаки.

Авром несколько раз в год ездил в Коцк. И когда ему приходилось в субботу оказаться в дороге, он устраивал торжественные субботние трапезы и приглашал к столу всех местных хасидов. За столом коцкинцы избегали бесед о святой Торе. Они знали, что Авром человек правоверный, однако довольно легкомысленный, любит шутку и часто посмеивается над самим ребе. Однажды он вывел из-за стола хасида-простачка и, склонившись к его уху, спросил, да так громко, что все слышали: почему, мол, реб Менделе окружил себя столькими тетушками и невестками, как — прости ему Господь это сравнение — поп в деревне? Эти слова он громко повторил несколько раз и рассмеялся. А когда реб Менделе после смерти жены вторично женился на одной из своих родственниц и та через шесть месяцев родила, Авром в присутствии хасидов заметил, что теперь ему наконец-то стал понятен стих: «Дела праведников совершаются руками других». «Я имею в виду совсем другое! Я имею в виду Бога». — Авром говорил отрывисто, словно оправдываясь, делая при этом дурашливое лицо и посмеиваясь.

Хасиды, готовые убить каждого за подобную выходку, глупо улыбались шуточкам Аврома. Они стыдились друг друга, словно иноверец грубо пошутил в присутствии изучающих Тору евреев. Но изучающие Тору не принимают такое близко к сердцу, они знают цену словам иноверца. Именно так хасиды всегда воспринимали шуточки Аврома. Они знали, что Авром часто говорит глупости, но, по сути, он хороший парень, с еврейским сердцем, щедр на деньги, поэтому община старалась не слышать того, что он говорит.

От первой жены у Аврома не было детей. Сидя с молодыми хасидами за бутылкой, он сам рассказывал, когда бывал в хорошем настроении, что при первой жене отнюдь не служил образцом добродетели. Немало парочек из близлежащих местечек едва не развелось из-за него.

После смерти первой жены он, однако, покаялся, пригласил к себе молодого отшельника из Коцка и занялся изучением Торы. Ровно через год (ему было тогда сорок) он женился вторично, на дочери раввина. Двойреле происходила из весьма знатной семьи; раввин писал, что она родилась «в святости и чистоте». Ко дню свадьбы Двойреле не было еще и шестнадцати лет. Тихая, застенчивая девушка напоминала нежное растение, способное погибнуть от малейшего прикосновения. Первое время после свадьбы Авром жил в тревоге. Когда он обнимал жену, ему казалось, что она вот-вот сломается. Вообще, у него постоянно было такое чувство, какое бывает у взрослого человека, когда он держит на руках новорожденного ребенка и боится причинить ему боль.

Двойреле была очень набожна. Ходила постоянно с молитвенником в руках, покорно исполняла все, что требовал муж. Часто она посылала деньги цадикам, чтобы те молились за спасение ее души; зажигала по пятницам девять свечей и шептала над ними священные слова. Когда однажды Авром во время молитвы обнял ее, она не сопротивлялась, не произнесла ни слова, но потом плакала в тиши, думая, что Бог именно за это карает ее и не посылает детей. К тому же после свадьбы она сразу начала хворать.

Авром в душе благоговел перед женой, обращался с ней очень бережно, возил в Данциг к врачам и, куда бы ни ездил сам, всегда привозил ей подарки.

Через три года после свадьбы Двойреле родила сына. Мордхе рос задумчивым, молчаливым ребенком. Дружил он только с Вацеком, сыном лесника, который был его однолеткой. Когда его спрашивали о чем-нибудь, он отвечал не сразу, будто силясь понять, о чем идет речь. Часто говорил невпопад, краснел, но глядел своими большими серыми глазами так открыто и доверчиво, что его нельзя было не полюбить. С детских лет не мог он смотреть, как дети рыбаков мучают домашних животных. Правда, когда он в первый раз увидел, как у них во дворе режут кур, это его почти не тронуло. Однако потом ему целую неделю снился резник с окровавленным ножом в зубах, с испуганными глазами (почти у всех резников такие глаза), и это терзало его до тех пор, пока он не проснулся однажды расстроенный, сел на кровати, долго не двигался, а потом пошел в сарай к курам. И если бы отец в тот момент не заглянул в сарай, никто бы и не поверил, что мальчик с большими задумчивыми глазами, который никогда и мухи не обидел, зарезал курицу.

Случай с курицей Мордхе запомнил на всю жизнь, как и побои, которые он тогда получил от отца, и всегда удивлялся, как могло прийти ему в голову сделать такое.

К десяти годам отец привел к Мордхе меламеда Шлойме, известного знатока Талмуда. Учитель был лет пятидесяти, с лысой головой; спереди у него торчало несколько сиротливых волосков, а у затылка вились редкие локоны, как у ребенка. На макушке сидела, точно приросшая, засаленная ермолка. Летом и зимой носил он потертый шелковый лапсердак, на котором от шелка почти и следа не осталось — была только подкладка да два ряда больших пуговиц. Лицо с толстыми улыбающимися губами обросло всклокоченной бородой с проседью, и, если б не она, лицо было бы круглым, будто луна. Посреди бороды виднелась желтая выемка, словно выеденная табачными каплями, которые всегда стекали с его носа.

Шлойме был ленив, как цыган. Он мало занимался с Мордхе. Целыми днями лежал на кушетке, засунув руку под голову, нюхал табак и пересказывал хасидские истории. Их он знал без счету. С тем же воодушевлением, с каким говорил о ребе, рассказывал он и о Наполеоне III. Учитель считал Наполеона величайшим чародеем, который выигрывал сражения с помощью особых машин; те якобы вызывали у противника насморк. Так он и одерживал победы в войнах.

Шлойме был веселый, добродушный хасид. Он редко сердился на кого-нибудь. Исключение составляли его жена и Виленский гаон[5]. Он никак не мог простить последнему его раздоры с Баал-Шем-Товом[6], по мнению Шлойме отдалившие пришествие Мессии. Жену, с которой уже несколько лет жил врозь, он ненавидел и избегал говорить о ней. Перед каждым праздником, когда в доме Аврома начиналась веселая суета, Шлойме ходил мрачный, нахмуренный, не находя себе места. Он переставал нюхать табак, пил чистый спирт, ругался без всякого повода. Но это длилось недолго. При первом удобном случае он запирался с Мордхе в отдельной комнате, как будто для того, чтобы растолковать ему значение предстоящего праздника, и там плакал перед своим учеником горькими слезами. Мордхе плакал вместе с ним, стыдился смотреть ребе[7] в глаза. Шлойме забывал, что перед ним мальчик, рассказывал ему, как взрослому, о своей жизни, жаловался на жену, со злобой говорил о ней:

— Эта негодная женщина сделала меня несчастным! Если б не она, проклятая, мне на старости лет не пришлось бы околачиваться среди чужих людей, сидеть за чужим столом и быть меламедом!

Мордхе тогда мало что понимал и представлял себе жену ребе высокой, худой женщиной с рогом во лбу, как у царицы Вашти[8].

Выплачет Шлойме свое горе и опять становится добродушным хасидом: меньше пьет, больше нюхает галицийский табак, поет, веселится, как будто никогда горя не знал… И так до следующего праздника.

Мордхе, наоборот, каждый раз после слез меламеда ходил расстроенный. Он был уверен, что Шлойме — самый несчастный человек на свете, что у него никого нет, и жалел, что часто не слушался Шлойме, смеялся над ним, и давал себе клятву, что с сегодняшнего дня будет слушаться ребе и любить его как своего собственного отца.

К двенадцати годам Мордхе уже самостоятельно разбирался в Талмуде, но обнаруживал некоторые странности. Посреди ученых занятий мог внезапно спросить Шлойме: почему, например, лысина не бывает в бороде, а бывает только на голове. Или вытаскивал из кармана зеленую жабу и пускал ее гулять по страницам Талмуда.

Шлойме посмеивался над проделками своего ученика и никогда не бил его. Однажды мать в присутствии Шлойме стала укорять Мордхе, что непристойно юноше, изучающему Талмуд, играть с дочками рыбаков или даже с Рохл, дочерью арендатора. Мордхе смотрел матери прямо в глаза, краснел, но молчал. Шлойме, раздраженный, шагал по комнате, отплевываясь, будто муха попала ему в рот. Как только мать вышла, он усадил Мордхе за стол и открыл Талмуд. Опершись волосатыми руками о стол и раскачиваясь, он начал кричать над его ухом:

— Грешная ты душа! С шиксой[9] водишь дружбу, вероотступник!

Впервые за все время занятий с Мордхе он его ущипнул, да с такой силой, что мальчик подскочил. Потом вырвался из рук Шлойме и исчез из дому. Бродяжил несколько дней с рыбаками.

Так рос Мордхе. Всем прямо смотрел в глаза, любил рыбаков, любил меламеда и ничего не боялся. Он верил Шлойме, что Аристотель сообщил Нахманиду[10] название маленького сосуда в человеческом организме, который может, если после смерти его вырезать, воскресить умершего. Он также верил Вацеку, что в глубине леса растет верба, которая никогда не слышала ни журчания воды, ни пения петуха, и что если вырезать свисток из этой вербы, то можно его свистом воскресить мертвецов в могиле.

Двойреле постоянно плакала из-за того, что Мордхе растет дикарем, выглядит восемнадцатилетним (тьфу-тьфу, чтоб не сглазить), а не умеет двух слов сказать с «нормальным человеком». Она настаивала, чтобы Авром отвез мальчика к ее отцу: там, дескать, он приучится к общению с людьми.

Авром не любил своего тестя и все откладывал поездку. Тем временем подвернулся богатый торговец хлебом. Ударили с Авромом по рукам, и Мордхе стал женихом. Будущий тесть пожелал, чтобы Мордхе до женитьбы учился у дедушки-раввина.

Мордхе было четырнадцать лет, когда Авром отвез его к деду, шестидесятилетнему старику.

Реб Мойше был низенький тщедушный человечек с жидкой темной бородкой и маленькими водянистыми глазками. Он имел привычку во время разговора пристально рассматривать ногти у себя на руках.

Реб Мойше ездил в Коцк, но в глубине души был миснагед, не верил в ребе, издавна питал вражду к хасидам. В молодости, когда реб Мойше в первый раз приехал в местечко с рекомендательным письмом от реб Лейбуша к старому раввину, тот, несмотря на субботу[11], разорвал это письмо в клочки, не желая иметь в своей среде аристократов.

Раввин был постоянно поглощен изучением Торы; он вообще был религиозен до безумия. Все боялись его и почитали как владыку. Каждую пятницу он вместе со служкой[12] обходил лавки, проверял правильность весов, гирь и не раз штрафовал лавочников. В сумерки, перед традиционным «зажиганием субботних свечей», раввин открывал в комнате судилища[13] сундук, окованный медью, пересчитывал деньги, которые бедняки — женихи и невесты — давали ему на хранение, и потом уходил в синагогу молитвой приветствовать наступление субботы.

Первое время Мордхе только и думал о том, как бы ему удрать домой. Дедушка с него не спускал глаз, читал ему постоянно наставления, ругал по любому поводу, приговаривая, что он останется таким же неучем, как его отец. Однажды, застав Мордхе спящим без ермолки, раввин пригрозил привязать внука на всю ночь за ноги к кровати.

Дед следил за тем, чтобы Мордхе учился с утра до вечера. В шесть часов он уже будил его. Днем посылал в синагогу, а вечером опять занимался с ним.

Мордхе никогда не слышал от старика доброго слова, и, как бы удачно он ни прочитал отрывок из Талмуда, дед всегда находил недостатки и был недоволен. Раз, когда Мордхе не знал заданного отрывка, реб Мойше разгорячился, швырнул свой цветной носовой платок на Талмуд, открыл серебряную табакерку, понюхал табак и закричал:

— Тебе вовсе не нужно знать Талмуд, дурак! Разве теперь ученые в почете? Ты все равно будешь восседать с твоим отцом в Коцке на самом главном месте!

Мордхе сидел, раскрасневшись, смотрел, как у дедушки дрожат руки, а тонкие губы складываются точно так же, как у его матери, и ему было обидно, что дедушка то и дело плохо поминает отца. В этот раз он уже не мог смолчать:

— Тогда дедушка не должен был выдавать свою дочь за моего отца!

— Грубиян! — крикнул раввин и вскочил с места.

Когда гнев его прошел, он положил руку на плечо внуку и добродушно промолвил:

— Трудно быть учителем, трудно! Вспыльчивый человек не может быть наставником… — И вышел из дому.

Первый год Мордхе делал большие успехи, и в местечке говорили, что из него выйдет толк.

Но Мордхе не мог ужиться с дедушкой, его тянуло обратно в лес. К тому же он заметил, что ешиботники в синагоге считают его скромником и в его присутствии перестают цитировать книгу законов о брачной жизни, которую почти каждый из них знал наизусть. Ему стало обидно.

Он украдкой начал искать запретные места, упивался ими и удивлялся, что до сих пор их не замечал, не понимал их смысла. А ведь читал неоднократно! Ему бросилось в глаза, что страницы эти потрепаны более других; во многих фолиантах трудно было даже различить буквы — так их зачитали…

Каждый раз, когда Мордхе перелистывал очередной фолиант, он вдруг останавливался, оглядывался и краснел. Он был убежден, что остальные смотрят на него, угадывают его мысли. Тогда он переворачивал страницу, все громче и громче распевая текст и стремясь прогнать грешные мысли. Чем громче он пел и чем сильнее раскачивался, тем явственнее всплывала в его воображении невеста, с которой он никогда в жизни не обменялся ни словом. И каждый раз, когда он думал о ней, она представлялась ему в образе Рохеле, дочери арендатора.

Едва дедушка уходил в синагогу, Мордхе украдкой забегал в раввинскую комнату и торопливо листал фолианты, один за другим, боясь, чтобы дедушка его не застал, и внутренне стыдился самого себя. Но в дедушкиных фолиантах определенные страницы были тоже потрепаны больше, чем другие. И теперь, когда Мордхе сидел за столом против дедушки, смотрел на его жидкую бородку, исхудавшее лицо и кошачьи глаза, ему всякий раз приходила в голову мысль, что старик запирается в раввинской комнате, перелистывает фолианты и испытывает такую же внутреннюю дрожь, как и он, Мордхе.

Он стыдился смотреть дедушке в глаза, ругал себя и никак не мог поверить, что его дедушка, благочестивый и богобоязненный еврей, пропитанный запахом пергамента, старинных книг и рецуэс[14], подвержен искушениям. Конечно, нет! Что это ему пришло в голову?..

Мордхе ходил задумчивый: греховные мысли завладели им, и он никак не мог их преодолеть.

Тогда-то и случилось нечто такое, что совершенно изменило жизнь Мордхе. Раввин к тому времени настолько одряхлел, что не мог больше учить Мордхе, и передал его молодому хасиду. Тот целыми часами, вместо того, чтобы заниматься с Мордхе, шагал по синагоге. Устав от постоянной ходьбы и самоуглубления, он садился возле ученика, сжимал его руки, как бы боясь, чтобы тот не сбежал, и принимался тихо посвящать Мордхе в основы хасидизма. Мордхе привязался к молодому человеку. Он перестал изучать Талмуд, целыми днями шатался с молодыми хасидами, упивался рассказами о реб Менделе. Его тянуло к ребе, и он решил без ведома родителей поехать в Коцк.

Поездка в Коцк казалась Мордхе прогулкой в лес, где он, бывало, пропадал по нескольку дней. До последнего момента он не думал о том, где достать денег на дорогу, не строил никаких планов, был уверен, что, когда понадобятся деньги, они найдутся.

В субботу, в сумерки, во время вечерней молитвы, когда реб Мойше был в синагоге, Мордхе отыскал в жилете, который дедушка носил в будни, ключ, открыл сундук и вынул оттуда пятьсот злотых. В тот же вечер, когда Мордхе, вернувшись поздно домой, собрался укладывать свои вещи, к нему зашел служка.

— Дедушка тебя зовет.

В раввинской комнате сидели дедушка и отец невесты Мордхе реб Фишл.

— Мордхе, ты взял из сундука пятьсот злотых? — спросил раввин.

Мордхе покраснел, задумался на минуту и потом ответил:

— Взял.

— В субботу?! — прошипел старик, вскочил и отпустил Мордхе пощечину. — Ты осквернил субботу, вероотступник! Фишл, расторгни брачный договор. Мой внук — вор! Слышишь?..

— Я слышу, ребе!

К утру Мордхе был уже в лесу.

Двойреле плакала от радости, целовала сына. Мордхе смотрел на отца, ждал, чтобы тот подал ему руку[15]. Авром стоял в стороне, улыбался, но руки сыну не подавал.

— Почему ты вдруг вернулся, мое золото?

— Я не мог ужиться с дедушкой!

— Ну и новость! А отец невесты тебя отпустил?

— Я больше не жених.

Авром взял добрую понюшку табаку, три раза чихнул так, что стекла задребезжали, вытер руку о длинную бороду и переглянулся с Двойреле, которая стояла с распростертыми руками, будто случилось величайшее несчастье. В душе Авром был доволен, что Мордхе ушел от тестя. Невеста ему тоже была не совсем по душе. Но история с пятью сотнями злотых ему очень не нравилась.

— Ты, значит, обокрал дедушку? Дожил я до радости! Ты для этого до шестнадцати лет изучал Талмуд?

Несколько дней Авром сердился и не подавал Мордхе руки, пока Двойреле не начала плакать, говоря, что Авром отравляет ей жизнь. Тогда Авром примирился с сыном и позвал его с собой в лес.

Мордхе заметил, что отец постарел и редко теперь выезжал из лесу. И хотя с каждым днем Авром становился все набожнее, он тем не менее иногда поддавался соблазну: после обеда, когда девушки-рыбачки черпали воду из колодца во дворе, он выходил на веранду поговорить с ними и протянуть для поцелуя свою руку.

Глава III ПОЛЬСКИЕ ЛЕСА

Леса в Польше редели. Старый помещик, длинноусый шляхтич со старинным гербом на стене дома, с двуствольным ружьем над кроватью, действительный хозяин деревни, показывался все реже. Но он охранял свой лес, как и свое старинное происхождение, как свои тяжелые, медью окованные сундуки, где с незапамятных лет хранились старинные серебряные ковши с польскими монетами.

Лишь очень редко старый шляхтич срубал дуб. Один, не более. Никогда он не продавал дубовой рощи, знал, что в священных дубовых лесах его предки воздвигали гонтины[16]. Там вокруг вечного огня кружились голубоглазые, полунагие жрицы, увеселяли старейших, принося жертвы белогрудой Каледе, стыдливой Маджане, которая каждую весну отдавалась земле, расцветала и приносила плоды. А мудрый Святовид стоял против огня и, положа руки на толстый живот, сиял от радости, глядя, как его дочери, прекрасные жрицы, в медных тазах курили фимиам, бросались, окутанные облаками благовония, на свежие белые овечьи шкуры и пели, колдовали.

Воины, вооруженные копьями, на которых были вырезаны фамильные гербы, воины в синих кафтанах с крестами, вышитыми золотом и серебром, не слышали звона тяжелых церковных колоколов и толпами тянулись в священные дубовые леса к гонтинам и прекрасным жрицам.

И не один помещик, правоверный католик, который построил костел, содержал несколько сот бенедиктинцев и всю жизнь боролся против антихриста, в то же самое время, чтобы никто не знал, строил в лесу, среди разросшихся дубов, избушку, окружал ее земляной оградой и содержал там колдунью и ее прекрасных дочерей.

Старик шляхтич со старинным гербом на стене дома, делами которого управлял еврей, умирал. Новое поколение, воспитывавшееся в Варшаве, Риме, Париже, деревни не знало. Молодой шляхтич кутил, платил сотни рублей за кружевную нижнюю юбку куртизанки, швырял тысячи за право поцеловать полуобнаженную ножку. Густые леса Польши стонали, редели, переходили в руки евреев. Бревна вязались в плоты. Все лето евреи сплавляли в Германию лесной материал по Висле, по Жолдовке. Насаждать новые леса помещики не хотели: долго ждать, пока вырастут. Поэтому выжигали пни, вспахивали землю, и от лесов не оставалось следа.

В понедельник, на второй день Пасхи, рыбаки пошли в лес.

Лес был старый, смешанный. Деревья, похожие друг на друга, как близнецы, росли густо, от тесноты пробивались наружу корни, напоминая сведенные судорогой руки.

Раскидистые дубы, обезобразив, истощив окружающие деревья, цвели маленькими белыми цветочками. Далеко в лесу, куда солнце почти никогда не заглядывало, комья снега лежали, как старые, потертые куски овечьей шерсти; ярко цветущие ореховые деревья, переплетаясь с осинами, отделяли помещичий лес от крестьянского.

Внизу, у горы, в крестьянском лесу, парная рыхлая земля отдавала запахом свежеиспеченного хлеба, моченой дубовой коры. Осины с кривыми, взъерошенными ветвями мокли в жирной, вязкой почве, и их темная кора от сырости становилась красноватой.

На горе, на самом верху, в помещичьем лесу, где почва была песчаная, сосны отряхивали с себя снег и возрождались.

Мордхе с отцом стояли, считая вырубленные деревья и помечая их красным мелом. Старый Авром, в высоких сапогах, в полушубке, мрачно переходил от одного дерева к другому, нюхал табак из серебряной табакерки, морщил длинный нос, обтирал табак с пальцев о длинную седую бороду, и слова вырывались у него, как клубы пара из котла:

— Не на кого положиться! Ты же стоял при порубке? Где была твоя голова? Вечно ходишь замечтавшись!.. Изучение Торы тебя, сынок, так же мало прельщает, как и твоего отца! Пусть, я не сетую. Но в твои годы я уже был купцом! Ездил с хозяевами осматривать и оценивать лес. А ты что? Ничего! — Авром пожал плечами. — Щепки они срубили, а не деревья!

— Если это щепки, — улыбнулся Мордхе, указав рукой на лежавшие стволы, — тогда ты, папа, в следующий раз сам прикажи крестьянам рубить деревья.

— А что? Разве это деревья? — воскликнул старик, схватив сына за рукав. — Сколько лет, например, этому, по-твоему? Как ты считаешь кольца? Я в твои годы на глаз узнавал, сколько лет дереву! — разозлился отец, оттолкнул сына и нагнулся так, что красный затылок готов был лопнуть. — Посмотри, как меряют: пять дюймов, десять… Сорок с чем-то лет деревцу. Не должны ли они к черту провалиться?

— Я здесь не видел деревьев постарше! — оправдывался Мордхе.

— Так не надо рубить! — крикнул старик. — Этот негодяй ведь уничтожает лес! Даже душа болит! Когда у его отца по ошибке вырубали столетнее дерево, то приходилось это скрывать. Слишком молодым считалось. А теперь его это не трогает! Разве он, бездельник, трудился над всем этим добром? Сидит, обжора, в Париже, подписывает векселя, тратит состояние на соломенных кукол. Ведь у них, как в Писании: будем есть и пить, будем веселиться, ибо завтра погибнем!

Мордхе знал, что отвечать не нужно. Старик покричит, потом отойдет, успокоится. Но у них это было в крови: никогда не могли смолчать. И хоть Мордхе решил ничего не говорить, он невольно открыл рот:

— Чего ты горячишься? Он желает рубить — пусть рубит! Это ведь не твой лес!

— Но я не желаю! — воскликнул отец и засопел.

— Этого мало! — улыбнулся Мордхе. — Ты здесь не хозяин, папа!

— Пока я жив, я — хозяин! — кричал Авром на сына. — У меня есть договор со стариком помещиком. Пока я жив, никто не смеет меня рассчитать! Понимаешь, грубиян?

— Какое это имеет отношение? — горячился Мордхе. — Кто говорит о расчете? Я только утверждаю, что леса созданы для того, чтобы их рубили!

Вдруг, как из-под земли, вырос лесник, пятидесятилетний крестьянин, в синем суконном кафтане с двумя рядами деревянных пуговиц.

— Подойди, Мартын, — откашлялся Авром и поманил его пальцем, — что ты скажешь: нужно вырубать леса?

Лесник улыбался, довольный тем, что к нему обратился «пан управляющий», и почесывал затылок.

— Вырубать?! Всегда рубили леса! Если лес слишком густой, то чем больше его вырубают, тем лучше он растет! С человеком то же самое: если его давит, жжет — нужно пустить кровь. Не правда ли? Ха-ха-ха, это полезно для здоровья! Но вырубать весь лес — это, панове, уже грех! Если вырубишь лес, оттуда разбегается нечистая сила и обрушивает на человека всякие несчастья.

— Правда? — с удивлением спросил Мордхе у лесника.

— Почему неправда? — улыбнулся Мартын. — Э, молодой пан… Куда, думает пан, девались медведи? А через пару лет и оленей не будет! Когда лес вырубают, звери разбегаются, вымирают, а ведь в каждом животном сидит нечистая сила…

Авром, примостившись на срубленном дереве, не слушал, о чем говорил лесник. Он жевал свою длинную бороду и думал, что нужно послать картофель в город. Раввин ему писал, что евреи умирают с голоду. Дожили! Приходится Аврому напоминать! Думают, вероятно, что он все для себя бережет, что он — Шамай Шафт. Дураки! Раввин ведь знает, что его покойный отец, реб Мордхе, в течение шести месяцев кормил половину еврейского населения в городе картошкой и хлебом, а теперь — теперь проклятое время! Уже третий год, как все выгорает в полях. Крестьяне питаются отрубями, вареными кореньями, пухнут с голоду, целые деревни вымирают. Кто помнит такой голод? Ужас, просто ужас!

— Слушай, — повернулся Авром к сыну, — завтра с утра пораньше сходи на ветряную мельницу и попроси Николая смолоть несколько мер ржи. Он знает какие. Ты не забудешь?

— Не забуду.

Авром вынул серебряную табакерку, несколько раз привычно стукнул по крышке, взял понюшку табаку и, не глядя на Мартына, протянул ему коробочку.

Мартын подошел на цыпочках, приготовив два пальца, с видом человека, который собирается перейти реку по узкой дощечке.

— Кусает, черт возьми! — зачихал лесник.

— А ты, Мартын, что скажешь? Будет в этом году урожай?

— Кто знает? Одному Богу известно, что ждет нас впереди! Люди уже достаточно наголодались. А еще говорят, что крестьяне везде бунтуют. В Пепловке отказались сажать картошку в усадьбе, грозили убить хозяина. Вот времена настали! Мужики поднимают руку на помещика!

Сам Мартын, по происхождению крепостной, не любил крестьян, считал себя шляхтичем и смотрел на них свысока.

— У старика Табецкого этого не было бы! — ворчал Авром себе под нос. — Он, бывало, порол крестьян, а те целовали нагайку! Но ведь молодой Прицек считает себя умнее всех. Он выстроил для этих хамов школу, ну, вот они и научились! И, поверьте мне, хоть старик порол их, крестьяне любили его больше, чем молодого!

— Что вы говорите, пане! — ответил лесник. — Крестьяне вообще толкуют, что царь переделит помещичью землю и будет конец панщине. Ха-ха-ха! Некому смеяться!

Из лесу доносилось пение. Оно отдавалось эхом, как звуки дальнего костельного органа. Все насторожились, прислушиваясь.

— Рыбаки поют, — перекрестился Мартын. — Это идет процессия. Моя старуха и Вацек тоже с ними.

Лесник снял шапку, поклонился и собрался уходить.

— Я совсем забыл! — спохватился Авром. — А пиво ты им послал?

— Послал. Пять бочонков.

— Хорошо!

— Мартын! — крикнул Мордхе вслед уходившему леснику. — Погоди, Мартын, я тоже иду!

— Он не пойдет! — Авром махнул рукой Мартыну, чтобы тот шел один, и повернулся к Мордхе: — Посмей только побежать за ним! Я сказал тебе, что с тех пор, как они поставили изображение святого Менасии с семью дочерьми на перекрестке у самой опушки леса, моя нога туда не ступит. И ты тоже не должен туда ходить. Слышишь?

Мордхе не отвечал, стоял хмурый, ломал носком сапога сухие ветки и прислушивался. Вокруг что-то шуршало и шелестело, будто складки шелка.

Отец с сыном шли медленно и молчали. Авром вдруг остановился и прижал Мордхе к груди.

— Знаешь, сын мой единственный, несмотря на все, я тебя люблю! Ты ведь в отца! Такая же грешная душа, ха-ха-ха!..

Мордхе не верил своим ушам и, широко раскрыв глаза, смотрел на Аврома. Он никогда не слышал от него таких речей.

— Что ты на меня так смотришь? — дружески улыбнулся старик и взял сына под руку. — Ты удивлен?.. Скажи, тебе нравится реб Иче, цадик?[17] — спохватился он вдруг, как бы желая перевести разговор на другое. — Между нами говоря, мне он нравится больше, чем реб Менделе. Тот слишком окружает себя женщинами. Все до них падки, но реб Иче, понимаешь ли, чист, как ангел! Кто знает, может быть, его милостью… Мы ведь с ним под одной крышей живем… Нет, если на то будет Божья воля, я пошлю тебя на Рош а-Шона[18] с реб Иче в Коцк.

Авром отпустил Мордхе, потер руки, разгладил длинную бороду и, пройдя несколько шагов, обернулся.

— Я же вижу, что тебя тянет к рыбакам, правда? Так иди, иди! Но смотри, негодный, — пригрозил старик пальцем, усмехаясь, — не возись с девушками-рыбачками. Слышишь?

Мордхе сконфузился при последних словах отца, как красная девица. Он остановился, посмотрел вслед Аврому, который шел твердой поступью, с поднятой головой, оставляя за собой глубокие следы и размахивая руками. И его вдруг охватила великая нежность к отцу. Но тут он заметил, как старик постепенно опускает голову, как сгибаются его прямые плечи, и вообще он вдруг как-то отяжелел на глазах, постарел…

У Мордхе мелькнула мысль, что совсем скоро, видно, он останется один-одинешенек в необъятном лесу. Последний отпрыск рода…

Устыдившись этой мысли, он беззвучно обругал себя последними словами, по бледному лицу разлилась печаль. Он любил старика, любил даже за его раздражительность, даже за побои, которые нередко получал, и ему стало страшно, больно и страшно, что со смертью отца почти кончится их род.

Глава IV ПРОЦЕССИЯ

Мордхе шел к избушкам рыбаков.

Старый, иссохший бук, единственный во всем лесу, с корой, морщинистой, как засохший гриб, стоял на холме. Дерево было снизу доверху изрезано: незнакомые имена, имена влюбленных, даты… Среди всего этого в глаза бросались квадратные еврейские буквы, вырезанные давным-давно дедушкой Мордхе и его прадедушкой. Может быть, старшие поколения согревала мысль о том, что внуки и правнуки когда-нибудь прочтут их надписи и задумаются, вспомнят о них. Мордхе остановился. Большие серые глаза раскрылись от волнения. Шестнадцатилетний юноша вдруг явственно ощутил позади себя шаги бесчисленных предков. Поколение за поколением. Он верил, как и лесорубы, что если бук — единственный, быть может, во всей Польше — исчезнет в одной стране, то появится в другой, и через несколько поколений снова вырастет в польской чаще.

В лесу раздавалось пение.

Мордхе приложил ухо к земле, стараясь понять, откуда несутся звуки, но голоса вдруг смешались, понеслись со всех сторон, и эхо звенело, словно пчелы в улье.

Он шел лесом, срывал по дороге прошлогодние волчьи ягоды, похожие на крупную чернику, жевал их и думал об отце, о процессии и вспоминал, что крестьяне мочат эти горькие волчьи ягоды в воде, смешивают с хмелем и тайно варят из них черное пиво…

Он вышел из леса и остановился, разглядывая старые сосны. Иглы образовывали на верхушках сосен что-то вроде корон — признак, что деревья больше расти не будут. Подняв вверх гордые головы, безмолвно, как осужденные на смерть, ждали они лесорубов.

Мордхе влез на сосну, чтобы посмотреть, где теперь рыбаки. Вокруг стоял старый, густой лес, тянувшийся на целые мили; но он видел, как из сгнивших дубов пробиваются молодые побеги, видел, как голые поля покрываются травой, а из маленьких рыбацких избушек, будто только что вылупившиеся из яйца, выползают на четвереньках после долгой тяжелой зимы крохотные создания и открывают удивленные ротики, и то жмурят ясные глазки, то смотрят на синеющие леса, на голубые небеса… Мордхе от всей души наслаждался прекрасным Божьим миром.

Рыбаки — стар и млад — шли с пением из крестьянского леса в помещичий, дальше — из помещичьего в казенный. Впереди шагали четыре девушки в красных полосатых платьях и несли на плечах соломенное чучело. Белые тюлевые вуали, которые прикрывали их лица, то и дело поднимались и развевались над чучелом, как знамена.

Рыбаки, загорелые, статные, шли со своими женами и громко пели. Вспугнутые птицы сорвались с ветвей, повисли неподвижно в воздухе, засвистали, сначала тихо, потом все громче и громче, зачирикали, залились трелью, и трель рассыпалась по лесу, по широким полям, смешалась с пением рыбаков и понесла радость в каждую заброшенную избушку.

За рыбаками следовала телега с калеками — большей частью детьми с раздувшимися от водянки головами, с худыми, точно палки, ногами, с тугими, как барабаны, животами, постоянно набиваемыми неочищенной картошкой.

Возле образа Богоматери, установленного много лет назад на перекрестке дорог для изгнания холеры, процессия остановилась. Под образом, где по преданию затаилась нечистая сила, положили чучело, и молодежь разожгла костер.

Матери поднесли детей к образу; маленькие калеки возложили к иконе венки из бумажных цветов и можжевельника. Потом больные дети протянули свои худые руки к лику Божьей Матери, смотрели в ее огромные, задумчивые глаза, любовались ее красивыми полусомкнутыми губами и, счастливые, сияющие, чувствовали, что им становится легче.

Несчастные женщины падали ниц вместе со своими больными детьми, плакали перед образом Богородицы, перед чучелом и со слезами на глазах долго молились…

— Ну, довольно, бабы, довольно! — крикнул наконец один из рыбаков. — Ступайте с детьми в телегу!

— Что ж, — почесал затылок другой рыбак. — Поможет это как мертвецу ладан!

— Поможет или нет, не знаю! Это дело Божье, — решительно вскочила с земли крестьянка средних лет и схватила больного ребенка на руки, — но смеяться ты не смеешь! У тебя тоже ноги высохнут и согнутся — да так, что тебя придется на носилках тащить домой.

— Не наказывай меня за такие речи, Пресвятая Дева! — вскочила вторая и перекрестилась перед иконой. — Но пусть за богохульство рот у него свернется набок!

— Довольно, бабы, хватит! — неслось со всех сторон. Какой-то рыбак с проседью в волосах засунул руки в карманы брюк, сплюнул и произнес словно про себя:

— Кто хочет часто Божьей Матери молиться, у того в душе нечистое творится.

Все засмеялись.

Матери посадили калек обратно на телегу. Пожилые рыбаки угощали друг друга водкой, потом уселись вокруг огня, ели крашеные яйца и жаловались, что молодежь с каждым годом все меньше почитает праздник.

Молодые ребята темвременем целыми ведрами лили воду за ворот девушкам; те с визгом, да еще хлопая в ладоши, носились по лесу, как стаи вспугнутых птиц, и прятались за деревьями. Парни гонялись за ними, ловили их и с шумом и смехом рассыпались попарно по лесу. Под старыми дубами прижимались они друг к другу, празднуя вместе со старым густым лесом праздник Маджаны, отдающейся матери-земле.

Среди празднующих был и Мордхе. Одной рукой он обнимал смуглую Рохеле, дочь арендатора, другой гладил черные спутанные волосы, которые почти совсем закрывали ей лицо.

Мордхе сидел, затаив дыхание, не веря, что это правда, не понимая, как все случилось. Когда он погнался вместе с польскими парнями за девушками, он все осматривался кругом, хотя и был уверен, что никто из своих его не видит. Забежав далеко в лес, он понял, что гонится за Рохеле, и растерялся. Он знал, что Рохеле считает его мальчишкой, вообще не замечает. Мордхе убеждал себя, что не любит ее. Да и кто она? Дочь бедного арендатора! Если он захочет, то попросит отца их выселить. И чем больше Рохеле его избегала, тем больше Мордхе верил тому, что не любит ее, но тем не менее вместо одного мешка отрубей для лошади посылал арендатору два.

Теперь в лесу, наедине с Рохеле, он чувствовал, как кровь приливает к вискам; он хотел было спрятаться за дерево, чтобы она его не заметила, но Рохеле внезапно остановилась и обернулась. Минуту они смотрели друг на друга. Рохеле смутилась, опустила свои большие, темные, как лес, глаза, но потом подняла их и посмотрела на Мордхе так нежно, так приветливо… А в лесу было сумрачно, кругом — ни души… Мордхе забылся и обнял ее. Они остались стоять под деревом. Мордхе от радости даже закрыл глаза, чувствуя, как кровь отливает от висков, ноги делаются крепкими, точно корни, сидящие в земле, мысль становится прозрачной, ясной и видит он далеко, на расстоянии многих миль. Он крепче обнял Рохеле, целовал ее глаза, шею. Девушка не сопротивлялась, прижавшись к его плечу в полузабытье и чуть приоткрыв губы. Мордхе чувствовал, как ее черные волосы прядями падают ему на лицо, а дыхание ласкает ухо.

Лес тихо шумел.

Гигантские сосны в свете заходящего солнца казались медными колоннами, подпирающими небо. Кустики волчьих ягод качались, склоняясь среди сосен, словно старые женщины на молитве. Обрывки облаков, рассеянные по небу, понемногу сгрудились над лесом, окутали верхушки деревьев и, прорезанные ими, открыли небо, казавшееся кровавым.

Рыбаки, как по команде, наклонились к корням деревьев, приложили ко рту руки и хором крикнули. Эхо глухо отдалось в лесу, будто звук несся из-под земли. Это старики звали молодежь.

Рохеле вырвалась из объятий Мордхе, полусмущенная, полусердитая, поправила волосы, потом начала рвать мох и осыпать им Мордхе, будто злилась на него.

— Уйди, нехороший человек!

Из лесу молодежь со всех сторон ответила на зов свистом; парни и девушки парами брели меж деревьев; казалось, боги лесов воскресли в глубоких пещерах и вместе с темным лесом отправились к Висле встречать Ванду.

Мордхе шел рядом с Рохеле; ему хотелось ее развлечь, рассмешить, но он не знал как. Он каждую минуту то брал ее руку, то отпускал, то снова брал… Все медленнее шел Мордхе за процессией, а скоро и вовсе отстал и, слыша, как затихает пение, сел вместе с Рохеле под деревом.

Над Вислой поднялись водяные птицы с длинными клювами, повисли, точно светлые призраки во тьме, и приветствовали ночь своими криками.

Мрак опустился над лесом; деревья казались теперь гуще и выше. Ночные птицы зашевелились, большими зелеными глазами глядели с верхушек деревьев, били тяжелыми крыльями. Лес волновал и пугал.

Вдали сверкала Висла — раскаленная гибкая полоска стали; она как будто придвигалась все ближе и ближе; казалось, лесной царь поменял местами деревья и воду, потом выпустил из своих широких рукавов летучих мышей и, все подготовив, ждал полуночи. Рыбаки густыми тенями копошились на берегу реки. Их задушевное пение до глубокой темноты уныло раздавалось над голыми полями, над лесом. Тихо ворчали, рассказывая быль, столетние дубы:

«Много веков назад, когда человечество было юным и понимало язык лесов, жил на свете принц Кракус, младший сын Ляха.

Жил Кракус со своей молодой женой Ланданой у истоков Вислы, в пещере, которая имела форму человеческого черепа. Про эту пещеру шел слух и в далеких странах.

Люди тогда были добры. Они знали, что властелин лесов, седой лесной царь, от старости обросший мхом, ласкает каждое деревце, целует каждую ветку, любит лес, как мать своих детей. Они знали, что седому лесному старцу, который обитает в каждой ветке, в каждом листе, было бы тесно и душно в стенах дома, и они не воздвигали ему обители. Каждую ночь он созывал ветры, зверей и птиц и, доверив их лесу, носился от одной пещеры к другой, где жили люди, целовал голубоглазых дочерей.

Кракус видел, как ржавеет на стене его шпага, и однажды его охватила печаль. Он созвал полчища обросших волосами людей, пошел с ними за добычей по снежным горам за Вислу и оставил в пещере прекрасную Ландану, ибо рубить мечом человеческие головы доставляло Кракусу большее наслаждение, чем целовать красавицу жену.

Тосковала Ландана по Кракусу, ждала его, долго ждала, выплакала ночами свои голубые глаза — Кракус не возвращался. Лесной царь не мог спокойно видеть ее горе, осушал ее слезы своими поцелуями.

Тогда и родилась Ванда, дитя воды, с зелеными глазами. Годы проходили, Кракус точно в воду канул, и Ванда, прекрасная, как солнечное сияние, росла с печалью в душе, тоскуя по отцу. Со снежных гор, из-за Вислы надвинулись полчища чужеземцев, нахлынули, словно саранча. Страх напал на волосатых людей, и они воззвали к Ванде:

— Царствуй над нами!

Собрала Ванда войско на берегу реки, ждала врага и воспевала Вислу. Коснется пальцами арфы — станет трава пробиваться, станут деревья цвести, лес и река начинают ей вторить…

Враг замедлил шествие своих легионов. Принц Ритингер вышел к Ванде, воткнул свой меч глубоко в землю и склонился перед девушкой:

— Прекрасная принцесса, в бурю мои ладьи еще никогда не причаливали к берегу, мои люди смеются над ветром, смеются над снежными горами… Смотри — за моим кровавым мечом тянутся стаи воронов… Прекрасная принцесса…

Ванда подняла глаза:

— Я не буду твоей, проклятый тевтон!

Принц вытащил свою шпагу из земли, трижды дал сигнал, но его войско, очарованное красотой Ванды, не трогалось с места. С горя и стыда принц бросился в Вислу.

— Теперь я стану твоей! — воскликнула Ванда.

Так она превратилась в повелительницу Вислы».

Глава V РЕБ ИЧЕ — КАББАЛИСТ

Мордхе стоял у окна, глядя на реб Иче, который сидел за дубовым синагогальным столом, погруженный в изучение Торы.

Реб Иче было уже за тридцать. Высокий, худой человек с черными, глубоко посаженными глазами, с восковым лицом, черной густой бородой и белозубой улыбкой, он был каббалист и знаток хасидизма. Таких евреев больше нет. Они появились когда-то вместе с хасидизмом. С талесом[19] и тфилин под мышкой они странствовали из города в город, где жили евреи, толковали о хасидизме и своей глубокой верой покорили Польшу, Галицию, Волынь. Когда прекратилась борьба между миснагедами и хасидами и хасидизм овладел еврейством, исчезли эти люди с хасидским умом. Прежние ребе редко передавали свое звание детям; каждый ребе имел учеников, молодых людей, которых он воспитывал, которым разъяснял сущность хасидизма, отвлекая их от бытия материального мира. После смерти ребе хасиды ездили к его ученикам.

Реб Иче был приближенным ребе из Коцка. И хотя он избегал людей, искал уединения, все, кто так или иначе соприкасался с ним, любили его. Он держал себя просто, не поучал и не критиковал окружающих — даже если они этого заслуживали — и для каждого находил доброе слово. Его взгляд мгновенно проникал в душу человека, он тотчас понимал то, для чего другому нужны годы, то, что большинство людей вообще не способны понять. Каждый, кто вел с ним беседу, чувствовал, что реб Иче может заглянуть в тайное тайных его души; любой грешник открывал реб Иче свое сердце, как ребенок — матери. Уходя от него, редко раскаивались, но хотели как можно скорее снова встретиться с ним.

В Коцке все знали, что этот человек избегает людей, ибо погружен в поиски путей для приближения прихода Мессии. Ребе не раз говорил, что он ищет одиночества, так как слишком хорошо знает людей, а теперь должен хоть немного познакомиться с деревьями. В то время Авром был в Коцке. Он пожаловался ребе, что живет слишком уж далеко от места, где учат Тору.

Ребе ответил:

— Возьми к себе реб Иче. Будет у тебя слово Торы, и благодать снизойдет на твой дом.

Авром с радостью пригласил к себе реб Иче. И когда тот приехал в лес, Авром отвел ему лучшую комнату, принес туда книги, оберегал реб Иче словно хрустальный сосуд, и реб Иче вот уже второе полугодие не отрывался от изучения Торы.

Мордхе давно был наслышан от отца и хасидов о реб Иче, знал, что это каббалист и человек большого ума. Реб Иче с первого дня взял его под свое покровительство, беседовал с ним, как со взрослым, вообще держался как с равным, ничем не обнаруживая своего превосходства над юношей, и тот сразу же полюбил его всей душой.

Реб Иче просил Мордхе почаще заходить к нему в комнату. Мордхе вскоре настолько привязался к реб Иче, что постепенно стал поверять ему все свои думы. Реб Иче не укорял его, никогда не говорил: «Так нельзя», но, когда Мордхе о чем-нибудь ему рассказывал, непременно заводил беседу о хасидизме, и эта беседа всегда помогала Мордхе разрешить снедающие его сомнения, найти ответ на мучившие его вопросы. Со временем он так привязался к реб Иче, что нуждался в нем каждый день. Заходя к нему в комнату, он, чтобы не мешать, усаживался у окна и смотрел на реб Иче, долго смотрел, при этом у него рождалось ощущение, что ничего плохого не может произойти, пока он под одной крышей с реб Иче. Он успокаивался и выходил, не сказав ни слова, и на душе у него становилось легче.

С того дня, как Мордхе принял участие в процессии рыбаков, он совсем бросил заниматься. Только шатался по лесу, думая о Рохеле. Целыми часами просиживал он в голубятне и смотрел, как спариваются голуби. А когда наступал вечер, кровь в его жилах вскипала. И ночь будто нарочно медлила сойти на землю, и никто в доме не ложился. Мордхе бродил по комнатам, как пойманный зверь, потом ложился в постель, зарывался в одеяло и долго лежал, не зная, как успокоиться. Голова у него горела, словно в лихорадке, он беспрестанно говорил сам с собой. Когда все в доме засыпали, босой, через окно он тихо уходил к Рохеле, которая жила в полуверсте. И так изо дня в день. Первое время Мордхе был настолько счастлив и занят собой, что избегал даже реб Иче.

Заметив, что домашние следят за ним и арендатор, отец Рохеле, стал у них что-то уж слишком частым гостем, он решил поверить свою тайну реб Иче. Но ему было стыдно, что он последнее время избегал его. Однако, когда мать дала ему понять, что если он не перестанет шляться к девушке, то арендатора прогонят, Мордхе взволновался и все-таки пошел к реб Иче.

На этот раз он застал его углубившимся в книгу. Усталый от жары, реб Иче сидел без халата, в помятой рубахе, растирая рукой волосатую грудь; глазами он впивался в текст и декламировал с жаром, почти крича:

— «…Приди и узри, восстань, человек, и взгляни: в саду Эдемском есть уголки, куда не проникал еще ничей глаз, расцвечены они прекраснейшими красками. Тысячи дворцов скрываются там, и не заходит в них никто, кроме Мессии, который постоянно обретается в раю. И весь рай окружен тропинками, по которым ходят цадики, и Мессия властвует над ними и над их думами. В начале каждого месяца, по субботам и праздникам он заходит туда. Мессия бродит вокруг Эдема, и его взору открывается место, называемое „гнездо птицы“. Здесь хранятся изображения нечестивцев, желавших причинить зло евреям. Он входит туда, поднимает глаза, и предстают перед ним патриархи, которые обретаются там со времени разрушения Храма. Он видит праматерь Рахиль со слезами на глазах, Сам Бог ее утешает, но она безутешна. Тогда Мессия возвышает голос и плачет, и весь рай содрогается, и все цадики плачут вместе с ним. Он кричит и рыдает, стучит в небесные врата, и небо там, за Эдемом, и сто пятьдесят тысяч легионов душ содрогаются, пока их вопль не достигает престола Божьего. Тогда Бог подает знак птице, которая стоит на третьей ступени трона Божьего, и она идет в свое гнездо и садится возле Мессии. И с престола Божьего трижды раздается клич, и появляется Мессия. И Бог клянется, что Мессия уничтожит всех злых царей и отомстит им за евреев. Он говорит о добре, которое сотворит для Своего народа. И все снова занимают свои места, и Мессия опять скрывается в своем убежище».

Мордхе видел, что восковое, полубезумное лицо реб Иче с большим, изборожденным морщинами лбом светится, когда он произносит имя Мессии, и ужас охватывал Мордхе, он вдруг ощущал себя таким маленьким и ничтожным. Грешная душа содрогалась, руки и ноги отнимались, он забывал, зачем пришел, и вслушивался в слова реб Иче.

— «Через двенадцать месяцев Мессия откроется в раю, и все праведники коронуют его и вручат ему оружие с выгравированными на нем святыми именами. И животворная звезда пробудится посреди неба, цвет ее будет пурпурным, и она будет блистать днем на глазах всего мира. И столп огненный поднимется на севере до самого неба и будет стоять напротив звезды сорок дней, и весь мир будет пребывать в страхе. Тогда звезда будет бороться с пламенем на глазах у всех. Глас раздастся в громах и молниях, земля содрогнется от этого гласа, и множество воинств падет от него замертво. В тот же день в Риме возгорится пламя, которое пожрет множество замков, дворцов и башен. Тогда глас обломает ветви деревьев в саду. Он будет громко возглашать: Встаньте, святые, встаньте перед Мессией! Пришло время, когда муж снова берет свою покинутую жену, он хочет рассчитаться за нее с этим миром, возвысить ее и отряхнуть с нее прах земной… Тогда все они восстанут и снова вручат ему оружие. Авраам — справа от него, Ицхак — слева от него, Яаков — впереди его, а Моше со всеми праведниками будет плясать в раю. Когда Мессия будет снаряжен, он войдет в „гнездо птицы“ и увидит там картину разрушения Храма и всех убиенных там праведников. Он извлечет оттуда десять одеяний мести и будет скрывать их сорок дней. Тогда престол Всевышнего призовет „гнездо птицы“ с Мессией. Они взойдут, и Господь узрит Царя-Мессию, облаченного в одеяния мести и опоясанного мечом. Он поцелует его в голову, и тогда содрогнутся триста девяносто небес. Тогда Господь подаст знак одному из небес, скрытому с шести дней Творения, и извлечет из Своего дворца корону со святыми именами. Той же короной короновался Господь, когда евреи переходили море, в ней Он мстил фараону. Эту корону Он возложит на Мессию и снова его поцелует. А священные колесницы и горние воинства окружат Его. Все они коронуют его. Он войдет во дворец и узрит всех горних ангелов, скорбящих по Сиону, вечно оплакивающих его разрушение. И тогда он выйдет оттуда с короной на голове и в полном боевом облачении, и множество святых воинств — вокруг него. Весь мир увидит свет между небом и землей. Семь дней будет сиять свет, и весь мир будет пребывать в страхе и растерянности, кроме мудрецов, знающих тайны, не будет знать, что это. И все эти семь дней Мессия будет пребывать с короной на голове в „гнезде птицы“ — гробнице праматери Рахили. У обочины дороги стоит она. Мессия принесет ей весть и утешит ее, и она утешится. Она встанет и поцелует его. Тогда свет уйдет оттуда и остановится в Иерихоне, городе пламени. Двенадцать месяцев будет он скрыт в свете „гнезда птицы“. Потом он поместит этот свет между небом и землей и будет покоиться в Галилее, и там он выйдет из „гнезда птицы“ и пойдет в место свое. В тот день вся земля снова содрогнется от края до края, и весь мир увидит, что пришел Мессия… Счастлив будет тот, кто будет тогда, и счастлив будет тот, кого тогда не будет!»

Мордхе смотрел на реб Иче и был уверен, что душа его вознеслась к Божьему престолу.

Из открытого окна виднелся пламенеющий край леса: заходило солнце. У конюшни лесник чистил лошадь. Его четырнадцатилетний сынишка Вацек сидел босой, дергал собаку за уши, дразнил ее, бросил в нее камень. Собака вырвалась, с разбегу перескочила через камень, потом попыталась схватить его зубами и, недовольная, поплелась обратно к хозяину.

Мордхе переводил взгляд с лесника на Вацека, живущих подобно ослам и не знающих, что в комнате, отделенной от них стеной, реб Иче созидает и разрушает миры, и великая жалость снисходила на него.

Реб Иче закрыл книгу, заметил Мордхе и приветливо сказал:

— Хорошо, что ты пришел, Мордхе!

Мордхе смотрел, как реб Иче встал, надел лапсердак, потер руки и начал шагать по комнате; тогда Мордхе почувствовал себя свободнее и начал рассказывать. Он заикался, краснел, путался, снова начинал, еще больше путался, передавая реб Иче историю с Рохеле. Мордхе заметил, что во время его рассказа реб Иче старался не смотреть на него, чтобы не смущать, и еще больше полюбил его.

Реб Иче выслушал, остановился и начал говорить, как бы продолжая прерванный разговор:

— Значит, ты достиг первой ступени… Другие и этого не достигают… Хорошо! Хорошо! Знай, что благочестивый еврей должен всей душой довериться цадику, ибо цадик соединяет в себе ум, рассудительность, милосердие и любовь… Что я говорю?! Он соединяет в себе вообще все добрые начала, в его сердце нет места, где притаилось бы зло. Потому что, знай, в сердце человека есть две полости — правая и левая. Правая полость — это духовное начало, левая же залита кровью, и там обитают темные силы, которые уводят человека с прямого пути.

Реб Иче в задумчивости прошелся несколько раз по комнате, пожевал свою густую бороду и снова остановился.

— Знай, что чем свободнее становишься ты от всего материального, чем больше доверяешься цадику, когда вручаешь ему свою волю, свою душу, тем ощутимее твои воля и душа становятся едины с душой цадика, сущность которой — одна любовь. Любовь же — должен ты знать — основа мира. Существуют ступени любви: самая низкая — это любовь Амнона и Тамары, но даже ее подавить в себе нельзя; нужно пройти все ступени, и если ты окажешься на это способен, то никогда не станешь рабом зла. Тогда левая полость твоего сердца станет у тебя намного меньше, кровь остынет, темные силы исчезнут, а ты сам выше вознесешься по ступеням, пока не почувствуешь, что такое мощь, воля, что такое твоя собственная душа, пока не начнешь понимать, кто такой цадик. Ощутишь в крови, во всех своих членах пламень, потушить который может лишь слово или взгляд праведника.

Реб Иче умолк, но продолжал шагать по комнате, жевал усы, морщил лоб, как бы рассуждая сам с собой.

— Послушай, о чем я толкую, — сказал он, останавливаясь на другом конце комнаты. — Лет двенадцать назад, тотчас после женитьбы, я не мог освободиться от греховных мыслей и находился целиком на первой ступени. Я ездил тогда в Пшисху. А реб Менделе к тому времени уже прославился. Весь мир говорил о нем. И я подумал: «Съезжу в Коцк». Приехал в Коцк, послал «записочку», просил дать мне силы для служения Богу. Меня позвали. Я зашел. Ребе меня спрашивает: «Куда ты уже ездил?» Я отвечаю: «В Пшисху». «Чего ж ты от меня хочешь? — вскричал ребе. И тут же закричал еще громче: — Осел, если ребе из Пшисхи тебе не помог, я наверняка ничего не смогу сделать! Поезжай назад, доверься ему. Ты еще можешь возродиться. Ты проходишь сейчас первую ступень. Человек должен себя чувствовать грешным, пока материальное покрывает духовное, а когда ты постигнешь слова ребе из Пшисхи, тогда снова приезжай сюда».

Мордхе еще долго сидел у окна, точно слушая, хотя реб Иче давно уже перестал говорить. Он посмотрел на рдеющее небо, и ему пришло в голову, что это одеяния мести, которые наденет Мессия, когда выйдет из «гнезда птицы». Мордхе сидел счастливый, глядя на пламя, забыв, где он, и воображал, что видит перед собой Мессию — рыжего еврея с огненной бородой, закутанного в пурпурный талес с черными полосами.

Внезапно он вздрогнул. Да как же это может быть, чтобы Мессия оказался рыжим? Он всегда представлял себе Мессию с черной бородой… Печаль разлилась по усталому лицу юноши. Большие серые глаза глядели тоскливо и недоуменно.

Потом Мордхе быстро вскочил с места, хотел что-то сказать доброму реб Иче, но в комнате уже никого не было. С минуту смотрел он на пустое место, где стоял прежде реб Иче. Потом опять сел у открытого окна, подперев голову руками, прислушиваясь, как тоскливо мычат в хлевах коровы.

Наступила ночь. Раскрылись созревшие сосны, истекая желтой смолой. Липы утомляли своим запахом, а в глубине леса отдавали свой последний вздох ночи. Душно стало Мордхе, он не мог больше оставаться в четырех стенах. Деревья шумели, словно перекликаясь, ветви их сплетались между собой. Стальная Висла манила… Мордхе явилась бледная Рохеле с черными как ночь глазами, с гибким телом и легкой походкой, и звала, и притягивала как магнит. И ему захотелось тогда стать пастухом Яаковом, и сидеть в чистом поле, и звуками флейты призывать свою возлюбленную.

Глава VI НОЧЬ В ЛЕСУ

Поздно ночью, когда все спали, Мордхе тихонько выскользнул в окно и побежал босой по сырой траве. При малейшем шорохе ему казалось, что отец и реб Иче гонятся за ним. Дрожа от страха, он бросился на покрытую росой траву. Его охватило ощущение свежести; он чувствовал, как все тише бурлит кровь в жилах, а тело становится бодрее…

Легкий стук — и в окне показалось бледное лицо с копной темных волос, с большими черными глазами. Свободная, открытая блуза с короткими рукавами, легкая короткая юбка… Рохеле обвила его шею руками, и он увлек ее в лес.

Счастливые шли Мордхе и Рохеле рука об руку, не чувствуя, как хвоя и сухие ветки колют ноги. Ежеминутно они останавливались под деревьями и целовались.

— Моя Рохеле!

— Мальчик мой!

Деревья тихо качались. По верхушкам, словно по натянутым струнам, изредка пробегал ветерок. Лес вздрагивал, и эхо отдавалось далеко кругом. Луна стояла над лесом, тени скользили меж высоких деревьев, как грациозные звери, как стаи бледных птиц.

Влюбленные сели под цветущей липой. Их тотчас засыпало сверху маленькими белыми цветочками. Счастливые, они сжимали руки друг другу: из юных душ, с полураскрытых уст рвались в ночную тишь немое пение, немая радость…

Губы Мордхе, как благоухающий липовый цвет, опьяняли Рохеле. Она ощущала себя так, словно отдала этой ночи свой последний вздох и исчезает. Как ветерок она вилась вокруг Мордхе и влюбленно шептала:

— Я так боюсь твоего отца…

— Напрасно, Рохеле!..

— Ведь твой отец богат…

— Ну так что?..

— А я дочь простого арендатора…

— Не говори так, Рохеле! Если хочешь, я завтра же скажу отцу, что люблю тебя. Хорошо?

— Нет, не говори!

— Почему?

— Потому что я бедная девушка! А твой отец…

— Что мой отец? Скажи!

Рохеле прикусила нижнюю губу своими белыми зубами и обняла Мордхе.

— Любишь меня?

— Рохеле моя!

— Крепко любишь?

— Котик мой!

— А если он не захочет?

— Кто?

— Твой отец!

— Он захочет.

— А если нет?

— Если нет?..

— Ты меня покинешь?

— Я — тебя? Никогда!

— Мой славный мальчик!

Они поцеловались. Мордхе посадил Рохеле к себе на колени.

— Если отец не захочет, Рохеле, мы вместе уйдем. Хорошо?

— Хорошо!

— Будем жить в лесной избушке. Я накошу громадный стог свежего сена, снесу его в домик, и мы оба бросимся на сено, как в воду. Вот так!

Они растянулись на мху. Мордхе положил голову Рохеле, осыпанную белыми цветочками липы, себе на колени, сорвал гриб и сырой пушистой шапочкой охлаждал разгоревшиеся щеки Рохеле, утомленные веки. Девушка зажмурила глаза и вздохнула:

— Не хочу жить в лесной избушке. Нас там найдут.

— А где же?

— Будем жить в пещере…

— Там обитает нечистая сила!

— Ты боишься?

— Я?!

Внезапно у Мордхе посыпались искры из глаз. Ошеломленный, он повернул голову, хотел посмотреть, откуда удары, но получил новую затрещину и почувствовал, как зашатались у него во рту зубы. Он вскочил. Отец в одном жилете с ермолкой на голове стоял перед ним и кричал. Голос звучал прерывисто, натужно:

— Исправишься ты наконец, черт возьми, греховодник? Я покажу тебе, как таскаться с девушками по ночам! Сапожником тебя сделаю! Ты вероотступник! Если не хочешь слушаться отца, ступай на все четыре стороны!

Мордхе стоял со сжатыми кулаками, чувствуя, как кровь приливает к вискам. Внутри у него словно что-то оборвалось. Железным усилием воли он сдерживался, чтобы не броситься на отца, хотя и знал, что справиться с ним будет нелегко.

Арендатор, который приплелся за отцом Мордхе, схватил дочь за волосы и с криками потащил ее домой.

Мордхе, позабыв про отца, одним прыжком, как зверь, бросился на арендатора, сбил его с ног и стал душить.

— Будешь бить? Будешь ее бить?..

Отец оттащил его от арендатора. Разъяренный, со сжатыми кулаками, стараясь унять дрожь в коленях, Мордхе стоял, готовый вот-вот броситься на отца, и кричал диким голосом:

— Папа, ничто не поможет, даже побои! Я женюсь на Рохеле!

— Не при жизни моей, Мордхе! — мрачно сказал отец, грозя рукой. — Опозорить меня хочешь! — заорал он вдруг и схватил сына за горло. — Живьем закопаю, а не дам породниться с Симхой-арендатором!

— Отпусти, — рванулся Мордхе из рук старика, — если не желаешь, чтобы я согрешил! Ступай лучше домой, папа! Бешенство меня душит, и я не ручаюсь за себя! Ступай домой!

— Хочешь отца бить? — вскрикнул отец и бросился к Мордхе. — Отца?

Мордхе оглянулся, схватил сук, отломил его вместе с куском коры от ствола и замахнулся:

— Убью всякого, кто попадется мне под руку!

Старый Авром отступил назад. Взглянул на Мордхе, сжимающего в руке палку, и подумал, что сам был не лучше, что сын пошел в отца и что это у них в крови… Гнев его остыл.

Когда Мордхе пришел в себя, вокруг уже никого не было. Измученный, он шагал между деревьев, поминутно вскидывая голову, словно отгоняя жужжащих пчел, и то и дело останавливался. Он долго простоял под какой-то сосной, прислушиваясь: звенит ли у него в ушах или это шумит лес. Шум несся со всех сторон — с деревьев, с неба, с Вислы. Из крестьянского леса доносились странные шорохи, будто хлопали чьи-то крылья или лязгали звериные зубы. Далеко в лесу кричал бекас, точно плачущий ребенок. А Висла под луной блестела и вспыхивала меж деревьев, как волчьи глаза. Мордхе почувствовал озноб и со страху полез на старое дерево.

Он смотрел на лес, который тянулся с востока на запад, за Плоцк. Видел, как между деревьями вспыхивают зеленые огоньки, снова слышал хлопанье мощных крыльев. Лес пробуждался. Со свистом налетел ветер, будто вырвался из пещеры, и деревья разом зашевелились. Широкие, заросшие поля, лес, небо, обложенное облаками, — все выглядело так величественно, так необычно и отчего-то тревожно, что парень почувствовал себя слабым и беспомощным, как дитя. Он услышал шаги за спиной, крепче ухватился за дерево, и ему показалось, что со всех сторон на него надвигаются огромные люди. Девушки в длинных белых рубахах, заплетая серебристые косы, манили его из-за березок.

Мордхе знал, что все это — деревья, что деревья не умеют двигаться и не приблизятся к нему, что их глупо пугаться. Но ему вспомнилась вдруг история о деревенском резнике, который морозным вечером, в пятницу, торопился домой к жене на субботу. Резник шел вдоль Вислы и нес на спине мешок с бычьими потрохами. Из лесу выбежал волк и встал на дороге. Резник схватил нож в зубы и бросился на волка. Тот, перепугавшись, пустился бежать в город по снегу вдоль Вислы.

Мордхе видел, как несется по снегу волк, а на нем сидит резник, высокий, худой, точно ангел смерти, с ножом в зубах, и снег облаками вздымается все выше, выше…

Мордхе громко рассмеялся над собой: надо же — зачем-то взлез на дерево…

На дереве сидела сова с черным кривым клювом и с глазами, как два холодных огонька. Птица смотрела на Мордхе. Он поднял руку, чтобы спугнуть ее, но она даже не пошевелилась, будто грозили не ей, и все смотрела на Мордхе. Ему опять стало холодно. Он слез с дерева и пустился бежать лесом, но потом вспомнил, что отец прогнал его из дому, а Рохеле отняли…

Обеими руками он вцепился в волосы и зарычал, словно голодный зверь. Шум в лесу тем временем все усиливался.

Мордхе бежал к крестьянскому лесу. Он чувствовал какой-то соленый вкус во рту: кровоточили десны. При каждом шелесте листьев, при каждом взмахе крыльев ему казалось, что за ним гонится волк. Он знал из священных книг, что, если твердить имена ангелов, которые имеют власть над волками, тогда волки никакого зла не причинят. Он шел и шептал:

— Масниэль, Асфиэль, Шамшиэль! Масниэль, Асфиэль, Шамшиэль!

У самой Вислы он увидел вбитые в землю колья. К кольям была привязана тонкая веревка с железными крючьями. На крючьях висели пойманные кем-то дикие утки. Они хлопали крыльями, били красными лапками, и чем сильнее барахтались, тем глубже вонзались крюки в их головки.

Мордхе схватил одну утку, хотел вытянуть крючок и сломал ей клюв. Выругал с досады лесничего и пошел к сторожке.

Усталый, бросился он на свежескошенную траву.

Было слышно, как в лесу кричит бекас, словно плачущий ребенок. И он сразу заснул.

Глава VII ДВОЙРЕЛЕ

Двойреле в шелковом белом чепчике с кружевами сидела полураздетая на кровати и тихо плакала. Напротив, на узком пузатом комоде, горела стеариновая свеча в серебряном подсвечнике и слабо освещала большую спальню. От слез лицо у Двойреле казалось прозрачным, а в глазах светилось отчаяние. Она не понимала, за что ее карает Бог. Мордхе, чтобы его не сглазить, есть в кого уродиться. Их род восходит к знаменитому раввину, автору «Тойсфойс Йом-Тов».

В железном сундуке, вспоминала она, где хранится ее жемчуг, лежит старинная книга, унаследованная от матери. Там записана ее родословная. Она ни слова не понимает в этой книге, но от матери слышала, что, когда ей будет тяжело, когда, Боже сохрани, на нее обрушится несчастье, она должна раскрыть эту книгу, воззвать к великим покойникам и плакать до тех пор, пока предки не внемлют, не придут на помощь и не принесут облегчения. Но ей трудно, очень трудно беседовать с предками! Раскрыв книгу, она видит перед собой только меховые шапки и бороды и со страху начинает даже заикаться, не зная, как говорить с мужским полом. Если бы там были ее бабушки, было бы легче, можно было бы больше рассказать им — не обо всем же расскажешь мужчине.

Когда Двойреле рожала, она положила книгу под подушку и молила о сыне. Больше всех она просила о мальчике реб Гецеля. Она была убеждена в том, что он у Всевышнего в большем почете, чем другие. Недаром он умер во славу Божью. Когда Хмельницкий со своими казаками в 5573 году[20] разрушил Коцк, где реб Гецель был раввином, окружил синагогу и потребовал от евреев, которые там спрятались, чтобы они приняли православие, иначе он подожжет синагогу, тогда реб Гецель поднялся на амвон и вонзил себе нож в грудь на глазах всей общины. С реб Гецелем Двойреле чувствовала себя перед Всевышним более уверенно.

С волийским раввином, реб Файвишем, она никогда не беседовала; она его боялась. Он не хотел иметь дела с хасидами, и, когда его младший сын поехал к ребе, он оплакивал его как покойника. Перед смертью реб Файвиша его сыновья должны были дать клятву, что останутся миснагедами и будут преследовать хасидов, как их отец.

Зато она любила своего дядю — реб Меира. Шутка ли! Великий раввин, автор «Кдушас Леви», был его другом. Приехал к нему в Шепс в гости. Отец Двойреле не особенно уважает дядю. А кого он уважает? Он называет его «женским ребе», потому что он принимал их записочки с мольбами о заступничестве перед Всевышним в Дробнине, Безойне и Шепсе, но что она, Двойреле, знает? Как может она, грешная женщина, понять ход их мыслей?

Если люди ездят к дяде, значит, он заслужил! Вот и Двойреле ездит ежегодно, тайно от всех, в Шепс, в годовщину смерти реб Меира, дает восемнадцать злотых на свечи и остается в склепе одна с цадиком. Служка ее знает. Он знает, что посторонний не должен присутствовать, когда Двойреле беседует со своим дядей. И когда она чем-нибудь обижена, то не таясь изливает перед ним свои обиды: родная кровь — совсем другое дело! Каждый раз, уходя, она просит его принять ее мольбы именем реб Гецеля…

Своего отца Двойреле чуждалась от излишнего почтения: она только что не дрожала перед ним. Она не помнила, чтобы отец когда-нибудь ей улыбнулся. Он постоянно занимался изучением Торы и общественными делами: раздавал бедным подарки и деньги, которые приносили ему хасиды… А в доме почти всегда царила нужда. Зато было чем похвастать! Шутка ли — это ее отец! Все окрестности знали, что реб Мойше — великий заступник пред Богом за всех слабых и грешных. Однажды он провел целую ночь, пытаясь найти пути, чтобы признать мясо кошерным. Резник уже с ног падал, сил у него не было. А реб Мойше знал, что если он признает этого быка трефным, то мясник разорится. Поэтому он встал и сказал: «У поздних комментаторов я нашел разрешение, поэтому и я, Мойше, разрешаю. Это кошерно!»

При этом, отвечая на аналогичные вопросы собственной жены, он всегда все признавал некошерным. Потому мать Двойреле боялась задавать вопросы мужу и посылала вместо себя соседку.

Двойреле помнит, как ее старший брат, реб Бериш, через две недели после женитьбы стосковался по реб Менделе и уехал в Коцк. Прошел месяц, другой, третий, а реб Бериш не возвращался. Молодая женщина пришла заплаканная к свекру и излила перед ним свое горе. Реб Мойше выслушал невестку и написал ребе в Коцк письмо. О чем там говорилось, до сих пор неизвестно. Когда реб Менделе прочитал письмо, он усмехнулся и приказал реб Беришу немедленно ехать домой. «Не из уважения к отцу, — повторил он несколько раз, — а ради твоей жены». Когда реб Бериш вернулся, отец не захотел пожать ему руку. Мать плакала. Но раввин дал обет, что он три дня не посмотрит на сына, а на четвертый велел ему прийти в чулках, как во время траура. Реб Мойше был упрямый человек, миснагед, ничего нельзя было с ним поделать. Но когда реб Бериш на четвертый день вошел к отцу в чулках, тот опять ему руки не подал.

— Почему ты так надолго задержался в Коцке?

— Я изучал с ребе «Эйн-Янкев»[21].

— «Эйн-Янкев»? — усмехнулся раввин, будто говоря: «Тоже мне занятие», и стал беседовать с сыном о вопросах, связанных с изучением Торы.

После того как реб Мойше больше часа толковал с сыном, он приветливо подал ему руку и позвал жену:

— Ита-Фейга, подай водку и закуску! Мы можем не краснеть за нашего Бериша.

Каждая ветвь в родословной Двойреле была отдельным сюжетом, особым уголком жизни, еврейской легендой, которая переходила от отца к сыну и от матери к дочери. Легендой о евреях в Польше.

Двойреле вытерла слезы и накинула на обнаженные плечи шелковую турецкую шаль. На минуту она задумалась, потом оглядела спальню со всех сторон, будто попала в нее первый раз, и заметила, что золотые часы Аврома выскользнули из-под подушки и лежат на смятой пустой постели.

Испугавшись, Двойреле еще раз осмотрела спальню; однако, не видя никого, сжала губы, заломила руки, и глубокое горе отразилось на ее бледном, тонком лице.

Она чувствовала себя виновной: проделки Мордхе наверняка не дают покоя ее предкам в могиле. За чьи грехи Бог карает ее? Чтобы сын Двойреле женился на дочери арендатора!.. Она этого не перенесет! Какие времена! Мальчик вечно толчется среди иноверцев, ходит без всякого дела; отсюда и баловство!

А может, все-таки она не должна была будить Аврома? Конечно, она сделала глупость! Сначала ей нужно было поговорить с реб Иче, чтобы он отстегал этого негодяя! Мордхе очень почитает реб Иче. Теперь, кто знает, не убьет ли Авром мальчика? Когда он разозлится, его уже ничем не остановишь!

Двойреле встала с кровати, посмотрела в окно, не идет ли муж, и, никого не видя, машинально сунула золотые часы Аврома под подушку. Потом, заплаканная, снова легла в постель. В соседней комнате послышались шаги.

— Брайна, ты не спишь? — спросила Двойреле.

— Нет, хозяйка! Я сейчас пойду!

— Она как мать! — вздохнула Двойреле. — Теперь уже не будет иметь покоя, будет шататься из одной комнаты в другую, пока не вернется Мордхе. Разве это в первый раз?

Брайна служила у родителей Мордхе свыше двадцати лет. Они дали ей в приданое пятьсот злотых и корову и выдали замуж за деревенского портного. Во время беременности Брайны совершенно внезапно умер ее муж. Вдруг слег и умер. У Брайны случился выкидыш; она родила мертвого ребенка. Тогда же родился Мордхе, и Брайна опять поступила в услужение к Аврому и стала почти единоличной хозяйкой и управляла домом по своему разумению.

Брайна вошла босая, в одной нижней юбке. Накинув передник на обнаженную грудь, она остановилась у дверей.

— Хозяйка еще не спит?

— Который теперь час?

— Разве я знаю? Должно быть, больше двенадцати: реб Иче только что погасил свет.

— Ты была на улице?

— Разве я могу спокойно спать? Я вышла посмотреть, не идут ли они.

— Ну?

— Ни одной живой души не видно!

— Они должны были уже прийти, — сказала расстроенная Двойреле. — Как бы он не убил мальчика. Знаешь, какой он вспыльчивый!

— Не бойтесь, хозяйка, отец никогда не убьет сына, — успокоила Брайна Двойреле и подошла к кровати. — Но вообще-то вы нехорошо поступили. Вы не должны были будить хозяина и посылать его ночью в лес!

— Что значит «не должны были»? — стала оправдываться Двойреле, чувствуя, что Брайна права, и бледное лицо ее при этом еще больше побледнело. — Знаешь, ведь он меня страшно перепугал!

— Кто, арендатор?

— Да. Он вбежал, запыхавшись, ни жив ни мертв, будто, не дай Господи, несчастье случилось. Со страху я разбудила Аврома, а кроме того, рано или поздно все равно этому надо было положить конец! Я с первого дня умоляла Мордхе, чтобы он не позорил мать! А он молчит, как стена. Я спрашиваю тебя, Брайна, ты же не глупа, — Двойреле взяла Брайну за руку, усадила к себе на кровать, — разве ради этого я должна была тревожить прах дяди реб Меира в гробнице? Поверь мне, Брайна, — почти кричала Двойреле, приложив руку к сердцу, — у меня ведь только одно-единственное, с трудом взращенное дитя! Но если бы это было даже вопросом моей жизни — и тогда Мордхе не породнился бы с Симхой-арендатором!

Пока Двойреле говорила с Брайной, в спальню тихо вошел Авром, остановился у дверей и стал прислушиваться. Когда Двойреле кончила, Авром произнес:

— Ты породнишься с Симхой, поверь мне!

Обе женщины, испуганные, замолчали. Потом Двойреле протянула руку к мужу:

— Где Мордхе?

— Твой единственный сын жив! — сказал Авром с горькой усмешкой и, озабоченный, начал ходить по комнате. — Говорит, женится на ней, на этой девчонке. Ты не поверишь — негодяй бросился бить меня! Дожили, жена, на старости лет до радости! А-а!..

Двойреле встала с кровати:

— Так где же ты его оставил? Где?

— Вот она — мать! Видишь? — Авром остановился посреди комнаты и повернулся к Брайне, указывая большим пальцем на Двойреле. — Некому смеяться! Она ведь только что кричала благим матом, что ни под каким видом не допустит этого брака. Ну, стоит ли с ней разговаривать? — Он обратился к Двойреле: — Зачем ты послала меня в лес? Чтобы похвалить нашего молодца? Смотри, как она дрожит! Боишься за сынка? Он жив! Жив мальчишка! Твой сын избил арендатора, как какой-нибудь разбойник! Он готов был и на меня броситься! Плачь!.. Плачь! Оплакивай свою горькую судьбу, жена моя, плачь, что вырастила такое сокровище! Это твои праведники так о нем заботились!

Двойреле ничего не ответила и снова опустилась на кровать, вытирая слезы концом турецкой шали.

— Не знаешь, почему она все время плачет? — спросил Авром у Брайны, начиная тревожиться.

— Такую радость можно только врагам пожелать! — отвечала Брайна, сморкаясь в передник и моргая мокрыми ресницами.

— Ну зачем мне это было надо? — Авром с деланной улыбкой почесал затылок. — Все на меня. Ну ладно, ладно…

— Ты же отец! — снова вскочила Двойреле. — Разве можно оставлять мальчишку одного в лесу? Нужно иметь сердце… Он еще покончит с собой!

— Что вы на меня насели! — возмутился Авром. — Чем я виноват? По-вашему, я должен был взять парня на руки и принести его домой? Не доживет он до этого! Если мой сынок нашел дорогу в лес с этой девицей, он и домой найдет дорогу. Я за это ручаюсь.

— Если б ты меня послушал! — Двойреле била себя в грудь кулаком. — Я с самого начала говорила: «Избавься от арендатора! Зачем это несчастье на мою голову? Или же отошли Мордхе в Коцк!»

— Я ничего не имею против арендатора, — прервал жену Авром, — он смирный человек. И если я теперь его рассчитаю, я лишу бедняка куска хлеба. Я его без ножа зарежу! Если у нас сын — э-э-э… грешник…

— Дай Бог всем матерям таких сыновей! — вставила Брайна свое слово.

— Мой покойный отец никогда не рассчитывал арендаторов без всякого повода, — продолжал Авром, — и я этого не сделаю! И уверяю тебя, что еще сегодня ночью Симха увезет свою дочь в Плоцк. Ты будешь довольна?

Двойреле, не отвечая, начала быстро одеваться.

— Идем, Брайна, идем со мной! У меня только один сын!

— Успокойтесь, хозяйка. — Брайна обняла ее и стала целовать ей руки. — Где мы будем его искать?

— Зачем ты говоришь с ней? — обернулся Авром к Брайне. — Пусть идет! Пусть провалится вместе со своим сыном!

Двойреле прикусила губу, нервно обмотала голову шелковой шалью, схватила какой-то передник и, избегая смотреть мужу в глаза, обратилась к Брайне:

— Идешь? Не то я одна пойду!

— Конечно, иду! Что ж я — оставлю хозяйку одну?

Когда женщины были уже у дверей, Авром всплеснул руками:

— Что тут происходит? Я, кажется, имею право сказать свое слово. Мордхе — мой сын, как и твой! Но должно же это…

Одним прыжком он загородил им дорогу.

— Ты не пойдешь, слышишь, Двойреле! Будь я не я, если ты с места тронешься!.. Чего ты плачешь? Черт его не возьмет! Я сам пойду за милым сынком! Ты довольна?

Когда Авром вышел, Брайна подвела Двойреле к кровати:

— Хозяин кричит потому, что у него такая привычка, но поверьте мне — душа у него болит так же, как у вас!

Двойреле прижалась головой к Брайне и разрыдалась, как дитя.

Глава VIII ПОБИЕНИЕ

Мордхенесколько раз пытался проснуться, сознавая во сне, что ему нужно бежать к Рохеле, что она его ждет. Но от холода он окоченел так, будто примерз к земле. В конце концов он вскрикнул от горечи и проснулся.

Светало. Все вокруг окутала серая пелена. Только на востоке небо прояснилось, и уже золотились верхушки деревьев.

Дрожа от холода, Мордхе поглубже зарылся в сено. Уверенный, что не уснет больше, он хотел только полежать немного с закрытыми глазами, но чувствовал, как глаза слипаются, а все кругом плывет и теряет очертания.

— Ты только посмотри! Только посмотри! Небосвод открывается… Вот престол… Кто сидит на нем?.. Голубая пена спускается сверху и укутывает меня… Серафимы хлопают огненными крылами и кричат, обратившись лицами один к другому: «Свят! Свят! Свят!»… От их крика содрогаются деревья, падают и загораются. Густой дым окутывает меня и душит… Что это? Рука? Какая большая… Отец небесный! Эта рука держит уголь огненный!.. Она ложится на меня как раскаленная гора. Ой, мои губы!.. Я слышу голос: Огонь очищает от грехов… Огонь очищает от грехов…

— Что там синеет?.. Лес? Кто идет?.. Борода горит… Кого ведет?.. Кого?.. Рохеле?.. Отец потащил ее за косы домой… Да, это Рохеле… она мне улыбается… Кто там еще идет? А, это реб Иче!..

— Да, это я, Мордхе, ты мне и нужен… Идем, Мессия ждет нас… Он ведет твою невесту… Как сказано в Писании: «Пришло время, чтобы муж взял свою невесту…»

— Ребе, где Мессия?

— Вон стоит… С огненной бородой… С рогами…

— А я думал, что у Мессии черная борода…

— Да, сын мой, ты прав… У Мессии, сына Давидова, — черная борода… Это же Мессия — сын Йосефа…

Мордхе шел с реб Иче, чувствуя, как что-то пылает в нем, жжет, проникает в его кровь. От великой радости он даже задрожал… Он вдруг вспомнил, что Мессия, сын Йосефа, обязательно должен погибнуть. Ему стало его очень жалко, и он расплакался.

— Что ты плачешь? Еврей должен всегда быть веселым… К тому же ты идешь встретить свою невесту…

— Я грешен, ребе… Как я могу предстать перед Мессией?..

— Сними башмаки…

Мордхе некоторое время с недоумением смотрел на свои босые ноги, не понимая, что от него хочет реб Иче, и наконец пробормотал:

— Я и так хожу босым…

— Если ты в этом уверен, то пойдем!

Мордхе еще громче разрыдался:

— Я вчера ударил еврея… Отца Рохеле… Я порывался избить собственного отца… Я грешен…

— Не бойся, Мордхе… Он весь — милосердие… Вставай, твоя невеста ждет тебя! Как сказано в Писании: «Вот Я посылаю вам Элияу-пророка, и он воздаст за заслуги отцов сыновьям…»

— А что будет с Мессией, сыном Йосефа?

— Он погибнет…

Мордхе ощутил боль, он развел в стороны руки и всхлипнул:

— Ребе!.. Ребе!..

— Слезы очищают от грехов… Слезы очищают от грехов…

Взволнованный Мордхе проснулся и остался сидеть на сене. Все кругом, как и раньше, было окутано мглой. Он был готов поклясться, что не спал, а только закрыл на минуту глаза, но в то же время был уверен, что произошло что-то важное, и тщетно старался вспомнить свой сон. Мордхе чувствовал, что последнее слово его сна буквально вертится у него на языке, хоть руками его хватай. Он был уверен, что, если вспомнит это последнее слово, сумеет вспомнить и разгадать весь сон. Поэтому он сидел и придумывал слова, но настоящее слово, как назло, так и не пришло ему на ум.

С досады он сплюнул и осмотрелся. Было заметно, что ночью шел дождь. Мордхе поискал, где бы умыться, но ничего не нашел и босиком, как и пришел, побежал к арендатору.

По дороге Мордхе вспомнил, как отец бил его в присутствии Рохеле, и ему сделалось тошно. Стало казаться, что не он бежит, а кто-то его запряг и погоняет сзади, а он, Мордхе, скачет, как молодой конь, по пням и рытвинам. Юноша вдруг почувствовал боль в груди, которая усиливалась с каждым шагом, приближающим его к дому арендатора.

Под горой у колодца Мордхе остановился. Осмотрел свои босые искалеченные ступни, стесняясь в таком виде показаться Рохеле, только обмыл их. Больше он ничего не мог сделать. Он молил Бога, чтоб ему не застать арендатора, который по утрам обычно уезжал в город с молоком.

Коровы мычали в хлевах: их тянуло в поле.

Тихо крался Мордхе меж деревьев. С бьющимся от радости сердцем он еще издали заметил, что телеги нет, и вдруг, сам не понимая почему, еще сильнее ощутил тоску.

Подойдя ближе к дому, он нашел двери и ставни запертыми. Мордхе постучал в окно, но никто не ответил. Он с силой стукнул несколько раз в дверь, прислушался. Ему показалось, что он слышит шаги; никто, однако, не вышел. Мордхе стучал долго, умолял Рохеле ответить ему, показать свое бледное лицо, черные косы, глаза… Никто не отвечал. Он взломал ставни: окно было раскрыто, как ночью. Комната стояла пустая, только постель у окна была смята.

Разбитый, измученный, Мордхе опустился на порог дома, вытер пот со лба, схватился обеими руками за голову и огляделся, словно чего-то ища. Вдруг он заметил, что место, где стояла телега, сухое, — и ему все стало ясно. Он посмотрел на солнце: было примерно пять часов утра.

Уверенный, сам не зная почему, что дождь перестал идти около четырех, Мордхе решил тотчас же оседлать белую лошадь, чтобы настичь Рохеле на полдороге.

Он забыл, где находится, сидел на пороге, сжимал руками голову и строил планы. Вот он тихо входит в конюшню, выводит оседланного коня и во весь дух скачет лесом. Лошадь мчится через рытвины, заборы, несется, как дьявол, прорезает лес, летит по шоссе. Издали уже видна тележка, запряженная одной лошадью. Арендатор замечает Мордхе, быстрее гонит лошадь, и Мордхе тоже нагибается к лошади, гладит ей шею, гриву… Лошадь вскидывает то передние, то задние ноги, а Рохеле, заплаканная, рвется к нему. Еще один скачок…

Раздалось щелканье кнута. Мордхе вздрогнул, оглянулся и увидел, что Вацек выгоняет коров из хлева.

Мордхе поднялся, хотел подойти к Вацеку, но увидел отца, стоявшего в сдвинутой набок шапке и пристально на него смотревшего. Мгновение они смотрели друг на друга. У Мордхе заныло сердце. Он пошатнулся, переступил с ноги на ногу и опять опустился на порог. И хотя он был убежден, что отец к нему не подойдет, не заговорит с ним, он все-таки трясся от страха и ждал чего-то, затаив дыхание.

Вацек щелкал кнутом, подгоняя тут корову, там бычка, ругался и гнал их на луг. Из-за леса все слабее доносилось щелканье его кнута, потом оно вовсе стихло, но в ушах все еще стояло мычание коров, а в воздухе висел их вкусный запах.

Старый Авром стоял и смотрел, как уходят коровы, потом надвинул шапку на глаза, словно на что-то решившись, махнул рукой, опустил голову и, не оглядываясь, медленно двинулся к лесу.

Мордхе чувствовал, что его душат слезы. Он бы многое теперь отдал за то, чтобы отец заговорил с ним, отругал, избил его. Ему было невыносимо стыдно. Все его существо тянулось к отцу. Ему хотелось броситься к ногам старика и с плачем просить прощения. Он видел, как отец с опущенной головой и не слишком уверенно двигался меж деревьев. Того и гляди упадет… У Мордхе сжалось сердце, он вскочил, пробежал несколько шагов, почувствовал, что ноги у него подкашиваются, и, разбитый, голодный, поплелся обратно к окошку Рохеле. Одним прыжком очутился в комнате. Голод гнал его в кухню. Там он открыл шкафчик, вынул глиняный горшок с простоквашей и булку испеченную из ржаной муки, смешанной с картошкой. Прерывисто дыша, он отламывал куски хлеба, глотал, как голодный зверь, не разжевывая, и запивал простоквашей. Он вспомнил, что ест, не помолившись, но был так поглощен едой, что его ничто не трогало. Потом он выпил ковш воды и почувствовал себя легко. Он пританцовывал, словно отправился на гулянку. Наконец он ощутил приятную усталость во всех членах. Тоска с новой остротой резанула его. Ему хотелось и обнять эти стены, и лезть на них.

Кровать Рохеле с белыми занавесками с обеих сторон была застлана, и Мордхе бросился на нее, прижался к подушке и тихо, без слов, всхлипывал:

— Рохеле, Рохеле…

С улицы раздался чей-то голос. Мордхе быстро приподнялся, но, увидев в окне Брайну, опять лег.

— Матушки, где он лежит-то! Красиво, очень красиво!.. — Брайна подбоченилась и покачала головой. — Лучшего места, чем кровать Рохеле, паренек не нашел! Что ты на меня так смотришь, что? Меня тоже не узнаешь?

Мордхе потягивался, усмехаясь:

— Уже поздно, Брайна?

— Поздно, поздно, в Пинчеве уже рассветает!

— А кто вас сюда послал? Отец?

— А кто должен меня посылать? Ты думаешь, я сама ничего не понимаю? И ночь ты нам устроил, прямо Девятое ава!..

— Что, мама плакала?

— Нет, смеялась! Еще спрашивает… Мама рыдала, погнала хозяина среди ночи искать тебя.

— И отец пошел?

— А сколько сыновей у твоего отца? Всего только один-единственный Мордхеле. Он целую ночь глаз не сомкнул, все тебя искал!

Мордхе чувствовал, что глаза у него полны слез. Он осушил их платком и поднялся с кровати.

Брайна поправила косынку на голове, оперлась черными, потрескавшимися от чистки картошки руками о подоконник и вздохнула:

— Сколько новостей за одну ночь! С отцом поссорился, арендатора собираются рассчитать! Бедного еврея лишат теперь его скудного заработка. Но поверь мне, больше всего у меня душа болит за Рохеле… Такая скромная, такая славная девушка! Воспитанная… Совсем не похожа на дочь бедняка!

— Посмотрим, что дальше будет! — сердито проговорил Мордхе и, нахмурившись, принялся шагать из угла в угол.

— Что ты хочешь сказать?

— Я думаю — поверьте мне, Брайна, — ничего они не сделают! Даже если бы это был для меня вопрос жизни и смерти, то и тогда я женился бы на Рохеле.

— Э, ты уж совсем глупости болтаешь! — отмахнулась Брайна. — Нельзя быть умнее всех на свете… На свете, понимаешь ли, всякий имеет свое место — так уж спокон веку ведется, — и ты должен понять, что отец никогда в жизни не согласится на этот брак. Понять и не кружить голову бедной девушке… Как там сказано в священных книгах? Ты же умный, ты лучше знаешь! Бедная дщерь еврейская похожа на голубку; она не сопротивляется, она сама протягивает горлышко под нож…

— Чего вы еще от меня хотите? — закричал Мордхе. — Оставьте меня в покое и ступайте домой! Мне и без вас тошно!

— Хорошо, хорошо! — Брайна высморкалась в передник. — Я тебе зла не желаю. Да сбудется и со мной то, чего я тебе желаю от всей души! Бог мой! Я вскормила тебя, вынянчила и вырастила; тьфу, тьфу, чтоб не сглазить, вырастила такого парня! И знаешь что? Ты не должен меня гнать! Если ты совершаешь несправедливость, я должна тебя отчитать… Поверь мне — ведь никто этого не слышит, — когда я узнала, что ты избил арендатора, у меня душа болела!.. Но что было, то было, того уж не вернешь. Вероятно, лучшего я не заслужила…

Брайна опять высморкалась в передник, вытерла глаза и тяжело вздохнула.

— Мордхеле, у меня к тебе просьба… Только прошу тебя — не откажи мне…

— Что такое?

— Но ты сердишься…

— Кто сердится? Говорите, в чем дело?

— Я прошу тебя… Сделай это ради меня… Попроси прощения у отца, и ты добьешься тогда, чтобы арендатора не выгнали. Умоляю тебя! Обещаешь?

— Уверяю вас, Брайна, арендатор останется у нас. Беру это на себя. А теперь оставьте меня одного хоть на минуту!

— Но я хочу, Мордхеле, чтобы ты сейчас же пошел со мной домой.

— Вы что думаете, я сам дороги не найду?

— Ладно, ступай сам, только поскорее, — согласилась Брайна, уходя, но вскорости вернулась опять, очень довольная: — Я совершенно забыла, Мордхе! — Она достала из свертка ботинки и калоши. — На, надень! Если мама увидит тебя босым, она еще больше огорчится!

Мордхе стало стыдно перед доброй и преданной Брайной. Без слов, со слезами на глазах смотрел он вслед уходящей служанке и испытывал к ней благодарность.

Он увидел, как на востоке, вокруг восходящего солнца, прорезаются на небе цветные полоски, перемежаемые перламутром, и такой свет снизошел на него, что он сам словно стал прозрачным.

Разбитый, сонный, он пошел лесом, размышляя о том, что Брайна по-человечески лучше его, и вдруг почувствовал какую-то странную пустоту в душе. Потому ли, что его били в присутствии Рохеле, или потому, что он порывался бить родного отца? Он был уверен, что никогда не вернется домой; он заберется в пещеру, будет там сидеть и изучать Тору… А Рохеле?.. Рохеле будет носить ему пищу! А когда придет пора и миру откроется его святость, он позовет Рохеле, расскажет ей о прекрасных хрустальных дворцах и, подобно герою из легенды, прикажет перенести понравившийся ей дворец сюда, в лес…

Погруженный в размышления, Мордхе шел, не глядя по сторонам, и чем дальше уходил в глубь чащи, тем ощутимее чувствовал пустоту в душе, которая давила его, точно камень.

Навстречу ему ехал Симха-арендатор. Один. Рохеле с ним не было. Мордхе вспомнил, как он вчера бросился на арендатора, бил его кулаками по лицу и видел в темноте его рыжую трясущуюся бороденку, глаза, расширившиеся от испуга, кровь, струящуюся изо рта. Так чем же он лучше Каина?

Мордхе пробрала дрожь. Он остановился как вкопанный, боясь встретиться с испуганным взглядом арендатора. Он вспомнил свой утренний сон, вздохнул и почувствовал, как все проясняется в голове. Неужели это правда? Мордхе некогда было раздумывать. С опущенной головой, словно раздраженный бык, бросился он к тележке и остановил лошадей. Арендатор вскочил, огляделся по сторонам, хотел было бежать, но остался сидеть в углу телеги. В испуге он широко открыл глаза, как человек, который видит перед собой смерть, издал дикий крик и начал исступленно бить Мордхе кнутом куда попало. Мордхе подставлял голову, принимая побои. Видя, что парень стоит неподвижно, арендатор еще больше рассвирепел. Испуг его прошел, он помнил только, что его оскорбили, и каждым ударом кнута мстил Мордхе за вчерашние побои, за слезы дочери. И чем дольше он бил хозяйского сына, тем легче ему становилось. Он словно бы вымещал на Мордхе унижения и боль всей своей несчастной жизни.

Мордхе не трогался с места, от частых ударов уже почти не чувствуя, как кнут впивается в тело. Он опустился на четвереньки, словно еврей, принимающий побиение палками, предписанное Талмудом за преступления. Он думал, что арендатор теперь простит ему вину. Он пойдет с реб Иче к отцу, и какое бы покаяние ни возложил на него реб Иче, Мордхе его примет.

Симха наконец опустил кнут. Быть может, ему стало стыдно: Мордхе ведь не защищался. Быть может, он уже удовлетворил свою злобу, смыл обиду, которую ему нанесли? Он остался стоять на возу, смотрел испуганно и без злобы, и трудно было поверить, глядя на страдальческое выражение его лица, что этот печальный еврей способен бить человека.

Потом он что-то пробормотал, глянул в последний раз на Мордхе и умчался с возом. Мордхе поднял взгляд и посмотрел вслед Симхе. Он был уверен, что последние невнятные слова арендатора были:

— Прости меня!

Глава IX РЕБЕ ЛЕВИ-ИЦХОК И АНТИХРИСТ

Мордхе видел, как Симха с телегой исчезает в пыли; шум колес затихал, смешиваясь с шумом леса, и вокруг стало так тихо, что даже в ушах зазвенело.

— Я тебе прощаю, я тебе прощаю, — все так и пело в душе Мордхе.

Он встал, посмотрел в глубокое голубое небо, увидел, как исчезают цветные полосы вокруг солнца, а только остаются тут и там несколько бледных пятен перламутра, и на душе у него стало спокойно.

Домой он шел уже успокоившись. Он был убежден, что его простят. Он вообще вдруг снова ощутил себя ребенком в отцовском доме. Каждую субботу отец зазывал его в комнату, где стояли свитки Торы, и рассказывал о прадедушке, о реб Авроме, о бабушке Саре, о дедушке реб Мордхе, чье имя он носил. Дедушка реб Мордхе был гордый еврей! Его сосед, пан Кошинский, однажды устроил костюмированный бал. Посылает он к дедушке и просит одолжить ему атласный сюртук с меховой шапкой; хочет, мол, нарядиться и повеселить гостей. Реб Мордхе обещает все сделать — как же иначе? — и присылает помещику одеяние и пояс бенедиктинца. Больше они не раскланивались. Мордхе любил дедушку, по рассказам отца представляя его себе высоким, с длинной седой бородой, в черном бархатном жилете, застегнутом до самого горла, поверх которого отворачивался белый воротник рубахи.

Когда Мордхе подрос, начал изучать комментаторов Торы и натыкался на непонятные слова, Авром обычно клал руку мальчику на плечо и, довольный, улыбался:

— А бабушка, да светла будет ее память, все эти словечки знала. Ха-ха-ха!

Сореле была польской еврейкой, славилась как образованная и красивая женщина. Она говорила с помещиками по-французски и ввела в субботнее меню — перед рыбой — кофе с пирожными.

Семья гордилась бабушкой Сореле, и при каждом удобном случае все повторяли удивительную историю о подмастерье, который стал царем. Царь, боясь, чтобы его не попрекали низким происхождением, завоевывал одну страну за другой и стал почти единственным властелином мира. И чем больше земель он завоевывал, тем сильнее желал, чтобы было забыто его происхождение. Он развелся с прежней женой и женился на принцессе, но тут счастье ему изменило, и все пошло вверх дном.

Однажды, в стужу, — рассказывали в семье Мордхе, — реб Меирл Медовый приехал в лес к дедушке по поводу какого-то благотворительного дела. Это было зимой 5573 года. Реб Мордхе задержал реб Меирла на ночь. Сидели они вдвоем с цадиком у раскаленной печки, курили трубки и беседовали. Реб Меирл раскрыл дедушке тайну: наступили, мол, времена Мессии, евреев ждут страшные гонения, каких не знали даже предки. Этот подмастерье сапожника завоевал почти весь мир, он уже и Москву взял, но он плохо кончит. Козницкий проповедник борется с ним с самого Судного дня. И если б не Бердичевский ребе (благословенна будь его память), который в год кончины постоянно в своих молитвах просил Бога за подмастерье сапожника, то проповедник давно одолел бы его. Намек на это реб Меирл нашел в одном мидраше, где речь идет о седьмом чуде, предупреждающем пришествие Мессии.

В Риме есть мраморный камень, который изображает прекрасную деву, и этот камень создан не человеческой рукой. Грешники всего мира, худшие отбросы человечества придут к этому камню, лягут подле него и будут греться. Бог вдохнет их тепло в камень, камень растрескается, и выйдет Армилус, которого иноверцы называют антихристом. Он будет ростом в двенадцать локтей, шириной в двенадцать локтей, и глаза у него будут друг от друга на расстоянии человеческого шага. Глаза — глубокие, красные, а волосы на голове рыжие, как золото. Там, где ступят его ноги, все зазеленеет. И будет у него две головы. Армилус-злодей придет во Францию, когда там будет великий переворот, назовет себя Спасителем, ему поверят и увенчают короной. Тогда он завоюет много стран, вернет евреям Синедрион, и останутся на земле только две незавоеванные страны — Эдом и Моав. И когда завоюет он и эти две страны, он пошлет гонца к евреям, к десяти коленам, которые обретаются на той стороне реки Самбатион, чтобы ему отдали еврейскую Тору и чтобы провозгласили его богом. Тогда восстанет богатырь Нехемья со своими тридцатью тысячами богатырей из колена Эфраима, чтобы прочитать нечестивцу слова из Торы: «Я Господь, Бог твой, не будет у тебя других богов, помимо меня». На это Армилус ответит, что в его Торе этого не сказано, и потребует, чтобы все евреи уверовали в то, что он бог, точно так же, как верят все остальные народы. Тогда Нехемья, сын Хушиэля, с тридцатью тысячами своих богатырей будет воевать против него и убьет дважды по сто тысяч мужей.

Армилус разгневается, созовет свои армии со всего света и будет воевать с евреями. Его воины станут гибнуть, как мухи, и тогда будет убит Мессия — сын Йосефа, который есть также Нехемья — сын Хушиэля. Ангелы-служители слетятся и похоронят его вместе с праотцами. Смягчатся сердца еврейские и испугаются, а Армилус-злодей не будет знать, что Мессия скончался, иначе не спасся бы ни один еврей…

В то время когда реб Меирл все это рассказывал, к дому подъехали сани. Раздался громкий стук в дверь.

Реб Меирл вскочил:

— Мордхе, его ведут!

— Кого?

— Злодея!

Весь дрожа, Мордхе открыл дверь. Вошли люди, раскрасневшиеся от мороза, с белыми заиндевелыми бородами, отозвали Мордхе в сторону, пошептались с ним, и Мордхе велел Сореле открыть зал и постелить там постель. Он все время дрожал, ждал, затаив дыхание, чтобы внесли Армилуса — злодея с двумя головами, двенадцати локтей в ширину и двенадцати в высоту, настоящего Ога[22]. Чужие люди внесли маленького человечка, закутанного в шубы, сказали, что это знаменитый французский генерал, он очень простужен…

Увидев маленького человечка, реб Мордхе вздохнул с облегчением, уверенный, что не о нем говорил цадик, и даже усомнился в том, что это генерал. Ведь он еле дышит! Реб Мордхе осмотрелся, поискал реб Меирла, но цадик исчез.

Сореле осталась одна с больным, грела бутылки с водой, прикладывала ему к ногам, накрыла его пуховым одеялом и всю ночь сидела у его постели. Она прислушивалась к тому, как больной бредит: посылает в бой армии, командует, смеется, жалуется, что все оставили императора, что ему сейчас придется идти с сумой по миру.

Сореле стало страшно, сердце у нее сжалось. Из сострадания к больному она сняла с шеи талисман, на котором было написано: «Я, Леви-Ицхок, сын Соси, говорю: пусть болезнь уйдет», хотела надеть его больному, но поколебалась и повесила над кроватью. И как только Сореле повесила талисман, дверь открылась и стало светло. Реб Леви-Ицхок в длинном, до самого пола, талесе с серебряным воротником тихо вошел и остановился у стены, возле изголовья больного. Из его влажных от слез глаз струился свет.

Обливаясь потом, больной открыл глаза и осмотрелся. Все плыло у него перед глазами. Где он? Кто сидит у его постели? A-а! Он ведь вчера заболел! Неужели он в руках врагов? Нет, эти добрые люди разрешили ему у них переночевать. Он уже так давно не спал на кровати… До чего тепло!..

— Как вы себя чувствуете, месье? — спросила Сореле.

— Лучше, мадам, я вам очень благодарен и никогда этого не забуду, — сказал генерал. Осмотрел пуховое одеяло, под которым было жарко, как в бане, и улыбнулся: — Под таким одеялом и в Москве не было бы холодно! Я простудился. У вас такие морозы… Да, мадам… Не слышали ли вы о Наполеоне? Не знаете ли, выиграл он войну против русских? Я уже так давно болен…

— Конечно, слышала, — ответила Сореле. — Говорят, Наполеон уже взял Москву и двинулся дальше!

— Кто взял?

— Наполеон.

Генерал горько усмехнулся и попросил позвать его людей.

Они укутали его в шубы. Уже сидя в карете, поставленной на полозья, он с благодарностью пожал руку Сореле и подарил ей свою табакерку; на крышке были его портрет и подпись.

Это был Наполеон.

Каждый раз, рассказывая Мордхе эту историю, отец кончал ее словами:

— Табакерка стоит целое состояние! Магнаты хотели ее купить, но слово бабушки дороже: она не велела ее продавать.

Мордхе чувствовал скрытую любовь к этому неведомому ему человеку, печалился о его поражениях и все жалел, что тот не родился евреем. Он постоянно спорил с отцом, что Наполеон не «подмастерье», что история с Армилусом не его имеет в виду, что он не родился в Риме. Но в душе он думал, никогда этого никому не высказывая, что одну ошибку император действительно допустил: он не должен был разводиться с женой.

Мордхе вспомнил, как в детстве он, бывало, делил деревья в лесу на две армии. Дубы — армия Наполеона, а низкорослая, искривленная ольха — армия врага. Он был Наполеоном, царствовал над дубами, а Вацек — над ольхой. С деревянной шпагой в руке, с пикой через плечо Мордхе бросался на Вацека, чувствовал, как дубы бегут за ним, стреляют желудями, точно пулями, и разбивают ольху…

И теперь, идя по лесу, Мордхе испытывал гордость за то, что его бабушка разговаривала с императором, что у них дома есть его портрет и что по той же дороге, по которой сейчас идет Мордхе, возможно, ходил сам Наполеон.

Стало жарче. Оставшиеся от ночного дождя капли ослепительно сверкали, искрились в солнечных лучах всеми цветами радуги. Обнаженные корни местами перерезали песчаную дорогу и сплетались между деревьями.

Мордхе остановился. По дороге тащился крестьянин с возом дров. Крестьянин, босой, одной рукой подталкивал воз, а другой щелкал кнутом, погоняя измученных сонных лошадей, будто боясь, что если они остановятся, то не вылезут больше из глубокого песка.

Мордхе смотрел, как крестьянин с возом исчезает за поворотом. Стало еще тише и теплее, чем прежде. Он зажмурил глаза и пошел дальше.

Мордхе любил изучать семейную хронику, которую род его вел уже свыше ста лет и где значилось, кто когда родился и когда умер. Он рассматривал записи, сделанные разными почерками, посмеиваясь над тем, что большинство его дедов и дядьев едва умели писать. Их записи были полны ошибок, но при этом он чувствовал, что с ним говорят предшествующие поколения.

Он знал, что мать его происходит из более родовитой семьи, чем его отец, и что в ее семье сожалели, что она попала к таким неучам. А сама мать, когда отец иной раз говорит, что Мордхе весь в деда, молчит, но делает при этом такую мину, словно хочет сказать: «Тоже мне счастье привалило!»

Мордхе не любил родню своей матери, держался от них подальше, словно они были ему чужими. Словно им назло он выискивал в семейной хронике что-нибудь такое, чем могли бы похвастаться родственники его отца перед родовитой семьей его матери. Но нечем было хвастаться.

Правда, в хронике, среди прочего, было написано, что, когда реб Леви-Ицхок ездил к реб Меирлу в Шепс, он остановился у них в лесу, чтобы сотворить предвечернюю молитву. Следы десяти его пальцев до сих пор остались на священном кивоте, ибо когда реб Леви-Ицхок встал, чтобы сотворить молитву, то в великом экстазе он ухватился обеими руками за священный кивот, который, к несчастью, только что был окрашен. С тех пор следы его пальцев сохраняли, как драгоценность, и следили за тем, чтобы их не стерли. И всегда, когда Мордхе болел, мать водила его к кивоту, клала его руки на отпечатки рук реб Леви-Ицхока, плакала, говорила о своих великих предках, о дяде реб Меирле, напоминала ему, что он здесь молился, и Мордхе становилось лучше.

Мордхе забыл, где он находится, шел в глубокой задумчивости и, следя за собственной тенью, думал о бердичевском цадике, который странствует из города в город, колет дрова для бедных вдов, спасает грешные души. Ему приносила утешение мысль о том, что у иноверцев нет такого реб Леви-Ицхока.

Правда, он слышал от крестьян, что их святой Павел тоже ходит по дорогам с узлом за спиной и, если крестьянин попадет с нагруженным возом в трясину, он вырастает, как из-под земли, помогает вытащить телегу, смазывает колеса, угощает табаком — и исчезает.

Мордхе не мог этого объяснить, но был убежден, что святой Павел не идет ни в какое сравнение с реб Леви-Ицхоком. Поэтому он жалел иноверцев.

Ему было печально оттого, что бердичевского праведника больше нет на свете. Он с завистью и огромным почтением относился к старому сельскому резнику, который мальчишкой видел реб Леви-Ицхока. Мордхе было обидно, что он тогда еще не родился и принадлежит к такому будничному поколению.

У него не было претензий к Владыке мира. Мордхе просто ощущал, что стоит ему чему-то обрадоваться, как становится грустно до слез. И прежде чем Мордхе разобрался в своих мыслях, он почувствовал, как душа его содрогается, и он слышит слова:

— «Не мертвые восхвалят Господа!..»

В глубине леса что-то задрожало. Мордхе зажмурился и прислушался. Дрожь перешла в тихое, печальное пение… Пение становилось все громче, все сильнее. Оно доносилось с каждого дерева, с каждой ветки, от каждой травинки, поглощая немой крик сердца Мордхе. Он совсем закрыл глаза, ощущая, что тысячи растений тянутся к нему, опутывая его, словно нитками, своими душистыми запахами, и вдруг услышал, как каждый член его тела, каждая косточка присоединяются к этому пению…

А вдалеке, по широкому песчаному шляху, шли, взявшись за руки, реб Леви-Ицхок в талесе с серебряным воротником и император в треуголке.

Мордхе низко поклонился и прошептал:

— Благословен Господь, уделивший от Своего величия смертному!

Он вдруг сильно вздрогнул, словно упал с горы, распахнул глаза, никого не увидал и очень смутился.

Солнце припекало. Мордхе сдвинул шапку на глаза. Вспомнив о Рохеле, он ощутил рану в сердце и, страдая от боли, почти бегом направился домой.

Глава X НИТИ

Увидев свой дом, Мордхе обрадовался в первую минуту как человек, который давно покинул родной кров. Он замедлил шаги, думая о том, что скажет родителям. Ничего не придумав, он ощутил растерянность и остановился. Юноше было стыдно идти домой. Он стыдился за все произошедшее, злился на себя и был готов избить себя самого. Он даже решил было вернуться обратно в лес, спокойно снова подумать обо всем, но тут заметил, что кто-то издали улыбается ему и машет рукой.

Брайна стояла у окна кухни и чистила горшок мочалкой из соломы.

Мордхе на миг растерялся, но потом направился к дому. Брайна от радости бросила чистить горшок, но не знала, куда его деть. Одновременно она поправляла платок на голове, оставляя пятна сажи на лбу и висках. С замирающим сердцем она вошла к Двойреле с горшком в руках.

— Хозяйка, он идет! Мордхеле идет!

Двойреле молилась. Не желая прерывать молитвы, она вопросительно кивнула Брайне: мол, ну что там?

Заметив, что Брайна ее не поняла, Двойреле раздраженно воскликнула:

— Даже помолиться не дадут! Вот я уже и грех совершила из-за этого мальчишки! — Впрочем, она тут же смягчилась. — Где же он, где?

— Вон идет! — Брайна кивнула в сторону окна.

— Брайна, ты, Боже сохрани, ни о чем ему не напоминай, — попросила Двойреле, подойдя ближе к служанке и взволнованно протягивая к ней руки. — Ты ведь знаешь, как он упрям! Какой толк на ветер слова бросать, когда наказание нисколько не помогает!

— Зачем мне его наказывать? — ответила Брайна, обиженно усмехаясь. — У него же, слава Богу, есть мать, долгие ей лета!

Мордхе тихо вошел, на миг остановившись у дверей, осмотрелся, как будто желая видеть, какое впечатление произведет его приход. Он видел, как мать заломила руки, сжала губы, качает головой, и, улыбнувшись, подошел к столу:

— Здравствуй, мама!

Двойреле не ответила, лишь тихо расплакалась и отвернулась. Плечи ее дрожали. Брайна, которая все время стояла в углу, теперь только заметила, что все еще держит в руках горшок, поставила его на пол и вытерла передником глаза.

Мордхе чувствовал себя виноватым, хотел попросить у матери прощения, но не решился и с досадой мял страницы открытого молитвенника.

— Не знаю, чего вы меня оплакиваете…

— Ну да, мама еще радоваться должна! Да только мало радости ты ей доставляешь… — Брайна вытирала нос, пачкая лицо сажей.

Мордхе заметил, как мать кивает Брайне, чтобы та замолчала, увидел, что прислуга выпачкалась, и невольно рассмеялся.

— Что такое, Брайна? Где вы так измазались? Совсем как трубочист!

Брайна смутилась, опустила глаза, желая убедиться, не смеется ли над ней Мордхе, увидала свои выпачканные сажей руки, показала их хозяйке, будто хотела оправдаться, схватилась за голову и со смущенной улыбкой убежала.

— Несмотря на все несчастья, хватает еще сил смеяться! — пробурчала Двойреле, вытерла глаза и подошла к сыну. — Послушай, Мордхе, папа сказал, чтобы я тебя послала к нему, он хочет с тобой о чем-то поговорить.

— Где папа? — спросил Мордхе и хотел уйти.

— Подожди немного, — сказала Двойреле негромко, осмотрелась, не подслушивает ли кто-нибудь, и закрыла дверь из кухни. — Послушай, у меня просьба к тебе…

— Какая?

Двойреле взяла сына за руку:

— Мордхеле, ты ведь у меня один, не позорь меня, пожалей свою бедную мать…

Она не смогла договорить. Всхлипнула, поцеловала Мордхе и расплакалась, как ребенок.

Мордхе почувствовал слезы на глазах, усадил мать, целовал ее руки, обещая ей все на свете, только бы успокоить.

— Послушай, — вытирая слезы, говорила Двойреле, — хотя я обещала папе ничего тебе не говорить, но не могу, душа у меня болит… — Глаза ее снова увлажнились. — Мы решили, что ты поедешь с реб Иче в Коцк. Завтра, с Божьей помощью, вы выедете…

— Я сделаю все, что вам угодно, все, — Мордхе заикался, — но…

— Что «но»?

Мордхе опустил голову, избегая смотреть матери в глаза.

— Я хочу, чтобы вы не выселяли арендатора!

— Что тебе пришло в голову? Никто и не думает его выселять!

— Если так, я сейчас же иду к отцу!

Двойреле довела его до двери, счастливая, что разговор, которого она так боялась, прошел благополучно. Она еще надеялась дожить до тех времен, когда Мордхеле будет радовать ее. «Что говорить, — думала она про себя, — живешь в лесу, далеко от города, самый лучший человек огрубеет, тем более молодая кровь! Она же иногда разыгрывается!»

Двойреле надеялась, что разговор с отцом пройдет спокойно, но, зная, что оба очень упрямы, упрашивала сына:

— Смотри, Мордхеле, не задевай отца! Если он тебе что скажет, смолчи, ведь он все-таки отец! Ты же знаешь, он кричит, кричит, а когда до дела доходит, так он ночей не спит! Что я хотела сказать? Да, ты уже помолился? Тогда иди прежде закусить: ты, вероятно, очень проголодался!

— Я сначала помолюсь!

Успокоенный Мордхе толкнул дверь, но она не поддалась, раздался писк, он отскочил, будто наступил на что-то, и, выбегая, сказал матери:

— Я, кажется, кого-то раздавил!

За дверью стояла Брайна, смущенная, с опущенными глазами, словно ее поймали за руку во время кражи, и держалась за лоб.

— Я вас сильно ударил, Брайна? Я, ей-Богу, не нарочно! — оправдывался Мордхе, потом схватил со стены полотенце, намочил его и подал прислуге. — Нате, приложите ко лбу, и все пройдет.

— Это пройдет! Ничего, ничего! — проговорила Брайна, еще больше растерявшись оттого, что с ней возятся, и повернулась к Двойреле: — Заслужила, хозяюшка! Знаю, что некрасиво подслушивать, но что поделаешь, когда у меня привычка такая! Черт попутал…

Мордхе улыбнулся и пошел в комнату, где стояла Тора. Он вытер ноги о порог, поправил шапку и, тотчас посерьезнев, открыл дверь. Когда он заходил в эту комнату, у него всегда возникало такое чувство, будто он заходит в старую, заброшенную синагогу.

Комната со свитками Торы, куда веками сходились родственники, чтобы подвести денежные итоги, и где они ругались без удержу и заключали между собой браки, была полутемная и холодная.

Мордхе осмотрелся и, никого не увидев, остановился у дверей. Реб Авром стоял в углу и складывал талес. Он подозвал сына, точно между ними ничего не произошло:

— Мордхе, поди-ка сюда!

Мордхе вздрогнул, заметив отца, и подошел с опущенными глазами.

— Ты уже помолился?

— Нет!

— Так молись, не болтайся зря! Да, ты знаешь, завтра утром ты едешь, если на то будет Божья воля, с реб Иче в Коцк… Ты доволен? И денег тебе на это не придется у дедушки красть! Единственный сын Аврома должен походить на отца и быть щедрым, чтобы люди знали, в кого он уродился.

С удивлением посмотрел Мордхе на отца. Уже второй раз слышал он от него такие речи. Авром положил руку на плечо сына:

— Слушай, Мордхе, что было, то прошло! Но об одном я тебя прошу: ради Бога, не позорь меня! Обещаешь?

Реб Авром, не ожидая ответа, выпрямился, расправил бороду; каждое его движение обнаруживало врожденную независимость, а свободные манеры внушали уважение. Он расстегнул сюртук, глубоко засунул руку в карман брюк и сказал:

— Скажи, здесь ведь нас никто не слышит, гоже ли мне стать родней арендатора Симхи? Его отец у покойного дедушки всю жизнь обдирал кожу с резаных телят, а Симха за пятиалтынный и сейчас погонит теленка до самого Плоцка, если я его только пошлю! Ну, что? Девушка тебе так по вкусу пришлась? Да какая девица тебе не понравится? Это, да простит нас Бог, семейный порок! Я тоже был не лучше. Но для этого я пригласил реб Иче, чтобы тебе было у кого поучиться!

Реб Иче в этот момент тихо вошел в комнату. Он снял с полки книгу и углубился в чтение. У реб Аврома глаза заискрились, ему вдруг захотелось пошутить, как в добрые старые времена. Он встал так, чтоб Мордхе не заметил реб Иче, и громко заговорил:

— И ты веришь, что реб Иче не одолевают грешные мысли? Вот насчет реб Менделе не знаю! Ребе живет с женой, к тому же он не особенно строг насчет закона о единобрачии. Что ты так смотришь на меня? Не веришь? Можешь на меня положиться. Дело ясное. Раз женщины для него не редкость, он, вероятно, мало думает о них, и естественно, что грешные мысли его не беспокоят… Но реб Иче, понимаешь ли, уже давно живет отшельником. Искуситель ему поэтому покоя не дает, ты ведь знаешь! Сколько тебе лет? Еще нет шестнадцати! А тебе ведь уже не со вчерашнего дня хочется жениться…

Мордхе, слушал, не веря своим ушам, краснел от стыда и ничего не отвечал.

— Еще хорошо, что ты смутился! Чисто еврейская черта! — Реб Авром нежно, по-отечески, похлопал сына по плечу, отошел и продолжал громко, почти крича: — Что из всего этого следует? Да, говорю я, это величайшее испытание для человека — вечно, с утра до ночи, бороться с искушениями! Я бы этого не мог!

— Папа! — вскрикнул Мордхе, как будто случилось несчастье. — Папа, тише, ведь реб Иче стоит около книжного шкафа, смотри!

— Что же я такого сказал, что? — еще громче продолжал реб Авром. — Где он стоит, ты говоришь? А-а! — Будто пораженный тем, что он только теперь его заметил, реб Авром махнул рукой реб Иче и приветливо заговорил: — Здравствуйте, реб Иче! Будьте так добры, я хочу у вас спросить… Извините, что я вас затрудняю…

Мордхе побледнел, он не знал, куда девать глаза, дрожал, молил Бога, чтобы земля разверзлась и поглотила его, лишь бы не видеть, как отец будет унижать реб Иче.

Но реб Иче не растерялся. Он подошел спокойно, будто речь шла не о нем, как будто его звали для объяснения какого-либо закона или просто за советом, и, хоть он знал, что реб Авром только шутит, он притворился ничего не понимающим и, прежде чем Авром успел что-либо сказать, заговорил сам:

— Реб Авром, вы угадали. У меня бывают грешные мысли!

— Что вы, реб Иче? — растерялся реб Авром. — Я этого не сказал! Я только сказал, что если человек живет отшельником, то у него, само собой разумеется, должны появиться грешные мысли.

— Они и появляются, реб Авром! — спокойно согласился реб Иче. — И чем больше грешных мыслей у человека, чем сильнее страх грехопадения, тем больше человек углубляется в себя и тем легче ему преодолеть телесные потребности и постичь сущность Всевышнего…

— Тогда зачем же искушения? — усмехнулся Авром. — Если их можно так легко избежать? Как там говорится: «Поэтому оставит человек отца своего и мать свою»…

— Что вам сказать? — Реб Иче наморщил лоб, поглаживая свою черную бородку. — Вы когда-нибудь видели, как дети качаются на качелях? Чтобы качели поднимались все выше и выше, ребенок должен каждый раз отталкиваться ногой от земли, и, если не упираться в землю, ему никогда не подняться над ней. В жизни то же самое. Человек, у которого нет грешных мыслей, так глубоко увяз в чувственном бытии, так огрубел душевно, что ничего не чувствует, ни к чему не стремится. Знайте: в каждой грешной мысли есть Божественная искра, которая пала до весьма низкой ступени и жаждет искупления. И человек не должен пугаться грешных мыслей. Он должен идти им навстречу с раскрытыми объятиями, обнажить их, сбросить с них одеяние, потому что только внешняя форма грешна, и, когда он преодолевает то греховное, что было в этой мысли, он соединяется с искрой Божьей. Понимаете?

Реб Иче умолк. Черные глаза его горели. Рот был открыт. Влажные кривые зубы придавали его лицу дикое выражение. Он провел рукой по лбу и снова заговорил:

— А теперь мы возвращаемся к качелям. Чем сильнее ты раскачиваешься, то есть чем больше овладевают тобой грешные мысли, чем крепче они хватают тебя за горло, тем выше ты подымаешься, если одолеешь эти мысли.

— Извините, пожалуйста, реб Иче! — улыбнулся реб Авром. — Значит, выходит, как я вас понял, грешить — это благое дело? Ха-ха-ха! И когда я вчера застал моего сынка с дочерью арендатора, я должен был похвалить его за это, да? Сказать: «Веселись отрок, пока ты молод»?

Реб Иче вдруг изменился в лице. Огонь в глазах угас, бледное лицо сделалось еще более усталым, вокруг стиснутых губ легла тень, как будто этот разговор вызвал в нем тоску.

— Я хочу, чтобы вы меня поняли! — сердито произнес реб Иче, но сейчас же спохватился и заговорил мягким, почти просящим тоном: — Я не думаю, Боже сохрани, что человек должен всецело отдаться чувственному началу, должен предаться наслаждениям. Я этого не говорил! Я только сказал, что в каждом грехе, в каждом соблазне есть искра Божья, и искры тоскуют по своему, так сказать, «первоисточнику», как дети по матери, издавая немые вопли, несущиеся над миром. Когда кто-нибудь слышит немой крик и освобождает искру Божью, он поднимает ее на высшую ступень и этим возвышается сам.

Мордхе дрожал, молил Бога, чтоб отец не оскорблял реб Иче, а сам смотрел на него своими большими серыми глазами с такой любовью и преданностью, будто утешал: не принимайте это близко к сердцу, ребе, я вас понимаю…

— Вы же сами себе противоречите! — улыбнулся реб Авром. — Разве есть худшее зло, чем жена? А вы…

— Наверное, так, реб Авром, так должно быть! — прервал его реб Иче и улыбнулся.

Брайна просунула голову в дверь:

— Пусть хозяин идет завтракать! Все уже на столе!

— Пойдемте, реб Иче, закусим! — сказал, потирая руки, реб Авром и обратился к Мордхе: — Чего ты ждешь? Молись, уже поздно!

Оставшись один, Мордхе встал у окна и начал молиться. Он чувствовал себя оскорбленным за реб Иче, не понимал, для чего вообще отец затеял весь этот разговор. Ему несколько раз вспомнились последние слова реб Иче: «Наверно, реб Авром, так должно быть». Он хотел постичь смысл этих слов и задумался.

Пчела с жужжанием подлетела к закрытому окну, стукнулась о стекло, закружилась с распростертыми крылышками, тщетно пытаясь влететь в комнату.

Мордхе, заложив руку за спину, шагал из угла в угол, зная, что молится рассеянно. Он несколько раз пытался собраться с мыслями и не смог. Он слышал, как пчела бьется о стекло, и ему пришло в голову, что, может быть, и он стоит перед стеной, надеется, как эта пчела, проломить ее головой, но, вероятно, ему это никогда не удастся. Кляня себя за то, что он не может отогнать прочь дурные мысли, Мордхе вдруг принялся стучать кулаками по стене, ободрал их до крови и успокоился.

Обретший душевное равновесие, ходил он по комнате, заглядывая в каждый угол,рассматривал каждую вещь, будто со всем этим прощался. Оглядел с особым вниманием шерстяной чехол Торы, который его прабабушка Эстер-Ривка сама соткала, покрасила и вышила желтыми нитками…

Наконец он остановился перед затканным серебряными листочками полотном: бабушка Сореле выписала его из Иерусалима и вышила на нем серебром свое имя. Потом он тихо открывал один алтарь за другим, вспоминал, кто из его дедушек и дядей велел переписывать каждую Тору, с благоговением глядел на священные свитки, разодетые, как юные невесты, в бархат и серебро, и целовал их.

Мордхе вспомнил, что, когда он был ребенком, свитки Торы казались ему воинами, оберегающими дом от лесных разбойников. Эти воины носили короны с колокольчиками на головах, серебряные панцири с маленькими золотыми свитками, откуда смотрели Десять заповедей, и у каждого из них через плечо висела серебряная шпага — рука с вытянутым указательным пальцем.

Мордхе улыбнулся. Потом вынул из жестяной оправы полукруглый рог, долго рассматривал выгравированные слова и под конец приложил рог к губам. Резкий звук внезапно нарушил тишину. Мордхе испугался, быстро вложил рог в жестяную оправу, потом услышал шаги и оглянулся.

Потихоньку изо всех этих священных кивотов, изо всех углов, с темных стен начали появляться дяди, дедушки, бабушки и тетушки. Мордхе стало спокойнее. Он смотрел на серебряных и золотых львов с высунутыми языками, с поджатыми хвостами, что словно рвались с полотен, нагоняя страх, и думал: недаром его предки были из рода священнослужителей. Он начал беседовать с родными, словно они никогда не умирали, просто остались жить в старой синагоге, ткали испокон веку семейные предания, а теперь вышли из своих убежищ благословить внука. И тогда из всех углов, со всех карнизов, даже из земли потянулись нити; они опутали Мордхе с головы до ног. С той поры всегда, где бы он ни был, эти нити притягивали его к родному дому.

Часть вторая КОЦК

Глава I ЕДУТ К РЕБЕ

Двойреле стояла у постели Мордхе, смотрела, как он спит, разрумянившись, подложив левую руку под голову. Точно так же обычно спал его отец, и ей вдруг стало обидно, что он до того похож на отца, будто это и не ее сын. Шелковая ермолка во сне сдвинулась с головы и лежала на подушке. Двойреле хотела снова надеть ее на Мордхе, но, боясь разбудить сына, осталась стоять с ермолкой в руке и думала, что даже волосы у него такие же, как у Аврома: прямые, черные, падают космами на глаза. У нее-то волосы тонкие, вьющиеся… Чем дольше смотрела Двойреле на Мордхе, на его румянец, на матовые щеки, на улыбку в углах рта, тем теплее становилось у нее на душе; она и сама не знала, плачет она от радости, что вырастила такого сына (чтоб не сглазить!), или оттого, что единственный сын ее теперь оставляет. Шутка ли, какая дальняя предстоит дорога! Около четырех суток надо тащиться на лошадях! И, Боже сохрани, в дороге что угодно может случиться! Она не хотела об этом думать, только прошептала над головой Мордхе заговор против сглаза.

Тихо вошла Брайна со свежеиспеченным пирогом. Приятный запах распространился по комнате, так что дух захватило.

— Удался на славу, не сглазить бы, — сказала довольная своим успехом прислуга, поднося пирог Двойреле и стуча при этом пальцем по поджаренной корочке. — Видите, хозяйка, какой он легкий?

— Действительно легкий, — попробовала Двойреле поднять пирог кончиками пальцев. — А что слышно насчет мяса, Брайна?

— Я еще вчера его засолила, и оно уже лежит в бричке!

— Ты молодец!

— Разве вы это только сегодня узнали? — смущенно улыбалась Брайна.

— Послушай, — Двойреле указала на большой кожаный чемодан, стоявший возле кровати, — я ему даю с собой белья на двенадцать недель. Где там на чужбине мальчик будет отдавать белье в стирку? Что ты скажешь, хватит этого?

— Хватит, как же… более чем достаточно.

— Брайна, не стану грешить, — Двойреле положила руку на сердце, — Мордхе едет к ребе, но поверь, душа болит день и ночь. Я уже сейчас чувствую, как мне чего-то недостает в доме!

— Как же мне не верить вам, хозяйка! Даже я хожу сама не своя. Конечно, вы — мать! Но огорчаться не надо: мы еще, с Божьей помощью, доживем до великой радости. Вот увидите!

— Дай Господи! — Двойреле вытерла глаза, взяла в руки жилетку Мордхе и показала Брайне. — Видишь, я здесь зашила ему пять империалов. На чужбине он, вероятно, будет ограничен в деньгах, а просить у матери тоже не захочет. Так пусть они лежат у него! Ему приятно будет, он почувствует тогда, что такое мать. Эту жилетку он носит ежедневно. Что ты скажешь, а?

— Откуда мне знать? — пожала Брайна плечами. — Лучше сказать ему, мало ли что… Ох, заговорилась я… Посмотрю, что с печеньем!

— Я сама посмотрю печенье, — вздохнула Двойреле, — а ты, Брайна, перевяжи чемодан и открой ставни: пора Мордхе вставать.

Брайна отворила ставни. Волна света залила комнату, ослепив на мгновение служанку и разбудив Мордхе.

* * *
Мордхе почти не попрощался с матерью. Она все время стояла на веранде, заломив руки, и плакала. Многое хотела она сказать сыну, но, когда он подошел, поцеловал ее руку и сказал: «Будь здорова, мама!» — Двойреле еще сильнее разрыдалась, обняла его и, забыв про напутствия, не отпускала.

— Пора положить этому конец! — Авром со злостью вырвал Мордхе из материнских объятий. — Он же не уходит в солдаты! Если ты теперь так плачешь, что ты будешь делать, когда он женится? Баба всегда остается бабой!

Он взял Мордхе под руку, отвел в сторону и протянул ему руку:

— Поезжай с Богом, Мордхе, будь счастлив! Если тебе понадобятся деньги, возьми у нашего свояка, реб Йосла. Он даст тебе. А главное, смотри же, пиши!

Отец с сыном глянули друг на друга, и каждый почувствовал, что нужно сказать что-то еще. Оба вдруг опустили глаза, словно угадывая мысли друг друга, и молча, недовольные тем, что чего-то не договорили, разошлись.

Мордхе, расстроенный, попрощался с Брайной, с несколькими рыбаками, стремясь поскорее сесть в бричку. Филут путался у него под ногами, словно тоже пришел прощаться. Мордхе сжал ладонью его морду, приласкал, чувствуя, что ему самому вовсе не хочется уезжать, и, если бы отец или мать хоть словом остановили его, он, наверно, остался бы дома.

В конце концов он сел в бричку, где уже сидел реб Иче, и Мартын потихоньку тронул лошадей.

Мордхе слышал, как кричат ему вслед, видел, как рыбаки снимают шапки, Филут несется с лаем; кто-то из рыбаков поймал его и удержал за уши.

Брайна одной рукой ухватилась за бричку, другой махала Мартыну, чтобы ехал медленнее, а сама, идя рядом, объясняла Мордхе, в каком мешке лежит мясо, в каком — пирог. Потом принялась наказывать, чтобы он не выбрасывал мешки, а отсылал домой, чтобы часто писал и не доставлял огорчений матери, потому что таких матерей на свете немного… Потом сказала, что зашила ему в жилетку пять империалов, и, когда он в пятницу переменит белье, пусть непременно положит грязное в наволочку с прошивками, потому что на такое белье немало найдется охотников: это ведь чистое льняное полотно!

Когда Мартын подъехал к каменной ограде, Брайна вытащила из-за пазухи полотняный мешочек и, покраснев, сунула Мордхе в руку:

— На, Мордхеле, на чужбине пригодится тебе хоть на орехи. Прошу тебя, не откажи мне! Всего десять польских злотых… Что ты так смотришь на меня? Ты, ей-Богу, возьмешь это! Ну, спрячь, спрячь! Я это, с Божьей помощью, взыщу с тебя с процентами!.. Поезжай с Богом, дай Бог тебе счастливого пути!.. — И она повернулась к реб Иче: — Извините, реб Иче, может быть, я недостаточно заботилась о вас, простите меня, поезжайте на здоровье и следите непременно за Мордхе…

— Хорошо, хорошо, будьте здоровы, Брайна! — успокоил ее реб Иче.

Брайна отпустила бричку, хотела снова схватить, но бричка тем временем успела отъехать, и она осталась стоять с протянутыми руками, крича вслед:

— Дай Бог здоровья!

— Славная женщина! — как бы про себя произнес Мордхе. Он повернулся к реб Иче и, чувствуя, что слезы его душат, умолк.

Потом он смотрел, как лошади, задрав хвосты, подымаются в гору и бричка несется по широкой дороге, ведущей от дома к лесу, с таким грохотом, будто вот-вот треснут рессоры.

Солнце стояло уже высоко, сильно грело и сулило жаркий день. Воздух был прозрачно-синий, синева слепила глаза; казалось, деревья и кусты сами перемещаются с места на место. Изредка вдали вспыхивали огненные искры. Это Висла играла, смеялась, загоралась зеленым, красным и синим светом, шевелилась, словно жидкое серебро, перевитое обрывками радуги.

Мартын свернул на песчаную дорогу, перерезавшую шоссе, снял шапку перед изваянием из камня, перекрестился и свистнул:

— Ну, обжоры!

Лошади рванули бричку, живо побежали по песчаной дороге, усеянной листьями и ветками, изредка ржали, хлеща себя длинными хвостами по округлым блестящим бокам.

Мордхе знал, что они будут проезжать мимо дома Рохеле, и, хотя был уверен, что ее там действительно нет, по мере приближения чувствовал, что начинает задыхаться, а его колени дрожат… Он решил не смотреть, закрыть глаза, но против воли все-таки взглянул в ту сторону.

Вокруг дома стояла тишина. Окна были закрыты, и, если б не куры, которые убежали с дороги, где купались в горячем песке, и не сырки, сушившиеся в мешочках на подоконнике и прижатые тяжелыми камнями, можно было подумать, что в доме никто не живет.

Тень какого-то человека промелькнула мимо хлева и, прежде чем Мордхе успел всмотреться, исчезла. Пристально вглядевшись, Мордхе заметил у хлева арендатора, который будто прятался от него, и почувствовал себя как человек, которому плюнули в лицо. Он прикусил губу и подумал: кто знает, может, Рохеле уже вернулась, лежит запертая в своей комнате, плачет и ждет, чтобы он за ней приехал… Он ведь клялся, обещал ей… вот здесь, у этого окна… Кажется, выглядывает кто-то… Рохеле? Он почувствовал, как кровь ударила ему в голову. Кажется, его зовут, окликают? Стоит ему лишь протянуть руку, и Рохеле будет с ним: нужно только произнести слово — и Мартын остановится. Кто ему зажимает рот? Кто держит его за руку? Рохеле! Рохеле! Он кричит, взывает ко всем, и никто не слышит, будто все оглохли…

Мордхе чувствовал, что сердце его кровоточит, и он бы расплакался, если бы не стыдился реб Иче. Но это длилось недолго. Все вокруг тихо пело, дышало жизнью, а Мордхе был молод, и достаточно было стае мошек облепить его лицо, как он уже забылся, зажмурил глаза, спрятался от мошек и увидел во сне, как выходит Рохеле с черными волосами, усыпанная белыми цветочками. Она смотрит на него своими огромными глазами… Он не мог больше усидеть в бричке и соскочил, ощущая ее волосы, ее тело…

— Стыдись, ты так долго заставил меня ждать!.. Все в доме меня дразнили, говорили, что ты никогда не придешь… Я так плакала… Видишь, как покраснели мои глаза? Уйди, ты злой!..

Мордхе вздрогнул и открыл глаза. Мартын остановил лошадей. С луга бежал Вацек, босой, без шапки. Он щелкал кнутом. Впереди с лаем мчался слепой на один глаз Бурек.

Вацек не знал, что ему делать. Поцеловать руку паныча он не решался — все-таки они вместе росли и играли. Что сказать, он тоже не знал и стоял, глупо ухмыляясь.

— Чего ты стал, как столб, как корова? — выругался отец. — Растет дикарем, точно зверь, человека в глаза не видит, не умеет рта открыть. Чего ты стоишь, чего? Доить будут корову, не тебя! Поцелуй паныча и ступай к коровам. Да посмотри, где красная!..

Мордхе не позволил поцеловать себе руку, дал Вацеку денег, нагнулся из брички, хлопнул его по плечу, они невольно поцеловались, и оба сильно сконфузились при этом.

Мартын погнал лошадей, угостил кнутом красную корову, которая стояла посреди дороги; Бурек понесся с лаем обратно на луг.

Дорога была пустынна и тянулась далеко посреди темных лесов. Лошади, попав в лес, заржали так, будто напились ключевой воды. Сильнее хлестали хвостами по бокам и неслись, вздымая копытами глыбы черной земли, поросшей мхом. Стало прохладнее. По обеим сторонам дороги стоял старый, густой лес. Деревья так разрослись, что ветви с обеих сторон касались друг друга, не пропуская солнце, и сплетались, образуя зеленый свод над дорогой. Солнце местами все-таки пробивалось, и в глубине леса мошки плыли серебристым облаком, поднимаясь высоко над деревьями.

Было тихо, прохладно. Топот лошадей становился отчетливее, сырая земля хлюпала под ударами копыт, как хорошо вымешанное тесто. Изредка слышен был крик птицы, и из глубины леса неслось тихое жужжание. Оно мешало думать, от него гудело в ушах, словно в морских раковинах.

Мартына тишина усыпляла. Он опустил вожжи и закачался на козлах. В гору лошади шли медленнее. Сквозь дремоту Мартын почувствовал, что лошади еле плетутся, привычно хлестнул их кнутом по головам, проворчал: «Ну, обжоры!» — и опять закачался.

На горке, за дубом, где висел жестяной стертый крест, стоял на коленях нищий с седой лохматой головой и молился. Над крестом, на голой ветке, сидела черная ворона с распластанными крыльями. Она громко каркала, заглушая тихую молитву старика, будто недоброй вестью будила нечистую силу в старом лесу.

На ее карканье со всех сторон отзывались другие вороны, слышался шум крыльев, и в какой-то миг целая стая птиц треугольником опустилась посреди дороги, напоминая издали большое черное крыло.

От крика Мартын очнулся, погнал лошадей, кнутом разогнал ворон и со злостью сплюнул:

— Проклятые души!

Опять стало тихо. Дорога тянулась в гору, потом под гору, а потом снова в гору. Мордхе хотелось думать о Рохеле, о родителях, о Коцке, но он не мог, и от тоски, как ребенок, наметив самую дальнюю горку, начал высчитывать, сколько времени понадобится, чтобы бричка взобралась наверх. И чем ближе туда подъезжала бричка, тем меньше казалась горка, пока совсем не сровнялась с землей. Мордхе стало грустно, словно он потерял что-то. Он снова отыскал взглядом самую дальнюю горку и был уверен, что на этот раз он ее больше не потеряет из виду. Но скоро ему и это надоело. Он вертелся на сиденье и вдруг вздрогнул.

— Это птица! — успокоил его реб Иче.

Птица сорвалась с дерева и, как камень, упала на бричку. Мордхе резко опустил голову, будто желая избежать удара сверху.

Потом бричка выехала из лесу, и стало светлее. По обеим сторонам тянулись, словно цветные полотна, заросшие поля. Мартын потянулся, вынул табакерку, сделанную из коры, понюхал табаку и зачихал.

— Слава Богу, хороший урожай в этом году! — повернулся он к Мордхе и указал на поля. — Но ничего нельзя заранее знать, пан! Что было в прошлом году? За две недели до жатвы все выгорело. Боже сохрани, люди уже достаточно натерпелись от голода.

Полосы высокой ржи радовали глаз, точно складками изрезав поля; тугие колосья наклоняли желтые головки. Только что расцветшие колосья были опоясаны маленькими цветочками. Дул теплый, тихий ветер, колосья качались, набегали на песчаные поля, как море, и несли с собой запах свежего хлеба. Запах стоял над полями, как облако пыли; першило в горле. Гречиха цвела белым цветом, словно осыпанная снежинками. Над колосьями в воздухе висела птица, заливалась вовсю, и пение ее сливалось с тихим шелестом ржи.

То там, то сям вырастал посреди поля широкоплечий крестьянин; опершись о блестящую косу, вытирал полотняной рубахой вспотевшее лицо, надвигал на лоб широкую соломенную шляпу и всматривался в проезжающих.

Крестьянин кланялся, смотрел вслед незнакомым людям в бричке, будто посылал с ними привет в дальний город, видел, как они исчезают в облаке пыли, и, задумавшись, снова звенел косой.

Мартын свернул вправо. Колея шла в стороне от большой дороги, становилась шире, и чем больше они удалялись от селения, тем реже встречались поля, засеянные рожью. Все чаще попадались болота, покрытые густой травой, камышом и папоротником. И, насколько мог охватить глаз, тянулись черные от сырости луга, как стекло искрящиеся на солнце.

Стало вдруг так тихо, будто все вымерло, будто малейший звук поглощался сырым воздухом. Тоска лежала над широкими полями, глядела из-за единственного кривого дерева. Казалось, будто оно, искалеченное, увязло в болоте.

Из тростника поднялась дикая утка, повисла на минуту в воздухе, как бы что-то высматривая, и, хлопая крыльями, стала носиться над лугом.

По обеим сторонам поднимающейся в гору дороги стояли несколько лачужек, крытых соломой. Серая собака кинулась к бричке, полаяла немного и замолчала. Бледные несчастные дети с красными глазами, сидевшие посреди песчаной дороги вокруг уродца, голова у которого была величиной с большую тыкву, вскочили, бросили калеку и рассыпались во все стороны, как вспугнутые зверьки.

Мартын остановил бричку и крикнул калеке:

— Что ты сидишь, как курица на яйцах? Дай дорогу!

— Ты не видишь, дурак, что я проклят? — ответил урод глухим голосом, будто несущимся из-под земли. — Вот я сижу в горячем песке, грею ноги — мне становится легче…

Большая лохматая голова до половины была погружена в песок. Казалось, она выросла из земли, соединившись с ней пуповиной, всасывала в себя испарения стоячей воды, и все в ней будто взывало: «Смотри, я — проклятие этих болот!»

Реб Иче сошел с брички, положил руки на голову калеке:

— Ты давно болен?

Разбежавшиеся было дети постепенно собрались снова, стали смелее и уже сами отвечали вместо бедняги:

— Он таким родился!

— Старая ведьма краевская, которая живет на болотах, она его прокляла!

— Она колдунья!

— Его сестра тоже каркает, как ворона!

Урод раскрыл рот, усмехнулся круглым, как луна, лицом, словно его радовало, что все им интересуются, и вдруг схватил одного ребенка за ногу, высунул язык и захохотал.

Реб Иче подозвал Мордхе, оба подняли несчастного мальчика, отвели его в сторону, а когда бричка проехала, опять посадили в песок. Реб Иче дал больному медный пятак, погладил его по голове, пожелал, чтобы Бог исцелил его, и сел с Мордхе в бричку.

Мартын пустил лошадей рысью. Потом, повернувшись к своим пассажирам, указал им на избушку, которая стояла на маленькой лужайке среди болот и издали напоминала развалившийся шалаш.

— Там она и живет!

— Кто? — спросил реб Иче.

— Краевская колдунья! Она живет вместе с чертом, пан! Пан мне не верит? Все это знают! Крестьяне видели, как она шла с чертом. Они сейчас же его узнали: он был худой и вертел хвостом, как обезьяна.

— А в костел она ходит? — спросил Мордхе.

— Пане, она даже никогда не заходит в ту деревню, где есть костел! Вообще, днем она редко выходит, зато ночью, пане, что там делается! Даже стыдно рассказывать! Она же прокляла всю эту местность! Нет ни одного дома на болотах, где бы родился ребенок без колтуна на голове.

— Почему же крестьяне не прогонят ее отсюда? — спросил опять Мордхе. — А?

Мартын не расслышал, повернулся, сплюнул и начал погонять лошадей.

Зайцы, сидевшие на траве у дороги, опустили приподнятые уши и, струхнув, пустились вскачь по полю.

Мордхе смотрел на дымящиеся луга, на ветхую избушку, видневшуюся посреди поля и как бы нарушавшую его покой, потом печально свесил голову, чувствуя, что его одолевает сон.

На рассвете они добрались до Праги, пригорода Варшавы, и заехали на постоялый двор. Он был полон подвод, бричек и карет. На подводах вповалку спали крестьяне. Вдоль стен, у корыт, на соломе лежали лошади, раздувая животы, как кузнечные мехи. Некоторые грызли корыта, вскидывали задние ноги, громко ржали. С потолка на длинной заржавленной цепи свисал фонарь, в котором коптила толстая сальная свечка, еле-еле освещая помещение. У ворот виднелся старый, обросший мхом колодец. Вода из него била через край. Черная дыра колодца издали была похожа на выбитый глаз.

Мартын распряг лошадей, напоил, задал им овса и пошел со своими пассажирами к хозяину. Хозяин обитал в большой квадратной комнате. Там, образуя угол, стояли две кровати, на которых обычно спали владельцы заезжего дома. На одной кровати теперь лежал старик с седой бородой, на второй — пожилая женщина в белом, опущенном на глаза ночном чепчике. У ее изголовья расположилась черная кошка. С кровати неслось странное ворчание. Трудно было сказать, от кого оно исходит: от женщины или от кошки.

На полу, не раздевшись, спали крестьяне. Высокая каменная печь занимала почти треть комнаты. В печи стоял большой железный котелок, охваченный пламенем. Стены были увешаны вилами, топорами, пилами и множеством кнутов разной величины. В углу, около полки с вычищенной медной посудой, висел на белом шнурке кусочек мацы. Стены, пол и кровати были облеплены мухами так, что казалось, они покрыты черным платком.

В комнате было душно, к тому же пахло дымом, и от махорки сильно першило в горле.

Скоро пришел владелец дома, осмотрел пассажиров, велел им положить вещи в большой деревянный сундук и указал пальцем на котелок, стоявший в печи:

— Вы, может, хотите стаканчик чаю?

Реб Иче не ответил и спросил у еврея:

— Далеко отсюда до синагоги?

— Недалеко, подождите минуту, — начал тот одеваться, — я тоже иду.

На улице было еще тихо. Но с другой стороны моста уже доносился отдаленный шум — это пробуждалась Варшава. Из переулка выехал арендатор с бидонами молока. Появились женщины, почти все в красных полосатых юбках, с незаколотыми, растрепанными волосами. Они, видно, только что встали с постели. Женщины напали на арендатора, словно рой пчел. Одни с кувшинчиками, другие с кастрюлями лезли на колеса, на воз, протягивали руки, кричали, шумели:

— Молока, сыра, масла!

Арендатор гнал от себя женщин, ругался, но его никто не слушал.

Высоченный, худой еврей бежал из синагоги, держа под мышкой мешок с талесом. По дороге он купил на лотке пучок лука и, видно, мечтал теперь о миске картофеля с щавелем, которую приготовит ему жена, о том, как он накрошит лук в сметану и наестся вволю.

Около синагоги, держа в руках две корзины с яичным печеньем, стоял еврей в белых полотняных брюках и белой от муки рубашке, словно сам выпеченный из муки.

Евреи, помолившись, останавливались в передней у открытого книжного шкафа; с бутылкой водки в руке и с пробкой в зубах служка продавал там по рюмочке — кому за деньги, кому в кредит. Все брали свежее печенье, закусывали им водку и торопились домой.

— Недаром говорят: «Варшавские обжоры»! — засмеялся хозяин заезжего двора, обращаясь к реб Иче.

Синагога была полна. Все облачились в талесы и тфилин[23]. Одни поднимали головы вверх, закидывали назад руки, другие закрывали лицо талесом, стучали руками по засаленным, ободранным стенам — каждый по-своему говорил с Господом Богом, изливал Ему душу. Вдоль стен за широкими дубовыми столами сидели над фолиантами Талмуда молодые люди, и даже мальчики сидели с серьезными лицами и нараспев тянули священные слова.

Вопли евреев, хоть на короткое время жаждавших освободиться от забот о хлебе насущном, стряхнуть с себя будничные тяготы перед лицом Господа Бога, их вздохи, хлопанье в ладоши, тихое, заунывное бормотание трех юношей над книгами Талмуда — все это сливалось под сводами синагоги в единый крик боли, прерываемый только проклятиями нищих; нищие сидели у печи с самокрутками, ссорились от безделья и громко злословили обо всех.

Реб Иче быстро помолился, по своему обыкновению сунул руки в рукава и в задумчивости начал ходить по синагоге. У печки он остановился. Скверный запах ударил в нос с такой силой, что ему чуть не стало дурно. Ребе посмотрел на печку. На дырявом мешке с соломой лежал пожилой человек и стонал. Окружающие рассказали, что больной приехал откуда-то из Литвы, лежит здесь уже более недели, ходит под себя и некому даже перестлать ему постель.

— Что значит — некому? — удивился реб Иче. — А вы? Вы ведь тоже евреи! Как можно оставлять больного в таком положении?

— Про что он болтает? — неприязненно бросил кто-то в толпе нищих.

— Должно быть, магид[24], — пожал плечами кто-то рядом.

— Дяденька, вы можете получить это удовольствие, — прошептал на ухо реб Иче нищий, слепой на один глаз. — Когда вам еще случится сделать такое благое дело!

Реб Иче повернулся и подозвал Мордхе как раз в тот момент, когда сорванец-мальчишка, крутившийся возле нищих, скомкал какую-то тряпку и хотел было запустить ему ею в голову.

— Послушай, нужно достать горшок и корыто. И сейчас же! Мы разведем огонь в печи и нагреем воды. Впрочем, дай служке несколько грошей, он обо всем позаботится.

Нищие переглянулись, убедившись, что это не магид, и все разом выразили готовность принести горшок и корыто. Они начали спорить друг с другом, ссорились, торговались, пока один из них, совсем еще молодой парень, назло остальным не взялся принести все даром.

Когда вода нагрелась, реб Иче раздел больного, посадил его в корыто и начал обмывать.

В синагоге вдруг стало тихо. Все смотрели, как реб Иче моет несчастного. Почти все они держались за носы — так силен был смрад, идущий от тела больного. Их удивляло, что незнакомец возится с больным, вдыхает идущий от него тяжелый запах, ничем не обнаруживая отвращения.

Потом реб Иче на глазах у всех, как будто вокруг никого не было, снял с себя рубашку и кальсоны, надел их на больного, благословил его, вывернул собственные карманы, отдал ему деньги и начал одеваться.

Люди стояли потрясенные, не веря глазам своим, потом поодиночке начали подходить к Мордхе.

— Это твой отец?

Все смотрели на бледное лицо реб Иче, на черную бородку и белые кривые зубы, видели тихую улыбку на устах этого человека, видели бесконечную жалость в больших черных глазах, и каждый вздрагивал, словно узнав его, хотя никто из них никогда его не видел.

Реб Иче был уже одет и искал глазами Мордхе; он хотел скорее уйти из молитвенного дома, остаться наедине со своими мыслями. Но в синагогу вдруг вошел низкорослый человек, всмотрелся в него и, пробираясь среди людей, воскликнул:

— Это же реб Иче!

Этого было достаточно для толпы; она зашумела, хотя знала теперь о реб Иче не больше, чем раньше. Все бросились к реб Иче, окружили его со всех сторон, подавали руку, просили прощения, прикасались к его платью. Реб Иче поначалу растерялся. Его взгляд умолял, чтобы его оставили в покое, но постепенно он успокоился.

Мордхе не спускал глаз с реб Иче, а тот стоял среди толпы сияющий, с любовью ко всем в черных глазах, подавал руку, благословлял, и толпа, глядя на него, забыла про свои бесчисленные горести; мрачные лица начали проясняться.

Вдруг реб Иче подошел к Мордхе, положил руку ему на плечо.

— Мордхе, пора ехать. Поторопимся! Толпа увеличивается. Идем!

* * *
После обеда Мордхе отослал Мартына домой, нанял кибитку, и они поехали дальше. Мордхе был погружен в себя. Он почти не глядел по сторонам и думал только о реб Иче. Он даже не замечал, как кибитка останавливалась и появлялся новый пассажир — какой-нибудь еврей из тех, что тащатся с талесом и тфилин по польским дорогам, оставляя дома жен и детей, меряют Польшу шагами из конца в конец, лишь бы попасть к ребе.

Лошади быстро неслись, вздымая столбы пыли по обеим сторонам дороги. Кибитка скрипела, ковш, висевший меж задних колес, громко стучал. Какой-то хасид затянул напев, все тотчас подхватили его, выпив заодно по рюмке водки. Чувствовалось, что едут не куда-нибудь, а к ребе.

Мордхе сидел в стороне от общего веселья, думая о том, что никогда не сумел бы сделать даже такую простую вещь, как обмыть больного, от которого идет дурной запах. Он вспомнил толпу людей, затыкавших себе носы. Он и сам не мог дышать, его мутило, а реб Иче даже не поморщился, хотя запах был ужасен. Человек должен думать не о себе, а о ближнем. Мордхе решил в Коцке пойти по стопам реб Иче и всей душой отдаться служению Богу. А Рохеле? Он зажмурился и стал воображать, что произошло бы, если бы бричка поломалась или — кто знает? — он вдруг заболел бы чем-то серьезным, например тифом или воспалением легких. Ну, тогда он уже не поехал бы к ребе. Тотчас же повернули бы назад, домой. Отец утверждал бы, говоря с матерью, что Мордхе болен, опасно болен из-за Рохеле… Привести же ее в дом неприлично. А он лежит в тяжелой лихорадке… Бредит. И вдруг умирает…

Мордхе очнулся, ему стало стыдно, что в голову лезут глупости. Он протер глаза и огляделся.

В бричке несколько хасидов склонились над узлом: ели лук с хлебом и слушали, как рассказывает самый пожилой хасид:

— … к вечеру вошла жена ребе, вынула из книжного шкафа книгу Иова и поднесла ребе. Ребе тотчас встал, пошел в микве[25], совершил омовение и после молитвы кануна субботы попросил Хаима спеть. Старый Хаим, свой человек в доме ребе, удивился: «Как, ребе, ведь в доме лежит покойник! Вы же в трауре!» «Хаим, — ответил ему ребе, — в субботу еврей должен веселиться. Пой!»

Мордхе встречал хасидов, оставивших дома жен и детей и неделями тащившихся по дорогам, у которых так велика любовь к ребе, что, несмотря на все лишения, они пускаются в путь пешком. А он, Мордхе? Едет барином, взял с собой еды на десятерых, денег имеет в избытке, и дурные мысли не покидают его.

Удрученный, лежал наш герой на соломе, страдал от сознания своей греховности и размышлял о необходимости стать другим человеком. В конце концов он решил, что попросит ребе руководить им, если…

С широких полей со свистом налетел ветер, остановился посреди дороги, закружился винтом, увлекая за собой листья, солому, вообще все, что попадалось на пути, и поднял столб пыли до неба. Вдруг стало темно, черная туча низко нависла над головой, будто собираясь рухнуть на землю. Лошади начали фыркать, хлестать себя хвостами, навострили уши, как перед опасностью, и понеслись что есть силы.

Молния прорезала тучу. Тут же раздался гром; загремел так, будто хотел рассечь небо на части, и на землю обрушились крупные, как град, капли дождя. Пассажиры шутили, они не боялись дождя, зная, что он скоро пройдет: это ведь был летний дождь. Дождь, однако, усиливался и превратился в ливень. Бричка остановилась. Пассажиры полезли под воз. Мордхе накрыл реб Иче мешком. Сам он отвязал багаж, прикрепленный между задними колесами, сел на него и смотрел, как хлещет дождь.

Лошади стояли в воде, испуганно жались друг к другу, опускали головы, и на мордах у них отражалась такая глухая беспомощность, что к ним нельзя было не испытывать жалости.

Стало светлее: дождь прошел. Поля, деревья, травы — все после дождя как будто ожило, да и воздух стал свежее.

* * *
Ночью Мордхе проснулся. Все в бричке спали, подложив себе узлы под голову. Страшная тоска вдруг овладела им, захотелось вернуться домой. Еще его злило, что лошади тащатся так медленно, а возницу это ничуть не волнует. Возница, седой, согнувшийся в три погибели, как-то странно сидел на козлах, правым глазом поглядывал на пассажиров, а левым — на лошадей.

Мордхе видел, как его собственная тень бежит за возом, поднимается, пляшет. Его начало знобить, комок подступил к горлу, глаза заволокло пеленой. Злость прошла. Он чувствовал только тоску и отдал бы теперь все, чтобы оказаться рядом с Рохеле. Он был уверен, что больше уже никогда ее не увидит. Она выйдет замуж за кузнеца или арендатора… У Мордхе не было сил развивать дальше эту мысль. Он прикусил губу, старался удержать рыдания. Он лежал молча, но все в нем плакало.

Внезапно он увидел, что возница смотрит на него правым глазом, и вздрогнул. Почему тот не спит? Таскается всю жизнь по дорогам. Сидит всегда на облучке и играет глазами, как черт: один туда, другой сюда.

— Дедушка, вы спите?

Старик, не пошевелившись, ответил:

— Нет, а что?

— Мне показалось, вы дремлете.

Тогда возница, повернув лицо, посмотрел на Мордхе обоими глазами.

— Ох, дитя мое, не те времена! В старости не спится! Люди молят Господа Бога о том, чтобы дожить до старости, но поверь мне: быть старой развалиной… Лучше… гм… Ладно, нельзя грешить; как там сказано: «Не оставь нас во дни старости…»? Понимаешь, раньше, когда моя старуха, будь благословенна ее память, была жива, я медленно тащился по тракту с лошадьми, даже облокачивался и немного дремал. Но с тех пор, как она умерла, скажу тебе честно: моя жизнь кончена! В дом войти не могу, что-то гонит оттуда, братец! Как будто черти сорвались! Пусто в каждом уголочке! Ни детей, никого нет, не с кем слова сказать! Я должен сам себе на старости готовить пищу! Сидеть ночью на козлах — это самое большое теперь для меня удовольствие! Сижу себе, отпускаю вожжи и думаю о своей старухе, разговариваю с ней…

Тут в голосе старика послышались слезы; он отвернулся.

Дрожь пробрала Мордхе. Он долго думал, что бы такое доброе, умное сказать бедняге, хотел его утешить по примеру реб Иче, но ничего так и не смог придумать, а старик так ему полюбился. Тогда Мордхе просто вынул из чемоданчика бутылку водки и угостил старика.

* * *
На рассвете кибитка остановилась у деревенской корчмы. Пассажиры проснулись и не поверили, что уже проехали Седлец и что совсем недалеко до Лукова… Довольные, они вошли в корчму.

Несколько хасидов, облаченных в талесы, ходили по корчме и молились вслух. На полу, на длинных скамьях, под столами лежали юноши, старые хасиды, мальчишки… Положив узлы под голову, все дружно спали. Лишь за длинным столом бодрствовали несколько крестьян, они пили пиво и неспешно беседовали. Иногда какой-нибудь еврей останавливался около них, поправлял талес и, не переставая молиться, прислушивался к разговору. В углу на маленьком столике, согнувшись и поджав под себя босые ноги, примостился деревенский портной. Глаза у портного были красные, на кончике носа сидели очки, в которых виднелось только одно стеклышко, на шее болталась неряшливо сложенная бумажная мерка. Он шил халат для корчмаря.

Корчмарь, здоровый краснощекий еврей с длинной рыжей бородой, сидел за стойкой на плетеном стуле, держа на руках сильно раскормленного малыша в короткой рубашечке, и кормил его размоченным в сладком чае сухарем. Малыш, задрав толстую ножку, внимательно изучал крохотного котенка.

Корчмарь положил в ложечку кусочек сухаря, долго дул на него, потом открыл ребенку ротик и насильно впихнул туда сухарь, откармливая дитя, словно гуся. Ребенок давился, потом проглотил сухарь, но расплакался.

— Я с ума сойду! — кричала жена корчмаря, маленькая беременная женщина, бегая среди гостей и с трудом переваливаясь под тяжестью своего огромного живота. — Что опять случилось? Чтобы нельзя было ни на кого ни в чем положиться!

Корчмарь не ответил, он звенел ложечкой о стакан. Ребенок засмотрелся и успокоился.

Мордхе и реб Иче принялись молиться. Постепенно все проснулись, поднялись с полу, слезли со скамеек, выползли из-под столов, и корчма стала похожа на ярмарку.

Хасиды группировались по землячествам. В центре находились варшавяне. Их сразу можно было узнать. Рипсовые лапсердаки до пят сидели на каждом как влитые, белые чулки были будто только что выстираны. Бархатные, шелковые шапки с широкими донышками, спускавшиеся чуть ли не на уши, меховые шапки с пушистыми хвостиками, свисавшими с головы, как колокольчики, все это кричало: уважения! Я варшавянин! Говорили они все сразу, на певучем варшавском диалекте, то и дело горячились, от каждой мелочи приходили в восторг, успевая заигрывать и с женой корчмаря, и с крестьянской девушкой, в соседней комнате склонившейся над корытом с бельем. Эти люди почти не имели вещей, ехали к ребе налегке, с палочками в руках. Платили они корчмарю щедро и были поэтому самыми желанными гостями.

Вокруг варшавян группировалась провинция — евреи с мечтательными глазами в тяжелых лапсердаках, внешне походивших на жестяные, в грубо сшитых из одного куска кожи сапогах, в суконных и бархатных шапках с пуговицей посредине. Они везли с собой увесистые мешки с провизией, прочно сидели на своих узлах, остерегаясь воров, дичились варшавян, словно боясь, чтобы те их как-нибудь не надули. Они давали небольшую прибыль корчме и жалели варшавян, которые сорят деньгами, тратя последние гроши.

Время от времени в разных углах на молитву собирались группы хасидов. Едва сняв талесы и тфилин, они пускали по кругу бутылку водки, которая резво переходила от одного рта к другому.

В стороне стоял молодой человек, закутанный в талес. Он бил себя кулаками в грудь, качался из стороны в сторону, периодически ударяясь головой об стену, и одновременно испускал нечеловеческие крики.

Одни смеялись над ним, другие молча смотрели, наслаждаясь необычным зрелищем: при такой молодости и такой молитвенный экстаз!

Варшавянин в бархатной шапке подошел к молодому человеку и проговорил негромко, но так, что слышно было на всю корчму:

— Что ты так себя терзаешь? Тебе ночью ведьма снилась?

Молодой человек не ответил, точно обращались не к нему, и продолжал раскачиваться.

— Если не угостишь всех водкой, — взял его варшавянин за талес, — тебе не дадут молиться!

Молодой человек выпрямился, умоляюще взглянул на варшавянина, прося оставить его в покое, и приложил к губам палец, показывая, что не может теперь прервать молитву.

Мордхе, только что сняв тфилин, опускал рукава. Он не мог равнодушно смотреть, как варшавянин пристает к юноше: подбежал, со злостью схватил варшавянина за шиворот и отбросил его прочь с такой силой, что тот, падая, повалил двух евреев.

Поднялся шум. Варшавяне обступили Мордхе, грозили палками, кричали, что его нужно положить поперек стола и хорошенько выпороть. Мордхе взял со стойки увесистую кружку и стоял, спокойно ожидая, что произойдет дальше.

Высокий еврей, босой, оборванный, с лохматой головой, вылез из-под стола, локтями пробился вперед и принялся ругаться:

— Обжоры вы поганые! Мало того что сами грешите — так не можете видеть, как другой сосредоточенно молится! Куда вы едете? К вероотступнику? Он ведь гонит вас от себя. Сидит и мудрствует! Ничего Божественного в нем уже нет, остался только ум, иссушенный ум! Слышите?

Все забыли про Мордхе, окружили босого Исроэла, которого иногда называли «проповедник из Коцка». Он был единственный, кого ребе ежегодно накануне Йом Кипура зазывал к себе в комнату и приказывал читать себе назидания. Хасидская молодежь его не любила, и, если бы не богобоязненные старики, его вообще не пускали бы в Коцк.

Услышав, что он поносит ребе, варшавяне сжали кулаки, подняли палки и закричали:

— Молчать, наглец! Почтение к ребе!

— Хватайте его! Пороть его! Чего стоите?

— Подвиньте поближе скамью!

— Кладите его поперек!

— Вот так!

В тот момент, когда варшавяне уже было подняли босого Исроэла над скамейкой, намереваясь швырнуть вниз, перед ними вырос реб Иче. Он стоял, не произнося ни слова. Матовое лицо казалось утомленным, глаза смотрели с такой печалью и укоризной, что окружающие смутились и попятились назад.

Варшавяне отпустили босого Исроэла. Тот слез со скамейки, подтянул брюки, сшитые из мешков из-под соли, и бросился к реб Иче, растянулся у его ног, обнял их, целуя, и закричал:

— Ребе, веди нас, будь нашим наставником! Ты ведь знаешь, что нет у нас пастыря, что настоящие хасиды околачиваются у чужих ребе и не приезжают больше в Коцк… Нет там ныне святости, нет! Святой дух от него отвернулся, черти пляшут там кругом… Ребе, веди нас!

— Горе ушам, слышащим такое! — крикнули несколько хасидов.

— Его надо извести под корень! — откликнулся кто-то.

Пожилой хасид со сжатыми кулаками бросился к босому Исроэлу, хотел растоптать его, искалечить, но вдруг остановился перед реб Иче, будто его парализовало.

Реб Иче еще больше побледнел, поднял Исроэла с полу и тихо сказал:

— Не греши, Исроэл, реб Менделе — величайший праведник нашего поколения. Поезжай и проси; он наложит на тебя покаяние!

Все стали на цыпочки, рвались к реб Иче, ловили каждое его слово.

Реб Иче взял босого Исроэла за руку, вывел его в боковую комнату и закрыл за собой дверь.

Люди разбились на группы, кричали и спорили, размахивая руками. Одни твердили, что нельзя пускать Исроэла в Коцк, другие считали, что, раз реб Иче посылает его к ребе за покаянием, никто не должен в это вмешиваться.

Мордхе стоял в стороне, смотрел, как волнуется толпа, забыв, что из-за него поднялся весь этот шум, и думал: мог бы он стать перед толпой евреев, как босой Исроэл, и обличать их, и читать наставления? Тут он заметил, что из-за угла на него кто-то посматривает. Он вгляделся в незнакомца, и у него возникла уверенность, что этого человека он уже где-то видел. Мордхе стал вспоминать. Вспомнил дедушку, которого обокрал, чтобы поехать в Коцк, и ему все стало ясно. Незнакомец был тот самый парень, у которого он учился, когда дедушка состарился. Он хотел увильнуть от него, смешаться с толпой, но молодой человек остановил его:

— Мордхе, ты меня не узнаешь?

— Шмуэл! — спохватился Мордхе, словно пораженный неожиданностью. — Ты давно из Плоцка?

— Я уже почти три недели в дороге.

Шмуэл засунул большие пальцы обеих рук за пояс и переминался с ноги на ногу.

— Итак, мы снова встретились! «Человек человека встречает», да? Один едешь?

— Нет, с реб Иче.

Мордхе заметил, что Шмуэл слегка улыбнулся, когда услышал имя реб Иче.

— Что ты думаешь об Исроэле? — спросил Шмуэл, чтобы сказать хоть что-нибудь. — Я уже от нескольких хасидов слышал, что в Коцке что-то неладно…

— А именно? — Мордхе посмотрел ему прямо в глаза.

— Говорят, — растягивал слова Шмуэл, как бы желая придать им больше весу, — ребе никого не принимает, не подает даже руки, и с тех пор, как случилось это несчастье, сидит взаперти в своей комнате…

— Какое несчастье? — удивился Мордхе.

— Разве ты ничего не знаешь? — Шмуэл огляделся: не подслушивает ли их кто-нибудь. — Едешь с реб Иче и ничего не знаешь?

Он взял Мордхе под руку, вышел с ним из корчмы во двор.

— Значит, ты ничего не слышал про то, что случилось в Коцке?

— Нет.

Шмуэл нагнулся к Мордхе, заговорил тише, как бы собираясь поведать ему некую тайну:

— Говорят, ребе перед всем народом заявил: «Нет закона, нет и судьи!» Приближенные ребе опасаются, что он может разогнать всех, поэтому к нему никого не допускают. При «дворе» ребе творится нечто невероятное. Ребе хочет выйти к толпе, стучит кулаками в запертую дверь, проклинает… Понимаешь, что это значит? Постигаешь? Ведь реб Менделе — настоящий мудрец, величайший праведник нашего поколения, наделенный острым, ясным умом. Он почувствовал приближение истины, и вот его запирают в комнате, как безумного, отодвигая приближение Избавления, и многие хасиды уже перестали к нему ездить… Поговаривают, что народ будет ездить теперь к реб Иче…

Мордхе растерялся, не веря своим ушам. Он видел перед собой опустевший Коцк, двор, заросший травой, и одинокого ребе, сидящего на развалинах и проклинающего весь мир. Его охватили страх и сильная жалость, и он решил тотчас же пойти к реб Иче, умолять его, целовать ему руки, чтобы он не принимал к себе хасидов, ушедших от реб Менделе. Он был уверен, что реб Иче не сделает такого.

— Ты не веришь? — продолжал Шмуэл. — Положись на меня! Впрочем, мы скоро будем в Коцке. Ты уже поел? У меня сегодня во рту ни крошки не было…

— Пойдем, пойдем в корчму, вместе позавтракаем. — Мордхе положил руку Шмуэлу на плечо.

В корчме стоял тот же шум, что и прежде. Хасиды перебегали от одной группы к другой, ссорились, пили за здоровье друг друга. Каждая группа хотела переманить противников на свою сторону. Варшавяне всех подряд угощали пивом, водкой, дорогим табаком. Упрямые провинциалы твердо стояли на своем, ничто не могло их переубедить; они избегали говорить о реб Менделе и, в общем, твердо решили про себя, что, если на этот раз реб Иче не признают в качестве ребе, они совсем перестанут ездить в Коцк.

Мордхе заказал завтрак и сел со Шмуэлом за столик в углу. Проголодавшись, оба ели, что называется, «как из голодного края». Шмуэл говорил без умолку.

Мордхе заметил, что его бывший учитель не омыл рук перед едой, а теперь над всем посмеивается. «Э, чепуха все это!» — повторял он то и дело.

— Заходишь ли ты иногда к моему деду? — спросил Мордхе.

— Видишь ли… — Шмуэл чуть не подавился куском, который не успел проглотить. — Твой дед — порядочный, благочестивый еврей! На старости лет он стал еще большим противником хасидов. Ты будешь смеяться: в первый день Пейсаха он выставил в окне миску с кнейдлех[26] для бедняков. Ну и в городе начался скандал! Хасиды скрипели зубами, но открыто никто ему слова не сказал. Все-таки евреи относятся к реб Авремлу с почтением! Да и с другой стороны, а что есть бедняку? Раньше-то ели картошку с борщом, но кто в этом году может себе позволить картошку? Такая дороговизна! Денег не хватит!

— Знаешь, мой дедушка когда-то ездил в Коцк, — возразил Мордхе.

— Знаю, как же, но хасидом он никогда не был, — улыбнулся Шмуэл в свои русые усы. Он несколько раз открывал рот, явно желая о чем-то спросить, но не решался. Потом все-таки набрался смелости: — Мне хотелось бы знать, неужели ты веришь, что он станет принимать «записочки»[27] в Коцке, станет признанным ребе?

— Кто? — удивился Мордхе.

— Ну, реб Иче…

— Кто знает, — пожал плечами Мордхе. — А ты что думаешь по этому поводу?

— Да ничего я не думаю, — усмехался Шмуэл, будто зная какую-то тайну. — Я просто так спросил… И ты полагаешь, что сын реб Менделе Довид смолчит? А другие дети? Каждый захочет восседать за столом после отца. Все четверо сыновей ребе из Стрикова стали ребе, и каждый имеет своих приверженцев… Скоро в каждом городе будет свой ребе…

Мордхе был огорчен. По усмешке Шмуэла он понял, что тот ко всем этим вещам относится совершенно несерьезно, хотел прекратить разговор, но все-таки добавил:

— Если ребе принимает «записочки», значит, это дано свыше.

— Конечно, конечно, все предначертано свыше! — Но глаза Шмуэла смеялись. — Знаешь, на могилу ребе из Пшисхи, тотчас же после его погребения, села птица, сидела неподвижно, не ела, не пила, только пела, пока не испустила дух прямо тут же, на могиле ребе! Это тоже свыше?

— Конечно! — почти крикнул Мордхе.

Он заметил, что Шмуэл покраснел, смутился, губы его задрожали, а сам он, казалось, хочет в чем-то признаться собеседнику. Он взял Мордхе за плечо, нагнулся к его уху и проговорил с ухмылкой:

— Между нами говоря, никакая птица там не сидела. Реб Гирш из Плинска, богач, маскил[28], один из тех, что посылают детей учиться светским наукам, сообщил мне по секрету, что наутро после погребения сам положил мертвую птичку на могилу. Ну что тут сделаешь? Расскажи это хасиду — он тебя растерзает! Хасиды утверждают, что это символ. Никакой птицы, мол, не было. Сам архангел Гавриэль прикинулся птицей. Птица — символ; как Суламифь из «Песни Песней» — символ Израиля.

Тут Шмуэл спохватился, не подслушивает ли их кто-нибудь, и умолк. В этот момент подошел реб Иче, посмотрел на обоих с таким выражением лица, точно все слышал, и обратился к Мордхе:

— Едем.

— Может быть, и для меня местечко найдется? — смиренно спросил Шмуэл у Мордхе. — Хоть на козлах, и то хорошо будет — лишь бы дотащиться до Коцка.

Мордхе Шмуэл все больше не нравился, он хотел сказать, что в бричке нет мест, но, поколебавшись немного, все-таки утвердительно кивнул головой:

— Хорошо, место тебе будет.

— У тебя, может, есть несколько злотых — в порядке выполнения заповеди о милосердном подаянии, — сказал Шмуэл как бы между прочим, — мне нужно уплатить корчмарю.

— Сколько?

— Пяти, пожалуй, мне хватит.

Мордхе дал Шмуэлу серебряную монету в пять злотых и несколько секунд смотрел, как тот исчезает в толпе. Мордхе так и не понял, зачем Шмуэл рассказал ему историю с птицей. Если вероотступник действительно положил мертвую птицу на могилу, то разве этим была поругана честь ребе? И зачем он примешивает сюда «Песню Песней»? Неужели и впрямь думает, что «Песня Песней» не должна быть понята как символ? Когда-то этот же самый Шмуэл посвящал его в основы хасидизма. Как бережно передавал он ему каждое словечко реб Менделе! Если этот человек так изменился за короткое время, зачем же он едет в Коцк? И какова его вера?

Рассерженный, недоумевающий, Мордхе вышел из корчмы. Вопросы, один другого сложнее, мучили его, не давая покоя, как докучливые мухи, а на губах у него вертелись слова: «Четверо вошли в сад…»[29]

* * *
Вечером кибитка, полная до отказа, выехала из деревни. Все были веселы, все давно забыли мелочные ссоры и радостно распевали песни; предполагалось, что к рассвету они окажутся в Коцке.

Мордхе несколько раз заговаривал со Шмуэлом, но, заметив, что тот отвечает скупо и неохотно, сел в стороне. Он решил, что Шмуэл, вероятно, боится, чтобы кто-нибудь их не подслушал.

Шмуэл сидел среди хасидов, говорил только о Торе. Все почтительно прислушивались к его словам. Мордхе удивлялся Шмуэлу, не понимал его и чувствовал, что ему становится грустно. Он смотрел на бескрайние тихие поля, на перелески, издали походившие на черные тучи. Заходящее солнце ярким пламенем на миг озарило верхушки леса. Тоска Мордхе усилилась. Реб Иче сидел с закрытыми глазами и бормотал себе что-то под нос. Закат постепенно угасал. Вокруг темнело, песни в кибитке зазвучали тише, печальнее, Мордхе, подавленный, ощутил, что и в душе у него что-то исчезает вместе с заходящим солнцем. Он опустил голову, сунул ладони в рукава, сжал губы и начал покачиваться.

Кибитка въехала в Луковские леса. Стало совсем темно. Лошади медленно ступали по песку. В темноте мерещилось, будто из леса выходят люди и останавливаются посреди дороги.

Босой Исроэл, который сидел на козлах, ни разу не проронив ни слова, воскликнул первым:

— Пора совершить вечернюю молитву!

Кибитка остановилась. Все вышли, приготовились, вытерли руки влажным от росы мхом, обвязались кто платком, кто поясом и вступили в лес.

Старый хасид стал лицом к востоку, оперся обеими руками о дерево и начал, раскачиваясь, читать вечернюю молитву:

— «И Он милосерден, искупит прегрешение…»

Толпа подхватила слова, и они зазвучали громче. Звуки летели от дерева к дереву, ударяясь о высокие сосны, как о натянутые струны, и долго отдавались эхом в Луковских лесах, словно голоса заблудившихся.

Проходящий мимо крестьянин снял шапку и со страху начал креститься, но, разобрав, что это молятся евреи, постоял немного и, ободренный тем, что рядом стоят и молят Бога живые люди, уверенно шагая, исчез в темном лесу.

После молитвы пассажиры снова заполнили кибитку, и лошади потащились дальше. Часть хасидов, привычно расположившись на узлах, смотрела на звездное небо, висевшее над темным лесом, кто-то дремал, несколько человек, сбившись в кучу, сидели, освещенные бледным светом, который посылала луна, старались не смотреть в темноту и, чувствуя свою беспомощность и страх перед ночью, рассказывали, пытаясь отвлечься, всевозможные истории.

Босой Исроэл, сидевший на козлах, напевал что-то тоскливое, жужжал как муха, схваченная за крыло. Он слегка прихлопывал в ладоши и вытягивал тона с полнотой такого горя, что в кибитке все приумолкли. Мордхе почувствовал, как по спине у него поползли мурашки, словно его окатили холодной водой, и задрожал.

Босой Исроэл рвал теперь на себе длинные спутанные волосы, стонал сквозь стиснутые зубы, как от нестерпимой боли, сплетал пальцы, оборачивался во все стороны — к востоку, к западу, к северу, к югу, как лулов[30] во время благословения, — и тихо плакал:

— Ой, Господь, ой, Бог наш, ой, великолепие, ой, один… на царском престоле…

Плач этот долго стоял у всех в ушах, как бы подчеркивая лесную тишь, усиливал страх, сгущал тьму. Все невольно задрожали.

Мордхе неожиданно понял, что сидит рядом с реб Иче. Вдруг он увидел, что небо прояснилось, а звезды, став больше, загорелись непривычно ярким огнем. Они лежали, как насыпанные, рядом друг с другом, спустились ниже и, казалось, вот-вот начнут падать всем на головы.

Реб Иче взял Мордхе за руку, посмотрел на небо, с минуту помолчал и тихо спросил:

— Слышишь?

Ослепленный, Мордхе широко раскрыл глаза; тысячи звуков, один другого нежнее, неслись к нему. Эти звуки пришли из леса, из тьмы, со звезд. Он чувствовал руку реб Иче в своей, слышал, как тот шепчет ему на ухо, да так тихо, будто гладит его щеку пушинкой:

— …истинной мелодией можно подняться до пророчества, мелодия заключает в себе все тайны милосердия, и настоящий праведник общается с Господом Богом только через музыку…

Мордхе не разбирал слов реб Иче. Он только смотрел, как звезды прыгают, выстраиваются в ряд, складываются в буквы, и огненное слово «Господь» зажигается в небе справа, а слова «Бог наш» — слева.

«Отец» сгибается втрое, корчится, тянется к «матери». «Мать» начинает плакать, ибо теперь она связана. Поднимается шум, звезды раздвигаются, освобождают место, и мелодия достигает неба. Ее напевают мириады звезд, ее напевает лес. Мелодия укутывает «мать», как одеяние из света. Она разрывает веревки и ведет пляшущую «мать» к «отцу». «Отец» и «мать» встречаются, обнимаются и сливаются с мелодией. Вдруг вокруг воцаряется тишина, все создания — на небесах, на земле, в глубинах лесов и вод, — трепеща, подхватывают немой напев и предаются любви.

* * *
С наступлением утра Мордхе проснулся. Слезы стояли у него в глазах, он еще чувствовал поцелуи Рохеле на своих щеках и, огорченный, в первую минуту старался понять, за что его отрывают от нее. Потом вспомнил, что только что проснулся, и осмотрелся по сторонам. Кибитка стояла. Старик на деревянной ноге и с мешком за спиной подошел к ним с дороги:

— Доброе утро! Подвезите человека в город!

Люди потеснились, старика посадили в кибитку. Кто-то спросил:

— Вы родом из Коцка?

— Почти, — улыбнулся старик. — То есть родился я в Праге, но живу в Коцке больше сорока лет.

— Сколько же вам лет, дедушка? — потянул его за рукав какой-то молодой человек.

— А зачем тебе знать? — обиделся было старик, но тут же смягчился: — Скажу честно, я сам не знаю! Когда я служил у Берека[31] под Прагой, мне сравнялось как раз шестнадцать, а это было… Сейчас… Было в пятьсот пятьдесят четвертом году[32]. Ну, сосчитайте! — улыбался старик, показывая два уцелевших зуба, торчавших, как вилы.

— Вам уже около восьмидесяти, — произнес кто-то.

— Вы неверно сосчитали, дяденька! — улыбнулся старик. — Я старше!

— Конечно, конечно, — вмешался Шмуэл, — этому человеку больше восьмидесяти.

— Молодой человек угадал, — покачал головой старик. — В первый день Швуэс[33] мне пошел восемьдесят первый год.

Лошади выехали на шоссе, рванули кибитку и с грохотом повезли ее вперед. Кибитка стонала, ее колеса со скрипом терлись о несмазанные оси.

Мордхе внимательно посмотрел на человека, принимавшего участие в битве под Прагой, и придвинулся к нему поближе, но растерялся, не зная, о чем спросить.

Не раз слышал Мордхе от своего отца, что их родственник, Шлойма из Збиткова, платил тогда казакам серебряный рубль за каждого убитого еврея и золотую трехрублевку за живого.

— Вы действительно служили у Берека Иоселевича? — заговорил вдруг хасид, все время лежавший на своем мешке. — У того самого, который похоронен за Коцком?

— Да, да… — Старик вынул табакерку, основательно затянулся, чихнул себе в бороду и передал табакерку другим. — У этого самого, у Иоселевича, я и служил.

— И была действительно бойня, да? — Хасид сдвинул набок бархатную шапку. — Ведь говорили, что ужасная бойня… Я, конечно, точно не знаю, но, кажется, весь еврейский полк был уничтожен…

— Правда, правда. — Старик показал рукой на деревянную ногу: — Тогда я и ногу потерял!

— В самом деле? Ай, ай! — Старые хасиды с удивлением смотрели на протез, будто он приобрел теперь особое значение.

Старик задумался и вздохнул:

— Эх, давно, давно все это происходило…

— А он действительно был — как его звали, Берек, кажется? — опять спросил хасид в сдвинутой шапке, — такой великий вождь? Должно быть, большого ума был человек. Шутка ли — руководить войском! Это ведь трудное дело!

— Он был грешник, — бросил кто-то. — Он открыто осквернял субботу.

— Ты не достоин говорить о нем! — загорячился старик. — Кто ты такой, деланный праведник, который ни о ком, кроме себя, не думает? Вспомни лучше о собственных грехах!

— Даже в Йом Кипур он дрался, — отозвался кто-то еще.

— И пусть! — Со злости старик поднял свою деревянную ногу вверх, как бы замахиваясь на хасида. — Реб Меирл разрешил ему. Если не знаешь, так молчи!

— Только не ссорьтесь, только не ссорьтесь! — начал Шмуэл успокаивать старика.

— Кто ссорится? — еще громче закричал старик. — Я не люблю, когда человек говорит про то, чего сам не знает.

Мордхе вынул бутылку подслащенной водки, поднес старику, тот потянул из нее, разом оставив меньше половины, согрелся и оживился.

— Как он говорил с вами, Берек, по-еврейски? — спросил Мордхе.

— О чем вы спрашиваете? Конечно, по-еврейски! — улыбался старик. — Я ясно помню, как если бы это сейчас было предо мною. Когда он сидел на белой лошади, он выглядел царем. А усы у него были… Не один поляк ему завидовал: без преувеличения можно сказать, они ему до плеча едва не доставали.

— Пожилые люди тоже служили в полку? — поинтересовался Мордхе.

— Пожилые? — Старик закрыл один глаз и подумал с минуту, как бы не очень понимая, о чем его спрашивают. — Мало было пожилых, все больше молодые. Но нашему полку стыдиться не приходилось. Даже уланы отступали, не могли устоять перед огнем врага, а мы, евреи, лежали больше четырех недель возле старого кладбища в окопах и дали-таки противнику пороху понюхать. Правда, продержались недолго. Но если бы мы получили тогда хоть один полк в подкрепление, — старик заговорил тише, словно желая сообщить что-то секретное, — Варшава осталась бы в наших руках. Даже в Йом Кипур мы не уходили из окопов. Реб Меирл разрешил. Помню как сегодня: после чтения Кол нидрей[34] на землю опустилась светлая ночь, небо было густо усеяно звездами. Никто из нас глаз не сомкнул. Мы сидели кучками у костров, беседовали о разном, говорили немного и на религиозные темы и ждали: враг каждую минуту мог начать штурмовать наши окопы. Берек тоже был с нами, переходил от костра к костру, для каждого солдата находил теплое словечко, шутку. В общем, куда только он не подходил, везде становилось веселее. Это был душа-человек!.. Да, так с чего я начал? Враг был уверен, что евреи в Йом Кипур драться не станут, и с наступлением дня начал штурмовать наши окопы. Что вам сказать, дети мои? Воздух был раскален, так и сыпались снаряды… Мы тоже не молчали; каждый раз, когда враг наступал на нас из лесу, казалось, что все леса сдвинулись с места. Страшно было… Но когда враги подошли ближе к окопам, наши пушки их всех как косой скосили. Так продолжалось почти до вечера. Берек бегал от одного окопа к другому. Три лошади пали под ним в то утро, и каждый раз, когда он кричал: «Пли!» — пушки начинали грохотать так, что уши закладывало. Враг придвигался все ближе. Загорелись деревянные еврейские домики, у нас огонь был тоже и сзади, и спереди. Но мы стояли все, как один человек, до последней минуты, и, когда враг ворвался в окопы, мы и тогда не удрали, бились за каждую пядь земли, и кровь лилась рекой. Понимаете?.. Десять солдат-язычников против одного еврея. Как саранча, они высыпали из леса; лишь тогда Берек приказал отступить. От всего полка нас оставалось только несколько десятков. Но никто не сдался врагу, а я, убегая, получил пулю в ногу.

— Говорят, что Шмуэл из Збиткова… — начал один из хасидов.

— Знал ли я Шмуэла из Збиткова? Ха-ха-ха! Это был ангел! — прервал хасида старик. — Когда казаки вошли в Прагу, они там устроили такую бойню, что упаси Господи! И если бы не Шмуэл из Збиткова, едва ли уцелел бы хоть один еврей в Праге. Он послал гонцов и дал знать, что каждый казак получит за мертвого еврея серебряный рубль, а за живого — золотую трехрублевку. Понятно, что к нему привели больше живых…

Старик замолчал, по привычке пощупал, на месте ли его деревяшка, вздохнул и опустил голову.

— А куда девался Берек? — спросил Шмуэль. — Остался в Польше?

— Он был не дурак, — усмехнулся старик. — В тот же день уехал за границу! Если бы он остался в Праге, он был бы повешен. Не думайте, все было рассчитано до мелочей, там, да будет вам известно, было достаточно умных людей!

— Но он же вернулся обратно, этот Берек, — прервал пожилой хасид старика.

— Дайте же рассказать, — старик сделал рукой знак хасиду, чтобы тот замолчал, — не забегайте вперед! Что я хотел вам сказать? Да. В первое время ничего не слышно было о нем, о Береке, как будто он в воду канул. Позже люди рассказывали, что он стал адъютантом у Наполеона, завоевывал страну за страной, и все думали, даже христиане, что наш Берек освободит Польшу. Теперь, господа, оставим в покое Берека и поговорим о моей ноге. Послушайте, какие чудеса бывают. Я пролежал в лазарете до поздней зимы. Возились, возились — лучше не стало. Коротко говоря, мне отняли ногу выше колена. Не стоит вспоминать, как мне было горько: калека, ни гроша за душой, а тут надвигается Пейсах. Ничего не оставалось делать, кроме как взять суму и побираться. Но есть Бог на свете, Он ниспосылает исцеление от всех болезней. В тот день, когда я должен был выписаться из лазарета, туда зашел совершенно чужой человек, спросил мое имя, оставил мне кошелек с двумя сотнями злотых и, прежде чем я успел прийти в себя, скрылся. Позже я узнал, что это один еврейский магнат посылал каждому из полка Берека, кто уцелел, по двести злотых. В те годы, понятно, это была большая сумма. Мне, конечно, начали сватать невесту из Коцка, младшую дочь Шлоймы-банщика. Словом, что тут долго рассказывать: я женился. После свадьбы тесть сказал мне (умный человек был Симха): «Мой совет тебе: становись цирюльником. Если для всякого другого это дело выгодно, то для тебя тем более! Стричь! Кровь пускать! Не унывать!.. И ты, с Божьей помощью, заработаешь на жизнь». В те времена, понимаете ли, каждый обыватель раз в месяц стригся в бане и пускал себе кровь. Все удовольствие стоило три копейки, ха-ха-ха!.. Так, на чем я остановился? Я сделался цирюльником. Первое время приходилось биться, как льву, из-за хлеба насущного, дети у меня, не про вас будь сказано, не выживали, но не в этом суть. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Однажды послали за мной из дальней деревни, чуть ли не из-за Лукова. Арендатор заболел и желал непременно, чтобы только я пустил ему кровь. Тогда это была нелегкая поездка. Коцк, понимаете ли, принадлежал австрийцам, а Луков — русским! Такая поездка была связана с опасностью для жизни. Но ничего, я знал, что меня, калеку, никто трогать не будет. Словом, я пустил кровь, этому еврею стало лучше, а как только я выехал из деревни, я встретил Берека. Он совсем не изменился. Те же усы, тот же шрам на лбу, только другая шапка — меховая, медвежья. Я сейчас же слез с телеги, стал перед ним на своей деревянной ноге, как в добрые старые времена, руку под козырек, и заговорил: так, мол, и так, пан полковник; произнес весь титул… Что вам сказать? Вы не поверите. Он обнял меня, прослезился, расспрашивал, как я поживаю, напомнил мне, как мы вместе лежали в окопах. Берек меня не отпускал, я должен был с ним выпить, и, уверяю вас, если б он мне тогда сказал, что я ему нужен, я бы бросил жену с детьми и остался с ним. Перед отъездом я ему говорю: «Пан полковник, австрийские уланы причиняют нам зло». «Терпение, — говорит он, — скоро Польша опять будет наша». Кто мог тогда думать, что его ждет такой тяжкий конец! Как там дело было, я и до сих пор не знаю. Я думаю, что враг, вероятно, заманил его за коцкинский шлагбаум, и, когда он со своей горсточкой солдат вышел на базар, за ним закрыли шлагбаум и стали палить. Удрать, понимаете ли, некуда: это была дьявольская западня. Тогда он шашкой стал прокладывать себе дорогу. Евреи-лавочники, в то время бывшие на базаре, рассказывали мне, что он снимал головы с врагов, как капустные кочаны, и, если б лошадь под ним не пала, он бы спасся. Он оборонялся, не выпуская шашки из рук, пока не подкрался к нему какой-то улан и не угостил его саблей по голове. И когда Берек уже лежал в луже крови, уланы Гунтци рассчитались-таки с ним: изрезали его в куски. Скоро пришло польское войско, прогнали австрийцев из Коцка и Берека торжественно похоронили у самого въезда в город… Вот мы уже и у самой могилы!

Старые хасиды, которые не раз бывали в Коцке, даже не взглянули в ту сторону и лишь слегка посмеивались над тем, с каким благоговением калека говорил об этом грешнике. Молодые же открыли рты и глаза.

У дороги, что сворачивала в город, виден был холмик, поросший высокой травой. Посреди холмика стояла кривая яблоня. Кругом было тихо. В тишине слышалось только, как плещется, разливаясь, река Вепша, будто рассказывает про подвиги отважного Берека.

С боковой дорожки налетел воз с хасидами. Хасиды опередили кибитку, подъехали к холму и остановились.

Босой Исроэл сошел с козел прямо посреди дороги, несколько хасидов с поклажей последовали за ним. Мордхе смотрел по сторонам, не понимая, что случилось, потом велел вознице остановиться.

Хасиды с шумом окружили могилу Берека. Они неистовствовали, кричали, мочились на холмик, как могли, надругались над ним и кричали, раскачиваясь, словно во время ежемесячного обряда благословения молодой луны:

— Отвергни, презри его, ибо он отлучен!

Мордхе задрожал, схватил за рукав реб Иче, который сидел бледный, с закрытыми глазами.

— Ребе, прогоните их оттуда! Я им голову сверну! Это так же верно, как то, что я еврей!

— «Горе глазам, видящим подобное», — сказал реб Иче с болью.

Тем временем старик сошел с воза, взял увесистый камень и бросил прямо в голову босому Исроэлу. Поднялся шум. Хасиды кинулись врассыпную, не понимая, откуда на них напали.

— Солдаты-иноверцы так не поступили бы! — Калека пробрался к насыпи и кричал, возмущенный: — Откуда у евреев, да еще у хасидов, которые едут к ребе, взялось столько наглости, чтобы позорить покойника? Чтоб вы сгорели, чтоб вы до города не доехали! Пусть вас Бог накажет! Чтоб вы кровью…

— Чего он хочет, этот калека? — спросил кто-то. — Братцы, отберите у него его деревяшку и оставьте его на могиле его праведного ребе, реб Берека, пусть он там валандается и тявкает себе…

Старик поднял деревяшку, замахнулся ею, вытянулся, словно часовой на посту, у могилы Берека и закричал:

— Попробуйте только! Нечестивцы! Думаете, управы на вас нет! Я вас всех прикончу!

Какой-то молодой человек стал подкрадываться к холму, хотел утащить деревяшку, но реб Иче сошел с брички, подбежал к нему, схватил за руку, поглядел ему прямо в лицо. Он был страшно бледен, дрожал от гнева и не в состоянии был произнести ни слова. Потом заговорил:

— Что ты хочешь сделать? Стыдись!.. Истинный хасид должен уметь любить и грешника… Любить — потому что, как бы ни был грешен человек, он все-таки таит в себе искру Божью… Исроэл ведь думает, что защищал Бога, а я скажу тебе, — почти кричал реб Иче, — что он только что совершил несправедливость, он не только грешил, но и других ввел в грех! Так чем же он лучше нечестивого Иеровоама?[35]

Босой Исроэл стоял среди толпы, перевязывал на голом теле веревки, оставлявшие кровавые следы, и, не прислушиваясь к тому, что говорил реб Иче, посылал в пространство ужасные проклятия: «Отвергни и презри его, ибо он отлучен!»

Откуда ни возьмись около Мордхе появился Шмуэл, странно улыбаясь; он будто рад был всей этой истории и произнес с иронической улыбкой:

— Что скажешь про босого Исроэла? Слышал ты его неистовства и проклятия? Люди говорят, что он Божий человек, служит Господу с усердием и великой преданностью. О реб Иче и толковать нечего: что он цадик, это каждый видит. Спрашивается, кто из них прав? Я ничего не хочу сказать ни про того, ни про другого, просто мне пришла в голову эта мысль, — посмеивался Шмуэл, не спуская глаз с Мордхе. — На чьей же стороне правда?

Мордхе не отвечал; ему была противна ухмылка Шмуэла; с ненавистью отвернулся он от него, чувствуя, однако, что слова бывшего учителя его как-то задели. Действительно, кто из этих двоих прав? Один ведь опровергает другого!

Хасиды, боявшиеся проклятий босого Исроэла, совсем растерялись при словах реб Иче. Они торопливо сели в кибитку, стыдясь друг друга, и поехали в город.

Мордхе не поехал с ними. Он сказал реб Иче, что придет в город пешком. Оскорбленный, негодующий так, будто осквернили его святыню, он остановился у дерева, погруженный в размышления, и наблюдал за тем, что станет делать старик.

Тот постоял еще минуту с деревяшкой в руке. Он шевелил губами, глядя в ту сторону, куда уехали хасиды, точно посылая им вслед проклятия, потом осторожно опустился на могилу. Мордхе тихо подошел; старик плакал, и у Мордхе стало еще тяжелее на душе. Он стоял потрясенный и украдкой вытирал глаза.

Старик заметил юношу, но ничего не сказал. Он только смотрел на него, видимо думая о том, что есть еще справедливость на свете. Ему стало легче.

Было уже совсем не рано. Солнце пекло, вовсю слепило глаза, день обещал быть прекрасным. Заботы и горе иногда на мгновение оставляют человека, и тогда, как по мановению волшебства, все дурное начинает казаться преходящим.

Мордхе помог старику подняться, и по песчаной дороге они оба — дедушка и внучек — как два товарища двинулись в город.

Глава II РЕБ МЕНДЕЛЕ ИЗ КОЦКА

На другой день Мордхе целое утро просидел у ребе в синагоге и удивлялся, что все еще не начинают молиться. Было уже больше двенадцати. Оборванные, обросшие хасиды расхаживали по пустой синагоге, не глядя друг на друга, словно чужие, и корчили невероятные гримасы, будучи погружены в свои мысли. Мордхе остановил одного из них:

— Когда здесь встают на молитву?

Хасид поднял голову, будто желая лучше понять, о чем идет речь, но, сердясь, что прервали его раздумья, огрызнулся:

— В Коцке не молятся!

Мордхе удивленно пожал плечами, посмотрел вслед хасиду и подошел к открытому окну, выходившему во двор. Двор был полон хасидов. Одни сидели на бревнах или камнях, другие лежали на траве, уютно расположившись возле своих узлов, беседовали и закусывали. Старый хасид ходил среди толпы с корзиной, которая была больше его самого. В корзине лежали булочки. Он шел и выкрикивал: «Да придет и насытится голодный…» Толпа расхватала булочки мгновенно. Мойшеле-хасиду вменялось в обязанность каждое утро брать у городских хлебопеков корзину булочек и раздавать их приезжим.

В стороне, прямо против дома ребе, сидели евреи из деревень в тяжелых лапсердаках, пожилые еврейки с дочерьми, молодые матери с увечными детьми. Они съехались со всех концов Польши, каждый со своим горем. Они прошли пешком десятки верст в надежде, что ребе им поможет. И хотя все знали, что реб Менделе уже давным-давно не принимает «записочек», они все-таки собрались со всей страны, сидели целыми днями под окнами ребе и были уверены, что один только взгляд его может принести облегчение калеке. Убитые горем, с мрачными лицами, опустив головы, как больные в приемной врача, они рассказывали друг другу про свои беды, вздыхали и советовались.

Вдруг Мордхе услышал невероятно громкий и какой-то странный собачий лай. У него даже мороз пробежал по коже. Оказалось, что какая-то молодая девушка, став на четвереньки, подняла голову, закатила глаза и принялась лаять, как собака. Толпа вокруг нее расступилась, люди стояли испуганные и беспомощные. Девушка почувствовала себя свободнее оттого, что пространство вокруг нее увеличилось, расстегнула кофту, подняла голову к самому небу и залилась еще более громким лаем. Так собака, почуяв где-то пожар, становится на задние лапы, поджимает хвост и воет, словно ветер, издалека несущий людям дурные вести.

Хасиды вскочили со своих мест, окружили больную.

— Это же дибук[36], упаси Господи! Облейте ее водой! — посоветовал кто-то из хасидов.

— Не трогайте мое дитя! — молила старая заплаканная женщина. Потом обняла дочь и начала ее целовать: — Леинька, пожалей свою больную мать, не позорь меня перед всем миром! Успокойся, дитя мое, во имя всего святого!

Тем временем какой-то хасид принес ведро воды из синагоги и облил больную. Девушка закричала от страха. Оглушенная, она перестала лаять и осталась лежать бездыханная, только сучила ногами.

Мать пробовала привести ее в чувство, тянула за волосы, за нос, но ничего не могла сделать. Тогда, вскочив на ноги и заломив руки, она стала кричать на людей так, будто оплакивала покойника:

— Что вы сделали с моей дочерью? Отдайте мне дочь!

Она бросилась к окну ребе, начала стучать обеими руками так, что стекла задребезжали. Она плакала и молила:

— Ребе, святой ребе, сжальтесь над бедной матерью! Ведь она единственная у меня! Из десяти осталась одна, слезами вскормленная! Ребе!..

Когда старая еврейка плакала у окна ребе, на дворе стало так тихо, что слышно было, как тяжело дышит больная. Все стояли взволнованные, напуганные, уверенные, что ребе прикажет немедля привести к нему бедную девушку.

Ребе, маленький, седой, обросший так, что даже лицо его еле было видно, стоя у окна со сжатыми кулаками, прокричал толпе:

— Ослы! Уйдите с моих глаз! Я не врач! Я хотел лечить людей, а вы сделали меня коновалом! Чего вы теперь хотите?

Все забыли про больную и со страхом слушали ребе. Больная тем временем пришла в себя, снова встала на ноги, подошла к окошку и, как нарочно, завыла по-собачьи прямо в лицо ребе, да так, что у всех дрожь пробежала по телу.

Мордхе смотрел на измученные, бледные, взывающие к жалости лица, на исхудавших детей, которые жались к несчастным матерям, на калек, чьи воспаленные глаза, внушая ужас, смотрели униженно на окружающих хасидов и одновременно словно бы дразнили: она лает на ребе, лает на ребе…

Мордхе стоял, полуприкрыв веки, и ему казалось, что кто-то должен вот-вот явиться. Он видел, как образ, светлый образ носится среди толпы, легкий, словно ветер, касается каждого своими бледными пальцами, разрывая сеть несчастий…

Посреди двора стояла женщина. Она сорвала с себя старую бархатную кофту, упала полунагая на песок, открыла покрытый пеной рот, и оттуда вырвался смех. Тут же прозвучал, словно отозвался, второй, потом третий смех, и один был громче другого, один грубее другого. Звуки смеха как бы нанизывались на нитку, качались в воздухе, и казалось, что среди толпы стоят старики с длинными бородами и смеются, держась за животы. Перед глазами носились круги, сплетались, смешивались с лаем, нагло отдавались эхом; казалось, это черти собрались под окном у ребе из Коцка и хотят его сбить с толку.

Из толпы выступил реб Иче, подошел к больной, положил ей руку на голову и спросил:

— Как тебя зовут?

— Лея! — пролаяла девушка.

— Что с тобой, Лея? — спросил реб Иче.

— Что-то здесь сидит, — указала девушка на сердце и расплакалась.

— Ну, не плачь, дитя мое! — начал утешать ее реб Иче; потом он взял ее за руку: — Встань! Вот так! Бог тебе поможет, ты будешь здорова.

Больная девушка начала улыбаться, потом истерически расхохоталась, обхватила реб Иче обеими руками и крикнула ему в лицо:

— Ты мой жених!

Реб Иче не вырвался из рук больной, он остался в ее объятиях, смотрел на нее полным сострадания взглядом, как смотрит отец на больную дочь, и просил ее:

— Успокойся, Лея! Я — твой жених! Твой жених!

— Сумасшедшая! — оторвала девушку старуха мать от реб Иче. — У тебя уже совсем стыда нет?

Больная оглянулась, будто только теперь заметила толпу вокруг себя, сообразила, что она только что наделала, и, смущенная, опустив глаза, прижалась к старухе матери.

— Она перестала лаять! — сказал кто-то из толпы.

— Дьявол не имеет власти над праведниками.

— Где реб Иче?

— Он здесь!

— Где?

— Реб Иче — истинный праведник нашего поколения! — воскликнул босой Исроэл.

— Смотрите, реб Менделе еще стоит у окна, — показал кто-то пальцем наверх.

Реб Менделе действительно все время стоял, смотрел вниз на реб Иче, и его старое, морщинистое лицо сияло.

Реб Иче подвел больную девушку к бревну, посадил ее и только тут увидел, что ребе стоит у окна и смотрит на него; он сконфузился и остановился.

Затем он вошел в синагогу, несколько раз быстро прошелся по залу взад и вперед, пожевывая черную бородку, потом внезапно остановился, схватил книгу с полки, оперся ногой о скамейку, перелистал книгу, поставил ее обратно на место и снова начал шагать по залу.

Вслед за ним пришел Мордхе. Реб Иче глянул на него как на незнакомого, будто никогда его не видел. Мордхе растерялся, хотел было уйти, но реб Иче подошел, обнял его:

— Мордхе, ты уже позавтракал?

Мордхе утвердительно кивнул головой, хотя во рту у него ничего не было со вчерашнего вечера.

— Тогда пойдем к ребе.

Реб Иче взял Мордхе под руку и вышел с ним из синагоги.

Служка, пожилой человек с длинными, густыми пейсами, быстро прошмыгнул мимо. Пейсы его развевались, словно птичьи крылья. Реб Иче остановил служку:

— Доброе утро, реб Файвуш!

— О! — воскликнул служка. Он хотел подать реб Иче руку, но, вспомнив, что держит двумя пальцами понюшку табаку, сунул ее в нос, вдохнул, поморщился и вытер руки о рипсовый пиджак. — Здравствуйте, реб Иче!

— Как поживает ребе?

— Слаб, реб Иче, очень слаб! — вздохнул служка. — Со вчерашнего дня у него ни крошки во рту не было.

— Можно к нему сейчас зайти?

— Собственно, зайти-то можно, — пожал плечами служка, — но, если вы сейчас к нему заглянете, ребе уже совсем не будет есть. Простите меня, реб Иче, зайдите пока к реб Довидлу, а как только ребе покушает, я вас тотчас позову. Хорошо?

— Прекрасно! — потер реб Иче руки и пошел с Мордхе к реб Довидлу, старшему сыну ребе.

* * *
Реб Довидл, благочестивый еврей лет сорока с полными, румяными щеками и сильно вьющимися пейсами, гибкий, как пружина, в полосатом шелковом шлафроке и персидских мягких шлепанцах, поставил на стол стакан чаю, который держал в руках, встал и пошел навстречу гостям. Он подал реб Иче руку и спросил про Мордхе:

— А кто этот юноша? Знакомое лицо…

— Это сын реб Аврома — управляющего.

— Вот как! Действительно, похож на отца. — Реб Довидл протянул Мордхе мягкую, теплую руку, не сразу взял ее обратно, потом подвел его к столу и предложил: — Садись. Ты, кажется, единственный сын, а? Как поживает отец?

Мордхе смутился, но прежде, чем он успел что-нибудь ответить, реб Довидл уже начал беседу с реб Иче.

Реб Довидл слыл человеком весьма нездоровым: у него сильно болели ноги, он жаловался на камни в печени и к тому же опасался, что вот-вот получит астму. Каждый год он ездил за границу, на воды, всегда возвращался в состоянии худшем, чем до отъезда, да еще с новой болезнью, о которой никто пока не слышал, и носился с нею, точно с драгоценностью. Когда он говорил о своих хворобах, он всегда оживлялся, ему нравилось пугать близких, требовать сочувствия, и не раз, когда при «дворе» происходил какой-нибудь спор, он грозил всем, что пойдет на операцию. Весь «двор» жил болезнями Довидла. Жена целыми днями думала только о том, какое блюдо приготовить, чтобы поддержать слабое здоровье мужа. Дети ходили в доме на цыпочках, говорили тихо, будто в больнице, постоянно помнили о том, что папочка плохо себя чувствует. Сам Довидл не слишком занимался изучением Талмуда и Библии; по большей части он возился в собственной аптечке, где на полочках стояли сотни баночек и бутылочек с разными лекарствами, а также играл в шахматы. Два-три раза в неделю, когда приходила «Ежедневная газета», Шлойме-фельдшер сохранял номер для реб Довидла и читал ему про то, что слышно на белом свете. Реб Довидл знал все без исключения сплетни о жизни «двора», следил, чтоб никого не допускали к отцу, и руководил «двором» твердой рукой.

Довидл повернулся к жене, сидевшей с чашкой чаю у открытого окна в глубоком плюшевом кресле:

— Сореле, знаешь, кто это? Это сын Двойреле. Единственный сын!

Сореле, в черном шелковом наряде, с черной повязкой, закрывавшей лоб до половины, удивленная, приподнялась было с кресла, словно хотела подойти к Мордхе, но осталась сидеть у окна.

— Какой молодец, чтоб не сглазить! Ты знаешь, Довидл, он ведь одних лет с нашей Ривкеле!

Ривкеле, склонившись над столом, вышивала по черному шелку серебром и золотом; мотки ниток висели у нее на шее. Она широко раскрыла свои светлые, скромные глаза, которые так часто встречаются у дочерей хасидских ребе, глянула краем глаза на Мордхе и еще ниже опустила голову над вышиванием, и волна черных волос скрыла ее глаза.

— Сореле, смотри же, прими гостей как следует! — благодушно улыбался Довидл.

Сореле поставила стакан чаю, прозрачного, как вино, на черный восьмиугольный столик и обратилась к дочери:

— Ривкеле, принеси торт и вино!

Ривкеле была стройна и гибка, словно молодое деревце.

Мордхе посмотрел, как она исчезает в дверях, заметил, что из-под платья у нее выглядывает белое кружево нижней юбки и бьет по черным шелковым чулкам, и почувствовал себя как человек, который в нестерпимую жару вдруг ощутил веяние прохладного ветерка.

У другого окна сидела молодая женщина в шляпе и длинных белых перчатках; она нервно шевелила губами, будто разговаривала сама с собой. Мордхе заметил, что она даже не повернулась, когда они вошли, и сидела над книгой, почему-то гримасничая, — словно одна находилась в комнате. Юноша сбоку взглянул на ее бледное продолговатое лицо, и ему вдруг пришло в голову: так, вероятно, выглядела Сореле в молодости. Он догадался, что это старшая дочь Довидла, жена Даниэля Эйбешюца, о котором он так много слышал.

Женщина в чепчике внесла серебряный поднос с тортом, корзиночку с двумя бутылками вина, обвитую серебряным шнурком, поставила все это на стол и на цыпочках вышла.

Потом вернулась Ривкеле, принесла несколько рюмок, постояла минуту, как бы не зная, что дальше делать, и встала у окна возле матери.

Она раздвинула тюлевые занавески, складками падавшие на пол, выглянула в густой сад, сорвала листик с куста, пожевала его, шепнула что-то Сореле на ухо и смущенно улыбнулась.

Реб Довидл налил рюмки, выпил за здоровье гостей и повел рукой в сторону подноса с тортом:

— Угощайтесь!

После первой рюмки глаза хозяина дома затуманились. Он закусил выпитое куском торта, придвинулся к реб Иче и начал с ним тихо беседовать.

Мордхе тем временем рассматривал тяжелую мебель, которая местами потрескалась от ветхости, будто переходила по наследству от поколения к поколению, и пол с пушистыми персидскими коврами, в которых тонул каждый шаг; даже беспрерывное тиканье больших часов, стоявших в углу, отдавалось так глухо, точно и часы были завернуты в ковер. Сквозь тюлевые оконные занавеси заглядывали ветки; листья на них едва шевелились, тихий их шелест навевал дремоту. Старинное матовое серебро на угловых столиках, мягкие диваны, женщина в белых шелковых перчатках, которая сидела, как восковая, и только едва шевелила губами, — все молчало, будто из уважения к древности буфетов и диванов.

Сореле глубже уселась в кресло, поставила ногу на маленькую скамеечку и дружелюбно спросила у Мордхе:

— Где ты остановился?

Мордхе не сразу понял, о чем его спрашивают. Смущенный, он пересел на свободный стул, который стоял около Сореле, с минуту смотрел на нее, почувствовал, что делает глупость, покраснел и, продолжая сидеть, тихо ответил:

— У реб Йоселе.

— Я совсем забыла, — взмахнула Сореле рукой, будто что-то вспомнив. — Реб Йосл ведь с вами в родстве.

— Да, — кивнул Мордхе головой.

— Реб Йосл — крупный богач. — Сореле зажмурила глаза и покачала головой, как бы желая придать больше веса своим словам. — Большой благотворитель, грех жаловаться, много и щедро дает, но все-таки он поступил нехорошо. Мы ведь свои люди, нас здесь никто не услышит! Он не должен был ссориться с детьми и жениться на старости лет на молодой девушке. Он же глубокий старик: ему за шестьдесят. А она? Сомневаюсь, чтоб ей было больше двадцати трех — двадцати четырех лет…

— Ее отец тоже был против этого брака, — ответил Мордхе, — но он ничего не мог сделать. Сахарный завод его разорил, и, если б реб Йосл не дал ему тридцать тысяч злотых, завод давно был бы продан с торгов.

— A-а… Это другое дело! Значит, он ее купи-ил! — растягивала слова Сореле, как будто теперь ей все стало понятно.

— Говорят, она очень образованная, — вмешалась в беседу Ривкеле.

— А если она образованная, так нужно ходить без парика и водить дружбу с иноверцами? — вконец рассердилась Сореле.

— Все-таки, если б меня даже озолотили, я бы не вышла за такого старика! — рассмеялась Ривкеле и покраснела.

— Кто же об этом говорит? — Мать погладила ее по голове и обратилась к Мордхе, чтобы перевести разговор на другое: — А как поживает твоя мама? Она ведь всегда была такого слабого здоровья?

Мордхе не знал, что ответить, отрешенно смотрел, как Ривкелесрывает листики с куста, жует их, а когда собрался было что-то сказать, его уже никто не слушал.

Сореле говорила дочери:

— Я росла вместе с его матерью, мы были подругами с самого детства…

Ривкеле подняла глаза, смелее посмотрела на Мордхе, будто то обстоятельство, что их матери когда-то дружили, сближало ее с юношей. Мордхе о чем-то задумался, потом услышал, как реб Довидл говорит о своем отце, о ребе, говорит совершенно буднично; он хотел прислушаться, но в это время появился служка.

— Реб Иче, вы можете войти.

Реб Иче встал и сделал рукою знак Мордхе, чтобы тот пошел с ним.

— Зачем он тебе? — остановил реб Иче реб Довидл. — Оставь его здесь!

— Ну? — поглядел реб Иче на Мордхе и пожал плечами. — Чего ты сам хочешь?

Мордхе был в замешательстве, смотрел то на реб Довидла, то на реб Иче и не знал, что делать. Он колебался и со странной улыбкой, будто был чем-то обязан реб Довидлу, почти молил его разрешить ему познакомиться с ребе.

— Я пойду с реб Иче!

— Как хочешь. — Довидл направился в соседнюю комнату, но остановился на пороге. — У нас ты можешь чувствовать себя как дома. Слышишь?

— Приходи к ужину, — добавила Сореле.

Мордхе попрощался, счастливый, не понимая, отчего эти люди так заботятся о нем. Он почувствовал вдруг, что их дом становится ему близким. Не мог только понять равнодушия, какого-то будничного отношения этих людей к ребе, с которым они живут под одной крышей.

* * *
Служка, проведя их через несколько комнат, оставил подождать в той, где было особенно много книг, а сам на цыпочках подошел к двери комнаты ребе и остановился, прислушиваясь. Он должен был спросить, примет ли ребе гостей.

Мордхе пришел в восхищение от того, с каким благоговением относится к ребе служка, который жил вместе с ним свыше тридцати лет. Ему стало еще непонятнее, отчего реб Довидл говорит о ребе, своем отце, без всякого уважения, как о выжившем из ума старике.

Прошло уже тринадцать лет с тех пор, как реб Менделе перестал принимать хасидов и заперся у себя в комнате. Кроме родственников, к нему теперь никого не допускали. В первое время хасиды перестали ездить в Коцк, остались только немногие, веровавшие в ребе. Для них было достаточно того, что реб Менделе вообще существует. Оборванные, грязные, заросшие щетиной, они хранили и поддерживали мерцающий огонек польского хасидизма.

Приближенные боялись, чтобы ребе своим учением не оттолкнул и остальных хасидов. Его стерегли, следили, чтобы к нему не допускали людей. Хасиды, которые покинули Коцк, разъехались по другим городам, к другим ребе, но мучились в невольном изгнании и, страстно стремясь к слову истины, поодиночке возвращались. Рассерженные тем, что их не допускают к Учителю, они однажды прогнали служек и взломали дверь: они хотели освободить заключенного ребе, но ребе сам гнал их от себя, не давая подходить близко и обрушивая на их головы ужасные проклятия.

Реб Менделе видел, что хасидизм выдыхается, видел, что в нем нет больше глубинной сути, нет прежнего смысла. Кресло цадика переходит по наследству. Хасидизм как истинно великое учение исчезает. Хасиды взялись за бытовые заповеди, истинное понимание учения великого Баал-Шем-Това ускользало. Его перестали толковать, оно стало восприниматься таким же незыблемым, как Тора, дарованная еврейскому народу через Моше.

Реб Менделе тосковал, целых семь лет провел в уединении, углубился в изучение каббалы, но когда почувствовал в себе силы вдохнуть в польский хасидизм новую жизнь, увидел, до какой степени его не понимают. Он обнаружил, что люди по большей части довольны собой, что истина им не нужна, что они ничего не ищут и только о немногих можно сказать: «Не хлебом единым жив человек».

Реб Менделе погрузился в глубокую печаль, не ел, не пил и говорил только одно:

— Господи Боже, если я даже соберу горсточку хасидов, взыскующих Тебя, и уйду с ними в леса, разве Ты будешь доволен? И что делать грешникам, тем, что погружены с головой в проблемы материального мира и слишком слабы, чтобы познать Тебя? Что им делать, Отец милосердный? А ведь из них состоит большинство!

С тех пор «двор» окружил ребе бдительной стражей, почти никого не допуская к нему. И тринадцать лет он уже сидел один, ни с кем, в сущности, не общаясь. И когда им овладевала скорбь (а это происходило часто), ребе выбивал стекло в окне, окровавленными руками распахивал раму и, обросший, точно зверь в клетке, гнал от себя всех и проклинал мир Божий. И трудно было поверить, что этот человек, бывший воплощением милосердия, покровительствовавший больше грешнику, чем цадику, сидел в заточении, ненавидел людей и посылал им одни только проклятия.

— Пожалуйте, реб Иче! — Служка открыл дверь в комнату ребе и сделал знак рукой.

Ребе шел им навстречу. Мордхе дрожал от волнения. Ребе, маленький, обросший так, словно он никогда не жил среди людей, с дикими глазами, которые наполовину прикрывали кудлатые брови, вошел в чулках, держа в левой руке серебряную табакерку без крышки, всмотрелся в реб Иче, потом в Мордхе, понюхал табак и сказал раздраженно, как бы про себя:

— А кто этот парень?

— Это сын реб Аврома-управляющего, — ответил реб Иче.

Ребе сморщил и без того изборожденный морщинами лоб, хотел вспомнить, но не смог, махнул рукой и заговорил еще более сердитым тоном:

— Знакомо мне это имя, знакомо, но не припомню, о ком речь. Ах да, — вдруг спохватился он и подал руку Мордхе, — вспомнил! Ты, мне кажется, славный малый. Я знал твоего дедушку… Тебя, должно быть, зовут его именем?

Ребе подвинул им два стула, а сам сел на кровать.

Это была большая светлая комната. Вдоль стен на сбитых из обструганных досок полках стояли книги. Кровать, стол, стулья — все было сделано из таких же обструганных некрашеных досок. На столе лежало несколько табакерок с табаком, стояла медная чернильница, в которую были вставлены свеча и несколько гусиных перьев.

— Файвл-Мойше, где мои туфли? — крикнул ребе служку, притулившегося у дверей, и обратился к реб Иче: — А ты чудотворцем стал? Изгоняешь даже злого духа, а?

Реб Иче смутился, опустил глаза, будто в чем-то провинился, и ничего не ответил.

Служка принес туфли, хотел надеть их на ребе, но тот отстранил его рукой, нагнулся, внезапно почувствовал головокружение и с минуту оставался сидеть в такой позе.

Потом он медленно выпрямился и, измученный, без сил, покачал головой, как бы желая оправдаться перед реб Иче за свою слабость:

— Они заперли меня! Все, все они Бог знает что выделывают, все еще боятся, чтобы мое учение не сбило с пути истинных приверженцев Коцка. Ослы! Они убеждают мир, что человеку дана свобода воли. Но если он ею и обладал, то давно передал ее нам в руки! И мы, ребе, жаждавшие освободить мир от Виленских гаонов, мы все взяли на себя, но у нас сил не хватило. Не хватило даже на то, чтобы поставить наших хасидов у дверей и пробить им уши[37]. И если даже мы им пробили бы уши, они все равно приняли бы это с великой покорностью. Так низко пал человек.

Во время разговора у ребе выступили капли пота на лбу, на прозрачных висках вздулись жилы, брови совершенно закрыли глаза, лицо стало желтым и каким-то бессмысленным.

Реб Иче вскочил и поддержал рукой голову ребе, умоляя его:

— Ребе, ради Бога, выпейте хоть немного воды. Вы слишком много сидите в комнате! Выйдите во двор!

Ребе поднял брови, посмотрел на реб Иче глазами, в которых стояли слезы, и ответил слабым голосом:

— Если они заперли меня, если тринадцать лет могли без меня обходиться — я к ним не выйду!

— Ребе, уверяю вас, что все жаждут вашего слова! Неделями люди сидят в Коцке, и счастлив тот, кому удастся на вас посмотреть! Простые евреи съезжаются к вам со всей Польши. Никто вас не оставил, ребе! Смотрите! — указал реб Иче рукой на окно. — Двор полон хасидов!

Ребе поднялся, и реб Иче подвел его к открытому окну.

Хасиды бродили по двору. Атласные лапсердаки блестели на солнце, длинные чулки сияли белизной, пейсы локонами спускались на плечи. Правда, если долго всматриваться, можно было заметить, что атлас у многих потерт, у некоторых осталась вообще только подкладка… На траве, в тени, тоже сидели хасиды, играли в карты, пили чистый спирт, пели тихо и задушевно — так, что невольно хотелось прислушаться.

Ребе стоял, облокотившись обеими руками на подоконник. Он чувствовал какую-то легкость, будто с глаз у него сняли пелену; в первый раз за долгие годы он смотрел на своих хасидов без проклятий на устах. Он видел, как они лежат, вытянувшись, словно покойники, лежат в одних только лапсердаках и спят, видел, как босой Исроэл бегает, погруженный в хлопоты, по двору, надвигает ермолку на обросшую голову и заламывает руки, точно у него большое горе. Ребе вдруг как будто что-то понял и задумался. Его слабые глаза не выносили блеска атласных лапсердаков, сияния белых чулок, и он опустил веки, забыв, что позади стоят люди; он слушал пение хасидов и вдруг увидел себя в Пшисхе.

Обуреваемый мыслями, метался он по синагоге, опрокидывал пюпитры для молитвенников, перескакивал через скамейки, носился как ураган, сметал все, что ему попадалось на пути. Все расступались перед ним, освобождали ему место, думали, что он предается служению Богу, а на самом деле его тогда обуревала зависть к ребе, реб Бунему. В душе он уже тогда был уверен, что он ученее ребе, и все-таки он всегда чувствовал, что ему чего-то не хватает, что для того, чтобы стать истинным ребе, недостаточно быть ученым, нужно еще уметь читать «записочки», а когда он берет в руки «записочки», он там ничего не понимает. Это его страшно огорчало. Он думал, что никто к нему не будет ездить, что он никогда не достигнет той высоты, что реб Бунем. Однако, оставшись наедине с собою, он чувствовал, что таит в душе великое слово, которое вызовет переворот в мире, чувствовал, что превзойдет Баал-Шем-Това. Он должен только найти орудие истины, и он был уверен, что не сегодня-завтра найдет его и тогда прогремит на весь мир. Но когда он являлся к хасидам, ловившим каждое его слово и жаждавшим услышать от него что-нибудь новое и важное, он вдруг немел и не мог раскрыть рта. Зато если начинал толковать какой-нибудь библейский текст, то уж проявлял тогда все свои знания, остроумие и, казалось, не упускал ни одной мелочи. Но ему недоставало чего-то главного, того, чего нельзя достигнуть одним усилием воли: не было всклокоченной бороды, полуприкрытых глаз, ясного высокого лба — всего, что так привлекает людей. Если же реб Бунем брался за тот же текст, он не занимался подробным его толкованием, говорил два-три слова, приводил какой-нибудь пример, и текст преображался, оживал. Хасиды наслаждались Торой, передавали толкования ребе своим детям, и слава его росла из поколения в поколение.

Горю реб Менделе тогда не было границ. Он перестал изучать Тору, не ел, не пил, предавался уединению — ничто не помогало. Кроме нескольких молодых людей («беспокойных умов»), его никто не почитал. И возможно, он никогда не стал бы ребе, если бы реб Бунем, тогда уже сгорбившийся, слепой старик, за несколько лет до своей кончины не объявил однажды, что Менделе его превзошел. Этих слов было достаточно, чтобы большинство тех хасидов, которые раньше его не признавали, выстроили ему дом в Коцке, и еще при жизни реб Бунема реб Менделе имел больше почитателей, чем его учитель.

Но он был равнодушен к людям, чувствовал, что при первом удобном случае они могут его оставить, как реб Бунема, и начал гнать от себя хасидов.

«Если, — говорил он, — людей, как ребенка, задарить игрушками, они оставят родителей и уйдут к чужим».

И чем больше становилась толпа его приверженцев, тем острее он чувствовал скорбь. Он окружил себя молодыми людьми, умными, ищущими истину, чтобы они служили как бы железной стеной между ним и остальными. Он полюбил уединение, он почти никому не подавал руки; он роптал на Господа Бога за то, что Тот создал человека грешным с колыбели, а свободу воли, которой наделил человека, они, священнослужители, у него отняли. Да и как же человеку не грешить, когда ему приходится на каждом шагу то и дело спрашивать: «Что есть добро?» и «Что есть зло?»

Теперь, глядя в окно на то, как босой Исроэл бегает по двору, обуреваемый своими полубезумными мыслями, как толпа расступается перед ним и смотрит ему вслед с благоговением, он вдруг подумал: кто знает, быть может, Исроэл переживает те же сомнения, что и он когда-то в молодости, может, он хочет быть окруженным толпой и полагает, вероятно, что у него есть что сказать людям… А реб Иче? — вдруг пришло ребе в голову. Он был уверен, что реб Иче уже не нуждается в его идеях, он уже и сам ребе. Возможно, не сегодня-завтра всех этих хасидов здесь не останется. Ему придется смотреть на пустой двор, а где-нибудь по соседству, в местечке, будет, как на троне, восседать реб Иче, руководить хасидами и толковать святое учение перед всеми этими ослами! Ну и небылицы будет он им плести!.. Он будет также и чудотворцем. Ведь изгнал же он только что дибука, злого духа! Бородка у него уже всклокочена, глаза — безграничная скромность…

Реб Менделе почти дрожал, он чувствовал, что у него что-то отнимают, но утешал себя тем, что молодые люди, искатели истины, останутся рядом. Он сейчас выйдет к ним, у него есть для них новое откровение; уже долгие годы он с ним носится… А может быть, ребе начал улыбаться, может быть, выкинуть такую штуку: показать Господу Богу, что он сильнее Его? И если он захочет, он возьмет этого босого Исроэла, полного невежду, и сделает его ребе, и все эти, в атласных лапсердаках, склонятся перед ним, будут верить, что он Божий посланец.

Ребе повернулся, вздрогнул, забыв про людей, стоявших позади него, потом успокоился и сказал реб Иче:

— Выйдем со мной!.. Как ты думаешь, они выслушают меня? А?

Реб Иче ни у кого не спросил, можно ли вывести ребе. Он взял его под руку, открыл дверь и вышел с ним из комнаты.

Мордхе пошел за ними.

Как только ребе показался во дворе, вокруг него выросла цепь из сплетенных рук. Ребе узнал многих молодых людей: когда-то он посвящал их в основы хасидизма; он видел, что толпа позади него все увеличивается, что люди подходят и подходят. Вот уже все встали на цыпочки, задрали кверху головы, чтоб хоть разок взглянуть на него, и реб Менделе, тронутый, забыл, зачем вышел.

Он стоял, опершись на руку реб Иче, потом выпрямился и внезапно почувствовал себя моложе. Сознание его прояснилось; похоже было, что тяжкие мысли, которые накапливались у него в течение тринадцати лет и разъедали его мозг, как ржавчина, куда-то ушли, и теперь он видел все ясно и отчетливо. Он опустил веки; закрыв глаза, он видел все на расстоянии многих миль; он был способен одним движением мысли, как чародей, перемещать людей, дома, деревья, чувствовал, как сам отрывается от земли и начинает подниматься все выше. Вот он уже качается над людскими головами, и чем выше поднимается, чем дальше уходит, тем больше становится толпа. Она целует его ноги, опутывает их, словно тяжелая заржавевшая цепь, не отпускает, и всякий раз, когда начинает кружиться голова от этой высоты, толпа пугается и со старым кличем «Мы следуем за тобой!» тянет его вниз, на землю.

Теперь, закрыв глаза, реб Менделе ощущал, как великое слово, которое он когда-то вынашивал в себе и которым хотел осчастливить мир, а потом усомнился и в мире, и во всем остальном и был наказан тем, что слово у него отняли, как это самое слово начинает клубиться вдали, и движется к нему, и тянется; он точно испытывал родовые муки и верил, что скоро возвестит великое святое слово народу, который раньше беспощадно гнал от себя.

Ребе стоял сияющий: он был уверен, что пришло время, что до сих пор он совсем не был ребе, что он обманывал самого себя, а вот теперь на него снизойдет откровение. Он видел перед собой отблески раскаленного слова, которое загорается в душе и рвется с языка. Он чувствовал, что «орудие истины» рождается вместе со словом, и если до хасидов, которые его окружают, дойдет один только отблеск, то и тогда они впитают его и очистятся.

И просветленным взором увидел ребе, как над толпой, что стояла сплоченно, не шевелясь, и напоминала издали старый ветвистый лес, где деревья слились в одно, выросло какое-то странное создание. Оно поползло на четвереньках по стене, как косматая собака, как дьявол, пробило себе дорогу к ребе через головы, через плечи. Ребе широко раскрыл глаза, вздрогнул, припомнив, зачем он вышел, узнал босого Исроэла, увидел, как тот пробирается к нему, и опять почувствовал себя на земле.

Босой Исроэл сидел на чьих-то плечах, он будто возник из этого моря голов, смотрел своими черными горящими глазами на ребе, потом открыл обросший щетиной рот, словно собираясь проглотить кого-то, и громко, призывно крикнул:

— Ребе из Коцка, покайся!

Поднялся шум. Толпа пришла в движение, взволновалась, как море. То тут, то там вздымались руки, в босого Исроэла кидали меховые шапки, бросали пояса, пытаясь заарканить и стащить его на землю. Но Исроэл сидел на плечах единомышленников; он еще ниже нагнулся к ребе, не обращая внимания на шум, и снова заговорил:

— Твои хасиды, варшавские обжоры, живут с чужими женами, творят содомские дела!..

— Стащите его! — крикнул кто-то.

— Не давайте ему говорить, этому наглецу!

— Заткните ему рот поясом!

— Эй, кто там помоложе? Наденьте ему штраймл[38] на физиономию! — радостно крикнул пожилой хасид, снявший штраймл и оставшийся в ермолке.

Ребе поднял руку, подождал, пока стало тихо, так тихо, что можно было услышать падение булавки, и произнес умоляюще, обращаясь к хасидам:

— Оставьте его в покое, не трогайте его, пусть говорит!

Толпа вроде бы несколько успокоилась, но все еще возбужденно топталась на месте; она готова была каждую минуту растерзать босого Исроэла, однако многие все же боялись его: если он не щадит ребе, разве он побоится простого хасида? Босой Исроэл вытянул длинную шею, открыл рот и, как будто ничего не случилось, начал кричать еще громче:

— Теперь пришло время, ребе из Коцка, чтоб ты покаялся! Твои приверженцы продают тфилин. Говорят, в этом году кожевенные товары в Коцке очень дешевы!

Такие благочестивые евреи, как Гирш Парцивер и Хаим Границер, последовали твоему примеру, ребе, и решили три дня не надевать тфилин. Они хотели проверить, изменит ли это мироздание! Зять твоего Довидла, Даниэль Эйбешюц, сводит с пути истинного лучшую молодежь, а ты молчишь! Он имеет наглость при всем честном народе заявлять, что его супруга должна рассматриваться с точки зрения каббалы как одно из лиц Всевышнего. Обернись, ребе из Коцка, позади тебя стоит истинный праведник поколения — реб Иче, проси его наложить на тебя покаяние!

Реб Иче дрожал. Он не мог слышать, как оскорбляют ребе, и распростерся перед ним на земле, чтобы показать толпе, что праведником поколения является именно реб Менделе, но ребе оттолкнул его от себя. Он отбрасывал всех, кто попадался ему под руку, и начал посылать проклятия. Толпа испугалась проклятий ребе: все думали, что того, на кого они падут, постигнет горе. Люди начали понемногу расходиться, и через минуту ребе остался почти один во дворе. Реб Иче стоял невдалеке, опустив голову, точно был виноват во всем происходящем. Ребе сжимал кулаки, топал ногами, проклинал, кричал вслед толпе:

— Ослы, чего вы хотите от меня? Чтоб вы сгорели! Что вы насели на меня? Я не ребе! Возьмите себе Иче и убирайтесь ко всем чертям! Слышите?

В это время из дома вышел реб Довидл, сонный, в мягких замшевых туфлях. Вышел и взял отца за руку:

— Папа, пойдем домой! Тебе вредно стоять на солнце!

Глава III ЕРЕТИК

Со слезами на глазах Мордхе отошел от толпы; он хотел остаться один. Ему было очень больно за реб Менделе. Он обошел реб Иче и пошел вдоль бревен, лежавших у забора. Тяжелые думы разбередили его душу. Он услышал, как его окликают, узнал голос Шмуэла и обернулся.

— Ну, как тебе нравится реб Иче? — улыбнулся Шмуэл. — Он опаснее босого Исроэла!

Мордхе посмотрел на него и ничего не ответил.

— Ведь в этой сцене во дворе, — загорячился Шмуэл, — чувствовалась рука реб Иче! Если б не он, Исроэлу не хватило бы дерзости так унижать ребе перед всей толпой! И как он смиренно — я говорю о реб Иче — упал потом к ногам реб Менделе! Но ребе его оттолкнул: он его прекрасно знает! В самом деле, — Шмуэл схватил Мордхе за ворот рубахи, — ходит себе человек, закатив глаза! Что из того, что он хорошо знает Талмуд и Библию? Я ведь тоже их знаю. Разве нужно строить такие гримасы? Скажу тебе откровенно: реб Иче хочет стать ребе! Он ни перед чем не остановится. Каждое его слово передается от человека к человеку, и достаточно ему зевнуть, чтобы они из этого сделали чудо! Чего тебе больше? Реб Иче только что приехал в Коцк, а уже все женщины города знают об этом — я не преувеличиваю — и собираются к нему. Ну, что ты на это скажешь? Реб Менделе женщин не принимал.

— Послушай, — перебил его Мордхе, — я голоден как собака, а идти домой не хочется. Ты не знаешь, где здесь можно достать что-нибудь перекусить?

— Конечно, знаю! Идем, я тебе покажу! — Шмуэл потянул Мордхе за рукав, и молодые люди двинулись по улице.

Они зашли на рынок. Лавочники, полусонные, сидели у дверей, жевали свои бородки, усы и смотрели на пустую площадь, посреди которой стояла старая церковь с двумя высокими башнями. Башни упирались в небо крестами. Вокруг базара разместились маленькие выбеленные домики, и казалось, что огромная старая церковь, на фоне которой домики выглядели еще меньше, попала сюда по ошибке.

Толпа мальчишек пробежала по базару, задрав головы вверх; они смотрели на кресты, поскольку считали, что церковь с каждым днем понемногу все глубже уходит в землю.

У ратуши стояли и разговаривали несколько евреев с тросточками под мышкой.

К ним вышел торговец хлебом с соломинкой во рту, вынул цветной платок и развернул его; все взяли по нескольку зерен и, разглядывая, судили об их качестве.

Было тихо. Куры лениво прогуливались по базару, рыли землю лапками, клювами. Молодой петушок дерзко закукарекал, нахохлил маленький красный гребешок и погнался за старой курицей.

Торговцы хлебом смотрели вслед петушку, который гнал курицу и исчез с нею за церковью. Скоро прилетели голуби, нарушив тишину своим воркованием. Они спокойно плавали в воздухе; белый и серый цвет их перьев ласкал глаз.

— Вот мы и пришли! — провозгласил Шмуэл.

Они вступили в полутемный коридор. В нос им тотчас ударил запах вина и меда. В кабачке стоял хозяин с подоткнутыми под пояс полами и выкачивал вино из бочки в ведро. На стене висел порыжевший портрет Наполеона. Пол был чисто вымыт. Через открытую дверь, которая вела в соседнюю комнату, видно было, как пожилой еврей в ермолке играл в шахматы с подростком. За круглым столом сидели двое поляков и пили вино из стаканов. Шмуэл с Мордхе уселись в стороне. Никто к ним не подходил, хотя Мордхе постучал по столу:

— Дяденька, можно у вас чем-нибудь перекусить?

— Что желаете? — спросил еврей, не переставая выкачивать вино, и начал перечислять нараспев: — Свежая жареная уточка, гусятина…

— Дайте половину утки! — перебил Мордхе, не дав ему перечислить полный список блюд. — И бутылку кислого вина!

Еврей закрыл кран бочки, посмотрел пристально на Мордхе и вышел из комнаты.

Через несколько минут вошла девушка с завитками волос над веселыми глазами, накрыла на стол и принесла хорошо зажаренную, еще дымящуюся, вызывающую аппетит утку.

Они выпили по рюмке вина, обмакивая куски белого хлеба в соус, ели с жадностью, как после продолжительного поста. Шмуэл скоро насытился, пришел в хорошее настроение, осмотрелся кругом, не подслушивает ли кто-нибудь, и тихо начал:

— Знаешь, я уже давно хотел с тобою поговорить, но как-то все не приходилось. Я несколько раз замечал, что ты будто удивляешься тому, что со мной стало…

Шмуэл ближе придвинулся к Мордхе, еще раз оглянулся, наморщил лоб. Казалось, он колебался — говорить или нет.

— Ну, слушай. — Шмуэл откашлялся и задумался, не зная, с чего начать. — Если ты даже не согласишься со мной, прошу меня не перебивать! Я не желаю сбить тебя с пути истинного, Боже сохрани! Я только хочу тебе рассказать, как я, твой бывший учитель, приобщивший тебя к хасидизму, убедился, что все это чепуха! Ты уже заранее корчишь гримасы? Не торопись! Рабби Меир тоже шел за своим учителем Элишей бен Авуей, когда тот нарушал субботу, ездил верхом на лошади, и при этом изучал у него священные книги! Что ты на меня так смотришь?

— А ты считаешь, что можешь сравнивать себя с Элишей?!

— Это просто неудачный пример! — Шмуэл втянул голову в плечи и странно усмехнулся. — Но ты ведь понимаешь, о чем я думаю? Хочу тебя заверить, — он выпрямился и вдруг стал серьезен, — что, если тысячи хасидов оставляют жен и детей без гроша, а сами уходят жить к ребе, тут есть о чем поразмышлять… Большинство из них иногда не знают даже, кто такой ребе! Знают только, что у ребе они будут свободны от забот о хлебе насущном, получат готовую пищу, в рюмке водки тоже не будет у них недостатка. Зачем тогда сидеть с женой и детьми и мучиться от житейских неурядиц, когда возможна столь легкая жизнь? И если б хасиды хоть изучали священные книги! Они и этого не делают! Попробуй сидеть и изучать в хасидской синагоге Библию — на тебя посмотрят как на вольнодумца, а если ты бедный парень, тебе и пощечин надают. Это не раз уже случалось! И «двор», со своей стороны, прав, что не разрешает вчитываться в Библию. Если ты изучаешь пророков, ты невольно отходишь от хасидизма, перестаешь верить в ребе как в святого!.. Когда польский ксендз, прости за сравнение, находит у крестьян Библию, он ее отнимает. А почему? Да потому, что поп, так же как и «двор», боится: если крестьянин будет изучать Библию, он перестанет верить в ксендза.

Шмуэл выпил рюмку вина и продолжал:

— «Зоар»[39] для них священнее самой Торы! А «Зоар», ты думаешь, они постигли? Для них это вроде лекарства — читать «Зоар», даже если его не понимаешь! Истинному еврею, который верит в единство Божие, запрещено изучать «Зоар». По «Зоару» выходит, что евреи веруют в триединство. Если еврей каждый день повторяет «верую», как он может допустить мысль, что «Господь, Бог наш, Господь единый» — един в трех лицах? Если говорят об «отце» и «матери» Бога, так чем же мы лучше христиан? Я тебя спрашиваю, не язычество ли это? Если Бог благословенный, по их учению, наделен телом, чувствует, как человек, да простится мне это сравнение…

Мордхе не понимал улыбки, которая искривила левую половину лица Шмуэла, не мог ему простить, что он только что зло оклеветал «Зоар», и страдал от того, что не может ему ответить. Он был уверен, что Шмуэл неправ, что дело идет не о вопросе, который нужно охватить умом, — нет, Шмуэл для этого слишком умен! Он чувствовал, как томится в нем все, восстает, кричит, но он не в состоянии был сплотить отдельные мысли в стройную систему так, чтобы другой мог их постигнуть. «Для того чтобы освободиться от телесного, — думал он, — срывали одежду за одеждой, пока не оставалась одна только „бесконечность“, а ищущие умы пошли еще дальше, лишь бы человек, сохрани Боже, не обрел чего-нибудь телесного. Какая же тут может быть речь о язычестве?»

Мордхе схватил Шмуэла за руку. В нем неожиданно заговорило упрямство, и, вместо того, чтобы промолчать, он, скривившись, словно от физической боли, произнес то, чего совершенно не думал:

— Что такое ты говоришь? То же самое мы встречаем не только у пророков, но даже и у танаев![40] И если Господь показал Моше, как завязывается узел тфилин, кто-то может начать утверждать, что и Сам Господь возлагает тфилин?

— Э! — не дал ему договорить Шмуэл. — Это совершенно другое! Все те места в Библии, где о Боге говорится как будто о человеке — да простится такое сравнение, — это, по словам Ибн-Эзры, всего лишь для услаждения слуха. А Маймонид идет еще дальше и утверждает, что то, что Господь показал Моше узел тфилин, следует понимать в качестве иносказания, означающего, что человек способен постичь все ступени, находящиеся ниже Бога. Однако Самого Бога человек никогда не постигнет… Это ведь красивая мысль, — развел руками Шмуэл, — глубокая идея!.. А если хочешь, то вся эта история с узлом тфилин не что иное, как притча, а сказано у мудрецов, что на притчу не следует полагаться. А вот у них, у хасидов, самая ничтожная глупость — это тайны Торы! Если хочешь знать, то даже реб Яаков Эмден сказал, что многие места в книге «Зоар» — вставки. Легко воевать с живыми, а вот с мертвыми не повоюешь. Поэтому-то он и начал открытую войну против реб Йонатана Эйбешюца.

— С прадедом реб Даниэля?

— Да. Реб Яаков Эмден обвинил его в колдовстве и в идолопоклонстве, в том, что он принадлежит к секте последователей Шабтая Цви. Ну а если война — за Бога, то она неизбежна. Поэтому больше нет сомнений, что автором «Зоара» был не рабби Шимон бар Йохай. Это достоверно известно…

Услыхав эти последние слова, Мордхе растерялся. Он смотрел на Шмуэла и не мог понять, почему не дает ему пощечины. Он совсем не хотел узнавать, кто был настоящим автором книги «Зоар». У него было такое чувство, что если он узнает правду, то перестанет быть евреем! Он вдруг вспомнил о реб Иче и больше не дал Шмуэлу говорить:

— Знаешь, в прошлом году зимой реб Иче, в наш лес, прислали книгу. Кажется, она называлась «Родословие Адама Блиаля». Когда реб Иче получил эту книгу, он очень разволновался. Даже не закончил лист Гемары, который мы тогда изучали. Он сказал мне, что это книга реб Яакова Эмдена, большая редкость, о каббалисте рабби Йонатане. Он просил меня оставить его одного в его комнате и никого не пускать к нему, пока он не прочитает эту книгу. Прежде чем он взялся за чтение, он со слезами просил Всевышнего, чтобы ничего недозволенного из этого сочинения не пристало к нему, если в книге говорится что-то плохое про рабби Йонатана. Сутки он сидел над этим сочинением, а когда вышел из своей комнаты, благодарил Бога, что к нему ничего не пристало. А мне он сказал, что это гнусная книга и еврею не подобает ее читать!

— Я видел это сочинение, — усмехнулся Шмуэл, — может быть, реб Яаков Эмден немного перебрал выше меры, но он был прав. Относительно того, что каждая глупость превращается у них в тайны Торы. Вот у меня есть книжонка, — Шмуэл вытащил из кармана пару старых непереплетенных листков, — автор ее — учитель рабби Йонатана, большой жизнелюб, последователь Шабтая, прелюбодей. И вот берут это сквернословие и делают из него «таинство единства»! На, посмотри, куда они зашли. Это хуже идолопоклонства! Это разврат!

Мордхе прочитал:

— «…знай, что все внешние инструменты сходны с органами тела. И теперь, за прегрешения наши, Всевышний, да благословенно будет имя Его, и Божественное присутствие находятся в Изгнании и подобны спящим. И вот, если мужчина спит со своей женой и захотят они соединиться, то положит он руку на руку, уста на уста, член на член, но не будет хорошего совокупления, поскольку они спят, а во спящем нет вожделения и нет в нем сердечной радости, чтобы пробудить вожделение, но если разбудить его и привлечь душу его, то тогда он сам пробудится для совокупления, и они вместе возрадуются и сами сделают…»

Мордхе уже видел в Шмуэле соблазнителя, вставшего у него на пути. Обманщика, фантазера, который выдумывает невероятные вещи, лишь бы истязать его, проникая в самое нутро. Он не хотел допустить и мысли о том, что сам начинает смотреть на вещи по-другому, и почти со злобой сказал:

— Все зависит от того, с каким намерением подходить к делу. Ты дурной человек, Шмуэл, и намерения твои нечисты…

— Понимаешь ли ты, какие говоришь глупости? — прервал его Шмуэл.

— Может, я и говорю глупости… — ответил простодушно Мордхе. — Но вот я сижу с тобой больше часа, выслушиваю твои умные речи и не знаю, чего ты хочешь. Больше того — не знаю, с кем говорю… К чему мне ум, когда за ним, быть может, скрывается греховное начало?..

Услышав последние слова Мордхе, Шмуэл смутился, стал то и дело избегать его взгляда, притворился непонимающим, но тем не менее продолжал:

— Ну так реб Яаков Эмден был прав! Все это, поверь мне, идет от «Зоара». Когда я раньше говорил тебе, что «Зоар» написан не рабби Шимоном бар Йохаем, ты такую мину состроил… Я думал, ты встанешь и уйдешь!

Я тоже был не лучше! Помнишь, как мы вместе изучали книгу «Мегали тамирин»? Ее можно найти в каждой хасидской молельне, и каждый хасид знает, что это старая, святая книга. Откуда я знаю, какой танай ее написал? А если я тебе скажу, что этой книге нет еще и двадцати лет? И написал ее никакой не танай, а галицийский еврей? А? Что ты на это скажешь? А если такое возможно, то почему невозможно, что не рабби Шимон бар Йохай написал книгу «Зоар»? Ты думаешь, я шучу? Твой свояк, реб Йосл, знает автора «Мегали тамирин». Это тернопольский еврей, богач, «просвещенец». Может ли быть нелепее? Видя, как народ с каждым днем все больше погрязает в грехах, можно ли оставаться равнодушным? Весь иудаизм заключается в «дворе», где вечно дерутся, потому что каждый хочет стать ребе. Если б ты знал, какие дела творил Довидл! Он без конца менял жен, и, говорят, его старшая дочь, жена Даниэля, вовсе не его дочь. А Даниэль? Ты думаешь, босой Исроэл говорил неправду? Ничего подобного! Немало хасидов могут тебе сказать, что жена Даниэля не то сумасшедшая, не то распутница. А он говорит — «одно из лиц Всевышнего». И я тоже ее знаю. И чем же тогда Даниэль лучше вероотступника Якова Франка? У того была своя святая, а у внука реб Йонатана Эйбешюца жена — «одно из лиц Всевышнего»… И такие люди будут руководить нами, водить множество евреев за нос!

Шмуэл вскочил со стула, снова сел и, стукнув рукой по столу, продолжал ожесточенно:

— Нужно вырваться из этого болота, нужно уехать в Берлин или во Франкфурт-на-Майне. Там тоже есть большие ешивы[41], где, кроме еврейских предметов, изучают и многое другое. А когда мы приедем обратно, мы должны взяться за молодежь. Старики уже бездействуют, не ищут ни в чем смысла, лишь бы была водка! Да, мы должны взяться за молодое поколение, но прежде нам самим надо многому научиться! Здесь есть несколько молодых людей-маскилов. Мы собираемся раза три в неделю, читаем вместе, беседуем… Если хочешь, можешь прийти. Тебе это покажется смешным, но собираться у ребе под носом, в Коцке, безопаснее всего. Никому в голову не придет ни в чем нас заподозрить. Знаешь, это плохой признак, что еврейские юноши никуда не ездят. Когда-то из Польши ездили в ешивы Франции; об Испании, Германии и говорить нечего. Каждый большой город имел своих гаонов, своих ученых, свои ешивы. Иногда мне кажется, что, если б я сегодня очутился в Метце или в Вормсе, я бы встретил там знакомые лица, узнал бы улицы, дома, синагоги — будто вернулся в свой родной город, который покинул в детстве, хотя я там никогда не был. Каждый камень, каждое кладбище — это часть еврейской жизни…

Теперь Мордхе увидел перед собой другого Шмуэла и удивился: откуда берется у человека столько любви к кладбищам и покойникам и такая нелюбовь, такая враждебность по отношению к живым?

Шмуэл умолк и сидел, изредка бросая взгляды на Мордхе; учитель был уверен, что склонил ученика на свою сторону. Потом внезапно спохватился:

— Да, у меня к тебе небольшая просьба!

— Какая же?

— Поскольку твой родственник, реб Йосл, — старый «маскил», он финансировал еще журнал «Бикурей итим», то, может, ты сумеешь раздобыть у него рекомендательное письмо для меня в Берлин к… Если бы ты мог меня ввести в дом к твоему родственнику…

— Хорошо, — обрадовался Мордхе тому, что может что-то сделать для Шмуэла. — Я сегодня же скажу ему о тебе.

У открытого окна стояла дочь шинкаря и болтала с двумя девушками. Одна из девушек показала пальцем на Мордхе:

— Красивый парень! Надо бы завести с ним разговор!

— Он, по-видимому, не из бедных, — прибавила дочь шинкаря.

Мордхе улыбнулся и стукнул вилкой о тарелку. Девушка подошла к столику.

— Сколько мы вам должны? — спросил Мордхе.

— Вы взяли половину утки, графинчик вина. Еще что-нибудь принести? — Девушка смотрела ему прямо в глаза так, что Мордхе даже смутился.

— Ну, булочку!

— Пять злотых, — скорчила недовольную гримаску девушка.

К окну подошел еврей с корзинкой гороха. Одна из девушек, стоявших во дворе, купила на грош гороху и крикнула:

— Темра, лови!

Прежде чем дочь шинкаря успела повернуться, несколько горошинок полетело Мордхе в лицо. Девушки расхохотались и спрятались.

Из соседней комнаты, шатаясь, вышел пожилой поляк и загородил дочери шинкаря дорогу:

— Панна Рохл, я должен тебя поцеловать!

— Я пану глаза выцарапаю!

— Не хочешь? — выпучил старик глаза и обнял ее. — Для тебя это должно быть честью: ясновельможный Карпинский хочет поцеловать дочь шинкаря!

Мордхе выступил вперед:

— Если человек пьян, он должен лечь спать!

— Как ты смеешь? Эй, Стах!

Из соседней комнаты появился молодой поляк.

— Застрели его, Стах! Застрели этого пархатого жида! Он оскорбил твоего отца, старинный польский герб Карпинских! Застрели его, Стах, как собаку! Я дам тебе денег, чтобы ты удрал потом в Америку! Застрели его!

Шинкарь бегал тут же, просил молодого поляка увести отца, целовал ему руку и ругал Мордхе.

Мордхе, рассердившись, оттолкнул шинкаря так, что тот отлетел к стенке. Надеясь сцепиться с молодым иноверцем, Мордхе несколько раз громко повторил:

— Отца-пьяницу нужно держать дома!

— Но пане, пане! — умоляюще просил полупьяный сын окружающих, потом взял отца под руку.

— Пристрели его, гада, пристрели! — не переставая кричал старик и рвался из рук Стаха. — Если б не распутница Эстерка, Аман уничтожил бы всех евреев… Тогда Абрамек не имел бы здесь шинка и евреи не оскорбляли бы польский герб Карпинских… Если б не распутница Эстерка…

Оскорбленный, Мордхе вышел из шинка; он не мог примириться с мыслью, что, когда враг наступает на слабого, тот должен склонить голову, смиренно признать поражение и даже быть благодарным. Он роптал на Бога, не понимая, где справедливость. Если справедливостью называется то, что сейчас произошло, он ее знать не хочет. Мордхе не соображал, куда идет, чувствовал, что Шмуэл расставил ему сети, которые, помимо его воли, опутывают его с ног до головы. Но если он досадовал, то только на самого себя: зачем так легко поддался, зачем даже не пробовал обороняться…

Он видел, что люди, как правило, знают, чего хотят, чувствуют почву под ногами, полны самоуважения, добиваются того, за что берутся. Только он один вечно не уверен в себе и соглашается почти с каждым. Не хватает у него смелости быть твердым, довольным собою, у него постоянно такое чувство, будто он висит в воздухе и вяло машет конечностями. Однако при всем том он ни с кем не хотел бы поменяться. Каких бы успехов ни достиг Шмуэл или кто-нибудь другой в этом же роде — у него способностей не больше, чем у одного из тех купчиков, маклеров или спекулянтов, которые окружают его, Мордхе, отца.

Глава IV ПОСЛЕДНИЙ

Реб Йосл Штрал кончил писать и тщательно перечитал исписанный древнееврейскими мелкими буквами лист бумаги: буквы были круглы, строчки выгнуты, как полумесяц. Он читал строку за строкой, прибавляя кое-где то кружочек, то палочку, уверенный, что его перевод не хуже оригинала. Он переводил «Фауста». Много лет работая над великим творением Гете, он не закончил еще даже первую часть. Перед ним лежало веймарское издание, переплетенное в мягкую кожу. Плотные бумажные страницы, украшенные коронами и витиеватыми заглавными буквами, усеяли табачные пятна. Он положил перед собой чистый лист бумаги, проставил красными чернилами цифру 307 и начал читать оригинал. И когда он дошел до места, где Мефистофель обращается к женщинам:

Für euch sind zwei Dinge
Von köstlichen Glanz:
Das leuchtende Gold
Und ein gläzender…[42]
он решил не переводить этот текст на древнееврейский, поскольку в новейших изданиях, даже в немецких, его пропускали. Он несколько раз прочитал четыре строчки, улыбнулся, положил свою серебряную табакерку на книгу и глубже уселся в кресло.

Не надо было ему жениться на старости лет! Если б он хоть женился на простой девушке, его богатство способно было бы решить вопрос. Фелиция же не может быть счастлива, она всего лишь пожертвовала собой ради родителей. Если б ее отцу не грозило банкротство, он никогда бы не выдал за него свою дочь. Он только тем и подкупил их, что уплатил долги. Он ей чужд. Он это чувствует, хотя она исполняет все, что он ни пожелает. Каждый вечер она зовет его к себе в гостиную, вероятно, надеясь, что он развлечется среди ее гостей. Но как он выглядит, сморщенный старик, среди либеральных помещиков и еврейских молодых людей? Каждый, кто встречает его в обществе, должен жалеть его жену и думать про себя, что такую молодую, красивую женщину ничего не стоит отбить у старого Шейлока… Он и не заходит туда, к ним, сидит у себя в комнате, читает, пока не разболится голова, а там пусть делается что угодно! Он стесняется ее, стесняется вздохнуть или кашлянуть при ней. Как только она появляется, ему отчаянно хочется казаться моложе… Уже несколько месяцев, как они не были близки… А его богатство? Так ведь она сама рождена в богатстве. Гете прав… Как там сказано у мудрецов: «Вожделеющий женщину меньше, чем он желает молитв, удалится…»

Он поднял очки на лоб и стал смотреть, как Вепш, спокойный, золотистый, искрится в лучах заходящего солнца.

Понемногу он забылся, глядя на солнце; светило скользило к воде, отражалось в ней и обрамляло края неба золотом и медью. Один глаз Йосла закрылся, второй неподвижно смотрел, как кончается день, уходит, уносит свою склоненную голову, и у старика было лишь одно желание: чтобы его не тревожили, оставили в покое. И когда солнце исчезло, Йосл наконец вздохнул. Он слышал, как к дому подъехала карета, махнул рукою в том направлении, откуда несся шум, как бы упрашивая кого-то, чтобы его не беспокоили, и начал укладывать исписанные листы в ящик стола. Не зная, что дальше делать, он все перебрал в ящике, вынул пачку писем, перевязанную тесемкой, и развязал ее. Потом долго смотрел на стертые адреса, зная наизусть содержание каждого письма. Сложенные в несколько раз записочки с сургучными печатями были из Жулкева, заброшенного галицийского местечка, куда ездили маскилы из Польши и из Галиции к своему ребе — реб Нахману Крохмалу[43]. Он его видел: худой, молчаливый, спокойный ребНахман умел легко решать самые трудные вопросы — двумя-тремя словами. Глаза живые, приветливые, покатый лоб… Рипсовый лапсердак он носил и летом, и зимой. Реб Нахман настаивал, чтобы Йосл перевел «Фауста». И всегда, говоря с ним, вспоминал Ибн-Эзру. Но тот был, вероятно, живее, подвижнее, говорил захлебываясь, отрывисто, щедро дарил свои блестящие идеи окружающим, постоянно торопился, не имея времени спокойно обдумать хоть что-нибудь, писал, странствуя с палочкой в руке, словно это было для него побочным делом.

Широкий лист бумаги, исписанный детским почерком, пришел из Падуи. Этого итальянского еврея он до сих пор не может понять. Тот снится ему в последнее время все чаще: они беседуют с ним иногда целые ночи. Когда-то, когда итальянец выступил против Нахманида и Ибн-Эзры, он, Йосл, стал его смертельным врагом, перестал посылать ему ежегодно пять тысяч злотых на покупку старых еврейских манускриптов и совершенно порвал с ним. Теперь он сожалеет о разрыве, чувствуя, что отчасти итальянец прав, и собирается послать ему первую часть «Фауста». «Потусторонняя жизнь» Нахманида[44] слишком аристократична, она — для избранных, для людей незаурядного ума. И чего он добивался своими тринадцатью основами? Его третий принцип слишком абстрактен, это не по-еврейски. Народу чужд бог, который одновременно существует и не существует. Народ не хочет ему молиться и создает себе другого. Это понимали даже метафизики и подменили бога Логосом, сыном божьим, цадиком, всевозможными хитрецами, при помощи которых можно было бы прийти в соприкосновение с божеством! А «Потусторонняя жизнь» Луцато[45], которая предназначена для всех, даже для грешников… Разве в ней таится подлинная истина? Кто знает? Однако думать, таиться гораздо приятнее, разумнее. Луцато прав, что не питает доверия ко всем видам диалектики, не придает значения геометрическим доказательствам Спинозы… Ну, в самом деле, какую ценность имеет истина, которой обладает человек? Если б он, Йосл, был не так стар и имел больше смелости, у него бы тоже была своя истина. Но нельзя же считаться только с разумом. По-еврейски доброе дело главнее доброго слова. И если Павел исказил истину и учил римлян, что главное — вера, а не деяния, он полностью порвал при этом не только с евреями, но и с христианами и при самом зарождении христианства осудил его на гибель.

Последняя мысль так воодушевила старика, что он встал и стал медленно ходить по комнате, и чем глубже вдумывался в эту мысль, тем больше она ему нравилась. Тоска на миг покинула его, он почувствовал себя моложе. Ему показалось, что он открыл нечто новое, и решил, что напишет об этом Шмуэлю-Давиду Луцато. Не подобает так долго пребывать в ссоре.

Он скоро устал и сел. Перед ним лежало письмо от Гейгера — того, который протестовал против обрезания и так обкарнал иудейство, что уже недалеко до того, чтобы оно совершенно исчезло с лица земли. Чего он хочет, этот солидный немец во фраке? Все старания прилагает, чтобы евреи просвещались, учились уму-разуму у христиан, одновременно утверждая, что к нам невозможно близко подойти. При этом он думает, что мы, грязные, — носители идеи исправления мира и намерены воплотить ее в жизнь. Удивительно! На погибающие народы вдруг возлагается великая миссия, и они становятся освободителями… Поляки ведь тоже утверждают, что польский народ распят за грехи других народов, что он даст Мессию, социального Мессию. У них свой Гейгер, какой-то Товианский. Он весьма далек от нашего рационалиста Гейгера. Поляк — настоящий ребе, лечит больных, как Баал-Шем, посредством чудес, жаждет, видимо, заполучить миллионы Ротшильда, думает, надо показать, что его царство от мира сего. Смешно! И чего хотят от Товианского поляки? Они насели на него, да и жена тоже, чтобы он был казначеем, хранил у себя собранные деньги. Дал бы им пару тысяч, чтобы они его освободили от этого. Евреи, конечно, не должны в такое вмешиваться. Старик Яшинский, вельможа, в глубине души считающий старого Йосла своим арендатором, хоть и берет у него деньги взаймы и беседует с ним о Гегеле, ни гроша не хотел дать. Сказал, что это бессмысленно, ибо все существующее разумно. Какая тупость! Значит, восстание, которое произошло в тридцатые годы, тоже было разумно, раз произошло? Значит, разумно и то, что оно провалилось? И на такой правде строят и разрушают миры! Недавно молодой человек сказал ему, что, если Рим действительно освободился от Австрии и Папа лишен престола, значит, пришло время восстановления Иерусалима. И сказал это не каббалист, а умный юноша, который много знает, разбирается в священных книгах, окончил Гейдельбергский университет… Впрочем, кто их разберет? Молодое поколение зашло слишком далеко. А может, он уже так состарился сам, что ничего не понимает из того, что делается вокруг? Кстати, что ему сию минуту пришло в голову? Ай-ай, выпало из памяти… Старик начал тереть себе лоб. Нужно было написать Луцато! Действительно, на старости лет он уже многого не помнит… Тоже ведь был молод когда-то, ездил во Львов и со Шлоймой пробирался к Крохмалу. Все как сон! И Нахман на том свете. Правда, Шлойма — раввин в Праге. Шлойма неглуп, он, вероятно, сожалеет, что так поздно додумался до того, что не стоит ссориться со всем миром, если можно жить сытно и покойно. Он всегда боялся за собственную шкуру, действовал только наверняка, не имел мужества. Иначе разве мог бы человек двадцать лет подряд есть телячью колбасу во Львове, правда жирную колбасу, и работать на мясников?! Теперь, когда он надел на себя маску раввина, он порвал со старыми товарищами. Раввинство его погубило. Все-таки хотелось бы еще с ним побеседовать; они, кажется, одних лет… Да, одних лет… Оба в одно время начали ходить к Крохмалу, а летом прятались в поле — читали Вольтера… Сон, сон!.. Жизнь течет… Кто знает? Возможно, через много лет Мордхе будет сидеть так же, как он, и думать о том же… Вечный сон! У него неплохие способности, у Мордхе. Давно ли он приехал? Три месяца. За это время он прилично научился читать по-немецки, и в текстах Нахманида тоже хорошо разбирается. Но для чего Авром послал сюда своего единственного сына? Одно из двух: если он хотел послать его к ребе, зачем же велел ему жить у Йосла? Он из этого рая не выйдет нетронутым. Да! Старик поднялся, подошел к черному резному книжному шкафу, вынул книжку «Любители Сиона», недавно вышедшую в свет, положил ее на свой стол: пусть мальчик читает. Йосл снова сел в кресло и так и остался сидеть с закрытыми глазами в темной комнате. От черных книжных шкафов, стоявших вдоль стены, от точеных стульев отделились тени, вытянулись по полу, по стенам, как старые знакомые. Сгорбившийся Йосл почувствовал такую усталость, что его потянуло в постель; так тянет к земле спелый плод, созревший на дереве.

— А, Йосл, как поживаешь?

— Нахман?

— Не узнаешь меня?

— Ты ведь, кажется, умер?

— Ты забыл слова Нахманида о бессмертии: «Ибо человек не обретает сохранения души, если не достигнет мудрости в сверхъестественном».

— Так это правда, что говорит Нахманид?

— Правда, правда!

— Значит, Шмуэль-Давид Луцато…

— А как, кстати, поживает этот итальянец?

— Он жив.

— Нахманид желает с ним познакомиться. Каждый день, когда называют имена вновь прибывших, он прислушивается — не упомянуто ли среди них имя Шмуэля-Давида.

— Его хорошо встретят. Представляю себе: Нахманид — с одной стороны, Ибн-Эзра — с другой, Спиноза — сзади… Затем более мелкие! Они его разорвут на части, ха-ха-ха!

— Кто это? — вздрогнул Йосл, увидев Фелицию, и стал протирать глаза. — Вздремнул…

— Почему ты сидишь впотьмах?

— Впотьмах?.. — Он схватил звонок со стола и начал звонить. — Да, я сижу впотьмах.

Вошел слуга и поклонился.

— Игнац, дай свет!

Слуга зажег лампу и хотел зажечь свечи в канделябре.

— Не нужно, можешь идти.

Фелиция погладила его седую голову и стала просить:

— Чего ты сидишь здесь один? Пойдем в гостиную: у нас гости.

— Кто там?

— Те же, что и всегда.

— Кагане?

— Кагане, Комаровский…

— Этот вельможа! — перебил ее муж. — Что он делает здесь, в Коцке? Ведь он галичанин!

— Ты же знаешь, что он делает.

— Хочет прогнать русских, не иначе, да?

— Разве это несправедливо?

— Это безумие!

— Как для кого!

— Я вчера говорил с Рудницким: он потерял двух сыновей в первом восстании. Рудницкий утверждает то же самое. «Крестьяне, — говорит он, — не пойдут!»

— Кагане говорит, — улыбнулась Фелиция, — что, если даже восстание будет проиграно, его все равно следует поднять. Это будет еще прекраснее, еще трагичнее…

— А, Ка-га-не! — с насмешкой произнес Йосл. — Это дело другое! Он ведь говорит, что теперь, когда Рим освободился от папства, Иерусалим тоже будет освобожден и возвращен евреям. Хорошо еще, что он не приказывает евреям сплотиться и самим освободить его от турок.

— Ты над всем смеешься…

— Это я говорю серьезно. — Он взял Фелицию за руку. — Мы, евреи, странный народ. Или мы стоим совсем в стороне, или же отдаемся делу душой и телом — и ломаем себе шею!

— Когда человек молод, — улыбнулась Фелиция. — А ты был лучше?

Он почувствовал себя старым, разбитым, боялся это показать, погладил Фелицию, как дочь, и спросил:

— Ты мне простишь, Фелиция? Я не очень хорошо себя чувствую. Иди к гостям, а я лягу.

— Что с тобой?

— Ничего, обыкновенная усталость. — Он поцеловал ее в щеку. — Спокойной ночи!

— Спокойной ночи!

Он остался сидеть со скрещенными руками, с опущенной головой, долго глядел усталыми глазами в ту сторону, куда исчезла Фелиция, будто она после себя что-то оставила, повел вдруг плечом, как бы желая все с себя стряхнуть, и снова углубился в «Фауста».

Глава V «ВЕЛИКАЯ ИМПРОВИЗАЦИЯ»

Фелиция вошла в соседнюю комнату, постояла с минуту, нахмурив лоб и закусив губы, как заупрямившаяся девчонка, решившая выкинуть какую-нибудь штуку наперекор родителям. Она корила себя за то, что заходила к мужу, ласкала его, сказала несколько теплых слов, как это обычно делают героини романов, чувствующие себя «грешными» и боящимися, чтобы муж чего не заподозрил. Она зажгла свет и начала читать письмо, которое Комаровский тайком сунул ей в руку. Совсем еще молодой, со светлыми усами, голубыми детскими глазами, с манерой говорить, перескакивая с одной темы на другую, Комаровский понравился Фелиции с первой встречи. Она редко понимала, что он говорит, не могла связать одну его мысль с другой, но в этом для нее был отдых от ясности, логичности и точности, которые царили в доме. После первого его визита Штрал сказал жене, что молодой Комаровский напоминает хорошую верховую лошадь, которая, почувствовав на себе всадника, уже не может стоять на месте. Ей это сравнение понравилось. Она не понимала, как может человек быть таким восторженным, но целыми днями думала о нем, все больше и больше запутываясь. Словом, когда Комаровский находился у нее в доме, Фелиция чувствовала себя счастливой.

Она скомкала письмо, глянула на себя в зеркало, осталась довольна матовым, спокойным лицом, которое там увидела, и усмехнулась: в записке Комаровский просил ее подождать, потому, мол, что считает себя еще не достойным ее. Она опять развернула письмо:

«…я верю, что время скоро придет, уже действительно скоро… Человечество должно быть свободным. Евреи — один из тех народов, которые дадут Мессию. Мы живем в удивительное время! Я думаю, что скоро, скоро… я упаду к твоим ногам, буду целовать следы твоих ног, впитывать в себя пыль мира, чтобы ты вышла очищенной и чтобы я смело мог сказать: идем! Светом очей твоих мы разгоним злых духов, которыми кишит земля. Сияние, исходящее от седьмого вестника, которого Бог должен ниспослать на землю и который уже находится среди нас, озарит тебя, мой ангел! Огонь твоих глаз воспылает так, что зло исчезнет и земля станет раем!»

«И если ты не пойдешь за мной, я останусь у ног твоих, как верная собака, никого не буду допускать к тебе, чтобы пылинка не пала на тебя, моя матер долороза!

Еще вчера я готов был отдать свою жизнь, лишь бы Рим не попал в руки антихриста. С ружьем за плечами, со словами: „Petrus Apostolus, Princeps Apostulorum“ я пошел с австрийцами покорять неверующих итальянцев, и что же вышло?.. Я, правоверный католик, содействовал погребению христианства! И никто не посмеет бросить мне в лицо слово „антихрист“! Кагане прав: мы живем в поразительное время. Старый Рим освободился! Слышишь!.. О-сво-бо-дил-ся!..»

«И когда я состарюсь, не смогу больше лежать у ног твоих, я растерзаю свое сердце, на окровавленных струнах буду играть перед тобою, чтобы все окружающие обезумели, чтобы деды передавали внукам: жили здесь, дескать, когда-то несчастный князь Комаровский и страдалица Фелиция… О, если бы ты знала Комаровского! Он умеет чувствовать. В этом сказывается благородная кровь сорока поколений! Сорок поколений — я склоняю перед вами свою грешную, больную голову! Мне так скверно без тебя, так скверно, ангел мой!.. Я жду, чтобы Польша меня скорее позвала… Пока я бьюсь головой об стену, молчу и жду».

Письмо вскружило ей голову. Фраза, что Комаровский происходит из благородного рода, насчитывающего больше сорока поколений, более древнего, чем род польского короля, не выходила у нее из головы. Вот каков он, Комаровский! Но она не была в нем уверена, никогда с ним не говорила об этом, а когда заводила разговор, он избегал его. Она по первому зову ушла бы с этим поляком, без угрызений совести, не думая о родителях. Обанкротившись, они продали ее, дали ей в мужья дедушку… Даже и не дедушку — дедушку любят, — дали строгого, умного дядю. Не стоило жалеть их после этого! Когда вспоминался ей муж, к которому она, однако, питала большое уважение, она чувствовала себя виновной и страдала. Впрочем, она редко думала о нем…

Теперь Комаровский уезжает, а она остается ни с чем. Почему он не говорит с ней? Она не перенесет этого, не даст ему так уехать!

Машинально она бросила взгляд на руку, где к кольцу был прикреплен белый орел, осмотрелась, как бы опасаясь, чтобы кто-нибудь не подслушал ее мысли. Ей очень не хотелось остаться одной в большом, тихом доме.

Кагане? Краснопольский? Кто еще?..

Она повела покатыми плечами, и смуглое лицо ее сделалось равнодушным. Она не раз замечала, что в присутствии Комаровского еврейские юноши становятся иными — будто им льстило, что с ними разговаривает князь. Это ее злило, и она почти возненавидела Краснопольского. Юноша-хасид Мордхе, который жил у нее, нравился ей больше: смотрит каждому прямо в глаза, не краснеет и говорит правду. Но манеры скверные — не умеет себя держать в обществе, к тому же так странно на нее смотрит! Она вспомнила, что в гостиной ее, наверное, ждут, еще раз погляделась в зеркало, сунула письмо за корсаж и, веселая, вошла в зал.

— Простите, панове, что я оставила вас одних…

— О, конечно! — поклонился князь.

— А вы разве выходили? — спросил Кагане, не дожидаясь ответа и не переставая разговаривать с Комаровским.

Фелиция не сразу ответила, остановилась у рояля, взяла несколько аккордов и усмехнулась:

— Послушайте, пан Кагане, не случается ли с вами иногда, что вы самого себя ищете?

— Что вы этим хотите сказать?

— Имеется в виду, — вмешался Краснопольский, — что если человек околачивается на грешной земле, а голова его витает в небесах, то иногда случается, что он теряет ноги…

— Прекрасно, прекрасно!..

Краснопольский, бывший в хорошем настроении, сдвинул пенсне на кончик носа и начал напевать уличную песенку, которую привез с собой из Парижа, когда приехал на каникулы:

Monsieur, c’est m’n amant…[46]
— He пойте эту песенку! — попросила Фелиция Краснопольского и опустилась на стул.

— О, простите, мадам! — поклонился он галантно.

Мордхе покраснел. Он редко вмешивался в разговор; для него все было так ново в этом доме. Он узнал, среди прочего, что с тем же жаром, с каким он, бывало, говорил о ребе из Коцка, христианин толкует о каком-то Товианском, «Двенадцать основ» которого Комаровский только что прочел вслух. Он хотел сказать, что Товианский ничего нового не открыл, что эти двенадцать основ имеются в каббале, но чувствовал, что в устах Комаровского текст звучит совсем иначе. У него появилось ощущение, что этого молодого христианина он мог бы слушать всю ночь.

Огненный меч «Зоара» здесь превратился в острый, стальной, зажатый в мускулистой руке.

Он видел Товианского — человека с лицом крестьянина, обросшего волосами, с сумой на плечах и с суковатой палкой… Таким он представлял себе когда-то святого Павла.

Он понимал, что князь не один. В Польше, вероятно, есть тысячи таких же недовольных, как он, Мордхе. Ему вдруг стало тоскливо. Он больше не прислушивался к тому, что говорили в гостиной, смотрел на стену, где висел портрет Фелиции, и был счастлив, что живет с нею под одной крышей. Он боготворил ее и никогда не думал о ней так, как обычно семнадцатилетний юноша думает о красивой женщине. Он был убежден, что Фелиция не такая, как все. Она — Фелиция. Ему и в голову никогда не приходило, что к ней можно применить слово «материальность». Но постепенно он так погрузился в это волшебное очарование, что каждый раз, когда задумывался о близости с женщиной, видел некий божественный женский образ: это не была обычная женщина, это была та самая тоска, которую он видел в глазах Фелиции.

Он смотрел на портрет, чувствовал, как бьется у него сердце, как оно рвется, точно пойманная птица, а в мозгу мелькают отрывистые слова, затуманивающие голову бессвязные, бессодержательные слова, ложившиеся на его сердце как гора. Он не в состоянии был связать воедино эти слова, клубившиеся над ним, и с досады ему хотелось лбом прошибить эту гору, а его юное сердце обливалось кровью…

Комаровские не довольны старой верой, они ищут новую, но так же, как и старая, их новая вера — всего лишь сиротливая мысль, порожденная неизбывной еврейской скорбью. Выше можно уже не идти. Мы, евреи, достигли самого высшего. Так почему же мы не сломаем себе шею, чтобы от нас ничего не осталось? Теперь никому уже не надо начинать с самого начала. Любой желающий может выпросить, может без боли вырвать из нас кусок, оставив на нашем теле кровоточащую рану, а потом с помощью меча спасти мир!.. Если бы мы могли так крепко держать меч, чтобы рука не дрожала, чтобы не трепетало сердце, то ого-го!

С первой минуты Мордхе полюбил Кагане. Впервые в жизни встретил он образованного еврея, который ценил хасидизм, видел в нем протест еврейского духа против застывших букв закона. Не форма, не внешность составляют главное, полагал он, а дух, который создал эту форму. Это и есть хасидизм. Он, еврей Кагане, убедил князя отдаться работе душой и телом, а ведь раньше тот, по примеру Товианского, стоял в стороне от движения за освобождение Польши.

Краснопольского Мордхе не выносил, не верил, что этот франт, который хвастает тем, что говорит по-польски без еврейского акцента, — внук реб Лейбуша Мудрого.

Краснопольский скучал в Коцке, ему не с кем было танцевать, он хотел, чтобы каникулы как можно скорее кончились, и каждый день приносил Фелиции белые розы.

За эти три месяца Мордхе стал совсем другим. Этим он был обязан родственнику; тот каждый день занимался с ним, беседовал и давал читать книги. Он все реже ходил к ребе во «двор», редко видел реб Иче и чувствовал, что до сих пор жил в слишком тесном мире.

Слуга открыл боковую дверь и поклонился:

— Ужин готов!

— Панове, — поднялась Фелиция, — пойдемте кушать!

— Не знаю, шарлатан ли он, — встал Кагане, — но если поляк может быть против освобождения Польши…

— Он хочет освободить весь мир! — перебил его Комаровский.

— Что мне весь мир? — Кагане схватил Комаровского за руку. — Наши ренегаты говорят то же самое! Чего вам больше? Мицкевич разошелся с ним в этом пункте! Если вы обожествляете его учение, то я вам должен сказать: не он его создал. Приписывая ему глобальные идеи, совершают несправедливость по отношению к такому великому мыслителю, как поляк Вронский! Я уже не говорю о мыслях, которые позаимствованы из каббалы. А как вы объясните его мировую политику? Его замыслы связаны и с Папой, и с Ротшильдом — я подразумеваю миллионы Ротшильда.

— Это ведь было мировое движение! — прервал его Комаровский.

— Да Бог с вами! — рассмеялся Кагане. — Два профессора, мистик Пьер-Мишель и истеричная француженка из Латинского квартала — это называется у вас мировым движением?

— А среди евреев?

— Среди евреев учение Товианского не могло иметь успеха. Речи Мицкевича в синагогах ни к чему не привели. Знаете почему? Потому что каждый хасид, вообще все эти морщинистые евреи с пейсами, они сами — Товианские. Они не придают этому значения, потому что это у них в крови! Нескольких евреев, которые примкнули к Товианскому, можно по пальцам перечесть. Его адъютант Гершон Рамм — вообще отброс какой-то, а польские евреи, которые называют себя потомками раввинов, на самом деле все — бывшие прихлебатели и отставные николаевские солдаты.

— Пойдемте кушать, пойдемте!.. — Фелиция первая вошла в столовую.

— Смотрите, как горячится Кагане! — сказал Краснопольский Фелиции и передразнил его.

— Зато вы никогда не бываете серьезны. — Фелиция указала каждому место за столом. — Берите пример с Кагане.

— Боюсь потерять волосы, — рассмеялся Краснопольский.

Кагане инстинктивно схватился пальцами за голову, где волосы были так жидки, что их без труда можно было перечесть, потом все же улыбнулся и обратился к Фелиции:

— Понимаете, все в жизни устроено целесообразно. Если имеешь дедушкой Лейбуша Мудрого, которого польские евреи называют «железной головой», то, будучи его внуком, можешь совсем не иметь головы. Ради гармонии… Нельзя быть слишком расточительным: Комаровские тоже должны кое-что получить. Не правда ли?

— Правда, правда! — ударил Комаровский Кагане по плечу и налил себе бокал вина. — Остроумно сказано! Удивительный народ евреи! Товианский прав, когда говорит, что у французов было только одно светлое пятно — Наполеон, который блеснул, разогнав темных призраков, губивших душу человеческую, притуплявших умы. У евреев светлых пятен было много. Да они и сейчас есть! Я пью за прекрасную еврейскую расу!

Бокалы звенели, все принялись за еду.

Мордхе заметил, что, когда Фелиция нагнулась к лампе, чтобы поправить фитиль, из-за корсажа у нее что-то упало. Он хотел нагнуться, поднять этот клочок бумаги, отдать ей, но инстинктивно наступил на него ногой, оглянулся, не смотрит ли кто, и сильно покраснел. Он больше не слушал, о чем говорили за столом, чувствуя, как этот клочок бумаги жжет ему сердце. Он весь пылал, убежденный, что был замечен, что его сочли хамом. Когда крестьянин в шинке видит, что кто-нибудь роняет монету, он наступает на нее ногой. Но ведь так делает только негодяй! Он спорил сам с собой. Должен ли он сейчас поднять упавшую записку и отдать ей? А может быть, никто не должен знать об этом? Последняя мысль его успокоила. Он не двигал больше ногой, сидел, сжавшись, до конца ужина и, когда все ушли в другую комнату, быстро схватил бумажку, сунул в карман и несмело пошел за ними.

Фелиция играла.

— Ciemno wszędzie, glucho wszędzie,
Co to będzie, со to będzie?[47]
Он не понимал ее игры; глядя, как длинные белые пальцы Фелиции скользят по клавишам, он вспоминал о родном доме, о Рохеле, о реб Иче и вдруг почувствовал себя таким близким ей, таким родным…

Звуки, затихая, плыли в воздухе, сливаясь с полутьмой комнаты. Мордхе прислушался.

Приятный голос князя звучал таинственно:

— Mąz straszny — та trzy oblicza…
………………………………………
………………………………………
Z matki obcej, krew jego dawne bohatery,
A imię jego czterdzieści i cztery![48]
Эти слова были Мордхе знакомы. Он не помнил, правда, где их читал. Да и читал ли? Может, это мидраш, где описывается антихрист, который должен родиться в Риме с тремя головами?.. Но откуда знает об этом иноверец, а?

— Извиняюсь, пане Краснопольский, что декламирует князь?

— Это же «Великая импровизация».

— Что?

Краснопольский ничего не ответил. Стало тихо. Слова возникали с необыкновенной быстротой, громоздились друг на друга, как камни, летящие с горы, и каждый из гостей вдруг почувствовал себя маленьким, ничтожным, согнулся в своем уголочке. Слова огненными буквами отпечатывались у Мордхе в мозгу. Слова и видения. Вдруг, не зная почему, он увидел перед собой реб Менделе, который сидит запертый в своей комнате, запертый и прикованный, бьется изо всех сил, кричит, ропщет на Бога, и тысячи лиц смеются над ним, над тем, что измученный, слабый человек бегает по запертой комнате, воюет с ветром.

«А Кагане?» — посмотрел Мордхе в ту сторону, где стоял князь, но никого не увидел.

Кагане сидел посреди комнаты, говорил быстро, нервно. Создавалось впечатление, что он торопится выговориться, чтобы не быть прерванным в середине. Слова душили его, от возбуждения он в конце концов встал и принялся жестикулировать:

— Стоило ему только закрыть глаза, как он почувствовал, что руки его превращаются в огромные крылья, достигают неба, и, к чему ни прикоснутся пальцы, везде загораются звезды. Хочет — он их тушит, хочет — зажигает, бросает одну на другую, проводит пальцами по звездам, как по огненным клавишам. Он знает, что может из ничего создавать миры, может их разрушать; что над ним нет никакой власти; что того, что он сотворяет, прежде не было и не могло быть; что оно возникло само из себя, ибо за ним никогда не следует тень!

Тем не менее он не радовался, ибо знал, что, если он даже и создаст мир за шесть дней, никто не поверит, что у него нет тени, которая бы постоянно обещала людям, что камни мощеных улиц, дорог, камни лесов и пустынь он всегда сможет превратить в хлеб!

Это главное!..

Пламенные слова вырывались у Кагане с невероятной силой, падали огненными каплями в тишине, взрывались, ослепляли его самого, он останавливался с открытым ртом, сам не зная, что говорит. Тысячи огоньков, сверкая, куда-то увлекли его, и сквозь них, как сквозь тюлевые занавеси, там и сям прорывалась глубокая синева… И он увидал корабль. На корабле были евреи — неверующие, осужденные на вечные муки в аду. Разумными речами, пищей и питьем священники хотели их спасти, чтобы на них снизошла милость Божья. Грешников с горячей кровью, тех, которые и слышать не хотели, что Христос погиб за грехи людей, утопили, а с праведными, на которых слово Божье падало, как летний дождь на сухую землю, и которые с такой любовью отдавались ему, свершилось чудо — их ноги и сердца начали истекать кровью. От чрезмерной любви их бросали одного за другим в море, чтобы святые попали прямо в рай, не стали добычей антихриста. От великой любви… от великой любви…

Все в гостиной смотрели на Кагане, который стоял с открытым ртом и с глубоко ввалившимися, словно от сильного страдания, глазами. Прошло несколько минут. Он не понимал, почему вдруг вспомнился ему какой-то эпизод времен изгнания из Испании, не находил в нем связи с тем, что сам рассказывал, хотел уже сесть, как вдруг увидел стоящего у стены Мордхе. Этого было достаточно для того, чтобы в голове у него прояснилось.

Кагане вздохнул, вспомнил, на чем остановился, ухватился обеими руками за спинку стула и тихо продолжал:

— …И он бросился, подавленный, по улицам, запруженным людьми, и скорбел, что никто не замечает его.

Человек, похожий на него, следовал за ним. Он повернулся, посмотрел на незнакомца и задрожал. Незнакомец вытянулся, стал тоньше и полез на стену.

— Чего ты хочешь?

Незнакомец согнулся втрое, стал меньше, закачал головой, руками и ногами, стал похож на собаку, которую хозяин гонит от себя, и униженно улыбался.

— Ты не узнаешь меня?

— Нет.

— Я твоя тень!

— Кто ты?

Тень выпрямилась, стала длиннее и спустилась со стены. Она начала топтаться рядом, путаясь между его ног и еще униженнее улыбаясь.

— Я вижу, как ты слоняешься, словно потерянный, по улицам, страдаешь оттого, что никто не знает тебя, живешь в погребе… Твои жена и дети умирают с голоду… Не правда ли? Почему ты дрожишь?.. Ты так и не узнал меня?..

Голос Кагане стал глуше. Он чувствовал, что утерял ритм рассказа, не так хотел сказать, не то… Раньше, когда он, бывало, путался, он должен был сесть. Такие вещи не высасывают из пальца. Так рассказывать может всякий… И чем дольше он говорил, тем явственнее ему казалось, что слова тянутся, точно смола, что нужно делать паузу… Но он чувствовал себя таким слабым, таким беспомощным, что даже и этого не мог сделать, и продолжал:

— …Если хочешь, отдайся мне, и твой погреб превратится во дворец, прекрасные женщины будут счастливы, доставляя тебе удовольствие, все, от мала до велика, с радостью уступят тебе дорогу. Все будут шептать друг другу при твоем приближении, что это идешь ты. Ну, чего же ты молчишь?

Он стоял потрясенный, и, как только утвердительно кивнул, улицы, черные от людей, склонили перед ним головы. Повсюду кричали:

— Да здравствует гений! Да здравствует!..

А когда он устал от этого великолепия, люди надоели ему, он затосковал по уединению. Ему опять захотелось играть со звездами, перебрасывать их сотнями то туда, то сюда, гасить, снова зажигать, чувствуя в себе силу сотворить мир из ничего… Но тут он увидел, что крылья у него подрезаны, что они больше не подымаются, он понял, что слишком дорого заплатил за хлеб, за жену и детей, и ужас охватил его.

С горя он заперся и никого не хотел видеть. Но тень не отставала, и, где бы он ни прятался, пытаясь осмыслить случившееся, тень вырастала перед ним и мешала ему. Он молил ее со слезами:

— Чего ты хочешь от меня? Нам не о чем говорить. Я даже не понимаю твоего языка. Оставь меня в покое!

— Человек, — тень растянулась по стене, — если б ты задумался на минуту, ты понял бы, что жалобы и слезы тут не помогут. Ты мог превратить камни в хлеб; сделал ты это? Нет! Ты тосковал по мне, был несчастен оттого, что люди, которые теперь тебе опротивели, не знают тебя. Чего ж ты хочешь? Я могу заключить тебя в тюрьму, могу убить. Никого это не тронет, и никто тебе не поверит! Ты ведь предался мне, поменялся со мной местами, и я завладела твоей силой, которая создавала миры, и…

За окном слышались голоса, топот копыт. Мордхе понял, что это уезжают гости. Он вынул из кармана смятую бумажку, сообразил, что это письмо, и, зная, что нельзя читать чужие письма, не раздумывая, тут же принялся торопливо глотать фразу за фразой. Он плохо понимал текст, но одновременно чувствовал, что у него собираются вырвать из рук самое дорогое. Потом он сложил письмо, постоял с минуту, держась за виски, будто оглушенный ужасным известием, и постепенно стал успокаиваться. Он хотел уйти. Фелиция вышла ему навстречу.

— Вы потеряли вот это. — Мордхе подал ей измятое письмо.

— Что? — Она развернула письмо и побледнела. — Вы его прочли?

— Да!

Они с минуту глядели друг на друга, потом оба опустили глаза.

— Вы будете молчать, не правда ли?

— Вы хотите, чтобы я молчал?

— Да.

— Хорошо!

Она поднесла свою узкую тонкую руку к его губам:

— Спокойной ночи!

Мордхе поцеловал ее пальцы и в первый раз почувствовал, как горят у него губы.

Он вошел к себе в комнату и, не раздеваясь, бросился на кровать.

Глава VI ВОЗДАЯНИЕ И ВОЗМЕЗДИЕ

Он долго лежал, уткнувшись лицом в подушку, не понимая, что с ним происходит. Чувствовал он себя, как после несчастья, нежданного-негаданного и оттого еще более ужасного.

Он знал, что совершается большая несправедливость, но не мог себе уяснить, против кого. Досадно было, что внутри него кто-то настойчиво твердил, что его долг открыть все реб Йослу. Он пытался взять себя в руки, стать сильным, чтобы сдержать данное слово, но, когда представлял себе Фелицию в объятиях Комаровского, переставал владеть собою. Он был готов ни перед чем не останавливаться. Все в нем буквально клокотало от ярости.

А потом, когда злость прошла, он лежал утомленный, с пустотой в сердце, словно из него что-то ушло и остался один свистящий ветер, и вспоминал, что точно так же чувствовал себя, когда отец и арендатор напали на него, отняли Рохеле и оставили ночью в лесу одного.

Он корчился, сжимал кулаки, зубами рвал наволочку на подушке.

А в глубинах его души звучал тем временем настойчивый голос; голос дразнил его, говорил, что он ничуть не лучше Комаровского, что речь идет не о Штрале, его родственнике, — это всего лишь предлог. Волнует его совсем другое. Недаром воспитывают человека испокон веков в понятии о справедливости, и он вроде бы принимает это понятие, а потом сам не знает, как встал на путь преступления.

Мордхе весь дрожал, чувствуя, как кровь закипает в жилах, как рвутся наружу неудовлетворенные желания, рвутся и воют, точно свора бешеных собак.

В эти минуты он был способен разорвать каждого, кто станет ему поперек пути. Он не даст себя обуздать, не даст сломить, он должен только сильно пожелать чего-то, и все, что нужно, будет ему принадлежать!

В нем разгорелся какой-то огонь, вошел в его горло, в мозг, расплавил его мысли и стремления, которые тяжело разлились по всему телу, и Мордхе лежал, измученный этим огнем.

Не в силах больше лежать, он встал с кровати, открыл окно и высунул наружу разгоряченную голову. Пронизывающий осенний холод охватил его. Светало. Обрывки света прорезали тьму. Он продолжал всматриваться и вдруг услышал шаги. Одним прыжком он выскочил в окно и встал как вкопанный со сжатыми кулаками, глядя по сторонам. Было совсем тихо. Потом запел петух, нарушив тишину. Отозвался второй, за ним — третий. Они точно сговорились.

Сырая трава холодила босые ноги. Замерзший, он опять забрался через окно в комнату. Решил заснуть, укрылся с головой, потом, разогревшись, почувствовал, что задыхается, и сбросил одеяло.

Кому какое дело? Пусть они себе шею сломают. Что ему до этого? Она грешит? Так на то ведь и существуют «воздаяние и возмездие».

Он улыбнулся.

Еще вчера реб Йосл беседовал с ним о свободе воли, о воздаянии и возмездии у евреев, доказывая, что возмездие неизбежно: если кто грешит, то сейчас же бывает наказан. А как уверен был старик! Еще удивлялся Маймониду, сказавшему, что это «дела, которые человеку по его природе никоим образом не постичь…».

Но кто это знает? Возможно, в ту самую минуту, когда он, Мордхе, не в силах заснуть, страдает оттого, что совершается несправедливость, и размышляет о неотвратимости кары, возмездии, Комаровский развлекается с нею, с пани Фелицией.

Где же возмездие?

Комаровский утром уйдет усталый, невыспавшийся, измученный?

Возможно!

А за что он-то, Мордхе, мучается? Он ведь страдает больше, чем этот поляк!

За свои греховные мысли?

А за чьи грехи страдал Лейзер-портной, который шил Мордхе сюртук?

Лейзер жаловался, что для него любой день короток, и то он вынужден работать по ночам, потому что каждый ребенок хочет, чтобы его пальто было готово к празднику. Он еле держался на ногах. Казалось, все его тело вот-вот развалится на части.

За чьи прегрешения он страдал?

За чьи?

Мордхе испугался собственных мыслей и понял, кроме того, что нить рассуждений грозит оборваться. Он лежал с открытыми глазами, смотрел в темную бездну, которая, чудилось ему, расстилалась впереди, смотрел, желая перешагнуть через нее хоть бы ценой собственной жизни.

Он преклонялся перед реб Менделе, понимая, как велика должна быть его скорбь, но не знал, откуда берется у человека столько сил для борьбы с самим собой. Когда человек пришел к людям — люди закрыли глаза, не в силах вынести огонь, который он нес с собой, сердились, что он отнял у них тьму, и не успокоились до тех пор, пока вместе с огнем не заключили его в тюрьму.

Где же воздаяние для реб Менделе?

Что-то в нем то загоралось, то угасало. Ему казалось, что все его тело обмотано веревками, он принялся рвать их ногтями, зубами — как помешанный. Здание, возведенное ушедшими поколениями, начало шататься, разваливаться; пламя охватило развалины, и они вспыхнули, как сухая солома… Мордхе почувствовал, что сбрасывает с себя путы, освобождается, становится другим.

А когда огонь в нем разгорится так сильно, что от этих развалин даже следа не останется, то что будет тогда?

А?

Комаровские уже не будут…

Глава VII ЕСЛИ Б ХОТЬ БЫТЬ УВЕРЕННЫМ…

Утром, когда Мордхе проснулся, ему пришло в голову, что лучше всего было бы покинуть Польшу. У него не было определенного плана, он не думал, где достанет денег. Его снедало только одно желание: вырваться из этой среды. С каждым днем мысль о бегстве все больше овладевала им, ему все труднее становилось находиться в доме реб Йосла. И когда он встречался с ним, слышал его мудрые речи, видел, сколько доброты в его глазах, он смущался и думал только о том, что Фелиция неверна реб Йослу, что одежда висит на его старом, худом теле, как мешок, что при всей своей мудрости он может рассыпаться каждую минуту. И у Мордхе в голове возникли злые мысли; он начал избегать Штраля. Фелиция стала еще приветливее к нему, взяла его под свое крылышко, подчеркивая это при гостях, и юноша-хасид больше не бледнел и не краснел, когда она подносила к его губам свою белую руку с длинными пальцами. Он целовал эту руку и каждый раз был готов броситься на Фелицию, чтобы подчинить себе ее гибкое тело, иначе это сделает другой…

Он редко сидел дома, целыми днями то туда, то сюда ходил с хасидами, кутил с Даниэлем Эйбешюцем. Это продолжалось недолго; частые встречи с Кагане его отрезвили, слишком бурная жизнь надоела. За короткое время он похудел, вытянулся, и в серых глазах засветилась печаль, которой раньше не было. Его грустный взгляд вызывал добрые чувства, привлекал людей — всех, кто знал его или встречался с ним…

Равнодушный, бродил он иногда среди «двора»; он больше не слушал, как реб Иче толкует библейские или талмудические тексты. Он стал своим человеком в доме реб Менделе и реб Довидла, сидел среди избранных людей. Он играл в шахматы с Ривкеле, и от него не укрылось то, как она вздрагивает при его появлении, как жаркий румянец разливается в эти минуты по ее щекам. Ему нравилось слушать, с каким благоговением, с какой любовью говорит она о своем дедушке, реб Менделе. Ривкеле верила, что каждый человек должен что-то создать, что жизнь — не игрушка, не случайность. Шестнадцатилетняя девушка, почти неграмотная, спокойно ждала момента, когда она сможет кому-то подарить свою жизнь, сумеет пожертвовать собой, чтобы как можно дальше протянуть нить своего рода.

Это нравилось Мордхе. Он был уверен, что Ривкеле принесла бы ему счастье, что эта тихая девушка и теперь его любит, что та, с длинными белыми пальцами, не умеет любить, что… Он почти ежедневно встречался с Ривкеле, искал и находил в ней черты, которые напоминали Фелицию. В это время в Коцк на несколько дней приехал Комаровский. Мордхе тотчас убедился, что он себя обманывал, что он не любит и не любил Ривкеле; он внушил себе любовь к ней из страха перед одиночеством, желая его хоть чем-то заполнить. В действительности же он тоскует, он не может жить без Фелиции. Он понял, что Ривкеле — не более чем перышко, стремящееся прервать его сон, разбудить его. Перышко может быть очень мягким, очень легким, но оно вырывает человека из его мира и переносит в другой, не имеющий никакого отношения к прежнему мир, перерезав при этом все нити. Мордхе чувствовал, что он слишком устал, чтобы все начинать сначала. Одним дуновением Мордхе сдул с себя перышко — перестал ходить ко «двору» ребе. Он принялся следить за Комаровским и Фелицией, то и дело тайком подслушивал их разговоры. Его мучили ревность и обида. С горя он заперся в своей комнате, часами смотрел из окна, как падает снег, не замечая, что остатки лета, жившие еще в его душе, тают в сугробах, радовался тому, что никто не вторгается в его романтические сны, и продолжал грезить, грезить…

Когда Комаровский уехал, Мордхе пришел в себя, и ему стало до слез жаль Ривкеле. Восемь дней он не заглядывал к ней, стыдился теперь показаться во «дворе», ненавидел себя за то, что все испортил. Он ведь не раз слышал трепет крылышек, биение сердечка… Стоило только сжать пальцы, чтобы завладеть всем этим… Он бы многое отдал теперь, чтобы быть около девушки.

Во «дворе» Мордхе узнал, что ребе сильно прихворнул, в последние дни чувствует ужасную слабость и все ходят встревоженные.

Слежка за ним почти прекратилась, и каждый, кто пожелает, мог зайти в дом.

Реб Иче обрадовался Мордхе:

— Куда ты исчез? Ривкеле несколько раз спрашивала меня, не болен ли ты, Боже упаси. И ребе спрашивал о тебе… Я уже хотел послать узнать, что с тобою…

Мордхе, не отвечая, пошел вслед за реб Иче, и, когда они вошли в переднюю, которая вела к ребе, он был почти доволен, что в нем пробуждается прежний страх. Ребе встретил его с улыбкой.

— Твой родственник все еще изучает Нахманида, а? Тупой человек твой родственник, тупой! Ну, он уже тебя просветил? Твой родственник? А Иче молчит. Это его, по-видимому, не трогает. «Каждый, кто губит душу одного еврея, подобен тому, кто губит целый мир».

Мордхе не знал, говорит ли ребе серьезно или смеется над реб Иче. Но он с болью смотрел на его восковое лицо, которое было едва видно из-за нестриженых, похожих на лес волос и длинных пейсов.

Реб Иче вышел в переднюю, где реб Файвуш-служка писал «записочки». Мордхе не знал, что ему дальше делать, и стоял у стола ребе с опущенными глазами.

— Признайся, — ребе уселся поудобнее на своем добела обструганном стуле, — ты собираешься поехать учиться за границу?.. Твой родственник, видимо, спешит прежде всего спасти родную душу — послать тебя на Запад? А когда учеба закончится? Тогда что? А? Думаешь, не будешь сидеть, как я здесь, и ждать смерти, размышляя о том, будут ли тебя сечь на том свете? Ну, что скажешь? — Ребе вздохнул, запустив руку в бороду, и как бы про себя пробормотал: — Если б быть хотя бы уверенным, что там будут сечь, если б хотя бы быть уверенным!..

Мордхе растерялся. Он изо всех сил избегал взгляда ребе, чувствуя неловкость от того, что ребе говорит с ним, как с равным. Он смотрел в окно на покрытые снегом поля, которые тянулись далеко-далеко, до самого леса, видел, как вороны спускаются с деревьев и легко ступают по снегу, оставляя следы от лапок. Как они раскрывают острые клювы, злобно каркают. У него заныло сердце: он вспомнил про «воздаяние и возмездие» ине знал, кто прав.

Множество евреев уверены, что врата рая уже открыты, что небесные слуги ждут с нетерпением той минуты, когда явится душа реб Менделе, а он, Мордхе, видит перед собой усталого маленького человека, который не хочет умирать, но у которого больше нет сил бороться. Он готов отдать себя в руки ангела смерти, но желает знать лишь одно, одну мелочь…

Будут ли там сечь?

Кто прав?

Кто?

У дверей стоял исхудалый еврей с воспаленными глазами, с тонким покрасневшим носом: в одной руке держал «записочку», а второй дергал волоски, росшие на подбородке. И весь дрожал.

— Тебе что-нибудь нужно? — спросил ребе.

Еврей подал «записочку», отошел назад и остановился у дверей. Ребе не открыл «записочку», просто положил ее на стол и снова спросил:

— Чего ты хочешь?

— Ребе, — склонил голову еврей, хотел подойти ближе, но остался стоять у дверей, — ребе… не могу больше…

— Чего не можешь?

— Я резник, деревенский резник, ребе… Я режу скот в деревнях, и, когда случается, что корова становится трефной[49], они бросаются меня бить… Вчера я зарезал вола у Мойше Свайтискера, арендатора, живущего недалеко от Коцка, и сказал, что он трефной; арендатор так меня избил, что я еле на ногах держусь…

Резник умолк, приоткрыв рот, закатил к потолку воспаленные глаза, сгорбился, и Мордхе подумал, что такой вид был у него, вероятно, когда его избивал арендатор.

— Чего же ты хочешь от меня? — спросил ребе.

— Мой тесть, — начал еврей, заикаясь, — резник в Лукове, уже старик, в очках, совершенно ничего не видит, не имеет права быть резником, но обременен семьей…

— Так чего же ты все-таки хочешь? — не дал ему докончить ребе. — Тебе желательно, вероятно, чтобы я запретил ему быть резником и посадил туда тебя? Твой тесть, ты говоришь, слепой, но обременен кучей детей… Правильно?

Ребе покачал головой, посмотрел в окно, увидел, как служанка вышла из дома Довидла и вылила помои в снег. Налетели вороны, начали копаться в снегу, разрывали его острыми клювами, клевали потроха курицы, которые были туда выброшены. Они хлопали крыльями, били клювами и наполняли воздух дикими, злобными криками.

— Поди сюда! — подозвал ребе резника. — Видишь этих черных ворон, видишь, как они дерутся за кишки, стараются попасть друг другу клювом в глаз? Видишь?

— Вижу.

— Знаешь, кто это?

Со страху резник начал пятиться назад и молчал.

— Это проклятые души резников, слышишь? Проклятые души!

Резник вышел ни жив ни мертв.

Ребе остался сидеть с опущенной головой, говоря сам себе:

— Он слеп? Нужно запретить ему быть резником? Не я, не я…

У дверей стояли женщина с мальчиком.

— Чего вы хотите?

— Святой ребе, — расплакалась беспомощно мать и выдвинула вперед бледного, худого ребенка, одетого в белый полотняный костюм, — из восьми он у меня один остался, одно-единственное дитя, и вот теперь он начинает худеть, как и те, покойные. Пришла я, грешная женщина, которая недостойна даже порог святого ребе переступить, чтоб ты его благословил…

— Чего они хотят от меня? — повернул ребе голову к окну. — Они скоро меня Богом сделают! Я не благословляю! Не знаю даже, как благословлять! Слышали? И нельзя им это из головы выбить! Ослы!

— Святой ребе, — снова зарыдала еврейка, — святой ребе, не гоните меня! Прикажите, я раздам все мое состояние, лишь бы…

Из другой комнаты вышел реб Иче, начал успокаивать женщину, благословляя больного мальчика, осторожно вывел обоих на крыльцо, тихо утешая:

— Молите Бога, Он вам поможет! Хотите давать милостыню? Хорошо, хорошо! Благодеянием спасетесь!

Ребе, рассерженный, долго заставил стоять у входа пожилого еврея-рабочего в сапогах из цельной кожи; наконец он посмотрел на него с полным безразличием, точно того и не было в комнате, еще помолчал, потом сердито проговорил:

— Что, опять?

Еврей подошел ближе, уставился на него голубыми детскими глазами и заговорил негромко, осторожно, будто произнесение каждого слова было трудным делом, к которому он не привык и, по-видимому, долго готовился:

— Уже две недели, как я в дороге, святой ребе!

— Откуда ты пришел? — смягчился ребе.

— Из Чеханова, святой ребе!

— Есть же и там ребе! Реб Авремл уже не годится?

— Реб Авремл, чтоб он был здоров, запретил…

— Так ты хочешь, чтоб я разрешил?

Еврей не ответил и виновато опустил глаза.

— Ну, послушаем!

— Уж тридцать лет, как я снабжаю весь Чеханов водой!

— Ты водонос?

— Да, святой ребе! Теперь мне представляется случай жениться…

— Ты вдовец?

— Я еще холост, святой ребе! Но город не дает мне жениться и говорит: да не встанет незаконнорожденный среди благословенного Богом народа.

— Ты знал своих родителей?

— Нет, святой ребе!

— И тебе представляется случай жениться?

— Да, святой ребе… Вдова с двумя сотнями злотых…

— А ты что скажешь? — повернулся ребе к реб Иче, который до тех пор стоял молча и слушал. — Должен этот еврей жениться?

— Было бы хорошо, — негромко отозвался реб Иче, — чтобы он переехал в другой город, где его не знают. Чтобы не бросался людям в глаза.

— Поезжай домой и женись! — громко провозгласил ребе, обращаясь к водоносу. — Скажи реб Авремлу Чехановскому, что я, Менделе из Коцка, разрешаю.

Реб Иче, сжимавший губами свою черную бородку, выпустил ее и, когда водонос вышел из комнаты, сказал, ни к кому не обращаясь:

— По этому поводу сказано в Коелес[50] «И вернусь я и увижу обделенных» — рабби Даниэль Хаята говорит, что имеются в виду незаконнорожденные. «И вот слеза обделенных». Так если его отец был грешником, то чем, спрашивается, виноват бедный водонос? И сказано: «Из рук обделивших их заберу силу». И если члены Синедриона силой Торы, которую они взяли себе сами, отделили незаконнорожденных, изгнали их из сообщества Израилева и некому их утешить, то Бог провозглашает: «Я их буду утешать!» Если члены Синедриона отвергли их, то у Меня в Грядущем мире они будут сиять, как золотые семисвечники.

— Чье это учение? — приложил ребе руку к уху, чтобы лучше слышать.

— Рабби Даниэля Хаяты.

— И что? — пожал плечами ребе. — У них всегда наготове какой-нибудь текст… Как может человек верить в собственные слова? Если б ко мне пришел новообращенный и попросил, чтобы я изложил ему все содержание Торы в пять минут, я бы его тоже прогнал! Мне даже и на ум не могло бы прийти сказать ему: «Люби ближнего, как самого себя». В этом ведь вся сущность иудаизма. Но этого же никогда не будет! Люби ближнего, как самого себя. Это, может быть, наивысшая ступень, высший покой, суббота суббот, только избранные могут это постигнуть, а простой смертный, который всегда в тревоге, который умирает каждый день, каждый час, ему ли до такой любви?! — Ребе вдруг замолк и, усталый, махнул рукой: — Напрасные слова! Если бы иудаизм действительно сводился к изречению «Люби ближнего, как самого себя», от нас бы уже давно и следа не осталось. Знаешь почему? Потому что человек по своей природе не знает любви к ближнему! Что я говорю? Даже милосердия — и этого нет в душе человека. Ближний должен быть без ноги или без руки или сдыхать с голоду, чтобы вызвать в нас чувство милосердия. Вокруг тысячи людей, у которых есть и руки, и ноги, но они безгранично страдают, в тысячу раз больше, чем те, у которых нет рук! Они жаждут капли милосердия, тают на наших глазах, а мы проходим мимо, довольные, равнодушные. Так разве может идти речь о том, чтобы любить ближнего, как себя? Счастье, я тебе говорю, что в каждом из нас еще осталась искра учения дома Шамая, судившего не по мере милосердия, а по мере справедливости.

— Почему же вы, ребе, всех прощаете? — спросил реб Иче.

— Обо мне не говори! Я с Господом Богом…

Реб Иче указал ребе на Мордхе, который стоял, изумленный, жадно впитывая каждое слово; тоска светилась в его глазах, он готов был броситься к ногам реб Менделе. Но вдруг подумал, что стесняет собеседников, и решил уйти.

У дверей он натолкнулся на пожилого человека с длинной бородой, в светлой овчине, не покрытой сукном, — как носят крестьяне. Еврей сбил снег с сапог и испуганно спросил Мордхе:

— Где святой ребе?

Мордхе указал ему путь.

Еврей подошел прямо к ребе, снял меховую шапку и, прежде чем присутствующие успели понять, в чем дело, наклонился к земле и начал целовать полы его белого шелкового кафтана.

Ребе подумал, что это христианин, и позвал служку, умевшего говорить по-польски. Тем временем еврей выпрямился и, держа шапку в руке, воскликнул:

— Святой ребе!

— Еврей! — улыбнулся ребе, подняв брови. — Они скоро превратят меня в священника!.. Почему ты стоишь без шапки?

Еврей смутился и начал надевать шапку, испуганно вытаращив глаза.

— Наверно, он из деревни, — оправдывал посетителя реб Иче, — живет в селе, с евреями редко встречается…

— И думает, — улыбнулся ребе, — что если приходится снимать шапку перед паном, так передо мной он обязан делать это тем более!

Мордхе вышел и остановился, не в силах разобраться, кто из них прав: реб Менделе или реб Иче. Он смотрел, как вороны расположились черным треугольником на снегу, вспоминал тощего резника с красным носом и никак не мог примириться с мыслью, что вороны, эти проклятые, по поверью христиан, души, могут одновременно быть проклятыми душами еврейских резников.

Разве это по-еврейски?

У евреев резник считается благочестивым человеком, почти ученым. Он и мухи не обидит. Глаза мягкие, поступь тихая, а когда он режет корову, он делает это со страхом, как первосвященник в храме: еле слышно подходит и, сотворив молитву, проводит блестящим ножом… Зарезал во Имя Божье!

Мордхе вздрогнул, невольно почувствовав, что реб Менделе прав. И чем больше он стоял так, тем тоскливее ему становилось. Он не знал, что именно его мучает. Помнил, что нужно что-то сделать — то, к чему он все утро готовился, и было досадно, что он так и не может вспомнить. Он бродил вокруг дома, вошел в сад, не заметив, как стало темно, ходил чуть не по колено в снегу…

Ему казалось, что он один посреди замерзшей реки. Лед трещит, ломается, он скользит, хочет хоть за что-нибудь ухватиться руками или ногами, но все куда-то уплывает, и он падает. Поднимается и падает. Он испугался собственного крика, посмотрел кругом, увидел в одном из окон Довидла и потянулся к уюту теплой и светлой комнаты. В мозгу у него прояснилось. Он вспомнил, что пришел ради Ривкеле, и ему стало легче.

Глава VIII ОПУЩЕННЫЕ ГЛАЗА

В квартире реб Довидла было еще темно. Только одно окно искрилось огоньками. В нем отражалось пламя, вырывавшееся из старинной польской кафельной печи. Против печи, на мягкой оттоманке, лежала Душка, жена реб Даниэля, в бархатном капоте бордового цвета, шлейф которого складками спускался на пол.

Она лениво потягивалась, как кошечка, озаренная красноватым отблеском, жалась к Ривкеле, которая сидела около нее, закутанная в теплый платок, и тоскливо смотрела на огонь. Толстые стены, тяжелые ковры на полу поглощали шипение огня, и даже голоса становились другими — звучали глухо, как будто из-под земли.

Душка сняла свой чепчик. Копна густых подстриженных кудрей рассыпалась по плечам и придала ее лицу что-то мальчишеское.

Волосы были так черны, что пробивавшаяся среди них седина казалась серебристой пылью.

Она увивалась вокруг Ривкеле, обнимала ее и, уткнувшись лицом в ее колени, не переставая, говорила:

— Я так люблю, когда ты меня чешешь… Легче, легче, вот так! Знаешь что? Расчесывай пальцами…

Она взяла пальцы Ривкеле, водила ими по своим волосам, по шее и при каждом прикосновении жмурила глаза, вздрагивая, как от ожога.

— Тебе холодно? — спросила Душка.

— Да, почему-то очень холодно!

— Так обними меня; я тебя согрею! У тебя пальцы, как лед… О, это освежает… Знаешь, Ривкеле, я так люблю, когда мы остаемся одни, совершенно одни… Нужно было бы еще закрыть двери и ставни, затопить все печи и сидеть в темноте, а ты, милая, будешь чесать мои волосы… легче… легче… я их больше не буду стричь. Даниэль говорит, чтобы я их отрастила…

— Кто, Даниэль? — спросила Ривкеле, удивленная.

— Помнишь, какие волосы у меня были, когда я была девушкой? Они опять отрастут, такие длинные, — показала она обнаженной рукой ниже колен. — Как тебе нравится повязка, которую привез мне Даниэль?

— Украшенная гранатами?

— Да. Гранаты красные, как кровь. Когда я их надеваю, кажется, что волосы у меня становятся красными. Ты хотела бы иметь красные волосы? Я бы хотела. Я бы хотела, чтобы волосы мои были красные, как эти язычки в печи. Видишь? Даниэль тоже говорит, что мне нужно было бы иметь красные волосы, хи-хи-хи!

— А почему ты начала наряжаться в красное?

Душка не ответила, поднялась, вытянула немного шею и, облитая красным светом, тихо и таинственно проговорила:

— Никто не должен об этом знать, Ривкеле, даже дедушка.

— О чем?

— О том, что он находится среди нас.

— Кто?

Она ответила не сразу, ниже наклонилась к огню и почти прошептала:

— Он будет одет в пурпур, в огненный пурпур…

— Во что он будет одет?

Потом Душка потянулась к пылающей изразцовой печке, сделала такое движение, точно бросила что-то в огонь, и истерически расхохоталась:

— Хи-хи-хи! В огненном пурпуре он будет, хи-хи-хи!

— Не люблю, когда ты так смеешься, — отодвинулась Ривкеле от сестры. — Дай, Душка, я зажгу свечу!

— Не зажигай, Ривкеле, не зажигай… я так люблю темноту! Я хотела бы, чтобы всегда была ночь. А ты нет? День для меня — мука. Вокруг вечно крутятся мужчины, а я не люблю мужчин. Я так не люблю здоровых, красивых мужчин! Ривкеле, я больше всего детей люблю!.. Детей и калек. Встретив калеку, я всегда останавливаюсь… Их морщинистые, мрачные лица успокаивают меня… Я забываю, что я жена Даниэля, внучка реб Менделе… Мне хочется сидеть с ними у водосточных труб, ходить рядом с ними оборвышем, просить подаяния, вдыхать их запах и петь вместе с ними. И потому, что мамочка не позволяет петь их песенки, хочется этого еще больше!

Она вдруг скорчилась, закатила глаза, провела рукой по другой руке, как проводят смычком по скрипке, и душераздирающе запела:

— О Jesu moj, о Jesu moj,
Gdy bęsze w nieszczęsciu,
Sam przy mnie stoy![51]
Ривкеле рукой закрыла ей рот, не дав закончить, выпрямилась и, недовольная, обняла сестру.

— А у нас в доме целый день мужчины… бр-р! Что ты дрожишь? Тебе опять холодно? Обнять тебя? Покрепче? Ривкеле, если бы ты была калекой или парализованной! Я бы так любила тебя! Я бы не отходила от твоей кровати, а ты бы мне ворожила. Мне очень жарко! Ривкеле, погладь меня: твои пальцы холодны… Теперь мне так хорошо, так хорошо!

Ривкеле была неприятна нежность сестры, она не понимала, как можно любить калек, хотела спросить, нравится ли ей Мордхе, но раздумала и, вырываясь из объятий Душки, попросила:

— Пусти, Душка! Я зажгу свечу!

— Не нужно, Ривкеле! Будем сидеть в темноте. В темноте можно вызвать какие угодно тени. Если захочу — папочка предстанет перед моими глазами; он ведь сегодня с мамочкой в Лукове. Как ты полагаешь — получится что-нибудь с этим женихом? Когда ты выйдешь замуж, я останусь совсем одна! — Душка погрустнела при этих словах и встала. — Пойдем, я погадаю тебе, вызову того молодого человека, которого тебе предлагают в женихи. Идем!

— Не хочу, это колдовство!

— Если б это было колдовством, Даниэль этого не делал бы! Вчера он вызвал дух прадедушки реб Йонатана!

— В самом деле? — У Ривкеле расширились зрачки. — Ты тоже видела мертвеца? Он что — ходит? В воздухе висит? И разговаривает как живой? Я бы этого не вынесла!

— Я сама испугалась! — улыбнулась Душка. — Представь себе, Даниэль просит прадедушку открыть ему тайну, благодаря которой тот общался с самим великим каббалистом Ицхаком Лурией, а реб Йонатан стоит весь дырявый, и дыры на нем движутся, говорят, смеются… Красные дыры, огненные дыры, хи-хи-хи!

— Знаешь, Душка, ты всегда такие жуткие сказки рассказываешь, что у меня мороз по коже!

Душка ничего не ответила и потянула сестру в маленькую, темную комнатку. Там она зажгла толстую восковую свечу, поставила ее между двух зеркал на круглый мраморный столик и начала тихо что-то шептать. Затаив дыхание, Ривкеле смотрела на мрамор, но ничего там не видела. Она смотрела долго, чувствуя, как веки у нее тяжелеют, а над мрамором зажигаются и гаснут какие-то точки. Задвигались серебряные и золотые жилки в мраморе, извиваясь, как змейки, кружились, становясь тусклыми. Что-то зашумело, будто рядом прошел человек.

— Ш-ш…

Издали доносилось тихое пение. Ривкеле дрожала; перед глазами у нее сверкал и переливался глубокий снег. Деревья, люди проносились мимо; пение стало еще тише; бледная полная луна простиралась над морозной ночью, медленно плыла, увлекая за собой то пешехода, то крестьянина на паре лошадей. Ривкеле не могла тронуться с места и только видела, как холодные лунные лучи опутывают ее и, сплетаясь, тянутся далеко-далеко в глубокий снег… Одетые в шубы люди мчались в санках, исчезая, точно в тумане. Душка схватила ее за руку:

— Смотри!

Ривкеле увидела, как из тумана вырисовывается чей-то образ. И, как ночной странник, ведомый холодными лунными лучами, этот образ блуждал среди деревьев. Он приближался и напевал.

— Узнаешь? — спросила Душка.

Ривкеле его узнала, а узнав, почувствовала, как в ней все изменилось: ноги стали легки, легче белого снега, мысль сделалась воздушной, воздушнее морозной ночи.

— Кажется, идут? — насторожилась Душка и погасила свечу.

— Тебе кажется.

— Идут, говорю тебе!

— Кроме Даниэля, никого дома нет.

— Кто это?

— Кто идет?

Мордхе открыл дверь, остановился в темной комнате, удивленный, словно заблудился. Он был уверен, что только что здесь было светло… Неужели это ему показалось? Он увидел, как кто-то сел в углу, узнал Душку, но не трогался с места.

— Видишь, Душка, кто пришел? Простите, Мордхе! — Ривкеле не могла унять дрожь. — Пойдемте в гостиную, я сейчас зажгу свечу.

Душка легко, как кошка, выскользнула, исчезла, и у Мордхе в памяти остался лишь красный шлейф, который тянулся за ней.

Они пришли в гостиную. Он смотрел, как Ривкеле поправляла серебряными щипцами свечи, выпрямляла фитили, зажигала. Он не заметил, что скрытая радость озаряет ее лицо с чуть раскрасневшимися щеками и даже струится в длинных, переброшенных через плечо косах.

Его сердило то, что она не спрашивала, почему он не приходил так долго. Он понимал теперь, что Ривкеле даже не думает о нем, не то бы она спросила, хоть из вежливости, что с ним было. Он ведь и в самом деле мог быть болен. Он ей совершенно чужой, она ждет, вероятно, чтобы он поскорее убрался, а он, дурак, уговорил себя, что она его любит, что она с нетерпением ждет момента, когда он ей откроется. Он совсем пал духом.

И, точно назло, она никогда не была так хороша, как теперь. Красивые черные брови придавали бледному лицу особую тонкость и благородство. Высокая, безупречно белая девичья шея оттеняла блеск темного платья, словно нашептывая, что вся прелесть нарядных платьев заключается в том, что их можно снять.

Опротивела язычникам богиня с хитрыми глазами и пустым взглядом, устремленным в глаза каждому проходящему; они сожгли ее, а пепел развеяли, чтоб и следа не осталось. Поймали потом стыдливую еврейскую девушку, опустившую глаза долу, поставили ее изображение во всех молельнях, на всех перекрестках, назвали богиней, и вот уже тысячи лет их дочери падают пред ней на колени, молятся ей, носят на груди ее портреты, но сами по-прежнему остались с таким же вызывающим нахальством в глазах.

Эта мысль понравилась Мордхе. Он хотел было пересказать ее Ривкеле, но вспомнил, что она весьма холодно его приняла, и решил, что, если она его тотчас не попросит сесть, он уйдет.

Ривкеле ощутила свежесть, идущую от его разгоревшегося лица, от его платья. Свежесть зимнего морозного дня. Эта свежесть овеяла ее, все в ней устремилось к Мордхе, чтобы вдохнуть запах зимы и почувствовать его дыхание, запах, идущий от его одежды. Она съежилась под своим теплым платком и удобнее уселась в углу кушетки.

— Почему вы стоите? Вы торопитесь?

— Тороплюсь.

— Так ступайте!

Досада вдруг покинула Мордхе. То, что она предложила ему уйти, успокоило его самолюбие. Реб Иче ведь говорил, что она все время спрашивает о нем. Он хотел извиниться перед Ривкеле и подошел ближе.

— Ривкеле сердится?

— Да, я на вас обиделась.

— На меня?

— Конечно.

— За что?

— Вы нехороший человек.

— Я?

— Да, вы!

— С чего вы взяли?

— Если вы были больны, надо было дать знать.

— Я не был болен.

Мордхе заметил, как слезы навернулись у Ривкеле на глаза. Ему стало приятно, он был счастлив, что теперь они вместе, и не сомневался, что одолеет свои греховные мысли, вырвет их с корнем, освободится навсегда. Чем дольше он сидел и молчал, тем больше убеждался, что любит девушку, и искал повода сказать ей об этом. В какой-то момент он поймал ее взгляд. Она посмотрела на него и опять опустила глаза. Он сел и виновато протянул руку, молча прося о чем-то. Потом, почувствовав руку Ривкеле в своей, наклонился, погладил ее густые, мягкие волосы. Он дрожал от радости, хотя перед глазами у него все заволокло туманом.

— Ривкеле действительно сердится? Почему Ривкеле молчит?

Она высвободила свою руку, села глубже, отодвинулась подальше на кушетке и решила его подразнить.

— Если б вы знали, куда папочка сегодня поехал…

— Куда?

— Отгадайте.

— Поехал знакомиться с женихом Ривкеле?

Она подняла на минуту свои тонкие брови, хотела что-то сказать, но передумала. В ее глазах светилась такая печаль, что у Мордхе перехватило дыхание. Он был уверен, что скоро случится нечто такое, что сделает его счастливым навсегда.

— Что Ривкеле хотела сказать?

Она не отвечала, закрыв лицо руками.

— Скажи, скажи! — Мордхе пытался отвести ее руки от лица.

Он целовал ее волосы, чувствовал ее голову у себя на плече. Она не сопротивлялась; ее дыхание, которое ласкало ухо Мордхе, будило каждый нерв и, казалось, нашептывало:

— Я люблю тебя… люблю тебя…

В великой радости он обнял ее, но в душе у него, где-то далеко-далеко, заныло; было досадно: то, что далось ему, далось слишком легко.

Глава IX БЛАГОЛЕПИЕ

Мордхе искал впотьмах дверцу сада, не смог ее найти, перелез через забор и пошел по снежному полю, удивляясь, что под ногами так скользко. Он не чувствовал, как мороз щиплет уши, осторожно ставил ноги, чтобы не упасть, но его угнетало то, что он не чувствовал себя счастливым. Он сознавал с горечью, что все должно было быть иначе, и эти несколько слов, которые он так жаждал услышать из уст Ривкеле, эти слова его сейчас пугали. Он все спрашивал себя: и это называется счастьем? И чем больше он думал о случившемся, тем больше сожалел, что любит его Ривкеле, а не Фелиция. Могло ведь быть наоборот. И тогда он точно был бы счастлив?..

Кто знает?..

Кто?

Высокий мужчина, закутанный в хорьковую шубу так, что лица его не было видно, встретил в саду Мордхе и остановил его словами:

— Молодой человек, откуда так поздно?

— Зачем вам это знать?

— Так ты к тому же еще и грубиян!

— Не больше, чем вы!

Голос был знаком Мордхе. Он вгляделся, узнал босого Исроэла и удивился, не понимая, куда тот собрался на ночь глядя.

Босой Исроэл положил руку Мордхе на плечо и заглянул ему прямо в лицо:

— А, это ты! Он и тебя уже завлек, этот грешник?

— Какой грешник? Не знаю, о ком вы говорите!

— Ты ведь от Даниэля идешь?

— Нет!

— Где ж ты был так поздно?

Мордхе хотел ему ответить, что это не его дело, но почувствовал, что черные глаза Исроэла пронизывают его насквозь. Он смутился:

— Где я был?

— Об этом я и спрашиваю! Ну?

— У реб Довидла.

— Как же у реб Довидла, когда он с женой сегодня уехал из Коцка?

Мордхе стало досадно, что он попал впросак; юноша смутился еще больше. Хотя на самом деле он вовсе не обязан был отдавать отчет босому Исроэлу. Но, прежде чем он успел что-нибудь ответить, Исроэл продолжил диалог:

— А если ты идешь от реб Довидла, то почему надо через заборы перескакивать? Признайся, ты идешь от Даниэля?

— Я его не видел больше недели, — оправдывался Мордхе, словно в чем-то был виноват.

— Правда?

— Честное слово!

— Я верю тебе. Ты ведь ученик реб Иче.

— А вообще-то по какому праву вы меня допрашиваете? — загородил было Мордхе дорогу Исроэлу, словно желая его остановить. Он уже досадовал на себя за то, что оправдывался перед совершенно чужим человеком.

— Коцк спит спокойно, отдал свои души во власть Менделе, тот передал их Довидлу, а Довидл — последователям Шабтая Цви, — почти выкрикнул Исроэл, вынул из кармана короткую широкую трубку и указал ею на дом. — Люди глухи, люди слепы, не ощущают власти дьявола, не видят, как последователь Шабтая живет с чужими женами! Это Содом! Я его уничтожу, изведу этого грешника! Видишь золу? — Исроэл ударил двумя пальцами по трубке и высыпал оттуда золу себе на голову. — Так и он полетит у меня на все четыре стороны, чтобы от него даже следа не осталось! Чистое проклятие! Чистое проклятие!

Исроэл блеснул черными глазами, закутался в свою хорьковую шубу и ушел, не попрощавшись.

Мордхе остался стоять, пораженный нечаянной встречей, абсолютно не понимая, что этот человек делает здесь так поздно. Юноша посмотрел ему вслед, увидел, как он, высокий, чуть сгорбленный, качаясь, движется по скользкому полю, кажется, падает, а в золах у Мордхе все еще звучало:

— Чтобы от него даже следа не осталось!

Мордхе содрогнулся.

Ему мерещился осажденный Иерусалим: люди дерутся из последних сил, умирают с голоду, но не хотят уступить город врагу. Обросший волосами пророк бродит по улицам и неустанно твердит, что проклятие висит над священным городом, над храмом. Ничто не поможет. Иерусалим должен погибнуть.

Мордхе не понимал, почему изголодавшиеся евреи не растерзали пророка. Он оглянулся, увидел, как Исроэл сдвинул доску в заборе и полез в сад. С замирающим сердцем он осторожно последовал за ним. Но когда подошел к забору и никого не увидел, то испытал такое чувство, будто что-то потерял.

Возле дома вдруг появилась какая-то фигура; человек приблизился к окнам Даниэля и заглянул в щель между ставнями.

Мордхе стало жутко: в голове у него зародилась дикая мысль, что босой Исроэл идет поджечь дом. Он вспомнил о Ривкеле, о реб Менделе, инстинктивно сжал в руках ком снега, бросил его в окно и спрятался. Неизвестный повернулся, посмотрел в ту сторону, откуда полетел ком, и исчез.

Мордхе бросился к окну. Снег, который днем таял и каплями падал с деревьев, к вечеру начал подмерзать, обледеневшие деревья казались стеклянными.

Сквозь закрытые ставни пробивался луч света. Обрывки радуги искрились и мерцали перед глазами то зеленым и синим, то фиолетовым цветом.

Мордхе остановился у закрытых ставней, услышал голос Даниэля Эйбешюца и зашел в темную переднюю. Потом толкнул дверь в комнату, она была заперта. Он налег сильнее, крючок поддался. Никто не заметил, как он вошел.

Душка, полураздетая, с повязкой из гранатов на лбу, сидела посреди комнаты, вокруг нее, держась за руки, двигались хасиды и какие-то женщины, головы их были запрокинуты, глаза закрыты, и, если б не медленные движения ног, можно было подумать, что они замерли в религиозном экстазе.

В углу маленький человечек бился головой о стенку; вымазав себе лицо кровью, текшей у него из носа, плачущим голосом он взывал:

— Отец, отец, ой, отец!

Две женщины, держась за руки, кружились все быстрее и быстрее; их платья раздувались, словно открытые зонтики. Потом, измученные, они бросились друг другу в объятия и опустились на пол.

На мягкой кушетке сидела Темреле, невестка реб Менделе из Варшавы. Она забралась в угол, подобрала под себя ноги; ее широкое шелковое платье спадало вниз мягкими складками, доходя едва не до полу. Она сняла с шеи нитку жемчуга и играла ею, словно хотела кого-то околдовать.

Душка со стороны смотрела на Темреле, и каждый раз, когда около кушетки появлялся Даниэль, она беспомощно кривила рот, словно ребенок, собирающийся заплакать. Она окликала его, что-то шептала ему и, торжествуя, смотрела, как Темреле играет жемчугом, делая вид, что происходящее ее не интересует.

Даниэль, высокий молодой мужчина, стоял, прислонившись к пюпитру. Красивое его лицо, такое бледное, точно из него выкачали всю кровь, до последней капли, казалось очень усталым. Он не знал, чего от него хотят, не очень понимал, зачем собираются здесь после полуночи, удивлялся, чего ради Нахман излагает перед собравшимися его, Даниэля, толкование Торы, приписывая ему то, чего он никогда не говорил. Страдал от того, что не может ни на минуту освободиться от мыслей о Темреле. Он отказался бы от всего — лишь бы остаться с ней наедине.

Нахман с красным, воспаленным лицом и огненной бородой толковал священный текст, ссылаясь при этом на Даниэля. Он говорил быстро, отрывисто, с большой уверенностью, но часто умолкал, и тогда его взгляд устремлялся куда-то вдаль, он смотрел поверх голов слушателей, и казалось, будто он прозревает то, что от присутствующих скрыто. Глаза его горели, борода пламенела, и, хотя он далеко не во всем был прав, чувствовалось, что он много выше и образованнее окружавших его ученых. И почти все, кому приходилось слушать его, оставались после этого под его влиянием.

Все перестали плясать и собрались вокруг Даниэля, ловя слова Нахмана. Один пожилой еврей поминутно плюхался ему под ноги, показывая этим, что в присутствии Даниэля каждый обязан стать прахом и пасть ниц, чтобы Даниэлю было на что ступать. И чем быстрее Нахман говорил, тем тише становилось в комнате. Огонь, разгоревшийся в печи, румянил щеки, согревал тела. Люди не могли устоять на месте и переступали с ноги на ногу.

Какая-то женщина до того пристально всматривалась в бледного Даниэля, что даже сощурила глаза и приоткрыла рот; ее худое раскрасневшееся лицо дышало наслаждением. Она вдруг протянула перед собой руки, как бы желая кого-то удержать, согнулась, застонала, будто ей вдруг стало дурно, и спрятала лицо в ладонях, почувствовав себя, наверное, великой грешницей.

Никто не заметил, что Душка осталась сидеть посреди комнаты одна, всеми покинутая. Она больше не смотрела на Темреле, которую заслонила толпа. С закрытыми глазами она прислушивалась к тому, о чем говорил Нахман, ощущая, как пламенный голос праведника обволакивает ее и горячит лицо и губы:

— Человек любит Создателя соответственно тому, до какой степени он может Его постичь, а так как разум человеческий ограничен…

…Разум? Да? Разум? Чего от нее хотят? Душка почувствовала, что тяжесть сдавила ей плечи, увидела, как окружающие отодвигаются от нее, исчезают, а в пустом пространстве кружатся разноцветные пятна — одно над другим, одно в другом, непрестанно носятся с пением, а в пространстве острый, как будто цветочный запах. Этот аромат становится все острее, все сильнее, заставляя кровь быстрее бежать по жилам. Цвета становятся все нежнее, все нежнее, они тянутся все выше и выше, лопаются, и из трещин поднимаются огненные цветы с раскрытыми венчиками, они поют тихо и сердечно, тянутся к луне на длинных, тонких стебельках, а среди стебельков парят Даниэль с Темреле, они перелетают от цветка к цветку. Цветы склоняют свои головки; полузасохшие, больные, они еле держатся, а над ними несется огненный напев. Даниэль исчезает вместе с Темреле. Что? Нахман еще говорит?

— …Служить и восхвалять Господа Бога можно только через любовь. Чтобы достигнуть высшего предела любви, нужно прежде возвыситься душой, совершенно отвлечься от всего материального, соединиться с Богом, а этого можно достичь только с помощью тайн любви и слияния. Да, слияния! В этом мире — между мужчиной и женщиной, а на том свете благолепием…

…Мужчина и женщина? Она не любит мужчин! Такие тяжелые, обросшие волосами, бородатые, и бороды колют, скользят по телу… Бр-р! Чего он так смотрит на нее? Сколько жадных глаз! Нахман? Его огненная борода становится все длиннее, расплывается, превращается в реку, в огненную реку… Вы хотите посмотреть? Ха-ха-ха! Сейчас, сейчас. Но вначале в огонь, все в огонь! Никто пусть не останется! Теперь смотрите! Смотрите, как я сбрасываю с себя платья! Одно за другим! Откройте ваши жадные глаза! Жжет! Ха-ха-ха! Вы хотели видеть? Смотрите, смотрите! Вот Даниэль! Как он корчится в пламени! Даниэль! Да-ни-эль!..

Душка открыла глаза. Тело ее было покрыто холодным потом.

Даниэль стоял рядом, гладил ее лоб и уговаривал:

— Иди приляг. Ты устала…

Он взял ее за руку, и они вышли из комнаты.

Когда Даниэль вернулся, все по-прежнему стояли вокруг Нахмана, очарованные его умом и эрудицией. Вдруг Темреле легко соскочила с кушетки, взмахнула жемчужными бусами и стала плясать перед Даниэлем. Публика больше не слушала проповедника, все смотрели, как Темреле вскидывает то руки, то ноги, как извивается, словно змея. Ее глаза, большие, черные глаза никому не дают устоять на месте, затягивают в танец. Движения ускоряются в яростном темпе, белые зубы сверкают, становятся острее, глаза мечут огонь, сердятся, смеются… И публика не устояла — зрители тоже сорвались со своих мест, взялись за руки, подхватив с собой Мордхе, окружили Даниэля с Темреле и обо всем забыли.

Мордхе мчался за ними, как случайный, посторонний предмет; он видел, как переплетаются руки пляшущих, как разматывается клубок и парочки отстают, ложатся в углах. Его охватил такой ужас, что он должен был сесть. Свечи одна за другой погасли. Стало темно.

Потом тьма стала рассеиваться, понемногу во всех углах начали вырисовываться силуэты. Через открытые ставни в комнату заглянула полная луна. Женщина с лицом, закрытым вуалью, выросла перед Мордхе и села к нему на колени:

— Если вам неудобно, я уйду!

Мордхе молчал, удивляясь, что не испытывает греховных желаний, и, хоть сердце подсказывало ему, кто это, он все же боялся приподнять вуаль.

Из тьмы доносились приглушенные отрывочные звуки, выкрики, а над ними носился тихий плач еврея, бившегося головой о стену:

— Отец, ой, отец, ой, отец!

У дверей стояла Душка в ночной рубахе до щиколоток. Она смотрела перед собой широко открытыми глазами и ничего не видела. Стриженые волосы, худые ноги… Она была похожа на юношу. Душка постояла с минуту, потянулась к луне и закрыла глаза. Потом стала расхаживать по комнате, обходя стулья и людей, и остановилась около кушетки. Она протянула руку, будто кого-то нащупывала, снова потянулась к луне, всхлипнула тихо, как плачущий ребенок, когда он засыпает, и вышла из комнаты так же, как вошла.

Скорбь охватила Мордхе, встала стеной между ним и окружающими, поглощая любые желания. Он забыл, что у него на коленях сидит женщина; в нем пробуждалось странное теплое чувство… Он ощущал себя молодым отцом, держащим на коленях больного ребенка. Женщина плакала, и в ее плаче слышалась мелодия, напоминавшая о старинных молитвенных домах, где евреи веками сидели в чулках и смачивали слезами текст сказания о гибели Храма…

* * *
Снаружи раздались голоса. Эти голоса звучали со всех сторон:

— Какая мерзость!

— Какая мерзость!

— С чужими женами!

— И под кровлей ребе!

— Нужно их уничтожить!

— Не оставить и следа!

— Саббатианцы![52]

— Настоящие саббатианцы!

— Пошел по следам деда!

— Кто?

— Даниэль!

— Он ведь из рода Эйбешюцев!

— Ты не достоин называть имя реб Йонатана, нахал!

— Какой там праведник в шубе это говорит?

— Говорят, жена липнинского резника тоже там?

— И жена реб Лейбуша из Парцева? Кошмар!

— Во всем виноват рыжий мошенник!

— Ты имеешь в виду Нахмана?

— А я утверждаю, что во всем виновата эта нахалка.

— Какая?

— Темреле!

— Варшавянка?

Мордхе видел, что уже слишком поздно бежать, и равнодушно остался сидеть, ожидая, чтобы народ ворвался внутрь.

— Выдайте нам Нахмана! — крикнул кто-то через открытое окно.

— И Даниэля!

— Грешника этого!

— И вас не тронут!

— Даниэль, дорогой, спрячься! — упрашивала мужа Душка, закутанная в его шубу. — Они могут сделать с тобой Бог знает что! Прошу тебя, Даниэль, через погреб можно пройти к дедушке… Чего ты ждешь?

Ошеломленный, Даниэль стоял и ждал, чтоб кто-нибудь взял его за руку и вывел. Вдруг появился Нахман:

— Ребе, не покидай нас!

Этого было достаточно. Испуганный Даниэль выпрямился, приказал не зажигать свечи, запер окна и двери, разрешил всем защищаться.

Народ на дворе начал бить стекла. Женщины беспомощно заломили руки и рыдали. Вскоре толпа нападавших выломала дверь, окна и стала напирать со всех сторон. Началась драка.

В суматохе Мордхе улизнул. Он пробежал весь сад, перескочил через забор и пошел вдоль Вепши.

Ему стало наконец абсолютно ясно, что хасидизм вырождается. Он видел своими глазами, как напивается целая толпа евреев. Достаточно было полуобнаженной Душки и наглой Темреле, чтобы все потеряли рассудок. Если правда, что время выдвигает Мессию, то он давно должен был прийти. Но кто знает? Возможно, Мессия уже среди нас! Миллионам надо освободиться от своего уродства, и они его узнают.

Возможно…

Чем дальше шел Мордхе по полю, тем глубже он погружался в свои мысли. Забыв, что сейчас ночь, он лелеял и освящал новое слово, несшееся из этой дали, из этой шири. Его немо напевали белая от снега земля, голые, обледеневшие деревья, похожие на хрусталь, в котором отражаются миллионы звезд. Мордхе ощущал, как нити, тянущиеся из дальних миров, соединяются в его сердце.

Небо было окутано пламенем и расстилалось далеко над полем и лесом. Зарево было похоже на светло-красную вуаль. Мордхе остановился, вспомнил о Ривкеле, о реб Менделе. Он был уверен, что двор ребе сгорит, постоял с минуту, как бы собираясь вернуться, и махнул рукой:

— Пусть горит!

Обледеневшие ветки искрились пламенем, отражавшимся в этих хрустальных стволах. Из-за стволов появлялись то птицы, то белки. Олени и зайцы выглядывали из-за каждого дерева, из-за каждого куста.

Мордхе стоял точно посреди заколдованного мира. Он расстегнул платье, снял каракулевую шапку, вдохнул в себя пепел горящих хасидских дворов, поколений и вдруг растянулся во весь рост на снегу.

Пламенеющее небо, недвижимое, стояло над ним, но в какие-то мгновения спускалось и обнимало его с неземным спокойствием. Сомнения исчезали где-то на пути между небом и землей. Его охватило чувство великой радости, и он вскочил бодрый и уверенно побежал по снежному полю.

Глава X ШЛОМО МОЛХО

В два часа ночи Мордхе наконец вернулся домой. Тихо вошел в свою комнату, не зажигая света, разделся и сел на кровать. События, перемежаясь, проносились перед его внутренним взором, вспыхивали и угасали в памяти. Он вспомнил об отце, представил себе, как тот сидит полураздетый на кровати, читает Криас шма[53], а мать примостилась напротив, заплаканная, бледная. Невыразимое страдание точило его душу. Он подошел к окну. Снежные поля, звезды, похожие на глаза, не двигались, равнодушные, они смотрели вниз — как вчера, как третьего дня, как в прошлом году. Он пристально всмотрелся в небо, увидел среди звезд большие, ярко светящиеся, разглядел меньшие, совсем маленькие.

Он зажмурил глаза, и серебристые пылинки, как нити, стали сплетаться над звездами, потянулись вниз.

Мордхе объяла вдруг тоска по человеку: он готов был каждому встречному броситься в объятия и исповедаться. Ни с того ни с сего он подошел к кафельной печи, взял горсть пепла, посыпал себе голову и сел у дверей на полу. Из горла у него неожиданно вырвалась такая же заунывная мелодия без слов, как та, которую он в детстве слышал от дедушки, когда тот совершал полуночную молитву. Он не спрашивал себя, зачем это делает, не удивлялся, что он, Мордхе, уже давно переставший молиться, вдруг, обливаясь слезами, начал читать полуночную молитву. Он не спрашивал себя, откуда он знает наизусть молитву «Тикуней Зоар», он испытывал чувство человека, который во сне читает отрывок из Талмуда, дотоле ему неизвестный, говорит на языке, которого никогда не слыхал. И чем дальше Мордхе читал молитву, тем сильнее плакал, плакал от радости, что душа его очищается, трепетал от счастья, чувствуя близость к звездам, сыпавшим искры из неведомых миров. И радость его была так велика, она так переполняла все его существо, что его губы прошептали:

— Все правы, все! Реб Менделе, реб Иче, босой Исроэл! Все правы, все! Даниэль, Душка, Темреле! Все, все! Фелиция, Комаровский, Кагане… Все, все!..

* * *
Мордхе еще глубже погрузился в молитву, потом остановился, вспомнив, что «Тикуней Зоар» читают, когда умирает ребе. Он задумался и, усталый, уперся головой в стену.

Что тут творится? Что? Почему все рвут одежду в знак траура? Скончался ребе? Вот как… Вот он лежит! Реб Иче стоит у двери и читает «Тикуней Зоар». Ребе лежит укрытый своим белым шелковым лапсердаком. Как много света! Как много людей! Стены раздвигаются… Почему это он лежит на полу? Кто это? Босой Исроэл? Вышвырните его! Вышвырните его! Ни одна рука не поднимается на него. Босой Исроэл подходит к ребе:

— Коцкий ребе, покайся!

Ребе, укутанный в белый шелковый лапсердак, поднимается. Все разбегаются в стороны. Вслед за людьми убегают и стены. Комната становится все больше, остается только пустое пространство, и посреди этого пространства стоит растерянный Мордхе. Ребе берет его за руку, не говоря ни слова. Он топчется на месте, делает маленькие шажки, не двигаясь с места. Мордхе вздрагивает, оглядывается — они стоят у входа в пещеру. Воздух содрогается от Божественного гласа, подобного звуку рога:

— Йосеф Каро![54] Йосеф Каро!

Камень, заслонявший вход в пещеру, откатился в сторону. Изможденный человек, без рубахи, которая могла бы прикрыть его нагое тело, а только с поясом из листьев вокруг бедер, сидел у входа в пещеру и учил Тору. Обнаженный человек ни разу не обернулся, он продолжал заниматься Торой, кому-то разъяснял какую-то проблему, хотя в пещере никого не было видно. Время от времени он вздрагивал, словно посторонние взгляды ему мешали.

Заросшее волосами страшилище с ужасным лицом, похожее на какого-то удивительного зверя, выбралось из темной пещеры и тихо обратилось к Мордхе:

— Что тыдрожишь? Не надо пугаться. Я проповедник Йосеф Каро. Привыкни смотреть мне в глаза, и ты найдешь там отблеск того, что принято называть словами «жалостливый и милосердный». На тебе узелок с едой, и отправляйся в путь. Коцк — не место для тебя. Иди на восток, иди на запад, иди на север, иди на юг. Отправляйся в большой мир, к людям. А когда все пути станут тебе ясны, все люди — близки, тогда остановись у ворот Рима. А если на тебя обрушится беда… — Тут страшилище наклонилось к Мордхе. Посмотрев на него какое-то время, Мордхе застыдился: как это ему могло прийти в голову всего несколько мгновений назад, что лицо «проповедника» отвратительно? — А если на тебя обрушится беда, — повторил «проповедник» и что-то тихо прошептал Мордхе на ухо, — то этим тайным словом ты всегда сможешь меня вызвать. Иди, и да сопутствует тебе успех!

Мордхе пустился в путь. Он шел дни и ночи, проходил города и страны, языка которых он даже не понимал. Одежда на нем начала рассыпаться, от башмаков ничего не осталось, и чем сильнее он хотел прогнать из сердца отчаяние, тем глубже погружался в него. Голодный, страдающий от жажды, он тащился по безлюдной местности, искал среди камней воду, хотя бы глоток. Из-под большого камня выбивался тоненький ручеек, журча, он струился между ветвей и листьев. Мордхе пустился на шум, увидел всадника на лошади и заторопился.

— Кто это? Знакомое лицо… А, это же Кагане!..

— Хорошо, хорошо, Мордхе. Садись на моего коня, надевай мою одежду и езжай в город!

А из камней катилось эхо, словно там была пещера:

— А где он находится?

— У ворот Рима!

— А как узнать его?

— Он сидит среди бедняков, страдающий от болезней.

— И все перевязывают их и лечат раны их одновременно.

— Он перевязывает по отдельности каждую из их ран.

И сказал он: «А если я потребуюсь, то я не должен задерживаться».

Звук эха трижды повторялся, звучал тремя различными голосами, излечивая Мордхе от усталости, изгоняя его отчаяние. Он сел на коня и погнал его, проехал Ворота Тита, где он произнес предвечернюю молитву, и остановился у первого же постоялого двора иноверцев:

— Хозяин, я рыцарь из дома Пирема. У меня в Риме возлюбленная, из-за которой я страдаю, а ее родители держат ее под замком, поставили стражу, и ни один рыцарь не должен показываться в окрестностях замка, в котором она находится. Прошу тебя, хозяин, возьми мою лошадь, мои одеяния, найди у себя в стойле старые лохмотья…

Мордхе завернулся в шелковое знамя, на котором было вышито красным шелком: «Из глубин возопил я к Тебе, Господи», набросил на себя лохмотья и направился к мосту через Тибр.

Сотни калек сидели рядами, спали вокруг ограды. Люди без ног, без рук, без глаз ссорились, ругались на чем свет стоит, показывали свои раны, грея их на солнце. А когда подъезжал рыцарь, калеки затихали, принимались громко произносить благословения, глядя на длинные бичи. Открытые раны, разлагающиеся члены тел, пустые места, на которых должны были быть члены тел, — все это устремлялось к прохожему с просьбой о милостыне. При этом они перечисляли имена святых.

Среди этих калек сидел Мордхе. Он обернул свои лохмотья в форме восьмисвечника — восемь лоскутов вокруг правой руки, восемь вокруг левой, не глядя на то, что из всех углов, из всех ворот на него устремляются кресты.

Эти острия приближались к нему все ближе. Со всех концов города — тонкие, еще тоньше, они сотрясали воздух своими колоколами. Мордхе непрерывно произносил молитвы для очищения от нечисти. Он соединял искры, и сияющие буквы выросли над восьмисвечником, зажглись, погасли, снова зажглись. Они отражались в тихом Тибре, как в бриллиантовом зеркале.

Буквы над светильниками восьмисвечников разгорались все ярче. Они тянулись к свету бесконечности, как дитя к матери. Они трепетали, как белые, раскаленные языки, изгибались, сближались — первый светильник с последним, каждый — со своей парой, начало — с концом, конец — с началом, как мужчина и женщина, как огонь и уголь. И тогда раздался плач. Это буква «гей» с первого восьмисвечника и буква «нун» со второго рвались друг к другу. Они рыдали в тоске и никак не могли сойтись, потому что мужи первого восьмисвечника соединялись с женами второго восьмисвечника, а силу они тянули из самого корня, из буквы «гей» и буквы «нун», и силы их сливались, становились единым целым, как мать с ребенком, который еще не родился.

Над раскаленными добела языками выстроились в ряд двадцать две расплывающиеся буквы. Они изгибались в огненном хороводе, синие, как сапфир. Мордхе разулся и — от великого страха — упал лицом в землю и несколько раз повторил: «Мысль, слово и деяние. Все это едино у Господа, благословенно Имя Его».

Из огненного хоровода-колеса вырвалось еще одно колесо, а из этого — еще одно, и так снова и снова. А когда их число достигло десяти, колеса начали дрожать, выплевывать куски синего пламени, и из густого дыма появился Бог, окруженный серафимами.

— Свят, свят, свят! Открывайте ворота, освободите дорогу! Всемогущий грядет! — Серафимы захлопали крыльями в огненном свете над короной Всевышнего. И чем громче они хлопали, тем больше звезд отрывалось и оставалось висеть между голубых колес. Все больше и глубже становилась завеса. Усиливалась тоска серафимов по сиянию, не имеющему ни начала, ни конца, по сиянию, начало и конец которого являет ничто.

— Свят, свят, свят…

— Кто ты? — послышалось и не послышалось с востока, запада, севера и юга. — Это человек короновал себя как Бога, вырядился в громы и молнии, притворился «Господом жалостливым и милосердным», мстителем до четвертого поколения. Ты убедил себя, что в твою честь следует день и ночь петь хвалебные гимны. Кто ты такой? Даже при твоих окровавленных руках и ногах, ибо ты хотел искупить грехи людей своей кровью, кто ты такой? Твоя жизнь, твоя смерть, твое милосердие, желавшее воцариться на обломках деревянных и каменных идолов и все еще скитающееся по свету, так же бессильны, как и идолы. Так кто же ты? Даже самое прекрасное из твоих деяний, то, что Бог приблизил к себе женщину-блудницу, очень человечно, и не более. Так чего же ты хочешь? Корчись, вылезай из собственной шкуры, ты, которого человек, смертный, короновал как Бога, которому он велел сделать из Рима — Иерусалим, даже он знает, что твой час пробил, твое время истекает, истекает…

* * *
Огненное небо стало гаснуть, валы огненного света разыгрались, они рычали, как голодные львы, сжигая все вокруг. Обрывки облаков наплывали со всех сторон, принося тьму а между облаками носился реб Иче, бледный, почти теряющий сознание, он опирался на реб Менделе, босого и согбенного от старости. Мордхе видел, как они бегут, ни разу не оглянувшись, бегут напуганные, растерянные, словно их откуда-то выгнали, этого «богатого летами» вместе с этим «славным воителем». Мордхе расплакался, он жаловался бесконечности. Он заходился в плаче и видел, как со всех сторон к нему несутся калеки. Они посылают к нему девушку с дырой вместо носа; посылают девушку с отсохшими руками, на которых от пальцев не осталось и следа, а только болтаются тонкие, побелевшие косточки. Девушки принимаются кружиться, приподнимают верхние юбки, подходят все ближе и ближе, берутся за руки. Калеки стучат в такт руками и костылями, а девушки кружатся вокруг Мордхе, подхватывают с собой Магдалину-Темреле, принимаются кружиться — быстро, еще быстрее. Вдруг они набрасываются на него, мучают его до слез, непрестанно. Мордхе закричал и открыл глаза.

Он сидел у двери. Ноги его затекли так, словно не принадлежали ему. Начинало светать. Он хотел вспомнить, что ему снилось, но не вспомнил, а только почувствовал усталость. Он встал. Ноги кололо, будто булавками; и он принялся, хромая, ходить туда-сюда по комнате. Так он ходил изрядно, а потом вдруг остановился у стола. Он долго рассматривал лежащую на столе книгу и несколько раз прочитал: «Книга великолепия». Он вспомнил сразу весь свой сон. Он не был потрясен, а только тихая печаль охватила его, наполнила его сердце. Эта печаль не причиняла ему боли, не волновала. Она только непрерывно баюкала его и убаюкивала.

Ему стало ясно, почему люди, потрясающие миры, отдающие жизнь за новый смысл, не оставили после себя никаких сочинений. Каждый раз находился какой-нибудь ученик или ученики. Они-то и писали от имени ребе. И хорошо, что так!

Он взял в руки «Книгу великолепия», напечатанную в Салониках. Как убого, как убого! Тень тени! Какое отношение имеет этот паренек к светлого образа Диего Пиресу? Диего Пирее — Шломо Молхо — Элияу-пророк, который приходит известить мир о том, что Мессия сидит у ворот Рима. Он передает миру Божье слово о том, что Тибр выйдет из берегов и затопит этот грешный город. И Климент VII покидает в страхе свой дворец и бежит…

Постучали в дверь.

Глава XI ПРОПОВЕДНИК

Мордхе открыл. Молодая служанка принесла ему завтрак. Она поводила узкими, не совсем еще развившимися плечами, желая обратить на себя внимание юноши, и долго возилась, ставя пищу на стол.

Мордхе ходил взад и вперед, будто в комнате никого не было, но, когда служанка собралась уходить, он ее остановил:

— Фрейда, ты вчера видела пожар?

— Какой пожар?

— Ничего не знаешь?

— А разве горело что?

— Двор ребе…

— Матушки! — схватилась девушка руками за голову. — Не может быть! Если б что-нибудь, упаси Боже, случилось, Трайна-булочница знала бы, а она ничего не говорила! Нет-нет, — Фрейда заулыбалась, слегка кокетничая, — Мордхе, наверное, шутит!

— Я не шучу, — сказал Мордхе мрачно, но сам тоже начал сомневаться.

— Я только вымою посуду, — девушка открыла дверь, собираясь уйти, — и пойду сейчас же в город. Не может быть, не может быть!

Мордхе принялся за еду. Глотал, не разжевывая, одновременно соображая, не приснилось ли ему в самом деле, что двор горел… Да нет же! Двор горел! Он уверен в этом! Босой Исроэл поджег его! Двор должен был гореть!.. Что? Должен был гореть? Значит, он сам не уверен… Мордхе встал, отодвинул от себя пищу, стал напряженно вспоминать все подробности вчерашнего вечера. А босого Исроэла он разве вчера вечером не встретил? Не видел пляшущую Темреле? И дама под вуалью разве не сидела у него на коленях? Душка разве не выходила в одной рубахе?.. Итак, горел ли действительно двор или все это было сном? Может быть… А проповедник? А то, что Йосеф Каро вошел в пещеру рабби Шимона бар Йохая, ему тоже показалось… Помни о почтении! Ты сравниваешь себя с Йосефом Каро, со Шломо Молхо? Это великие люди, избранники, показавшие миру, что Израиль есть главная тайна творения, что Израиль, Тора и Творец, да будет благословенно Имя Его, едины. Это люди, которые с радостью погибли ради освящения Имени Божьего…

А ты?

Его мозг начал работать быстрее, ни на минуту не давая ему покоя, словно держал его на цепи. Мысли, как стаи птиц, вдруг налетели откуда-то, бурлили в мозгу, исчезали, не оставляя следа, а за пустотой поминутно слышались отзвуки смеха… Он подошел к окну, ощущая биение собственного сердца, начал дышать на замерзшее стекло и пристально всматриваться. Между деревьями мелькали Фелиция с Комаровским. Юноша тяжело задышал, с мукой взирая на это, потом отвернулся и снова сел к столу. В самом деле, какое ему дело до Фелиции? Она ведь ему совершенно чужая! Смех в саду не прекращался. Мордхе вскочил, наглухо закрыл ставни и задернул занавески. Он шагал по комнате, как зверь в клетке, и когда смех в саду стих, остановился и прислушался. Потом раздвинул занавески, открыл форточку и стал смотреть, как парочка то исчезает за укрытыми снегом деревьями, то снова появляется.

Видения одно за другим проносились перед глазами Мордхе, словно связывая его. Он прислонился лбом к замерзшему стеклу и ощутил в себе тихую печаль.

Фелиция, Фелиция!..

Твой возлюбленный вошел в святая святых, пронзил завесу, и мы истекаем кровью.

Фелиция, Фелиция!..

Пусть ты даже в тысячу раз прекраснее Клеопатры! Что с того? Подобно Беренике и Эстерке, ты будешь только наложницей!

Фелиция, Фелиция!..

Зачем ты послала своего возлюбленного в Храм? Из-за тебя мы истекаем кровью, Фелиция. Из-за тебя…

Плачь, плачь…

Плачь, плачь…

Бедная Фелиция, несчастная сестра моя…

Кровь кипит во мне, кровь пророков кипит во мне, когда я вижу, что с тобой стало, что они из тебя сделали…

Сестра…

Мы не будем молчать. Мы отомстим за нашу кровь, за твою красоту, за твою скромность…

Мы слабы?

Да, сестра, слабейшие уже однажды швырнули мир в путаницу, из которой он не может выбраться до сих пор.

Утешься, сестра, утешься…

По еврейским кладбищам скитается не одна Фелиция. Не одна оскорбленная Сореле пророчествует о том, что Мессия уже пришел, и ждет его, своего жениха. И мы не сможем больше выносить этого страдания. Какая-нибудь Сореле или Мирьям снова запутает мир так, что он уже никогда не распутается!

За нашу кровь, Фелиция, за твою красоту, за твою скромность…

Фелиция, Фелиция…

* * *
Мордхе вышел из комнаты. Штрал шел ему навстречу с пачкой газет.

— В Варшаве неспокойно!

— Что такое?

— С тех пор как Кронберг откупил «Курьер Поранны», его нельзя в руки взять. В каждом номере все одно и то же: евреи, евреи… Поляки, вероятно, думают, что наши несчастные соплеменники вдруг заметили, как нищи они духовно, и жадно набросились на польскую культуру! Ослы! Девяносто девять процентов польских евреев даже не знают о существовании польской культуры!

— Что вы скажете про речь Ястрова на Легине? — спросил Мордхе только для того, чтобы что-нибудь сказать. Он колебался, не зная, спросить ли о вчерашнем пожаре, и все-таки решил не спрашивать.

— Новость! — пожал Штрал плечами. — Те же соображения высказал премудрый Кагане еще в прошлом году! Кагане я хоть понимаю, но когда раввин, к тому же варшавский, реб Майзельс (и его братия), берется утверждать то же самое, я в этом вижу опасность. Что ты на сей счет думаешь? — указал Штрал на газеты, словно все это он вычитал оттуда. — Если Польша — родина варшавского раввина, тогда Россия — родина московского. И если дойдет, упаси Боже, до столкновения, оба раввина должны стать смертельными врагами. Если б евреи издавна вели такую политику, от них бы и следа не осталось. Зачем тебе больше: даже князь Белопольский против этого! И когда царь был в Вильне, кто ему пел хвалебные гимны?! Одинец! Один из величайших польских поэтов! Он написал в честь царя стихотворение, превосходящее своим патриотизмом даже русского Кукольника. Ну, спрашиваю я тебя, зачем нашим «просвещенцам» пытаться превзойти поляков? Нет, Мордхе, мы, евреи, не должны вмешиваться! — Старик, довольный, махнул пачкой газет и умолк.

Мордхе мысленно сравнил своего отца и Штрала. Отец поставлял провиант в 1831 году. Лошадь под ним пала у Вали, когда неприятель взял Варшаву. А Штрал? Он кричит, что это бессмыслица, евреи не должны вмешиваться, а на его средства несколько сот ружей перетаскали из-за границы.

Служанка с метелкой вышла из двери, что-то напевая. Она увидела хозяина, умолкла и хотела уйти. Штрал ее остановил:

— Мадам еще спит?

— Мадам пошла гулять.

— Одна?

— Мадам пошла с князем.

Лицо Штрала мигом вытянулось. Он потер себе глаза двумя пальцами, сжал губы, и по лицу его разлилась усталость, как бывает у близорукого, когда тот снимает очки. Реб Йосл откашлялся:

— Славный иноверец этот Комаровский!

— Отчего же он такой славный? Оттого, что любит еврейскую рыбу? — Мордхе спохватился, что слишком далеко зашел, и покраснел.

— Что он любит? Еврейскую рыбу? — прикинулся Штрал наивным. — Откуда ты знаешь, что он любит еврейскую рыбу?

Он пронзил Мордхе взглядом, будто хотел что-то выведать у него, рассмеялся натужно и беспомощно, и в смехе его было что-то раздражающе птичье.

Подошла Фелиция, раскрасневшаяся от мороза, кокетливо взяла руку мужа и поднесла ее к своей щеке.

— Холодно?

— Где ты оставила князя? — Штрал погладил ее руку; морщины на его старом лице улыбались, показывая Мордхе, что он ошибся.

— Он сидит на веранде и просматривает почту.

— Он уже позавтракал?

— Нет.

— Тогда я его позову.

— Хорошо. Куда ты идешь? Он сидит на веранде, выходящей на улицу.

Вдохнув аромат, тонкий, как от миртовых листьев, который оставила Фелиция, Мордхе не чувствовал себя больше одиноким. Он вышел из передней.

Мороз трещал так, что дух захватывало.

Мордхе шел по протоптанной дорожке и не обвинял больше Фелицию. Он просто думал о том, как это нехорошо, когда старик женится на молодой женщине.

Озабоченные евреи бежали из синагоги с талесами под мышкой, уткнув лица в теплые кафтаны. Женщина с полным передником дров протоптала дорожку в снегу и, придерживая дрова окоченевшими от холода руками, громко кряхтела. Из бакалейной лавочки вышел еврей, тоже с талесом под мышкой, держа в руке хлеб; он постучал пальцами по корке, проверяя выпечку, и, довольный, что сможет накрошить свежего хлеба в горячую похлебку, улыбаясь, пошел домой.

Будничность, окружающая его, угнетала Мордхе. На минуту он остановился, словно очнулся ото сна. А окружающая его серая реальность словно спрашивала: «Ну и что? Ну и что?»

Он шел боковыми переулками, избегая людей, желая издали посмотреть на двор ребе.

— Здравствуй, Мордхе!

Перед ним стоял Шамай Шафт в енотовой шубе. Мордхе смотрел на шубу с большим воротником, зная, что Шафт ее не купил, а взял у помещика в счет долга, и вспомнил, как отец однажды избил Шамая.

— Давно вы уже в Коцке?

— Со вчерашнего дня. Я искал тебя у ребе в синагоге. Где ты обретаешься?

— Вы уже были во дворе?

— Как же, я видел реб Иче…

— Вчера, кажется, там был пожар? — как бы невзначай поинтересовался Мордхе.

— Да! Вот это пожар так пожар! Всю ночь горело!

Глаза Мордхе заблестели. Он и виду не показал, что этот пожар имел к нему отношение, но спросил:

— Значит, двор весь сгорел?

— Ни одной дощечки не уцелело! Убытков на много тысяч.

— А свитки Торы?

— О чем ты говоришь?

— Спасли ли хоть свитки Торы?

— Да ведь горело у помещика за кладбищем!

— Вот как! — широко раскрыл глаза Мордхе. Его будто с размаху сильно ударили по голове. — Так, значит…

— А ты что думал? — улыбнулся Шамай.

— Ничего. — Мордхе смутился. — Когда вы… Вчера, говорите, приехали? Что слышно в лесу?

— Отец такой же, как всегда. Ты же знаешь. А мать не переставая плачет, что бедному Мордхеле приходится жить на чужбине. У меня есть письмо для тебя, — начал он шарить в карманах. — На! Если ты нуждаешься в деньгах, скажи: я тебе дам.

— Вы мне поверите? — Мордхе вскрыл письмо, собираясь его читать, передумал и положил его в боковой карман.

— Слово твоего отца — надежный вексель. — Маленькие глазки Шафта заиграли. — Есть у тебя свободное время, Мордхе?

— А что?

— Я хочу с тобой поговорить. Но мне вскорости нужно быть в суде. Если у тебя есть время, проводи меня.

Мордхе пошел с ним. Ему было очень любопытно, что расскажет Шамай. Он, однако, тревожился за отца, который всегда не мог видеть, как плачет мать, который бегает один по лесу, ругает с досады крестьян, чувствует, что идет ко дну, что его помещик, Табецкий, уже погиб, а Шамай, Шамай Шафт, который вечно спрашивает, из чего это следует, что нужно носить белый воротничок и черные ботинки, а не наоборот — черный воротник и белые ботинки, этот Шамай, который вечно торчит в суде и каждый день у какого-нибудь помещика отнимает имение, становится хозяином…

— Шамай, — спросил Мордхе, — как вам не надоест судиться всю жизнь? Знаете ли вы, как много у вас врагов? Вы же богатый человек! Пора вам наслаждаться своим богатством, а не…

— Ха-ха-ха! — хитро прищурившись, засмеялся Шафт. — Я знаю, что деньги еще не все в жизни! Все же нужно уметь жить широко, как твой отец. Я могу-таки себе позволить пообедать за пять злотых, даже за десять, но, правду говоря, для меня это мучение! Эта необходимость сидеть, принимать услуги, мясо трех сортов… Не переношу этого! И я захожу в нашу столовую. Обед мне стоит всего один злотый, и я имею удовольствие. С твоим отцом, видишь ли, мне никогда не сравниться! Он ведь живет не по средствам! Ты в самом деле думаешь, что твой папа такой богач? Ничего подобного! В Плоцке ты встретишь десятки евреев, которые богаче его.

А то, что я имею много врагов, так что же мне делать? Да, — щипал он свою седую, жидкую бородку, — меня ведь считают ужасно скупым, но, поверь мне, Мордхе, если б я встретил подходящего жениха для моей Циреле, я бы ему передал все свои дела, а сам ушел бы от торговли… Понимаешь, с твоим отцом я не могу говорить! Он знает, что Шамай еще у твоего дедушки околачивался в кухне, за злотый ездил в город к резнику, кур резал, стоял навытяжку, как арендатор перед помещиком, а реб Авром — благочестивый еврей, богач, благотворитель. Он забывает, твой папа, об одном: Шамай в настоящее время — самый богатый человек в окрестностях и может во всякое время откупить лес у молодого Табецкого, и сам твой папа будет тогда служить у меня, у Шамая!

Мордхе оскорбился за отца; он не мог перенести веселых огоньков в глазах у Шамая.

— Но Шамай, — ударил себя Шафт в грудь, — зная, кто твой отец, не сделает этого. Шамай не ростовщик! Но я другое хочу сказать. Говорю я две недели тому назад с твоим отцом, — в сущности, я не умею с ним разговаривать, — говорю, что иду забрать лес и отдать его детям в приданое. «Какие дети?» — спрашивает он. Тут я уже не могу ему прямо в глаза смотреть и говорю тихо: «Я думаю, если реб Авром… как водится…» Думаешь, Мордхе, что я ошибаюсь? Знаю, что я не ровня твоему отцу! Ну, в самом деле, как может Шамай сравниться с реб Авромом? Но раз Бог осчастливил меня таким состоянием, я думаю, что это, вероятно, предначертано свыше, чтобы мы породнились. Что ты скажешь? Ты должен был видеть, как твой отец напал на меня! Я знаю отца, знаю его сумасбродства… Что ж, думаю я, поговорю с тобой, ты сдержаннее… Если это осуществится, Мордхе, я ухожу от дел, передаю тебе все мое состояние… Ну, что ты скажешь?

Мордхе своим ушам не верил. Он не представлял себе никогда, что Шамай, тот, который, по мнению людей, обладал миллионом злотых и у которого не было даже умывальника, а у дверей дома для умывания была вырыта ямка, куда стекала вода, — этот Шамай способен расстаться со всем своим богатством, лишь бы породниться с родовитыми людьми. Это так тронуло его, что он не решился признаться Шамаю, что не думает жениться, а собирается уехать. Мордхе увидел перед собою другого Шамая, которого не хотел огорчать. Он промямлил:

— Не печальтесь, Шамай, все устроится!

Оба с минуту шли молча. Снег скрипел. Шафт вдруг спохватился:

— Я совсем забыл! Что ты скажешь про этот список имен, который висит у ребе в синагоге?

— О чем вы говорите?

— Рассказывают, — Шафт втянул голову в плечи, так, что она еле была видна, — что сегодня ночью у Даниэля творилось такое, что сказать нельзя! И где? Под одной крышей с реб Менделе. Кто мог ожидать этого? Такая подлая женщина, такая…

— Висит список, вы говорите?..

— Утром висел. Потом реб Довидл велел сорвать. Поговаривают, что «двор» заставит Даниэля развестись с Душкой. Ах, как их избили! Нахмана так изувечили, что он лежит в постели! Да, послушай, как это случилось, что и твое имя там упоминается? — прикинулся Шамай дурачком. — Я сам читал.

— Мое имя?

— Да, я удивлялся. Ну, в самом деле, как это вышло? Ты… я думаю… прилично ли?.. Реб Иче очень огорчен этим! Ты же знаешь — он прямо не скажет…

Мордхе не отвечал, не слушал, что говорит Шамай, но почувствовал, что в Коцке ему стало тесно. Он не мог больше оставаться в этом городе. У реб Довидла не сегодня-завтра закроют перед ним двери… Он вспомнил о проповеднике, который велел ему отправиться бродить по белу свету, говоря, что Коцк для него не место. Вспомнил и обратился к Шамаю:

— Послушайте, Шамай, одолжите мне пять тысяч злотых. Но с условием, чтобы отец не знал об этом.

— Зачем тебе столько денег?

— Нужно.

— Когда ты станешь совершеннолетним? Через год?

— Через два.

— Хорошо, приходи ко мне в гостиницу.

— Когда?

— Когда тебе удобно. Я здесь пробуду, вероятно, недели две.

— Так мы увидимся… Какой день сегодня? Среда?

Мордхе заметил, как с противоположной улицы кто-то машет ему рукой. Он узнал Кагане и попрощался с Шамаем.

— Значит, мы на будущей неделе увидимся!

— Хорошо!

Мордхе подошел к Кагане и пожал ему руку:

— А я думал, вы в Варшаве!

— Сегодня вернулся, на рассвете, — не выпуская руку Мордхе, ответил Кагане. — Послушайте, едем со мной к францисканцам!

— В монастырь?

— Вас там не крестят, — усмехнулся Кагане. — Поезжайте с нами. Комаровский ждет меня у винной лавки Розена с запряженными санями.

— Ехать в чем есть? — Мордхе распахнул шубу и показал сюртук.

— Что ж тут такого? — Кагане пожал плечами и усмехнулся. — А если хотите — поменяемся. Возьмите мой пиджак и дайте мне ваш сюртук. Ну, идемте! — Он выпустил руку Мордхе и зашагал так быстро, что Мордхе едва за ним поспевал.

Часть третья ПЕРЕД БУРЕЙ

Глава I РИМ И ИЕРУСАЛИМ

Низкорослый, с широкими, немного сгорбленными плечами, из-за которых его большая голова с высоким лбом казалась меньше, с редкими, будто из черного шелка, кудрявыми волосами, с беспокойными глазами, глядящими из-под густых бровей, Филипп Кагане одним своим обликом внушал уверенность, что доведет до конца все, за что возьмется.

Польские иммигранты из Франции, Бельгии и Германии хорошо знали «нашего Кагане». В студенческих колониях его боготворили, рассказывали о нем легенды, называли его «святым Павлом».

Он ездил из одной иммигрантской колонии в другую, выступал, рассуждал о «Дедах» Мицкевича, о «Божественной комедии» Данте, знакомил молодежь с поэзией, с политическими проблемами, помогал генералу Мореславскому создать среди студентов организацию, готовую при первом же зове примкнуть к восстанию.

Кагане говорил по-польски с еврейским акцентом, не мог освободиться от древнееврейских идиом, от притч библейских пророков. Польские фразы он строил так, будто говорил по-еврейски, и, когда один из его товарищей, поляк, спросил, почему он не старается освободиться от этой манеры, он ответил, что не принесет содержание в жертву форме только потому, что родился евреем.

Кагане не умел зарядить пистолет и одновременно читал студентам лекции по полевой фортификации, по тактике и стратегии.

На первый взгляд было все-таки нечто комическое в его фигуре. Подвижный, с черными кудрями, он был не слишком заметен среди рослых белокурых поляков. Но когда, бывало, разговорится, белокурые слушатели начисто забывали, что это всего-навсего маленький еврей, и видели перед собой могучего пророка, который мечет громы и молнии, сбрасывает камни с гор, создает вокруг себя атмосферу тревоги, предощущение грозы, давно витающих над польскими полями и лесами. Эта тревога явственно подтверждала, что близок час, который заставит молодежь бросать школы и учебники, а крестьян — плуг, жен и детей и собраться, освобожденными, в лесах.

Кагане долгие годы странствовал по Европе, стал коммунистом, мечтал устроить колонию в Америке, нечто вроде «Новой Икарии», собирал для этой цели деньги, пытался заинтересовать иммигрантов. Тогда-то и встретился он в Париже с Гессом, и от его плана камня на камне не осталось. Гесс имел на него большое влияние. Из-за него Кагане начал косо смотреть на своих прежних товарищей, не понимая, почему они, вышедшие из еврейской среды лишь недавно, стыдятся своего происхождения, а князь Еленский, христианин в третьем поколении, чей прадедушка, реб Шаес, был апостолом лжемессии Якова Франка, при каждом удобном случае подчеркивает свою принадлежность к еврейству, тыкая им всем в глаза.

Кагане стал верующим, отпустил бороду и выступал в парижских синагогах с речами о том, что Освобождение близко. Он верил, что пришло время, когда все угнетенные народы должны сбросить со своих могил тяжелые надгробия и восстать из мертвых.

Он шатался по парижским улицам и продолжал ткать нить пророческого откровения, начатую его братьями-пророками на горе Мория и не прервавшуюся до сих пор. Даже когда языческий Рим положил конец греческой и еврейской духовной жизни, из их руин выросла новая жизнь, проявившаяся через еврея. И теперь, когда христианский Рим агонизирует, а новая жизнь уже стучится в окна, пробуждает человека к деяниям, рассказывает, что Избавление близко, что оно в руках самого человека, — даже теперь эта новая жизнь проявляется через еврея.

Кагане боготворил Гесса, смотрел на Сибиллу как на Марию Магдалину, черпал у Гесса Божье слово, распространял его в синагогах, где на него смотрели словно на помешанного, и среди польских студентов, где его не слушали. Но он не уставал сеять на каменистой почве, пока не свершилось чудо: меж камней там и сям выглянули упрямые ростки, стали расти, ветвиться и укореняться в сухом камне, подобно Божественному слову.

Кагане знал, что его работа не пропадет даром, что ее продолжат без него другие, и спокойно уехал обратно в Польшу, думая, что не сегодня-завтра польский народ освободится сам и приблизит Избавление евреев.

* * *
Когда Кагане с Мордхе подходили к винной лавке, они издали увидели, что Комаровский с Еленским уже сидят в санях. Еленский быстро выскочил из саней и пошел им навстречу.

— Знакомьтесь, — подал ему руку Кагане и повернулся к Мордхе: — Князь Еленский…

— Ступайте ко всем чертям! — возмущенно прервал его Еленский и взглядом извинился перед Мордхе: — Какой я князь? Меня зовут Ержи, Ержи Еленский; по дедушке меня звали Ерухам.

Последнее слово он произнес с особым ударением и посмотрел на Мордхе с такой болезненной гордостью, точно говорил не о еврейском имени, а о стариннейшем польском роде.

Он указал Мордхе место, сам тоже вскочил в сани и крикнул кучеру:

— Езжай!

Еленский укрыл всем ноги пушистой меховой полостью и сам уселся поудобнее. Он не умолкал ни на минуту. Говорил быстро, отчетливо, сжимая тонкие пальцы правой руки с блестящими, прозрачными ногтями. Эти ногти придавали его словам особую остроту.

— Стыдно ведь быть князем! При королевском дворе промышляли гербом, как мои деды водкой! А у Станислава-Августа каждый хам за пятьсот-шестьсот дукатов мог сделаться князем!

Мордхе всматривался в Еленского и видел перед собой явно еврейский тип лица. Удлиненные глаза искрились, как черное пиво, пронизывали; однако в них не было той неуверенности, того страха, которые привычно читаешь в еврейских глазах.

— Что вы скажете? — отозвался Кагане. — Как вся пресса восприняла речь Ястрова?

— Два брата из одной земли? — рассмеялся Еленский. — Что мы за братья? Может быть, ты с князем Комаровским или с Мерославским? А я нет! Я — еврей! Я уж не говорю о том, что в тридцатые годы Моравскому казалось, что не подобает шляхте сражаться вместе с жидами. Даже «великий» Лелевель был против этого. И вдруг — братья? Да чего там говорить. Вот мой старик — другое дело! Правоверный католик, беспрестанно молится, водится с попами, угрожает, что, если я не стану религиознее и не прекращу допекать его дедушкой Ерухамом — всегда при гостях, разумеется, ха-ха-ха, — он лишит меня наследства. Видели ли вы правовернее католика? У этого старика есть слабость: он гонит из дому бедных шляхтичей, которые сватаются к моей сестре, ищет для нее князя, и только из старинных польских князей, а они, князья, никак ему простить не хотят, что дедушка Ерухам получил от епископа Дембовского сто розог!

— Розог? — переспросил Мордхе, пораженный.

— Да, пане, розог! Это было… Сейчас… Это было зимою тысяча семьсот пятидесятого года. Благочестивый епископ издал приказ, чтобы все евреи в двадцать четыре часа оставили Каменец-Подольск и чтобы ни один поляк не посмел купить дом еврея. Мой прадедушка уговаривал евреев поджечь дома, не оставлять их монастырям. Он первый поджег свой дом, и от еврейского квартала не осталось даже следа. За то его растянули на снегу, пороли, и благочестивый Дембовский заставил мою прабабушку считать удары, которые получал ее муж…

Еленский переводил взгляд с одного на другого, желая понять впечатление, которое произвели его слова.

Каждый раз, когда Комаровский слышал речи Еленского, он смущался, будто был виноват во всем; виноват в том, что его дедушка и его отец пороли крестьян, пороли евреев и, хвастая этим, развлекали гостей. Он смотрел на трех евреев, которые были ему совершенно чужды. Насмешливое отношение к еврею, внушенное ему с самого детства, исчезло, и он в каждом еврейском лице видел нечто трагическое, печать Каина. Вырос же он с Ержи вместе, они вместе учились, мечтали, строили планы, но каждый раз, когда он приходил к нему в гости, там его все пугало: отец Ержи с озабоченным лицом, тяжелые картины из священной истории, приглушенные голоса. Ему казалось, что он попадает в другой, чуждый мир.

Еленский тем временем закончил:

— Епископ боялся, чтобы последующие поколения не забыли его великой преданности церкви, и сам описал, как он изгнал «неверующих», не щадя ни детей, ни стариков, как гнал их по пояс в снегу. «Паршивого Ерухама, — пишет он, — следовало бы сжечь, а не отпустить с сотней розог». В заключение епископ выражает надежду, что его книжку можно будет найти во всяком католическом доме.

— Это та самая книжка, которую твой отец покупает, как только увидит? — спросил Кагане.

— Да, он платит хорошие деньги, не желая, чтобы узнали о его происхождении, — усмехнулся Еленский в свои густые черные усы. — Теперь эту книжку уже нельзя и достать. Но я боюсь, что старик меня больше на порог не пустит! Знаете, что я собираюсь сделать? Я дам эту книжку перепечатать, прибавлю к ней родословную Ерухама до Петра Еленского и разошлю всем нашим соседям, ха-ха-ха! Что вы на это скажете?

Он не ждал ответа, схватил Комаровского за руку и продолжал:

— Ваше единение — бессмыслица! Если вы не хотели терпеть в своей среде, ты и твои деды, несколько сотен крещеных евреев, которые еще и теперь для вас бельмо на глазу, как вы можете мечтать об ассимиляции евреев в Польше? От ваших льняных волос и следа не останется.

Лошади неслись по снегу, вздымали холодную, колючую пыль, хлестали длинными хвостами по блестящим бокам, закидывали головы с раздувающимися ноздрями и ржали.

Еленский говорил не переставая, и над дорогой то и дело разносился веселый смех.

Мордхе радовался словам Еленского, с живым интересом смотрел на гордого князя, искал связи между ним и теми евреями, которые раболепствуют перед поляками и от имени которых он говорит. Он видел перед собою Молхо, прибывающего верхом в Регенсбург, чтобы быть принятым при дворе императора. Он уверен, что убедит монарха поддержать его. А Мордхе всегда было трудно понять, почему свой первый визит Молхо нанес Йосельману, придворному еврею, с которым он никогда не мог договориться. Реб Йосельман, забитый немецкий еврей с позорной желтой заплатой на одежде, который кланяется каждому христианину, и Молхо — гордый рыцарь, воспитанный при королевском дворе! Сейчас, глядя на Еленского, Мордхе стало понятно, почему Шломо Молхо дружил с Йосельманом, придворным евреем.

— Да, с тобой нельзя ведь и разговаривать! — Комаровский несколько раз прервал Еленского.

— Ну, каких доказательств тебе еще надо? — Глаза Еленского разгорелись. — Я прочел анонимную книжку, где описывается, как крестили моего отца! И каждый раз, когда я ее открываю, мне приходит в голову, что поляк тоскует больше о расовом господстве, чем о польском государстве!

— Неправда, неправда! — поморщился Кагане.

— Автор книжки, — Еленский говорил быстро, не замечая гримас Кагане, — жалуется, что нельзя пройти по варшавским улицам, чтобы не встретить неофита. Неофиты не занимаются никакой работой, каждый из них содержит больше двадцати винных лавок, живут они обособленно, никогда не роднятся с истинными католиками, оставаясь теми же евреями. Видел?! Как тебе это нравится?

— Любопытно, очень любопытно! — Кагане похрустел пальцами. — Можно взять у тебя книжку?

— Конечно, я даже узнал, кто ее автор. Один священник. Хогортовский зовут его. Вы только дальше послушайте. Ему встретилось тридцать неофитов и ни одного истинного католика. Пища, мол, у них такая же, как у евреев: фаршированная рыба, белая хала… У них та же, что у евреев, жестикуляция, пугливые и хитрые глаза… Даже то, что они слишком часто крестились, говорило, — это Хогортовский пишет, — что я сижу среди евреев, что они смотрят на меня косо, бросают еврейские слова, которых я не понимаю, как будто боятся меня, как чужого, который вдруг попал к ним во время их трапезы.

— Мы уже приехали, — сказал Кагане.

Все на минуту замолчали, избегая смотреть на Комаровского, как будто слова Еленского противоречили их нынешней поездке и делали ее глупостью.

Вверх тянулись вычищенные дорожки; по обеим их сторонам лежал глубокий снег. Длинные побеленные здания, разбросанные повсюду тут и там, издали напоминали казармы. Посреди стоял костел с двумя башнями; кресты, усыпанные рыхлым снегом, словно реяли в прозрачном воздухе. Ворота церкви были широко раскрыты, огоньки восковых свечей отбрасывали тень на стены, исчезали и снова появлялись. Со всех сторон сюда съехались крестьяне на санях. Парни с суковатыми палками приходили целыми группами. Женщины в черных платьях становились на колени у церкви, потом поодиночке исчезали в открытых воротах, как в глубокой освещенной пещере. Монахи в долгополых коричневых сутанах с поясами, кисти которых волоклись чуть не по земле, сновали среди толпы, продолжая свою обычную работу, безразличные ко всему остальному.

Сани остановились. Все вышли. К костелу было трудно подойти. Толпа напирала со всех сторон. Ежеминутно прибывали новые богомольцы. Один нес крест, другой — святой образ, и все пели. Пение слышалось отовсюду, чуть ли не с неба. В одном месте звук замирал, в другом начинался, и тихое пение словно неслось по белому снегу, навевая печаль. Народ не переставая крестился.

Откуда-то внезапно появился молодой священник и поклонился, искоса посмотрев на Мордхе. Мордхе представили, и тому стало особенно неприятно: казалось, со всех сторон на него устремлены неприязненные взоры.

— Пане Кагане, — молодой священник кивнул в сторону прихожан, которые все прибывали, — теперь уж никто не скажет, что народ против восстания, верно?

Мордхе не слушал. Он стоял опустив голову, полузакрыв глаза, но чувствовал, что вокруг него создалась непроницаемая стена из людей, которые заслоняли происходящее.

Вдруг все в нем прояснилось; ему показалось, что он поднимается над толпой, видит, как шагает вооруженный неприятель, прицеливается, приказывая толпе разойтись, угрожает ей расстрелом. Толпа не трогается с места, все, как один человек, становятся на колени и требуют:

— Стреляй!

Толпа заволновалась, стремясь ближе подойти к церкви, и потащила за собою Мордхе. Он оглянулся, увидел кругом малоприятные физиономии, услышал, как старик в конфедератке рассказывает про защиту Варшавы в тридцатые годы… Впрочем, никто из окружающих его не слушал. Все, раскрыв рты, подняв руки, рвались к костелу, и Мордхе подумал, в состоянии ли была бы эта толпа противостоять любому неприятелю?

При входе в костел, рядом с образом Богоматери, поставили гипсовое изображение молодой женщины. На голове у нее была конфедератка, на груди — белый орел из цветов, а на руках и ногах висели железные цепи. Несколько молодых людей и девушек стояли на коленях в снегу и пели: «Boże, coś Polskę…»[55]

Народ подхватил пение, и в морозном воздухе что-то дрогнуло.

Около изображения появился священник. За ним второй, третий. Толпа не двигалась с места, люди стояли с напряженными лицами, не слыша, о чем говорят, но чувствуя, что пробил час: нужно разорвать цепи. Кагане говорил хриплым голосом; те, что стояли подле него, подбрасывали вверх шапки, кричали: «Единение!» Мордхе почувствовал на своих щеках влажные усы: пожилой христианин обнял его и поцеловал:

— Единение так единение!

Кто-то затянул, и по полю понеслось: «Z dymem pożarow…[56]»

Пение становилось все громче, слова отчетливо разносились над меховыми шапками крестьян, и чувствовалась святая вера в то, что не сегодня-завтра народ будет свободен.

Далеко кругом звенело:

— Он едет, едет!

— Кто?

— Принц Понятовский!

— Это кто такой?

— Кто такой? Не знаю, как тебе сказать.

— Принц!

— Да, пане, принц!

— Нет, это князь Замойский!

— Ты уверен?

— Уверен или не уверен, но приезжает, братец, не кто-нибудь!

— Что ты скажешь об упряжи?

— Как она блестит!

— Золото!

— Чистое золото!

Из лесу выехала верхом свита из шляхтичей. Началась суматоха. Никто не знал, кто подъезжает. Называли различные имена, настаивали на своем, держали пари… Наконец показалась карета, запряженная десятью лошадьми цугом — соответственно десяти польским губерниям. В карете сидел молодой человек, окруженный дамами. Лошади, закутанные в синюю шелковую парчу, затканную серебряными орлами, несли на задранных кверху головах старинные золотые гербы. Стройные краковские девушки в национальных костюмах замыкали почетную охрану. Они шли, слегка склонив гордые головы, чаруя толпу синими глазами, золотистыми волосами. Тихо звенели колокола. Из костела навстречу принцу вышла процессия. Колокола зазвонили громче, гордые дочери Польши ниже склонили головы, сильнее зазвучало их пение, сопровождаемое стонами еврейской скрипки. Толпа тихо и смиренно опустилась на колени перед своим принцем, в жажде услышать его слово.

Гордо стоял принц над коленопреклоненной толпой, воинственно кусая свои длинные усы. Потом увидел, как из лесу вышел Мойшеле — деревенский резник, маленький еврей с редкой бородкой. Он нес домой мешок с потрохами. Принц вышел из кареты, пошел навстречу еврею, обнял его и поцеловался с ним. Шляхтичи подбросили свои конфедератки, дамы — белые шелковые перчатки, и молитвенно настроенная толпа поднялась с колен с криками «Ура!», «Единение!», «Да здравствует Мойшек!». Принц, под приветственные крики дам, схватил Мойше на руки и, несмотря на то, что еврей дергал ногами и даже плакал, посадил его в карету. Шествие потянулось дальше.

Дамы начали успокаивать резника, ласкали его, снимали с себя бархатки, ленты, драгоценности, плели для него конфедератку с павлиньим пером,надушили его духами из серебряных флаконов, бросили жребий — которой из них дозволено будет его поцеловать… Бедный резник сидел чуть живой, плакал и молился.

Мордхе очутился у гипсовой статуи, где развевались святые знамена. С поднятыми руками стоял он неподвижно на пьедестале, слегка наклонившись. Глаза его глядели кротко, немного испуганно, приковывая взгляды окружающих. Среди развевающихся знамен лучились два лица; они были словно два родных брата: бледный гипсовый «Сын Отечества» и еще более бледный Мордхе.

Крики прекратились, пение стихло. Тут и там люди становились на цыпочки, указывали пальцами как на чудо, не могли понять, что здесь происходит.

— Кто это?

— Кто это?

— Еврей?

— Он похож на Христа!

— Кто это?

— Кто?

Мордхе продолжал стоять. Бледное лицо вытянулось, волосы небрежно падали на лоб, и белые нежные руки были обращены к толпе.

Внезапно наступившая тишина пугала, хотя и сопровождалась монотонным звоном церковных колоколов; страх, смешанный с любопытством, трепетал в сердцах.

Никто не заметил, как из лесу на маленьких быстрых лошадях выехали казаки. Раздался барабанный бой. Казаки налетели на толпу, обнажив сверкающие шашки, с ружьями, взятыми на прицел.

Толпа еще теснее сомкнулась, слилась в бесконечную стену, плечо к плечу, а над стеной стоял Мордхе, как статуя из камня, опираясь одной рукой на Богородицу, он смотрел на толпу.

Человеческая масса напирала, хотела войти в монастырь, но было так тесно, что ни один человек не мог сдвинуться с места, и толпа застряла в воздухе, словно висела, словно удар кулака остановил ее, и она уставилась вылупленными глазами на бледного еврея.

Барабанный бой прекратился; раздался хриплый голос офицера:

— Разойдитесь, или вас разгонят оружейным залпом!

Никто не трогался с места. Молодой священник поднял крест и запел:

— «Święty Boże!»

Толпа подхватила:

— «Święty Boże, Święty mocny… Święty a nieśmertelny, zmiłuy się nad nami»[57].

Все сняли шапки и запели громче, бесстрашно глядя на блестящие штыки, на дула обращенных к ним ружей. Мерялись силами.

Легкий барабанный бой послышался в воздухе — словно горох сыпался, потом стук палочек усилился, перешел в вой, так что мурашки побежали по телу. Оружейный залп заглушил на миг тихий напев. Священник уронил крест, второй тут же поднял его, но был сражен пулей. Мордхе подхватил крест.

Плотная людская стена раздвинулась; люди перескакивали через тела павших, но не разбежались, а с поднятыми вверх палками, с камнями бросились на врага.

Мордхе бежал впереди.

Рубаха его была разорвана, грудь открыта, губы сжаты от боли, и горящие глаза, казалось, кричали врагу:

— Стреляй, убивай невинных людей!

Кто-то схватил его за руку. Он увидел рядом мальчишку; тот присел, обратил к нему испуганные глаза, и кровь хлынула у него изо рта. Мордхе успел только приложить ему крест к губам и тотчас был унесен течением. Он бежал, словно в лихорадке, чувствовал, что ладони у него горят, хотел освободиться от добела раскаленных кусков железа, которые держал в руках. Тысячи событий за одно мгновение проносились в его мозгу. Он остановился. Остановился ли он, когда толпа, как первобытная сила, опрокидывала, отбрасывала все, что преграждало ей путь? Да, он остановился и, хватая нить за нитью, держал тайну этого мира. Он хотел швырнуть эту окровавленную тайну толпе, как разъяренному быку, чтобы он совсем обезумел, чтобы толпа заживо сожрала себя сама. Он поднял руки, увидел, как крест словно бы увеличивается, встает между ним и толпой, точно железная стена. Красные брызги огня пролетели мимо с жужжанием. Мордхе почувствовал, что его отбросило назад. Сломанный крест лежал у его ног. Он увидел, что Кагане с распростертыми руками стоит над сломанным крестом и громко кричит:

— Рим пал! Рим пал!

Толпа внезапно рванулась и покатилась в голубизну вверх ногами и исчезла. Мордхе удивился: почему вдруг стало тихо? Он звал. Он мчался в голубизне. Все умерло. Расплылось.

Глава II КРОВЬ И ОГОНЬ

Мордхе открыл один глаз, но белизна снега была слишком яркой, и он зажмурился. Потом удивился: почему он не может двинуться с места? Все тело его окоченело. Однако снег, лежавший на рубахе, отрезвлял. Он наконец слегка пошевелился. Серое небо с бледным отблеском звезд висело над ним. Тишина наступающей ночи звенела в ушах, но он не мог вспомнить, давно ли лежит. Он знал, что ранен. Ноги отяжелели и вязли в снегу, как набухшие бревна. Он начал шарить руками вокруг себя, нащупал сломанный крест и вспомнил, как худой священник, сраженный, упал около церкви. Он умер за Польшу — за своих братьев, за тысячу крестьян вокруг, которые собрались из окрестных деревень. А он, Мордхе? Почему он здесь? Закричала ворона, за ней вторая, третья; с карканьем они спустились вниз, на землю. Мордхе подумал, что где-то рядом, вероятно, лежит труп. Он напряг зрение, увидел, как там, где упал человек, черные клювы явственно вырисовываются на снегу, становятся длиннее, острее, опускаются и поднимаются, точно блестящие лезвия. Ворона, распластав крылья, села мертвецу на голову, подняла кверху клюв, как дятел, и с упрямой методичностью принялась клевать лоб. Мордхе сознавал, что ничего подобного в действительности не происходит, что это не более чем его воображение, но все же вздрогнул. Стремление выжить неудержимо начало расти в нем, и чем громче воронье карканье сотрясало тишину ночи, тем сильнее становилось желание жить. Цепляясь за комковатый снег, содрогаясь от пронизывающего холода, он приподнялся и осмотрелся, не зная, где находится. Потом разглядел перед собой кусты, засыпанные снегом, и начал прислушиваться. Вместе с карканьем доносились отрывистые звуки. Было похоже, что говорили люди. На дорожке, освещенной луной, показалась человеческая тень. Мордхе пополз на четвереньках.

Из-за куста послышался голос крестьянина:

— … пулей в задницу…

— Ну, встань, пане вояка! Встань!

— Вот это твердость!

— Ты боялся, что у тебя растащат лес, и порол крестьян, когда кто-нибудь брал жердь на дышло, а теперь ты молчишь! Больше нескольких досок на гроб ты с собой не унесешь!

— Теперь уже не будешь бить крестьян в усадьбе!

— Не будешь приставать к нашим женам!

— Ну, согни ногу!

— Вытяни копыта!

— Коли тебе захотелось повоевать — будь теперь с пулей в заднице!

Мордхе не мог больше лежать, вскочил и бросился к кустам. Крестьянин, перепугавшись, быстро схватил полный мешок, крикнул от страха «Иисус, Мария!» и пустился бежать. Перепуганный, он через пару минут даже бросил мешок и исчез. Прислоненный к кустам, стоял голый мертвец. Правый глаз его чуть-чуть приоткрылся, рот был искривлен, левый ус сжат между крепко стиснутыми губами; Мордхе даже показалось поначалу, что перед ним человек с одной половиной лица, смотрит, как это его раздели в такую холодную ночь догола, и плачет. На груди у мертвеца, где застыла кровь из раны, висел маленький крестик. Мордхе склонил голову, как у открытой могилы, не зная, кем был мертвец, забыв, почему судьба привела сюда их обоих, но в ушах у него звучало:

— Больше не будешь пороть крестьян в усадьбе!

Вороны вокруг каркали не переставая. Мордхе положил мертвеца на землю и, хоть он знал, что вороны его выкопают, все-таки засыпал снегом, воткнул в снег сломанный крест и пошел полем.

Теперь только он заметил, что на нем нет шубы. Студеная зимняя ночь становилась все холоднее. Он каждую минуту встряхивался, будто хотел освободиться от холода, и больше не спрашивал себя, отчего он здесь. Мордхе понял, что и священник, и мертвец, которого он только что похоронил в снегу, не пали за своих братьев. Братья не приняли их жертвы. Как голодные волки, они пустились в холодную ночь мстить за добро, которое им пытались сделать, а может быть, за помещичьи розги, за слезы своих жен и дочерей?

Возможно…

Мордхе зашагал быстрее, почти бежал, настороженно прислушиваясь к любому звуку, принимая дерево за человека, и, как человек, несущийся на упряжке из пары диких лошадей и крепко держащий вожжи, он был уверен, что как бы ни мчали лошади, из его рук они не вырвутся. Уверенность была с ним, бурлила во всем его теле. Уверенность, о которой не знают, пока не остаются наедине с собой. Странные события пронеслись мимо Мордхе, ни разу не коснувшись его, словно они были вызваны тайным знаком кого-то, кто вызвал к жизни этот странный мир. Он не чувствовал страха, не замечал белой зимней ночи, которая стояла у опушки леса, одетая снегом, одетая в снежную шубу, обросшая ледяными сосульками. Эта зимняя ночь высыпала из своего широкого рукава печального священника, того мертвеца, которого Мордхе похоронил в снегу, голодных волков, несущихся за санями, несущихся за Фелицией и Комаровским. Хищники должны были перекрыть Мордхе путь, перепугать его, чтобы он сдался на их милость. Но они не могли подойти к нему, словно огненное кольцо отделяло их от Мордхе. Мордхе, ушедший далеко от мира людей, почувствовал в себе вдруг сильную любовь к ближнему, любовь, которая снисходит на человека в пустынях, в лесах…

Голова у него горела. Ему мерещилось, что вокруг вообще разгорается пламя, охватывает одно здание за другим. Нагие люди возникают то там, то сям, дрожат от холода, не могут согреться, а огонь разливается рекой, пылает; люди борются, отталкивают друг друга, хотят вырваться, спастись, а посреди реки стоит склонившийся крест, как старая дамба. Он делает огонь сильнее, он никого не выпускает. Он торчит, как труба архангела Гавриила посреди моря. Там был выстроен только Рим, а тут — мир, целый мир, который должен быть разрушен. В мозгу у Мордхе блеснула молния, и он увидел, как одно за другим падают здания, а над руинами стоит еврей. Он стоит и призывает к себе подавленных, голодных, замученных. Он открывает шлюзы, разрушает дамбы, затапливает землю, разрушает все, чтобы нагой, новорожденный человек мог продолжить сучить Божественную нить, еврейскую нить, которая еще не оборвалась.

* * *
Поздно ночью Мордхе постучал в дверь маленького домика, который был еле виден из-за снега. Оттуда послышался сонный голос:

— Кто там?

— Путник. Прошусь переночевать.

Никто не ответил. Мордхе хотел было уже уйти, как вдруг услышал, что кто-то возится у двери и сердито бормочет:

— Опять спать не дают! Одно и то же! Шляются по дорогам ночью, как нечистая сила!

Дверь со скрипом открылась, и послышался голос:

— Входите скорее! А то у нас весь дом скоро вымерзнет!

Мордхе вошел в темную комнату. Спертый, теплый воздух, в котором чувствовались и залежавшаяся картошка, и коровий навоз, ударил ему в нос. Он осмотрелся, никого не увидел и проговорил негромко:

— Простите, люди добрые, что я вас разбудил. Я только переночую, заплачу вам и пойду дальше. Вам нечего бояться…

— Для человека все можно сделать, — отозвался женский голос из темноты. В нем звучали и страх, и смирение. — Но, пане дорогой, теперь, когда дороги запружены волками, а не людьми, нужно быть осторожным!

— Что, народ и у вас бунтует? — спросил Мордхе.

— Народ, пане, одичал, Бога не боится больше, убегает в лес, так что ездить небезопасно!

— Где же помещик? — спросил Мордхе. — Деревня ведь принадлежит Рудовскому?

— Да, пане дорогой! Помещик, вы спрашиваете? Помещик, он и есть помещик. В усадьбу нельзя даже показаться!

— Молодой помещик, — заговорил крестьянин, — хуже собаки! Только и знает, что крестьян пороть!

Раздалось тоскливое мычание теленка.

— Скучает по матери. Молодой, вчера лишь от коровы отняли, а в хлеву холодно; его и внесли в дом.

Крестьянин взял Мордхе за руку и подвел его к печи:

— Пане, вот вам подушка, полезайте! На печке лежит сено. Ложитесь на него, но смотрите не пугайтесь: там спят мои дети.

Мордхе осторожно влез на печку. Из-под одеяла выглядывала голова с льняными волосами, похожими на сноп лунных лучей. Мордхе растянулся на свежем сене. Золотистые волосы, лежавшие рядом, его странно беспокоили: хотелось уткнуться в них головой. Душа его была полна радости и благодарности к человеку. Он чувствовал, как окоченевшие члены согреваются, как детские волосы падают на его лицо, словно свежие колосья, а тоскливое мычание теленка становится жалобнее, отдаляется и расплывается.

* * *
Во сне Мордхе явственно слышал голоса; проснулся он с мыслью, что гуляет по ярмарке, и сел. Прежде всего он посмотрел в ту сторону, где видел ночью рассыпавшиеся волосы, и, не найдя там ничего, начал сомневаться, не сон ли это. Клетка с гусями, которую внесли на ночь в дом, стояла возле печи. Гуси просунули между перекладинками длинные шеи и громко гоготали. Теленок лежал на соломе, жалобно вытянув мордочку, и дрожащим голосом заливался: «Му-у!» Старый крестьянин долотом выдалбливал корыто из куска дерева. Тут же сидела его дочь и пряла. Полотно, висевшее у девушки на шее, сливалось с ее льняными волосами.

— Кушать, кушать! — Крестьянка выдвинула из-под печи колоду, положила на нее доску и поставила сверху глиняную миску, полную дымящейся картошки. Пары окутали избу. Дверь открылась, клубами вплыл мороз, а за ним старушка с палочкой:

— Будьте благословенны!

— Во веки веков, бабушка! Почему так рано? — спросила крестьянка. — Поругались с невесткой?

Старушка отряхнула снег со своих обмотанных тряпками ботинок, посмотрела поблекшими глазами на дымящуюся картошку и, вздохнув, заговорила:

— Я ни с кем не ссорюсь! Могу ужиться с самым плохим человеком… Если человек работает с утра до вечера, ему некогда ссориться… Корову и ту нужно пожалеть: Божья тварь. Тем более человека! Тяжелые времена, дорогая Марта, Тяжелые времена!.. Я уже трех панов пережила, а не запомню, чтоб крестьяне бежали из усадьбы… Отец нашего, покойный Рудовский, был сама доброта, недаром народ его звал Езулик. А он оставил сына, чтоб его гром сразил! Это тот самый проклятый Люцифер, что в священных книгах. Удивительно ли, что крестьяне, настоящие католики, бегут от него? Да, человек у нынешних панов никакой цены не имеет, хуже собаки… Вот поставили Владека резать капусту для скота, он резал день и ночь, пока из сил не выбился. Слыханное ли это дело? Лежит теперь в постели и не может вздохнуть, говорит, что у него в боку колет… Надо ему кровь пустить… Пришла я вас попросить, Войцех, чтобы вы после еды зашли…

— Хорошо, хорошо, бабуля! Я приду!

— Помоги вам Боже! — Старуха взмахнула палочкой к потолку, как бы указывая, где находится Бог, и мелкими шажками вышла.

Дымящаяся картошка будила голод. Соскочив с печи, Мордхе несколько раз повторил:

— Большое спасибо за ночлег.

— А как спалось, пане, удобно? — спросил крестьянин, и тут Мордхе заметил, что все осматривают его с головы до ног.

— Спал как убитый.

— Значит, хорошо, значит, хорошо, пане! — Крестьянин оставил корыто, поднялся и вытер руки о штаны, обсыпанные опилками и щепочками. — Не за что благодарить. Это пустяки. Магда, — обратился он к дочери, — подай полотенце, пан умоется и позавтракает с нами!

Девушка остановила колесо, порылась в сундуке, вынула оттуда кусок полотна и несмело подала его Мордхе:

— Пожалуйста!

На Мордхе повеяло запахом зимних яблок и высушенных фруктов. Он не знал, исходит это от полотенца или от девушки, посмотрел на ее золотистые волосы и подумал: может, это та девушка, которая спала около него на печи?

Он умылся, не заставил себя долго просить и присел к миске с картошкой. Все ели деревянными ложками из одной миски, ели молча, с благоговением, и, когда первый голод был утолен и лица прояснились, крестьянин проронил:

— Разве пан здешний?

— Нет, пане, я пришел издалека!

— Откуда?

— С самого Плоцка!

— Я знаю Плоцк, пане, я проезжал его. Красивый город! А какой там костел, какое богатство — голова даже кружится, когда заходишь! Я, пане, работал в Липовецких лесах, рубил деревья!

— Знаете вы там управляющего?

— Знаю ли я? Знаю ли я пана управляющего? Он еврей, честный человек, настоящий пан! Пан его знает?

— Это мой отец, — ответил Мордхе и, тотчас же пожалев о сказанных словах, опустил глаза.

От неожиданности крестьянин раскрыл рот, вытаращил глаза и перекрестился, не зная, как держаться с Мордхе. Он начал вытирать влажные усы и поспешно крикнул жене:

— Жена, если у нас такой гость, надо приготовить завтрак получше! У тебя, кажется, сливки есть. Подай хлеб и масло на стол! Постой, я сам! Где мой кожух?

Мордхе, увидев, что крестьянин собирается идти за чем-то, поднялся и загородил ему дорогу.

— Куда вы идете?

— Пане дорогой, Абрамек живет недалеко, я сбегаю за бутылочкой водки, пане дорогой!

Чем больше Мордхе упрашивал его не ходить, тем приветливее и добрее становился крестьянин; в конце концов он схватил руки Мордхе и начал их целовать. Мордхе еле вырвался, и, когда крестьянин вышел, в доме стало тихо.

Мордхе заметил морщинистое лицо крестьянки и спросил:

— В ваших местах спокойно?

— Спокойно? Нет, не спокойно, — крестьянка высморкалась в передник, — нечего зря говорить! Уж третий год, как на полях все выгорает; нет хлеба, люди едят коренья, голодают… Проклятие, Божье проклятие, пане!.. А у меня старик — один работник на всю семью… У других есть сыновья, они помогают… К тому же, пане, хозяин мой на старости лет начал пить… Мои руки, пане, уже скрючились от работы, не могу пальцы разогнуть, а он все в шинок тащит: масло, яйца, все…

Мордхе увидел слезы на ее изможденном лице, и тоска, которая нападает на человека посреди поля, когда сеет мелкий дождик, не впитываясь уж больше в потемневшую землю, и никто не знает, когда он пройдет, — такая тоска охватила теперь Мордхе. Он вынул несколько монет и сунул ей в руку.

— Пан мой дорогой! — Крестьянка упала к его ногам и начала их целовать.

Дочь, которая все время старалась не смотреть на Мордхе, дичась, будто никогда среди людей не бывала, возилась возле прялки, вытирала пыль на иконах, развешанных по стенам… Увидев, как мать упала к ногам Мордхе, она в замешательстве схватила клетку с гусями и исчезла.

— Что вы делаете? Стыдитесь! — Растерявшийся Мордхе поднял крестьянку с полу.

Ему было обидно за девушку. Он попрощался и ушел.

Мордхе отправился в деревню.

Низкие домики были еле видны из-под красных соломенных крыш, сгибавшихся под тяжестью снега. Снег все обнажил, и казалось, что пространство, на котором было разбросано несколько десятков домов, сжалось. И деревья, и дома, и амбары стали меньше. От одного дома до другого тянулись сугробы, испещренные следами вороньих лапок. Около колодца катались мальчишки: кто на деревянных коньках, кто скатывался сидя. Детский смех нарушал тишину. Из открытой конюшни выглядывал журавль с опущенной головой, и зимняя печаль была в его вылинявших перьях, в переломанном крыле, которое торчало, как иссохшая рука.

Мордхе слушал, как птица, простирая сломанное крыло, кричит: «Кля-кля-кля», будто жалуется на свое несчастье. Все, дескать, улетели, а бедного калеку оставили погибать в стране снегов…

У занесенного снегом забора топталась крестьянка, закутанная в попону, которой прикрывают лошадь. Потрясая кулаками, рвалась она к крестьянину средних лет, стоявшему за забором.

— Если не отдашь свинью, я глаза тебе выцарапаю!

— Иди лучше домой, бабушка! — Крестьянин подтянул штаны.

— Я не отстану!

Крестьянка попробовала было перелезть через забор, но попона упала у нее с головы, и нечесаные волосы рассыпались по лицу. Она осталась стоять внизу.

— Не лезь, — крестьянин схватил ремень, — если я тебя отстегаю, ты уже домой не попадешь!

— Кто тебя боится?! — Женщина чуть было не вцепилась ему в лицо. — Свиное рыло, посмотрите только на него! Он будет бить бедную вдову, чтоб он себе руки и ноги переломал! Иисусе святый!

Двери соседних домов открылись, любопытные выглянули на улицу. Крестьянка принялась взывать о помощи:

— Моя свинья зашла к нему на двор! Он ее схватил и притворяется, что ничего не знает!

— Заплати убытки!

— Черта с два я тебе заплачу! — бросилась было женщина на соседа.

— Поди сюда, сука! — поманил ее крестьянин пальцем.

— Я — сука? — Крестьянка повернулась к любопытствующим, выглядывавшим кто через открытую дверь, кто через окно. — Если б у вас была совесть, вы не дали бы так оскорблять бедную вдову! Завтра кто-нибудь из вас тоже может овдоветь!..

— Во раскричалась! — качал крестьянин головой. — Орет точно корова, которая телится!

— Разве от такого отелишься? — еще громче вопила крестьянка. — Удивляюсь, как она живет с таким!

Подошел мальчишка лет десяти с деревянным коньком в руке, с карманами, наполненными снежками.

— Чего ты так кричишь, мама?

Крестьянка начала подробно рассказывать ребенку, как все было, словно говорила со взрослым. Мальчишка дрожал от злобы, угрожал крестьянину коньком и тоже орал:

— Отдай свинью!

Это придало храбрости матери, и она перелезла через забор. Мальчишка — за ней. Крестьянин схватил ее за волосы и стал трясти с такой силой, что она села в снег. Мальчишка запустил крестьянину в лицо комом снега, завертелся меж его ног, пищал так, будто с него сдирали кожу, и с такой злобой впился зубами крестьянину в голень, что тот отпустил его мать.

— Разве можно поднимать руку на женщину, да еще на вдову? — Мордхе надеялся восстановить справедливость.

Крестьянин еле отделался от мальчишки, увидел Мордхе и стал оправдываться:

— Пусть не лезет!

— Отдай свинью! — визжала крестьянка, удерживая сына, который снова рвался к крестьянину.

— Уплати убытки!

— Отдай ей свинью, отдай, Мацек! — На поле боя вдруг появились несколько соседей.

— А пусть она пообещает, что больше не будет пускать свинью ко мне во двор!

Крестьянка. молчала, стоя по колено в снегу, и лишь просила сына, чтоб он пошел домой. Но десятилетний мальчишка все рвался в драку, грозил соседу маленьким кулачком и кричал:

— Он будет бить мою маму? Мою маму он будет бить?

Потом он вырвался из рук матери, отбежал на несколько шагов и снова стал швырять в крестьянина снежки. Крестьянин бросился к нему. Мордхе погнался за ним вслед. Он увидел, что крестьянин отстал, утомившись бежать по глубокому снегу, и, запыхавшись, поворачивает назад. Тогда Мордхе, заметив шинок, зашел туда, чтоб наконец перекусить: он с утра ничего не ел.

* * *
На Мордхе никто не обратил внимания. В большой комнате, у передней стены, стояла неубранная кровать, где лежал румяный малыш с поднятыми кверху ножками и кричал. Над кроватью висел образ Божьей Матери в раме без стекла. От времени он стерся. Между печкой и стеной была протянута ситцевая занавеска, за которой углом стояли еще две кровати. На одной из них сидела худая женщина и, давясь сухим кашлем, играла с маленьким ребенком. Старуха в платке, из-под которого выбивались пепельно-седые волосы, очень похожая на ведьму, чистила картошку, машинально открывая и закрывая провалившийся рот. Возле двери, у комода, на котором стояли две пары медных подсвечников, сидел высокий молодой человек с вьющимися пейсами и кудрявой бородой и, слегка раскачиваясь, читал книгу.

Мордхе осмотрелся, подумал было, что он не туда попал: если б не бочка пива и баллоны с водкой, он ни за что не поверил бы, что это шинок. На комоде, на скамейках лежали книги. Геометрические фигуры, вырезанные из картона, валялись на полу. Из-за занавески раздался слабый голос:

— Довид, Довид, клиент зашел!

Молодой человек вскинул голову, будто отгоняя муху, взялся за бороду, с минуту еще читал, а потом вдруг прервал себя:

— Хана, зачем я тебе?

— Наконец-то ты услышал! — проворчала старуха и показала на Мордхе. — Подойди к клиенту, а потом пришли сюда прислугу. Чего она торчит так долго в хлеву? Я скоро оглохну от ее байстрюка.

Молодой человек оставил книгу, встал и спросил по-польски:

— Пан чего желает?

— Можно получить у вас что-нибудь из еды? — спросил Мордхе по-еврейски и одновременно с любопытством подвинулся к раскрытой книге.

Молодой человек смутился оттого, что заговорил с евреем по-польски, и, заметив любопытство Мордхе, закрыл книгу, но потом, передумав, протянул ее гостю и сказал, запинаясь, как будто был виноват в чем-то перед этим чужим человеком:

— Не обижайтесь… Я думал… Если хотите посмотреть — пожалуйста… Это «Гиват а-Море», комментарий к «Путеводителю растерянных» Маймонида…

— Ты слышала, Хана? — прошамкала старуха. — Приходит клиент, хочет поесть, а он кормит его книгами!

— Не сердитесь, бабушка! — Мордхе хотел ее успокоить.

— Я и не сержусь! Я только говорю, что соловья баснями не кормят!

— Что вы будете есть? — улыбнулся молодой человек.

— Если можно, яичницу…

Молодой человек посмотрел кругом, будто ища кого-то, несмело отдернул занавеску, где стояла кровать, и тихо спросил:

— Хана… Хана… Ты спишь?

— Чего ты хочешь? Я иду, уже иду! — Старуха встала и стряхнула с передника картофельную шелуху. — Принеси яйца из кладовой!

Мордхе открыл другую книжку: это была «Геометрия и теория треугольников».

Он догадался, что геометрические фигуры, вырезанные из картона, имеют отношение к геометрии Виленского гаона. Он не заметил, как старушка подошла, откашлялась и заговорила с ним, точно со старым знакомым:

— Видит Бог, я ничего не могла сделать, я вынуждена была взять к себе в дом эту нечисть. — Она указала на образ Богоматери. — Моя дочь всю зиму так болеет, а малютка требует своего, нуждается в кормилице… Мой зять, дай Бог ему здоровья, богобоязненный… Сидит над своими книгами. Хоть бы все вверх дном перевернулось — его ничто не касается. К тому же он не способен к торговле. Я говорю: «Раз ты не годишься в купцы, сделайся раввином. Ты ведь уже отец семьи!» Он не отвечает. Целыми ночами не спит. И что, вы думаете, он делает? Где только найдет коробку, тут же ее разрезает, делает игрушки, как маленький… Вон они валяются по дому, — показала старуха на геометрические фигуры. — Я вас хотела просить, вы не обижайтесь, замолвить словечко… Может быть…

— Мама, чего ты так разговорилась? Позови лучше прислугу. Ребенок плачет, он голоден!

— Кто разговорился, кто? Слова нельзя сказать! — развела старуха руками, как будто на нее возвели напраслину, открыла дверь и начала звать: — Франка, Франка, чего ты торчишь так долго в хлеву? — И прибавила по-еврейски: — Чтоб ты сквозь землю провалилась!

Франка, широкоплечая, как мужчина, вошла с вязанкой дров. Она швырнула дрова у печки, схватила малыша, легла на кровать и дала ему грудь. Раскрасневшийся мальчишка начал вырывать грудь изо рта ребенка, крича: «Это моей мамы, моей мамы!» — и заливался слезами. Женщина высвободила вторую грудь, приложила к ней мальчишку, растянулась во весь рост на кровати, и по шинку понеслось довольное ворчание, напоминавшее хрюканье поросят, когда они сосут матку.

Мордхе оглядывал обстановку, трех женщин, которые вели хозяйство и обращались с молодым человеком, как с подростком, выцветшую Богоматерь, разбросанные книги, веревки, которые тянулись вдоль всей кухни. На них сушились пеленки и висели вязки чеснока и лука.

Молодой человек подошел к нему:

— Издалека идете?

— Из Плоцка.

— У вас, вероятно, дела в усадьбе?

— Нет.

Молодой человек хотел еще что-то спросить, но, увидев, что вошла старушка с яичницей, умолк. Мордхе принялся за еду и продолжил разговор:

— Зарабатываете?

— Еле сводим концы с концами.

— Некоторые ведь богачами стали?

— На нашем деле, на шинке, никто не разбогател. А если кто богат, так это неспроста: он наверняка промышляет крадеными вещами, контрабандой, водку из Пруссии получает… Ведь работаем-то на помещика! К тому же это неприличное занятие…

— Что вы этим хотите сказать?

— Да ведь приходится сидеть и молить Бога, чтобы человек напился, потерял образ человеческий… Если б я это раньше знал, я бы своих пару сотен злотых приданого не вложил…

— Сколько примерно вы вложили в это дело?

— Тысячу злотых!

— А если б вы имели теперь эти деньги, что бы вы сделали с ними?

— Что я сделал бы? — Молодой человек сдвинул шапку на затылок и рассмеялся. — Половину я бы оставил своей жене, а с пятью сотнями злотых уехал в Берлин.

— Учиться?

Собеседник Мордхе явно чего-то не досказал; он посмотрел вокруг, не подслушивает ли кто, и заговорил тише:

— Дело вот в чем: я написал сочинение, противоречащее книге «Иль мешулаш»[58]. Я назвал его «Иль меруба».

— Вы не согласны с геометрией Виленского гаона? — Мордхе перестал есть.

— Не то что не согласен, — поморщился молодой человек, как бы досадуя на то, что его не понимают. — Виленский гаон ничего нового не открыл. Он сам признается, что следует системе Евклида… Правда, до него никто по-древнееврейски так ясно и точно не разъяснил этот вопрос… Моя же система прямо противоположна евклидовой. И всякую проблему я разрешаю в соответствии со своей системой — как Евклид со своей… Но не думайте, что моя система правильнее! Нет, это значит только, что система Евклида не единственная. Понимаете? Несчастье в том, что люди постоянно говорят о пространстве, а на самом деле мы до сих пор еще не знаем, что это такое, и само собой выходит, что каждая вещь, которая в наших глазах выглядит странной, неестественной, считается нами невозможной! Понимаете, — сверкнул глазами парень, воодушевленный своими идеями по Евклиду, — сумма углов треугольника не может быть меньше ста восьмидесяти градусов, а если мы допустим, — закончил молодой человек, покраснев, — что она может быть меньше ста восьмидесяти градусов (что сие возможно, я и доказываю в моем сочинении), — это должно привести к новой геометрии, которая противоположна евклидовой…

Мордхе восторженно слушал, не понимая, однако, почему система молодого человека противоположна системе Евклида, пытаясь вспомнить имя русского профессора, который, создав новую геометрию, прославился на весь мир… Досада в нем росла, как будто все зависело от какого-то забытого имени, и радость, что он нашел этого молодого математика, исчезла.

— Вы уже показывали кому-нибудь ваше сочинение? — прервал его в конце концов Мордхе.

Юноша отрицательно покачал головой. Его сияющее лицо, его поведение — все убеждало Мордхе, что этот человек открыл что-то новое. Он вынул из комода несколько десятков сшитых листков бумаги и подал их Мордхе:

— Вот мое сочинение!

Мордхе взял рукопись, хотел ее перелистать, но остановился на титульном листе, где под заглавием было написано стихотворение, повествующее по-древнееврейски, что сия книга что-то «разъясняет и комментирует по новой системе, которая отнюдь не трудна», и что «все это сделала моя рука, самого юного недостойного из тысяч Израилевых, Довида, сына покойного реб Бунема».

На второй странице было написано еще одно стихотворение. Это — средневековым шрифтом Раши. Молодой человек заметил внимание Мордхе, растерялся и снова начал пояснять:

— …Это просто так, стихотворение…

— Довид, Довид, — крикнула старуха, — иди сюда. Ты нужен!

Мордхе прочел и это стихотворение. Оно представляло собой рифмованную жалобу на быстротечность жизни, на проходящую юность и на жизненные невзгоды. Не поняв его связи с темой книги, Мордхе подумал, что нужно послать сюда Кагане, чтобы тот ознакомился с рукописью.

Вошли несколько крестьян, наполнив шинок шумом и гоготом.

От тяжелого запаха махорки першило в горле. Мордхе поднялся, расплатился, обещал на днях прийти со своим знакомым, попрощался и вышел.

Он шел трактом по направлению к усадьбе, каменные сараи и амбары которой тянулись, как казармы, вдоль всей дороги. Он вспомнил о книге и о том, что три четверти века назад Соломон Маймон[59] сидел точно так же в шинке, как этот молодой человек, писал тайком и мечтал о поездке за границу. Три четверти века — и ничто не изменилось, все как было. И кто знает, может быть, через три четверти века голодный путник опять встретит в полуразвалившемся трактире такого же юношу… Кто знает…

* * *
Двое лесничих ввели во двор крестьянина с завязанными за спиной руками. Из амбаров и конюшен тотчас вышли парни в овчинах и с любопытством окружили арестованного:

— Что с тобою, Стах?

— Кто тебя так избил?

— Посмотри, как распух!

— И глаз не видно!

Связанный хотел улыбнуться, но из-за подбитого глаза улыбка только скривила лицо, и на нем появилось такое выражение, точно он собирался заплакать. Он тихо спросил:

— Где Антек?

— Антек Пясецкого?

— Да.

— Вон он идет!

Антек, широкоплечий парень в красном жупане, вышел из конюшни без шапки, щелкая коротким кнутом. Увидев связанного Стаха, он бросился к нему со всех ног:

— А где мой старик?

— Они нас избили!

— За что?

— Не крадите, и бить не будут! — сказал лесничий.

— Врешь! — Связанный парень с презрением посмотрел на лесника и беспомощно потянул связанную руку, будто желая ударить себя в грудь. — Мы не крали! Мы брали дрова из нашего леса, из крестьянского…

— Записку ты имел? — спросил лесничий нахально.

— Заткни глотку! Заткни! — крикнул Антек леснику и опять спросил у Стаха: — Где мой старик, не знаешь?

— Спроси их, этих псов, — показал крестьянин на лесничих, — они его били…

Лесничие растерялись; избегая взглядов парней, они начали пятиться назад, как будто хотели уйти от опасности, и один из них сказал:

— Лишь бы придраться! Мы не виноваты! Вы на нашем месте были бы не лучше. Зачем тогда лесничий в лесу? Чтобы позволять всем тащить дрова? К тому же сам пан стоял… приказал бить…

— И ты бил? — подошел Антек.

Лесник ничего не ответил и попятился назад. Антек поднес к его лицу кнут.

— Отпусти сейчас Стаха, слышишь?

— Ты кто таков? — вскричал лесничий и приподнял свою суковатую палку, как будто хотел защищаться.

— Кто я? Вот кто я! — Антек отпустил ему увесистую пощечину.

Этого было достаточно для того, чтобы парни бросились на лесников. Они били их всем, что только видел глаз: дышлом, конскими подковами, каблуками сапог. Заслышав крики, собаки с лаем начали рваться с цепей, девушки визжали, и среди шума, который поднялся во дворе, по тихим снежным полям прокатился отчаянный вопль:

— Ради Бога, спасите! Ради Бога!..

Из лесу верхом выехал помещик со свитой. С ружьями, взятыми на прицел, они окружили толпу и приостановили побоище. Стало тихо, но повеяло чем-то опасным. Окровавленные лесники указали на Антека.

— Я его проучу, этого бунтаря, этого хама! — Помещик не мог усидеть на лошади, которая непрестанно вертелась под ним. — Двадцать пять розог сейчас же, на месте!

Он погнал лошадь, проехал мимо Антека и ударил его арапником по лицу. Красная полоса на щеке тотчас вздулась, как кишка. Антек схватился за щеку и завопил так, что у всех мурашки по телу побежали.

Парни хотели удрать, чтоб не видеть позора брата, но им загородили дорогу, насильно приказав смотреть, как расправляются с бунтарем.

Эконом связал Антеку руки и ноги, как вяжут корову перед убоем; когда принесли розги и кто-то потянул за веревку, Антек упал в снег, точно подрубленное дерево. Его положили навзничь. Двое крестьян сели на него. Один — на ноги, другой — на плечи. Эконом осмотрел розги, протер их хорошенько несколько раз снегом, взмахнул, со свистом прорезая воздух, и, довольный, передал их тому, кто должен был сечь. Парни уставились глазами в землю, чтобы не смотреть на Антека.

Раздался голос эконома:

— Готово?

— Готово! — ответил палач.

Эконом монотонно считал:

— Раз… два… три…

Розга хлестнула по натянутым штанам, перерезала их, впилась в тело. Капли крови падали на белый снег, падали и застывали. Антек кричал нечеловеческим голосом, умолкал, опять кричал; монотонный голос эконома тупо отдавался в ушах между криками:

— Восемь… девять… десять…

Мордхе подошел. Увидев, как бьют взрослого человека, он задрожал. Он слышал, что помещики порют крестьян, порют евреев, однако считал это легендой, которую все рассказывают, но о которой никто ничего толком не знает. Теперь он столкнулся с экзекуцией лицом к лицу. Он пробрался через толпу и подошел прямо к палачу:

— Человек, тебе не стыдно поднимать руку на своего брата?

Смелость Мордхе, его выдержка, его спокойный тон — все до того поразило присутствующих своей неожиданностью, что палач остановился, посмотрел на помещика, на Мордхе… Все начали переглядываться; странная тишина резала слух.

Потому ли, что приостановили порку, потому ли, что чужой человек имел дерзость выступить против него, но раздражение помещика достигло крайней степени. Мрачный, он выехал вперед на лошади и спросил Мордхе:

— Кто вы такой?!

— Прохожий, — отвечал Мордхе.

— Так и ступайте своей дорогой! — рассердился помещик. — Не вмешивайтесь в чужие дела!

— Пусть вельможный пан будет так добр, — начал, заикаясь, один из парней, низко кланяясь и указывая на Антека, — и прикажет остальные розги дать мне!

— Что тут делается, черт побери?! — Помещик от злобы не мог усидеть на лошади и крикнул палачу: — Колек, продолжай! Хамье не будет мне диктовать, что делать!

— Колек — католик. Он не станет пороть своего брата! — сказал Мордхе.

— Что это за человек? — спросил кто-то из свиты.

— Чего он хочет?

— Это ксендз?

— Еще что!

— Это ведь еврей!

— Что ты болтаешь?

— Спроси его!

— Спроси ты его!

— Это еврей! Еврей!

— Ты еврей? — спросил удивленный помещик.

— Да, — отвечал Мордхе.

— Тогда отпусти еврею остальные розги! — крикнул помещик палачу и сплюнул. — Нехристь этакая!

Не успел Мордхе оглянуться, как он уже лежал на снегу, чувствуя, что розга все глубже и глубже врезается в тело, разрывает плечи, дробит руки одну за другой… Боль все усиливалась, удары, казалось, делались все чаще, и одновременно с ними слышен был монотонный счет эконома:

— Двадцать… Двадцать один… двадцать два…

Мордхе лежал обессиленный, не видя, что происходит вокруг, чувствовал только, как растирают ему виски снегом. Он открыл глаза, посмотрел на парней, которые стояли над ним, вспомнил, что с ним случилось, и из последних сил поднялся. Ходить он не мог. Круги плыли перед глазами, он шатался. Парни подхватили его, ввели в конюшню, где лежал Антек, обмыли теплой водой его раны и робко спросили, не поест ли он чего-нибудь.

— Воды! — попросил Мордхе.

Он выпил полную кружку. Вода охладила разгоряченное тело, стало легче дышать. С трудом он растянулся на земле и внимательно принялся слушать то, что говорили парни, усевшиеся вокруг Антека.

— Да, все, что на нас сыплется, все мало! — сказал один из них.

— Я ему покажу, этой собаке, как пороть! — простонал Антек.

— Мы все показываем, а они пока бьют.

— Крестьянин для них что корова!

— Правильно! Витек прав! Если б мы были людьми, мы бы не оставались здесь!

— В Пепловке, рассказывают, подожгли усадьбу!

— И нам следует сделать здесь то же самое!

— Вы грешите, — проговорил старый кучер.

— В Каршине убили помещика!

— Нужно их всех убить!

— Жизнь нашего тоже не в безопасности!

— Вы грешите, дети, грешите! — перекрестился кучер. — Нечистая сила в вас говорит!

— Как же мы грешим, дедушка, — Антек с трудом приподнялся, — когда мы у панов круглый год постимся? Наш помещик — человек слабый, и ксендз разрешает ему есть в пост жареных уток, содержать любовницу и даже пороть крестьян… Послушайте, дедушка, будь я не Антек, если мы не поквитаемся с ним! Если б не вы, старые ослы, мы бы уж давно отняли у помещиков землю, нашу землю… Ксендз не позволяет, а? Посмотрим!..

Мордхе был в лихорадке. Он не знал доселе, что отношения между деревней и усадьбой настолько обострены. Он тоже скрежетал зубами от возмущения. Отчаяние овладело им, томило душу, глубокая обида внушала мысли об отмщении… Месть, месть! Планы без конца рождались и рушились в воспаленном мозгу. Он обеими руками держался за голову; жилы на висках вздувались, как кузнечные мехи; ему казалось, что только так он соберется с мыслями. И каждый раз, когда планы исчезали недодуманные, нереальные, он вздрагивал, боялся, что упускает последнюю возможность. И если б его спросили тогда, почему он так дрожит и какую возможность боится упустить, он сам не знал бы, что ответить. Страх длился не больше минуты. Снова начинало стучать в висках, и лихорадка разгоняла сомнения.

К ночи температура у Мордхе повысилась. Тихие разговоры парней почти не доходили до его ушей; он видел, как конюшня наполняется людьми. Он взобрался на мешок с сеном, приподнялся, постоял на коленях, потом глаза его остановились на картине, висевшей на стене в раме из необструганных досок. Это была святая Богоматерь, имеющая власть над огнем. Парни окружили его. Он начал говорить с ними. И чем дольше он говорил, тем больше росли их беспокойство и злость. Они прорывались в проклятиях и ложились на их мрачные лица явственным грозным отпечатком. Мордхе не переставая говорил, стоя на мешке с сеном, и его слова пробуждали в крестьянах мысль о человеческом достоинстве, потребном любому. Слова приходили сами собой, не верилось, что это говорит он, Мордхе. Слова, точно искры, падали на благодатную почву, и огонь пылал.

* * *
Небо было в пламени, в дыму.

Впереди четверо крестьян несли на веревке гроб, где лежал убитый отец Антека. Парни с косами, вилами и топорами шли за гробом. При входе процессии в деревню зазвонил колокол; звонил, будто на пожар. Крестьяне с женами и детьми окружили открытый гроб, где лежал их сосед Пясецкий. Мордхе, которого никто не знал, не знали даже, откуда он пришел, появился вдруг около гроба. Его бледное лицо, горящие глаза, весь его облик придавали похоронам нечто таинственное. Антек опустился на колени, простер руки к покойному:

— Соседи, знаете ли вы, кто убил моего отца?

— Знаем, знаем! — ответили крестьяне и опустились на колени.

— Я хочу, чтоб вы помогли мне добиться справедливости!

— Обязательно поможем!

Мордхе произнес надгробное слово. Задушевно-простое, оно тронуло всех. Он видел, как крестьянки и крестьяне всхлипывают, и сознавал, что чья-нибудь сильная рука может повести их, куда только пожелает. В этот момент с разных сторон послышались голоса:

— Айда в усадьбу!

— Идемте, братцы!

— Мы панам отдадим наши хаты!

— А сами будем жить в замке!

— Правильно!

— Правильно!

— Несите с собой покойника!

— Возьмите гроб!

— Пойдемте!

— Пойдемте!

— Пропустите гроб вперед!

— Кто этот человек?

— Не знаю!

— Умеет говорить!

— Как по писаному!

— Говорит лучше ксендза.

— Не вспоминай его имени!

— Кто его убил?

— Пясецкого?

— Да.

— Не знаю.

— Говорят, пан!

— Мы сведем с ним счеты!

— Ты мог бы поднять руку на пана?

— Я — нет!

— Я — нет!

— К вечеру мороз усилится.

— Какое тебе дело? В твоей шубе ты не замерзнешь!

— Зажгите лучины! — неслось со всех сторон.

— Еще светло!

— Зажгите, говорят вам!

Повсюду с треском запылали лучины и поднялись к озаренному небу. Парни с блестящими косами на плечах шли рядом с гробом, склонив головы.

Процессия остановилась возле замка, который казался покинутым — так тихо было кругом. Толпа кричала, шумела, звала помещика. Эконом вышел на крыльцо с ружьем:

— Разойдитесь добром!

— Ату! Ату! — раздавалось со всех сторон.

— С ружьем?

— Свиньи!

— Прогоните его!

— Мы желаем помещика!

— Ату! Ату!

— В конюшню!

Со всех сторон в эконома полетели камни, бутылки, куски дерева. Поднялся такой крик, что можно было оглохнуть. Помещик не выходил. Из окон вдруг выстрелили, хотели, видно, испугать толпу; несколько раз грозили схватить каждого, кто посмеет подойти к замку. Гнев крестьян усиливался. Один из парней, пригнув голову, бегом бросился к замку. Пуля его сразила тут же. Этого было достаточно. Толпа понеслась вперед, вооруженная камнями, бутылками, обломками бревен. Со всех сторон слышались выстрелы. Толпа не останавливалась. Люди прыгали через убитых, взламывали двери, лезли в погреба, окружали замок со всех сторон. Из погребов тащили корзины с вином, с водкой, хватали друг у друга бутылки, отбивали горлышки и пили. Из одного погреба клубами повалил дым. Толпа озверела, пришла в дикий восторг. Все обнимались, пили, опускались на колени вокруг тела Пясецкого и кричали:

— Замок горит!

— Замок горит!

В углу стоял старый кучер, держа в руках изображение святой Богоматери, которая имеет власть над огнем, крестился и тихо бормотал:

— Вы грешите, дети! Вы грешите!

Толпа забыла обо всем, толкалась вокруг корзин с напитками, ссорилась, дралась, хватала кто сколько мог, а те, которые не могли протолкнуться, ревели, будто находились на грани сумасшествия. Зверь проснулся в человеке, подчинив себе всех. Бутылки с водкой кидали в огонь, бегали по двору, как отравленные мыши, искали служанок и, не находя их, бросались на собственных сестер.

Помещик показался в одном из окон, что-то говоря, размахивая руками, будто просил о чем-то. Никто не хотел его слушать. Раздались крики:

— Не выпускайте его!

— Сжечь его!

— Сжечь его!

— К черту шляхту!

— Кто идет в шинок?

— Идемте, хлопцы, мы повесим шинкаря за пейсы!

— Идемте!

— Идемте!

Мордхе стоял в стороне и растерянно смотрел на то, что делается вокруг, на то, что он натворил, и раскаивался. Он больше не верил в толпу. Он услышал имя шинкаря, повторил его несколько раз, хотел что-то вспомнить, махнул рукой и равнодушно пошел по другой стороне поля.

Гроб тронулся дальше. Факелы освещали темноту, косы сверкали на движущихся спинах, и казалось, что смерть, многоголовая смерть, шагает поверх и все уходит дымом.

* * *
Движение крестьян против помещиков росло, распространилось по Польше, охватило окрестности Плоцка, Седлеца и Люблина, как огонь охватывает сухой густой лес. Шляхта, которая гордилась, что москаль никогда не переступал их порог, эта самая шляхта должна была теперь, опасаясь за свою жизнь, обращаться за помощью к русским и укреплялась в своих замках, в усадьбах. Правительство, смотревшее вначале сквозь пальцы на то, что происходит в деревне, желавшее, чтобы усилилась вражда между крестьянином и помещиком, теперь вдруг само испугалось и начало беспощадно подавлять народное движение. Вождей арестовали. Те сваливали вину на оборванного молодого человека, который шляется по деревням и подстрекает крестьян к бунту. Этого человека все видели, повторяли его слова, но никто не знал, кто он, как его зовут, откуда он явился и где находится. Его искали по деревням. И скольких свидетелей ни опрашивали, всякий указывал другие признаки, как будто речь шла не об оборванце, который только вчера ходил по деревням, жил с крестьянами, а о столетней легенде, которую в каждой деревне рассказывают иначе.

Помещики были уверены, что бунтарь — еврей, крестьяне божились, что это благочестивый католик — перед каждым образом он падал на колени и молился. Старики толковали, что это дьявол. Они рассказывали, как он однажды зашел к крестьянке в дом. Крестьянка, которая была на сносях, увидела, что у него козлиные ноги, и со страху родила. Ребенок был с рогами. А священники в своих проповедях утешали народ тем, что спасение близко: проклятый антихрист бродит по деревням, подстрекает народ к бунту, натравливает крестьян на помещика, на ксендза.

Глава III КОНЧИНА

Мордхе вернулся в Коцк оборванный, исхудалый. Печаль, сквозившая всегда в его глазах, исчезла, и что-то волчье появилось во всем его облике. Серые глаза пронизывали, в них читались отвага и ужас. Он знал, что его ищут на дорогах, в деревнях, знал, что должен избегать людей, и останавливался в каждом шинке. Он прислушивался к небылицам, которые рассказывали о нем, часто принимал участие в этих разговорах, и однажды чуть не был убит, когда стал говорить плохо о себе самом, доказывая крестьянам, что он трус: иначе не исчез бы, мол, не оставил бы крестьян одних.

Оставаться в Польше Мордхе не мог, он удивлялся, что желание поехать за границу у него исчезло. Вообще, будущее было ему безразлично. И если б не Фелиция, которая разработала план его побега из Польши, он бы не двинулся с места и остался в Коцке, раздумывая, отдаться в руки полиции или нет. Он решил поехать в Париж, хотя не понимал, что будет там делать, не зная языка. Возможно, он решил так, потому что Кагане собирался туда или потому, что в Париже была большая польская колония. Как бы то ни было, но Мордхе решил оставить Польшу, едва достанет денег.

Он пошел в гостиницу к Шафту и застал его за завтраком: черный хлеб, луковица, чашка цикория.

— Вот так гость! — Шафт поднялся, придвинул столик к кровати и подал Мордхе стул. — Садись! Может быть, закусишь?

— Спасибо! Я только что ел.

— А если бы ты был голоден, ты бы ел это? — Шафт вытирал руки о свои меховые брюки и морщил лоб. — Шамай довольствуется луковицей, чашкой цикория, но ты сын реб Аврома. В самом деле, что вы едите на завтрак?

— Что это вы так разговорились сегодня, Шамай? — усмехнулся Мордхе.

— Я говорю с горя, Мордхе! Два раза я собирался уехать домой и должен был вернуться с дороги! Ведь нельзя быть спокойным за свою жизнь, в любую минуту можно быть убитым! Народ очумел, не хочет работать, свободен от всего! От любых установлений! Это напоминает мне историю о том, как собаки перестали повиноваться хозяину. Мужик хочет паном стать! И говорят, — он понизил голос, — какой-то еврей тоже принимает участие в этом… Когда везде евреи, это несчастье, говорю тебе! Кто бы ни оказался прав, в любом случае валится все на наши головы. Крестьянин бунтует, помещик бунтует — кто страдает? Мы! Мне необходимо быть дома… Хотя теперь я все равно не поехал бы: с ребе плохо…

— Опять заболел? — спросил Мордхе.

— Плохо, Мордхе, плохо!.. Он совсем спал с лица. Мрак…

Мордхе поднялся, вспомнил, зачем он пришел, и начал:

— Шамай, мне нужны пять тысяч злотых…

— У кого в настоящее время имеются такие деньги? — прервал его Шамай, вскочил и снова сел на кровать. — Скажу тебе правду… Но почему ты стоишь? Садись! Я перестал одалживать деньги даже самым богатым помещикам. Такое время; кто знает, что будет завтра? Конечно, вернее не выпускать эти гроши из рук… Но тебе, видишь ли, — это другое дело! Сыну реб Аврома я окажу услугу… Но не такую сумму: у меня ее просто нет… Все мое состояние у помещиков в имениях. Хлеба сгорели или сгнили, крестьяне не хотят работать! Хорошо ведется хозяйство в Польше… Что я хотел сказать? Да. Три тысячи я могу тебе дать.

— Пусть будет три, — согласился Мордхе.

Шамай написал несколько слов на листке бумаги и подал его Мордхе:

— Пожалуйста, подпишись. Лучше, когда имеется расписка.

Мордхе прочел бумажку, пожал плечами и улыбнулся:

— Вы даете мне три тысячи, а получаете расписку на шесть?

— Ты говоришь, прости, совсем не по-купечески! — Шамай Мордхе взял его за лацкан. — Дай мне сказать! Шамай одалживает сыну реб Аврома три тысячи злотых. Спрашивается, на каком основании он ему одалживает, то есть где обеспечение? Имения, которыми он владеет, или недвижимое имущество? — Он щипнул свою бородку, как делал это обычно, сидя над серьезным трактатом. — А то, что сын реб Аврома через два года станет совершеннолетним, это не имеет значения?.. И не грешно, если Шамай хочет себя обеспечить! Что скажешь?! Но даю тебе слово, что больше трех тысяч я с тебя не возьму…

Мордхе равнодушно подписался и стал смотреть, как Шамай сыплет сухой песок на подпись, вытаскивает кожаный бумажник, пересчитывает ассигнации со стоном, как будто ему тяжело расстаться с деньгами. Несколько раз Шамай пересчитал деньги, не доверяя себе, и, когда Мордхе хотел эту пачку денег положить в карман, он заставил его пересчитать ее еще раз.

Мордхе вышел от Шамая, хотел пойти сказать Кагане, что завтра утром они поедут, но вспомнил о ребе и направился к его «двору».

* * *
Уже две недели, как реб Менделе не вставал с постели. Он очень ослабел. Кроме реб Иче, он никого не хотел видеть, не разрешал даже убирать комнату, которая была полна паутины. По полу свободно гуляли мыши, останавливались у кровати ребе, как будто хотели от него чего-то, и люди говорили, что это грешные души, нуждающиеся в посмертном искуплении.

Реб Иче подбросил дров в печку; когда пламя запылало, реб Менделе вынул из-под подушки ключ и подозвал его:

— На, вынь рукописи из моего сундука и сожги! Что ты смотришь? Сожги, говорю тебе! Типограф достаточно напечатал! Не для кого писать! Слышишь, Иче, я задыхаюсь… Мир смердит… Ну, чего ты смотришь? Бросай в огонь!

Реб Иче бросал в печку одну рукопись за другой. Когда он бросил последнюю, реб Менделе рассмеялся тихо и пренебрежительно — так, что реб Иче ужаснулся.

— Всю жизнь работал, размышлял, открывал миры, хотел приблизить приход Мессии… Спрашиваю тебя: для чего? Для чего? Настоящего реб Менделе уже нет, остался только мешок с больными костями! Не прав ли я, Иче, — ребе взял его за руку, — что человек — существо смердящее? А? Чего ты молчишь? — Ребе широко раскрыл глаза и вдруг присел: — Ты все бросил в огонь? Все?

— Все, ребе!

— Жалко, жалко… — сморщил лицо реб Менделе, будто страдал от каких-то болей.

— Что такое, ребе? В чем дело?

— Ничего, ничего… Среди рукописей лежала моя «Книга человека», сочинение, состоявшее всего из одного листка, но содержавшее всю жизнь человека… Жалко, «Книгу человека» я хотел оставить…

— Если это один листок, ребе, это можно ведь восстановить, — старался его успокоить реб Иче.

— Невозможно, невозможно! — настойчиво повторил ребе и начал растирать рукой лоб. — Не помню, не помню…

Ребе без сил упал на подушку, закрыл глаза и начал стонать. Реб Иче успокаивал его. Хасиды, которые стояли под окнами, видя, что ребе плохо, начали стучать в окна, с криками рвались внутрь.

Ребе снова открыл глаза, посмотрел туда, откуда неслись крики, покачал головой и обратился к реб Иче:

— Видишь эту толпу? Их радости не было конца, когда я, Мендель, пал в их глазах! Никто не любит святого, всякий радуется, когда грешит честный человек. Кому они нужны, святые? Кому они нужны, спрашиваю? Если б я начал сначала, — усмехнулся реб Менделе, — знаешь, что бы я сделал? Я позвал бы несколько сотен молодых людей, надел бы на них дурацкие колпаки и посадил их на крыши, чтобы они днем и ночью кричали: «Мир смердит, мир смердит!..»

Реб Менделе умолк и вдруг почувствовал, что ему становится легче. Шум в голове исчез, он смотрел, как пылает, корчится, рассыпается в пепел бумага. Ребе походил сейчас на человека, все состояние которого горит, а он не может ничего сделать. Он протянул руку, как бы желая что-то спасти, и попросил:

— Дай мне бумагу!.. Дай перо!..

Он держал гусиное перо между пальцами, пальцы дрожали, он видел, как увеличивается листок бумаги и буквы становятся больше, поднимаются, такие синие и одновременно огненные, кружатся пред его глазами, как колеса, — колесо над колесом, колесо в колесе, обматывают кровать со всех сторон, дом начинает вертеться все быстрее и быстрее, и в сердце вдруг становится так пусто… Неужели это конец?..

Реб Иче заметил, что ребе путается, не понимает, что пишет, повторяет одни и те же буквы… Он попробовал прочитать:

— «Книга человека»…

Ребе швырнул на пол бумагу и перо и тяжело вздохнул. На губах его появилась пена. Испугавшись, реб Иче позвал служку. Ребе еще раз открыл глаза, посмотрел перед собой в пространство, потом поглядел на реб Иче, несколько раз застонал и покинул этот мир.

Когда Мордхе пришел во двор, весь Коцк уже знал о кончине реб Менделе. В городе закрыли лавки, бросили работу, отпустили детей из школы, и во всех переулках стояли люди, шептались о том, кто позаботится о его святом теле: ученики или погребальное общество?

У дома было полно людей: ни войти, ни выйти. Мордхе, еле пробившись, остановился у дверей дома реб Менделе. В комнате громко рыдали. Дети и внуки стояли вокруг кровати, где лежал покойник, прикрытый своим белым шелковым кафтаном. Ривкеле рвала на себе волосы, громко причитая. Мордхе, никогда не любивший рыданий на похоронах, теперь был доволен, ему хотелось, чтобы крики были громче, достигли небес, чтобы и там поняли, что совершена несправедливость. Душка стояла испуганная, вертела головой, вероятно, страдала оттого, что вокруг так много мужчин. Даниэль прислонился лбом к кровати и плакал. Реб Довидл суетился, распоряжался, велел зажечь как можно больше свечей, но не забывал о своих болезнях: каждую минуту вынимал из кармана жилета бутылочку, откупоривал, нюхал и вздыхал. В углу стоял реб Иче, объятый тоской, и тихо читал «Тикуней Зоар».

Родные поодиночке начали выходить из комнаты. Ривкеле увидела Мордхе и протянула к нему руки, забыв о несправедливости, которую он совершил по отношению к ней, расплакалась:

— Мордхе, что ты скажешь про наше несчастье? Мордхе?

Глаза его наполнились слезами. Он стоял беспомощно, не зная, что делать, но, прежде чем успел ответить, Ривкеле вышла. Он больше не мог устоять, он страдал оттого, что Ривкеле больше не выказывала своего недовольства, не проходила мимо него словно мимо чужого.

Из синагоги вышли члены погребального общества; разгоряченные, они вытирали лбы цветными платками и говорили все разом:

— Этим богоугодным делом займемся мы!

— Мы своего не уступим!

— Тогда суд Торы?

— Хорошо!

— Хорошо!

— Ведите себя достойно, — топнул ногой хасид. — Что это за разговоры?

— Омовением тела займутся ученики и праведники!

— Это несправедливо по отношению к городу!

— Несправедливо!

— Этим богоугодным делом займемся мы!

— Коцк не допустит!

Подошел реб Иче, жестом успокоил спорящих:

— Ш-ш, ш-ш, не спорьте! Мы бросим жребий, и кому он достанется…

— Хорошо!

— Хорошо!

Стало тихо. В комнате было слышно, как шепотом говорит какой-то хасид:

— Когда мыли святое тело проповедника, вода стала благоухать, ибо черви и тление не имеют власти над ним…

При последних словах Мордхе вдруг почувствовал, что воздух в комнате скверный и нужно открыть окно. Желание увидеть лицо ребе не давало ему покоя. Он хотел знать, осталась ли печаль вокруг глаз ребе. При этом он сознавал, что смерть все уничтожает. Он роптал, не зная, на кого и за что, вспомнил, как Моисей не хотел умирать и молил Бога, чтобы Тот не разлучал его душу с телом, с которым он был связан сто двадцать лет, а тут под белым покрывалом лежит измученное тельце, словно детское. Душа реб Менделе жила в уединении, сидела в этой заброшенной комнате с паутиной по углам, не соглашалась с устройством мира. Кроме этого слабого тела, у нее на свете никого не было. И вот набросились на тело, забрали его у души, измяли, изломали, свернули в куль и засунули под потертое белое покрывало.

* * *
Мордхе проснулся ночью, уверенный, что он только что лег. Беседа его с реб Менделе оказалась всего лишь сном. Ребе ведь умер. Мордхе в темноте оделся и вышел на улицу. Коцк спал. Только в синагоге ребе сидели его родные и близкие, они сидели над святыми книгами, дремали, тянули заунывные мелодии. Масляные фитили, мерцающие свечи слабо освещали большую синагогу.

У подставки для молитвенника сидел грузный хасид над раскрытым томом Мишны и, уткнув подбородок в сложенные руки, храпел; его седая борода, торчавшая по обе стороны подбородка, как две метелки, шевелилась. За печкой кто-то плачущим голосом читал псалмы. На скамейках у столов лежали хасиды, положив кафтаны под головы, и стонали во сне.

Мордхе на цыпочках вошел в комнату реб Менделе. Спертый воздух ударил ему в нос. Посреди комнаты на катафалке, сколоченном из досок, лежал реб Менделе, покрытый белым шелковым кафтаном. На полу горели толстые сальные свечи, валялись опилки. Реб Иче стоял у изголовья с горящими щеками и глазами, полными слез, как у маленького ребенка. Реб Довидл сидел, прикрыв глаза, и, если б не его поминутные вздохи, можно было бы подумать, что он спит. У восточной стены стояли два польских ученых-талмудиста — реб Авремл, зять покойного, и реб Генех. Они били руками в стену и читали «Тикуней Зоар».

Реб Иче посмотрел заплаканными глазами на Мордхе с таким отчаянием, что у того сжалось в горле.

В дверях появился босой Исроэл. Подошел к катафалку, отодвинул кафтан и, наклонясь, сказал покойнику прямо в лицо:

— Ребе из Коцка, твои ученики бросили жребий, чтобы решить, над какой частью твоего тела каждый из нас совершит омовение. Ребе из Коцка, твое тело смердит!

Служка и кто-то из родных ребе не дали ему кончить, подхватили под руки и вывели.

Реб Иче схватился за голову и громко зарыдал. Реб Генех подошел к реб Авремлу и спросил:

— Знаешь, чему нас учили в Коцке?

Реб Авремл раскрыл свои большие наивные глаза.

— Нас учили, что человек вечно должен помнить: он — существо смердящее.

* * *
Из окрестных местечек непрерывно прибывали подводы с хасидами. Люди стояли плечом к плечу, склонив головы, и со страхом описывали друг другу выходку Исроэла. Все были уверены, что произойдет что-то необычайное. Вдруг кто-то крикнул, что несут ребе. Плотная, как из гранита, стена людей со стоном раскололась, распалась, и со всех сторон раздалось:

— Дайте дорогу!

— Дайте дорогу!

— Освободите место для несущих гроб!

— Они идут!

Что ни шаг менялись несшие гроб, дабы все близкие могли коснуться святого тела; они же принимали «записочки» и клали их на крышку гроба.

Микве не была видна. Люди стояли вдоль стен, висели на оконных рамах, на крыше, держались за трубы, ссорились из-за места, говорили о заслугах каждого, кто принимал участие в омовении тела:

— Такая честь!

— Вероятно, он заслужил!

— В погребальном обществе есть более благочестивые евреи, чем Мойше-скорняк!..

— А если он скорняк, так что?

— Лейзер-виноторговец хотел дать ему сто злотых за эту честь…

— Вы слышите?

— И он не хотел продать, хотя Мойше — бедный человек!

Микве была до того набита народом, что гасли свечи. Десять приближенных стояли вокруг покойника, имея долю в его теле, члены которого символизируют горние миры. Служка, реб Файвуш, вызывал их по одному:

— Реб Иче, совершите омовение святой головы цадика! Реб Генех, совершите омовение правой руки, реб Мойше-скорняк — левой, цадик из Пшисхи…

* * *
Когда принялись за омовение, кто-то начал читать праздничную молитву «Алель». Все подхватили. Люди задирали головы, руки, и, если бы на них были талесы, можно было бы подумать, что целая община читает заключительную молитву Судного дня — неилу.

Потом вдруг все стихло. Слышно было, как спорили у микве. Чтобы расслышать, о чем идет речь, толпа становилась на цыпочки и навостряла уши:

— Вода слишком низко!

— Окунуть в воду стоя нельзя!

— А надо осуществить омовение по всем законам!

— Пусть реб Иче опустит в воду голову святого праведника!

— Ребе может сам окунуться! — сказал реб Иче уверенно. — «Святые сильнее после смерти, чем при жизни».

Народ вздрогнул при этих словах, рванулся вперед, люди начали шептаться:

— Что ты скажешь?

— Чудо?

— Чудо!

— Совершилось чудо!

— Вода поднялась выше головы реб Менделе!..

— И ребе погрузился для омовения?

— Об этом же и говорят!

— Кто постигает их пути?

— Чудо из чудес!

* * *
Вокруг открытой могилы хасиды сплели из рук двойную цепь. Сухой снег одел кладбище в белый наряд. Беспомощно стояла семья ребе, обессиленная рыданиями. Только одна Темреле взывала к усопшему, вскидывая вверх свои красивые ладони. Широкие рукава обнажали ее белые, белее снега, руки, и они рвались к могиле.

Толпа любопытствовала:

— Кто она?

— Кто это?

— Это свояченица ребе.

— Это же Темреле!

— Та, которую поймали?

— Да, да, та самая!..

— Ну уж и скромница!

— Держи язык за зубами!

— Кто, по-твоему, займет место ребе?

— Реб Иче!

— Реб Довидл допустит?

— Ш-ш, ш-ш!

— Читают кадиш[60].

Как только реб Довидл закончил кадиш, Темреле уверенно подошла к нему и приветствовала его:

— Поздравляю, ребе!

Приближенные незаметно отделились от толпы. Окружили реб Довидла, поздравляли его, ожидая, чтоб подошел народ, который, однако, стоял пораженный и не двигался с места.

Друзья реб Менделе отыскали среди толпы реб Иче, окружили его, и со всех уст на него посыпалось:

— Поздравляем, ребе!

— Поздравляем, ребе!

— Поздравляем!

* * *
Голодный, усталый возвращался Мордхе домой. Страшная тоска напала на него и все усиливалась по мере приближения к дому Штрала. Он знал, что завтра утром покинет Польшу, порвет почти со всем, что было, оставит жизнь, полную сомнений и страданий, и пустится в неведомый путь, чтобы начать все сызнова.

Он не знал, в чем будет заключаться новая жизнь, но был уверен, что она будет иной. Должна быть иной. Мордхе объяснял свою тоску смертью ребе, горем, которое он причинит родителям, но сердце ему подсказывало, что это неправда, что он самого себя обманывает; что-то стоит у него на дороге, от чего нужно освободиться. И каждый раз, когда он пытался взять себя в руки, все вокруг него начинало плыть, а его тоска становилась еще сильнее.

Он шел посреди улицы, утопая в глубоком снегу, спотыкаясь о сугробы, не замечая того, что темнеет. Потом ускорил шаг, словно боясь оставаться с самим собою, и вышел за городскую черту. Кое-где на небе показались звезды, маленькие, сверкающие… Набегали длинные, тонкие тени, ложились полосами и исчезали. Мордхе шел, чувствуя, что вражда к самому себе исчезает в его душе, и ему пришло в голову, что добра и зла вообще не существует, когда человек углубляется в себя…

Мордхе остановился, услышав, что его зовут. Когда он увидал Фелицию, выходящую из сада, ему стало ясно, почему он тоскует. Фелиция подошла и принесла с собой запах соснового леса.

— Вы с похорон идете?

— Да.

— Вы должны быть осторожны, — шепнула она ему. — Вас ищут.

Мордхе равнодушно посмотрел на нее:

— Я не скрываюсь.

— О, о! — Она взяла Мордхе за руку, двусмысленно улыбнулась. Мордхе равнодушно взглянул на нее.

Она была в хорошем настроении. Взяла его под руку, прошла несколько шагов и стала рассказывать:

— Знаете, в первый раз я сегодня боялась гулять одна по саду: мне все казалось, что кто-то ходит за мной… Всю дорогу я думала о ребе. Правда, что он сидел тринадцать лет взаперти?

Мордхе утвердительно кивнул и продолжал идти молча.

Густой сад выглядел жидким. Деревья с обеих сторон аллеи, которые летом сплетали свои листья и образовывали темные своды, стояли теперь голые. Корни, комки земли, вялая трава там и сям виднелись из-под снега. Где-то каркала ворона. Ее карканье эхом отдавалось в пустом саду.

— Я вам завидую: вы уезжаете, — сказала Фелиция. — Мне все так надоело! Сижу одна… Уже неделя скоро, как Штрал в Варшаве.

Она усмехнулась при этом, желая показать, что шутит и не нуждается в жалости, оживилась, пошла быстрее, заметила, что шнурок ее ботинка развязался, и остановилась:

— Будьте добры, завяжите мне шнурок на ботинке!

Мордхе опустился на снег и начал завязывать шнурок, задевая пальцами ее тонкую ногу, мягкий чулок, сделал бантик. Она засмеялась и кокетливо потянула его за ухо:

— Уж очень вы долго…

За ужином беседа не клеилась. Что-то неопределенное, сгустившееся в воздухе, мешало обоим. Фелиция вынула «Иридиоя», прочитала вслух страницу, швырнула книгу на кушетку, подошла к роялю, взяла несколько аккордов, захлопнула крышку и остановилась около Мордхе со сложенными руками, как ученица. Он вздрогнул. Она смотрела по-детски беспомощно, потом вдруг обняла его, поцеловала, прижалась и задрожала:

— Иди спать! Тебе надо рано подняться завтра! Иди спать, Мордхе!

Отрезвевший, он схватил ее руку и долго целовал. Она повернулась, исчезла.

Мордхе вошел к себе в комнату и растянулся на кровати, пытаясь заснуть. Голова горела, сон не шел; Мордхе набрасывал бесконечные планы, уничтожал их, восстанавливал, мысленно побеждал препятствия… Он видел себя на парижских бульварах вместе с реб Иче, с родителями, с Рохеле, Фелицией…

Он встал с кровати и пошел на цыпочках, крадучись, к закрытой двери Фелиции. Он не знал, что Фелиция не спит. Каждая клеточка ее тела плакала в темноте. С завязанными глазами оба они ждали какого-то чуда, глухие к тихому плачу, и прошли мимо друг друга.

Нью-Йорк, 1915–1919

Об авторе

Иосиф Опатошу (1886–1954) — один из ярчайших авторов еврейской прозы XX века. Языком его творчества был идиш, но его произведения неоднократно издавались в переводах на иврит, русский и ряд западноевропейских языков. Он родился в лесном имении неподалеку от местечка Млава в Царстве Польском, которое было частью Российской империи, и был назван Йосефом-Меиром. Отец будущего писателя был лесоторговцем, сторонником просветительского еврейского движения Хаскала, происходившим из родовитой хасидской семьи Опатовских (Опатошу — псевдоним, образованный от настоящей фамилии писателя), возводившей свою родословную к жившему в XVI веке рабби Йеуде бен Меиру Ханелесу, известному комментатору Торы. Йосеф-Меир получил традиционное еврейское образование, включавшее в себя углубленное изучение Танаха, Талмуда и древнееврейского языка, а также светское образование на русском и польском языках.

Первые шаги в литературе Иосиф Опатошу сделал в 1906 году, показав свои рассказы признанному классику еврейской литературы Ицхаку-Лейбушу Перецу (1852–1915), уделявшему много внимания начинающим авторам. И.-Л. Перец был убежденным сторонником и идеологом идишизма, хотя сам он создавал свои произведения как на идише, так и на иврите. Возможно, именно под его влиянием Опатошу избрал в качестве языка своего творчества идиш и оставался верен этому языку до конца жизни. В 1907 году Опатошу эмигрировал в США. Это событие оказало коренное влияние на все его последующее творчество. В юности, попав в Америку и испытав на себе перипетии эмигрантской жизни, Иосиф Опатошу стал, пожалуй, самым американским из всех еврейских прозаиков, поселившихся в США.

В самом начале своего творческого пути он примкнул к возникшей на американской почве символистской еврейской литературной группе «Ди юнге» («Молодые»). В 1910 году на страницах альманаха «Литератур», редактировавшегося Довидом Игнатовым, появилась первая литературная публикация Опатошу — повесть «Аф енер зайт брик» («По ту сторону моста»). Жизнь еврейских эмигрантов в США стала одной из главных тем в его творчестве. Признание пришло к нему после публикации рассказа «Морис ун зайн зун Филипп» («Морис и его сын Филипп») в 1913 году. Отойдя от символизма «Ди юнге», Опатошу идет в своих последующих произведениях по пути психологической почвенности и даже натурализма, которые отчетливо прослеживаются в сборнике его рассказов «Фун нью-йоркер гетто» («Из нью-йоркского гетто»), вышедшем в свет в 1914 году, а также и в последующих книгах, посвященных жизни еврейских эмигрантов в США, — сборнике новелл «Унтер-велт» («Преступный мир», 1918), романе «Лерер» («Учитель», 1919) и особенно в сборнике рассказов «Расе, линчерай ун андере дерцейлунген» («Раса, линчевание и другие рассказы», 1923).

Иосиф Опатошу нарушает нормы, устоявшиеся в еврейской прозе, выводя на первый план «сильного еврея», который, не колеблясь, применяет силу. Эта линия в его творчестве намечается уже в опубликованном в 1912 году рассказе «А роман фун а ферд-ганев» («Роман конокрада»). Некоторая склонность к романтизации преступного мира, свойственная творчеству Опатошу, сближает его с ранними произведениями другого выдающегося еврейского прозаика — уроженца Польши Шолома Аша (1880–1957), который также когда-то пришел со своими первыми литературными пробами к Ицхаку-Лейбушу Перецу. Стоит отметить, что романтизация еврейского преступного мира в произведениях Опатошу и Аша хронологически предшествует появлению знаменитых «Одесских рассказов» Исаака Бабеля.

Наряду с темой жизни еврейских эмигрантов в США, второй важнейшей составляющей творчества Иосифа Опатошу является жанр исторического рассказа и романа. Можно утверждать, что в этом отношении он стал одним из первопроходцев в еврейской реалистической прозе. Он оставил произведения о еврейской истории, охватывающие события на огромном временном отрезке — от эпохи восстания Бар-Кохбы — роман «Дер лецтер уфштанд» («Последнее восстание», 1948–1955), через еврейское Средневековье в Западной Европе — рассказы «А тог ин Регенсбург» («День в Регенсбурге», 1933) и «Эльогу Бохер» («Элияу Бахур», 1933) до истории евреев Польши в XIX веке.

Предлагаемый вниманию читателей роман Иосифа Опатошу «Ин пойлише велдер» («В польских лесах», впервые издан в 1921 году) является первой частью дилогии, включающей в себя также роман «1863». События, описываемые в романе «В польских лесах», разворачиваются в первой половине и в середине XIX века, накануне антирусского восстания поляков 1863 года. В нем нашли свое отражение противоречивые и даже разнонаправленные тенденции развития еврейской идеологии этого периода, во многом определившего нынешний облик еврейского народа, — хасидизм, просветительство и ассимиляторство. Дилогия «В польских лесах» и «1863» считается одной из вершин творчества Иосифа Опатошу.

В. Чернин

Примечания

1

Потомки первосвященника Аарона.

(обратно)

2

Меламед — еврейский учитель.

(обратно)

3

Люблин, Пшисха, Коцк — места, где в ту пору жили знаменитые ребе «люблинской» ветви хасидизма.

(обратно)

4

Талмуд тора — еврейская школа.

(обратно)

5

Виленский гаон — известный еврейский ученый-талмудист в Вильне, живший в XVIII веке, глава митнагедов, которые вели непримиримую войну с хасидами.

(обратно)

6

Баал-Шем-Тов (Бааль-Шем-Тов; «Прославленный») — Исраэль из Меджибожа, основатель хасидизма (1700–1760).

(обратно)

7

Ребе — здесь: учитель.

(обратно)

8

Вашти — жена царя Ахашвероша (Книга Есфирь).

(обратно)

9

Шикса — христианская девушка.

(обратно)

10

Нахманид (Моше бен Маймон; 1135–1204) — еврейский философ.

(обратно)

11

Верующие евреи считают грехом заниматься в субботу любым трудом.

(обратно)

12

Служка — синагогальный служащий.

(обратно)

13

Судилище — комната, где заседал совет раввинов.

(обратно)

14

Рецуэс — длинные, узкие ремни, которыми евреи укрепляют тфилин на голове или руке.

(обратно)

15

По обычаю не гость подходил здороваться, а к нему все подходили и, здороваясь, подавали руку.

(обратно)

16

Гонтины — языческие молельни.

(обратно)

17

Цадик — праведник.

(обратно)

18

Рош а-Шона — Новый год у евреев.

(обратно)

19

Талес — большое белое покрывало с черными или голубыми полосами, в которое евреи облачаются во время молитвы.

(обратно)

20

5573 год — год от сотворения мира (по еврейскому летосчислению).

(обратно)

21

Книга талмудических сказаний.

(обратно)

22

Легендарный библейский великан.

(обратно)

23

Тфилин — две сделанные из кожи и выкрашенные в черный цвет коробочки, содержащие написанные на пергаменте отрывки из Торы. Эти коробочки надевают во время молитвы — одну на голову, другую на левую руку.

(обратно)

24

Магид — проповедник.

(обратно)

25

Микве — бассейн для ритуальных омовений.

(обратно)

26

Традиционное блюдо, клецки из мацовой муки. Согласно хасидской традиции считается запретным в праздник Пейсах.

(обратно)

27

Хасиды подавали ребе письменное обращение, в котором излагали свои просьбы, и ребе просил Бога об исполнении их желаний.

(обратно)

28

Маскил — «просвещенец». «Просвещенцы» — идеологи еврейской буржуазии конца XVIII — первой половины XIX в.

(обратно)

29

Слова из притчи о четырех мудрецах, один из которых умер, другой сошел с ума, третий предал и лишь четвертый прошел сад, т. е. тайны Торы, до конца.

(обратно)

30

Соединенные вместе ветви пальмы, мирта и ивы, один из обязательных атрибутов праздника Суккот (Кущей).

(обратно)

31

Берек (Дов Бер) Иоселевич (1764–1809) — уроженец города Кретинги в Литве, полковник польского войска времен антирусского восстания Тадеуша Костюшки и наполеоновский войн. В 1794 г. получил поручение от Костюшки набрать из евреев кавалерийский полк и принял деятельное участие в защите Варшавы. Большинство его солдат погибли в боях с войсками Суворова. Бежал в Италию к генералу Домбровскому и там записался в польский легион. Пал в бою в Коцке.

(обратно)

32

По европейскому календарю — 1794 г.

(обратно)

33

Весенний праздник.

(обратно)

34

Синагогальная молитва, которая читается в Судную ночь.

(обратно)

35

Иеровоам — вождь восстания против правления наследников царя Давида. Это восстание привело к расколу единого Израильского царства на Израиль и Иудею.

(обратно)

36

Дибук — злой дух.

(обратно)

37

Пробивание ушей — по библейскому обычаю — акт обращения в раба.

(обратно)

38

Традиционная хасидская меховая шапка.

(обратно)

39

«Зоар» — основная книга каббалы, средневекового еврейского мистического учения.

(обратно)

40

Одно из поколений талмудических мудрецов.

(обратно)

41

Ешивы — религиозные семинарии.

(обратно)

42

Для вас есть две вещи с соблазнительным блеском — светящееся золото и блестящий… (нем.)

(обратно)

43

Глава «просвещенцев».

(обратно)

44

Нахманид (Рамбан, рабби Моше бен Нахман, 1194–1270) — великий иудейский ученый XIII в.

(обратно)

45

Еврейский поэт и комментатор Торы из Италии (1800–1865).

(обратно)

46

Господин, это — мой любовник (фр.).

(обратно)

47

Всюду темно, всюду глухо, / Что-то будет, что-то будет? (польск.) (А.Мицкевич. Деды.)

(обратно)

48

Страшен муж сей — у него три обличья… Мать его нам чужая, кровь в нем — былых героев, а имя его — сорок четыре! (Там же.)

(обратно)

49

Треф — пища, употребление которой считается грешным.

(обратно)

50

Книга Екклесиаста.

(обратно)

51

О Иисусе, о Иисусе, если буду в несчастье, не покидай меня! (польск.)

(обратно)

52

Последователи лжемессии Шабтая (Саббатая) Цви.

(обратно)

53

Молитва, которую евреи читают на ночь.

(обратно)

54

Автор основополагающего труда «Шульхан арух», регулирующего повседневную жизнь еврея.

(обратно)

55

Боже, что-то Польша… (польск.)

(обратно)

56

С дымом пожаров… (польск.)

(обратно)

57

Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас (польск.).

(обратно)

58

Книга Виленского гаона Элиягу, посвященная геометрии и тригонометрии. Слово «мешулаш» означает «треугольник», «меруба» — «четырехугольник».

(обратно)

59

Соломон (Шломо) Маймон (1753–1800) — еврейский философ, приверженец движения «Гаскала». Ортодоксальные евреи считали его еретиком.

(обратно)

60

Молитва по покойному.

(обратно)

Оглавление

  • Часть первая В ЛЕСУ
  •   Глава I РОДОСЛОВНАЯ МОРДХЕ
  •   Глава II МОРДХЕ И ЕГО ОТЕЦ
  •   Глава III ПОЛЬСКИЕ ЛЕСА
  •   Глава IV ПРОЦЕССИЯ
  •   Глава V РЕБ ИЧЕ — КАББАЛИСТ
  •   Глава VI НОЧЬ В ЛЕСУ
  •   Глава VII ДВОЙРЕЛЕ
  •   Глава VIII ПОБИЕНИЕ
  •   Глава IX РЕБЕ ЛЕВИ-ИЦХОК И АНТИХРИСТ
  •   Глава X НИТИ
  • Часть вторая КОЦК
  •   Глава I ЕДУТ К РЕБЕ
  •   Глава II РЕБ МЕНДЕЛЕ ИЗ КОЦКА
  •   Глава III ЕРЕТИК
  •   Глава IV ПОСЛЕДНИЙ
  •   Глава V «ВЕЛИКАЯ ИМПРОВИЗАЦИЯ»
  •   Глава VI ВОЗДАЯНИЕ И ВОЗМЕЗДИЕ
  •   Глава VII ЕСЛИ Б ХОТЬ БЫТЬ УВЕРЕННЫМ…
  •   Глава VIII ОПУЩЕННЫЕ ГЛАЗА
  •   Глава IX БЛАГОЛЕПИЕ
  •   Глава X ШЛОМО МОЛХО
  •   Глава XI ПРОПОВЕДНИК
  • Часть третья ПЕРЕД БУРЕЙ
  •   Глава I РИМ И ИЕРУСАЛИМ
  •   Глава II КРОВЬ И ОГОНЬ
  •   Глава III КОНЧИНА
  • Об авторе
  • *** Примечания ***