Будни Севастопольского подполья [Борис Павлович Азбукин] (fb2) читать онлайн

Борис Павлович Азбукин Будни Севастопольского подполья

…Советский Севастополь — это героическая и прекрасная поэма Великой Отечественной войны. Когда говоришь о нем, не хватает ни слов, ни воздуха для дыхания…

Не надо думать о смерти, тогда очень легко бороться. Надо понять, зачем ты жертвуешь свою жизнь. Если для красоты подвига и славы — это очень плохо. Только тот подвиг красив, который совершается во имя народа и Родины. Думай о том, что борешься за свою жизнь, за свою страну, — и тебе будет очень легко. Подвиг и слава сами придут к тебе.

Нина Онилова, пулеметчица Чапаевской дивизии, героиня Севастопольской обороны.

От автора

Есть на окраине Севастополя улица В. Д. Ревякина. Тихая улица с высокими пирамидальными тополями, старыми акациями и белыми домиками в зелени садов. Улица эта, зажатая меж гор, пожалуй, единственная, которая меньше других пострадала во время штурмов от бомб и снарядов. Она не бросается в глаза, не приметна новостройками, за годы мало что изменилось в ее облике. Но она памятна и бесконечно дорога сердцу каждого советского человека.

Восемь месяцев Севастополь стоял неприступной скалой на пути немецко-фашистских войск; стойко выдержал кровопролитную оборону, три жесточайших штурма, осаду. Но и оставленный по приказу Верховного Главнокомандования город не покорился.

В черные дни оккупации, в условиях жестокого террора город-герой продолжал бороться, наносить удары по врагу. На тихой севастопольской улочке, в небольшом двухоконном домике № 46 в те дни находилась главная конспиративная квартира подполья, а в подземелье под домом располагалась нелегальная типография КПОВТН — Коммунистической подпольной организации в тылу немцев, которая выпускала антифашистские листовки и печатную газету «За Родину».

Организатором и душой массового патриотического движения в городе стал молодой коммунист — комсомолец до войны, саратовский колхозник, учитель, а во время Севастопольской обороны гвардии старшина-артиллерист Василий Дмитриевич Ревякин.

Под руководством Ревякина действовала крепко сплоченная организация патриотов, костяк которой составляли рабочая молодежь, матросы-красноармейцы, бежавшие из концентрационных лагерей. В портовых мастерских организатором подпольных групп был член партии инженер Павел Данилович Сальников; в концлагере — бывший работник горкома партии Николай Игнатьевич Терещенко.

Благодарная Родина посмертно присвоила В. Д. Ревякину звание Героя Советского Союза.

Книга «Будни севастопольского подполья» не претендует на всестороннее освещение огромного по размаху патриотического Сопротивления. В ней рассказывается лишь о самоотверженной борьбе и героических делах молодых патриотов, живых и мертвых, тех, кто не щадил своей жизни во имя Родины.

В основу книги легли воспоминания участников подполья, беседы с ними, а также документы из фонда Музея героической обороны и освобождения Севастополя.

Автор приносит глубокую благодарность за оказанную помощь работникам Севастопольского горкома Коммунистической партии Украины, особенно его первому секретарю В. И. Пашкову, Д. А. Иванову и А. А. Сариной, редакции газеты «Слава Севастополя», научным сотрудникам городского Музея героической обороны и освобождения Севастополя и активным участникам подполья: К. М. Анзину, М. С. Азаровой (Гаврильченко), В. К. Ананьиной (Прокопенко), К. Н. Белоконю, Е. В. Висикирской, А. П. Калганову, А. Н. Киселевой, А. Лопачук, А. П. Лопачук, П. А. и О. Ф. Макаровым, Н. Н. и С. А. Михеевым, Н. А. Николаенко, В. И. Осокину, Н. С. Студентовой (Величко), М. С. Фетисову, а также родным погибших подпольщиков: Т. П. Журавлевой, В. Ю. Мисюте, З. X. Дрожжиной-Фроловой, А. А. Плаксенко, С. И. Шанько. Автор выражает сердечную признательность всем товарищам, которые помогли восстановить события и факты, показывающие силу патриотического движения и героическую борьбу молодежи в подполье.

Испытание

I

Светало. Костя вскочил с постели. Боясь разбудить отца с матерью и братишку, он на цыпочках пробрался к двери и бесшумно выскользнул из хаты на крыльцо.

Над Мекензиевыми горами налилась уже малиновая заря и подкрасила над морем облака. Море за ночь утихло, будто остекленело, и теперь, освещенное отраженным светом, казалось розовым. Только у берега возле Константиновского равелина вода отливала нежным перламутровым блеском.

Ничто не нарушало утренней тишины. Не шевелила листвой акация, сонно свесив свои пахучие белые гроздья; у дворового заборчика, притаившись, дремала сирень; замерли под окнами хаты, обряженные белым цветением яблони и абрикосы. Недвижим воздух, напитанный дурманно-сладкими ароматами буйной черноморской весны.

Костя вздохнул всей грудью и потянулся так, что захрустело в суставах. Смерть как одолевала сонная одурь. Разве выспишься за такую короткую ночь? Весь вечер он просидел у Саши Ревякина, поджидая, когда тот напишет листовку, чтобы захватить ее с собой. Домой вернулся поздно — шел кружным путем, минуя станцию, а потом еще дважды переписал листовку для ребят. Всего-то и поспал каких-нибудь четыре часа.

Чтобы стряхнуть сонливость и размяться, он соскочил с крыльца и побежал тропой через уличные развалины, не останавливаясь, проскочил всю слободку и только у стадиона, тяжело дыша, перешел на шаг.

Тропа вывела к Лагерной балке. Здесь, на крутом восточном склоне Четвертого бастиона, приютились две улочки. Нижняя Чапаевская вытянулась под самой стеной Исторического бульвара, а под ней, ступенью ниже, Лагерная.

Подъездов к ним нет, как нет и уличных дорог. Только узенькие тропки боязливо жмутся к хатам и дворовым заборчикам.

Но обитатели этих мест любили свои горные улочки, где было много воздуха, много света, знойного солнца, где открывалась взору широкая долина со станционными путями и постройками, с крутобокой Зеленой горкой напротив и степными волнистыми далями, убегавшими к Сапун-горе. С этих улиц рукой подать до пристаней, до станции, недалеко и до портовых мастерских.

Теперь эти улицы лежали в развалинах. Над ними огненным смерчем пронеслась война. Чудом уцелело лишь несколько обшарпанных, закопченных пожарами домишек. Углы их залатаны свежей бутовой кладкой, крыши дырявы, стены иссечены, исцарапаны осколками и пулями. Идя крутыми тропами, приходится перебираться через гряды камней и пожарища, цепляться за обломки стен, подтягиваться на руках.

Одно хорошо: улицы эти не привлекали фашистских солдат и офицеров. Даже при чудовищном недостатке жилья в разрушенном Севастополе они избегали становиться тут на постой.

Именно здесь, на отшибе, в доме старого грузчика Николая Андреевича Михеева, находилась конспиративная квартира, куда спешил сейчас Костя Белоконь.

Подойдя к крайней хате, он постучал три раза в калитку.

— Сейчас! — отозвался со двора ломкий неокрепший тенорок.

Калитку открыл Коля. Он с тринадцатилетним братом Шуриком ночевал тут же, во дворе. Кровати их стояли под густым зеленым навесом виноградных лоз. Желтолицый, худой и длинный, с выпиравшими ключицами и ребрами, Коля казался больным.

«Совсем изголодался парень, скоро пухнуть начнет», — подумал Костя, переступая порог.

— И чего это ты примчался в такую рань? — узкое остроносое лицо Коли было заспанно и насупленно.

— Сам бы не пришел — Саша прислал.

— Саша? — Коля оглянулся и, увидев, что Шурик, высунув голову из-под одеяла, поглядывает на них, добавил: — Заходи в хату.

В хате никого не было. Отец работал в ночной смене на пристани, мать возилась в деревянной пристройке, служившей летом кухней. Коля плотно закрыл окно.

— Что Саша? Небось опять листовку прислал переписывать?

— Угадал. И листовку и еще кое-что, — Костя вытащил из кармана синего нанкового пиджака бумажки. — Это Саша достал мне, тебе и Сане через знакомую регистраторшу с биржи. Нам ведь самим не показаться на бирже. Зацапают.

— Что он достал?

— Направление. Завтра пойдем наниматься на пристань, а Саня — на станцию.

— Мы? Наниматься?

— Известно, мы. А кто же, Пушкин? Вместе с твоим батей будем ворочать грузы.

Коля взял из рук товарища бумажку, прочел ее.

— Постой, как же так? Мы, комсомольцы, и вдруг пойдем внаймы к фашистам?

— А вот так и пойдем. Нам дано задание следить за морским транспортом и докладывать, какие прибывают грузы. А Саньке Калганову — когда и что отправляют на фронт поездами.

Коля удивленно уставился на товарища.

— Сколько месяцев прятались, а теперь попремся: «Пожалуйста, возьмите нас, с голоду подыхаем». А они злорадствовать будут: дескать, сломили нас. Ты хочешь, чтобы я приспосабливался, как те, что пошли в полицаи?

— Если надо… если скажут идти в полицаи, то и в полицаи пойдешь!

— А я вот не хочу! Не хочу, и все!

— Ну и чудак же ты! Никогда сразу ничего не поймешь. Тебе нужно разжевать и в рот положить.

— Чего злишься? Шибко умный стал! — буркнул Коля. — Ты связной, целыми днями сидишь у Саши, все знаешь, вот и объясни: зачем нам наниматься к фашистам? Вот я, к примеру. Мне и так известно, какие грузы доставляет транспорт. Я с берега вижу. И через отца что надо узнаю и доложу.

Костя действительно злился, злился больше на себя, чем на Колю. Такие же сомнения терзали и его. В душе закипало при мысли о том, что придется работать на фашистов.

С первых же дней оккупации он, Коля и Саня саботировали все приказы немцев. Не являлись на регистрацию населения не встали на учет на бирже труда и дали зарок не работать на немцев. Угрозы ареста, высылки в Германию и даже расстрела их не сломили. Где только они не скрывались во время облав! Отсиживались в погребах, ночевали в пещерах за городом, прятались в уличных развалинах. И так много месяцев! И вот теперь смириться.

Рассудок подсказывал — Саша прав. Конечно, нужно поступать на пристань и, как он говорит, легализоваться, чтобы сохранить кадры, облегчить работу подполья и уменьшить риск провала. Прав он и в том, что легче будет добывать сведения о замыслах врага. И все же противно даже подумать, что завтра он сам добровольно пойдет на пристань и будет гнуть горб на фашистов, которых ненавидит и презирает. Но дисциплина есть дисциплина. Задание нужно выполнять.

Он знает, например, что нескольким товарищам дано задание устроиться на работу в учреждения оккупантов. Знал, что двое засланы в полицейскую управу и ходят теперь в полицаях. Знал, что женщины-подпольщицы поступили уборщицами в жандармерию и даже в СД — полицию безопасности. Но разве об этом скажешь Коле? Суров железный закон конспирации.

— Что молчишь? Объясни, зачем мне идти на пристань? — приставал Коля.

— Я сказал что мог. А если тебе этого мало, почитай на заборах приказы комендатуры.

— Какие?

— Ты что, с луны свалился? Два дня как висят!

— Я ихних приказов не читаю.

— И зря. Вот почитай листовку, которую я принес. Узнаешь, что к чему.

Коля читал, и листовка дрожала в его руках. Перед ним вставали первые дни оккупации. Он видел противотанковые рвы, доверху набитые трупами, слышал раздирающие душу крики женщин возле вагонов, в которые эсэсовцы прикладами загоняли парней, девушек, увозимых в рабство. После чудовищных расправ город обезлюдел, замер. Наступило затишье. Казалось, завоеватели насытились слезами и кровью. И теперь они уже не грозили виселицами и расстрелами, а рядились в одежды благодетелей… Они призывали молодежь добровольно ехать в фашистский рейх, суля сытую жизнь и высокие заработки, прельщая возможностью «приобщиться к высокой европейской культуре». Листовка разоблачала этот трюк как ловушку и призывала молодежь не являться на сборные пункты.

— Здорово их тут распотрошили! — Коля улыбнулся. — Как думаешь, клюнет кто-нибудь на их приманки?

— Дураков мало. Но они станут вылавливать нас. У Саши есть сведения, что завтра начнутся облавы на всех, кто не работает. Будут прочесывать район за районом.

Коля уже пошел было за Саней, но Костя остановил его:

— О гранатах не позабыл?

— Вчера еще принес с Максимовой дачи, и Санька дал две лимонки. У меня в той старой землянке все автоматы поржавели.

— И у меня тоже.

— Слушай, Матрос, давай все оружие, что забазировано в землянке и в воронках, перетащим сюда. А?

— А где его тут схоронишь? У тебя в тайнике?

— Есть такое местечко… Ты видел на Четвертом бастионе пещеру возле Костомаровской батареи? Ту, что во рву.

— Знаю ее. А что?

— Там есть колодец, который ведет в подземелье, где большие, длинные галереи. Я с Санькой туда лазил, смотрел. Вот туда и перетащим все и с Сапун-горы, и с Максимовой дачи. Устроим один общий склад.

— Дело, — согласился Костя. — Только сперва надо обследовать эти подземелья.

Коля побежал за Калгановым, а Костя, вытащив из кармана перочинный нож, принялся скоблить кончик химического карандаша, приготавливая порошок для чернил.

II

Знойный полдень. Горячий ветерок порой заворошится в сонной листве виноградных лоз, влетит в окошко, лениво шевельнет на столе бумагу и опять замрет. Тишину нарушают лишь скрип перьев да радио, доносящееся снизу, со станции, из квартиры военного коменданта майора Филле.

Коля в одних трусах примостился у подоконника и, как всегда не торопясь, четко выводил печатные буквы, стараясь уложить текст листовки на одну страничку. На две нельзя: ночью станешь клеить — перепутаешь. Посреди комнаты за столом сидели Саня Калганов и Костя Белоконь.

Друзья ни в чем не были схожи. Саня — высокий восемнадцатилетний парень, синеглазый, с тонким нервным лицом и вьющимися волосами, порывист и резок в движениях. В промасленных синих штанах, такой же блузе, с угольной чернотой под глазами — он с виду типичный молодой портовый рабочий. Костя на год моложе Сани, ниже ростом, коренаст, широко плеч, нетороплив; волосы у него жесткие, ежиком, лицо широкое, в лукавых светло-карих глазах смешинка. Одет он на флотский манер — черные брюки и полосатая тельняшка с засученными по локоть рукавами. В одежде и кличке его «Матрос», видимо, сказались неосуществленные ребячьи мечты.

Скуластое лицо Кости лоснится испариной, пальцы рук занемели, но он упорно продолжает писать. «Брось — и Санька бросит. Не любит корпеть за столом. Неусидчив, горяч, — думает Костя, — а работы всего-то на полчаса!» Он слышит, как Саня сопит, его светлые волосы рассыпались и прилипли ко лбу.

Краешком глаза Костя видит, как он, вытащив из пузырька ручку, раздраженно стряхивает на промокашку прицепившуюся соринку. Очистив перо, Саня начинает размашисто выводить буквы с завитушками.

— Опять пошел кренделя выписывать? — остановил его Костя. — Сколько раз тебе говорили: почерк узнают. А ты все свое.

Саня поморщился, но смолчал. Разве это его дело — писать? Он готов хоть всю ночь не спать, в одиночку клеить под носом у полицаев листовки, чем париться тут. Там настоящее дело, там риск, там можно показать свою ловкость, хитрость, удаль. А тут? Посади Шурика — и он будет строчить. Если б Саша не требовал, чтобы каждый подпольщик размножал листовки, ни за что бы он этой писаниной не занимался.

— Скажи, Матрос, долго мы еще будем кустарничать? Неужто нельзя достать машинку? За это время мы настукали бы полсотни листовок, не меньше.

— А ты попробуй достань! — вставил Коля.

— Если бы знал где, я достал бы.

С лукавой прищуркой Костя посмотрел на друга и усмехнулся:

— Будто не знаешь где. Известно, у немцев. Вчера Петька говорил, что интенданты подарили майору Филле новенький «адлер».

— Где машинка, в конторе? — загорелся Саня. — Подлец буду, если не стяну!

— Она в конторе тебя ждала и не дождалась. Теперь назначила свиданье в квартире Филле, — засмеялся Коля. — Я сам видел, как он нес ее.

— Зря смеешься. Санька прав. Эту машинку нельзя упустить, — серьезно сказал Костя. — Только мы, Сань, мы не воры, не бандиты. Мы ее не стащим, а экс-про-при-ируем. Отберем то, что у нас награбили. Понял? Заодно и радиоприемник прихватим. Без радио мы глухие и народу ничего не можем рассказать.

— А Сашу ты спросил? — полюбопытствовал Саня.

— Ты что, забыл о задании, которое получил?

…Еще в конце марта в этом доме на Лагерной, № 2 Ревякин устроил встречу подпольщиков. Их было всего одиннадцать. Тогда собрались его друзья, бежавшие из концлагеря военнопленных: Иван Пиванов, Максим Пахомов, Кузьма Анзин, учитель Георгий Гузов, вся семья Михеевых с родственником Леонидом Стеценко, а также ребята — связные подполья. В тот памятный день было оформлено создание подпольной организации, приняты устав, программа, шел разговор о работе среди населения и советских военнопленных в концлагерях, о сборе одежды, оружия, о более частом выпуске листовок, о необходимости создания своей нелегальной печатной газеты.

— Помнишь, на встрече подпольщиков Саша говорил нам: «Идите на все, на любой риск, только достаньте приемник с машинкой, а если удастся, то и шрифты», — уточнил Костя.

Время шло. Было уже за полдень, когда Костя, вычитав листовки, прописными буквами четко вывел на каждой подписи», «КПОВТН», что означало: «Коммунистическая подпольная организация в тылу у немцев». Затем Костя предложил, не откладывая, обследовать подземелье для склада оружия. Саня Калганов удивленно спросил Костю: — Зачем нам теперь винтовки и автоматы? Сперва я думал, мы вооружимся и двинем в лес, к партизанам. А теперь вместо этого мы поступаем на службу к фашистам… И зачем вдруг потребовались Саше гранаты, которые мы принесли?

— Не знаю.

— Врешь, знаешь. Только скрытничаешь.

Под пытливым взглядом товарища Костя смутился. Он действительно знал. Знал, что подготавливается побег из концлагеря пленных солдат и матросов. Гранаты предназначались им. Но об этом опять не скажешь.

— Для чего? — настаивал Саня.

— Что ты ко мне пристал?! — вскипел Костя. — Мне не докладывают, для чего. И я не спрашиваю. Не положено это. Хочешь знать — сам спроси Сашу.

Саня нахмурился.

— Брось, не злись. Матрос прав. Не обо всем можно говорить, — примирительным тоном сказал Коля.

За калиткой послышалась какая-то возня, звякнула железная задвижка. Коля высунулся из окна.

— Кто там?

Калитка распахнулась, под окном появилась взъерошенная голова Шурика.

— Это Петька Америка. Я ему говорю: нельзя, а он знав прет. Чуть с ног не сшиб, — со слезой в голосе пожаловался Шурик брату.

— Давай его сюда и ступай к калитке.

В комнату вошел маленький, щуплый паренек, ростом с Шурика, в серых по щиколотку штанах, в резиновых тапочках на босу ногу и желтой майке, под которой на спине выпирали острые лопатки. Кожа его, продубленная морской водой и зноем отливала маслянистым блеском ядреного южного загара. Из-под белесых бровей, не мигая, смотрели дерзкие серые глаза. Это был Петька, самый молодой из подпольщиков. Он был так, мал ростом и тонок, что года на три казался моложе своих пятнадцати лет. Жил он на Лабораторной улице через дом от Александра Ревякина и, как и Костя Белоконь, был связным. Настоящие имя и фамилия его были Анатолий Лопачук. За петушиный нрав, задиристость и драчливость слободские ребята прозвали его Петькой, а потом к нему пристала еще и другая кличка — Америка.

Лет до восьми он сильно картавил, и без привычки его трудно было понять. Однажды, когда он играл с ребятами на улице, проходивший матрос остановился и, улыбаясь, спросил: «Ты, браток, часом не из Америки? Лопочешь, а что — не понять». С тех пор кличка «Петька Америка» прочно прилипла к нему. Фамилию его мало кто помнил, но «Америку» знали все портовые мальчишки Южной стороны.

— А-а, пацан, пришел! Гляди-ка, он уже на вершок подрос! — воскликнул Калганов.

Петька прошел через комнату, не удостоив Саню взглядом, и с независимым видом уселся на подоконнике. Шустрые глаза его следили за движением рук Белоконя, который отсчитывал листовки.

— Четыре мало. Прибавь, Кость, еще. Не будь жадюгой, — выпрашивал Петька. — Тут только на одну Корабелку, а мне и на Воронцовой горе клеить, и в концлагерь надо.

— Не канючь. Сам небось несколько штук написал и за пазуху спрятал!

— Когда ж мне писать? Я с утра знай бегаю по разным квартирам. Не видишь — весь взмок.

Петька демонстративно вытер рукавом лицо и лоб. Но Костя был неумолим.

— Саша ничего не передавал? — спросил он.

— Сказал, чтоб вы на пристани просили себе ночные пропуска. А потом еще велел скорей принести гостинцы.

Ребята знали, что гостинцами Ревякин называет гранаты.

— А кому они, ты знаешь? — спросил Саня.

— Мало ли, что я знаю. Не болтать же всякому…

Петька торжествующе поглядел на Саню, довольный тем, что взял реванш и к тому же блеснул своей осведомленностью. Но он этим не удовлетворился. Презрительно сжал губы, цыкнул слюной и добавил:

— Когда будешь выполнять такие поручения, как и я, тоже трепаться перестанешь.

— Смотри, такая малявка, а тоже фасон давит и еще кусается! — Саня засмеялся и, подойдя, взъерошил Петькины волосы.

— Брось! Что я тебе, цуцик какой? — негодующе воскликнул Петька. Он спрыгнул с подоконника, взял отложенные ему листовки, затем стащил еще одну из Костиной пачки и пулей выскочил за дверь.

Дружный хохот несся ему вслед. Что-что, а ловкость и находчивость эти портовые парни всегда ценили.

III

Ночью к причалу пришвартовался небольшой транспорт, доставивший из Констанцы обмундирование и продовольствие.

Как всегда, у пристани собралась толпа: женщины ближних слободок, случайные прохожие, крикливые портовые мальчишки — и у всех жадный, голодный блеск в глазах.

Пленные матросы и красноармейцы, пригнанные под конвоем из концлагеря, начали таскать связки сапог, кипы белья, одеял, палаток, тюки с солдатским обмундированием. Наемные рабочие приступили к выгрузке из трюма продовольствия.

Стоящие на берегу замерли при виде огромных двухпудовых кругов сыра, банок с джемом, с консервами, кулей с горохом, фасолью — снедью, недоступной им и предназначенной тем, кто коваными сапогами попирал их землю. Люди все стояли и стояли, в надежде поживиться хотя бы горстью просыпанной муки, фасоли или гороха пополам с песком и галькой.

Костя с Колей, оформившись на бирже, попали в одну бригаду, где работал и Колин отец, Николай Андреевич, — коренной портовый грузчик.

«Ну и что ж, придется работать, если этого требует дело. Конечно, о нас будут судачить соседи…» — думал Костя, подходя утром к пристани.

— Нам бы только паек получить да ночные пропуска выписать. А там мы им наработаем. Мы будем валиком, валиком как твой батя. Охмурим фашистов! — сказал он Коле.

Старший надсмотрщик Шульц — гроза наемных рабочих, — рыхлый, краснолицый баварец из резервистов, долго враждебной придирчивостью рассматривал их. Потом, подойдя к Косте, бесцеремонно ощупал мускулы рук, затем икры ног. «Смотрит, как рабочий скот», — подумал Костя, испытывая нестерпимое желание ударить ногой в голову Щульца, как в футбольный мяч. На душе было гадко от унизительной процедуры.

Приняв новичков, Щульц издали стал наблюдать за ними.

— Чем-то мы не потрафили этому краснорожему Щульцу, — заметил Коля.

— Щульц попервоначалу поучить вас хочет, — сказал Николай Андреевич и, горько усмехнувшись, добавил: — Тут, милок, наше дело собачье, нас они за людей не считают.

Костя пошел к трюму, возле которого на палубе лежал груз. Увидев, как неумело он берется за куль с горохом, Николай Андреевич сказал:

— Бери вот так, как я. Оно сподручней, и не надорвешься. — С профессиональной ловкостью вскинув на плечо куль, он направился к трапу.

Подражая ему, Костя тоже вскинул мешок, покачнулся под тяжестью, но устоял. Куль оказался подмоченным, бумага у шва была волглая. Спускаться с грузом по узкому деревянному трапу нелегко. Трап под ногами грузчиков раскачивается; ступать надо умеючи, балансируя, чтоб не свалится в воду или на бетонный причал. Боясь уронить куль, Костя что было силы прижал его рукой к плечу и продавил отсыревшую бумажную мешковину. Свою оплошность он понял, когда горох звонко забарабанил по доскам трапа. Он остановился, чтобы поправить куль, и задержал грузчиков, идущих позади.

— Шнеллер! Шнеллер! — взвизгнул фистулой Щульц и, коверкая русские слова, выругался.

Лишь сойдя с трапа, Косте удалось наконец повернуть куль вверх дырой. Горох перестал сыпаться, но, замедлив шаг, он отстал от Николая Андреевича и опять задержал идущих позади.

— Руссише швайн! Рашер! — гаркнул над ухом Щульц, подталкивая его.

Костя вскипел от ярости. Чтобы сдержать себя, он до крови прикусил губу и ускорил шаг, сопровождаемый каскадом отборной брани. Щульц явно стремился задеть самолюбие и национальную гордость рабочих, которые, сгибаясь под тяжестью ноши, проходили мимо и в ответ не смели сказать ни слова.

— Подлая тварюга, — прошипел Костя, отойдя немного.

Назло Шульцу он сдвинул ладонь с дыры в мешке, и горох струей потек наземь, выстелив желтую дорожку: «Пусть потом хоть ребята попользуются».

Ему бы несдобровать, если бы Шульц это заметил. Но тот уже распекал другого замешкавшегося грузчика.

Сбросив куль укладчику на подножку вагона, Костя перевел дух и повернулся. И тут он увидел толпу голодных людей, которых жандармы оттеснили к развалинам разрушенного пакгауза.

Люди стояли молча. Презрительные, враждебные взгляды их были устремлены на него и на Колю, который, сбросив груз, подошел к нему. Было что-то зловещее в молчании толпы. Лишь двое мальчишек с краю взглядами пожирали рассыпанный горох, только присутствие жандармов удерживало их на месте. И вдруг в тишине прозвучал тихий голос высокой худой женщины, стоявшей впереди:

— Наших в Германию поугоняли, а энти, гляди, как пристроились.

Затем раздался звонкий мальчишеский выкрик:

— Они за баланду продались! А еще комсомольцы!

Костя хорошо знал этого смелого, озорного паренька.

То был Ленька Славянский, круглый сирота. Ленька не боялся выражать протест и презрение оккупантам. Завидев на улице жандарма или полицая, он взбирался на уцелевшую стену своей хаты и демонстративно запевал: «Страна моя, Москва моя»; его звонкий голос далеко разносился по улицам Зеленой горки.

— Продажные шкуры! Вот погодите, придут наши — узнаете! — крикнул он, грозя маленьким костлявым кулаком.

Толпа одобрительно загудела; раздался мальчишеский свист. Лицо Кости опалило жаром. Впрочем, на месте Леньки он поступил бы так же. А душу все же щемила обида.

— Ну что ты стоишь? Пошли. А то Шульц опять взъярится, — сказал Коля.

Они побрели к трапу.

После обеденного перерыва, во время которого каждый грузчик получил по черпаку баланды, вся бригада под присмотром Шульца была посажена на катер, отходящий в Килен-бухту. Там, по словам Николая Андреевича, у причала, стоял транспорт с оружием и боеприпасами, а партия пленных, посланная туда, не справлялась с выгрузкой.

Сидя у борта, Костя рассеянным взглядом скользил по искрящейся синеве бухты, по лежащему в развалинах городу и размышлял. Когда он говорил Сане и Коле, почему нужно поступить на работу, на словах все было ясно. Но как отвратительна оказалась действительность! Как унизительно выслушивать понукания и брань надсмотрщика, какая нестерпимая пытка видеть враждебные взгляды советских людей, выслушивать их оскорбления!

Таская в Килен-бухте ящики с автоматами и патронами, он спрашивал себя: «А сюда зачем ты пришел? Завтра, быть может, эти пули сразят тех, кто идет вызволять тебя из неволи, или оборвут жизнь товарищей, которые томятся в застенках СД. Ты делаешь позорное, бесчестное дело!»

Но разум восстал против обвинений, которыми он мучил себя. Свою шкуру он и так бы спас. Он мог по-прежнему скрываться в развалинах, мог бы сбежать из Крыма и пересечь линию фронта. Поступать так его обязывала дисциплина подполья. Пусть Ленька с ребятами и женщины считают его предателем. Обидно, больно. Но он выдержит.

IV

Ныли мышцы рук, ног, поясница, все тело налилось свинцовой тяжестью. Хотелось забыться, уснуть, а не спалось.

Костя лежал с открытыми глазами и думал. Для него сегодняшний день был днем сурового испытания. Еще вчера он был самим собой, а теперь он как бы в двух лицах. У него появился двойник. И этот двойник, подобно актеру, должен играть роль прилежного рабочего-грузчика. Играть искусно, чтобы никто не мог заподозрить, что под личиной смирения укрылся подпольщик.

Но ведь он не один! А Саша с Жорой, которые поступили учителями в школу? А матрос Кузьма Анзин, работающий помощником машиниста на станции? А Ваня Пиванов — шофер в немецком интендантстве? Все они двойники. Служба у оккупантов — это маскхалат, под которым скрываются подпольщики. Жизнь намертво, морским узлом связала его с подпольем.

Впервые за свои юные годы Костя думал о том, как жизнь сложна, как запутаны ее тропы, как причудливо складывалась его судьба. Мечтал об одном, а получилось совсем по-иному. Если бы два года назад сказали ему, что грянет война, Севастополь падет, а он очутится в оккупации, он не поверил бы.

Как и теперь, тогда был май. На Историческом бульваре отцветало иудино дерево, у панорамы земля была усеяна лилово-розовыми лепестками, пышно и ярко цвела сирень, всюду белели гроздья акаций, источая пряный аромат.

Тогда он только начинал самостоятельную жизнь. Он вступил в комсомол и получил аттестат об окончании ремесленного училища. Целый месяц потом отдыхал, носился на яхте спортклуба по главному рейду, где дымили серо-голубые громадины кораблей, а берега скрывали в себе сокрушительную силу морских батарей, откуда простирались синие воды прибрежной зоны, начиненной тысячью минных смертей.

На западе Европы уже гремела война. А он горделиво посматривал вокруг и спрашивал себя: «Кто отважится напасть на мою Родину? Кто посмеет приблизиться к неприступным севастопольским берегам?» На душе было ясно, безоблачно, как было чисто и безоблачно черноморское небо.

Но в самую короткую июньскую ночь город вдруг потрясли взрывы и где-то на Северной и Корабельной сторонах затарахтели зенитки. Со сна он принял это за обычную учебную стрельбу батарей, повернулся на другой бок и задремал. Но когда уже близко грохнул страшный взрыв, зашатались стены хаты, зазвенели стекла, он вскочил.

Война!..

Все его домогательства поступить на флот, на любимый корабль — лидер эсминцев «Ташкент», в военкомате потерпели поражение: шестнадцать лет — непреодолимое препятствие.

Фронт быстро приближался. Фашистские дивизии подходили уже к Перекопу. Оборонялась Одесса. Вокруг Севастополя спешно возводились сухопутные укрепления. Тысячи мужчин, женщин, подростков, как и он, под палящим зноем долбили заступами и кирками каменистую землю на Мекензиевых высотах, за Инкерманом, на Сапун-горе и Максимовой даче. На Куликовом поле расквартировалась бригада морской пехоты. В его доме вместе с другими матросами поселился Кузьма Анзин, худой, остролицый, с виду тихий и скромный комсомолец. Они крепко сдружились. Костя отказался тогда от несбыточной мечты попасть на корабль и задумал поступить в морскую пехоту.

А фронт уже рядом — у Мекензиевых гор. Из Бахчисарая били дальнобойные немецкие пушки, снаряды рвались на улицах города и слободок. В небе от зари до зари кружили стаи «юнкерсов». Город пылал в огне.

Бригада морской пехоты ночью снялась на передний край. Вместе с ней ушел Костя. А через два дня его под конвоем вернули: опять подвел маленький рост. Хотелось выть от досады!

Костя поступил в артиллерийские мастерские и под грохот бомбежек стал ремонтировать приборы управления зенитных орудий на Северной стороне.

Восемь месяцев смерчи металла и бушующее море пожаров пожирали город.

За это время лишь однажды, и то мельком, Костя видел Кузьму. Никогда не забыть ему тот нестерпимо знойный день 30 июня 1942 года, с удушающей гарью пожаров, полный адского грохота канонады и бомбовых взрывов, свиста осколков и пуль, стонов раненых. Не забыть то небо, затянутое смрадными облаками дыма и пыли, сквозь которые, словно через закопченное стекло, едва пробивалось солнце.

Спозаранку пришел он с ремонтной бригадой к зенитчикам, стоявшим неподалеку от панорамы. Вокруг все было перепахано бомбами, снарядами. После трехнедельного штурма из всех зениток уцелела одна. Но и с нее бойцы уже сняли замок, приборы управления и увезли их.

Слух о том, что советские войска покидают город, тогда ошеломил его. Да, он знал: город отрезан от баз снабжения. Знал: иссякли снаряды, патроны, нет продовольствия. Понимал: конец неизбежен. И все же не хотел этому верить.

Трое молодых ребят из ремонтной бригады, спасаясь от осколков, укрылись в оставленном бойцами блиндаже. А Костя как сел, так и сидел на полузасыпанном землей цинковом ящике с патронами, растерянный, не зная, что же делать. Настала оглушающая, давящая тишина. Тишина эта показалась страшней рева канонады. Внизу, на скалистом косогоре, за пожухлой зеленью кустарника мелькнули бескозырки и полосатые матросские тельняшки. Внезапно рассыпалась густая дробь автоматных очередей. Неслась она с Зеленой горки, по склонам которой уже спускались неприятельские солдаты. Костя понял: редкая матросская цепь — последний заслон, который прикрывал отход советских частей.

Его удивило: почему матросы не стреляют? Он позвал товарищей и, подхватив пару гранат в блиндаже и цинковый ящик с патронами, спустился к грибку. Там-то, неподалеку от командного пункта батальона, он последний раз издали и видел Кузьму.

Вместе с товарищами Костя, покидая город, крутой тропой взобрался на верхнюю улицу слободки и остановился. Перед ним на семи холмах лежал в руинах мертвый город. Он пал, как воин, сраженный в бою. Черные дымные тучи стелились над холмами, опускаясь все ниже и ниже, и, словно траурный саван, прикрывали собой еще теплое, но уже бездыханное тело города-богатыря.

Остатки не успевших эвакуироваться советских воинских частей скопились на последнем рубеже — небольшом клочке крымской земли у Херсонесского маяка. Этот «пятачок» в четыре квадратных километра желтой, выжженной солнцем каменистой земли кишел голодными, изнуренными многомесячными боями и, по существу, безоружными людьми.

Всю ураганную силу бомбовых ударов и артиллерийского огня враги и обрушили на этот беззащитный «пятачок».

Попав с товарищами на Херсонесский мыс, Костя понял, что надеяться на эвакуацию нечего. Советские крейсеры и эсминцы не могли подойти сюда через минное поле.

Земля дыбилась от взрывов, дрожала под ногами, шевелилась. Спасаясь от бомбежки, Костя скатился в глубокую воронку. На дне ее сидели два красноармейца с окровавленными повязками на головах; возле третьего, раненного в руку матроса хлопотала, накладывая повязку, стриженная под польку девушка в домашнем синем платьице и серой блузе, обляпанной глиной. У нее не хватило бинта, и она беспомощно, опустив руки, оглянулась и вскинула на Костю васильковые глаза.

— Тебя как звать?

— Костя.

— А меня Валя. У тебя, Костя, нет пакета?

Он порылся в противогазной сумке, где вместе с рабочим инструментом лежал индивидуальный пакет, и подал его.

Девушка ловко, быстро наложила повязку и доверчиво улыбнулась:

— Если бы не ты, Костя, я бы не знала, что и делать.

Костя выполз из воронки и осмотрелся. Волна самолетов схлынула. Изрытое поле было усеяно телами убитых и раненых, у входа в потерну — подземную галерею под береговой батареей — полыхал пожар. Одна из бомб угодила в бочки с горючим. Столб черного дыма и пламени ветром повернуло к потерне. Из-под земли неслись истошные крики. В потерне как в гигантской душегубке, задыхались люди, укрывшиеся от бомбежек.

Раздался оглушительный залп береговой батареи, которая открыла огонь по колонне вражеских танков на шоссе. На горизонте взметнулись коричнево-черные султаны разрывов двенадцатидюймовых снарядов. Танки свернули в лощину, оставив на месте четыре смрадно дымящих костра. Потом из-за высотки выползли еще пять танков. Батарея перенесла огонь на них. Но теперь не слышно было взрывов; там, где падали снаряды, поднимались только серые фонтаны земли.

— Снарядов нет. Бьют учебными болванками, — сказал подбежавший матрос.

По его пропыленному лицу стекал пот, оставляя на щеках грязные полосы, тельняшка пропрела, грудь была перекрещена пустой пулеметной лентой.

— Слышь, браток, — сказал матрос, — пошарь-ка по убитым и раненым… Насобираешь гранат и патронов — тащи туда, — он кивнул на восток, откуда несся треск автоматов. — Немец опять в атаку прет, а у наших ребят — ничего… — Он побежал к батарее на командный пункт.

Слова матроса Костя принял как боевой приказ. Кликнув Валю, он вместе с ней стал снимать с убитых пояса с гранатами, выворачивать из карманов патроны, запалы. Наполнив противогазные сумки, они ползли по каменистой, поросшей полынью и колючей верблюдкой земле к матросским цепям.

— Браточки, помогите связки вязать, — взмолился старшина, лежавший в цепи.

Береговая батарея, расстреляв последние учебные болванки, умолкла, и теперь танки беспрепятственно двигались на матросские цепи. Едва Костя и Валя успевали скрутить гранаты солдатскими поясами, как связки выхватывали из рук. Последние взяли два матроса. Один из них — плечистый богатырь, его звали Алексеем, другой — невысокий, щуплый парень. Они обвязались связками гранат и поползли вперед.

До танка оставалось шагов пятнадцать, когда Алексей встал во весь свой могучий рост и пошел навстречу машине; его товарищ — к другой. Парни шли, презирая смерть, шли, чтобы грудью прикрыть лежавших в цепи и тех, что были за ними…

Вдруг Алексей рванулся вперед и упал под гусеницы. Товарищ его бросился под другой танк. Раздался взрыв, за ним второй…

Валя уткнула лицо в пожелтевший овсюг и заплакала. Костя сквозь наплывшие слезы увидел, как два пылающих танка закружились на месте, волоча за собой разорванные гусеницы.

Атака немцев захлебнулась.

И снова «юнкерсы» над головой, снова адский вой и грохот, снова немецкие атаки.

…Истекали пятые сутки боев у Херсонесского маяка. Солнце уже садилось.

Костя спустился к морю. Пули, осколки перелетали над головой через нависшую скалистую стену и с отвратительным чавканьем шлепались в воду. Он так устал, что едва брел между ранеными, лежавшими на камнях. Найдя удобный спуск к воде, сел на гальку, скинул ботинки.

Рядом молоденький лейтенант в изнеможении привалился спиной к скале; левая рука его, уродливо вспухшая, с почерневшими пальцами, безжизненно повисла на грязной перевязи. «Отрежут руку», — подумал Костя, всматриваясь в бледное лицо лейтенанта. Но при этой мысли не содрогнулся. Столько перевидал он за те дни кровоточащих ран, столько слышал стенаний умиравших! И все же лицо лейтенанта приковало его внимание. Лицо бесконечно усталое, апатичное, равнодушное ко всему; в остановившемся взгляде безнадежность и отрешенность. Для этого человека все было кончено.

Костя почувствовал, как и им овладевают смертельная усталость и апатия. Он вошел в воду и сел на прибрежный камень. Над головой по-прежнему свист и сверлящий клекот снарядов.

Багровое солнце уже коснулось края воды, и на поверхности волн вспыхивали алые блики. Краски с каждой секундой сгущались, и море от берегов до горизонта наливалось кровью. Там, где падали снаряды, ввысь поднимались алые султаны. Костя смотрел на всплески волн, и ему казалось, будто вся кровь, пролитая в боях за Севастополь, стекла с холмистых берегов в море.

Спасенья нет! Чудес не бывает. И все же где-то под сознанием тлела надежда.

Смеркалось. Неприятельские батареи ослабили огонь. Почти стихла ружейная перестрелка.

Выстрел, раздавшийся рядом, вывел Костю из оцепенения. Он оглянулся. Тело лейтенанта сползло и вытянулось на гальке, наган выпал из ослабевшей руки на камни. Выстрел это как бы послужил сигналом. Теперь то справа на берегу, то слева слышался сухой пистолетный треск. Кончали с жизнью те, кто предпочитал смерть плену.

Весь дрожа, Костя выскочил из воды на берег. Хотелось бежать, скрыться во мраке, но чья-то сильная рука вдруг легла ему на плечо.

Рядом с ним стоял старшина-артиллерист. Не разглядел в сумерках пропыленное, обросшее щетиной лицо, но врезался в память тяжелый, крутой, точно высеченный из камня подбородок и твердый, пристальный взгляд больших светлых глаз.

Старшина нагнулся, поднял пилотку и, прикрыв ею окровавленную голову лейтенанта, сказал:

— Запомни, парень, у нас с тобой еще не все потеряно. Мы и в тылу у врага нужны будем. Понял?

— Понял.

Хотя, по правде сказать, Костя ничего не понял, но спокойный голос человека, будто знающего какую-то истину и убежденного в своей правоте, рассеял охвативший его страх.

— На-ка вот, погрызи. Иногда помогает, — участливо добавил старшина.

Ощутив в руке корявый солдатский сухарь, Костя почувствовал голодные спазмы: два дня ничего не ел.

— Ты здешний? — спросил старшина.

— Здешний, с Куликова поля.

— Вот и хорошо. Глядишь, и свидимся. А сейчас не стой тут. Ступай за камень, там парни и девчата сидят, — старшина легонько подтолкнул его в спину.

И в самом деле, за обломком скалы Костя обнаружил двух ребят из своей ремонтной бригады и Валю.

А наутро — плен. С колонной «цивильных» — граждан Севастополя, которые не успели эвакуироваться, — Костю и Валю пригнали в концлагерь на четвертый километр Балаклавского шоссе. Тысячи людей очутились на каменистой площадке за колючей проволокой, под открытым небом.

Еще в дороге по колонне пронесся слух о том, что эсэсовцы будут «сортировать»: коммунистов и советских работников расстреливать, молодежь угонять в Германию.

Костя сговорился с Валей бежать. Когда всех привели в концлагерь, они устроились на ночь возле забора в противоположном конце от входа, где неподалеку от проволоки Костя приметил противотанковый ров.

Солдаты-конвоиры, уставшие после дневного перехода, собирались кучками, растянувшись на теплой земле, курили, дремали.

Когда стемнело, Костя вытащил из сумки плоскогубцы, отогнул на столбе гвозди и, оттянув проволоку, пропустил под нее Валю, затем двух товарищей по бригаде и выбрался сам. Ползком они добрались до противотанкового рва, а часа через два были уже в городе.

На следующий день Валя уехала из Севастополя вдеревню к тетке.

…Настали дни оккупации, жестоких расправ с защитниками города и укрывавшим их населением. Днем шли облавы, ночью — расстрелы.

Первые шесть дней Костя со своим другом Колей Михеевым скрывался от облав в развалинах домов. На седьмой они пошли ночевать в степь, чтобы отоспаться. Спали в землянке за Максимовой дачей, недалеко от Балаклавского шоссе.

В землянке было душно, пахло гнилью и застоявшимся махорочным перегаром. На заре они вышли подышать свежим воздухом.

Было ясное, розовое, безветренное утро. Вокруг тишина. Воздух напоен ароматом шалфея, горечью полыни, запахами увядающих трав.

И вдруг безмолвную степную тишь нарушил треск. Ребята взобрались на соседнюю высотку.

Вся котловина с концлагерем была оцеплена солдатами, судя по черным мундирам, эсэсовцами. Перед строем автоматчиков на гребне противотанкового рва плотной шеренгой стояли женщины, мужчины, дети. Людской частокол редел. Скошенные пулями исчезали во рву, корчились в судорогах на гребне. А конвоиры выводили и ставили на краю рва уже новую партию смертников.

Все увиденное было столь чудовищно, что не укладывалось в сознании. Какому фашистскому богу или дьяволу потребовалось казнить детей, проливать столько невинной человеческой крови?! Не выдержав страшного зрелища, Костя и Коля побежали к землянке. Слезы застилали глаза, слезы бессилия, отчаяния, гнева.

Не сговариваясь, они начали подбирать оружие. Заглядывали в блиндажи, траншеи и пулеметные гнезда, вытаскивали из-под земли связки гранат, подбирали автоматы, винтовки сумки с патронами, наспех завертывали все в плащ-палатку и закапывали в воронках и блиндажах. На следующий день уже вместе с Саней они собирали оружие на Максимовой даче и Сапун-горе. Дважды видели они Петьку Америку, который тоже что-то закапывал в землю…

Костя решил бежать из Крыма и под видом «мешочника» пересечь линию фронта. И бежал бы. Но как-то мартовским вечером, когда он, готовясь к побегу, чинил свой старенький велосипед, со двора в хату вошел матрос. Одежда его была изодрана, скулы и нос заострились, щеки запали, только глаза, прежние горячие глаза Кузьмы глядели из темных впадин. А он считал Кузьму погибшим!

— Откуда ты объявился? — Костя бросился к нему навстречу.

— Считай, с того света! Скажу напрямик: бежал из концлагеря и по старой дружбе пришел к тебе. Не побоишься схоронить денька на два?

— Тебя? Плохо же ты меня знаешь!

— Ты не серчай… Я потому спросил, что теперь, сам знаешь, все запуганы.

После ужина они пошли спать в деревянный сарайчик, набитый сеном. Уснули только на заре. Кузьма был сдержан, больше слушал, чем говорил. А Костя рад был излить душу, выплеснуть накопившуюся горечь.

Три дня Кузьма прожил на Куликовом поле.

— Что же делать? Подскажи, — пристал к нему Костя.

— Только не бежать! Не прятаться! Надо бороться с фашистами.

— В одиночку?

— Почему в одиночку? Скажем, вместе со мной, с моими товарищами.

— А что я должен делать?

— Перво-наперво достань одежду для ребят, несколько гранат и два паспорта. Сумеешь?

Костя раздобыл все и одел своего друга: дал ему отцовское белье, пиджак, а потом позаботился и о других. С того дня он и начал выполнять все поручения Кузьмы.

Вскоре Кузьма опять заночевал у него и тогда уж рассказал о себе и товарищах.

Нелегко пришлось Кузьме. Восемь страшных голодных месяцев провел он в концлагерях для военнопленных. И лишь месяц назад сбежал с двумя товарищами — шофером Иваном Ливановым и младшим лейтенантом Пахомовым Максимом. Бежать помог им друг Ивана, коммунист, бывший артиллерист, гвардии старшина по имени Александр, или, как его все звали, Саша. В дни обороты он вместе с Иваном служил в артиллерийском полку Богданова.

Сам старшина в плену не был. Точнее: в первый день, когда колонна пленных проходила да Лабораторной улице, женщины и ребятишки выбежали с хлебом и ведрами воды им навстречу. Измученные жаждой пленные бросились к воде. В поднявшейся суматохе Александр скрылся от конвоиров в доме Петьки Америки, откуда через день перебрался на Корабельную сторону к знакомой девушке Лиде Нефедовой, которая теперь стала его женой. С помощью Лиды и соседей он получил немецкий паспорт, устроился учителем в школу и начал сколачивать тайные группы патриотов.

Через Петьку Америку Александр передавал в концлагерь друзьям антифашистские листовки и, подготовив все, назначил день побега.

Иван, Максим и Кузьма бежали, и старшина вместе с ними отправился в лес в надежде установить связь с партизанами. Но партизаны, теснимые карателями, отошли далеко на восток. Измученные двухнедельными поисками, истощенные голодом, они вернулись ни с чем. И Александр энергично взялся за создание подпольной организации патриотов.

— Саша прав. Без участия и помощи местных жителей нам не обойтись, — говорил Кузьма, допивая кружку козьего молока. — Без документов, без одежды, без квартир податься некуда. Переловят нас. Потому я и пришел к тебе.

Кузьма опрокинул все Костины планы. Зачем бежать? У него теперь ясная цель. Кузьма свяжет его с подпольем. Конец трусливой заячьей жизни! Да, не бежать, не прятаться, а бороться! И не в одиночку, а вместе с товарищами!

Ему тогда очень хотелось хоть одним глазом взглянуть на того, чья твердая рука направляла работу подполья. Каков собой этот старшина? Жаль, что нельзя повидать — не положено по условиям конспирации.

В марте было солнечно и тепло по-летнему. На Историческом бульваре уже отцвел миндаль и облилось красными соцветиями иудино дерево. В один из таких теплых дней Кузьма пришел к нему и сказал:

— Пойдем. Саша хочет повидать тебя, потолковать. «Значит, мне доверяют», — радостно думал Костя, поднимаясь с Кузьмой к вершине Зеленой горки.

Слободка осталась внизу. Предгорная степь уже проснулась, прогрелась, густо покрылась травой, зацвела. Солнечными пятачками выглядывали из травы одуванчики, гордо поднимали красные головки стройные тюльпаны, веяло запахами крымской полыни.

— А вот и Саша, — сказал Кузьма.

По тропке, тянувшейся по косогору, к ним подходил высокий мужчина лет двадцати пяти. Одет он был, как и многие севастопольцы: синяя матросская фланелька на «молнии», коричневые брюки в светлую полоску, стоптанные ботинки. Лицо приветливое, простое, русское, лоб открытый, волосы отброшены назад, а глаза с синевой, добрые и внимательные. Казалось, они вбирали в себя все и будто притягивали к себе. Говорить с ним было просто и легко. Александр спрашивал, где Костя учился и работал, кто его родные, товарищи. Потом вспомнил о гранатах, о других поручениях, которые давал через Кузьму, и похвалил за точность исполнения. Почему-то Косте казалось, будто он уже где-то встречал Александра, видел это крупное мужественное лицо, эти пытливые глаза. И тут вспомнилось: вечер, обстрел, скалистый берег у Херсонесского маяка; молоденький лейтенант, застрелившийся на берегу; минуты душевного смятения и растерянности, охватившие его тогда; встреча со старшиной-артиллеристом, который поделился с ним последним солдатским сухарем. Да, да! Это был он, тот самый старшина! Только тогда он был обросший, а теперь побрит и потому выглядит моложе. Тогда на нем была солдатская форма, а теперь штатская одежда. Но голос тот же, те же заглядывающие в душу глаза. Когда он напомнил старшине об этой встрече, тот сказал:

— Я ж говорил тебе — свидимся! А теперь нам тут и работка нашлась.

Александр предложил Косте быть его связным. Через день Костя с Кузьмой пришел к Саше в небольшой домик на Лабораторной, познакомился с его однополчанином Пивановым Иваном, с Максимом Пахомовым и с Лидой.

В тот памятный день Костя дал перед товарищами торжественную клятву на верность Родине. Так стал он подпольщиком под кличкой Матрос.

Только много спустя он узнал, что Александр, он же дядя Саша, просто Саша или Саша Орловский — лишь подпольные клички, а настоящие фамилия и имя его Ревякин Василий. Он коммунист-комсомолец, бывший саратовский колхозник, потом учитель, в армии гвардии старшина артиллерийского полка и был главным организатором и душой севастопольского подполья.

Так Костя обрел свой путь, путь нелегкий, но прямой и светлый. Как Саша сказал: путь испытания на прочность человека. Но он выдержит, как выдержал сегодня на пристани. Если нужно для конспирации, он даже будет выдавать себя за ретивого прислужника Шульца. Но настанет час, и он с оружием пойдет истреблять фашистов, эту людскую нечисть.

Уже небо за Малаховым курганом зарумянилось, когда Костя наконец уснул.

Поиски «техники»

I

Редко выпадают такие ясные, безветренные дни. Большой Северный рейд замер.

Единственный прокопченный катеришко только что ушел. Чтобы не терять времени, Александр решил ехать на ялике и поджидал Жору Гузова.

Пассажиры набирались, и яличник торопился отчалить, пока не появится катер. Жора прибежал в последний момент и, прыгнув с мостков на корму, сел рядом с Александром.

Под сильными ударами весел ялик шел ходко. Вода за бортом булькала, журчала, закручивалась в воронки. Ревякин смотрел туда, где за лазурной синевой бухты мрачно возвышались городские руины. Куда ни глянь — на Корабельную сторону, на Южную, на холмы за Артиллерийской бухтой — всюду развалины, всюду обгоревшие коробки домов, одинокие трубы, кучи камней, щебня. Город мертв. И все же кое-где вьются дымки. В погребах под развалинами ютятся люди, теплится жизнь.

До причала уже недалеко: хорошо видны разбитая бомбами набережная, изуродованные осколками и пулями серые колонны Графской пристани, покореженные мостки городского яхт-клуба, жалкие остатки аллей Приморского бульвара.

— Нам надо потолковать. Пройдемся? — тихо сказал Жора.

Александр кивнул. Он уже привык, что все новости Жора обычно сообщал по дороге. Кто заподозрит двух учителей, возвращающихся из школы и мирно беседующих о своих делах?

Жора понапрасну слова не обронит. Если говорит, то обдумав, если берется за дело — доводит до конца. Доверять ему можно во всем.

Познакомились они в школе, где Александр преподавал химию. Ему понравился широколобый, кряжистый, ладно скроенный крепыш с энергичным лицом и холодными серыми глазами. С виду Жора казался суров, что делало его старше своих девятнадцати лет. Но стоило ему улыбнуться, и от напускной суровости не оставалось следа. В действительности это был жизнерадостный, остроумный парень, комсомолец, до войны студент последнего курса кораблестроительного техникума. Александр часто вместе с ним возвращался из школы на катере в город, заходил домой. Чем ближе они узнавали друг друга, тем больше проникались взаимным доверием, тем откровенней становились их беседы. От Жоры Александр узнал о разгроме фашистских войск под Сталинградом, об освобождении Ростова, Мариуполя и части Донбасса. Как-то Жора дал ему почитать записанную карандашом сводку Совинформбюро и показал листовку, которую снял со стены Исторического бульвара.

— Знать бы, кто выпускает эти листовки, я бы дал им записи сводок. Ты посмотри, — в голосе Жоры прозвучала досада, — в листовке нет вестей с фронта. Представляешь, как севастопольцы воспрянут духом, узнав, как наши врага бьют.

Уголки губ Ревякина дрогнули, когда он взглянул на листок: он сразу узнал почерк Лиды, которая переписывала эту третью по счету листовку, выпущенную им еще в конце января 1943 года. Две из них Петька тогда перебросил через колючую проволоку в концлагерь, а остальные расклеил на южных слободках и бутовых стенах Исторического бульвара.

Ревякин был уверен, что листовки не только рассеют ложь немцев о падении Москвы, но и помогут объединить патриотов. И он не ошибся. Жора первый пришел в подполье. Он оказался энергичным парнем, который охотно брался за все и всюду поспевал. Он добывал оружие, подложные документы. Доставал бумагу, писал и распространял листовки, а теперь задался целью раздобыть пишущую машинку и типографский шрифт.

Но Гузов принес с собой в подполье еще и обширные знакомства, связи. Всюду у него были друзья — по школе, по техникуму, по работе, и в порту, и на пристани, и на железной дороге. Нашлись знакомые даже в городской управе, рыбконторе и на бирже труда. Ревякин, конечно, не замедлил этим воспользоваться. Прежде всего он установил связь с инженером Павлом Сильниковым. Жора хорошо знал его по студенческой практике в порту. Сильников был организатором боевой группы патриотов, которая готовила диверсии в мастерских и на ремонте судов. Участник этой группы электромонтер Григорий Яковлевич Максюк со своим сыном Андреем собрал небольшой радиоприемник, по ночам записывал сообщения Москвы и передавал Сильникову. Инженер, в свою очередь, давал читать их Гузову. В двух последних подпольных листовках уже появились краткие обзоры положения на фронтах. Павел Сильников вскоре познакомил Александра с Машей Гаврильченко, регистраторшей биржи труда, которая устраивала теперь на работу всех, кого он посылал к ней. У Жоры нашелся верный друг и на железной дороге — Миша Шанько, невысокий белокурый паренек, который вместе с табельщицей Милой Осиповой создал на станции молодежную группу подпольщиков.

Так через Гузова ширились связи. На предприятиях возникали новые группы патриотов, организация росла, разветвлялась, крепла. Теперь Александр и Жора имели точные сведения обо всем, что творилось в городе. Они знали, что делается в мастерских на пристанях порта, с какими грузами приходят неприятельские морские транспорты, сколько и куда эшелонов с солдатами, вооружением и боеприпасами отправлено, где и какие возводятся оборонительные сооружения. Изо дня в день Александр накапливал эти сведения, надеясь наконец найти способ переправить свои донесения советскому командованию или партизанам.

Слияние с группой Сильникова, связи, установленные с подпольными группами с концлагерях, сразу придали размах патриотическому движению. Александр отчетливо сознавал, что вся сила подполья в связях с коренными местными жителями. И не случайно они — Гузов, Сильников, Максюк, семья Михеевых, семья Лопачук, связные Костя, Саня, Коля, Петька, Шанько, Мила Осипова и многие другие — составляют теперь костяк организации. Они выросли на этих каменистых севастопольских холмах, знают каждый спуск и тропку, каждый дом, закоулок и тысячами невидимых нитей связаны между собой и с сотнями других людей. Что для него недосягаемо — для них доступно. Жора и ребята-связные уверяют, что найдут и типографский шрифт, и бумагу, и радиоприемник с пишущей машинкой, и даже рацию. И они найдут!

Они знают, где что искать, и неутомимо рыщут по развалинам, на пристанях и складах, в вагонах и пакгаузах и даже в квартирах, где проживают фашистские офицеры. Вчера связные Костя и Петька говорили, что уже присмотрели на станции у коменданта машинку и радиоприемник и решили экспроприировать их для нужд подполья.

Александр закурил и, рассеянно глядя на отчаливший катер от Графской пристани, думал: «Где хранить комплекты листовок, клятвы товарищей, оружие и, наконец, ту же машинку или приемник? У себя на Лабораторной? Или у Жоры, как он предлагает? При повальных обысках, какие устраивают жандармы, это верный провал. Значит, надо по-солдатски глубоко зарыться, оборудовать подземелье, в котором можно будет укрывать и подпольщиков, и беглецов из концлагеря в случае обысков и облав».

Лодка подошла к причалу. Пассажиры высыпали на берег и по разбитым снарядами ступеням пристани выходили на площадь. Ревякин и Гузов хотели было идти кратчайшим путем по улице Ленина, но там дорогу перекрыли жандармы.

— Опять облава, — сказал Александр. — Пойдем горой, через Мичманский бульвар.

— И облава, и обыски! — уточнил Жора. — Прочесывают подряд и квартиры, и подвалы, и погреба. Вчера на горе, а нынче тут.

— А как же Максюк? Ведь он здесь живет? — встревожился Александр.

— Об этом-то я и хотел сказать.

Друзья поднялись по лестнице к памятнику Казарскому. На Мичманском было пусто, голо. Все вокруг изрыто воронками. Лишь кое-где уцелели старые акации. Посреди аллеи, где раньше стояла круглая часовенка, теперь лежала груда кирпичей и щебня. Не бульвар, а пустырь. Шли по тропе, петлявшей между глинистыми воронками. Пахло разогретой землей, крапивой, а с моря веяло соленым ветерком.

— За Максюка ты не бойся, — успокоил Жора. — Приемник он разобрал и вместе с сыном перенес в цех. Сильников сказал, что приемник спрятан у него в рабочей комнате.

— Вот досада! Только-только начали печатать передачи Москвы, и на тебе… — Александр снял кепку, отбросил волосы назад. — Надо этот приемник забрать к себе.

— А где ты будешь хранить? И как работать? Электричества у тебя нет, батарей тоже.

— Уйдем под землю. Пока мы ехали, я все время думал об этом и решил, не откладывая, копать подземелье под кухней. Ты поможешь?

— Конечно! И Костя с Колей тоже.

— Тогда сегодня же и начнем. Будем делать основательно, с запасными ходами. Все покажу на месте. А о батареях не печалься. Добудем.

Жора обещал прийти на Лабораторную после обеда.

Размножение листовок вырастало в проблему. Тормозила переписка. Как ни торопились, а больше одной листовки в двадцати экземплярах в неделю не выходило. Но жизнь подгоняла. На очереди были воззвание к населению, обращения к военнопленным, к молодежи; листовка, адресованная немецким и румынским солдатам.

Однажды Жоре в развалинах своего техникума посчастливилось отыскать обгоревшую пишущую машинку с поломанными рычагами, без букв. В тот же день Коля Михеев отнес ее к своему двоюродному брату Лёне Стеценко, и тот обещал починить. Все, что можно сделать, было сделано. Но в машинке все же не хватало нескольких букв, и к тому же обгоревшие рычаги часто ломались. Заполнение пропущенных букв отнимало много времени, и размножение листовок почти не ускорилось.

Заботили и радиосводки. Раньше свежие вести Москвы быстро попадали в листовку и облетали город. Они рассеивали фашистскую ложь и, сообщая о победах Красной Армии, поддерживали бодрость у населения, веру в скорое освобождение. Но после того как приемник перенесли в цех, дело разладилось. К Сильникову часто заходили рабочие и немцы мастера. Редко удавалось записать радиопередачи. Сводки с фронта стали поступать с большими перебоями. И это, конечно, волновало и Жору и Александра.

Несколько раз они напоминали Косте Белоконю о комендантской машинке и радиоприемнике и советовали, хорошенько все обдумав, немедленно действовать.

Мысль о том, чтобы днем проникнуть в квартиру военного коменданта майора Филле, Костя сразу отбросил. Домик, в котором жил комендант, стоял за глинобитным забором, у самого переезда, на территории железной дороги. Проскочить днем в пролом забора — заметят прохожие, жители привокзальных слободок. Зайти со стороны станции — увидят железнодорожники, жандармы.

С тех пор как на стенах мастерских появились первые подпольные листовки, охрана станции усилилась. И день и ночь по путям бродили патрули, возле конторы постоянно торчал жандарм, а на заборах запестрели приказы, извещавшие жителей привокзальных слободок: «За появление ночью без пропуска на путях станции — расстрел на месте». Майор Филле, уходя, не оставлял теперь раскрытыми окна. Было ясно, что действовать нужно с наступлением темноты. Но когда, в какой час?

Десять дней подряд ребята по очереди наблюдали за каждым шагом военного коменданта.

Слежку днем Петька взял на себя. Рано утром, когда товарищи только еще собирались на работу, он был уже в деревянном сарае напротив домика коменданта и, прильнув глазом к щели, терпеливо ожидал пробуждения майора Филле.

День коменданта начинался всегда одинаково. Ровно в восемь плотный, рыжеватый, рано облысевший майор, с затекшим лицом распахивал окно, на котором стояли пишущая машинка и радиоприемник, включал радио и, налив в стакан коньяку, залпом выпивал его под звуки берлинского марша. Вскоре окно закрывалось, майор в белом кителе и фуражке с крабом над козырьком, слегка порозовевший, спускался с лестницы и направлялся к конторе. Следуя за ним, Петька пробирался к развалинам и, пристроившись среди каменных глыб, следил за дверью и окнами конторы. Комендант распекал дежурного по станции, вызывал табельщицу, что-то подписывал, разговаривал по телефону и снова вызывал дежурного и кричал на него, писал какие-то бумажки, а потом запирался в кабинете с жандармом Курцем и о чем-то долго совещался с ним. Курц уходил, и на столе появлялось вино. Это означало, что дела закончены. Опорожнив бутылку, комендант багровел и, слегка пошатываясь, выходил на пути, где формировались составы. Петька, прячась за вагонами, слышал, как захмелевший комендант с бранью набрасывался на сцепщиков и составителей, сопровождая ругань зуботычинами.

Наступало время обеда, комендант возвращался домой, отдыхал, а под вечер, снова приложившись к бутылке, опять шел в контору. Петька поджидал товарищей и докладывал обо всем, что видел.

Коля, Костя или Саня — смотря по тому, чей был черед вести наблюдение вечером, — «провожали» коменданта из конторы домой. Лишь убедившись в том, что комендант принял очередную порцию спиртного и заваливался спать, они покидали свой пост.

В конце концов ребята узнали полный распорядок дня майора Филле и убедились в его хроническом запое. Но оказалось, что комендант не всегда пил в одиночку.

Случилось это в воскресенье. До наступления сумерек Костя, Коля и Саня пришли к Петьке в сарай, чтобы еще раз хорошенько осмотреться на месте. Час нападения на квартиру коменданта уже определили: с девяти вечера до одиннадцати, когда майор Филле обычно сидел в конторе.

Сарай — великолепный наблюдательный пункт, облюбованный Петькой, — мог пригодиться. Он рядом с домом коменданта, в щели видны и дорожка, ведущая к дому, и каменная лестница, и окна квартиры, высоко поднятой над кладовой под домом. Пол в сарае бесшумный, мягкий, с толстым слоем сопревшей соломы и пересохшего конского навоза. В первые дни оккупации прибывшие в город обозники ставили здесь своих лошадей. Подсвечивая карманным фонариком, Саня и Костя обнаружили в углу лестницу, видимо, служившую кормушкой для завалки сена обозным битюгам. И тут у них созрел новый план. Зачем возиться с замысловатым замком и открывать дверь, когда можно подставить лестницу и проникнуть в квартиру к коменданту через окно?

Ребята уже договорились, как действовать, но тут их внимание привлек гул мотора. Легковая машина, испещренная зелеными и коричневыми пятнами, затормозила у квартиры коменданта.

Первым из машины вышел офицер-эсэсовец, средних лет, с отличной спортивной выправкой и холеным лоснящимся лицом. За ним выпорхнула пышноволосая, нарядно одетая женщина, при виде которой Петька тихо ойкнул.

— Тю! Да это же наша Женька Зеленская и начальник СД Майер, — прошептал он. — Вот паскуда!

— Какая Женька? — спросил Калганов.

— Та самая, что напротив Саши живет на Лабораторной и следит за его домом, — тихо пояснил Костя. — А кто с ними еще?

Последним машину покинул высокий сухопарый офицер в белом кителе, в фуражке с высокой тульей. На рукаве у него, как и у Майера, виднелась нашивка — череп и скрещенные кости. Что-то знакомое почудилось Косте в его сутулой фигуре. Где он его видел?

Захватив пакеты с вином и закуской, офицеры и Женька скрылись в дверях квартиры.

Ребята не спускали глаз с окон. Филле не затемнял их, полагая, что находится далеко за пределами досягаемости советской авиации.

В комнату вошла Женька, кокетливо повертелась перед зеркалом. Майер и другой офицер подошли к висячей лампе и, став под ней, с видом знатоков-ценителей разглядывали бутылку с игристым вином. Когда офицер повернулся к окну, ребята сразу узнали его. Это был обер-лейтенант Эрнст Шреве, начальник орсткомендатуры и жандармерии.

Кто в оккупированном Севастополе не знал и без проклятий не вспоминал Шреве и Майера, которые чинили над советскими людьми жестокие расправы! С первых дней оккупации Шреве и Майер наводили ужас на горожан. Кто попадал в жандармерию, а затем был передан в СД — не возвращался. Все гибли под расстрелом. Руки Майера и Шреве были обагрены кровью двенадцати тысяч мирных жителей. Их тайные агенты и день и ночь шныряли по городу. На стенах домов пестрели призывы к местным жителям выдавать тех, кто распространяет подпольные партизанские листовки.

В квартире коменданта началась попойка. Из открытых окон вырывались визгливые звуки джаза, звон посуды и пьяные голоса офицеров, гнусаво тянувшие «Дейчланд, дейчланд юбер аллее»…

Петька ушел домой. А Саня с Костей продолжали наблюдать за окнами квартиры.

— Вот бы их тут накрыть, мать честная. Одну гранату в окно — за всех наших сразу бы рассчитались, — прошептал Саня.

— Видать, нынче наше дело труба. Теперь будут пить до утра, — сказал Коля. — Потопаем.

Раздосадованные неудачей, связные выбрались со станции.

На следующий вечер все трое снова собрались в этом же сарае. В квартире свет, окошко распахнуто, на подоконнике, как и вчера, стоят радиоприемник с машинкой, а самого коменданта не видно.

Битый час связные следили за квартирой, слышали, как там трещал телефон, но Филле не появлялся ни в окне, ни в дверях. Костя то пятерней ерошил волосы, то отворачивал рукав и поглядывал на стрелки. Уже десятый час! В чем дело? Почему он сидит дома?

— Просчитались мы, — тихо сказал Саня. — Утром он заявился на станцию с распухшей рожей, злющий и все лютовал. Избил составителя, засек плетью военнопленного, который при перегрузке припрятал головку сыра. А теперь вот дрыхнет…

«Опять все рушится, — со злостью думал Костя. — Может, отложить? А что скажут Жора и Саша?»

Не быть бы и в эту ночь удачи, если бы не случай. В тот момент, когда связные уже готовы были уйти, прибежал со станции жандарм и стуком в дверь поднял коменданта. На поворотном кругу свалился паровоз, срывалась отправка состава с боеприпасами.

Филле так заспешил к месту аварии, что, захлопнув окошко, забыл закрыть его на шпингалет. Погасив свет, он выбежал из дому.

Лишь только шаги коменданта стихли, ребята выбрались из засады. Саня с Костей подставили лестницу, а Коля, вскочив наверх, с рук на руки передал товарищам радиоприемник с машинкой. Пока те укладывали добычу в мешки, он успел прихватить еще чемодан с вещами и револьвер.

— Пусть думает, что это просто воровство, — шепнул он Косте.

II

Стояли огненно-палящие дни. Зелень на огородах пожухла. Было раннее утро, а солнце уже припекало, суля опять знойный день.

Вся семья Кости работала на огороде. Костя с братишкой Толиком таскали воду из колодца, мать поливала грядки. Надо было спасать огород, единственное их подспорье в эти голодные дни оккупации.

Дворняжка Мохнатка, любимица Кости, путалась у него под ногами, вынюхивая что-то между грядок. Вдруг она насторожилась, подняла уши торчком и с лаем бросилась к воротам. Во двор вошел Ревякин. Мохнатка, повизгивая, стала ластиться к нему.

Ревякин избегал показываться у товарищей и обычно назначал явку на конспиративной квартире или звал к себе на Лабораторную. «Что-то стряслось, иначе бы не пришел, — подумал Костя. — Ведь сегодня в десять утра мы должны были встретиться на Лабораторной».

— Вот уж не ждал! — сказал Костя, подходя к Александру.

— Зашел поглядеть, как вы тут выхаживаете огород. Хочу поучиться. У нас с Лидой все погорело, а у вас вишь какие помидоры вымахали!

Александр осматривал пышно разросшиеся кусты с тугими завязями, расспрашивал, хвалил. Голубые глаза его улыбчиво щурились, а крупное лицо с тяжелым подбородком казалось беззаботным. Осмотрев грядки, Александр пошел с Костей в хату. Прикрыв за собой плотно дверь, тревожно спросил:

— Ты вчера видел Петьку?

— Нет. А что?

— Пропал парнишка. Как ушел позавчера клеить листовки на Корабельной стороне, так и не вернулся. Второй день нет. Мать его, тетя Ната, всех родственников обошла — нет Петьки.

— Да бегает где-нибудь со своими дружками или под Инкерманом устриц ловит, — успокоил Костя.

— Не было случая, чтобы он не явился доложить, как выполнено поручение. Боюсь, не напоролся ли на патруль. А если так, он уже в лапах Майера.

— Да, полицаи нас теперь выслеживают. Мы с Колей той ночью чуть на них не наскочили. — И, подумав, Костя добавил: — А знаешь, я за Петьку не боюсь, он выкрутится. Он уже раз улизнул от жандармов, когда те схватили его ночью на станции.

— Всяко бывает. Боюсь, как бы он не выдал своего адреса. Тогда жди обысков.

— А у тети Наты скрывается беглый матрос! — встревожился Костя.

— Матроса я уже отвел на другую квартиру. Предупредил кого надо и сам подготовился. Сейчас главное — узнать, где Петька. Возьмешься за это?

— Спрашиваешь!

— Безотказные вы ребята! — Александр потрепал Костю по плечу.

По дороге на Корабельную Костя думал о старшине, о последней неделе — неделе необычайных удач.

Появление «техники» — радиоприемника и пишущей машинки — сделало жизнь подполья очень напряженной. Костя чувствовал это на себе. Времени не хватало. Вот уже четыре дня он с Жорой Гузовым в полночь дежурил на Сапунской у Никонова в погребке, ловил Москву, записывал фронтовые сводки, приказы Верховного командования, слушал затаив дыхание гром московских победных салютов, затем бежал на Лабораторную, где сводки с фронта Лида перепечатывала на машинке, брал свежие листовки и мчался с ребятами расклеивать их по городу. Вздремнув часок, он спешил на пристань ворочать грузы, потом снова слушал голос Москвы, записывал передачи и опять с листовками отправлялся в ночной рейд по городу. Что из того, что недоешь, недоспишь?! Зато какую радость давали людям эти листовки, какое удовлетворение испытывали все подпольщики!

Не забыть ту ночь, когда он и Саня долго блуждали по дорогам и тропкам, чтобы замести следы, и наконец заявились с пишущей машинкой и радиоприемником на Лабораторную. Как Саша сжимал их в объятиях, как радовался! На следующий день приемник перенесли к рабочему Никонову, на Сапунскую. Синей лазурью засияли глаза Саши при первых звуках позывных Москвы. А когда диктор умолк, он сказал:

— Понимаете, хлопцы, что вы сделали?! Ведь теперь мы в тысячу раз сильней! Эх, нам бы еще типографию! Наша газета была бы для фрицев страшнее бомбы.

— Мечтаешь, — скептически улыбнулся Никонов. — А где шрифты возьмем?

— А мы с Костей достанем! — выпалил Саня.

…Поиски Петьки были напрасными. Никаких следов.

Тельняшка липла к телу. Сухой восточный ветер обжигал лицо. Хотелось освежиться. Возвращаясь с корабельной, Костя спустился к бухте и тут, увидев знакомого столяра Федьку, подсел к нему.

В ведерке шумно плескались бычки и ставридки. «Десятка два», — прикинул Костя и спросил:

— Это ты за обед наловил столько?

Федька не ответил, рывком подсек и, перебирая руками леску, выбросил на мостки большого бычка.

— Гляди, какой мордастый, — похвалился он и швырнул бычка в ведерко.

Внимание Кости привлекло грузило — большой свинцовый кубик с просверленной для лесы дырочкой.

Пока Федька нанизывал на крючок наживу, Костя внимательно разглядывал грузило. Тяжелое. А это что? Внизу под пальцем на гладкой грани выступ. Костя повернул кубик. На плоскости квадрата стоил вопросительный знак. «Это же типографская буква! Заголовочный шрифт!» — чуть не воскликнул он, но вовремя спохватился.

— Ты что, как бычок, рот разинул? — ухмыльнулся Федька. — Грузила не видал, что ли?

— Грузило что надо, — как можно спокойней и равнодушней ответил Костя. — Мне бы таких…

— А сколько тебе надо? — деловито спросил Федька, забрасывая лесу.

«Значит, шрифт у Федьки есть», — понял Костя. И намеренно небрежно бросил:

— Сколько надо — у тебя не найдется. Такое явное пренебрежение задело Федьку.

— А ты почем знаешь? Может, и найдется! — воскликнул он. — Ты скажи, сколько надо?

— Много. Килограммов сто, — бухнул Костя.

Он ждал, что Федька спросит, зачем ему столько, но тот, придерживаясь неписаной этики, не проявил неуместного любопытства, а только спросил:

— Мелочь тебе сгодится?

У Кости от радости перехватило дыхание. «Значит, у Федьки всякий шрифт есть!» — подумал он и опять небрежным тоном ответил:

— Я всякий металл возьму. Мелочь, она даже лучше: можно переплавить и любого веса грузила отлить. — И доверительным тоном добавил: — Мне рыбакам на сети нужно, не себе. Один все пристает: достань да достань…

Федька молчал, что-то подсчитывая и соображая.

— Сто не сто, а с мелочью килограммов пятьдесят наскребется, — наконец объявил он.

— А что ты за это хочешь?

— Сойдемся, свои люди, — успокоил Федька. — Ну, дашь кило три муки, банки три консервов, пол-литра. По рукам, что ли?

Мука, вино, консервы — роскошь, доступная лишь фашистским офицерам и солдатам. Но Костя, не задумываясь, согласился:

— По рукам! Когда к тебе зайти-то?

— Я днем работаю. А в пять наступает комендантский час.

— Тогда жди в воскресенье, в восемь утра.

Чтобы охладить свой восторг от такой невиданной удачи, Костя сбросил с себя одежду, отбежал на другой край помоста и прыгнул в воду. Но, сделав несколько саженок, взобрался на помост, оделся и поспешил на Лабораторную к Ревякину.

III

Весь шрифт — заголовочный и текстовой — двумя кучками лежал на плащ-палатке, расстеленной на столе, отливая холодным свинцовым блеском. Александр, Жора и худой, остролицый Кузьма жадно смотрели на лежавшее перед ними богатство.

О полиграфии у всех троих было весьма смутное представление. Правда, Александру и Жоре случалось бывать в типографиях, видеть наборщиков, стоящих у касс, суетящихся у реалов метранпажей, наблюдать за работой печатных машин. Этим и ограничивались все их познания. Кузьме в типографии не доводилось бывать. И вот теперь им предстояло разобрать шрифт, набирать текст, верстать, печатать. А у них никакого опыта, ничего, кроме страстного желания выпускать газету.

Лицо Жоры горит. Ему, как редактору, поручено наладить хозяйство типографии, он в ответе за выпуск листовок и газеты. И к делу надо приступать немедленно. А как?

В комнату вошел Костя. Оставив Толика на посту у ворот, он прибежал, чтобы присутствовать при таинстве рождения подпольной газеты.

— Ну, хватит стоять. Надо браться за дело, — решительно заявил Жора, вступая в права редактора. — Становись, Костя, со мной. Будем выбирать крупные буквы и составлять название «Голос Москвы».

Вспыхнув от радости, Костя начал выбирать литеры.

— А вы с Кузьмой займитесь мелочью, — предложил Жора Александру и Кузьме, — отберите пробельный материал из шрифта.

Работали сосредоточенно и долго. Но в неумелых руках дело не спорилось. Еще вчера и Жоре и Александру казалось, будь у них шрифты, они за день выпустили бы газету.

Но не так-то просто оказалось набрать заголовок — не хватало двух букв «о». Пришлось придумывать новое название, сообразуясь с наличием крупных букв. Наконец набрали: «За Родину».

Теперь возникли новые трудности и хлопоты. Для набора текста нужны были кассы, верстатка, рама или, на худой конец, ящик для сверстанных полос, нужны валик, краска, бумага.

Жора был горазд на выдумки, стремился до всего доходить своим умом, все мастерить своими руками. И пока Ревякин подсчитывал, что же необходимо для их подпольной типографии, без чего им никак не обойтись, Жора прикидывал в уме, каких размеров, какой высоты должна быть рамка для верстки, из чего ее соорудить, из какого подручного материала сделать валик для накатки краски, как печатать листовки и газету. И он решил, что не так уж трудно все сделать самим.

— Кассы я сделаю, — сказал он. — А ты, Кузя, смастери валик для накатки. Ну, а ежели что у нас не заладится — попрошу Женю Захарову. Она всегда поможет.

Кузьма насторожился:

— Кто эта Женя?

— Хорошая девушка, комсомолка. Была наборщицей типографии флотской газеты, а теперь в типографии городской управы. Я сам посоветовал ей устроиться туда. Незаменимый для нас человек. Саша знает о ней…

Ревякин действительно многое знал о Жене, знал, что отец ее скульптор, не желая работать на оккупантов, ушел на Украину, надеясь перейти линию фронта, но был схвачен эсэсовцами и расстрелян. Женя тоже не хотела служить у них. Полгода сказывалась больной, пила настой из трав, получала у врача справки о болезни желудка, и биржа труда временно освобождала ее от работы. Когда биржа отказала ей в отсрочке, по совету Жоры, она пошла работать наборщицей в типографию городской управы. Прежде чем принять Женю в подпольную организацию, Ревякин решил проверить ее. Поначалу она доставала гражданскую одежду, паспорта, затем стала укрывать у себя беглецов из концлагеря, по просьбе Жоры приносить из управы бумагу, которой всегда не хватало. И все-таки, прежде чем посвятить Женю в тайны подполья, Александр хотел побеседовать с ней. Без опытного наборщика им в типографии не навести порядка и хорошей газеты не сделать. Принять Женю в организацию Ревякин решил, когда необходимо будет оборудовать типографию на Лабораторной. Подземелье под домом уже отрыто, с двумя ходами: один со двора, другой из кухни. Однако надо расширить подземный ход, сделать ниши для хранения бумаги, оружия, перенести с Сапунской радиоприемник, раздобыть запасные батареи и, если удастся, провести электричество — с карбидной лампой в подземелье задохнешься. Было и еще обстоятельство, которое заставляло его соблюдать осторожность, не спешить брать шрифты: исчезновение Петьки Америки. Где он — установить пока не удалось. Если он арестован, на Лабораторной вот-вот могут появиться жандармы. Поэтому Александр согласился с Жорой — первую печатную листовку набирать у него в хате и без участия Жени.

Кузьма, который никогда не слышал о Жене, не унимался.

— Откуда ты ее знаешь? Можно ли доверять ей? — допытывался он у Жоры.

— Спрашиваешь! Она же моя одноклассница. Вместе росли, в комсомол в одно время вступали и…

Жора вспыхнул. Он хотел сказать, что в школе они дружили, что Женя очень даже нравилась ему, но, поняв, что это не имеет отношения к делу, застеснялся.

— Женя Женей! — отрезал Кузьма. — А пока давайте делать все сами.

Жора взял стоявший в углу кухни отцовский ящик с инструментами, ручную пилу и вместе с Кузьмой вышел во двор.

Ночной рейд

I

Трудно во тьме пробираться среди развалин по улицам Корабельной стороны. Но Петьке это не впервой; ни камень, ни ржавый лист железа не загремят под ногой. В мягких резиновых тапочках он идет, будто не касаясь земли, какой-то удивительно легкой, летучей поступью.

Где-то впереди раздался тяжелый топот кованых сапог и, усиленный ночным эхом, гулко разнесся в настороженной тишине. Петька, крепко сжимая в руке консервную банку, с проворством ящерицы юркнул в развалины.

Из проулка вышли трое солдат с автоматами. С тех пор как ночью кто-то обстрелял из развалин патруль, оккупанты не отваживаются с наступлением темноты появляться на Корабельной в одиночку.

Гул шагов удалялся и словно таял в душной августовской ночи. Петька выбрался из камней в переулок к большой черной «доске пропаганды». Эти доски со свастикой и портретом Гитлера на плакате расставили на всех людных улицах. Кроме фашистских газет и плаката, на досках время от времени появлялись приказы оккупантов, грозившие расстрелами севастопольским партизанам.

Петька густо намазал клеем голову фюрера.

— На, гадюка, жри! — зло прошептал он и, вытащив из-за пазухи листовку, пришлепнул ее ладонью. — Вот тебе пропаганда.

Место здесь бойкое. По утрам проходят рабочие в мастерские порта, а под вечер возвращаются домой. Потому-то Петька считал своим долгом каждую свежую листовку приклеивать именно здесь и обязательно на портрете Гитлера. Клеил он намертво, с расчетом, что утром полицаи заметят собравшуюся толпу, станут сдирать листовку и сорвут ее вместе с головой фюрера. Девять голов таким образом уже слетело с этой доски.

«Поглядеть бы, что тут будет завтра, когда полицаи увидят эту листовку — первую листовку, отпечатанную на комендантской машинке! — злорадно подумал Петька. — Ух и бесился тогда Филле, обнаружив пропажу!»

Три дня подряд жандармы и полицаи перетряхивали хаты привокзальных слободок, искали пропавшие вещи и «партизанских бандитов».

— Попробуй поймай! — усмехнулся Петька вслед ушедшему патрулю.

Петьку пьянил волнующий азарт, который он испытывал сейчас да и всегда, когда выполнял рискованное дело. Он сорвал с доски приказы комендатуры и, довольный, ощупал оттопыренную пазуху. Там лежало еще несколько листовок, которые он приберег для облюбованного им людного местечка возле школы-десятилетки. Школа стояла в конце улицы и выходила фасадом к шоссе, которое спускалось от Малахова кургана к флотскому экипажу. Это было единственное большое здание на Корабельной, чудом уцелевшие от снарядов и бомб. Петька пробирался вдоль школьной ограды, держась, как всегда, поближе к проломам. Не прошел он и половины пути, как снизу, со стороны экипажа, донесся гул моторов. Легковая машина, а вслед за ней два грузовика, не зажигая фар, промчались мимо школы и затихли где-то наверху, у Малахова кургана. Затем чуткое ухо Петьки уловило чьи-то шаги. Не раздумывая, он нырнул в пролом ограды и притаился. Из-за угла показались четыре тени.

Второй патруль на одной и той же улице? Что это значит? Уж не облава ли? Петька стал пробираться дальше школьным двором, искусно лавируя между воронками от мин и снарядов. Вот и школа. Ни гула машин, ни шагов пешеходов. Черная, могильно тихая ночь. До того тихая, что ему показалось, будто что-то зловещее зрело в ее мертвенно-душной тишине. Вроде бы ничего подозрительного. И все же он стоял в нерешительности, подавляя в себе смутную тревогу, стараясь в ней разобраться. Ну чего ему бояться? Если начнется облава, она пройдет там, выше, на улицах, а не здесь, возле пустой, с разбитыми окнами школы.

В ветвях акации заверещала древесная лягушка. Петька вздрогнул, но тут же с досадой сплюнул. Захватив пальцами из банки побольше клея, он стал намазывать листок.

Вдруг позади раздался шорох шин. Петька повернулся и оцепенел: в нескольких шагах от него затормозил с выключенными фарами полосатый легковой автомобиль — машина СД. Вспыхнувшие фары осветили Петьку и выхватили из темноты листовку на стене ограды. Двасолдата и длинный худой лейтенант выскочили из машины.

— Хальт!

Окрик вывел Петьку из столбняка. Он скользнул в пролом, помчался по двору, с разгона ударился ногой о камень и, едва сдержав крик, полетел в воронку.

Лейтенант что-то кричал солдатам. Топот ног то приближался, то удалялся. Но вот вспыхнул электрический фонарик и его луч стал обшаривать воронки. Превозмогая боль, Петька выскочил из воронки и понесся в глубину двора.

Луч света, подобно длинному копью, нацелился ему в спину. Как ни метался он то вправо, то влево, выскользнуть из предательской полосы света не мог. Скрыться было негде — уличные развалины остались позади. Когда Петьке казалось, что спасенья нет, впереди в полосе света мелькнула длинная насыпь. «Траншея, — узнал он. — Только бы успеть добраться до нее». С разбегу он прыгнул вниз, упал на четвереньки, но тут же вскочил и побежал.

Траншею эту школьники выкопали в первые дни осады города, чтобы прятаться в ней во время бомбежек и артиллерийских обстрелов. Петляя, она тянулась через школьный двор и подходила к скале, которая обрывалась двадцатиметровой стеной. У подножия скалы проносились поезда и ныряли в тоннель, пронзавший каменное чрево холма, на который взгромоздились многоэтажные, почерневшие от пожаров казармы флотского экипажа.

Петька бежал по темным извилинам с надеждой свернуть в сторону. Но боковых ходов не попадалось, а топот сапог приближался. Он слышал позади тяжелое дыхание охранника. Выскочить бы наверх, но по насыпи бежал другой.

Он достиг обрыва и в нерешительности остановился. У ног страшным могильным зевом раскрылась пропасть. Прыгнуть? Убьешься насмерть. Бежать назад? Схватят.

Он метнулся вправо и, свернувшись в клубок, притаился в нише, сделанной в стене траншеи.

Здесь его и настигли…

Майер принял на ночь холодный душ, выпил коньяку и, ощутив в теле приятную истому, развалился в кресле со свежим номером берлинского журнала. Но он не успел перелистать его до конца — помешал телефонный звонок.

— Халло! С поличным? О-о!.. — при этом восклицании Майер подался вперед, и его налитое, до глянца выбритое лицо и светлая лысинка в венчике белокурых волос заметно порозовели. — Да, да. Начинайте. Я буду присутствовать…

Он положил трубку, вскочил с кресла и пружинящей походкой прошелся по комнате. От расслабляющей истомы не осталось и следа. Он был сейчас бодр, как никогда! Нюх старой гестаповской ищейки подсказывал ему, что он напал-таки на след крупной дичи. И хотя Майер одет был в легкую светлую пижаму, он так и вышел на лестницу и стал спускаться вниз, где помещалась СД.

Вот уже пять месяцев, как он охотился за городскими партизанами, скрывавшимися под загадочным названием «КПОВТН». Все было поднято на ноги: и тайная агентура, и полиция, и дворники — никакой зацепки, никаких следов! Таинственные распространители листовок оставались неуловимы. Порой он думал, что, быть может, следователь Вегнер и прав, утверждая, что листовки доставляют из лесу. О, теперь-то они у него не выскользнут!

Когда Майер вошел, Вегнер уже допрашивал Петьку, буравя его сквозь очки близорукими глазами. Справа на столе лежали листовки, придавленные пистолетом, слева — все содержимое Петькиных карманов. В комнате находились еще лейтенант Вульф, доставивший «преступника», и переводчик Сережка из немцев-колонистов. Этот белобрысый детина с круглыми глазами под светлыми ресницами был известен всем портовым мальчишкам. Он частенько появлялся с Майером и жандармами во время обысков на слободках. Ребята прозвали его «Сережка Сова».

Увидев Майера, Петька зябко поежился, светлые веснушки темными крапинками проступили на его побелевшем лице.

Вспомнил Петька жаркий июльский день, дома, утопавшие в дымной хмари пожарищ, виселицы на площади неподалеку от гестапо — три изуродованных иссиня-черных трупа подростков, болтавшихся на перекладинах. В одном из них он узнал своего соседа Колю Лялина. А на седьмой день оккупации города он видел, как эсэсовцы гнали по улицам в степь четыре тысячи женщин и детей. Наутро их трупами был завален противотанковый ров. Расстрелом руководил Майер. Прибежав домой, дрожа и давясь от слез, Петька поклялся мстить фашистам, не щадя жизни. И вот — сам попался…

Слушая доклад долговязого Вульфа, Майер морщил лоб, щурил глаза, ощупывая ими Петьку. Вульф умолк. Майер закурил сигару, но Петька по-прежнему чувствовал на себе его пристальный взгляд.

Переборов в себе страх, он поднял голову и мужественно выдержал испытующий взгляд эсэсовца. Майер сделал шаг к столу и взял у следователя лист с показаниями.

— Василий Каменев, — читал Майер, — проживает по Гоголевской, пять, четырнадцать лет… — при этом он покосился на тщедушного, низкорослого Петьку.

Переводчик Сережка уловил недоверчивый взгляд начальника и сиплым голосом вставил по-немецки:

— Путает он. Есть подозрение, что и адресок фальшивый.

Сережка Сова и Майер обменялись несколькими фразами.

Но как Петька ни прислушивался, а смысла не уловил: слишком уж мало он знал немецких слов.

— Вот что, парень, ты лучше не запирайся, говори настоящий адрес, — строго предупредил Сережка, поворачиваясь к Петьке. — Все равно мы все про тебя узнаем. Господин начальник обещает, если скажешь правду, он тебя отпустит.

«Жди, так я и сказал! Сразу полетите с обыском. Мать зацапаете и матроса, что хоронится в погребе», — мрачно подумал Петька. А брови его в это время поползли вверх, и на лице отразилось неподдельное изумление:

— Какой еще адрес? Я ж сказал…

— Будешь говорить правду? — допытывался следователь Вегнер через переводчика.

— Та я ж, дядя, правду говорю. Подлец буду — истинную правду! — воскликнул Петька с дрожью незаслуженной обиды в голосе.

— Брось врать. Что я, не знаю, что ли? На Гоголевской такого дома нет. Там вся улица в развалинах, — оборвал его Сережка.

— Та я ж и не говорил, что я в доме живу! Я во дворе, в погребе. — Петька обиженно шмыгнул носом. — Отца с мамкой бомба убила и дом начисто разнесла.

— Где этот твой погреб? — недоверчиво просипел Сережка. И, спросив о чем-то следователя по-немецки, добавил: — Говори, как твой погреб найти.

«Клюнули», — отметил Петька и затараторил.

Этот адрес он не сболтнул с перепугу. Гоголевскую, хотя она и находилась в городе по другую сторону Исторического бульвара, он знал не хуже своей Лабораторной.

Каменный погреб, затерянный среди развалин, поломанных и перекрученных взрывом железных балок и виноградных лоз, представлял собой превосходный тайник, который и в трех шагах трудно заметить. Таких тайных нор у Петьки было несколько в разных концах города. Они служили ему убежищем при облавах и на случай опасности во время ночных путешествий с листовками, а впоследствии пригодились и другим подпольщикам.

Пока Петька объяснял Вегнеру и Сережке, где находится его убежище, Майер взял со стола листовку и внимательно стал ее рассматривать. Затем попросил Вегнера дать «дело» о похищении пишущей машинки у коменданта станции и, найдя в папке образец шрифта, сличил его с листовкой. Шрифт был тот же.

— А это, мальчик, откуда ты взял? — как можно мягче спросил Майер по-русски и показал листовку.

— Это? Это мне дяденька на улице дал, а еще вон те пять марок сунул в карман, — Петька уже овладел собой и отвечал без запинки, глядя на Майера. — Это он мне за работу, чтоб расклеил по Корабельной.

— А где живет этот дяденька? Ты ведь знаешь его? — еще вкрадчивей прозвучал голос Майера. — Назови его фамилию, и я дам тебе не пять, а целых пятьдесят марок. Слышишь? Пятьдесят!

— Не разглядел я его… На улице-то темно было.

Майер почувствовал, как нить, которую, как ему казалось, он уже держал в руках, вдруг начала ускользать. И он решил переменить тактику.

— Знаешь, что тебя ждет за обман? — Он взял со стола револьвер и нацелил Петьке между глаз.

Тот с ужасом отшатнулся.

— Понял?

— Понял, — выдавил Петька.

Майер остался доволен произведенным эффектом.

— Тогда скажи, где та пишущая машинка, которую украли у коменданта станции Филле? — спросил он, рассчитывая неожиданным вопросом вырвать признание у перепуганного мальчишки.

— Какая машинка? — Петька удивленно сморщил лоб и заморгал. На его лице выступила испарина.

— Отвечай, у кого эта машинка? — наседал Майер, не давая Петьке собраться с мыслями. — Тебе же лучше будет, если скажешь правду.

— Какая машинка? Я ж не знаю, — с неподдельной слезой в голосе заскулил Петька.

— А ты, я вижу, артист!

Долго еще Майер, Вегнер и Сережка вели допрос; по нескольку раз переспрашивали одно и то же с намерением поймать Петьку на противоречиях, запугать, но тот твердил все то же, как крепко вызубренный урок.

— А ну займитесь-ка им. У вас это хорошо получается, — Майер бросил взгляд на покрытые белыми волосами и веснушками костлявые Сережкины руки, и слабая искра засветилась на миг в его холодных бесцветных глазах. — Сумеете выжать из него что надо, представлю вас к Железному кресту.

Майер, Вульф и Вегнер вышли в соседнюю комнату.

— Иди сюда, шпана, — процедил Сережка.

Конвойный подтолкнул Петьку к нему и отошел к стене.

— Последний раз спрашиваю: скажешь фамилию и настоящий адрес? — прохрипел Сережка. — Скажешь?

— Дядя, я ж чистую правду сказ…

Не успел Петька закончить, как волосатая рука Сережки мелькнула перед его глазами. Удар в голову оглушил его, и он отлетел назад. Конвойный, стоявший у входа, встречным ударом в спину отшвырнул его к другому охраннику, а тот пинком ноги отбросил к Сережке.

— За что вы меня? За что?! — взвизгнул Петька сквозь слезы.

— Я все из тебя выколочу! — прошипел Сережка. Новый удар отбросил Петьку к двери, и он, подобно мячу, совершив полет от одного конвойного к другому, упал на пол.

II

В подвале сумрачно. Лишь тонкий луч пробивается сверху в забитое досками окошко, длинной светлой иглой пронзает полумрак и отпечатывается на стене оранжевым пятачком.

Петька лежал на полу и следил за тем, как пятачок медленно полз к потолку и незаметно менял окраску, становясь нежно-багряным, а затем постепенно густел до красноты.

В теле такая ломота, будто целые сутки без передышки гонял футбольный мяч. Петька потрогал рукой заплывший глаз, покачал зуб языком и зло сплюнул.

— Чертова Сова! Фашистский холуй! — прошептал он. В глазах накипали слезы.

Стараясь заслужить обещанную награду, Сережка был неутомим. После ночного допроса он встал с зарей и, лишь только солнце коснулось лучами скелета севастопольской панорамы, был уже на Гоголевской и шарил в подвале. Ничего не найдя, он стал разыскивать соседей и расспрашивать их. Ему не составило труда разгадать наивную Петькину хитрость. Он вернулся потный, голодный и злой.

Три дня подряд Петьку в полдень водили на допрос и били.

Сегодня его почему-то не беспокоили. Конвойный принес ему дневной паек — литр вонючей баланды из картофельных очисток и двести граммов похожего на жмых хлеба. Петька лег навзничь на полуистлевшем мешке и с тоской смотрел на щель в окошке. И так ему захотелось выскочить из мрака и зловонной духоты на волю, под синее небо, всей грудью вдохнуть чистый просоленный воздух и помчаться берегом Южной бухты к себе домой…

Оранжевое пятно на стене поблекло и растаяло. И вместе с угасшим лучом померкла в Петькиной душе надежда вырваться из этого каменного мешка. Забьют его здесь до смерти. Вот мать станет убиваться! И гордиться будет. «Сын мой все стерпел, — скажет она, — и побои, и пытки, и никого не предал…» Две слезы скатились по грязным исхудавшим Петькиным щекам.

Щелкнул ключ в замке, скрипнула дверь. В камеру вошли двое. Петька поспешил вытереть рукавом слезы.

— Выходи! — сказал Сережка. — Поедем прокатимся.

Темная южная ночь нависла над развалинами улиц, каменистыми холмами, притихшим рейдом, уснувшей бухтой. Большие дрожащие звезды рассыпались над головой в бездонной тьме.

Но Петьке было не до красот ночи. Его руку, вывернутую назад, точно клещами, сжимал конвойный. Петьке было больно, но он терпел. Неужто его сейчас отправят на Лабораторную, чтобы кто-нибудь опознал? Ведь там каждый его знает. Или, может, повезут за город, на четвертый километр? Пусть уж лучше убьют его тут, на улице, чем пристрелят там, как собаку, и бросят в ров. Бежать! Может, промажут?..

Конвойный втолкнул Петьку в темный коридор комендатуры. Этот коридор Петька хорошо изучил, когда его водили на допросы. Коридор сквозной, выход на улицу и выход во двор свободный; по обе стороны — служебные комнаты; вторая дверь слева — к следователю. На этот раз Сережка остановился у первой двери. Во дворе стояла черная машина с железной решеткой, при виде которой сердце Петьки судорожно забилось. Уж кто-кто, а он-то знал, куда эта машина ночью возит арестованных.

В комнате, куда его ввели, кроме дежурного, за столом сидели еще двое жандармов с автоматами в руках. Сережка что-то сказал по-немецки, и один из жандармов выскочил в коридор. Со двора донесся гул мотора. Сережка тоже вышел во двор.

Петька шагнул в коридор и вдруг услышал, что дежурный окликнул конвойного, и тот замешкался в комнате, что-то шаря в карманах.

Петька мгновенно оценил обстановку. Не раздумывая, он метнулся к двери, выскочил на улицу, в несколько прыжков пересек мостовую и юркнул в развалины дома. Тут ему каждый камень был знаком. Сколько раз по заданию дядя Саши он прятался в этих развалинах, следя за комендатурой!

Но сейчас он не намеревался прятаться здесь. Бежать! Бежать! Обогнув разрушенный дом, он по каменной дворовой лестнице поднялся на узенькую горную улочку, пересек ее и продолжал взбираться все выше и выше. Едва не задохнувшись, Петька выскочил наконец на вершину горы.

Внизу слышались пистолетные выстрелы, прострочила автоматная очередь.

Погоня!

— Ну, гады, теперь я вам не дамся!

Петька погрозил во тьму кулаком и, сорвавшись с места, помчался к спуску. Через четверть часа он достиг окраины и, задыхаясь, повалился наземь у кладбищенской стены. Сердце билось, как пойманная чайка в руках. Куда бежать? На Артиллерийскую? На Куликово поле? И там, и там у него есть надежные подвалы. Но в них с голоду помрешь. А у него и так живот к спине присох. Нет, уж лучше бежать на Лагерную. Колька как-то хвастал, что у них такой тайник, какого нигде не сыщешь.

Петька вскочил на ноги, потуже затянул ремень на животе. Ну и задаст же он работы жандармам и полицаям!

Чтобы запутать следы, он бежал через дворы и развалины слободки, пересекал улицы и снова исчезал в грудах камней. Когда перед ним возникали полуобвалившиеся стены, он не обходил их, а влезал наверх и пробирался по ним. Пусть-ка поищут! Он злорадно сопел, представляя себе, как жандармы бесятся от злости.

Вдали, за инкерманскими скалами и Сапун-горой, зарделась розовая полоска зари, когда Петька прошмыгнул вдоль восточной стены Исторического бульвара и спустился на Лагерную.

III

Пока Петька рассказывал, жадно глотая куски хлеба и истекающие соком помидоры, Коля хмурился и молча слушал. Когда Петька наелся до икоты, он принес ему из хаты свою рубаху переодеться и, проводив в бомбоубежище, предупредил:

— Сиди тут и не вздумай драпануть!

— А что?

— А ты глянь на себя. С такой рожей враз засыпешься и нас всех завалишь.

Петька взял осколок зеркала, протянутый ему Колей, и стал разглядывать себя. Левый глаз заплыл лиловой опухолью, отчего лицо перекосилось, от скулы до верхней губы растекся кровавый шрам. Правый глаз, подкрашенный багровой полосой, смотрел колюче и зло.

Зная своевольный нрав товарища, Коля на всякий случай закрыл дверь убежища на задвижку, выскочил за калитку и спустился на Портовую улицу, намереваясь сбегать к Ревякину.

Где же Колька собирается его спрятать? Петька окинул взглядом пещеру. Каменные стены обтесаны и от пола до половины обшиты досками, покрашенными зеленой краской, справа от входа — самодельный шкафчик такого же цвета, а на полу — два старых, дырявых матраца и грубо сколоченный стол с табуреткой. Все здесь выглядело так, как в других убежищах жителей слободок, которым приходилось переносить бомбежки. Где же хваленый Колькин тайник? Куда деваться, если нагрянет облава?

В это время стукнула калитка и раздались шаги. Петька притаился около стены у выхода. В убежище вскочил запыхавшийся Коля.

— Жандармы на Портовой! Скорей хоронись! — выпалил он.

— Где ж тут хорониться? — вскипел Петька. — Что я, мышь, что ли?

Коля присел на корточки возле шкафа, вытащил снизу какой-то клин, и задняя стенка шкафа бесшумно отделилась от деревянной обшивки, образуя проход.

— На, держи! — Коля сунул Петьке электрический фонарь, втолкнул его в подземелье, и стенка так же бесшумно захлопнулась.

Петька засветил фонарик и замер. Он знал толк в потайных местах. Но то, что он увидел, его поразило. Он находился в небольшой пещере, выдолбленной в скале. В ней свободно могли разминуться два человека. Потолок едва достанешь рукой. Пройдя вдоль стены, он обнаружил поворот налево, луч света уперся в желтую известняковую стену ниши, на полу которой стояли обитый жестью сундучок и небольшой ящик. Петька сел на ящик и, погасив фонарь, затаил дыхание.

Тьма и давящая тишина подземелья окутали его. Минут пять он сидел не шевелясь, ожидая вот-вот услышать стук кованых сапог и собачий лай. Но ни звука. Только сердце гулко билось в груди. В пещере пахло горечью застоявшегося табачного перегара.

Он зажег фонарь. Весь пол пестрел «бычками» недокуренных махорочных самокруток. Так вот где скрывались подпольщики и матросы! А что у Кольки в сундуке? Петька поколебался, но потом решительно спустил руку и нащупал висячий замок. Не иначе в нем добро спрятано от немцев. Мать тоже, что подороже, хоронит в погребе или зарывает в саду. А что в ящике? Он встал и приподнял дощатую крышку. Ай да Колька! Запаслив! Револьвер, полон ящик автоматных патронов. А молчал!

Он положил револьвер и вдруг насторожился: кто-то дергал деревянную обшивку убежища. Дрожь током пронзила Петьку.

— Не бойсь! Это я, — послышался голос Коли. Дверца в убежище распахнулась. — Жандармы уже прошли. Обыски сейчас на Зеленой горке…

Петька облегченно вздохнул.

IV

На другой день на Лагерную пришел Ревякин. Его интересовало: какие Петьке предъявляли улики, как ему удалось вырваться из лап жандармов?

И Петька, видя, с каким вниманием Ревякин слушает его, напрягал память, стараясь вспомнить и выложить все подробности. Уж очень он уважал дядю Сашу.

Когда Петька наконец умолк, Ревякин положил руку ему на плечо и сказал:

— Это тебе урок. И нам всем. Осторожность прежде всего. — Он вспомнил рассказ подпольщицы, работавшей в полиции, и добавил: — А при допросах ты держался молодцом! Никого не выдал!

— А кто говорил? — Петька покраснел от похвалы.

— Это тебе знать не следует. А за побег хвалю. Не раскис, не растерялся. В нашем деле, Петя, как в бою.

— А домой мне теперь можно?

— Не спеши. Посиди тут недельку, другую. Мать всем говорит, что ты поехал в деревню мешочничать. Да и как ты появишься с такими фонарями? Полицаи сразу приметят. И от расспросов ребят не увильнешь. Народ дошлый — сразу догадаются.

— Тут сидеть — с тоски подохнешь. Листовки-то ведь я могу клеить? Ночью моих фонарей никто не увидит.

— Потерпи, потерпи. Когда нужно, к тебе зайдут Костя с Саней, с ними и пойдешь в ночной рейд. А днем — никуда!

Скучно было Петьке сидеть в заточении.

Коля наведывался к нему в убежище, приносил еду, однако долго не засиживался, часто куда-то исчезал. Он был явно чем-то озабочен. На вопросы отмалчивался, и только глаза его посмеивались. Петька злился, укорял товарища, но это не помогало.

Однажды Коля пропадал целый день. Вернулся под вечер усталый и, когда Петька опять пристал с расспросами, вдруг разоткровенничался. И тут Петька узнал такое, что у него дух захватило.

Оказывается, Костя Белоконь раздобыл четыре пуда шрифта! Кто бы мог подумать, что он такой ловкач! А теперь Колька жег толь во дворе у Сани Калганова и собирал сажу и копоть с железного листа. Когда Анзин развел эту сажу глицерином, получилась хорошая типографская краска.

Петьке стало досадно, что в таком деле обошлись без него. И это в то время, когда он изнывал от безделья и скуки!

Затем Коля опять куда-то ушел. Петька с нетерпением ожидал его возвращения. Чтобы как-то убить время, он подмел убежище, двор и убрал мусор. Потом он взял со шкафа осколок зеркальца и начал разглядывать лицо. Под левым глазом и на скуле еще темнело светло-лиловое пятно. Петька с досадой швырнул осколок на стол. Сколько уж дней он не был на воле!

А все проклятые фашисты! В своем городе — и как в плену. Шагу не ступишь, даже на своей улице не появишься. Его переполняли чувства отчаяния и жажды мщения.

V

Уже смеркалось, когда Коля наконец вернулся в убежище.

— Глянь, что принес, — он выложил на стол пачку печатных листков и торжествующе посмотрел на приятеля.

В пыльной духоте пещеры повеяло острым волнующим запахом краски. Петька вскочил с матраца, схватил листок и придвинулся к плошке, коптившей на столе. С жадным любопытством он разглядывал листок с обеих сторон, вытягивал руку, любуясь издали, и даже понюхал его, словно первый весенний цветок. Потом он провел пальцем по заглавию и радостно воскликнул:

— Смотри! Совсем как самая настоящая газета. Ай да мы!

Петька действительно держал в руках первую в Крыму подпольную газету «За Родину», правда, маленькую, всего на осьмушке листа, но сделанную по всем правилам и отпечатанную четким шрифтом.

— А наши-то, гляди, уж где! Под самым Мелитополем и жмут на Одессу, — радовался он, читая газету.

В убежище вошли Саня и Костя с плетеной корзинкой.

— А-а, привет узнику! — воскликнул Калганов, тормоша и радостно тиская Петьку. — Ну как газетка?

Костя пододвинул корзину к столу и начал выкладывать хлеб, помидоры и прочую снедь, под которой оказались стопки свежих газет.

— Получай мамкин гостинец, — сказал он Петьке и незаметно подмигнул Сане.

— Маменька беспокоится, как бы у ее мальчика с голодухи животик не попортился, — весело подхватил Саня.

Петька сверкнул глазами, но смолчал. Он злился, когда с ним разговаривали, как с маленьким. А ребята не упускали случая подзудить.

— А что ты теперь собираешься делать? Опять станешь дразнить легавых? — спросил Костя.

— Надо устроить такую полундру, чтоб Майер долго не прочухался. — Петькины глаза сверкнули зелеными огоньками.

— Он прав! Взять бы автоматы да ка-ак чесануть по комендатуре и по городской управе! Или гранатами садануть в окна! Пусть они нас боятся, а не мы их! — поддержал Саня.

— Брось баланду травить. Подумаешь, террорист какой выискался, — осадил его Костя.

Саня и Петька, оба вспыльчивые и необузданные на язык, наседали на более сдержанного Костю, доказывая, что пора решительно действовать. Тот не уступал.

— Мы не какие-нибудь террористы-одиночки, а подпольщики, — убеждал Костя. — И наше первое дело сейчас, говорит Саша, вести пропаганду, поддерживать дух населения и готовить разведсводки командованию. А до оружия, погодите, дело дойдет.

Костя и сам был не прочь пустить в ход автоматы. В душе он завидовал боевой группе подпольщиков, которые осуществляли смелые диверсии в порту. Но им, связным, Александр запретил в такие дела впутываться. И случись что-нибудь, не с кого другого, а с него, с Белоконя, Саша спросит. «Ты — скажет, — старший в группе, почему вовремя не образумил, не остановил?»

Ребята спорили, горячились. Только Коля, всегда молчаливый и сдержанный, сидел на матраце и сочувственно поглядывал на Саню и Петьку.

— Вот смотрите, какие я ношу гостинцы для Филле, Шреве и Майера. — Саня вытащил из кармана две гранаты-лимонки. — Только вместе их никак не застукаю. Но я их накрою. За всех отомщу!

— Ты что, получил задание от Саши убрать Майера и Филле?

— Нет, — мрачно сознался Саня.

— Или забыл, что за каждого убитого фашиста Майер сто наших расстреливает?

Саня не ответил и, как бы отступая, сунул гранаты в карман. Но Петька не собирался сдаваться:

— А мы и без лимонок можем такое устроить, что жандармы и полицаи полопаются от злости. И наши за это не заругают.

— За что за это? — спросил Костя.

— Сейчас скажу.

Петька для большей убедительности вытащил из шкафчика старую Колину тетрадь с огрызком карандаша и записал все, что нужно им с собой взять, вплоть до карманного фонаря, а под конец даже нарисовал на бумаге маршрут предлагаемого им ночного похода.

Замысел Петьки был смел. И все в нем было так продумано, что даже осторожный Костя не стал возражать.

— Мы и еще кое-что сделаем! — загорелся Саня. Отбросив рукой назад рассыпавшиеся волосы, он загадочно улыбнулся. — Ох и зачешутся же жандармы!

— Ты что надумал? — опять насторожился Костя.

— Сейчас узнаешь. Бери, Петь, бумагу. Пиши… «Гитлеровской собаке Майеру!

Если ты, фашистская тварь, будешь издеваться над советскими людьми и расстреливать их, то живым тебе отсюда не уйти. Берегись! Тут хозяева мы, а не ты! Штаб партизан», — продиктовал Саня.

VI

К ночи все было готово. У каждого за пазухой газеты, вокруг шеи повязан немецкий мешок из тонкой, не пропускающей влагу материи, а на ногах мягкая обувь. Напоследок Коля с Костей проверили свои пистолеты, а Саня и Петька осмотрели предохранители на гранатах.

Первыми вышли с Лагерной Коля и Костя. Петька и Саня выждали минут десять и тоже тронулись в путь.

Ночь была сырая. Ветер нагонял с моря облака, которые плотно окутывали небо. Где-то впереди гудел прибой. Начинался шторм.

Петька, истомившись в духоте пещеры, жадно вдыхал влажный соленый воздух. Чем ближе подходили они к цели, тем сильней охватывал его знакомый волнующий азарт.

Тропа привела их к памятнику Тотлебену. Они остановились. Впереди темной массой толпились акации, клены, липы, а за ними в доме, обнесенном высокой каменной стеной, жили офицеры жандармерии и полиции.

Петька лег на землю и с ловкостью ужа пополз к воротам. Саня затаился под деревом.

Бесконечно тянулись тревожные минуты ожидания. Но как Саня ни старался, не мог разглядеть, что творилось там, у стены. Вдруг где-то справа хрустнула ветвь, и между акациями словно из-под земли вырос Петька.

— Две приклеил, — прошептал он.

Ребята спустились с бульвара на площадь, обошли ее по кругу и поднялись вверх по улице. Бесшумно продвигались они к вершине горы. Будто таинственные призраки выползли из руин и бесплотными тенями бродили среди развалин разрушенного, мертвого города; и там, где они появлялись и касались рукой останков зданий, стен, заборов, возникали светлые пятна, зримые даже во тьме ненастной ночи.

За какой-нибудь час Петька и Саня исколесили горные улицы и переулки вплоть до Владимирского собора.

Ветер крепчал. Порывами налетая с моря, он шаркал по стенам, выл в омертвелых глазницах домов, свистел в скрученной проволоке телефонных столбов. Где-то во тьме, подобно гигантским литаврам, гулко бухало на крышах железо. Рейд внизу гудел от прибоя.

Убедившись, что патруля поблизости нет, Саня потянул Петьку за рукав. Ребята спустились с горы к зданию комендатуры, где на углу, под крышей, сброшенной наземь воздушной волной, их поджидали Костя и Коля. Железо кое-где зияло дырами от осколков снарядов. Здесь был их постоянный наблюдательный пункт. Сколько дней и ночей провели они тут, следя за жандармами!

Над головой шуршал моросящий дождь. Петька смотрел через дорогу на мрачный силуэт длинного здания, стоявшего на углу. В большом крыле, выходившем на главную улицу, располагалась полиция, а в меньшем, что в переулке, — комендатура.

Темень. В окнах ни одной светлой щелки. Слышны шаги часового. Кто он? Охранник СД или жандарм? Ребята не сводили глаз с часового, но отгадать не могли. А знать нужно. Жандармы не то что охранники, они не проявляли особого рвения, часто заходили в дежурное помещение или надолго по надобности исчезали во дворе.

Часовой, словно заводной, двигался туда и обратно по одному и тому же пути, ни на шаг не отступая в сторону.

Но вот шаги замерли, сверкнул огонек зажигалки. На груди часового светлела большая металлическая бляха с орлом. Такие бляхи носили только полевые жандармы. Начался ливень. Струи воды потекли из дыр и били в лицо. Ребята натянули на головы мешки.

Однако жандарм не собирался уходить. Он прошлепал по лужам к крайнему окну справа и словно прилип к стене. Петька от нетерпения кусал губы.

— Тю, гадюка! Присох под самым кабинетом.

Всем было ясно: если часовой здесь застрянет, план их сорвется.

Ливень не утихал, а с порывами ветра даже усиливался. Вода сплошным потоком обрушивалась на землю и кипящей рекой безудержно мчалась по мостовой. И тут наконец тень отделилась от стены. Часовой побежал в переулок. Дверь комендатуры распахнулась, прорезав полоской света мостовую, и с шумом захлопнулась.

— Айда! — скомандовал Саня. — А ты, Коль, тут прикрывай. Если жандарм сунется наружу, сади в него обойму и тикай.

Костя вылез из-под железа, подбежав вместе с Петькой к окнам полиции, остановился, держа под мешком наготове пистолет, Саня тем временем подскочил к стене комендатуры. Ребятам потребовалось минуты две, чтобы наклеить газеты. Оставалось только Петьке взобраться на окно кабинета начальника полиции, чтобы приклеить письмо, но руки скользили, и он никак не мог подтянуться.

— Подсади, — шепнул Петька, проклиная свой маленький рост.

Костя помог. Петька вскочил на подоконник и ухватился рукой за форточку, и та неожиданно приоткрылась. Петька просунул руку, отодвинул задвижку и, открыв окно, исчез в помещении.

Костя про себя выругался. Эта рискованная проделка не входила в их замысел. К счастью, Петька тут же, прикрыв за собой окно, мягко спрыгнул на тротуар.

Ребята кинулись через дорогу к развалинам…

Трезвый расчёт и риск

I

После бурной грозовой ночи можно было бы всласть выспаться; на пристань не идти — воскресенье, и на явку с донесением не спешить — туда к десяти. Но чувство душевной приподнятости, с которым Костя открыл глаза, развеяло сон. Он вскочил с постели, решив сходить на те улицы, где ночью расклеивал с ребятами первый номер печатной газеты, и издали поглядеть, что творится возле комендатуры.

Чтобы лишний раз не мозолить глаза полицаям, он пошел через стадион к Историческому бульвару.

Утро было ослепительное. Умытое небо — глубокое, бездонное, дали ясны, прозрачны. Херсонесский собор с сорванным куполом, холмы и ложбинки Северной стороны, серые стены с бойницами Константиновской батареи, мрачные городские руины представали с удивительной стереоскопической ясностью. А море за ними сияло нестерпимо яркой синевой.

Через пролом в стене Костя выбрался на бульвар и, перейдя глубокий ров, поднялся на вал к чугунным пушкам Костомаровской батареи.

Это был самый дальний уголок Четвертого бастиона, заросший полынью, овсюгом и колючей верблюдкой. Здесь всегда стояла тишина, словно бы все живое навеки замерло у стен этих вросших в землю чугунных пушек.

Как и обычно, проходя это место, Костя покосился на серую известняковую стену рва, в которой темнела щель — вход в пещеру с колодезным спуском в подземные галереи бастиона. Здесь был их тайник, о котором знали только он, Саня и Коля. Куча сухих колючих ветвей акации и гледичии, набросанная им, лежала на месте, надежно загораживая от любопытных глаз вход в пещеру.

Впереди, за валом батареи, серебрились кусты лоха, виднелась заросшая сорняком клумба, посреди которой стоял белокаменный обелиск с богатырским шлемом на верхушке, дальше шли густые заросли иудина дерева, миндаля и главная аллея, ведущая к руинам панорамы.

Солнце пригревало, земля дышала паром. Костя распахнул нанковый пиджак, подставляя теплу грудь, обтянутую матросской тельняшкой. Кто-то окликнул его.

Через пролом в стене выбирался на бульвар Кузьма Анзин. На нем были потрепанные брюки, изрядно затасканный, порыжевший от солнца пиджак. На острых плечах Кузьмы он висел обычно, как на вешалке, но сейчас казался даже тесным.

Анзин, перебежав ров, с разбегу взобрался на покрытый пожелтевшей травой редут.

— Ты что уставился? Потолстел я? — Кузьма похлопал себя ладонями по бокам. — Тут, браток, у меня подарочек. Повезу на паровозе на линию. Ну и вкалывали мы ночью с Жоркой! Штук сто еще натискали. Во, смотри. — Кузьма показал натруженные пальцы, покрытые ранками.

— Неужто всю ночь?

— Как есть до утра. Я хоть часок всхрапнул, а Жорка не прилег. И сейчас копается — разбирает шрифты. А ты, видать, в город собрался? — догадался Кузьма. — Ну топай, топай! Саша небось ждет не дождется узнать, как народ встретил наши гостинцы.

— Скажи ему, что ночную вахту отбыли — во! — Костя поднял вверх большой палец. — У нас все до одной разошлись.

Друзья расстались. Костя, перескакивая через лужи, пошел по безлюдной центральной аллее бульвара.

Дождевые капли в ветвях вспыхивали радужными огоньками; над пожелтевшими полянками, заброшенной клумбой, у руин панорамы курились еле заметные парные дымки. Воздух, насыщенный влагой и напоенный печальными ароматами увядших трав и цветов, таил в себе нечто неповторимо грустное. Миновав бульвар и площадь, Костя вышел на Большую Морскую. От этой красивой улицы городского кольца осталось только название: всюду горы камней, дырявые, обрушенные стены, торчащие свечами печные трубы. Где-то под этим хаосом камней и щебня, в погребах и подземельях, ютились люди. Поблизости, у каменного забора, и дальше, у «доски пропаганды», возле уцелевшего здания почты останавливались прохожие: мужчины, ребята, женщины. К ним присоединялись обитатели соседних подвалов. На глазах возникала толпа.

С показным равнодушием, будто прогуливаясь, Костя подошел к собравшимся у газеты возле забора. Высокий рабочий, с виду грузчик, читал вслух сводку с фронта, которую он, Костя, позапрошлой ночью принимал по радио. Над притихшей толпой гулко разносился густой, низкий бас.

Костя незаметно вглядывался в лица мужчин и женщин. Это были лица, ожесточенные страданием и голодом. Настороженность в движениях, взглядах; в омуте запавших глаз беспокойный лихорадочный блеск. Всякий раз, когда читавший называл новые освобожденные города, над толпой, словно шелест листвы, проносился тревожно-радостный шепот. Костя представил себе, как такие же толпы измученных людей сгрудились сейчас у ограды Приморского бульвара, на Корабельной стороне, Зеленой горке, Рудольфовой горе — всюду, где этой ночью поработали руки подпольщиков, — и хмельная волна радости наполнила его, словно над поверженным городом и вымершим рейдом зазвучал могуче голос Родины. Дело рук его товарищей и его самого, воплощенное в этом маленьком листке, магически преображало этих придавленных людей. Вокруг себя Костя видел уже не трагические, а взволнованные, торжествующие, преображенные сиянием неугасимой надежды лица. Они не одиноки, их не забыли, к ним обращаются Родина, партия и призывают к борьбе. Всем сердцем постиг сейчас он чудодейственную силу печатного слова.

Позади раздался мальчишеский выкрик:

— Легавые!

Два полицая бежали с площади к забору. Толпа не дрогнула.

— Р-ра-зой-ди-ись! — крикнул полицай, в котором Костя узнал Ахмета, бывшего байдарского спекулянта, торговавшего на базаре.

Растолкав людей, Ахмет протиснулся к забору и хотел сорвать газету. Лист, плотно прилипший к пористому камню, не отставал. Второй полицай пронзительно свистел, призывая на помощь патруль. Ребята улюлюкали, смеялись. Ахмет снова попытался сорвать листок, но безуспешно.

— Ты ножом, ножом, — подсказал второй полицай.

Когда Ахмет принялся перочинным ножом соскребать со стены газетный листок, из толпы крикнули:

— Правды ножом не выскоблить!

Ахмет как ужаленный повернулся к толпе, и маленькие глазки его злобно сверкнули.

— Это ты сказаль? Ты? — Он угрожающе тыкал пальцем то в одного, то в другого. — В подвал захотель?

Донесся топот сапог: с площади приближался солдатский патруль. Толпа стала быстро редеть. Костя свернул в боковую улочку, круто взбиравшуюся вверх. Взбежав по лестнице в гору, он остановился перевести дух.

С горы открывались дали. С одной стороны ярко-лазоревая полоса моря с длинными, причудливо изогнутыми рукавами бухт, окаймленных желтыми берегами с белыми пятнами старых крепостных фортов; с другой — на горизонте — в матовой дымке волнистые очертания Мекензиевых гор и темная грива яйлы с синевато-лиловой трапецией Палат-горы. А вокруг, на холмах, лежал в развалинах мертвый город. Из четырех с лишним тысяч в центре города уцелело лишь восемь домов.

Нагорные улицы пустынны. Только по Суворовской от собора лениво брели два жандарма. Время от времени они останавливались, срывали со стен газеты, наклеенные здесь ночью Петькой и Саней, и вывешивали какие-то бумажки. Выждав, когда жандармы прошли мимо и свернули за угол, Костя подбежал к забору. Перед ним был приказ военного коменданта города, отпечатанный под копирку:

«…В город проникли партизанские бандиты, которые на улицах расклеили свою печатную газету, — читал он. — Тот, кто укроет их, будет расстрелян на месте. Тому, кто выдаст лазутчиков, распространивших газету, будет выдана награда: 30 тысяч марок и, кроме денег, особый специальный паек на все время оккупации города».

Костя, оглянувшись по сторонам, сорвал не просохший еще листок и спрятал в карман.

Весело насвистывая, он брел к спуску на улицу Ленина. Но, подойдя к нему, остановился. С той стороны, где виднелось мрачное здание ортскомендатуры, доносились истошные свистки полицейских. Трое ребят, сидевших верхом на парапете лестницы, с любопытством глазели вниз.

— Что там такое? — спросил Костя черноглазого вихрастого паренька.

— А ты и не знаешь?! — воскликнул тот, обрадованный возможностью первым сообщить новость. — Там партизан ловят. По всем подвалам шарят.

— Каких партизан? Что ты мелешь! — Костя спрятал в углах рта улыбку.

— Каких? Будто сам не знаешь! — Мальчик изумленно уставился на него и тоном заговорщика продолжал: — Тех самых, которые ночью газеты порасклеили и в полицию пробрались…

Снизу по лестнице, блестя на солнце металлическими бляхами, поднимался наряд полевой жандармерии.

— Тика-ай! — крикнул вихрастый парнишка и стрелой понесся мимо.

Боясь, что горные улицы будут оцеплены, Костя побежал в сторону Исторического бульвара, держась поближе к развалинам.

Соленый ветерок плескал в лицо, обдавал прохладой разгоряченное тело. Костя был доволен своей разведкой. Будет что рассказать.

Веселый, раскрасневшийся, шел он через Зеленую горку садами на Лабораторную.

Ревякина и Кузьму он застал во дворе.

II

Александр отвел Костю подальше от ворот к веранде, на ступеньках которой Кузьма разматывал моток тонкого желтого провода, и, понизив голос, спросил:

— Почему запоздал? У меня были с Корабельной, с Рудольфовой горы, а тебя все нет. Случилось что?

— Ух, ты бы видел, какой в городе переполох! У заборов народу-у! Полицаи мечутся, как чумные, на Ленинской и Пушкинской обыски…

— Ну добре, добре. Главное знаю, об остальном потом… Мы тут дело одно закончим… Кузьма, давай живей.

Старшина поставил возле акации, росшей у забора, табуретку, вскочил на нее и стал подрезать финкой кору ствола, осторожно оттягивая ее. Надрез в коре поднимался от земли вверх к густой кроне дерева, через которую с улицы тянулся провод в соседнюю хату, занятую фашистскими офицерами.

Костя с любопытством следил за Кузьмой, который вытащил из-под порога веранды черный, в каучуковой изоляции провод и стал укладывать его в небольшую узенькую канавку, проложенную от порога к стволу акации. Один конец провода скрывался под полом веранды и, как Костя догадался, шел дальше под кухней в подземелье; другой, пройдя возле корня дерева, упирался в надрез коры. Кузьма присоединил к нему тонкий желтый проводок, который он размотал раньше, и принялся аккуратно заделывать его под кору. Костя взял лопату и стал засыпать канавку.

— Остановка теперь за током, — заметил старшина.

Он ничего больше не прибавил, но Костя понял, что за его скупыми словами скрывается многое.

До сих пор все подпольное хозяйство было разбросано по разным концам города: машинка — здесь, шрифты — у Жоры, радиоприемник перенесли к Мише Шанько. Мотайся из конца в конец. А теперь вся «техника» будет собрана здесь, в подземелье, которое они выкопали под домом. Вот здорово! Мечта становится явью. У них будет своя настоящая типография! Саша, конечно, хочет тайно подключиться к проводу. Ток ведь дается только в квартиры немецких офицеров.

— Хлопцы, уходите со двора! — сказал Александр. — Полицай идет через гору. Побудьте пока на веранде. Когда надо, я кликну.

Кузьма и Костя не замедлили скрыться.

Александр вышел на видное место, скинул с себя синюю матросскую фланельку, затем снял с бельевой веревки старый мешок и не спеша подоткнул его под пояс, прикрыв им, как фартуком, коричневые брюки. Затем принес бадью с известью и, поставив ее под окном кухни, стал смешивать известь с коровьим пометом.

По тропе шел Жорка Цыган. Ходили слухи, что этот уголовник в день появления оккупантов заявился в полицию с предложением своих услуг и был в особой милости у обер-лейтенанта Шреве и начальника СД Майера.

Дойдя до соседнего сада, полицай остановился, с минуту глядел во двор, где возился с бадьей старшина, затем круто свернул и узким проходом между заборами спустился на улицу.

Выждав, Александр окликнул Кузьму.

— Кто это был? — тихо спросил тот.

— Все он же, Цыган.

— Ух гад! Опять выслеживает. Ты знаешь, сколько он коммунистов выдал?

— Придет время — рассчитаемся. — Куда он пошел? К Женьке?

— К ней. А она глаз не сводит с нашего дома.

— Слушай, Саш, — Кузьма почти вплотную приник к уху товарища. — Прошлой ночью мы гутарили с Максимом и Ванькой, и знаешь, что они надумали?

— Что?

— От фашистов спрятаться за фашистов.

— Как это?

— Лейтенант и фельдфебель — те, что Иван возит на машине, пристают к нему с просьбой познакомить их с русскими «медхен». Давай пригласим их к тебе,позовем наших девчат и устроим раза два-три гулянки. Увидит Женька у тебя в гостях немцев, сразу отвяжется.

— Смело задумано. Смело… Но надо обмозговать, — сказал Александр. — А ну-ка берись, подсобишь.

Друзья взяли бадью за ушки и понесли к воротам.

— Давай я, мне это не впервой, — Кузьма сбросил пиджак и засучил рукава.

Вскоре ствол акации от земли до ветвей был обмазан известью. Кузьма с довольным видом провел рукой по стволу, где скрывался надрез, и сказал:

— Видишь? Никакого следа. Теперь и заяц не обгложет, и легавые не заметят.

— Ты думаешь? А мне кажется, теперь придется и эти белить, — старшина кивнул на деревья во дворе. — И в саду все надо обмазать. Ну скажи, какой хозяин будет ухаживать за акациями, а яблони и абрикосы оставит на поживу всяким паразитам?

— Что ж, мазать так мазать! — Кузьма потащил бадью к другому дереву.

III

Лида в стареньком синем халате и тапочках на босу ногу хлопотала у плиты. Волосы ее тугим узлом были закручены на затылке, но на висках непокорные пряди пушились, отливая на солнце прозрачным золотым сиянием. Костя задержался на пороге и залюбовался этой причудливой игрой света и строгим профилем Лиды.

Чем-то она напоминала ему Валю. Ту девушку с синими глазами, с которой он случайно столкнулся во время бомбежки на «пятачке» у Херсонесского маяка и которая, словно видение, промелькнула перед ним и исчезла. Минул год с тех пор, как они вместе бежали из концлагеря на Балаклавском шоссе. С тех пор он потерял ее след. А забыть не мог. Светлый, милый образ ее постоянно носил в себе. И почему-то, смотря на Лиду, он всегда вспоминал Валю. Их роднили необычайная чуткость, мягкость и какая-то особая душевная чистота.

В первый месяц оккупации Лида вопреки воле матери вышла замуж за Александра и переселилась с ним с Корабельной стороны на Лабораторную. Вместе с мужем она писала листовки, делила радости и невзгоды подпольной жизни и по мере своих сил вниманием и заботой смягчала и скрашивала ее. К Косте, Коле Михееву и Петьке она относилась с теплотой старшей в семье. Ребята любили ее и старались всегда сделать ей что-нибудь приятное, даже в мелочах.

Лицо Лиды теперь осунулось, пожелтело, необычайная синева резче оттенила и без того большие глаза, а на месте ямочек теперь обозначились тонкие резкие морщинки. И все же лицо ее оставалось красивым.

Поздоровавшись с ней, Костя заглянул за ширму, стоявшую в кухне, затем в комнату, которая служила и спальней и гостиной, но там никого не было.

Этим летом пригнали в Севастополь колонну польских пленных и поселили их в доме на Корабельной стороне. В этой партии были Людвиг и два его старших брата. Работали они в порту и на пристанях. Режим у поляков был нестрогий. Они без конвоиров ходили по городу, заводили знакомства с местными жителями. По утрам, идя в порт, вместе с рабочими задерживались у «досок пропаганды» и возле заборов, где были расклеены подпольные листовки. Несколько листовок неведомо каким путем попало к ним в казарму-общежитие. Это, конечно, не ускользнуло от шпиков. Нагрянули жандармы. Два брата Людвига были арестованы и расстреляны. Не миновать бы и ему той же участи, если бы в это время он не попал в больницу. Ваня Пиванов, знавший его, рассказал Александру о грозящей больному опасности и, получив согласие, в тот же день привел Людвига на Куликово поле в дом Белоконя. Потом его перевели на Лагерную улицу к Михеевым; там в случае обыска его можно было надежно укрыть под скалой в убежище. Но кто-то из соседей заметил его. Чтобы предотвратить провал Людвига, а заодно и конспиративной квартиры, Александр и Лида взяли его к себе. К этому времени у них уже было оборудовано подземелье.

Для подполья Людвиг оказался настоящей находкой. По профессии он был артист-иллюзионист, неплохо пел, играл на гитаре, рисовал. Но Александр открыл в нем еще один талант — талант искусного гравера, паспортиста. Людвиг сделал печать и штамп «КПОВТН», печати и штампы городской управы и виртуозно подделывал любые подписи, в частности городского головы, начальника городской полиции и Майера. Удостоверения, паспорта и другие документы, сделанные им, трудно было отличить от настоящих. Многие матросы и красноармейцы, бежав из лагеря, устраивались с подложными документами на работу в порт и в тыловые учреждения оккупантов, где подполью были нужны свои люди.

Жил Людвиг у Ревякиных, в кухне за ширмой. Днем из хаты он не выходил — могли заметить соседи. И только с наступлением ночи выбирался из дому, бродил по двору, саду. Жизнь затворника его явно тяготила. Он тосковал, рвался на Корабельную. Ему хотелось повидать Клару, девушку, которая известила его об аресте братьев, предупредила, что и его разыскивают. Он очень беспокоился: сумела ли Клара перенести к себе его вещи, о чем он ее попросил. Но Александр не разрешал ему покидать дом. Появление его на Корабельной могло привести к провалу. Стремясь устранить мелкие бытовые неурядицы Людвига, Александр попросил Костю и Колю принести Людвигу кое-что из белья, верхнюю рубашку, старался побольше загружать его работой.

Все поручения Людвиг выполнял быстро и хорошо, но как-то равнодушно. Лида первой это заметила и сказала мужу.

— Никак в себя не придет после гибели братьев, — сказал Александр.

— Нет, Саша, не то, просто не горит он нашим делом, — возразила Лида. — Чужое оно ему. Хотя он и говорит, что будет мстить за братьев.

Прошли недели, а Людвиг никак не мог свыкнуться с необычной для него обстановкой. К Александру и Лиде он относился с почтительным уважением. В присутствии Кузьмы, Жоры и Пиванова Ивана замыкался, держался отчужденно. Только с Петькой и Костей, которые были в восторге от его замысловатых фокусов, Людвиг держался непринужденно. Приходя на Лабораторную, Костя всякий раз подсаживался к нему, с интересом наблюдая, как тот делает штампы или «обновляет» старые паспорта.

— А где же Людвиг? — удивился, заглянув за ширму, Костя.

— Услышал шум во дворе и спрятался. Помоги ему выбраться, — попросила Лида.

В углу, у стены, выходившей во двор, стоял низенький посудный шкафчик. Костя отодвинул его. Стена, как и вся кухня, после заделки бутом снарядных пробоин нарочно не белилась, что делало потайной ход незаметным. Вынув внизу плотно пригнанную каменную плиту, Костя открыл лаз, который через фундамент вел в подземелье, и крикнул:

— Людвиг, вылезай!

В отверстии показалась голова. Костя подал Людвигу руку.

— А я думал, кто чужой, — смущенно улыбнулся тот, обнажая крупные белые зубы.

У Людвига были черные, откинутые назад волнистые волосы, которые резко оттеняли бледное лицо, большие карие глаза и ярко очерченный рот с золотой коронкой вверху. Ему исполнилось тридцать, но выглядел он значительно старше. Концлагеря наложили свою печать.

— А ну покажись, покажись! Тебя, брат, совсем не узнать, был босяк босяком. А теперь смотри какой пижон.

В новой кремовой шелковой рубашке с черной бабочкой Людвиг выглядел франтовато. Он не без удовольствия позволял Косте себя разглядывать.

Много разных награбленных вещей было обнаружено в чемодане, унесенном ребятами из квартиры военного коменданта майора Филле. Часть белья и верхнюю рубашку они по просьбе Ревякина принесли Людвигу, а остальное содержимое чемодана обменяли на толкучке у румынских солдат на продукты.

Лида накрыла стол ветхой скатеркой, поставила тарелку с зеленым луком, жестяную миску с пунцовой редиской со своих грядок и с удрученным видом посмотрела на скудное угощенье.

От Кости не ускользнули ни огорченный взгляд, брошенный на плиту, ни затаенный вздох. Лида вдруг улыбнулась и, как бы вспомнив что-то, подошла к посудному шкафчику, вынула из него стакан, наполненный просом, и ломоть хлеба граммов в двести. То был дневной паек мужа, полагавшийся ему, как учителю, и, вероятно, отложенный на обед. Лида понюхала хлеб и смешно сморщила нос: хлеб, как всегда, отдавал керосином. Преодолев минутное колебание, она решительно взяла в руки нож и старательно поделила хлеб на пять маленьких равных долек. У Кости защемило в груди. «Чем только они живут?» — подумал он.

Его невеселые мысли были прерваны шумным появлением Ревякина и Кузьмы. С руками по локоть в извести, уставшие, потные, но радостно-возбужденные и довольные, они фыркали и плескались над тазом, беспечно шутили, словно бы не существовало ни тяжких забот, ни голода, ни подстерегающих на каждом шагу опасностей. Их бодрая жизнерадостность была заразительна и всех настроила на веселый лад.

— Чего это вы, как школяры, расшумелись? — недоумевал Людвиг, поливая Александру из кувшина.

— Как «чего»? Сегодня, браток, у нас сплошь удачи! — ответил Кузьма, беря из его рук полотенце. — С тебя магарыч — нарисуешь Сашин и мой портреты.

— За что магарыч?

— Смотри, Саш, он еще спрашивает! Ты получишь вечером свет в свой подземный кабинет. Вот и плати. Теперь не будешь задыхаться в подземелье от немецкой карбидной вонючки. А потом, — Кузьма озорно повел глазами, — с завтрашнего дня твой кабинет превращается в типографию и радиоузел и ты назначаешься директором. Понял? Ди-рек-тором!

Людвиг недоумевал.

— Да не морочь ты ему голову! — остановил Кузьму Ревякин и пояснил Людвигу: — Сам знаешь, сегодня у нас праздник — рождение нашей подпольной газеты.

— А-а, да. Конечно…

— Это же событие! А какой успех, друзья! Вы вот спросите Костю.

Лида поставила чайник с настоем сушеного шиповника на стол.

Она любила слушать рассказы Кости и Петьки. У ребят всегда обязательно случалось что-нибудь неожиданное и интересное.

— Ну, именинники, витаминный завтрак готов. Садитесь, — пригласила она и поправила рассыпавшиеся волосы. — А ты, Костя, чего стоишь? — спросила она, заметив, что тот медлит.

Все сели за стол в приподнято-радостном настроении, убежденные в неистощимости своих сил, в том, что они выдержат и преодолеют любые каверзы судьбы. Как бы ни был далек час освобождения, он обязательно придет.

За столом стало шумно и весело. Костя, поощряемый Лидой, рассказывал, как метались жандармы в поисках таинственных партизан, а потом изображал бесившегося Ахмета. Но особенно веселое оживление вызвал приказ военного коменданта, прочитанный Лидой вслух.

— Товарищи, заметьте, наши акции поднимаются. Награда за наши головы повысилась в три раза! — воскликнула она, передавая листок мужу.

— Вот гады! Спецпаек сулят, за похлебку думают найти предателя, — возмущался Кузьма.

— Среди нас таких не найдется, — поддержал Людвиг.

Александр спросил Костю:

— Видно, не случайно они тут пишут о партизанах и рыскают по подвалам? Коля говорил Кузьме о каком-то вашем письме Майеру…

Костя рассказал, как они вчетвером сочиняли письмо, сколько пережили, когда под дождем выслеживали часового, а потом клеили газеты на стенах комендатуры, как Петька вместо того, чтобы приклеить записку к окну, пробрался в кабинет начальника полиции и положил письмо на стол. Глаза Ревякина весело искрились. Но когда рассказ подходил к концу, лицо его стало холодным, сосредоточенным.

Двоякое чувство испытывал он. Отчаянные проделки ребят и рассмешили его, и заставили серьезно задуматься. Ему была понятна их жажда подвига. Ненависть к поработителям привела их в подполье, объясняла желание обязательно попасть в диверсионную группу. Как не понять дерзкий задор ребят: будь на их месте, он, быть может, выкинул бы коленце почище. Да ведь он и сам учил ребят не теряться, быть находчивыми и действовать, сообразуясь с обстановкой. И в то же время в их безумных проделках таится огромная опасность. Приструнить? Пожалуй, не стоит. Это подрежет крылья, убьет инициативу. Промолчать? Могут зарваться.

— Ты что хмуришься? — спросила Лида.

Александр пригладил рукой волосы и, помедлив немного, с трудом подбирая слова, ответил:

— Я все думаю: а нужно ли такое удальство? Пользы от Петькиной проделки ни на грош, а риск огромный.

— Вчера мы действовали без риска, наверняка, все в аккурат, — возразил Костя.

— Так ли? У нас в армии есть хорошая традиция делать разбор тактических действий. Давай разберем по косточкам вашу «операцию» и посмотрим, что в ней хорошо и что неладно.

— А что, скажешь, плохо ее провели? — задорно бросил Костя.

— Неплохо. Цель достигнута. Хороша выдумка с письмом от имени партизанского штаба: вы направили ищеек на ложный след. Опасность, конечно, подстерегает нас всюду. И нередко мы сами идем ей навстречу. А почему? Иного выхода нет. Вспомни, как без радио было плохо! Мы были оторваны от страны. Как туго приходилось без машинки. Мы не могли увеличить тираж листовок. И тогда я сам тебе сказал: иди на все, достань любыми путями. Поступать так вынуждала необходимость. Тут риск оправдан. А какая, скажи, необходимость крутиться два часа возле комендатуры?

— Правильно, — поддержал Кузьма. — А если бы часовой вышел и начал палить? Зацапал бы того же Кольку или Саньку. А потянули бы всех троих.

— Если бы да кабы… Мы ж не попались? — Костя упрямо сбычил голову.

— Если так, то и Петька прав, он тоже не попался, — заметил Александр. — Ну скажи, какая была надобность лезть в помещение полиции? Наклей вы свое письмо за квартал подальше, все равно дошло бы по адресу. Ты не задумывался, к чему все это могло привести?

— К чему? — Костя мрачно поглядел на Ревякина.

— Представь себе, что Петьку схватила внутренняя охрана. Второй раз ему бы не выскользнуть. А дальше — обыск на квартире у его матери, неприятности для Кузьмы и Вани, которые живут у нее без прописки. А от них ниточка привела бы сюда. Всем известно, что мы друзья и что Петька у нас бывает. А наша квартира и так уже на примете у Женьки.

— Мне все кажется, что за нами следят, — Лида зябко повела плечами.

— Ты учти, что у нас скрывается Людвиг и мы здесь оборудуем типографию. Провал нашей квартиры — провал всей организации. Кстати, — Ревякин обвел взглядом всех сидевших за столом, — с нынешнего дня всем запрещаю являться сюда без вызова. Будут приходить только двое — Гузов и Костя. Гузов мой сослуживец, учитель, и о Косте известно, что он работает.

Слушая старшину, Костя морщил коричневый от загара лоб и нет-нет ворошил ежик на голове, как это делал Ревякин. На его широком, чуть скуластом лице, точно в зеркале, отражались смятение, досада и скрытая внутренняя борьба. Мучительно трудно было признавать, что он чего-то не учел, недодумал, не понял. И еще труднее признаваться в этом на людях. А надо. Честно говоря, Саша прав — зарвались.

С видимым усилием Костя выдавил:

— Я, конечно, поддался… дюже хотелось насолить легавым… — И вдруг лицо его мгновенно преобразилось и глаза вспыхнули обычным веселым озорством: — А все же здорово у нас получилось! Ведь правда, здорово?

Перемена в настроении Кости была так стремительна, что вызвала дружный смех.

— Это же не парень, а просто чудо! — воскликнула Лида. Костя смутился. Если бы Лида знала, какую восторженную благодарность вызвала в его душе ее дружеская похвала…

IV

Лида снимала с веревки белье, когда увидела Ваню Пиванова, спускавшегося с горы по садовой тропке.

— Ну вот, ты всегда к шапочному разбору. А какой у нас был пи-ир! — сказала она.

— Зато у меня новостей — в трехтонке не уместишь, — лицо Вани, густо усыпанное веснушками, осветилось улыбкой. — Пойдем, расскажу.

Александр сидел за столом и писал обзор последних известий с фронта; Людвиг, пристроившись на подоконнике, делал набросок рисунка в газету; Кузьма спал за ширмой, а Костя собрался идти домой.

После побега из лагеря Ваня по настоянию Ревякина устроился шофером в тыловом штабе ШУ, который занимался сбором металлического лома. Вместе с Кузьмой — тот работал помощником машиниста в депо — Ваня поселился через хату от Александра, у Петькиной матери. Александр любил этого расторопного, никогда не унывающего сержанта, обладающего удивительной способностью все узнавать раньше всех и всегда, точно пирог, начиненного разными новостями. Разъезжая с начальством по городу, Ваня почти ежедневно бывал в порту, на пристанях, на станции — всюду, где были разбросаны интендантские склады и где работали военнопленные, потихоньку передавал им листовки и попутно узнавал, что творилось в концлагерях, в интендантских учреждениях и на складах.

— Слыхали, что наши-то затеяли? — выпалил Ваня, едва успев переступить порог.

— Что? Где? — в один голос спросили Александр и Лида.

— Неужто не слыхали? Военнопленные начали саботаж.

— Что? — Кузьму словно ветром выдуло из-за ширмы.

— Их сегодня выгнали на работу, а они сидят и «итальянят».

— А охрана? — испугалась Лида.

— Что охрана! Фашистских солдат теперь мало — угнали на фронт. Охрана сплошь из продажных шкур — полицаев. А тех бьет мандраж. Они ж читали нашу листовку, в которой мы их припугнули. И фашистам невыгодно сейчас стрелять нашего брата — нужны рабочие руки. Подходят транспорты, а разгружать кому? Они даже задабривают пленных — со вчерашнего дня паек увеличили.

— Тут главная причина — заявление нашего Советского правительства о бесчеловечном обращении с пленными. Но, конечно, и наши подпольщики в лагерях поработали здорово, — уточнил Ревякин.

Больше года лагерные тюремщики морили голодом военнопленных, изнуряли непосильным трудом. Каждую ночь грузовые машины вывозили трупы за город, где их сбрасывали в противотанковый ров. Тех, кто пытался протестовать, избивали, бросали в карцеры, расстреливали на глазах у товарищей. И все же волнения среди пленных не утихали. А с появлением подпольных листовок в лагерях возникли тайные патриотические группы, которые возглавил бывший работник горкома партии Николай Терещенко, по кличке в подполье Михайлов. Словом, атмосфера в концлагерях накалялась. Взрыв произошел неожиданно, и искрой, вызвавшей его, явилась подпольная газета, опубликовавшая заявление Советского правительства по поводу бесчеловечного обращения с военнопленными и последние известия с фронта. Все три концлагеря молнией облетела весть, что советские войска уже у ворот Крыма. Пополз слух, что следует ожидать высадки десантов. Военнопленные забурлили, и патриотические группы вынесли тайное решение: в этот день не работать.

— А ты Михайлова видел? — спросил Ваню Ревякин.

— На пристани. Он наказывал припасти гранат и продуктов: готовятся к побегу Смагло, Пустовалов и еще несколько матросов. Продовольствия им надо недельки на две.

— Наконец-то! — облегченно вздохнул Александр.

На беглецов Ревякин возлагал большие надежды. Уже дважды он посылал проверенных людей с заданием пробраться за линию фронта и связаться с советским командованием. Люди уходили и бесследно исчезали. Теперь он решил сделать еще одну попытку. Матросов он полагал объединить с группой нелегальных, которым уже опасно было оставаться в городе, и отправить в лес к партизанам. Смагло же и Пустовалов через Сиваш должны были проникнуть в Северную Таврию и установить связь с командованием Четвертого Украинского фронта. Лида раздобыла у старосты на Корабельной стороне документы.

— А где мы достанем для них еды на полмесяца? — спросил Кузьма. — Для одного-двух мы бы от себя оторвали.

— Надо найти, — сказал Александр.

— Где? Выменять на толкучке? А на что? Штаны с себя загнать? У жителей насобирать? Сам знаешь, народ мрет с голоду. И окрест в деревнях не достанешь — все обобрали каратели.

— Надо найти! — жестко повторил Александр. — Без продуктов нельзя посылать людей на задание. Почему мы весной потерпели неудачу? Не хватило продовольствия. Имей мы запас, наверняка бы прорвались на восток к партизанам.

— Тогда остается одно: опять наведаться в дом Анненкова, — Кузьма вопрошающе посмотрел на Ваню. — Как думаешь?

Шестиэтажный дом, когда-то принадлежавший купцу-толстосуму, мрачной громадиной возвышался над территорией рынка. После фашистских штурмов от него остались лишь половина закопченной коробки да груды бетонных глыб. Но обширные подвалы сохранились, и теперь интенданты приспособили их под продовольственный склад. Ваня с Кузьмой хорошо знали там все ходы и выходы. После бегства из лагеря голод заставил их дважды пробраться в знакомые подвалы. Через канализационный люк они вынесли со склада в развалины кули с мукой и сахаром. Добытые продукты спасли тогда от голода многих товарищей в концлагере, куда носили передачи Петька с матерью. Однако пропажа была замечена, и охрана всех складов усилена.

— Ни к одному сейчас не подступишься! — сказал Ваня. — Сторожат так, будто склады золотом набиты.

«Почему обязательно на складах? Дались им эти склады», — подумал Костя и вдруг вспомнил, как зимой Саня с Мишей Шанько срезали пломбы на двух вагонах, стоявших в глухом тупике. В одном оказались шелковые парашюты, в другом — новогодние продовольственные подарки из Германии. Вагон с подарками был опустошен. А сколько раз на пристани при выгрузке какой-нибудь военнопленный разбивал ящик с сахаром или галетами. И то и другое мгновенно исчезало в карманах пленных. Да и сам-то он не раз, сговорившись с Колей и его отцом, «случайно» ронял ящик с консервами или просыпал куль с фасолью. Если бы не эти «случайности», вряд ли удалось бы ему приобрести шрифты для типографии. Почему бы и теперь не пошарить в вагонах, не устроить «утруску» грузов на пристани?

У Кости возникали смелые комбинации, одна замысловатее другой; лоб его наморщился, будто он решал в уме сложнейшие уравнения со многими неизвестными. Но «неизвестные» его не устраивали, и комбинации отпадали. Все должно быть построено на строгом, точном расчете.

— Ну, так что будем делать? — Взгляд Ревякина скользнул по лицам товарищей и остановился на Косте. — Вот где твоим ребятам надо бы показать свою смекалку и удаль. Тут уж и на риск можно пойти.

— За нами дело не станет, — хитро прищурился Костя.

— Рассуждает так, будто у нас свой продотряд. Вот отправится завтра и заготовит все, как у себя на огороде, — возразил Ваня.

— Угадал. Нам и нужно создать продотряд, — ответил Костя, не замечая иронии.

— Ты голову не морочь, а скажи прямо, где и как?

— Где? Опять же у фашистов! И заготавливать надо так, чтобы хватило для всего подполья.

— Ишь чего захотел! Подайте ему сразу все Черное море! Это уж ты, браток, того… баланду травишь, — Кузьма, смеясь, похлопал Костю по плечу.

— Чему тут смеяться? — вдруг вспыхнула Лида. — Разве он не прав? Нас, как тараканов, переморят. Вы поглядите на себя — на кого похожи? Кого ни возьми — цинга, дистрофия…

— Не волнуйся, милая, — ласково остановил жену Александр. — А вы, товарищи, дайте Косте досказать. Объясни все толком, — попросил связного Александр. — Ты говоришь, нужен продотряд?

— Да, нужен! Особенно теперь. Кто-то из нас постоянно должен заниматься снабжением. Давай мы за это и возьмемся.

— Кто это «мы»?

— Ну, я, Коля с отцом, Саня, Миша Шанько и хорошо бы еще Кузьму нам — он помощник машиниста. А вас в это дело впутывать не стоит. Вы только поможете снести продукты на подводу, когда мы спикируем и сбросим их.

— Откуда сбросите? Куда? Выкладывай! — оживился заинтересованный Александр.

Костя рассказал, что надумал.

— Дело предлагаешь. Дело, — слушая, поощрял его Александр. — Задумано широко, с размахом, а? — и вопросительно смотрел на товарищей. — Слушай, Матрос, ты с ребятами и с Кузьмой все обмозгуй и действуйте не откладывая, — заключил Ревякин. — Только для успеха, по-моему, нужно, чтобы кто-нибудь один объединял ваши действия.

— Есть не откладывать! — отвечал Костя, невольно подтягиваясь. — Сейчас бегу к ребятам. И ты, Кузьма, приходи на Лагерную, к Кольке.

Он бросил торжествующий взгляд на Ваню и выбежал из хаты.

V

С раннего утра в Южной бухте шла выгрузка двух морских транспортов, прибывших с продовольствием из Констанцы. Триста военнопленных, сгибаясь под тяжестью кулей и ящиков, перетаскивали их из трюмов к вагонам. Бесконечная людская цепь под ястребиными взглядами конвоиров, жандармов и надсмотрщиков двигалась быстро, без задержек, словно заведенный механизм. А если кто и замедлял шаг, подскакивал жандарм Курц и кулаками подгонял отставшего.

Как и другие наемные грузчики, Костя и Коля стояли на укладке. Коля, пристроившись на подножке вагона, подхватывал груз, а Костя оттаскивал его в глубь вагона и укладывал. Колина рубашка на спине взмокла, волосы пристали к влажному лбу. Втолкнув в вагон ящик с сахаром, он выпрямился и рукавом стер с лица пот.

— Шнеллер! Шнеллер! — раздался позади голос надсмотрщика Карла Шульца.

Этот рыхлый баварец с маленькими юркими глазками сварлив и въедлив, все стоит над душой и все подгоняет: ни присесть, ни разогнуться. Зная, что слова Шульца адресованы ему, Коля сплюнул и, подхватив у подошедшего пленного груз, проворчал:

— Им, гадам, все скорей надо. Дыхнуть не дают.

Гонка с разгрузкой транспортов была вызвана боязнью воздушных налетов. Почти год, пока фронт держался на Северном Кавказе, фашисты чувствовали себя в Крыму спокойно, как в глубоком тылу: по ночам не затемняли окон, не гасили свет. И вдруг этой ночью над городом и рейдом взревели моторы советских бомбардировщиков. Среди развалин в ужасе метались в поисках убежищ фашистские чиновники, интенданты и полицаи. Паника до сих пор лихорадила фашистских тыловиков. Боясь новых налетов, портовая администрация спешила разгрузить транспорты и вытолкнуть их из бухты в море.

— Ты зря, Коль, бубнишь. Для нас такая спешка — лафа.

— Гляди, какой урожай, — Костя кивнул на ящики и кули, придвинутые им поближе к двери. — Скажи спасибо, что нам поручили эту работу.

Ассортимент, предназначенный для снабжения офицеров эсэсовской части, был отменный. Здесь было все, чем были богаты ограбленные фашистами средиземноморские страны.

Коля принял от одного из матросов ящик, оклеенный красивыми разноцветными этикетками. Глаз у него наметан: по виду, по ярлыкам и упаковке, а то и на ощупь он сразу определял содержимое. Но ящики в такой упаковке ему ни разу еще не попадались.

Оттащив ящик подальше от двери, Костя финкой поддел уголок его крышки.

— Это нам сгодится! Возьмем пробу, — шепнул он, пряча в кармане несколько плиток французского шоколада.

Отыскав за кулями с рисом припрятанный мешок, наполовину набитый пачками какао, печенья, сахара, лимонами, Костя добавил в него несколько плиток шоколада и спрятал «пробу» на прежнее место. Затем ударом ручки ножа пригнал на место крышку ящика и поставил его тоже поближе к двери..

Мешок с «пробой» имел особое назначение. Петька из случайно услышанного разговора Лиды с его теткой узнал, что Лида готовится стать матерью. Он не замедлил рассказать эту новость приятелям, и они, по предложению Кости, сообща решили преподнести Лиде подарок.

Людская цепь безостановочно двигалась, и Коля едва поспевал подхватывать кули и ящики. Ныла поясница, ноги дрожали, рубашка липла к телу.

И вдруг конвейер оборвался, подача грузов застопорилась. Оказалось, опять отстал тощий матросик Ишков с разодранной на плече тельняшкой. Под тяжестью большого ящика он едва волочил ноги.

Курц отвратительно выругался и замахнулся на Ишкова. Но Шульц удержал его руку, доказывая, что пленные в знак протеста против побоев станут опять «итальянить» и выгрузка пароходов сорвется, за что придется отвечать. Курц грозился написать на него донос, что он потакает «русским свиньям». Но все же на этот раз он уступил и не тронул Ишкова.

Вскоре все вагоны были погружены. Маневровая «кукушка» притащила на соседний путь порожняк и подошла к груженому составу, чтобы вытащить его на станцию.

Рабочие перешли на соседний путь, а Костя задержался и на трех вагонах, загруженных им и Колиным отцом, нарисовал мелом стрелы. Подрисовывая к последней стреле хвост с оперением, он напевал под нос куплеты, сложенные портовыми весельчаками и напечатанные в подпольной газете:

Кто-то дернул Костю за рукав спецовки.

— Тю, это ты, Петька? — удивился он. — А у меня сердце в пятки. Думал, жандарм. Откуда ты? Из-под земли, что ли?

— Из-под состава. Я давно поглядываю — ждал, когда все уйдут. Кузьма велел спросить: сколько будет «наших» вагонов?

— Три. Со стрелами.

— Вот это да! — В озорных глазах Петьки сверкнули голодные огоньки. — А когда будем пикировать?

— Об этом Кузьму и Саньку Калганова спроси. На пристани мы командуем, на станции — они. Там мы все им подчиняемся. Ну, беги! Да, кстати, передай вот это Лиде, — Костя вытащил из кармана четыре плитки шоколада.

VI

В обеденный перерыв Костя побежал на станцию узнать, как дальше действовать.

У входа в угольный склад он неожиданно столкнулся с Кузьмой, а тут и Саня, закончив заправку паровоза углем, подбежал к ним.

— Слыхали о приказе? — спросил Кузьма.

— Каком?

— Все дневные поезда отменены. Под Джанкоем наши разбомбили два состава. Теперь товарные будут отправляться только ночью.

— Ух и здорово, мать честная! Ночью нас ни одна собака не заметит, — возликовал Саня.

— Но тут, братва, есть закавыка, — продолжал Кузьма. — Первый поезд в десять ноль-ноль, и меня назначают в поездку. Буду вести состав с Костиными вагонами.

— А кто же ночью будет командовать? — встревожился Саня.

— Ты будешь. Тебе все карты в руки. Только запомни, Сань: ты в ответе за всех ребят, за каждый килограмм груза, — строго предупредил Кузьма. — Если сорвешь дело — перед всеми ответишь.

— Не бойся, не подкачаю. А вместо тебя возьму с собой в пару Мишу Шанько.

…Когда в сумерках Костя добрался до места сбора, среди развалин под единственной уцелевшей стеной дома его уже поджидали Коля и Саня с Мишей Шанько, Петька и его приятель Костя Попандопуло — юркий, с высоко вздернутыми ноздрями мальчишка по кличке Котофей. От нечего делать Петька и Попандопуло отыскали в мусоре толстую проволоку и, пробуя остроту трофейных ножниц, словно лапшу, резали ее на куски. Только здесь, когда Костя подошел к почерневшему от пожара проему окна и огляделся, он по-настоящему оценил Санину сметку.

Шагах в двадцати от развалин проходит шоссе, за ним напротив — высокий глинобитный забор с широкой снарядной пробоиной, а за ним — железнодорожная магистраль. Но главное преимущество — крутой подъем, где товарные поезда, выйдя со станции, не успевают еще взять разгон и движутся со скоростью пешехода. До станции — метров четыреста с гаком, в другую сторону — до тоннеля — и того побольше. Ни один патруль сюда не забредет. Ночью они боятся уходить далеко от станции.

Саня взглянул на светящиеся стрелки часов и сказал:

— Наши вагоны: десятый, одиннадцатый и двенадцатый от паровоза. Первыми поднимаются Костя Белоконь и Петька, за ними Коля с Котофеем, потом я с Шанько. Кузьма нам поможет. Он тут, на подъеме, и в Ушаковой балке обещал поддать пару.

Не прошло и минуты, как все шестеро залегли в кювете с левой стороны главного пути. «Хорошо, что именно с этой — стороны, — подумал Костя. — С той — луна, а здесь будет тень от вагонов, поездная охрана не заметит. И перед тоннелем фонари и охрана на правой стороне».

На станции, как пара волчьих глаз, вспыхнули огоньки, и оттуда донеслись вздохи стоящего под парами локомотива.

По тому, как часто Саня поглядывал на часы, Костя догадался, что он нервничает. Впрочем, и у него самого кровь гулко стучала в ушах. Да и как не волноваться? Груза тонна. Не растерять бы. И как там, в Ушаковой балке? Обидно, если дело вдруг из-за чего-нибудь лопнет.

Саня тихонько толкнул локтем Костю и прошептал:

— Твой батька не подведет?

— Не подведет. Ему не впервой туда ездить.

Отец Кости служил конюхом при городской управе. Вороватое начальство экономило на фураже и потихоньку спекулировало им, а конюха заставляло по ночам выезжать за город косить траву на корм. Узнав днем, для чего нужна подвода, отец Кости запасся ночным пропуском, под вечер запряг пару битюгов, взвалил на бричку ручную тележку, положил косу с граблями и вместе с отцом Коли Михеева, у которого тоже имелся ночной пропуск, поехал на Корабельную сторону.

Со станции донесся протяжный свисток. Звякнули буфера. Поезд тронулся и стал набирать скорость.

— Готовьсь! — скомандовал Саня.

Паровозные фары были погашены. Вместо них впереди светился один маскировочный огонек, который медленно приближался. Поезд, лязгая буферами, натужно взбирался на подъем.

Вот уже мимо прошел паровоз. На площадке переднего вагона в свете луны мелькнул силуэт жандарма и тут же окутался облаком пара, который с шипеньем и свистом вырвался с двух сторон паровоза. Костя начал отсчитывать проползавшие мимо вагоны. Седьмой… восьмой… девятый… Пора!

Одновременно с Петькой он выскочил из кювета и, вспрыгнув на ступеньку вагона, подал ему руку. Дальше действовали, как условились. Костя, ухватившись руками за поручни двери, грудью поддерживал Петьку, а тот резал саперными ножницами проволоку пломбы и откидывал клямку. Паровоз не успел еще нырнуть в тоннель, как оба уже были в вагоне и захлопнули за собой дверь.

От тоннеля до Ушаковой балки минуты четыре хода. Костя посветил электрическим фонариком — все лежало на месте. Отыскав припрятанный мешочек с «пробой», он показал его Петьке.

— Бросай, что полегче — сигареты, табак, а вот это из рук не выпускай, с ним и прыгай. Остальное я сам выброшу и дверь захлопну.

Выйдя из тоннеля, поезд круто завернул вправо и полз по дну глубокой каменной траншеи. От толчка дверь приоткрылась. Показались руины морского госпиталя, замелькали деревья, за ними черным бархатом выстлалась сонная бухта, и вдали в лунном свете четко обозначились белокаменные берега Северной стороны. Костя откинул дверь и, высунув голову, следил за ходом поезда, движение которого замедлилось. Паровоз и передние вагоны вдруг окутались густым облаком.

— Кузьма сигналит. Давай! — скомандовал он.

В каменистый, поросший травою кювет один за другим полетели тюки, ящики, окорока и круги сыра.

За минуту все было кончено. Петька спрыгнул первым. Костя рывком захлопнул дверь, набросил клямку и, соскочив, с разбегу перепрыгнул через кювет и оглянулся. Другие ребята тоже бежали прятаться к груде камней: на задней площадке ехал жандарм.

Поезд ускорял бег под уклон. Чаще и громче лязгали буфера. Вот и последний вагон мигнул красным зрачком фонаря и вместе с замирающим стуком колес растаял вдали.

Ребята бросились подбирать груз и перетаскивать его на другую сторону полотна, в заросли дерезы и боярышника, где на тропе их уже поджидали Александр, Николай Андреевич Михеев и Ваня с Максимом.

— Ловко сработали, — похвалил Ревякин. — Теперь тащите за нами, — и он взвалил на плечи мешок с сахарным песком.

Все с поклажей последовали за ним, лишь Саня, Котофей и Петька остались еще подбирать сброшенные грузы.

Согнувшись под кулем риса, Костя, боясь оступиться, спускался по крутой тропе, ища глазами отцовскую подводу. Просторная котловина утопала в голубом сиянии. Впереди и по сторонам — темные пятна деревьев и кустарника, меж ними искрящиеся росою полянки; справа рощица, скрывающая в своей тени разбитую бомбой раковину и подмостки эстрады. Свернув за кусты шиповника, Костя увидел в тени акаций лошадей, впряженных в бричку, а на соседней лужайке отца, сгребавшего скошенную траву. Заметив подходивших, он поспешил к своей бричке укладывать груз.

Возвращаться в город в такой час было рискованно. На каждой улице пришлось бы предъявлять пропуска, и патрули могли заинтересоваться, что лежит на возу, под травой. Поэтому конюх решил пока что отъехать в дальний конец балки, в кустарнике переждать до рассвета, а утром выбраться на шоссе к Малахову кургану и, затерявшись в потоке машин и подвод, въехать в город.

Солдаты восьмого бастиона

I

Смеркалось, когда Александр и Кузьма закончили печатать экстренный выпуск листовки с ночным сообщением Москвы о десанте советских войск под Керчью. Весть эта всполошила и подняла на ноги всех.

Листовки тискали прямо на кухонном столе. В кухне просторней и, главное, легче дышать, чем в подземелье. К тому же там Людвиг настроился на московскую волну, а Лида записывала передачи.

— Где же Максим с Иваном? Надо бы и эти поскорей отправить, — Кузьма кивнул на стопку свежих листовок.

Еще под утро Жора, Женя Захарова и Костя отпечатали триста листовок и унесли с собой, чтобы засветло успеть раздать их связным с дальних окраин. Остальной тираж, предназначенный для центра города и железнодорожной станции, Александр с Кузьмой взяли на себя, пообещав Гузову прислать листовки с Ваней на дом.

С тех пор как стало известно, что соседка Ревякиных Женька Зеленская следит за квартирой Александра, никто к нему без вызова не являлся. Исключение составляли трое: Костя — связной, Гузов — редактор и наборщица Женя Захарова. Эта умная черноглазая девушка с пышной каштановой косой, обернутой венцом вокруг головы, оказалась неутомимой и самозабвенно преданной делу подпольщицей. Она быстро навела порядок в типографии, сама набирала газету и обучала наборному делу Жору, Александра, Кузьму и Костю. Отработав день в управе, Женя забегала домой перекусить, мчалась к Ревякину и здесь, в подземелье, работала всю ночь напролет. Под утро она возвращалась домой и, вздремнув час-другой, шла на работу в управу.

Чтобы к Ревякину поменьше ходило людей, Жора еще месяц назад взял в свои руки распространение газеты и листовок.

Кузьма снял с рамы последний оттиск и снова, в который уж раз, прочитал вслух броский заголовок:

— «Десант под Керчью, бои под Перекопом». Здорово! Ведь это значит — вот-вот наши ворвутся в Крым.

— А мы вроде наблюдателей, — ответил Ревякин.

— То есть как?

— А так. Ты сам видел ночью, как два эшелона с боеприпасами и солдатами были отправлены из Севастополя на Керченский перешеек. Враг подтягивает резервы. А мы? Что делаем мы, чтобы помочь своим?

— А разве это не помощь? — Кузьма потряс листовкой. — Представь, как завтра воспрянет народ, как забурлит Севастополь.

— Это само собой. Но ведь мы-то не только пропагандисты, а и солдаты. Что ж, мы так и будем сидеть в подземелье, как кроты в норе?

Ревякин взял из стопки третью часть листовок и подал Кузьме.

— Это возьмешь с собой на линию. А пока ребята заявятся, давай все уберем.

Он спустился в лаз и, став на ступеньку приставной лестницы, принял от Кузьмы раму с набором, валик и оставшуюся чистую бумагу и скрылся в подземелье. Кузьма начисто вытер стол и, убедившись, что следов краски нигде не осталось, принялся отмывать руки.

Уже стемнело, когда пришли Ваня Пиванов с Максимом. После побега из концлагеря они не разлучались. Кузьме и Ване повезло. С подложными документами они устроились на работу и свободно ходили по городу. А вот Максим нигде не мог зацепиться. Прямо со школьной скамьи он пошел в офицерскую школу, а затем, младшим лейтенантом, на фронт. Специальности он не имел и не мог поступить в мастерские или на станцию. Чтобы не привлекать внимания уличных старост и жандармов, он кочевал по разным квартирам. Но он не унывал. Этот расторопный парень с холодным, насмешливым взглядом оказался незаменимым помощником. Он добывал оружие, расклеивал листовки на слободках и выполнял многие другие поручения. Своей отвагой и предприимчивостью Максим завоевал доверие ребят и стал признанным вожаком во всех рискованных вылазках за продовольствием. У него осталось много друзей среди военнопленных, и после каждого удачного «пикирования» на поезд он посылал им с Петькой передачи в концлагерь. А те, в свою очередь, частенько при разгрузке машин с продовольствием прятали в развалинах ящики с консервами или кули с мукой, которые Максим по ночам подбирал. Неделю назад в камнях возле продовольственного склада полиции Максим подобрал оставленные друзьями два ящика вина и водки. Он ликовал. Водка — это валюта, за которую можно было приобрести все что угодно. В первое воскресенье Максим отправился на толкучку и выменял на водку револьвер.

Он был неистощимым на каверзы, которыми досаждал фашистским градоправителям. Однажды ночью с двумя матросами, бежавшими из лагеря, он учинил разгром полицейского участка. Утром он сдал трофеи — два автомата с патронами. Другой раз, чтобы попугать предателей, обстрелял ночью квартиры городского головы и его помощника. А на днях вместе с Шанько подбросил Филле письмо с угрозой рассчитаться с ним за избиение военнопленных, работавших на станции.

Прошлую ночь Максим спал у Петьки, на месте Кузьмы, который был на дежурстве. Утром он балагурил, сыпал анекдотами, а когда Костя принес листовки с известием о десанте, вдруг затих. Часа два бродил по двору и рассеянно поглядывал на изрытую пещерами Воронцову горку.

После обеда он выпросил у Петьки несколько листков тетрадной бумаги и сел писать. Оторвался он от стола лишь под вечер, когда Ваня вернулся с работы, и вскоре вместе с ним отправился к Ревякиным.

Александр поднялся из подземелья. Лицо его было озабоченно.

— Ну, как там под Керчью? — спросил Максим.

— Видать, тяжело… Наши с боями расширяют плацдарм, — ответил Александр, присаживаясь к столу. — Представляю, что там творится.

— Да-а, — вставил Кузьма. — Нелегко нашим под огнем перебрасывать через пролив уйму людей и техники.

— А мы даже не можем помешать переброске резервов отсюда! — Александр в сердцах хлопнул ладонью по столу.

— А что мы можем поделать? — с горечью заметил Кузьма.

— Вот именно — что? Поднять восстание? А с какими силами? Мы даже не имеем своей боевой дружины. Военнопленные? Мы их не подготовили к этому. А в нужный момент именно пленные должны составить нашу главную ударную силу.

Ревякин обвел взглядом товарищей и умолк.

Из подполья через открытый лаз в стене доносился приглушенный стук пишущей машинки — Лида продолжала прием сводки с фронта.

— Может, нам разобрать пути и закупорить станцию? — предложил Ваня.

— Ну разберем, а через два часа их исправят, и поезда снова пойдут, — ответил ему Кузьма.

— Можно и тоннель подорвать, — не сдавался Ваня.

— А ты туда сунься!Враз напорешься на пулеметы. К тоннелям не подступиться. Там бетонные доты, проволочные заграждения, пулеметные гнезда, — возразил Кузьма.

Максим дымил сигаретой, уставясь на лампочку, висевшую над столом. И вдруг глаза его загорелись озорством.

— Слушай, Саша! У меня есть мыслишка. Помнишь, ты хвалил Костю и его ребят за то, что они в своей записке, подброшенной Майеру, поставили подпись партизанского штаба?

— Ну и что?

— И Майер, и комендант города, и жандармы уверены в том, что в город проникли партизаны. Почему же этим не воспользоваться?

— А как?

— На-ка погляди, — Максим вытащил из бокового кармана пиджака исписанные листки и положил их перед Ревякиным на стол.

Старшина взял листки, быстро пробежал их глазами.

— Превосходная идея! А ну послушайте, хлопцы.

Александр прочитал «Секретный приказ городскому повстанческому отряду», перед которым ставилась боевая задача в момент высадки десанта в районе Севастополя тремя группами ударить с тыла и захватить в городе все перечисленные в приказе опорные пункты немцев и учреждения.

— Вот увидишь, клюнут. Обязательно клюнут! — убеждал Максим. — Для Майера это хлеб. У него будет в руках не только «Секретный приказ», а еще штук двадцать наших листовок: новое доказательство, что газета и листовки — дело рук партизан, которые из лесу пробираются в город.

Кузьма и Ваня поддержали Максима.

— Добро. Согласен, — сказал Ревякин. — Дорог каждый час. Говори, что тебе нужно?

— Немного. Твою командирскую полевую сумку, автомат с патронами, винтовку и еще тройку гранат.

— Сейчас все получишь. А ты, Иван, пойдешь с ним?

— А как же! Куда иголка, туда и нитка, — улыбнулся Ваня.

Александр взял приказ, кое-что исправил в нем и спустился в подземелье перепечатать его, а заодно вынести оружие.

Ваня кружил по комнате, отстукивая каблуками чечетку, а Максим подошел к Кузьме, который сидел у занавешенного окна.

— Дай мне свои документы, Кузьма, — попросил он. — Возвращаться будем без оружия и, может случиться, через станцию. У меня ничего нет, кроме биржевой карточки на имя Воронова, а с нею могут зацапать.

Кузьма достал из кармана свой паспорт на имя Леона Медникова, но Максим от паспорта отказался.

— Тут фотокарточка, а мы ведь не близнецы. Дай лучше ночной пропуск — это вернее.

Когда Лида перепечатала приказ, Александр вместе с пачкой листовок положил его в свою полевую сумку и отдал Максиму. Остальные листовки, предназначенные Гузову, Максим и Ваня рассовали по карманам.

Александр крепко пожал товарищам руки и сказал:

— С донесением жду до двух утра. Ни пуха ни пера. Проводив Максима и Ваню, Кузьма стал собираться домой.

Натягивая на плечи бушлат, он в раздумье сказал старшине:

— Ты замечаешь, как все здорово у нас завертелось. И с листовками, и с продотрядом. А главное, спокойней стало: слежки нет, и Женька теперь не помеха.

— Да, вечеринки свое дело сделали. Зеленская два раза потом прибегала к Петькиной матери выведывать, кто у нас бывает. И, узнав, что Ванино начальство — лейтенант Грюнфельд, сразу отстала и слежку прекратила.

— Мы кругом в выигрыше. Жратва, вино — ихние, а это уж чистый барыш, — засмеялся Кузьма, кивнув на горевшую электрическую лампочку. — Раньше, бывало, как станешь вечером присоединять на дереве провода, так искры сыпятся, того и гляди жандармы заметят.

— Не пойму, как это Любе Мисюте удалось уговорить лейтенанта? — пожал плечами Александр.

— А я тебе скажу. Лейтенант Грюнфельд все пялил на нее глаза и говорил, что он «мечталь о поцелуй». А Люба ответила: «Это господин лейтенант, если и может случиться, то только шутя, в игре». Тот спросил — что это за игра. А она ему: «Я знаю такую игру с поцелуями. Но для этого нужно иметь не коптилку, а электричество, чтобы включать и гасить свет». — «О-о, зер гут! Зер гут! — обрадовался Грюнфельд. — Свет будем иметь». К другой вечеринке свет сюда провели, а Люба не явилась, сказав, что дежурит в больнице.

— Грюнфельд нам еще пригодится, — усмехнулся Александр. — Надо попросить ее — пусть она разок-другой назначит ему свидание, скажем, у себя на работе. Пусть прощупает его настроение в связи с десантом под Керчью и попробует выведать их планы. Ходят слухи, будто оккупанты собираются эвакуировать севастопольцев в Румынию.

— Ладно, я ей подскажу, — и Кузьма, застегнув бушлат на все пуговицы, добавил: — Ну, я пошел.

Александр проводил его и, закрыв на веранде дверь на задвижку, снова спустился в подземелье.

…Максим и Ваня, выйдя на вершину Зеленой горки, круто свернули влево и пошли тропою через степь. Этот путь в обход слободок и станции, через Максимову дачу, хотя и дальний, был самый надежный и безопасный. В глухую осеннюю ночь им не грозила здесь встреча с жандармами и полицейскими патрулями.

Дул сырой западный ветер, нагоняя с моря низкие облака. Пахло землей, полынью, запахами осеннего тлена. Где-то справа звенели буфера, слышались свистки маневровой «кукушки». Ориентируясь по этим звукам, Максим уверенно шел вперед. Наконец они вышли на Верхнюю Чапаевскую.

В доме у Гузова они застали Костю Белоконя, который, идя в ночную смену на пристань, занес порошок для типографской краски.

Максим посвятил товарищей в задуманный план, оставил Жоре листовки, кроме двух, отложенных для себя, и вместе с Ваней поспешил на Исторический бульвар.

Кустарником, росшим вдоль стены бульвара, они пробрались к высокой восточной скале Четвертого бастиона и залегли в камнях.

Эту скалу по соседству с покалеченной взрывом беседкой-грибком Максим выбрал неспроста. Место глухое, неприступное. Справа, слева и впереди — отвесный обрыв, высотою не менее пятидесяти метров, у подножия — станционные пути и руины вокзала. Единственный подступ — сзади, от развалин панорамы и от Язоновского редута, где стояли теперь зенитки с прожекторами. Но между ними и скалой — метров четыреста, изрезанных буераками, поросшими колючим кустарником.

Максим и Ваня лежали тихо, присматриваясь. Черная пропасть зияла внизу перед ними, полная приглушенных шумов и звуков. Слышался сдержанный говор, топот, скрип вагонных дверей и деревянных трапов, по которым что-то втаскивали и грузили на платформы. Искрил и тяжко вздыхал паровоз. На путях то там, то тут мелькали зеленые, красные огоньки, иногда светлячками вспыхивали карманные фонари.

— Кузьма говорил, что в половине двенадцатого отправляется эшелон с людьми, а следом за ним — с боеприпасами, — прошептал Ваня.

— Знаю, — тихо ответил Максим. — Бей не спеша вот от того зеленого огонька по паровозу и голове состава, а я по хвостовым вагонам. Запасную обойму береги… Огонь!

Треск винтовки и автомата распорол ночную тьму и прокатился по котловине. Максим вскочил, кинул гранату и бросился наземь.

На станционных путях закричали, с резким свистом вырвался пар из пробитого котла локомотива, заверещали тревожные свистки жандармов.

Солдаты выскакивали из вагонов и вели беспорядочную винтовочную пальбу. Над скалой взвизгнули пули, две из них клюнули соседние камни.

Максим и Ваня отползли немного в сторону и, вскочив, снова метнули две гранаты. Взрывы на мгновение осветили вагоны и бегущих солдат. Максим дал очередь по бегущим.

Донеслась команда, винтовочная пальба стихла. Слева и справа от поезда замелькали огоньки фонарей; они придвигались к тропинке, которая с Портовой поднималась вверх к бульвару.

— Ну, Вань, началось, обходят, — облегченно вздохнул Максим. — Теперь давай заманивать их.

Позади, правее Язоновского редута, вспыхнул прожектор и осветил остатки беседки, скалу и косогор. Ваня с Максимом бросились наземь под кусты. Выждав, когда луч, обшаривая кустарник, отодвинулся в сторону, перебежали поближе к развалинам панорамы и остановились на дорожке в миндалевой рощице. Прожектор скользнул по обрушенной восточной стене и задержался на проходе, как бы указывая преследователям путь на бульвар. Вскоре в проломе стены и в калитке сверкнули бляхи полевых жандармов.

Максим дал короткую очередь и вместе с Ваней перебежал на главную аллею чуть левее панорамы. На выстрелы жандармы не ответили и по команде рассыпались цепью. Максиму был ясен их замысел: пользуясь темнотой, окружить. Сам он остался на аллее, а Ване велел выйти с бульвара и на Четвертой Бастионной улице прикрывать его с тыла.

В миндалевой рощице хрустнула ветвь. Жандармы приближались. Максим дал длинную очередь. Луч прожектора выхватил его из тьмы, осветив всю главную аллею. Максим рванулся через дорогу и обронил полевую сумку.

Отбежав шагов сто, он спрятался за дерево и увидел, как двое жандармов, выскочив на дорогу, бросились к сумке, Максим ухмыльнулся и побежал к поджидавшему его товарищу.

II

Спустя полчаса Максим и Ваня были уже на Лагерной. Николай Андреевич открыл калитку и пропустил их в хату. Позднее появление подпольщиков не удивило его: нередко случалось, что после выполнения ночных заданий они заходили к нему переночевать.

— Это не вы там на грибке стрекотали? — полюбопытствовал Михеев.

— А кому же еще? — засмеялся Максим. — Маленько пощекотали их, чтоб не спалось.

— Так, та-ак. Ну, я, конечно, не спрашиваю — что и почему, то ваше дело. Ну, а не ровен час с обыском нагрянут? Ведь как что, так к нам первым жалуют, хата наша крайняя.

— Верно, старина, твою хату надо беречь. Бери-ка оружие и схорони подальше.

— Пого-одь. Сперва за удачу вашу, — Николай Андреевич достал из шкафа лафитничек, три стакана. — Ну давайте.

— Я не пью, — Максим отставил стакан в сторону.

— Тогда давай, Ванюша, с тобой.

Николай Андреевич выпил, понюхал корочку и, взяв оружие, вышел во двор.

— Как, Вань, думаешь — клюнут они? — спросил Максим.

— Подождем — узнаем.

Им не пришлось ждать долго. Вскоре прибежал с пристани разгоряченный, запыхавшийся Костя Белоконь.

— Вот хорошо, что вы тут, — сказал он с порога. Максим подался вперед, чувствуя, что появление Кости связано с их ночной вылазкой.

— Ну говори же, не тяни!

— В городе переполох, объявлена тревога, — выпалил Костя. — Только и разговоров, что о десанте под Севастополем. На пристань звонили из городской комендатуры. Разгрузка транспорта приостановлена. Жандармы все на ногах. Партию пленных обратно в лагерь угнали — боятся бунта. А нас, наемных, загнали в конторку и заперли.

— Значит, паникуют? — улыбнулся Максим.

— Еще как! Ты бы видел, как они мечутся. Я сам слышал, как жандарм говорил Шульцу: «Керчь — десант. Севастополь — десант, партизан. Капут». И ни один поезд со станции не ушел!

— Клюнули! Блеск! — Максим обнял Костю. — Молодчина, что прибежал.

— Ну, Максим, ради такого случая и ты должен выпить, — пристал Ваня к товарищу.

— Ну уж давай, — Максим опорожнил половину стакана, поморщился и поспешил проглотить кусок хлеба с тюлькой.

Закусив, Максим спросил Костю, как ему удалось сбежать.

— Я Шульца разыграл. Схватился руками за живот и говорю: «Господин Шульц, пустите домой, живот болит — мочи нет, я же рядом живу». А он и не смотрит. Тогда я заложил пальцы в рот и всю баланду, что съел, вытравил ему на пол. Он обозлился и сам меня выгнал.

Максим смеялся громче всех.

— Ты, дядя Коля, не знаешь, каковы он и твой Колька в деле. Орлы! А как они орудуют на поездах! Блеск!

Костя вспыхнул и, напялив кепку, заторопился на пристань.

— Ты там всем рассказывай о десанте и ребятам накажи, — напутствовал его Максим. — Чтоб побольше шуму и паники было…

Лицо Максима раскраснелось, холодные серые глаза потемнели и метали буйные огоньки. Обычная сдержанность покинула его. Он долго рассказывал старику, как была подброшена полевая сумка с приказом и как он с Ваней заманивал жандармов.

— Ну-у, пора! — сказал он наконец, с усилием вставая из-за стола.

— Куда вы, гуленьки, пойдете? — запротестовал старик. — Перебыли бы до утра. Места на всех хватит.

— Н-нет, старина, — Максим покачал головой. — Саша ждет донесения, и пропуск надо вернуть Кузьме. Ему утром в поездку. Ты лучше достань-ка Колин пистолет с запасной обоймой.

Старик вышел. А Ваня забеспокоился:

— Зачем нам пистолет? Мы пойдем прежней дорогой, вкруговую.

— Не-е. Туда я не ходок. Пойдем напрямик, через пути. Ну чего ты глаза пялишь? Думаешь, я пьян? Не-е, я не пьян.

— Да ты в уме? Ночью идти по путям? — заволновался Ваня. — У меня пропуска нет, а без него, сам знаешь, что будет.

— Не бойсь, пройдем! — повторил Максим с упрямым хмельным задором. — Мы по своей земле ходим. Она не выдаст.

Максим отдал Ване принесенный стариком пистолет, надел кепку и вышел из хаты.

Выйдя из калитки на косогор, они остановились. С бухты тянуло сыростью, наползавшие облака и туман стирали с неба звезды; за северной стороной рейда голубые лучи прожекторов то вспыхивали и упирались в небо, то опускались и лихорадочно шарили в море.

— Смотри, как паникуют, — усмехнулся Максим. Приближаясь к станции, Ваня клял себя за то, что уговорил Максима выпить, его все больше охватывало беспокойство. Никогда он не видел товарища столь беззаботным.

На переезде они остановились. Сырая осенняя темь. Ване казалось, что-то зловещее неотвратимо надвигалось на них из этой странной, необычной для станции тишины. Он потянул за рукав Максима, предлагая вернуться назад. Мгновение тот колебался, но вдруг, высвободив руку, снова пошел вперед. Ваня последовал за ним.

Они спустились вниз, по ту сторону станции. Идти дальше через проход в заграждении, сделанном из колючей проволоки, было опасно — нарвешься на часового. И они свернули вправо, чтобы стороной, через запасные пути, обойти вагон, в котором располагались полевые жандармы, а затем проскочить через дыру в колючей проволоке или чуть правей перелезть через глинобитный забор и скрыться в развалинах Зеленой горки.

Переходя рельсы, Максим споткнулся. И тут послышалось, как впереди хрустнул гравий. Ваня вынул из кармана револьвер, отвел предохранитель и лишь после этого ступил на насыпь. Максим удержал его, крепко стиснув кисть.

— Если кто появится, — прошептал он, — беги к стене, а я через дыру.

«Протрезвел», — подумал Ваня, переходя рельсы. Они уже пересекли три колеи, как вдруг впереди возник силуэт человека, который, крадучись, приближался к ним.

— Стой! — послышался окрик.

Ваня узнал голос жандарма Курца. И в то же мгновение Максим с кошачьей быстротой и легкостью отскочил от него в сторону и исчез под вагоном. Ваня бросился к глинобитной стене. Раздался выстрел, и кепку его точно ветром сдуло с головы. Вторая пуля ударила уже в стену, когда он с разбегу перепрыгнул забор.

Очутившись на другой стороне, Ваня дважды выстрелил через пролом в заборе туда, где притаился Курц. Тот вскрикнул, скверно выругался и побежал.

С гулко бьющимся сердцем Ваня притаился у стены. Издали доносились крики жандармов, вспыхивали, гасли огоньки. На мгновение луч карманного фонаря выхватил из темноты бегущего к проходу Максима.

Чтобы отвлечь погоню на себя, Ваня открыл стрельбу. Но хотя он и опустошил одну за другой две обоймы, цели не достиг. Огоньки сначала вытянулись цепочкой вдоль проволочной ограды, а потом замкнулись в круг. Донесся выстрел, кто-то вскрикнул, и вдруг все стихло.

Ваня стоял ошеломленный. Неужели Максим погиб? Ведь это он повинен в его провале. Он вглядывался в темноту, все еще не веря случившемуся.

А на путях снова растянулись в цепочку огоньки, залаяли собаки. Начался прочес станции и прилегающих к ней улиц. Ваня рванул ворот рубахи и, отпрянув от забора, стал быстро взбираться по крутым улочкам Зеленой горки…

Дверь ему открыла Петькина мать, Настасья Павловна, или, как все ее звали, тетя Ната.

— Где Кузьма? — спросил Ваня, тяжело дыша и с трудом преодолевая в голосе дрожь.

— Спит. А на что он тебе? Случилось что?

— Успокойся, тетя Ната, ничего особенного, — Ваня прошел к лавке, на которой спал Кузьма, и растолкал его.

Кузьма не удивился, что его разбудили. Нередко случались такие ночные побудки и вызовы к Ревякину.

…Ожидая возвращения товарищей, Александр сидел на кухне и делал записи в дневнике — толстой клеенчатой тетради, которую в шутку называл бортовым журналом подполья.

За ширмой посапывал Людвиг. В соседней комнате свет погас — Лида тоже уснула.

Александр любил в тихие ночные часы посидеть над тетрадью. Это был своего рода разговор с самим собой и отчет перед совестью своей за содеянное, раздумья о будущем и точнейшая хроника жестокой борьбы подполья.

Александр стал записывать события последних трех дней.

«29.10.43 г., пятница. С раннего утра по Симферопольскому шоссе идут одна за другой колонны автомашин, нагруженных разным военным имуществом. Немцы злые, как голодные звери. Заметна паника.

В 20 часов заработал наш радиоприемник. Радостные вести с фронта. В 21 час прилетели наши соколы. Осветили город ракетами. Светло как днем. Охваченные животным страхом, «победители» бегают как очумелые. Зенитные батареи открыли беспорядочный огонь, прожекторы почему-то не светят, зенитки бьют, куда вывезет.

30.10.43 г., суббота. В 6 часов утра пришли друзья. Говорили о плане действий наших людей. В 7 часов прибежала с плачем соседка. Предупредила: расклеивают по всему городу приказ об эвакуации всего мужского населения. Пришлось принять меры. Среди населения смятение такое, что трудно рассказать. Севастополь точно в пожаре. Люди куда-то бегут, кричат, прячутся. Другие сговариваются и ночью исчезают из города. Предприятия окружены фашистами, вооруженными автоматами. Рабочие, как закованные в цепи, никуда ни за чем не отпускаются. При попытке бежать расстреливаются. Документы в учреждениях сжигают. Объекты военного значения минируют. По улицам облавы. Хватают мужчин. Наши руководители групп встревожены и просят указаний, что делать. Решено — всем оставаться на месте, продолжать работу.

Появилось новое обращение фашистского командования к населению о выдаче КПОВТН. Приняты меры: запрятали вещи на случай обысков… Опять прилетели наши соколы — моряки. Жутко пробомбили. Все мы переживали огромную радость.

Всю ночь работали.

31.10.43 г. День начался в тревоге, но чем выше поднималось солнце, тем становилось веселее. Приказ об эвакуации населения сменил другой — «эвакуация отменяется».

Чтобы «успокоить» население, которое всячески укрывается, гитлеровское командование пустило брехню о том, что якобы «эвакуация» отменена потому, что германская армия получила подкрепление, прорвала советскую линию обороны, заняла Мелитополь и продвинулась за Мелитополь на восемьдесят километров. «Поэтому, — говорится в приказе, — угроза Крыму и Севастополю миновала». Но это вранье шито белыми нитками. Все видят, что фашистские заправилы продолжают удирать из Крыма. Эвакуируются карательные отряды, сбежал городской голова Супрягин. Хотел удрать и начальник полиции Корабельного района, но наши ребята помешали. Успокоили его навеки и укрыли в надежном месте в земле.

С наступлением вечера мы ждали своих. Прилетели точно, не опоздав ни на минуту. Фашисты, как прибитые собаки, в панике разбежались по укрытиям. Бомбы сбросили удачно. На вокзале попали в эшелон с войсками и техникой, на Историческом бульваре разбили зенитки, на Графской пристани потопили большой пароход. Оккупантов не узнать. Дух упавший. Потеряли надежду на спасение и через море. С горя пьют шнапс, шныряют по городу. Мы всю ночь не спали, готовили газету № 16 и обращение к населению города».

Александр прикрыл тетрадь, задумался. Быть может, он дотянет до того дня, когда ему придется отчитываться. Партия спросит его: а что ты делал здесь, в оккупации? Чем ты, коммунист, помог Отчизне в тяжелый час?

А если не дотянет до этих счастливых дней?.. Что ж, тогда, быть может, чья-то дружеская рука перевернет эти страницы и прочтет летопись страдных дней подполья.

Да, город мертв, лежит в руинах. Да, крепость сдана.

Но люди не сдались! Пали в осаде все семь крепостных бастионов. Но выдюжил, выстоял последний восьмой бастион — богатырская сила духа народного! Севастопольцы и безоружные действуют и побеждают. Их руками потоплена подводная лодка, «отремонтированная» в порту, сожжены склады шкиперского имущества, танкер с горючим, пароход и три катера пущены ко дну; невидимые руки подстраивают аварии поездов, расхищают грузы, выливают на землю бензин из цистерн. Несмотря на террор и расправы, люди борются.

Чем больше Александр размышлял, тем чаще возвращался к мысли о создании подпольной вооруженной дружины, способной, когда наступит час, поднять восстание и захватить город. Этого откладывать дальше нельзя. И тут он с горечью вспомнил, что и последняя его попытка установить связь с советским командованием потерпела неудачу: Смагло и Пустовалов, направленные им за линию фронта, тоже пропали без вести.

Да, боевой отряд надо создавать немедленно. Прекратилась слежка, Майер дезориентирован. Тайная невидимая сеть подполья оплела многие предприятия и учреждения оккупантов. Нынче всюду есть свои люди. Маша Гаврильченко — на бирже труда, ее подруга Маня Глебова — в офицерской столовой СД, коммунистка Прокопенко Галина с дочерью Валей и со своей подругой Еленой Тютрюмовой — уборщицы в морской комендатуре и отряде карателей, Женя Захарова — в типографии городской управы, Нина Николаенко устроилась в Рыбконторе, Люда Осипова — табельщица на станции. Есть свои люди и в городской полиции. Переписчики, регистраторы, уборщицы, рассыльные, машинистки — мало приметные люди сделались ушами и глазами подполья. Через них он узнавал замыслы фашистских правителей города, важные новости и события; через них тайное становилось явным. Они сообщали о предстоящем угоне молодежи в Германию, о возводимых за городом укреплениях, над кем из советских людей нависла угроза ареста; они помогали пополнять список предателей и провокаторов.

Перевернув страницы дневника, Александр задержался над записью о первом провале в подполье. Агенту полиции Серенко удалось проникнуть в одну из трех патриотических групп порта, организованных Павлом Даниловичем Сильниковым. Назойливое любопытство Серенко вызвало подозрение у Сильникова, и подпольщики решили избавиться от него. Но поздно. Члены этой подпольной группы — рабочие Агеев, Кривошеее, Матвеев, Коротков, а также Сильников и его жена Таисия Дмитриевна были арестованы и расстреляны. Группы Григория Максюка и Александра Мякоты, о которых провокатор не знал, уцелели. Это был первый удар, нанесенный подполью.

Что привело к катастрофе? — задавал себе вопрос Александр, пытаясь осмыслить причины провала, и приходил к выводу: неосторожность при приеме новых членов в подпольную организацию и плохая конспирация!

Ни Сильников, ни Гузов, ни он не имели никакого опыта конспирации. Никто их этому не учил. Когда он начал организовывать патриотические группы, а потом кропотливо создавать сеть разведчиков, он на ходу приобретал элементарные навыки конспирации, с трудом и риском постигал суровые законы подполья. Только обостренное внутреннее чутье и осторожность помогали ему угадывать, как поступить в том или ином случае. Впрочем, и он допускал ошибки. Но пока что, в тех семнадцати труппах молодежи, которыми он руководил, машина подполья работала без перебоев. Если, конечно, не считать Петькиного ареста, который все же закончился удачным побегом.

Александр взглянул на часы: уже два. Где же Ваня и Максим? Не напоролись ли на жандармов?

Отложив карандаш, старшина спустился в подземелье и спрятал тетрадь в нишу, где хранились оружие, подшивки газет и листовок. Возвратившись наверх, он закрыл плитой лаз, тихо, чтобы никого не разбудить, придвинул вплотную к стене кухонный шкафчик, и вышел на крыльцо.

Непроглядная ночь. Веяло щемяще грустным запахом увядающих хризантем, которые Лида развела в садике. Где-то на краю слободки прокричал петух. До рассвета было еще далеко.

Зябко поежившись, Александр сошел по ступенькам в сад, поднялся в гору на тропу и остановился.

Тишина. Быть может, они заночевали на Лагерной у дяди Коли? Постояв немного, он вернулся в дом и, сев в кухне, стал читать старый роман, который Лида принесла от матери с Корабельной. Не успел он перевернуть и двух страниц, как услышал шаги. Отложив книгу, поспешил открыть дверь.

Александр увидел расстроенные лица товарищей. Худые, запавшие щеки Кузьмы неестественно розовели, нос его заострился и словно бы вытянулся, а на побелевшем лице Вани отчетливо проступала темная россыпь веснушек. У Александра засосало в груди от предчувствия беды. «Вероятно, сорвалось. Почему здесь Кузьма и где Максим?» — подумал он и нетерпеливо спросил:

— Как с заданием? Удалось?

— Сумку жандармы подобрали. В городе паника, — ответил Ваня срывающимся голосом.

Александр облегченно вздохнул и, не перебивая, выслушал сбивчивый рассказ Вани.

— Хорошо. Красиво получилось, — похвалил он. — Ну, а где Максим?

Ваня молчал.

— Ну что ты тянешь! — вскипел Кузьма. — Говори Саше все начистоту. Может, концы отдавать придется!..

«Вот оно, началось… машина сдала», — подумал Александр и внутренне подобрался, готовясь принять удар.

Ваня рассказал все не таясь. Вспоминая детали, он не забыл и о том, что, кроме биржевой карточки на имя Воронова и пропуска Кузьмы, в пиджаке Максима остались две листовки.

Лицо Александра побагровело, а глаза налились синью.

— Погиб… Такой парень погиб! Как ты смел?.. Как ты мог?.. Ты же знал, что он не пьет! — Голос Александра дрогнул. — Э-эх, и дорого же обошлась нам твоя выпивка!

Александр возбужденно шагал по комнате, стараясь овладеть собой. Наконец, осилив себя, остановился и уже спокойней сказал:

— Максим потянет за собой и других.

— Он никого не выдаст! — возразил Кузьма.

— Я и не говорю, что выдаст. Но пропуск твой у него? Значит, и ты провален. Жандармы наверняка уже справились у коменданта Филле, кто такой машинист Леон Медников, и представили ему вместо тебя Максима. Где ты прописан по паспорту?

— Людвиг сделал прописку в доме Белоконя, и она указана в документах конторы станции. Но в домовую книгу я не занесен.

— Значит, и квартира Кости Белоконя уже на подозрении.

Кузьма молчал. С его уходом со станции — а там теперь ему не появиться — обрывалась связь с полевыми станциями, продотряд лишался своего машиниста, а железнодорожная группа патриотов теряла руководителя. Придется устраивать на работу нового человека, а это не просто. Сколько потратили времени, чтобы пристроить его кочегаром на маневровый паровоз! А каких усилий стоило ему добиться перевода в помощники машиниста! И вот все рухнуло! Перед ним та же перспектива, что и у Людвига, — сидеть в норе, прятаться от людей, ждать, когда его отправят в лес, к партизанам. И где теперь ему жить? Оставаться у тети Наты опасно — на слободке многие его знают… Ах, друг Максим, как же ты подкачал?

— Иди забирай свои вещи. Сегодня побудешь у меня, а потом перейдешь к Михеевым. Их квартира надежная, — приказал Кузьме Александр, скрутил цигарку и, мрачно взглянув на Ваню, жестко бросил: — А ты отправляйся домой! И сюда без вызова — ни шагу. Утром предупреди о провале Михеевых и Костю.

Проводив товарищей, Александр остановился во дворе. На востоке небо уже светлело. Надвигался туман, обещая хмурый осенний день. Что-то несет ему и товарищам это серое, тревожно-тоскливое утро?.. Надо быть готовым ко всему. Кузьму придется послать в другое место, нацеливать на новое дело.

Александр вспомнил — в семь утра к нему должна явиться с донесением Маша Гаврильченко, и посмотрел на часы. Дождавшись Кузьму, Александр вместе с ним вернулся в дом.

III

Лида в своей комнате сидела, штопала белье. Людвиг в подземелье изготовлял паспорт, Александр разговаривал на кухне с Машей. Кузьма наблюдал за этой миловидной, круглолицей девушкой с задорно вздернутым носиком, живыми карими глазами и тонкими пальцами рук, поминутно отбрасывающих сползавшие на лоб подстриженные волосы. Она сыпала скороговоркой, и звонкий голос и смех ее звенели не умолкая. От нее веяло такой жизнерадостностью, таким мальчишеским озорством!

Кто в оккупированном Севастополе не знал Машу с биржи труда? Добрым словом поминали ее и железнодорожники, и грузчики, и рабочие портовых мастерских — все, кто, гонимые голодом и страхом перед репрессиями, шел регистрироваться на биржу.

Парни и девушки, которые не хотели работать на оккупантов и подвергавшиеся опасности угодить в концлагерь или на каторжные работы в Германию, шли к Маше. Получив у нее фиктивные карточки-талоны, они свободно разгуливали по городу и даже пользовались усиленным пайком, как добровольцы, ожидающие отправления в фашистский рейх. Правда, Маша выдавала талоны лишь тем, кто приходил к ней от Ревякина или в ком она сама была уверена. Но как она ни соблюдала осторожность, молва о ней катастрофически росла.

Маша вытащила из портфеля бумагу и положила на стол перед Ревякиным.

— Вот тебе! Получай, что просил.

— Неужели список тайных агентов? Вот уж не думал, что ты так скоро справишься с таким заданием. Это же черт знает какая удача! — обрадовался Александр.

Щеки Маши зарделись.

— А как же все-таки ты раздобыла этот список?

— Это уж мой секрет! — Маша залилась смехом.

— Нет, ты говори все, как есть. Наверно, Маня с Таней помогли?

— Ну, конечно. Очень даже помогли!

Маша склонилась над столом и, отчеркнув ногтем на полях листа, пояснила:

— Вот эти — от Мани: все агенты СД. А эти — Танины.

Ну, а остальные — мои.

— Откуда же девчата знают, что это предатели?

— Как откуда? Своими глазами видят, как приходят с доносами. И потом я проверяла.

— Можно подумать, у тебя вся тайная агентура на учете, — вставил Кузьма.

— Вся не вся, но есть. Наш шеф Мартисен ведет особую зашифрованную картотеку, в которую лично заносит тех, кто служит в жандармерии и полиции. Позавчера его срочно вызвал к себе Майер, и он забыл закрыть кабинет. Я — туда. Ну и успела проверить.

— Это же очень страшно, — заметила Лида.

— Ой, Лидочка, как еще страшно! — призналась Маша. — Но ты знаешь, я играла на клубной сцене и все мечтала о театре. И вот когда мне страшно, я представляю себе, что играю очень-очень трудную роль, в которой главное — не сделать лишнего жеста, не переиграть.

— И помогает? — удивилась Лида.

— Помогает. Я успокаиваюсь, и у меня появляется уверенность, что все сойдет.

Александр подумал, как бы Маша не переиграла.

— И эталонами так, — продолжала Маша. — Я беру пачку талонов, а в ней штук двадцать с пустыми номерами, и одной рукой держу их за край, где проставлены номера, а другой листаю. Мартисен знай стукает печатью. Как подумаю: а что, если он взглянет на номера? Сердце замирает от страха. И тут вспоминаю, что у меня в руках двадцать человеческих жизней, а я за свою шкуру дрожу, — и страх убавляется. А все же от страха никак не избавлюсь, — вздохнула Маша. — Может, я трусиха?

— Нет, Маша, в трусости тебя не упрекнуть. Поступаешь ты даже чересчур смело, — заметил Александр.

— Ты не думай, что я боюсь Мартисена. Он шляпа, — перебила его Маша. — Я боюсь предателей. А что, если хоть один из тех, кому я выдала талоны, попадется в лапы жандармов?! Даже подумать страшно…

— Поэтому, — перебил ее Ревякин, — пора это прекратить.

— То есть как прекратить? А как же парни и девчата, которых надо спасти?

— Пусть твоя слава маленько померкнет. Для нашего брата подпольщика слава — опасная вещь.

Заметив, как потускнело лицо Маши, Александр продолжал:

— Пойми: ты и твои девчата — наша контрразведка. Погорите вы — и мы ослепнем. Не будем видеть и знать, что замышляет враг. А потом, не забывай, у тебя есть и другие серьезные обязанности. Вот, например, Кузьму нужно направить на завод «Вулкан».

«Почему на «Вулкан»?» — удивился Кузьма. Это небольшое предприятие, разрушенное бомбежками еще во время осады города. Недавно его кое-как подлатали и пустили только один цех. Но какое значение имеет этот цех, в котором всего десяток-полтора рабочих? Ведь это не станция! Не портовые мастерские!

— Что же Кузьма будет делать в этой цыганской кузне? — удивилась и Маша.

— Дело найдется, — уклончиво ответил старшина.

У него имелись сведения, что оккупанты приспособили завод для ремонта пулеметов, автоматов, винтовок, саперного инвентаря и у них теперь отпала необходимость отправлять неисправное оружие морем в Констанцу. Александр и Жора решили пристроить на завод кого-нибудь из подпольщиков. Теперь выбор пал на Кузьму.

Маша пообещала направить его на завод и ушла.

Старшина, закрыв за ней калитку, позвал Людвига, и тот поднялся из подземелья в кухню, держа в руке паспорт.

— На, получай документ.

Кузьма раскрыл паспорт. Ни подчисток, ни помарок, а написано все по-другому. Раньше владельцем паспорта значился тамбовец Леон Медников, теперь Леонид Медынский из Краматорска. И прописка новая, на Суворовской.

Когда Людвиг вернулся в подземелье, Ревякин подсел к столу рядом с Кузьмой и тихо сказал:

— Надо, Кузя, сделать из этого завода настоящий вулкан.

— Взорвать?

— Так взорвать, чтобы ни одного станка и верстака не оставить. Взрывчатку ребята достанут.

— Берусь! — Кузьма решительно рубанул кулаком.

К Михеевым на Лагерную он шел в приподнятом настроении. Конец заточению! Хватит болтаться без дела и хорониться в душном подземелье!

А в этот самый час полиция безопасности проявляла особо повышенный интерес к его персоне и выяснению личности схваченного ночью на станции Максима. Кроме газеты «За Родину», на столе следователя лежали ночной пропуск Леона Медникова, справка со станции о его прописке, домовая книга Белоконя, карточка с биржи труда на имя Воронова и полевая сумка Ревякина с «партизанским приказом».

Домовая книга ничего не прояснила: никто из посторонних в ней не прописан. Так кто же этот арестованный партизан: Медников, Воронов или он диверсант, который ночью обстрелял станцию и потерял сумку с секретными документами? Следователь Вегнер и переводчик унтер-офицер эсэсовец, верзила с кулаками, похожими на кувалды, терялись в догадках. По их требованию из дому под конвоем был срочно доставлен для показаний свидетель Константин Белоконь. Быть может, он опознает?

Уже полчаса шел допрос. Костя держался спокойно, уверенно. Еще на рассвете к нему от Ревякина прибегал Ваня Пиванов предупредить об аресте Максима, провале Кузьмы, и он заранее успел все обдумать.

— Врешь, что никого не знаешь! Я покажу тебе одного, может, припомнишь?

Переводчик зло покосился на Костю и, открыв боковую дверь, впустил в камеру конвойного с Максимом.

Костя смотрел на товарища, внутренне содрогаясь. Не только лицо, а и вся шея Максима была в багровых ссадинах; рубаха, от ворота донизу разодрана, грудь в кровавых полосах; проволока впилась в кисти, два пальца левой руки сплющены, на ногтях запеклась кровь. Каких мук и страданий стоила ему эта ночь! Он вспомнил слова Максима: «Если схватят — не выдавай, бери все на себя. Подпольщик умирает один и умирает гордо, не сгибаясь перед врагом». Костя отчетливо понял: не выйти Максиму отсюда живым. Но понял и другое: одно неосторожное слово, жест, взгляд — и за Максимом последует он, а за ним потянут всех, с кем он общался: Сашу, Жору, Саню, Колю, Петьку. Глядя в лицо товарищу, он, сам того не сознавая, проникался его спокойствием и мужеством. Отрицательно покачав головой, он сказал:

— Нет, первый раз его вижу.

— А ты его знаешь? — спросил переводчик арестованного.

— Я же тебе говорил, я не здешний, — с издевкой в голосе ответил Максим.

Краска залила лицо и шею эсэсовца.

— Ты скажешь наконец свою фамилию и где взял листовки?

— Я безродный, фамилии у меня нет, — с вызовом бросил Максим и усмехнулся. — А листовки на улице нашел! Не ты же мне их сунул.

Ударом снизу в челюсть эсэсовец свалил Максима на пол. Вегнер отдал Косте домовую книгу и сказал, словно они были вдвоем и ничего особенного в камере не произошло:

— Комм нах хауз. Комм.

Выйдя на улицу, Костя почувствовал, что весь дрожит и едва стоит на ногах. Хотелось стремглав бежать от этого проклятого места. Но он сдержал себя. Вынув из кармана пачку сигарет, закурил и не спеша пошел к Историческому бульвару.

Диверсия

I

Мила Осипова, тоненькая, невысокая девушка, работавшая табельщицей на станции, вышла из дому, как всегда, ровно без десяти восемь. Подходя к конторе, она увидела у дверей жандарма Курца с забинтованной рукой и двух эсэсовцев. Появление эсэсовцев в столь ранний час хорошего не предвещало. Почувствовав на себе ощупывающие взгляды, Мила поспешила скрыться за дверью.

Контора еще пустовала. Форточки — настежь. В комнате сырость. Мила взглянула на табельную доску: все бирки висели уже на местах, кроме двух. Одна принадлежит заболевшему сцепщику, другая Кузьме. Что с Кузьмой? Почему он не повесил ее? И тут Мила вспомнила, что накануне он задержался в поездке, не зашел в контору, и она сама сняла его бирку. Но сегодня Кузьма должен был рано выехать с поездом в Мекензиевы горы. Неужели он позабыл про номер?

Найдя бирку, девушка повесила ее на место и закрыла табельную доску, так как часы показывали восемь. Она всегда так поступала с бирками подпольщиков — Кузьмы, Миши Шанько, Виктора Кочегарова и других, оберегая их от придирок коменданта станции Филле. С тех пор как у Филле похитили радиоприемник и пишущую машинку, он совсем озверел. По малейшему поводу придирался к рабочим, кричал, пускал в ход резиновую дубинку и кулаки.

Подойдя к своему столу, Мила обнаружила, что средний ящик открыт, и ахнула: бумаги разворочены, из папки личного состава исчез список машинистов. А где же чистые бланки со штампом станции и печатью военного коменданта? Те самые бланки, которые она вытащила из стола начальника узла Вайсмана и припрятала для Кузьмы? Мила торопливо начала выкладывать бумаги из ящика на стол. Уф-ф! Наконец-то нашлись! Она спрятала бланки на дно ящика под газету.

Эта тихая черноглазая девушка держалась скромно и всем, кто к ней обращался, охотно оказывала всякие мелкие услуги. Рабочие ее любили и называли «дочкой». Никому и в голову не приходило, что этой девушке обязаны жизнью не только Кузьма Анзин, но и многие другие солдаты и матросы, которые после побега из лагеря со справками, сделанными на станционных бланках, устраивались в разных местах на работу или вели нелегальное существование. Мог ли кто предположить, что через эти тонкие девичьи руки прошли сотни подпольных листовок, которые по ночам появлялись на заборах и стенах хатенок Сапунской улицы, что эта девушка с открытым ясным лицом была активным членом подпольной патриотической группы молодежи на станции? Лишь немногие товарищи по подполью знали, какой заряд неистощимой энергии таился в этом миловидном создании.

Едва Мила успела навести в столе порядок, как дверь распахнулась и в комнату вбежал майор Филле. Вслед за ним появились двое эсэсовцев, которые стояли с Курцем. Лицо коменданта было в багровых пятнах, тонкие губы подергивались. И как всегда, от него разило спиртом. Увидев в руках коменданта пропавший из стола список машинистов, Мила сообразила: ночью что-то случилось.

— Где Медников? — спросил Филле, подходя к ней.

— Не знаю, господин комендант, — ответила по-немецки Мила, вставая со стула, как того требовал Филле от всех подчиненных русских.

— Как не знаешь?! А это что? — Филле ткнул пальцем в бирку, висевшую на доске. — Это он повесил? Значит, был здесь?

Мила чуть побледнела и в этот момент увидела в дверях за спинами эсэсовцев Мишу Шанько. Тот приложил палец к губам и тут же исчез. О чем Миша хотел ее предупредить, она не поняла. Но его появление придало ей смелости.

— Нет, господин комендант. Медников при мне сюда не заходил, — девушка смотрела на Филле своими ясными глазами. — Он рано утром должен был вести поезд, и я, полагая, что он уехал, сама повесила его бирку.

— Сама повесила?! — Филле размахнулся и ударил девушку по щеке.

Мила, вскрикнув, закрыла руками лицо, а комендант с эсэсовцами прошел в соседнюю комнату и хлопнул дверью.

Чувствуя, что вот-вот хлынут слезы, Мила выскочила из конторы, добежала до развалин и упала на каменную глыбу.

Заплакала она не от боли — от ненависти, от бессильного гнева.

К Мише подошел списчик вагонов Виктор Кочегаров, широкоскулый сероглазый парень с роскошным русым чубом, упрямо выползавшим из-под кепки на лоб. На нем была незастегнутая светло-коричневая кожанка с большими карманами. Рядом с худым и подвижным Мишей Виктор выглядел спокойным, уравновешенным широкогрудым крепышом. Вместе с Милой он входил в Мишину тройку.

— Милу этот гад Филле избил, — сообщил Миша. Виктор сжал кулаки.

— Пойдем к ней.

Они нашли девушку среди развороченных бомбой развалин.

— Ну что ты, Мила… — Миша ласково коснулся ее плеча. — Ты же молодчина! Здорово держалась, хоть и не знала, что Максим и Кузьма засыпались.

— Как засыпались? Когда? — Мила приподнялась, отняла платок от лица. Под левым глазом у нее наливался кровоподтек.

— Мы не успели тебя предупредить, Филле раньше нас заскочил в контору.

Ребята рассказали о ночном происшествии на станции и предупредили, чтобы и впредь она держалась так, будто ничего о Кузьме и Максиме не знает.

— Зверюге Филле недолго осталось лютовать, — прошептал Миша. — Скоро мы с ним расквитаемся.

— Я это сделаю сама. Я его ненавижу, так ненавижу!.. Я готова на все…

Мила преобразилась: в ее глазах сверкнула исступленная ярость, и вся она будто налилась отчаянной решимостью.

— Не женское это дело! Мы сами с ним расправимся, — сказал Миша.

— Нет! Я давно уже все обдумала. Еще когда он забил до смерти пленного матроса. Я ни перед чем не остановлюсь. Ни перед чем!..

— Решать, кому свести с Филле счеты, будем не мы, а кто постарше, — возразил Виктор.

Немного успокоившись, Мила вышла из развалин. Курц, стоявший возле крыльца, покосился и что-то тихо сказал эсэсовцу, выбежавшему из конторы. Это не ускользнуло от Миши.

— Ишь, гнус, нашептывает, — бросил он Виктору. — Вот еще с кем надо разделаться…

Миша пошел на электростанцию, где работал при дизеле мотористом, а Виктор, свернув на пути, начал переписывать вагоны товарного состава, которые готовили к отправлению наСимферополь.

…Саня широкой совковой лопатой наполнял бадьи угольной мелочью на складе. Скоро должен был подойти маневровый паровоз на заправку. Но тут на склад вбежал Виктор, который был очень взволнован.

— Ты что? — спросил Саня.

— Милку арестовали! — выпалил Виктор и махнул рукой в направлении вагонного депо: — Гляди!

На тропе между железнодорожными путями Саня увидел Милу под конвоем двух эсэсовцев и Курца.

— Надо ее мать известить, — спохватился Саня.

— Мишка к ней уже побежал предупредить, чтобы она уничтожила все Милины бумаги и письма. — Виктор перевел дух. — В конторе судачат, будто Милу взяли за то, что она выдавала пленным матросам поддельные справки. Кто-то слышал, как Курц говорил об этом эсэсовцам.

Когда Мила и конвоиры скрылись, Виктор сказал:

— Надо и нам кое-что перепрятать.

Каждое дежурство Виктор ходил по путям, переписывая вагоны в составах. Вряд ли кто так хорошо знал их содержимое, как он. Он заполнял рапортички с красной, синей, желтой и зеленой полоской, в зависимости от груза, и клал их в проволочные карманы, приделанные к дверям товарных вагонов. Его знали и полевые жандармы, и полицаи, и охрана воинских поездов и всюду беспрепятственно пропускали. Как было не воспользоваться этим? Немало всякого продовольствия и обмундирования перекочевало ночью из вагонов к матросам, бежавшим из концлагерей. В этом ему помогал Миша, а иногда и Саня.

Как-то ночью, переписывая очередной маршрут, Виктор обнаружил вагон с сорванной пломбой. По документам в нем значилось оружие.

Чтобы не привлечь внимания охранников, Виктор погасил фонарь, бесшумно открыл дверь вагона и, став на подножку, нащупал небольшой ящик. Решив, что это пистолеты-автоматы, он спрятал ящик в канаве, завалив камнями. После смены Виктор снес ящик домой, благо дом стоял в конце тупиковых путей. Мать уже спала, отец задержался в станционной кладовой, выдавая ночной смене карбид для фонарей и фитили.

Засветив на кухне карбидную лампочку, Виктор отыскал топор, приподнял лезвием крышку и замер: в ящике лежали небольшие портативные мины. Вот нежданная удача! Он закрыл ящик и спрятал его в сарае под дровами.

Сейчас Виктор раздумывал, как поступить. Саня прав: жандармы могли заявиться и к нему. Надо, как стемнеет, перенести ящик к отцу в станционную кладовую и там же спрятать пачку свежих листовок, полученных от Жоры Гузова. Решив так, Виктор тряхнул чубом.

Всю смену Виктор с Мишей провели в тревожном ожидании. Беспокойство не оставляло Мишу и дома.

Но вскоре вернулся с работы отец и сказал, что видел Милу, которая шла через станцию.

Отставив миску супу из сушеной картошки, Миша побежал к Осиповым. На условный стук дверь открыла Мила.

— Это ты? Заходи. Я знала, что придешь.

— Как же они тебя выпустили? — спрашивал Миша.

— Как видишь, выкрутилась! — Мила улыбнулась, радуясь своей удаче и тому, что она снова на свободе.

— О чем тебя спрашивали?

— Сперва дознавались о Кузьме. Где он? Я говорила тоже, что и Филле. Потом допытывались, кто дает беглым пленным поддельные справки и удостоверения. Я им твердила одно: ничего не знаю, первый раз слышу. Их легко провести.

— Не такие уж они идиоты! Могли выпустить, чтобы потом выследить и разом всех накрыть.

— А впрочем, может, ты и прав. Надо быть осторожней…

II

Лютовал январский норд-ост, пронизывающий до костей. И день и ночь море клокотало от штормов. Грязно-желтые волны бешено бились в прибрежных камнях и скалах, с орудийным громом ударялись в покореженный бомбами мол.

Время шло, а связи с советским командованием фронта все еще не было.

Между тем московские сводки подсказывали — вот-вот грянет битва за Крым. Это подтверждалось и продвижением фронта к границам Румынии, и оживлением партизанской борьбы в горах, и частыми налетами советской авиации на Севастополь, и стягиванием неприятельских подкреплений к Перекопу и Керчи.

Станция являлась началом стальной артерии, питающей боеприпасами и продовольствием всю Южную группировку фашистских войск. Дезорганизовать ее работу, затормозить отправление воинских эшелонов, маршрутов с боеприпасами и продовольствием и тем оказать помощь советскому фронту — такова была задача, которую ставил Ревякин перед подпольщиками.

Станционная организация оправилась наконец после провала Кузьмы. Кроме молодежной группы, возникла группа из пожилых рабочих. Возглавил ее Михайлов, который бежал из концлагеря. Но группа эта в больших делах себя пока не проявляла и тормозила лишь отправление составов.

Обе группы действовали самостоятельно, не подозревая о существовании друг друга. Знали о них только Александр и Жора. Когда Ревякин узнал от Жоры, что Виктору Кочегарову удалось раздобыть ящик с минами, он сказал:

— Посоветуй ребятам заложить мины в состав с горючим или боеприпасами. Если взрыв удастся — это будет равноценно выигранному бою.

Тяжелой потерей для подполья была гибель Максима.

Он стойко выдержал пытки, никого не предал. Эсэсовцы расстреляли его на Балаклавском шоссе.

В то же время подполье получило неожиданное пополнение: десять пленных матросов и солдат бежали из концлагерей. Одних приютили местные жители, другие скрывались в пещерах за Зеленой горкой, в Делегардовой балке. Все они были люди обстрелянные, испытавшие ужасы фашистских концлагерей, люди отчаянные, бесстрашные, готовые на все. Они требовали оружия, рвались в бой.

Появление большой группы беглецов застало подполье врасплох, обрушило на Александра много непредвиденных забот. Нужно было обеспечить беглецов документами, продовольствием, оружием. Документы сфабриковали быстро — бланки Миша и Мила припасли, печати и подписи Людвиг мог делать любые. А вот у продотряда не хватало сил регулярно снабжать продовольствием беглецов. И с оружием возникли затруднения.

Александр велел Косте достать с ребятами из подземелий Четвертого бастиона все оружие, кроме предназначенного для подпольщиков. Но принесенные ими винтовки, автоматы и ручной пулемет нуждались в основательном ремонте. Часть оружия старшина поручил ремонтировать Кузьме, остальное отдал мичману Громову, наказав в недельный срок привести оружие в порядок. Из десяти матросов и солдат, скрывавшихся с мичманом в пещерах, лишь двое могли помочь в ремонте, остальные не владели даже напильником.

Голод выгонял беглецов из пещер промышлять съестное у жителей, на пристани и в вагонах на станции.

Александр знал, что тайная агентура и жандармы активно разыскивают их. На южных слободках часто появлялся Жорка Цыган и другие филеры. Чтобы уберечь людей и сохранить силы до решающих боев, необходимо было срочно переправить всех нелегальных в лес.

Но где находится ближайшая партизанская база?

Подпольщик, работавший в полиции Северной стороны, неоднократно сообщал о местах стычек карателей с партизанами. Если осенью партизаны вели бои где-то на северо-востоке за Алуштой, то две недели назад стычка с карателями произошла в районе горы Черной — чуть западнее шоссе Алушта — Симферополь, а неделю спустя в лесах между Бахчисараем и Ялтой. Стало ясно, что партизаны передвигались с востока на запад в отроги Яйлы.

Александр торопил Кузьму и Громова с ремонтом оружия, Костю с заготовкой продовольствия, составил подробное разведдонесение. Группа нелегальных в любой день должна была быть готова к походу.

Как-то утром к нему неожиданно явился Василий Осокин, бежавший вместе с Михайловым из концлагеря. Этот подвижной, энергичный парень в дни обороны Севастополя слыл лихим разведчиком пограничного полка.

К рабочему порта, у которого он скрывался, накануне заехал переночевать знакомый байдарский колхозник. Не подозревая о присутствии Осокина в соседней комнате, гость рассказал хозяину о том, что дня два назад недалеко от селения Гарвы отряд карателей устроил прочес леса и облаву на партизан, в которой принимали участие все байдарские полицаи, переброшенные туда на машинах.

Александр расстелил на кухонном столе карту Крыма и отыскал селение. Кругом горы, ущелья, лесные чащобы. Есть где укрыться и замести следы. Но, может статься, партизанский штаб и не здесь.

— При облаве был бой? — спросил он разведчика.

— Небольшая перестрелка. Я думаю, там была партизанская разведка, которая пробиралась сюда или в Ялту.

Осокин ушел.

«Все это слухи, а на слухи полагаться нельзя, по слухам точный маршрут не составишь, — подумал Александр. — Мы не имеем права рисковать жизнью людей».

Этим утром он ждал Жору с сообщением о подготовке диверсии на станции. Ждал Лиду, которая давно ушла куда-то и не возвращалась.

Лида вернулась домой взволнованная. Петькина мать предупредила ее о том, что по слободке идут слухи, будто учитель прячет кого-то у себя в доме.

Слухи эти могли дойти до полиции. Людвиг, встревоженный, спустился в подземелье, где Кузьма ремонтировал ручной пулемет; Александр, стоя у окна, рассеянно глядел, как ветер треплет голые ветви деревьев, и обдумывал, что предпринять.

Оставлять Людвига у себя опасно. Придется сегодня же ночью перевести его на другую квартиру, к подпольщице Висикирской. Она человек проверенный, не обременена семьей, и квартира ее надежная. А с продовольствием поможем…

— Что же нам делать? — Лида испуганно посмотрела на мужа.

— Не надо все принимать так близко к сердцу, — Александр ласково положил руку на плечо жены. — Тебе нельзя волноваться.

— Я, Саша, почему-то стала очень пуглива. Особенно с тех пор, как у нас появился Людвиг. Странный он… Держится отчужденно, высокомерно, задается, что из богатой семьи и вообще… Ненадежный он. А знает ой как мно-ого!..

— Слишком даже много, — согласился Александр. — А закваска у него не наша. Но ты успокойся. Я сегодня же переведу его на другую квартиру.

Лида ушла, и Александр сел писать очередную листовку.

III

Казалось, стрелки застряли на половине одиннадцатого. Чтобы как-то скоротать полчаса, Миша Шанько вытер ветошью дизель и стал надраивать медяшки.

Наконец, отстояв смену, он вышел из машинного помещения и повесил на двери замок.

На станции темь. Небо в низких тучах. Ветер старается разодрать их в клочья. И когда ему это удается, в рваные просветы выглядывает месяц. Затем снова тьма. Миша, напрягая слух, смотрел в сторону, где за крутым коленом Зеленой горки скрывались так называемые балковские пути. Тишина. Даже свистков маневровой «кукушки» не слышно.

Балковские пути… Долго он и Виктор следили за этими боковыми маневровыми путями, примыкавшими к Лабораторной балке, где формировались поезда; следили и поджидали составы с горючим и боеприпасами.

Пароходы с продовольствием и обмундированием заходили обычно в Южную бухту и разгружались на виду у всех на бывшей Царской пристани. А баржи с горючим и транспорты с оружием и боеприпасами, как правило, причаливали в Килен-бухте, подальше от людских глаз — в четырех километрах от станции. В тихой бухточке, притаившейся меж скалистых гор, горючее перекачивалось в цистерны, а снаряды, мины, авиабомбы перегружались в вагоны, которые затем маневровый паровоз притаскивал на станцию.

Вчера в Килен-бухте пришвартовался большой транспорт. С утра началась разгрузка, а вечером, когда стемнело, на станцию поступили вагоны с боеприпасами для формирования состава. Виктор во время переписки вагонов должен был улучить момент и заложить в них две мины.

«Удалось Витьке или нет? Сумел ли он поставить механизмы, как я ему показывал?» — с тревогой думал Миша, переходя через пути. Он поднялся на Сапунскую улицу к дому Осиповых и постучал в крайнее окошко.

Миша, Виктор и Мила старались на работе держаться друг от друга подальше. Чтобы потолковать о делах, они встречались по вечерам в доме Милы. Случалось, Виктор захватывал с собой гитару и приходил с Леной, приемщицей багажа, и тогда они весело проводили вечер.

Дверь открыла Мила и провела Мишу коридором в свою комнату.

«Сказать ей или погодить, чтоб зря не волновалась?» — подумал Миша, садясь на кушетку. — А вдруг у Виктора сорвется? Лучше пока воздержаться».

Мила, поправив фитиль в коптилке, стала рассказывать об удивительных превращениях, которые произошли с комендантом станции Филле.

— Ну и здорово же вы его проучили! Не узнать.

…Это произошло дня через три после того, как Филле ударил Милу за то, что она сама повесила номерок Кузьмы на табельную доску.

Безлунной ночью Миша подкрался к дому Филле.

Овчарка, учуяв, залаяла. Эту овчарку Филле завел после похищения у него радиоприемника и пишущей машинки и постоянно держал в квартире. Миша поспешил установить мину под дверью и смылся. Спустя полчаса, уже сидя дома, он услышал взрыв…

Утром он узнал, что дверь квартиры коменданта разнесло в щепы, собака убита, а комендант… уцелел. В ту ночь он долго разговаривал по телефону с начальством и задержался.

Но взрыв все же возымел действие: Филле притих, перестал избивать рабочих и запил пуще прежнего.

Пришел Виктор Кочегаров. Коричневая кожаная тужурка, как всегда, нараспашку, концы шарфа свисают, обнажая мускулистую шею, лицо с виду спокойно, но порозовело то ли от быстрой ходьбы, то ли от волнения.

Услышав за дверью шаги, Виктор попросил Милу:

— Пойди займи маму. Мила увела мать на кухню.

— Ну, удалось или нет?

Виктор широко улыбнулся, обнажив крепкие белые зубы.

— В час тридцать ночи птички должны спеть свою песенку.

— А охрана?

— Не успели выставить — состав не был готов. Кусачек же с собой не брал — побоялся.

— А как же ты обошелся?

— Перекусил проволоку зубами. А потом снова повесил пломбы и для виду проволочки прикрутил. Ты Миле что-нибудь говорил?

— Пока нет. А Жору еще утром предупредил.

— Знаешь, я вот с тобой говорю, а тут, — Виктор постучал пальцем по лбу, — все сверлит и сверлит: сработают или нет?

— Сработают, — успокоил Миша, хотя сам с тревогой думал о том же. — Ну, а если не сработают на станции, а, скажем, в тоннеле, еще лучше: всю железнодорожную кишку, как пробкой, закупорят.

Послышались шаги за дверью. Разговор оборвался.

— Что вы молчите? — спросила Мила, войдя в комнату. Миша встал и, надевая кепку, сказал:

— Хочу тебя предупредить — мы начинаем действовать. Если ночью услышишь взрывы — не пугайся. И мать успокой. Пересмотри сейчас свои бумаги и что надо спрячь.

Мила кивнула и ни о чем не спросила. Она считала, что дружеские отношения не дают ей права расспрашивать товарищей о выполняемых ими заданиях.

— Пошли, — сказал Миша.

На улице Виктор в нерешительности остановился. Идти домой? А зачем? Все, что нужно, он спрятал у отца в станционной кладовой. Сидеть в одиночестве и ждать целый час? Это невыносимо! Он просто не мог сейчас остаться один.

— Я пойду с тобой, — тихо сказал он.

— Идем, — обрадовался Миша. Ему тоже до жути тоскливо было оставаться одному. — А потом пойдем к тебе. Тут ведь рядом.

Держась поближе к хатам, они стали спускаться по улице.

Темна ты, севастопольская ночь! Ты всегда была другом, молчаливым и верным союзником тех, кто глухими тропами пробирался из лесу в поверженный город, кто призрачными тенями скользил средь уличных развалин, оставляя на стенах листовки, кто скрывался в пещерах и на конспиративных квартирах, готовясь к очередной схватке с врагом.

В тот томительный час, когда Виктор и Миша, онемев от душевного напряжения и тревоги, ожидали взрыва, Коля Михеев, Костя Белоконь и Петька в Аполлоновой балке на ходу поезда выбрасывали из вагонов кули и ящики с продовольствием, а на Лабораторной в штабе подполья печатался увеличенным тиражом двадцать первый номер газеты «За Родину». Словом, это была обычная трудовая будничная ночь подполья.

Лида с Жорой, пристроившись на ящике в подземелье, в две руки записывали радиосводку с фронта, Кузьма с Ваней в кухне на столе тискали и складывали стопками газету, а Ревякин рассматривал туристскую карту Крыма, отмечая нужные места. По ней точный маршрут не составить, но все же лучше хоть такая, чем никакой.

От подпольщиков, служивших в полиции, он получил сведения, что один из отрядов, входящих в состав партизанского соединения, расположен в лесах неподалеку от селения Татар-Османкой. Эти сведения совпадали с теми, которыми он уже располагал.

Александр решил ускорить подготовку к походу, опасаясь, как бы партизаны под давлением карательных отрядов не отошли в другое место.

Взяв лист бумаги, Александр стал составлять список идущих в лес. Последним он включил Кузьму Анзина.

На заводе «Вулкан» Кузьме не повезло. Паспорт, сделанный Людвигом, вызвал подозрение Хольтмана, управляющего заводом, который, как оказалось, проживал в том доме, где значилась прописка Кузьмы. Хольтман сообщил в полицию, и Кузьме пришлось бежать с завода.

Из подземелья поднялась Лида и передала мужу свежую радиосводку с фронта.

— Почитай, Саша… Ой!.. Что такое?!

Пол под ногами покачнулся, стекла в окнах задребезжали. Александр прислушался. Из подземелья выскочил Жора. Лицо его светилось улыбкой.

— Слышал, Саша? — спросил он и отбросил назад рассыпавшиеся волосы.

Б-бу-бух, бух! Тра-ах! — прогремели новые взрывы. Дом дрожал, лампочка выписывала над головой круги.

— Это на станции рвутся снаряды и мины, — определил Александр. — Пойду взгляну. — Он надел кепку, накинул поношенное пальто и быстро вышел во двор.

— Пойдем, Иван, и мы поглядим, — сказал Кузьма.

Они выбежали из дому и, догоняя старшину, поднялись через сад в гору, За горбом Зеленой горки грохотало, вспыхивали и гасли сполохи, окрашивая небо трепетным огненным заревом. И вдруг, точно прорвавшись через невидимые преграды, зарево пожара охватило весь небосклон, осветив рейд, городские холмы и слободки Южной стороны.

Жители Лабораторной, Лагерной и Зеленой горки выбегали из хат, прятались в убежищах и щелях. Мать Милы, решив, что станцию бомбят советские самолеты, торопила дочь спуститься в подвал. Мила, улыбаясь, успокаивала ее:

— Мамуся, ну чего ты боишься? Это же не бомбы, а снаряды рвутся. Все идет как надо.

— Что ты говоришь?! — всплеснула руками мать. — Сколько наших людей погибнет!

— Успокойся. Если и пострадают, то один-два жандарма. А сколько наших бойцов погибло бы от этих снарядов на фронте!

Мила прошла в свою комнатку и прильнула к окну. Зарево осветило станцию, дом Кочегаровых у железнодорожных тупиков, и она увидела Виктора и Мишу. Они стояли возле калитки и смотрели на буйно рвущееся в небо пламя пожара. Миле захотелось открыть окно, поздравить товарищей с удачей. Увы! Это было невозможно.

Взяв со стола сверток с письмами и бланками для поддельных справок, Мила вместе с матерью вышла во двор, но прежде чем спуститься в погреб, спрятала сверток под застреху дровяного сарая.

Когда Александр, Кузьма и Ваня взобрались на вершину Зеленой горки, на балковских путях вовсю полыхал пожар. Пламя, охватившее весь состав, обливало зловещим светом темные груды развалин вокзала, платформы, цистерны с бензином. Людей видно не было — охранники, жандармы и железнодорожники попрятались в бункерах. В конце ветки, на которой бушевал пожар, задыхаясь, пыхтел маневровый паровоз и, истерично гудя, тащил две платформы с авиационными бомбами, спеша отвезти в безопасное место.

Едва платформы скрылись за поворотом, пламя взметнулось вверх.

Взрывы следовали один за другим, сливаясь в сплошной гром канонады. Снаряды и мины с треском рвались на привокзальных слободках, на Историческом бульваре, падали в бухту. Взорвались накаленные жаром цистерны с горючим. Столбы пламени взлетали к облакам и огненным дождем опадали на землю. Казалось, вулканические силы прорвали земную кору, превратив котловину в клокочущий ад.

— Вот это работка! Молодцы ребята! — вырвалось у Александра. — Теперь станция закупорена.

— А кто подорвал? — полюбопытствовал Ваня.

— Не мы с вами! — оборвал его Александр. — Нам тоже надо действовать. Понял?

Кузьма дернул Ревякина за рукав и кивнул на дорогу, ведущую из города к вокзалу. По ней спускалась вереница грузовых машин с жандармами и солдатами.

— Сейчас оцепят весь район. Наверняка и сюда доберутся, — сказал он.

— Пошли, полюбовались и хватит.

Александр вышел на тропу, ведущую к дому. Товарищи последовали за ним.

IV

Утром жандармы арестовали всех железнодорожников, работавших в ночной смене. Вел допрос следователь полиции безопасности. На южных слободках шли облавы на партизан. Балковские пути были оцеплены солдатами. Возле составов с продовольствием выставлена охрана. На путях, в железнодорожных мастерских, возле товарной и технических контор шныряли агенты полиции. Все взято под надзор. Каждый шаг следовало теперь рассчитывать.

Раньше других это почувствовал Виктор. Утром, придя на работу, он увидел в конторе вокзального полицейского Ганса Эрика, невысокого рыжего немца, который разговаривал со счетоводом конторы. Обычно Эрик не заходил к ним, околачивался на перроне или возле «бангоф-офицер». Увидев Виктора, Эрик подошел к нему.

Манеры у Эрика вкрадчивые, на прыщавом лице улыбка, а глаза беспокойные. Он всегда казался Виктору каким-то скользким, вроде живого бычка, — рукой не ухватишь.

Виктор насторожился, скуластое лицо его окаменело. А Эрик все старался втянуть его в разговор. Чтобы избавиться от расспросов, Виктор поспешил уйти на пути. Раскладывая рапортички по вагонным карманам, он то и дело ловил на себе взгляды охранников.

Покончив с рапортичками, Виктор перебрался на другой путь, куда подали состав, и стал списывать номера. Переходя от вагона к вагону, он увидел вдруг Эрика, шмыгнувшего за платформу и издали следившего за ним. Не подавая виду, что заметил, Виктор подходил все ближе и ближе. Эрик перебежал к тупику, где стоял служебный вагон полевой жандармерии, вскочил на подножку и скрылся за дверью.

Сегодня Коле и Косте удалось при погрузке состава отложить в двух вагонах несколько ящиков с галетами, консервами и сигаретами. Костя попросил Саню выяснить, где в сформированном маршруте поставлены помеченные им вагоны, так как ночью предстояла работа продотряду.

Саня отсчитал от головы состава помеченные стрелой вагоны и решил завернуть к Мише Шанько, чтобы предупредить его о предстоящем ночном рейде. Но тут он увидел идущую ему навстречу Милу. Вид у нее был подчеркнуто строгий и неприступный. Саня замедлил шаг.

— Не останавливайся и к Мише не ходи, — шепнула Мила на ходу и, не взглянув, прошла мимо.

И тут Саня заметил жандарма, который стоял возле машинного, помещения и наблюдал за ними.

«Ай да Мила! Сыграла что надо!» — с благодарностью подумал он и пошел прямо на угольный склад.

Репрессии и слежка усилились не только на станции. Во всех районах города шли облавы на партизан. Заборы запестрели приказами, которые требовали у населения выдачи партизан. Теперь не только с наступлением комендантского часа, но и днем на слободках и в городе ходили вооруженные патрули.

Александр и Жора, возвращаясь из школы с Северной стороны, не без удовольствия наблюдали за тем, как по улицам метались жандармы. Через Машу они узнали, что Майер неистовствует. Они радовались удачной диверсии на станции.

Дома Ревякин застал Лиду на кухне. Она стояла, прислонившись головой к косяку окна, и плакала.

— Что с тобой, Лидуша? — сбросив пальто, Александр поспешил к жене. — Ты что, больна?

— Нет, нет… не я. Казалось, ком застрял в горле, не давая ей говорить.

— Так что же случилось?

— Машу арестовали. Только что прибегал Ваня… Он видел, когда ее вели на допрос в полицию. Замучают теперь Машу…

Лицо Александра посерело. Удар был оглушителен. С минуту он ходил из угла в угол по кухне, поглаживая рукой волосы, как бы стремясь снять боль в голове.

— Да, переиграла Маша. Но ты не волнуйся. Она такая, она выкрутится.

Успокаивая жену, Ревякин думал: «У Маши при обыске могли найти подложные справки и биржевые карточки для ребят, бежавших из лагеря. На следствии будут пытать. Выдержит ли?»

V

Вечером Миша Шанько и Мила пришли к Виктору, чтобы встретиться с симферопольским комсомольцем Володей Баранаевым.

Володя курсировал по линии, сопровождая вагон, доставляющий продукты-пайки начальству станции. Он многое видел и всегда привозил с собой «полные карманы» новостей. В Севастополе он поприятельски заходил ночевать к Виктору.

Это был высокий красивый черноглазый здоровяк. Ему трудно было подыскать для себя обувь сорок пятого размера и поэтому он щеголял в огромных немецких валенках-сапогах. Под могучей внешностью Володи скрывалась пылкая поэтическая натура. Он любил стихи, музыку, украинские песни не меньше, чем Виктор свою гитару. Вдвоем они составляли отличный дуэт. Когда приезжал Володя, в доме Кочегаровых не умолкали песни.

Но их связывала не только дружба и любовь к музыке. Володя увозил с собою из Севастополя пачки газет «За Родину», листовки, которые раздавал товарищам в Симферополе и на линии. Круг его друзей был велик, и листовки, переходя из рук в руки, нередко проникали в самые отдаленные районы области.

Но сегодня в доме Кочегаровых молчала гитара. Шел серьезный разговор. Володе удалось наконец установить связь с симферопольскими подпольщиками. Открывались новые перспективы.

У Виктора блеснула дерзкая мысль сразу же использовать эту связь. Оставалась еще последняя, четвертая мина. Теперь, когда вся станция была под слежкой, когда шага нельзя было ступить, не попав на глаза соглядатаям, о новой диверсии не приходилось и помышлять. Виктор задорно спросил Володю:

— А мог бы ты со своими дружками устроить на линии фейерверк, какой был тут у нас?

— Почему нет? Было бы чем!

— Хоть сейчас дадим тебе гостинец, — поддержал Виктора Шанько.

— А сумеешь провезти этот гостинец? — спросила Мила.

Сомнение, высказанное девушкой, которая ему понравилась, Володю задело.

— Чего мне бояться? За мной слежки нет! — уверенно заявил он и, рисуясь перед Милой, добавил: — Я вроде дипломата: мой вагон экстерриториален. Куда хочу, туда и еду.

— Ты когда едешь? — спросил Виктор.

— Утром. Вагон прицепят к составу с фуражом.

— Если так, нечего терять время, — сказал Миша. — Ты, Вить, сходи с батей куда надо и прихвати там еще листовок, а я пока расскажу Вове, как пользоваться нашим гостинцем.

…Чуть брезжил рассвет, когда Вова с корзинкой и потертым коричневым портфелем в руках вышел со двора Кочегаровых. Он нарочно встал пораньше, надеясь в утренних сумерках с меньшим риском пронести свой груз.

На путях — ни души. С моря дул свежий ветер. Накрапывал мелкий дождь. Даже под ватник пробиралась промозглая февральская сырость.

Володя шел к своему вагону, пересекая наискось тупиковые пути. Быть может, ему и удалось бы пройти незамеченным, если бы не Эрик.

Накануне Эрика вызвали в полицию безопасности, и начальник отдела тайного сыска дал ему нагоняй, обозвал разиней, бездельником и пригрозил отправить на фронт, если он в течение недели не нападет на след партизан.

Эрик долго кряхтел и ворочался, прежде чем заснуть. Проснулся он на рассвете и, вспомнив об угрозе начальника, заерзал под одеялом. Одна мысль о фронте бросала в дрожь.

Он оделся и вышел из купе по надобности. Дверь в тамбур открыта настежь. Мутно серело небо, неподалеку торчали скелеты сгоревших платформ, за ними белел домик кладовщика Кочегарова.

Эрик потянул было на себя дверь туалета и вдруг застыл. Кто это вышел из дома Кочегарова с корзиной и портфелем в руках? Виктор? Куда он в такую рань? Подозрительный тип этот Виктор! Все молчит. Нет. На Виктора не похож. Тот пониже ростом, а этот верзила. Что он несет? Куда он пробирается?

Обостренная подозрительность приковала Эрика к порогу тамбура, он замер, как собака в стойке.

А парень, подойдя к вагону напротив, осторожно опустил коричневый портфель на ступень, снял с двери пломбу, поднял свою ношу и исчез в вагоне.

Эрик ждал. Минуты через две парень вышел, набросил клямку двери и пошел. Эрик припал к окну: парень направился к дежурному по станции.

Словно невидимая сила вытолкнула Эрика наружу. В несколько прыжков он очутился у вагона и шмыгнул в дверь. Из окошек пробивался свет, слабо освещая деревянную стойку, мешки с мукой и крупой, ящики с консервами, стоявшие вдоль стен. Эрик пошарил под стойкой, нащупал портфель и вытащил его.

Обыкновенный старый портфель, в который кладут всякую походную мелочь. Но почему он так тяжел, будто набит камнями? Эрик открыл его, вынул полотенце, лежавшее сверху, и обнаружил пачку листовок, перевязанную бечевой.

Листовки! Те самые, за которые он вчера получил нахлобучку.

Сердце Эрика заколотилось при мысли о награде в пятьдесят тысяч марок и Железном кресте, обещанных тому, кто доставит живым партизана с листовками. Торжествуя, он приподнял драгоценную находку, и вдруг ужас исказил его лицо.

Дрожащими руками он осторожно положил портфель и кинулся к двери. Дважды перескочив через железнодорожную колею, он вбежал в служебный вагон, бросился к телефону и стал звонить в полицию безопасности.

В это время Виктор, дымя сигаретой, шагал из угла в угол по комнате. Отец ушел к себе, сказав, что вздремнет перед работой часок-другой.

Виктор вытащил новую сигарету из пачки и взглянул на часы. До отправления поезда, с которым должен был уехать Володя Баранаев, оставалось пятнадцать минут.

Виктор вышел во двор, подошел к калитке. Бесшумно сдвинув щеколду, он приоткрыл калитку — и отпрянул назад. Цепь жандармов кольцом охватила участок, в центре которого оказался Володин вагон. Возле вагона стояли Володя, два офицера-эсэсовца и Эрик. Из вагона вышел жандарм, неся коричневый портфель и корзинку.

Виктор, закрыв калитку, побежал в дом. Чтобы не тревожить мать, вызвал отца в кухню.

Владимир Яковлевич вышел одетый, на ходу поправляя гребнем седые волосы. Из-под мохнатых бровей настороженно смотрели глаза. Он спокойно выслушал сына. Даже кадык на его морщинистой шее не двигался, как бывало, когда он волновался.

Хладнокровие и выдержка отца подействовали на Виктора, и он уже более спокойно и здраво старался взвесить и оценить случившееся.

— Они заявятся и к нам. Надо бы вынести из твоей кладовки газеты и перепрятать.

Владимир Яковлевич отрицательно покачал головой:

— Заметят. Придется ждать дотемна.

— Они днем могут наскочить.

— Думаешь, Володя не устоит?

— Вовка-то будет молчать! Да Эрик наверняка следил и видел, как он вышел отсюда.

— Может, так, а может, и не так. Нам теперь всего надо ожидать, ко всему быть готовыми, — сказал старик, как бы подготавливая и себя и Виктора к неизбежному. — Остается, сынок, одно — дожидаться ночи. А там видно будет.

— Бежать надо! Забрать мать, Милу с Мишей и, пока не поздно, скрыться, — настаивал Виктор.

— Днем на людях никуда не уйдешь, — старик махнул рукой. — Да и куда мне с больной старухой идти из дому? Другое дело твое — у тебя жизнь впереди. Скройся в пещерах с Милой и Мишей.

— Без вас я не уйду, — отрезал Виктор. — Если я скроюсь — вас расстреляют. Ты ведь читал их приказы?!

Лицо отца просветлело. Он положил руки Виктору на плечи и, глядя в глаза, сказал:

— Слушай, сынок. Если и случится нам пострадать, помни: совесть у нас чиста и линия жизни нашей правильная. Что могли, мы сделали для Родины. Не попусту торчали здесь, спасая свои шкуры.

В словах отца была непреоборимая сила убежденности, мужественная твердость перед возникшей опасностью, готовность встретить ее не дрогнув.

Виктор смотрел на него, покоренный силой его простых проникновенных слов. Отец вдруг предстал перед ним в скромном величии своей духовной красоты. Виктор вдруг понял, как мало знал его, как невнимателен порой был к нему. Только сейчас он заметил, как постарел отец за годы оккупации. Волосы и брови поседели, у глаз появились глубокие морщинки, скулы выступили, нос по-старчески заострился. Глаза Виктора повлажнели, и, чтобы скрыть это, он отстранился и сказал, что ему нужно сбегать предупредить Мишу и Милу.

Отец остановил его:

— Пусть мать будто по делу сходит к Осиповым и предупредит Милу, а та скажет Мише. Ты лучше свои бумаги сожги.

Через час отец и сын пошли на работу.

Эрик в конторе не появлялся — очевидно, застрял в полиции. Но куда бы Виктор ни шел по путям, переписывая вагоны, он всюду чувствовал на себе взгляды жандармов.

Весь день Виктор провел в страшном нервном напряжении. Страх, как бы Вову не запутали на допросе, мысли об обыске и аресте, грозившем ему, родным, товарищам, не покидали его.

Как стемнеет, Виктор решил забрать отца с матерью и дня на два скрыться в пещерах Делегардовой балки, а затем перебраться к тетке на Корабельную сторону.

Но незадолго до конца дневной смены в контору вошли эсэсовец и переводчик Сережка. Они проверили у Виктора документы и велели следовать за ними.

Подходя к перрону, Виктор увидел, что от станционной кладовой шли лейтенант-эсэсовец, Эрик и отец в стареньком пальто нараспашку, а за ними жандарм с пачкой подпольных листовок, которые он дал отцу на хранение. И Виктор понял, что дни отца, его и, быть может, матери сочтены.

А в это время в доме у него шел обыск. В комнатах полы были устланы пухом, старыми тетрадями, книгами, на диване валялась гитара с разбитой декой, на кроватях вспоротые ножом матрац и подушки.

Жители Сапунской высыпали на улицу и издали скорбными взглядами провожали Владимира Яковлевича и Виктора, которых жандармы вели к полицейскому «черному ворону», жалостливо смотрели на Татьяну Яковлевну, тихо плакавшую у калитки…

А через несколько дней и она была арестована.

Тревога

I

Капризна, переменчива севастопольская зима. То задует колючий северный ветер, сыпанет снежной крупой, и тогда море штормит, берега гудят от прибоя. То нудно сеет и сеет мелкой водяной пылью. То подморозит, и тогда такой гололед, что не пройти по гористым улицам города и слободок. А потом вдруг мороз отступит, и повалит косой мокрый снег.

Последние две ночи с моря наползали густые молочные туманы, погребая под собой берега, бухты, холмы с городскими развалинами. Лишь к полудню косматая завеса медленно, как бы нехотя поднималась и повисала над вершинами холмов, чтобы через несколько часов опять укрыть, словно саваном, истерзанный город.

В доме Ревякина уныло и зябко. Промозглая сырость проникла в жилье. Лида, набросив на плечи теплый платок, готовила на кухне обед. Кузьма и Ваня Пиванов, притащив со двора хворост, растапливали печурку. В комнате едко пахло дымком.

Всю ночь Жора и Женя набирали, а потом тискали газету. Вести были хорошие: под Корсунь-Шевченковским окружена большая группировка фашистских войск, морской путь из Крыма в Румынию стал для врагов «дорогой смерти». Перед рассветом Жора с Женей ушли, захватив с собой все, что успели отпечатать. Кузьма с Иваном сменили их и только недавно закончили тираж.

Промывая в миске просо, Лида беспокойно поглядывала на мужа. Александр с посеревшим лицом ходил из угла в угол в соседней комнате. На рассвете он вслед за Жорой ушел из дому, предупредив, что идет к Михайлову и скоро вернется, а пришел лишь несколько минут назад. По его глазам, пятнам на щеках и нервно двигавшимся желвакам Лида поняла, что он очень расстроен.

За все время их семейной жизни лишь трижды Лида видела мужа таким взволнованным: когда он узнал о расстреле Максима Пахомова и после арестов Кочегарова и Маши Гаврильченко. Неужели опять что-нибудь случилось?

Лида ценила хладнокровие мужа, его выдержку, невозмутимость. Он всегда был жизнерадостен, приветлив, уравновешен и с ней и с товарищами. А теперь не узнать. Совсем издергался. После ареста Маши ночами почти не спит. Среди ночи выходит во двор, курит, потом глаз не смыкает до рассвета. Да, провал Маши — страшный удар! С нею связаны судьбы многих людей. Не перечесть парней и девушек, которые получили от нее поддельные справки, биржевые карточки, были освобождены от угона в Германию. А подготовка похода пленных и подпольщиков в лес, к партизанам? Ведь это она по заданию Саши подыскала конспиративную квартиру на Воронцовой горке в доме рабочего порта Петра Григорьевича Макарова, где теперь назначено место сбора всей группы. Она, Лида, хорошо понимает Сашины тревоги, полностью их разделяет. Как поведет себя Маша на следствии? Хватит ли у нее мужества выдержать пытки?

Вчера вечером Жора принес еще тревожную весть. Виктор Кочегаров ухитрился передать из тюрьмы: Миле Осиповой и Мише Шанько надо скрыться. Но они не решаются, боятся — эсэсовцы расстреляют родителей, сестер, братьев.

Кастрюля с баландой стояла уже на плите, когда Александр вышел на кухню и присел на корточки у печурки рядом с Ваней. Тот достал горевшую лозинку, дал прикурить и участливо спросил:

— Ты что, Саша, такой сумной? Сам на себя не похож.

— В самом деле, что с тобой? С Михайловым поругался или стряслось что-нибудь? — присоединилась Лида.

— Пока не стряслось. Но стрясется! — Александр встал и направился к выходной двери.

— Не уходи, кури здесь. И расскажи толком, в чем дело. Чем ты расстроен? — попросила Лида.

— Я взбешен. Взбешен отношением Михайлова к нашему делу, всем его поведением!

Более пятнадцати месяцев Михайлов находился в концлагере. Он создал несколько подпольных групп из военнопленных, которыми руководил, наладил связи с некоторыми коммунистами в городе, в частности, с Галиной Прокопенко.

Галина выросла в семье старых большевиков, участвовала в гражданской войне, муж ее, командир Богучарского партизанского полка, погиб в боях с белогвардейцами. Галина была коммунисткой, смелой, энергичной женщиной; она организовала в городе подпольную женскую группу, в которую вовлекла дочь, комсомолку Валю, и своих бывших сотрудниц по военторгу — коммунистку Елену Тютрюмову и двух беспартийных патриоток — Евдокию Висикирскую и Нину Николаенко. Галина часто под видом родственницы появлялась в концлагере и вместе с продуктами передавала Михайлову гранаты, запалы — все, что тот просил. А от него приносила антифашистские листовки, написанные им самим и полученные от Ревякина, которые женщины размножали и распространяли по городу.

Михайлов понимал, что после побега ему придется скрываться. Слишком уж много севастопольцев знали его в лицо, знали как бывшего работника горкома партии. Поэтому Михайлов заранее передал все связи Ревякину, которого как коммуниста никто в городе не знал. Еще месяца за полтора до побега Михайлов дал Галине записку и направил ее на Лабораторную. Женщины безотказно выполняли все задания Ревякина: добывали подложные документы, одежду, гранаты, распространяли листовки. Висикирская и Николаенко доставали бумагу для газеты и даже ухитрились раздобыть килограммов пятнадцать нового шрифта, что позволило выпускать газету не на одной, а уже на двух страницах. Галина и Елена Тютрюмова работали уборщицами в морской комендатуре и карательном отряде. Через них подпольщики узнавали замыслы карателей, выявляли провокаторов. Работой женской группы Ревякин был очень доволен и, когда Галина с Валей переселились на Лабораторную, лично поддерживал с ней связь. Не менее охотно привлек он к делу и рабочего Калинина, рекомендованного Гузовым. При содействии Калинина радиоприемник, похищенный ребятами у коменданта Филле, был тогда же установлен в погребе железнодорожника Никонова.

Таким образом, к осени сорок третьего года КПОВТН объединила в своих рядах и тех, кто уцелел после разгрома в порту группы Сильникова, и тех, кто связан был с Михайловым. Все руководство коммунистическим подпольем сосредоточилось в руках Ревякина. Лишь несколько железнодорожников, с которыми держал связь Михайлов, Ревякин не торопился включать в работу организации. Этих людей он лично не знал и потому решил сперва присмотреться к ним.

К побегу все было подготовлено. Михайлов ждал лишь удобного момента. В октябре, когда советские войска после штурма Перекопа прорвались к Армянску, Михайлов бежал. На следующий день бежали еще девять пленных, среди них был и Василий Осокин. В эти дни газета «За Родину» оповестила население города о вступлении Красной Армии на территорию Крыма и призывала всех патриотов быть готовыми ударить по врагу с тыла. Севастопольцы ликовали.

Во всех районах города шли облавы и обыски. Разыскивали «партизанскую типографию». Комендатура и городской голова усилили надзор за каждым домом. Заборы и стены домов пестрели приказами. В одном говорилось: «За оказание помощи партизанам люди, замешанные в этом, будут повешены и будут висеть и сохнуть, как кочан кукурузы». В другом повторялись посулы: «Тем, кто окажет помощь в розыске партизан и партизанской типографии, будут выданы пособие в размере 50 тысяч марок, особый паек и обеспечена хорошая квартира».

Но подпольщики и беглецы из лагеря оставались неуловимы. Михайлов, запутывая следы, менял конспиративные квартиры, которые заранее подготовил ему Ревякин. После побега он отошел от работы подполья и был связан лишь с теми железнодорожниками, которые обеспечивали ему укрытие. Прошло три с лишним месяца. Заточение и бездействие начали Михайлова тяготить. Полагая, что охота за ним прекращена, он повел себя неосторожно. На другой день после ареста Маши к Ревякину прибежал Пиванов. Час назад, проезжая на машине у вокзала, он встретил Михайлова. И хотя тот отрастил бородку, сразу его опознал.

Ревякин, не дописав статью, пошел на Воронцову горку. Он попросил Михайлова не нарушать конспирации. Предложил ему возглавить группу и отправиться в лес к партизанам.

— Покидать город я не намерен! — возразил Михайлов. — На станции провалена молодежная диверсионная группа. Кому же там теперь действовать, как не моей группе? Мы должны станцию парализовать. И что скажут товарищи? Дезертировал! Мне уйти сейчас — все равно что бежать с поля боя. Позор!

— Мы сумеем объяснить им причину твоего ухода, подсказать, как действовать.

— Нет, нет и нет!

Михайлов лишь переменил квартиру, но осторожности по-прежнему не соблюдал.

Вчера в назначенный час, когда уже вечерело, Василий Осокин шел на Лабораторную. Шел не спеша, поглядывая, не увязался ли за ним шпик. Ничем не выделялся и не привлекал внимания этот светловолосый, коренастыйдвадцатипятилетний парень. Только усмешливые светлые глаза, глубоко запавшие под косматыми нависшими бровями, их цепкий взгляд, от которого ничто не ускользало, выказывали ум, наблюдательность и сметливость.

После побега из лагеря он не сидел без дела: писал обращения к военнопленным с призывом к саботажу, помогал распространять газету. Человек он был проверенный, надежный, и Ревякин без колебаний поручил ему вести к партизанам первую партию подпольщиков.

Осокин шел с донесением. Все, что было намечено, он выполнил: на квартиру Макарова были перенесены мешки с продовольствием и одеждой, ручной пулемет, взятый у Кости Белоконя и Коли Михеева, — словом, все необходимое для похода. Не хватало только на всех оружия. Как быть? Без оружия в горы не пробиться. Правда, у Саши, кажется, есть какой-то план добычи оружия…

Переходя вокзальную площадь, Осокин держался настороже, опасаясь встреч с жандармами и полицаями. И тут он заметил Михайлова, который, видимо, с хозяйкой конспиративной квартиры, поднимался по лестнице в гору на слободку. Они оживленно беседовали.

Сообщив о подготовке к походу, Осокин рассказал Ревякину и о встрече с Михайловым.

— Черт те что! — вскипел Иван. — Расхаживает по городу, как с молодой женой. Это может плохо кончиться.

— В лес его! В лес! И как можно скорей, — поддержал его Жора. — И сам завалится, и других подведет.

— Согласен. Сейчас для нас главное — осторожность, — сказал Ревякин. — Надо суметь выстоять.

Утром, как и условились, Ревякин зашел за Осокиным, и они отправились на гору. По дороге Александр обдумывал, как тактичней и убедительней вести предстоящий разговор с Михайловым. Какими доводами сломить его сопротивление.

Одну за другой они обошли три конспиративные квартиры. Михайлова нигде не было.

— Пойдем к железнодорожнику. Наверняка он там, — сказал Осокин.

Подойдя к дому, где сейчас жил Михайлов, Осокин постучал в дверь.

— Кто там? — послышался за дверью грудной женский голос.

— Свои. Осокин.

Дверь открыла молодая женщина в тесном цветастом халате. Полное лицо хозяйки выражало благодушие и довольство.

— Николай у вас? — спросил Ревякин.

— Идемте, у нас ход через кухню.

Хозяйка закрыла на задвижку наружную дверь и пошла впереди.

— У вас кто-нибудь есть? — спросил ее Осокин.

— Никого. Мы одни.

— А муж?

— На работе. — Хозяйка распахнула перед ними дверь. Кухня дохнула на пришедших букетом дразнящих запахов.

На раскаленной плите в большой сковородке скварчало сало с картошкой, на кухонном столе стояло блюдо с горкой белых пышек, наполовину прикрытых полотенцем. Хозяйка кивнула на боковую дверь:

— Он там.

По всему видно было, что голод, косивший людей в оккупированном городе, благополучно миновал этот дом. Александр, который не ел со вчерашнего дня, отвернулся и прошел через кухню в небольшой коридор, а из него в комнату.

Михайлов заканчивал бритье. Он, видимо, недавно встал; на нем была безрукавка, заправленная в черные брюки навыпуск, и тапочки на босу ногу. Бороду он снял и теперь тщательно доскабливал подбородок. Скосив на вошедших глаза, он сказал:

— Одну минуту, я сейчас…

Когда Михайлов закончил бритье, Ревякин спросил:

— Ну как, Николай, что ты надумал?

— Тут дожидаться прихода наших войск. Работы в подполье хватит. А о провале можешь не беспокоиться. Никаким немецким ищейкам меня не сыскать. У меня, сам знаешь, пять конспиративных квартир. Хозяева надежные. Твое же мнение для меня не закон. Мы с тобой, как говорится, на равных…

— Это не мое мнение, а всех товарищей, — Ревякин подавил волнение. — Ты, Николай, бравируешь и рискуешь. Ты один из основателей подполья. Тебя тут все знают, за тобой охотятся, а ты лезешь на глаза людям. Не думай, что только Пиванов, Осокин и Петька с ребятами видели тебя на прогулках. Тебя видели многие встречные. Ты ведешь себя так, будто один и ни с кем не связан.

— А я сегодня перейду на другую квартиру и — концы в воду.

— Это уже ничего не изменит. Не исключено, что и тебя и того, с кем ты шел, шпики уже выследили! Возникла угроза провала и твоего, и конспиративных квартир, и всех товарищей, которые к тебе ходят. Тебе надо уходить в лес, пока не поздно.

— Мало ли что вы там за меня решили. А я ваше мнение считаю ошибочным. Понял? И выполнять не буду!

— Напрасно. Ты же знаешь об арестах Кочегаровых и Маши? Партия не простит нам легкомыслия…

— Хватит меня поучать! — прервал Михайлов. — Я побольше тебя в партии и не нуждаюсь в советах. Я сам за себя отвечаю.

— Почему ты упорствуешь? — вступил в разговор Осокин. Николай угрюмо молчал.

Ревякин, сдерживая раздражение, взглянул в коридор, где хозяйка не спеша копалась в корзине с картошкой, прислушиваясь к разговору.

Спокойного разговора не получалось. Ревякину и Осокину стало ясно, что Михайлов шел на разрыв, и они покинули квартиру.

У спуска с горы они остановились.

Туман еще не рассеялся. Ветерок с Южной бухты обдавал сыростью, пробирался за воротник, трепал волосы. Сняв кепку, Ревякин тряхнул головой. Казалось, он хотел не только отбросить назад волосы, но и отогнать беспокойные, жалящие мысли.

Осокин выжидательно смотрел на него.

— Насчет оружия — заходи завтра. За эти сутки все прояснится. А пока прощай, — сказал Александр.

С минуту еще Осокин смотрел ему вслед — Ревякин шел быстрым широким шагом. Казалось, в движении он ищет разрядки, хочет развеять волнение.

II

Дома Александр немного поостыл. Но когда стал рассказывать Ивану, Кузьме и Лиде о встрече с Михайловым, не в силах был сдержать прорвавшиеся возмущение и гнев.

— Слушай, Иван: беги сейчас к Галине Прокопенко, пусть немедленно предупредит Висикирскую, Николаенко и всех, кто бывает у Михайлова, чтобы к нему не заходили. Заодно и листовки ей отнеси, — попросил Ревякин.

Вскоре Александр ушел в школу на Корабельную. После уроков он встретился на явочной квартире с Михаилом Фетисовым, через которого поддерживал связь с Владимиром Мариченко, служившим в полиции на Северной стороне. Но от последнего никаких сведений не поступало.

Под вечер, вернувшись домой и наскоро поев, Александр сел писать. В своем разведдонесении и письмах в обком партии он сообщал о существовании подполья, о необходимости создания боевой дружины, которая во время битвы за город могла бы ударить по немцам с тыла, просил прислать автоматы, винтовки, мины, взрывчатку, фотоаппарат, рацию и план города.

Было близко к полуночи, когда все написанное он спрятал в подземелье и, чтобы не разбудить Лиду, лег на кухне за ширмой. Но сон не приходил. Промаявшись с час, Ревякин поднялся и вышел на веранду курить.

Он чувствовал — почва под ногами становится зыбкой, подобно трясине: неосторожный шаг — и поглотит пучина. Немедленно, не откладывая надо отправить в лес всех, кто бежал из лагеря и не загружен работой в подполье. Иначе не избежать новых жертв. А как быть с оружием? Осокин прав, невооруженным в горы, которые кишат карателями, не пробиться. Добудет ли оружие Мариченко?

С Володей Мариченко он познакомился в первые месяцы оккупации на Корабельной стороне в доме его дальней родственницы. Ему понравился этот высокий, статный, красивый парень. Его открытое мужественное лицо, ясный, твердый взгляд внушали доверие. До войны он слесарил в порту, после оккупации города долго уклонялся от учета на бирже труда. Он выполнял разные поручения Ревякина: добывал одежду, когда готовился побег пленных из лагеря, подыскивал им квартиры, охотно брал и давал читать своим друзьям листовки. Осенью, когда на улицах города все чаще и чаще стала появляться газета «За Родину», когда жандармы начали охоту на партизан и всех, кто не работал, забирали как саботажников в концлагерь, Мариченко попросил знакомого рыбака дядю Паву перевезти его через бухту на Северную сторону. Здесь с ним и повстречался Ревякин, который дважды в неделю приезжал туда на занятия в школу.

— Уж и не знаю, Саша, что делать. Говорят, и тут того и жди будет облава. Куда податься? И жрать нечего. Все уже загнал, остались вот штаны да рубаха.

— А ты на работу поступай. Вон туда, — Александр указал на гору, где за разбитой снарядами церковью виднелся большой белый дом.

— В полицию? Да ты что?.. Я ж комсомолец!

— Вот и отлично. Нам как раз нужны там свои люди.

— Меня ж сразу арестуют и по этапу в рейх.

— Не бойся! Иди прямо к начальнику полиции Пьеро. Он поможет. И не теряй связи со мной…

Поведение начальника полиции давно уже привлекало внимание Ревякина. Переезжая на лодке или на катере через Северный рейд, Александр всегда прислушивался к разговорам женщин. Рыбачки обычно последними словами честили коменданта, который не давал им пропусков в город, чтобы отнести передачи мужьям и братьям, заключенным в концлагеря. Получалось, всякий раз их выручал Пьеро, который всегда давал пропуска.

— Он немец? — поинтересовался однажды Ревякин.

— Да нет! Тутошний он. Из рыбацкой семьи, — отозвалась пожилая женщина. — Кабы не Володя Пьеро, наши мужья померли бы с голоду за колючей проволокой.

— А почему у него такая фамилия?

— Говорят, у него в роду были греки.

Поведение Пьеро казалось загадочным. Быть может, он, предвидя крах оккупантов, хочет заручиться расположением населения?

Ревякин прислушивался к разговорам, осторожно расспрашивал жителей, школьников и узнал еще кое-что. Пьеро выручил из беды несколько парней, которым угрожал арест за саботаж: дал им биржевые карточки, необходимые справки и устроил на работу в пожарную охрану, где работал Фетисов. А потом Ваня Пиванов рассказал Ревякину, что трое пленных через родственников получили от Пьеро паспорта и бежали из лагеря. Посылая Мариченко в полицию, Александр стремился не только к тому, чтобы иметь там своего человека, ему представлялся удобный случай еще раз проверить Пьеро.

Пьеро охотно принял добровольца. Узнав, что Володя окончил десятилетку и понимает по-немецки, он направил его в комендатуру, где нужен был переводчик. Володя не только переводил, но и выписывал пропуска, выдавал жителям необходимые справки, периодически дежурил по участку. Словом, Володя стал в курсе всех дел и комендатуры и полиции. Через него Ревякин узнавал о секретных приказах городской комендатуры, обо всем, что творилось на Северной стороне. Как-то он рассказал, что ночью комендантский патруль задержал трех вооруженных партизан. Их привели в участок и начали избивать. Прибежавший из дому Пьеро прекратил расправу и сделал выговор дежурному, что тот не вызвал его немедленно в участок. Задержанные были освобождены. Коменданту Северной стороны Пьеро сказал, что эти люди выполняли его задание.

Чтобы выяснить отношение Пьеро к подполью, Ревякин посоветовал Мариченко дать ему газету «За Родину» и, если тот спросит, откуда она, сказать, что подобрал на улице. Прочитав газету, Пьеро спрятал ее в карман, посмотрел на Володю большими умными глазами и тихо сказал: «Найдешь еще — приноси». Володя Мариченко стал давать Пьеро все свежие номера «За Родину», и тот ни разу даже не спросил, где он их берет. Только стал чаще назначать его в ночное дежурство по участку и доверительней относиться к нему. Между ними словно установился молчаливый контакт.

Вскоре произошел случай, который намертво связал их судьбы.

Как-то в январе Володя задержался в комендатуре дольше обычного. Кроме него и коменданта Швабе, старого служаки из резервистов, никого не было. В это время в помещение вошел рябой мужчина, назвался Барюковым и спросил коменданта. Переводчица уже несколько дней болела, и Володе пришлось быть посредником в разговоре. Швабе, хоть и понимал по-русски, но говорить не умел. Барюков заявил, что в пустующей крайней хате на слободке — два партизанских разведчика. Они зашли, когда темнело, и, наверно, остались ночевать.

Швабе тут же позвонил в городскую комендатуру и в СД Майеру, затем вызвал наряд жандармов и карателей и приказал немедленно арестовать партизан.

Через час арестованные были доставлены в комендатуру, где их уже поджидал офицер-эсэсовец, прибывший из города на катере. Когда партизан под конвоем увезли в город, Володя поспешил рассказать обо всем Пьеро. Тот уже спал и вышел на стук в исподнем белье и накинутой на плечи шинели. Чтобы не разбудить детей и жену, они прошли на кухню. Перечисляя приметы партизан, Володя увидел, как Пьеро побледнел.

— Это же… ко мне шли, — прошептал тот. — Ах, рябая змея! Прикидывался своим… Он и других выдаст. Должны еще прийти.

— Заткни ему глотку, — предложил Володя.

— Его увезли в город?

— Нет, он остался.

— Значит, дома, — густые черные брови Пьеро сошлись на переносице, а глаза недобро сверкнули. — Вот мы и возьмем его будто на допрос в СД, к Майеру. Подожди тут…

Через несколько минут он вернулся уже одетый по форме и спросил:

— Ты знаешь, где стоит мой ялик?

— Знаю.

— Вот туда его и отведем. Будет гадюка собой рыбу кормить.

Перед уходом Пьеро взял с кухонной полки гирю и положил в карман.

Когда на следующий день агенты службы безопасности появились на Северной, то Барюкова в хате, где он жил один, не оказалось. По слободке поползли слухи. Одни говорили, что он сбежал, другие — что за предательство убит партизанами, третьи уверяли, что утонул.

Об участи, постигшей предателя, узнал Ревякин, которому Володя все рассказал.

— Сейчас идет следствие. Боюсь, как бы меня и Пьеро не зацапали.

— Вот что, Володя, — лицо Александра вдруг оживилось, — ты от Фетисова знаешь: нам позарез нужны оружие, топографическая карта Крыма и полицейское обмундирование. Добудешь?

— Добуду, — подумав, сказал Володя. — Можно взять у нас на участке.

— Тогда бери и сматывайся из полиции. А через несколько дней мы тебя с Фетисовым отправим в лес. Обмозгуй, как все провернуть, чтобы не зацепило Пьеро.

— Если смотаюсь, подозрения по делу Барюкова целиком падут на меня. Но за пропажу оружия Пьеро, пожалуй, несдобровать.

Расставаясь, Ревякин и Володя условились, как и прежде, держать связь через Фетисова и раз в неделю встречаться у Володиной родственницы на Корабельной.

Прошло несколько дней, а от Мариченко вестей не поступало. С беспокойством ехал Александр в школу на Северную сторону. Однако из разговора с уборщицей школы он понял, что никаких происшествий за эти дни на слободке не случилось, и это его немного успокоило.

У Гузова в тот день уроков черчения в школе не было, и Александр после занятий возвращался на пристань один. День выдался теплый и ясный. Изредка повеет в лицо ветерок, дохнет извечными запахами рыбацкого поселка — рыбы, просмоленных канатов, водорослей, пригретой солнцем земли — и снова затихнет.

Катер недавно отошел, и пристань пустовала. Только у кнехта причала стоял полицай в ладно пригнанной по фигуре серо-зеленой шинели. Это был Мариченко.

«Меня ждет», — подумал Александр и решил поговорить с ним. Хотя на причале никого не было, приходилось соблюдать осторожность: из любой хаты на горе пристань как на ладони. Пройдя по мосткам, Ревякин сел на другой кнехт лицом к берегу, спиной к Володе и, не оборачиваясь, тихо спросил:

— Ну как с тем делом?

— Все выполню, — так же тихо ответил Володя. — Через три дня, в ночное дежурство…

— Что слышно из лесу?

— Прочес идет у сел Гавры и Кучук-Узенбаш. Туда со всего Бахчисарайского района стягивают карателей…

— Все. Кончаем, — оборвал разговор Александр.

К пристани подходила группа женщин, а справа, из глинобитной хибарки, что стояла над обрывом у самого берега, вышел пожилой рыбак в брезентовой робе с веслами на плече и стал по тропке спускаться к ялику, привязанному у деревянных мостков. Лицо рыбака, прокаленное ветрами, солью, зноем, было темным, только правую щеку, как след от удара хлыста, пересекал желто-белый рубец.

Ревякин знал этого аборигена рыбацкого поселка — Павла Ивановича Григорьева по рассказам Володи. Раза два переезжал с ним на ялике в город, когда возвращался после уроков. Ему нравился этот суровый, молчаливый рыбак. В могучих плечах его и цепкой моряцкой походке вразвалку чувствовалась скрытая сила.

— Э-гей! Дядя Пава! — Мариченко поднял руку, приветствуя рыбака, и сошел с причала на берег. — Ты не подкинешь меня в Аполлонову балку или на Павловский мысок? Кстати, дело к тебе есть.

Рыбак положил весла в ялик.

— Не сручно мне, Володя… Ну ладно уж, сидай. Начальству не положено отказывать, — сказал он, пряча в усах улыбку.

…С того дня Володя Мариченко не давал о себе знать. Сегодня его дежурство. Сегодня ночью истекал назначенный им срок.

Опершись на косяк двери веранды, Ревякин курил.

Что таит эта сырая, туманная зимняя ночь? Что сулит она — радость успеха или огорчения? Быть может, в эти минуты решается судьба похода? Впрочем, чего гадать — орел или решка? Володя не бросает слов на ветер. Всегда был точен и аккуратен.

Кончив курить, Ревякин вернулся в дом, сел за стол, решив написать письмо на родину и отдать Осокину. Взяв лист бумаги, он задумался.

Прошло три года, как он расстался с отцом и матерью, с родной далекой Саратовщиной. Незадолго до лета сорок первого года, окончив институт, он вернулся из Балашова в свой колхоз. Учительствовать не пришлось в родном селе — началась война, и с первых дней он на линии огня. Рядовым бойцом артиллерийского полка сражался в южных степях Украины, оборонял Одессу, затем Севастополь. Его полк стал гвардейским, краснознаменным. После второго ранения его наградили орденом Красной Звезды, присвоили звание гвардии старшины и приняли в партию. Его не вернули на батарею, а до окончательного выздоровления послали работать на продсклад полка. В госпитале он получил последние вести из дому. Мать тогда писала: отец рвется на фронт, что ни день ходит в райвоенкомат. «Да, старик не мог усидеть дома. У него кипучая кровь рубаки-буденновца», — подумал Александр. Вспомнились рассказы отца о жестоких схватках с деникинцами в вихревых рейдах красной конницы по тылам белополяков. Где-то он теперь? Все еще в колхозе или где-нибудь на Днестре, Житомирщине, а может, под Ленинградом? Александр обмакнул перо в чернила.

«Дорогие папа и мама! — писал он. — Шлю вам из далекого края горячий сыновний привет и множество лучших пожеланий. Еще братский привет сестрам Марусе, Шуре, Вале и братишке Володе. Вы долго не получали от меня никаких вестей и, вероятно, считаете убитым. Но я жив. Подробней о своей жизни сообщить не имею возможности. Скажу лишь одно: живу примерно в том месте, где последнее время был, и в скором будущем надеюсь увидеться. Очень хочется что-нибудь узнать о вас. Но это пока невозможно.

С сыновним приветом, ваш сын. Всех крепко целую».

III

День теплый, пасмурный. Небо обвисло космами набухших облаков. Казалось, вот-вот польет, но дождя не было. К вечеру с моря снова наполз туман, поглотив голые грязно-рыжие холмы Северной стороны и главный рейд. Февральский день короток. А когда пасмурно да еще туман, он кажется еще короче.

В густых сумерках перед вступлением на дежурство Мариченко пересек площадь у пристани и взобрался на косогор у берега, где стояла хатенка рыбака.

Дверь открыл дядя Пава, провел его в кухоньку, освещенную коптилкой. Малюсенькое окошко было плотно завешено тряпьем. Рыбак смотрел на Володю и ждал. Он был скуп на слова, жизнь приучила его не сорить ими.

— Сегодня ночью перекинешь меня на Корабельную, — сказал Володя. — Приготовься.

— Весла завсегда под рукой. Только ты того, пораньше, чтобы затемно обернуться.

— Буду в третьем часу. Ночной пропуск тебе выписан. Ожидай.

— Добре.

Переступив порог хаты, Мариченко скрылся в тумане. Он знал — старый рыбак не подведет. У дяди Павы свои счеты с немцами. Фашисты убили его сына в Инкермане, и сам дважды пострадал. Сперва был ранен осколком снаряда, а позже — разрывом мины, от которых навек остались несколько шрамов на теле и отметина на лице.

По дороге в участок Володя перебирал в уме, все ли он предусмотрел. Перевоз обеспечен. Компас и фонарь с запасными батарейками есть и еще есть фонарь с динамкой. Ключи от сейфа и от стенных ящиков, где лежат оружие и патроны, Пьеро перед отъездом отдал коменданту. Он всегда так делал, когда надолго отлучался из участка. Это здорово, что он отдал ключи Швабе, а сам укатил в Симферополь. Начальник городской полиции даже пакет какой-то с ним послал. Теперь у Пьеро будет алиби. Можно действовать смело. А без ключей он вполне обойдется. Отмычкой он уже не раз открывал все двери участка и стенные шкафы с оружием. Сотню патронов уже снес домой и припрятал в надежном месте, где давно лежал пистолет-автомат, подобранный в Ушаковой балке в первые дни оккупации. С железным несгораемым ящиком, в котором хранятся секретные документы, пришлось повозиться. Но все же ему удалось снять слепок и сделать ключ. Перед отъездом Пьеро предупредил: сверху в ящике лежат перечень паролей на месяц для ночного хождения по городу и топографическая карта Крыма. Кажется, все предусмотрел, все подготовил…

Когда Володя принимал дежурство, в помещении участка, как всегда, толпились и судачили полицаи. Узнав, что начальник уехал, они быстро разошлись по домам.

Приближались тихие ночные часы, которые теперь редко нарушались какими-либо происшествиями. Володя уже собирался запереть входную дверь, когда в дежурку размашистой походкой вошел Мамед по прозвищу Жорка Цыган, чернявый парень с беспокойно бегающими глазками. Синяя кепка его была лихо сдвинута набок, на нижней губе лепился дымящийся окурок. Не здороваясь, он сел на табурет, закинул ногу на ногу и, скрутив цигарку, прикурил от не потухшей еще слюнявки.

«Вот некстати принесло эту легавую сволочь», — Володя стал листать тетрадь с записями дежурного.

Жорка Цыган до войны торговал на базаре, за воровство и поножовщину не раз был судим, отбывал наказание. С приходом фашистов он объявился в полиции безопасности, которая охотно воспользовалась услугами уголовника. В каком бы районе он ни появлялся — начинались массовые аресты. По его доносам были расстреляны сотни коммунистов, советских работников, евреев. Последнее время он неутомимо рыскал по городу, пытаясь открыть место, где скрывается «партизанская типография».

«Не я буду, если не пролезу в партизанское логово, не раскопаю ихней типографии», — похвалялся он не раз перед полицаями.

На Северной стороне Цыган появился на следующий день после таинственного исчезновения Барюкова. Было ясно, чем он занят.

Вскоре Володя понял, что Цыган, накапливая «материал», все ближе и ближе подбирается к нему и к Пьеро. Он предупредил об этом Пьеро и сам держался начеку, с нетерпением ожидая своего последнего ночного дежурства. Он понял, что появление Цыгана сейчас в участке не случайно, хочет что-то выведать, и выжидал.

Бросив слюнявку на пол, Цыган растер ее подошвой и спросил:

— Куда это начальник подался?

— Говорят, в Симферополь, — равнодушно бросил Володя.

— Чего это он надумал?

— А кто его знает? Об этом начальство нам не докладывает.

— Брось! Ты-то, его дружок, знаешь.

— Что значит «дружок»? — Володя уставился на Цыгана.

— Да нет, я к тому, — спохватился Цыган, — что он тебя взял на участок.

— Не меня только, а всех. А тебя что, в СД Майер приглашал? — усмехнулся Володя.

— Я-то сам пришел…

— Вот и я сам!

Цыган циркнул слюной сквозь зубы и, встав, небрежно бросил:

— Ну бывай! Пойду к своей марухе, — он назвал самую крайнюю улицу поселка.

— А я закроюсь и, пожалуй, прилягу, — сказал Володя, выходя с ним на крыльцо.

Он боялся, как бы Жорка не вздумал вернуться, и приступать к делу не спешил. После полуночи в участок обычно никто уже не заглядывает.

А время будто остановилось. Несколько раз Володя выходил наружу, подолгу прислушивался. Тьма и тишь, точно все вымерло. Даже собаки не лают. Туман плотно навалился на поселок.

Миновала полночь, и Володя принялся за дело. Два советских автомата, диски с полным зарядом патронов и винтовку он перенес в кладовку, где лежало обмундирование и находились чемоданы: один — с ветошью для чистки оружия, другой — с пачками автоматных и винтовочных патронов. Ветошь он вытряхнул, а патроны оставил, положил на них сверху новую немецкую шинель, сапоги, фуражку и френч с галифе. В другой чемодан легли диски, а вот автоматы не влезали. Пришлось поработать отверткой, чтобы отделить стволы от прикладов. Когда чемоданы были наконец увязаны, он вернулся в дежурку и открыл железный ящик с документами. Володя спрятал топографическую карту и тетрадь с ночными паролями в боковой карман шинели, вынес чемоданы с винтовкой из кладовой и закрыл ее и стенной ящик с оружием. Немного подумав, он бросил на пол рядом с железным ящиком самодельный ключ с отмычкой и, взяв чемоданы с винтовкой, вышел. Ключ от входной двери он забрал с собой. «Пусть повозятся, пока откроют», — подумал он.

Ветер тянул с востока — верный признак, что туман скоро рассеется и к утру повернет на мороз.

Тяжелые чемоданы оттягивали плечи, винтовка на ремне за спиной сковывала движения, но все же минут за десять он добрался до берега. Дядя Пава, уже поджидавший у мостика, молча принял поклажу, усадил Володю на корму и оттолкнулся. Ялик бесшумно исчез в тумане.

Володя облегченно вздохнул и, отвернув рукав, посмотрел на светящиеся стрелки часов. Три. До рассвета четыре с лишним часа. За это время надо доставить чемоданы на Комсомольскую улицу к Фетисову, если тот не встретит на берегу, сбегать домой, прихватить припрятанный автомат с патронами и успеть затемно пробраться на Воронцову горку. На Корабельной уж нельзя оставаться. С утра Жорка Цыган начнет за ним охоту, и в квартире наверняка устроят засаду.

IV

Темнело, когда к Ревякину пришел Ваня Пиванов. Александр что-то писал в тетради. Ваня спустился в типографию и стал тискать последние два десятка газет, которые не успели ночью отпечатать Жора и Костя Белоконь.

Сделав последние записи в дневнике, Александр тоже спустился в подземелье, чтобы спрятать тетрадь в нише, где хранились разведдонесения, письма и два комплекта подшивки газет.

— Я пошабашил, — сказал Иван, стирая ветошью краску с рук. — Бумага вся вышла. Надо доставать еще.

— Висикирская принесет.

Они поднялись наверх и, закрыв лаз, придвинули к стене шкафчик с посудой. Ваня вымыл руки и уже хотел идти домой, но в это время раздался условленный стук в кухонное окошко. Александр открыл дверь и впустил Осокина.

— Вам привет от Маши. Ее только что выпустили, — сказал разведчик.

— Когда?! — воскликнул Александр.

— Неужто выпустили? — Ваня весь засветился. Лида с шитьем появилась в дверях.

— Час назад. Я был у Ани Киселевой, когда Маша пришла домой. Страх смотреть на нее. Все лицо в синяках и подтеках..

По рассказу Маши, причиной ареста послужил донос. Ей предъявили обвинение в том, что она выдавала фиктивные справки военнопленным, бежавшим из лагеря, и биржевые карточки. Ее избивали, допытывались, кто давал ей задания, где находится подпольная типография. Она все отрицала. Улик у следователя не было, и «за недоказанностью обвинения» ее освободили.

Не успела Маша закончить свой рассказ, раздался стук. Хозяйка поспешила спрятать Осокина в чулан с дровами. В дом ввалились два жандарма. Убедившись в том, что Маша дома и в квартире, кроме нее и хозяйки, никого нет, ушли. Выждав, Осокин через соседний двор и огороды выбрался на другую улицу и поспешил на Лабораторную.

— Как быть с Машей? — спросил он Ревякина.

— Заявились, говоришь, жандармы? Значит, установлена слежка. А что, если ее выпустили как приманку? — предположил Александр.

— Наверняка так, — отозвался Ваня.

— А если так, ее надо отправить в лес вместо Кузьмы. Он пока в надежном месте и еще тут пригодится. Вот что, Вася, скажи Маше, чтобы она этой же ночью перебралась к Макарову. Завтра ты заберешь ее с собой в лес.

— А слежка?

— Пошли свою хозяйку за ведром или за корытом и черкни записку. Словом, подумай, как лучше сделать. А как с оружием?

— С оружием порядок. Все доставлено на квартиру Макарова: три автомата, две винтовки, карабин и ручной пулемет, есть еще четыре револьвера.

— Как с патронами, гранатами?

— Гранат штук сорок и патронов ящика два наберется.

— Отлично! — Ревякин потер руки. — Теперь, Вася, все зависит от тебя, как командира, и от товарищей. В дороге всякое может случиться. Всего не предусмотришь. Если не удастся сразу пробиться к партизанам, действуйте как самостоятельный партизанский отряд. Перед отправкой я скажу всем: возврата сюда нет. Заместителем у тебя будет моряк Громов, он находчив и решителен. А теперь давай займемся маршрутом.

Александр спустился в подземелье, вернулся с топографической картой и расстелил ее на столе.

— Вот погляди, что я вчерне набросал, и внеси поправки. Вместе с Осокиным они склонились над столом. Разведчик внимательно изучал нанесенный пунктиром маршрут.

— Есть несколько поправок, — наконец сказал разведчик. — Надо идти северней деревни Скели, держаться подальше от байдарских полицаев. Уж очень они усердствуют. Затем надо идти вот здесь. Здесь путь короче, я знаю, — он провел пальцем по карте. — Наш полк тут с боями проходил. Но есть одна закавыка.

— Какая?

— Как вот тут проскочить незаметно? — Осокин указал на пространство от окраин города до лесной полосы. — Это место все на виду. А у Черной речки, сам знаешь, контрольные посты.

— Тут вы проскочите с Чайкой на машине.

— С какой Чайкой? — Осокин удивленно вскинул глаза на Ревякина.

— С Наташей Величко. Она работает со мной водителем в штабе ШУ, — вступил в разговор Ливанов. — Ты о ней не слышал?

— Так бы и сказали. Слышал, конечно.

— А годится она на такое дело? Не испугается? — вставила Лида.

— Это ж такая деваха, что троих парней в рукавице упрячет! — горячо вступился Пиванов.

— Иван прав, Наташа смелая, — подтвердил Александр. — К тому же ей не впервые ехать по Ялтинскому шоссе. Там все постовые знают ее. Лучшего водителя нам не найти. Но сомнения Лиды не рассеялись.

— Все же лучше бы парня, да поотчаянней. Вот вроде тебя, Ваня, — возразила она.

Ревякин улыбнулся:

— Расскажи-ка Лидуше, Иван, как Наташа спасала мужа и батарею, а мы закончим с Васей прокладывать маршрут. Ему еще нужно сходить к Маше.

— Пойдем, Лида, к тебе. Я расскажу тебе о силе женской любви. Вы, женщины, страх как обожаете такие истории.

Лида засмеялась, вошла в свою комнату и села на кровать. Иван примостился рядом на табурете.

— Ты помнишь, Лида, как в декабре сорок первого фашисты прорвались было у горы Мекензи?

— Еще бы! Это во время второго штурма?

— Вот-вот. Тогда лейтенант Николай Величко со своим взводом морских пехотинцев вынужден был отойти на ближайшую батарею, а враги ее окружили, в двух местах перерезав Симферопольское шоссе. В тот день взвод Величко и артиллеристы отбили шесть атак. Но при последней снаряды у них кончились, да и патронов осталось мало. Наташа, узнав про это, не растерялась и, нагрузив полную машину снарядов, вызвалась пробиться на батарею к мужу. Начальство, конечно, не пускает — вся дорога пристреляна. Попадут в снаряды — от грузовика винтика не найдешь. А она твердит: прорвусь, прорвусь, немцы, дескать, не успели еще закрепиться. Ну и добилась своего. Вся надежда у нее была на скорость и на фары. Фары у ее машины что твой прожектор. И вот ночью на полном газу она рванула по шоссе и сшибла первый вражеский заслон, подмяв двоих под колеса. Ее обстреляли из автоматов, потом снарядами, а она знай мчится. Проскочила километр, захваченный фашистами, а перед ней прямо на дороге четыре автоматчика сигналят красным фонарем: «стой». Наташа включила фары и ослепила их. Те растерялись, попрыгали с дороги в кювет. А ей того и надо: выиграть секунду. Она проскочила и этот заслон. А потом опять поливали из автоматов, а с высотки застрочил пулемет. Ну и ранили ее в руку.

— Там же страшная крутизна, — вставила Лида.

— Наташа там чуть не слетела в пропасть, да вовремя выправила машину и, повернув за скалу, выскочила прямо к батарее. Утром враг снова пошел в атаку на батарею. Знали, что снарядов нет, и совсем обнаглели. Прут в полный рост.

Ну и дали там им напиться. Покосили сотни три. А тут наши части подоспели.

— Видно, Наташа крепко мужа любила?

— А как же! Потом сам командующий армией генерал Петров, вручая награду, сказал Николаю Величко: «Вы, лейтенант, счастливый. Вы можете гордиться не только отвагой своей жены, но и ее любовью. Берегите вашу любовь».

Лида задумалась.

— Да, Ваня, любовь — великая сила, — прервала она наконец молчание. — Мы вот говорим, что нами движет вера в наши идеалы, сознание, долг, а я бы добавила еще: и любовь. Любовь к дорогому тебе человеку, к местам, где ты родился, к небу, под которым вырос. Любовь эта умножает душевные силы, придает мужества, воодушевляет на подвиг…

Когда Лида с Ваней вернулись на кухню, Осокин уже ушел, а Александр готовил к набору обзор радиосводок с фронта.

Последний рейс

I

Наташа вышла из концлагеря, как всегда, в сопровождении полицая, которого в штабе ШУ, где она работала, должен был сменить постоянный конвоир-немец.

Сыпал мокрый снег, образуя под ногами грязно-серое месиво. Наташа была озабочена: сегодня предстояла поездка в горы. А удастся ли вырваться?

Для рейса в горы ее грузовик не годился: мотор барахлил, сцепление и тормоза были не в порядке, а главное — не было каркаса для брезента. В открытом кузове вооруженных людей не повезешь — на первом же контрольном посту патруль задержит. И Наташа решила поставить грузовик в ремонт. Прикинув, сколько дней на это потребуется и кто и когда из конвоиров ее сопровождает, она назначила отъезд группы подпольщиков в лес на сегодня — одиннадцатое февраля, на два часа дня. Она считала, что времени на ремонт за глаза хватит. Но просчиталась.

Ремонтировали двое: дядя Степа, пожилой, степенный рабочий с прокуренными до желтизны усами, и Тимошка, высокий, тощий, задиристый парень. Работали они всегда с прохладцей. Там, где в два дня можно управиться, тянули неделю, а то и больше. Но автомашины, пройдя через их руки, недолго бегали. Барахлили моторы, плавились подшипники, летели зубья шестерен. Как-то, слив масло, Наташа обнаружила подсыпанный в картер песок, а Пиванов Ваня из разобранной коробки скоростей вместе с поломанными зубьями вытащил стальной болт. Она сразу догадалась, чьих это рук дело, но решила помалкивать. Дядя Степа с Тимошкой делали именно то, к чему подпольщики призывали в своих листовках.

Если бы не Саша Ревякин, не быть бы ей тут. Это он настоял на том, чтобы она устроилась шофером в штаб ШУ, который собирал цветной лом для заводов Рура, и тем самым спас ее от угона на каторжные работы в Германию. Он же и Ливанова направил сюда, снабдив подложными документами. Тимошка же с дядей Степой, опасаясь угодить за саботаж в концлагерь, сами пришли в гараж. Но и они не собирались служить верой и правдой фашистскому рейху. От нее не ускользнули их хитроумные проделки и подвохи.

Ремонтируя ее машину, Тимошка, видимо, готовил очередную каверзу. Но теперь Наташа не могла допустить никаких подвохов. На карту ставилась жизнь десятка подпольщиков, ее долг и честь патриотки. И она решила принять участие в ремонте. Вчера ее присутствие особенно раздражало слесарей. Тимошка не разговаривал, только изредка поглядывал на нее маленькими насмешливыми глазками. Когда она попросила его получше отладить рулевое управление, тормоза и приклепать стойки каркаса для тента, Тимошку прорвало:

— И чего ты тут крутишься? Тебе больше всех надо? — Его глаза злобно сверкали. — Выслуживаешься?

Наташа оставила без внимания его слова, явно рассчитанные на то, чтобы побольней ее уколоть.

— Ремонт надо закончить сегодня. Завтра в час дня я должна выехать.

— Она, вишь, боится, что мало соберет лома на бомбы! — презрительно бросил Тимошка.

— Помолчи! — одернул его дядя Степа. — А ты, Наташ, иди себе, не волнуйся. Все будет сделано, — примирительно сказал он, растирая сапогом окурок. — Все сделаем, и каркас Тимоха утром поставит. К часу завтра все как есть будет в ажуре.

Но сейчас, идя в гараж, она не была уверена, что ее не подвели. Беспокоило и другое: как быть с конвоиром? Как от него избавиться?

Конвоировали двое по очереди: день — Губерт, день — Ганс Вилли. Губерт педантичен, придирчив, особенно когда нет денег на шнапс. Куда бы ни ехали — на Ялтинское шоссе, за Херсонес или к горе Мекензи, — глаз с нее не спускает — словом не даст обмолвиться с пленными, которые собирают и грузят лом. И в городе хуже цепного пса: на пять шагов от себя не отпустит. Зовет он ее «Комиссар», вкладывая в это слово то презрительную, то шутливую иронию, в зависимости от количества выпитого шнапса. Эта кличка к ней прилипла. Теперь все солдаты на контрольных постах ее так зовут.

Ганс Вилли — рослый белокурый эльзасец — покладистее. С ним можно столковаться. Он частенько показывал ей тощий солдатский кошелек. Ему всегда нужны марки на шнапс, и на подарки своей возлюбленной фрау Полине. Наташа не замедлила этим воспользоваться. Однажды она попросила отпустить ее часа на три, сказав, что ей надо перевезти топливо, чтобы заработать себе на хлеб и ему на шнапс. Ганс плохо понимал по-русски, и обычно они объяснялись мимикой, жестами. Но когда речь зашла о марках и шнапсе, он проявил необычайную сообразительность. Еще бы! Не прося у начальства увольнительной, он мог три часа провести у своей фрау и получить несколько марок на вино. И он охотно согласился.

Трех часов было вполне достаточно, чтобы отвезти к Мекензиевым горам военнопленных, которых Ревякин направлял за линию фронта для связи с советским командованием. Полученные от него марки Наташа вручила Гансу, который был очень доволен и впредь не отказывал ей в подобных просьбах.

Неподалеку от штаба Наташа увидела идущего навстречу Ганса. Значит, она не просчиталась — сегодня конвоир он. В руках у него были мешки и накладная на получение пайка.

Ганс повел ее на склад. Наташа удивилась: почему они идут пешком? Раньше за продуктами всегда ездили на машине. Ганс хмурился и что-то недовольно бурчал. Услыхав дважды имя Тимошки, она догадалась, что он ругает слесарей. Неужели Тимошка какую-то гадость ей учинил?

Ее опасения подтвердились. Когда часа через два она зашла в гараж, то увидела, что дядя Степа все еще возится с рулевым управлением, а Тимошка отлаживает тормоза. Стойки для каркаса стояли во дворе, припорошенные мокрым снежком.

Через час ей выезжать, а у них работы на день. Все рушится! Понапрасну Саша будет ждать ее. А завтра конвоирует Губерт.

Наташа недобро прищурилась, в груди у нее все закипело.

— Что же вы меня подводите? — спросила она, едва сдерживая себя.

— Как так подводим? — дядя Степа повернулся к ней, пряча в прокуренных усах добродушно-лукавую усмешку. — Сказали к часу дня все отладим. Так и будет.

— А каркас? Без него я машину не приму.

— Ну зачем тебе каркас? Обходилась раньше без тента!

— Она боится, что лом поржавеет, на снаряды не сгодится, — съязвил Тимошка.

Наташа круто повернулась к нему и с яростью сказала:

— Ты и дальше собираешься мне вредить? Не удастся! Не поз-во-лю!

— Кто тебе вредил? Ты докажи! — задиристо бросил Тимошка.

— А кто песок в масло и в карбюраторы подсыпал? Кто моторы портил? Кто подбрасывал болты и гвозди в коробки скоростей? Я молчала. Значит, так надо было. А если теперь требую, чтобы все было как положено, значит тоже так надо. Понял? И знай: если машина к часу не будет на ходу и тент не натянешь — век меня не забудешь!

Смятенье и страх мелькнули в глазах Тимошки, и он смолчал. Дядя Степа вытер ветошью руки и, вздохнув, сказал:

— Видно, Тимош, придется приклепать эти проклятые стойки. Пусть возит свой лом на наши головы и головы наших детей.

Пропитанные горечью слова старого рабочего больно полоснули по сердцу Наташу. Но что она могла им сказать? Когда-нибудь после все узнают.

Она отошла от слесарей к разрушенным бомбежками воротам гаража и прислонилась к бетонному столбу. Глядя на падавшие крупные мохнатые снежинки, она обдумывала, как выйти из создавшегося положения.

Взгляд ее скользил по редким пешеходам, по припорошенным снегом руинам.

— Вы что тут стоите?

Знакомый женский голос вывел Наташу из раздумья.

— Фрау Полина! — воскликнула она, и лицо ее осветилось улыбкой. — Прошлый раз, когда я привозила к вам Ганса, вы говорили, что скоро ваши именины.

— Да, послезавтра. А что?

— Сделайте милость, скажите Гансу, что именины завтра, что вы числом ошиблись. Пусть договорится с Губертом и завтра опять меня конвоирует. Вот поглядите, — Наташа показала правый сапог с отстающей подошвой, — все время хлюпает… вдрызг простудилась — неделю гриппую…

— Но при чем тут Ганс?

— Губерт меня на шаг от себя не отпустит, а с Гансом я договорюсь. Понимаете, есть возможность подработать — перевезти на машине дрова и уголь. Будет и мне на починку сапог, и вам на подарки.

Полина засмеялась:

— Ну хорошо. Позовите Ганса. Заодно скажу ему, что врач на три дня освободил меня от работы.

Наташа сбегала в штаб за Гансом и, оставив его с Полиной, занялась заправкой машины.

Ганс, распрощавшись с Полиной, подошел к Наташе.

— Гут, гут, Наташ. Завтра… гут, — для ясности он кивнул на ее изношенные сапоги.

Раздался гудок. Во двор въехала машина Ливанова с начальником гаража Грюнфельдом и Губертом. Ганс козырнул и пошел в помещение штаба. Ливанов вылез из кабины и подошел к Наташе.

— Я думал, ти уже в рейсе, а ты все тут отсиживаешься? — сказал он.

Она поняла, какой рейс Иван имел в виду, и громко, чтобы слышали слесари, ответила:

— Как видишь, дядя Степа с Тимошкой все еще держат машину на приколе, не хотят выпускать.

— Ясно! — Иван понял: сегодня поездка в горы срывается. Наташа догадывалась, что Иван хочет ей что-то сказать, и громко, чтобы слышали ремонтники, продолжала:

— Тимошка боится, что много лома насобираю для снарядов, — она засмеялась. — Потому и каркас на кузов не ставит.

Разговор шоферов принимал для слесарей опасный оборот. Что будет, если кто из фашистов такое услышит?

Тимошка, позвав дядю Степу, пошел с ним за стойками. Наташашепнула Ивану:

— Передай Саше, что приеду завтра в два часа.

— Если задержишься, Саша будет ждать тебя в том же месте весь день вместе с Васей Волковым, — торопливо бросил Иван и отошел к своей машине.

Наташа забралась в кабину грузовика и запустила двигатель. Она решила последовательно, начиная с мотора, проверить все узлы и ходовые части машины. Покончив с осмотром машины, она взяла банку с красной краской и осторожно подновила на передней части кузова опознавательный знак — квадрат, в котором была нарисована человеческая фигурка. Солдаты на контрольных постах, издали увидев знак штаба ШУ, часто, не останавливая, пропускали машину.

…Все как будто уладилось. Машина на ходу, тент натянут, от Губерта удалось избавиться, Ревякин предупрежден. И все же в эту ночь Наташе не спалось. Она по-хорошему завидовала тем, кого повезет. Счастливые! Завтра в это время они будут уже на свободе. А она вернется, по-прежнему будет невольницей, над которой безнаказанно может глумиться любой солдат или полицай. Ревякин сказал, что она нужна здесь для работы в подполье. Видно, уж не вырваться ей до освобождения.

Третий год пошел с того дня, как она и Николай потеряли друг друга. Тогда она прорвалась к нему на батарею через вражеские заслоны, подвезла снаряды. Потом Николай был ранен, его эвакуировали на Кавказ, а она осталась оборонять Севастополь, раненая попала в плен. Где Николай теперь? Жив ли? Увидятся ли они? При отступлении фашисты могут угнать ее в Германию, расстрелять или утопить, как недавно утопили в Южной бухте баржу с двумя тысячами пленных. Как им с Николаем найти друг друга в людском океане?

Память окунала ее в прошлое, напоминала о редких, дорогих сердцу радостях.

Лишь поздней ночью Наташа забылась в тревожном сне.

II

Утром Наташа пришла в гараж порозовевшая, освеженная легким морозцем. Потому ли, что солнце светило ярко, а небо было такое же синее, как море, потому ли, что уже зазвенела капель, а в воздухе разлились весенние запахи, она ощущала в себе необычайный прилив сил и хорошей напряженной бодрости.

Она съездила с Гансом на Куликово поле, где он погрузил в кузов порожний кислородный баллон и кое-что из цветного лома: когда он гонял машину по своим делам, то всегда прибегал к такому немудреному камуфляжу. Если повстречается кто-либо из начальства или жандармы полюбопытствуют, куда следует машина, то, заглянув в кузов, они убедятся: Ганс честный малый, занят делом.

Уже полчаса Наташа, сидя в кабине, поджидала Ганса. Через окно она видела все происходившее в помещении штаба. Ганс шушукался с Губертом, о чем-то просил Грюнфельда, а тот звонил куда-то по телефону. Наташа догадывалась, что речь у них шла о предстоящем обеде и вечеринке у Полины. Тем лучше, не хватятся, если она запоздает с возвращением из леса. Наконец Ганс вышел, и они поехали к Историческому бульвару.

В двухэтажном здании, окруженном могучими вековыми платанами, чудом уцелевшем при бомбежке, жили теперь офицеры. Рядом в пристройке помещалась столовая с буфетом. Ганс выскочил из кабины и юркнул в пристройку. Ждать пришлось долго. Солнце подбиралось к полуденной высоте, когда он появился нагруженный пакетами, из карманов его шинели торчали горлышки бутылок.

Наташа поехала было к гаражу, но Ганс велел свернуть к вокзалу, а потом на Лабораторную. В начале улицы он подал знак остановиться возле длинных приземистых кирпичных построек. Тут располагалась тыловая хозяйственная часть с пекарней, в которой служили его приятели-земляки.

Эту улицу Наташа знала хорошо. Часто проезжала по ней на Сапун-гору за ломом, несколько раз с Иваном привозила Грюнфельда и конвоира Губерта к Ревякину повеселиться, потанцевать с русскими «медхен». Молодец Ревякин, отличный придумал повод, чтобы отвести подозрения от конспиративной квартиры.

Лабораторная, тесно сжатая с двух сторон крутыми боками Зеленой горки и Воронцовой горы, была пустынна, безмолвна. Изредка ее тишину нарушали гудки паровозов и шаги одиноких пешеходов.

Наташа нетерпеливо поглядывала из кабины на калитку, за которой скрылся конвоир. Судя по теням оголенных тополей и акаций, перевалило за полдень. А Ганса все нет и нет.

Прошло еще минут двадцать, прежде чем скрипнула калитка и показалось порозовевшее от шнапса лицо Ганса. Он нес бумажный мешок, из которого выглядывала подрумяненная маковка белого каравая.

Наташа спросила:

— Теперь к Полине или в гараж?

— Наин. Ауф маркт.

— На базар?! — ужаснулась Наташа. — А мне уже надо за дровами! Понимаешь? Нужны марки! — Она показала свои прохудившиеся сапоги.

— Гут, гут! Айн момент! — Ганс махнул рукой, приказывая ехать.

До базара минут десять езды, да там еще неизвестно сколько придется торчать. Когда же она избавится от конвоира?

Машину Наташа остановила в конце базара, возле толкучки. Здесь можно было в обмен на вещи приобрести продукты. Истощенные голодом женщины приносили сюда белье, поношенную одежду, все, что уцелело после пожаров и разрушений, чтобы спасти семью, детей от голода, за кусок хлеба они отдавали последнюю кофту или мужнину рубаху. Солдаты тащили сюда фасоль, хлеб, галеты, крупу, горох, консервы, мыло, колбасу и выменивали вещи за бесценок.

Вынув из мешка каравай, Ганс разрезал его на две неравные части и вошел в гущу толпы. Наташа видела, как он медленно продвигался, что-то приглядывая, останавливался, приценивался, шел дальше, снова возвращался. Уже дважды она приезжала с ним на барахолку и знала: он раз десять пройдет взад-вперед, долго будет торговаться, прежде чем что-нибудь купит или выменяет.

Наташу разбирала злость. Сколько еще тут ей торчать с этим барахольщиком! Рвануть с места и укатить? Ганс поднимет тревогу, Грюнфельд сообщит по телефону на контрольные посты, и из города все равно не выскочишь. Надо ждать, ничего не поделаешь.

Наконец конвоир вернулся. Лицо его расплывалось в улыбке.

— О, Наташ! — Он развернул белый пуховый платок и набросил себе на плечи, потом вытащил из кармана шелковую цветную косынку и, отставив руку, полюбовался ею. Сделкой он был очень доволен.

— Зер гут, — сказал Ганс, аккуратно складывая платок. Наташа поспешила запустить мотор.

Они поехали к Полине. Пока Ганс забирал свои покупки, Наташа скинула старый промасленный комбинезон, сшитый из немецкой плащ-палатки, оставив на себе матросские брюки, заправленные в сапоги и бушлат с поясом. Не хотелось ей появляться перед товарищами в грязной спецовке.

Лишь в третьем часу Ганс наконец отпустил ее.

Грузовик, грохоча на ухабах, несся из города на Корабельный спуск. До наступления комендантского часа оставалось три часа. За это время надо встретить Сашу, погрузить на Воронцовой горе что нужно, захватить товарищей и сделать почти двадцать километров, чтобы засветло проскочить контрольные посты и добраться до леса.

Машина миновала вокзал и бежала по Корабельному спуску вдоль бутовой стены, которая отделяла шоссе от железнодорожных путей. Половина спуска уже позади, а на дороге ни души. «Неужели не дождались, ушли? — подумала Наташа и тут же у изгиба шоссе увидела Ревякина с туго набитым портфелем в руке. Казалось, озабоченный чем-то, он возвращался с уроков. На нем было осеннее пальто, темно-серая кепка и коричневые в полоску брюки. В этой одежда он ходил обычно на занятия в школу. Шагах в двух от него семенил в ватнике Вася Волков. Позади них шел солдат с автоматом. «Неужели арестованы? Остановиться или не подавая виду проехать?» — подумала Наташа.

Ревякин, увидев машину, поднял руку и улыбнулся. Наташа круто осадила грузовик.

— Ну, Чайка, заждались мы тебя. Думали, и сегодня не прилетишь.

— Я, Саша, только-только вырвалась…

— Вот принимай нового конвоира, — Александр кивнул на подошедшего солдата. — Это наш товарищ Володя Триканчук. Он знает куда ехать. Садись, Володя, в кабину, а мы с Васей в кузов.

Наташа с любопытством окинула взглядом своего конвоира. С виду вылитый эльзасец, вроде Ганса. Серо-зеленая шинель и фуражка, такой же рослый, светловолосый, со строгой выправкой, только нос прямей и лицо не рыхлое, а мужественное. «Видать, смелый», — решила она.

— Трогай, — сказал Триканчук.

Грузовик легко и послушно брал подъем. Через проломы в разбитой стене сверкнула искрящейся синевой Южная бухта. Потом мелькнула синяя полоса Большого рейда и седая стена Константиновского равелина, поднялись впереди обгоревшие, закопченные корпуса казарм флотского экипажа. Триканчук велел свернуть на проселочную дорогу к Воронцовой горке.

Наташу разбирало любопытство.

— Ты что ж добровольцем пошел к фашистам? — спросила она.

— Я-а? — Триканчук поглядел на нее и усмехнулся. — Я в бегах… из концлагеря.

— А шинель? Она вроде бы по тебе сшита.

— Саша дал. Небось слыхала, как труханули полицейский участок на Северной стороне?

— Кто ж не слышал?..

Место сбора было в доме рабочего порта Петра Макарова, на самой крайней улице поселка. Все домишки тут окнами глядели в степь, туда, где на горизонте укрылись серой дымкой темные гривы гор. На пустыре через дорогу маршировал взвод солдат.

Фасад дома Макарова был покорежен снарядами, окна с улицы забиты досками. Глухая боковая стена выходила на пустынный проулок, сбегавший вниз на узкие кривые улочки слободы. В высоком глинобитном заборе, который закрывал двор от любопытных глаз, была калитка.

Соскочив на ходу, Ревякин и Волков постучали в нее и подали знак развернуть машину и подогнать задним бортом.

Остановив мотор, Наташа вылезла из кабины. Широкий, крытый брезентом кузов скрывал за собой распахнутую калитку.

Наташа протиснулась между кузовом и забором и заглянула во двор. Старший группы Василий Осокин, Маша и еще несколько человек уже несли из сарая к машине винтовки, автоматы с дисками и вещевые мешки. Двое вытаскивали из стога с сеном ручной пулемет и жестяные ящики с патронами. Один из них Вася Волков; другого, высокого, статного парня в туго перетянутой поясом немецкой шинели она не знала.

— Это Володя Мариченко, — сказал подошедший Триканчук.

Ревякин отвел Наташу в сторону и спросил:

— Ну как, Чаечка, страшновато ехать в лес?

— Медведей бояться — по малину не ходить.

Ревякин хорошо понимал, что успех переброски группы в лес почти целиком зависит от Наташи. Не растеряется ли? Про себя он отметил, что настроение у нее бодрое, держится спокойно, в себе уверена. Да, смелости и отваги ей не занимать!

— Сейчас не страшней, чем когда ты на машине к мужу на окруженную батарею прорывалась?

— Скажешь! Тогда я была одна, а теперь смотри какая у меня охрана, — Наташа скосила глаза на Триканчука, а потом перевела взгляд на Осокина и Волкова, грузивших ящики с патронами. — Целая дюжина!

Оружие, патроны и часть вещевых мешков уже были погружены. Двое в кузове принимали оставшиеся мешки и укладывали их. Ревякин подошел и велел прикрыть ими оружие. А потом, вытащив из бокового кармана пальто пакет, передал его стоявшему рядом Осокину и что-то тихо сказал.

Внимание Наташи привлек гул солдатских голосов на пустыре. Там был перекур. Кто-то из солдат, узнав ее, крикнул: «Комиссар! Комиссар!» Трое из них отделились от остальных и направились через дорогу к ней.

— Я их задержу! — бросила Наташа Триканчуку и пошла навстречу, решив занять их разговором и увести.

— Стой! Назад! — раздался властный окрик. Наташа оглянулась.

— Марш к машине! — скомандовал Триканчук, поднял руку и предупредил: — Ман дарф нихт! Нельзя!

Видя, что предупреждение не подействовало, Триканчук резко вскинул автомат и крикнул:

— Вег! Вег!

Солдаты остановились. Вид у Триканчука был столь решительный, что Наташе казалось, сделай они шаг, и он нажмет на спуск автомата. Видимо, и солдаты это поняли и повернули обратно. Триканчук подошел к кабине.

— Здорово ты их отшил, — сказала Наташа.

— А ты другой раз не своевольничай; когда надо будет с ними похихикать, я тебе сам скажу.

Наташа не обиделась: Триканчук был прав. Погрузка закончилась. Все сели в кузов. Александр встал на подножку кабины, слегка отвернул край брезента.

— Ну, друзья, счастливого пути, — сказал он. — Если что в дороге случится — не возвращайтесь. Действуйте как самостоятельный отряд. — И, коснувшись руки Наташи, добавил: — Смотри, Чайка, не сплошай. На тебя вся надежда.

С подножки Ревякин соскочил, когда машина уже тронулась. Он стоял у калитки и смотрел вслед грузовику, который мчался по степной проселочной дороге, обходя Корабельную с Малаховым курганом. Грузовик то взбирался на степной холм, то нырял в балку, появлялся вновь и с каждым мгновением уменьшался. Вскоре он скрылся за холмом.

Много надежд у Александра уносилось в горы с этой машиной. Это была новая попытка установить постоянную связь с партизанами, а через них с обкомом партии, с командованием Красной Армии. Сколько времени подспудно лежали накопленные сведения о дислокации немецких частей и оборонительных сооружениях! Какие вести он получит из лесу? Дадут ли подполью рацию, автоматы, портативные мины, взрывчатку и все остальное?

Вспомнил Александр также и о письме в село Данилкино на берегу Хопра в Саратовщине, которое он вложил в пакет, переданный Осокину. Пусть порадуются родные весточке от него. Быть может, и ему удастся кое-что о них узнать.

Ревякин бросил взгляд на заснеженные макушки гор, уже подкрашенные заходящим солнцем, и бодрой походкой направился к себе на Лабораторную. Он был почему-то убежден, что переброска группы в лес пройдет удачно и связь с Большой землей на этот раз будет установлена.

III

С проселочной дороги грузовик выбрался на шоссе. Корабельная с Малаховым курганом остались далеко позади, и впереди, на развилке дороги, уже показался первый контрольный пост.

За рулем машин обычно сидели солдаты, реже шоферы в штатской одежде. Появление на дороге машины, которой управляла миловидная русская «медхен», было для постовых и регулировщиков необычным явлением.

В первые недели работы в штабе ШУ у Наташи не было случая, чтобы постовой или регулировщик пропустил ее без задержки. Видит на машине опознавательный знак, видит, она с конвоиром, и все-таки остановит. Просто из любопытства. И только для видимости спросит, куда и зачем следует машина. Но она так часто, иногда раза по два в день, ездила за ломом, к горе Мекензи либо на Ялтинское шоссе, что со временем примелькалась всем постовым. Теперь уже, завидев издали опознавательный знак, ее обычно не останавливали и пропускали без задержек. Только два постовых — молодой австрияк Отто Вульф и пожилой рыжий баварский бакалейщик Фридрих Беккер — всегда останавливали машину, чтобы справиться о здоровье русской «медхен» и сказать пару комплиментов, явно намереваясь завязать знакомство. С навязчивостью этих дорожных постовых приходилось мириться. Портить с ними отношения было опасно, если учесть, что Наташе частенько приходилось проезжать здесь, выполняя поручения Ревякина.

Сейчас она больше всего опасалась встречи с Беккером и Вульфом.

До контрольного поста было уже недалеко. Триканчук выбросил недокуренную сигарету и закурил новую. «Волнуется», — отметила про себя Наташа.

— Ну как, проскочим или станут проверять? — спросил он и, глубоко затянувшись, добавил: — Вот теперь, если остановят, в самый раз тебе похихикать.

— Тут уж ты меня не учи. Сама знаю, как разговаривать.

Триканчук промолчал. Наташа, напряженно смотревшая вперед, улыбнулась. На посту она увидела старого солдата из резервистов, флегматичного и безразличного ко всему. Как видно, его одолевали старческие недуги. Обычно он не утруждал и себя и шоферов задержками на посту. И сейчас, увидев примелькавшуюся ему машину штаба ШУ, он не поднял жезла, а лишь кивнул головой: проезжай. Как старому знакомому Наташа помахала ему рукой и проскочила мимо шлагбаума.

Грузовик свернул вправо. Начался крутой каменистый и извилистый спуск с горы в покрытую снегом долину. Лишь кое-где темнели подталины. Солнце садилось. Косая тень Сапун-горы синей полоской протянулась через долину. Под закатными лучами порыжели вдали балаклавские скалы и полуразрушенная башня Генуэзской крепости. Стало холодней.

Шоссе перечеркивало снежную целину и левей балаклавских скал скрывалось в холмах. Там уже лес. Там свобода. Наташа и Триканчук молчали, но думали об одном. Скоро контрольный пост. Последний. Вон уже показались шлагбаум с будкой и солдат. К шлагбауму медленно приближался конный обоз с продовольствием и фуражом. Наташа сообразила, что это ей на руку, и решила обогнать его. Часто сигналя, она одну за другой обходила подводы, груженные тюками прессованного сена, ящиками и мешками с мукой. Переднюю она обогнала почти у самого шлагбаума.

— Никак дежурит эта жирная свинья, — с досадой процедила она.

Постовой, увидев знакомую машину, поднял жезл. Пришлось затормозить.

— О-о! Медхен Комиссар! — Фридрих Беккер расплылся в улыбке.

Наташа выглянула из кабины, засмеялась. Фридрих, подтянув брюшко, лихо стукнул каблуками, козырнул и, коверкая русские слова, осведомился, почему «медхен» так долго не появлялась и куда она держит путь.

Обоз уже подтягивался и напирал на машину, Наташа объяснила:

— Авария, Фриц! Авария с автомобилем штаба ШУ. Понял? — она показала рукой на горы. — Едем брать на буксир. Не задерживай.

— Я, я. Понимай. Авария… — Фридрих хотел еще что-то сказать, но, увидев соскочившего с передней подводы ефрейтора, поспешил пропустить машину.

Наташа была довольна: не будь позади обоза, Фриц скоро бы не отвязался.

— Ну, кажется, прорвались, — вздохнул облегченно Триканчук.

— Кажется… Поскорей бы добраться до леса. — Наташа прибавила скорость. — Осталось километра три.

Шоссе врезалось в холмы, покрытые редким кустарником и, огибая склоны, петляло. Грузовик обгонял обозы и подводы, возвращавшихся из города татар. Навстречу неслись машины, грохотали брички с полицаями. Дорога не широка. Чтобы разминуться или обогнать, приходилось убавлять скорость.

Начинало смеркаться, когда грузовик наконец выбрался на прямой участок шоссе.

Погода менялась. Подул бриз. С моря надвигались тяжелые низкие облака. Серое покрывало наползло уже на скалистые гребни Балаклавских гор и медленно спускалось в долину, предвещая снегопад.

Впереди показались крестьянские подводы с дровами и хворостом; они медленно ползли навстречу, прижимаясь к кювету. Наташа, не сбавляя ходу, разминулась с ними, сделала крутой поворот и выехала за косогор.

И тут за большим камнем у обочины Наташа увидела черную легковую машину с открытым верхом, которая прижалась к кустам, точно прячась и кого-то поджидая. Эту эсэсовскую машину с пулеметом в кузове, приспособленным для кругового обстрела, она не раз встречала и раньше на улицах города, на Симферопольском и здесь, на Ялтинском шоссе и всегда благополучно ее миновала. Но сейчас как только грузовик свернул за косогор, из машины выскочил офицер-эсэсовец и поднял жезл. Казалось, он только и ждал появления грузовика.

Наташа от неожиданности машинально потянулась рукой к тормозу.

— Не останавливайся! — крикнул Триканчук. — Жми вовсю, иначе нам амба! Эти все обыщут и карманы вывернут.

Грузовик с ревом пронесся мимо, развивая предельную скорость.

— Беда — нет отражателя. — На повороте Наташа поглядела назад. — Они развернулись. Погоня! — предупредила она.

Донесся резкий протяжный гудок. Второй, третий. Наташа до отказа выжимала газ, хотя и понимала, грузовик не легковая машина, как ни гони, а через минуту-другую эсэсовцы настигнут.

Черная машина, нагоняя, непрерывно сигналила.

Триканчук постучал автоматом в стенку кабины и крикнул:

— Приготовьтесь! Эсэсовцы!

— Пулемет никак не соберем, — донесся из кузова чей-то голос.

Наташа вела грузовик по середине шоссе на предельной скорости, не давая себя обогнать.

— Гони! Гони! — требовал Триканчук. — Может, ребята успеют собрать пулемет.

Ему было ясно — стычки не избежать, а товарищи в кузове, видимо, растерялись. Эсэсовцев хоть и меньше, но они могут взять сноровкой — насобачились в карательных операциях. «Но и против сноровки есть сила — хитрость», — подумал Триканчук и проверил, прочно ли диск сидит в гнезде.

— Теперь остановись. Но мотор не глуши, — бросил он. — И не пугайся, если напущусь на тебя.

Наташа не поняла смысла последних слов, но свернула к обочине и затормозила.

Легковая машина с воем проскочила вперед метров на восемьдесят и стала поперек дороги, загородив проезд. На шоссе выскочили офицер и трое солдат, шофер остался за рулем. В руках офицера был уже не жезл, а револьвер.

Триканчук одновременно с ними выпрыгнул из кабины на асфальт.

— Ребята, эсэсовцы! — крикнула Наташа. — Бейте их!

— Молчать! — рявкнул Триканчук, наводя на нее автомат. — Почему нарушаешь правила? Если офицер требует — надо остановиться!

Глазом он косил на эсэсовцев. Солдаты, опередив офицера, подходили и были уже шагах в двадцати. Наташа слышала, как позади один за другим выскакивали из кузова товарищи, но почему-то не стреляли.

— Комиссар капут! — крикнул офицер и приказал одному из солдат сесть вместо нее в кабину за руль.

— Стреляйте же! Чего рты разинули?! — опять крикнула Наташа.

Триканчук вдруг резко повернулся и дал длинную очередь. Наташа видела, как двое солдат свалились на мостовую, а третий, раненый, пополз в кювет; шофер, выскочив из машины, припустился под гору. И тут наконец из-за машины раздался пистолетный, а затем винтовочный выстрел. Офицер рухнул на землю.

Из-за поворота показался конный обоз. Ездовые, услышав стрельбу, бросали подводы и разбегались.

— Вот так-то. И мы не на руку лапоть надеваем, — сказал Триканчук, бросив взгляд на офицера, уткнувшегося лицом в снег, и приказал: — А теперь все в машину!

Он проверил, есть ли еще в диске патроны и вскочил в кабину грузовика.

— Нажимай! — сказал он Наташе.

Грузовик обогнул по кювету эсэсовскую машину и с ревом понесся, заглушая раздававшуюся позади автоматную трескотню.

Чем дальше, тем гуще, плотней становились заросли кустарника на склонах холмов, постепенно переходя в густую лесную чащу.

Быстро смеркалось. Вдали таяли, растворяясь в сумеречной мгле, контуры вершин Яйлы. На одном из поворотов повстречался конный обоз, а немного спустя пронеслись три грузовика с солдатами.

— Пора подаваться в лес, — сказала Наташа. — Доедут до эсэсовской машины и начнут погоню.

— Точно, — подтвердил Триканчук. — Давай причаливай. Проехав еще немного, Наташа затормозила на повороте возле крутого обрыва, но не глушила мотора.

— Вылезай! — крикнул Триканчук, выскакивая на обочину.

Все высыпали из кузова, торопливо разбирали оружие, мешки, ящики с патронами. Наташа заглянула в кузов — никого. Она вернулась к кабине, включила скорость и на ходу соскочила с подножки грузовика.

Машина как бы нехотя, покачиваясь, перевалила кювет и покатилась вниз. Наташа видела, как грузовик рухнул на камни, заскрежетал и перевернулся.

Шоссе опустело. Только слева у кустов на проталине остались следы, ведущие в гору.

Расплата

Шесть паровых лебедок на корме и в носовой части корабля выдавали грузы из трюмов на берег, наполняя пристань гулом, скрежетом и визгом плохо смазанных шестерен.

У носового трюма на отводке стоял Николай Андреевич. Направляя работу морской и береговой лебедок, он подобно дирижеру взмахивал то левой, то правой рукой, и по его сигналам лебедчицы травили, подтягивали тросы.

Морской лебедкой управляла розовощекая, шустроглазая Фрося. Она уверенно передвигала рычаги, поднимая стальную сетку с грузом прямо по центру люка. Из девушек она первая стала на лебедку.

Жила Фрося на Нижней Чапаевской и часто по-соседски забегала к Михеевым, болтая, засиживалась у тети Стеши. Когда приходил Коля, она краснела и поспешно убегала домой. Тетя Стеша, конечно, догадывалась о причинах ее посещений и частых вечерних отлучек сына, но виду не подавала. Фрося ей нравилась, девка она видная, работящая — вся в мать. И тетя Стеша про себя уже строила планы.

Как-то летом, зайдя к Михеевым, Фрося заявила, что ей надоело убирать мусор на улицах и что она пойдет работать на пристань.

Коля устроил девушку на работу. Шульц поставил ее на лебедку и сказал, что взял бы еще несколько девчат на лебедки, так как парни ему нужны на переноске грузов.

Увидев, что дядя Коля поднял правую руку, Фрося подтянула трос, и сетка, доверху наполненная ящиками с консервами, на полметра поднялась над трюмом. Затормозив, девушка выжидающе поглядела на свою подружку Валю, управлявшую береговой лебедкой. А Валя с застывшим от напряжения лицом следила за сигналами отводчика, потом легким движением перевела рычаг и плавно оттянула сетку с грузом за борт.

— Давай, давай веселей! — поощрительно покрикивал Николай Андреевич. Груз, пройдя за борт транспорта, повис над причалом, старик резко опустил руку и крикнул: — Майна!

Костя, стоявший на приемке груза, дивился легкости и необычной быстроте, с какой Валя освоила механизм. Он не удержался и похвалил:

— Молодец! Здорово у тебя получается!

— В своего учителя пошла, — лукаво подмигнул Николай Андреевич. — Пообвыкнется, она и Фроське не уступит.

Валя вспыхнула, задержала взгляд на темном от загара лице Кости. Рука дяди Коли поднялась, и она снова взялась за рычаги.

Год с лишним Валя не видела Костю. Вскоре после того, как они оба у Херсонесского маяка попали в колонну «цивильных» пленных, а потом ночью бежали из концлагеря, она уступила уговорам матери и покинула Севастополь. Это избавило ее от многих неприятностей. Слишком известна она была во время осады города как вожак добровольной молодежной санитарной дружины. Около года Валя провела в деревне под Джанкоем у своей тетки. Мать писала, что заходил Костя, но, узнав, что Валя уехала, больше не появлялся. А фронт уже подошел к Перекопу. Фашистская солдатня запрудила села Северной Таврии. Полевые жандармы начали прочес населения и охоту за молодежью. Одних везли к Перекопу и под Керчь возводить земляные укрепления, других угоняли в Германию. Тогда Валя переехала к старшей сестре в Симферополь. На бирже труда не отмечалась и, чтобы не попадаться на глаза уличному старосте и полицейским, кочевала по квартирам подруг и знакомых сестры.

Месяцев восемь назад от матери пришло письмо: она заболела. Валя вернулась домой. Вскоре она попала в облаву и с группой задержанных безработных была отправлена рыть окопы на подступах к Севастополю.

Целыми днями Валя долбила киркой каменистую землю на скатах высот. Зной, пыльная духота, обжигающий кожу ветер. Обожженные руки и ноги трескаются, кровоточат… А впереди ссылка в неволю. Надсмотрщик-жандарм объявил, что по окончании земляных работ все, кроме больных, будут отправлены в Германию.

Как-то в выходной день полная мятущихся мыслей Валя шла к своей подруге и на Портовой улице неожиданно столкнулась с Костей.

Как он изменился! Вытянулся, раздался в плечах, возмужал. Светлая майка резко оттеняла мускулистую шею и руки, продубленные ветром и зноем. Куда девалась юношеская округленность лица! Скулы стали заметней, резко обозначились подбородок и линии рта, и все лицо по-мужски отвердело. Но тот же крутой упрямый лоб, тот же ежик на голове, по-прежнему открытый взгляд.

Валя заметила, как Костя обрадовался, увидев ее, и подумала, что именно он сможет помочь ей избежать концлагеря.

Действительно, на другой же день Костя повел ее на пристань, и судьба ее определилась. Несколько дней он обучал ее работе на лебедке, а когда она освоилась, перешел на приемку и переноску грузов. Валя была спасена: с пристани, как и со станции, никого не высылали в Германию.

Сегодня разгрузка шла вяло. В носовом трюме не хватало людей, и лебедки часто простаивали. Утром, чтобы ускорить выгрузку транспорта, портовое начальство потребовало прислать на помощь пленных, работавших на железной дороге. Со станции под конвоем Курца пришли двадцать пленных, и Шульц направил их всех в носовой трюм.

Первое время разгрузка трюма шла нормально. Курц сошел с палубы на пристань и, присев на ящик, стал поправлять черную перевязь, поддерживавшую простреленную руку. Но как только в трюме стало известно, что Курца нет, носовые лебедки остановились.

Михеев заглянул в люк, и лукавая ухмылка застыла в его усах. Матросы не склонны были проявлять усердие. Двое для видимости возились с кулями, не спеша укладывая их в сетку, другие, сбившись в кучу, читали свежий номер подпольной газеты, которую подбросил им Костя, третьи, приоткрыв крышки ящиков, рассовывали по карманам консервы и сигареты.

Заметив, что носовые лебедки остановились, Курц снова поднялся на палубу.

— Хлопцы, Тигра подкрадывается, — предупредил Николай Андреевич и скомандовал: — Вира!

Валя, отводя груз, чуть не задела подбежавшего жандарма.

— Господин Курц, вы уж поосторожней, — предупредил его старый грузчик. — Так ведь и зашибиться можно.

Курц, подбежав к люку, сыпал ругательства на головы пленных. А те, усердствуя напоказ, подтаскивали к сетке грузы и потихоньку перемигивались.

Залп отборных ругательств, выпущенных Курцем, докатился до кормовых трюмов. Шульц недовольно поморщился: «Рыжий кобель! Чего он суется не в свое дело? Пусть орет у себя на станции. Тут я не позволю ему командовать». Он, Шульц, старый национал-социалист, он знает фюрера еще по мюнхенским кабакам и не позволит над собой верховодить.

Нарочито не спеша Шульц подошел к Курцу и с подчеркнутой вежливостью сказал:

— Господин жандарм! Предоставьте нам следить за ходом разгрузки корабля. Мы на это поставлены.

— Что вы хотите этим сказать? — Курц насторожился, словно к чему-то принюхиваясь.

— Ваша обязанность конвоировать пленных, — перешел в лобовую атаку Шульц. — За работу на пристани отвечаю я, а не вы.

Лицо Курца налилось кровью. Он взглянул на улыбавшихся лебедчиц, старого грузчика, на матросов в трюме, прислушивающихся к перепалке, и еще больше побагровел. Такое оскорбление да еще в присутствии этих русских скотов!

— Как?! — выкрикнул он. — Вы опять поощряете саботажников! Я об этом доложу…

— Пожалуйста, можете писать ваши… — Шульц хотел сказать «кляузы», но удержался, — ваши доклады. Но отсюда попрошу удалиться. Вы мешаете работе и своим поведением вызываете пленных на ненужные эксцессы.

— Я? — Курц задыхался от бешенства.

— Да. Именно вы! И я, в свою очередь, буду докладывать о вашем поведении начальству.

Курц отошел к машинному отделению и затуманенным злобой взглядом смотрел на искрившуюся под солнцем бухту. А Шульц, довольный тем, что «причесал» жандарма, постоял немного, следя за работой лебедок, и нарочито не спеша пошел к кормовому трюму.

— Как собаки погрызлись! — рассмеялась Фрося. Николай Андреевич, заглянув в люк, сказал матросам:

— Слышь, братва. Наш-то боров вашему Тигру перо вставил.

Из трюма донесся смех.

— А мы сейчас его еще пощекочем, — отозвался снизу рябоватый матрос, — ты только дай знать, если что…

Некоторое время лебедки скрипели, выдавая груз на берег. Но потом снова остановились.

Николай Андреевич заглянул в люк: сетка наполнена грузом, но пленные не подавали сигнала поднимать ее. Пристроившись возле ящиков, они поглощали мясные консервы.

Рябой матрос, заметив отводчика, попросил его подождать. Старик скрутил цигарку и задымил. Коля с Костей присели на ящик неподалеку от трапа.

— А Фрося-то на тебя и не глядит. Вы что, поссорились? — спросил Костя.

— Сейчас посмотрит.

Коля вытащил из кармана осколок зеркала и навел солнечный зайчик на Фросю. Та улыбнулась и отошла в сторону.

— Видишь? Уже не дуется, — Коля засмеялся.

Курц, обогнув машинное отделение, вышел на борт возле трапа и, заметив, что лебедки стоят, хищной походкой приближался к носовому трюму. Он решил накрыть саботажников на месте преступления. Только бы удалось! Уж и насолит же он тогда разжиревшему баварскому бугаю Шульцу.

Жандарм не подозревал, что за ним пристально наблюдают. Старый грузчик, заметив, что Курц перешел на другой борт, и хорошо знавший его повадки, сразу сообразил, в чем дело, велел лебедчицам приготовиться и поднял руку:

— Вира!

Сетка с грузом плавно поползла вверх.

Фрося, стоявшая теперь за лебедкой, оказалась недосягаемой для Коли, и он навел зайчик на Валю, которая готовилась оттянуть груз к борту.

Валя, ослепленная ярким светом, резко перевела рычаг. Груз рывком пошел к борту. И тут перед сеткой появился Курц. Боясь сбить его с ног, она затормозила. Курц пригнулся, нырнул под сетку и исчез. За махиной груза Валя не видела, что жандарм остановился на краю люка и заглядывает в трюм. Сетка с тонной груза, подобно тяжелому маятнику, качнулась к лебедке и пошла обратно к люку.

Николай Андреевич поднял руку и закричал:

— На берег! Живей! Живей!

Но было поздно. Груз ударил Курца в спину и, как тряпичную куклу, сбросил с палубы в железную пасть трюма.

Валя вскрикнула. Ужас исказил ее лицо…

К месту происшествия с кормы спешили краснолицый боцман и Шульц с переводчиком, матросы.

Костя и Коля, поняв, что грозит Вале, бросились по трапу на палубу.

— Не отставай! — крикнул Костя товарищу, устремляясь к береговой лебедке.

У люка собралась толпа. Каждый старался заглянуть в трюм, где лежал с пробитым черепом Курц.

А Валя стояла возле лебедки бледная, онемевшая. Фрося, обняв, утешала ее.

Костя попросил Фросю и Колю заслонить его собою. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы ослабить «собачку», закреплявшую тормоз, и слегка отвернуть гайку, крепившую шестерни подъемного механизма. Затем он подошел к Вале и взял ее похолодевшую руку.

— Не бойся. Тебе ничего не будет. А Курц — черт с ним! Это ему расплата за Максима.

Валя словно бы очнулась, взгляд ее оживился.

— Я не за себя, за мать боюсь! — сказала она. — Что с ней теперь будет?

Костя, не выпускавший руки Вали, почувствовал, что ее бьет озноб.

— Ну чего ты? Курц ведь сам полез. Все это видели. И Шульц не станет из-за Тигра кровь себе портить. Ты же слышала, как он его отчитывал?

Шульц был потрясен происшествием. Нет, он не жалел Курца! Дьявол с ним, с этой рыжей ищейкой. Туда ему и дорога! По крайней мере, теперь он, Шульц, навсегда избавлен от доносов. Но его заячья душа трепетала. А что, если пойдет слух, что это не случайность, а преднамеренное убийство? Тогда хлопот не оберешься. Не миновать допросов в комендатуре жандармерии, а то и в СД у Майера. А вдруг там приятели Курца скажут: «Курц был прав. Ты распустил этих русских свиней! Ты потакал им, ты в ответе». Чего доброго, еще на фронт угодишь. Нужны свидетельские показания, факты, которые начисто бы отмели всякие подозрения. Он-то хорошо знает, как ненавидели Курца рабочие. Но обвинять этих русских, старика отводчика или девчонку-лебедчицу, которая так ловко спровадила на тот свет жандарма, конечно, не стоит. Невыгодно неопасно. Как бы получше выскользнуть сухим из этой грязной истории?

Трепеща, Шульц внешне держался спокойно. Опрашивая старого грузчика и лебедчиц через переводчика (а переводчик тоже может оказаться свидетелем!), Шульц обстоятельно выяснял все подробности.

— Ты говоришь, предупреждал господина жандарма об опасности?

— А как же, господин Шульц! Конечно. Вот они слышали, — Николай Андреевич указал на лебедчиц и Костю с Колей. — Спросите их. Да и вы ему говорили, чтобы он не мешал работать.

— О да, я ему говорил. Очень серьезно говорил, — подтвердил Шульц, обращаясь к переводчику и стоявшему рядом боцману. — Ты не забудь сказать об этом господину жандармскому офицеру, который сейчас приедет, — обернулся он к отводчику.

Потом Шульц спросил Валю:

— А ты что скажешь?

— Я… я затормозила лебедку и за грузом не видела, кто там стоит у люка…

— Почему ты не отвела груз к борту?

Валины глаза, полные смятения и мольбы, остановились на Косте.

— Она не могла отвести груз, господин Шульц! — ответил за Валю Костя. — У нее лебедка неисправна.

Переводчик перевел Шульцу реплику Кости.

— О! Это важное обстоятельство, — отметил старший надсмотрщик и подошел к лебедке.

— Врет он, сто чертей! У нас все лебедки в порядке! — воскликнул корабельный боцман, багровея.

— Да вы сами посмотрите, господин Шульц, шестерни перекошены. Как можно на такой лебедке работать? А лебедчица новенькая…

Это был именно тот факт, которого не хватало Шульцу.

— О, да, да! Это будет очень важно для господина жандармского следователя, — ответил он. — На этой лебедке и опытный грузчик не сумел бы предотвратить несчастья.

Услышав это, Валя поняла, что для нее опасность миновала. И спасена она снова вот этим улыбчивым, никогда не унывающим парнем. Когда он сумел обнаружить неисправность?

Вскоре явился следователь морской жандармерии и осмотрел место происшествия. Поговорив с Шульцем и боцманом, он направился в конторку и подал знак лебедчицам, старому грузчику, а также Косте и Коле следовать за ним.

Часа через два Шульц проводил офицера и остановился возле своей конторки. Допросом и составленным актом о «несчастном случае» он остался доволен. Теперь эта дохлая рыжая собака ему не повредит.

С пристани Валя пошла не домой, а к Фросе и осталась у нее ночевать. Матери не было, она уехала в Симферополь, а сидеть дома одной ей было невмоготу.

После волнений и страхов, пережитых за этот день, нервы ее были взвинчены до предела. Даже сейчас, вдвоем с подругой в комнатке, когда усталое тело с наслаждением отдыхало на мягкой кушетке, она снова и снова перебирала и восстанавливала в памяти события этого дня, возвращалась к допросу Шульца.

Как она растерялась! Не знала, что отвечать. Не будь Кости, она бы запуталась, и ей бы не выкрутиться. Он вовремя подоспел. Так же вовремя, как и в концлагере, как два месяца назад, когда помог избежать отправки в Германию. «Что им руководит?» — спрашивала она себя.

Фрося, стелившая себе постель, будто прочитала ее мысли.

— Скажи за все спасибо Косте. Кабы не он, несдобровать тебе.

Валя вздрогнула, удивленная совпадением мыслей.

— Это же он твою лебедку испортил!

— Как испортил?

Валя приподнялась на локте и с удивлением смотрела на улыбавшуюся подругу.

— Ты тогда как слепая стояла. А я-то видела, как он гайки отвинчивал.

— Неужели это он подстроил? Ведь могли заметить!

— Конечно, могли. Попадись он на глаза боцману — ему бы крышка. А не повреди он лебедку — тебе бы крышка.

Фрося легла в постель и затихла.

А Валя заснуть не могла. Оказывается, ради нее Костя рисковал жизнью, подвергал себя смертельной опасности! Если б заметили, как он отвинчивал гайку, не миновать бы ему застенков СД! Надо обладать большим мужеством, чтобы так поступить. Какой он чуткий, смелый, как умеет постоять за товарищей и за себя.

Самоотверженность, проявленная Костей, затронула самые нежные и чувствительные струнки девичьей души. Образ улыбчивого парня в матросской тельняшке, с коротким, немного смешным хохолком не покидал ее. Она всегда чувствует на себе его взгляды. Но почему, когда она случайно перехватывает их, он отворачивается, краснеет?

Валей вдруг овладело смутное предчувствие какой-то большой радости, ожидания чего-то. И даже во сне чуть заметная улыбка долго еще не угасала на ее истомленном, порозовевшем лице.

Предательство

I

Радио принесло волнующую весть: части Красной Армии освободили Тернополь, вышли к Днестру, бои идут у ворот Крыма — на Перекопском перешейке.

С раннего утра на Лабораторной Жора Гузов и Ваня Ливанов печатали двадцать пятый номер «За Родину». Александр спешил закончить воззвание к населению города. Лида сидела у окна и шила крохотный чепчик. Одновременно она следила за улицей, за Петькой, который сидел под забором на той стороне и что-то строгал. В случае опасности он должен был подать сигнал.

Сиял мартовский день. Снег сошел с холмов и полей. Только горные вершины были еще покрыты сверкающими на солнце снежными шапками. Земля оттаяла. У заборов пробивалась первая весенняя травка.

Мостовая грохотала. Расплескивая лужи, мчались на север тягачи с пушками, грузовики, набитые солдатами, продовольствием и фуражом. Фашисты спешили с подкреплениями фронту.

Заметив старосту, проходившего под окнами, Лида напряженно ждала, не раздастся ли стук. «Нет. Не к нам», — облегченно вздохнула она и бросила взгляд на мужа. Александр смотрел в окно на садик, террасками взбиравшийся в гору, и машинально приглаживал расческой волосы. Высокий, худой, негнущийся.

Лида вспомнила их первую встречу. Произошла она в дни обороны города. Александр был старшиной-артиллеристом в полку Богданова. Подтянутый, молодцеватый, веселый. А сейчас? Выправка и походка те же, а вот виски уже посерели. И это в двадцать шесть лет? Лицо одутловатое, с желтизной от недоедания, взгляд синих глаз холоден, скрытен. Впрочем, чему удивляться? Почти уже два года в оккупации!

А она? В двадцать два почти старуха: щеки ввалились, у глаз и рта морщинки. Как она смертельно устала! Но теперь уже скоро. Фашисты мечутся. Говорят, городской голова уже сбежал из Севастополя.

Лида подошла к мужу, провела рукой по мягким светло-русым волосам.

— Кончай скорей, — прошептала она и снова заняла свое место.

Ее внимание привлек Петька. Он поднялся и, прикрывая глаза от солнца, смотрел в направлении станции. Лида повернула голову и увидела четырех полицейских, пересекавших шоссе и направлявшихся к их дому. Первым ее порывом было предупредить мужа, но она решила выждать.

Но Петька вдруг снова присел на корточки под забором и с беззаботным видом начал стругать палку. Лида откинулась на спинку стула и почувствовала, что вся дрожит.

Вот уже почти год она не знает ни минуты покоя. Все началось с того дня, как они с Сашей решили приютить у себя Людвига.

Однажды в споре с Жорой и Ваней Людвиг воскликнул: «Если бы мне не грозил расстрел, я не был бы с вами!». Да, в подполье Людвиг человек случайный. Его привели в подполье фашистский террор и страх за свою жизнь. Хорошо, что его уже переправили к партизанам.

Неделю назад вернулся от партизан Вася Осокин, и Саша стал подготавливать вторую группу нелегальных. Много тогда перебывало народу в доме. Забегали прощаться с уходящими в лес Галина Прокопенко,Валя, Дуся Висикирская, Тютрюмова. Саша такой неосторожный! Ведь на слободке каждый человек на примете. Их могли выследить шпики, могли заметить соседи. Вот уже четвертый день, как вторая группа, и с нею Людвиг, ушла в горы. Почему ее по-прежнему не покидает страх? И Саша неспокоен, но скрывает…

Лида бросила взгляд на дом через дорогу и, заметив Зеленскую, отодвинулась за занавеску.

— Саша, — позвала она, — Женька опять следит. Александр встал, закурил сигарету и, подойдя к жене, некоторое время молча смотрел на улицу.

— Она трусит, — успокоил он. — Чует, скоро наши придут.

— И полицаев что-то уж очень много ходит по улице. Вон опять идут двое и смотрят сюда. — Лида отпрянула от окна.

— Я это давно заметил и запретил всем, кроме Жоры, Вани и Кости появляться у нас. Даже Петьке не велел днем заходить. А тебе нельзя так волноваться. Слышишь? — Александр обнял жену.

Он погрузился в свои невеселые мысли. Да, слишком много людей за последнее время перебывало в их доме. Оставлять здесь типографию опасно. С каким трудом все создавалось! А может, не торопиться? Оставить пока тут? Дважды уже были обыски во время уличных облав, но жандармы ничего не нашли. Неужели их квартира опять на подозрении? Нет! Он не имеет права рисковать. Надо устраиваться на новом месте. Этой же ночью необходимо перенести шрифт к Михееву, а а остальное закопать в саду.

Александр подсел к столу и снова взялся за перо.

Пока он дописывал воззвание, в типографии кипела работа. Каждый десятый оттиск Жора придирчиво разглядывал под электрической лампочкой, висевшей над головой.

— Живей, живей! — торопил его Ваня. — Так мы до ночи не натискаем. И почему Костя опаздывает?

Вот уже девятый час подряд Жора и Ваня работали без отдыха. Только после каждой сотни оттисков менялись местами. У обоих ладони покрылись волдырями.

У одной стены, на которой висел портрет Ленина, стоял сколоченный Жорой столик с наборными кассами, у другой — скамья, на ней раньше спал Людвиг, а теперь стояли радиоприемник и пишущая машинка, опрокинутый ящик. За этим импровизированным столом Александр, Жора и Лида по ночам принимали радиосводки, печатали на машинке и частенько писали статьи, а когда наступало время, стол, как сейчас, превращался в тискальный станок. В углу к стене, обращенной во двор, прислонилась лесенка, верхний конец которой скрывался внутри фундамента дома. Там находился лаз, выводивший в кухню. Рядом с лестницей за плащ-палаткой был отрыт подземный ход. Если пригнуться и пройти шагов семь, а затем приподнять над головой люк, очутишься в собачьей будке. Сдвинуть ее не составляло труда.

В типографии, как всегда, было душно. От недостатка кислорода у Вани и Жоры шумело в ушах, появлялась вялость.

— Фу, черт, как в горле першит. Чуток бы свежего воздуха, — наконец не выдержал Ваня.

Жора вытер рукавом пот со лба, поглядел на ручные часы.

— Потерпим. Ровно в три Саша обещал дать воздух. «Дать воздух» означало отвалить снаружи, в нижней части фундамента дома, камень, который скрывал дыру для вентиляции, пробитую ломом.

Жора стал опять накатывать валик. Ваня едва поспевал накладывать бумагу. Но вскоре движения крепких, мускулистых Жориных рук стали медленными и неуверенными.

Он снова взглянул на часы и удивленно вскинул брови — стрелка перевалила уже за три.

— Может, сами отвалим камень? — Ваня взял длинную палку, стоявшую за кассами.

— Стой! Если Саша молчит, значит что-то неладно.

Он накатал новый оттиск, а Ваня подхватил лист, и тут сверху раздались три коротких удара, пауза и снова три удара. Сигнал означал: «Опасность, не выходить».

Жора и Ваня переглянулись.

— Может, облава? Надо приготовиться. — Жора откинул полу плащ-палатки, пошарил в проходе и, достав два револьвера, один подал товарищу. — Проверь. Может, драпать придется…

II

Лида услыхала пронзительный Петькин свист и припала к окну.

Ни полицаев, ни Женьки, ничего подозрительного. А Петька почему-то мчится через дорогу к своему дому. Что случилось? Почему он поднял тревогу и удрал с поста?

И в эту минуту у дома затормозила машина, и из нее вышло несколько жандармов.

— Саша, жандармы! — крикнула Лида срывающимся голосом. — Прячь скорей, прячь!

Александр быстро собрал исписанные листки. Лицо его оставалось спокойным, только глаза потемнели.

— Успокойся, Лида. Главное, держись, не выдавай себя. За меня не бойся.

Со двора донесся лязг железной щеколды. Мгновение Александр колебался, но потом бросил листки в плиту и разгреб пепел. Лида стуком в стену предупредила товарищей об опасности.

Калитка и ворота загремели под ударами сапог.

— Держись спокойно, — еще раз предупредил Александр жену и, застегнув для чего-то все пуговицы на пиджаке, не торопясь вышел через веранду во двор.

Лида, чувствуя, как слабеют ноги, прислонилась к двери и закрыла глаза. Вдруг она встрепенулась, словно прислушиваясь к чему-то, и улыбка озарила ее лицо. Ради него, ради своего сына она вынесет все. Она посмотрела в окно, выходившее на веранду.

У ворот высокий тощий лейтенант и другой в кожаном пальто и кепке проверяли у Александра документы, другие осматривали двор и садик. Один из них был в румынской форме. Когда они вошли в кухню, Лида уже овладела собой.

— Кто еще есть в доме? — спросил по-русски одетый в кожаное пальто, останавливая на Лиде холодный, пронизывающий взгляд.

Что-то хищное, неумолимо жестокое почудилось Лиде в больших круглых главах, немигающе смотревших на нее.

— Как видите, здесь только муж и я, — невозмутимо ответила она.

Александр прислонился к Лиде плечом, и это как-то сразу ее успокоило. Тощий лейтенант прошел в спальню и стал у окна, спиной к свету, а остальные начали копаться в шкафу, перетряхивать постели и рыться в ящиках комода. На пол полетели кофточки, полотенца, детские чепчики и распашонки.

Когда один из жандармов наступил сапогом на розовую детскую распашонку, Александр почувствовал, как Лида вздрогнула. Он взял ее руку в свою.

Перетряхнув вещи и осмотрев внимательно все половицы, жандармы начали обстукивать стены сперва в спальне, потом в кухне, где стены после заделки снарядных пробоин не были побелены. Лейтенант не спускал глаз с Александра и Лиды, словно рассчитывая что-то прочесть на их лицах. Лида, заметив это, стала подбирать с пола белье. Александр со скучающим видом водил расческой по волосам. Ничто не дрогнуло в его лице, когда они обстукивали стены кухни возле посудного шкафчика и после, когда шарили во дворе, осматривали заваленную дровами собачью будку.

Наконец жандармы уехали.

Проводив их и закрыв на засов калитку, старшина глубоко вздохнул. Если его сейчас не арестовали, значит нет никаких улик. Но все же они что-то пронюхали. Нет сомнения, что искали типографию. Сегодня был не обычный обыск вроде тех, что случались раньше во время уличных прочесов и облав. Тогда жандармы, проверив документы и удостоверившись, что перед ними немецкий служащий, учитель, ограничивались беглым осмотром комнат и вещей. Они не разглядывали половиц, не обстукивали стен. И наконец, почему сегодня с обыском нагрянули не к кому-нибудь из соседей, а именно к нему?

Ревякин подошел к дому со стороны кухни, оглядел сад и гору и отвалил от фундамента камень, закрывавший доступ воздуха в подземелье. Он пошел к веранде и в это время услышал негромкий свист. Садом во двор спускались Костя и Петька.

«Эх, некстати заявились», — подумал Ревякин и велел Косте быстро спуститься в подземелье.

— А ты, Петя, зачем пришел? Я тебе приказал днем не появляться. Почему не выполняешь? Почему своевольничаешь?

— Я только хотел сказать, дядя Саша, что это те, которые меня прошлым летом на Корабельной застукали.

— Ах, вот оно что!

— В кожанке — Сережка Сова. А длинный — лейтенант Вульф. Это майеровские холуи. Я их всех знаю.

Сообщение Петьки было очень ценным. Майер особенно зол на подпольщиков за разоблачения в газете «За Родину» его злодеяний, за диверсии. И конечно, одним обыском он не ограничится.

— Они тебя видели? — спросил Александр:

— Не-е. Я как заметил ихнюю машину, так дал тягу. Сидел на горе за садом. Оттуда наблюдал.

— Вот что, Петь, — Александр положил руку на худенькое плечо подростка. — Ты помнишь адреса, которые я тебе давал?

— А как же!

— Беги сейчас по этим домам и передай, что у меня был обыск. Люди знают, что делать.

Петька убежал. Александр, войдя в кухню, спустился в подземелье к товарищам.

Все взволнованно обсуждали случившееся. Было ясно, что оставлять здесь типографию больше нельзя, что всем надо немедленно уходить. Но засветло уйти незамеченными с Лабораторной немыслимо. Следовало ждать наступления темноты.

Александр сказал Лиде, чтобы она готовилась перебираться на Корабельную, к матери, а сам зажег коптилку и скрылся за плащ-палаткой в подземном ходе типографии. Вытащив из ниши связку бумаг, занялся ею. Копии разведдонесений о расположении немецких воинских частей в городе и оборонительных сооружений, которые были посланы им с Кузьмой партизанам и через них советскому командованию, он сжег. Дневник, подшивку листовок и газет, поддельные печати, штампы, письменные клятвы товарищей, вступивших в подпольную организацию, аккуратно завернул в клеенку и перевязал бечевкой. Смеркалось, когда Ревякин вышел во двор и замуровал сверток в каменном заборе за сарайчиком. О месте, где хранился подпольный архив, знали только он и Петька, который помогал ему прошлым летом оборудовать этот «сейф».

Покончив с документами, Александр спустился в типографию. Надо было немедленно все упаковать, уложить в мешки.

Когда свежие газеты будут переданы по назначению, Жора вернется сюда вместе с Ваней, и они до рассвета перетащат к Михеевым радиоприемник, пишущую машинку и шрифты. Спускаясь в подземелье, он услышал разговор товарищей.

— Положим, ты прав. После той анонимки Зеленская побоится доносить. Тогда кто же, по-твоему, навел? Кто? — настойчиво спрашивал Ваня.

«Кто?» — повторил про себя Александр.

Его тоже терзала мысль: кто навел Майера на их след? Он перебрал всех подпольщиков, и ни на кого не пала даже тень подозрения. Значит, нить идет не отсюда… А почему с жандармами приехал румынский контрразведчик? Они хозяйничают в лесу…

Внезапная догадка пронзила сознание Александра. Он, побледнев, даже замер на последней ступеньке лестницы. Жора удивленно взглянул на старшину.

— Ты что, Саша? — спросил он.

— Почему здесь был румын? Не случилось ли чего с группой Осокина? Лес кишит карателями… Могли захватить кого-нибудь из ребят. Напасть на след, — ответил Александр и, как всегда в минуту волнения, провел рукой по волосам.

— Что ты, Саша! С таким оружием, какое мы им дали, от любых карателей можно отбиться! — запальчиво возразил Костя.

Александр вздохнул.

— На войне, брат, всяко бывает. В лесу с нашими товарищами разное могло случиться. Каратели могли подобрать раненого, захватить документы. Мы к любой неожиданности должны быть готовы и обязаны сделать все, чтобы избежать провала.

Первым ушел Ваня, спрятав под пиджаком две пачки газет. За ним Жора с Костей, цепляясь мешками за ветви яблонь и кусты крыжовника, выбрались через сад на тропу в гору.

Ночь была беспросветная, сырая. Вся Лабораторная балка и окрестные холмы тонули в густом весеннем тумане. Пахло талой землей, прелой листвой.

Соблюдая осторожность, Жора и Костя держались поодаль один от другого, хотя и не теряли друг друга из виду. Миновав самый опасный участок — железнодорожные пути, где можно было неожиданно налететь на жандармов, — они разошлись.

III

Среди ночи Жора проснулся и долго раздумывал над происшедшим. Его охватило беспокойство: не ошибка ли, что Саша и Лида не ушли вместе с ним и Костей? Стоило ли откладывать эвакуацию типографии до утра? Можно было ссыпать шрифты в мешок и отнести к Михеевым. Ну, повозились бы потом, разбирая шрифты, не выпустили бы завтра воззвания… И Саша с Лидой могли бы на время у Михеевых остаться.

Жора чиркнул зажигалкой и посмотрел на часы. Половина четвертого. Они успеют перетащить все затемно на Лагерную. Он вскочил, оделся и, нащупав в кармане револьвер, вышел. До рассвета было еще далеко.

Той же тропой, которой несколько часов назад он шел с Костей, Жора спустился в Лабораторную балку, к низенькому каменному забору сада Ревякина — и замер. Внизу, во дворе, сквозь толщу тумана тускло мерцал огонек фонаря, слышались мужские голоса, отрывистая немецкая речь. Потом скрипнула дверь, и огонек исчез, а через минуту появился вновь, и дверь захлопнулась.

Жора вышел из оцепенения. Отбежав назад к проходу между усадьбами, он спустился вниз на улицу и выглянул из-за угла.

У дома Ревякина в дымном сиянии подфарников темнели силуэты легковой машины и полицейского «черного ворона».

«Эх, опоздал!» — отчаяние и злость на себя охватили Жору. Стиснув зубы, он плотно прижался к стене.

Вскоре из калитки вышли Сережка, два полицая, за ними Александр в пальто и ушанке и трое эсэсовцев. В одном из них Жора узнал Майера. Тот подошел к легковому автомобилю, а Александра эсэсовцы втолкнули в полицейскую машину и сели вместе с ним.

Жора отбежал наверх. В смятении стоял он на тропе позади огородов, окутанный тьмой и туманом. Что послужило причиной нового обыска и ареста? Нашли ли типографию? Почему возле дома остались полицаи? И вообще, что это все значит? Провал одного Александра или аресты по всему городу? Как предупредить товарищей? Возможно, их участь, спасение подполья от разгрома зависят сейчас от него?!

Может, спуститься к дому и расспросить обо всем Лиду? А вдруг в доме засада? Что же делать? Вот болван, здесь ведь рядом Петька и Ваня! К ним надо идти, предупредить, послать Петьку к подпольщикам. Он знает адреса всех конспиративных квартир.

Жора отыскал в темноте сад и перелез через забор.

Петьку и Ваню он застал во дворе. Они уже знали об аресте Ревякина. Валя, выйдя ночью из дома, увидел полицейские машины и, разбудив Петьку, вместе с ним зарыл в Саду часть газет, которые они не успели распространить.

— Теперь за нами будут охотиться, — прошептал Ваня. — Я уже присмотрел себе у Херсонесского моста подвальчик с двумя ходами. Только бы паек в гараже вырвать, а там ищи меня.

— Правильно. Уходи сейчас же. Черт с ним, с пайком. И в гараже больше не появляйся, — посоветовал Жора. — Мне тоже придется скрыться.

Дав Петьке поручение сообщить подпольщикам об аресте Саши и условившись с ним о часе явки у панорамы, Жора побежал на Куликово поле к Косте Белоконю.

Постучав в окно, Жора увидел в сумеречном свете лицо Кости, прильнувшее к стеклу.

«Жорка? Зачем он здесь?» Предчувствие беды охватило Костю. Неприятно заныло под ложечкой. Накинув бушлат, он выскочил из дому.

Жора с осунувшимся за ночь лицом стоял на тропе, прислонясь к стволу старой вишни. Скорбная тоска застыла в его глазах, безмерная усталость была в поникших плечах.

— Случилось что? — с тревогой спросил Костя. Он слушал товарища, и в груди у него холодело.

— А мы-то, растяпы, не уговорили Сашу уйти с нами, — отчаянье, бессильный гнев слышались в приглушенном голосе Жоры.

— Что же нам делать? — прошептал Костя.

— То же, что делали! Не поднимать же нам лапки перед Майером!

— А может, на время свернуть работу, выждать?

— Надо не выжидать, а действовать. И чем смелей, тем лучше. Если типография не раскрыта, мы должны завтра же выпустить листовку. Этим мы отведем подозрение от Саши.

— И в самом деле! — оживился Костя. — Тогда Майер кинется искать типографию в другом месте.

— Поговорим об этом вечером у Михеевых. А сейчас предупреди Саню и Колю и сматывайся из дому. Нам пока придется расстаться со своими халупами.

Придя домой, Жора закрылся в своей «мастерской» — так он называл деревянный сарайчик с желтой глиняной трубой над толевой крышей. Когда не был занят в школе или в типографии, в этом сарайчике он чинил старые замки, кастрюли, будильники. Это давало возможность Александру и другим подпольщикам заходить к нему под видом клиентов.

Жора вынул кирпич в нижней части плиты, достал из углубления пачку исписанных листков и стал их жечь. Это были клятвы-присяги товарищей, записавшихся в боевую дружину, которые он не успел передать Александру. Когда угасло пламя, Жора достал из-под плиты завернутое в клеенку красное знамя отряда, пошел в другой конец двора и спрятал его в куче дров.

После этого он предупредил мать, что на несколько дней должен скрыться, и поспешил уйти.

Днем Петька, как условились, поджидал Жору у панорамы.

Новых провалов пока не было. Жоре стало ясно, что Александр арестован по чьему-то доносу. Очевидно, состав подпольной организации Майеру неизвестен. Иначе почему обыски и аресты не коснулись остальных подпольщиков? Чем объяснить, что типография, как сообщила Лида перед уходом на Корабельную, не была обнаружена и засада в доме не оставлена? А если так, времени терять нельзя: надо спасать шрифты и приемник. Провал Саши — тяжелая утрата. Но организация жива, не разгромлена. Сил хватит, чтобы бороться, действовать…

IV

Вечером собрались в убежище за домом Михеевых.

Предложение Жоры — проникнуть со двора через подземный ход в типографию и вытащить радиоприемник, машинку и шрифты — было одобрено.

— Пора идти, — сказал Жора. — Оружие при нас, мешки тоже.

— Нет, погоди, — остановил его Коля. — Петька днем видел, что там было, а сейчас ночь. Можно и на засаду нарваться.

— Что ты предлагаешь?

— Я буду прокладывать дорогу, пойду впереди. Разведаю во дворе и в саду, а вы, ежели что, прикрывайте.

…К ночи задул норд-ост, нагнал тучи, завыл и вдруг посыпал снежной крупой. Рейд гремел прибоем.

Когда Жора, Костя и Саня вслед за Колей взобрались на вершину Зеленой горки, ветер, беснуясь, с дикой яростью ударял в грудь, распахивал пальто и бушлаты, бросал в лицо колючую снежную крупу. Они остановились у огородов Лабораторной слободки, чтобы подождать Колю, который ушел в разведку.

Вскоре он вернулся. Все было спокойно. Ребята подошли к саду Ревякина и минуту стояли у каменного заборчика, прислушиваясь. Ничего подозрительного. Только ветер свистел в оголенных ветвях абрикосов и яблонь.

Саня, Жора и Костя притаились за камнями, держа наготове пистолеты, а Коля, перешагнув через заборчик, легко и неслышно стал спускаться вниз. Сделав несколько шагов, он останавливался, прислушивался и осторожно продвигался дальше. Он уже прошел большую часть сада, когда заметил возле сарайчика что-то темное, привалившееся к стволу. Половик на суку или человек?

Коля хотел было идти дальше, но в это время раздался резкий окрик: «Хальт!» Блеснула вспышка, и грянул выстрел.

Коля отскочил назад и побежал в гору. Кто-то погнался за ним. Справа и слева тоже слышался топот. «Бегут наперехват, — мелькнула мысль. — А что же ребята? Почему не стреляют?»

— Огонь! — крикнул он.

Вверху прогремели пистолетные выстрелы. Пули взвизгнули над головой. Звякнула и покатилась с крыши разбитая черепица, со звоном посыпались стекла веранды. Преследователи остановились.

Коля подбежал к товарищам.

— Тикай, братва! — задыхаясь, прошептал он. — Сейчас будет облава…

Как бы в подтверждение его слов с улицы донеслись полицейские свистки. Коля, Костя и Жора побежали тропой, торопясь миновать проход между садами на улицу, откуда мог появиться патруль и отрезать им путь. Саня, который должен был прикрывать товарищей, задержался и метнул гранату в крыжовник, где ему послышались чьи-то шаги. Раздался взрыв. Кто-то вскрикнул и отвратительно выругался.

На горе Саня присоединился к Жоре и Косте. Коля шел впереди. Ветер по-прежнему бесновался и сыпал крупой. Но теперь он толкал в спину, как бы подгоняя.

Костя первый заметил, что Коля остановился на дороге, прижимая правую руку к ключице.

— Что с тобой? — спросил он.

— Кажись, ранен. Левая рука ослабла…

— Что ж молчал? Давай подсоблю, — сказал Жора.

— Я сам дойду. Тут близко. Только пошли побыстрей.

До Лагерной добрались благополучно. Тетя Стеша, Колина мать, худенькая женщина, засуетилась возле сына, накладывая повязку. Рана оказалась легкой, сквозной. Пуля прошла по мякоти.

Жора, Костя и Саня вышли на кухню, сели за столик вокруг коптилки. Все молчали, подавленные неудачей.

— Да-а! Прошляпили мы типографию, — с горечью вырвалось у Кости. — Унеси мы тогда не газеты, а шрифты — и все было бы на мази.

— Ладно, не скули. Этим не поможешь, — мрачно остановил его Саня.

Жора вздохнул. Как ни горько признать, а Костя прав. Потеряно самое ценное, чем располагало подполье, без чего они теперь перед врагом безоружны. Жора в раздумье остановился у стола.

— Придется все начинать сначала, — сказал он. — И прежде всего найти надежное место, чтобы пристроить радиоприемник.

— А с чего ты начнешь? Где тот приемник? — недоверчиво покосился Костя.

— Будем писать листовки от руки. Приемник сделаю из старого детского. Лампы и батареи я взял у Саши.

— А чем заряжать? Где возьмешь электричество? От коптилки? — возразил Костя.

— Что ты пристал? Чем? Как? — рассердился Саня. — Если Жора говорит, так и будет. Недаром он на инженера учился. А местечко, Жора, найдем. Будет похуже, чем на Лабораторной, но обойдемся. — Саня вышел из-за стола. — Пошли, ребята, ко мне ночевать. Дома вам теперь не светит.

V

Вторые сутки Жора и Костя скрывались то у Коли, то у Сани. Как только темнело, прибегали Толик, тринадцатилетний братишка Кости, и младшая сестренка Жоры. Дома, по их рассказам, все было спокойно, уличные старосты и полицаи к ним не заглядывали. По словам Петьки, который дважды приходил, о новых арестах ничего не слышно. Словом, опасения Жоры не подтверждались. Он даже начал подтрунивать над своей мнительностью. Но Саня и Костя считали, что опасность не миновала.

За эти дни Жора внимательно обследовал Санину квартиру, особенно погребок, в который вел люк из коровника, хорошо замаскированный под кормушкой. Погребок оказался меньше подземелья типографии, но имел запасной выход — лаз, который тянулся под двором и улочкой и выводил в пустынный овраг. При облавах и обысках этим лазом пользовались нелегальные и бежавшие из концлагерей моряки. Понравился Жоре также проход, сделанный в глинобитном заборе за домом, которым можно было незаметно, минуя улицу, проникать во двор и покидать его, выходя прямо к стене Исторического бульвара. Лучшего места для конспиративной квартиры сейчас не сыскать.

У Жоры зудели руки немедленно взяться за дело. Созрел план — с утра пойти домой, зарядить батареи, сделать самому недостающие части для сломанного детского радиоприемника, спрятанного на чердаке, с наступлением темноты перетащить все сюда, в погребок, установить и ночью записывать вести с фронта.

— Идти днем безопасней. Именно сейчас надо, а не ночью, когда гестаповцы охотятся за нашим братом и проводят обыски и аресты, — развивал свою мысль Жора. — Как, Кость, пойдем?

— Ты, Жора, не имеешь права сейчас рисковать. Теперь ты заместо Саши. На тебя вся надежда, — как всегда, пылко возражал и убеждал Саня. — Без тебя мы и радио не наладим, и листовок не выпустим.

— До каких пор будем отсиживаться? Мы не имеем права сейчас бездействовать.

— А если за твоим домом слежка?! Дело провалишь, сам завалишься и сюда приведешь легавых!

— Не бойся. Я не улицей, а задами пойду, с огорода, через сад. Вы лучше не отговаривайте меня. Костя, если не хочет, пусть остается, я и один схожу.

Костя считал, что идти рискованно, но боялся, что Жора заподозрит его в трусости.

— Если ты пойдешь, то и я должен идти, — сказал он. — Тебе одному не управиться.

— А ну вас! — Саня с нескрываемой досадой махнул рукой и схватил кепку. — Только так я вас все равно не пущу. Сперва разведаю. Подождите, скоро вернусь.

Спуститься с Нижней Чапаевской на Лагерную — минута-две. Когда Саня пришел к Михеевым, Коля лежал в постели.

Температура у него еще держалась, и по настоянию матери он не вставал.

— Ты что так рано? — удивился Коля.

— Дело есть. Пошли-ка братишку узнать, как там у ребят дома. Пусть сперва к Белоконю сбегает, а потом вместе с Толиком проверит, нет ли слежки за домом Гузова. Только скажи, чтоб поосторожней.

— Не учи. Сам знаю, — послышался ломкий голос.

Из-под старого стеганого одеяла на сундуке высунулась голова Шурика, и черные глазки его насмешливо уставились на Саню.

— Ты посчитай, сколько мы с Толиком листовок и газет порасклеили и подсунули в двери. Небось побольше, чем ты с Колькой.

— Нам, конечно, за вами не угнаться. — Коля подмигнул Сане. — Ты только смотри нигде не трепись о листовках.

— А то я не знаю! — буркнул Шурик, вставая.

…Шурик и Толик заявились только к полудню. Вести были утешительные: слежки за домами нет, полицаев на улицах не заметно и облав вроде не предвидится.

Через четверть часа Жора и Костя пошли вслед за ребятами на Верхнюю Чапаевскую.

Костя и раньше бывал в доме у Жоры, но в мастерскую ему заглядывать не приходилось. Сарайчик показался ему очень маленьким, тесным. Слева от двери все пространство до стены, противоположной входу, занимал небольшой верстачок с тисками и инструментами, справа — плита, а между ними — узкий проход. Косте бросился в глаза котел, вмазанный в плиту, с герметической крышкой, манометром и трубкой, толщиной в палец. А куда ведет трубка — не видно: остальная часть плиты закрыта мешковиной.

— Что это? Самогонный аппарат? — удивился он.

Жора сбросил мешковину, и перед Костей предстала модель миниатюрного парового двигателя с резиновой передачей от маховичка к небольшой автомобильной динамке.

— Да у тебя тут целая электростанция! Что ж ты молчал? Жора улыбнулся:

— Ты знаешь, я от этого двигателя любой ток могу получить. И для приемника, и для зарядки батарей, и для освещения. Сегодня нам не поспеть, а в другой раз мы это все разберем и перетащим к Саньке.

— Ты это сам сделал?

— Еще когда учился в школе. Это моя детская мечта.

В голосе товарища Костя уловил затаенную грусть.

— Каждый из нас мечтал о чем-то своем, — задушевно сказал Жора. — Ты вот мечтал служить на флоте и наверняка хотел стать каперангом. Брось, не запирайся. Потому-то и кличка у тебя Матрос… А моя мечта — вот это. — Жора опять улыбнулся. — Я хотел стать корабельным инженером…

Жора умолк. Но Косте и так все было ясно.

Эта сверкающая никелем, с любовью сделанная модель являлась живым воплощением юных увлечений и грез. Мечта привела Жору со школьной скамьи в техникум, затем в мастерские порта, потом предстоял институт… Его мечту растоптала война.

Костя вытирал тряпочкой смазанные детали. Ну и молодчина Жорка! Только благодаря ему уже сегодня ночью они опять услышат голос Москвы. А через день на стенах домов снова запестрят листовки. Не беда, что их придется размножать от руки. Ему и ребятам не привыкать. Скоро фронт придвинется к городу, и заговорят не листовки, а уже автоматы.

Разгоряченная фантазия уносила Костю вперед, к тем счастливым дням, которые неизбежны, как неизбежен сияющий розовый восход над рейдом после черных штормовых ночей.

Двигатель был собран. Жора растопил плиту и сказал:

— За часок нагоним пар и начнем заряжать батареи. А пока поищу или сделаю недостающие части приемника.

— А я сбегаю домой поесть и теплую рубашку возьму, а то у Саньки холодно спать.

Костя взял с верстака бушлат и пошел на Куликово ноле.

Возвращаясь из дому к Жоре, он пересек дорогу, свернул за развалины в переулок и вдруг услышал отдаленный шум мотора. Автомобили на Верхней Чапаевской — слишком редкое явление, чтобы не привлечь внимание. Костя бросил взгляд поверх развалин — и остолбенел.

За квартал от него остановилась полицейская машина. Из кузова выпрыгнул автоматчик с собакой на поводке, а из кабины вылезли высокий офицер и Сережка Сова в коричневом кожаном пальто, с левой рукой на перевязи.

«Эсэсовцы! За кем это они?» Костя пригнулся, прячась за камни, и почувствовал, что внутри у него все леденеет. Эсэсовцы приближались к дому Гузова.

«Неужели за Жорой! Как предупредить?» Костя заложил в рот пальцы, и отчаянный, заливистый свист разнесся над улицей.

Бутовый забор закрывал с улицы двор Гузовых. Услышал Жора сигнал или нет? Догадается или не догадается бежать со двора садом?

Новый пронзительный свист разорвал тишину. Ищейка остановилась и, повернув морду к переулку, навострила уши. Костя пригнулся еще ниже и не спускал глаз с забора позади дома, через который час назад они с Жорой проникли в сад. Что же Жора?

Оглох он, что ли?

Офицер поравнялся с воротами Гузова. Сережка, не глядя на номер дома, словно бывал здесь не раз, первым вошел во двор.

Все кончено…

Костя смотрел на улицу, и сердце его стучало где-то в горле. Он видел, как вышел из калитки высокий лейтенант, держа в руке кусок красной материи, видел Жору с посеревшим лицом и прядью волос, развевающейся над высоким лбом, видел Сережку Сову, который нес в здоровой руке сорванную с плиты динамку.

Костя дрожал от бессильной ярости, до боли сжимая кулаки. Он не смел даже подняться и крикнуть товарищу, уходившему на смерть, последнее дружеское слово. Когда офицер, Сережка и Жора умчались в машине, Костя выскочил из развалин, пронесся мимо дома и садика Гузовых вниз, к тропе на Чапаевскую.

Саня слушал товарища, до крови прикусив нижнюю губу.

— Ты еще не знаешь всего, — мрачно сказал он, и голос его задрожал. — Сегодня утром раскрыта типография, арестованы Ваня Пиванов, Лида, Люба Мисюта и Женя Захарова. Знаешь, кто предал? Людвиг.

— Людвиг?! — Лицо Кости покрылось красными пятнами.

— Этот гад, которого мы спасли от смерти, выдал всех.

— Да ведь Людвиг с отрядом ушел в лес!

— Сегодня Майер привез его с собой на машине, и с ними был еще румынский офицер. Петька видел с горы, как Людвиг повел всех к будке и показал подземный ход в типографию.

Чудовищен нанесенный удар. Костя был ошеломлен. Людвиг жил и у него в доме. Он знал всех, кто бывал в типографии; знал не только клички, но и фамилии и даже некоторые адреса. Саша, Ваня, Лида, Женя, Жора — это лишь первые жертвы. За кем очередь теперь? За ним, за Саней и Колей? Не-ет! Живыми они не дадутся! Не повторят ошибок Саши и Жоры. Все, кто известен Людвигу, должны немедленно скрыться.

— Мне-то бояться нечего. Меня Людвиг ни разу не видел, — сказал Саня. — А тебе придется хорониться. Да ты не дрейфь! У меня в погребке место надежное.

Костя долго и напряженно что-то обдумывал и, наконец придя к какому-то решению, глянул в глаза друга.

— Нет, Саня! Ни у тебя, ни у Кольки я не останусь. Зачем подвергать вас опасности? Ведь тут все знают, что мы корешуем.

— Брось! Куда ты пойдешь? — вскинулся Саня.

— Куда? Да вот тут буду — рядом. Вон сколько развалин! В них как в лесу. С Четвертого бастиона, браток, мы никуда не уйдем. — Костя звенящим голосом чеканил: — Запомни, Сань. Тут наш дом! Наша крепость! Туго нам станет — в подземных ходах бастиона будем скрываться. И никакими пушками фашистам не выбить нас с этого клочка земли.

До вечера Костя оставался у Сани. А ночью, когда туман наполз с моря и прикрыл Чапаевку, Лагерную балку, станцию, он тихо вышел со двора и растворился в тумане.

Дни и ночи

I

Костя спускался с кручи Четвертого бастиона. Цепляясь то за дерево, чтоб не сорваться, то перелезая через груды камней, он выбрался наконец на узенькую тропу — единственную прохожую часть Лагерной улицы, повисшей над крутояром. Тропа тянулась по самой кромке обрыва и порой, как бы боясь скатиться вниз, пугливо прижималась к поломанным заборчикам и покореженным снарядами хатенкам. Там, где склон был не так крут, чуть пониже тропы и прилепилась халупка Табакова, покинутая хозяином еще в дни второго штурма, когда фашистская авиация беспощадно бомбила станцию.

По ступенькам, пробитым в скале, Костя спустился к жилищу. Дверь на замке. Подойдя к окну, он раздвинул доски, влез в лачугу и посветил карманным фонарем. В крохотной десятиметровой комнатушке все было по-прежнему. К одной стене, позеленевшей от сырости, прислонился кухонный столик с двумя табуретками по бокам, у другой стояла небольшая глиняная плитка. Возле нее две оконные рамы без стекол, забитые досками. Костя прошел в угол к проему в задней стене, выводившему в чуланчик, выдолбленный в скале под уличной тропой. Оранжевый глазок фонарика уперся в известняковую стену и наполнил чуланчик слабым, рассеянным светом. Справа от входа на камнях лежала доска от топчана. На ней мочалочный матрац и подушка.

Костя убедился: за год в лачугу никто не заглядывал. Теперь она снова послужит ему приютом. Здесь холодно и сыро. Зато место надежное. Кому придет в голову, что кто-то скрывается под тропой в этом каменном мешке? Хорошо и другое: недалеко от дома, рукой подать до Коли и Сани и наблюдательный пункт отличный. Из одного окошка видно, что делается на станции, из другого легко пересчитать машины, бегущие через переезд из города на Лабораторную улицу, на Корабельную сторону и обратно. По ночам отсюда можно делать вылазки на пристань и станционные пути. Но сейчас для него главное — скрыться, замести следы и выждать.

Костя зябко поежился. Сырость и холод проникли под бушлат. «Надо бы взять из дому одежду потеплее и одеяло, — подумал он. — Тогда живи тут хоть до лета».

За домом на Куликовом поле, вероятно, уже установлена слежка. Людвиг, конечно, и о нем не забыл. У тетки на Лабораторной тоже не покажешься. Петька сказывал Сане — улица кишмя кишит шпиками и полицаями.

А что, если попросить Валю? Она зайдет к тетке и подождет, пока та сбегает за одеждой на Куликово поле! Все равно нужно забрать у Вали подшивку газет и листовок. Нельзя подвергать ее риску. Костя посмотрел на часы: пожалуй, еще не спит. Не мешкая, он подошел к окну, раздвинул доски и выскользнул наружу.

Погода менялась. Подул резкий сырой ветер, разгоняя застоявшийся туман. Мокрый снег слепил глаза. Напоследок гримасничала гнилая крымская зима.

И все же чувствовалась весна: говорливые ручьи, талая земля под ногами, неуловимая весенняя свежесть воздуха, запахи прели, раскисшей глины. Еще неделя, и зацветет миндаль — первый вестник черноморской весны.

Много злосчастий обрушилось на Костю: провалы, разгром подпольных групп, потеря близких друзей и угроза, нависшая над ним самим. Но горе, скорбь не повергли его в отчаяние, не лишили способности ощущать радостное пробуждение природы, остро чувствовать волнующие, пленительные запахи чародейки весны.

После случая с жандармом Курцем, когда ему пришлось проявить всю свою ловкость и находчивость, чтобы спасти Валю от обвинения в преднамеренном убийстве, он понял, что эта девушка чем-то ему дорога. Ему всегда хотелось быть рядом с ней, помогать ей, оберегать. Он стал замечать, что и у нее изменилось к нему отношение. Последнее время они виделись не только на пристани, но и как бы случайно, не сговариваясь, встречались в доме у Фроси, куда он с Колей заглядывал по вечерам и где нередко заставал Валю, приходившую к подруге ночевать.

С каждым днем дружба их крепла. Но откровенные разговоры не переходили известной грани. Давая Вале читать листовки, он говорил, что получает их от одного из своих товарищей. И не потому, что не доверял. Суровая школа подполья научила его многому и убедила в том, что не все можно и нужно говорить даже самому близкому человеку.

Мысль привлечь Валю к подпольной работе давно зародилась и не покидала его. Неделю назад он говорил об этом с Александром, и тот обещал встретиться с Валей, потолковать по душам. Но арест помешал состояться свиданию.

Валя, конечно, о многом догадывалась, но у нее хватало такта не спрашивать о товарище, у которого он берет листовки, и почему он то один, то вместе с Колей и Саней вдруг куда-то по вечерам исчезает. Интуиция подсказывала ей, в какие уголки его внутреннего мира не стоит заглядывать. И он ценил ее деликатность и чуткость.

Ежедневно видеть Валю, слышать ее голос, делиться с ней мыслями для него стало потребностью. Три дня, которые он не видел ее, показались ему бесконечными.

Костя спешил. Всю дорогу он думал, как лучше объяснить и оправдать свое позднее появление. Он, конечно, скажет Вале, что пришел по делу, что без ее помощи ему не обойтись. Он даже приготовил нужные фразы и старался их запомнить.

По первому звонку Валя вышла в коридор, закутанная в шаль, и провела Костю в свою комнату, освещенную коптилкой и красными отблесками пламени железной печурки.

В комнате было жарко. Валя сбросила шаль и осталась в цветном сарафанчике, обнажавшем шею и плотно облегавшем девичий стан; волосы, еще не просохшие после мытья, были повязаны алой косынкой.

Вся она была какая-то свежая, розовая, сияющая. Все, от милого лица до маленьких босых ног в тапочках, было так пленительно и ново, что он, видевший Валю всегда либо в грубой спецовке на пристани, либо в обычной простенькой блузке, заправленной в юбку, внутренне замер и даже смутился.

— Вот хорошо, что ты пришел! — воскликнула она. — Где ты пропадал целых три дня? Я уж думала, с тобой что-нибудь случилось.

Костя видел лицо, сияющее теплой улыбкой, блеск радости в глазах, и все заранее подготовленные им слова вдруг улетучились из головы.

— Хоть и не в пору пришел… но по правде… уж очень соскучился.

Сказав эти неожиданно выпорхнувшие из сердца слова, он вконец растерялся и, смущенный, умолк.

— Не верю, — Валя зарделась от нечаянного полупризнания, но сделала вид, что не принимает его всерьез. — Так просто ты бы не зашел. Признавайся, я угадала?

— Признаюсь. — Костя поднял вверх руки. — Иначе бы не решился.

— Видишь, угадала! — Валя старалась скрыть за улыбкой разочарование. — Почему ты не был на работе? Болел?

Костя уже оправился от смущения.

— Ты слышала, что всюду идут аресты?

— Да. А что? — Валя насторожилась.

— Видишь ли, жандармы арестовали того парня, который давал мне листовки.

— Теперь и до тебя могут добраться. Тебе обязательно нужно скрыться.

— Я уже облюбовал местечко. Но там долго не высидишь. Костя обрисовал свое убежище, не называя улицы, где оно находится, и попросил сходить к тетке.

— Ну конечно! Я все сделаю, как ты сказал. А где ты сегодня ночуешь?

— Да там и ночую.

— Ну и простудишься! Оставайся у нас. И я и мама будем рады.

— Неудобно как-то, — возразил он.

— Неудобно? Тебя никто не видел. Почему же не остаться?! Костя колебался: не поставит ли он Валю и Ольгу Андреевну под удар?..

Печка гудела и жарко дышала. Он представил себе сырое, холодное убежище под Лагерной и зябко поежился. Вспомнив, что собирался взять подшивку газет и листовок, он попросил принести их. Валя вышла из комнаты и вскоре вернулась с пачкой газет, сшитых серой рыбацкой ниткой.

— Я последние, что ты давал читать, тоже подшила, — сказала она.

Костя сел на скамейку у печки и в раздумье стал перелистывать газеты. Каждая страничка будила воспоминания, одна за другой перед ним возникали картины будничной жизни подполья.

Вот памятный листок, один из первых, отпечатанных на пишущей машинке, похищенной у Филле. Эту сводку с фронта он принимал вместе с Жорой на квартире у Миши Шанько, а потом расклеивал в центре города. Теперь Жора, Миша, Виктор Кочегаров и Мила томятся в фашистских застенках и не быть им на воле…

А эту газету, с оторванным уголком, делали Жора и Женя Захарова. Женя учила его набирать, и Жора рассыпал тогда набор и ругал себя, а она смеялась. Нелегко было Жене: день работала в типографии городской управы, а по ночам в душном подземелье обучала товарищей наборному делу. Иногда, чтобы не уснуть за кассой, она пела «Раскинулось море широко». Жора, украдкой вздыхая, поглядывал на нее. Они, кажется, любили друг друга, скрывая свои чувства и от самих себя и от товарищей.

Перевернув еще листок, Костя прочел заголовок, набранный крупным шрифтом на всю страницу. Этот заголовок Сашин. Верстка газеты тогда задержалась. Жора и Женя требовали от Саши «шапку» на полосу, а у него ничего не получалось. Наконец он принес вот эту самую «шапку» и, наверстывая время, сам набирал ее. А Кузьма с Ваней, дожидаясь конца верстки, уснули в кухне на полу: они обычно печатали газету.

С горечью и грустью в сердце Костя листал пожелтевшие уже странички, и перед ним, как на экране, возникали дорогие лица товарищей. В этих строках, полных пафоса борьбы, гнева и ненависти, запечатлелись их пылкая мысль, их кипящая кровь, их гордые, непокорные души. Сколько ночей и дней провели они в подземелье, печатая эти листовки, потрясавшие своей взрывчатой силой советских людей. Что с ними сейчас?

Валя видела, как Костя перевернул последний листок, поглядел на пылавшую печь, и в уголках его глаз сверкнули словно капли росы.

— Придется сжечь, — сказал он.

— Зачем? Я могу их сберечь. Или… или ты мне не доверяешь?

— Ну что ты! Их нельзя здесь оставить. Жандармы все дома подряд перетряхивают. Уж лучше так…

Он бросил подшивку в огонь. Пламя робко лизнуло уголки листков, потом поползло по верхним страницам и загудело. Не отводя затуманенных глаз, он следил за тем, как огонь пожирал бумагу.

Девушка тоже смотрела на бушевавшее пламя, чувствуя, как волнение, охватившее Костю, передается и ей. «Как дороги ему эти листки, если до слез жаль расставаться с ними, — думала она. — Для него это бесценная реликвия… И все-таки он сжег, чтобы уберечь меня. Значит, я ему дорога…» Щеки ее горели жарким румянцем, глаза расширились и отливали влажным блеском.

Дрожащее пламя последний раз всколыхнулось над пеплом и угасло.

— Вот и все, — выдохнул Костя. — Как ничего и не было…

— Слушай, — растроганно прошептала Валя и заглянула я глаза. — Ты сделал это из-за меня? Зачем же такая жертва?..

За дверью послышались шаги Ольги Андреевны. Валя отстранилась и поправила на голове косынку…

Уступив настояниям Вали и ее матери, Костя остался у них и в свое убежище на Лагерную вернулся через день, когда Валя принесла ему теплую одежду от тетки.

II

Лунный свет проник в щели заколоченных досками окон и тонкими лентами исчертил пол и стены.

Костя, кутаясь в старое ватное одеяло, прильнув глазами к щели в досках, терпеливо поджидал ШурикаМихеева. Он измерзся в отсыревшей за весну халупке. Вытащив из пачки сигарету, он отодвинулся от окна, сел на табурет и задумался.

Это были черные дни, дни разгрома подполья. Полицейские подвалы переполнились арестованными. Почти все конспиративные квартиры, кроме трех-четырех, адреса которых Людвиг не знал, провалены… Кто же уцелел? По пальцам можно сосчитать: он, Петька Америка, Саня Калганов да Коля Михеев с отцом и матерью. Почему пока их не тронули? Видно, Майер не размотал еще все узлы?!

Костя перебрал в памяти события последних недель. И многое теперь представало перед ним в ином свете. Как же он да и другие подпольщики были беспечны! Ни за что бы эсэсовцы не накрыли Жору, если бы он и Жора проявили осторожность и оставили бы тогда на улице Толю и Шурика сторожить подходы к дому Гузова. А они отпустили ребят. Какая глупость! Или взять Ваню Ливанова. Он, как воробей, в силки попался. Не послушал Жору и пошел все-таки в гараж за пайком. Ну и угодил в лапы к жандармам, которые его поджидали. А Шанько, Осипова, Захарова, Мисюта? Почему они не скрылись? Конечно, боялись, что немцы расстреляют родных. В таком случае надо было скрыться вместе с родными. Мало ли пещер тут и за городом? Вот Петька, как только забрали Сашу, а потом мать, ни одной ночи не провел дома. Шмыгнул в развалины — и как в воду канул. Для него не прошел даром прошлогодний урок. Уж он-то снова не попадется в лапы Сережке. Теперь с часу на час жди, что полицейская машина подкатит к дому на Куликовом поле, и жандармы начнут его разыскивать. Правда, Толик, прибегая на Лагерную, уверял, что слежки нет. И все же домой идти рискованно, хотя и очень нужно: застудился, горло болит, тело покрылось фурункулами. К Коле Михееву и Сане Калганову, как раньше, не сбегаешь. Как мучительно одиночество! Как тоскливо тянется время!

Но если днем Костя, как затравленный зверь, забивался в нору, ночь приносила ему свободу, и он упивался ею. Не проходило ночи, чтобы на станции чего-нибудь да не случалось.

С чувством мстительного удовлетворения он вспоминал сейчас о ночных вылазках. В прошлый четверг они с Саней два вагона свалили на разобранной стрелке. Товарный состав забил пути от вокзала к пристани, и пароход, который доставил из Констанцы продовольствие, обмундирование и боеприпасы, целый день не разгружался из-за отсутствия порожних вагонов. На следующую ночь они открыли краны в нескольких цистернах — бензина на фронт не попало ни грамма. А сколько составов, готовых к отправлению, задержали на станции, перерезав ножами шланги воздушных тормозов! Подойдя к окну, Костя раздвинул доски.

Вся долина, в которой раскинулась станция, была залита молочно-голубым сиянием. Слева, через мост, с гулом несся сплошной поток машин на Симферополь. Внизу, на путях, стояли подготовленные к отправке на фронт товарные поезда. Где-то за мастерскими пыхтела маневровая «кукушка».

«Это уже седьмой состав за день», — отметил Костя: Чего это они так спешат? Прорыв у Перекопа, что ли, или готовятся к наступлению? Эх, жаль, светло! Сейчас бы в самый раз спуститься и порезать шланги тормозов. Костя сдвинул доски и, отойдя в глубь хаты, закутался с головой в одеяло, стараясь надышать тепла. Шорох заставил его вернуться к окну. Сквозь щель он увидел Шурика.

— Залезай. — Костя раздвинул доски и принял из рук мальчика котелок с похлебкой. — Вот кстати!

— Колька еще хлеба прислал. — Шурик вынул из кармана ломоть.

Костя прильнул к котелку и пил, захлебываясь и обжигаясь. Сегодня он еще ничего не ел. Приятная теплота разливалась по телу.

Шурик тем временем выкладывал новости: к пристани пришвартовался пароход с солдатами; на Историческом бульваре возле грибка поставили спаренный зенитный пулемет; днем прибегал Толик и велел передать, чтобы он сегодня ночью обязательно пришел домой, мать подогреет воды для мытья.

Костя ел и раздумывал. В такую светлую ночь все равно на станции не появишься. И в самом деле, хорошо бы отогреться, помыться, сменить белье, а потом сходить к Фросе, повидаться с Валей…

— А ты пойдешь со мной?

— Пойду! Собирайся, а я посмотрю, нет ли кого, — Шурик вылез в окно и бесшумно по ступенькам выскочил на тропу.

Костя прошел в чуланчик, нащупал у изголовья автомат и гранаты, спрятал их под матрац, а револьвер и фонарик захватил с собой.

Напрямик, развалинами, они поднялись в гору и через пролом в стене Исторического бульвара спустились в ров, который полукругом опоясывал редут.

Веяло тонким, нежным ароматом цветущего миндаля, занесенным ветерком из рощицы у панорамы. Костя жадно вдыхал волнующие запахи весны. Он держался теневой стороны рва, где выпирали ноздрястые глыбы известняка, под которыми скрывалось множество ниш, укромных нор и лазеек, не раз спасавших его от облав. Справа белел под луной высокий глиняный вал редута. Из обрушенных амбразур выглядывали черные жерла старинных пушек. У орудий возвышались серые брустверы, сложенные из мешков с землей и глиной. Они окаменели, сделались тверже бетона. Бастион, залитый серебристым таинственным светом, застыл в мрачном величии. Костя остановился зачарованный. Сто лет назад в эту же пору и, быть может, в такую же лунную ночь все тут гремело и сотрясалось от канонады и рева битвы. Сотни трупов заполняли тогда этот ров. Раскаленные ядра со свистом чертили небо. А батальоны французской пехоты один за другим шли на приступ бастиона. Встреченные ураганом картечи, они откатывались назад, как морские волны, налетевшие на неприступный гранитный утес. Быть может, в ту ночь пушкарями, стоявшими у этих орудий, командовал молодой подпоручик Лев Толстой? Ни один французский солдат не проник тогда дальше рва. Неприступный Четвертый бастион гордо возвышался перед врагом как символ русской доблести и славы.

Костя поднялся на бруствер и долго с тоской смотрел туда, где на темном фоне акаций белел обелиск славы, увенчанный шлемом. Телефонные провода, идущие от фашистских батарей, черной паутиной опутали вершину обелиска, змеями обвили шлем, словно намеревались намертво затянуть петлю на шее русского богатыря. Костя вздохнул и спустился в ров.

Через несколько минут он миновал с Шуриком пустырь и, встревоженный, остановился у своего дома. При лунном свете на песке отчетливо виднелся след машины, который шел от ворот к дороге.

— След свежий. Кто-то приезжал, — прошептал Шурик.

— Стой тут и следи за улицей. В случае чего два раза свистни, — тихо сказал Костя и стал осторожно пробираться вдоль низенького заборчика, внимательно высматривая, не притаился ли кто во дворе или в саду.

Тишина. Но почему нет Мохнатки? Она всегда, учуяв его, выскакивала навстречу, подпрыгивала, норовя лизнуть лицо. И дверь в дом почему-то не закрыта. Костя перелез через забор, подошел к плотно завешенному окну и услышал приглушенные голоса матери и брата. Он вошел в дом.

Мать с покрасневшими от слез глазами сидела за кухонным столом, а Толик стоял напротив и, сбычившись, смотрел на нее. Заметив старшего сына, мать всплеснула руками и бросилась к нему:

— Ой, лишенько мое! Навщо ти зъявився? Тiкай швидше. Ховайся…

— Что случилось, мама?

— Жандармы только что за тобой приезжали, — ответил Толик. — Я собрался к тебе, а мамка вот не пускает. Собаку, говорит, убили и тебя убьют.

— Обыск был? — дрогнувшим голосом спросил Костя.

— Нет. Сережка Сова выспрашивал, к кому ты ходишь и почему ночью тебя нет дома.

— А вы что?

— Я говорил, что ты по ночам работаешь на пристани. Ну, он велел, как придешь, явиться тебе в полицию.

— Ой, сину мiй, не ходи туди. Замордують тебе… Тiкай. Я швиденько зберу тебе в дорогу. А вранцi Толiк ще принесе.

Костя взял приготовленный матерью узелок и поспешил уйти из дому.

Утром он ждал Толика. Братишка не пришел в убежище ни утром, ни днем.

III

Над темной гривой Мекензиевых гор пылал восход, когда мать подняла Толика с постели. Наскоро поев, тот подхватил противогазную сумку с бутылкой парного козьего молока, вареными бычками и хлебом и отправился к брату.

Стояло хмельное апрельское утро. Под косыми лучами солнца с вершин холмов сползали космы тумана, сады и бульвары розовели от цветущего миндаля, источая нежный аромат самых ранних цветов севастопольской весны.

Толик не пошел через двор, а, срезав угол, из садика через развалины соседнего дома пробирался на улицу. До дороги оставалось несколько шагов, когда он заметил мчавшуюся из города черную полицейскую машину. Толик сунул противогаз между камней и, напустив беспечность, вышел на дорогу.

Поравнявшись с ним, машина резко затормозила.

— Стой! Ты куда? — из кабины высунулся Сережка Сова.

— На море, ракушки сбирать. А что? — Толик удивленно уставился на него плутоватыми черными глазами.

— Брат вернулся домой?

— Нет еще.

— Садись, поедем, — сказал Сережка, вылезая из кабины.

— Зачем?

— Покажешь своего брата, если повстречается.

Толик охотно сел между шофером и Сережкой. Он не прочь был прокатиться по городу.

Машина с ветерком пролетела мимо миндалевых рощ бульвара, черных развалин улицы Ленина, на Пушкинской круто свернула к спуску и понеслась вдоль берега сверкавшей золотом Южной бухты.

На пристани Сережка отыскал надсмотрщика Шульца и узнал, что Константин Белоконь вот уже две недели не выходит на работу.

Сережка подошел к машине.

— Ты что же врал? — его пальцы впились в плечо Толика.

— Откуда ж я зна-ал? Он говорил, что на работу уходит! — обиженно протянул Толик, невинно тараща глаза. — Может, он гуляет по городу?

— Садись. Поедем по улицам, — приказал Сережка, смягчая тон. — Смотри получше, как увидишь брата, покажи.

— Ладно, покажу, — буркнул Толик.

Машина помчалась обратно вдоль берега Южной бухты и вскоре выскочила на центральное кольцо города. Неподалеку от поворота на проспект Нахимова показался парень в кепке и поношенном черном бушлате.

— Кажись, он! — воскликнул Толик.

Шофер затормозил. Парень, увидев перед собой «черного ворона», остановился и побелел.

— Не-ет, не о-он, — разочарованно протянул Толик. — Дюже похож. Точь-в-точь.

— А как твой брат одет?

— Как он, — кивнул Толик на парня. — В бушлате, в кепке. Точь-в-точь.

— А может, это он? Обманешь — тебе же хуже будет.

— Что ж я, дядя, своего брата не знаю? — возмутился Толик.

Машина проскочила полквартала, и впереди снова мелькнул матросский бушлат.

— А этот не брат? — Сережка толкнул коленкой Толика и кивнул на парня, размашисто шагавшего по тротуару.

— Вроде как он…

Шофер опять затормозил. Толик вытянул шею.

— Нет, дядя, опять не он. А бушлат точь-в-точь.

— Что ты заладил, как попугай: «Точь-в-точь, точь-в-точь»? — обозлился Сережка Сова.

Бушлаты и кепки. На какой из севастопольских улиц их не увидишь? Несколько раз машина останавливалась и на Нахимовской и на Большой Морской, наводя страх на прохожих, но всякий раз Толик «ошибался». Сережка все больше свирепел, разражался бранью.

Больше часа колесила машина по городу. Толику надоело уже кататься, и он придумывал, как бы отделаться от Сережки. Наконец он решил молчать и больше не указывать на прохожих. Это еще пуще обозлило Сову. Угрозы и брань лавиной обрушились на Толика.

— Откуда ж я знаю, где брат? Может, он уже дома? — оправдывался Толик.

Это резонное замечание немного утихомирило Сережку.

— Поезжай на Куликово поле, — приказал он шоферу. Машина свернула на Четвертую Бастионную, понеслась в гору и вдруг зачихала и остановилась: кончился бензин. Сережка в бешенстве выпрыгнул из кабины, схватив Толика за шиворот, вышвырнул на дорогу, как котенка.

Толик отряхивал штаны и радовался, что легко отделался.

— Ахмет! — позвал Сережка.

Из кузова машины вылез полицейский с отвисшей кобурой на поясе.

— Отведи его домой! — Сережка указал на Толика. — И не спускай с него глаз. А когда придет его брат — обоих доставишь ко мне.

Толик, беззаботно насвистывая, шел по Четвертой Бастионной домой и исподтишка поглядывал на шагавшего рядом Ахмета. Мать ахнула, увидев на пороге младшего сына и полицая.

— Мам, дай поесть шрапнели, — сказал Толик и сел за кухонный стол.

Мать поставила на стол две миски с перловой кашей. Одну пододвинула Толику, другую полицаю. Толик, очистив миску, к удивлению матери, попросил добавки, а потом выпил еще кружку морковного чая. Покончив с едой, он не торопясь встал из-за стола и сказал:

— Господин полицай, разрешите сходить во двор оправиться?

Ахмет, набивший рот кашей, молча кивнул. Мальчик казался ему смирным и послушным.

Толик не спеша вышел из кухни.

Полицай успел опустошить еще миску каши, выпить два стакана чая, а Толик все не являлся. Ахмет забеспокоился, все чаще стал поглядывать на дверь. Наконец он встал и вышел во двор.

С искаженным яростью лицом Ахмет вернулся в дом.

— Гавары, паразыт, куда он ушель?

— Xiбa ж я знаю? Я з вами була, пан полiцай.

— Брешешь, собака! Ты подговориль его! Я поймай твой сын — на куски резить буду. — Ахмет размахнулся и ударил женщину по лицу…

А Толик в это время сидел через два дома в подвале рыжего Тимки. По его просьбе Тимка торчал на дороге, издали наблюдая за их домом.

Вскоре он прибежал к Толику с вестью: полицай ушел в город.

Целый день Толик просидел в подвале у Тимки, а когда начало смеркаться, пробрался к развалинам, отыскал оставленную в камнях сумку с едой и помчался к брату на Лагерную.

Вторая волна

Михайлова тянуло на волю. Хотелось всей грудью вдыхать просоленный воздух, бодрящие запахи пробудившейся земли. Три недели ни шагу из хаты! Лишь по ночам выходил он во двор подышать, поглядеть, как советские самолеты бомбили транспорты в бухте, склады и станцию. Сегодня он на слободке доживает последние часы. С наступлением ночи вместе с хозяевами он покинет конспиративную квартиру и переберется за город в пещеру.

Стемнело. Хозяйка Евдокия Ленюк поставила разогревать ужин и принялась укладывать в мешки съестные припасы, одежду и всякую мелочь. Как знать, сколько придется скрываться в каменном чреве Делегардовой балки? Она спешила закончить сборы до прихода мужа Василия, который работал стрелочником на станции.

Нетерпеливо поджидал его и Михайлов. Удалось ли Василию напоследок сорвать отправление поездов на фронт? За минувшие три недели ни одной аварии, ни одной задержки эшелона. Группа напугана арестами, люди растерялись.

Набросив на широкие плечи пиджак, Михайлов вышел из хаты. Высокая глинобитная стена наглухо отгораживала дом от улицы и соседей. Через пролом от снаряда в стене двора он выбрался к развалинам соседней улицы и остановился возле двух старых акаций.

Ночь светлая, лунная. С косогора хорошо видна другая сторона Южной бухты, где на крутой горе в развалинах лежал город. Возле Константиновского равелина зыбилась, сверкала серебристая дорожка, убегавшая от берега далеко к горизонту.

Как приятна освежающая вечерняя прохлада после комнатной духоты! Как волнуют терпкие запахи весны! Такие весенние ночи бередят душу, горячат сердце и кровь. Михайлов долго стоял, мысленно перебирая события последних трех недель.

Да, порвав с Ревякиным, он обрек себя на изоляцию. Раньше, что ни день, забегали к нему Саша, Василий Осокин, Дуся Висикирская, Галина Прокопенко, делились новостями о победах на фронте, приносили листовки, газету «За Родину». Он постоянно чувствовал дыхание Родины, ощущал биение пульса города и подполья, вместе с товарищами переживал их большие и малые радости. И вдруг все оборвалось. Не давала о себе знать даже Дуся Висикирская, эта отзывчивая, со щедрой душой женщина, которая в тяжкие дни после побега из лагеря первая пришла ему на помощь, укрыла его от преследователей. Казалось, железная стена отделила его от всего мира. К тому же он просчитался: станцию не удалось парализовать. И получается — он не оправдал делом свой отказ идти в лес к партизанам. Саша был прав во всем.

Михайлов не знал причин провала Ревякина, Гузова, Ливанова и терялся в догадках. Предательство это или дело рук тайной агентуры и провокаторов? Кто еще схвачен полицией? Кто-то уцелел? Но кто? Особенно волновала его судьба женской группы: Галины Прокопенко, Дуси Висикирской, Нины Николаенко, Елены Тютрюмовой. Это была созданная им подпольная группа. Арестованы они или нет? Быть может, вместе с ними опять удастся наладить выпуск листовок, возродить городское подполье?!

Он поручил Евдокии Ленюк разузнать о женщинах. Оказалось, Лабораторная находится под усиленным наблюдением. Днем и ночью улицу патрулируют солдаты карательного отряда и полицаи. Улица просматривается насквозь, каждый дом на виду. Пешеходов мало. Зайти к Галине Прокопенко — не ускользнуть от глаз тайных соглядатаев. От знакомых Евдокии Ленюк удалось выяснить: Галина больна, лежит дома. Судя по тому, как назойливо крутятся у ее дома полицаи, квартира ее на подозрении. У Дуси Висикирской полицейская засада, сама она успела скрыться.

Стало быть, женская группа тоже провалена. Первая волна репрессий, нагрянув внезапно, унесла в пучину большую часть организации. Теперь поднимается новый вал. Обрушась, он сметет все, что осталось от подполья. Как избежать этого?

Рука Майера дотянулась уже до Воронцовой горы. Несколько дней назад был арестован подпольщик рабочий Георгий Калинин, который проживал на Пластунской, неподалеку от дома Ленюк и Орлова. Сегодня по слободке шастает легавый — Жорка Цыган, приглядывается к номерам домов и что-то выспрашивает. Да, этой же ночью необходимо скрыться за городом, хотя пещера еще не совсем подготовлена.

Луна уже пряталась за обгоревшие корпуса флотского экипажа. Исчезла серебристая дорожка. Косой лунный свет процеживался через оконные глазницы домов-скелетов, натыкался на частоколы обрушенных стен, печных труб, нагромождения камней, отбрасывая длинные черные тени.

Сколько человеческих жизней отдано здесь за Родину, за высокие идеалы! Нет пяди земли, нет камня, не окропленных кровью защитников Севастополя. Но и после жестокой осады, когда враг вступил на его улицы, город жил и боролся. Увидит ли он возрожденным свой родной Севастополь?

Михайлов пошел в дом. Возле стола, на котором горела свеча, сидела Евдокия Петровна.

— Пора бы Василию вернуться, — сказал Михайлов, поглядывая на часы. — Луна скоро зайдет, в самый раз потемну проскочить слободку.

— Не впервой задерживается. Небось авария или что еще приключилось. А ты пока поешь. Там в кухне все сготовлено.

Василий Ленюк — худой, болезненный, с угловатым землистым лицом — производил впечатление тихого, безобидного человека. На работе был исполнителен, безответно сносил ругань и понукания, а потому у начальства был на хорошем счету. Если бы оккупанты знали, сколько при его участии похищено из вагонов продовольствия, кож и всякой всячины! Как хитро и ловко он с товарищами задерживал отправление поездов!

Сегодня, в свое последнее дежурство, он по заданию Михайлова должен был свалить на поворотном кругу маневровый паровоз. Нет более верного средства сорвать формирование и отправление эшелонов — «забыть» поставить на стыках рельсов закладку. Днем это опасно, надо ждать вечера. В темноте и со станции скрыться легче. Пока спохватятся, он успеет вместе с женой и Николаем Михайловым уйти за город в пещеру.

Вечерело. Приближался конец смены. Ленюк направился к поворотному кругу, куда после заправки углем должна была подойти «кукушка». Тускло поблескивали накатанные рельсы маневровых путей. Станция казалась безлюдной. Только у склада попыхивал паровоз да из будки технического осмотра доносились голоса. Прячась за вагонами, Ленюк подошел поближе и — застыл. Из будки вышел переводчик Сережка Сова, за ним Орлов и трое жандармов с пистолетами в руках. К ним присоединились поджидавшие у дверей сухопарый лейтенант-эсэсовец, два полицая и вынырнувший из-под вагонов Жорка Цыган. Орлова повели через пути на площадь, где стоял крытый брезентом грузовик.

Ленюк посерел, во рту у него пересохло, тело сотрясала дрожь. Но голова была ясна.

Провал Орлова означал провал всей группы. Так вот почему Жорка Цыган рыскал по Пластунской и присматривался к номерам домов! Ведь немцы улиц не знают, и Жорка у них вроде наводчика. Может, жандармы уже арестовали и Дусю с Николаем, а потом прикатили сюда? Тогда в доме наверняка засада. Надо бежать! Бежать прямо в пещеру!

Ленюк стал выбираться со станции, пересекая маневровые пути, чтобы выйти к дороге на Зеленую горку. Шел неуверенно — ослабли ноги. Подойдя к крайней линии, он спрятался за платформу, увидел, как жандармы с Орловым сели в кузов крытой машины и та покатила в город.

Ленюк перебежал дорогу, свернул в развалины крайней улицы Зеленой горки.

Когда на станции раздались свистки «кукушки», подкатившей к поворотному кругу, стрелочник Ленюк был уже далеко. Опасность миновала, и страх прошел. Ленюк подумал: не поспешил ли он с бегством? Что, если дома нет никакой засады? Ведь Дуся с Николаем ждут его! Неужели не догадаются, что неспроста задержался? Догадаются. Если вовремя не явился, значит беда, и ночью прибегут в пещеру. Ведь они заранее условились: если заявится полиция, дворовую калитку не открывать, а бежать за дом и скрыться в развалинах. Дуся прыткая, она обязательно улизнет, а Николай тоже маху не даст.

Но как он ни успокаивал себя, а недовольство собой не покидало его.

Михайлов в тоскливом нетерпении шагал по комнате. Время тянется удивительно медленно, и глаза его помимо воли то и дело обращаются к стрелкам часов. К гнетущему нетерпению примешивалось острое беспокойство.

Быть может, ему с хозяйкой лучше уйти? А Василий придет в пещеру ночью или под утро? Нет, нельзя оставлять товарища.

Послышался стук в дворовую калитку.

— Наконец-то! — облегченно вздохнул Михайлов.

— Это не Василий! Он не так стучит. — В глазах хозяйки испуг.

— Вот что, Дуся, я пойду к Орловым. Если это наши, придешь за мной. Если кто чужой — выпроваживай.

Михайлов и хозяйка открыли наружную дверь и, став на пороге, прислушались. Ни звука. Луна прощальными лучами освещала верхушки деревьев за высокой глинобитной стеной, которая отделяла дом от улицы.

Кто притаился за этой стеной? Кто? Снова постучали три раза.

— Вам кого? — спросила хозяйка.

— Откройте. Это я, Людвиг.

Да, это был голос Людвига.

— Ты один? — спросил Михайлов, подходя к калитке.

— Нет, Николай, с товарищами. Мы только что из лесу…

О том, что Людвиг вместе с Осокиным ушел к партизанам, Михайлов знал. Услышав голос Людвига, он обрадовался. Людвиг — это вести с Большой земли, вести от товарищей, ушедших к партизанам. Не раздумывая, он вытащил из скобы засов.

Под сильным толчком калитка распахнулась, и Михайлов увидел перед собой Сережку Сову, улыбающегося Майера, а за их спинами жандармов. Яркий свет фонаря ослепил его, а пальцы Сережки впились в кисть правой руки. Сильным рывком Михайлов вырвал руку и, побежав назад к хате, крикнул:

— Дуся, гаси свет! Беги!

Он не успел закрыть дверь на задвижку. Снаружи на нее навалились, и Михайлов подставил ногу под нижний косяк двери, надеясь сдержать напор. Надо было выиграть время, дать возможность уйти хозяйке. Дверь под напором трещала и причиняла сильную боль ступне. В комнате задребезжали стекла распахнутой рамы, и Михайлов отскочил от двери и бросился в хату. Когда он был уже у распахнутого окна, жандармы повисли у него на плечах. Сережка поспешил захлопнуть окно.

Луч фонаря обежал комнату и осветил лицо Михайлова.

— Где есть хозяйка? — спросил Майер, подходя к нему.

— Сбежала, господин штурмшарфюрер, — сказал Сережка.

— Что же вы стоите, как олухи?! — Майер выругался. — Немедленно окружить двор и задержать ее.

Жандармы и Сережка бросились во двор.

— Повернитесь лицом к стене и… — Майер потянулся рукой к кобуре.

Закончить фразу он не успел. От удара ногой в пах Майер глухо охнул, скрючился и выронил фонарь. От удара в челюсть упал. Михайлов попытался выхватить у него пистолет: безоружным ему из окруженного дома не вырваться.

Завязалась борьба.

Сережка, держа в одной руке фонарь, в другой пистолет, осмотрел сарай, обшарил двор, затянул в пролом в стене, но идти в развалины не рискнул и вернулся в дом. Еще с порога он услышал хрипы, возню. Посветив фонарем, он увидел, что Михайлов подмял под себя Майера и душит его. Рукояткой револьвера Сережка ударил Михайлова по голове и, оглушив, оттащил в сторону.

Майер вскочил на ноги, стал избивать лежавшего без сознания подпольщика. Бил, пока лицо Михайлова не превратилось в сплошную кровавую массу…

В эту ночь волна арестов прокатилась по всему Севастополю и смела все ранее уцелевшие группы подпольщиков. В городе, кроме Михайлова и Орлова, были брошены в тюремные подвалы Галина и Валя Прокопенко, Александр Мякота, Андрей Максюк, Нелли Велиева с братом Арифатом и многие другие патриоты. В Инкермане — Павел Малых и Фрося Поцелуева. На Северной стороне — Владимир Пьеро и врач Федор Большаченко с группой товарищей.

Избежали ареста лишь одиночки: связные подполья Петька Америка, Костя Белоконь, Саня Калганов, Коля Михеев и его родные и еще те, кто подобно Евдокии Висикирской и Евдокии Ленюк, успел вовремя скрыться.

Борьба продолжается…

Часто, когда наступал вечер, Костя Белоконь выбирался через окошко из халупы Табаковых и бежал к Михеевым проведать Колю, погреться. Коля выздоравливал, температура упала, рана затянулась. Он уже вставал с постели, но не выходил из дому: от потери крови чувствовал слабость.

Степанида Александровна и Николай Андреевич всегда приветливо встречали Костю, выкладывали на стол хлеб, заставляли похлебать варева, попить горячего чая, отогреться. В хатенке было тесно, но всегда уютно. От сытости, человеческого тепла Костя оттаивал.

Разговоры обычно шли о провалах, новых арестах: на железной дороге, Лабораторной, на Пластунской, куда, по слухам, вместе с жандармами приезжал Людвиг. Всех очень тревожила участь Саши и Лиды Ревякиных, Вани Ливанова и Жоры Гузова. Что с ними сталось? Живы ли они? Или фашисты замучили их?

Михеевы боялись, что Людвиг выдаст и их квартиру. Перед тем как поселиться у Ревякиных, он одну ночь провел у них на Лагерной. Они держались начеку. Шурик и Степанида Александровна постоянно следили за тропой, ведущей к их дому, чтобы при появлении жандармов или подозрительном стуке в калитку бежать через соседский двор к родственникам, проживавшим на этой же улице. То, что полиция до сих пор не нагрянула, Михеевы объясняли тем, что Людвиг не знал улицы и номера дома, так как приходил на Лагерную и уходил ночью.

Оставалось загадкой появление Людвига в Севастополе. Что случилось с группой подпольщиков, с которой он уходил в лес? Дошли ли они до партизан? Может, схвачены в лесу карателями или убиты?

Вскоре кое-что прояснилось. В первые дни разгрома подполья не избежала ареста и Петькина мать, Анастасия Павловна Лопачук: у нее проживал Пиванов. Всех арестованных бросили в смрадный сырой подвал на Пушкинской, в котором были сделаны два десятка бетонных одиночных клеток и общих камер, разделенных узеньким коридором. В одном из каменных мешков-одиночек, с мокрыми стенами и истлевшей подстилкой на цементном полу, сидел Ревякин. По соседству с ним, тоже в одиночках, находились Гузов и Пиванов, а напротив в общей камере — Женя Захарова, Люба Мисюта, Нелли Велиева. К ним посадили и Анастасию Павловну. Внутри тюрьмы охраны не было, часовой стоял за дверью, снаружи. Пользуясь этим, арестованные переговаривались. Ревякин подбадривал товарищей, советовал, что говорить, как держаться на допросах у следователя.

Все арестованные отрицали причастность к подполью Анастасии Павловны. Ее выпустили, оштрафовав на триста марок за то, что Пиванов проживал у нее без прописки.

Рассказы Лопачук и Вали Прокопенко, тоже освобожденной «за недоказанностью обвинений», пролили свет на судьбу группы, ушедшей в лес, и на все то, что творилось за тюремной решеткой.

Вторая группа была невелика. На этот раз с Осокиным и Громовым ушли четверо — Людвиг, Кузьма Анзин и бежавшие из концлагеря матросы Горлов и Воронов.

Зимний поход в горах даже проезжей дорогой тяжел. Идти же непроторенными тропами, карабкаться по заснеженным кручам, продираться через лесные заросли, спускаться в обход лавин и ущелья, да еще в густой снегопад, настигший группу в пути, в сто раз трудней.

Такой поход Людвигу, просидевшему год взаперти, оказался не по силам. Спускаясь с кручи, он упал и ушиб ногу, к тому же заболел животом. Его, как при морской качке, выворачивало наизнанку, изо рта шла пена. Корчась от болей, он лег наземь и отказался идти дальше. А задержаться, сделать длительный привал нельзя. Командир партизанской разведки капитан Глухов строго наказал Осокину и Громову, чтобы они со второй группой явились точно в назначенный день и час. Каратели стягивали силы и со всех сторон охватывали занятую партизанами деревню. Промедление могло обернуться для партизан разгромом.

Два дня, утопая в рыхлом, мокром снегу, товарищи по очереди вели Людвига в горы, а потом несли на руках. Силы у всех были на пределе. Годы оккупации, голод, мытарства в концлагере подорвали здоровье. Сильней и крепче всех оказался Василий Горлов, матрос богатырского роста и телосложения. Ему чаще других приходилось втаскивать Людвига на скользкие кручи. Последний переход — подъем на Ай-Петринскую яйлу — измотал всех окончательно. До пещеры, где намечался привал, еле добрели и в изнеможении рухнули наземь. Людвиг заявил, что он больше не тронется с места. Уговоры не действовали. Он истерически кричал, что до партизан ему не дойти, попытался выхватить у Горлова пистолет, чтобы покончить с собой.

Осокин и Громов нервничали. Задерживаться нельзя — надо выполнять приказ, явиться в срок. Оставить Людвига в пещере — отчаянный риск: в горах всюду каратели, но и тащить на руках ни у кого нет сил. Впереди десятичасовой переход, который необходимо одолеть до темноты. Осокин, посоветовавшись с товарищами, собрал последние продукты, отдал Людвигу и сказал: — Жди. Завтра за тобой придем.

Людвиг ждать не стал, а спустился с горы и был арестован байдарскими полицаями.

В сумерки измотанные походом подпольщики наконец спустились с яйлы в долину и, перейдя по бревну горную речку, подошли к партизанской стоянке — деревне Кучук-Узенбаш. И тут случилось непредвиденное. Они напоролись на отряд карателей, которые днем выбили партизан из селения, отбросив их в горы.

Завязалась перестрелка. Под пулеметным и автоматным огнем группа отошла за речку. Матрос Горлов, который прикрывал товарищей, был ранен и схвачен карателями. Осокину с тремя товарищами удалось скрыться. Сутки проплутали они в горах, прежде чем были обнаружены партизанской разведкой.

Людвиг и Горлов были доставлены в контрразведку в Бахчисарай. Горлов давать показания отказался. Когда переводчик хлестнул матроса резиновой плетью, тот одним ударом свалил его на пол. Подоспевшие конвоиры связали матроса и бросили в подвал. Людвиг на первом же допросе, чтобы спасти жизнь, выдал Горлова, признался, что вместе с группой подпольщиков шел к партизанам, рассказал о существовании подпольной типографии, назвал фамилии и клички подпольщиков, их адреса и адреса конспиративных квартир. А через несколько часов офицер, прибывший из Бахчисарая, передал показания Людвига Майеру и вместе с агентами СД приехал с обыском на Лабораторную, 46. Но типография не была найдена. Не удалось ее обнаружить и при втором обыске, ночью, когда Манер арестовал Ревякина.

Александр на допросах отвергал все обвинения. Его повезли в Бахчисарай. Однако и на очной ставке с Людвигом он стоял на своем.

Людвига привезли на Лабораторную. Войдя во двор, он показал Майеру электрический провод, замаскированный под корой акации, тайный ход в подземелье, скрытый под деревянной будкой во дворе, а также лаз, ведущий из кухни в типографию.

Найденные в подземелье шрифты, тискальный станок, бумага, пишущая машинка и радиоприемник явились неопровержимыми уликами. Ревякин решил все взять на себя. Ни одной фамилии подпольщиков он не назвал.

Но следователь Пенер и Майер в этом не нуждались. Из показаний Людвига им было известно все, и они уже составили список с адресами участников подполья. Почти все активисты подполья, связанные с Ревякиным, попали в пасть фашистской машины, уничтожавшей всех, кого захватили ее стальные челюсти.

Приказами фельдмаршала Кейтеля предписывалось «без жалости» подавлять любое сопротивление. Гитлеровской черной гвардии — эсэсовцам — предоставлялось право по своему усмотрению применять любое насилие, пытки, расстрелы, вешать, душить в газовых камерах, сжигать в печах.

В Севастополе Майер и начальник жандармерии обер-лейтенант Шреве ревностно осуществляли этот приказ. У них не было печей Майданека, но у них был «ров смерти». Они доверху заполнили многокилометровый противотанковый ров телами севастопольцев.

Много месяцев Майер и Шреве охотились за «городскими партизанами» — подпольщиками, и теперь преданные Людвигом патриоты оказались в их руках.

Следователь и переводчики Сережка и Ленька избивали арестованных на допросах каучуковыми палками, секли резиновыми треххвостками, били сапогами по лицу, выкручивали руки, расплющивали пальцы дверью, жгли тело паяльной лампой.

Первой жертвой изуверской жестокости стала Лида Ревякина. Она решительно отказалась давать показания и на все вопросы следователя отмалчивалась. Пенер наотмашь ударил ее по лицу. Лида упала. Сережка стал пинать ее сапогом в грудь, в живот. Лида закричала, у нее начались предродовые схватки. Майер, прибежавший на крик, приказал отправить ее под конвоем в родильное отделение.

В городской больнице работали пленные советские врачи, которые заботливо выхаживали больных и раненых матросов и красноармейцев, спасали их от фашистских репрессий, выдавали фиктивные справки о болезни, обеспечивали нелегальных паспортами умерших в больнице.

Хирург Иванов решил помочь Лиде: сделать кесарево сечение, спасти ребенка, а после операции как можно дольше подержать роженицу в палате. Он положил Лиду в отдельную комнатушку и велел медицинской сестре подготовить все к операции.

Но ему помешали: Майер с Пенером прикатили в больницу продолжать допрос.

— О, как вас хорошо тут устроили, — сказал Манер с наигранной улыбкой, переступив порог. — Мы поможем вам спокойно вырастить и воспитать ребенка, если вы дадите следователю необходимые показания.

— Мне нечего говорить, — ответила Лида. — Я ничего не знаю.

— У вас же под кухней найдена типография! Ваш муж во всем сознался, вам нет смысла скрывать.

— О типографии мне ничего не известно.

— Вы продолжаете упорствовать?! — воскликнул Майер. — Пожалеете! Сегодня же вы будете расстреляны вместе с вашим ребенком.

— Стреляйте! — Лида вскрикнула от приступа боли. У нее начались родовые схватки.

Хирург распорядился положить ее на операционный стол, но Майер властно остановил его:

— Не надо! Нам не нужны большевистские выродки. — Повернувшись к стоявшим позади следователю и переводчику, он приказал: — Забрать ее…

Лиду повезли по Балаклавскому шоссе и расстреляли.

Следующими жертвами стали Мила Осипова и Миша Шанько, которые почти месяц томились в одиночках подвала. Их обвиняли в связях и совместных действиях с Володей Баранаевым и Виктором Кочегаровым, у которого были найдены пачки листовок и газет «За Родину». Но «совместные действия» доказать не удалось. Виктор, Миша и Мила объясняли «связи» давним знакомством, с детства, так как жили по соседству, учились в одной школе, а потом все работали на станции. Прямых улик у следователя не оказалось. Но Милу с Мишей не выпустили. Им предъявили другое обвинение — в том, что они снабжали беглых пленных подложными справками и удостоверениями.

На допросах арестованные держались стойко и все отрицали. Следствие затормозилось. Не хватило улик и свидетелей. Такой свидетель вскоре нашелся. Людвиг, привезенный из Бахчисарая, признал свое участие в изготовлении подложных документов и предал Мишу с Милой. Они были расстреляны.

Пенер с Сережкой Совой, подгоняемые Майером, неистовствовали, выколачивая признания у подпольщиков.

Допросы, очные ставки подпольщиков с Людвигом, друг с другом и снова очные ставки и жестокие расправы. Лица Александра Ревякина и Николая Михайлова были так изуродованы побоями, что в первой очной ставке они не сразу узнали друг друга.

Ревякин брал все на себя или молчал. Худой, изможденный, с синим, вспухшим от беспрестанных побоев лицом, с бородой, из которой были вырваны клочья, он стал похож на старика. И все же не надломилась его воля, непреклонна была уверенность в том, что даже перед неизбежной смертью надо продолжать борьбу.

— Крепитесь, друзья! Мы советские патриоты, коммунисты-ленинцы, нам пощады не будет! — доносился голос Ревякина до камер. — Мы должны перенести все и выстоять. Крым скоро освободят. Нам надо выиграть время, усложнить следствие, затянуть его.

Ревякин подбадривал всех, хотя самому было тяжко вдвойне. Сильней страданий от пыток его терзали мысли о Лиде. Ни он и никто из заключенных не знали, где она и что с ней.

Моральная поддержка друг друга придавала заключенным силы, мужества в тяжкие дни испытаний. Они держались сплоченно и стойко. Никто не дрогнул, не проявил малодушия, не просил пощады.

Майеру не удалось добиться требуемых показаний. Арестованные не выдавали друг друга, отрицали причастность товарищей к подполью, всячески выгораживали Виктора Кочегарова, его отца и мать, не называли фамилий и адресов тех, кто избежал провала.

И следствие затянулось…

Это бесило Майера. Но он оттягивал расправу, полагая, что ему еще удастся сломить их упорство, использовать как свидетелей против тех, кто остался на свободе.

Где-то на горе, что нависала над Лабораторной, — припоминал Майер, — проживает партизан Макаров, где-то скрываются Висикирская, Ленюк с женой, гуляют Белоконь, Михеев, Калганов. Эта скотина Людвиг описал приметы ребят, но забыл названия улиц и номера квартир. Кроме них, конечно, есть еще на свободе партизаны-одиночки. Но он, Майер, не из тех, кто останавливается на полпути. Он изловит их всех! Выкопает их из-под земли! Не помешала бы только срочная эвакуация из Крыма. Надо спешить. Спешить!

В начале четвертой недели следствия Ревякина, Гузова и Пиванова перевели в общую камеру. А вечером жандармы, распахнув дверь, втолкнули к ним арестованного матроса. Вспухшее лицо его было залито кровью, на спине и груди под разорванной тельняшкой виднелись рубцы и свежие ссадины, руки были скручены электрическим проводом.

Это оказался Василий Горлов. После того как в Бахчисарае Людвиг выдал матроса, контрразведчики многократно пытали его, тщетно добиваясь сведений о партизанах.

— Они драпают! — сказал Горлов. — И меня с собой привезли из Бахчисарая в Севастополь.

— Драпают?! — воскликнул Ревякин.

— А вы и не знаете? Наши войска вступили в Крым…

Весть эта мгновенно облетела все камеры, вызвав бурное ликование заключенных. И вдруг сквозь гул взбудораженной тюрьмы прорезались звонкие девичьи голоса:

Вставай, страна огромная…

Слова песни прозвучали как боевой клич. Все, точно по взмаху невидимой руки, в едином порыве подхватили:

Яростный гнев, жгучая ненависть, исступленная решимость звенели в голосах поющих. Песня их звучала как призыв к бою, к победе. Даже здесь, в тюремных застенках, эти солдаты Восьмого бастиона не признавали себя побежденными.

Когда утром Ревякина, Гузова и Пиванова повели на допрос, товарищи провожали их той же грозной песней.

Майер заявил, что если они не назовут фамилий и адресов подпольщиков, оставшихся на воле, то ночью будут расстреляны. Но все трое отказались давать показания.

Четвертый бастион

I

Пока заживала рана, Коля сидел дома и целыми днями приглядывался к раскинувшейся внизу станции. Он убедился, что оккупанты, боясь советской авиации, днем не отправляли поездов, а прятали сформированные составы по тупикам. Эшелоны с солдатами, боеприпасами и танками обычно угоняли к тоннелю на самые дальние запасные пути, тянувшиеся по берегу Южной бухты. По ночам, во время бомбардировок, Коля видел, как советские пилоты обрушивали бомбы на поезда с фуражом, стоявшие поблизости от станции. «Эх, не туда целят?» — досадовал он.

Сегодня днем к причалам пришвартовались два больших транспорта с эсэсовцами-карателями. Часть эсэсовцев села в машины и уехала. Другая, большая часть погрузилась в два эшелона, которые маневровая «кукушка» вытащила на боковые ветки у Корабельного спуска.

Коля побежал за хату в убежище, отодвинул шкафчик и, светя фонариком, долго копался в своем тайнике. А когда стемнело, пошел к Косте. На тропе возле дома Табакова он увидел Шурика.

— Кто у Кости? — спросил он.

— Толька и Саня.

Коля пролез через окно в хатенку.

Саня и Костя сидели за столом мрачные, подавленные. За стеной в чуланчике, вздыхая, ворочался Толик, который вот уже несколько дней скрывался у брата.

— Чего это вы приуныли? — спросил Коля и положил на пол саперные ножницы. — Что случилось?

— Страшно сказать, — надломленным голосом ответил Костя. — Нет теперь ни Саши с Лидой, ни Жоры с Ваней, ни Милы с Мишей, ни Жени. Всех на Балаклавском шоссе… на рассвете.

Коля пошатнулся, словно от удара. А Костя, проглотив ком в горле, продолжал:

— Наши прорвали Перекоп, «завоеватели» драпают и перед эвакуацией всех заключенных расстреляли. Только Орлова, сказывают, дня три назад выпустили и еще двух женщин.

Коля сжал кулаки.

— Таких людей уничтожили! А Людвиг, предатель, кровью наших товарищей откупился.

— Просчитался он. Из него выжали все и тоже прикончили. Говорят, Майер со своими палачами нынче сбежал. Фашисты паникуют, не знают, кем заткнуть дыры. Недаром нынче эсэсовцев прямо с корабля погнали на фронт.

— Неужто мы им за товарищей не отомстим? — тихо спросил Коля.

Саня стукнул ладонью по столу и вскочил с табуретки.

— А что я говорил? Бить их надо! Давить как гнид! Руками душить!

— Руками всех не передушишь, — сказал Костя. — Надо что-то придумать.

— Чеготут думать? — горячо возразил Коля. — Мы с ними хоть сейчас можем расквитаться.

— А как? Ты надумал что? — спросил Костя.

— Ты видел, где они поставили эшелоны с эсэсовцами? Неужто мы их на фронт выпустим?

— В самом деле! Разберем пути либо здесь, либо в Ушаковой балке, и они как в мышеловке застрянут, — Саня хлопнул товарища по плечу.

— Зачем? Во, глядите, что я принес. — Коля взял с полу саперные ножницы и положил на стол. — Три штуки! Теперь вам понятно?

— Дело придумал, — согласился Костя. — Справим такие поминки по нашим, что фашисты век Севастополя не забудут.

— Тогда айда! Пошли, а то не успеем, — загорелся Саня.

Он торопил не зря. До прилета советских бомбардировщиков — а появлялись они теперь всегда в один и тот же час — времени оставалось в обрез.

— Погодите, — остановил товарищей Костя. — Мы возьмем на себя зенитки на Историческом и перервем связь батарей со штабом. А кто займется прожекторами?

Из чуланчика вышел Толик.

— Давай мы с Шуриком, — сказал он охрипшим голосом. — Мы знаем все ихние штабные землянки. Знаем, какие провода к прожекторам, а какие к зениткам.

— А что? Пусть пацаны шуруют у прожекторов, а мы у зениток. — Костя снял с пояса финку, протянул брату и дал еще ножницы.

— Смотрите не засыпьтесь. Они теперь во всех аллеях патрулей наставили, — предупредил Саня.

— Не бойсь, не засыпемся! — обрадовался Толик. — Мы во время тревоги резать будем, когда они все в землянках прячутся.

…Спустя час Костя, Саня и Коля лежали возле Костомаровской батареи на Четвертом бастионе. Они сделали свое дело — связь нарушена. Теперь, напрягая слух, они ждали появления советских самолетов над станцией.

Теплая апрельская ночь. Ни огонька. Снизу доносится скользящий шум бесконечной вереницы машин, бегущих из Симферополя, слышны свистки маневрового паровоза на запасных путях и лязг вагонных буферов.

— Эх, мать честная, сейчас бы их тут и накрыть! Ишь как спешат отправить эсэсовские поезда, — прошептал Саня. — А что, если сегодня не прилетят?..

— Да заткнись ты! — цыкнул на него Коля. Некоторое время все трое лежали не шевелясь, слушая приглушенный шум передвигающихся неприятельских войск.

— Только бы наши не опоздали, а то они связь восстановят, — не удержался Саня.

— А ты что, не чуешь? Они уж тут, — прошептал Коля. Где-то за Инкерманом послышался далекий гул.

— Идут, — Костя поглядел на светящиеся стрелки часов. — Минута в минуту.

А гул усиливался и нарастал, подобно неудержимой горной лавине, наполнял уже ревом бездонную тьму над Северным рейдом.

На Северной и Корабельной вспыхнули длинные мечи прожекторов. Они шарили в небе, пронзая его из конца в конец. Где-то над флотским экипажем лучи скрестились, осветив сереброкрылую птицу. И в тот же миг там загромыхали зенитки: зеленые, красные, оранжевые нити прошили небо пунктиром. А на Историческом бульваре прожекторы и зенитки бездействовали.

— Гляди, наши пацаны не растерялись, — заметил Коля. — Ни один прожектор не светит.

Звено бомбардировщиков с ревом пронеслось над берегом бухты, а спустя минуту над станцией взметнулись огненные гейзеры и земля задрожала от взрывов.

— Эх, черт! Не заметили составов с эсэсовцами! — ворчал Коля.

А новая волна самолетов с ревом накатывалась уже от Сапун-горы.

После ярких взрывов тьма казалась еще непроглядней. Неужели опять не заметят составов и бомбы пролетят мимо? Ребята переползли к стене бульвара, возвышавшейся над хатой Коли Михеева.

И тут над берегом бухты и станцией ослепительно вспыхнула «лампада». Она обливала беспощадным, все обнажающим светом и бухту, и развалины города, и косогор Четвертого бастиона, на котором расположились ребята. Послышался вой падающих бомб. Ребята приникли к земле, стараясь поглубже втиснуться между камней.

Казалось, косогор сдвинулся с места и с грохотом разлетается на части. Осколки с визгом проносились над головой и со скрежетом врезались в каменную стену бульвара.

Несколько секунд устрашающей тишины, и снова ахнуло, зашевелилась земля.

— Это вам, гадам, за наших!.. — злорадно крикнул Костя, вставая.

Внизу клубились облака черного дыма, на путях все горело, рвалось и трещало. Под откосами валялись разбитые и опрокинутые вагоны разорванного на части состава, над ними, словно змеи, извивались рельсы. На главном пути несколько вагонов взгромоздились друг на друга, образовав грандиозный пылающий факел. Человеческие фигурки копошились под ними, пачками вываливались из них, метались по путям в дымящейся одежде, бросались в воду. Многие бежали вверх, к флотскому экипажу. Офицеры стреляли по беглецам из револьверов, пытаясь остановить их.

— Гляди, как драпают! — ликовал Саня.

Ребята забыли о том, что стоят на косогоре, освещенные ярким светом «лампады». Над их головами вдруг взвизгнули пули и впились в стену.

— Полундра! Ложись! — крикнул Костя.

Ребята бросились на землю и поползли меж камней за стену…

Ни один поезд в эту ночь не ушел со станции.

Костя и Саня спали с Колей в его убежище. Утром их растолкал Николай Андреевич.

— Ну, хлопцы, что делается в городе — не передать! — рассказывал он. — Фрицы удирают в Стрелецкую. В центр жандармы никого не пускают. Пристань тоже оцеплена. Говорят, наши прорвали Перекоп…

— Перекоп взят?! — Костя вскочил с матраца. — Братва, живей вставай!

Минут через пять Саня спускался уже с горы на станцию, к угольному складу, а Костя с Колей затерялись в толпе, которая скопилась на берегу Южной бухты. Здесь собрались рабочие, которых жандармы не пропускали в город и в порт, несколько женщин с привокзальных улиц и буйная орава быстроногих портовых мальчишек. Среди них, конечно, был Петька.

Машины запрудили Корабельный спуск, Лабораторную, вокзальную площадь, Портовую улицу. В несколько рядов стояли они в ожидании, когда удастся прорваться в город.

— Вот дали напиться так дали! — Петька толкнул локтем Костю и скосил глаза на пристань.

У причалов, накренившись и осев от пробоин, стояли поврежденные транспорты. На воде плавали ящики, бочки, офицерские и солдатские фуражки, доски. Напротив пристани, у стены Корабельного спуска, все железнодорожные пути были загромождены скелетами дымящихся вагонов. По путям сновали солдаты санитарной команды, собирая обгоревшие трупы эсэсовцев.

С вершины горы длинной ломаной цепью спускались вооруженные эсэсовцы, окружая косогор. Коля переглянулся с Костей, ни к кому не обращаясь, спросил:

— Чего это они там ищут?

— Вчерашний день, — пробасил позади рабочий.

— Ищут тех, кто ночью порезал все провода, — уточнил один из мальчишек.

— А правители города уже задали стрекача, — послышался тот же бас. — Новый городской голова и полицмейстер первыми на пароход сиганули. А теперь, вишь, канцелярии жгут.

Снизу хорошо были видны костры, полыхавшие на горе перед зданием полицейской управы, во дворах комендатуры и СД. Ветер взметал бумажный пепел, который, кружа, носился в воздухе и черными хлопьями осыпал развалины домов и синюю гладь бухты.

— А энти тоже драпают? — веснушчатый паренек кивнул на запрудившие площадь машины.

— Сам не видишь? — спросил бас.

— А сколько их там за городом — тьма-тьмущая! — сообщил Петька. — Я на горку взбирался, смотрел. Машины стоят аж до Мекензиевых гор.

Петька не врал. За ночь на Симферопольском и Ялтинском шоссе скопились тысячи автомашин, а с рассветом они неудержимым потоком с двух сторон хлынули в город, забили все улицы. Машины были переполнены ранеными, удиравшими интендантами, чиновниками, гестаповцами и полицаями. Все спешили проскочить через узкую горловину Херсонесского моста к Стрелецкой, Камышовой и Казачьей бухтам, где стояли транспорты и самоходные баржи. У моста образовалась грандиозная пробка.

На берегу появился Саня и, разыскав Костю, Колю и Петьку, поманил их. От моториста дрезины, только что прибывшей из Бахчисарая с железнодорожным начальством, он узнал, что советские войска вчера утром освободили Джанкой, а ночью танкисты ворвались на окраины Симферополя.

— Надо народ оповестить! — сказал Костя.

Саня достал из кармана несколько кусков мела и древесного угля.

— Сегодня же испишем все заборы, стены и мостовые, — подмигнул он.

— Зачем? — воскликнул Петька. — Я шепну своим пацанам, а через час уже все будут знать и на Корабелке, и на Воронцовой, и на Зеленой горке.

— Возьми, возьми уголька. Пригодится, — вставил Коля. — Пусть и фашисты почитают.

Две следующие ночи ребята, как и все севастопольцы, не смыкали глаз. Жители города и слободок вылезали из убежищ, подвалов и часами стояли под звездами, с восторгом слушая гул канонады, которая придвигалась все ближе и вскоре стала явственно доноситься из Качинской долины.

Но многим из тех, кто в эти ночи с радостью ловил гул приближающейся битвы, не суждено было дождаться избавителей. Начались массовые облавы, сперва в центре города, затем на окраинах. Жандармы врывались в дома и убежища, давали двадцать минут на сборы и гнали толпы людей на городскую пристань, в Стрелецкую и Камышовую бухты. В каютах и трюмах пароходов и самоходных барж прятались фашистские солдаты и офицеры, а на палубах под присмотром автоматчиков размещали русских женщин с детьми, которым было приказано в случае появления советских самолетов размахивать руками и платками.

Когда облавы приблизились к Лагерной балке, Костя велел Толику бежать на Лабораторную и скрыться в доме у дяди, а сам с Колей и Саней спрятался в развалинах.

II

Первые дни мая. Дни благоуханного цветения. Самая яркая, пышная пора черноморской весны. Лилово-багряными соцветиями облиты стволы и ветви иудина дерева, облаком бледно-розовых лепестков окутаны рощи у панорамы, в садах цветет персидская сирень. Все буйно цветет и радостно.

И хотя земля поминутно вздрагивает и стонет от взрывов и волны колеблющегося воздуха осыпают землю белым и розовым дождем преждевременно умерших лепестков, жизнь берет свое.

Жители Лагерной, Чапаевки, Зеленой горки, Корабельной и других слободок, невзирая на разрывы снарядов, выходят из своих, убежищ, развешивают выстиранное белье, ставят на дымящиеся камельки жидкую просяную баланду и жадно смотрят на восток, откуда вот уже вторые сутки доносится неистовый грохот сражения. Там, над Сапун-горой, блещут молнии, вздымаются фонтаны земли и камней, а желто-сизые облака дыма и пыли так плотно окутывают небосклон, что солнце висит в небе тусклым пятачком.

С той минуты, как по всему фронту, от Бельбека до Балаклавы, гром пушек возвестил начало штурма Севастополя, Саня, Костя и Коля не расставались. День они проводили у Михеевых. Часами стояли возле убежища, не спуская глаз с небосклона, где извергался огнедышащий вулкан битвы.

С наступлением же темноты они устраивали вылазки на Куликово поле, Исторический бульвар или Балаклавское шоссе, резали провода, обрывая связь немецких штабов с батареями и передним краем на Сапун-горе и в Золотой балке.

Сегодня ночью, возвращаясь с очередной вылазки, друзья зашли в пещеру возле Костомаровской батареи и по лестнице, сохранившейся в колодце, спустились в подземелье.

Это было не обычное подземелье, а целый подземный» город. Почти сто лет назад русские солдаты, руководимые военными инженером Тотлебеном, возвели Четвертый бастион и пробили в каменном чреве горы множество галерей для подземной контрминной войны. Галереи укрывали их от огня, были местом хранения продовольствия и боеприпасов. В некоторых сохранились колодцы с хорошей питьевой водой. Но попадались и другие колодцы — сухие, через которые можно было опуститься в глубокие штольни, откуда тянутся длинные подземные ходы в сторону Малахова кургана, Херсонеса и Максимовой дачи.

Ребята задержались в одной из верхних галерей. Костя отыскал баночку с нефтью и паклю, оставленные им здесь недели три назад, и зажег факел. Коля и Саня, разбросав кучу камней, волокли ящик с гранатами, патронами, завернутые в ветошь револьвер, винтовки и два автомата.

Оружие, подобранное ими за городом, в окопах, было спрятано здесь еще год назад.

— Эх, не дожили до этого дня Саша и все наши ребята, — вздохнул Коля, засовывая в мешок гранаты. — А то бы целым отрядом ударили с тыла и очистили город. А что мы втроем?

— Мы и втроем на что-нибудь сгодимся, — возразил Саня, доставая из-под камней два футляра с биноклями.

— Втроем не попрешь против пулеметов и пушек.

— Будет тебе вздыхать, — вмешался в разговор Костя. — Прихвати лучше автоматы. Сгодятся.

После, тишины подземелья стрельба казалась еще оглушительней. За панорамой и на Куликовом поле ухали вражеские пушки, выплевывая шматки пламени. Над Сапун-горой стояло зарево, заливая багровым светом холмистые дали. Где-то за сопками татакали пулеметы.

Остаток ночи ребята провели в убежище на Лагерной. Николай Андреевич с женой и Шуриком лежали на матрацах. Саня и Костя пристроились с Колей на полу, на подстилке из рядна. Никто не спал. До сна ли в штурмовую ночь? Костя слышал, как тяжело вздыхала, поминая святых, Колина мать, как Саня ворочался и дважды выходил из убежища, а когда забрезжило, взял автомат, бинокль и ушел к себе на Чапаевскую. Только перед рассветом Костя забылся в тревожной дреме.

Гром канонады разбудил его. В распахнутую дверь смотрело розовое утро. Наступил третий день штурма.

Костя вскочил. Вытащил из кармана куртки расческу, взъерошил ежик на голове и пошел в дом.

В комнате было людно. Прибежал сияющий Петька и сообщил, что «наши штурмуют на Сапуне последние окопы и доты». Эту новость он выудил у раненого солдата, который забрел во двор напиться. Вслед за Петькой к Михеевым ввалились Колины двоюродные братья. Старший — Леонид Стеценко, тридцатилетний кряжистый мужчина, пришел из города с женой и грудным ребенком; младший же, Ваня, Колин ровесник, прибежал с Корабельной. Оба взволнованно рассказывали, что жители прячутся в развалинах, спасаясь от облав и эвакуации. Немногим посчастливилось пробраться сюда, к вокзалу, где жандармы и эсэсовцы, боясь разрывов снарядов, не появляются.

— Народ разъярился. Дай оружие — все, как один, поднимутся! — горячо воскликнул Ваня. — Я бы первый пошел в бой.

Коля переглянулся с Костей и задиристо бросил:

— Тебе дай. А ты небось и стрелять-то не умеешь?

— Это я-то? — Ваня вспыхнул. — Я в школе первый снайпер был.

— Дай новобранцу что-нибудь из твоих запасов, — Костя подмигнул Коле.

— Может, и для меня найдется? — спросил Леонид, с интересом слушавший их разговор.

— Найдем! — пообещал Коля. — Пошли со мной.

Братья вышли. Петька побежал домой на Лабораторную.

Костя пошел было к двери, но в это время раздался оглушительный грохот разрывов, и он подошел к окну.

Вдали, за Зеленой горкой, были видны частые вспышки пламени и поднимались черные клубы земли и дыма. Огневой вал сплошной стеной двигался из степи к окраинам города, сметая все на пути. Он подкатывался все ближе и ближе, но вдруг остановился. Огневая стена погасла. Костя силился понять, что происходит.

Громко стукнула дверь, и в комнату вихрем ворвался Саня.

— Наши Сапун взяли! Ура-а! — гаркнул он. — Чего глаза пялишь? Не веришь? Право слово, взяли. Бежим ко мне — от нас видней, да и ловчей будет по фашистам вдарить.

— Погоди, хлопцы, и я с вами, — сказал Николай Андреевич, вытаскивая из-под подушки револьвер.

Из двора Сани открывался широкий обзор юго-восточных окраин города и холмистых далей, густо усеянных темными пятнами свежих снарядных воронок. Над Сапун-горой стояла тишина. Только в небе еще висело желто-серое облако дыма и пыли.

В бинокль Костя увидел, как мечутся меж воронок вражеские солдаты, врассыпную бегут к лощинам и по ним грязно-зелеными ручьями текут к слободкам. У вокзала образовалась пробка. Грузовые, санитарные машины, бронетранспортеры, тягачи с пушками и подводы заполнили прилегающие улицы и площадь. Толпы солдат просачивались между ними на Портовую, откуда начинался единственный проезжий путь в город. Другой людской поток скатывался с холмов в Лагерную балку и через Куликово поле устремлялся за город.

С Северной стороны, в Инкермане и под Балаклавой ударили пушки. Снаряды начали рваться на станции. Дальнобойные со зловещим шелестом проносились над панорамой и накрывали беглецов уже за городом.

Костя навел бинокль и ясно различил серые цепи стрелков. Одни из них окружали группы отставших гитлеровцев, другие преследовали бегущих.

— Братва, так это ж наши! — вскрикнул он.

— То не они. Не видишь, у них погоны! — возразил Коля, смотревший в другой бинокль. — Погляди-ка, батя, — он передал бинокль отцу.

— По всему видать, наши, — подтвердил Николай Андреевич. — Вишь, и красное знамя над высотой.

— Слушай, Матрос, пора и нам действовать, а то опоздаем — заторопил Саня.

— Ты что, не видишь? — Костя указал на тропу, которая с Портовой улицы вела к стене Исторического бульвара. По тропе поднимались эсэсовцы; те, что шли позади, тащили на руках станковый пулемет.

— Нас семеро, а их целый взвод, да еще с пулеметом, — понизив голос, сказал Коля. — Они ж нас, как бакланов, перещелкают.

— Вы оставайтесь тут, а мы с Ваней разведаем, — сказал Костя.

Минут через пять Костя и Ваня залегли в кустах дерезы возле рощи, обступившей панораму. Пахло свежестью молодой весенней травки и веяло ароматами иудина дерева и персидской сирени.

С высоты склона Костя видел, как эсэсовцы, не дойдя до грибка-беседки, залегли в развалинах стены бульвара. Чуть дальше, за грибком, копошились три артиллериста. Неделю назад сняли с грибка зенитный пулемет и установили полевую батарею. Из четырех пушек две, скособочившись, задрали вверх свои разорванные хоботы. Зенитки стояли выше, возле панорамы, и могли прямой наводкой бить по Воронцовой, Зеленой и Морозовой горкам.

— Смотри, где бандюги залегли. Над самым вокзалом, — возмущенно прошептал Ваня.

Костя сразу понял, почему эсэсовцы заняли позицию на отвесной скале, — отсюда можно просматривать и простреливать всю котловину станции, все дороги и тропы, ведущие к ней с Корабельной стороны и Зеленой горки. Эта кучка эсэсовцев могла отрезать путь в город и задержать наступление. Здесь, на Четвертом бастионе, фашисты воздвигли свой последний оборонительный редут. Здесь, где его изумленному детскому взору впервые в розовом цветении весны предстала жизнь; где на усеянных ракушками дорожках он ползал и учился ходить; где в джунглях цепкой дерезы он прятался, играя в «белых» и «красных»; где тропками через редуты с ватагой мальчишек спускался к Южной бухте купаться, много лет бегал в школу, а потом ходил на работу. Этот седой бастион был для него олицетворением Родины. И вот теперь Четвертый бастион встанет на пути тех, кто пришел освобождать его родной город. Нет! Этому не бывать!

Костя велел Ване с винтовкой переползти и спрятаться в воронке от бомбы, которая виднелась у беседки грибка.

— Ты, Ваня, возьмешь на мушку тех артиллеристов.

Возвращаясь, Костя задержался около пролома в стене бульвара. Далеко в степи из-за высотки выползли танки, развернулись веером и помчались к окраинам города, обгоняя красноармейские цепи и вражеских солдат. Один из танков выскочил из-за вершины Зеленой горки и, поводя хоботом, остановился на плато, нависшем над слободкой. Казалось, будто он к чему-то прислушивался, что-то высматривал. С брони спрыгнули бойцы и, рассыпавшись цепью, приближались к домам.

На грибке ударили пушки и истерическим лаем залился эсэсовский пулемет. Две дымные вспышки разрывов появились за цепью бойцов. Танк чуть приподнял хобот и сделал несколько выстрелов. На грибке взметнулись фонтаны камней и земли. Когда рассеялся дымный смрад, Костя увидел, что ближняя пушка повалилась набок. Другая продолжала стрелять. Захлопали зенитки, ведя беглый огонь по Зеленой горке.

Танк развернулся и пополз вниз, к крайним хатам слободки. Но в этот миг два дымка взвились у его гусениц. Машина закружилась на месте и замерла. Костя громко выругался и, опершись одной рукой о камни, а другой придерживая автомат, перескочил за стену.

Рядом с проломом он увидел ораву ликующих мальчишек и жителей слободки, обступивших трех красноармейцев. Они обнимали бойцов. Ребята с любопытством разглядывали полевые погоны на пропыленных гимнастерках. Особое внимание ребят привлек рослый черноглазый ефрейтор с узкой алой нашивкой на груди и двумя гранатами за поясом.

— Сколько, говоришь, их там? — спросил ефрейтор Саню поняв, что речь идет об эсэсовцах, Костя протолкался к нему и сказал:

— Двадцать два, с пулеметом и девятью автоматами. У остальных винтовки. Поглядите, где они, — он провел ефрейтора за пролом и показал на грибок. — А там, чуть дальше, у них еще пушка.

— Тебя бы к нам в разведку, — похвалил ефрейтор. — Сколько вас тут с оружием?

— Шестеро.

— Шестаков! — подозвал ефрейтор красноармейца. — Ты пойдешь с ними с той стороны стены по бульвару, а мы с Кочетовым с этой стороны. Как только через стену бросим гранаты — вступайте в бой. До взрывов себя не обнаруживать.

Громко бухала пушка, яростно строчили эсэсовский пулемет и автоматы, хлопали винтовочные выстрелы. Через пробоины в стене Костя видел, как советские бойцы, достигнув нижней улицы Зеленой горки, остановились. Огонь с грибка отрезал им путь к вокзалу и в город.

Все залегли в старой, заросшей траншее. До гитлеровцев рукой подать. На рукавах их отчетливо видны эсэсовские нашивки, из-за большого серого камня выглядывает унтер-офицер.

Раздались взрывы гранат. Осколки и камни взлетели над стеной.

Пулемет захлебнулся и смолк, прекратилась и винтовочная пальба. Но теперь затрещали автоматы Шестакова и ребят, бившие наискось с фланга. На другом конце стены, возле грибка, Ваня размеренно бил из винтовки.

Эсэсовцы не успели оказать сопротивления. Лишь двое солдат и унтер-офицер вскочили, бросили гранаты и открыли по траншее стрельбу, но их тут же скосили автоматные очереди.

Стрельба стихла. Коля и Саня первыми выскочили из траншеи и удивленно переглянулись. Они не ожидали такой быстрой развязки. Костя, окрыленный успехом, взобрался на стену и размахивал над головой автоматом. Пиджачок его распахнулся, открывая грудь, обтянутую полосатой матросской тельняшкой.

— Ура-а! Да здравствует Красная Армия!

Звонкий голос его разносился по всей котловине. Пули визжали вокруг него, но он их не замечал.

— Сюда, товарищи! Сюда-а! — крикнул он, заметив на тропе красноармейцев, поднимавшихся с Портовой к бульвару.

Трое эсэсовцев вышли из-за стены, подняв руки.

— Ни с места!

Коля, держа палец на спуске автомата, пошел к ним. Из-за большого серого камня раздался выстрел. Коля выронил автомат и схватился рукой за левое плечо.

— Ах ты, гадюка! — яростно крикнул Саня. — На ж, сдыхай!

Автоматная очередь прошила притаившегося за камнем унтер-офицера.

К Коле подбежал отец. Подошел и Леня, прикрывая платком щеку, задетую осколком гранаты.

— Стрелять их надо, а не в плен брать! — кричал Саня. — Я их всех за Кольку сейчас пересчитаю. — Он вскинул автомат, но не успел выполнить угрозы.

В проломе стены рядом с пленными показались ефрейтор с бойцом и за ними высокий сержант.

— Стой! Кто такие будете? — властно крикнул сержант.

Колин отец, сняв с себя нижнюю рубашку, стал стягивать сыну плечо, пытаясь остановить кровь.

Коля побледнел. Разрывная пуля угодила ему опять под ключицу. Из нее хлестала кровь.

— Все… отвоевался, — хрипло выдавил он.

III

Костя и его товарищи примкнули к отряду бойцов и вместе с ними прочесывали Исторический бульвар и центр города.

Он вглядывался в изуродованные войной улицы, точно впервые видел их.

Как изменился город! Где прежний сияющий белизной Севастополь, образ которого жил в его сердце? Где адмиральский дворец и его сквер с исполинскими кипарисами? Где Минная башня и красавцы дома, что стояли напротив? Всюду руины и чернь пожарищ.

И все же, израненный, испепеленный пожарами, он был величествен в своих страданиях, его славный город-герой, город-воин, который так и не покорился врагу, город, где на весь мир прогремели бессмертные подвиги героев обороны, за который отдали свои жизни его друзья-подпольщики.

Площадь у Приморского бульвара еще пустовала. Но когда Костя с товарищами подошел к Графской пристани, он увидел группу матросов из морской пехоты, которые неведомо какими путями уже успели пробраться сюда. Матросы стояли под колоннами пристани, изгрызенными осколками и пулями, и восторженно-влюбленным взором смотрели на главный рейд, ослепительно сверкавший на солнце, на белые берега и зелень холмов Северной стороны и Голландии, покрытые прозрачной вуалью нежной сиреневой дымки.

— Вот она, наша морская держава! — горделиво сказал высокий бравый старшина. — Ну что, Леша, добыл или нет?

Со стороны водной станции к старшине подбежал чернявый матрос с веселыми глазами, держа в руках деревянное красное древко, доложил: — Флагшток есть, товарищ старшина, а стяга нету.

— Стяг мы повесим свой, матросский.

Старшина скинул с себя полосатую нательную рубашку, обнажив богатырскую грудь, и привязал тельняшку к флагштоку.

— Вот он, наш стяг, — старшина поднял древко над головой. — А ну, кто тут будет полегче?

Он весело повел глазами, и взгляд его остановился на чернявом матросе.

— Давайте я, товарищ старшина, — вызвался тот, мигом взобрался на стену, а с нее на руках подтянулся на портик пристани.

— Для такого дела и бескозырки не жаль! — он нахлобучил на верхний конец древка свою бескозырку.

Матросский флаг был водружен на портике пристани. Свежий бриз, резвясь, надувал тельняшку, весело играл лентами бескозырки.

Матросы вскинули вверх автоматы и дружно разрядили в воздух.

И тут Костя заметил в толпе Валю. На ней была серенькая блузка, заправленная в темную юбку, санитарная сумка через плечо, а на голове красная косынка. Он улыбнулся, вспомнив, что в этой одежде два года назад увидел ее впервые в бомбовой воронке на «пятачке» у Херсонесского маяка. Глаза Вали сияли и были, как синь моря у этих белокаменных берегов.

Валя помахала ему рукой и показала на Приморский бульвар, где с солдатами-разведчиками шагали его товарищи.

Вместе с ней он побежал догонять. На бульваре зеленели акации, маслины и клены, буйно цвели сирень и каштаны. Призывно сверкало море. Все вокруг радовалось весне и солнцу.

У главной аллеи они задержались. До войны тут стоял могучий старый клен. В дни обороны фашистская бомба попала в него. Еще прошлым летом торчал лишь голый, расщепленный осколками пень.

— Смотри, тогда казалось, клен мертв. А он жив, жив! — воскликнул Костя.

От пня и могучих корней поднимались теперь молодые побеги с нежно-зеленой еще клейкой листвой. Сладостными соками питала их родная земля.

И город сейчас казался Косте похожим на этот старый клен. Неистощимые благодатные соки дают ему великая сила, мудрость и стойкость народа-богатыря. Нет, Севастополь не умер и никогда не умрет! Пройдут годы, и он возродится, будет прекрасней, чем прежде. Его памятники героических лет, панорама, белокаменные каскады лестниц, дворцы-дома в буйном цветении садов и парков гордо поднимутся ввысь над лазурной синевой рейда. Смерть, разрушение теперь позади. Это уже история. А сегодня жизнь, созидание, возрождение города на руинах и пепле. Жизнь не убить.

Валя и Костя еще раз оглянулись на портик пристани, где развевалась на ветру матросская тельняшка, и побежали к товарищам, шагавшим вместе с сержантом по берегу.

Они спешили туда, за Херсонес, откуда все еще доносился гул последней битвы.

Севастополь — Москва, 1956–1967 гг.

Оглавление

От автора

Испытание

  I

  II

  III

  IV

Поиски «техники»

  I

  II

  III

Ночной рейд

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

Трезвый расчёт и риск

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

Солдаты восьмого бастиона

  I

  II

  III

Диверсия

  I

  II

  III

  IV

  V

Тревога

  I

  II

  III

  IV

Последний рейс

  I

  II

  III

Расплата

Предательство

  I

  II

  III

  IV

  V

Дни и ночи

  I

  II

  III

Вторая волна

Борьба продолжается…

Четвертый бастион

  I

  II

  III