Лети, корабль мой, лети! [Сергей Евгеньевич Вольф] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Сергей Евгеньевич Вольф Лети, корабль мой, лети!
Без кондуктора
Автобусы — это вещь. Папа говорит: «Возникают мысли о далёких странствиях и необозримых горизонтах». Я, когда еду, иногда… тоже… о горизонтах. Наша школа от меня две остановки. Мы с Федькой всегда пешком ходим. Сначала бежим до угла — кто быстрей, а потом уже спокойно, а тот, кто проиграет, кто последним прибежит, тот несёт портфель другого до самой школы. Если вы видите утром толстого человека с двумя портфелями — это Федька. А когда мы опаздываем, — едем на автобусе, две остановки. У нас теперь автобус «без кондуктора». Сам себе билет отрываешь, а водитель сам остановки объявляет, без всякого кондуктора. У него в кабине возле головы такая штука висит — микрофон, и он в него говорит, а усилители усиляют. Получается громко и здорово. Однажды мы с Федькой побежали до угла — кто быстрей, и я прибежал первым, потому что он вообще слон и ещё он упал. Я его долго ждал на углу, потом он подошёл, и я сказал: — Вот тебе портфель, мой дорогой. А он сказал: — Фигос под нос. А я говорю: — Не совсем ясно, почему. А он говорит: — Было нечестно. А я говорю: — Тоже не совсем ясно. А он говорит: — Было скользко. А я говорю: — Ну и что же? Мне тоже было скользко. А он говорит: — А мне было скользее, я… А я говорю: — На. А он говорит: — Н-на! — и как бацнет мне по голове портфелем.
Потом мы оба упали в снег, а потом нас кто-то за воротники поднял из снега и сказал: — Нарушение порядка — раз. Все дети давно в школе — два. Мы тогда с Федькой немного повернулись, немного стукнулись носами и увидели милиционера. Тогда Федька запыхтел, как слон, и ка-ак дёрнется от милиционера. Сам выдернулся и меня выдернул, потому что мы нечаянно сцепились крючками, которые на пальто, у воротника. И побежали скорей на автобус, чтобы в школу не опоздать, и Федька первый раз в жизни прибежал со мной наравне, потому что мы так крючками и не расцепились. Потом мы расцепились, подошёл автобус, мы в него залезли — а кондуктора нет. Это во-первых. Во-вторых, сидит дядька в очках и в шляпе. В-третьих, кто-то поёт. Федька сказал: — Неужели кондуктор простудился? В шляпе говорит: — Это новое в нашей жизни — автобус без кондуктора. Я сказал: — Наконец-то и у нас. А кто это поёт? Федька сказал: — Плакать хочется, какая песня. Душещипнутельная. В шляпе сказал: — Это этот чёрт поёт. Водитель. Поёт уже пятую остановку. Остановки не объявляет. Я не знаю, где мне сходить. Я говорю: — Как поёт! Как поёт! И как ясно слышно! Шляпа говорит: — У него там, у чёрта, микрофон. А вон, видите, ящички — это динамики. Я инженер, мне это понятно. Но он в микрофон объявлять остановки не хочет. Он петь хочет. От кольца поёт. — Ох и песня! — сказал Федька. — Хочется петь вместе с ним. — Федька! — заорал я. — Сходить! И так одну остановку проехали. В школу ведь. — А мне-то как быть! — сказала шляпа. Но мы уже выскочили. С тех пор я стал в школу только на автобусе ездить, на этом самом — «без кондуктора». Даже если Федьки не было, — всё равно ехал. Я даже одну остановку в другую сторону шёл, чтобы подольше послушать, как наш водитель поёт. Он всегда в одно и то же время ездил. Тем, кто знал, где сходить, очень нравилось, как он поёт, а остальным, кто не знал, — нет: он ведь остановку часто объявлять забывал. Многие ругались и говорили, что надо бы написать жалобу. Несколько раз так говорили, представляете? Тогда мы с Федькой однажды пораньше поехали на кольцо и разыскали его.
— Здорово, — сказал я ему. — Это — я, а это — Федька. Он вытер тряпкой руки и поздоровался с нами за руку. — Чем могу быть?.. — сказал он. — Они на тебя жалобу хотят написать, — сказал я. — За то, что ты поёшь, а остановки не объявляешь. — Уже, — сказал он. — Уже пришли три жалобы. — Ты пой куда-нибудь в сторону, — сказал я, — куда-нибудь влево. Чтобы не в микрофон. — Мне вперёд смотреть надо, — сказал он. — Ну тогда ты пой потише, — сказал я. — А мы будем поближе к тебе садиться. — Нет, — сказал он. — Это я не могу. Песня есть песня. Кое-где её надо петь тихо, а в основном — громко. — Ну, хорошо, ладно, — сказал я, — пой громко, но объявляй ты остановки. — Сам бы рад, сам бы рад, — сказал он. — Но вы ведь заметили? Не всегда выходит. Трудно оторваться от песни. Я сказал: — Беда. И Федька сказал: — Вариантов нет. — Ну, пора, — сказал водитель. — Пошли в машину. Вам куда? — Нам до школы, — сказали мы. И пока мы ехали, он всё пел грустную песню про какого-то водителя, про то, что дождь идёт, а ехать ещё тыщу километров и кругом ночь. А потом наш водитель пропал. Я его месяца два не видел. Я по-всякому его искал, я даже одно целое воскресенье на остановке стоял и ждал его машину. Она долго не шла, потом пришла, и там сидел другой водитель и не пел. А однажды весной мы с Федькой шли с баскетбола, и вдруг Федька как заорёт: — Смотри кто! Я смотрю — а это наш водитель, шикарный такой, в красной ковбойке и белых туфлях. — Здорово! — закричал я и стал трясти ему руку. — Узнаёшь? Он сначала сделал большие глаза, а потом заулыбался и стал тоже трясти нам руку, мне и Федьке. — Ну как? — спросил он. — Когда как, — сказал Федька. — Иногда, знаете, как скучно без вас ехать. — Куда ты делся? — сказал я. — Уволили, — говорит. — Сняли с работы. — Не попоёшь теперь, — сказал я. — Ну нет, ну нет, — говорит. — Я теперь в кружке пою, между прочим. — Раньше не мог что ли? — говорю я. — Чтобы в автобусе не петь. — Я так не могу, — говорит. — Я должен всегда петь. Так устроен. И на работе. — А ты сейчас где? — Я сейчас грузчиком работаю, — говорит, — вот где. Пою всю дорогу. Там это запросто. — Не мог что ли на другой автобус пойти? — говорю я: — С кондуктором… Чтобы петь всю дорогу. — Голова, — говорит он. — Теперь скоро все будут «без кондуктора». Так рациональнее. — Точно, — говорит Федька. — Так рациональнее. — Уж что рациональнее, то рациональнее, — согласился я. — Вот, — сказал водитель, — такие дела. — Да, — сказал Федька. — Так вот. — Вот так, — говорю я. — Да-а… — Именно, — говорит водитель, — да-а… И мы все замолчали. Стоим и молчим. Что сказать? И… И вдруг Федька сказал то, что надо, я даже не ожидал от него, даже немного обалдел от такой неожиданности. Он сказал: — Приходите к нам в школу на сбор. Школа 143. Расскажите про водителей. А потом и споём. По очереди и все вместе. Вот. — Идёт, — сказал он. — Обязательно. — Значит, точка, — сказал я. — Придёшь? — Приду, — сказал он. — Честно. И потом мы долго трясли все вместе друг другу руки и попрощались с ним за руку изо всей силы.
Лети, корабль мой, лети!
Если идти вдоль нашей улицы по левой стороне, от круглой башни к кинотеатру «Космос», то сначала будет Калашников переулок, потом мой дом, потом булочная-кондитерская, потом Лётная улица, потом «Пышки» и детсад № 66, потом баня, потом магазин «Синтетика», потом «Канцтовары» и «Всё для малышей», потом просто так — дом и потом уже парикмахерская, где работал Петрович. Петрович был парикмахер. Вылитый парикмахер. Просто парикмахер — и всё. Он был невысокий, лысый, а по бокам на голове два островка волос. Глазки небольшие, ручки небольшие. Такая внешность. Конечно, не по этому он был похож на парикмахера, по чему-то другому, не знаю, по чему. Однажды я зарос, как говорит мама. Она дала мне денег, я пришёл в парикмахерскую, сел в кресло и сказал: — Полубокс, пожалуйста. Пожалуйста, без одеколона. — Пожалуйста, — сказал парикмахер. — Сейчас сделаем юному пионеру шикарный полубокс. Я засмеялся, а он сказал: — Не надо нам никакого одеколона. Сейчас наш юный пионер будет похож на юного пионера, а не на жителя острова Пасхи. — И голос у него вдруг стал чуть грустный. Или мне показалось. — Вы их видели будто? — сказал я. — Этих жителей. Он ничего не ответил, повязал меня белой простынью и взял в руки машинку, запев тихонечко: «Лети, мой корабль, лети». Глазки у него были небольшие — я увидел в зеркало — ручки небольшие, мне стало вовсе смешно, и я сказал: — Будто вы были на том острове? Забыл его название. — Пасха, — сказал он. — Я плавал в тех водах. — В каких «в тех»? — В тех самых. Его машинка ловко-ловко бегала по моей голове. — Лети, мой корабль, — пропел он шёпотом и добавил: — Я был моряком. Он сказал это так, что, даже не глядя в зеркало, я поверил. Да лучше уж было и не глядеть — вылитый парикмахер. Я вышел из парикмахерской и пошёл домой, и пока шёл, всё мучился от какой-то мысли, глупенькой такой мыслишки, которую я почему-то ещё никак не мог вспомнить. Только ложась вечером спать, я понял, что вертелось у меня в голове: ещё очень не скоро я опять зарасту или на худой конец волосы просто будут подлиннее. Только, если раньше меня это радовало, — ну её, парикмахерскую, — то теперь огорчало.
* * *
Через два дня я не вытерпел, взял у мамы деньги, будто на кино, и пошёл в парикмахерскую. — Мне височки, — сказал я, садясь к нему в кресло, — какие-нибудь другие. Только у меня денег всего десять копеек. И когда он улыбнулся и как-то ловко перекинул ножницы из одной руки в другую и завернул меня в простыню, я добавил: — И расскажите про море. Про дальние походы. Про эту песню. Чик-чик-чик — зачикали ножницы у меня возле самого уха. Чик-чик-чик — сверху вниз. — Мы подходили к Цейлону, — говорил он. — Чик-чик-чик. — Океан был тихий, белый и горячий. — Чик-чик-чик. — Та-ак. Теперь машинкой. Наступала тропическая ночь. Били склянки. — Чик-чик.Я не помню, сколько времени он меня стриг. А что он рассказывал — мне не пересказать. Помню только, я спросил, когда он снял с меня простыню: — Вы почему теперь здесь… а не там… в море… Что-нибудь с ногой, а? — добавил я глупость. Он покачал головой и показал себе куда-то внутрь. — Там, — сказал он. — Что-то испортилось. Не та уже машинка. «Какая машинка?» — захотелось спросить мне, но я не спросил, потому что, кажется, понял. — Заходи, — сказал он. Я кивнул и вышел.
* * *
Через четыре дня я снова пошёл к нему. По-моему, в самый раз. Вообще, стричься надо через шесть или семь дней. Это уж точно. Его я встретил возле гардероба. Он тихонько хлопнул меня по плечу, снял мою шапку, провёл рукой по волосам и сказал: — Маленько зарос. Опять полубокс? Ну, сейчас Петрович всё сделает. — Я не хочу к Петровичу, — сказал я. — Я к вам хочу. — Я и есть Петрович, — сказал он. — Я только к тебе хочу, Петрович, — сказал я. Я просидел у него опять не знаю сколько. Чик-чик-чик — чикали ножницы. А он рассказывал. И было мне ни до чего. И мне даже самому непонятно, отчего я вдруг спросил: — Петрович, а у тебя есть ещё кто-нибудь, кроме тебя? — Как это? — Ну, так… Мама, дедушка… — Есть, — сказал он. — Другие. Жена у меня есть и дочка. И всё. Жена и дочка. — А жена у тебя кто? — Ну кто… Она инженер. — А была кто? — И была инженер. Всегда. — А дочка? — А дочка — балерина. Ей сколько и тебе лет. — Здорово, — сказал я, — и уже балерина? Петрович, пойдём как-нибудь гулять, ты, твоя дочка и я. — Зачем же дочка? — Как зачем? А то они будут сердиться, что ты со мной гулять пошёл. — Может, и не будут, — сказал он. — Всё. Готов полубокс. Полюбуйся. А теперь иди. Очередь! — крикнул он. — Заходи, — добавил он мне.* * *
А я заболел. Эх, и зачем только я заболел?! Ненавижу грипп. Ненавижу ангину. Все болезни ненавижу. Зачем они?! Я долго проболел, недели две. Целую вечность. А он почему-то был какой-то не такой, когда я пришёл. Я даже подумал, что он просто не узнал меня, заросшего и худого. Он усадил меня в кресло и спросил, и голос у него тоже был какой-то не такой: — Где же ты был так долго? Совсем пропал. — Я болел, — сказал я. Он ничего не ответил и стал стричь меня. Он стриг меня долго-долго, медленно-медленно и всё молчал. И я почему-то боялся заговорить. Потом он нагнул мою голову над раковиной и налил на макушку что-то холодное и пахучее. — Надо голову помыть, — сказал он. — Это дорого? — спросил я. Но он ничего не ответил. Он молча намыливал мою голову. Было ужасно странно и неловко от всего этого. — Петрович, у меня же денег не хватит, — сказал я откуда-то из раковины, из-под пены. — Какие деньги?! — сказал он сердито. — Какие ещё там деньги?! Не говори глупостей. Он молча полил мне на голову тёплой воды, потом снова намылил и снова полил. Потом ещё раз. И всё медленно. — Будешь у нас красавцем, — услышал я его странный голос. Мне вдруг стало страшно и тоскливо. Только не Петровича страшно… А чего, я и сам не знал. Он достал из ящика какую-то блестящую улитку с трубой, провод от неё вставил куда-то за зеркало, улитка зажужжала, он поднёс её к моей голове, и я почувствовал, как сильно она дует теплом. — Это фен, — сказал он. — Будем сушиться. Он долго сушил меня и всё молчал. Потом выключил улитку, достал коробочку с пудрой и попудрил мне шею. Я даже покраснел. — Ладно… молчи, — сказал он и стал меня причёсывать. Он причёсывал меня долго и аккуратно, после взял со стола одеколон с кишкой и грушей и стал лить одеколон мне на голову. — Петрович, — заговорил я, — зачем же… у меня же… Но он ничего не сказал. Я поглядел в зеркало и увидел, что он не смотрит на меня, а сам всё нажимает и нажимает на грушу, а одеколон всё льётся и льётся, вот уже и за ворот мне полился и на лицо и всё льётся и льётся… Петрович вдруг быстро поставил на стол одеколон, почти пустую бутылку, и стал быстро-быстро меня причёсывать: раз-два, раз-два, раз-два! — Всё. Всё готово. Теперь уже всё, — говорил он. — Всё. Не вздумай платить. — Потом вдруг встал между мной и зеркалом и поглядел на меня. А я на него. — Всё, — сказал он. — Полный порядок. Ай да красавец! А я уезжаю. Прощай. Может, и не увидимся. — Куда? — спросил я. — Куда же ты уезжаешь?! Надолго? Навсегда? — Да, — сказал он. — В Хабаровск. Жене там дают квартиру. Она будет самый главный инженер. Всё. Прощай. Иди, парень. Следующий! — крикнул он, поднял меня с кресла и подтолкнул к выходу. Я оделся и вышел на улицу. Я стоял перед парикмахерской, держа в руках шапку, и не уходил. Потом он сам вышел, в своём белом халате.— Иди, — сказал он. — Иду, — сказал я. — Ладно. — Иди-иди. Ну, чего же ты стоишь?! — Иду, — сказал я, — уже иду. Он повернулся, и дверь за ним закрылась. Я пошёл домой. Я шёл мимо «Всё для малышей» и «Канцтоваров». Мимо магазина «Синтетика» и мимо бани. Мимо детсада № 66. Мимо «Пышек». Очень вкусные пышки. Потом постоял немного на углу Лётной улицы. Потом возле булочной-кондитерской. «Чик-чик-чик, — прошептал я, закрыв глаза. — Чик-чик-чик. Лети, мой корабль. А вот и мой дом. Чик-чик-чик».
Отойди от моей лошади!
Был, знаете ли, один такой случай. В нашем городе, в Ленинграде. Можно даже сказать… в моём районе. В школе, где я учусь. На третьем этаже. Даже в моём классе, если уж вам так хочется знать. Между прочим, со мной. Хотя, по правде говоря, я здесь ни при чём, не виноват, вот какое дело. Это, я думаю, с самого начала ясно. Всё произошло на уроке рисования. Мы всегда на этом уроке тюленя рисовали, или белого медведя. Срисовывали с картинки. Мне это здорово надоело. Честно. Я так об этом и сказал нашей новой учительнице. Она сразу согласилась что-нибудь другое рисовать. Молодая, а понимает. — Не тюленя! Не медведя! — закричали все. — А что? — спросила она. — Что именно? — А именно вот что! — крикнул я. — Про что мечтаем, то и нарисуем. И она опять согласилась. Я же вам говорю, что она совершенно исключительная учительница. Сначала я нарисовал ракету и себя в ней. Но у неё куда-то хвост загнулся, и я решил вернуться на землю. В общем, слетал. Потом я нарисовал себя с новой хоккейной клюшкой. Потом килограмм винограду. Потом ещё полкило. Потом вспомнил про лето и нарисовал лошадь, себя и Тимку.
Потом я нарисовал, будто я говорю, и сказал Тимке: — Отойди от моей лошади! — Зачем же? — спросил Тимка. — Ни за чем, — сказал я. — Сам не можешь сообразить, что ли? Ты будешь рыцарь пеший, а я рыцарь конный. И я нарисовал себя на лошади, а Тимку без лошади, и ещё я нарисовал себе и ему щит и меч. Потом я забыл нарисовать ему шлем и закричал на весь класс: — Эй, рыцарь, где ты потерял свой шлем?! Все зашумели, а учительница сказала: — Что? Что случилось? — Ничего! — закричал я. — Пока ничего! Эй, Тимка! Подыми забрало! И я быстренько нарисовал ему шлем. Потом Тимка стал капризничать, и мне пришлось нарисовать ему лошадь. — Эй-го-го! — закричал я на весь класс Тимкиным голосом. — Алёшка! (Алёшка — это я). Иду на тебя по всем правилам! — Берегись, ничтожество! — крикнул я и нарисовал, как я размахиваю мечом и мчусь на Тимку по всем правилам. — Не по правилам! — закричал Тимка. — По правилам! — закричал я. — Умри, несчастный! — кричит Тимка. — Ещё неизвестно, кто! — кричу я. Наши кони бесстрашно мчатся навстречу друг другу. — Бенц! — кричу я и рублю Тимку изо всех сил мечом по голове. — Бенц те-ре-ренц! — Ур-ра! — кричит Тимка. — Его шлем крепок как сталь. — Бенц! Та-та! — Умри, подлый рыцарь! — Ещё не хватало! Сам! Та-тах! — Эй-го-го! Наши кони храпят. — Ты-тых! Тимка падает! Ур-ра! Его конь ранен.
— Сдавайся! — кричу я. — Мелкий, подлый враг! Задняя нога лягушки! Трусливый заяц! Пустой горшок! Двоечник! Старое ведро! Клякса! Старая галоша! Единица с минусом! Ноль! Мышь солёная! — АЛЁША ПЕТРОВ! — Ржавая кошка! — АЛЁША ПЕТРОВ! — Дырявый холодильник! — АЛЁША ПЕТРОВ! — Я тебе не Алёша! Я рыцарь, мрак на твою голову, синяя мочалка! — АЛЁША ПЕТРОВ! ЧТО ЗДЕСЬ ПРОИСХОДИТ?! — Что? Что случилось? — спросил я и поднял голову. И я увидел вот что: весь класс забрался на парты вокруг меня и смотрел, как я расправляюсь с этим наглым рыцаришкой, а потом все стали айкать и ойкать и прыгать с парт вниз, и тогда я, наконец, увидел нашу учительницу, совсем красную, и других учителей, и завуча, и директора, и медсестру, и нянечку, и всех-всех… А про то, как я был в кабинете у директора, и про всякое такое, мне неохота рассказывать. Теперь все говорят, что я урок сорвал. Говорят, что подвёл новую молодую учительницу. Такая славная, просто не верится, что я мог это сделать. Просто я не нахожу объяснения таким словам. Похоже, что это какая-то глупость и ошибка. Совершенно уверен. Вы, я думаю, тоже. А?
Оттуда, издалека
Я тихо открыл дверь в класс и пошёл по тёмному классу к своей парте. Потом я попробовал в темноте крышку у парты, как она, не скрипит? — И это была совсем не моя парта, я свою знаю. Я быстро нашёл её, поменял на чужую, скрипучую, сел один, а свет не зажжёг, и стал смотреть в окно, на фонари в темноте, и думать про то место, откуда я приехал к тётке. Я люблю приходить первым в школу, самым первым, и сидеть в темноте и смотреть в окно, на фонари, а потом вдруг услышать далеко-далеко шаги и голоса и слушать, как они приближаются, а потом в класс вбегают ребята и девчонки, — я всегда так делал, там, где я жил раньше, и теперь так делаю, потому что люблю, и ещё потому, что думаю про то место. Только здесь светает раньше, и я прихожу в школу совсем рано, а когда наступит весна, я уж совсем не знаю, как быть. Меня иногда спрашивают: «Ты откуда приехал?» А я, может быть, не хочу об этом рассказывать, не хочу и всё, и я всегда говорю: — Оттуда, издалека. А кому этого мало, те говорят: — Откуда «оттуда»? А я говорю: — От верблюда. Всё. Ясно? Понял? Кому какое дело? Может, им ещё про это расскажи да про то, да? Никого это не касается. Я сидел в темноте и смотрел в окно, на фонари, и думал, что там сейчас снег и двор возле школы весь белый. Весь белый, думал я, весь белый, белый-белый… и вдруг услышал, как далеко-далеко, в самом конце коридора, идёт кто-то, и звенит ведро, и ключи брякают. Он шёл долго, медленно, я совсем извёлся, а он всё-таки отворил дверь в наш класс, и я увидел, что это нянечка. Она громко ударила ведром об пол, и я вдруг жутко напугался, что она зажжёт свет, и ещё, что я её напугаю, и я громко сказал: — Не надо свет! — Ой! — сказала она. — Ой, здесь кто?! — Я, — сказал я. — Кто ты? — Я. Ну… мальчик, ученик. — Ох, — сказала она и села на парту вдалеке от меня, а свет не зажгла. — Я напугалась. Так нельзя. — Что нельзя? — спросил я. — Пугать так нельзя. Я вся обомлела. — Извиняюсь, — сказал я. — Трусиха. — Трусиха, — согласилась она. — Я трусиха. В два раза тебя старше, а такая трусиха. — Тебе скоро двадцать четыре? — спросил я. — Уже двадцать семь. — Стыдно, — сказал я. — И нисколечки, — ответила она и добавила: — Так и буду сидеть без света. — Тебе не нужно? — сказал я. — Не нужно. Я вчера всё убрала и чернила налила. А потом я написала на доске «Митя» и не стёрла, забыла. Пришла стереть. — Ну зажги, — сказал я. — Я могу и так, — сказала она, — и в темноте. — Ты всё видишь? — спросил я. — Всё. Я привыкла.
Из окна в тёмный класс падал свет фонарей, и я видел, как она сидит на парте, маленько согнувшись, и смотрит на тёмную доску и не спрашивает, почему я здесь сижу в темноте, и я сказал: — Смотри, как здорово, в окне. Она повернула голову и сказала: — Ага. — А ещё лучше, когда снег, — сказал я. — У нас на севере сейчас снег. — И ты там был? — спросила она. — Был. — Долго? — Всю жизнь, — сказал я. — Всю жизнь, — повторила она. — Ну… ещё. — Что ещё? — Как там. Расскажи. Если хочешь… Она сказала «если хочешь». — Я не люблю, — сказал я. — Об этом. — Почему? Или не надо… Но я уже говорил. Я говорил: — Видишь ли… там… Там у меня папы не стало. Он погиб. Он геолог был. Я у тётки здесь живу. Я не люблю рассказывать. Я много про те места знаю. Про собак, про охоту, про самолёты, про снег, про всё. Я не хочу никому про это рассказывать. Кому какое дело! Это никого не касается. Она встала с парты, подошла к доске и вытерла её тряпкой. Потом она подошла ко мне, села рядом, и мы долго молчали. — Я не люблю ни с кем про это говорить, — сказал я. — Не надо так, слышишь? — сказала она. — Расскажи ребятам про собак, про охоту, про самолёты, про всё, и про снег, слышишь? — Не надо, — сказал я. — Я могу тебе. Приходи завтра утром и потом ещё, пока не надоест — я долго могу рассказывать. — У меня есть жених, — сказала она. — Митя. Он лётчик. Он работает на севере, там, далеко, и я скоро к нему еду. Послезавтра. — Это хорошо, — сказал я. — Значит, я к тебе не успею привыкнуть. А ты зачем нянечкой работаешь? — Я не люблю без дела сидеть, целый месяц надо было ждать, пока он мне письмо пришлёт, чтобы я ехала. — Он не разобьётся, ты не бойся, — сказал я. — Он где? — В Якутии. — Они там не бьются, — сказал я. — Что верно, то верно. Уж там-то они точно не бьются. — Они бьются везде, — сказала она. — Может, и не часто, но везде. Так бывает. Такая работа. Её нужно делать. — Но уж он-то будет летать, не завалится, — сказал я. — Я знаю. Это точно. Ты только не бойся, — сказал я. — Спасибо, — сказала она. — Слышишь, ребята идут… — Да, — сказал я. — Уже светает. — Я пойду. — Она встала. — Да-да, — сказал я. — Тебе ведь ещё собираться надо. — Да. А ты не прячься от них, — сказала она. — От кого? — спросил я. Но она уже уходила, а в класс вбегали ребята и девчонки, все орали и пели, а потом скоро зазвенел звонок, и пришла наша Евгения Марковна. Она улыбнулась и стало тихо. Было тихо-тихо в классе и светло, и я вдруг почувствовал, что нос у меня задёргался, а внутри, в горле и в груди что-то защемило, заныло что ли, и сейчас, вот сейчас я засмеюсь и заплачу… — Дома вы сами должны были прочесть про Северный Ледовитый океан, — сказала Евгения Марковна. — Кто хочет отвечать? — Я, — сказал я. — Я расскажу.
Коровий доктор
Ни за что вам не угадать, какие звери жили у нас с братом Павкой в комнате. Думаете, кошки там или щенки? Хо-Хо! Два ежа, вот кто у нас жили, два ежа, черепаха Лиза, три белки и попугай. Я уж не говорю о разных рыбах, птицах и белых мышах. Этих было полно. Постоянно в нашей комнате что-нибудь пело, шуршало, пищало и щёлкало. Все говорили, что к нам войти нельзя, но мы с братом Павкой были счастливы. Своих зверей мы кормили и лечили. — Ты кем будешь, когда совсем вырастешь? — спрашивали мальчишки во дворе. — Трактористом. — Ого! Здорово! А ты? — Как и папа, на завод пойду, слесарем. — Тоже не худо. Без слесарей какая жизнь. А ты? — Бухгалтером. — Кем, кем?? Бухгалтером?! — Да нет. Я пошутил. Корабли буду строить. — Молодец, если не врёшь. Строй лучше прежних. — А я буду учителем физики и рисования. И только у меня мальчишки ничего не спрашивали. «Этот будет коровьим доктором, — говорили они небрежно, — коровий доктор «номер два». Лечит своих мышей и овец». — Врёте вы всё, нет у меня овец, — говорил я. — А какое это имеет значение, — говорили мальчишки. Они много ещё говорили разной ерунды, но в одном они были правы: и я и мой старший брат Павка — я был «номер два», потому что он был «номер один» — собирались стать ветеринарами, то есть вырасти и стать докторами у животных. Не разводить их, не охотиться, а лечить. — Учителем физики и рисования нельзя стать одновременно, — как-то сказал я Генке. — А мы с Павкой вырастим и станем ветеринарами. — Если захочешь, всё можно, — сказал Генка. — А мы с Павкой, когда вырастим, станем ветеринарами, — повторил я. — Один уже вырос, — сказал Генка. Худой, длинный и слабый, только всё равно коровьего доктора из него не получилось. Это тоже была правда. От первого до последнего слова.
Я ещё ничего не рассказал о Павке. Павка был мой старший брат, он был старше меня на целых семь лет. Он собирался стать ветеринаром, закончил десять классов и подал заявление в ветеринарный институт. Он был — Генка не врал — длинный, худой и слабый, и в институт его не приняли. Он получил две тройки на экзаменах. Все мы очень расстроились и стали думать, что делать Павке дальше: то ли идти работать на завод, то ли в зоосад — сторожем, или научным сотрудником, — кем удастся. Папа сказал, что на завод — пусть парень потрудится своими руками и узнает жизнь. Мама сказала — в зоосад, поближе к любимому делу. Я колебался, склоняясь в то же время к тому, что сказала мама. Пока мы все думали, Павке пришла повестка, что его призывают в армию. И через некоторое время мы узнали, что Павка будет моряком. Не слесарем, не ветеринаром — а моряком. Папа был доволен, хотя и говорил, что будет скучать, мама плакала, расставаясь с Павкой, и говорила, что будет скучать, но чтобы Павка был всем примером на флоте; я не плакал, глядя на худого, длинного и слабого моего брата Павку, я думал. Я думал, что вот уезжает Павка, будет у него другая жизнь, прощай дорогие животные, и белую мышку Веру, которая чем-то захворала, я буду лечить один. Павка уехал. Я продолжал учиться в школе, ухаживать за больной мышкой Верой и готовить себя в ветеринары. Прошло много времени, и вот однажды, в начале лета, утром, когда папа и мама были на работе, а я вколачивал гвоздь в новую клетку для белок, дверь отворилась и вошёл длинный моряк с большим чемоданом в руке. У него были мускулистые руки и широкая грудь. — Не может быть! — закричал я, а потом добавил: — Что вы хотели? Вам кого? — Не валяй дурака, — сказал моряк, ставя чемодан на пол, — родного брата на «вы» называть. — Не может быть! — закричал я от такой неожиданности. — Вы не мой брат, вы другой моряк, вы вообще другой человек с сильными мускулами и широкой грудью! У моего брата не так! Конечно же, я узнал его, это я так кричал, от восхищения. Все звери зашевелились и запели, потому что они тоже узнали его. Черепаха Лиза, та прямо бежала к нему навстречу. — Здорово, — сказал моряк и поцеловал меня. — Ну, как дела? Новая клетка? А как зверюшки живут? Я в отпуск приехал. — Ой, Павка, — сказал я. — Какой ты стал замечательный парень! — Ну-ну, ладно, — сказал Павка, — пока старики на работе, пойдём гулять, побродим по городу, я соскучился.
И мы пошли. И Генка с нами пошёл. Он сидел во дворе и ничего не делал, так просто, стругал чего-то. От нашего дома на улице Чайковского до самого Невского я всё боялся, что Генка упадёт от удивления. Он всё смотрел на брата и никак не мог поверить. Павка сказал, что он давно не пил газированную воду, что он соскучился, и на каждом углу покупал себе стаканчик газированной воды. Потом мы втроём съели килограмм пломбиру и когда вышли, стояла уже такая жара, что мы решили покататься на лодке. Мы проплыли почти всю Фонтанку и очутились на Неве, поближе к морю, как сказал Павка. Никогда я ещё не плавал на лодке так быстро и красиво. Павка сидел на вёслах, болтал с нами о всякой всячине и грёб совсем без напряжения, будто и не замечал, что у него вёсла в руках. — Замечательно быть моряком! — воскликнул я. — Хочу на флот! — воскликнул Генка. — Эх, ты, — сказал мне Павка, — а сам-то мне всё время твердил, буду ветеринаром, животных лечить. — Я «эх ты»? Я «эх ты»?! — обиделся я. — Это ты «эх» и Генка «эх», а я просто сказал, что замечательно быть моряком, просто сказал и ничего такого, а ты уже моряк и лечить не будешь! Павка рассмеялся. — Да здравствует морская жизнь! — закричал Генка, щупая Павкины мускулы. — Да здравствует голубой простор без конца и краю! Да здравствуют тельняшки и походные песни! И сильным мускулам тоже — Ур-ра! А кому охота иметь хилый вид и скучную жизнь, пусть лечит своих коз и мышей, пусть будет коровьим доктором, пусть… — Но-но, малёк, — остановил его Павка. — Смени направление. Полегче насчёт коровьего доктора. — Можешь не защищать меня, — продолжал я сердиться на Павку. — Не больно-то хотелось. — Ты меня не понял, — сказал Павка задумчиво. — И зря ты меня «эх» назвал. Не думай, что я забыл, что хотел стать ветеринаром. Не забыл я. Вот отслужу на флоте… — Павка, — сказал я. — …И снова подам заявление в ветеринарный институт… — Дорогой Павка! — обрадовался я. — …И стану ветеринаром. Обязательно. Мне без этого никак. Так уж я решил… давно ещё… — Ура! Ура! Ура! — закричал я. Генка раскрыл рот и ничего не понял. — А химию и физику я не боюсь, — сказал Павка. — Тогда мне по ним тройки поставили, а теперь будет по-другому. Первую буду учить изо всех сил, а вторую я и так уже назубок знаю. Ведь я не просто моряк, а моряк-радист. — Вот это я понимаю! — сказал Генка. — Моряк-радист! А то коровий доктор, тьфу… — Ладно, парень, — сказал Павка. — Брось. — Не серди ты его, — посоветовал я Генке. — Не забывай, что у него теперь всё по-другому: мускулистые руки и широкая грудь. — Да уж, — сказал Генка. Он так ничего и не понял.
Последние комментарии
5 часов 50 минут назад
21 часов 55 минут назад
1 день 6 часов назад
1 день 6 часов назад
3 дней 13 часов назад
3 дней 17 часов назад