Неопубликованное вступление к "Бэббиту" [Синклер Льюис] (fb2) читать онлайн

Синклер Льюис
НЕОПУБЛИКОВАННОЕ ВСТУПЛЕНИЕ К «БЭББИТУ»

Это — рассказ о правителе Америки.

Рассказ об Утомленном Бизнесмене, человеке с усами щеточкой и жестким голосом, который в курительном салоне спального вагона толкует об автомобилях и сухом законе, неважно играет в гольф и отлично в покер во второразрядном загородном клубе близ кипучего американского города.

О нашем победителе, диктаторе в области коммерции, образования, труда, искусства, политики, морали и разговоров о бейсболе.

Таких тридцать миллионов, мужчин и женщин, и их власть не имеет себе равных. Ни один царь не мог указывать своим крепостным, какие носить галстуки и с кем играть в кости; ни один генерал не мог предложить своим солдатам список разрешенных шуток или приказать им, отдыхая после боя, упиваться романами о ковбоях и неунывающих девчонках. Но всего этого достиг наш правитель.

Хотя нравственные нормы Англии, политику Франции и промышленное развитие Германии определял здравомыслящий средний буржуа, их буржуазия — памфризия^[1] — никогда не осмеливалась диктовать, какой должна быть скульптура и как надо держать вилку. Потому что в этих странах есть еще отщепенцы и аристократы, которые отвечают пренебрежительной усмешкой на попытки лишенных воображения людей проникнуть в запретную для них область. Но в Америке мы создали совершенного сверхчеловека, и это архангелоподобное чудовище носит сладкозвучное имя Памфри — старина Г. Т. Памфри, обыкновенный американец и всесильный властитель.

Хотя это повесть о жизни одного только Г. Т. Памфри, а совсем не требник, определяющий течение жизни лиц, его окружающих, окружение это не оставляет его ни на секунду, ибо оно воплощено в Памфри, воссоздано в его иконоподобном лике.

Монарк-сити — это любой «прогрессивный, развивающийся, целеустремленный, оживленный, современный» город Америки или Западной Канады с населением, превышающим восемьдесят тысяч жителей; сюда не входят лишь восемь-десять городов, представляющих собой отрадное исключение.

Памфри часто посещает эти исключительные города и побуждает их театры, гостиницы, книжные и универсальные магазины стремиться к совершенству Монарк-сити, чтобы и мы, недостойные, обрели благодать нравственной чистоты, напористости и ледяной воды.

Однако совершенно очевидно, что Памфри не шарж и не тип.

Фигура этого тирана слишком трагична, и было бы ребячеством умышленно писать на него сатиру. Он живой человек, действующий из самых лучших побуждений и верящий в собственную правоту; для него священны мифы об американских пионерах; а наедине с самим собой его одолевают сомнения; он очень привязан к своей строптивой дочери и к тем приятелям, с которыми он завтракает в клубе и которых считает своими друзьями; он бог, сжигающий сам себя на современном усовершенствованном алтаре; он жертва собственной агрессивной обыденности, и в беспокойных снах он мечтает о нежных руках Фрины,^[2] о сорочке святого Иоргена и о вечереющем море, которые и ведать не ведали о нравственной чистоте, напористости и автопокрышках.

Удивительно сложное явление эти американские города с населением от восьмидесяти тысяч до миллиона жителей.

В промышленном отношении они великолепны. Они снабжают: полмира автомобилями, станками, мукой, паровозами, рельсами, электрооборудованием — вещами необходимыми и удивительными.

Дома в этих городах сделаны более искусно, чем дворцы, а гостиницы и учреждения огромны, как соборы, и приносят гораздо больше пользы. Их обитателям знакомы и Пятая авеню, и Пиккадилли, и Елисейские поля. Голсуорси приезжает в них читать лекции, Карузо — петь, Крейслер^[3] — играть на скрипке (пусть даже его все время просят сыграть «Юмореску»),^[4] и здесь в малом театре могут поставить пьесу Шницлера^[5] в то же время, что и в Вене, и гораздо раньше, чем в Лондоне. И все же эти громадные беспорядочные скопища не города, а деревни. Они ввозят Крейслера так же, как они ввозят шелка, — не потому, что они страстно любят музыку или шелка, а потому, что эти очевидные символы процветания создают им престиж в обществе. Посещение концертов почти столь же неоспоримо свидетельствует о богатстве, как езда в роскошном лимузине. Элегантно одетая публика, приняв изящные позы, слушает великого скрипача; но не это признак музыкальности народа: надо, чтобы люди с воодушевлением играли сами — хотя бы из рук вон плохо, пусть это даже просто четыре пожилых скрипача, пиликающие на скрипках в винном погребке. Поскольку пока еще не изобрели прибор для измерения в эргах духовной энергии, нельзя привести точных статистических данных, но думается, что ни один из этих городов с миллионным и полумиллионным населением не наслаждается и одной десятой духовных радостей, доступных маленькому Веймару (с его 35 тысячами жителей), где никогда не обретался наш процветающий коммивояжер, а лишь жили Гёте и Шиллер.

А эти великолепные малые театры — самоотверженные, добросовестные театрики, — они действительно сезон-другой пылко ставят Гласпел, и Юджина О'Нила,^[6] и Эрвина,^[7] а потом «актеры», которые занялись этим новым видом спорта, чтобы завоевать себе престиж в обществе, устают, режиссер-профессионал еще больше устает без конца выпрашивать пожертвования и каждый раз видеть, как газеты, посвящая целую колонку — музыкальной комедии, поставленной бродячей труппой, две колонки бракосочетанию Патентованных лекарств со Сталью, уделяют великолепной постановке пьесы Шоу всего два абзаца, да и то с четырьмя грамматическими ошибками; режиссер уезжает, и любительский театр распадается.

В этих деревнях — этих городах-переростках — три четверти миллиона жителей одеваются, едят, строят дома, ходят в церковь лишь для того, чтобы все это видели соседи, так же, как они делали, когда проживали на Главной улице деревни с двумя тысячами жителей. Но все-таки это не деревня, с тревогой подумает наблюдатель, на заводах тут работает до десяти тысяч рабочих, а здешние машины изумительнее любых даров природы, и здесь сосредоточено вдвое больше энергии и вдесятеро больше знаний, чем в каком-нибудь средневековом герцогстве. Все эти города постепенно превращаются в столицы, но процесс этот займет несколько сотен лет, если сохранится обычай карать через повешение или подвергать остракизму тех, кто осмеливается сказать, что Кливленд, или Миннеаполис, или Балтимор, или Буффало не самый умный, не самый веселый, не самый добрый, не самый нужный город на свете. До тех пор, пока каждый учитель, журналист и рабочий будет признавать, что Джон Д. Джонс, напористый директор отдела сбыта консервной фабрики, является образцом красоты, обходительности и справедливости, до тех пор они не избавятся от губительной эпидемии Джонсов.

Довольно часто высказывается соображение, что хотя мистер Джонс и не страдает избытком артистического вкуса и воспитанности, он такой дельный работник, такой верный друг и почти совершенный гений, так много сделавший для развития этой поразительной новой отрасли промышленности, что он достойнее и, право же, даже прекраснее любого Анатоля Франса. Разве его мощные и хитрые машины для консервирования не образец нового искусства, которое сродни свободному стиху, и разве в его назойливой, шумной рекламе, запятнавшей своими цветастыми щитами тихие поля, не дышит страсть созидания, которую можно приравнять к религиозному пылу, преклонению перед прекрасным и дерзанию, вдохновлявшим крестоносцев, ученых и поэтов? И разве его противник, который требует, чтобы этот грубый великолепный пионер соблюдал давно отжившие каноны поведения и красоты, не отставший от жизни слепец?

Но только эти уважаемые господа, которые во имя собственного спокойствия готовы многое простить своему неизбежному соседу мистеру Джонсу, слишком его переоценивают. Мистер Джонс — директор отдела сбыта, мистер Браун — главный управляющий, мистер Робинзон — президент компании — все эти чины консервной иерархии, якобы обладающие талантом, размахом и новым пониманием красоты, на самом деле просто торгаши, демагоги от коммерции, промышленные шарлатаны, создающие спрос, который сами же жаждут удовлетворить. Эти дивные, эти действительно благородные машины конструировали, собирали, усовершенствовали и пускали в ход самые обыкновенные рабочие, которых никто не считает пионерами. И невероятные формулы маринадов были созданы никому не известными, скромными химиками. И даже эти повсеместные рекламные щиты — знамена храброго крестоносца мистера Джонса, — их текст сочинил писака, получающий сорок долларов в неделю, и картинки, эти жуткие, безвкусные картинки намалевал какой — то мазила, а сама идея создания рекламных щитов родилась вовсе не в пылком воображении мистера Джонса — ее придумали не ведающие о романтике пленники рутины, служащие в рекламном агентстве.

И именно эти рабочие, химики, художники — эти чудаки, — они-то и есть дети нового мира, от них-то и следует ждать понимания красоты и смелости в политике.

А сам мистер Джонс, этот необыкновенный, смелый, новехонький творец индустриальной поэзии, неизменно голосует за республиканцев, ненавидит профсоюзы, принадлежит к масонам и пресвитерианской церкви, его любимый писатель Зейн Грей,^[8] и во всем остальном он отнюдь не является тем энергичным, стремительным, бесстрашным творцом и новатором, каким его рисуют поклонники. Он коммивояжер. Разносчик товара. Лавочник. Маркитант. Агрессивный болтун.

Америка присвоила себе репутацию самой передовой страны в мире и этим обстоятельством вот уже триста лет оправдывает немощность своей культуры, грубость манер и откровенное неприятие критики. И как ни странно, Европа воспринимает это как должное. Каждый английский писатель, посещая наш благодатный, бурлящий энергией край, сообщает нам, что от американской литературы ждут лишь грубой мощи и неуклюжести экскаватора. Мы прислушиваемся к этим словам и гордимся нашей грубостью и неуклюжестью, забывая, что нужна еще и мощь.

Таков наш национальный миф.

В Индии, Африке, Канаде, Австралии англичане тоже открывали новые рубежи, были пионерами и делали это не менее бесстрашно, жестоко и ни с чем не считаясь, чем американцы, отодвигавшие западную границу от Аллеганских гор до Гонолулу. Так же действовали французы в Африке, голландцы в Вест-Индии, немцы по всему свету. И грубиянов в Англии не меньше, чем в Америке. Кто скорее заслуживает названия грубияна, пионера и новатора — лорд Фишер,^[9] который последними словами ругает британский флот, или преподаватель Гарвардского университета, читающий при свече Остина Добсона?^[10] И разве старина Билли, солдат британской армии, не более мужественный завоеватель, чем агент по продаже шелков, пересекающий пустыню Аризоны в спальном вагоне?..

Миф! Америка больше не изолированная раса храбрых истребителей индейцев. Она часть мира. Как и всякая нация, она состоит из смелых новаторов и ворчливых ретроградов. Ее литература и ее Д. Джонсы подвластны тем же законам, что и литература и деловитые толпы Д. Джонсов в Англии, Испании или Норвегии. Мистер Генри Ван Дейк не более новатор и пионер, чем мистер Герберт Джордж Уэллс — и его не следует судить более снисходительно, и ему не следует делать скидок на провинциальность.

И Монарки, города с населением в 300 тысяч человек, являются наиболее яркой иллюстрацией противоречия между мифом о пионерах и реальной действительностью. К сожалению, американская литература описывала только крупные старые города — такие, как Нью — Йорк, Сан-Франциско, Ричмонд, — или маленькие поселки, забывая о промежуточном звене. А это звено представляет собой необычайно важный тип поселения: это город, где живет несколько тысяч жителей; это уже город и в то же время еще деревня, это крупный центр, которым управляют осторожные люди с психологией жителей деревни.

Лишь Бут Таркингтон, писавший об Индианаполисе, да несколько местных знаменитостей, стремившихся прославить богатство своих Монарков, обращались к описанию этих городов, которые в гораздо большей степени, чем Нью-Йорк, изготовляют наши товары, избирают наших президентов и… покупают наши книги. А между тем они достаточно значительны, чтобы из-за них стоило ссориться, и они заслуживают того, чтобы, не делая никаких скидок, сказать о них всю правду.

Говоря, что эти города развиваются по тем же законам, что Мюнхен или Флоренция, я вовсе не хочу сказать, что они похожи на Мюнхен или Флоренцию. Они росли необычайно быстро и были так наивны, так пронизаны республиканским и пресвитерианским духом, так самодовольны и неискушенны, что в них сложился тип существования, несколько отличающийся от жизни в других местах земного шара. Различие это, возможно, будет постепенно уменьшаться; возможно, и в этих городах выработаются благородные традиции спокойного и честного труда в противовес шумному нажиму, вынуждающему людей покупать ненужные им вещи, но этого благородства нельзя достичь, не изучая самого себя, не признав, что двадцатиэтажное здание совсем не обязательно прекраснее Собора Парижской богоматери и что завод, выпускающий 19 тысяч автомашин в день, не обязательно делает машины лучше, чем тот, который выпускает за день только одну…….

Предвещая, что будут выработаны благородные традиции, я, разумеется, совсем не хочу сказать, что в будущем эти Монарки духовно или физически уподобятся Мюнхену или Флоренции. В природе существует некая психологическая закономерность: самая богатая философия, впитавшая в себя мудрость всех веков, приносит наиболее разнообразные и красивые плоды, тогда как убогая и скороспелая философия создаёт лишь стандартную и утомительно однообразную продукцию.

Немецкий Мюнхен и итальянская Флоренция коренным образом отличаются друг от друга во всем самом главном: страстях, винах, надеждах и мебели, — потому что каждый этот город впитал в себя, сохранил и по-своему видоизменил мудрость Платона, Шекспира и Карла Маркса. Но немецкий Милуоки и итальянский Хартфорд удручающе схожи, потому что они отбросили все выношенные веками надежды человечества и впитали лишь одно стремление — стать богатыми, знаменитыми, стопроцентно американскими.

Именно это обстоятельство составляет вторую примечательную черту американских городов с населением до 300 тысяч — не менее важную, чем их неистребимый провинциализм. Именно поэтому роман, очень конкретно и правдиво описывающий Омаху, представляет собой не менее конкретное и правдивое описание еще двадцати таких же городов. Разумеется, они не во всем одинаковы. Они по-разному расположены: за одним громоздятся холмы, за другим расстилаются равнины, один расположен у реки, другой — на берегу моря; в одном производят железо, в другом — пшеницу, в третьем — хлопок; определенное различие создает и возраст городов — Сиэтл не похож на Чарльстон.

Но эти различия все больше стираются-столь велика наша вера в стандартизацию. Когда в сером Чарльстоне, разбросанном Нью-Орлеане или старом Сан — Франциско строят новую гостиницу, фабрику, дом, гараж, кинотеатр, универмаг, церковь или синагогу, это здание от бетонных опор до декоративных изразцов в точности копирует соответствующее здание новых городов, таких, как Портленд или Канзас-сити. И самый дух этих строений — гостеприимство гостиниц, механическое обслуживание в гаражах, текст проповедей в церквах — все более унифицируется.

Невозможно написать реалистический роман, который в одинаковой степени относился бы и к Мюнхену и к Флоренции. Кроме элементарных желаний, свойственных всем людям, кроме сходства поведения и манеры разговаривать, присущих определенным слоям общества, в какой бы стране ни происходило дело, кроме склонности целоваться, которой подвержены как во Фьезоле, так и в Ганзедорфе, существуют еще очень серьезные и тонкие различия во всех внешних аспектах, нюансы в художественных вкусах, в национальной гордости и чаяниях, благодаря которым кажется, что Мюнхен и Флоренция находятся на разных планетах.

Но жители Хартфорда и Милуоки, далеко расположенных друг от друга городов, ходят в одни и те же конторы, говорят по телефону на одном и том же диалекте, обедают в одинаковых закусочных, посещают одни и те же спортивные клубы и так далее.

И самое главное: в этих городах живут одинаковые люди. Если бы какой-нибудь волшебник перенес вас в любой из городов Соединенных Штатов с населением около 80 тысяч и опустил в деловом центре, ну, скажем, возле новой гостиницы, нового кинотеатра или ряда новехоньких магазинов, то сколько бы вы ни всматривались в идущих мимо людей — дельцов, рассыльных, делающих покупки женщин и игроков-бездельников, — вы не смогли бы угадать, в каком городе и даже в какой части страны вы находитесь. Только на окраине горы, или океан, или поля пшеницы и, может быть, хижины негров, глинобитные жилища мексиканцев, пивоварни немцев подсказали бы вам ответ, а таких особых примет с каждым годом становится все меньше.

Хотя они этого не сознают, все эти нарядные женщины и самоуверенные мужчины — солдаты, одетые в форму и соблюдающие жесточайшую военную дисциплину. Некоторых это, может быть, вполне устраивает, но есть среди нас такие, которым совсем не улыбается быть завербованными в армию самодовольных.

1921

Примечания

1

Памфризия — Первоначально С. Льюис предполагал дать главному герою своего романа имя Дж. Т. Памфри. Являясь производным от этого имени, слово «памфризия» содержит намек на буржуазию.

(обратно)

2

Фрина — древнеримская куртизанка, прославившаяся своей красотой.

(обратно)

3

Крейслер, Фриц (1875–1962) — выдающийся австрийский скрипач, после 1933 года переселился в США.

(обратно)

4

«Юмореска» — скрипичная пьеса чешского композитора Антонина Дворжака (1841–1904).

(обратно)

5

Шницлер, Артур (1862–1931) — австрийский драматург-импрессионист.

(обратно)

6

О'Нил, Юджин (1888–1953) — крупнейший американский драматург, мастер остропсихологической фабулы.

(обратно)

7

Эрвин, Джон Грир (р. 1883) — ирландский романист, драматург и театральный деятель.

(обратно)

8

Грей, Зейн (1875–1939) — популярный в мещанской среде американский писатель, в его новеллах описывается жизнь Дикого Запада.

(обратно)

9

Лорд Фишер — английский политический деятель, в 1914–1915 годах морской министр, адмирал.

(обратно)

10

Добсон, Остин (1840–1921) — английский писатель и критик.

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***