Бразильская мелодия [Богомил Райнов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Богомил Райнов

Бразильская мелодия




Глава первая


Уютная однокомнатная квартирка. Сквозь окно и балконную дверь ее заливает сияние майского утра. Светло—серые стены, темные бархатные кресла, розовый персидский ковер и непременный низкий столик. Бархатные шторы, тоже розовые, лампа под шелковым абажуром… Что еще? Ах, да: широкая тахта. Поверх мягкого одеяла на тахте лежит мертвец в небесно—голубой пижаме.

Осмотр, снимки, дактилоскопические исследования, составление протокола уже позади. Эксперты ушли, и в квартире нас осталось двое — я и мой старый приятель, судебный врач, не считая охраны у входа. Пока врач занимается своим делом, я еще раз осматриваю комнату, прихожую и балкон, чтобы уточнить собственные наблюдения и связать их в определенной последовательности.

— Эй, старина, есть что—нибудь новое?

Врач, как всегда, старается напустить на себя побольше важности и с ответом не торопится. Я вздыхаю, достаю пачку сигарет «Сълнце», но он торжественно заявляет:

— Мерси, не курю!

— Наконец хоть одна приятная новость, — говорю я, закуривая.

— Отравление газом и ничего больше. — Врач пропускает мимо ушей мою болтовню. — А все остальное покажут только анализы.

— Браво! Ты ловко объясняешь очевидные вещи.

— За ответы на загадочные платят тебе!

Меня, собственно, интересует одно…

— Принимал ли он на ночь снотворное? — заканчивает вместо меня врач и небрежно добавляет: — Впрочем, дай—ка мне одну сигарету.

— Прощай, экономия! — ворчу я, наблюдая, как он привычно перебирает сигареты, отыскивая ту, что помягче. — А с каких пор ты не куришь?

— Понимаешь, если удержусь и завтра, то как раз получится два дня, — поясняет врач и с наслаждением затягивается.

Потом он укладывает чемоданчик, прощается и уходит. Теперь на месте преступления я один.

Не будем спешить с выводами. Рассмотрим прежде факты. Итак, нам известно следующее.

Христо Асенов — коммерсант, еще до войны переселившийся в Германию. Гражданин ФРГ. Несколько раз приезжал в Болгарию по торговым делам. накануне, примерно в 21 час, он отправился в ресторан «Балкан» вместе с Магдой Коевой, его знакомой. Примерно в половине двенадцатого Асенова разыскивал по телефону какой—то человек. Чуть позже в ресторане появился Филип Манев, близкий приятель Коевой, и пытался ее увести. Когда Асенов запротестовал, Манев устроил скандал. Манева и Коеву задержали, Асенов же пошел домой, где сегодня утром его нашли мертвым.

Квартира, которую снимал Асенов, имеет отдельный вход. Сперва попадаешь в скромную прихожую. Справа — туалет, слева — широкая ниша с кухонным столом и газовой плитой. Кран этой плиты был открыт… Так что же это — несчастный случай?

На кухонном столе банка растворимого кофе, пачка сахара, пустая чашка, спички. На плите — кофеварка, а рядом с ней и под ней — вода. Асенов, видимо, хотел выпить кофе, зажег горелку, поставил кофеварку на огонь, а сам уснул. Вода закипела, перелилась через край, погасила пламя, и смертоносный газ проник в комнату…

Эту версия подтверждали и другие обстоятельства: входная дверь была заперта изнутри. Балконная дверь тоже закрыта, правда, не на ключ, но квартира находится на пятом этаже и проникнуть в нее через балкон не так—то просто. Перед тем, как облачиться в пижаму, Асенов аккуратно разложил свои вещи на стуле возле балконной двери. Во внутреннем кармане пиджака умершего были найдены паспорт и бумажник с крупной суммой болгарских левов и тридцатью западногерманскими марками. Если целью убийства (допустим, что это убийство) была кража, то почему преступник пошел на риск, решив отравить Асенова газом? Ведь для этого надо было проникнуть на балкон, пересечь всю комнату, добраться до плиты и вернуться назад. Во—первых, услышав шаги, Асенов мог проснуться. Во—вторых, убийце надо было долго отсиживаться на балконе, пока газ наполнял комнату, а затем открыть балконную дверь и снова ждать, чтобы газ выветрился. И лишь после всех этих операций приступить к краже. Трудно все это объяснить. Ведь вору достаточно было подождать, когда Асенов уснет, просунуть из—за балконной двери руку, дотянуться до стула, на котором висел пиджак, и взять все, что там находилось. Не говоря уже о том, что тот, кто хочет только украсть, редко идет на убийство. И, наконец, главное — деньги остались на месте.

Нет пока и оснований предполагать, что Асенова могли убить по иным мотивам — скажем, из мести. Он вырос в Бургасе, покинул Болгарию еще юношей, в 1939 году, и, насколько известно, у нас в стране у него не было ни родственников, ни близких знакомых. Скандал с Маневым? Конечно, теперь этот инцидент требует подробного изучения. Но ведь Манев и Коева были задержаны когда Асенов был еще в полном здравии, и до сих пор находятся в отделении. Таким образом, они «вне игры».

Самоубийство тоже маловероятно. Когда человек готовится покончить с собой, он вряд ли перед этим станет варить кофе. Но если все—таки самоубийство, то из—за чего? Из—за того, что попытались увести его девушку? Слишком «нежно» для деловой версии.

Наиболее правдоподобным кажется предположение о несчастном случае: вода закипела, погасила пламя… и так далее. Но первая версия нередко бывает ошибочной, ибо опирается на поверхностные наблюдения.

Когда открыли запертую изнутри дверь (к счастью, этого не успели сделать расторопные соседи), концентрация газа в комнате оказалась очень слабой. Разумеется, газ мог улетучиться за время, прошедшее после смерти Асенова, но едва ли до такой степени. К тому же баллон с газом был почти полным. Если же допустить преступление, то столь слабую концентрацию газа легко объяснить. Отравив свою жертву, убийца проветрил помещение, чтобы осуществить кражу и затем представить все как несчастный случай.

Пойдем дальше. Хотя квартира находится на пятом этаже, попасть в нее через балкон можно. Над квартирным балконом нависает балкон чердачный, связанный с чердачным коридором, на который, в свою очередь, можно подняться по черной лестнице. Дверь на чердак была закрыта, но свежие царапины на замочной скважине дают основание полагать, что тут действовали отмычкой.

Человек, проникший на чердак, был уже близок к цели: чтобы попасть в квартиру Асенова, надо перелезть через перила чердачного балкона и отважиться на метровый прыжок вниз. Если подстраховаться веревкой, можно без особых затруднений проделать и обратный путь.

Но даже самый умный и опытный преступник, мечтающий совершить «ОБРАЗЦОВОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ», забывает подчас о том, что, как бы он ни был предусмотрителен и ловок, нет способа не оставить улик. Каждый из нас материален и действует в материальной среде. Вот и сейчас улики налицо: царапины на замочной скважине, следы на пыльных перилах чердачного балкона, видимо, от веревки, легкий след на штукатурке фасада — там, где человек вынужден был опереться ногой, подтягиваясь на веревке, и, наконец, еще один след — наверное, отпечаток той же ноги в носке на полу в прихожей. Если каждый из этих отпечатков взять в отдельности, их появление можно объяснить причинами, не относящимися к нашему делу. Но при сопоставлении они дают воображению известную пищу.

Все это так. Однако нет смысла разжигать воображение подобными доводами. В конечном счете обнаруженные следы могут оказаться не уликами, а просто случайными отметинами. Каждая мелочь становится подозрительной, если начинаешь в нее всматриваться. Я припомнил давнишний случай, когда очень уж много фактов доказывали убийство, а в итоге оказалось самоубийство. Стало быть, подождем заключения экспертов.

Одно бесспорно: если здесь убийство, то оно было не только предумышленным, не только тщательно и хитроумно задуманным, но и совершено хладнокровным преступником. Последовательные этапы операции: прыжок на балкон, газ, проветривание, кража, инсценировка несчастного случая, уход — все это требовало не только времени, но и железных нервов.

Кроме того, преступник должен был хорошо знать квартиру Асенова. Ведь он делал ставку на газовую плиту, а они еще не слишком распространены у нас из—за отсутствия собственного природного газа.

Эта мысль заставляет меня покинуть комнату Асенова и отправиться к хозяйке покойного.

Гражданка Гелева живет рядом, за перегородкой, отделяющей ее комнату от той части квартиры, которую она обычно сдавала.

Гелева открывает дверь после первого же звонка. Она улыбается, стараясь скрыть страх и досаду, и приглашает меня в помещение — гибрид спальни и гостиной. Комната обставлена красивой, но довольно старой мебелью.

— Присаживайтесь, — натянуто улыбается Гелева. — Хотите кофе?

— Только если он уже готов. И если позволите, я закурю.

— Конечно. Я тоже курю. А кофе и в самом деле почти готов.

Это «почти» занимает около десяти минут, но их нельзя полностью списать в пассив, ибо открытая дверь дает возможность продолжать неизбежный в таких случаях разговор:

— Сколько раз останавливался у вас Асенов?

— Три раза. Уже в первый приезд квартира ему понравилась… У меня, сами видите, все чисто…

— Да, это видно. А как он проводил время? С какими людьми встречался? Кто бывал у него? Расскажите все, что о нем знаете.

— Это был исключительно аккуратный человек. Насколько я поняла из его телефонных разговоров (он иногда забегал ко мне позвонить), у него были только деловые связи. Здесь никто не бывал, кроме одной его приятельницы.

— Коевой?

— Я знаю ее как Магду.

— А что бы вы могли сказать об этой Магде?

— Да что вам сказать! Эти нынешние вертихвостки, вы их, наверное, сами знаете…

— Она надеялась выйти за Асенова замуж, не так ли?

— Может, и надеялась. Но Асенов был не из тех, кто женится на ком попало.

— А вы не знаете, с кем общалась Магда, когда Асенов уезжал в ФРГ?

— С такими же, как она сама. Встречала ее раза два на улице с какими—то подозрительными парнями.

— А у вас кто бывает?

— Соседки. Кто же еще?

Гелева приносит поднос с кофе, ставит передо мной на столик и садится, положив ногу на ногу. У Гелевой еще густые волосы, белое ухоженное лицо, и выглядит она моложаво, хотя ей, наверное, уже за пятьдесят. Надеюсь, нервы у нее тоже в порядке.

— А супруг ваш разве не заходит? — спрашиваю я, отпивая кофе.

— Хотите сказать, бывший? — Она недовольно морщит свои полные губы. — Заходит иногда, чтобы испортить мне настроение.

— Так ли?

— Именно так! Всегда хочет вытянуть из меня деньги.

— Под каким предлогом?

Считает, что я должна ему за квартиру. В свое время он действительно помог мне ее купить, но я давно…

— Ясно. А как вы провели вчерашний вечер?

— У меня была Савова, соседка снизу. Пили кофе, болтали, потом я ее проводила.

— В котором часу?

— Около десяти. Прибрала немного комнату и легла, но мне не спалось.

— Вы слышали, когда пришел Асенов?

— А как же! Только включила радио, и он явился.

— Когда это было?

— В полночь.

— А потом?

— Потом ничего. Перед тем как заснуть, ничего больше не слышала.

— Благодарю вас за сведения, — говорю я, поднимаясь. — Да, чуть не забыл: почему вы перенесли газовую плиту на ту половину?

— Да потому что квартиранты хотят пользоваться плитой, а газовые гораздо дешевле электрических.

Гелева смотрит на меня вопросительно, стараясь угадать причину моего вопроса, и добавляет:

— И причем здесь плита? Если человеку суждено умереть, он и без плиты умрет.

Я знаю, что подобные убийства по законам детективной литературы должны совершаться в мрачную погоду с туманами и дождями, причем дождь может быть любой: моросящий и надоедливый, косой и холодный, проливной и даже грозовой. А инспектору полагается бродить в этой кромешной тьме и пытаться рассеять туман, которым убийца окутал свое злодейское преступление.

Короче, традиции жанра мне известны, но убийства не считаются с календарем, и когда я выхожу на улицу, то попадаю в объятия погожего весеннего дня. Деревья распустились, и сквозь нежную зелень ветвей я вижу фигуры парней, девушек, матерей с детьми и точно колпак над всем этим — синее, синее небо. Вот он, мирный город, по которому иду и я. Иду и чувствую себя лишним — вместе со своими мрачными версиями и прочими атрибутами своей профессии, которая, по сути дела, является анахронизмом. Правда, это анахронизм лишь следствие другого анахронизма — преступности. Но так или иначе, туманы и дожди больше соответствуют деятельности инспектора.

Выхожу на бульвар Витоша и через несколько десятков шагов достигаю кафе «Бразилия». Зал после солнечной улицы кажется темным и сыроватым. Подхожу к бару и вижу знакомую официантку.

— Здравствуй! Что подать?

— Только не кофе.

— Если не кофе, тогда зачем пришел к нам?

Официантку немного задевает мое пренебрежение к гордости кафе «Бразилия», но все же она приносит мне апельсиновый сок.

— Среди ваших клиентов нет ли неких Филипа и Магды?

— А как же! Они тут постоянно околачиваются.

— А когда?

— В основном по вечерам.

— Кто еще в их компании?

— Два парня — Спас и Моньо.

— А еще?

— Раньше приходили две девушки — Дора и Лиза, но давно уже их не видно.

— Как они себя ведут?

— Вполне прилично. Только этот Спас немного дикий.

— В каком смысле?

— Силы много, а ума мало. Однажды ввязался в драку с двумя клиентами. Хорошо, Филип его остановил.

— Связаны они с иностранцами?

— Такого не замечала.

— Мерси. Сок был чудесный.

— Но ты его даже не попробовал!

— Какая разница — я знаю вашу фирму.

Выхожу на улицу и, слегка щурясь от солнца, снова бреду по городу рядом с собственной тенью.

Устраиваюсь в своем тихом кабинете за добротным письменным столом. Это не то что моя прежняя канцелярия, с рядами пустых столов и сорокасвечовой лампой. Теперь у меня свой, ярко освещенный кабинет, в нем есть глобус, напоминающий мне луну. От луны, согласитесь, уже совсем недалеко до романтических воспоминаний о встречах с любимой, когда над головой колышутся ветви ночного леса…

Но теперь мне не до приятных воспоминаний и ночных прогулок. Отгородившись от живого мира стенами кабинета, я должен погрузиться в деловые бумаги и документы. Немного справок. И больше работы мозговыми извилинами.

Кто—нибудь может подумать, что я напрасно трачу драгоценное время, теряю темп и вообще отстаю от поезда. Убийца — если он существует — воспользуется моей медлительностью и уничтожит все улики. Улики? Какие именно? Грязные носки, которые можно сжечь за пять минут. Отмычка, которую можно ночью выбросить в колодец канализации, отправив туда заодно и пару перчаток. Запыленная одежда — пуловер или куртка — после нескольких взмахов щетки снова станет чистой. Вот и нет улик.

Однако я подозреваю, что существует еще одна улика, от которой не так легко избавиться. И эту улику — если, конечно, она вообще существует — преступник уничтожать не будет, а постарается спрятать понадежнее. Весь вопрос: где? И естественно: кто это сделает?

И вот я сижу за своим столом, связываюсь по телефону с разными службами и стараюсь полностью использовать возможности своей конторы.

Когда меня вызывают к шефу, я как раз просматриваю документы из темно—зеленой папки.

Полковник встречает меня стоя, кивает в знак приветствия, показывает на кресло, а затем на деревянную коробку на столике, что означает «можешь курить» и в то же время «готовься к подробному докладу».

— Итак, что нового? — спрашивает шеф, дожидаясь, пока я сяду и закурю сигарету.

Излагаю с предельной краткостью установленные до сих пор факты, стараюсь не пропустить ничего существенного, хотя полковник уже в курсе наиболее важных деталей.

— Не понимаю, почему хозяйка так рано позвонила Асенову? — спрашивает он.

— Она несла ему завтрак. В семь часов, как обычно.

— Что любопытного в показаниях Манева и Коевой?

— Ничего интересного, кроме того, что они полностью совпадают. Скандал изображают как сцену ревности.

Шеф задает еще несколько вопросов о том о сем, но метит именно туда, где у меня «тонко». Затем следует неизменное:

— Какие у тебя версии?

Полковник слушает меня, погруженный в размышления, что дает мне возможность якобы по ошибке закурить вторую сигарету. Сам шеф не курит и не любит, когда в его кабинете чересчур дымно.

Заканчиваю изложение и умолкаю, убежденный, что исчерпал все. Но когда полковник заговаривает сам, два—три мелких, а может быть, и существенных упущения с моей стороны вдруг становятся очевидными. Ничего удивительного. В голове шефа сконцентрирован не только его собственный опыт, но и опыт всех его помощников. Кроме того, шеф умеет анализировать факты с той последовательностью и полнотой, какой иной раз недостает мне.

— А в остальном считаю, что ты правильно наметил круг расследования, — заканчивает полковник. — И все же помни, что ответ может находиться и вне этого круга. Действуй без поспешности в выводах.

— Разумеется, — киваю я и готовлюсь встать.

Но полковник останавливает меня:

— Когда я говорю «без поспешности в выводах», это не означает проволочки. Напротив, необходимо действовать быстро. Ты знаешь, Антонов, я считаю тебя хорошим работником, и у меня нет привычки вмешиваться в твои дела, хотя иногда ты проявляешь самонадеянность и пользуешься… ну, назовем их «своеобразными» методами расследования. Однако этот случай особенный. Речь идет о смерти, — видимо, смерти насильственной — иностранного подданного. Происшествие тотчас подхватит вражеская пропаганда. То, что Асенов — болгарин, используют эмигрантские центры. Уголовное преступление будет представлено как политическое убийство. Именно поэтому необходимо действовать быстро.

— Понятно, — говорю я и ухожу.

Снова склоняюсь над зеленой папкой. Документы, собранные в ней, это главным образом протоколы допросов, отражающие отдельные эпизоды из биографии этой «отзывчивой» девушки — Магды Коевой. Неразборчивые связи с иностранцами. Предупреждения в полиции и обещания начать новую жизнь. И другие подробности в том же духе. Последние данные полуторагодичной давности. Надеюсь, что Магда все же изменила свое поведение.

Выписываю из протокола некоторые имена и прошу принести мне другую папку, связанную с одним из этих имен.

Уже заканчиваю знакомство со второй папкой, когда входит лейтенант и докладывает, что меня ждет некий Пенев. Приходится немного сосредоточиться и припомнить, что он живет в одной квартире с Моньо и Спасом и что я сам пригласил его.

Объясняю Пеневу, о чем речь, и прошу его рассказать О Спасе Влаеве и Симеоне Кирове, которого чаще называют уменьшительным именем Моньо.

— Гангстеры! — лаконично отвечает Пенев.

— Что вы имеете ввиду?

— Так ведь я же сказал: гангстеры! Людям просто некуда от них деться. Каждый вечер — магнитофоны, крики, песни до поздней ночи.

— Что еще?

— Разве этого мало? Я трудовой человек. Счетовод. Мне необходимо иметь свежую голову. А после бессонной ночи…

— Отлично вас понимаю, — прерываю я Пенева. — А на что живут эти двое, чем занимаются, с какими людьми общаются?

— С кем же им общаться! С такими же паразитами, как они сами. Бывает у них Филип, якобы художник. Насколько он художник, черт его знает! И Спас и Моньо вроде учатся на юридическом факультете, но как они учатся и когда, одному богу известно. Спас обирает мать, а Моньо посылают деньги родители из провинции. Отец его, говорят, важная личность, начальство какое—то. Мог бы приехать в Софию и посмотреть на своего сынка, чем он тут занимается!

Пенев продолжает кипятиться, поминая то бога, то черта. Но наконец мне удается направить его внимание на вчерашние события.

— Вчера они начали пьянку еще засветло. Правду сказать, этот Спас пьет не очень, зато уж Моньо лакает и за живых и за мертвых. Конечно, перво—наперво включили магнитофон, да погромче, так, что голова раскалывалась. Крутят без конца «Бразильскую мелодию»… Как не опротивело ее слушать, одному богу известно. Она у меня в ушах навязла, а они…

— Вполне вам сочувствую. Ну, а потом?

— Потом они включили приемник.

— Когда?

— Около восьми. Во всяком случае, до новостей.

— Значит, слушали Софию?

— Да. А примерно в одиннадцать поймали другую станцию.

— Когда у них все стихло?

— Как обычно, за полночь. Не раньше двух.

— К ним кто—нибудь приходил в это время?

— Никто не приходил.

— Не приходил или вы просто не заметили?

— Никто не приходил, — упорствует Пенев. — Моя комната возле самого входа в квартиру, так что я все слышу.

— А из этих двоих никто не выходил?

— Не заметил.

— Не заметили или точно никто не выходил?

— Не заметил! Потому что этот Спас, бог знает почему, имеет привычку «выходить» через окно, и если он вылез через окно, я не мог его заметить. Наша квартира, знаете, на нижнем этаже, и этот гангстер из окна прыгает прямо во двор.


— Ничего другого вы не замечали и не слышали?

— Что можно вообще у слышать в этом бедламе… Кстати, раз уж я к вам пришел, нельзя ли принять меры против этих гангстеров, а?

Провожаю Пенева до дверей. Он уходит на работу, а мой путь лежит в дом, где живут Спас и Моньо.

Женщина, которая отзывается на мой энергичный звонок, похоже, ровесница Гелевой, но, увы, выглядит она куда хуже. Увядшее лицо, беспокойный взгляд, поредевшие волосы неопределенного цвета плюс столь же неопределенное, исходящее от нее благоухание, в котором улавливается запах духов, камфоры и валерианки.

Мое служебное удостоверение усиливает ее беспокойство.

— Если вы к Спасу, то он только что ушел. Неужели снова натворил что—то?

— Не знаю, — отвечаю уклончиво. — В этом еще надо разобраться.

— Имейте ввиду, Спас — прекрасный юноша, только немного нервный, иногда его заносит. Но в этом виноват его отец, этот тип…

— Не волнуйтесь, в сущности, меня больше интересует Моньо.

Женщина спохватывается, что наговорила лишнего о Спасе, и торопливо бормочет: «Входите, прошу!»

Гостиная, темная и тесная, похожа на склад старой мебели. Комната, в которой я оказываюсь после стуку в дверь, светлая, но такая же неуютная. Молодой человек, поднявшийся мне навстречу, тоже выглядит не особенно привлекательно: худющий, с продолговатым веснушчатым лицом, соломенными бровями и соломенными спутанными волосами.

— Товарищ Киров?

Он кивает, продолжая смотреть на меня вопросительно своими светлыми и сонными глазами. Показываю удостоверение, и вопрос в его зрачках гаснет, сменяясь смутной тревогой.

— Пожалуйста… Не обращайте внимания на беспорядок…

Он пытается что—то прибрать, хотя, если начать наводить здесь порядок, понадобится по крайней мере целый день. Две кушетки с неопрятными одеялами и смятыми подушками, мужская одежда, раскиданная по стульям, пустые бутылки и книги на полу, стол, заваленный чашками, пепельницами и окурками, магнитофон и магнитофонные ленты — это лишь часть того, что можно уловить беглым взглядом. Здесь наверняка найдешь не один, а с десяток грязных мужских носков.

Отодвигаю брошенный на одну из кушеток пуловер, сажусь и закуриваю. Моньо садится напротив и тоже закуривает, надеясь, очевидно, этим скрыть свое смущение.

Сквозь широкое и грязное окно видны запущенный двор, распускающееся высокое ореховое дерево, полусгнивший деревянный забор и — по другую сторону — облупленная ограда. Солнце уже скрылось за домами, и от этого пейзаж выглядит еще мрачнее.

— Почему вы не убираете в комнате? — спрашиваю я, только чтобы что—то сказать.

— Не могу собраться с силами, — улыбается Моньо своей бледной улыбкой. Нос и верхняя губа юноши нервно подергиваются, точно он хочет прогнать назойливую муху.

— Вам нездоровится?

— Да, вчера немного передрал спиртного скромно отвечает Киров.

— И бразильских мелодий, — добавляю я. — Нельзя ли и мне послушать эту мелодию?

— Почему же нет! — оживляется Моньо. Он включает магнитофон, дрожащими пальцами устанавливает кассету и нажимает клавишу. В комнате звучит самба. Совсем неплохо, если бы не так громко.

— Если можно, чуть потише, — прошу я. И вообще, не так, как прошлой ночью.

— А, вас прислал квартирант, — догадывается Моньо.

Он убавляет звук и снова садится на кушетку. Губа и нос Моньо снова дергаются. Небольшой тик — напоминание о его юношеских излишествах.

— Скажите, откуда у вас эта страсть к громоподобному исполнению?

— Это слабость Спаса. Со временем привык и я. У Спаса есть правило: чем громче, тем убедительнее.

— Вот как! Так поэтому вы избрали эту самбу своим гимном?

— Случайная находка. Наш дом родной — кафе «Бразилия». И когда услыхали «Бразильскую мелодию», решили, что это будет наша песня. Спас даже записал ее восемь раз подряд на одной ленте, чтобы каждый раз не перекручивать катушку.

— Хитро придумано! А теперь расскажите, чем начался и как проходил ваш вчерашний кутеж.

— Ничего особенного. С той лишь разницей, что мы находились в уменьшенном составе. Мы должны были встретиться в «Бразилии», но Спас предложил выпить в домашней обстановке.

— Он вам предложил?

— Да. Ему кто—то дал две бутылки домашней ракии.

Самба закончилась резким аккордом, но тут же началась снова. Господи, помоги!

— А что стало с этими двумя бутылками?

— Выпили. Хотя, в сущности, больше прикладывался я. В одной бутылке оставалось несколько глотков, но я их только что выпил в лечебных целях.

— Наверное, ракия была хороша…

Да так, ничего особенного, — отвечает Моньо, машинально глянув на две бутылки, валявшиеся на столе.

Гашу сигарету, смотрю на часы, прикидываю, не пора ли идти, и спрашиваю:

— А когда кончилась ваша вечеринка?

— Точно не могу сказать, — смущается Моньо.

— Случается… Что вы запомнили последнее? И сколько было примерно времени?

— Не могу сказать точно, — бормочет Моньо. — Понимаете, разговоры, музыка, снова разговоры и снова музыка — весь вечер одно и то же. Нет ориентира времени.

— Видите ли, Киров: у вас есть ориентир, и я настойчиво прошу им воспользоваться. Ибо речь идет не о жалобе соседа, а о вещах более серьезных.

Сообщаю ему некоторые факты по делу Асенова, наблюдая за реакцией юноши. Светлые глаза Моньо испуганно моргают.

— Короче говоря — постарайтесь вспомнить. У вас был включен приемник… да еще так, что и мертвый проснется. К сожалению, не тот, который нас сейчас интересует. Вы слушали информационные бюллетени, музыкальные и текстовые передачи — точнее ориентира не придумаешь!

Длинное лицо Моньо становится еще длиннее от явного усилия сосредоточиться. Что кроется за этим усилием — действительное желание вспомнить или желание ввести меня в заблуждение?

— Мы слушали заграницу, — выдавил наконец Моньо. — Монте—Карло, Люксембург или что—то в этом роде.

— Неправда, — спокойно парирую я, — и притом непростительно глупая для будущего юриста. Вы забываете, что приемник, кроме ва, слышал и ваш сосед.

Моньо понимает, что поскользнулся.

— Извините, — говорит он, — но в голове у меня все перепуталось.

— Допустим. Соберитесь с мыслями, я подожду. Только помните, что с этой минуты вы несете ответственность за свои показания. Не знаю, поняли вы или нет, что речь идет об убийстве.

— Кажется, последний бюллетень, который я слышал, был где—то в половине одиннадцатого…

— Кажется или уверены?

Скорее уверен. Во всяком случае, двенадцатичасовой выпуск новостей я уже не слышал. Последнее, что я припоминаю, была передача о джазе… Помню, я тогда сказал Спасу, что тот, кто любит болтать о джазе, обычно понятия о нем не имеет.

— А когда и почему вы перешли с магнитофона на радио?

— Кажется, мы включили радио часов в восемь. Не могу вспомнить почему, но вроде Спасу захотелось послушать новости.

— А потом?

— А потом оставили радио, пусть себе играет. Вообще забыли о нем.

— Хорошо. Больше не буду вас задерживать. Наверное, вам надо заниматься… Вы, если не ошибаюсь, уже прослушали весь курс лекций?

— Да, лекции давно позади, — бормочет Моньо. — Плохо другое — с экзаменами не ладится…

— Вот как? — спрашиваю с состраданием. — Так пить, и вдруг не ладится…

— Это к делу не относится, — вдруг обрывает меня юноша.

— Извините за отклонение, — отвечаю я, вставая. — Но вот смотрю, как вы живете…

— Благодарю за сочувствие. Только, знаете ли, ненавижу, когда мне дают советы. — Моньо смотрит на меня своими светлыми глазами, которые вдруг становятся холодными и неприязненными, и поясняет: — Всегда будь против того, что тебе навязывают другие, и ты никогда не ошибешься. Это мой принцип. Другие думают о своих собственных интересах, а не о твоих.

— А вы не предполагаете, что интересы людей иногда могут совпадать?

— Если совпадают, тогда другое дело, — отвечает Моньо, смягчаясь.

— Суть в том, что это за совпадение. Смотрите, как бы ваши интересы не совпали с интересами преступников и людей вообще грязных.

— Я не преступник!

— Допустим. Иначе я бы не вел этого разговора. Но вопрос не только в том, какой вы сегодня, но и в том, каким будете завтра. Людям свойственно развиваться. Одни идут вперед, другие деградируют…

— Очень интересно! — Моньо пытается напустить на себя развязность.

— Вы не можете всю жизнь оставаться в таком состоянии… Пить и слушать бразильские мелодии… Или вы сам выберетесь отсюда и найдете свое место в жизни, или вас вышвырнут как паразита. Невозможно быть вечным студентом.

— Это мои проблемы, — пытается сопротивляться молодой человек.

— Пока да. Но скоро они могут оказаться не только вашими. Пользуйтесь, пока она у вас есть, возможностью самому принять решение. Это будет и достойнее и благороднее. В противном случае решение примут за вас.

Последние слова звучат более угрожающе, чем хотелось бы.

Моньо смотрит на меня хмуро и озадаченно, соображая, что ответить, но мне его немедленный ответ не нужен. Я киваю ему на прощание и выхожу из комнаты.

На улице уже смеркается, когда я покидаю этот дом, покидаю, обогащенный дополнительными сведениями, полученными в двух—трех соседних квартирах. Рабочий день не кончен, и у меня назначена еще одна встреча. Сажусь на троллейбус и еду к новым домам квартала «Изток».

Помещение, в котором я оказываюсь, приятно контрастирует с жилищем Моньо. Просторная студия, застланная бежевым ковром, красивая мебель, светлые стены с изящными светильниками, две зеленоватых тонов картины, о которых в силу своей неосведомленности говорить не стану, и широкий стол в углу, заваленный чертежами. Хозяин всего этого — Марин Манев, 35–летний архитектор, неженатый и несудимый. Он дома. Тут и Дора Денева, 24–летняя студентка, представленная мне как невеста Манева.

Хозяин предлагает мне стул, садится на диване рядом с Дорой и, поскольку он уже имеет представление о моей профессии, смотрит на меня вопросительно.

— Неплохо вы здесь устроились, — замечаю я добродушно, не обращая внимания на молчаливый вопрос хозяина.

— В общем, да, — говорит он, понимая что разговор не обойдется без вступления. — Я против разделения квартиры на множество комнат. Люди часто мечтают о нескольких комнатах, в сущности, не зная, что сними делать. Ведь обычно человек проводит время в одной и той же комнате, поэтому важно, чтобы она была достаточно просторной и уютной.

— Совершенно верно, — соглашаюсь я. — Но когда пойдут дети, картина меняется…

— Здесь есть и другие помещения, — вставляет Дора. — И если вам нужно поговорить с глазу на глаз, я могу выйти.

Она, видимо, по—своему истолковала направление разговора, но в то же время у нее нет большого желания оставлять нас одних.

— Не беспокойтесь. Речь пойдет о некоторых самых банальных сведениях.

Вслед за этим я коротко излагаю причину своего визита. Манев слушает меня, нахмурив брови, в чем нет, на мой взгляд, надобности, ибо его красивое лицо и без того имеет несколько мрачное выражение, быть может, приобретенное в результате продолжительного и сосредоточенного изучения чертежей. Он высок и строен, а его уверенные, энергичные жесты слегка контрастируют с тихим, чуть глуховатым голосом. Лицо Доры также не исполнено благодушия. Какая—то неуловимая тень лежит на этом приятном лице, какая—то отчужденность притаилась в темных глазах и в легкой морщинке у губ.

— Откровенно говоря, поведение Филипа в ресторане меня удивляет, — отвечает Манев, когда я задаю первый вопрос. — Мой брат не безгрешен, но скандалистом он никогда не был.

— Я бы попросил вас забыть о том, что Филип ваш брат.

— Именно это я и делаю, — отвечает немного раздраженно, но не повышая голоса, Марин. — Филип принадлежит к людям, которые прежде всего стараются вести себя корректно, беспокоятся о своих манерах.

Хозяин смотрит на Дору, словно ожидая поддержки со стороны невесты, но она продолжает сидеть с безучастным лицом. Дора делает вид, что разговор ее не касается, но эта маска плохо скрывает ее напряженность.

— Ваши слова звучат несколько двусмысленно, — говорю я. — Можно подумать, что Филип из тех, кого больше волнует форма поведения, чем суть самих поступков.

Манев не отвечает, из чего я заключаю, что попал в точку.

— Вообще, на основании тех беглых сведений, которыми я располагаю, складывается впечатление, что ваш брат ведет жизнь не слишком примерную.

— У каждого своя драма, — уклончиво замечает Манев.

— Конечно, мечтаешь об одном, получается другое. Но это общее рассуждение. А мня интересуют вещи конкретные. Ваш брат, если не ошибаюсь, раньше жил вместе с вами?

Хозяин кивает.

— И почему вы расстались?

— Да так… мелкое недоразумение. Говоря откровенно, главная причина в том, что Дора стала жить у меня. Квартира, если вы заметили, не более, чем на двоих.

Он снова смотрит на невесту, как бы ожидая поддержки, но она продолжает молчать.

— Ясно… Недавно вы обратились с жалобой на угон машины, а через два дня взяли заявление назад. Был ли ваш брат связан с этой историей?

— Не допускаю, — почти уверенно отвечает Манев, — Просто через два дня машина оказалась на том же месте, откуда она исчезла. Вероятно, ею временно решили попользоваться какие—то юнцы…

И он снова уставился в пространство.

— В таком случае мне ничего не остается, как поблагодарить вас за беседу, — заключаю я, подымаясь со стула. Хозяин тоже встает и смотрит на меня, как бы желая сказать: «Не думаешь ли ты, что я стану чернить собственного брата?» Поднимается и Дора, освободившись наконец от своего оцепенения. — Возможно, появится необходимость повидаться еще раз, — улыбаюсь я. — Не люлю надоедать людям, но в данном случае это не моя вина.

И я бреду назад, размышляя о том, почему это с некоторыми типами допрос в строгой обстановке служебного кабинета куда более эффективен. Допустим, Марина, как брата, еще можно понять. Но эта Дора… Однако, как сказал архитектор Манев, у каждого своя драма…


Глава вторая


— Вопреки рассуждениям о преимуществе допросов в служебной обстановке, махнув рукой на свое прозвище «инкассатор» (так коллеги нарекли меня из—за моих вечных странствий по городу), на следующее утро я снова покидаю кабинет. Я убежден, что у «инкассаторства» есть свои плюсы, которые перевешивают расходы на починку подметок. Ведь в пути получаешь не только некоторые сведения, но и массу впечатлений, я уж не говорю о пользе чистого воздуха. Лиза Тенева. Простите, не Тенева, а Стефанова — и, судя по ее виду, скоро в этом доме будет новорожденный.

Привычным жестом показываю свое удостоверение, дверь приоткрывается — ровно настолько, чтобы я смог войти.

— Извините, я прибираю, — говорит Лиза, на ходу снимая фартук и прислоняя к стене метелку.

Хозяйка приглашает меня в гостиную. Я сажусь и прошу разрешения закурить.

— Если у вас нет воли бросить, курите, — пожимает плечами Лиза. — Мой муж тоже курил, но я заставила его отказаться от этой дурной привычки, и вы не представляете, как он теперь хорошо себя чувствует.

— Завидую ему, — отвечаю я и закуриваю. — Мне нужны сведения о некоторых ваших знакомых. Точнее, о парнях из «Бразилии».

— Не говорите мне о них! Я их уже забыла, — отвечает Лиза.

— И Моньо тоже?

— Моньо самого первого. Хотя, может, он из всей компании самый совестливый. Но какое безволие, бог мой!

— Не бросил курить, так, что ли?

— Курить? — Она посмотрела презрительно и скрестила руки на груди. — Дело не в табаке, а в его будущем. Не удивлюсь, если он сопьется окончательно.

— Он близок к этому. Но вы только что заметили, что из всей компании Моньо самый порядочный…

— Да, потому что он не развращенный. Филип и Спас не пьют, зато испорчены вконец.

— А Магда?

— Магда тоже испорчена, как и они. Если Филип прикажет ей идти с первым встречным, она пойдет, не задумываясь.

— А вторая? Дора?

— Изображает жертву. Сами влипнут в грязь, а потом строят из себя униженных и оскорбленных…

— Ясно, — киваю я. — А что еще?

— А остальное все то же: шатания, безделье и бесконечные разговоры. Особенно этот, наш философ — Моньо. Обожает тянуть резину: «Жизнь — это бессмыслица…», «Развитие — это движение к самоубийству…» — Лиза произносит эти высокопарные фразы, стараясь подражать Моньо.

«Тогда и кончай жизнь самоубийством, — сказала я ему, — а меня оставь в покое, дурак ты этакий». Точно так ему и сказала. И больше не переступила порог «Бразилии». И должна сообщить, что всю эту компанию забыла начисто.

— Верю вам. И просто сожалею, что заставляю вас снова вспоминать об этих вещах, но другого выхода у меня нет. А что это за история с Асеновым?

— Глупая. Как все их истории. Филипу захотелось выдать Магду за Асенова. «Я, — говорит, — устрою твою жизнь. А когда уедешь в Мюнхен, не забудь пригласить в гости…»

— Прямо так и говорил?

— Нет, прямо так не говорил, но это подразумевалось. Филип не из тех, кто объясняется прямо в лоб, открыто.

— А потом?

— Вот что потом, не знаю. Как раз тогда я и поругалась с Моньо, и больше ноги моей не было в «Бразилии».

— И правильно сделали. Хотя кофе там превосходный.

— А я—то какова! Даже кофе не предложу! — восклицает Лиза, она, вероятно, принимает мои слова за намек.

— Нет, спасибо. Если разрешите, я пойду.

Хозяйка провожает меня к выходу. Миловидная женщина, с прирожденным даром хозяйки, матери и домашнего командира. Странно, как она могла попасть в эту компанию бездельников. Скорее всего, в поисках мужа.

— Зайдете еще? — осторожно спрашивает Лиза.

— Не думаю. Зачем?

— Нет, я не против, но сами понимаете, мне бы не хотелось вести такие разговоры при муже.

— Не тревожьтесь. И смотрите, как бы он не закурил снова.

— Ну, уж об этом не беспокойтесь, — самодовольно улыбается Лиза.

Место следующего визита — мансарда. Если я говорю «мансарда», не торопитесь представить себе комнатушку с подслеповатыми окнами и паутиной по углам. Возможно, когда—то этот чердак имел подобный вид. Но это было давным—давно. Теперь передо мной — просторное помещение, с гладко оштукатуренными, покрытыми свежей краской стенами, с натертым до блеска полом и широким окном, со старинной добротной мебелью и веселыми занавесками. Одну стену почти целиком застилает нежная зелень вьющегося растения.

Меня встречает низенький старичок, подвижный и жилистый.

— Славно вы тут устроились, — произношу одну из дежурных фраз, располагаясь в предложенном мне кресле.

Настоящее наслаждение — эти кресла! чувствуешь, как оно поглощает твою усталость, ты расслабляешься, и приходится крепко напрягать свои волевые центры, чтобы побороть дрему. Чудесное сооружение! Такие умели делать только в старину.

— Да, у вас уютненько, — повторяю банальность в новом варианте.

— А что еще остается старому человеку, как не заботиться о своем гнезде, — отвечает Личев, скорее обеспокоенный, чем обрадованный моими похвалами.

Хозяин, похоже, принадлежит к людям, которые, коль ты их похвалишь, сразу считают, что ты непременно собираешься подложить им свинью. Закуриваю. Старичок тут же встает, подает мне пепельницу и щелкает каким—то выключателем. Раздается мягкий звон, и, к моему удивлению, дым от сигареты плывет к стене и исчезает в небольшом отверстии, которое только теперь я замечаю.

— Так можно курить сколько угодно, — поясняет старичок. И добавляет самодовольно: — Собственное изобретение. По принципу пылесоса.

— Здорово придумано! Хотя, на мой взгляд, открытое окно выполняет ту же работу.

— А зимой? Откроешь окно — и снова надо топить печку.

— Вы правы. Здорово придумано!

— А вот это?

Он нажимает кнопку у своей постели, и в другом конце комнаты звучит музыка.

— Хитро!

— А вы на кухню загляните! — все больше оживляется старичок.

— С удовольствием, но в другой раз. — Я пускаю в ход свой «выключатель». — Мне бы хотелось что—нибудь услышать о вашей бывшей супруге. Когда вы были у нее последний раз?

— Примерно с неделю назад.

— А точнее?

— Точно неделю назад — в прошлый вторник. Хорошо помню, потому что попросил у нее деньги, а она ответила: «По вторникам мне больше и делать нечего, как только деньги тебе давать…»

— Так. А какие, в сущности, между вами финансовые отношения'

Старичок смотрит на меня полувопросительно—полубоязливо:

— Она мой должник… Отобрала квартиру, а мою долю обещала мне выплатить. И вот уже пять лет получаю от нее в год по чайной ложке и всегда с руганью. Скрутила она меня, да что поделать. Когда женишься на старости лет, добра не жди…

— А что вы знаете об Асенове?

— Ничего особенного. Знаю, что он останавливался в ее квартире, и все. В личную жизнь моей бывшей жены не вмешиваюсь.

— Я спрашиваю вас не о жене, а об Асенове.

— Асенова видел раза два. Аккуратный такой, приличный… Меня как громом поразила его смерть… Кто мог это сделать?

Старичок впивается в меня своими влажными желтоватыми глазками, как будто и впрямь ждет ответа.

— И другие меня об этом спрашивают, — отвечаю с легким вздохом, вспомнив о полковнике. — А о чем вы беседовали с Асеновым?

— О чем я мог беседовать с человеком, с которым едва знаком? Спрашивал, как у них там, и прочее.

— И ничего больше?

— Ничего.

— Ведь раньше вы были владельцем одного заведения, не так ли?

— Какое там заведение! Буфетик маленький…

— А потом вы стали официантом?

— Да.

— И увас обширные знакомства в этом мире…

— Множество!

— Но иногда вы об этом забываете. И вынуждаете меня уличать вас во лжи.

Старичок следит за мной, слегка раскрыв рот от неожиданности.

— Месяца два назад, в предыдущий приезд Асенова, вы вместе с ним обедали в «Балкане». И обед этот продолжался довольно долго, с вином, и разговорами, которые едва ли можно исчерпать этим «Как у них там?». О чем же шла речь, Личев?

— Да что там… Разговоры как разговоры. Да разве упомнишь, что было два месяца тому назад…

— Личев!

— Да… Был один интимный вопрос. Поэтому мне не очень удобно…

— Удобно, не удобно, но мне нужно знать все. Понимаете — все!

— Видите, разговор вертелся вокруг Магды. Влюбился человек и даже задумал жениться, тем более что она вроде порвала с той компанией. Асенов давал ей и наряды и деньги, только бы она вела себя примерно. А она обманывала его самым вульгарным образом и продолжала встречаться со своей бандой…

— Откуда вам известны такие подробности?

— Асенов просил меня последить за ней. У него не было других знакомых, вот он меня и попросил. Он был не дурак и хотел знать наверняка, прежде чем решиться на что—то серьезное.

— Когда он поручил вам это?

— Еще когда уезжал из Болгарии в первый раз.

— А на обеде в ресторане вы давали ему отчет, так?

— Э, отчет! Рассказал, что удалось узнать.

— И сколько получили за услугу?

Старикан с достоинством вскидывает лысую голову.

— За кого вы меня принимаете? Я не частный детектив. Я помог человеку, он меня угостил, и все.

— Поэтому, значит, брак и не состоялся?

— Что он, сумасшедший? Моя бывшая тоже не была святой, но хотя бы сохраняла приличия. А эта… Пришлось мне вмешаться, чтобы спасти человека.

— Вы спасли его, но от меньшего зла, — говорю я, вставая. Личев снова открывает рот от удивления.

— Я хочу сказать, если бы брак состоялся, возможно, не состоялось бы убийство, — поясняю я.

И направляюсь к выходу.

На работу я добираюсь уже к обеду и встречаюсь с… Дорой Деневой. Оказывается, она ждет меня уже часа два. Странно, ведь я ее не приглашал.

— Рад, что вы пришли по собственной инициативе, — говорю я, входя в кабинет.

Дора садится на стул и отвечает сухо, не глядя на меня:

— Если разобраться, то инициатива принадлежит вам.

— То есть?

— Вчера вы дали понять, что придете еще раз. Именно это и заставило меня опередить события.

— Видите ли, Денева, — начинаю я спокойно, — если бы я решил вас повидать, я бы обошелся без намеков. Для этого есть повестки, вот такие белые листочки. Заполняю повестку, отправляю по адресу. А потом жду, чтобы ко мне явились в определенный час.

Голос мой звучит почти ласково, и я сознательно не напоминаю Доре, что в прошлом она не раз получала такие повестки и прекрасно знает всю эту процедуру. Но мой дружеский тон не находит у нее отзвука.

— Оставьте, — машет рукой Дора. — Ваши вчерашние намеки были довольно прозрачные.

— Откуда такое отношение?

— Вы и все вам подобные просто пропитаны недоверием.

— Профессиональный инструмент, — соглашаюсь я. — Но его я держу в одной руке. А в другой — доверие. От вас зависит, за какую руку вы ухватитесь.

— Сказки, — отвечает безучастно Дора. — Лично вас я не знаю, но с другими встречалась. Вы все отравлены недоверием. И сами отравлены и стараетесь отравить жизнь другим.

— Вы имеете в виду, прежде всего вашу собственную?

— Да, и мою…

— Кто же вас травил, скажем, последние полтора года?

— Полтора года назад…

Она не закончила, однако интонация ее была достаточно красноречивой.

— Полтора года назад вы сами отравляли жизнь таким, как я! — замечаю я.

— Так это ваш хлеб! Чего жаловаться?

Встаю из—за стола и делаю несколько шагов, чтобы успокоиться. Потом облокачиваюсь на стол и говорю:

— Вы, вероятно, воображаете, что у таких, как я, не хватает ума заниматься другой работой? Или вы думаете, что она доставляет нам райское блаженство? Профессия наша тем противнее, чем противнее наши пациенты.

— Имеете в виду меня?

— Угадали. И чтобы покончить с этим, хочу добавить следующее: вы пришли, чтобы предотвратить аварию. Я действительно узнал кое—что о вашем прошлом. Но если бы вы были чуть догадливее, вы бы еще вчера поняли, что у меня нет намерения делиться этим с кем бы то ни было. Во—первых, сведения эти чисто служебные. Во—вторых, мне кажется ваше прошлое — это действительно ваше прошлое. Мы не собираемся портить жизнь людям. Нам приходится вмешиваться лишь тогда, когда это необходимо. Карантинные меры, разумеется, неприятны, но заразная болезнь еще хуже.

Замолкаю и закуриваю, ожидая, пока Денева уйдет.

— А мне можно закурить? — вдруг спрашивает она.

— А почему бы и нет. — Я подаю ей пачку «Слънца». Дора закуривает, искоса смотрит на меня и произносит своим, безучастным голосом:

— Извините, иногда на меня находит… Поскольку я молчу, она продолжает:

— Я подумала, вы можете что—то рассказать Марину. И просто содрогнулась при этой мысли, потому что Марин — единственная преграда, отделяющая меня от прошлого. И если я еще живу, то только ради него.

Свой рассказ Дора сопровождает резкими движениями руки, в которой зажата сигарета. Впечатление такое, будто она чертит короткие отвесные и горизонтальные линии. Я вспомнил подергивающиеся губы Моньо. У нее тоже своеобразный тик, вероятно, на нервной почве, но не столь неприятный, как у Моньо. Потом рука застывает, голос обрывается, и я думаю о моменте, когда Дора расплачется. Но, к счастью, такие не плачут. Она замолкает.

Я тоже молчу, рассеянно разглядывая застывшую перед столом руку с сигаретой. Рука красивая, сильная, с хорошо вылепленными, длинными пальцами. Рука говорит о многом. Насколько это верно, не знаю, но мне кажется, что я вижу перед собой руку волевого, собранного человека, а досье показывает совсем другое.

— Не волнуйтесь, — говорю я, хотя не улавливаю в ее голосе никакого волнения. — Не вижу причин для беспокойства. А теперь позвольте мне задать несколько вопросов, на которые Марин, как брат Филипа, отвечать отказался, но на которые бы могли ответить вы, если вы настоящий гражданин.

Выражение «настоящий гражданин» на какой—то миг вызывает у Доры скептическую улыбку, но только на миг. Потом она кивает и смотрит на меня своими темными глазами:

— Хорошо, постараюсь ответить.

— Прежде всего, об отношениях между братьями.

— Их отношения никогда не были хорошими. По крайней мере со стороны Филипа. Марин всегда был к брату великодушным. Взял его к себе, поддерживал материально, когда тот учился, давал свою машину. Но у Филипа все это вызывало скорее злобу, чем благодарность… «Надо просить у него двадцать левов, чтобы он дал десять…» «Надо ему кланяться, чтобы что—то получить… Он благодетель, а я нахлебник…» Такие слова я слышала тысячи раз. И эту ревность, или зависть, или не знаю что он, похоже, носил в себе с детства. С годами это чувство росло. Марин был в доме любимцем, «умным» и «способным», а потом стал «умным» и «способным» в самостоятельной жизни. Известный архитектор, крупные заказы, заграничные командировки… Да и художником-то Филип решил стать из-за желания переплюнуть брата. Но Филипу не повезло, и в конце концов он стал рисовать фирменные знаки и этикетки.

Дора на минуту замолкает, последний раз затягивается и гасит сигарету.

— В сущности, я узнала Филипа, когда он уже закончил учебу. Потом произошла ссора, и Филип переселился в барак.


— Какой барак?

— Домишко у них есть в Симеоново. Раньше там жила их мать, а когда она умерла, поселился Филип.

— Из-за чего произошла ссора?

— Из-за денег. Но эти деньги лишь конец целой истории. Как я говорила, Филип не испытывал к брату благодарности, его даже раздражала доброта Марина. Он, казалось, искал повода вывести его из терпения. Ему хотелось доказать, что Марин не такой добрый, как кажется, и его братская любовь — сплошное лицемерие… Все это, конечно, лишь мои наблюдения. Вы не должны на них всецело полагаться. Но ведь вы сами хотели, чтобы я рассказала все.

Она снова замолкает.

— Продолжайте, — говорю я. — Рассказывайте так, как вам удобно. Нам торопиться некуда.

— О том, что я думала, я вам уже рассказала. Осталось перечислить факты. Филип брал машину Марина, когда ему хотелось, даже не спрашивая брата. Однажды, когда Марин предупредил, что машина ему понадобится по делам, Филип угнал ее и два дня не показывался. Тогда Марин и подал заявление о пропаже. А когда понял, что виноват Филип, взял заявление обратно. В другой раз Филип продал фотоаппарат Марина. Потом вытащил у него деньги. И, наконец, доллары…

— Доллары?

— Да. Марин должен был ехать за границу. Накануне отъезда он положил в пиджак валюту, паспорт, авиабилет. Но Филип встал раньше его и вытащил половину суммы. Марин этого не заметил. Мы, само собой, понятия не имели обо всей этой истории. И вот наш Филип является торжественно в «Берлин» — тогда вся компания ходила в «Берлин» — и предлагает нам пройтись в «Кореком»,[1] чтобы порадовать нас подарками.

— Щедрый юноша!

— И правда, он не скупердяй. Только он выкидывал такие штуки не от щедрости, а для того, чтобы выделиться. В этом весь Филип: блеснуть, произвести впечатление, чтобы перед ним все пали… Может быть, эта страсть к эффектам родилась оттого, что он всегда был в тени брата, а может, от характера — дай ему только возможность чем—то блеснуть…

— И блеснул?

— Блеснул и… треснул. Марин впервые вышел из себя и, вернувшись, домой, фазу предупредил Филипа, что заявит в милицию. Часть денег была из казенных, на покупку некоторых материалов. Марин не смог выполнить это поручение, и получалось, что он истратил эти доллары на себя. Вообще Марин был просто взбешен, и Филип впервые испугался.

Дора замолкает, вынимает из сумочки пачку сигарет «Кемел», и я понимаю, что мои она курила лишь из любезности. Она чиркает зажигалкой и дважды глубоко затягивается, как бы набираясь храбрости.

— А потом?

— Потом… — Дора замолкает. Молчу и я.

— Как—то пошли обедать… Тогда мы уже ходили в «Бразилию»… Филип явился, как побитая собака. Он начал говорить, что нужно найти способ вернуть доллары, потому что все мы влипли в скверную историю и теперь вместе должны из нее выкручиваться. Только тогда он объяснил, откуда были эти деньги, и мы, конечно, проглотили языки… И тогда Спас говорит: «Пусть Магда задурит Марину голову…» А Филип отвечает: «Ты не знаешь, что он за человек. Если Дора возьмется за это дело, есть шанс всем нам выкарабкаться». Вначале я подумала, что они просто так болтают. Но когда поняла их план, просто оторопела. Ведь у нас с Филипом все было по—серьезному. Я воображала, что он меня любит и мое прошлое осталось позади… И тогда я сказала ему при всех: «А почему бы и нет. Я пойду. Если я получила на эти доллары шерстяную кофточку, надо расплачиваться». Я подумала, что это его заденет, но он скорее обрадовался, и я сказала себе: «Значит, все равно мне не вылезти из болота, а тогда почему бы и не пойти…»

Дора снова замолкает, все так же уставившись на свои туфли.

— Так что я пошла. Конечно, вела я себя подобающе. Разыграла номер точно по сценарию. Говорила Марину, что Филип попал в дурную среду, что сейчас он на грани нервного потрясения. Если ему простить, то положение может поправиться… Марин по натуре своей добряк. Вместо того, чтобы беспокоиться о долларах, он стал беспокоиться о Филипе. Он сказал, что денежные дела сам как—нибудь уладит. Сейчас важно удержать Филипа от непоправимой глупости.

Она, наконец, смотрит на меня темным, как бы погасшим взглядом.

— Вот и все. Остальное, думаю, вам неинтересно.

— Разумеется. Хочу уточнить лишь одну деталь.

— Какую?

— О связях Филипа и вашей компании с иностранцами вроде Асенова…

— Лично мне известно лишь о двух связях.

— А именно?

— Одна с Асеновым. Филип не на шутку решил женить Асенова на Магде.

— С какой целью?

— Трудно сказать. Может быть, чтобы оторваться от Магды. Или обеспечить себе приглашение в Мюнхен. Или добыть доллары. Не знаю!

— А вторая?

— Вторая, или, точнее, первая, с одним австрийцем — Кнаусом. Возможно, у того тоже была связь с Магдой. Но скорее отношения Филипа с Кнаусом держались на выпивках — бар «Плиска» и прочее. Филип нравился австрийцу, тот приглашал его в гости в Вену. И одно время Филип и вправду начал добывать себе заграничный паспорт…

— Что—то предпринимал в этом отношении или только собирался?

— Он хотел, чтобы паспорт достал брат. Но на этот раз Марин был тверд. Это озлобило Филипа окончательно, и кража долларов последовала вскоре после истории с паспортом.

— А почему Филип сам не обратился за паспортом?

— Именно тогда произошла осечка у Спаса. Спас хотел поехать в Югославию. Филип подучил его, он смотрел на поездку Спаса как на пробную операцию. Но у Спаса сорвалось, и Филип отложил дело до лучших времен.

— Ясно. Благодарю за откровенность. И простите, если я вас замучил.

Дора встает, устало кивает и, не глядя на меня, уходит.

Да—а, все эти истории дают богатый материал для изучения характеров, но с точки зрения порученного мне дела не очень—то полезны. Особенно если учесть, что время поджимает, а все мои находки далеки от центра. А центр, как вы догадываетесь, — там, на пятом этаже, в уютной квартирке, где на широкой тахте застыла вопросительным знаком человеческая фигура.

Люди, даже самые искренние, иногда чудовищно преувеличивают недостатки своих ближних. Говоря философским языком, происходит весьма субъективное отражение объективных вещей. И потому чем больше минусов скапливается вокруг некоей личности, тем сильнее у меня желание самому познакомиться с ней, чтобы понять, действительно ли эта личность настолько отрицательна.

Сразу после обеда я беру служебную машину и еду в Симеоново. Пересекаю весенний лес и цветущие поляны, наполненные птичьим пением и разными другими прелестями, которыми обычно полны детские книжки.

Останавливаюсь, ищу упомянутый Дорой барак, но никакого барака не вижу. Передо мной — небольшой вишнево—яблоневый сад, весь в цвету, и весьма кокетливая дачка. Не дачка, а картинка из букваря. Покидаю машину, и в тот момент, когда все—таки надеюсь увидеть поблизости таинственный барак, из дачки выходит высокий мужчина.

— Вы кого—то ищете?

Голос ясный и чистый. Голос прирожденного певца или оратора.

— Товарища Филипа Манева.

— Это я, — отзывается мужчина и с готовностью идет мне навстречу.

Мое служебное удостоверение не производит на него никакого впечатления, он спокойно приглашает меня войти.

У Филипа Манева фигура брата. Он очень похож на него и лицом. Оно более красивое, чем у брата, потому что не такое хмурое, и в то же время какое—то потасканное — может быть, тому виной тонкая дуга волос от уха до уха, которую современная молодежь называет «бородой». Когда мы входим, Филип предлагает мне потертое кожаное кресло. Я с некоторым удивлением отмечаю, что даже упомянутая «борода» не в состоянии испортить симпатичного вида хозяина. Чтобы убедить меня в этом окончательно, он улыбается и смотрит на меня открытым взглядом мягких карих глаз.

— А я со вчерашнего дня жду, что вы меня пригласите.

— Почему я должен отнимать у вас время? Вы уже дали показания. — И, чтобы сменить тему, спрашиваю: — Значит, это и есть «барак»? Для барака не так уж плохо.

По правде говоря, дом не представляет собой ничего особенного. Он состоит из просторной гостиной, где мы сидим, да еще пары небольших комнатушек. Зато гостиная обставлена с претензией на аристократичность: в одном углу мольберт с пейзажем, несколько картин на стенах (две из них на болгарские темы, об остальных ничего не могу сказать, ибо ничего в них не понял), одна стена сплошь залеплена цветными открытками — альпийские вершины, пальмы, башни и небоскребы.

— Увлекаетесь дальними странами?

— Кто этим не увлекается? — слегка улыбается хозяин, уловив мой взгляд. — Только для таких, как я, дальние страны действительно недостижимо далеки.

— Что делать! Будем надеяться, что когда—нибудь они приблизятся к вам.

— Будем надеяться, — соглашается Филип. — А пока одни довольствуются открытками, а другие путешествуют…

— Имеете в виду брата?

— И его тоже.

— Он ездит по работе.

— Знаю. И все же он ездит!

— Похоже, вы не очень—то привязаны к брату?

— Никак.

— А точнее?

— Естественно, он мне брат, и иногда я ощущаю это родство, но лишь иногда…

— Насколько мне известно, он вам помогал.

— Да, подаяниями. Марин помогает — все равно, что подает милостыню. Его надо просить, и просить хорошенько, чтобы он распух от собственного благородства и соблаговолил кинуть какую—нибудь мелочь.

— А вы разве не брали, не дожидаясь, пока вам подбросят?

Хозяин секунду смотрит на меня испытующе и вдруг разражается звонким молодым смехом:

— Ха—ха—ха, и такое бывало!

Через мгновение он снова становится серьезным и объясняет:

— Делал это больше из—за злости на брата. Один раз даже пересолил.

И он в нескольких словах излагает историю с долларами, тактично умолчав лишь о Доре.

— Конечно, если бы я знал, что это не его деньги, удержался бы от соблазна, — объяснил Филип. — Я сказал себе: «Пусть немного помучается за границей, если я здесь мучаюсь каждый день…»

— Что, трудно живется?

— О, теперь уже нет. Заказов даже больше, чем могу выполнить. Но вы ведь знаете, что деньги — это еще не все.

— Чего же вам не хватает?

— Скажу, если это действительно вас интересует.

Однако вместо ответа он не торопясь закуривает, наклоняется ко мне и произносит вполголоса, но многозначительно, как бы изливая душу:

— Удачи мне не хватает, товарищ инспектор, удачи!

— Это вообще весьма дефицитная вещь…

— Но не для всех. Для моего брата, например… Филип поднимает руку, как бы стараясь опередить мое возражение, хотя я и не собираюсь возражать ему, и продолжает:

— Разумеется, Марин — работяга. Целыми ночами корпит над чертежами. А разве я не работаю? Разве я не сидел до утра вот за этим столом? И. что же? Один — признанный архитектор, талант, баловень судьбы, другой — ремесленник, кустарь, исполнитель ничтожных заказов…

Он снова поднимает свою белую, холеную руку, как бы предупреждая мое замечание, хотя и на этот раз я далек от возражений.

— Не думайте, что я говорю так из зависти. Пусть брат и такие, как он, преуспевают. Если ты трудолюбив, талантлив, это нормально. Но разве нормально, когда столь же трудолюбивые и талантливые топчутся на месте? Простите, что возвращаюсь к собственному примеру, но что делать — мысли человека вертятся вокруг него самого. Итак, за дипломную работу я получил «тройку». Почему? Потому что имел благоразумие или неблагоразумие точно следовать советам своего профессора. Но вкусы профессора отличались от вкусов большинства членов художественного совета. И мне влепили «тройку» — за добросовестную работу, стоившую таких трудов. Потом, разобравшись, что академическая живопись уже не котируется, я перешел на другое — вот полюбуйтесь!

Он небрежным жестом показывает на полотна, комментировать которые я уже ранее воздержался,

— Модерн! И не хуже других модерновых картин. И что же? Мои работы на выставку не приняли — именно в этот момент модернизму была объявлена война. «Хорошо», — сказал я себе. Засучил рукава и за два месяца подготовил целую серию пейзажей. Реалистичные — дальше некуда! Попытался устроить выставку. Прибыла комиссия. Посмотрели, пошушукались и сказали: нет! Это, мол, этюды, ученические работы, избитая техника и прочее. Я бы мог и дальше биться головой о камень. Мне упорства не занимать. Но ведь надо было на что—то жить. Поссорился с братом. Перебрался сюда и занялся своим ремеслом.

Он замолкает, продолжая смотреть на меня своими мягкими карими глазами, словно пытаясь угадать, глубоко ли я вник в его «одиссею» или слушаю только из приличия. Потом добавляет:

— Если бы вкусы моего профессора совпали со вкусами членов совета, я бы мог получить «отлично». Если бы я представил свои картины годом раньше, выставка бы состоялась… Несколько таких совпадений, и успех обеспечен. Вы можете сказать, что мне недостает таланта. Но талант, товарищ инспектор, не всегда сразу выявляется. Чтобы понять, есть он у тебя или нет, нужны годы. А разве мало посредственностей, которые процветают?

— Наверно, бывают и такие случаи, — замечаю я осторожно. — Хотя, говоря откровенно, область, которой вы коснулись, слишком далека от моей профессии. Я, знаете ли, специализируюсь главным образом на убийствах. И то не как практик…

— Знаю, — усмехнулся Филип. — Извините мои излияния, но ведь вы понимаете, когда у человека рана…

— Конечно! Важно, чтобы она не кровоточила. Тогда со временем рана затянется, если, разумеется, она не смертельна.

— До этого еще не дошло. Кое—как держимся на поверхности. Вообще я привык смотреть на жизнь спокойно.

— Вы действительно кажетесь спокойным человеком. Даже сейчас, рассказывая о своих горестях, ни разу не повысили голоса. И как могло случиться, что вы, с вашей выдержкой устроили скандал в ресторане?

— Знаете, и камень иногда закипает.

— От ревности, что ли?..

— Еще что! Ревность!

— По крайней мере вы так написали в своих показаниях.

— А что скажешь в нескольких строчках показания? И какая вообще польза от разговоров, когда тебя только что привели на аркане?

— От правды при всех случаях польза.

— Верно, и у меня не было намерения ее скрывать. Но истина чаще всего вещь сложная. Чем старательнее объясняешь эти сложности, тем меньше тебе верят. Поэтому иной раз самое лучшее — пустить в ход примитивный мотив, чтобы все были довольны.

— А какой мотив был настоящим?

— Надо опять начать издалека…

— Начинайте, если хотите, с самого начала и вообще не стесняйтесь. У меня лично есть время.

— Надо, пожалуй, начать с того, что я не обещаюсь с художниками. Отчасти потому, что меня не признают художником. И хотя мне уже тридцать, я нахожу больше общего с молодежью, чем со сверстниками. Постепенно в «Берлине», куда я заходил выпить чашку кофе, возле меня стала вертеться молодежь. Вы, возможно, скажете, что я думаю только о себе. Это не так. Я испытываю глупую потребность заботиться о других. Я хочу быть кому—то нужным. Мало—помалу двое—трое этих юнцов меня заинтересовали. У каждого из них была своя рана: один не сдал экзамены, другой сник при первой неудаче, третий пустился во все тяжкие. Спас был зол на весь мир. У Моньо имелись все шансы стать алкоголиком еще до окончания университета, если он вообще думал его кончать. Я хотел им помочь… Естественно, не проповедями и назиданиями — молодежь не любит этого. Я просто старался им показать, что, кроме грязи, в этой жизни есть и другое. И, не приписывая себе особых заслуг, могу сказать, что кое—что мне удалось. Дора и Магда научились прилично одеваться, прилично вести себя, даже до известной степени прилично говорить. Они поставили крест на своем прошлом. Спас стал серьезнее относиться к занятиям. Некоторые сдвиги наблюдаются даже у Моньо. Но с ним было потяжелее, потому что у Моньо совершенно нет воли…

Я терпеливо слушаю: такова моя профессия. Надо уметь слушать, особенно людей, которых нельзя прерывать. Если их прервешь, они сразу же теряют мысль и не могут сказать ничего связного. Такие люди привыкли говорить обстоятельно. Они словно произносят доклад. Я слушаю Филипа и смотрю в окно на цветущие вишни, на чистое синее небо, которое уже начало темнеть.

— Нужно признать, — продолжает Филип, — что у нас с Дорой довольно долго были близкие отношения. Возможно, они бы продолжались и дальше, если бы Дора так упорно не стремилась к браку. А мой альтруизм тоже имеет границы. Я не намерен связывать себя с кем бы то ни было, пока не стану крепко на ноги. Дора, пытаясь меня уязвить, сблизилась с моим братом. И меня это действительно уязвило. Но потом я сказал себе: «Что может быть лучше? Она устроила свою жизнь, ты свободен». Что касается Магды, то с ней у меня ничего серьезного не было. Она не отвечает ни моим вкусам, ни характеру. И все—таки я ей сочувствовал. Я знал: если она оторвется от нашей компании, то непременно вернется к старому, поскольку она глупа и инертна. И вот в это—то время появляется Асенов. У таких эмигрантов, знаете ли, ностальгия часто выражается в мечте о женщине из родных краев. Асенов буквально «тронулся», увидев Магду. И я сказал себе: «Вот счастливое решение». Только человек, не знающий прошлого Магды, мог решиться на брак с ней. Я ей посоветовал вести себя осторожно, чтобы не вызвать никаких сомнений. Все шло, в общем, нормально. И вот из одного случайного разговора с Асеновым я понял, что кто—то его обо всем хорошо проинформировал. Он отказывается от женитьбы и продолжает знакомство с Магдой ради развлечения.

Я достаю «Солнце» и закуриваю. Филип тоже берет сигарету, немного задумывается, как бы припоминая, на чем остановился, и продолжает:

— Я говорю пространно, но это необходимо, чтобы вы поняли причину инцидента в «Балкане». Магде хотелось продолжать связь с Асеновым. Если не ради брака, то хотя бы ради подарков. Она не соображала, что из—за этих тряпок окончательно падет в его глазах. Тогда я категорически приказал ей порвать с Асеновым. Если он увлечен серьезно, такой шаг заставит его жениться. Если же нет, почему женщина должна унижать себя?

Филип смотрит на меня, как бы ожидая ответа, и я вынужден произнести:

— Вполне логично…

— Да, но некоторые женщины, как вам известно, с логикой не в ладах. И в тот вечер я вдруг узнаю, что Магда продолжает встречаться с Асеновым. Я пошел в «Балкан» без всякого намерения устроить скандал. Я просто хотел увести Магду, но Асенов взъелся: «Это моя дама! Оставьте наш столик!» И прочее… Магда вместо того, чтобы встать и уйти, заколебалась. Асенов позвал кельнера, а я, знаете ли, не люблю кельнеров, которые хватают тебя за плечи…

— Теперь кое—что проясняется… А откуда вы узнали, что Магда была вместе с Асеновым?

Филип усмехается:

— У меня были все основания для подозрений. Вот и решил проверить: позвонил по телефону Асенову и…

— Значит, это вы искали по телефону Асенова?..

— Да, я.

— Вы производите на меня впечатление человека умного и наблюдательного, товарищ Манев, — говорю я, немного помолчав. — Что вы думаете об Асенове, о его болгарских знакомствах? И считаете ли вы, что кто—то мог посягнуть на его жизнь?

— Неужели вы допускаете убийство? — спрашивает недоуменно Филип.

— Следствие допускает разные варианты. Разумеется, сейчас я не могу и не хочу ничего утверждать…

— Что касается Асенова, то у него были связи чисто служебные. И если говорить об убийстве, то для меня это полная загадка.

— А что вы думаете о хозяйке Асенова?

— Я с нею не знаком. Кое—что слышал о ней от Магды.

— Что именно?

— Всякий женский вздор; Магде казалось, что у Асенова были с хозяйкой интимные отношения, хозяйка ревновала ее к Асенову.

— А что Личев, бывший муж хозяйки?

— О нем даже и не слышал.

Он замолкает, но тут же и подхватывает:

— Впрочем…

И замолкает снова.

— Говорите, прошу!

— Вспомнил кое—что, но понимаете, не могу ничего утверждать и… выдвигать такие обвинения…

— Говорите, не бойтесь. Обвинения — это, может быть, слишком громко сказано.

— Однажды Магда сказала мне, что хозяйка и ее муж тянули из Асенова доллары. Договорились вроде, чтобы он платил им валютой или что—то в этом роде, но утверждать определенно не могу.

— Понятно.

Я встаю и добавляю:

— У меня машина. Если собираетесь в город…

— Благодарю, — улыбается Филип. — Я остаюсь дома.

— Спасибо за сведения. Не беспокойтесь, провожать меня не надо.

И, помахав приятельски рукой, я окунулся в синеватые сумерки вечера.

Продолжительные прогулки, «нечаянные» встречи, разговоры об искусстве — все это хорошо. Плохо только, что мы буксуем на месте. Впрочем, в таком положении и мои личные дела. Ваш покорный слуга Петр Антонов давно уже должен быть главой семейства. Скромный обряд бракосочетания был назначен на Новый год: впереди рисовались новая жизнь, новое счастье… Увы! Вместо загса пришлось отправиться на очередное экстренное задание.

Весьма загадочная поначалу история. Тоже комната на последнем этаже, запертая изнутри, с плотно закрытыми окнами. Словом, классический вариант «закупоренной комнаты». А на постели — освобожденный от земных забот мертвец. Экспертиза установила отравление. Убийство или самоубийство? Все можно предположить. Натура у покойника, если можно так выразиться, была охотничья, со склонностью к браконьерству, с набегами в запретную «брачную зону» ближнего.

Убийство или самоубийство? Через пять дней было установлено: ни то, ни другое. Выпил человек, стало плохо с сердцем, принял успокоительное. Так бывает, когда не знаешь, чего хочешь: сперва пьешь для веселья, а потом глотаешь лекарство…

Эта история, похоже, возникла лишь для того, чтобы помешать нашему скромному торжеству. Потом навалились другие неотложные дела. Конечно, мы не в Америке, где каждые пять минут кого—то убивают. Но беда в том, что на всю Болгарию таких, как я, следователей по убийствам всего четыре…

Хорошо, что моя будущая супруга — существо достаточно терпеливое, с философским складом ума. Она пока удовлетворена тем, что раз в неделю приезжает из Перника в Софию, справляется о моих делах, произносит свое неизменное: «Петре! Петре!..» — и приводит в порядок мою комнату.

Плохо, как я уже сказал, что мы буксуем на месте. А все же нет худа без добра. Осечки в моих «расследованиях» дают время для размышлений.

Итак, небольшой отдых ногам, работа с бумагами, проверка некоторых показаний, дружеские беседы с коллегами по поводу таких «забавных вещей», как отпечатки пальцев и трассологические исследования. К сожалению, ничего существенного не обнаруживается. А это уже есть НЕЧТО СУЩЕСТВЕННОЕ: значит, убийца действовал в перчатках.

Наличие еще одной «мелочи», о которой я думал с самого начала, подтвердили исследования моего друга, судебного врача. Он заглянул в мой кабинет, еще с порога предупреждая:

— Сигарет не предлагай! Не курю.

При этих словах я не мог сдержаться, чтобы не потянуться к пачке на столе и не выбрать с тихим злорадством сигарету.

— Удачная партия. Мягкие, как одна, — заме чаю я, закуривая.

Врач смотрит на меня так, словно хочет продырявить мой череп, но я лишь добродушно пускаю дым.

— Знаю, что тебя торопят, вот я и пришел сказать: анализ показал незначительные следы люминала. — И он уходит.

Я снова возвращаюсь к справкам и протоколам. И пока звоню или ломаю голову, сопоставляя всяческие данные, никак не могу избавиться от ощущения какой—то двойственности. С одной стороны — тщательно подготовленное и осуществленное убийство, с другой — намеченный мною круг расследования, внутри которого должен находиться убийца. Однако между этими сторонами пока нет никакой связи. Можно без конца изучать биографии людей, заключенных в моем круге, их личные отношения, конфликты, привычки, докопаться даже до пломб в зубах у каждого, но так ничего и не выяснить.

А если человек, которого я ищу, находится вне поля моего зрения? Ведь предупреждал же об этом шеф. Но сведения, которые я добываю по крупицам, говорят обратное: преступник или, на худой конец, его пособник должны находиться в круге. А если найду соучастника, непременно доберусь и до главного действующего лица. У Асенова — об этом уже можно говорить с уверенностью — не было никаких связей, кроме установленных. С другой стороны, преступление было совершено человеком, который был знаком с квартирой Асенова и, стало быть, находился с ним в контакте.

К пяти часам сдаю документы, а вскоре уже пытаюсь «вымерить» шагами расстояние от Львиного моста до улицы Царя Аспаруха. Передо мной лежат неисследованные земли, и одна из них носит название «Магда». Надеюсь, вы поймете меня правильно, тем более, что в известном смысле Магду никак нельзя назвать «неисследованной землей».

Магда живет под самой крышей высокого кооперативного дома и занимает помещение, которое находчивые хозяева превратили в жилье, соединив две кладовки и израсходовав несколько левов на крохотное оконце. Ничего общего с роскошной мансардой Личева. Зато сама хозяйка предстает передо мной в полном великолепии своей пышной плоти, слегка прикрытой заграничными этикетками. Кофточка из темно—синего меланжа, расклешенная юбка, лаковые черные туфли на высоченном каблуке.

— Рад, что застал вас дома, — говорю я, садясь на довольно шаткий стул. Магда располагается на кушетке. Она придерживается формулы любезного, но сдержанного поведения.

— Эти дни я все время дома, — отвечает она. Разглядываю обстановку и замечаю:

— Здесь стоит еще одна кушетка. Есть жиличка?

— Была, — уточняет Магда. — Раньше мы жили вместе с Дорой.

— Почему же не уберете лишнюю кушетку? Ведь у вас и без того тесно.

— Думала, да раздумала: зачем зря трудиться! Дора не останется с Марином вечно.

— Вы так считаете?

— А как же иначе? Если уж однажды в милиции записали твою биографию…

— Разве важно, записали или нет? Может быть, важнее — какая она? Вашу биографию, например, кто делал: вы сами или тот, кто ее записывал?

— Пусть так. Но что я такого натворила? Жила своей жизнью. Была почти обручена с Асеновым. Но вмешался какой—то тип…

— И кто, по—вашему, этот «тип»?

— Откуда я знаю? Возможно, Гелева. Она меня терпеть не может.

— Почему?

— Вообразила, будто я увела у нее Асенова. Старая утка даже не понимает: если Асенов и заглянул к ней разок—другой, это было не больше чем мужской каприз.

— Она рассчитывала выйти за него замуж?

— Именно!

— Так. Оставим этот вопрос. Расскажите лучше о последних встречах с Асеновым, о ваших разговорах в «Балкане» и, разумеется, о заключительном скандале. Спокойно, точно, ничего не упуская.

— Пожалуйста, все расскажу… Только найду сигареты. Предложила бы вам кофе, но нету…

— Не беспокойтесь.

Магда снова садится на кушетку и закуривает. Потом приступает к рассказу, перегруженному лишними деталями и отступлениями, в которых для меня нет ничего нового.

— А как вы познакомились с Асеновым?

— Точно не помню.

— Вот тебе раз! Начало большой любви, встреча с будущим женихом, а вы: «Не помню…» Постарайтесь припомнить.

Магда напряженно морщит невысокий лоб, прикидывая, что можно сказать и о чем лучше умолчать.

— Мы были, кажется, в «Ропотамо», с Филипом и другими. За соседним столиком сидел Асенов. Он смотрел на меня так, будто сроду не видел женщину. Я тоже поглядывала в его сторону. Не потому, что он меня заинтересовал, — просто на его руке блестел золотой браслет, как у дамы.

— Любопытно!

— Да ничего любопытного. Потом я увидела, что браслет от часов. Только он носил часы не как все, а на внутренней стороне руки. Вот я цепочку и приняла за браслет.

— Что стало с этим браслетом? Он подарил его вам?

— Вас его подарки интересуют? Все выпытываете…

— Просто этого браслета у Асенова не оказалось. А много у него было денег?

— Откуда я знаю?

— Как откуда? Вечера проводили вместе, ходили по ресторанам, он вынимал бумажник, чтобы расплачиваться…

— Он вынимал мелкие купюры из маленького кармашка.

— А деньги, которые давал вам?

Магда собирается возразить, но, встретив мой взгляд, опускает голову.

— Послушайте, Коева: вы не только ходили с Асеновым по ресторанам, но бывали в его квартире, получали от него деньги. Вы должны знать, какими средствами он располагал.

— Представление имею, но денег его не считала.

— Не об этом речь, не увертывайтесь!

— Ну, носил, сколько ему было нужно. Во всяком случае, бумажник его был набит деньгами.

— Валютой?

— Валюты почти не было. Знаю точно. Много раз приглашала его сходить в «Кореком», а он отказывался.

— Неправда, — парирую я спокойно.

— Зачем мне лгать?

— Не знаю зачем, но вы лжете. Асенов собирался поехать в Турцию. В его паспорте уже стояла турецкая виза. А человек, который собирается в Турцию, должен иметь валюту.

— Уж не я ли украла эту валюту?

— И об этом можно подумать, слушая вашу упорную ложь. Не забывайте, наказывают не только за воровство, но и за лжесвидетельство.

Магда молчит и курит, все так же опустив голову.

— Ну, что вы от меня хотите, господи?

— Вы прекрасно знаете, чего я хочу от вас: правды. А что касается вашего поведения, то это — дело других органов.

— Мое поведение! Мое поведение! Что такого в моем поведении? Как будто я убила собственную мать или отца!..

Она вдруг всхлипнула и разрыдалась. Закуриваю новую сигарету, ожидаю, пока она успокоится.

— А что касается Филипа, он за вас гроша ломаного не даст.

— Знаю. Не думайте, что я слепая. Но где же тот, кто позаботится обо мне? Где он, настоящий друг? Только в мечтах…

— Настоящего надо заслужить. Пойдите работать. Добейтесь достойного места в жизни…

— Каким образом? — нервно перебивает Магда. — Поступала учиться — не добрала баллов, Сунулась в одну артель, не смогла там высидеть. Филип нашел мне место официантки, но пробыла там всего три месяца, потому что кого—то замещала…

— Хорошо, хорошо, — говорю я. — Если вы серьезно думаете о работе, вам помогут. Но довольно об этом. Перейдем к другому. Повторяю вопрос: носил ли при себе Асенов валюту, сколько и какую?

— Носил, — тихо говорит Магда. — Целую пачку долларов. Не знаю сколько, но целую пачку, все по сто долларов.

Магда устала, измучена, она готова «капитулировать».

— Где он держал эти доллары?

— В бумажнике. Когда речь зашла о «Корекоме», он вытащил бумажник, показал мне пачку и сказал: «Уж не хочешь ли ты, чтобы я дал тебе сразу сто долларов? К чему тратить валюту, если, я привожу тебе все необходимое…» Не думайте, что Асенов был щедрым. К тому же он был еще страшно недоверчив, на ночь клал свой бумажник под подушку.

— Кто еще знал об этих долларах?

— Не имею понятия!

— Коева!

— Что Коева? Может, и хозяйка знала, может, и другие.

— Вы кому—нибудь об этом говорили?

— Вроде однажды Филипу: мол, у Асенова полно денег, а я хожу в прошлогодних платьях. Но Филип вообще не обратил на это внимания.

— «Полно денег» или «полно долларов»? |

— Кажется, сказала «полно долларов». Это было вскоре после неудачи с «Корекомом».

Задаю еще несколько вопросов, чтобы проверить некоторые уже известные подробности, и встаю. Магда поднимается тоже. Она довольно импозантна, но кажется сейчас маленькой и беспомощной — взрослый человек с умом ребенка.

— А теперь слушайте, Магда, и постарайтесь запомнить: если вы готовы трудиться, можете полностью рассчитывать на меня и на моих кол лег. Но если эти намерения лишь из—за страха перед возможными неприятностями, должен предупредить, что неприятности не заставят себя ждать. И не потому, что кто—то желает вам зла. Виноваты вы сами. Неужели вам не надоело унижаться перед теми, с кем вы водитесь? Неужели вам не стыдно перед вашими близкими? Разве у вас нет воли сказать себе: «Я человек — и буду жить по—человечески!»

— Говорила уже, — произносит тихо Магда.

— Дайте себе слово еще раз! Да так, чтобы оно врезалось в голову и осталось там навсегда!

И я направляюсь к выходу, чтобы не слышать рыданий.

«Слезы — это хорошо, — думаю я, спускаясь по лестнице. — Слезы очищают, — говорю я себе, шагая по вечерней улице. — Плохо только, что некоторые женщины думают, что слезами они искупают все грехи… Желательно, разумеется, чтобы наш, случай был не таким».

Бульвар Витоша в этот час еще полон народа. Наверное, Лиза готовит сейчас на кухне ужин, а ее примерный, бросивший курить супруг смотрит телевизор. И скажите, чем Магда хуже Лизы? Чуть больше воли, и эта Магда может стать скромным «светилом» домашнего очага, хорошей матерью, заботливой женой…

Мысли мои прерывает пронзительный милицейский свисток: задумавшись, я перехожу улицу на красный свет. Делать нечего, возвращаюсь назад и одновременно с этим отрешаюсь от всех морально—бытовых проблем, чтобы сосредоточиться на том разделе криминалистики, который известен под названием «расследование убийства».

И все же как не позавидовать коллегам, которые занимаются морально—бытовыми делами. Как бы ни были плохи их пациенты, но они всегда налицо! По крайней мере живы…


Глава третья



Когда решаешь задачу из учебника, у тебя развязаны руки. Ты можешь применить сто способов, зачеркнуть все и начать снова, пока не добьешься правильного ответа. Но когда решаешь задачу, связанную с живыми людьми, каждый сбой или необдуманное действие могут навсегда закрыть путь к истине. Ведь и преступник решает, свою задачу — старается разгадать твои намерения, запутать следы, толкнуть тебя на неверный шаг.

Убийца Асенова совсем не глуп, поэтому с самого начала следствия стараюсь установить строгую последовательность «ходов». И если кто—нибудь думает, что я бесцельно брожу по городу и разговариваю с кем попало, он ошибается. Все идет строго по порядку, последний номер моей программы падает на Спаса Влаева.

Беседа состоялась в моем кабинете. Есть лица, которых по ряду соображений лучше расспрашивать в официальной обстановке по строго установленной законом процедуре.

Человек, которого вводят ко мне, уже не юноша. Ему где—то между 20 и 30 годами. Он почти высокого роста, широк в плечах, у него независимый вид. Влаев смотрит на меня прищуренными глазами и приближается уверенной, чуть раскачивающейся походкой моряка. Лицо для меня новое, но сам тип хорошо знаком. Для таких, как он, весь мир не больше чем корабль приключений, на неустойчивой, покачивающейся палубе которого происходят драки, кутежи и прочие захватывающие истории.

Бросаю на гостя беглый взгляд и перехожу к формальностям: имя, возраст, профессия, точный адрес… Он отвечает неторопливо, стараясь показать, что обстановка допроса на него совершенно не действует. В его осанке, расставленных ногах и слегка наклоненной вперед фигуре чувствуется скрытая агрессивность. Она характерна для «храбрецов», которые идут по улице, готовые как бы невзначай толкнуть прохожего, найти повод для драки — просто так, чтобы показать, кто они и на что способны.

Предлагаю гостю подробнее рассказать опирушке с Моньо и в ожидании ответа разглядываю его. Почти круглое лицо, некрасивое, но и не безобразное, с коротким, чуть вздернутым носом и маленькими наглыми глазами. Лицо, странно бледное для такого крепыша, этакого человека—бицепса. Можно подумать, что вся его кровь собралась в могучих мускулах.

Влаев начинает рассказ медленно, с паузами, словно испытывая мое терпение:

— Мы часто ссорились с матерью… Когда женщины переходят критический возраст, они могут устроить скандал, если не положить на место полотенце… Не знаю, поссорились ли мы окончательно из—за полотенца или из—за какой другой мелочи, но только я ушел из дома на квартиру…

Он и в самом деле решил испытать мое терпение. Его путаные, бессвязные рассуждения, весьма бедные фактами, длятся целых пятнадцать минут, пока, наконец, мы добираемся до интересующего меня вечера. Смотрю на часы и без тени притворства зеваю.

— Ясно, — прерываю я монолог. — О ваших литературных и музыкальных интересах достаточно. Вы, если не ошибаюсь, изучаете право?

Влаев кивает, не давая себе труда ответить.

— В таком случае вам прежде всего следовало бы овладеть искусством речи. Вы пользуетесь расточительным стилем старых сплетниц, Влаев. С той лишь разницей, что в словах сплетниц есть хоть какой—то смысл. А вы, похоже, неспособны выразить собственные мысли. Или потому, что их нет, или потому, что вынуждены их скрывать.

Гость смотрит на меня неприязненно, и его правая рука машинально дергается.

— Хотите меня ударить? — замечаю насмешливо.

— Такие, как вы, очень сильны, когда сидят за собственным столом, — бурчит Спас, овладев собой. — Но если вы позвали меня, чтобы грубить…

— Вы отлично понимаете, зачем вас сюда позвали, — отвечаю я спокойно. — И с этого момента прошу на мои вопросы отвечать предельно ясно. Не забывайте, что вы несете ответственность за каждое неверное показание. Итак…

Делаю краткую паузу и испытующе смотрю в его маленькие глазки. Влаев сидит, все так же подавшись вперед, но по его лицу пробегает гримаса напряженности.

— …вы вызвали Моньо из «Бразилии», чтобы распить с ним две бутылки ракии. Кто их вам дал?

— Знакомые.

— Конкретнее!

— Однокашник по институту, он привез их из села.

— Разве вы не слышали, что я сказал: конкретнее. Называйте имена и фамилии!

— Запрянов… Любен Запрянов, студент нашего курса.

— И когда Запрянов принес вам эти бутылки?

— Не помню точно. Кажется, накануне.

— А если накануне, зачем вам понадобилось вечером идти в «Бразилию» и сообщать Моньо эту радостную весть? Вы могли сказать ему об этом утром.

— Если бы я сказал ему утром, он бы тут же их выпил, — вполне логично отвечает Спас.

— Так. Но он не мог выпить эту ракию еще по одной причине. Догадываетесь?

Влаев пытается изобразить на лице удивление, но безуспешно.

— Моньо не мог приложиться к ракии утром — тогда ее еще не было в вашей квартире. Бутылки вы принесли в обед. Они были завернуты в газету. Но поскольку вы не смогли завернуть в газету самого себя, то люди вас видели.

— Верно! Так и было! — оживляется Спас. — Любен мне позвонил утром, и я пошел к нему. Точно так было, сейчас я вспомнил.

— Но вы не вспомнили о другом, — охлаждаю я этот энтузиазм. — Вы купили ракию в ресторане «Рила» на улице Раковского. И хотя избрали для этого оживленное предобеденное время, продавец вас запомнил.

— Большое дело! — усмехается Спас. — Хотел разыграть Моньо, будто это Домашняя сливовица. Ведь он считает себя знатоком крепких напитков.

— Вы пытаетесь разыграть и меня. Но я вас предупреждал насчет ответственности за показания. Итак, установлено ваше первое лжесвидетельство.

— Так уж и лжесвидетельство… Делаете из мухи слона!

— Пойдем дальше, — говорю я. — Почему возникла мысль устроить пьянку с Моньо именно в тот вечер?

— Не понимаю, что вы имеете в виду, когда говорите «именно в тот вечер»? Тот или не тот… Что мы, в первый раз собирались выпить!

— Не изображайте недоумение. Я еще в самом начале сказал вам, что именно в тот вечер умер или был убит один человек из вашей компании.

— Как я мог знать, что кто—то будет убит, да еще в тот вечер?

— Допустим, не знали. Но теперь я вас спрашиваю: как возникла мысль купить две бутылки и распить их именно в тот вечер?

— Откуда я знаю? Такие идеи всегда приходят внезапно: накатила тоска, захотелось взбодриться…

— Тоска по приятелю, с которым не виделись пять или шесть часов, — заканчиваю за него я. — Но можно было вместе с Моньо остаться в «Бразилии» или пойти в другое место… Однако вы еще днем идете за выпивкой, приносите ее домой, приводите Моньо и запираетесь в вашей, я бы сказал, неуютной комнате. Не странно ли все это?

— Не нахожу ничего странного!

— Пойдем дальше. До какого часа продолжалась эта подготовленная пьянка?

— До двух ночи… Или, может, до трех. Не помню точно.

— Сколько человек оставалось в комнате до конца пьянки?

— Как и в начале: я и Моньо. А потом мы легли спать.

— Никто из вас не выходил из комнаты?

— Нет.

— Значит, еще три ложных показания, — констатирую я сухо.

Спас бросает на меня быстрый взгляд, но тут же отводит глаза. Он скрещивает руки, возможно, чтобы скрыть дрожь пальцев. Или сдерживает себя. Кисти рук у него большие и крепкие, с короткими цепкими пальцами. Они, вероятно, могут превратиться в увесистые кулаки. В другом месте или при других обстоятельствах человек—бицепс пустил бы их в ход. В наш век, когда люди больше ценят не мускулы, а интеллект, он в отличие от всех гордится своей силой.

— Вся эта пьянка, Влаев, вовсе не результат внезапной идеи. Это вам прекрасно известно. Вам она понадобилась, чтобы доказать, что в ту ночь вы из своей квартиры никуда не отлучались.

— Зачем доказывать, это и так ясно!

— Ясно, да не всем.

— Ну, это ваше личное мнение! — бросает презрительно Спас. — У меня нет желания препираться, факты, как говорится, налицо.

— К счастью, да. Но они совсем не такие, как вы хотите их представить. Факт номер один: веселье было организовано умышленно, утверждение, будто ракию вам подарили, — чистая ложь. Факт номер два: Моньо уснул задолго до полуночи.

— Моньо сидел со мной до конца!

— Вопреки вашим инструкциям он признал обратное.

— И вы верите показаниям нетрезвого человека?

— Однако этот пьяный человек — главный свидетель при защите вашего алиби!

— Моего алиби?!

— А вы как думаете? Разве я пригласил вас просто поболтать? Каждое ваше ложное показание усиливает подозрение, что именно вы причастны к убийству Асенова.

Лицо Спаса цепенеет, Глаза неподвижно упираются в край стола. У меня появляется ощущение, что он вообще перестал меня слушать.

— Продолжим, Влаев!

— Но подождите! — восклицает он. — Жилец из соседней комнаты может подтвердить!

— Что он может подтвердить? Что у вас играло радио? Но радио может играть и без вас. К тому же весьма многозначительно, что примерно в одиннадцать вы переключились на западную станцию, которая работает и после полуночи.

— Что же тут многозначительного? Хотели послушать танцевальную музыку.

— Но именно в то время и София начала передавать танцевальную музыку. Вы слушали софийское радио в продолжение трех часов, а когда стали передавать танцы, настроились на другую волну.

— Если бы я знал, что вы все так представите, не стал бы этого делать.

— И это ложь! Наши передачи кончаются в полночь, а вам было необходимо, чтобы музыка играла гораздо позже.

— На кой черт мне было это нужно?

— Чтобы соседи думали, что вы в своей комнате, в то время как вы были далеко от дома. Итак, факт номер три: споив Моньо, вы незаметно выпрыгнули в окно и отправились по своим делам.

— Неправда!

Восклицание звучит резко. Глаза Спаса пронзают меня, словно говорят: тут я не отступлю, хоть убей!

— Вас видел сосед с верхнего этажа, Влаев, — говорю я спокойно.

— Возможно, это было в другой вечер.

— Значит, вы часто пользуетесь окном как дверью?

— И что из этого?

— Ничего особенного. Но почему? Плохо закрывается дверь или?..

— Плохо закрывается рот у нашей старухи: «Куда идешь? Зачем идешь?» И так далее. Не люблю я эти расспросы. И потом — привычка с детства.

— А, детские шалости! А в убийства тоже играли?

— К чему такие намеки?

— А почему вы лжете?

— Докажите!

— А верхний сосед?

— Тоже мне доказательство! Да он терпеть меня не может и готов наговорить что угодно!

— Почему же он вас не терпит?

— Да потому, что мы мешаем ему спать.

— Хорошо. Оставим музыку и вернемся к спорту. Значит, вы умеете прыгать, влезать в окна, взбираться на балконы…

— В нашем доме балкона нет.

— У вас — да. Но в другом месте он есть. Спас хочет что—то возразить, но сдерживается.

— Итак, сделаем некоторые выводы. Вы уличены во лжи, и ваше алиби рухнуло окончательно. Остается ответить на вопрос: выпрыгнув из окна около двенадцати, куда вы пошли и что делали?

— Для меня такого вопроса не существует, — медленно отвечает Спас, снова вперив в меня свой наглый взгляд. — Я ни на минуту не отлучался из своей квартиры.

— Это все, что вы можете сказать?

— Я повторяю: для меня этого вопроса вообще не существует.

— Как угодно! Только имейте в виду, что упорство не всегда бывает ценным качеством. В вашем изложении оно крайне опасно. Опасно до такой степени, что вызывает необходимость немедленно задержать вас.

При этой фразе многие начинают говорить правду, но Спас стоит на своем.

В продолжение многих лет мне приходилось видеть разных людей, которые отрицали вину с изумлением или негодованием, повторяли одну и ту же фразу или пытались защищаться любыми доводами. У лжи, как и у правды, может быть разная интонация. Но, имея опыт, можно все—таки разобраться, когда человек, сидящий перед тобой, лжет, хотя и смотрит невинными глазами младенца. Труднее установить, с какой целью этот человек увертывается, ибо не всякий обманщик убивал или был соучастником убийства.

— Вообще—то вас следует задержать, — говорю я. — Но я сделаю исключение и дам вам отсрочку. Подумайте и, если появится желание что—нибудь добавить, приходите. А пока вы свободны.

Спас оцепенело встает, словно не может прийти в себя от столь неожиданного оборота дела. Затем, не взглянув на меня, направляется к дверям медленной, неуверенной походкой. Да, палуба сильно качается под его ногами…

— Минутку! — останавливаю я Влаева в последний момент. — Чуть не забыл: что это за история с вашей неудавшейся поездкой в Югославию?

Спас медленно оборачивается. Опущенные губы выражают апатию и усталость.

— Спросите ваших людей. Они мне отказали в заграничном паспорте.

— К кому и зачем вы собирались ехать?

— Ни к кому и ни зачем. Просто посмотреть мир, как это делают тысячи.

— А где сейчас ваш отец?

— Понятия не имею. Наверное, где—то в Австрии.

— Вы пишете ему, он — вам?

— Я — ему?

На лице Влаева возникает такая неприязнь, что вопрос об отношениях между отцом и сыном становится лишним.

— А у вас есть желание с ним повидаться?

— Почему же нет! С удовольствием бы увидел, чтобы набить ему морду.

И поскольку вопросов больше нет, Спас толкает дверь и уходит.

Итак, разговоры с последними двумя «персонажами» из очерченного круга — Магдой и Спасом — до известной степени подкрепили мои подозрения. Магда Коева помогла мне узнать о существовании пачки стодолларовых банкнот, которые не были найдены в комнате Асенова. А тот факт, что Асенов имел привычку прятать бумажник под подушку, подтверждает одно из возможных объяснений всей сложной операции. Если деньги находились не в пиджаке, накинутом на стул около балкона, а рядом с Асеновым, убийце нужно было, чтобы он не просто уснул, а уснул навсегда. Возможен и другой вариант: вор счел необходимым отравить Асенова, ибо тот хорошо знал его и мог изобличить.

Эти подробности подкрепляют, но еще не доказывают мою версию. Как не доказывают ее и результаты допроса Влаева. Конечно, Влаев — одна из самых подозрительных фигур круга. Он уходил ночью и разыграл весь спектакль, чтобы прикрыть свое исчезновение и создать себе алиби. Но, во—первых, исчезновение Влаева не доказано. Показания одного соседа не могут быть уликой, роковой для Спаса. И если даже эти показания подтвердятся другими фактами, даже если сам Влаев признается, что из этого? От окна, из которого Спас привык прыгать, до комнаты на пятом этаже — большая дистанция, и не только в смысле метров, но и в смысле доказательств виновности Влаева…

Все эти детали, как и некоторые другие, были тщательно «просеяны» полковником и мной, когда я снова появился в кабинете шефа.

— Горизонт проясняется, — отмечает шеф. — Однако до цели еще далеко. А между тем эмигранты уже подняли шум. Ночью «Свободная Европа» передала комментарий.

— Быстро пронюхали!

— Было где пронюхать. Мы сообщили обо всем матери Асенова в Мюнхен.

— Естественно.

— Требуется максимально ускорить следствие. И чем быстрее ты справишься с заданием, тем быстрее смолкнут клеветники.

— Понимаю, — отвечаю я со вздохом и встаю.

— Что касается остального, действуй по своему плану, — заключает полковник и слегка улыбается, что на его языке означает: «Извини, что я жму на тебя, — на меня тоже жмут».

Вы можете подумать, что, я тут же пускаюсь по очерченному кругу, как разъяренный тигр по клетке. Ничего подобного. Сажусь за свой стол, хоть пошел уже пятый день расследования, беру телефонную трубку и продолжаю разговоры с коллегами из различных служб. Покончив с этим, раскрываю газеты.

Чтение газет занимает, у меня целый день.

Подобным образом проходит и следующий день. Я не вылезаю из кресла. Никаких событий, по крайней мере в моем круге. Зато хватает новостей, происходящих вне его. Еще две эмигрантские передачи с намеками на политическое убийство. В нашей печати тоже появляется краткое сообщение о том, что по делу Асенова ведется следствие, и это заставляет меня вновь обратиться к прессе.

За газетной строкой стоят люди, я в этом еще раз убеждаюсь, когда в моем кабинете появляются журналисты. Отсылаю их в соответствующие инстанции и только собираюсь набрать нужный мне номер, как приходит лейтенант и сообщает, что какая—то молодая женщина очень хочет меня видеть, но не желает назвать свое имя.

«Дора… Наконец—то», — думаю я и велю ее пропустить.

Однако осечка! Женщина, которая входит в кабинет, не имеет с Дорой ничего общего.

— От меня не отвертитесь! — угрожающе заявляет она, приближаясь к моему столу. — Я из газеты! — Она сообщает место своей работы. — Общественность имеет право знать правду, товарищ подполковник!

Откуда она знает, что меня повысили на одну звездочку?

— Если речь идет об общественности, это совсем другое дело, — поднимаю я обе руки. — Однако на данном этапе еще далеко не все ясно.

— В этих вещах я разбираюсь! Я хочу задать вам несколько самых скромных вопросов.

— Если скромных, то прошу.

— Кто, по—вашему, убийца?

— Тот, кто совершил это убийство.

— Вы не шутите!

— А я и не шучу. Говорю вам чистую правду.

— С какой целью совершено убийство?

— Чтобы помешать Асенову жить.

Она начинает было записывать, но останавливается на середине фразы.

— Скажите хотя бы, каким методом следствия вы пользуетесь.

— Простейшим: хожу от человека к человеку и задаю вопросы.

— От вас ничего не добьешься! А наша общественность имеет право знать правду.

— Узнает, не волнуйтесь.

— А что делать мне? Где добыть интересную информацию?

— Вы думаете, мне не нужна интересная информация?

Только уходит бойкая дама, как звонит телефон. Предчувствие меня не обмануло. Привет от Доры. Хотя и косвенный: только что видели ее на Орловом мосту вместе с Филипом. Нужно поговорить с Дорой с глазу на глаз и сегодня же.

В дверях опять появляется лейтенант.

— В проходной ждет Влаев.

— Пусть войдет.

Человек—бицепс входит как в воду опущенный. Я лишь приподнимаю голову и смотрю на него вопросительно. Влаев тяжело опускается на стул.

Он явно не знает, как начать, хотя, наверное, досконально все обдумал. Наверное, кто—то ему посоветовал разыграть роль раскаявшегося грешника., Грешник — да, но не верится, что раскаявшийся.

— Хочу поблагодарить вас, — наконец начинает он, — за то, что дали мне возможность поду мать. Я понял, что моя ложь, какой бы она ни казалась мне невинной… Понял, что эта ложь может помешать вашей работе, решил рассказать вам все, как было…


Он замолкает, ожидая, вероятно, что с моей стороны последует горячая похвала, но я молчу. Если наглость таких типов вызывает I досаду, то их лицемерная кротость просто отвратительна.

Аплодисментов не последовало, и Спас вынужден продолжать: — Вся история очень глупая… Короче, у меня есть девушка, не из нашей компании, знакомая по университету. Родители ее уехали. В квартире она одна. Мы договорились собраться у нее, она и ее друзья. И вот, как было условлено, я купил две бутылки ракии и зашел к ней. Но мы с ней поссорились… Влаев замолкает, чтобы перевести дух или оценить произведенный эффект. Но я сижу с тем же безразличным видом.

— Когда я немного выпью, на меня находит меланхолия. Я подумал, что поступил грубо, и вылез в окошко — мне захотелось увидеть эту девушку. Пошел к ней и пробыл там до глубокой ночи. Мне не хотелось вмешивать в эту историю мою знакомую, боялся, как бы не узнали ее родители…

Спас замолкает, теперь уже окончательно, продолжая упорно разглядывать свои руки.

— Ваш рассказ проясняет обстоятельства с покупкой ракии и исчезновением через окно, — замечаю я все так же равнодушно. — Но дело в том, что не всякое ваше объяснение соответствует истине. Надеюсь, в данном случае соответствует.

— Это сама правда! — произносит убежденно Спас.

— Тем лучше. Имя девушки?

— Это необходимо? — спрашивает он умоляюще.

— А как же?

— Антоанета Савова.

— Улица? Номер дома?

Со вздохом он сообщает и адрес.

Смотрю, как он из кожи лезет, чтобы казаться раскаявшимся, и думаю кое о чем, что, возможно, прямо не связано со следствием.

— Прошлый раз вы высказали неприязнь к своему отцу…

— Ненавижу его! И никогда этого не скрывал.

Голос Влаева обретает свойственную ему агрессивность.

— На чем основана эта ненависть?

— Как «на чем»? На том, что он оставил меня. Против этого возражать трудно. И все же я говорю:

— Может быть, у него были причины для отъезда?

— Причины всегда найдутся. Только у него самого был отец, а у меня нет. Отец воспитал его и оставил ему в Австрии большое наследство. Из этих денег могло бы и мне кое—что перепасть. Я бы не жил с этой истеричной женщиной, моей матерью. Да она истеричкой—то стала из—за его подлости!

— А как исчез ваш отец?

— Ему разрешили поехать за наследством, а вернуться он забыл… Мне тогда было десять лет…

— Вы считаете, что он вам испортил жизнь?

— Не только мне, но и матери…

Задаю еще два—три дежурных вопроса. «Трагедия человека—бицепса: отец убежал вместо того, чтобы купить ему спортивный «фиат», — размышляю я.

Спортивный «фиат» — это сокровенная мечта такого типа людей. Мы были скромнее. Толпились у квартальной лавочки, где давали напрокат велосипеды, и терпеливо ждали очереди, чтобы за пять левов получить опьяняющее удовольствие — покататься полчаса на разбитой машине.

Впрочем, у меня с моим другом Стефчо и этой возможности не было. Пять левов — где их взять? Поэтому мы стояли в сторонке, словно бы безучастно наблюдая за счастливчиками. Но у нас все же теплилась надежда: вдруг появится наш сосед и покровитель Киро и покатает нас — сперва одного, потом другого, усадив на раму велосипеда. Эта операция считалась запретной. Хозяин лавочки боялся, как бы не лопнули шины. Поэтому мы ждали Киро за углом…

А теперь — спортивные «фиаты».

Но оставим современную технику и займемся историей с Антоанетой. Эта история подпирает два слабых пункта в алиби Спаса: причину покупки ракии и его ночное путешествие. С другой стороны, он непременно все это выложил бы в критический момент нашей первой беседы. Ведь он отлично понимал, что ему угрожает, и не стал бы скрывать обеляющие его подробности. Но тогда этих подробностей просто 'не существовало — они еще не были кем—то придуманы и вбиты в голову Спаса…


Глава четвертая


Уже шесть, и Доре пора здесь быть. Но разве когда—нибудь женщины бывают точными! Они становятся взыскательно точными лишь в том возрасте, когда это уже не столь важно для окружающих. И все же Дора должна была прийти вовремя, хотя бы из благодарности, что я устроил встречу так ловко, что Марин ни о чем не догадается.

Три дня канцелярского затишья — случай исключительный в моей служебной практике. Встаю, чтобы немного размяться, смотрю в окно — живут же люди! Живут себе нормально, выходят из магазинов, разглядывают витрины, куда—то спешат. Их рабочий день кончился, они снова превратились в пап и мам, в жен и мужей…

Счастлив тот, кто работает только с разными «входящими» и «исходящими». Вложишь в папку бумаги — и забудешь о них до завтрашнего дня. А я имею дело с людьми. И если даже мы расстаемся, они еще долго живут рядом со мной. «Хватит, идите своей дорогой, — ворчу я мысленно. — Разве вы не видите, что следствие окончено?» Но они отступают в сторону только тогда, когда их вытесняют новые дела и новые «подследственные».

Убираю со стола все бумаги, выхожу на улицу — и вижу Дору.

— Кое—как удалось вырваться от Марина, — сообщает она вместо извинения.

— А от его брата как удалось вырваться? Глаза женщины стреляют неприязнью.

— Вы за мной следили!

— Нет, случайное совпадение.

— Знаю я ваши совпадения!

— Давайте не будем здесь ссориться, на виду у всех. Молча переходим мост и сворачиваем на аллею, которая

тянется вдоль канала. Еще светло, но небо уже остыло, и фасады на другой стороне канала тонут в прозрачной тени.

— Так мы говорили о вашей встрече с Филипом…

— Мы увиделись случайно.

— Вряд ли: он вам звонил.

— Значит, за ним тоже следили?

— Это — наше дело, а меня сейчас интересует ваше.

— Звонил, это правда. Встретились на Орловом мосту.

— О чем вы говорили?

— Вон как вы за меня ухватились, — вполголоса, но довольно нервно произносит Дора. — Не вижу ничего плохого в том, что повидалась со старым другом.

— Плохо только, что вы не знаете точно, кто ваши друзья.

— У меня их не так много, чтобы не знать.

— И Филип среди самых верных?

— Этого я не говорила. Друг в самом обычном смысле слова.

— Однако во время нашего прошлого разговора, насколько я помню, вы выразили к вашему другу довольно искреннюю неприязнь.

— И здесь вы не точны. Презираю его, ничего больше.

— И это не мешает вам принять его приглашение и встретиться…

— Он ждет от меня небольшой услуги.

— А что это за услуга, в которой нуждается Филип?

— Денежная.

— И вы помогли?

— Нет. У меня нет возможности.

— Ясно.

Продолжаем идти по аллее вдоль канала, и она вдруг спрашивает:

— Есть у вас еще что—нибудь?

— Наверное, я отнимаю у вас время?

— Можно и так сказать.

— Но вы у меня сегодня уже отняли около часа, пока я вас ждал. Так что по крайней мере этот час вы должны мне вернуть.

— О, не беспокойтесь. Я только спросила.

Мы входим в сквер, где стоят несколько скамеек.

— Давайте посидим немного. Я просто валюсь от усталости.

— Посидим, — соглашаюсь я. — Тем более здесь, среди природы.

А природа, между нами говоря, довольно жалкая — с этим зацементированным каналом и редкой, общипанной травой. Но ведь мы забрели сюда не ради любовных объяснений. Садимся. Я произношу скучнейшим тоном:

— Прошлый раз вы заметили, что такие, как я, отравлены недоверием. Однако если мы отравлены им частично, то вы, извините, полностью.

— Возможно…

— И вам это помогает жить?

— Да, хотя бы избежать удара по лицу.

— Однако у меня такое впечатление, что, пока вы бережете лицо, вам грозит удар в спину.

Дора смотрит на меня, пытаясь понять, что я этим хочу сказать, но молчит. Я тоже некоторое время молчу, сосредоточенно затягиваясь сигаретой. Потом небрежно спрашиваю:

— Вы действительно считаете, что чем—то обязаны Филипу?

— Как же иначе? Сколько житейских уроков он мне дал!

— Может, передадите и мне крупицу этого опыта?

— Конечно! Но лучше вам обратиться прямо к нему. Доставите ему удовольствие.

— Не знаю, сколько он заломит…

— Свои уроки он дает абсолютно бесплатно. Ему достаточно чувствовать себя благодетелем и наставником подрастающего поколения. Если, скажем, Моньо появился небритым или Спас выкинул хулиганский номер, Филип покачает головой и скажет с состраданием: «Не так, дети мои. Самый верный способ жить непорядочно — это иметь порядочный вид. Будь как угодно грязным, но не веди себя грязно, а то попадешь на заметку…»

— Теперь понимаю, чем вы ему обязаны, — говорю я. Лицо ее вспыхивает, как от пощечины. Потом вновь

становится безразличным.

— Оставьте вашу мнительность, — замечаю я, разозлившись больше на себя, чем на нее. — Мысль моя вполне ясна: чем еще вас может держать Филип?

Она не отвечает.

— Шантажом? Снова молчание.

— Шантажом? — переспрашиваю я. — Отвечайте же! Дора хочет что—то сказать, но лишь кивает.

— Чем он вас шантажирует? Вашим прошлым?

Дора кивает снова. Она, похоже, вот—вот расплачется, но, как я уже отмечал, такие упорные натуры редко проливают слезы.

— Э, прошлое ваше, конечно, не розовое, но это уже перевернутая страница. Если человек вас любит, он должен вас понять.

— Понять? — спрашивает почти беззвучно Дора. — Понять что? То, что я и сама не понимаю?

— Такое бывает, — говорю я успокаивающе. — Вашу короткую биографию можно разделить на три периода, которые резко отличаются друг от друга. И если между вторым и третьим еще есть известный переход, при этом весьма обнадеживающий, то между первым и вторым…

— Лежит пропасть?

— Именно.

— Что тогда произошло? Случайно поскользнулись?

— Нет, попытка самоубийства…

Она не говорит ничего лишнего, как не говорила ничего лишнего и во время предыдущих допросов, протоколы которых я просматривал накануне.

Смеркается. Небо над крышами еще светлое, но над нами уже темно—синее, и на нем вспыхивают большие одинокие звезды. Вдалеке зажглись фонари моста. По листьям деревьев пробегает вечерний ветерок.

— Не буду больше вас расспрашивать. Это ваша личная история. Всякие бывают несчастья. Бросит любимый человек или нечто подобное…

— А меня предал родной отец…

Ох, уж эти отцы! И Дора, как Спас, ищет оправдания «по отцовской линии».

— Уехал или выгнал?

— Просто предпочел меня другой…

— А мама? — спрашиваю, хотя ответ мне уже известен.

— Мама умерла, когда мне было тринадцать лет. Правда, я не переживала эту потерю слишком тяжело. Я любила маму, но без особой… теплоты. Она была человеком настроения, чаще всего раздраженная или строгая, всегда нас с отцом поучала. Конечно, она заботилась о нас, но ей, наверное, даже в голову не приходило, что человек может завыть от такой заботы.

Дора рассеянно смотрит в сторону моста, по привычке сопровождая рассказ короткими и резкими движениями руки. Потом вдруг спрашивает:

— Разве мы сидим здесь, чтобы я рассказывала вам все это?

— Мне кажется, вы не многим поведали о своей жизни.

— Никому…

— Тогда хоть один раз кому—то нужно рассказать. Бывает, поделишься с человеком — и пережитое самому становится яснее.

Она откидывается на спинку скамьи и умолкает. У меня, признаюсь, не было намерения толкать ее к душевным излияниям. Я сочувствовал ей, но это сочувствие — мое частное дело, а шеф поручил мне дело куда более важное и сложное. И пусть вам это покажется узким практицизмом, но сейчас для меня важнее не Дорина драма, а ее доверие, без которого чертовски трудно выполнить мою задачу.

— Значит, вы не очень тяжело пережили смерть матери? — спрашиваю я только для того, чтобы напомнить о себе женщине, которая вдруг разговорилась.

— Не слишком тяжело. Конечно, и я и отец любили ее, но ведь я вам уже сказала… После смерти мамы мне пришлось взять на себя все домашнее хозяйство. И хотя эти дела отнимали много времени, я делала их с удовольствием, потому что старалась для отца. Эти годы были самыми счастливыми в моей жизни…

Дора достает из сумочки сигареты и закуривает.

— Отец мой — человек тихий и спокойный, характер у него такой. Работает он в торговле. По пути домой он все покупал, а потом шел с приятелями в ресторан выпить рюмку ракии — только одну рюмку — и возвращался, читал газеты или слушал радио. Однажды ко мне зашли две подружки из нашего дома, и одна сказала: «Завидую тебе, Дора, у тебя такой отец!» А другая: «Вот женится, тогда посмотрим…» Мне и в голову не приходила такая мысль, и помню, только отец вернулся, я сразу спросила: «Папа, неужели ты женишься во второй раз?» Он засмеялся: «Для чего мне жениться, если у меня дома есть хозяйка?» А я настаиваю: «Тогда обещай, что никогда не женишься». А он: «Что с тобой сегодня, моя девочка? Хорошо, успокойся, обещаю…»

Она замолкает, охваченная воспоминаниями, и забывает о зажженной сигарете. Уже второй раз я отмечаю у нее эту привычку, но молчу, боясь ей помешать.

— Отец был верен слову, пока я училась в школе. Но перед выпускными экзаменами стал все чаще где—то задерживаться, уходил из дому по воскресеньям. О причинах я догадывалась, но говорила себе: «Пусть лучше так, чем чужая женщина в доме». Только он все равно привел ее. Для меня это был настоящий удар. Я не стала напоминать ему об обещании. Попыталась приспособиться к новой жизни, но ничего не получалось. Эта Елена характером напоминала мою мать, только она не была мне матерью. Вообразила, что ее задача — заняться перевоспитанием заброшенного ребенка! Она была старше меня на восемь лет, постоянно делала мне замечания, я огрызалась. Стала все чаще уходить из дому, возвращалась поздно. Выдержала приемные экзамены в университет. А вскоре произошел полный разрыв с семьей. Из—за пяти левов…

— Пяти левов?

— Да, из—за пяти левов, которые я будто бы украла, но я их не брала. Елена потом сама вспомнила, что отдала их за мытье лестницы. Но не будь этих пяти левов, нашелся бы еще какой—нибудь пустяк, ведь важен был повод! Когда пришел отец, я сказала, что не могу больше оставаться в доме, где меня считают воровкой. Он, по своему обыкновению, пытался нас примирить, но с меня было довольно. Я схватила плащ, выскочила вон и уже больше туда не возвращалась…

Дора зябко пожимает плечами и смотрит на меня:

— Пошли? А то прохладно становится.

Встаем и снова идем по аллее вдоль канала под слабым светом редких фонарей.

— Первую ночь спала у подружки, вторую — у другой. И так несколько ночей подряд, пока не обошла всех своих приятельниц. Денег у меня не было, но и не было желания возвращаться домой. Пусть лучше, думала я, меня разрежут на кусочки!.. Еще когда я жила дома, познакомилась с одной компанией, там была Магда. Я почувствовала, что она может мне помочь.

— Хм, — произнес я с сомнением.

— Так я думала тогда. А потом поняла, как и чем Магда живет, и если я хочу у нее остаться, должна вести себя так же. Я убеждала себя, что это тоже способ рассчитаться с жизнью, если не хватило смелости покончить с собой… Бывали и приятные часы опьянения, когда я говорила себе: «Нечего дергаться, это и есть жизнь». Бывали и другие часы, отвратительные и унизительные. Тогда я говорила себе: «Ничего, пусть он посмотрит, до чего довел свою дочь…»

— Отец знал, как вы живете?

— Узнал, когда к нему пришли ваши люди. Явился к Магде, уговаривал меня вернуться, обещал, что все образуется. Но я сказала: «Или она, или я!» Он мялся, и тогда я заявила: «Уходи и больше не изображай, что заботишься обо мне!» Вообще дошла до полного отчаяния и просто ждала развязки. Но тут появился Филип…

«Счастливое появление, — отмечаю я про себя. — Наконец—то можно перекинуть мостик к моей теме».

— Да, — говорю я. — К сожалению, Филип все еще продолжает появляться…

Дора не отвечает.

— Если вы станете меня убеждать, что он довольствовался мелкими денежными услугами…

— Он не настолько пал, — отвечает Дора. — И если я правильно поняла ваш интерес к Филипу, мне кажется, вы ошибаетесь. Он позер, циник, комбинатор и что угодно, но он достаточно умен, чтобы не сделать нечто совсем… ненормальное.

— Хитрость и сообразительность еще не признаки человеческой нормальности, — возражаю я, — Но это уже другой вопрос. Сейчас речь идет о цене шантажа.

— Мелкие услуги, но, теперь признаюсь, не денежные.

— Например?

— Первый раз просил дать ему на день—два паспорт Марина, заграничный паспорт, чтобы купить что—то в магазине «Балкантурист». Я, разумеется, отказалась, тогда он стал угрожать… Пришлось отступить. Филип вернул паспорт на другой же день.

— Когда это было?

— Точно не помню. Во всяком случае, перед Новым годом — Филип говорил, что хочет купить новогодний подарок для своей приятельницы.

— А второй раз?

— Мы тогда встретились возле университета. Он только спросил, когда Марин уезжает в Тунис — там Марин что—то строит. Я сказала: «Не знаю». Тогда он попросил сообщить ему письмом, как только это выяснится. Я спросила, почему это его интересует. Он ответил, будто хотел попросить Марина привезти ему одну нужную вещь — накануне самого отъезда, чтобы тот не забыл. Я ему ответила: «Как же ты ему скажешь, ведь вы в ссоре», — а Филип: «Это мое дело». Он дал мне понять, что, если я не уведомлю его, он расскажет обо всем Марину.

— А сегодня?

— Снова о том же. Узнал, что Марин должен уезжать через три дня, и спросил, когда он точно улетает и почему я не сообщила, как договорились. Я сказала, что забыла. «А что произойдет, если я забуду свои обещания?» — И снова стал мне угрожать.

— Вы сказали, когда точно улетает Марин?

— Да. Не нужно было?

— Я только спрашиваю.

— Сказала. Ведь если бы он обратился к Марину, тот тоже не стал бы этого скрывать.

Дора рассуждала вполне логично, если опустить одну маленькую деталь: все—таки Филип не стал обращаться к Марину. Почему?

— Хорошо, — говорю я, хотя и не вижу на горизонте ничего хорошего. — По—моему, лучше рискнуть: расскажите Марину о том, что считаете нужным, и вам станет легче. Иначе Филип или кто—нибудь другой из его компании будут вас вечно шантажировать, повышая цену по своему усмотрению. И потом, нельзя строить будущее на полуправде…

— Вы думаете, отношения всегда строятся на чистой правде?

В ее голосе звучат насмешка и горечь.

— Ну, если вы хотите, чтобы и ваши отношения…

— Но, поймите, он такой старомодный… Я хочу сказать, непримиримый в каких—то вещах. Слышу, как он говорит: «Своим признанием ты нанесла мне удар», — и отворачивается…

— А дальше?

— Он уйдет навсегда, понимаете? Ведь я вам говорила: он единственный барьер, который отделяет меня от прошлого, от всей этой грязи. Потому что Магда еще ждет меня… там, на чердаке. Он часто снится мне, этот чердак…

Не вижу лица женщины, которая идет рядом, но не надо и видеть его, чтобы понять: гроза наконец разразилась. Дора плачет, молча глотая слезы, злясь и на жизнь и на себя из—за того, что не сумела сдержаться.

— Вы понимаете, что говорите? — спрашиваю я, останавливаясь и заглядывая ей в лицо. — Почему, потеряв чью—то поддержку, вы должны рухнуть? Раньше — отец, теперь — Марин… Вы не фарфоровая куколка, которую надо держать в ладонях, чтобы она не разбилась. Какой чердак и какие сны? Если хотите стать человеком, проявите собственную само стоятельность. Разве вы не представляете НЕЧТО сама по себе? Вы учитесь, получаете стипендию. Скоро закончите университет, получите работу… О каких чердаках может быть речь?

Дора смотрит на меня, оторопев не столько от моих слов, сколько от моего раздраженного тона. Впрочем, я спешу этот тон сменить.

— Это лишь мой дружеский совет, — говорю я возможно мягче. — Может быть, не следует спешить с этим разговором. Выберите для объяснения с Марином удобное время и подходящую форму… Словом, подумайте сами. Хотя, по—моему, если он не в состоянии понять вас, понять, что вы человек порядочный, значит, он вас просто не стоит.

Дора снова начинает глотать слезы, и я прохожу вперед, чтобы не стеснять ее. Мы доходим до конца улицы Раковского, куда, собственно, не нужно ни ей, ни мне.

— Давайте я провожу вас еще немного, только вытрите слезы, — говорю я. — И обещайте, если узнаете что—либо новое о Филипе и его компании, сразу мне позвоните.


Глава пятая


Знаю, что наша история распутывается удручающе медленно и плюс ко всему — на довольно унылом фоне. Нет таинственных, зловещих окраин большого города — пустых депо и железнодорожных складов, немеющих во мраке ночи. Нет и глубоких погребов, где все еще стоит запах домашних солений. Нет даже бара «Астория», без которого, как известно, не обходится ни один заграничный детектив.

Я бы тоже не прочь заглянуть в бар! Но что поделаешь, если именно сейчас люди, за которыми я наблюдаю, вдруг превратились в домоседов. А бар, что и говорить, таит богатые возможности для драматических, ситуаций. Поставишь перед героиней фатальный вопрос: «Кто убил Асенова?» — а оркестр как раз грянет какой—нибудь танец. Контраст потрясающий!

Но пора возвращаться к действительности.

Итак, элегантный и воспитанный человек по имени Филип Манев продолжает перебегать Доре дорогу. А заодно и мне. Доллары, комбинация с паспортом, новогодние подарки…

Пока жду необходимые справки, мысли мои перекидываются на Марина. Возможно, Дора и права: откроешь ему душу, а он, кроткий и серьезный, вместо того, чтобы посочувствовать тебе, выгонит на улицу.

Тем более у Марина есть для этого некоторые основания. Прошлое — это прошлое, оно упрямо как факт. Факты же всегда оставляют свои зарубки на сердце. Получается что—то вроде порока сердца, только компенсированного. Но если компенсированного, значит, Дора выживет. Иные люди с компенсированным пороком живут даже дольше здоровых, потому что больше заботятся о себе.

Ничего удивительного, если Марин не простит Доре ее прошлого. Не все такие, как моя учительница, которая смирилась со всей моей жизнью. И даже пытается тактично скрывать, что порой мои рассказы приводят ее в ужас.

К примеру, зайдем в ресторан посидеть после моих долгих скитаний по провинции. Я весь под впечатлением случившегося:

— Понимаешь, отравление… Грубая работа! Уж лучше бы

дать снотворное и инсценировать самоотравление. И представляешь? Пять дней ее никто не хватился… Моя учительница прекращает жевать и отворачивается.

— Извини, — бормочу я. — Ты же знаешь, мы, болгары, когда отдыхаем, любим поговорить о работе…

— Ох, уж эта твоя работа, Петре! — отвечает вполголоса учительница с неким подобием улыбки и пытается переменить тему разговора. — Книгу, что я дала, ты уже прочитал?

— Нет еще… Но ты права: книжка великолепная. С первых страниц видно.

— Ты все еще топчешься на первых страницах?

— Не помню, на чем остановился, но при моей вечной занятости, сама понимаешь…

— Но книги днем не читают. Для этого есть вечера и ночи. Вечера и ночи! Она не знает, что в эти вечера и ночи я делаю то же, что и днем: ломаю голову, как развязать какой—нибудь узел или разобраться в путанице противоречивых данных…

В эту минуту раздается телефонный звонок, напоминающий, что я нахожусь не дома, а на своем рабочем месте.

— Слушаю. Так ли? Ах, значит, тот? Хорошо, пришлите мне справку.

После таких вроде бы ничего не значащих слов, из которых часто состоят телефонные разговоры, я снова склоняюсь над столом. В кабинет входит лейтенант:

— Вас хочет видеть женщина.

— Уж не снова ли та, журналистка?

— Нет, какая—то Колева или Коева…

Это, само собой, наша Магда. Она смущенно останавливается у двери, словно впервые входит в подобное учреждение и не знает, каковы здесь порядки.

— Здравствуйте, — киваю я. — Что случилось?

— Ничего не случилось, — говорит Магда, садясь на предложенный стул. — Просто вот решила зайти.

— Очень хорошо. Вы, я слышал, перестали бывать в «Бразилии»? Это случайность?..

— Как случайность! Прошлый раз вы меня так отчитали!

— Неужели? А я уже забыл. Что поделывают ваши приятели?

— Не хочу и знать их.

— Вы их больше не видели?

Магда смотрит немного озадаченно и ерзает на стуле.

— Ведь я же вам сказала: знать их не желаю.

— Это вы сказали. Но я вас спрашиваю о другом: видели вы кого—нибудь из компании или нет?

Она тут же принимает позу оскорбленной невинности, и тогда я добавляю:

— Не торопитесь говорить неправду. Подумайте и отвечайте точно!

— Понимаете… Филип заявился вскоре после того, как вы ушли. Стал расспрашивать, о чем мы говорили, и я ему рассказала.

— Что вы ему рассказали?

— О чем вы меня предупреждали, я рассказывать не стала…

— Магда!

Она смотрит на меня и виновато опускает глаза.

— А что делать! Если я такая… Невозможно ничего от него скрыть. Слово за словом он все из меня вытянул.

— Хорошо, что хотя бы признались мне. А как Манев реагировал на ваш рассказ?

— Никак. Даже не рассердился. Правда, предупредил, если меня вызовут, в подробности не вдаваться.

— У вас есть еще что—нибудь?

— Это уже касается меня лично. Помните, вы обещали оказать содействие. Так вот, я узнала, что в новом ресторане есть место…

— Хорошо. Попытаемся вам помочь. Но при одном условии: ведите себя образцово.

— Об этом не беспокойтесь.

— В ресторанах бывают иностранцы…

— Умираю по иностранцам! Скажу вам больше, хотя можете мне и не верить. Вчера встречает меня у «Рилы» господин Кнаус…

— Приятель Филипа?

— Именно. И самым галантным образом приглашает пообедать. И что, по—вашему, я сделала?

— Не могу представить.

— Начисто отказалась! Верите?

— Почему же нет! Вы становитесь серьезной девушкой. Магда хочет встать, но я ее останавливаю:

— Одну минутку! А Филип интересовался, шла ли у нас речь об одной вещи?

— Какой именно?

— О снотворном.

Магда снова пытается изобразить непонимание, но я предупреждаю:

— Не забывайте, пожалуйста, о чем мы условились.

— И о снотворном расспрашивал…

— Скажите, какие инструкции вы получили от Филипа в тот вечери как их выполнили.

— Он сказал, что позвонит Асенову. Как только тот отойдет к телефону, я должна незаметно всыпать немного снотворного в свою рюмку, потом подменить ее на рюмку Асенова. А когда он вернется, предложить какой—нибудь тост. Филип все обдумал до мельчайших подробностей. Просто зависть берет, до чего он умный.

— Не торопитесь ему завидовать. И вы точно все исполнили?

— Да. Только снотворного дала меньше.

— А для чего вообще нужен был весь этот номер?

— Как для чего? Усмирить Асенова. Филип решил показать, что он за меня держится, и вызвать у Асенова ревность. Тогда бы он поторопился с нашей свадьбой. А чтобы не получилось скандала, говорил Филип, дай ему немного успокоительного…

— Пожалуй, на сегодня довольно. А вы умница!

— Об этом не беспокойтесь! — снова повторяет Магда. Она прощается и несет к дверям свое пышное тело, а вместе с ним — и приподнятое настроение, не забыв с порога послать мне ободряющую улыбку, ибо, на ее взгляд, если кто—то из нас двоих и нуждается в ободрении, так это я. Смеркается, когда я поднимаюсь по высокой лестнице на уютную мансарду гражданина Личева. Звоню, но вместо звонка слышу звуки старинной мелодии. В эту минуту дверь открывается, и из нее высовывается улыбающееся лицо хозяина. Истины ради следует отметить, что при виде меня улыбка на его лице быстро тает.

— Вы соединили радио со звонком? — спрашиваю я, чтобы дать хозяину время прийти в себя.

— Нет… Но и это мое изобретение, — мямлит Личев.

— Что, разве мы не войдем? — снова спрашиваю я, ибо хозяин загородил дверь, видимо, намереваясь объясниться со мной на лестнице.

— Конечно, проходите, — неохотно уступает дорогу старик. — Я, знаете, жду гостей.

— А я не собираюсь вас долго задерживать. Обстановка такая же, как и шесть дней назад. На столе

сандвичи и сухие пирожные. Негусто. Хотя… подождите! Хозяин, похоже, больше позаботился о пище духовной: у стены, покрытой листьями вьющегося растения, стоит роскошный телевизор. Диктор, уткнувшись в листы бумаги, читает новости.

— Это тоже ваше изобретение?

— Нет, конечно.

— И все же модель превосходная. Наверное, из валютного магазина?

Хозяин не торопится изобразить, что польщен моим комплиментом.

— У вас, если не ошибаюсь, весьма скромная пенсия? — говорю я, располагаясь в том Же самом удобном кресле.

— Весьма скромная, — подтверждает Личев, — Но и требования мои невелики. Сами знаете, старый человек. Одним словом, у меня есть некоторые сбережения.

— В долларах или иной валюте?

— Скажете тоже — «в долларах»! У меня нет американского дядюшки.

— Не изучал, к сожалению, вашу родословную. Но этот телевизор явно куплен на доллары. Могу даже назвать точную дату покупки. И имя человека, который вас сопровождал.

— Если вам известна вся эта история, зачем меня спрашивать?

— Я спрашиваю вас о предыстории: как вышло, что Асенов раскошелился на целый телевизор?

— А я вам еще в прошлый раз говорил: моя бывшая жена должна мне некоторую сумму денег, и поскольку она договорилась с Асеновым часть квартплаты получать в долларах…

— Прошлый раз вы не говорили, а отрекались от этого.

— Но ведь…

— Минутку! Хочу обратить ваше внимание, что плата Асенова за квартиру не была так велика, чтобы на эти деньги купить телевизор.

— Но именно это я и собираюсь вам объяснить: со стороны Асенова это был аванс. Так сказать, услуга за услугу.

— За какую услугу?

— Я вам уже рассказывал. — Старик конфузливо смолкает. — Помните, я собирал для него некоторые сведения о девице, на которой он думал жениться.

— А, запамятовал… В таком случае сделка была вполне почтенной.

Личев молчит, глядя на меня краешком глаза, и, видимо, прикидывает, что я собираюсь делать дальше.

— Телевизор, Личев, не единственная ваша сделка. Вы и раньше получали от Асенова валюту… В данный момент какая часть ваших сбережений в долларах? И где вы их храните?

— Не понимаю, на что вы намекаете.

— Не намекаю, а говорю прямо. И чтобы покончить с этим, скажу, что у покойного Асенова была в бумажнике значительная сумма долларов. Осматривая квартиру, мы этих денег не обнаружили.

Лицо старика, и без того не слишком румяное, становится совсем землистым.

— Вы удивляете меня таким подозрением! Это просто ужасно…

— Но поступок еще ужаснее.

— Но как вы можете допускать, что я совершил убийство?

— Мы говорим не об убийстве. Речь идет о долларах.

— У меня нет никаких долларов, уверяю вас.

— Никаких? Ни одной бумажки?

— В сущности, есть одна. Храню на счастье. Она тоже из аванса.

— Покажите, если можно, этот аванс.

Старик встает и идет на кухню. Слышится шум передвигаемой мебели, потом хозяин появляется снова, держа двумя пальцами стодолларовую купюру.

— Как вы получили эти деньги?

— Лично от Асенова.

— В присутствии вашей жены?

— Нет. Он давал мне без свидетелей.

— Где и когда?

— Сразу после покупки телевизора. Асенов обещал мне 300 долларов, а поскольку телевизор стоил 200…

— Проверим, — говорю я, забирая банкнот. — Вас пригласят в соответствующее учреждение.

— Но, товарищ инспектор… К чему нам это «соответствующее учреждение»? Забирайте доллары, если они нужны для следствия, и не будем больше никого вмешивать… Я старый человек…

— А я не взяточник.

В этот момент из коридора доносятся звуки старинного мотива. Ничего общего с бразильской самбой. И все же обе мелодии сопутствуют довольно грязным делам.

— Ваши гости? — Я встаю.

— Но подождите! Неужели вам необходимо передавать доллары еще куда—то?

— Очень даже необходимо. Пойдемте, а то гости разнесут дверь.

Сейчас они нужны Личеву, как прошлогодний снег, но я направляюсь к выходу, и старик вынужден идти за мной…

Итак, доллары. Еще одно открытие. Горизонт, как говорит мой шеф, продолжает проясняться. Однако еще не нащупана связь между людьми из моего круга и комнатой на пятом этаже. А мы уже на закате восьмого дня. Западные радиостанции кричат еще громче. А преданный вам Петр Антонов в основном пока карабкается по лестницам и размышляет. Стодолларовая бумажка? Одна—единственная, причем ее действительно могли передать с глазу на глаз, и посему вряд ли она может сыграть роль связующего звена. Денежные знаки, как таковые, не по моей части. Есть для этого валютные магазины и определенные учреждения, где заняты несколько иным, чем продажей телевизоров.

За восьмым днем, естественно, приходит девятый. Шеф все еще меня не вызывает. Полковник — человек терпеливый. Он считает, наверное, что, побеседовав со мной дважды, с третьей встречей можно не спешить. Однако человеческое терпение не бесконечно, и я предчувствую, что мое начальство не исключение из правил.

Упоминаю об этом только затем, чтобы дать некоторое представление о настроении, с каким я приступаю к работе на девятый день следствия. Первый звонок раздается около десяти утра, и разговор следует весьма неутешительный. Дора сообщает, что с Марином все кончено.

— Значит, вы все—таки решились ему рассказать?

— Ничего я ему не рассказывала, — звучит в трубке все тот же тусклый голос. — Филип постарался…

— Когда это произошло?

— Вчера вечером. Марин вернулся поздно, я даже не слышала. Зато сегодня утром все поняла. Филип рассказал, да еще в самых гадких выражениях.

— Но вам надо объясниться с Марином!

— Не желаю ничего объяснять, и вообще у меня нет больше сил!

— Не говорите глупости. Где вы сейчас?

— На Орловом мосту.

— Куда идете?

— К Магде, куда же еще? Там меня ждут…

— Слушайте, — говорю. — Идите к Магде и ждите, пока я… в общем, пока кто—нибудь вас не разыщет. Поняли?

Она что—то машинально отвечает и вешает трубку.

Сейчас мне только этого недоставало: улаживать личные конфликты. Впрочем, и мои дела, и чужие, и служебные — все не клеится. Хорошо еще, что в данном случае частные интересы каким—то боком связаны со служебными. Интересно знать, зачем Филип так поступил? Наказать Дору? Вряд ли он ради этого стал бы рубить сук, на котором так удобно сидел.

Я чувствую, настал час прервать мои изыскания и навестить Марина.

Архитектор открывает дверь, на ходу что—то дожевывая. Есть люди, у которых плохое настроение вызывает повышенный аппетит, и, похоже, Марин принадлежит к их числу.

— Извините, я как раз завтракаю, — говорит Марин.

— Я на минутку.

Он приглашает меня на кухню. На столе пара тарелок с колбасой и брынзой.

— Почему так, по—холостяцки? — прикидываюсь я дурачком.

Марин молча изображает недоумение.

— Невеста куда—то отлучилась?

— Надеюсь, вы пришли по служебным делам, — говорит хозяин, садясь за стол. Решив соблюсти закон гостеприимства, он добавляет: — Пожалуйста, присаживайтесь! Вместе закусим.

— Благодарю.

— Чашку кофе? Только что сварил.

Он снимает с плитки кофейник и наливает мне нечто среднее между чаем и кофе, весьма жиденькое, но испускающее обильный пар.

Беру чашку и подступаю к своей цели:

— Пусть вас не смущает, если я коснусь некоторых вопросов личного характера. Иной раз в наших делах личное и служебное так переплетается, что… Именно поэтому в ходе следствия у меня возникла необходимость познакомиться с прошлым Доры.

— Значит, и вы в курсе, — с горечью замечает Марин, прекращая жевать. — Все знали, кроме меня…

— Вы ведь любите Дору?

— ЛЮБИЛ! — отрезает Марин.

— Значит, еще любите. Человек не меняет своих чувств за одну ночь, да еще без серьезных к тому причин.

— Без серьезных причин? Вы смеетесь надо мной? Хозяин швыряет вилку и выпаливает, не дожидаясь моих объяснений:

— Послушайте, она взялась окрутить меня на пари! Грязное, ресторанное пари! Хотела доказать, что может играть роль приличной девушки, доказать, что у нее хватит таланта заинтересовать такого серьезного человека, как я…

— Стойте! — прерываю я Марина. — Дора — хороший человек. Правда, человек, потерпевший аварию. А если вам нужен негодяй, то ищите его среди своих родственников!

Манев смотрит на меня, приоткрыв рот, собираясь что—то сказать, да так и застывает.

— Удивляться тут нечему. Вещи не так уж невероятны. Дора пришла к вам не ради пари, а желая выручить Филипа из опасного положения, в которое он попал по собственной вине. А если говорить точнее, он сам вынудил ее пойти к вам. И она пошла, чтобы помочь ему, поскольку, согласитесь, поначалу она вас не знала и не имела на вас никаких видов.

— Это не меняет положения, — сухо отвечает Марин, уставившись в тарелку.

Он, видимо, смутно надеялся, что я одним махом опровергну слова Филипа, а теперь понял, что речь идет лишь о нюансах.

— Послушайте, Манев: Филип сделал вам немало гадостей. В прошлый раз я просто щадил ваши чувства брата. Но имейте в виду, что сейчас он пытается вам подложить такую пакость, какой вы никогда не забудете.

— Оставьте, — машет рукой Марин. — Я знаю своего брата. Отлично знаю, что он способен приукрасить вещи ради сенсации, чтобы блеснуть. Но вы сами познакомились с прошлым Доры. Почему же вы утверждаете, что все это выдумка?

— Я уже сказал: человек пережил аварию. Но знать факты, не вникая в их причины, значит, скользить по поверхности.

— Но под поверхностью скрыто содержание. И вообще со стороны рассуждать легче. Ведь не вы собирались на ней жениться!

— Видите, — говорю я кротко, — я пришел не для того, чтобы вас женить. Я не хочу вмешиваться в ваши решения. Но вы должны выслушать эту женщину, понимаете? Должны ее выслушать! Потому что она привязана к вам по—настоящему. И не ради этой плиты или холодильника, а ради вас. Вы для нее единственная опора. И в конце концов она не обязана отчитываться перед вами за то, что было до вашего знакомства!

— Но она должна была рассказать это мне!

— И наверняка рассказала бы, если бы вы расположили ее к откровенности, если бы она надеялась, что ее поймут.

Марин молчит, потом неуверенно произносит своим сухим голосом:

— Хорошо, я готов ее выслушать. Это действительно мой долг.

Он уже готов отступить, но еще не может оправиться от удара. Для этого нужно время. Когда у людей телевизор ломается, и то они огорчаются. А тут произошла осечка в сфере куда более тонкой.

— Покончим с этим вопросом, — говорю я. — Но, как я вам уже сказал, для меня он имеет служебный интерес. Зачем понадобилось вашему брату в тот момент, когда вы в ссоре, преподносить вам этот сюрприз?

— Чтобы получить что—нибудь взамен. Это в его характере.

— И что он хотел от вас?

— Да чепуху. Он ездит на допотопном «БМВ» и, узнав, что я уезжаю, попросил привезти ему новые поршни. И еще какую—то мелочь, точно не помню, он записал на бумажке. Я был так подавлен, что почти его не слушал.

— А когда он обращался к вам насчет паспорта?

— Примерно, год назад. Тогда он переселился в Симеоново.

— А почему вы отказались ему помочь? Боялись, как бы он не сбежал?

— Я просто не допускаю этого. Прежде всего Филип слишком преувеличивал мои возможности. Я не столь влиятелен, чтобы достать ему паспорт для поездки в Австрию. И потом, вы уже имеете о нем представление… Я не уверен, что он не выкинул бы номер с контрабандой или что—нибудь в этом роде.

— Это все, что мне нужно было узнать, — говорю я и подымаюсь. — Благодарю за терпение.

— Скорее мне нужно вас благодарить, — глухо замечает Марин, — но сами видите, в каком я состоянии. Где же я могу найти Дору?

— Она сама вас найдет. Скажите, что ей передать?

— Пусть зайдет вечером, в восемь. Я буду ее ждать. Мало мне быть «инкассатором», теперь я и любовный почтальон!

Наконец—то я дома. Уже девять вечера. Натягиваю пижаму, ложусь на кушетку и беру со столика книгу. Хочу посмотреть, до какой страницы добрался. Но сегодня мне опять не до чтения — надо кое—что обдумать. Говорят, что в горизонтальном положении человек может лучше сосредоточиться… Кровь равномерно поступает во все части организма, включая мозговые центры. И так глубоко погружаешься в мысли, что даже… незаметно засыпаешь.

Пронзительный звонок пробивает мою дрему. Второй звонок полностью сбрасывает меня с рельсов сна, а при третьем я уже держу в одной руке телефонную трубку, а другой массирую лоб.

— Товарищ Антонов? — Массаж явно помог, я мигом узнаю голос Доры. — Мне нужно немедленно вас видеть. Марин исчез.

— Как исчез?

— Его нет дома. Вы мне сказали, что он будет ждать меня в восемь. Теперь уже одиннадцатый час, а его все нет.

— Задержался где—нибудь. У него много дел, завтра ему уезжать, — не слишком веря собственным словам, пытаюсь ее успокоить.

— Это исключено. Он бы заскочил домой, чтобы предупредить меня.

— Хорошо, хорошо. Только не волнуйтесь. Еду к вам немедленно.

Через пятнадцать минут служебная машина доставляет меня к дому Манева. Дора стоит у подъезда.

— Почему вы здесь? Разве у вас нет ключа?

— Мне уже неловко им пользоваться.

— Тогда дайте я воспользуюсь.

Быстро поднимаемся по лестнице, открываем квартиру и врываемся в темноту. Если мы ожидали увидеть что—то ужасное, то явно ошиблись. Гостиная, спальня и кухня — все в полном порядке.

Закрываем квартиру и сбегаем вниз. Дора садится со мной в машину.

— Давай к Витоше, — говорю я шоферу.

— Мог он задержаться у кого—нибудь из близких? — спрашиваю я Дору.

— Есть у него один приятель. Но ведь я уже говорила, это не в его характере — назначить встречу и не явиться, — отвечает нервно Дора.

«Если только он вообще не раздумал явиться», — думаю я, хотя это кажется мне не слишком убедительным.

— Теперь помедленнее! — говорю я шоферу, когда мы приближаемся к кафе «Бразилия».

Машина еле ползет. Сквозь широкие окна видно, что делается внутри. У столиков еще сидят редкие посетители, но лиц, которые нас интересуют, между ними нет.

— Жми в Симеоново! И побыстрей!

Это последний возможный адрес. Если Марина нет и там, придется принимать экстренные меры для его розыска.

Машина с ревом несется по шоссе через лес. Мощные фары высвечивают стволы и кроны деревьев. Через несколько минут приближаемся к вишнево—яблоневому саду, и я показываю шоферу, где остановиться. В домике темно, и сам он едва виднеется за деревьями. К счастью, ярко светит луна, и мы идем, не боясь вывихнуть ноги.

— Филип обычно оставляет ключ вон под тем бревном, — говорит Дора.

Но там нет никакого ключа. Пользуясь услугами одного «приспособления», входим в дом и включаем свет. Комната в том же виде, какой я ее запомнил, с живописными шедеврами на стенах и мольбертом в углу. Никакого напоминания о братьях. Кухня и кладовая тоже пусты.

— Да, — говорю я. — Нужно осмотреть внимательно весь дом. Здесь есть подвал, чердак?

— Не знаю, — шепчет побелевшими губами Дора.

— Давай, Кольо, осмотри там, — говорю я шоферу, — а я займусь комнатой.

Осмотр длится не более двух минут: отодвигаю кушетку и обнаруживаю в полу квадратную крышку. Поднимаю ее, направляю вниз луч фонаря. Небольшой зацементированный погреб. Луч света выхватывает из темноты согнутое пополам и аккуратно «перевязанное» человеческое тело. Это Марин…

Зову Кольо, общими усилиями мы извлекаем «узел» на поверхность и приступаем к его распаковке. Когда выдергиваем изо рта кляп, Марин жадно восстанавливает запасы воздуха в легких и лишь после этого произносит:

— Еще немного, и я бы задохся.

— Кто это сделал?

— Филип.

— Как это случилось?

— В восьмом часу иду домой и вижу его в «БМВ». «Быстро, — говорит он, — случилось что—то ужасное». «Что именно?» — спрашиваю. «Дора отравилась». «Как, когда?» «Садись, — говорит, — по дороге все объясню». Сажусь, конечно, по дороге он мне бессвязно рассказывает, что приехал в Симеоново, ключа на месте не оказалось. Дверь была открыта, а в комнате лежала Дора. Шесть пустых тюбиков валялись рядом. Хорошо, что поблизости живет врач. Филип нашел его, и тот принял необходимые меры. «Теперь, — говорит Филип, — опасность миновала».

Марин поднимает на меня усталые глаза и просит:

— Если можно, глоток воды…

Дора бежит за водой. Марин пьет крупными глотками. Пальцы его еще дрожат.

— А потом?

— Приехали сюда. Как только машина остановилась, Филип кинулся к дому, я, конечно, за ним. Он у порога уступил мне дорогу, я вошел и не успел осмотреться, как он ударил меня сзади. Очнулся уже связанный, в темноте… Для чего он это сделал? — спрашивает Марин, беспомощно глядя на меня.

— Где ваш заграничный паспорт?

— У меня. — Манев лезет во внутренний карман пиджака и восклицает:

— Паспорта нет! Билетов на самолет тоже! И валюты!..

— Вот вы и ответили на свой вопрос, — говорю я, полагая, что это ответ и на некоторые мои вопросы.

— Но это глупость! Ведь паспорт на мое имя! — говорит Марин.

— Если вы не против, надо ехать, — предлагаю я.

И вот наша машина снова летит мимо редких домишек, потом врывается в лес. Марин еще задает отрывочные вопросы, скорее себе, чем мне, и это освобождает меня от необходимости отвечать.

Я сижу рядом с Кольо. И насколько могу судить по отражению в зеркале, на заднем сиденье дело идет к примирению.


Глава шестая


Стенные часы аэропорта показывают ровно семь, когда я пересекаю зал ожидания и направляюсь в паспортный контроль. Мое присутствие здесь не обязательно, но у меня есть желание лично понаблюдать за происходящим.

Примерно в семь двадцать пассажиры начинают проходить перед окошком. Встав в сторонке, я жду появления знакомого мне красивого лица, обрамленного дугой модной бородки. Однако щеки и подбородок знакомого мне лица, склонившегося перед окошком, выбриты до последнего волоска.

— Марин Стефанов Манев, — произносит контролер. Марин, то есть Филип, лишь кивает, слегка улыбаясь. Он делает шаг и оказывается рядом со мной.

— Здравствуйте! Ведь у вас вроде была борода? Высокий, красивый мужчина криво улыбается, не теряя,

впрочем, самообладания.

— Так вы выглядите гораздо лучше, — говорю я ободряюще.

— Нельзя ли без дешевых эффектов? — спокойно парирует Манев.

Филип пока что держится самоуверенно, точно задержали не его, а меня.

— Обыщите его, — говорю я человеку, стоящему у дверей. Минут через десять мне становится понятно, почему этот красавец ведет себя столь высокомерно. Обыск не дает ожидаемых результатов. И в частности, что касается валюты — ничего свыше суммы, взятой из кармана Марина и указанной в декларации.

— Хоть бы спросили о своем брате, — говорю я Филипу, направляясь вместе с ним к выходу.

— А что спрашивать? Раз вы здесь, значит, он уже у себя дома.

— Вы его так скрутили, что он мог оказаться на том свете.

— Люди так легко не умирают, — отвечает небрежно Филип.

— Однако Асенов умер.

— А уж это не моя работа.

Он прекрасно понимает, что увяз обеими ногами. Но не слишком глубоко. Примерное поведение в заключении — и все пройдет, как дурной сон. В некотором смысле провал с паспортом имеет и положительную сторону: яснее ясного, что Филип не крал доллары Асенова. Значит, он вообще не имеет отношения к этому делу.


Уже после первого допроса Магды я ждал: что—то должно произойти. Все и случилось примерно так, как я предполагал, за исключением одного — я оказался с пустыми руками. Никаких улик, никакой связи между нарушителем паспортного режима и той комнатой на пятом этаже.

Уступаю Маневу дорогу — пусть сядет в машину первым, а сам устраиваюсь рядом, чтобы он не скучал. Шофер — это снова мой друг Кольо — дает полный газ, и мы мчимся к центру Софии. По обеим сторонам мелькают фасады современных зданий, но, похоже, моего спутника это не радует.

— Печальное возвращение в родные края, да? Особенно, если ты их даже не покидал.

— Вы это возвращение делаете печальным, — отвечает с неприязнью Филип.

— Мы уже спорили по этому вопросу. Таких, как вы, я бы отпускал на все четыре стороны. Воздух станет чище, а у нас поубавится работы.

— Могу лишь сожалеть, что не вы решаете эти вопросы.

Голос его звучит самоуверенно, с ноткой внутреннего превосходства.

— А где вы думали обосноваться?

— Где угодно. Там, где мог бы жить, как хочу.

— Вы бы нигде не смогли жить, как вам хочется, Манев. Везде есть законы.

— Верно, только другие.

— Любые законы осуждают преступления в широком смысле этого слова.

— Я не считаю себя преступником ни в широком, ни в узком смысле слова.

— Понимаю. И все же где вы думали бросить якорь? Не похоже, чтобы вы действовали без четкого плана.

— Планы мои похоронены. Так что не будем тревожить прах усопших.

— Включая Асенова?

Он не отвечает, а я и не настаиваю.

Останавливаемся у подъезда моего учреждения, и я веду Филипа в свой кабинет. Это, видимо, вызывает у него дурное предчувствие. Он прекрасно знает, что я не занимаюсь паспортными нарушениями.

— Итак, — говорю я, когда мы садимся по разные стороны стола, — оставим разговор о дальних путешествиях и перейдем к вещам более близким. Кто убил Асенова?

Манев уже готов к вопросу, ибо выдерживает мой взгляд, не мигая.

— Не имею понятия, — отвечает он спокойно.

— Вы, похоже, не отдаете отчета в своем положении, — говорю я так же спокойно, продолжая смотреть на него в упор. — До сих пор вы хотя бы могли маневрировать и ходить от одного знакомого к другому, давать инструкции, собирать сведения, пускать в ход интриги и предпринимать оборони: тельные действия. Излишне говорить, что мы внимательно следили за каждым вашим шагом. Но теперь, Манев, с вашей активностью покончено! Вы задержаны, и нет никаких надежд на ваше освобождение. Поэтому давайте играть в открытую. Снова задаю вопрос: кто убил Асенова?

Филип слушает меня внимательно, но бесстрастно. Потом небрежно пожимает плечами, словно изображая «говори, говори, если тебе делать нечего», и замечает с досадой:

— Вы перепутали адрес уже по той простой причине, что в ночь, когда Асенов умер, я был задержан вашими органами.

— В вашем суждении есть один логический пробел, — говорю я терпеливо. — Убийство было тщательно подготовлено задолго до его осуществления. Так что в вашем присутствии на месте преступления вовсе не было необходимости. А знать, кто убийца, вы должны.

Филип снова с досадой поводит плечами.

Наблюдаю за ним. Манев не проявляет излишней нервозности. Если этот человек действительно виновен в убийстве, как я могу принудить его сознаться? Сказать, что это облегчит его участь? Это будет неправдой. В данном случае принудительное признание ничем не облегчит судьбу преступника. И все—таки я должен добиться от него истины.

— Зачем вы отпускали бороду? — спрашиваю я неожиданно. — Чтобы потом сбрить?

— Каприз, — отвечает небрежно Филип.

— Вы не из тех, кто действует по капризу.

— Если вас ответ не устраивает, ищите объяснения сами.

— Оно у меня уже есть. Хотелось бы услышать от вас.

— К чему эти повторения? — с досадой говорит Манев.

— Недавно вы потребовали у Доры паспорт вашего брата под предлогом что—то купить в магазине «Балкантурист». Установлено, что никаких покупок вы не делали ни там, ни в другом месте.

— Для таких покупок одного паспорта недостаточно — нужны доллары. А доллары я найти не смог.

— Если бы у вас их не было, вы бы не беспокоились о паспорте, так?

Филип молчит.

— Паспорт вам понадобился, чтобы сделать копию печати на фотографии. Потом вы хотели имитировать эту печать на вашем фото, чтобы в нужный момент обеспечить свой выезд за границу.

— Как вы убедились, ничего подобного я не сделал.

— Да, потому что подделать печать оказалось непросто. Вы поняли, что номер с подменой фото также не пройдет. Именно тогда вы и решили отпустить бороду. Импозантная внешность, Манев, — это первое оружие мошенника, так сказать, часть его рабочего реквизита. Вы решили, что в интересах предстоящей операции было бы неплохо, чтобы люди свыклись с вашей бородой. Вы сбриваете ее перед самым отъездом, чем и страхуетесь от того, что вас узнает кто—нибудь в самый последний момент.

— Любопытное умозаключение, — говорит Филип, — хотя и несколько сложное.

— Вы любите сложные ходы и педантично, до мельчайших подробностей разрабатываете ваши проекты. Эта тщательность видна и в реализации убийства Асенова. Это ВАШ ПОЧЕРК, Манев!

— Мой почерк действительно отличается четкостью, — нахально усмехается Манев. — Не забывайте, что моя профессия — шрифты и этикетки. Но этим, собственно, исчерпывается практическое применение моего почерка.

Я пропускаю его слова мимо ушей. — Вы, Манев, допустили два—три существенных промаха. Взять хотя бы ваше алиби. Если бы ваша логика была более высокого полета, вы бы сообразили, что иногда непоколебимость алиби может вызвать подозрение. Вы сфабриковали алиби с помощью поступка, который не вяжется ни с вашим характером, ни с реальностью возникшей ситуации. Вы, предпочитающий действовать тихо, вдруг пошли на публичный скандал.

— Неужели вы не понимаете, что Асенов был мне антипатичен? Я вообще не симпатизирую типам, чья самоуверенность держится на туго набитом кошельке.

— Значит, вы считаете, что он был туго набит?

— Не придирайтесь к избитому выражению, — пренебрежительно бормочет Филип.

— Это выражение полностью соответствует сведениям, которые вы имели о бумажнике Асенова. Их вы получили от Магды. И если уж говорить откровенно, я нарочно дал ей возможность уведомить вас об этом. Полагал, что эта новость активизирует ваши действия.

— Если бы я знал, какие выводы можно сделать из одного несчастного совпадения, я бы не торопился, — отвечает Манев.

— Если бы вы знали некоторые вещи, вообще не стали бы организовывать убийство Асенова. Вас слишком увлекла забота о собственном алиби. Вы забыли, что рядом с убийцей постоянно действовал его наставник. И эту роль играли вы!

— Вы тоже забываете о некоторых элементарных вещах, — пожимает плечами Филип. — Я вовсе не обязан доказывать свою невиновность — вы должны доказать мою вину.

— Именно этим я и занимаюсь. И должен сообщить, что конец уже близок. Но может быть… МОЖЕТ БЫТЬ, вам лучше признаться самому, чем полностью отрицать факты?

При всем желании не могу признать того, чего не было.

— А как объяснить операцию со снотворным?

— Что—то не улавливаю вашу мысль, — нагло говорит Манев. — Не понимаю, о чем вы говорите.

— О том, как вы инструктировали Магду.

— В самом деле не могу понять, — продолжает изображать недоумение Филип.

— А вот Магда все поняла и даже дала письменные показания.

— Таких старых ваших клиентов, как Магда, вы можете заставить написать все, что угодно. Тем более, у Магды на меня зуб…

— Вам все еще удается сохранять спокойствие, Манев. Но дело тут не в силе вашего характера, а в убеждении, что вам ничто не грозит. Вы продолжаете верить в непогрешимость своей комбинации. Но она уязвима хотя бы потому, что в ней замешано более одного человека. Не вы хозяин своей судьбы — она в руках другого. И у вас нет никакой возможности войти с ним в контакт, повлиять на него или — в случае надобности — убрать его. Этот другой человек, Манев, решает вашу судьбу!

Нажимаю кнопку звонка и приказываю лейтенанту:

— Уведите его.

Удар силен, и Филип, несомненно, это почувствовал, хотя на лице его, кроме короткого испуга, ничего не отразилось. Чтобы понять всю силу нанесенного удара, нужно время, а времени ему хватит.

Вот у меня со временем плоховато. Мне позарез необходимы две вещи, чтобы нокдаун превратить в нокаут. Две вещи, две.

Смотрю на часы и иду к шефу с коротким докладом.

— Ждал тебя. Садись, — говорит полковник, что на его языке означает: «Только теперь явился? Давно должен был прийти. И это называется быстрой работой?»

Сажусь и начинаю докладывать о самых свежих результатах следствия.

— Кури, если хочешь, — говорит шеф к концу доклада, что означает: «Признаю, ты не тратил время попусту». — Надеюсь, мы близки к завершению. С твоим планом я в принципе согласен. Но, говоря «в принципе», имею в виду точное соблюдение правил. Ты, Антонов, специалист своего дела, но иногда хочешь быть умнее тех, кто эти правила составлял… С иностранцами надо действовать тактично. И вообще никакой самодеятельности.

После этого замечания, необыкновенно длинного для моего шефа, он направляется к столу.

— Желаю успеха, — улыбается полковник, показывая, что, несмотря на назидание, мы с ним приятели и что он вообще на меня надеется.

Спускаюсь по лестнице, сажусь в машину, которая ждет меня у подъезда, и отправляюсь искать эти самые «две вещи».

«С иностранцами — тактично». Это и я знаю, но иногда в ответ на твое тактичное поведение они совсем нетактично ухмыляются тебе в лицо. Они знают, что сделать им ничего нельзя, и поэтому отказываются от своих изысканных манер.

Прихожу к одному своему приятелю из внешторгового предприятия, однако ничего обнадеживающего не слышу в ответ. Он пожимает плечами, бормочет «знаю, знаю», «посмотрим», «не могу ничего сказать» и вообще проводит устную инвентаризацию всех этих слов—паразитов, которые обычно пускают в ход, когда хотят выйти из игры.

— Директор здесь? — спрашиваю я его.

— Зачем тебе директор? И он тебе скажет то же самое.

— Возможно. Но я хочу услышать это своими ушами. Директор действительно говорит мне то же самое, но с некоторым оттенком надежды на успех.

— Хорошо, попытаемся, — отступает он под моим напором. — Ничего не обещаю, сами понимаете, но поищу способ. Если его интересы окажутся сильнее чувств… В общем, попробуем.

Выхожу с тягостным ощущением, что первая из этих «двух вещей» выскальзывает из моих рук, как мокрое мыло.

Остается вторая. Тут по крайней мере не нужно думать о такте, которого, возможно, мне вообще недостает. Инициатива целиком в моих руках…

— А, вы еще не закончили туалет? — приветливо говорю, входя в комнату двух молодых приятелей.

Моньо уже одет и приглаживает свой соломенный чуб. А Спас еще бреется, сидя перед ночным столиком. В комнате, как и в каждом холостяцком убежище, пахнет дешевым одеколоном. Из магнитофона доносятся знакомые такты «Бразильской мелодии», заглушаемые, к моему удовольствию, жужжанием бритвы.

Моньо пытается улыбнуться и выдавливает неловкое «здравствуйте». Спас лишь бегло смотрит на меня и продолжает бриться.

— Симеон, — говорю я, обращаясь к Моньо, — ты, я вижу, уже собрался уходить. Я тебя не задерживаю.

Моньо испаряется, и я располагаюсь на его кушетке, которая кое—как прикрыта одеялом.

— Ваш приятель пытался вас бросить. Задержали его в последний момент на границе.

Спас прерывает бритье и смотрит на меня:

— О ком вы говорите?

— О вашем ближайшем приятеле — Филипе.

— Задержали на границе?

— Именно.

— Не ожидал от него подобного, — бормочет Спас.

— Чего не ожидали? Что он перейдет границу или что бросит вас?

— А что меня бросать? Я не малолетний!

Он весь поглощен бритьем и сейчас достиг самой деликатной части — территории между носом и верхней губой. Терпеливо жду, пока он кончит.

— Не понимаете, что он вас предал? Утверждаете, что вы не малолетний, а ведете себя, как ребенок. Он убегает, а вы остаетесь здесь со своим преступлением.

— Каким преступлением? — нахально смотрит на меня Спас. — Ведь я вам уже объяснял. Сам пришел к вам и все рассказал.

— Сочинили новую ложь. И поскольку я принял ее без возражений, вы решили, что она прошла. Просто не хотел вас беспокоить, Влаев, поэтому отложил проверку. Но проверка все же была сделана. В тот день, когда вы якобы ссорились и мирились с Антоанетой в Софии, она находилась в Боровце, точнее, в гостинице «Балкантурист». Жаль, правда?

Спас молчит, затем снова приступает к бритью, выдувает волоски из металлической сетки и прячет прибор в коробку. Все эти действия необходимы ему, чтобы взвесить положение.

— Вообще, — говорю я, желая ему помочь, — эта история с вашим вторым появлением была более чем глупой. Одна ложь — еще куда ни шло. Но когда тот же человек является снова, чтобы заменить одно объяснение другим, это уже похоже на стремление замести следы. Конечно, Филип не дурак, и, советуя вам снова прийти ко мне — ведь именно Филип дал этот совет, — он прекрасно знал, что ставит вас под удар. Он гроша ломаного за вас не даст. Он думает о себе и только о себе. Ему необходимо было время, чтобы подготовить и осуществить свое бегство. Именно это время он надеялся выиграть с помощью вашего второго показания. Ведь новые данные — это новые проверки, это еще несколько дней, а Филипу они были нужны позарез. Ясно?

— Филип ничего мне не советовал, — продолжает упорствовать Спас. — А Антоанета… Верно, она была в Боровце, но успела вернуться, и ночью я действительно был у нее.

— Подождите, — прерываю я Спаса. — Врать больше не нужно. Вы у нее не были, это доказано, и это уже пройденный этап. Теперь стоит вопрос об убийстве.

— Тогда и разговаривайте с убийцей.

— Именно это я и делаю, — отвечаю спокойно. — В данный момент я разговариваю с убийцей, Влаев.

Спас поднимается со своего места, не глядя на меня. Его бледное лицо становится землистым.

— Могу я выйти умыться?

Нахальство этого человека беспредельно! Как и мое терпение.

— Придется немного подождать.

Он снова садится на стул у ночного столика, упорно избегая моего взгляда.

— Если вы думаете, что я собираюсь задержать вас немедленно, могу успокоить: в данный момент у меня такого намерения нет. Хочу, чтобы вы САМИ пришли к нам и полностью признались. У меня есть на этот счет некоторые соображения. В сущности, это самый разумный для вас выход. Вы больше не сможете советоваться с Филипом. Филип — у нас.

Бледный отблеск надежды пробегает по лицу Спаса, надежды утопающего при виде общеизвестной соломинки. По его мозговым извилинам в этот миг наверняка движется ток смутных догадок: может, Филипу удалось бежать и его не поймали, может быть, все мною сказанное — лишь предположения, а не факты… Может быть… может быть… Иначе почему человека, обвиняемого в убийстве, оставляют на свободе?

Кажется, пора охладить эти надежды.

— Имейте только в виду, что это отсрочка — и ничего больше. И она дается вам с учетом, что вы ответите на нее разумным решением. В сущности, вас подставили под удар с самого начала: таков был замысел Филипа. С самого начала Филип уготовил вам роль проигравшего, создав себе железное алиби, а для вас придумал нечто настолько глупое, что оно рухнуло при первом же прикосновении.

Подымаюсь и, не глядя на человека—бицепса, выхожу из комнаты.

Перед домом, к моему великому изумлению, едва не сталкиваюсь с Моньо.

— Думал прийти к вам, но мне стыдно было. В общем, до осени сдам все экзамены. Хотя мне противно изучать все это. Идиотское дело!

— Юриспруденция?

— Да нет, — отвечает Моньо. — Думаю, если бы поступил в другой институт…

Прощаюсь и сажусь в машину.

Как вы, наверное, догадались, дорогой читатель, с этой минуты за Влаевым установлено самое тщательное, самое пристальное наблюдение.

Хорошо бы все уладилось, думаю я, имея в виду не убийцу, а Моньо. Хорошо бы он закончил университет… Хотя… Я уже вижу, как он сдает экзамены, которые ему неинтересны, потом с досадой ходит на службу, которая ему также неинтересна, и живет с ощущением скуки, ни разу не испытав радости от своей работы и даже не подозревая, что она может приносить что—то иное, кроме скуки… И только из—за того, что пренебрег своими влечениями, не дал этим влечениям созреть, а вслепую кинулся в первый же попавшийся вуз, предоставив выбор родителям…

На улице смеркается. Нажимаю кнопку и говорю вошедшему лейтенанту:

— Приведи Манева. И зажги свет, пожалуйста. Лейтенант щелкает выключателем. В комнате становится

уютней, а окно темнеет еще больше. Вводят Филипа.

— Садитесь.

Он сидит, внешне спокойный, но теперь к этому спокойствию добавилась чуть заметная напряженность.

Занимаюсь своими бумагами, которые, между нами говоря, никак не связаны с моим заданием. Пусть «гость» посидит, соберется с мыслями, освоится с обстановкой.

И он сидит, несколько угнетенный тем, что я не подаю никаких реплик. Галстук исчез. Щеки приобрели голубовато—стальной оттенок из—за отросшей бороды. Усталые глаза смотрят в одну точку. Одним словом, его «светскость» начала испаряться.

Звонит телефон. Наконец—то. Снимаю трубку:

— Да, я. Так… Так… Хорошо!

Наконец—то! Вот бы еще один звонок! И в голове вдруг возникает детская песенка:

«Антошка, Антошка!

Сыграй нам на гар—мо—о–ошке!»

Что называется, ни к селу ни к городу, но мотив уже явно привязался:

«Сыграй нам на гар—м–о—о–шке!»

И как бы отгадав мое желание, телефон звонит снова. Снимаю трубку и с легким разочарованием узнаю голос Доры:

— Товарищ Антонов! Наконец-то вас застала. Хотим пригласить вас с Марином на ужин. Разумеется, если вам хочется…

Благодарю за приглашение и быстро прощаюсь, чтобы освободить линию. Увы, аппарат подло молчит.

— Жду еще одного посетителя, — объясняю Маневу. — Придется потерпеть немного. Конечно, если вам нечего сказать.

— Нет, абсолютно нечего.

— Жаль. Наверное, вы догадываетесь, что другой, кого мы ждем, — это вторая половина убийцы. В вашей истории, как известно, убийца состоит из двух индивидов, автора замысла и исполнителя. Точнее, из Филипа Манева и Спаса Влаева.

— Товарищ инспектор, — устало, но спокойно говорит Филип. — Вы идете по ложному пути.

— Так ли?

— Ваша версия противоречит всем фактам, она абсолютно бездоказательна.

— Будут и доказательства, не беспокойтесь. Такие дела, сами знаете, без доказательств не обходятся.

Снова углубляюсь в размноженные на циклографе приказы и не без удивления устанавливаю, что они датированы прошлым годом. Надо, наконец, разобрать свой стол!

В дверь стучат, и тут же входит милиционер:

— Привели его, товарищ подполковник!

— Введите!

В кабинет входит Спас. Он в наручниках. С человеком—бицепсом надо быть начеку!

— Проходите вперед!

Он приближается без особого желания, слегка покачиваясь «на палубе» этого неустойчивого мира. Очевидно, упрямство будет сопутствовать ему до могилы. И это не воля, а именно тупое упрямство — идти, куда хочется, не считаясь ни с чем.

Милиционер лезет в карман, достает что—то, завернутое в платок. Он кладет на стол массивные золотые часы с массивным золотым браслетом. Наконец-то появилась улика, перекидывающая мостик между берегами — комнатой на пятом этаже и человеком, который там действовал. Филип, до сих пор не отрывавший взгляда от пола, поднимает глаза, видит часы, а затем переводит взгляд на Спаса, как бы говоря: «Дурак!»

В дверях снова появляется лейтенант и делает мне знак.

— Следите за ними! — приказываю я милиционеру и выхожу в коридор.

Значит, телефонного звонка не будет. Мой приятель из торгового учреждения пришел сам. Вместе с ним и один мой коллега. Они передают мне необходимые данные, словесные и материальные, и я спешу в кабинет к моим «гостям». Теперь я располагаю и второй из тех «двух вещей», и эту улику можно назвать для них роковой.

— Влаев, значит, вы все же решили выложить доказательства, хотя и не совсем добровольно. Часы налицо, иными словами, ваша роль в убийстве более чем ясна. А что стало с долларами? Тайник оказался пустым, так?

— Когда имеешь дело с подлецами… — цедит Спас, убийственно глядя на Филипа.

— А вы, — обращаюсь я к Филипу, — не хотите что—либо добавить?

— Все это меня не касается, — холодно отвечает Манев.

— Подлец! — говорит ему Спас.

— Спокойно, — вмешиваюсь я. — Любезности потом. Итак, Манев, жду ваших показаний!

— Я все сказал. Остальное меня не касается.

— Вы даже не интересуетесь доказательствами, на которых так настаивали? — спрашиваю я, показывая на часы.

— Эти доказательства ко мне не относятся. И что бы ни говорил здесь этот…

— Подождите! Он еще ничего не сказал. Что он может сказать, мы знаем и без него. Знаем и то, что вы запретили ему брать эти часы, как предмет, слишком изобличающий вас. Факт, что Влаев спрятал их отдельно от долларов, достаточно красноречив.

— Но где же эти доллары? — презрительно спрашивает Филип. — В моем кармане?

— Не в столь доступном месте. Доллары должны были быть там, где Спас недавно пытался их обнаружить: он хотел убедиться, правда ли, что вы положили деньги в условленное место. Разумеется, никаких долларов там не оказалось — вы взяли их себе. Конечно, вы осторожнее Влаева и нерискнули перевозить валюту в собственном кармане.

— Хорошо, тогда где же эти доллары?! — кричит Филип, явно теряя терпение.

— Вот они, — отвечаю я, вытаскивая из кармана конверт и показывая вложенные внутрь банкноты.

— А на них написано, что я их украл?

— Таких надписей на банкнотах нет. Они есть в письменных показаниях вашего доброго знакомого, австрийского гражданина Кнауса, которому вы передали эти деньги, чтобы он их вывез и вернул вам в Австрии. Могу прочитать эти показания.

Вытаскиваю лист бумаги, но смотрю не на лист, а на Филипа. От его уверенности осталась одна видимость. Взгляд темнеет от беспокойства, челюсти нервно сжаты. И все—таки он находит силы разжать их:

— Если вы больше верите иностранцу, чем болгарскому гражданину…

— А, вы считаете себя гражданином? Поздно, Манев. Слишком поздно!

И, обращаясь к лейтенанту и милиционеру, стоящим у двери, говорю:

— Уведите их.

Моя работа окончена. Найдены не только Икс, но и Игрек. Задача с двумя неизвестными решена. Дальше слово принадлежит суду.

«Так что поздно, Манев, вспоминать о своем гражданстве в тот момент, когда ты растоптал все свои гражданские права», — думаю я, запирая стол…

В сущности, еще не так поздно. Для ужина, хочу сказать. Спускаюсь вниз и направляюсь к трамвайной остановке. Все-таки надо навестить будущее семейство Маневых. Сегодня — ужин, завтра — свадьба. К сожалению, не моя собственная.

Но не воспользоваться ли мне паузой после дела Асенова? Приедет из Перника моя учительница, состоится скромный гражданский ритуал. Двое расписывающихся плюс свидетели. Тихо и мирно, без напутственных речей и «Свадебного марша» Феликса Мендельсона — Бартольди. И уж, конечно, без бразильских мелодий!



Примечания

1

Валютный магазин в Софии.

(обратно)

Оглавление

  • Бразильская мелодия
  • Глава первая
  • Глава вторая
  • Глава третья
  • Глава четвертая
  • Глава пятая
  • Глава шестая
  • *** Примечания ***