Обычный человек [Филип Рот] (fb2) читать онлайн

Филип Рот
Обычный человек

~ ~ ~

Посвящается Дж. С.

Не знаешь ты, покоясь средь ветвей,

Усталости, болезней, лихорадки.

Что сотрясает стонущих людей —

Бедняг худых, зашедшихся в припадке.

Здесь паралич разит слепых старух.

Здесь юность блекнет, рано умирая,

Здесь спят навечно зрение и слух,

Здесь тьма царит от края и до края.

Но где же быть исполненным печали,

Как не в юдоли мрачной, в этой дали,

Где скорбь не даст поднять свинцовых век

И где любовь погребена навек.

Джон Китc. Ода соловью^[1]

Вокруг могилы на захудалом кладбище собралась горстка его бывших сотрудников из нью — йоркского рекламного агентства, которые вспоминали, каким энергичным и оригинальным человеком он был, и говорили его дочери Нэнси, как им было приятно работать рядом с ним. На похороны прибыли и несколько человек из Старфиш Бич, небольшой деревушки на джерсийском побережье, где в основном жили пенсионеры, — он перебрался в это местечко после Дня благодарения в 2001 году, чтобы преподавать живопись ученикам преклонного возраста. На погребение приехали и двое его сыновей, Рэнди и Лонни, оба уже в годах; это были дети от его первого брака, бурного и недолгого, и поскольку мальчиков растила мать, они мало что знали о своем отце — скорее больше плохого, чем хорошего, — и присутствовали на похоронах исключительно из чувства долга. Там был и его старший брат, Хоуи, накануне вечером прилетевший из Калифорнии вместе со своей женой, его золовкой. Присутствовала также и одна из трех его бывших жен, вторая по счету, — Феба, мать его дочери Нэнси, — сухопарая седовласая женщина, чья правая рука безжизненно свисала вдоль тела. Когда Нэнси спросила ее, не хочет ли она что-нибудь сказать, Феба сначала застенчиво покачала головой, но, подумав, все же вышла вперед. Говорила она тихо и невнятно:

— Я просто не могу поверить… Я все время вспоминаю, как он плавал в заливе… Вот и все. До сих пор вижу, как он плывет…

Затем слово взяла Нэнси. Это она занималась организацией похорон, она же и обзванивала всех, кто приехал: она хотела, чтобы рядом с гробом стояли не только они с матерью да брат с золовкой. На кладбище была лишь одна женщина, прибывшая не по приглашению, а по собственному желанию, — это была плотная дама с приятным круглым лицом и крашеными рыжими волосами, представившаяся как Морин, — частная сиделка, ухаживавшая за ним после операции на сердце много лет назад. Хоуи вспомнил сиделку и приблизился к ней, чтобы поцеловать ее в щеку.

Нэнси, обращаясь к скорбящим, заговорила первой:

— Я хочу начать с того, чтобы сказать несколько слов об этом кладбище. Я недавно узнала, что дед моего отца, мой прадед, который похоронен здесь же, недалеко отсюда, рядом с моей прабабушкой, был одним из основателей этого кладбища, заложенного в 1888 году. Ассоциация, давшая деньги на место для погребения усопших, была создана на базе похоронных контор, которые существовали на средства еврейских благотворительных организаций и религиозных сообществ из округов Юнион и Эссекс. Мой прадед владел пансионом в городке Элизабет, где принимали вновь прибывших иммигрантов; и нужно сказать, что прадед заботился об удобстве гостей гораздо больше, чем обычный хозяин подобного заведения. Вот почему он стал одним из первых владельцев этого незастроенного участка земли: он тщательно следил и ухаживал за своим владением, ставшим последним приютом усопших, и вот почему именно он стал первым управляющим этого кладбища. В ту пору он был уже не очень молод, но все еще крепок и силен; сохранился документ с его личной подписью, в котором говорится, что «сие кладбище предназначено для погребения покойных в соответствии с иудейскими законами и обычаями». К сожалению, как мы можем убедиться, могилы, ограды и калитки теперь не содержатся в надлежащем порядке. Памятники покосились или опрокинуты, ограды проржавели, замки покорежены — повсюду следы вандализма. Теперь рядом с кладбищем располагается аэропорт, и буквально в нескольких милях отсюда пролегает скоростное шоссе на Нью-Джерси, откуда постоянно доносятся гул и грохот. Конечно, сначала я подумала о том, что мой отец должен быть похоронен в каком-нибудь другом, тихом и спокойном месте, например, там, где он купался вместе с моей матерью, когда они оба были еще молодыми, в тех местах, где он любил плавать вдоль берега. И все же, несмотря на то что на кладбище царят мерзость и запустение, отчего мое сердце буквально разрывается на части — а может, и ваши сердца тоже, — мы собрались именно здесь, на том кусочке земли, где время оставило глубокие шрамы. Я хотела, чтобы он лежал рядом с теми, кого он любил и кому был обязан своим рождением. Мой отец любил своих родителей, и он должен остаться рядом с ними навсегда. Я не хотела, чтобы он был похоронен где-то в стороне от своих родных и близких.

Она помолчала несколько секунд, как бы собираясь с мыслями. Нэнси, женщина средних лет, с приятным лицом, такая же милая и симпатичная, какой когда-то была ее мать, не казалась ни властной, ни напористой — в тот момент она скорее напоминала напуганную десятилетнюю девочку. Повернувшись к могиле, она зачерпнула горсть земли и, прежде чем бросить ее на крышку гроба, тихо, с тем же недоуменным выражением лица десятилетней девочки, произнесла:

— Вот как все обернулось. Больше мы ничего не можем сделать, пап.

Внезапно, выплыв из глубин десятилетий, на ум ей пришло одно из любимых выражений ее отца, звучавших как стоическая максима, и она заплакала.

— Нельзя переделать жизнь, — сказала она ему. — Принимай ее такой, какая она есть. Смотри на вещи трезво, но не сдавайся.

Следом за его дочерью ком земли на крышку гроба бросил Хоуи. Старший брат был предметом его обожания в ту пору, когда они оба были еще детьми, и Хоуи, в свою очередь, относился к младшему брату с любовью и нежностью: терпеливо учил его кататься на велосипеде и плавать, играл с ним во все детские игры, в каких сам был непревзойденным мастером. Казалось, он до сих пор мог провести футбольный мяч далеко за центральную линию, а ведь ему было уже семьдесят семь! Хоуи ни разу в жизни не лежал в больнице, и хотя они оба были родными братьями, выросшими в одной семье, старший брат, как ни удивительно, никогда не жаловался на здоровье.

Голос Хоуи звучал глухо от переполнявших его чувств, когда он шепнул жене:

— Мой младший брат. Это так глупо…

Затем он обратился к присутствующим:

— Не знаю, смогу ли я выразить все, что у меня на душе. Я хотел бы сказать несколько слов об этом человеке… О моем брате… — Он замолчал, собираясь с мыслями, чтобы выражаться четко и ясно. Его манера говорить и тембр голоса сразу же напомнили всем его покойного брата; Феба тотчас залилась слезами, и Нэнси быстро взяла ее за руку.

— В последние годы у него были проблемы со здоровьем, — сказал Хоуи, глядя на вырытую могилу, — к тому же он был одинок, а одиночество — это тоже серьезная проблема. Мы много общались по телефону, хотя к концу жизни он стал отстраняться от семьи по причинам, неясным для меня до сих пор. В старших классах он почувствовал непреодолимую тягу к живописи.

Когда он ушел на пенсию, оставив рекламный бизнес, где достиг значительных успехов, сначала в роли художника-постановщика, а впоследствии получив должность руководителя рекламного отдела, он, всю свою сознательную жизнь посвятивший рекламе, стал писать практически каждый день, не теряя ни минуты из тех лет, что были отпущены ему на закате жизни.

Мы можем сказать то, что обычно говорят близкие люди о своих безвременно ушедших и горячо любимых родственниках: он ушел от нас слишком рано. Он мог бы еще жить и жить…

Наступила гробовая тишина, и вдруг соответствующее моменту скорбное выражение лица Хоуи сменилось грустной улыбкой.

— Когда я был старшеклассником, по вечерам я ходил на тренировки вместе со своей командой. Брат часто выручал меня, выполняя поручения, которые давал мне отец. Ему, девятилетнему мальчику, нравилось, что ему доверяют нести в кармане куртки алмазы, положенные в конверт, до автобуса, идущего в Ньюарк, где их уже ждали огранщик, шлифовальщик и часовщик — знакомые моего отца, ютившиеся по своим каморкам в дебрях Фрелингхайсен-авеню. Эти поручения доставляли моему маленькому брату огромное удовольствие. Я думаю, уже тогда, наблюдая за мастерами, в одиночку трудившимися в крохотных, тесных мастерских, он захотел создавать что-то прекрасное своими собственными руками. Мне также кажется, что тяга к творчеству проснулась в нем в то время, когда он разглядывал грани бриллиантов сквозь ювелирную лупу нашего отца.

Внезапно волна облегчения прошла по напряженному лицу Хоуи, и он тихо рассмеялся, подняв руку над головой.

— Я был самым заурядным ребенком. Во мне бриллианты подстегивали только желание делать деньги. — Затем Хоуи продолжил свою речь с того момента, где остановился, — теперь он выглядел так, будто всматривался в свою юность сквозь залитое солнцем окно. — Раз в месяц наш отец помещал коротенькое объявление в «Элизабет джорнал». В сезон отпусков, между Днем благодарения и Рождеством, его печатали каждую неделю: «Обменяй старые часы на новые!» И все эти часы, скопившиеся у него, — большая их часть уже не подлежала ремонту, — были свалены в ящик, задвинутый в дальний угол его мастерской. Мой братишка мог часами сидеть у этой груды сломанных механизмов, вращая стрелки, прислушиваясь к тиканью, если часики все еще ходили, и, пристально разглядывая каждый циферблат, старался определить причину поломки. Наверно, игра со старыми часиками и «завела» его, как заводится будильник. Сотня, пара сотен никому не нужных часов, стоивших не более десятки баксов за ящик, в его глазах — глазах начинающего художника — имели огромную ценность, и ящик в дальнем углу мастерской был для него сундуком, доверху набитым сокровищами. Он часто вынимал их из ящика — как я помню, на нем всегда были часы, которые он вытащил из груды хлама. Иногда они даже ходили.

Бывало, ему нравились какие-нибудь часики, и тогда он сам пытался починить их, чтобы они наконец затикали, но все без толку: обычно после ремонта все становилось еще хуже, чем было. Именно тогда, возясь с часовыми механизмами, он приучил свои руки выполнять тончайшие операции. У моего отца всегда были две помощницы, они стояли за прилавком, — это были девушки, только что закончившие школу, лет девятнадцати-двадцати. Милые, нежные создания, уроженки городка Элизабет, чистенькие и опрятные, непременно христианки, в основном католички ирландского происхождения, чьи отцы и братья работали в компании Зингера, производившей швейные машинки, или на кондитерской фабрике, выпускающей печенье, или в порту. Если к девушкам обращались покупатели, они показывали им украшения, помогали подобрать и примерить понравившуюся безделушку, и если нам улыбалась удача, дело заканчивалось покупкой. Как учил нас отец: если хорошенькая молодая девушка надевает драгоценности, то другие женщины думают, что они, как только наденут на себя бриллианты, сразу же станут такими же красивыми, как она. Парни, что работали в портовых доках, захаживали в нашу лавку присмотреть обручальное кольцо для своей невесты и, выбирая подарок, иногда даже осмеливались коснуться руки продавщицы, чтобы получше разглядеть драгоценный камень. Мой брат обожал крутиться вокруг этих девушек, и это было еще задолго до того, как он понял, что именно так сильно привлекает его. Он помогал продавщицам убирать драгоценности из стеклянных витрин в конце рабочего дня; он делал все что угодно, лишь бы угодить им. Они убирали с витрин все, что имело хоть какую-либо ценность, оставляя на виду лишь самый простенький товар, и за несколько минут до закрытия мой маленький брат сам отпирал большой сейф в дальнем углу магазина, набирая тайный шифр, который доверил ему мой отец. Раньше, до него, все это входило в мои обязанности, и я так же, как и он, старался подойти поближе к тем девушкам; особенно хорошо мне запомнились блондинки, которых звали Гарриет и Мей. Их много сменилось за прошедшие годы: Гкрриет, Мей, Энн-Мэри, Джин, потом еще были Мира, Мэри, Пэтти, и еще Кэтлин и Корина, и каждая из них сияла как солнце для моего брата, тогда еще совсем маленького мальчика. Корина, писаная красавица, обычно сидела за конторкой в заднем помещении лавки: стоял ранний ноябрь, и они вместе с моим братишкой надписывали адреса покупателей на каталогах, где рекламировались изделия, продающиеся в нашем магазинчике, — каталоги были напечатаны специально для осенних распродаж, когда лавка была открыта шесть дней в неделю, и поэтому мы все пахали как ломовые лошади. Если дать моему брату целую кипу конвертов, он мог пересчитать их в мгновение ока, в сто раз быстрее, чем другие, потому что у него были очень ловкие пальцы: он брал их по пять штук сразу. Как-то раз, заглянув в контору, я сразу понял, чем он увлечен: он рисовался перед Кориной, показывая ей фокусы с конвертами. Этот мальчик всегда поступал так, чтобы в нем видели заслуживающего уважения сына ювелира! «Заслуживает уважения» — это была наивысшая похвала в устах моего отца. Многие годы мой отец продавал обручальные кольца простым работягам: и ирландцам-католикам, и немцам, и словакам, и итальянцам, и полякам, жившим в Элизабет. Люди любили его: он обладал чувством юмора, и к тому же цены на его товары не были слишком высоки. Кроме того, он предоставлял кредит каждому покупателю, и поэтому нас всех приглашали на свадьбы — сначала в церковь на венчание, а потом на праздничное застолье. Затем грянула Великая депрессия, началась война, но все же люди продолжали играть свадьбы, и у нас всегда были девушки-продавщицы, и были автобусные поездки в Ньюарк с дорогущими — на сотни долларов — алмазами в конверте, засунутом в карман толстой куртки. На лицевой стороне конверта были инструкции для огранщика или шлифовальщика, написанные рукой нашего отца.

В кладовой стоял огромный сейф фирмы «Мосли» пяти футов в высоту, со специальными прорезями для подносов с драгоценностями, и каждый вечер мы аккуратно прятали в него ювелирные изделия, а утром снова вынимали… и все это составляло смысл жизни моего младшего брата, когда он был еще ребенком.

Глаза Хоуи снова остановились на крышке гроба.

— И что теперь? — вздохнул он. — Думаю, на этом пора закончить. Продолжать воспоминания, все больше и больше бередить свою рану… Но как же вычеркнуть его из памяти? Мы все здесь близкие люди — родственники и друзья, и незачем стесняться слез, которые мы льем над его могилой. Когда умер наш отец, мой брат спросил меня, не буду ли я против, если он возьмет себе папины часы. Это был «Гамильтон», сделанный в Ланкастере, штат Пенсильвания, и, как говорил один крупный эксперт по часам, это была лучшая модель из всех выпущенных за всю историю существования Америки. Когда отцу случалось продавать эту марку часов, он всегда объяснял покупателю, что тот сделал правильный выбор. «Посмотрите — я сам такие ношу. Исключительно респектабельная вещь. „Гамильтон" — фирма, заслуживающая большого уважения. Мне кажется, — говорил он в таких случаях, — это лучшие часы во всех Штатах». Семьдесят девять пятьдесят, если я правильно помню. Тогда все ценники оканчивались на пятьдесят. Да, «Гамильтон» имел очень хорошую репутацию. Это были классные часы, и отец любил их, и когда брат сказал, что ему хотелось бы иметь отцовские часы, мне это было очень приятно. Он мог бы попросить увеличительное стекло для ювелирных работ или футляр для перевозки бриллиантов. Это был старый футляр из потертой кожи, и отец всегда носил его с собой, в кармане пиджака, если ему приходилось договариваться о сделке за стенами лавки; еще там лежали пинцеты, и крохотные отверточки, и калибровочные колечки, чтобы измерять величину камней, и белая папиросная бумага, в которую заворачивали каждый алмаз. Все это были прекрасные, любимые им вещицы, с которыми он всегда работал — он держал их в своих руках, он был к ним очень привязан, и мы, помня об этом, решили похоронить его вместе с лупой и футляром, со всем его содержимым. Он всегда носил лупу в одном кармане, а сигареты в другом, и вот почему мы положили его лупу в гроб, под саван. Я помню, как мой брат сказал тогда: «Лучше бы мы вставили эту лупу ему в глаз — так было бы правильно». Вот что горе делает с человеком. Это только показывает, в каком состоянии мы находились тогда. Мы не знали, что и как нужно делать. Правильно или неправильно, но мы относились к этим вещам по-особому, потому что они не просто принадлежали ему — они и были им самим... Хочу закончить рассказ о его «Гамильтоне»: у отцовских часов сверху была шишечка, и ее надо было вращать каждое утро, чтобы завести часы, а если потянуть за эту шишечку, то из часов вытаскивался стержень, и тогда можно было переводить стрелки… Мой брат никогда не снимал эти часы — за исключением тех случаев, когда шел купаться. Теперь он навсегда снял свои часы. Двое суток тому назад он передал их сиделке, чтобы она положила их в сейф на хранение, пока его будут оперировать. Эта операция убила его. Сегодня утром, пока мы ехали в машине на кладбище, моя племянница Нэнси показала мне новую дырочку на ремешке от часов: теперь она будет носить их и узнавать по ним время.

Затем слово взяли его сыновья — начинающие стареть мужчины, чей возраст уже приближался к пятидесяти. Блестящие, гладкие черные волосы, выразительные темные глаза и чувственные полные губы делали их похожими не только друг на друга, но и на их отца и на дядю, когда те были в их возрасте. Красивые, видные, братья были настолько близки друг с другом, насколько несовместимы по духу с их покойным отцом. Младший, Лонни, первым подошел к могиле. Не успел он зачерпнуть пригоршню земли, как все его тело начала сотрясать крупная дрожь, как будто к горлу у него подступила сильнейшая рвота. Его охватило странное чувство по отношению к отцу, которое нельзя было назвать ненавистью, — скорее это было неприятие происходящего, от которого ему было некуда деться. Когда Лонни открыл рот, у него вырвалось только несколько нечленораздельных хрипов, и, судя по его виду, приступ, накативший на него, не собирался его отпускать. Он находился в таком ужасном состоянии, что Рэнди, старший и более решительный сын, тотчас же бросился ему на помощь. Он забрал ком грязи из кулака младшего брата и бросил на гроб от имени обоих — и за себя, и за него. Публика с одобрением подняла на него глаза, когда он начал свою речь.

— Спи спокойно, отец, — произнес Рэнди, но в голосе его ужасающим образом отсутствовали и нежность, и печаль, и горечь утраты.

Последней подошла к гробу сиделка, Морин, — она походила на бравого бойца, который немало повидал на своем веку — и жизнь, и смерть. Когда она, улыбаясь, красиво изогнула запястье и изящно выпустила из пригоршни землю, упавшую на крышку гроба, ее жест выглядел как прелюдия к интимной близости. Похоже, она когда-то была сильно увлечена этим человеком.

На том все было кончено. Никто не выступил с заключительным словом, завершая церемонию прощания с покойным. Сказали ли они всё что хотели? Нет, конечно не всё. Но с другой стороны, что еще они могли сказать? По всему штату в тот день прошло пятьсот похорон, подобных этим: тусклых, рутинных, заурядных, и даже несмотря на полуминутное замешательство одного из сыновей и речь Хоуи, из последних сил сопротивлявшегося смерти и вспоминавшего чистый, полный невинных забав мир, в котором он существовал до изобретения смерти, в вечном Эдеме, созданном их отцом, маленьком раю в виде старомодной ювелирной лавки пятнадцати футов в ширину и сорока в длину, — это погребение было не более и не менее интересным, чем все остальные. Самое ужасное было не в этом: похороны еще раз подтвердили обыденность происходящего, подчеркнули тот факт, что смерть объемлет и поглощает все сущее на свете.

Несколько минут спустя похоронная процессия двинулась прочь — подавленные, заплаканные, они завершали наименее приятную процедуру, выпавшую на долю человеческого рода: они уходили, оставив его позади. Конечно же, когда кто-нибудь умирает, многие скорбят об утрате, но большей частью чужая смерть не затрагивает ничьих чувств, либо, напротив, вызывает облегчение или даже злорадство.

Хотя со времени своего последнего развода он привык жить один и обслуживать себя сам, лежа в больничной постели ночью перед операцией, он старательно воскрешал в памяти мельчайшие детали, связанные с каждой женщиной, которые ждали, пока в реанимации он придет в сознание после наркоза; он вспомнил даже самую беспомощную сиделку, свою последнюю жену, рядом с которой выздоровление после операции на сердце, проходившей в пять этапов, казалось делом сомнительным, не внушавшим особых надежд. Напротив, надежда завладела им, когда он подумал о частной, профессиональной сиделке, которая вернулась с ним домой из больницы и ухаживала за ним с истовой преданностью, что способствовало его постепенному выздоровлению, и с которой он втайне от жены вступил в связь, как только восстановились его сексуальные способности. Морин. Морин Мразек. Куда только он не звонил, чтобы найти ее! Он хотел, чтобы она приехала к нему и стала его сиделкой, если ему снова понадобится уход после выписки. Но с тех пор прошло шестнадцать лет, и агентство, предоставлявшее медсестер для ухода за послеоперационными больными, потеряло ее след. Сейчас, должно быть, ей уже сорок восемь, она чья-то мать и чья-то жена, и из крепкой энергичной молодой женщины давно превратилась в расплывшуюся домохозяйку средних лет, и битва, которую он вел за право оставаться самим собой, уже давно проиграна им, а его собственное тело теперь превратилось в набор хитроумных приспособлений, изобретенных человеком для временной отсрочки последнего часа. Никогда прежде не прилагал он таких усилий, чтобы отогнать от себя мысли о неизбежной кончине.

Прошла целая вечность с тех пор, как он ехал в больницу вместе с матерью, которая сопровождала его на операцию по удалению грыжи осенью 1942 года, — это было короткое путешествие на автобусе, длившееся не более десяти минут. Обычно, если он ездил куда-нибудь вместе с матерью, они садились в машину, принадлежавшую их семье, и за рулем, как правило, был отец. Но теперь их было только двое, они сели в автобус и направились в больницу, где он когда-то родился, и она была рядом, чтобы успокоить его, заглушить дурные предчувствия, он храбрился, и мать хвалила его за мужество.

Его старший брат был в это время в школе, а отец уехал на машине задолго до того, как они с матерью отправились в больницу. На коленях у матери лежала маленькая дорожная сумка: в нее она положила зубную щетку, пижаму, купальный халат и тапочки, а также книжки, которые он собирался прочесть. Он до сих пор помнил, какие книжки взял с собой. Больница располагалась сразу за углом от районной библиотеки, так что его мать с легкостью могла пополнить запас для чтения, если он быстро одолеет все, что захватил с собой. Ему предстояло просидеть еще целую неделю дома, поправляясь после операции, и он больше волновался о том, что ему придется пропустить много уроков в школе, чем об усыпляющей маске с эфиром, которую ему должны были положить на лицо. В начале сороковых годов родителям не разрешали дежурить по ночам у койки, где лежало их больное дитя, и он понимал, что ему придется спать одному, потому что рядом не будет ни матери, ни отца, ни брата. Из-за этого он волновался еще больше.

Мать чрезвычайно учтиво и мягко беседовала с медицинским персоналом, поэтому женщины, которые оформляли его в приемном покое, тоже разговаривали с ней уважительно, так же как и медсестры, дежурившие на посту, когда они с матерью направлялись к лифту, поднявшему их в детское хирургическое отделение. Мать несла его вещи, потому что до операции и еще несколько недель после нее ему, пока он полностью не поправится, нельзя было поднимать никакие тяжести, даже такие, как маленькая дорожная сумка. Он обнаружил шишку слева в паху несколько месяцев назад, но никому не сказал о ней, пытаясь самостоятельно вправить ее пальцами. Он не имел понятия, что такое паховая грыжа или какую опасность представляет этот выпирающий желвак, располагающийся так близко к его гениталиям.

В те дни, если родители были против хирургического вмешательства, врач мог посоветовать жесткий корсет с металлическими прутьями. В его школе был мальчик, который носил такой корсет, и это была одна из причин, по которой он долго ничего не говорил об опухоли в паху: он боялся, что его тоже заставят носить корсет и, когда он будет надевать шорты перед занятиями физкультурой в гимнастическом зале, все мальчики увидят его позор.

Он долго терпел, но однажды, не выдержав, признался во всем родителям, и отец отвел его на консультацию к врачу. Врач, быстро осмотрев больного, поставил диагноз и, переговорив с отцом, назначил операцию. Все произошло с удивительной скоростью, и врач — тот самый, который помогал ему появиться на свет, — убедив его, что все будет в полном порядке, перевел разговор на серию юмористических комиксов про «Крошку Абнера»,^[2] которую они оба с удовольствием читали в вечерней газете.

Как сказали его родителям, хирург, доктор Смит, был лучшим в городе специалистом в этой области. Как и отец мальчика, доктор Смит, урожденный Солли Смулович, был сыном бедного иммигранта и вырос в трущобах.

Он был помещен в палату и уложен на койку уже через час после прибытия в больницу, хотя операция была назначена только на следующее утро, — вот как обращались с пациентами в те Дни.

Рядом с ним лежал мальчик, которому была сделана операция на желудке, — ему до сих пор не разрешали вставать. Рядом с мальчиком, держа его за руку, сидела его мать. Когда к мальчику пришел отец — навестить его после работы, родители сразу перешли на идиш, и он подумал, что оба они слишком обеспокоены, чтобы говорить в присутствии сына на понятном ему английском.

Единственным местом, где он слышал идиш, была ювелирная лавка, куда заходили беженцы, чтобы купить «Шаффхаузен» — часы, которые было очень трудно найти, и его отец частенько объезжал окрестности, чтобы найти именно эту марку. «„Шаффхаузен", я хочу „Шаффхаузен"» — это был предел их знания английского. Конечно, беседа шла исключительно на идиш, когда в Элизабет раз или пару раз в месяц приезжали евреи-хасиды из Нью-Йорка и отец мог пополнить содержимое своего сейфа, поскольку хранить богатый запас бриллиантов в лавке было для него слишком дорого. До войны в Америке не так уж много евреев торговало алмазами, но его отец с самого начала предпочитал иметь дело с хасидами, чем с крупными ювелирными домами. Торговец алмазами, заезжавший к ним чаще других, был беженцем, чей маршрут привел его из Варшавы в Нью-Йорк через Антверпен; этот старик носил широкополую черную шляпу и лапсердак — длинное черное пальто, какое невозможно было увидеть ни на одном из прохожих на улицах Элизабет, даже из еврейской среды. Он носил бороду и пейсы и прятал свой поясной кошель, в котором хранились бриллианты, под нижним бельем с бахромой, чье религиозное значение ускользало от юного богоборца и, конечно же, казалось ему нелепым — даже после того, как отец объяснил ему, почему хасиды до сих пор носят то, что носили их предки в Старом Свете двести лет назад, и живут по тем же законам, по которым жили их предшественники, несмотря на то (как он снова и снова доказывал своему отцу) что они теперь находятся в Америке и вольны бриться, носить что угодно и вести себя как хотят. Когда один из семерых сыновей этого торговца решил жениться, тот пригласил всю их семью на свадьбу в Бруклин. Все мужчины, присутствовавшие на свадьбе, носили бороды, а все женщины, согласно обычаю, были в париках, и в синагоге гости разошлись в разные стороны: женщины и мужчины сидели отдельно, разделенные стеной, и после венчания они даже не танцевали вместе, то есть поступали так, чтобы все в этой свадьбе сделалось ему и Хоуи ненавистно. Когда торговец бриллиантами приходил в ювелирную лавку его отца, он всегда снимал свой длинный лапсердак, но оставался в шляпе, и двое мужчин садились у витрины с драгоценностями, дружелюбно беседуя на идиш, на том языке, на котором дома говорили с родившимися в Америке детьми родители его отца, его бабушка и дедушка, в ту пору, когда были еще живы. Но когда приходило время заняться делом, оба старика отправлялись в заднюю комнату, где стояли сейф и верстак, а пол был покрыт коричневым линолеумом, и, низко наклонив головы, разглядывали лежавшие на столе бриллианты; они уединялись за дверью, которая почти никогда плотно не закрывалась, даже если удавалось изнутри накинуть на нее крючок, и еще там были туалет и крохотная раковина. Отец всегда расплачивался на месте, выписывая чек.

Закрыв лавку с помощью Хоуи — отец опускал вниз решетки, предохранявшие витрины магазинчика от грабителей, навешивал на них амбарные замки и включал сигнализацию, — а потом, заперев входные двери на всевозможные ключи, появлялся в больничной палате, чтобы обнять своего младшего сына.

Отец был в палате в тот момент, когда туда зашел доктор Смит — представиться ему. На хирурге был не белый халат, а деловой костюм, и, завидев доктора, отец тотчас же вскочил на ноги с криком: «Это же доктор Смит!»

— А это, я полагаю, мой пациент, — произнес доктор Смит. — Вот что я тебе скажу, — продолжал хирург, подойдя к краю кровати и крепко беря его за плечо, — завтра я сделаю тебе операцию. Удалю твою грыжу, и ты снова будешь как огурчик. Ты где обычно стоишь на футбольном поле?

— Я полузащитник.

— Очень скоро ты выйдешь на поле и снова будешь полузащитником или кем пожелаешь. Не успеешь и глазом моргнуть, как все войдет в норму. А пока ложись спать. Увидимся завтра утром. Спокойной тебе ночи.

Осмеливаясь пошутить в беседе со знаменитым хирургом, отец сказал:

— И я вам тоже желаю крепкого сна.

Когда пришло время обеда, рядом с ним сидели отец и мать, как будто они все были дома. Они говорили тихими голосами, чтобы не потревожить больного мальчика, лежавшего на соседней койке, или его родителей, которые, погрузившись в глубокое молчание, тоже находились в палате: мать ребенка сидела на краешке кровати, а отец то метался в ногах у его постели, то выскакивал в коридор. Больной мальчик вовсе не казался таким взбаламученным, как родители, пришедшие его навестить.

Без пяти восемь в дверь просунулась голова медсестры. Заглянув в палату, медсестра объявила, что время посещения больных закончилось. Родители прооперированного мальчика перебросились несколькими фразами на идиш, и после того как мать многократно поцеловала сына в лоб, они оба удалились. У отца по щекам текли слезы.

Затем встали его родители: им пора было уходить домой, к его брату, чтобы, собравшись на кухне, вместе разделить поздний обед — только без него. Поцеловав сына, мать крепко прижала его к груди.

— Ты справишься, сынок, — сказал отец, наклоняясь к нему, чтобы поцеловать его в лоб. — Это не сложнее тех поручений, которые я даю тебе, например, сбегать к автобусу или выполнить какую-нибудь работу в лавке. Что бы это ни было, ты не подведешь меня, сын. Мои верные, надежные сыновья! У меня грудь распирает от гордости, когда я думаю о моих сыновьях! Вы всегда отлично справляетесь с любым заданием, выполняя поручение тщательно, стараясь сделать все на совесть, мои честные, трудолюбивые мальчики, такие порядочные, какими мы и воспитывали вас. Вы носили в кармане бриллианты в Ньюарк и обратно, размером в четверть или даже в полкарата, и это не смущало вас в вашем юном возрасте. Вы смотрите на все неприятности в мире так, будто это какая-то дрянь, случайно попавшая в пакет с попкорном «Крекер Джек». Если ты мог справиться с такой работой, как доставка алмазов, значит, справишься и с этим. Попытайся понять, что это просто еще одно задание, которое тебе нужно выполнить. Сделай эту работу. Покончи с ней, и завтра утром все будет уже позади. Слышишь колокол? Выходи на бой! Ты понял?

— Угу, — откликнулся мальчик.

— Когда я приду к тебе завтра, доктор Смит уже прооперирует тебя, и все будет в порядке.

— Угу.

— Какие замечательные у меня сыновья!

Они ушли, и он остался в палате вдвоем с мальчиком, лежавшим на соседней койке. Протянув руку, с прикроватной тумбочки, на которую мать положила стопку книг, он достал «Швейцарских робинзонов».^[3] Затем переключился на «Остров сокровищ». Потом взялся за «Кима».^[4] Затем он сунул руку под одеяло — пощупать, на месте ли грыжа. Шишки не было. Из своего прошлого опыта он знал, что иногда грыжа уходила или становилась меньше, но теперь он был совершенно уверен, что она исчезла навсегда и ему совершенно не нужна никакая операция. Когда в палату зашла медсестра измерить ему температуру, он не знал, как сказать ей, что грыжа рассосалась сама собой и что надо вызвать его родителей, чтобы они забрали его домой. Она с одобрением посмотрела на книги, которые он принес, и сообщила ему, что он может встать и сходить в туалет, если нужно, но в основном он должен лежать; и еще медсестра разрешила ему почитать в постели, пока она не вернется потушить свет. Она ничего не сказала о его соседе, который непременно, как он считал, должен был умереть.

Сначала ему никак не удавалось заснуть: он ждал смерти мальчика на соседней койке, но потом он отвлекся, потому что его посетили навязчивые воспоминания об утопленнике, которого волной вынесло на берег прошлым летом. Это был моряк с танкера, протараненного немецкой подводной лодкой. Патруль береговой охраны обнаружил тело моряка на отмели, покрытой густой нефтяной пленкой, рядом с разломанными контейнерами для перевозки грузов, неподалеку от того места, где их семья из четырех человек снимала на месяц комнату каждое лето. Обычно вода в заливе была чистой, и он не задумывался о том, что, шлепая босыми ногами по мелким набегающим волнам прибоя, можно натолкнуться на утопленника. Но когда нефть с протараненного танкера, покрыв вязкой черной массой все песчаное побережье, обволокла маслянистой пленкой его ноги, он испугался, что может споткнуться о мертвое тело. Или врезаться в плывущего к берегу диверсанта, вредителя, работавшего на Гитлера. Вооруженные винтовками или ручными пулеметами, часто в сопровождении собак, патрульные день и ночь караулили протянувшийся на многие мили пустынный берег, чтобы не допустить высадки диверсантов. И все же кое — кому из них удавалось пробраться на берег незамеченными, и они, вместе с американцами, сочувствующими нацистам, с самого начала войны делали вылазки на сушу, чтобы немецкие подводные лодки, снующие вдоль восточного побережья, могли потопить корабли у берегов Нью — Джерси. Как-то его отец прочел в газете, что береговая линия вдоль штата Нью-Джерси превратилась в самое крупное кладбище кораблей во всей Америке, и теперь, лежа в больнице, мальчик никак не мог избавиться от мыслей об этом: слово «кладбище» вертелось у него в мозгу, будоража и тревожа его; точно так же он не мог выбросить из памяти утонувшего моряка, чей распухший труп, лежавший у самого берега в нефтяной пленке, обнаружила патрульная служба береговой охраны как раз в тот момент, когда они с братом с дощатого настила наблюдали за работой солдат.

Наконец ему удалось заснуть, но он проснулся от шума в палате. Он увидел, что занавеска между двумя койками была задернута и что рядом с койкой, где лежал мальчик, суетятся врачи и медсестры, — он слышал их голоса и сквозь ткань видел, как двигались чьи-то тени. Когда из-за занавески показалась одна из медсестер, она заметила, что мальчик не спит, и, подойдя к его кровати, тихо сказала:

— Спи, завтра тебе предстоит трудный день.

— А что случилось? — просил мальчик.

— Ничего, — ответила она. — Мы делаем перевязку. Закрой глазки и спи.

Он проснулся рано утром, готовый к операции, и увидел рядом с собой мать, которая уже пришла в больницу и теперь сидела в ногах его кровати.

— Доброе утро, дорогой. Ну, как себя чувствует мой маленький храбрец?

Взглянув на соседнюю койку, мальчик увидел, что с нее снято белье. Ничто не могло яснее сказать ему, что произошло ночью, чем вид голого матраца в полосатом чехле и подушек без наволочек, сложенных горкой посреди пустой кровати.

— Этот мальчик умер, — проговорил он. Как странно, что он запомнил это, ведь он был еще совсем маленьким, когда его привезли в больницу на операцию, но еще более странным было то, что память его зафиксировала смерть. Первым был утопленник с распухшим телом, вторым — этот мальчик. Ночью, когда он проснулся и увидел тени, двигающиеся за перегородкой, его преследовала только одна мысль: «Доктора убили его».

— Я полагаю, его перевели, деточка. Перевели на другой этаж.

Тут появились два санитара, чтобы отвезти его в операционную. Один из них велел ему сходить в туалет, и, закрыв дверь уборной, первым делом он пощупал свою грыжу. Он хотел убедиться, что она окончательно исчезла. Но шишка вернулась на место. Теперь ему никак было не отвертеться от операции.

Матери позволили сопровождать его до лифта, пока санитары везли его на каталке в операционную. Затем его погрузили в лифт и спустили на нижний этаж, а там повезли по какому-то жуткому коридору в операционную, где его уже ждал доктор Смит в белом хирургическом халате и маске, которая настолько изменила его внешность, что это мог бы быть даже и не доктор Смит.

Вместо хирурга под маской мог оказаться кто — то совершенно другой — человек, который никогда не был сыном бедных иммигрантов и не носил фамилию Смулович, — тот, о ком его отец ничего не знал и никто ничего не знал, — посторонний, случайно забредший в операционную и взявший в руки скальпель. Он содрогнулся от ужаса, когда к его лицу, будто пытаясь удушить его, поднесли эфирную маску. Он мог поклясться чем угодно, что хирург или тот, кто притворялся хирургом, наклоняясь над ним, произнес страшные слова:

— А теперь мы превратим тебя в девочку.

Недомогание началось сразу, как только он вернулся домой после тридцатидневного отпуска: он не был так счастлив со времени отдыха на побережье Нью-Джерси, со всей семьей, еще до войны. Он провел август в бедно обставленной, полуразвалившейся хибаре, притулившейся на обочине одной из проселочных дорог на острове Мартас-Винъярд, вместе с женщиной, чьим любовником он был вот уже более двух лет. Раньше они ни разу не пробовали жить вместе, существовать бок о бок изо дня в день, но эксперимент оказался удачным, и они провели чудесный месяц, то плескаясь в воде, то путешествуя автостопом и самозабвенно занимаясь любовью в любое время суток. Они переплывали залив, направляясь к гряде песчаных дюн, и там лежали в объятиях друг друга на солнце, подальше от посторонних глаз, а затем, вставая, надевали купальные костюмы и плыли обратно к пляжу, где на обед собирали среди камней сросшиеся ракушки с моллюсками внутри и тащили их домой в ведре, наполненном морской водой.

Он испытывал легкое беспокойство только по ночам, когда они вдвоем бродили по берегу. Темное море бурлило, тревожно грохоча, валы накатывали один за другим, и небо, усыпанное яркими светящимися точками, приводившими Фебу в восторг, пугало его. Изобилие звезд на небосклоне недвусмысленно говорило ему, что он обречен, а раскаты волн, громыхавших всего в нескольких ярдах от них, и мглистая жуть обезумевшей пучины, что была черней чернил, грозили забвением, толкая его к бегству, к поискам спасения в их плохо обставленном, но уютном, ярко освещенном домишке. Когда он служил на флоте, сразу после Корейской войны, он не испытывал такого мощного давления необъятных морских просторов и бескрайнего неба — они не звучали для него похоронным звоном. Он не мог понять причины своих страхов и должен был держать себя в руках, чтобы скрыть от Фебы гложущую его тревогу. Почему он не должен верить в жизнь, если только сейчас стал ее полновластным хозяином? Почему ему кажется, что он висит на волоске от смерти, если холодный разум подсказывает ему, что вся жизнь еще впереди? Он не был каким-то выдающимся или просто ярким человеком, но калекой он тоже не был — ничего экстраординарного, так почему же его преследовали мысли о смерти? Он был рассудителен и добр, дружелюбен и трудолюбив, проявлял умеренность в политических воззрениях — с такой оценкой его личности согласились бы все, кроме, конечно, его жены и двух сыновей, которых он бросил, уйдя из дома: они не смогли оценить его рассудительность и доброту — и тогда он поставил крест на своем неудавшемся браке и где только мог стал искать уединения с женщиной, к которой он вожделел.

Большинство людей, как он полагал, считали его человеком приземленным. В юности он сам считал себя столь заурядным, тусклым и неинициативным, безо всякой авантюрной жилки, что после художественной школы, вместо того чтобы отдать себя целиком живописи, зарабатывая на жизнь где придется (что было его тайной мечтой), он остался таким, каким был, — примерным мальчиком, и более потакая желаниям родителей, чем своим собственным, женился, завел детей и занялся рекламным бизнесом, чтобы обеспечить стабильный доход. Но брак стал для него тюрьмой, и вот, после мучительных раздумий, терзавших его и во время работы, и по ночам, он начал мало-помалу, постоянно оправдываясь, прокладывать свой путь, все больше отдаляясь от семьи. Разве не так поступают все нормальные люди? Разве все нормальные люди не делают это каждый день? Вопреки тому, что утверждала его жена, он не жаждал безмерной свободы и не распутничал, пустившись во все тяжкие. Напротив, он желал чего-то стабильного, хотя и ненавидел то, что имел. Он не испытывал недовольства и не возражал против ограничений и приличий, диктуемых правилами поведения. Он только хотел освободить свой мозг от тяжких и неприятных мыслей, порождаемых бесчестьем длительной супружеской войны. Он никогда не провозглашал свою исключительность. В нем таились лишь ранимость, уязвимость и смущение. И, убежденный в своей правоте, как всякий обыватель, он желал быть прощенным целиком и полностью, несмотря на ущерб, приносимый его ни в чем не виноватым детям, — только ради того, чтобы не прожить еще полжизни в смятении.

Меня пугает встреча со смертью? Но мне всего лишь тридцать четыре! Думай о вечности, когда тебе будет семьдесят пять, говорил он себе. У меня еще куча времени, чтобы подумать о далеком будущем, а сейчас нечего терзаться из-за грядущей катастрофы.

Но как только он вернулся на Манхэттен, гдеони с Фебой жили каждый в своей квартире, в нескольких кварталах друг от друга, он внезапно заболел. Из-за какой-то таинственной болезни он потерял аппетит и всю свою былую энергию — его тошнило с утра до вечера, и он не мог пройти и нескольких шагов по улице, чтобы не почувствовать головокружение и слабость в ногах.

Доктора ничего у него не нашли. После развода он начал ходить к психоаналитику, который приписывал его состояние зависти, испытываемой к коллеге, тоже художнику-постановщику, которого только что выдвинули на должность вице-президента агентства.

«Вас делает больным зависть», — сказал психоаналитик.

Он пытался возразить, что упомянутый коллега на двенадцать лет его старше, что он приятный и щедрый человек, с которым ему нравится работать, но психоаналитик продолжал настаивать на «глубоко внедрившейся в сознание зависти» как скрытой причине заболевания, и когда факты доказали, что врач поставил неправильный диагноз, тот, несмотря на данное им ложное заключение, остался невозмутим.

В течение нескольких последующих недель он постоянно ходил к психоаналитику, тогда как прежде навещал его не чаще, чем раз в два года, да и то из-за пустяковых проблем. Но он продолжал терять вес, и приступы тошноты становились все тяжелее. Никогда раньше он не чувствовал себя так скверно — даже после того, как бросил Сесилию с двумя маленькими детьми и выдержал все судебные баталии по поводу условий развода, когда в присутствии всех членов суда адвокат Сесилии назвал его «известным волокитой» из-за романа, который он крутил с Фебой, работавшей машинисткой в его агентстве. Истица, стоявшая за кафедрой в суде, обиженная и взвинченная до предела, будто возводила обвинения против самого маркиза де Сада, назвала Фебу «номером тридцать седьмым» в длинном списке девиц, имевших с ним связь, хотя в действительности она тогда была всего лишь «номером вторым», и его жена, призывая изменщика к ответу, казалось, заглядывала в далекое будущее. Тогда, по крайней мере, у него была причина чувствовать себя прескверно. Но сейчас с ним происходило что-то непонятное: из пышущего здоровьем молодого мужчины он за одни сутки превратился в инвалида, необъяснимым образом теряющего силы с каждой минутой.

Так прошел месяц. Он не мог сконцентрироваться на работе, прекратил плавать по утрам и к тому времени уже не мог смотреть на еду без отвращения. В пятницу вечером, сразу после работы, он взял такси и отправился к врачу, не оговорив посещение заранее и даже не сделав предварительного звонка. Он позвонил только Фебе, чтобы сообщить ей о своих намерениях.

— Положите меня в больницу, — сказал он врачу. — Кажется, я умираю.

Доктор сразу же договорился о госпитализации, и когда его привезли в приемный покой, Феба уже ждала у справочного. К пяти вечера его уже поместили в палату, и часам к семи рядом с его койкой появился высокий, загорелый, полный сил мужчина средних лет в смокинге, который представился ему как хирург; он сказал, что приехал по вызову терапевта, чтобы взглянуть на больного. Хирург собирался на какое-то официальное мероприятие и заехал ненадолго — для предварительного осмотра. Врач положил ему руку на живот с правой стороны, внизу, рядом с пахом, и сильно надавил на него. В отличие от врача-терапевта, хирург продолжал давить, причиняя ему невыносимую боль, которая нарастала с каждым мгновением. Он почувствовал, что к горлу подступила рвота. Хирург спросил:

— Вы никогда раньше не жаловались на боли в желудке?

— Нет, — ответил он.

— Тогда это аппендицит. Вам необходима операция.

— Когда?

— Прямо сейчас.

Он увидел, как хирург прошел в операционную — он уже сменил смокинг на медицинский халат.

— Вы спасли меня от скучнейшего банкета, — пошутил врач.

Он проснулся только на следующее утро. В его ногах, рядом с Фебой, стояли мать и отец со строгими, печальными лицами. Феба, с которой его родители не были знакомы (они знали о ее существовании только по гневным репликам Сесилии, брошенным в адрес соперницы, по тем уничижительным характеристикам, на которые не скупилась его бывшая жена в бесконечных тирадах по телефону и которые неизменно заканчивались в таком духе: «Мне жаль эту маленькую дурочку, что пришла мне на смену, честное слово, мне искренне жаль эту Крошку Мисс Маффет,^[5] мерзкую потаскушку из квакерской семьи!»), позвонила им, и они немедленно приехали из Нью-Джерси. Напрягая сознание, он понял, что у медбрата возникли проблемы: то ли он пытался приладить какую-то трубку, засовывая ее в ноздрю, то ли, наоборот, хотел вытащить ее. Первыми словами, которые он произнес, открыв глаза, были: «Поаккуратнее, твою мать!» — после чего он снова провалился в беспамятство.

Когда к нему снова вернулось сознание, отец и мать сидели в палате на стульях. На их лицах он заметил печать тревоги и бесконечной усталости. Феба, державшая его за руку, примостилась на стуле рядом с койкой. Это была хорошенькая молодая женщина, спокойная и уравновешенная, но эта приятная внешность создавала неверное представление о ней. Она не выказывала ни малейшего страха и не допускала даже нотки тревоги в своем голосе. Однако Феба знала многое о физической немощи и страданиях, поскольку испытывала тяжелейшие головные боли примерно с двадцати лет, но тогда, в двадцать, она считала это пустяком, не заслуживающим внимания; позже, годам к тридцати, когда приступы участились и стали регулярными, она поняла, что страдает мигренями. Ей еще повезло, что она могла спать, когда у нее случался очередной приступ, но как только она открывала глаза, невыносимая боль накатывала с новой силой — голова буквально раскалывалась пополам, одна сторона лица и челюсть нестерпимо ныли, будто глазное яблоко было насквозь проткнуто острой спицей. Мигрень подступала так: перед глазами у нее возникали яркие световые спирали и пятна, они мельтешили, продолжая извиваться в безумной пляске, даже когда она прикрывала веки; затем она теряла ориентацию в пространстве, начиналось головокружение, ее пронзала дикая боль, к горлу подкатывала тошнота, и приступ заканчивался рвотой. «Я будто теряю связь с миром, — признавалась она ему, приходя в себя. — Я не чувствую своего тела — чувствую только, как что-то чудовищно давит мне на голову».

Он не знал, как помочь ей; единственное, что он мог сделать, — это вынести большую кастрюлю, в которую ее выворачивало, и выплеснуть рвотные массы в унитаз, а затем вернуться на цыпочках в спальню и снова поставить емкость рядом с ее кроватью на тот случай, если ее опять стошнит. Приступ мигрени продолжался сутки или двое, и в это время она не переносила чужого присутствия в затемненной комнате; ей было невыносимо видеть даже тонюсенькую серебристую полоску света, пробивающуюся сквозь щель меж задернутых штор. Ей не помогали никакие таблетки. Ни одна не оказывала исцеляющего действия. Если накатывала мигрень, приступ невозможно было купировать.

— Что со мной? — спросил он Фебу.

— Гнойный аппендицит. У тебя давно уже шел воспалительный процесс.

— Я умираю? — слабым голосом спросил он.

— У тебя сделался перитонит. Сейчас тебе откачивают гной из брюшной полости. Тебе поставили дренаж в живот и колют лошадиными дозами антибиотики. Но ты выкарабкаешься. Мы еще поплаваем с тобой в заливе.

В это было трудно поверить. В 1942 году его отец чуть не умер от аппендицита с перитонитом, потому что ему вовремя не поставили правильный диагноз. Отцу уже стукнуло сорок два, и у него на руках было двое маленьких детей; тогда ему пришлось провести в больнице тридцать шесть дней: о работе и думать было нечего. Когда его привезли домой, он был так слаб, что с трудом смог проползти по единственному лестничному пролету, ведущему к их квартире; с помощью жены он еле-еле дотащился от входной двери до кровати в своей спальне и, присев на краешек постели, внезапно потерял самообладание и впервые в жизни расплакался в присутствии жены и детей.

Одиннадцать лет тому назад от аппендицита умер самый младший брат отца, Сэмми, студент — третьекурсник инженерной школы, самый последний из восьми детей в их семье, всеобщий любимец. Только трое из восьмерых детей доучились до старших классов школы, а Сэмми был единственным, кто поступил в колледж. Друзьями у него были самые умные мальчишки со всей округи, все — дети евреев-иммигрантов, и они часто ходили друг к другу в гости, чтобы сыграть партию-другую в шахматы или поговорить о политике и философии. Сэмми был прирожденный лидер: первоклассный бегун, капитан спортивной команды, гений математических олимпиад. Именно его имя повторял отец, рыдая в своей спальне: старик никак не мог поверить, что вернулся обратно, в семью, чьим единственным кормильцем он был.

Дядя Сэмми, отец, а теперь он сам — третий в семье, кто пострадал от аппендицита с перитонитом. Пока он валялся в больнице, то приходя в сознание, то снова проваливаясь в черное марево в течение последующих двух суток, было неясно, чью судьбу он разделит — дядину или отцовскую.

Его брат Хоуи прилетел из Калифорнии на второй день после операции, и когда он открыл глаза и увидел у своей постели крупную фигуру брата и посмотрел на его доброе, внушающее доверие лицо, на котором отражалось безмятежное спокойствие и радость встречи, он подумал: «Пока Хоуи здесь, я не умру». Брат склонился над ним, чтобы поцеловать его в лоб; и как только Хоуи присел на стул у больничной койки и взял его за руку, время остановилось, настоящее рассеялось, и больной снова превратился в маленького мальчика, охраняемого от страхов и бед великодушным старшим братом, который в детстве спал на соседней кровати рядом с ним.

Хоуи пробыл у него четыре дня. Когда-то за четыре дня он успевал слетать в Манилу, Сингапур и Куала Лумпур и вернуться обратно. Он начинал работать в компании «Голдман Сакс»^[6] и быстро сделал карьеру, поднявшись от клерка, занимающегося рассылкой писем, до начальника отдела валютных продаж, и вскоре сам стал заниматься инвестициями и покупкой ценных бумаг. Теперь он посвятил себя скупке и продаже валюты на мировом рынке, работая с зарубежными корпорациями: виноделами из Франции, производителями фотоаппаратов в Западной Германии и изготовителями автомобилей в Японии, для которых он менял франки, немецкие марки и йены на доллары. Он много колесил по свету, встречаясь с клиентами и продолжая делать инвестиции в компании, которые считал надежными, и к тридцати двум годам уже сколотил свой первый миллион.

Отправив родителей домой отдыхать, Хоуи присоединился к Фебе и оставался с ним все самое тяжелое время после операции; он начал собирать вещи, только когда врачи его уверили, что кризис миновал. В утро перед отъездом Хоуи серьезно сказал ему:

— В этот раз ты отхватил очень хорошую девушку. Постарайся не испортить все, как всегда. Не дай ей уйти от тебя.

И радуясь тому, что сумел выжить, он подумал: есть ли на свете хоть один человек с такой неуемной жаждой жизни, как Хоуи? Наверно, мне повезло больше всех, потому что у меня есть такой брат!

Он провел в больнице тридцать дней. К нему приходили медсестры: славные, добросовестные молодые женщины с ирландским акцентом, у которых всегда хватало времени немного поболтать с ним, пока он проходил процедуры. Феба навещала его каждый вечер, сразу после работы, и даже ужинала у него в палате; он не мог представить себе, как он, в таком жалком состоянии, постоянно нуждаясь в посторонней помощи, обходился бы без нее. Хоуи не нужно было специально предупреждать его, чтобы он держался за Фебу: он и не собирался ее отпускать; более того, никогда еще он не был так уверен, что хочет остаться с женщиной навсегда.

Глядя в окно, он видел, как желтеют и опадают с деревьев листья: проходила неделя за неделей, кончался октябрь. Когда однажды хирург заглянул к нему в палату, он спросил:

— Когда вы меня выпустите отсюда? Я уже столько дней потерял: вся осень 1967 года прошла без меня.

Хирург, спокойно выслушав его сетования, с улыбкой ответил:

— Разве вы еще не поняли? Вы могли жизнь потерять.

Прошло двадцать два года. Двадцать два года, в течение которых он ни разу не жаловался на здоровье, и благодаря тому, что всегда был в отличной форме, он испытывал безграничную уверенность в себе. Двадцать два года враг по имени Болезнь не беспокоил его, и тревога не поджидала его в темном закоулке. Как-то он сказал, успокаивая себя, когда бродил вместе с Фебой под усыпанным звездами небом на острове Мартас-Винъярд: «Я буду думать о вечности, когда мне исполнится семьдесят пять».

Однажды августовским вечером 1989 года он внезапно почувствовал удушье — приступ начался в бассейне городского атлетического клуба, куда он заехал после больницы, где навещал своего умирающего отца, бывая у него ежедневно уже в течение целого месяца. Он вернулся из Нью — Джерси на полчаса раньше и решил окунуться, прежде чем вернуться домой, чтобы восстановить силы. Обычно он ходил в бассейн по утрам, где всегда проплывал не менее мили. Он практически не пил, никогда не курил, и вес его оставался стабильным — точно таким же, каким был в 1957 году, когда он вернулся домой после службы на флоте и начал работать в рекламном бизнесе. После случая с гнойным аппендицитом, когда перитонит едва не стоил ему жизни, он понял, что, как и все смертные, он может серьезно заболеть, но то, что человек, ведущий здоровый образ жизни и регулярно занимающийся спортом, может стать кандидатом на операцию на сердце, казалось ему абсурдом. Такого просто не могло быть.

Тем не менее он не смог даже доплыть до противоположной стороны бассейна, перекрыть короткую дистанцию, и вынужден был подобраться к бортику, где, зацепившись за выступ, замер, боясь шевельнуться, настолько тяжело ему было дышать. Он с трудом вылез из бассейна и, пытаясь успокоиться, сел на край, опустив ноги в воду. Он был уверен, что причиной удушья послужило беспокойство из-за состояния его отца, резко ухудшившегося за последний месяц. На самом деле ухудшилось его собственное здоровье, и когда он пошел к врачу, ЭКГ показала, что в его сердце произошли кардинальные изменения. Наблюдалась сильная закупорка главных коронарных артерий. Еще до наступления вечера он оказался на койке в кардиологическом центре Манхэттенского госпиталя, где вскоре ему вручили результаты ангиограммы, подтверждающей необходимость операции. В нос ему вставили трубки от кислородного баллона, на теле укрепили множество проводков, ведущих к кардиомонитору за его кроватью. Стоял только один вопрос: делать ли ему операцию прямо сейчас или можно подождать до утра.

Где-то посреди ночи его все же разбудили. Он увидел, что вокруг него столпились люди в белых халатах — врачи и медсестры, точно так же, как когда-то они сгрудились вокруг постели мальчика из его палаты, когда ему было девять. Все эти годы он жил, а маленький мальчик был мертв, и теперь он стал этим мальчиком.

Ему назначили какое-то внутривенное вливание, и он догадался, что врачи стараются предотвратить кризис. Он не понимал, что бормочут друг другу эти люди в белых халатах, а затем он, должно быть, заснул, потому что очнулся в тот момент, когда его на каталке уже везли в операционную.

Его нынешняя жена — третья и последняя — не имела никакого сходства с Фебой: она никогда не была помощницей в критической ситуации. Утром перед операцией она шла рядом с каталкой, заливаясь слезами и ломая руки, что отнюдь не вселяло в него бодрость. Не выдержав напряжения, она в конце концов воскликнула:

— А как же я?!

Его жена была слишком молода и неопытна — на ее долю пока не выпадало тяжких испытаний, и, возможно, она хотела сказать что-то совсем другое, но он воспринял ее слова так, будто она не знает, что с ней будет, если ему не удастся выжить.

— Давай не все сразу, — сказал он ей. — Сначала дай мне помереть. А потом я помогу тебе справиться с этим.

Операция продолжалась семь часов. Большую часть времени он был подключен к аппарату «сердце-легкие», который качал кровь и дышал вместо него. Хирурги вшили ему пять шунтов, и когда его вывезли из операционной, у него был длинный разрез вдоль грудной клетки и еще один, от паха до икры на правой ноге — именно из нее была вырезана вена для коронарного шунтирования, из которой выкроили четыре из пяти отрезков.

Когда его перевели в реанимацию, он обнаружил у себя в горле трубку, которая душила его так, будто он находился на грани смерти. Из-за трубки он чувствовал себя ужасно, но никак не мог сообщить об этом медсестре, которая объясняла ему, где он находится и что с ним произошло. Тут он снова потерял сознание, а когда пришел в себя, та же трубка, душившая его, все еще торчала у него из глотки, но теперь медсестра сообщила ему, что трубку уберут, как только врачи решат, что он может дышать самостоятельно. Над собой он увидел лицо своей молодой жены, радовавшейся его возвращению в мир живых, где он снова мог бы заботиться о ней.

Отправляясь в больницу, он дал ей одно-единственное поручение — забрать машину с улицы, где он ее припарковал, и отвезти на платную стоянку в квартале от больницы. Впоследствии выяснилось, что она оказалась совершенно беспомощной: доведенная до состояния нервного истощения, она не смогла справиться даже с такой элементарной задачей и вынуждена была просить одного из его друзей о помощи. Ему и в голову не приходило, каким наблюдательным человеком был его лечащий врач, даже если дело касалось вещей, далеких от медицины: спустя какое-то время после операции врач, как обычно, зайдя его проведать, сообщил, что не может выписать его из больницы на попечение жены, если больше некому обеспечить ему уход.

— Я не должен говорить вам такие вещи, это не мое дело, и ваши отношения с женой меня не касаются. Но мне случалось наблюдать за ее поведением, когда она приходила навещать вас. Эта женщина всегда сидит с отсутствующим видом, а у меня есть долг — заботиться о здоровье своих пациентов.

Но к этому времени уже появился Хоуи. Он прилетел из Европы, где занимался делами и играл в поло. Хоуи до сих пор катался на лыжах, участвовал в соревнованиях по стрельбе и играл в поло — и в водное, и в конное; он давно стал виртуозом в этих видах спорта, еще в те времена, когда учился в средней школе в Элизабет, где вместе с другими мальчишками из итальянских и ирландско-католических семей, чьи отцы работали докерами в порту, гонял мяч осенью и прыгал с шестом весной. Все эти увлечения не помешали ему окончить школу с весьма приличными отметками и стать стипендиатом Пенсильванского университета, а затем поступить в Школу Уортона,^[7] где он получил МВА — степень магистра делового администрирования. Хотя его отец умирал в больнице Нью-Джерси, а брат еле — еле выкарабкивался после сложнейшей операции на сердце в Нью-Йорке, сам Хоуи, летая на самолете из одного штата в другой, чтобы посидеть то у постели больного брата, то у постели смертельно больного отца, не терял ни мужества, ни присутствия духа, которые никогда не покидали его, так же как и способность вселять уверенность в каждого, с кем он общался. Поддержка, оказываемая пятидесятишестилетнему больному его абсолютно здоровой тридцатилетней женой, оказалась никчемной, и заботу о брате взял на себя веселый и добродушный Хоуи, с лихвой компенсируя недостаток внимания со стороны его второй половины. Именно Хоуи предложил нанять ему двух частных сиделок — дневную, Морин Мразек, и ночную, Олив Пэррот, чтобы сменить на посту женщину, которую он однажды назвал «титанически безынициативной особой», а затем стал настаивать, несмотря на возражения брата, на том, чтобы именно он покрыл все расходы по оплате медперсонала.

— Ты серьезно болен, ты прошел через муки ада, — сказал Хоуи, — и пока я жив, никто кроме меня не сможет способствовать твоему скорейшему выздоровлению. Для меня это просто подарок судьбы, а не просто долг — помочь тебе побыстрее встать на ноги.

Они стояли у дверей в палату. Хоуи разговаривал с братом, крепко обнимая его своими крепкими, мускулистыми лапищами. Хоуи предпочитал играть роль веселого и могущественного старшего брата, а не хлюпика, изливающего родственные чувства на младшего, но и он, внешне почти точная копия своего брата, не смог скрыть эмоций, когда заговорил о родителях:

— Я еще могу смириться с потерей мамы и папы, что уж тут поделаешь… Но я никогда не смогу потерять тебя. — И с этими словами он ушел, чтобы сесть в ожидающий внизу лимузин, который должен был отвезти его в больницу в Нью — Джерси.

Олив Пэррот, ночная сиделка, была крупной негритянкой, чья стать, размеры и походка напоминали ему Элеонору Рузвельт. Ее отец держал на Ямайке ферму, где выращивал авокадо, а мать вела книгу сновидений, в которую она каждое утро записывала сны своих детей. По ночам, когда больному никак не удавалось заснуть, Олив садилась на стульчик в ногах его кровати и рассказывала ему истории о своем счастливом детстве на ферме, где росли авокадо. У нее был необыкновенно приятный голос и акцент уроженки Вест — Индии, и ее слова успокаивали его: с тех пор как ему вырезали грыжу и мать, сидя у его постели, тихо разговаривала с ним, его никто так не утешал. Если не считать вопросов, которые он задавал ночной сиделке, он по большей части лежал, погрузившись в молчание, беспредельно счастливый, что остался в живых. Как он потом узнал, его прооперировали буквально в последнюю секунду: коронарные сосуды уже были на девяносто-девяносто пять процентов закупорены, и он был на грани тяжелого и, может быть, фатального сердечного приступа.

Морин была энергичной, веселой рыжеволосой женщиной — в юности она, выросшая в смешанной ирландско-славянской семье из Бронкса, наверняка была настоящей оторвой; манера общения у нее была резковатой — она прекрасно владела языком городских низов. У него поднималось настроение от одного ее вида, когда она только появлялась в палате утром, — несмотря на ужасную слабость после операции, когда даже бритье, и не только бритье, даже легкое движение, например вставание со стула, изматывало его настолько, что он вынужден был ложиться обратно в постель; особенно сильно он устал после первой прогулки с ней под руку вдоль длинного больничного коридора, после чего рухнул на кровать и проспал несколько часов. Именно Морин, а не кто другой, звонила лечащему врачу его отца и постоянно сообщала своему подопечному о состоянии умирающего, пока у него не было сил самому общаться с докторами.

Хоуи заранее договорился, что Морин и Олив будут присматривать за ним в течение двух недель после выписки из больницы (и снова старший брат все расходы по уходу за больным взял на себя). Брат не стал советоваться с его женой, и она была возмущена не только тем, что все было решено за ее спиной, но и предположением, что она не сможет сама позаботиться о своем муже. Особенно она восставала против Морин, которая даже не пыталась скрыть презрительного отношения к жене пациента.

Недели три спустя после выписки слабость, которую он испытывал, постепенно начала проходить, и он начал задумываться о возвращении к работе. После ужина он вынужден был сразу ложиться в постель, потому что затрачивал слишком много сил на сидение за столом, а по утрам ему приходилось мыться под душем, устроившись на пластиковом стульчике. Под руководством Морин он начал заниматься физкультурой, делая легкие упражнения из курса лечебной гимнастики, и каждый день старался прибавлять по десять ярдов к прогулке, на которую он ежедневно выходил вместе с сиделкой. У Морин был молодой человек, о котором она рассказывала ему, — кинооператор с телевидения, который, как она надеялась, женится на ней, как только найдет постоянную работу. После окончания дежурства она, вместе с другими завсегдатаями кабачков, любила посидеть в баре за углом от ее дома в Йорквиле и пропустить стаканчик — другой. Погода стояла прекрасная, и когда они вместе выходили на прогулку, он не мог не оценить, как отлично она выглядит в облегающей рубашке-поло, короткой юбке и босоножках. Мужчины то и дело оглядывались на нее, пока они шли по дороге, и сиделка глядела им прямо в глаза с притворной воинственностью, если на нее бросали слишком уж нескромный взгляд. Ее постоянное присутствие делало его сильнее с каждым днем, и он приходил домой с прогулки довольный всем на свете, кроме, конечно, собственной ревнивой жены, которая, хлопнув дверьми, отчаливала из дому, как только они с Морин появлялись на пороге.

Он был не первым пациентом, влюбившимся в свою сиделку. Он даже не был первым пациентом, влюбившимся в Морин. За последние годы у нее уже было несколько романов с больными, и некоторые из ее подопечных, будучи в худшем, чем он, состоянии, поправились, целиком и полностью вернувшись к активной жизни, с помощью Морин, полной неистощимой энергии. У нее был дар вселять надежду в безнадежно больных, и они, вместо того чтобы навсегда смежить веки и покинуть этот мир, широко распахивали глаза, созерцая ее живую плоть, вибрирующую от избытка жизни, и постепенно шли на поправку.

Морин переехала в Нью-Джерси, когда скончался его отец. Ему все еще не разрешали водить машину, поэтому она вызвалась помогать Хоуи с организацией похорон, обратившись в Похоронное бюро Крайцера в Юнионе. Его отец в последние десять лет стал религиозен и, выйдя на пенсию и похоронив жену, каждый день стал посещать синагогу. Задолго до болезни, приведшей к его кончине, он попросил раввина провести заупокойную службу на иврите, как будто иврит был самым достойным ответом на смерть. Для младшего сына этот древний язык не означал ничего. Как и Хоуи, младший сын перестал серьезно относиться к иудаизму в тринадцать лет, на следующее воскресенье после субботы, когда отмечали его бар-мицве,^[8] и с тех пор ноги его не было в синагоге. Он даже не стал заполнять графу «вероисповедание» в больничной анкете, чтобы слово «иудаизм» не привело к нему в палату раввина, который стал бы вести с ним беседы, свойственные всем раввинам. Религия есть ложь — такую истину он познал еще в самом начале своего жизненного пути и с тех пор считал все религии отвратительными, называя бессмыслицей все суеверное словоблудие, рассчитанное на неразумных детей; он не выносил предельной незрелости любого Писания, его младенческого лепета и добродетельности, а также готовых к закланию агнцев — ревностных верующих. Нет никакого фокуса-покуса со смертью. Нет ни Бога, ни обветшалых фантазий о небесах, уготованных ему. Есть только наши тела, организмы, рожденные для жизни и смерти по законам, определенным организмами, жившими и умершими до нас. Если бы про него сказали, что он нашел свою философскую нишу, это было бы правильно; он рано распознал ее благодаря своей интуиции, и какими бы элементарными ни казались его рассуждения, это был итог всему. Приди ему в голову мысль написать автобиографию, он бы назвал свое творение «Жизнь и смерть мужского тела». Но после ухода на пенсию он стал художником, а не писателем и посему присвоил это название серии своих абстракций.

Но то, во что он верил или не верил, не имело ни малейшего значения в день похорон отца, погребенного рядом с матерью на захудалом кладбище в Джерси, неподалеку от автострады, известной как Тернпайк.^[9]

Над воротами, сквозь которые вся семья прошла на участок, отведенный в девятнадцатом веке под кладбище, полукругом высилась арка — на ней на иврите было написано название кладбищенской общины; по обе стороны от арки были вырезаны шестиконечные звезды. Два столба, поддерживающие арку, находились в плачевном состоянии: над разбитым, искрошенным камнем явно поработали и время, и хулиганы. Скособоченные железные ворота с проржавевшим замком даже не нужно было открывать: каждая створка висела на одной петле, уходя в землю на несколько дюймов. Не избежал печати минувших десятилетий и памятник с древними письменами, мимо которого они прошли, — имена родственников, высеченные на цоколе, почти стерлись, стали едва различимы. Среди тесных рядов вертикально стоящих надгробий высился небольшой кирпичный мавзолей — одно из старых захоронений — с филигранными стальными дверями и двумя оконцами, которые когда-то, в те далекие времена, когда в этом склепе хоронили ныне покоящихся там родственников, были украшены витражами, но впоследствии, во избежание нападения вандалов, окошечки были замурованы бетонными блоками, и теперь маленькое квадратное сооружение больше напоминало заброшенный склад или заколоченный наглухо уличный туалет, чем последнее место упокоения, достойное людей обеспеченных, уважаемых и занимавших высокое положение в обществе, которые построили этот памятник для праха своих родных и близких. Собравшиеся медленно прошли меж вертикально стоящих надгробий, имена на которых в основном были написаны на иврите, но попадались также памятники с надписями на идиш, русском, немецком и даже венгерском. На большинстве памятников была вырезана звезда Давидова, но встречались и более искусно декорированные — с двумя руками, сложенными в жесте благословения, или с кувшином, или с пятисвечником. Проходя среди могил маленьких детей и младенцев (их здесь было довольно много, хотя молодых, похороненных на этом кладбище женщин было гораздо больше — все они скончались лет в двадцать, скорее всего во время родов), они наталкивались на редкие памятники: на одном высилась скульптура ягненка, на другом было выточено изображение дерева с усеченной кроной. Двигаясь цепочкой по кривым, узким и давно заросшим тропинкам старой части кладбища к новым участкам, которые им напоминали какой-нибудь северный парк, к тому месту, где должно было состояться погребение, они могли сосчитать, сколько людей, погибших от гриппа, что разразился в 1918 году, убив десять миллионов человек, лежит на этом маленьком еврейском кладбище, заложенном на границе Элизабет и Ньюмарка их дедом, отцом покойного владельца самой любимой в Элизабет ювелирной лавки.

Тысяча девятьсот восемнадцатый — только один из множества ужасных годов, усеянных трупами anni horribili,^[10] черным пятном ложащихся на воспоминания о двадцатом веке.

Он стоял у могилы среди двух десятков родственников; справа от него, вцепившись ему в руку, стояла его дочь, позади — оба сына, а жена — чуть поодаль, рядом с дочерью. Он неподвижно стоял у разверстой ямы, пытаясь понять, какой удар по его здоровью нанесла ему смерть отца. Хорошо, что Хоуи не отходил от него в такую минуту: брат крепко обнимал его за плечи, будто пытаясь огородить от непредвиденных случайностей.

Он никогда не задумывался над тем, кем были для него мать и отец. Они просто были матерью и отцом. Их существование не требовало никаких доказательств. Но теперь пространство, занимаемое ими, опустело. Каждодневная осязаемость их плоти исчезла. Гроб отца, простой деревянный ящик из сосновых досок, был на ремнях опущен в яму, выкопанную рядом с могилой его жены. И теперь покойник проведет в земле намного больше часов, чем провел в лавке, продавая драгоценности в таких количествах, что его занятие ни у кого не могло вызвать даже легкой усмешки. Он открыл лавку в 1933-м, в тот год, когда родился его второй сын, и расстался с ней в 1974-м, успев обеспечить обручальными кольцами три поколения жителей Элизабет. Где он взял деньги, чтобы открыть свое дело, и как он сумел найти покупателей в 1933 году, всегда оставалось загадкой для его сыновей. Фактом оставалось лишь то, что отец бросил работу в часовом магазине Абельсона на Спрингфилд-авеню в Ирвингтоне, где стоял за прилавком с девяти утра до девяти вечера по понедельникам, средам и пятницам, и с девяти до пяти по вторникам и четвергам, чтобы открыть свою лавчонку в Элизабет. Это было крохотное помещение, не более пятнадцати футов в ширину, а на витрине, выходившей на улицу, с первого же дня существования магазинчика красовалась надпись, выведенная крупными черными буквами: «Бриллианты — Ювелирные изделия — Часы», а под ней, более мелкими буквами: «Ремонт ювелирных изделий, ручных и настенных часов». В свои тридцать два года он предпочел работать на себя и свою семью по шестьдесят, а то и семьдесят часов в неделю, нежели торговать в лавке Мо Абельсона. Чтобы привлечь в свой магазин побольше покупателей из рабочего класса, составлявшего основное население Элизабет, а также из опасения смутить клиентов своим еврейским именем или вызвать недовольство десятков тысяч христиан этого портового городка, регулярно посещавших церковь, он легко предоставлял кредит, позволяя вносить процентов тридцать-сорок от стоимости выбранного украшения. Он никогда не проверял платежеспособности своих покупателей — они могли зайти к нему несколько недель спустя, выплачивая по нескольку долларов в счет долга или практически ничего не платя, — его это мало беспокоило. Несмотря на кредиты, он не разорился, а доброе отношение к нему, которого он добился благодаря особому подходу к людям, было для него дороже денег. Он уставил лавочку посеребренными вещицами, чтобы сделать интерьер более уютным: чайные сервизы, подносы, кастрюльки, подсвечники — барахло, которым он торговал по бросовой цене, а под Рождество в витрине появлялась заснеженная страна с Санта-Клаусом в центре. Ему пришла в голову гениальная мысль — не давать магазинчику собственное имя, а придумать другую вывеску: «Ювелирные изделия для всех и для каждого», — именно под этим названием отцовская лавочка стала известна всему округу Юнион, то есть огромному количеству простых людей, которые оставались его верными покупателями до тех пор, пока он, отметив свое семидесятитрехлетие, не продал все свое имущество оптом.

«Купить бриллиант — это непростое дело для человека из рабочего класса, — говорил он своим сыновьям. — Пусть это будет даже очень маленький камушек. Его жена сможет носить его и для красоты, и для придания себе веса в обществе. А когда жена носит бриллианты, ее муж уже не рядовой водопроводчик — он сразу становится важной персоной, чья супруга щеголяет в бриллиантах. Теперь его жена владеет вечными ценностями. Потому что алмазы не только символ красоты, статуса и роскоши — алмазы вечны. Это частица вечности, добытой из земли, и обыкновенная жена простого смертного носит кольцо с частицей вечности на своей руке!»

Причина, по которой отец ушел от Абельсона, где он мог бы преуспевать даже в страшные годы Депрессии, получая жалованье наличными, была проста: тем, кто спрашивал его, и даже тем, кто не спрашивал, отец всегда объяснял: «Я должен что-то оставить своим сыновьям». из большой кучи земли рядом с могилой торчали рукояти двух лопат. Он подумал, что лопаты эти оставлены могильщиками, которые придут чуть позже, чтобы засыпать яму. Он представил себе, как все родственники, приехавшие на похороны, подойдут к могиле, чтобы бросить в нее горсть земли, а потом, точно так же как после похорон его матери, разойдутся по своим машинам. Но отец просил раввина, чтобы его похоронили согласно иудейскому обряду, который, к сыновнему удивлению, требовал, чтобы покойного закапывали в землю родные и близкие, а вовсе не работники кладбища или кто-либо другой. Об этом раввин сообщил Хоуи, но Хоуи почему-то ни слова не сказал своему младшему брату. Теперь он с удивлением наблюдал, как его старший брат, в элегантном темном костюме, белой рубашке с темным галстуком и начищенных черных туфлях вытаскивает лопату из земли, а затем, копнув, до краев ее наполняет. Затем Хоуи торжественно подошел к краю могилы, остановился на мгновение, погруженный в раздумья, и, слегка наклонив лезвие, позволил земле медленно ссыпаться в разверстую яму. Земля упала на крышку гроба с характерным звуком, который ни с чем нельзя спутать, от чего у всех присутствующих по спине побежали мурашки.

Хоуи возвратился к земляной насыпи, чтобы снова вонзить лопату в крошащуюся пирамиду, возвышающуюся фута на четыре над краем могилы. Теперь нужно было забросить всю выкопанную землю обратно в яму, пока отцовская могила не сравняется с соседними.

На эту работу у них ушел почти целый час. Пожилые родственники и друзья, которые были не в состоянии копать, помогали молодым, зачерпывая землю пригоршнями и кидая ее на крышку гроба; он тоже не мог заниматься таким тяжелым физическим трудом, и потому эта нелегкая задача выпала на долю Хоуи, четырех сыновей старшего брата и двух его собственных: все шестеро были крепкими, здоровыми парнями лет тридцати или чуть старше, которым такое дело было по плечу. Они разделились на бригады по два человека, чтобы пересыпать землю из кучи в могилу. Каждые несколько минут заступала другая смена, но в какое-то мгновение ему показалось, что работе этой нет конца и они будут вечно топтаться у могилы, закапывая гроб. Лучшее, что он мог сделать, чтобы целиком отдаться непреложной и грубой прямолинейности похорон, — это тихо отойти к краешку могилы и смотреть, как земля, ссыпаясь, постепенно закрывает гроб. Он наблюдал, как земля сравнивается с крышкой гроба, на которой была выточена только звезда Давидова, а затем — как земля закрывает крышку. Теперь его отец будет лежать не только в гробу, но и под тяжестью всей земли, сброшенной на него, и внезапно он увидел губы отца, как если бы не было никакого гроба, как если бы землю сбрасывали прямо на него, забивая грязью рот, засыпая глаза и ноздри, закупоривая уши. Он хотел сказать им, чтобы они сейчас же прекратили работу, хотел крикнуть, чтобы они остановились: он не желал, чтобы его сыновья и племянники покрывали грязью лицо отца, перекрыв все каналы, через которые он всасывал в себя жизнь. Я смотрел на это лицо с самого рождения — прекратите закапывать отцовское лицо! Но мужчины, эти крепкие молодые мужчины, вошли в определенный ритм, и они не могут остановиться и ни за что не прекратят кидать землю, даже если он бросится в разверстую могилу и потребует немедленно остановить похороны. Сейчас их уже ничто не остановит. Они будут продолжать и зароют его прах, если так нужно поступить, чтобы закончить дело. Хоуи отошел в сторону; лоб его покрылся капельками пота. Издали он наблюдал, как шестеро здоровых парней, двоюродных братьев, стремясь поскорее закончить свою работу, орудуют лопатами в неистовом темпе. Они меньше всего походили на плакальщиков, участвующих в древнейшем скорбном ритуале, скорее эти молодые мужчины походили на рабочих прошлого века, закидывающих уголь в плавильную печь.

Старшее поколение, плача, жалось друг к дружке. От земляной пирамиды ничего не осталось. Вперед вышел раввин и, аккуратно разгладив ладонями поверхность земли, взял в руки палку, с помощью которой очертил размеры могилы по рыхлой почве.

Он смотрел, как отец исчезает из этого мира с каждым дюймом покрывающей его земли. Ему пришлось проследить этот постепенный уход до самого конца. Для него это было похоже на вторую смерть, не менее ужасную, чем первая. Внезапно на него нахлынули чувства, уносящие его в воспоминания об отдельных моментах жизни: вот он, отец, берет по очереди на руки каждого из его троих только что родившихся детей: сначала Рэнди, потом Лонни и, наконец, Нэнси — и глядит на младенцев удивленным взглядом, в котором светится тихая радость.

— Ну как ты? — спросила Нэнси, обнимая отца, пока тот глядел на палку, рисующую линии на свежей земле, будто это была детская игра в классики.

Крепко прижав к себе дочь, он сказал:

— Ничего, держусь. — Затем вздохнул и с усмешкой проговорил: — Теперь я знаю, что такое похороны. До сегодняшнего дня я этого не понимал.

— Какой ужас! Никогда такого не испытывала, — прошептала Нэнси.

— И я тоже, — согласился он. — Ну, пошли, что ли, — добавил он и, возглавив траурную процессию, вместе с Нэнси и Хоуи направился к выходу. Он никак не мог избавиться от тяжелых впечатлений: мыслями он еще оставался рядом с могилой, вспоминая все, что видел и о чем думал, хотя ноги вели его прочь.

Пока они стояли у могилы, постепенно заполняемой землей, дул сильный ветер, и еще долго — долго — и после ухода с кладбища, и после возвращения в Нью-Йорк — он чувствовал вкус пыли во рту.

В течение девяти последующих лет его здоровью ничто не угрожало. Раза два за это время он болел, но не смертельно, и, в отличие от мальчика на соседней койке, его заболевания не привели к катастрофическому финалу. Затем, в 1998 году у него подскочило давление, и никакие лекарства ему не помогали, хотя он сменил изрядное количество препаратов. Доктора установили причину: у него произошла закупорка артерии и развилась острая почечная недостаточность, которая привела к частичной потере почечной функции, и ему пришлось лечь в больницу для ангиопластики. И снова ему улыбнулась удача: ему поставили эндопротез, который был проведен к месту закупорки через катетер, вставленный в бедренную артерию, в которой сделали прокол, и далее через аорту.

Ему исполнилось шестьдесят пять, он вышел на пенсию и к тому времени снова, уже в третий раз, был в разводе. Он застраховался по государственной программе охраны здоровья «Медикэр», начал получать пособие по программе социального обеспечения и даже отправился к своему юристу составлять завещание. Составление завещания — это лучший момент старения и, вероятно, даже умирания: составление, затем, по истечении какого-то времени, переписывание, приведение в соответствие с текущими обстоятельствами, а затем — снова обдумывание пунктов, которые следует изменить. Несколькими годами позже, после террористического нападения на международный торговый центр в Нью-Йорке 11 сентября 2001 года, он все же решил выполнить данное самому себе обещание и переехал из Манхэттена на нью-джерсийское побережье, в деревушку для пенсионеров под названием Старфиш Бич, которая располагалась всего в нескольких милях от приморского городка, где вся его семья отдыхала по месяцу каждое лето. Коттеджи на Старфиш Бич, в основном одноэтажные, представляли собой симпатичные, облицованные галечником домики со светлыми окнами и раздвижными стеклянными дверями, выходящими в уютный внутренний дворик. Выстроенные полукрутом домики, за которыми располагался сад с маленьким прудом, были обнесены живой изгородью. Для удобства пятисот уже немолодых обитателей этого комплекса, занимающего более сотни акров, на прилегающей к кондоминиумам территории были сооружены теннисные корты, красивый сад с беседкой для пикников, спортивный центр, почта, центр социальной помощи, студия керамики, деревообрабатывающая мастерская, маленькая библиотека, компьютерный зал с тремя машинами и одним принтером и вместительный актовый зал, используемый для лекций, концертов и показа слайдов,привезенных супружескими парами из заграничных путешествий. В центре деревни располагался олимпийских размеров открытый бассейн с подогревом; кроме него был и крытый бассейн, поменьше; а также там был еще весьма приличный ресторанчик — в торговом центре в конце главной улицы деревни, а еще книжная лавка, винная лавка, магазин подарков, банк, брокерская контора, риэлтерская служба, юридическая консультация и бензоколонка. До супермаркета было рукой подать, буквально пять минут езды на машине, а если вы были способны передвигаться самостоятельно, как и большинство здешних жителей, вы с легкостью могли одолеть полмили до пешеходной зоны, тянущейся вдоль побережья, и спуститься к широко раскинувшемуся океану, где все лето дежурили спасатели.

Переехав в деревню, он сразу же превратил одну из комнат своего трехкомнатного жилища в мастерскую, и теперь, после ежедневной четырехмильной прогулки вдоль побережья, большую часть дня посвящал воплощению своей давней мечты, в свое удовольствие занимаясь живописью, однако рутинная, однообразная работа не принесла ему желаемого счастья. Он не скучал по Нью-Йорку, если не считать Нэнси: она была любимым ребенком, чье присутствие всегда радовало его; разведясь, дочь осталась одна с четырехлетними близнецами на руках, и он не мог заботиться о ней, защищать и оберегать ее так, как ему хотелось бы. После развода дочери и он, и Феба, равным образом снедаемые тревогой за судьбу Нэнси, пытались вмешаться в ее жизнь и по отдельности проводили с ней гораздо больше времени, чем раньше, особенно когда она уезжала учиться, в колледж на Среднем Западе. Именно там она познакомилась со своим будущим мужем, в ту пору романтически настроенным аспирантом. Этот молодой человек, открыто презиравший все материальные блага и, в частности, рекламный бизнес ее отца, неожиданно для себя обнаружил, что они уже не просто пара влюбленных голубков, предпочитающая всему на свете книги и камерную музыку, — а родители двух шумных близнецов. Его поэтическая натуpa не выдержала неурядиц семейной жизни: условия стали невыносимыми для того, кто в тот момент как раз нуждался в тишине и покое для завершения своего первого романа. Муж обвинил Нэнси в том, что она является причиной всех его несчастий, и заявил, что ему наскучило ее постоянное нытье, будто он подавляет ее материнские чувства. После работы и по выходным он все чаще отсутствовал дома, избегая кутерьмы в их тесном жилище, создаваемой двумя крохотными требовательными существами, которых он зачал по глупости. Когда он окончательно свихнулся от семейной жизни, он забросил работу над книгой и, забыв про свое отцовство, удалился в Миннесоту, чтобы вернуть себе ясность ума и снова начать думать, — на самом деле он просто сбежал от лежавшей на нем ответственности.

Если бы отец настоял на своем, Нэнси с детьми тоже бы переехала на побережье. Она могла бы сменить работу и найти себе какое-нибудь занятие в Джерси, оставив детишек на попечение нянек и гувернанток, услуги которых здесь были вдвое дешевле, чем в Нью-Йорке, к тому же дед был бы рядом и мог присматривать за близнецами — забирать внуков домой из садика, следить за ними на пляже и так далее. Отец с дочерью могли бы обедать вместе хоть раз в неделю, а по выходным всей компанией ходить на прогулки. Они жили бы неподалеку друг от друга у самого моря, где нет никакой угрозы от Аль-Каиды. В день, когда были разрушены башни-близнецы, он сказал Нэнси:

— Мне жить пока еще не надоело. Надо убираться отсюда, покуда целы. — И два с половиной месяца спустя, в самом конце ноября, он уехал из Нью-Йорка. В течение нескольких первых недель, что он провел на побережье, его беспокоила мысль о том, что его дочь и внуки могут стать жертвами террористов, зато, думая о себе, он больше не испытывал тревоги. Он избавился от ощущения бессмысленного риска, которому подвергал себя ежедневно, поскольку катастрофа лишила уверенности всех американцев, наполнив страхом повседневную жизнь. Он делал только то, что подсказывал ему разум, — он хотел выжить. И, как всегда бывает, он не хотел, чтобы конец пришел хоть минутой раньше положенного срока.

Через год после операции на почечной артерии ему снова пришлось лечь в клинику: на этот раз у него произошла закупорка сонной артерии, одной из главных артерий, ведущих от аорты к основанию черепа и питающих кровью мозг. Если вовремя не принять меры, такое заболевание может привести к инсульту или даже к внезапной смерти. Ему рассекли шею, затем поставили зажим на артерию, чтобы прекратить ток крови. Затем в артерии сделали надрез и удалили тромб, вызывавший непроходимость кровеносного сосуда. Ему было бы легче, если бы хоть кто-то находился рядом с ним перед столь опасной и требующей ювелирного мастерства операцией, но Нэнси, лишившись помощи мужа, была поглощена своей работой и уходом за детьми, а в Старфиш Бич он не знал никого, кто мог откликнуться на просьбу о помощи. Он ни в коем случае не желал вызывать к себе брата, отрывая его от дел и сбивая напряженный график его работы. Он знал, что станет для него причиной треволнений и забот, хотя его отпустят домой уже на следующее утро после операции — при условии, что она пройдет без осложнений. Это была не такая сложная процедура, как операция на сердце, когда ему поставили пять шунтов, и не такая опасная, как гнойный аппендицит с перитонитом, — в ней не было ничего экстраординарного — так говорил ему добродушный хирург, внушая, что эндартерэктомия сонной артерии — элементарная вещь и что через денек-другой он снова будет стоять за мольбертом.

Итак, рано утром он отправился в больницу один. Ему пришлось долго ждать в застекленной приемной вместе с десятком других пациентов в больничных халатах, кому назначили операцию в первой половине дня. Он решил, что часов до четырех, пока народ не рассосется, здесь будет такое же столпотворение. Прооперированных больных увозили через другую дверь в палату; некоторых, как ему было понятно, могла ждать совсем другая участь, но тем не менее все, кому предстояла операция, спокойно сидели в вестибюле, проводя время за чтением утренних газет. Когда кого-нибудь вызывали в операционную, выкликнув его имя, он вставал, отдавая кипы газет любому, кто бы их ни попросил. По тишине и спокойствию, царившим в помещении для ожидания, могло показаться, что люди сидят в очереди к парикмахеру, а не ждут момента, когда хирург рассечет артерию, питающую мозг.

Пока он сидел в вестибюле, дожидаясь своей очереди, с ним заговорил сосед, который давал ему почитать страничку со спортивными новостями. На первый взгляд соседу было сорок с небольшим или чуть за пятьдесят, но лицо у него было бледное, одутловатое, тихий голос дрожал.

— Сначала умерла мама, — сказал он. — А через полгода — папа. Через восемь месяцев после папиной смерти скончалась моя единственная сестра, а годом позже распался мой брак, и жена забрала себе все, что у меня было. После этого мне в голову стали приходить ужасные вещи: мне казалось, будто кто-то приходит ко мне и говорит: «А сейчас мы отрежем тебе правую руку. Посмотрим, выдержишь ты или нет». И мне отрезали правую руку. А потом ко мне снова приходили и говорили: «Теперь мы отрежем тебе левую руку». Когда и это было сделано, они вернулись и спросили: «Тебе мало? Может, хватит? Или ты хочешь продолжать? Ну, тогда мы отрубим тебе ноги». И все это время я думаю: «Может, действительно хватит? Может, пора кончать со всем? Когда же придет мой час? Когда у меня хватит мужества включить газ и сунуть голову в духовку? Когда я пойму, что сыт по горло и не стоит тянуть дальше?» Вот с такими черными мыслями я жил последние десять лет. Целых десять лет я страдал от горя! А теперь мне не до душевных страданий, когда началось все это дерьмо…

Когда подошла его очередь, сосед протянул руку за спортивной страничкой, чтобы забрать ее. Через несколько секунд он уже покорно тащился вслед за медсестрой в операционную. Здесь, под яркими лампами, суетились несколько человек из медперсонала: они занимались последними приготовлениями к операции. Среди людей в белых халатах он не заметил хирурга. Он бы чувствовал себя бодрее, если бы мог видеть дружелюбную физиономию хирурга, но врач либо еще не появлялся в операционной, либо находился в дальнем углу помещения, где его не было видно. У некоторых медиков на лицах уже были маски, из-за чего они напоминали террористов. Кто-то поинтересовался, какой наркоз он хочет, общий или местный. Человек произнес эти слова таким же будничным тоном, каким официант спрашивает клиента в ресторане, какое вино он будет заказывать, белое или красное. Он растерялся: почему вопрос об анестезии должен решаться в последнюю минуту?

— Я не знаю, — в замешательстве ответил он. — А какой лучше?

— Для нас — местный. Мы можем лучше контролировать работу мозга, если пациент в сознании.

— Вы считаете, что так безопаснее? Именно это вы хотите сказать? Тогда пусть будет местный.

Это была ужасная ошибка. Он еле вытерпел операцию, которая длилась два часа. Голову ему прикрыли салфеткой, что вызвало у него приступ клаустрофобии, а скрежет скальпеля и царапающий звук скобливших его плоть металлических инструментов раздавались так близко от его ушей, что он чувствовал каждое движение хирурга, гулко отдающееся в барабанных перепонках. Ощущение было такое, будто его поместили в эхо-камеру. Но сделать он ничего не мог. Бороться было бессмысленно. Надо было принять все как есть и терпеть до конца. Ждать, пока все кончится.

Он хорошо спал ночь после операции, на следующий день чувствовал себя прекрасно, а в полдень, солгав, что друг, который пришел забрать его, уже ждет внизу, был отпущен из больницы. Он спустился к парковке, сел за руль своего автомобиля и осторожно поехал домой. Добравшись до своего кондоминиума и сев на стул в мастерской, чтобы взглянуть на картину, которую он надеялся вскоре закончить, он расплакался — он рыдал так же, как его отец, вернувшийся домой из больницы после чуть не закончившегося трагедией аппендицита с перитонитом.

Вместо того чтобы оборваться, жизнь все-таки продолжалась, хотя и года не проходило без очередной госпитализации. Он был сыном родителей, проживших долгую жизнь, у него имелся брат шестью годами старше, который был таким же здоровым и сильным, как в юношеские годы, когда забивал мячи, играя за команду школы, носящей имя Томаса Джефферсона; а он сам, едва достигший шестидесяти, начал сдавать: здоровье ухудшалось, его организму каждую минуту что-то угрожало. Он был трижды женат, имел троих детей, любовницу и интересную работу, в которой преуспел, но теперь основной целью и смыслом его существования стал вопрос: как избежать смерти и физического распада?

Годом позже, после операции на сонной артерии, он сделал ангиограмму, и, расшифровав ее, врачи сообщили, что он перенес «на ногах» инфаркт задней стенки миокарда из-за закупорки шунта. Эта новость вышибла его из колеи, но на этот раз к нему приехала Нэнси, чтобы проводить его в больницу. Она успокаивала и подбадривала его, и благодаря дочери он снова обрел спокойствие. Хирург сделал ему ангиопластику, поставив эндопротез в переднюю нисходящую артерию, предварительно прочистив участок, где образовался тромб. Лежа на операционном столе, он видел, как врачи вставляли катетер в коронарную артерию: ему дали местный наркоз, и он мог наблюдать за всем процессом на мониторе, будто оперировали не его, а кого-то другого. Еще через год ему сделали новую ангиопластику, и новый эндопротез был вставлен в один из шунтов, в котором сузился просвет. На третий год ему поставили сразу три шунта за одну операцию, чтобы восстановить ток крови в закупоренных сосудах, — и, как выразился хирург, обнаружить, где образовался затор, было далеко не раз плюнуть.

Как всегда, он пытался отвлечься, вспоминая отцовскую лавку и названия девяти марок наручных часов и семи марок напольных и настенных, которые доставлял его отцу поставщик; нельзя сказать, чтобы отец много зарабатывал на продаже часов, но он возлагал на них большие надежды, потому что часы приносили ему стабильную прибыль, заманивая в магазин прохожих, заглядевшихся на витрины.

Как он собирал воедино рассыпанные в памяти семена воспоминаний во время каждой ангиопластики? Он отключал свой слух, чтобы не вникать в болтовню и шутки, которыми обменивался медперсонал, готовя его к операции, он внутренне затыкал уши, чтобы его не раздражала включенная на полную громкость рок-музыка, врывавшаяся в стерильную, промозглую операционную, где он лежал, привязанный ремнями к операционному столу, среди наводящей ужас аппаратуры, предназначенной для продления жизни больным с сердечно-сосудистыми заболеваниями. С того момента когда ему начинали делать анестезию в паху и прокалывали кожу для введения катетера, он отвлекался от происходящего, начиная повторять про себя длинный список марок часов, выстроенный им в алфавитном порядке еще тогда, когда он был маленьким мальчиком и после школы помогал отцу в лавке: «Бернус», «Булова», «Гамильтон», «Гельброс», «Кротон», «Овистон», «Уолтам», «Уиттнауэр», «Эглин». Произнося название фирмы, выпускавшей наручные часы, он концентрировал свое внимание на циферблате — на цифрах, изображенных на нем, и на стрелках, перемещающихся по кругу от единицы до двенадцати, а затем начинающих новый оборот. Затем он мысленно переходил к настенным и напольным часам: «Дженерал электрик», «Ингерсолл», «Мак-Клинток», «Нью-Хейвен», «Сет-Томас», «Телекрон», «Уэстклокс», вспоминая, как тикали механические часы и как гудели электрические, пока до него не доносился голос хирурга, объявлявшего, что все закончилось и что операция прошла успешно. Ассистент хирурга обработал рану и положил мешочек с песком на паховую область, чтобы предотвратить кровотечение, и с этим грузом ему пришлось лежать неподвижно на больничной койке в течение еще шести часов. Он не мог двигаться, и это было очень плохо, потому что в голову ему лезли тысячи совершенно ненужных мыслей, которые заполняли медленно текущее время. Если все будет хорошо и за ночь не произойдет ничего непредвиденного, утром ему принесут несъедобный завтрак на подносе, на который он глянет с отвращением, а потом, после краткой инструкции, как себя вести после ангиопластики, в одиннадцать его выпишут из больницы. Уже трижды с ним происходил один и тот же казус: когда он выписывался из госпиталя и, доехав до дома, начинал торопливо раздеваться, чтобы принять долгожданный душ, он находил на своем теле пару подушечек для электродов, которые медсестры забывали после ЭКГ отлепить от груди и выбросить в корзину. Однажды утром, собираясь принять душ, он с удивлением обнаружил, что никому не пришло в голову вытащить из его сине-фиолетовой от инъекций руки приспособление для внутривенных вливаний, которое медики называют «бабочкой». Ему пришлось одеться и срочно ехать в кабинет к своему терапевту на Спринг-лейн, чтобы тот вытащил эту железяку, пока не началось заражение крови.

Через год после того как ему поставили три эндопротеза, ему снова понадобилась госпитализация, и его в срочном порядке положили на операционный стол. Ему вшили кардиостимулятор, с которым он теперь постоянно должен был ходить, чтобы обезопасить себя от нового приступа, который мог угрожать его жизни. Учитывая, что он уже перенес инфаркт задней стенки миокарда и что фракция выброса находилась у него на нижнем пределе нормы, очередной приступ аритмии мог поставить его перед лицом смерти. Кардиостимулятор представлял собой плоскую металлическую коробочку размером не более зажигалки — его вшили в грудь подкожно, чуть ниже левого плеча, и от него отходили проводочки, ведущие прямо к его искромсанному сердцу; прибор предназначался для регулирования сердечной деятельности: он должен был обеспечивать ровный ритм сердцебиений, подстегивая сердце всякий раз, когда оно готово было остановиться навсегда.

И все то время, пока он находился в операционной, и потом, когда его привезли в палату, Нэнси была рядом с ним. Когда он откинул полу больничного халата, чтобы показать ей шишку под левым плечом — вшитый подкожно кардиостимулятор, — Нэнси, не выдержав, отвернулась.

— Деточка, — сказал он ей, — не надо расстраиваться. Эта штука продлит мне жизнь.

— Я знаю, что она продлит тебе жизнь. И я очень рада, что на свете есть такая штуковина, которая может продлить тебе жизнь. Просто я немножко испугалась, увидев ее. — И, с трудом найдя в себе силы для утешительной лжи, она добавила: — Потому что ты всегда казался мне молодым…

— С ней я буду еще моложе, чем без нее. Теперь я смогу делать все что захочу и не буду думать, что аритмия сведет меня в могилу.

Но дочь, побледнев, беспомощно глядела на него: она не могла удержать слез, струящихся по ее щекам. Она хотела бы, чтобы ее отец был таким, каким он был, когда ей было десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать лет, — сильным и здоровым, когда он и думать не думал ни о старческой немочи, ни о физических недугах. Он тоже хотел быть сильным и здоровым. Он хотел этого даже больше, чем дочь, но в то мгновение он относился к своей беде с большей легкостью, чем она, переполненная горем из-за отцовской болезни. Его охватило желание сказать своей дочери что-то нежное, чтобы отогнать ее страхи, как если бы она снова стала маленькой девочкой, более ранимой и уязвимой, чем он, ее отец.

Он всегда волновался из-за нее, и точно так же он всегда недоумевал, как это у него получилась такая замечательная дочь. Он ничего особенного не предпринимал, чтобы она была именно такой, хотя, может, Феба прилагала к этому какие-то усилия. Но на свете есть такие удивительные люди — просто чудо природы, и ему неслыханно повезло, что одним из таких чудес оказалась его собственная дочь. Он с удивлением взирал на окружающих, поражаясь тому, как горько разочаровываются родители в своих детях (так было с его собственными сыновьями, которые всегда вели себя так, будто ни их собственный, ни чужой опыт их ничему не учил), но затем у него появилось дитя, которое всегда давало всем сто очков вперед. Она была лучшей из лучших, и ему иногда казалось, что все в жизни у него было ошибкой, кроме дочери. Он всегда волновался из-за нее и до сих пор не мог пройти мимо магазина женской одежды, чтобы не вспомнить о Нэнси: он заходил в отдел готового платья, чтобы присмотреть что-нибудь в ее вкусе, с мыслью о том, как ему повезло. Нужно же в чем — то себя реализовать — и он реализовывал себя в ней.

Сейчас он вспоминал то время, когда его дочь была одной из лучших спортсменок в школе. Еще тринадцатилетним подростком она завоевала второе место в беге на длинные дистанции в своей школе для девочек, с легкостью перекрыв две мили. Именно тогда она поняла, что спорт — это та сфера, в которой можно преуспеть. Она прекрасно проявила себя и на других поприщах, но бег был чем-то совершенно иным, и здесь она могла стать звездой. Она даже забросила плавание, перестав посещать бассейн, и каждый день, проснувшись, они с отцом первым делом отправлялись на пробежку, а иногда бегали не только по утрам, но и в сумерках, когда день клонился к вечеру. Они шли бегать в парк, где были только вдвоем, если не считать длинных теней и горящих фонарей. Его дочь добилась успехов, выступая в школьной команде, но однажды во время соревнований, заворачивая на новый круг, она подвернула ногу Страшная боль пронзила ее, и девочка упала на беговую дорожку С ней произошло то, что иногда случается с подростками в период полового созревания, потому что костяк в таком возрасте еще не окончательно сформирован. Такое падение для взрослой женщины закончилось бы растяжением связок, но для Нэнси это обернулось трагедией: сухожилия выдержали, но сместилась берцовая кость. Он вместе с ее тренером стремглав бросился к Нэнси, и они отвезли ее в травмпункт при госпитале. Нэнси, страдающая от сильной боли, была до смерти напугана произошедшим, особенно когда ей сказали, что врачи ничего не могут сделать, что для поправки нужно только время, и что все восстановится само собой. На этом кончилась ее спортивная карьера — не только потому, что на поправку ушло все лето, но и потому, что она вступила в переходный возраст: у нее округлились груди и раздались бедра, и, превратившись из девочки в девушку, она не могла уже бегать с такой скоростью, как в детстве. Неприятностей хватало: она рассталась с бегом не только из-за ноги, а и потому, что изменились ее физические параметры, и плюс ко всему в тот несчастливый год ее родители развелись.

Сидя на больничной койке подле отца, она плакала в его объятиях по многим причинам, а не только потому, что он оставил семью, когда ей было тринадцать лет. Она приезжала к нему на побережье помогать по хозяйству и пыталась делать все что могла как любящая, но рассудительная, благоразумная дочь, чтобы облегчить ему трудности, возникшие после развода, и признаться ему в своих тайных надеждах на родительское примирение, во что в своих вечных фантазиях она верила и надеялась больше половины своей жизни.

— Но ничего уже нельзя изменить. Реальность не переделаешь, — мягко говорил он дочери, гладя ее по спине и по голове и укачивая в своих руках. — Принимай жизнь как она есть. Держись и мужественно принимай ее как она есть. Другого пути нет.

Он сказал ей правду. Теперь он тоже должен был принимать жизнь как она есть. Теперь он вспомнил то, что много лет назад говорил дочери, захлебывающейся от рыданий и потрясенной неожиданным переломом в судьбе, когда они возвращались на такси домой из травмпункта.

Все эти медицинские процедуры и череда госпитализаций подтачивали его уверенность в себе, делали его более уязвимым, чем до выхода на пенсию, заставив остро почувствовать свое одиночество. Даже тишина и спокойствие, которыми он раньше наслаждался, теперь превратились в созданное им самим одиночество, и так как он стал затворником по своей воле, его преследовало ощущение, что он медленно движется к концу. Но вместо того чтобы снова атаковать Манхэттен, он решил противостоять чувству отстранения, возникшему вследствие физических недугов, окунувшись с головой в окружающий мир. Решив быть сильным и активным, он организовал классы живописи для жителей деревни. Занятия он проводил каждую неделю, в два потока: днем для начинающих и вечером — для продолжающих, то есть для тех, кто хоть как-то умел держать кисть в руке.

В каждом классе у него было около десяти учеников — им всем нравилось приходить в его ярко освещенную студию. По правде говоря, занятия живописью были для них лишь предлогом — они приходили в мастерскую по тем же причинам, что и он сам: все они искали живого общения. Все ученики, кроме двоих, были старше своего преподавателя, и хотя они собирались раз в неделю в уютном месте, где всегда царила дружеская, приподнятая атмосфера, разговор неизменно перекидывался на болячки и недомогания или автобиографии, которые с возрастом превратились в истории болезней: результаты анализов были главной темой их бесед, преобладающей над остальными интересами. В его студии человека запоминали не по живописным работам, а по диагнозам.

— Ну как ваш сахар?

— Как давление?

— Что говорит ваш доктор?

— А вы еще не слышали о моем соседе? У него уже задета печень.

Один из учеников приходил на занятия с портативным кислородным баллоном. Другой страдал болезнью Паркинсона, но тем не менее жаждал обучаться живописи. И все его ученики без исключения жаловались — иногда в шутку, иногда всерьез — на потерю памяти. Еще они говорили о том, как быстро летят дни, месяцы, годы, но их жизнь застыла, и они не успевают нестись в ногу со временем. Одному из учеников пришлось прервать занятия, чтобы лечь в больницу. Еще одна из его учениц страдала от болей в спине — иногда она ложилась на пол в углу студии минут на десять-пятнадцать, и только когда боль успокаивалась, вставала, чтобы вернуться за мольберт. После нескольких таких приступов он предложил женщине воспользоваться его спальней: она могла уйти туда и полежать на его кровати, пока приступ не пройдет, — там у него жесткий матрац, и ей там будет удобнее, чем на полу. Однажды, когда ученица ушла в спальню и не выходила оттуда более получаса, он, постучав в дверь и услышав, что она плачет, заглянул внутрь.

Это была худощавая седовласая женщина примерно его возраста, чей облик и мягкий характер напоминали ему Фебу. Звали ее Миллисент Крамер, и она была самой способной из его учеников и к тому же самой аккуратной. Она занималась у него в классе живописи, который он из милосердия называл «продвинутым». Она была единственной из всей группы, кто во время занятий умудрялся не заляпывать краской свои кроссовки. От нее он никогда не слышал того, что постоянно повторяли другие ученики:

— У меня не получается положить краску так, как я хочу.

— В голове у меня все складывается как надо, а на холсте выходит совсем другое.

Ему никогда не нужно было говорить ей:

— Не робейте, не сдерживайте себя.

Он пытался по-доброму относиться ко всем своим ученикам, даже самым безнадежным, обычно это были те самые, кто заявлял:

— Сегодня у меня большой день: ко мне пришло вдохновение.

Когда ему надоедали подобные заявления, он по памяти приводил им слова Чака Клоуза,^[11] которые он услышал в одном из его интервью: «Дилетанты ищут вдохновения, а остальные просто работают». Он не устраивал вводного курса по рисунку, потому что ни один из них не умел рисовать, и в фигуре, изображенной его учениками, начисто отсутствовали бы пропорции и масштаб, и потому, преподав им в самом начале основы техники живописи (как накладывать краску, как выстроить цветовую гамму и так далее) и ознакомив их с различными стилями, он ставил им на стол натюрморт: вазу с цветами, грушу или яблоко, чайную чашку, чтобы они использовали эти предметы в качестве отправного пункта для своих штудий. Он побуждал их искать в себе творческое начало, помогал им расслабиться и накладывать мазки, не зажимая руку, учил их писать без страха. Он велел им не беспокоиться о реальности композиции, ее предметной сути:

— Интерпретируйте ее, — говорил он. — Это творческий акт.

К сожалению, его не всегда понимали правильно, и тогда ему приходилось делать замечания:

— Видите ли, быть может, не стоило делать эту вазу в шесть раз больше чашки.

— Но вы же сами сказали — интерпретировать постановку, — неизменно парировал его ученик, и он, насколько мог мягко и доброжелательно, отвечал:

— Я не хотел бы, чтобы ваша интерпретация заходила так далеко.

Сущим наказанием для него стало желание учеников писать, опираясь исключительно на свое воображение, потому что, кроме творческого энтузиазма и попыток «отпустить себя», оставались еще обязательные темы, которые надо было пройти во время занятий. Иногда случались и досадные недоразумения. К примеру, ученик говорил:

— Я не желаю писать ни цветы, ни фрукты. Я хочу писать абстракции, как вы.

Он хорошо знал, что нет никакого смысла обсуждать картину, которую его неискушенный ученик называл абстракцией, и потому на подобное заявление обычно отвечал:

— Ну и прекрасно. Зачем обращаться ко мне? Вы и так можете делать что хотите.

А когда он ходил по студии между мольбертами, давая советы и правя работы, что входило в его обязанности преподавателя, он вдруг обнаруживал, что ему нечего сказать, когда наталкивался на неумелую абстракцию, и, промычав «продолжайте», двигался дальше. Он скорее пытался превратить занятия живописью в игру, нежели расценивать усилия учеников как серьезный творческий акт, и как бы между прочим цитировал слова Пикассо: «Нужно вернуться в детство, чтобы писать как взрослый». Быть может, теперь, став педагогом, он повторял то, что слышал от своих учителей, когда в юные годы начал заниматься в художественной школе. Он мог проявлять свой профессионализм, только когда подходил к Миллисент и видел, как она работает. Ученица очень быстро делала успехи, и он чувствовал, как она развивает свое природное дарование, совершенствуя врожденные навыки с каждым днем и быстро постигая то, что с трудом давалось остальным, кто затрачивал недели, чтобы добиться хоть какого-нибудь сдвига с мертвой точки. Миллисент была во много раз способнее всей группы: для нее не было проблемой смешать красное и синее на палитре — она добавляла капельку черного или чуточку синего, чтобы изменить оттенок и достичь самобытной колористической гаммы, и ее живописные опыты отличались цельностью в отличие от работ всех остальных, у которых и цветовая гамма и композиция буквально разваливались на части. Он постоянно сталкивался с этой проблемой. Переходя от мольберта к мольберту и, не имея других слов для оценки, он часто произносил что-то вроде: «Ммм… неплохо, неплохо». Миллисент не нуждалась в напоминаниях, типа «не перестарайся», — она чутко улавливала все, что он говорил ей, — от нее не ускользал ни единый намек или подсказка. Ее манера письма скорее была интуитивной, и если ее работы были непохожи на творения других учеников, то причину стоило искать не в стилистическом своеобразии художницы, а в ее восприятии мира. Все прочие ученики нуждались в его руководстве, но по-разному; в целом класс был настроен благожелательно, но любая критика выносилась с трудом: им казалось, что они могут обойтись без помощи своего учителя, и любой, даже самый мягкий упрек приводил к глубокой обиде, как было, например, с одним из его подопечных, бывшим главным директором крупной корпорации. Миллисент никогда не дулась на него — она стала самой любимой его ученицей из всего класса этих доморощенных художников.

Погруженный в раздумья, он сидел на краешке кровати, держа ее за руку. «Когда ты молод, тебя интересует только твоя внешность, оболочка твоего тела. Но, становясь старше, ты начинаешь думать о том, что происходит у тебя внутри, и перестаешь заботиться о том, как ты выглядишь».

— У вас есть с собой лекарство?

— Я уже приняла все что нужно, — ответила Миллисент. — Больше нельзя. Но оно мне не помогает — уже несколько часов прошло, и никакого толку. Мне уже ничто не может помочь. У меня уже было три операции — каждая следующая более сложная, чем предыдущая, и после каждой боль становилась все сильнее. Простите, что я так раскисла. Мне очень жаль. Извините меня.

У изголовья кровати он увидел корсет — Миллисент сняла его, чтобы прилечь. Он состоял из белого пластикового каркаса для поддержки нижнего отдела позвоночника и целой паутины эластичных лямок с зажимами, плотно крепящимися на животе к куску полотна с байковой подкладкой. Хотя ученица оставалась в свободной белой блузе художника, она умудрилась стянуть с себя корсет и пыталась засунуть его подальше от чужих глаз, под подушку, как раз в тот момент, когда он входил в комнату, — вот почему корсет торчал у нее из-под головы, и казалось, его ученица неотвязно думала только об этой вещи во время беседы. Это был стандартный ортопедический корсет, который надевают под нижнее белье прямо на голое тело, и кусочек пластмассы, предохраняющей позвонки, был не более восьми-девяти дюймов в длину, тем не менее он ясно говорил о вечной угрозе болезни и смерти, которая витала над всеми обитателями их роскошного поселения.

— Не хотите ли стакан воды? — спросил он ее. По глазам Миллисент было видно, как трудно ей переносить боль.

— Да, спасибо, — слабым голосом ответила она. — Если вам не трудно.

Ее муж, Джеральд Крамер, был владельцем и редактором еженедельной местной газеты, самой известной в округе, где открыто обсуждалась коррупция муниципального правительства во всех сферах, вдоль и поперек побережья. Он помнил Крамера, чье детство прошло в трущобах соседнего городка Нептун, — тот был крепким лысоватым мужчиной с изрядным самомнением; ходил вперевалочку, предпочитал агрессивную манеру игры в теннис, никогда не проигрывал, имел небольшой самолет «Сессна» и возглавлял дискуссионный центр, где публика собиралась для обсуждения текущих событий раз в неделю, и эти встречи были самым популярным вечерним времяпрепровождением в календаре Старфиш Бич, наравне с показами старых фильмов, которые спонсировало местное общество киноманов. Так продолжалось до тех пор, пока у него не обнаружили рак головного мозга, и с тех пор как он заболел, он мог передвигаться только с помощью жены, которая возила его в кресле-каталке. После выхода на пенсию Крамер все еще имел вид всемогущего босса, посвятившего всю свою жизнь очень важному делу, но последние одиннадцать месяцев перед смертью он впал в прострацию, недоумевая, как это он превратился в полное ничтожество, абсолютно беспомощного инвалида, которого жена возит по улицам в кресле на колесиках, в калеку, который больше не может ударить по теннисному мячу, поднять парус на лодке, водить самолет — не говоря уже о редактировании газеты «Монмаутский горн», — и даже не может отозваться на свое имя. Раньше он обожал эксцентричные выходки — например, любил наряжаться в шикарный смокинг, чтобы отведать эскалоп в местном ресторанчике, пригласив на ужин свою жену, которой уже перевалило за пятьдесят. «А где же еще мне в нем щеголять?» — сердито бурчал он, объясняя всем свою прихоть. Он умел завоевать сердца людей благодаря своей неуемной энергии. После операции его жена, присев на краешек больничной койки, заботливо кормила его с ложечки, а муж, некогда экстравагантный самодур, расхаживавший вперевалочку победитель, еле-еле открывал рот. Многие знали Крамера и восхищались им, когда тот был еще на ногах, а теперь, встречая его на улице, люди здоровались с ним, расспрашивая о здоровье, но часто его жена, качая головой, предупреждала знакомых, что ее муж погружен в задумчивость, но это была не задумчивость, а жалкая пародия на нее, поскольку человек, всегда находившийся в центре событий, теперь пребывал в небытии: он отсутствовал для реального мира, превратившись в полный ноль. Он стал ничем, пустым местом, обездвиженным инвалидом, ждущим благословения, чтобы исчезнуть с лица земли, что является непреложным законом всего сущего.

— Можете полежать здесь, если хотите, — сказал он Миллисент Крамер, после того как она выпила стакан воды.

— Не могу же я лежать все время! — воскликнула она. — Я вообще не могу лежать! Раньше я была такая энергичная, такая активная: если ты жена Джеральда, то тебе нужно было поспевать за ним. Где мы только не были! Для нас не было никаких преград! Мы ездили в Китай, исколесили всю Африку. А теперь я даже до Нью-Йорка не в состоянии добраться, если не наглотаюсь болеутоляющих таблеток. Болезнь крепко взяла меня за жабры. А я не могу принимать эту гадость-у меня от нее голова плывет, как в дурмане. Это просто сводит меня с ума. И пока болеутоляющее не подействует, я мучаюсь от дикой боли. Ах, простите меня, пожалуйста, простите, ради бога. У каждого свой крест. В моей судьбе нет ничего необычного, и мне очень жаль, что я перевалила на вас всю эту ношу. У вас у самого, наверно, болячек хватает.

— А грелка вам не помогает? — спросил он.

— Знаете, что бы мне могло помочь? — сказала Миллисент. — Звук голоса того, кого больше нет. Звук голоса того удивительного человека, которого я любила. Мне кажется, я могла бы справиться со всем этим, будь он рядом со мной. Но без него я ничего не могу. Он никогда в жизни не давал слабину, а потом он заболел раком и быстро сломался. Но я не Джеральд. Я не могу построить войска и бросить их в атаку, как сделал бы Джеральд. У меня на это нет сил. Я не могу больше переносить боль. Я не справляюсь с ней, она пересиливает все. Иногда мне кажется, что я могу потерпеть часик-другой, я приказываю себе забыть про нее, не обращать на нее внимания. Я говорю себе: «Боль — это ерунда. Это — призрак, это просто досадная неприятность. Не давай ей донимать тебя, не позволяй властвовать над тобой. Не иди у нее на поводу, не поддавайся ей. Не реагируй на боль. Не распадайся на части, борись, и ты победишь. Или она тебя, или ты ее — все зависит от тебя!» Я повторяю это себе миллион раз в день, будто это Джеральд мне говорит, а затем мне становится так худо, что я должна лечь на пол где угодно, даже посреди супермаркета, и все эти слова становятся бессмысленными и больше не значат ничего. Ах, простите меня, честное слово, я не хотела. Я ненавижу слезы.

— Я тоже, — утешил он ее, — но все же иногда можно и поплакать.

— Ваша студия так много для меня значила, — всхлипнула Миллисент. — Всю неделю я с нетерпением ждала ваших занятий, будто я маленькая девочка, которая боится пропустить урок, — призналась она, и он заметил, что его ученица смотрит на него с детской доверчивостью. Она была похожа на ребенка, которого он по праву взрослого укладывает в постель, — на мгновение он стал для нее Джеральдом, который может исправить все.

— У вас есть с собой лекарство? — спросил он.

— Я уже утром приняла одну таблетку.

— Примите еще, — посоветовал он ей.

— Много нельзя. А то будет передозировка.

— Понятно. Но все же прошу вас: пожалейте себя. От одной лишней таблетки не будет никакого вреда. Наоборот, вам станет легче. Боль пройдет, и вы сможете вернуться к мольберту. Я помогу вам.

— Мне нужно час полежать, пока она подействует. Занятия уже закончатся.

— Вы можете остаться и поработать, когда все уйдут, я не против. Милости прошу! Где ваше лекарство?

— В кошельке. В студии. Рядом с мольбертом. Там стоит старая коричневая сумка, у нее еще такой потертый ремешок через плечо. А внутри, в сумке, кошелек.

Он принес ей таблетки, и она запила лекарство той водой, что оставалась в стакане. Это был препарат, содержащий опиум, он снимал боль на три-четыре часа — крупная ромбовидная пилюля, приняв которую, она сразу же испытала облегчение, успокоившись в предвкушении краткого избавления от страданий.

С первого момента, когда Миллисент появилась в его классе, он безошибочно угадал в ней былую красоту: она когда-то была очень привлекательной — пока проблемы с больным позвоночником не начали ее старить, предопределив всю оставшуюся жизнь.

— Полежите, пока лекарство не начнет действовать, — сказал он. — А потом присоединяйтесь к классу.

— Мне так неловко из-за всей этой истории, — проговорила она, когда он уходил из комнаты. — Извините меня, пожалуйста. Это все из — за боли. Чувствуешь себя такой несчастной и одинокой. — Здесь мужество снова покинуло ее, и она опять расплакалась, закрыв лицо руками: — Мне так стыдно…

— Ничего постыдного в этом нет.

— Есть, есть, еще как есть! — рыдала Миллисент. — Ты становишься беспомощным и жалким, и тебя все время кто-нибудь должен утешать и ухаживать за тобой.

— Учитывая данные обстоятельства, это никак нельзя назвать постыдным.

— Вы ошибаетесь. Вы просто не знаете. Зависимость, беспомощность, изоляция, страх — это все ужасно и постыдно. Боль заставляет бояться самого себя. Ты уже не такой как все — и это отвратительно. Вот отчего бросает в дрожь.

Ее угнетало то, что делает с людьми старость. Миллисент, не желая признаться в этом, чувствовала себя жалкой, униженной, изуродованной. Но кто не страдал от этих мыслей? На закате лет всех угнетает осознание того, во что они превратились. А он сам? Разве с ним не произошли перемены? Разве он не чувствовал, как убывают его силы, как он теряет свое мужское «я»? Ошибки, промахи, неудачи искорежили его тело, а удары судьбы, обрушившиеся на него как по его собственной, так и по чужой вине, деформировали его личность. Он понял, что именно придавало духовное величие ужасным телесным страданиям Миллисент, в миниатюре отразившимся в его невыразительных переживаниях: это была, конечно, ее непрекращающаяся, никогда не отпускающая боль. Даже фотографии внуков, даже фотографии бабушек и дедушек, развешенные по всему дому, не значили больше ничего: она даже не глядела на них. У нее не осталось ничего, кроме боли.

— Ш-ш-ш, — прошептал он. — Ш-ш-ш, успокойтесь. — И прежде чем вернуться в класс, он на секунду подошел к ее кровати и взял ее за руку. — Подождите, пока таблетка начнет действовать, и возвращайтесь в класс, когда почувствуете, что можете рисовать.

Через десять дней она покончила с собой, приняв лошадиную дозу снотворного.

В конце курса, продолжавшегося двенадцать недель, все его ученики выразили желание заниматься дальше, но он объявил, что у него изменились планы и что он сможет возобновить уроки только следующей осенью, бежав из Нью-Йорка, в качестве нового пристанища он выбрал побережье, так как всегда любил плавать и кататься на волнах, борясь с прибоем, а также потому, что с полоской пляжа в Джерси его связывали счастливые детские воспоминания. Была еще одна причина: даже если Нэнси откажется переехать к нему, он будет жить от нее в часе езды; к тому же водная стихия и свежий воздух всегда благотворно воздействовали на него, следовательно, переезд положительно скажется на его здоровье. В его жизни была теперь только одна женщина — его дочь. Она всегда звонила ему по утрам, перед уходом на работу, но в остальное время его телефон по большей части молчал. Он больше не искал любви сыновей от первого брака: если верить их словам или словам его бывшей жены, их матери, он никогда ничего хорошего для них не сделал, а опровергать эти бесконечные обвинения он уже был не в состоянии, — у сыновей была своя версия распада семьи, и, чтобы противостоять ей, нужно было обладать определенной напористостью, которая давно отсутствовала в его арсенале. Боевой настрой сменился великой печалью. Если он поддавался соблазну скоротать с кем — нибудь вечерок, чтобы не оставаться в полном одиночестве, потом его переполняла еще большая печаль, печаль, смешанная с чувством, что его побили как паршивую собаку.

Рэнди и Лонни заставляли его испытывать чувство вины, и он был не в состоянии объяснить им свой поступок. Он пытался поговорить с сыновьями, когда те были подростками, но они были слишком молоды и сердиты, чтобы понять его. И что они должны были понять? Ему казалась необъяснимой та радость, которую они испытывали, отталкивая отца. Он делал то, что хотел, и они делали то, что хотели. Можно ли было простить их ничем не пробиваемую позицию непрощения? Или смягчить хоть как-то их неприятие отца? Он был одним из миллионов американцев, прошедших через бракоразводный процесс, завершивший распад их семьи. Но разве он поднимал руку на их мать? Разве он поднимал руку на своих сыновей? Разве он не поддерживал материально их мать? Или не поддерживал сыновей? Разве хоть одному из них приходилось выпрашивать у него деньги? Был ли он хоть раз суров с ними? Разве он не делал попыток примирения? Чего можно было избежать? Что нужно было сделать, чтобы они лучше относились кнему? Как было объяснить им, что он не мог оставаться связанным узами брака, что он не мог больше жить с их матерью? Понимали ли они это или нет? К сожалению, нет, и это было печально, печально и для них, и для него самого. Они даже не понимали, что он потерял семью, членами которой они были. Несомненно, были вещи, которых он не понимал. Если даже так, ситуация от этого складывалась не менее печально. Кто мог утверждать, что печаль не витала вокруг и что раскаяние не вызывало разноголосую лавину вопросов, которые он задавал сам себе, пытаясь оправдать свой жизненный путь?

Он ничего не сказал им о череде госпитализаций, опасаясь, что его болезни всколыхнут волну мстительного удовольствия. Он был уверен, что смерть его вызовет бурю ликования — и все потому, что они никогда не вырастут из своих детских воспоминаний о том, что он бросил семью, чтобы жениться во второй раз. И потому, что в конце концов он оставил свою вторую семью, чтобы жениться на красотке — топ-модели, ни больше ни меньше, к тому же на двадцать шесть лет его моложе, которую, по словам Рэнди и Лонни, все, кроме него самого, считали идиоткой, безмозглой дурой и которую он подцепил за несколько дней съемок на Карибах, и она заменила ему всех, кто был с ним прежде, включая их двоих. Это обстоятельство только укрепило представление о нем как о лживом, безответственном, легкомысленном, незрелом человеке, любителе сексуальных авантюр. Он был не отец, не муж, а негодяй. Даже для ангелоподобной Фебы, ради которой он бросил жену и сыновей, он был негодяем. Он для всех них был лишь вконец изолгавшимся, похотливым кобелем. И самым абсурдным для его сыновей стало решение отца уже на склоне лет стать художником, и поскольку он серьезно занялся живописью и писал каждый день, Рэнди придумал для него ироническую кличку — Счастливый Сапожник.^[12]

Он никогда ничего не говорил в ответ, чтобы защитить себя, и не требовал справедливой оценки своих действий. Его третий брак основывался на необузданном желании, вожделении к женщине, которое никогда раньше не владело им с такой силой и не ослепляло его настолько, чтобы в пятьдесят лет играть в игры молодого человека. Он не спал с Фебой последние шесть лет их брака, тем не менее этот факт его интимной жизни не мог служить объяснением развода для его сыновей. Ему казалось, что его опыт семьянина (он был идеальным мужем для Фебы на протяжении целых пятнадцати лет и замечательным отцом для Нэнси в течение тринадцати, хорошим братом для Хоуи и примерным сыном своих родителей с самого рождения) не нуждается в объяснениях. Он полагал, что его карьера (он работал в рекламной компании уже двадцать лет) избавляет его от необходимости давать какие-то объяснения. Он пришел к выводу, что его роль отца Лонни и Рэнди ни в коем случае не требует никаких объяснений.

Тем не менее рассказы о том, как он вел себя всю свою жизнь, были даже не шаржем, а злобной карикатурой на него, пародией на то, кем он никогда не был; они старались умалить, растоптать все его достижения, которые были очевидны для всех остальных. Они лишали его чести и достоинства, преувеличивая недостатки и призывая к благоразумию, которое уже не могло проявляться у него с прежней силой в столь преклонном возрасте. Когда его сыновьям было уже под сорок, в отношениях с отцом они все еще оставались теми детьми, которых он бросил, разведясь с их матерью; они были его детьми, которые по самой своей природе не могли понять, что для каждого человеческого поступка имеется масса объяснений, детьми, которые, став взрослыми, разумными людьми, продолжали вести против него войну, а он не мог выстроить достойной обороны. Сыновья предпочитали, чтобы их отсутствующий отец страдал, и он испытывал муки, дав детям эту власть над собой. Единственное, что ему оставалось, — это страдать из-за своего дурного поступка, и он старался ублажать сыновей как мог: он платил свою дань, разыгрывая идеального отца и покорно принимая их плохо скрываемую ненависть.

Ах вы мерзкие ублюдки! Злобные уроды! Гнусное, поганое дерьмо! Изменилось бы хоть что-нибудь, если я был бы другим и вел себя иначе? Разве я не был бы таким одиноким? Конечно, все бы пошло по-другому. Но я сам виноват в том, что сделал. Теперь мне семьдесят один. И я такой, какой есть. Вот что я натворил и теперь сам должен расхлебывать последствия. Всё. На этом точка. Не убавишь, не прибавишь.

К счастью, все последние годы он поддерживал связь с Хоуи. Его старший брат по достижении шестидесяти лет ушел из компании «Голдман Сакс», так же как и все его коллеги, достигшие пенсионного возраста, за исключением трех — четырех человек из высшего руководства, но к этому времени его состояние насчитывало не менее пятидесяти миллионов. Вскоре он уже входил в совет директоров многочисленных корпораций и в конце концов стал главой совета директоров компании «Проктер энд Гэмбл»,^[13] на которую работал в юности, занимаясь покупкой и продажей ценных бумаг. Когда Хоуи перевалило за семьдесят, он все еще оставался крепким и деятельным мужчиной, готовым пахать без устали с утра до ночи. Он стал консультантом в одной бостонской фирме, специализирующейся на выкупе финансовых компаний, и много путешествовал по миру в поисках очередного контрольного пакета акций. Несмотря на то что Хоуи был очень занятым человеком и на нем лежала огромная ответственность, братья обменивались телефонными звонками раза два в месяц; разговоры по телефону всегда продолжались не менее часа: они вели неторопливую беседу, развлекая друг друга воспоминаниями о детстве, рассказывали смешные эпизоды из школьных лет жизни, обсуждали дни, проведенные в ювелирной лавке отца.

Теперь он неожиданно охладел к Хоуи, и во время беседы ответом на жизнерадостные реплики старшего брата было молчание. Причина была смехотворна. Он возненавидел Хоуи за то, что брат обладал крепким здоровьем. Он возненавидел Хоуи потому, что тот никогда в жизни не лежал в больнице и никогда не болел, а еще потому, что ни по единому участку его тела не прошелся скальпель хирурга и в артериях не торчало шесть металлических эндопротезов. Не было у Хоуи в груди и прибора, регулирующего сердечную деятельность, кардиостимулятора — это слово, когда он его услышал в первый раз из уст кардиолога, показалось ему вполне безобидным, как если бы оно имело отношение к системе велосипедных передач. Он возненавидел брата еще и потому, что они, появившись на свет от одних родителей, были внешне схожи между собой, но Хоуи унаследовал от них физическую силу и здоровье, а ему достались лишь сердечнососудистые болезни. Было смешно и глупо ненавидеть брата: Хоуи был не виноват в том, что судьба наделила его крепким здоровьем; он справедливо радовался тому, что в такие годы пребывает в такой хорошей физической форме. Было глупо ненавидеть брата за то, что он родился таким, а не другим. Раньше его не захлестывала ненависть к Хоуи: академические успехи и спортивные достижения не вызывали у него зависти; он никогда не завидовал старшему брату, думая о своих бывших женах и собственных сыновьях и сравнивая своих отпрысков с четырьмя сыновьями Хоуи, которые всегда с любовью относились к своему отцу; он никогда не завидовал и тому, что у брата была преданная жена, с которой тот прожил около пятидесяти лет, и они всегда оставались близкими друг другу людьми. Он гордился своим крепким, атлетически сложенным братом, который учился в школе на одни пятерки, восхищался им с раннего детства.

Когда он был еще подростком, выказывавшим способности к рисованию, чьим единственным спортивным увлечением было плавание, он безоглядно любил старшего брата и ходил за ним по пятам. Но теперь он ненавидел его, он жестоко ревновал и завидовал ему: в мыслях все его существо бунтовало против Хоуи, потому что брат обладал здоровьем и фантастическим жизнелюбием. Хотя в разговорах по телефону он подавлял в себе все иррациональные, ничем не оправданные вспышки ненависти, зреющей в его сознании, звонки друг другу за последние месяцы становились все реже, а беседы — короче, так что в итоге братья практически совсем перестали общаться.

Он не мог долго злиться на брата, желать ему зла: он завидовал ему, но не хотел, чтобы Хоуи потерял здоровье — это не помогло бы ему восстановить свое собственное. Ничто не могло помочь ему восстановить здоровье, вернуть молодость и укрепить талант. Впадая в бешенство, он в своих безумных рассуждениях доходил до абсурда, начиная думать, что отличное самочувствие Хоуи напрямую связано с его собственной немощью, хотя в глубине души понимал, что это далеко не так, поскольку, как все цивилизованные люди, ясно понимал, что равенство существует только как абстрактная идея, а в жизни у каждого своя судьба. Он снова вспомнил историю с острым аппендицитом, когда психоаналитик бойко приписал его недомогание жестокой зависти: в ту пору он, сын любящих родителей, был еще не знаком с такими чувствами, как зависть и ревность, и не думал, что счастье можно обрести, получив то, чем владеют другие. Но теперь он многое понял; в преклонном возрасте он открыл для себя то эмоциональное состояние, которое отнимает у завистника спокойствие и, что еще хуже, реальное восприятие жизни. Он ненавидел Хоуи за тот дар, который преподнесла ему природа, считая себя обделенным: ведь он тоже мог бы обладать тем, что имел его брат.

Внезапно он понял, что терпеть не может своего брата: он ненавидел его такой же примитивной, инстинктивной ненавистью, какую видел в глазах своих сыновей.

Он надеялся, что в его классе живописи появится женщина, которая сможет его заинтересовать, — это была одна из причин, по которой он стал преподавать в группах для взрослых. Он не мыслил себе существования под одной крышей с какой-нибудь малопривлекательной вдовой, приблизительно такого же возраста, как он сам, а пышущие здоровьем, крепкие молодые женщины с роскошными формами и каскадом блестящих на солнце волос, совершающие утреннюю пробежку в парке, неслись по дорожке мимо него. Ему казалось, что они были в сто раз красивее девушек в пору его юности, но у них хватало здравого смысла не останавливаться, чтобы поболтать с ним, и они лишь приветствовали его дежурной, ничего не значащей улыбкой. Он провожал их взглядом — смотреть на них было сплошное удовольствие, но это удовольствие было горьким для него, потому что, в душе испытывая к ним нежность, он одновременно погружался в уныние и печаль, которую еще более усиливало непереносимое чувство одиночества. Да, он сам выбрал свою судьбу, предпочтя остаться одному, но он не желал, чтобы это одиночество сделалось непереносимым. Самое скверное в чувстве одиночества то, что тебе нужно бороться с ним, иначе ты погибнешь. Тебе нужно работать над собой, обуздывая горестные мысли, надо заставить себя не думать о былом, не оглядываться назад, жадно вспоминая наполненное событиями прошлое.

И к тому же ему надоела живопись. Многие годы он мечтал о том, как выйдет на пенсию и наконец у него появится свободное время, чтобы писать картины, время для себя, когда никто ему не будет мешать. Так, наверно, думали тысячи тысяч постановщиков, которые зарабатывали себе на хлеб, трудясь с утра до ночи в рекламных агентствах. Переехав на побережье, он начал писать каждый день, но вскоре это занятие ему прискучило. Вначале он чувствовал подъем и воодушевление, но он потерпел фиаско: занятия живописью не могли заполнить целиком всю его оставшуюся жизнь. Идеи иссякли. Каждая следующая картина была похожа на предыдущую. Его яркие, красочные абстракции с успехом выставлялись на вернисажах местных художников из Старфиш Бич, и три его работы были не только вывешены в художественной галерее ближайшего городка, охотно посещаемой туристами, но и проданы завсегдатаям этого заведения. Но с тех пор прошло уже более двух лет. Теперь ему нечего было предъявить. Он исчерпал себя. Как художник он, вероятнее всего, навсегда останется не более чем «счастливым сапожником», как саркастически называл его один из сыновей. Он писал — будто живопись была для него священнодействием сродни заклинанию, изгнанию злых духов. Но каких духов он собирался изгнать? Духов древнего как мир самообмана? Или же он бросился в живопись как в пропасть, чтобы забыть о том, что ты рожден жить, но вместо этого тебе уготована смерть? Внезапно его озарило, что он затерялся в пустоте, что двусложное слово «ничто» и есть пустота, в которой он плывет в никуда, — и душу его начал заполнять ледяной ужас. Ничего нельзя добиться, если ничем не рисковать, думал он, все, абсолютно все имеет оборотную сторону, даже если ты пишешь дурацкие абстракции.

Как-то Нэнси спросила его о работе, и он объяснил дочери, что страдает «необратимой эстетической вазэктомией».^[14]

— Ну что-нибудь должно поставить тебя на ноги, — парировала она со смехом, понимая отцовскую шутливую гиперболу. Нэнси всегда светилась добротой, унаследованной от матери: она не могла оставаться равнодушной к чужим бедам, особенно если кто-нибудь нуждался в ее помощи; она обладала редкими душевными качествами, проявляемыми ежедневно, ежечасно, а он катастрофически недооценивал ее порывы, отстраняясь от дочернего тепла, даже не осознавая, как трудно будет ему впоследствии обходиться без него.

— Мне уже ничего не поможет, — отвечал он. — Вот почему я так и не стал художником. У меня от занятий живописью неприятный привкус во рту.

— Знаешь, почему ты не стал художником? — задала вопрос Нэнси. — Да потому, что у тебя всегда была семья. Жены, дети, куча голодных ртов, которых всегда нужно было кормить. На тебе лежала большая ответственность.

— Я не стал художником потому, что я — не художник. И никогда не был художником. Ни тогда, ни сейчас.

— Ох, папа…

— Нет, ты дослушай… Я всю жизнь занимался мазней, понапрасну тратя время.

— Ты сейчас просто не в духе. Не надо себя унижать, ведь ты знаешь, что это не так. И я знаю, что это не так. Твои картины развешаны у меня по всему дому, и я клянусь, что никогда не считала мазней то, что ты делаешь. Ко мне приходят друзья, знакомые, смотрят на твои картины и спрашивают, чья это работа. Они интересуются твоими работами, обращают на них внимание. Они спрашивают, жив ли художник.

— Ну и что ты им отвечаешь?

— А теперь слушай меня внимательно: еще никто, ни разу не сказал мне, что твои картины — никчемная мазня. Люди ценят твои работы.

И смотрят на них как на прекрасное произведение искусства. И конечно же я говорю им, что ты живой, еще какой живой! — сказала Нэнси со смехом, и у него будто камень с души упал: в его семьдесят лет на него снова накатила волна любви к своей маленькой девочке. — Я всем говорю, что это мой отец написал все эти картины и что я ужасно горжусь тобой.

— Приятно слышать, детка.

— У меня там целая галерея твоих работ.

— Отлично! Твои слова — просто бальзам на сердце.

— Ты сейчас подавлен, мне это совершенно ясно. Ты — прекрасный художник. Я знаю о чем говорю. Если кому-либо на всем белом свете и дано право судить, какой ты художник, то это мне, твоей дочери.

И это после всего, что он сделал, бросив ее и предав Фебу! Она все еще хотела гордиться своим отцом, восхищаться им! Она была такой уже лет в десять — чистая, благоразумная девочка, единственным недостатком которой была безграничная щедрость. Его дочь, не причиняя никому вреда, всегда пыталась спрятаться от несчастья: она не желала видеть дурных поступков близких ей людей, закрывая глаза на чужие ошибки и искупая их своей переливающейся через край любовью. Она складывала скирдами прощение, будто сгребала сено, и неизбежно сама себе причиняла вред, глядя на мир сквозь розовые очки, как было в случае с одним сопляком, самодовольным хлыщом, в которого она сначала влюбилась, а потом вышла за него замуж.

— И не только я так думаю, пап. Так считают все, кто бывает у нас дома. Ко мне приходили разные няньки на собеседование, потому что Молли больше не может сидеть с детьми. Ну вот, на днях я разговаривала с одной замечательной девушкой, на которой решила остановиться. Ее зовут Таня, и она студентка, хочет немного подработать. Она состоит в Студенческой лиге художников, как и ты когда-то, — так она просто глаз не могла оторвать от картины, которая висит у меня в гостиной над сервантом, — такая желтенькая, ну, ты знаешь, о чем я говорю.

— Знаю.

— Она не могла от нее глаз отвести. Желто — черная. Это просто потрясающе. Я ей задаю вопросы, а она уставилась на полотно над сервантом и стоит. Она спрашивала меня, кто и когда написал эту вещь и где мне удалось ее купить. В твоих картинах есть что-то необыкновенно притягательное.

— Ты мне льстишь, дорогая.

— Нет, я честно говорю тебе все как есть.

— Спасибо.

— Ты еще вернешься к творчеству. Все будет как прежде. Живопись — это не то, что можно бросить просто так. К тебе все вернется. А пока отдыхай, наслаждайся жизнью. Ты живешь в таком прекрасном месте! Просто имей терпение. Дай себе время. Талант не исчезает бесследно. А пока радуйся, что стоят прекрасные дни, гуляй в свое удовольствие, ходи по берегу и любуйся океаном. Ничего у тебя не пропало и ничего не изменилось.

Как ни странно, ее слова оказались большим утешением для него, и все же он ни на секунду не поверил в то, что говорила ему дочь. Но желание выслушать слова утешения — уже великая вещь, особенно если утешение исходит от дочери, которая непонятно почему — быть может, по сверхъестественным причинам — все еще любит тебя.

— Я больше не катаюсь на волнах.

— Как это?

Рядом с ним была одна лишь Нэнси, но он почувствовал всю унизительность своего признания.

— Из-за волн. Потерял уверенность.

— Можно плавать и в бассейне.

— Можно.

— Ну и хорошо. Плавай в бассейне.

Он стал расспрашивать ее о близнецах, думая о том, что было бы, если бы он все еще жил с Фебой, если бы Феба сейчас была с ним, если бы только Нэнси не приходилось работать на износ, чтобы обихаживать отца в отсутствие преданной жены, если б только он не обижал Фебу, причиняя ей зло, если б только он не лгал! Ах, если б она не сказала ему: «Я никогда в жизни не смогу поверить тебе, потому что ты не умеешь говорить правду».

Это началось, когда ему было уже около пятидесяти. Молодые женщины были повсюду: и подружки фотографов, и секретарши, и стилисты, и модели, и сотрудницы рекламного агентства — толпы женщин, с которыми он и работал, и путешествовал, и приглашал на обед. Но самым удивительным было не то, что это вообще случилось, — он сделал это открытие, будучи еще «чьим-то мужем», — а то, что это случилось с ним так поздно, спустя годы после того, как страсть в браке давным-давно угасла. Она была прелестной темноволосой девушкой лет девятнадцати, которую он взял на место секретарши, и не прошло и двух недель, как он, едва успев расстегнуть ширинку, взял ее прямо на полу своего кабинета; она, даже не раздевшись, стояла перед ним на коленях, повернувшись к нему задом. Нельзя сказать, что он овладел ею насильно, но она была немало удивлена его поступком, как, впрочем, и он сам, не ожидавший от себя такой прыти, поскольку в ту пору еще ничем особенным не выделялся, полагая, что живет по общепринятым нормам и его поведение мало чем отличается от поведения всех прочих людей. Он вошел в нее легко, потому что внутри она была теплой и влажной, и в экстремальных условиях они быстро достигли сильного оргазма. Одним утром, когда она, еле успев подняться с пола, села за конторку в приемной, а он, поправляя одежду, все еще стоял посреди своего офиса с пылающим от возбуждения лицом, двери открылись и в кабинет вошел его босс, Кларенс, вице-президент компании, руководитель группы менеджмента и исполнительный директор их фирмы.

— А дом у нее есть? — спросил его Кларенс.

— Я не знаю, — ответил он, — наверно, да.

— Вот и ходи к ней домой, — сурово отрезал босс и вышел вон.

Но они уже не могли остановиться — они продолжали заниматься любовью день за днем и в том же месте, где начали, несмотря на то, что риск был подобен выступлению гимнастов на трапеции под куполом цирка и они оба могли все потерять. Весь день они находились так близко друг от друга, что остановиться было невозможно. Они думали только об одном: как она встанет на колени посреди его кабинета, а он, задрав ей юбку и схватив ее за волосы, стащит с нее трусики и войдет в нее со всем неистовством мужской силы, пренебрегая опасностью и не думая о том, что их могут застукать.

Вскоре он уехал на съемки в Гренаду. Он руководил проектом и вместе с приглашенным фотографом занимался кастингом: ему нужно было отобрать десять девушек для рекламы полотенец — предполагалось, что они будут позировать перед камерой на фоне небольшого озера в тропическом лесу. Каждую модель собирались облачить в короткую тунику, а на голове у каждой девушки, как будто она только что помыла голову, должен был красоваться тюрбан, скрученный из полотенца заказчика. После того как все обо всем договорились и идея была одобрена начальством, он сел в самолет, выбрав местечко, где бы ему никто не мешал, подальше от остальных, чтобы во время полета спокойно почитать и немного вздремнуть.

Самолет совершил посадку на Карибах, и он, спустившись на землю, отправился в зал ожидания; оглядевшись по сторонам, он увидел девушек, приглашенных для съемки, и, поприветствовав их, повел всех к другому самолету, поменьше, на котором они довольно быстро долетели до пункта назначения, где всю группу уже поджидало несколько автомобилей, и он, выбрав одну из малолитражек, напоминавших джип, сел в нее вместе с одной из моделей, приглянувшихся ему больше других еще в тот день, когда он проводил отбор и нанимал девушек на работу. Она оказалась единственной иностранкой из всей компании молоденьких американок, приглашенных на съемки, — датчанка по имени Мерете, и ей уже минуло двадцать четыре года — по возрасту она была самой старшей: всем остальным едва исполнилось восемнадцать-девятнадцать. Кто-то сидел за рулем, Мерете устроилась посередине, а он оказался сбоку, у окна. Уже наступила ночь, и на улице было очень темно. Они сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу, и он обнимал ее за плечи. Не успела машина тронуться с места, как его большой палец оказался у нее во рту, и он, сам не понимая, что происходит, подверг новому испытанию свой брак. Тот юный романтик, который когда-то решил ни за что на свете не жить двойной жизнью, теперь будто разрубил себя пополам.

Они прибыли в отель, и он пошел к себе в номер, где большую часть ночи провел без сна, думая о Мерете. На следующее утро, когда они встретились, она сказала ему: «А я вас ждала». Все произошло очень быстро, и роман был бурным. Весь день они снимали рекламный ролик у озера, затерявшегося в глубине леса, и работали до ночи не покладая рук, а когда вернулись назад, он выяснил, что подружка фотографа, которой тоже нашлась работа на съемках благодаря его хлопотам, сняла для него отдельный домик на берегу, и поскольку этот коттедж теперь принадлежал только ему, он тотчас же выехал из отеля; Мерете присоединилась к нему, и они вместе провели три счастливых дня у самой воды. По утрам, когда он, наплававшись в море, возвращался на берег, Мерете, на которой не было ничего, кроме полоски трусиков от купального костюма, ждала его на веранде. Они сразу же бросались в объятия друг другу, пока кожа его еще была влажной после долгого купания. В первые два дня он делал нерешительные движения, желая совокупиться с ней сзади, но, сдерживая себя, лишь поглаживал пальцами ее маленькие ягодицы, и в конце концов не выдержав, она сказала ему: «Если тебе так нравится моя маленькая дырочка, что тебя останавливает?»

Конечно же, он встречался с ней и по возвращении в Нью-Йорк. Каждый день, когда Мерете не была занята, он заходил к ней домой во время обеденного перерыва. И вот как-то, одним воскресным днем, прогуливаясь с Фебой и Нэнси по Третьей авеню, он случайно увидел Мерете, идущую по другой стороне улицы: она, распрямив плечи, двигалась легко и свободно — ее летящая походка, напоминающая движения сомнамбулы, всегда заставляла его обмирать; она шла по улице с уверенностью дикого зверя, будто она, Мерете Есперсен из Копенгагена, пересекала саванну Серенгети, как и тысячи африканских антилоп, пасущихся на необъятных просторах Национального парка, хотя на самом деле она всего лишь подходила к светофору на углу Семьдесят второй стрит, держа пакет с продуктами в руках. В то время от моделей еще не требовалось, чтобы они были худыми, как щепки, и задолго до того, как он приметил ее летящую походку и оценил копну золотых волос, ниспадающих до середины спины, он понял, что она — настоящее сокровище, которым должен владеть только он один; она была для него наградой, добычей белого охотника, который оценил ее тяжелые груди, скрывающиеся под легкой тканью блузки, и бугорок пониже спины с маленькой дырочкой, обещавшей ему неземное блаженство. Он не выказал ни страха, ни возбуждения, когда увидел Мерете, но, почувствовав странное томление, накатившее на него как болезнь, и, покончив с делами, сразу же отправился искать телефон, чтобы позвонить ей и поговорить наедине, — мысль о телефоне преследовала его весь остаток дня. То, что происходило с ним, никак не напоминало жажду обладания секретаршей на полу кабинета. Тогда он просто испытывал превосходство над всем ее существом — его влекла неодолимая сила сродни инстинкту выживания, с которым нельзя было не считаться. Роман с Мерете оказался самым рискованным предприятием в его жизни, самым бурным приключением; эта страсть, как он смутно начал осознавать, могла превратиться в ураган, сметающий все на своем пути. Только по прошествии многих лет ему пришло в голову, что в пятьдесят лет было смешно впадать в заблуждение, думая, что можно найти убежище — маленькую дырочку, которая заменит ему все остальное в жизни.

Несколько месяцев спустя он решил слетать в Париж, чтобы повидаться с Мерете.

Его возлюбленную пригласили работать в Европу на полтора месяца, и хотя они тайно беседовали по телефону не менее трех раз в день, переговоры не могли утолить желание, снедающее их обоих. Ровно за неделю до той субботы, когда они с женой должны были на машине съездить в Нью-Гемпшир, чтобы забрать Нэнси из летнего лагеря, он сообщил Фебе, что ему нужно на выходные слетать в Париж, чтобы присутствовать на очередных съемках. Он должен уехать в четверг вечером и вернуться в понедельник утром. Он объяснил, что с ним едет Эзра Поллок, их финансовый директор, и в Европе их уже будет ждать съемочная группа. Он знал, что Поллока не будет в городе до Дня труда,^[15] поскольку Эз собирался провести несколько дней с семьей на крохотном острове в океане, в нескольких милях от южной части Фрипорта, штат Мэн, в зоне, где нет сотовой связи, — местечко это было настолько удаленным от цивилизации, что там можно было даже наблюдать за тюленями, мирно дремлющими на уступах соседнего каменистого островка. Он дал Фебе телефон своего отеля в Париже и, десяток раз за день перебрав все возможности быть изобличенным в измене, решил, что особого риска нет, так что они с Мерете спокойно могут провести долгий уик-энд в самой знаменитой столице любовников. К его удивлению, у Фебы не возникло никаких подозрений и она с готовностью вызвалась забрать Нэнси сама. Жена его заранее радовалась долгожданной встрече с дочерью после летних каникул, и он точно так же сгорал от нетерпения, предвкушая отдых с Мерете после полуторамесячной разлуки; итак, он улетел в Париж в четверг вечером, мечтая о сладкой маленькой дырочке пониже спины, и, вожделея, представлял, как его подруге понравится то, что он будет проделывать с ней. Да, в своем воображении он видел только эту маленькую дырочку и весь долгий путь через Атлантику на самолете «Эйр Франс» не мог думать ни о чем другом.

К сожалению, ему не повезло с погодой. Сильные ветры продували Европу насквозь, из-за штормового предупреждения все воскресенье и весь понедельник аэродромы были закрыты. Два дня он проторчал в аэропорту «Шарль де Голль» вместе с Мерете, которая пришла проводить его, чтобы поцеловать его на прощание, но когда им окончательно стало ясно, что как минимум до вторника никаких рейсов не будет, они взяли такси и поехали обратно на рю де Боз Ар, в роскошную постель Мерете в отеле на левом берегу Сены, где им удалось снова заказать тот же номер с зеркалами из дымчатого стекла. Во время ежевечерней прогулки по Парижу на такси они бесстыдно разыгрывали одну и ту же маленькую сценку, где все происходило как бы случайно, будто в первый раз: положив руку ей на колено, он ждал, пока она раздвинет ноги, чтобы можно было проникнуть под подол ее шелкового платья: внизу на ней не было ничего, кроме узенькой полоски дорогого белья, и он, войдя внутрь, пальцами гладил ее плоть, пока она, устроившись поудобнее и высунув голову в окно, небрежно разглядывала мелькавшие мимо витрины магазинов, а он, откинувшись на спинку сиденья, тоже делал вид, что его не интересует ничего, кроме дороги; всю поездку она продолжала вести себя так, будто ничего не происходит, будто никто даже и не думал прикасаться к ней, — она изображала полное равнодушие, даже когда подступал момент оргазма. Мерете сводила его с ума, доводя его до крайности своим эротизмом. (Прежде чем сесть в такси, они заглянули в маленькую ювелирную лавочку неподалеку от их гостиницы, где торговали антиквариатом, и там он надел ей на шею прелестное украшение: маленький кулон на золотой цепочке, усыпанный бриллиантами и редкостными ярко-зелеными гранатами. Как верный сын своего отца, сведущего в драгоценных камнях, он попросил разрешения посмотреть на ювелирное изделие через лупу с десятикратным увеличением.

— Что ты там хочешь увидеть? — спросила Мерете.

— Я ищу трещинки, сколы, неровность окраски — если я не увижу никаких дефектов под увеличительным стеклом такой мощности, значит, бриллианты эти чистой воды и они безупречны. Видишь? Когда я говорю о камнях, я говорю словами своего отца.

— Но только в этом случае, — возразила Мерете. — Во всех остальных ты говоришь моими словами.

Их постоянно тянуло друг к другу — и пока они гуляли по улицам, и пока поднимались в лифте к себе на этаж, и пока пили кофе в маленькой забегаловке неподалеку от ее квартиры.

— Откуда ты знаешь, как надо держать эту штуку?

— Это называется лупа.

— Откуда ты знаешь, как держать лупу в глазу?

— Меня отец научил. Нужно просто напрячь мышцы вокруг глазницы. Вот-вот, примерно так, как ты делаешь.

— И какого они цвета?

— Голубые. Светло-голубые. В прежние времена такой оттенок считался самым лучшим. Отец говорил, что и до сих пор это самый благородный цвет. Знаешь, что говорил мой отец о бриллиантах? Он говорил, что бриллианты обладают красотой, величием, ценностью, но, кроме того, бриллианты бессмертны. Они остаются навсегда. «Бессмертны» — это слово он любил повторять, будто смаковал его.

— А кто не любит это слово? — поддержала его Мерете.

— А как это будет по-датски?

— Uforgaengelig. Это звучит так же прекрасно и по-датски.

— Мы, наверно, возьмем это, — сообщил он продавщице, которая прекрасно говорила по — английски, но с легким французским акцентом, и та, с таким же легким лукавством обращаясь к юной подруге пожилого джентльмена, заметила:

— Мадмуазель, должно быть, очень счастлива. Unefemmechoyee.^[16]

Цена этой дамской безделушки оказалась не меньше, если не больше стоимости всех товаров ювелирной лавки в Элизабет, если вспомнить те минувшие дни, когда он бегал по поручениям своего отца, чтобы мастер, работавший за станком в крохотной уютной мастерской на Френингхьюсен-авеню примерно в 1942 году, подогнал по размеру для его покупателей стодолларовые обручальные кольца с бриллиантами в четверть или даже в полкарата.)

И теперь, вынув из горячей пещеры липкий и влажный палец, он прикоснулся им к ее губам, а затем, протиснув меж зубов, вложил его в рот Мерете, чтобы она языком ласкала его, и это было напоминанием об их первой встрече, когда они еще не были знакомы друг с другом, а также о том, что они осмелились вытворять друг с другом, совершенно чужие друг другу люди, — он, пятидесятилетний американец, занимающийся рекламой, и она, датчанка, топ-модель двадцати четырех лет, когда они, одурманенные страстью, вместе гуляли в темноте по одному из островов Карибского моря. Это было напоминанием о том, что она принадлежит ему, а он — ей. Это было сродни идолопоклонству.

В отеле его ждала записка: ему звонила Феба и просила оставить для него следующее сообщение: «Немедленно позвони. Твоя мать серьезно больна».

Тотчас же связавшись с домом, он узнал, что в понедельник, в пять часов утра по нью-йоркскому времени, с его восьмидесятилетней матерью случился удар и что надежды практически нет.

Он рассказал Фебе о жутких погодных условиях, из-за которых он не смог вылететь, и в ответ услышал, что его брат Хоуи уже в пути, а отец круглосуточно дежурит у постели умирающей. Он записал номер телефона больничной палаты, где лежала его мать; затем Феба сказала, что как только она повесит трубку, сразу же оправится в Нью-Джерси, чтобы поддержать свекра до прибытия Хоуи. Она не уехала до сих пор лишь потому, что хотела дождаться его звонка.

— Я упустила тебя сегодня утром. Разминулись всего на несколько минут. Когда я позвонила, портье сообщил мне, что «мадам и месье только что отправились в аэропорт».

— Да, — ответил он. — Мы ехали в одном такси с подружкой фотографа.

— Нет, ты ехал в одном такси с двадцатичетырехлетней датчанкой, с которой ты завел роман. Извини, но я не могу больше закрывать на все это глаза. Я закрывала глаза на твои измены, когда ты крутил любовь с секретаршей. Но сейчас дело зашло слишком далеко. Для меня это унизительно. Париж, — проговорила она с отвращением. — Все было спланировано и решено заранее. Билеты и туристическое агентство. Скажи, кто из твоих романтически настроенных приятелей придумал эту пошлую поездку в Париж, чтобы прикрыть твое гнусное и подлое поведение? Ну и где ты ужинаешь со своей пассией? В какие очаровательные французские ресторанчики вы ходите?

— Феба, я не понимаю, о чем ты говоришь. Ты несешь какую-то ахинею. Я вылетаю домой первым же самолетом.

Его мать скончалась за час до его появления в больнице Элизабет. Отец и брат сидели рядом с усопшей: тело ее было прикрыто больничным покрывалом. Он никогда раньше не видел матери на больничной койке, хотя ей не раз приходилось посещать госпитали, где лежал он. У нее, как и у его брата Хоуи, всегда было отменное здоровье. Это она всегда бегала по больницам, утешая и подбадривая тех, кто был заперт в больничных стенах.

— Мы еще не сказали врачам, что она умерла. Мы хотели дождаться тебя, чтобы ты мог в последний раз взглянуть на маму, прежде чем ее увезут, — проговорил Хоуи.

Он увидел контур спящей пожилой женщины, напоминающий горельеф. Он увидел лишь камень — тяжелый могильный камень, надгробие, на котором были высечены следующие слова: «Смерть — это только смерть, и больше ничего».

Он обнял отца, и тот погладил его руку в ответ.

— Так, наверно, лучше. Нам всем было бы тяжело смотреть на нее, понимая, во что она превратилась после удара, если бы ей удалось выжить.

Взяв мать за руку и поднеся ее ладонь к своим губам, он внезапно понял, что за несколько часов потерял двух женщин, которые поддерживали его, вселяя в него силы.

Фебе он лгал и лгал безостановочно — он изолгался вконец, но не получил от этого ни малейшей выгоды. Он сказал жене, что ездил в Париж, чтобы окончательно порвать с Мерете. Он должен был лично объясниться с нею, поговорив с глазу на глаз, — он не виноват, что она работает в Париже.

— Разве ты не спал с нею в гостинице? Разве ты не валялся с ней на одной кровати, пытаясь порвать вашу связь?

— Я не спал с ней. Она плакала по ночам.

— Плакала четыре ночи подряд? Наверно, твоя юная датчанка вся изошла слезами. Даже Гамлет не мог бы столько наплакать.

— Феба, я полетел в Париж, чтобы сказать ей, что все кончено. И действительно, между нами больше ничего нет.

— Что я сделала не так? — спросила Феба. — Зачем тебе нужно было унижать меня? Почему ты хочешь разрушить все, что у нас есть? Неужели наша совместная жизнь была такой ужасной? Наверно, мне лучше было бы смиренно вынести все это, но я не могу. Я никогда раньше не сомневалась в тебе. Я очень редко задавала тебе вопросы, но теперь я не верю ни единому твоему слову. И я никогда больше не смогу верить тебе. Потому что ты не умеешь говорить правду. Да, ты ранил меня, когда завел роман с секретаршей, но я молчала. Ты ведь даже не подозревал, что я в курсе твоих любовных похождений? Скажи, ты знал, что мне все известно, или нет?

— Нет, я этого не знал.

— Это потому, что я скрывала от тебя свои мысли, но, к сожалению, от себя не спрячешься. А теперь ты больно ранил меня своей датчанкой и к тому же унизил ложью. Поэтому отныне я не намерена делать вид, что ничего не происходит. Ты встретил меня, когда я была уже взрослой женщиной, и все эти годы я была тебе верным спутником и другом, во мне ты нашел жену, хорошо понимающую, что такое совместная жизнь. Я избавила тебя от Сесилии, подарила тебе замечательную дочь, изменила всю твою жизнь, а в ответ ты, вместо благодарности за все, что я для тебя сделала, трахаешь какую-то датчанку. Каждый раз, глядя на часы, я думала о том, который час сейчас в Париже и чем ты занят в данную минуту. Я буквально места себе не находила все выходные. Основа брака — это доверие. Разве я не права? Скажи, разве это не так?

Ей достаточно было только произнести имя Сесилии, и в его мозгу мгновенно вспыхнули все гневные обвинительные тирады, которые его первая жена обрушивала на его родителей, и теперь, пятнадцать лет спустя после развода с ней, он к своему ужасу обнаружил, что Сесилия, которую он бросил ради Фебы, оказалась настоящей Кассандрой:^[17] «Мне жаль эту маленькую дурочку, на которую он меня променял, честно, мне искренне жаль эту Крошку Мисс Маффет, мерзкую потаскушку из квакерской семьи!»

— Можно вынести все, — говорила ему Феба. — Даже если доверия больше нет, но есть раскаяние. Тогда вы снова можете стать партнерами и идти вместе по жизни, уже как-то иначе, но у вас все-таки еще есть возможность остаться партнерами. Но ложь… Ложь — это пошло и отвратительно, особенно если она дает тебе власть над другим человеком. Ты будто наблюдаешь за партнером, который действует вслепую, не понимая, что происходит, другими словами, ты постоянно ставишь его в унизительное положение. Ложь — банальная штука, но если обманывают тебя и остаешься в дураках ты сам, это уязвляет до глубины души. Те, кого вы, лжецы, предаете каждую секунду, должны мириться с растущим списком унижений и оскорблений, но наступает момент, когда вы вообще перестаете думать о тех, кому причиняете боль, — так уж у вас получается. Разве я не права? Я уверена, что все лжецы изворотливы и упорны в своей лжи, и, завравшись окончательно, вы начинаете думать, что тот, кого вы обманываете, человек недалекий, с ограниченными умственными способностями. Возможно, вы даже не задумываетесь над тем, что вы непрерывно лжете: вы считаете, что ваша ложь — это акт милосердия по отношению к вашему несчастному бесполому партнеру, чувства которого вы решили пощадить.

Ты, возможно, считаешь, что ложь сродни добродетели и что ты проявляешь милосердие к глупой курице, которая все еще любит тебя. А может, ты просто весь изолгался и в тебе не осталось ничего, кроме этого гребаного вранья да умения раскручивать одну гребаную ложь за другой. Дальше продолжать незачем, — сказала она. — Все это и так хорошо известно. Женившись, мужчина утрачивает свою любовь. Страсти больше нет, а он не может жить без нее. Жена наскучила ему самим фактом своего существования: она всегда под боком, это реальность жизни. Да, любовь прошла, и жена стала намного старше, чем была когда-то, но ей было бы достаточно иметь лишь физическую близость, лежать с ним в одной постели, обнимая его, и чтобы он обнимал ее. Физическая близость, нежность, дружба — вот что значит быть рядом. Но мужчина не желает принимать всего этого. Потому что он не может жить без чего-то особенного. Что ж, теперь тебе придется жить без многого, что у тебя было раньше, мистер. Теперь придется обходиться как-нибудь без всего. Наконец-то ты поймешь, что значит потерять все, что у тебя было. Уйди от меня, оставь меня, пожалуйста. Я больше не могу выносить твое присутствие, не могу играть ту жалкую роль, которую ты отвел мне. Несчастная обманутая жена, впавшая в отчаяние из-за того, что муж бросил ее. Покинутая супруга, снедаемая жестокой ревностью! Ах, как это отвратительно! Просто невыносимо! Я ненавижу тебя за то, что ты сделал со мной. Убирайся отсюда, и чтобы ноги твоей больше не было в этом доме. Я видеть тебя не могу, и особенно противно мне смотреть в глаза распутника с постной миной на лице. Я не собираюсь отпускать тебе грехи, и нет тебе прощения. Я не игрушка и не позволю тебе так обращаться со мной! Пожалуйста, уходи! Оставь меня в покое!

— Феба…

— Нет. Как ты смеешь после всего этого произносить мое имя?

Все эти сцены действительно стары как мир и не нуждаются в продолжении.

Феба вышвырнула его вон на следующий же день после похорон матери, и вскоре они развелись, уладив все финансовые вопросы, а поскольку он не знал, что делать и как разобраться со всем, что натворил, и понимал, что именно на нем лежит ответственность за происшедшее, он, желая хоть как-то реабилитировать себя в глазах Нэнси, несколькими месяцами позже женился на Мерете.

Поскольку он разрушил свою жизнь, бросив все, что имел, из-за юной датчанки вполовину моложе его, ему казалось логичным завершить начатое, кардинально решив проблему и снова расставив все по своим местам, — и в результате он сделал ее своею третьей женой; но он никогда не проявлял благоразумия как женатый мужчина и либо начинал флиртовать с какой-нибудь девчонкой, либо влюблялся в женщин, которые были связаны узами брака. Очень скоро он обнаружил, что Мерете была не только маленькой дырочкой — она была чем-то большим, а возможно, и чем-то меньшим. Он выяснил, что жена его не в состоянии думать ни о чем: мысли у нее разбегались как блохи, и она вечно колебалась, не в состоянии принять хоть какое — то решение. Он узнал истинные размеры ее тщеславия, хотя ей было чуть больше двадцати, и ее страх перед старением. Он узнал, что у Мерете сложности с получением грин-карты и что у нее в полном беспорядке дела с Внутренней налоговой службой США, поскольку она уже много лет не удосуживаласьподать декларацию о доходах. А когда ему срочно потребовалась операция на сердце, поскольку у него возникли проблемы с сосудами, он увидел ее страх перед болезнью и полную беспомощность перед лицом опасности. Слишком поздно он понял, что вся ее смелость проявлялась исключительно в сексуальности и что все другие ее качества были подавлены эротизмом, в этом-то и заключалась их необыкновенная, ошеломляющая близость. Он променял лучшую на свете жену на другую; вместо верного друга и помощницы рядом с ним теперь была женщина, которая пасовала при малейших трудностях. Но сразу после скандала ему казалось, что женитьба на Мерете — это самый простой способ скрыть свое преступление.

Его терзало ничегонеделанье: он уже давно ничего не писал. С утра он совершал часовую прогулку, после полудня минут двадцать уделял упражнениям с легкими гантелями, а потом, стараясь не делать резких взмахов руками, полчаса плавал в бассейне — такой режим был прописан ему кардиологом, — но на этом все и заканчивалось, поскольку никакие иные события не наполняли его жизнь. Сколько часов можно убить, глядя на океан, даже если ты любил его с раннего детства? Сколько можно смотреть на приливы и отливы, не вспоминая, как всякий, кто попадает под магию прибоя, что жизнь случайно, бесцельно и неожиданно была дана ему, и дана ему лишь однажды, по неизвестной и неосознаваемой им причине? По вечерам он отправлялся на машине в рыбную лавку, прилепившуюся к уступу скалы, чтобы на заднем дворе, обращенном к океанскому побережью, поужинать жареной морской рыбой и, сидя за столиком, понаблюдать, как лодки проплывают под старым мостом и уходят далеко в океан, но иногда он сначала останавливался в городке, где он с семьей некогда отдыхал во время летних каникул. Он выходил из машины, оставив ее у прогулочной зоны, идущей вдоль океана, и шел дальше пешком по деревянному настилу; потом садился на одну из скамеек, откуда были видны и пляж, и море — его широко раскинувшиеся, вечно меняющиеся просторы, которые меж тем совершенно не изменились с тех пор, когда он был еще худым как жердь парнишкой, сражавшимся с водной стихией. Вот здесь стояла скамейка, на которой они сиживали с родителями, с бабушкой и дедушкой по вечерам, чтобы подышать свежим морским воздухом, а потом прогуливались вдоль берега вместе с друзьями или соседями, наслаждаясь легким ветерком, дующим с моря; а вот тот пляж, где они всей семьей устраивали пикники и загорали, раскинувшись на песке; это тут он купался вместе с Хоуи и компанией мальчишек, хотя с тех пор полоса пляжа стала в два раза шире благодаря пожеланиям общественности (армия помогла воплотить этот проект в жизнь). Хотя песка и стало в два раза больше, все же это был его пляж, и он всегда погружал его в воронку воспоминаний, которая поглощала все его существо, когда он в мыслях уносился к лучшим дням своего детства. Но сколько можно вспоминать счастливые моменты из детства? Как насчет самых счастливых дней старости? Или, быть может, счастливые дни старости и заключаются в воспоминаниях о счастливом детстве, жажде снова вернуться в то время, когда его тело было подтянутым и прямым как стрела и он катался на волнах прибоя, бросаясь в воду с того места, где теперь находится прогулочная зона; сдвинув ладошки и лодочкой сложив худые руки, он, долговязый костлявый подросток, нырял в стихию, и, погрузившись в океан, катался на волнах до тех пор, пока его не выкидывало к прибрежной полосе песка, где грудную клетку царапала острая угловатая галька, зазубренные края раскрывшихся ракушек и раздробленные осколки панцирей других морских животных, прибитых волной к берегу, и он, вскочив на ноги, быстро поворачивался и шлепал обратно в океан по отмели, пока вода не доставала ему до колен, а потом, заходя поглубже, бросался в волны с головой и яростно начинал плыть в сторону вздымающихся гребней волн, в надвигающуюся на него зеленую Атлантику, безостановочно накатывающую на него вал за валом как непреложный факт ближайшего будущего, и если ему везло, ему удавалось поймать большую волну и потом взлететь на следующей, а затем и еще на одном гребне, и еще, и еще, пока косые лучи заходящего солнца, игравшие на воде, не напоминали ему о том, что пора домой. Переполненный исступленным восторгом после целого дня бессмысленной борьбы со стихией, он был настолько одурманен солью и запахом морской воды, что готов был зубами вырвать из себя кусок мяса и с наслаждением впиться в сочную плоть, чтобы ощутить в себе живое существо.

Стараясь наступать только на пятки, он торопливо пересек раскаленную от солнца асфальтовую дорожку и, дойдя до своего жилища, направился прямо к разместившейся во дворе душевой кабинке с пропитанными влагой фанерными стенками; там он сбросил с себя костюм, в который забился песок, и подставил голову под холодную струю воды. Ни спокойствие могучего, рокочущего прибоя, ни «суровое» испытание ходьбой по раскаленному асфальту, ни судорожное обмирание от колючих струй ледяного душа, ни благословенная отрада возрождения, даруемая крепкими мускулами и подтянутым телом, ни загорелая шоколадная кожа, на которой оставалась только одна белая отметина — шрам от вырезанной грыжи, который незаметно скрывался в паховой складке, больше не имели значения: ничего не осталось от тех августовских дней, когда были уничтожены немецкие подводные лодки и можно было уже не тревожиться из-за утонувших моряков, — теперь вся картина стала ему кристально ясной. Ничего не осталось и от его идеальной физической формы — у него были все основания считать это неоспоримым фактом. после обеда он вернулся домой: ему захотелось устроиться в каком-нибудь укромном уголке и что-нибудь почитать. У него была хорошая подборка альбомов по искусству — громоздких фолиантов, которыми он уставил одну из стен своей мастерской; изучая живопись, он собирал библиотеку всю жизнь, но сейчас, сидя в кресле и перелистывая страницы в одном из альбомов, он почувствовал всю нелепость своего положения. Иллюзии, как он вдруг осознал, теперь перестали властвовать над ним, поэтому пухлые альбомы по искусству только усиливали его чувство беспомощности, как бы подчеркивая, что он всего лишь жалкий, нелепый дилетант, и сейчас перед ним раскрылась вся тщета его намерений, которым он, уйдя на пенсию, посвятил все свое свободное время.

Стараясь проводить больше времени с обитателями Старфиш Бич, он в конце концов понял, что они невыносимы. В отличие от него, соседи с удовольствием вели друг с другом нескончаемые беседы, вертевшиеся исключительно вокруг их внуков и внучек, в существовании которых они видели смысл своего существования. Случайно попав в компанию соседей, он иногда испытывал острое чувство одиночества в самой его чистой и изощренной форме. Даже самые умные, самые интеллигентные жители его деревушки были ему неинтересны: одной беседы с ними ему хватало надолго, и больше его не тянуло встречаться с ними. Многие из пожилых пар, переехавших в это место, состояли в браке уже несколько десятков лет, и супругов, казалось, вполне устраивали те отблески семейного счастья, которые оставались еще в их теперешней жизни: старики были настолько привязаны друг к другу, что ему лишь изредка удавалось вытащить на обед какого-нибудь пожилого джентльмена без его жены. С какой бы тоской ни глядел он на такие пары, попадавшиеся ему на глаза с наступлением сумерек или воскресным утром, на неделе оставались еще и другие дни и часы; но даже впадая в жуткую меланхолию, он понимал, что такая жизнь не для него. Он приходил к выводу, что совершенно напрасно переехал в это место и что такое общество мало ему подходит. Он зачем-то решился сменить место жительства и обстановку, когда на самом деле он должен был сидеть на одном месте, прочно пустив корни, как это делают все в его возрасте, и, как и прежде, заниматься своим делом, возглавляя художественный отдел в своем агентстве.

Его всегда привлекала стабильность, но не застой. А здесь было болото. Здесь он не находил никакого утешения, здесь была пустота под видом успокоения, и не было никакого пути назад, к тому, что осталось за спиной. Им постоянно владело чувство «инакости» — «инакость» было словечком из его лексикона для определения собственного теперешнего бытия; этот термин был незнаком ему, пока его ученица, Миллисент Крамер, не употребила его, описывая свое состояние, и тогда это непривычное сочетание звуков резануло ему слух. Теперь ничто на свете не вызывало у него любопытства, и ничто на свете не могло удовлетворить его: ни его занятия живописью, ни семья, ни соседи, ни даже молодые женщины, утром проходящие мимо него по деревянному настилу вдоль океана. О боже, думал он, ведь когда-то я был человеком! Вокруг меня кипела жизнь! И я был полон сил и энергии! Все! Никакой больше «инакости»! Был же и я когда-то живым человеческим существом!

Во время прогулок ему постоянно встречалась одна девушка, и, когда она пробегала мимо, он всегда приветствовал ее; и вот однажды утром он специально вышел поздороваться с ней. На бегу она всегда улыбалась ему, махнув рукой в ответ, а он оставался на месте, покинутый и одинокий, — ему оставалось лишь с печалью смотреть ей вслед. Но на этот раз он нарочно остановил ее.

— Мисс! — крикнул он. — Мисс, я хотел бы поговорить с вами!

И вместо того чтобы отрицательно покачать головой и бросить: «Я сейчас не могу» (как он предполагал), она развернулась и трусцой поспешила обратно, возвращаясь к тому месту, где он ждал ее. Она, вся мокрая от пота, остановилась в полуметре от него, положив руки на бедра, — крохотное создание с идеальными формами. Она сделала паузу, чтобы отдышаться, и, постепенно приходя в себя, продолжала постукивать пяткой по деревянному настилу, напоминая бьющего копытом нетерпеливого пони; одновременно она с любопытством разглядывала незнакомого мужчину почти двухметрового роста, с лохматой седой шевелюрой и темными очками на носу. К счастью для него, случайно выяснилось, что в течение последних семи лет она работает в рекламном агентстве в Филадельфии и что раньше жила здесь, на побережье, а теперь приехала домой, чтобы провести здесь двухнедельный отпуск. Она была потрясена до глубины души, когда он сообщил ей название нью-йоркского рекламного агентства, в котором он проработал почти всю свою жизнь; имя его начальника стало уже легендой, и хотя эта тема никогда не интересовала его, в течение последующих десяти минут они беседовали только о рекламе. Ей было уже около тридцати, но из-за длинных пышных каштановых волос, которые она завязывала на затылке в «конский хвост», из-за шорт, короткого спортивного топика и маленького роста ее вполне можно было принять за девочку лет четырнадцати. Он старался отвести взгляд от ее округлых, крепких грудей, которые вздымались под топиком и опадали при каждом вздохе. Он испытывал настоящие муки, заставляя себя отвернуться от нее. Сама мысль о ней была оскорбительна для всякого здравого смысла, и одновременно она представляла угрозу для его рассудка. Его возбуждение невозможно было сравнить ни с чем, что когда-то случалось в его жизни или же могло случиться. Ему приходилось не столько скрывать свой неудовлетворенный голод, сколько стараться удержать себя в рамках приличия и не сойти с ума в попытках побороть его. И все же он упорно продолжал начатый разговор, двигаясь к намеченной цели, и до конца не веря тому, что можно подобрать такие слова, которые могли бы спасти его от поражения, он сказал:

— Я видел, как вы бегаете.

Она удивила его, ответив:

— А я видела, как вы наблюдаете за мной.

— А вы любите рисковать? — услышал он свой голос и, задав ей этот вопрос, почувствовал, что ситуация уже вырвалась из-под контроля и что события развиваются слишком быстро; он окунулся с головой в новое приключение, ведя себя еще более безрассудно, чем в тот раз, в Париже, когда надевал на шею Мерете кулон, усыпанный бриллиантами, украшение, стоившее целое состояние. Тогда Феба, его верная жена, и Нэнси, любимое дитя, были в Нью-Йорке и дожидались его возвращения — он разговаривал с Нэнси накануне, всего за несколько часов до ее приезда из летнего лагеря, и все же он сказал продавщице в ювелирной лавке: «Мы берем его.

Заворачивать не нужно. Подойди сюда, Мерете. Дай я застегну. Я собаку съел на таких замках. Здесь трубчатая застежка, я знаком с ними. В тридцатые годы эти замочки считались самыми надежными для таких украшений, как твое. Наклони голову, я надену его тебе на шею».

— А что вы имеете в виду? — храбро спросила его бегунья, настолько храбро, что он, почувствовав неловкость, замешкался: он не знал, может ли он откровенно ответить на ее вопрос. Живот у нее был темным от загара, руки — тонкими, крепкие ягодицы округло выступали под шортами, сильные мускулистые ноги были стройны, а груди казались слегка великоватыми для девушки ее роста. Она обладала роскошной фигурой и была необыкновенно соблазнительна, напоминая ему одну из «девушек Варга» с весьма откровенных картинок, что появлялись в иллюстрированных журналах сороковых годов,^[18] но его бегунья была «девушкой Варга» в миниатюре, почти ребенком — именно это в первую очередь побудило его помахать ей рукой.

Он сказал:

— А вы любите рисковать?

И она ответила:

— А что вы имеете в виду?

Ну и что теперь? Он снял темные очки, чтобы она могла видеть его глаза, когда он пялился на нее. Понимала ли она, что скрывалось за его словами, когда отвечала ему подобным образом? Или то, что она сказала, ничего не значило, и она ответила ему, только чтобы не молчать, даже если она была напугана и растеряна? Лет тридцать тому назад он непременно добился бы успеха — она не устояла бы перед его желанием, как бы молода ни была, — в те годы ему в голову даже не пришла бы мысль о том, что ему, как это ни унизительно, могут дать отставку. Но увы! Он утратил веру в себя, а с ней и умение флиртовать, чему некогда отдавался целиком. Он изо всех сил пытался скрыть волнение, так же как и желание дотронуться до нее и жажду обладать именно этим телом, одновременно понимая и тщетность этих желаний, и собственную ничтожность, — но вдруг совершенно неожиданно ему улыбнулась удача: когда он вынул листочек из своего бумажника и написал на нем номер своего телефона, она не скорчила недовольную гримасу и не убежала прочь, смеясь, но взяла его, улыбаясь кошачьей улыбкой, которая вполне могла бы сопровождаться довольным мурлыканьем.

— Теперь вы знаете, как меня найти, — проговорил он, внезапно ощутив, как в штанах необыкновенно быстро, словно по мановению волшебной палочки, напрягается и твердеет его плоть — на мгновение он почувствовал себя пятнадцатилетним мальчишкой. На него нахлынуло острое ощущение собственной привлекательности, совершенства и исключительности своей личности, которое всегда предшествует новому сексуальному опыту, новому любовному приключению, что совершенно противоположно умерщвляющему обезличиванию при тяжелой болезни.

— В вас есть что-то необычное, — произнесла она задумчиво.

— Это точно, — отозвался он со смешком. — Я родился в 1933 году.

— Мне кажется, вы в очень хорошей форме, — заметила она.

— И у вас великолепные формы, — не удержался он. — Вы знаете, как меня найти, — повторил он.

Помахав в воздухе клочком бумаги, будто это был крохотный колокольчик, она деловито сунула его под мокрый от пота топик, и снова помчалась по дощатому настилу.

Она так и не позвонила ему. Он тоже никогда больше не видел ее во время прогулок. Должно быть, теперь она бегала по другому маршруту, в зародыше погубив его страстную мечту о последнем великом взрыве всего его существа, подобном извержению вулкана.

Безумное увлечение похожей на ребенка «девушкой Варга» в спортивных шортиках и топике потерпело фиаско, и вскоре он решил продать кондоминиум и вернуться обратно в Нью-Йорк. Он понял, что переезд на побережье окончился для него полным фиаско; он сказался на нем так же болезненно, как и провал, испытанный им как художником за последние полгода. Если до 11 сентября он серьезно рассматривал возможность поселиться в том самом месте, где после выхода на пенсию прожил три года, то катастрофа 11 сентября, казалось, подтолкнула его к большим переменам, однако при его ранимости переезд ознаменовал начало конца, сделав его изгнанником. Но теперь он продаст свой домик и постарается найти себе местечко в Нью-Йорке, неподалеку от квартиры Нэнси, где-нибудь в верхней части Вест-Сайда. Поскольку за последние несколько лет цены на такие дома, как у него, выросли вдвое, он сможет выручить кругленькую сумму, чтобы купить достаточно большую квартиру неподалеку от Колумбийского университета, где бы они могли жить все вместе под одной крышей. Он будет давать деньги на хозяйство, так что Нэнси сможет тратить «детские деньги» на себя. Нэнси сможет уйти на полставки и ходить на службу три дня в неделю, проводя оставшиеся четыре дня с детьми, то есть жить так, как всегда и хотела, но не могла позволить себе с тех пор, как вернулась на работу после отпуска по уходу за детьми. Нэнси, близнецы и он сам. Такой план стоит ей предложить. Возможно, она не откажется от его помощи, но и ему до смерти нужна их компания, круг близких людей, которым он сможет отдавать себя, и кто, в свою очередь, будет дарить себя ему, — и кто же во всем мире подходил для этого лучше, чем его родная дочь, Нэнси?

Он дал себе две недели на раздумья — поразмыслить, насколько хорош его план, и прикинуть, не будет ли он выглядеть вконец отчаявшимся человеком, если предложит дочери такой вариант. Наконец он решился втайне от Нэнси съездить на день в Нью-Йорк, на разведку, чтобы подыскать там приличную квартиру по средствам, где они могли бы свободно разместиться вчетвером, но его намерениям не суждено было сбыться: на него посыпались дурные известия — сначала о Фебе, а потом о трех его бывших коллегах.

Телефон затрезвонил в половине седьмого утра — Нэнси звонила из больницы. Феба позвонила ей час назад, сообщив, что с ней происходит что-то странное, а к тому времени, когда Нэнси привезла ее на «скорой» в больницу, речь Фебы сделалась такой невнятной, что она с трудом разбирала, что говорит мать, и к тому же у нее отнялась правая рука. Ей только что сделали магнитно-резонансную томографию, и теперь она дремлет в палате.

— Я не понимаю. Как у такой молодой и здоровой женщины, как твоя мать, может быть инсульт? Может, это связано с ее мигренями? Что говорят врачи?

— Врачи говорят, что это из-за лекарства, которое она принимала от мигрени, — ответила Нэнси. — Это было единственное средство, которое сразу снимало жуткую головную боль. Ничто другое не помогало ей. Она понимала, что эти таблетки небезопасны, что возможны серьезные осложнения, даже инсульт. Но когда мама обнаружила, что эти таблетки действительно помогают ей, что они избавляют ее от невыносимой боли, из-за которой она страдала уже более пятнадцати лет, она решила, что игра стоит свеч. Три года она была избавлена от мучений. Это были чудесные годы. Божье благословение.

— До сегодняшнего дня. До этого момента, — сказал он. — Хочешь, я приеду?

— Пока не надо. Я скажу тебе, если ты будешь нужен. Нужно подождать. Посмотреть, как пойдут дела. Врачи говорят, смертельной опасности нет.

— А она оправится от удара? Речь у нее восстановится?

— Врач говорит, что да. Давал мне стопроцентную гарантию, что она поправится.

— Вот и отлично! — сказал он, подумав: «Посмотрим, что он скажет через год».

Даже не спрашивая его, Нэнси сказала:

— Когда мама выпишется из больницы, она переедет ко мне. Матильда будет с ней весь день, пока меня нет, а вечером с ней буду я.

Матильда была антигуанкой,^[19] Нэнси наняла ее, чтобы та сидела с детьми, пока она сама будет на работе.

— Это очень хорошо, — отозвался он.

— Она непременно поправится, но до полного выздоровления еще очень далеко.

В тот день он собирался поехать в Нью-Йорк, чтобы заняться поисками новой квартиры для всей семьи, но вместо этого отправился к Фебе в больницу и, поговорив с дочерью, решил ничего не менять в своей одинокой жизни. Нэнси, близнецы да еще и он в придачу — с самого начала это была безумная идея, да к тому же еще и несправедливая по отношению к его дочери — своим поступком он нарушил бы клятву, данную самому себе после переезда на побережье: он дал слово оградить свою дочь от неприятностей, связанных с уходом за больным стариком, с его страхами, тем самым сняв с нее ответственность за свое здоровье. Теперь, когда Феба была так серьезно больна, перемены, о которых он мечтал, стали невозможными, и он окончательно решил никогда больше не возвращаться к своим планам о совместной жизни с Нэнси. Он не мог допустить, чтобы дочь видела его таким, каким он стал.

Феба лежала на больничной койке с отрешенным лицом. Кроме того что речь ее стала невнятной — следствие удара, — голос звучал очень тихо: ей явно было трудно глотать. Ему пришлось устроиться у изголовья кровати, чтобы разобрать ее слова. Они не сидели рядом более двадцати лет — их тела не соприкасались с тех самых пор, когда он сбежал к Мерете и пока он развлекался в Париже, его мать перенесла инсульт, сведший ее в могилу.

— Паралич это ужас, — сказала она ему, глядя на неподвижную правую руку, плетью лежавшую вдоль тела. Он кивнул. — Смотришь на нее, приказываешь ей шевельнуться… — Слезы покатились по ее щекам. Он подождал, пока она найдет в себе силы продолжить. Но она больше не могла говорить, поэтому он закончил предложение за нее.

— А она не двигается, — тихо проговорил он.

Теперь уже Феба кивнула в ответ, и ему вспомнилась та буря негодования, которая обрушилась на него после его измены. Как бы он хотел, чтобы она снова могла низвергать на него лавину бранных слов! Пусть только она говорит, говорит все что угодно! Пусть это будет обвинительный акт, протест, стихотворение, реклама Американских авиалиний, страничка объявлений из журнала «Ридерз дайджест» — любая ерунда, лишь бы это помогло ей восстановить речь! Остроумная, красноречивая Феба, честная и благородная Феба теперь едва шевелит губами, путая слова!

— Хуже и придумать невозможно… — еле слышно прошептала она.

От ее хрупкой красоты ничего не осталось, будто кто-то растоптал ее, и несмотря на высокий рост, Феба, укрытая больничным одеялом, казалась скорчившейся и усохшей, как если бы она уже стояла на пути к распаду. Как смел ее лечащий врач сказать Нэнси, что беспощадная болезнь, выпавшая на долю ее матери, пройдет, не оставив и следа? Он наклонился, чтобы погладить ее по голове, прикоснуться к мягким седым волосам, и сразу все ожило в его памяти: мигрени, рождение Нэнси, день, когда он столкнулся в агентстве с юной и свежей Фебой Ламберт, слегка испуганной, но возбуждающе невинной; она была хорошо воспитанной барышней, у которой, в отличие от Сесилии, не было за спиной омраченного семейными неурядицами детства, — в ней все излучало рассудительность и спокойствие, и она, благодарение небесам, не была подвержена истерическим взрывам, не будучи, впрочем, простушкой; она была сама естественность, лучшая девушка в квакерской Пенсильвании, блестящая выпускница Суортмор-колледжа.^[20]

Он помнил, как она, без излишней напыщенности и позерства, читала ему наизусть, на безупречном среднеанглийском, вступление к «Кентерберийским рассказам»,^[21] как произносила непривычные для него старомодные сентенции, унаследованные от ее чопорного и церемонного отца, вроде «мы должны приложить все усилия, дабы…» или «не нужно далеко ходить за примерами, чтобы…», из-за которых он, скорее всего, и обратил на нее внимание. Он помнил, как впервые бросил на нее взгляд, когда Феба, без всяких задних мыслей, простодушно вошла к нему в кабинет через открытую дверь, — единственная женщина в его офисе, которая не красила губы, высокая, с небольшой грудью, а ее светлые волосы были стянуты в пучок на затылке, открывая длинную шею и маленькие, как у ребенка, мочки ушей.

— Почему ты смеешься, когда я что-то говорю тебе? — спросила она, когда он в очередной раз пригласил ее на обед.

— Потому, что ты очаровательна и сама не понимаешь, насколько ты очаровательна.

— Мне еще стольному нужно научиться! — воскликнула она, когда он провожал ее домой на такси, и он тихо ответил ей, стараясь не выказывать охватившего его нетерпения:

— Я всему тебя научу.

И она в ответ стыдливо прикрыла лицо руками.

— Я краснею. Я вся заливаюсь краской, — пробормотала она.

— А кто не краснеет? — мягко спросил он, понимая, что она вспыхнула потому, что он соскользнул на совершенно иную тему: она говорила о картинах, которые она никогда не видела, а он имел в виду сексуальный пыл, горячее желание, охватившее его. Сидя в такси, он думал вовсе не о том, что нужно показать ей Рембрандта в Метрополитен, а о ее длинных пальцах и чувственных губах, хотя, впрочем, очень скоро он повел ее не в Метрополитен, а в Музей современного искусства, в музеи Фрика и Гуггенхайма.^[22] Он помнил, как она пряталась среди дюн, чтобы снять с себя купальный костюм. Он хорошо помнил, как они, ближе к вечеру, вдвоем переплывали залив. Он помнил все, что касалось этой искренней, непосредственной женщины, которая так волновала его своей непредсказуемостью. Он помнил ее благородство, ее прямоту. Вопреки суровому воспитанию она поражала его своей искрометностью. Он помнил, как однажды сказал ей:

— Я не могу жить без тебя.

А Феба ответила:

— Раньше мне никто этого не говорил.

И тогда он признался ей:

— Раньше я тоже никому это не говорил.

Стояло лето 1967 года. Ей было двадцать шесть.

Затем, сразу на следующий день, он получил дурные вести о трех его бывших коллегах, с которыми работал вместе и часто сидел за столом во время обеда, когда они все служили в одном агентстве. Один из них, Брэд Карр, был руководителем творческой группы; сейчас он лежал в больнице после неудачной попытки самоубийства. Вторым был Эзра Поллок, мужчина лет семидесяти, у которого был рак в последней стадии. А третьим — его босс, большая шишка и при этом мягкий, рассудительный человек, добивавшийся самых выгодных контрактов для своей компании, внимательный ко всем, кому благоволил; он страдал хроническими сердечно-сосудистыми заболеваниями и все время жил под угрозой инсульта, что, к удивлению бывших коллег, выяснилось из некролога, помещенного в «Таймс» вместе с фотографией, под которой были напечатаны следующие слова: «Кларенс Спрако, советник Эйзенхауэра во время Второй мировой войны, новатор в области рекламы. Скончался в возрасте восьмидесяти четырех лет».

Он немедленно позвонил жене Кларенса домой, в Беркшире, где они с мужем жили в последнее время.

— Привет, Гвен, — сказал он.

— Здравствуй, дорогой мой. Как дела?

— Нормально. А ты как?

— У меня все в порядке. Приехали дети, и вокруг меня много народу. Это очень помогает. Знаешь, я должна тебе сказать столько вещей… В каком-то смысле я была готова к его смерти, но разве можно быть готовым к этому? Когда я пришла домой и увидела его лежащим на полу, это было просто ужасно. Он лежал там уже около двух часов, как потом выяснилось. Скорее всего, он умер во время обеда. Меня не было дома — я обедала в городе, в том-то и беда. Знаешь, для него это хорошая смерть. Она наступила совершенно внезапно. К счастью, у него не было второго инсульта, и его не разбил паралич, и нам не нужно было срочно отправлять его в больницу.

— Что послужило причиной: кровоизлияние в мозг или сердечный приступ? — спросил он ее.

— У него был инфаркт миокарда.

— А он болел до этого?

— У него было высокое давление; вообще-то, у него всегда были проблемы с давлением. Всю прошлую неделю ему было не по себе: подскочило давление, и его никак не удавалось снизить.

— А что, таблетки не помогали?

— Ему прописали кучу разных таблеток, он их буквально пригоршнями ел. Вероятно, у него что-то случилось с сердечной артерией. Ты же понимаешь, старые, изношенные сосуды, и вдруг наступает такой момент, когда организм перестает работать. Вот и настал такой момент для него, когда ему стало совсем плохо. Пару дней тому назад он сказал мне: «Что-то мне не можется».

Он хотел жить, но не нашлось таких лекарств, чтобы продлить ему жизнь. Никто не смог бы ему помочь. Трудно быть стариком, дорогой мой: пожилой возраст — это вечная борьба с самим собой: то одно, то другое, как говорят, не понос, так золотуха. Ты ведешь жестокую борьбу, но постепенно слабеешь и не можешь больше сражаться, как прежде.

— Сегодня я прочел некролог, где о нем написаны очень теплые слова. Там его назвали выдающимся человеком. Жаль, что у меня не было возможности вставить в этот некролог несколько фраз о том, что он обладал удивительной способностью ценить тех людей, с которыми работал. Я увидел его портрет в газете и вспомнил тот день, когда мы с одним нашим клиентом отправились обедать в «Четыре сезона» и в фойе случайно натолкнулись на Кларенса. И мой клиент сразу же расплылся в улыбке, сказав:

— Привет, Кларенс, как дела? Ты знаком с этим молодым человеком? Это наш художник — постановщик.

И Кларенс ответил:

— Ну конечно знаком. Слава богу, я знаком с ним. И слава богу, что все агентство его знает. — Он постоянно делал такие широкие жесты, и не только ради меня.

— Он был самого высокого мнения о тебе, дорогой мой. И то, что он говорил, были не пустые слова. — Помолчав немного, она продолжила: — Он знал что делает. Я хорошо помню, как однажды он вытащил тебя из дерьма, когда ты пропал на целый год, перестал бывать в агентстве. Однажды Кларенс пришел домой и рассказал мне о тебе. У Кларенса был наметанный глаз, и он умел сходу распознать талант, видел творческого человека сразу. Поэтому он вытащил тебя из дерьма и сделал тебя художником-постановщиком, прежде чем ты успел завершить свой каторжный труд по изданию каких-то там буклетов.

— Он всегда был добр ко мне. Я всегда относился к нему, как к генералу.

— При Эйзенхауэре он был всего лишь полковником.

— Для меня он был генералом. Я мог бы рассказать тебе кучу историй, связанных с ним. (История о том, как Кларенс посоветовал ему трахать секретаршу у нее дома, а не посреди рабочего кабинета, в их число не входила.)

— Пожалуйста, расскажи. Когда ты говоришь о нем, мне кажется, будто он все еще здесь, — попросила Гвен.

— Ну так вот. Как-то раз у нас была ужасная запарка. Мы вкалывали без выходных уже две или три недели, с утра до ночи, частенько нам приходилось засиживаться за полночь, а иногда и до двух-трех ночи — готовили рекламный ролик для «мерседес-бенц». Работы было по горло, и мы все пахали как ломовые лошади, не разгибая спины. Но мы так и не получили этот заказ. Но когда вся эта нервотрепка закончилась, Кларенс подошел ко мне и сказал:

— Я хочу, чтобы вы с женой съездили в Лондон на несколько дней, включая уик-энд. Я хочу, чтобы вы остановились в «Савое», потому что это мой любимый отель, и еще я хочу, чтобы вы с Фебой сходили пообедать в «Коннот». Все за мой счет.

В те дни это был роскошный подарок, и он оплатил нам все до единого цента, несмотря на то, что мы потеряли счет. Мне бы очень хотелось рассказать про этот случай репортерам, и у меня есть еще много историй подобного рода.

— Да… — протянула Гвен. — Пресса оказалась на высоте. Даже здесь. В сегодняшнем номере «Беркшир игл» опубликована большая статья про него. Очень подробная, с великолепной фотографией, куча хвалебных слов. Много пишут о его военных заслугах и о том, что он был самым молодым полковником во всей армии. Мне кажется, Кларенс был бы приятно удивлен и доволен тем, что его заслуги получили столь высокую оценку.

— Послушай, мне нравится твой голос. Ты прекрасно держишься.

— Ну конечно, я прекрасно держусь. Сейчас — то все в порядке: я занята целыми днями и вокруг меня полно народу. Самое трудное мне еще предстоит — когда я останусь одна.

— А что ты будешь делать дальше? Останешься в Массачусетсе?

— Пока да. Мы обсуждали это с Кларенсом. Я сказала ему: «Если я останусь одна, я продам наш дом и уеду обратно в Нью-Йорк». Но дети против того, чтобы я это делала сейчас, — они считают, что мне нужно дать себе год на размышления.

— Быть может, они и правы. Иногда люди потом жалеют, что приняли необдуманные и поспешные решения.

— Наверно, так, — отозвалась она. — А как Нэнси?

— Отлично!

— Я помню ее, когда она была еще совсем маленькой девочкой. Когда я вспоминаю о тех временах, у меня невольно на лице появляется улыбка. Она была сама жизнь! Я помню один вечер, когда вы вдвоем пели песню «Улыбайся!» у нас дома. Ах, это было так давно!

Если в сердце грусть-печаль — не сдавайся! (Я правильно помню слова?)

Если в сердце грусть-печаль — улыбайся!

Тогда ты еще подарил ей пластинку с записями Ната Кинга Коула.^[23] Tы помнишь? Я вот помню.

— Я тоже помню.

— А Нэнси? Нэнси помнит об этом?

— Уверен, что да. Гвен, я с тобой всей душой и сердцем.

— Спасибо, дорогой мой. Мне столько народу звонило. Телефон уже раскалился за последние двое суток. Знаешь, многие плакали, говорили, как много он значил для них. Если бы Кларенс мог видеть все это! Он знал себе цену. Но ты же понимаешь, ему, как и всем в этом мире, требовалось признание его заслуг.

— Он всем нам был очень дорог, и мы все высоко ценили его. Ну хорошо, я тебе еще позвоню.

— Будь здоров, дорогой мой. Спасибо за звонок.

Ему потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя, голос у него дрожал. Успокоившись немного, он снова снял трубку. Жена Брэда Карра дала ему телефон психиатрической клиники на Манхэттене, где лежал ее муж, и он позвонил ему прямо в палату, так же запросто, как звонил ему в былые времена, когда им было лет по двадцать и они снимали рекламный ролик про кофе «Максвелл Хаус», в котором разыгрывалась сцена из реальной жизни; в ту пору они только начинали работать в одной команде — один писал сценарии и тексты для рекламы, а другой занимался постановкой рекламных роликов, и когда на следующий день им объявили результаты, оказалось, что они сорвали банк. Они получили 34 балла, и это был высший счет за всю историю «Максвелл Хаус». Это произошло в тот день, когда вся их команда собиралась отмечать Рождество, и Брэд, зная, что Кларенс тоже обещал прийти, изготовил картонные значки с цифрами «34», и все надели их, а когда Кларенс подошел к ним, чтобы поздравить обоих с успехом, на нем тоже был такой значок, и вот с того момента у них все и началось.

— Здорово, Брэд! Ты что, меня не узнаешь? Это твой старый приятель из Джерси.

— Привет. Здравствуй.

— Ну, что с тобой происходит? Мне вдруг ужасно захотелось поболтать с тобой, я ведь так давно не слышал твоего голоса. Я только что звонил тебе домой, и Мэри сказала мне, что ты в больнице. Она мне дала номер твоего телефона. Как у тебя дела?

— Хорошо. Все идет как положено.

— А как ты себя чувствуешь?

— Бывало и получше. В подобные места лучше не попадать.

— Что, тебе там совсем плохо?

— Могло быть и хуже. Я хочу сказать, что это одно из самых приличных заведений такого рода. Конечно, здесь не курорт, но в общем нормально.

— И сколько ты уже там?

— Примерно неделю.

Мэри Карр сказала ему, что ее муж лежит в клинике около месяца и что попал он туда уже второй раз за год, а в промежутке дела у него тоже шли так себе. Брэд говорил с ним очень тихим неуверенным голосом — наверно, под влиянием лекарств, а может, его угнетала безысходность его состояния.

— Наверно, меня скоро выпишут, — промямлил он.

— А чем ты занимаешься все это время?

— Вырезаю куколок из бумаги. Клею коробочки. Или еще что-то в этом же духе. И еще я брожу по больничным коридорам, пытаясь сохранить здравый рассудок.

— А еще что?

— Хожу на процедуры. Принимаю таблетки. Я уже превратился в бродячий склад лекарств — чего только в меня не пихают…

— А чем еще тебя кормят, кроме антидепрессантов?

— О-хо-хо, в основном успокоительными. Транквилизаторов мне не дают, только антидепрессанты. Надо сказать, что они хорошо на меня действуют.

— А как у тебя со сном?

— Со сном? Сначала были проблемы, но теперь все в порядке.

— А что говорит твой врач? Ты общаешься с ним?

— Угу, — засмеялся Брэд, впервые за всю беседу, на мгновение став прежним Брэдом Карром. — От него никакого толку. Он славный малый, говорит мне, что надо взбодриться и тогда все будет о'кей.

— Брэдфорд, а ты помнишь, как писал кипятком, из-за какой-то ерунды разозлившись на Кларенса, и за две недели, как положено, подал ему заявление об уходе? Я посоветовал тебе не увольняться. А ты ответил: «Но я же уже уволился!», а я сказал тебе: «Забери заявление обратно!» И ты сделал это. Кто еще, кроме Кларенса, какая другая контора стала бы терпеть все это дерьмо от простого писаки? А ты дважды проделывал такие штуки, насколько я помню. И просидел на своем месте еще лет десять.

Ему снова удалось рассмешить Брэда.

— Угу, я всегда был придурком, — хмыкнул он.

— Мы проработали вместе кучу лет. Не говоря ни слова друг другу, мы провели вместе сотни, а может быть, тысячи бесконечных часов то в твоем, то в моем кабинете, пытаясь найти правильное решение, пока что-то не начинало вырисовываться.

— Да, это было круто.

— Зуб даю, так и было. И ты тогда был крутым. Не забывай об этом!

— Спасибо, старик.

— Ну так как насчет выписки? — спросил он Брэда. — Когда, думаешь, тебя выпустят?

— Точно не могу сказать. Полагаю, недели через две. У меня тяжелая клиническая депрессия, и здесь, мне кажется, мне легче ее переносить, чем дома. Сейчас я почти в норме. Теперь я совсем спокоен. Обещаю тебе, что скоро поправлюсь.

— Это хорошая новость. Я тебе еще позвоню. Надеюсь, в следующий раз обстановка будет более располагать к беседе.

— Ну ладно. Спасибо, что позвонил, — заключил Брэд. — Большое спасибо. Я был очень рад поболтать с тобой.

Повесив трубку, он задумался. Понял ли Брэд, кто ему звонил? Действительно ли он вспомнил то, о чем я говорил? Судя по его голосу, он вряд ли когда-нибудь выйдет из больницы.

Затем он снова набрал номер. Он не мог не позвонить, хотя знал, что Брэд лежит в психушке, знал про смерть Кларенса и понимал, в каком плачевном состоянии находится Феба после инсульта, — все это давало ему немало пищи для размышлений, так же как и воспоминания Гвен о том, как он учил Нэнси петь «Улыбайся!» не хуже Ната Кинга Коула. На этот раз он позвонил Эзре Поллоку, которому оставалось жить не больше месяца, но, как ни странно, когда его приятель сам снял трубку, голос у него был веселый и полнозвучный, и говорил он с таким же апломбом, как всегда.

— Эз, — сказал он, — как у тебя дела? Вроде настроение у тебя ничего.

— Я сразу оживаю, когда мне кто-нибудь звонит, потому что теперь болтовня по телефону стала моим единственным развлечением.

— Ты разве не в депрессии?

— Никак нет. У меня не хватает времени на депрессию. Нынче я — сама сосредоточенность. — Засмеявшись, Эзра добавил: — Теперь я вижу все насквозь.

— И себя тоже?

— Да, и себя самого. Хочешь верь, хочешь нет, но я сорвал с себя все наносное, всю эту ерунду и теперь хочу докопаться до самой сути. Я начал писать мемуары о рекламном бизнесе. Прежде чем уйти из этого мира, нужно трезво оценить все что было, посмотреть фактам в лицо. Вот так, парень. Если бы я прожил еще немного, я бы написал отличную вещь.

— Не забудь включить в свои мемуары тот случай, когда ты в панике ввалился ко мне в кабинет и сказал: «У нас все горит. Чтобы завтра утром, не позже, раскадровка лежала у меня на столе!»

— Но это же сработало!

— Ты всегда был старательным и исполнительным парнем. Помнишь, Эз, я как-то спросил тебя, почему это гребаное средство для мытья посуды, которое мы рекламировали, должно бережно относиться к нежным женским ручкам? Ты принес мне целый трактат про алоэ. Я тогда еще получил приз как лучший художник-постановщик рекламного ролика этой компании, и все благодаря твоему трактату. Премию следовало бы вручить тебе, а не мне. Когда тебе станет получше, мы пообедаем вместе, и я принесу тебе статуэтку.

— Вот это да! — обрадовался Эз.

— А как у тебя с болями? Очень страдаешь?

— Да, боли есть. Но я научился справляться с ними. У меня есть особые препараты, и за мной наблюдает пять докторов. Целых пять штук! Онколог, уролог, терапевт, медсестра из хосписа да еще и гипнотизер, который помогает мне преодолеть тошноту.

— А от чего тебя тошнит? От лекарств?

— Рак дает тошноту. Меня то и дело выворачивает наизнанку.

— Тебя это мучит больше всего?

— Иногда из-за простаты у меня такие приступы боли, будто я пытаюсь извергнуть ее наружу и не могу.

— А нельзя ее вырезать?

— От этого не будет никакого проку. Сейчас уже слишком поздно, а это очень серьезная операция. Я теряю вес. Анализы крови очень скверные. От операции я настолько ослабею, что мне придется на время приостановить лечение от рака. Это все большая лажа, что простатит развивается медленно, — сказал Эзра. — Болезнь надвигается на тебя с быстротой молнии. Еще в середине июня я знать не знал, что такое простатит, но уже к середине августа опухоль так разрослась, что стало поздно ее оперировать. Она увеличивается с каждым днем. Так что следи за своей простатой, мой мальчик.

— Очень печально все это слышать. Но я рад, что ты остался собой и голос у тебя бодрый. Ты такой же, как всегда, а может, еще и лучше прежнего.

— Все, что я хочу, — это написать мемуары, — произнес Эзра. — Я так долго говорил об этом, что пришла пора приняться за дело. Хочу описать все то, что произошло со мной в нашем бизнесе. Если я смогу закончить мемуары, люди узнают, кто я такой. И если мне удастся выполнить задуманное, я умру с улыбкой на лице. Ну а у тебя как дела? Ты доволен работой? Как твои занятия живописью? Ты всегда говорил, что хочешь писать картины. Ну и как, пишешь?

— Да, пишу. Каждый день стою за мольбертом. У меня все хорошо, — солгал он.

— Знаешь, я мог бы и не написать эту книгу. Как только я вышел на пенсию, я решил заняться мемуарами, но мне все время что-то мешало. Но как только я заболел раком, все препятствия отпали сами собой. Теперь я могу делать все что хочу.

— Очень жестокая терапия для писателя, переживающего творческий кризис.

— Угу, — согласился Эзра. — Наверно, да. Врагу не посоветую. Знаешь, я обязательно выкарабкаюсь. Вот поправлюсь, и мы обязательно пообедаем вместе, и ты принесешь мне статуэтку. Доктора говорят — когда я вылечусь, я смогу вернуться к нормальному образу жизни.

Если к нему уже ходит сиделка из хосписа, врачивряд ли могли сказать ему такое. Хотя, впрочем, они могли сказать это ему только для того, чтобы поддержать дух больного, а может, он все себе вообразил или в нем говорила самонадеянность, его поразительная, неискоренимая самонадеянность.

— Ну хорошо, Эз. Буду держать за тебя кулаки, — сказал он. — Я тебе сейчас дам мой номер телефона, позвони, если захочешь поболтать со мной. — И он продиктовал ему свой номер.

— Хорошо, — откликнулся Эз.

— Я все время здесь. Будет настроение — звони. Звони в любое время. Позвонишь?

— Обязательно.

— Ну давай. Буду ждать. Пока.

— Ну пока. До скорой встречи, — проговорил Эзра. — Не забудь отполировать статуэтку.

После трех звонков подряд он провел долгие часы в раздумьях о предсказуемой банальности и бессмысленности телефонных переговоров, которые он вел только для того, чтобы подбодрить своих собеседников; после попытки поднять настроение своим коллегам, оживляя воспоминания о прошлой жизни, после тщетных усилий найти хоть что-нибудь, что могло бы заставить их хоть на шаг отойти от края пропасти, он захотел не только поговорить с дочерью, которая дежурила у Фебы в больнице, но и поддержать свой дух, позвонив родителям. Ах, если б только он мог побеседовать с матерью и отцом! Но он давно понял этот непреложный закон: ничто на свете не может противостоять бешеной атаке смерти, означающей конец жизни. Если бы он раньше знал о предсмертных муках каждого мужчины и женщины, с которыми ему доводилось встречаться на протяжении своей карьеры, если бы он мог раньше выслушать трагическую историю каждого с их сожалениями о потерях, о стоическом перенесении страданий, о страхах, паническом ужасе и благоговейном трепете перед жизнью и смертью; если бы он знал о каждой вещи, принадлежавшей им и оставшейся с ними до последнего дня, но с которой они теперь прощались навсегда; если бы он понимал, как медленно, но верно разрушается их организм, он бы не отходил от телефона дни и ночи напролет, и тогда, быть может, ему удалось бы сделать еще несколько сотен звонков. Старость — ужасная штука. Это не борьба за выживание — это бои без правил.

Когда он в очередной раз отправился в госпиталь для ежегодного обследования, УЗИ показало, что у него произошла закупорка правой сонной артерии и что ему необходима операция. Это была уже седьмая госпитализация за последние несколько лет. Новость ошеломила его — он и так был подавлен из-за утреннего звонка, когда ему сообщили о смерти Эзры Поллока; обдумав ситуацию, он решил, что на этот раз хотя бы его будет оперировать тот же хирург, специалист по сердечно-сосудистым заболеваниям, и операция ему предстоит в том же госпитале; теперь он будет умнее и попросит дать ему общий наркоз вместо местного, чтобы ничего не чувствовать, отключиться, проваливаясь в небытие. Основываясь на собственном опыте перенесенной операции на левой артерии, он изо всех сил пытался убедить себя, что все это сущие пустяки и ему совершенно незачем беспокоиться, поэтому он даже не стал тревожить Нэнси известием о грядущей госпитализации, особенно теперь, когда она дежурила у постели больной матери. Однако он приложил немало усилий, чтобы разыскать Морин Мразек, но через несколько часов исчерпал все возможности найти ее адрес.

Оставался только Хоуи, но ему он не звонил уже целую вечность. Поскольку его родители были давно мертвы, все разнообразные импульсы и желания, которые раньше подавлялись или просто не давали о себе знать, вдруг выплеснулись наружу, и он, выпустив пар, дал себе волю, излив все, что накопилось в его душе; им овладела ярость — ярость больного человека, ярость человека, пришедшего в отчаяние, которому не осталось ни капли радости в этой жизни, потому что он не мог выбраться из западни продолжительной тяжелой болезни, которая неминуемо вела его к могиле, не мог бороться с переменами в своем характере, поэтому он разорвал связи с самыми дорогими и близкими ему людьми. У него в жизни была одна непреходящая ценность — восхищение старшим братом, этим чудесным человеком. Он сам превратил семейную жизнь в полнейшую неразбериху, но с братом все свои зрелые годы поддерживал хорошие отношения. Хоуи никогда не надо было ни о чем просить — брат сам протягивал ему руку помощи. А теперь он потерял брата, так же как потерял Фебу, — и крутом виноват был он один. Их и так осталось совсем немного из прежней огромной семьи — всего несколько человек, которые что-то значили для него, и он сам все уничтожил, своими собственными руками. Да, разрушение семьи стало делом всей его жизни. Разве не он отнял счастливое детство у трех своих детей, лишив их отцовской любви и ласки, в противоположность своему отцу — лучшему отцу на свете, который целиком посвятил себя ему и Хоуи? Как бы внезапно оценив все то, что он сознательно вычеркнул из своей жизни без всяких на то причин и, что еще хуже, вопреки собственному желанию, он понял, что он был груб с братом, который никогда не обижал его, а наоборот, только помогал, подставляя плечо; вспомнив, как его уход из дома дурно повлиял на детей, и испытывая унижение оттого, что он не только физически, но и духовно превратился в иное существо, такое, каким никогда не желал бы стать, он принялся бить себя в грудь кулаком в такт упрекам, что он обрушивал на себя, при этом едва не задевая вшитый под кожу кардиостимулятор. В тот момент он лучше понимал, в чем обвиняли его сыновья. Этот обычно спокойный, уравновешенный человек изо всех сил колотил себя в грудь, словно религиозный фанатик, творящий молитвы, снедаемый угрызениями совести не только за эту ошибку, но и за все те глупые, досадные ошибки, совершенные им, которые сейчас невозможно было исправить; он был раздавлен своим жалким положением, осознавая, что все непредвиденные обстоятельства его жизни были спровоцированы исключительно им самим; но вслух он произнес только: «Теперь и без Хоуи! Вот так глупо кончается жизнь — даже без него!»

На ранчо у Хоуи в Санта-Барбаре был очень уютный гостевой коттедж, размерами не меньше его собственного кондоминиума. Как-то летом, много лет тому назад, они с Фебой и Нэнси две недели жили в этом коттедже, пока Хоуи с семьей отдыхал в Европе. Бассейн был прямо у порога, лошади Хоуи паслись на соседних холмах, а прислуга готовила еду и убиралась в доме. Какое-то время там жил со своей подружкой один из сыновей Хоуи, Стив, океанограф по профессии; больше он ничего не знал. Осмелится ли он попросить брата приютить его? А может, лучше свалиться как снег на голову и сказать, что ему хотелось бы пожить пару месяцев в коттедже, пока он не придумает что-нибудь насчет собственного жилья? Где и как он будет жить дальше? Ах, если б он мог полететь в Калифорнию после больницы и, восстанавливая силы после операции, получать удовольствие от общения с братом!..

Сняв трубку, он набрал номер Хоуи. Автоответчик сообщил ему, что никого нет дома, и попросил назваться, а также оставить номер своего телефона. Примерно через час ему перезвонил младший сын Хоуи, Роб.

— А моих нет, — сказал Роб. — Все уехали в Тибет.

— В Тибет? А что они там делают, в этом Тибете? — Он заподозрил, что Хоуи никуда не уезжал из Санта-Барбары, но просто не желает подходить к телефону.

— Папа уехал в Гонконг по делам. Кажется, там какое-то совещание совета директоров. И мама поехала вместе с ним. А оттуда они решили махнуть в Тибет.

— Разве американцев пускают в Тибет? — спросил он племянника.

— Ну конечно! Они вернутся через три недели. А вы хотели что-то передать? Я могу отправить им письмо по электронной почте. Я так всегда делаю, когда им кто-нибудь звонит.

— Да нет, не нужно. А как поживают твои братья, Роб?

— У них все в порядке. А как у вас дела?

— Нормально, — ответил он и повесил трубку.

И что в итоге? Вечно чей-нибудь муж, он разводился трижды в своей жизни: его браки были отмечены не только любовью и преданностью, но и серией ошибок и неверных поступков, в результате чего он остался совершенно один, и теперь ему приходилось мириться со своей участью. С этих пор и дальше ему все придется делать самому. Еще в ту пору, когда ему было лет двадцать и он считал себя консерватором в области морали, и позже, лет в пятьдесят, он неизменно пользовался успехом у женщин, и с тех пор как он поступил в художественную школу, он не испытывал недостатка в поклонницах. Казалось, его предназначение заключалось именно в этом. Но вдруг случилось совершенно непредвиденное, непредвиденное и непредсказуемое: он, прожив почти три четверти века, внезапно осознал, что самая производительная, самая активная часть его жизни уже миновала. Он перестал быть притягательным и интересным для женщин как мужчина, не мог больше дарить радость секса, впрочем, он давно уже не пытался этого делать. Одно время он убеждал себя, что недостающая составляющая его жизни поможет ему стать неуязвимым в творчестве, и благодаря такому положению дел он снова обретет былое мастерство: его предназначение, ошибочно забытое, теперь снова расцветет в полную силу и он с легкостью сможет начать с того же места, где остановился несколько лет тому назад. Но теперь выяснилось, что, подобно всем старикам, он, постепенно впадая в ничтожество, становился никем и ничем: ему оставалось только влачить свои дни, бессмысленные дни, перемежающиеся тревожными ночами, беспомощно уступая старческой немочи и физическому распаду, и ждать, ждать неизвестно чего в вечной печали. Вот как дело обернулось, подумал он, и разве можно было знать это заранее?

Человек, который когда-то пересекал залив с матерью Нэнси, приплыл туда, где никогда не желал оказаться. В ту пору у него еще было время подумать о вечности. Тогда это было делом далекого будущего.

В воскресенье, меньше чем за неделю до назначенной операции, он проснулся в три часа ночи от душащих его кошмаров и вынужден был включить свет во всем доме, чтобы прогнать страхи; он заснул только под утро при горящем свете и после этого решил, что ему, пожалуй, стоит съездить в Нью-Йорк — повидаться с Нэнси и ее малышами, а также навестить Фебу: его бывшая жена была уже дома, и за ней присматривала сиделка. Обычно его добровольное одиночество освобождало его от многих вещей, служило источником его силы: он с легкостью мог начать новую жизнь в новом месте, не думая о том, что бросает семью и друзей. С тех самых пор как он оставил надежды поселиться вместе с Нэнси или пожить у Хоуи, ему стало мерещиться, будто он превращается в детоподобное существо, слабеющее с каждым днем. Может, неизбежность седьмой операции сломала его веру в себя? А может, его удручала перспектива стать заложником мыслей о медицинской помощи, вытесняющих все остальные думы? Или же он пришел к пониманию того, что с каждой новой госпитализацией начиная с операции в раннем детстве и кончая последним, еще только предстоящим ему хирургическим вмешательством количество людей, обступавших его больничную койку, с каждым разом уменьшалось: сначала была целая толпа, а теперь — ни единой души? Или, может, это было просто дурное предчувствие, страх перед беспомощностью?

Ему приснилось, что он лежит обнаженным на постели рядом с Миллисент Крамер, его ученицей из класса живописи. Он обнимает ее холодное, мертвое тело так, как обнимал Фебу, когда у его жены были такие тяжелые приступы мигрени, что приходилось вызывать врача, и тот давал ей морфий, который успокаивал боль, но вызывал чудовищные галлюцинации. Когда он, проснувшись от ужаса, вскочил и включил повсюду свет, а потом, глотнув воды, распахнул настежь окно и принялся ходить взад-вперед по комнате, чтобы прийти в себя, он, сам того не желая, думал только об одном: что значило для Миллисент самоубийство и как все происходило? Сделала ли она это в спешке, сглотнув целую пригоршню таблеток, а потом передумала, но было уже поздно? Кричала ли она, приняв лошадиную дозу лекарств, что не хочет умирать, что она просто не может больше переносить убивающую ее боль, что ей просто хотелось прекратить эту муку; всхлипывала ли она, рыдала ли, сокрушаясь, что рядом с ней нет Джеральда — ведь он мог бы помочь ей, велел бы держать себя в руках и убедил бы ее, что она справится, потому что они будут бороться вместе. Умерла ли она в слезах, в последний раз прошептав имя мужа? Или же решилась на самоубийство в здравом уме и твердой памяти, убедившись, что не совершает ошибки? Долго ли думала она о том, на что идет, глядя на пузырек с таблетками, зажатый между ладонями, прежде чем высыпать его содержимое в горсть, а затем медленно глотать пилюли одну за другой, запивая их последним в своей жизни стаканом воды — воды, вкус которой она чувствовала в последний раз? Была ли она покорна судьбе и задумчива, размышлял он, мужественно ли она расставалась со всем, что было в ее жизни, и, улыбаясь сквозь слезы, вспоминала ли она все хорошее, что когда-то доставляло ей радость, или перед ее глазами проходила длинная цепь будничных событий, которые мало значили для нее в свое время, но теперь, как ей казалось, наполняли своей обыденностью ее благословенные дни. Или же она потеряла интерес ко всему, что происходило вокруг, и ей ничего не было жаль? Не испытывала ли она страха, думая только об одном: «Наконец-то с болью покончено, ничего у меня не болит, и теперь я просто засну, расставшись с этим удивительным миром».

Но как человек приходит к этому решению и делает выбор, меняя полнозвучное «все» на унылое в своей бесконечности «ничто»? Как он будет выбирать? Сможет ли он, вытянувшись на кровати, спокойно сказать всем «прощайте»? Обладал ли он такой же силой воли, как Миллисент Крамер, чтобы разом покончить со всем? Она была его ровесницей. Так почему же нет? Судьба сыграла с Миллисент дурную шутку, так что значит пара лишних лет жизни в такой ситуации? Кто осмелится упрекнуть ее за то, что она не желала расставаться с жизнью постепенно, а оборвала ее, будто прыгнув в пропасть? Я должен, должен, должен, думал он, все шесть моих шунтов подсказывают мне, что я должен, набравшись храбрости, рано или поздно сказать «прощайте!». Но как оставить Нэнси? Я не могу этого сделать! По дороге в школу с ней всякое может случиться! Его дочь останется без отцовской поддержки и защиты — нет ничего, что могло бы оберечь ее, кроме их биологической связи! И он навсегда лишится ее телефонных звонков по утрам! Он представил себе, как мечется взад — вперед по центру Элизабет, как переходит дорогу на главном перекрестке, — он, неудачливый отец, завистливый брат, неверный муж, беспомощный сын, находящийся всего в двух кварталах от ювелирной лавки отца и безутешно рыдающий об утраченных близких, которых уже не вернуть никакими усилиями.

— Мама, папа, Хоуи, Феба, Нэнси, Рэнди, Лонни! Ах, если бы я знал, как это делается! Вы слышите меня? Я ухожу! Все кончено, и я ухожу, оставляя вас!

И все они, быстро исчезая в тумане и отдаляясь от него, обернулись на мгновение, бросив в ответ старую как мир сентенцию:

— Слишком поздно!

Я ухожу — эти слова и довели его до того жуткого состояния, когда он, задыхаясь от ужаса, проснулся, еле вырвавшись из объятий трупа, и почувствовал, что все еще жив.

Он так и не добрался до Нью-Йорка. Поехав на север по джерсийскому скоростному шоссе, он вспомнил, что неподалеку от Ньюаркского аэропорта находится въезд на кладбище, где похоронены его родители, и, добравшись до знакомого места, свернул с магистрали и поехал по боковой дороге, что вилась меж обветшалых домишек. Миновав старинное мрачное здание средней школы, он уперся в раздолбанный грузовиками проезд, который граничил с участком в пять — шесть акров, где и располагалось еврейское кладбище. В дальнем конце кладбища шла пустая аллея, на которой инструкторы по вождению тренировали своих учеников, показывая, как делать поворот на сто восемьдесят градусов. Он осторожно протиснулся в открытые железные ворота и припарковал машину напротив небольшого строения, которое когда-то было молельным домом; теперь это полуразрушенное здание смотрело на него пустыми глазницами окон. Синагога, в ведении которой находились кладбищенские дела, развалилась много лет назад, когда ее прихожане переехали в пригороды Юниона, Эссекса и Моррис Каунти, и теперь все здесь выглядело таким заброшенным, будто за кладбищем никто не присматривал.

Вокруг многих могил земля просела и осыпалась, надгробия были расшатаны или завалились набок. Следы разрухи и запустения были видны не столько на старом участке, где были похоронены его родители среди сотен других, выстроившихся частоколом и потемневших от времени могильных камней, сколько на новых участках, где надписи на гранитных плитах гласили, что захоронения сделаны во второй половине двадцатого века. Он не видел новых могил, когда их семья хоронила отца. Тогда он смотрел только на гроб, который на ремнях опускали в вырытую могильщиками яму. Простая и скромная церемония, но от печали у него защемило сердце. Потом — жестокая сцена: яму забросали землей, и во рту у него еще долго оставался привкус кладбищенской пыли.

За два последних месяца ему дважды пришлось присутствовать на похоронах — на двух разных кладбищах в округе Монмаут, но ни одно из них не произвело на него столь жуткого впечатления, как это еврейское кладбище, которое к тому же было местом небезопасным. За последние десятилетия, кроме вандалов, которые глумились над могильными камнями и разрушали гробницы, на кладбище, где были похоронены его родители, начали орудовать грабители. Среди бела дня они выслеживали пожилых посетителей, заходивших кто порознь, кто вдвоем взглянуть на семейную могилу. Во время похорон отца раввин предупредил его: если он когда-либо решит в одиночку посетить мать и отца, то лучше всего делать это в большие праздники, такие как Йом-Кипур,^[24] когда будет дежурить местная полиция, которая по просьбе совета директоров кладбища согласилась обеспечивать охрану гражданам, в соблюдение древних обычаев пожелавшим прийти на могилы предков, чтобы спеть псалмы и вспомнить своих мертвецов. Слушая раввина, он кивал головой, но поскольку он не причислял себя ни к верующим, ни тем более к ревнителям традиций, а наоборот, даже испытывал стойкое отвращение к религиозным праздникам, он решил никогда не бывать на кладбище в эти дни.

Покойницы, на чьи похороны он пришел, были его ученицами из класса живописи; обе они умерли от рака с разницей в одну неделю. На похоронах было много людей из Старфиш Бич. Оглядываясь по сторонам, он не мог не думать о том, кто из них будет следующим. Когда — нибудь каждому приходит в голову мысль, что через сотню лет ни одного из ныне здравствующих не будет в живых — неодолимая сила сметет всё и вся. Но в тот момент он думал не о столетиях, а о днях. Он размышлял как человек, отмеченный печатью.

На обоих похоронах присутствовала пожилая располневшая дама небольшого роста, и каждый раз она так безутешно рыдала над гробом, что казалась не просто другом, а какой-то очень близкой родственницей, может, даже матерью обеих покойных, что было совершенно невозможно. На вторых похоронах она, обливаясь слезами, стояла рядом с ним, а чуть поодаль, скрестив руки на груди, стиснув зубы и задрав подбородок, стоял незнакомый ему весьма тучный господин, который, казалось, был ее мужем; как ни странно, он старался держаться независимо, делая вид, что незнаком с плакальщицей, что является только сторонним наблюдателем, нежелающим иметь с ней ничего общего. В любом случае, ее всхлипывания вызывали у публики недоумение, граничащее с брезгливостью, а не доброжелательное участие, и посреди церемонии, когда раввин с чувством читал по-английски какие-то слова из молитвенника, муж, неожиданно повернувшись к нему, с раздражением спросил:

— Вы не знаете, чего это она так надрывается?

— Думаю, что знаю, — прошептал он в ответ, желая сказать, что смерть касается ее лично, как касалась и его — с тех пор как он был мальчишкой. Это касается ее потому, что относится и к каждому из нас. Потому что только смерть обладает такой силой и энергией, которая может прервать жизнь. Потому что смерть несправедлива! Потому что всем, кто попробовал вкус жизни, смерть кажется неестественной. Когда — то мне казалось — и втайне я был совершенно уверен в этом, — что жизнь будет продолжаться вечно.

— Ну, в этом вы ошибаетесь, — решительно возразил мужчина, будто читая его мысли. — Она всегда так ведет себя на похоронах. Одна и та же история последние лет пятьдесят, — добавил он, сурово осклабившись. — Она так себя ведет потому, что ей никогда уже не будет восемнадцать.

Могила его родителей располагалась у самой границы кладбища, и он, немного побродив по территории в поисках места захоронения, нашел наконец свой участок по особой примете — железной ограде, которая отделяла последний ряд могил от узкой боковой улочки, которую водители-дальнобойщики превратили в стихийную парковку для трейлеров, куда они заезжали передохнуть после длительных поездок. За все те годы, что он не бывал здесь, он уже забыл, какое впечатление произвел на него могильный камень, увиденный им в первый раз. Он взглянул на два имени, вырезанные на надгробии, и не смог удержаться от слез: не в состоянии шевельнуться, он сотрясался от рыданий, как маленький ребенок. Он с легкостью воскресил в памяти свое первое воспоминание о них — когда они навестили его в госпитале, где он лежал в детстве, но когда он попытался оживить свои воспоминания об их совместной жизни и углубился в закоулки памяти, на него накатила новая волна чувств.

От них остались только кости, кости в деревянном ящике, но это были родные ему кости, и он стоял совсем рядом с ними, как будто приближение к родительским останками могло прочнее связать его с отцом и матерью, облегчить его одиночество, порожденное потерей веры в будущее, и заново воссоединить его со всем, что давно миновало. В течение следующих полутора часов кости родителей были для него важнее всего на свете. Они были для него всем, несмотря на разруху и запустение, царившие на полузабытом кладбище. Если уж он пришел навестить родителей, он не мог так скоро покинуть их, не мог не поговорить с ними, не мог не выслушать их, когда они обращались к нему. Между сыном и родительскими останками было гораздо больше общего и гораздо больше взаимопонимания, чем между теми, кто еще обладал обволакивающей кости плотью. Плоть тленна, но кости выдерживают испытание временем. Кости — это единственное утешение для того, кто не верит в загробную жизнь и твердо знает, что Бог — чистая фикция и что у каждого одна — единственная жизнь. Феба, поскольку сама была молодой, когда они встретились с ней впервые, могла продлить его жизнь, но теперь — и это вовсе не было преувеличением — он мог бы сказать, что самой большой радостью для него было посещение кладбища. Только здесь он мог достичь умиротворения.

Он не считал, будто играет в какую-то игру. Он не думал, будто пытается осуществить какие-то несбыточные мечты. Это было реальностью — его мощная, напряженная связь с этими останками.

Его мать умерла, когда ей было восемьдесят, отец дожил до девяноста. И он сказал своим родителям:

— Мне семьдесят один год. Вашему мальчику семьдесят один год.

— Вот и хорошо. Ты немало прожил, — ответила ему мать.

А отец добавил:

— Оглянись назад и исправь все, что еще можно исправить, и сделай все, что от тебя зависит.

Он все никак не мог уйти от могил. Его захлестнула волна нежности, против которой он не мог устоять. Таким же непреодолимым было желание жить. И снова обладать всем, с самого начала.

Возвращаясь через кладбище к своей машине, он увидел чернокожего мужчину с лопатой, который копал могилу. Заметив посетителя, приближавшегося к нему, мужчина, стоявший в яме примерно по колено, перестал подгребать землю и кидать ее на край могилы. На нем был темно — серый комбинезон и бейсболка; в усах пробивалась седина, и на лице наметились морщины, судя по которым ему было никак не меньше пятидесяти, но он все еще был крепок и силен.

— А я думал, теперь это делают машины, — сказал он могильщику.

— На больших кладбищах, где роют много могил, пользуются машинами. Тут вы правы.

У него был особый выговор, по которому можно было узнать южанина; он произносил слова очень четко и сухо, больше напоминая педантичного школьного учителя, чем человека, зарабатывающего на хлеб физическим трудом.

— Я не использую машины, — продолжал рабочий, — потому что из-за них опускаются другие могилы. Почва проседает, и от такого веса даже гроб может сломаться. А еще надо помнить о каменных надгробиях. В моем случае лучше всего все делать своими руками. Получится гораздо аккуратнее. Легче снимать землю послойно — тогда ничего другого не сломаешь. У меня есть маленький трактор, очень маневренный, но я предпочитаю копать лопатой.

Только теперь он заметил трактор: тот стоял на заросшей травой дорожке между могил.

— А для чего вам тогда трактор?

— Вывожу на нем лишнюю землю. Я уже столько лет здесь работаю, что знаю, сколько земли увезти, а сколько — оставить. У меня есть прицеп, и первые десять кузовов я вывожу, а то, что остается, кидаю туда, на фанеру. Вон там они, видите? Я кладу три листа фанеры один на другой, чтобы земля не попадала на траву. Так что всю землю, что у меня остается, я кладу на фанеру. Это то, что пойдет обратно в могилу. Затем я укрываю все вот этим зеленым ковром. Стараюсь, чтобы все выглядело красиво и чтобы семья была довольна. Видите — в самом деле похоже на траву.

— А как вы копаете могилу? Вы не против, что я вас расспрашиваю?

— Нет, не против, — ответил могильщик, все еще стоявший по колено в яме, которую он рыл. — А вот многим на это дело наплевать. Для людей это даже лучше: меньше знаешь — крепче спишь.

— А мне это очень интересно, — заверил он могильщика. Ему действительно это было интересно. Ему не хотелось уходить.

— Во-первых, у меня есть карта. На ней показаны все могилы, все места захоронения, все участки, которые когда-то были куплены на этом кладбище. С помощью карты можно найти любой нужный вам участок, приобретенный бог знает когда-полвека, а то и три четверти века тому назад. Однажды, чтобы определить границы участка, я пришел сюда со щупом. Длинный такой железный штырь, футов семь, не меньше. Так вот, беру я этот щуп и втыкаю в землю на два-три фута. Вот так и определяю, где кончается одна могила и начинается другая. Бабах-воткнешь и слушаешь, есть ли звук удара о гроб. А затем беру палку и намечаю, где будет находиться другая могила. Затем я приношу деревянную рамку, кладу ее на землю и делаю разметку. Для этого я беру острую лопатку. Так что сначала я вырезаю дерн по размерам рамки. Потом я нарезаю дерн на квадраты со стороной в один фут каждый и кладу куски срезанного дерна подальше от могилы, чтобы никто их не видел, потому что мне не нужны никакие неприятности во время похорон. Чем меньше грязи, тем легче уборка. А я терпеть не могу беспорядок. Я обычно кладу широкую доску рядом с соседней могилой и вилами переношу туда квадрат за квадратом. Там я складываю куски дерна в штабель, и оттуда я с легкостью могу забрать их, когда они мне понадобятся. Все это у меня отнимает примерно час. Это самая трудная часть моей работы. Но когда я справляюсь с ней, я начинаю копать. Я привожу трактор вместе с прицепом. Так что сначала я копаю. Вот этим-то я и занимаюсь сейчас. А мой сын копает там, где почва становится тяжелой. Он сильнее меня. Он обычно приходит, когда я уже выдыхаюсь. Когда он занят или его нет рядом, я сам все докапываю до конца. Но если он здесь, я всегда поручаю ему самую тяжелую работу. Мне пятьдесят восемь, и теперь я уже не так крепок, как был когда-то. Мне уже становится тяжело копать так, как раньше. Когда он начал помогать мне, он все время был у меня под рукой, и мы копали по очереди. Это было здорово. Потому что он был еще молодым и у меня хватало времени поговорить с ним — тогда мы часто оставались наедине: он и я.

— А о чем вы разговаривали?

— Ну конечно не о кладбищах, — сказал могильщик, заливаясь смехом. — Не о том, о чем я с вами говорю.

— А о чем же?

— О самом разном. Вообще о жизни. Вообще — то я копаю первую половину ямы. Я беру две лопаты: квадратную совковую, когда работа идет легко и ты можешь набрать зараз побольше земли, а затем я беру в руки остроконечную штыковую — самую обычную лопату. Такую, которую всегда берут, чтобы копать землю, — стандартную лопату. Но если земля легкая, особенно по весне, когда почва еще не слиплась и земля еще не влажная, я беру большую совковую лопату и набираю полные ковши. Сбрасываю их в открытый прицеп. Я копаю могилу с начала до конца, и когда устаю, прошу сына помочь мне спрямить углы. Для этого я беру прямые вилы — они еще называются квадратные вилы. Если надо обрезать края, подровнять их немного, сделать скос на прямой угол — вот тут-то они и нужны. Ни на минуту нельзя забывать о прямых углах, пока работаешь. Первые десять порций отправляются в прицеп, и я развожу землю по кладбищу, подсыпаю там, где могилы просели, где надо подбросить чуть-чуть, а когда разгружу кузов, возвращаюсь назад и снова заполняю его землей. И так десять раз подряд. Десять больших порций земли на вывоз. И тогда полработы уже сделано. Это примерно три фута в глубину.

— И сколько времени вам нужно, чтобы выкопать могилу, если считать от начала и до конца?

— Примерно три часа до самого конца. А иногда даже и четыре. Все зависит от того, как идет работа. Мой сын — отличный землекоп. И то ему нужно часа на два — два с половиной больше, чем мне. На целый день хватает. Я обычно прихожу часиков в шесть утра, а сын приходит около десяти. Но сейчас он занят, и я сказал ему, чтобы приходил, когда сможет. Если днем жарко, он приходит копать ночью, когда становится прохладнее. У евреев всегда так: предупреждают только за день, и тогда надо все делать очень быстро. А вот на христианском кладбище, — могильщик указал рукой на большое, далеко простиравшееся кладбище, что лежало через дорогу, — хозяин похоронного бюро предупреждает нас за два-три дня.

— И сколько вы уже здесь работаете?

— Тридцать четыре года. Большой срок. Это хорошая работа. Тихая, спокойная. Дает время подумать. Но работы бывает очень много. У меня уже спина начала болеть. Думаю, когда — нибудь передам дело своему сыну. Может, и очень скоро. Он возьмет дело, а я перееду куда-нибудь в теплые места, где лето круглый год. Не забывайте: я рассказал вам только о том, как роют могилу. А еще нужно ее засыпать. На это уходит около трех часов. Нужно положить обратно слой дерна, и так далее. Но давайте вернемся к самому началу. Я копаю могилу. А сын заканчивает работу. Он выравнивает углы, утаптывает дно, чтобы оно было плоским. Могила роется на глубину шести футов, и когда она готова, на нее любо-дорого посмотреть. Можно спрыгнуть вниз и полюбоваться на нее изнутри. Знаете, что говорил один парень, с которым мы начинали рыть могилы? Он говорил: «Дно ямы должно быть таким ровным, чтобы можно было поставить туда кровать».

Поначалу я смеялся, когда он заявлял такие вещи. Но потом я понял, что он прав: вот перед вами могила, и она должна быть правильно выкопана — ради семьи и ради самого покойника.

— Вы не возражаете, если я постою здесь — посмотрю, как вы работаете?

— А чего это я буду возражать? Работа спорится. Камней вроде нет. Все идет как по маслу.

Он наблюдал, как могильщик втыкает лопату в землю и с легкостью кидает полные совки на фанеру. Каждые три-четыре минуты он брал вилы и зубьями разрыхлял стенки ямы, а потом снова выбирал одну из лопат, чтобы продолжить работу. Время от времени какой-нибудь камешек ударялся о фанеру, но по большей части могильщик извлекал из ямы влажный бурый торф, легко рассыпающийся при падении с лопаты.

Он наблюдал за могильщиком, стоя у соседнего захоронения, — там, где были сложены квадратные куски дерна — те самые, что вернутся назад на раскопанный участок после похорон. Куски дерна были аккуратнейшим образом уложены на фанеру в ожидании своего часа.

Он стоял и стоял, не желая уходить, ведь пока он стоял, ему все время краем глаза была видна родительская могила и надгробный камень. Он желал бы остаться с ними навсегда.

Указывая на каменное надгробие, могильщик произнес:

— Вот этот парень никогда не воевал. Я имею в виду Вторую мировую. Был в японском плену. Чертовски славный мужик. Знавал его еще тогда, когда он приходил навещать свою покойную женушку. Отличный был парень. Вежливый. Такие всегда помогут, если у тебя тачка где-нибудь завязнет.

— Значит, вы были знакомы с теми, кто тут лежит?

— А то! Вот тут похоронен один парнишка, ему было семнадцать. Погиб в автокатастрофе. Сюда до сих пор приходят его дружки, ставят банки с пивом ему на могилу. Или удочку кладут. Он любил ловить рыбу.

Он стряхнул ком земли с лопаты, ударив ее краем о фанеру, а затем снова принялся копать.

— Ага! — проговорил он, глядя на улицу через кладбищенскую ограду. — Вот и она! — Тотчас же положив лопату, могильщик стянул с себя испачканные грязью желтые рабочие перчатки. В первый раз за время их беседы он выпрыгнул из ямы и принялся колотить одним видавшим виды башмаком о другой, чтобы стряхнуть прилипшие к обуви комья грязи. К ним приближалась пожилая чернокожая женщина с клетчатой сумкой-холодильником в одной руке и термосом в другой. На ней были кроссовки, нейлоновые слаксы канареечно-желтого цвета под стать рабочим перчаткам могильщика и клубная голубая куртка на молнии с надписью «Нью-йоркские янки».

Могильщик объяснил ей, указывая на посетителя:

— Вот этот славный джентльмен зашел проведать своих и проговорил со мной все утро.

Кивнув, женщина протянула могильщику сумку-холодильник и термос, он поставил все это рядом с трактором.

— Спасибо, душа моя. А что Арнольд? Все еще спит?

— Он уже встал, — ответила она. — Я приготовила тебе два мясных сандвича и еще колбаску принесла.

— Отлично! Спасибо тебе.

Кивнув еще раз, она повернулась и пошла к выходу, а потом села в машину и уехала.

— Это ваша жена? — спросил он могильщика.

— Это Тельма, — ответил он и с улыбкой добавил: — Она меня кормит.

— Значит, она вам не жена и не мать?

— Ну что вы, сэр! Конечно нет, сэр! Тельма мне не жена и не мать.

— И она приходит сюда по своей воле?

— Знаете, как она говорит? «Делай что должен». Вот вам и вся ее философия. Она в каком — то смысле тоже роет яму, как и я. И ничего тут особенного нет.

— Ну хорошо, вам пора обедать. Поэтому я ухожу. Но прежде чем уйти, я хотел бы задать вам один вопрос: это вы рыли могилы для моих родителей? Они похоронены вон там. Пойдемте, я вам покажу.

Могильщик последовал за ним, и они остановились прямо перед могильным камнем на их семейном участке.

— Вы копали эти могилы? — спросил он могильщика.

— Ну конечно, а кто же еще? — ответил рабочий.

— Ну, тогда я хотел бы отблагодарить вас. Я хотел бы отблагодарить вас за все, что вы рассказали мне, и за то, что четко все объяснили. Вы так подробно и так ясно изложили мне суть дела, что я еще раз хочу сказать вам большое спасибо. Я благодарю вас за долготерпение и благодарю вас за внимание и деликатность, с которой вы рыли могилы для моих родителей. Вы не обидитесь, если я предложу вам немного денег?

— В свое время я уже получил все сполна.

— Да, но мне хотелось бы дать что-нибудь лично для вас и для вашего сына. Знаете, как говорил мой отец? «Давай, пока рука еще горит». — Он сунул ему две пятидесятки, и крупная заскорузлая ладонь могильщика сомкнулась в кулак, зажав скомканные банкноты. Он посмотрел пристально на могильщика, на его добродушное морщинистое лицо, на его усы, на изрытую оспинами черную кожу и подумал, что однажды этот человек будет рыть могилу и для него — могилу с таким ровным дном, что на него можно будет поставить кровать.

Все последующие дни он тосковал, мечтая, чтобы они снова появились перед ним, как по волшебству, но он, теперь уже пожилой человек, думал о них не как о лежащих в могиле костях отца и матери, а как о живых, пышущих здоровьем родителях мальчишки-сорванца, — он пытался воскресить в памяти воспоминания о той поре, когда он ехал в больницу на автобусе, а на коленях у матери покачивалась сумка с «Островом сокровищ» и «Кимом». Он был тогда еще мальчишкой, сорванцом, но благодаря присутствию матери он, скрывая страх, отбросил в сторону все мысли о выброшенном на берег распухшем трупе моряка, которого прямо у него на глазах береговая охрана уносила с затопленного нефтью пляжа.

Рано утром в среду он отправился в больницу для операции на правой сонной артерии. Процедура эта была такой же рутинной, как и в первый раз, когда ему делали операцию на левой артерии. Он долго ждал своей очереди в приемной, пока его не вызвали в операционную, а потом в застиранном больничном халате и бахилах он в сопровождении медсестры отправился на операционный стол. И на этот раз анестезиолог в маске спросил его, какой наркоз он предпочитает, общий или местный, и он попросил дать ему общий, чтобы операцию было легче перенести, чем в первый раз. Те слова, которые сказали ему родительские кости, подняли ему настроение и сделали его неуязвимым. Ему нелегко это далось, но все же он сумел победить свои черные мысли. Ничто не могло повредить ему, ничто не способно было разрушить жизнелюбие мальчишки, который, как маленькая торпеда, нырял в атлантические волны со скал и погружался в океан, уплывая на сотни ярдов от берега. Ничто, никогда — как тогда, когда он выходил на берег, чувствуя запах соленой воды и всем телом ощущая жар пылающего солнца. Дневной свет, думал он, свет, проникающий повсюду, день за днем приходящий к нему летом, его переливающийся блеск и сверкание, отражающееся в живом движении океана, был таким удивительным сокровищем, колоссальным по своей мощи и бесконечно ценным, что он мог смотреть на это оптическое явление сквозь ювелирную лупу, где были выгравированы инициалы его отца, и любоваться этой бесценной, идеальной планетой у себя дома — удивительной планетой Земля достоинством в миллиард, триллион, квадриллион карат! Он шел на операцию в приподнятом настроении, которое не имело ничего общего с обычным унынием и обреченностью, — он желал, чтобы жизнь снова наполнила его, чтобы он снова мог дышать полной грудью. Однако он не проснулся после наркоза. Остановка сердца. Его больше не было. Он освободился от бытия, и теперь, сам того не зная, отправлялся в никуда. Этого-то он и боялся с самого начала.

ОБ АВТОРЕ

Филип Рот (р. 1933) — признанный классик американской литературы, лауреат самых престижных литературных премий. Это единственный из ныне живущих американских писателей, чье Полное собрание сочинений выходит в серии «Библиотека Америки», которая охватывает произведения крупнейших прозаиков, поэтов, эссеистов, философов, исторических и государственных деятелей США (последний, восьмой, том Собрания увидит свет в 2013 г.).

В 1997 г. за роман «Американская пастораль» Ф. Рот был награжден Пулицеровской премией. В 1998 г. в Белом доме писателю вручили Национальную медаль искусств. В 2002-м Американская академия искусств и литературы присудила Ф. Роту свою высшую награду — Золотую медаль в номинации «Художественная литература». Ранее этой чести были удостоены Джон Дос Пассос, Уильям Фолкнер и Сол Беллоу. Филип Рот — дважды лауреат Национальной книжной премии и премии Национальной ассоциации литературных критиков. Три раза писателю присуждали премию Фолкнера.

В 2005 г. Общество американских историков признало роман Ф. Рота «Заговор против Америки» лучшим историческим произведением о стране (за 2003–2004 гг.).

В 2006 г. Филип Рот получил премию Набокова за «оригинальность и непревзойденное мастерство», а в 2007-м премию Сола Беллоу — за неоценимый вклад в американскую литературу.

Примечания

1

Пер. Ю. Шор.

(обратно)

2

«Крошка Абнер» — популярный герой серии юмористических комиксов, созданных американским карикатуристом Ал Капом (Альфред Джеральд Каплин; 1909–1979) в 1934–1977 гг.

(обратно)

3

"Швейцарские робинзоны» — приключенческий роман Йоганна Дэвида Уисса, впервые опубликованный в 1812 г.

(обратно)

4

«Ким» — роман английского писателя, поэта, новеллиста Джозефа Редъярда Киплинга (1865–1936), изданный в 1901 г.

(обратно)

5

Крошка Мисс Маффет-фольклорный персонаж, героиня детского стишка про девочку и спугнувшего ее паука.

(обратно)

6

«Голдман Сакс» — один из крупнейших в мире инвестиционных банков, лидер в сфере ценных бумаг и инвестиционного бизнеса.

(обратно)

7

Самая престижная бизнес-школа в мире, старейшая в США школа управления при Пенсильванском университете.

(обратно)

8

Бар-мицве — букв, сын заповедей; бар-мицва — дочь заповедей. Так евреи называют мальчиков и девочек, когда они становятся взрослыми. Для девочек этот возраст наступает в 12 лет, для мальчиков в 13. Так же называются и церемонии перехода от детства к взрослой жизни. Обычно это большой праздник для всей семьи.

(обратно)

9

Тернпайк — платная автомагистраль в Нью-Джерси с оживленным четырехполосным движением в обоих направлениях. Построена в 1950–1952 гг.

(обратно)

10

Ужасные годы (лат.).

(обратно)

11

Чак Клоуз (Чарльз Томас Клоуз, р. 1940) — известный американский художник и фотограф.

(обратно)

12

Счастливый сапожник — персонаж басни Жана де Лaфонтена (1621–1685) «Откупщик и сапожник». Русский вариант басни известен в переложении И. А. Крылова. Согласно басне, сапожник становится счастлив только тогда, когда отказывается от мешка золота, полученного в подарок от откупщика.

(обратно)

13

«Проктер энд Гэмбл»- глобальная американская корпорация, производящая средства женской гигиены, моющие и чистящие средства, детские подгузники, электробатарейки, корма для животных и др.

(обратно)

14

Вазэктомия, или мужская стерилизация, — блокирование семявыносящих протоков для предотвращения проходимости сперматозоидов.

(обратно)

15

День труда — национальный праздник в США, отмечается в первый понедельник сентября.

(обратно)

16

Лелеемая женщина (фр.).

(обратно)

17

Кассандра-троянская царевна, дочь Приама и Гёкубы. Была наделена даром предвидения, предсказала гибель Трои.

(обратно)

18

«Девушки Варга» — популярные картинки с изображением полуобнаженных девушек, созданные американским художником Альберто Варгасом (1896–1982), перуанцем по происхождению.

(обратно)

19

Антигуанка — жительница Антигуа, одного из островов государства в Вест-Индии Антигуа и Барбуда, расположенного на трех островах: Антигуа, Барбуда и Редонда. Столица — г. Сент-Джонс, старейший из торговых портов Карибского бассейна.

(обратно)

20

Суортмор-колледж — частный колледж в округе Суортмор, штат Пенсильвания, где изучаются гуманитарные науки. Основан квакерами в 1864 году.

(обратно)

21

Сборник рассказов Джеффри Чосера (1340–1400) в духе "Декамерона" Боккаччо, где описываются нравы английского общества.

(обратно)

22

Метрополитен-музей, Музей современного искусства. Музей Фрика, Музей Гуггенхайма — самые известные из 150 музеев Нью-Йорка.

(обратно)

23

Haт Кинг Коул (1919?-1965) — легендарный чернокожий джазмен.

(обратно)

24

Йом-Кипур — День искупления, или Судный день. Главный праздник в иудаизме, день поста, покаяния и отпущения грехов.

(обратно)

Оглавление

~ ~ ~

ОБ АВТОРЕ

*** Примечания ***