Поэмы и стихи [Сэмюэль Тэйлор Кольридж] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Сэмюэль Тэйлор Кольридж

Поэма о старом моряке[1] The Rime of the Ancient Mariner Поэма — 1797–1798.[2]

Часть первая

Старый Моряк встречает трех юношей, званых на свадебный пир, и удерживает одного.

     Старик Моряк, он одного
     Из трех сдержал рукой.
     «Что хочешь ты, с огнем в глазах,
     С седою бородой?
     Открыты двери жениха,
     И родственник мне он;
     Уж есть народ, уж пир идет,
     Веселый слышен звон».
     Но держит все его старик:
     «Постой, корабль там был…»
     «Пусти седобородый лжец».
     Старик его пустил.
Свадебный Гость зачарован глазами старого мореплавателя и принужден выслушать его рассказ.

     Вперил в него горящий взор.
     Гость — дальше ни на шаг,
     Ему внимает, как дитя,
     Им овладел Моряк.
     Присел на камень Брачный Гость
     И головой поник;
     И начал с пламенем в глазах
     Рассказывать старик.
     «Корабль плывет, толпа кричит,
     Оставить рады мы
     И церковь, и родимый дом,
     Зеленые холмы.
Моряк рассказывает, как корабль плыл к югу при хорошем ветре и тихой погоде, пока не приблизился к Экватору.

     Вот солнце слева из волны
     Восходит в вышину,
     Горит и с правой стороны
     Спускается в волну.
     Все выше, выше с каждым днем
     Над мачтою плывет…»
     Тут Гость себя ударил в грудь,
     Он услыхал фагот.
Свадебный Гость слышит музыку; но Моряк продолжает свой рассказ.

     Уже вошла невеста в зал,
     И роз она милей,
     И головы веселый хор
     Склоняет перед ней.
     И Гость себя ударил в грудь,
     Но дальше ни на шаг.
     И так же, с пламенем в глазах,
     Рассказывал Моряк.
Корабль унесен штормом к Южному полюсу

     Но вот настиг нас шторм, он был
     Властителен и зол,
     Он ветры встречные крутил
     И к югу нас повел.
     Без мачты, под водою нос,
     Как бы спасаясь от угроз
     За ним спешащего врага,
     Подпрыгивая вдруг,
     Корабль летел, а гром гремел,
     И плыли мы на юг.
     И встретил нас туман и снег
     И злые холода,
     Как изумруд, на нас плывут
     Кругом громады льда.
Страна льда и пугающего гула, где не видно ничего живого.

     Меж снежных трещин иногда
     Угрюмый свет блеснет:
     Ни человека, ни зверей, —
     Повсюду только лед.
     Отсюда лед, оттуда лед,
     Вверху и в глубине,
     Трещит, ломается, гремит.
     Как звуки в тяжком сне.
Наконец большая морская птица, называемая Альбатросом, прилетает сквозь снеговой туман. Ее встречают радостно и гостеприимно.

     И напоследок Альбатрос
     К нам прилетел из тьмы;
     Как, если б был он человек,
     С ним обходились мы.
     Он пищу брал у нас из рук.
     Кружил над головой.
     И с громом треснул лед, и вот
     Нас вывел рулевой.
И вот Альбатрос оказывается добрым предзнаменованием и сопровождает корабль, возвращающийся к северу сквозь туман и плавучие льды.

     И добрый южный ветр нас мчал,
     Был с нами Альбатрос,
     Он поиграть, поесть слетал
     На корабельный нос.
     В сырой туман на мачте он
     Спал девять вечеров,
     И белый месяц нам сиял
     Из белых облаков.
Старый Моряк, нарушая гостеприимство, убивает птицу, приносящую счастье.

     — Господь с тобой, Моряк седой,
     Дрожишь ты, как в мороз!
     Как смотришь ты? — "Моей стрелой
     Убит был Альбатрос".

Часть вторая

     "Вот солнце справа из волны
     Восходит в вышину
     Во мгле, и с левой стороны
     Уходит и глубину.
     И добрый южный ветр нас мчит,
     Но умер Альбатрос.
     Он не летит играть иль есть
     На корабельный нос.
Товарищи бранят Старого Моряна за то, что он убил птицу, приносящую счастье.

     Я дело адское свершил,
     То было дело зла.
     Я слышал: "птицу ты убил,
     Что ветер принесла;
     Несчастный, птицу ты убил,
     Что ветер принесла".
Но когда туман прояснел, они оправдывают его поступок и тем самым приобщаются к его преступлению.

     Когда же солнечным лучом
     Зажегся океан,
     Я слышал: "птицу ты убил,
     Пославшую туман.
     Ты прав был, птицу умертвив,
     Пославшую туман".
Ветер продолжается. Корабль входит в Тихий Океан и плывет на север, пока не доходит до Экватора.

     Белеет пена, дует ветр,
     За нами рябь растет;
     Вошли мы первыми в простор,
     Тех молчаливых вод.
     Стих ветр, и парус наш повис,
     И горе к нам идет,
     Лишь голос наш звучит в тиши
     Тех молчаливых вод.
Корабль неожиданно останавливается.

     В горячих, медных небесах
     Полдневною порой
     Над мачтой Солнце, точно кровь,
     С Луну величиной.
     За днями дни, за днями дни
     Мы ждем, корабль наш спит,
     Как в нарисованной воде,
     Рисованный стоит.
Месть за Альбатроса начинается.

     Вода, вода, одна вода.
     Но чан лежит вверх дном;
     Вода, вода, одна вода,
     Мы ничего не пьем.
     Как пахнет гнилью — о, Христос! —
     Как пахнет от волны,
     И твари слизкие ползут
     Из вязкой глубины.
     В ночи сплетают хоровод
     Блудящие огни.
     Как свечи ведьмы, зелены,
     Красны, белы они.
Их преследует дух, один из незримых обитателей нашей планеты, которые — не души мертвых и не ангелы.

     И многим спился страшный дух,
     Для нас страшней чумы,
     Он плыл за нами под водой
     Из стран снегов и тьмы.
     В гортани каждого из нас.
     Засох язык, и вот,
     Молчали мы, как будто все
     Набили сажей рот.
Матросы, придя в отчаянье, хотят взвалить всю вину на Старого Моряка, в знак чего они привязывают ему на шею труп морской птицы.

     Со злобой глядя на меня,
     И стар и млад бродил;
     И мне на шею Альбатрос
     Повешен ими был".

Часть третья

Старый Моряк замечает что-то вдали.

     "Так скучно дни идут. У всех
     Стеклянный блеск в глазах.
     Как скучно нам! Как скучно нам!
     Как страшен блеск в глазах!
     Смотрю вперед, и что-то вдруг
     Мелькнуло в небесах.
     Сперва, как легкое пятно,
     И как туман потом;
     Плывет, плывет и, наконец
     Явилось кораблем.
     Пятно — туман — корабль вдали,
     И все плывет, плывет:
     Как бы по воле духа вод
     То прыгнет, то нырнет.
При приближенье это оказывается кораблем; и дорогой ценой Моряк добывает у Жажды возможность говорить.

     С засохшим, черным языком
     Кричать мы не могли;
     Тогда я руку прокусил,
     Напился крови и завыл:
     — Корабль, корабль вдали!
     С засохшим, черным языком,
     В движеньях не тверды,
     Они пытались хохотать
     И снова начали дышать,
     Как бы хлебнув воды.
Взрыв радости и за ним ужас. Ибо разве бывает корабль, плывущий без ветра или течения?

     — Смотри! — кричал я — как он тих,
     Не даст он счастья нам;
     Но без теченья, без ветров
     Летит он по водам. —
     На западе волна в огне,
     Уходит день, как дым;
     И был над самою волной
     Шар солнца недвижим,
     Когда чудесный призрак вдруг
     Меж нами встал и ним.
Ему кажется, что это только скелет корабля.

     Сквозь снасти Солнце видно нам
     (Услышь, Мария, нас!)
     Как за решеткою тюрьмы
     Горящий, круглый глаз.
     Увы! (я думал и дрожал)
     Он продолжает плыть!
     И неужели паруса —
     На Солнце эта нить?
И реи кажутся тюремной решеткой на лике заходящего Солнца. На борту корабля-скелета только женщина-призрак и смерть, ее товарищ.

Каково судно, такова и команда! Смерть и Жизнь по Смерти разыгрывают между собой моряков, и последняя получает Старого Моряка.

     Пылает Солнце, как в тюрьме
     Ужели между рей?
     И женщина смеется нам? —
     Не Смерть ли? И вторая там?
     Не Смерть ли та, что с ней?
     Рот красен, желто-золотой
     Ужасный взор горит:
     Пугает кожа белизной,
     То Жизнь по Смерти, дух ночной,
     Что сердце леденит.
     Вот близко, близко подошли
     И занялись игрой,
     И трижды свистнув, крикнул
     дух:
     "Я выиграл, он мой!"
Нет сумерек на заходе солнца.

     Уж Солнца нет; уж звезд черед:
     Недолго вечер был,
     И с шумом призрачный корабль
     Опять в моря уплыл.
     Мы слушали, смотрели вновь
     И как из кубка, нашу кровь
     Точил нз сердца страх;
     Мутнели звезды, мрак густел
     Был рулевой под лампой бел;
Восход месяца.

     Роса — на парусах.
     А на востоке встал тогда
     Рогатый месяц, и звезда
     Запуталась в рогах.
Один за другим.

     И каждый месяцем гоним,
     Безмолвие храня,
     Глазами, полными тоски,
     Преследует меня.
Его товарищи падают мертвыми.

     И двести их, живых людей
     (А я не слышал слов),
     С тяжелым стуком полегли,
     Как груда мертвецов.
     Помчались души их, спеша
     Покинуть их тела!
     И пела каждая душа,
     Как та моя стрела".

Часть четвертая

Свадебный Гость боится, что говорит с призраком.

     — Ты страшен мне, седой Моряк
     С костлявою рукой
     Ты темен, как морской песок,
     Высокий и худой.
Но Старый Моряк уверяет его, продолжает свою ужасную исповедь.

     Страшны горящие глаза,
     Костлявая рука, —
     "Постой, не бойся, Брачный
     Гость!
     Не умер я пока.
     Одни, один, всегда один,
     Один среди зыбей!
     И нет святых, чтоб о душе
     Припомнили моей.
Он презирает тварей, порожденных затишьем,

     Так много молодых людей
     Лишились бытия:
     А слизких тварей миллион
     Живет; а с ними я.
И сердится, зачем они живут, когда столько людей погибло.

     Гляжу на гниль кишащих вод
     И отвожу мой взгляд;
     Гляжу на палубу потом,
     Там мертвецы лежат.
     Гляжу на небо и мольбу
     Пытаюсь возносить,
     Но раздается страшный звук,
     Чтоб сердце мне сушить.
     Когда же веки я сомкну,
     Зрачков ужасен бой,
     Небес и вод, небес и вод
     Лежит на них тяжелый гнет,
     И трупы под ногой.
Но проклятье ему видно в глазах мертвецов.

     Холодный пот с лица их льет,
     Но тленье чуждо им,
     И взгляд, каким они глядят,
     Навек неотвратим.
     Сирот проклятье с высоты
     Свергает духа в ад;
     Но, ах! Проклятье мертвых глаз
     Ужасней во сто крат!
     Семь дней и семь ночей пред ним
     Я умереть был рад.
     Подвижный месяц поднялся
     И поплыл в синеве:
     Он тихо плыл, а рядом с ним
     Одна звезда, иль две.
     Была в лучах его бела,
     Как иней, глубина;
     Но там, где тень от корабля
     Легла, там искрилась струя
     Убийственно-красна.
При свете месяца он в полной тишине видит божьих тварей.

     Где тени не бросал корабль,
     Я видел змей морских:
     Они неслись лучам во след,
     Вставали на дыбы, и свет
     Был в клочьях снеговых.
     Где тени не бросал корабль,
     Наряд их видел я, —
     Зеленый, красный, голубой.
     Они скользили над водой,
     Там искрилась струя.
Их красота и их счастье.

     Они живыми были! Как
     Их прелесть описать!
     Весна любви вошла в меня,
Он благословляет их в сердце своем.

     Я стал благословлять:
     Святой мой пожалел меня,
     Я стал благословлять.
Чары начинают спадать.

     Я в этот миг молиться мог:
     И с шеи, наконец,
     Сорвавшись, канул Альбатрос
     В пучину, как свинец".

Часть пятая

     "О, милый сон, по всей земле
     И всем отраден он!
     Марии вечная хвала!
     Она душе моей дала
     Небесный милый сон.
По милости богоматери Старый Моряк освежен дождем.

     На деле чан один пустой
     Случайно уцелел;
     Мне снилось, полон он водой:
     Проснулся — дождь шумел.
     Мой рот холодным был и ткань
     На мне сырой была;
     О, да! Пока я пил во сне,
     И плоть моя пила.
     Но я ее не замечал,
     Так легок стал я вдруг,
     Как будто умер я во сне,
     И был небесный дух.
Он слышит звуки и замечает странные небесные знаменья.

     И я услышал громкий ветр;
     Он веял вдалеке,
     Но все ж надулись паруса,
     Висевшие в тоске.
     И разорвались небеса,
     И тысяча огней
     То вспыхнет там, то здесь мелькнет;
     То там, то здесь, назад, вперед,
     И звезды пляшут с ней.
     Идущий ветер так могуч, —
     Сломать бы мачту мог;
     Струится дождь из черных туч,
     И месяц в них залег.
     Залег он в трещине меж туч,
     Что были так черны:
     Как воды падают со скал,
     Так пламень молнии упал
     С отвесной крутизны.
Трупы корабельных матросов заколдованы, а корабль плывет.

     Ветров не чувствует корабль,
     Но все же мчится он.
     При свете молний и Луны.
     Мне слышен мертвых стон.
     Они стенают и дрожат,
     Они встают без слов,
     И видеть странно, как во сне,
     Встающих мертвецов.
     Встал рулевой, корабль плывет,
     Хоть также нет волны;
     И моряки идут туда,
     Где быть они должны,
     Берясь безжизненно за труд,
     Невиданно-страшны.
     Племянник мертвый мой со мной
     Нога к ноге стоял:
     Тянули мы один канат,
     Но только он молчал".
Но не души умерших матросов и не демоны земли или воздуха, но благословенный рой ангелов ниспослан по молитве его святого.

     — Ты страшен мне, седой Моряк!
     "Не бойся, Гость, постой!
     Не грешных душ то рать была,
     В свои вернувшихся тела,
     А душ блаженный строй:
     Когда настал рассвет, они
     Вкруг мачт сошлись толпой;
     И, поднимая руки ввысь,
     Запели гимн святой.
     Летели звуки вновь и вновь,
     Коснутся высоты
     И тихо падали назад,
     То порознь, то слиты.
     То пенье жаворонка я
     Там различал едва;
     То пенье птички небольшой
     Меж небесами и водой
     Струила синева.
     Уединенной флейты плач,
     Оркестра голоса,
     Хор ангелов, перед каким
     Немеют небеса.
     Все смолкло; только в парусах
     До полдня слышен зов,
     Как бы в июньскую жару
     Журчанье ручейков,
     Что нежным голосом поют
     В тиши ночных лесов.
     И так до полдня плыли мы
     Средь полной тишины:
     Спокойно двигался корабль,
     Влеком из глубины.
Одинокий дух мчит корабль от Южного полюса до Экватора, повинуясь сонму ангелов, но возмездие должно продолжаться.

     На девять сажен в глубине
     Из стран снегов и тьмы
     Плыл дух; и наш взносил корабль
     На водные холмы.
     Но в полдень зов средь парусов
     Затих, и стали мы.
     Над мачтой Солнце поднялось,
     Идти нам не дает:
     Но через миг опять корабль
     Вдруг подскочил из вод,
     Почти во всю свою длину
     Он подскочил из вод.
     Как конь, встающий на дыбы,
     Он сразу подскочил:
     В виски ударила мне кровь
     И я упал без сил.
Демоны, спутники Полярного Духа, незримые обитатели стихий, принимают участие в его работе, и двое из них сообщают один другому, что долгое и жестокое мщенье Старому Моряку совершено Полярным Духом, который возвращается на юг.

     Как долго я лежал без чувств,
     Я сам узнать бы рад;
     Когда ж вернулась жизнь ко мне,
     Я услыхал, что в вышине
     Два голоса звучат.
     — Кто это? — говорил один,
     — Не это ли матрос,
     Чьей злой стрелою был убит
     Незлобный Альбатрос?
     Самодержавный властелин
     Страны снегов и мглы
     Любил ту птицу и отмстил
     Хозяину стрелы. —
     Ответный голос схожим был
     С медвяною росой;
     — Он к покаянью принужден
     На век останний свой".

Часть шестая

Первый голос

     "Но расскажи мне! — слышно вновь,
     — Ответь подробней мне,
     Затем так движется корабль?
     Что скрыто в глубине?
Второй голос

     Как пред своим владыкой раб
     И океан смирен;
     Его горящий круглый глаз
     На Месяц устремлен —
     И если знает он свой путь,
     То это Месяц правит им;
     Смотри, мой брат, как нежен
     взгляд
     Взгляд Месяца над ним.
Первый голос

     Но как в безветрии корабль
     Идет, заворожен?
Моряк лежит без чувств, потому что ангелы уносят корабль на север так быстро, что человек не может выдержать.

Второй голос

     Раздался воздух впереди,
     Сомкнулся сзади он.
     Летим, мой брат, скорей летим!
     Мы запоздали так:
     Пока корабль идет вперед,
     Пробудится Моряк. —
Чудесное движенье замедлено; Моряк очнулся, а возмездие продолжается.

     Проснулся я; и мы плывем
     В безветренных водах:
     Кругом столпились мертвецы,
     И Месяц в облаках.
     Стоят на палубе они,
     Уставя на меня
     Глаза стеклянные, где луч
     Небесного огня.
     С проклятьем умерли они,
     Проклятье в их глазах.
     Я глаз не в силах отвести,
     Ни изойти в слезах.
Возмездие, наконец, кончается.

     И чары кончились: опять
     Взглянул я в зелень вод,
     И хоть не видел ничего,
     Но все глядел вперед.
     Как путник, что идет в глуши
     С тревогой и тоской
     И закружился, но назад
     На путь не взглянет свой
     И чувствует, что позади
     Ужасный дух ночной.
     Но скоро ветер на меня,
     Чуть ощутим, подул:
     Его неслышный, тихий шаг
     Воды не колыхнул.
     Он освежил мое лицо,
     Как ветр весны, маня
     И, проникая ужас мой,
     Он утешал меня.
     Так быстро, быстро шел корабль,
     Легко идти ему;
     И нежно, нежно веял ветр, —
     Мне веял одному.
И Старый Моряк снова видит родину.

     О, дивный сон! Ужели я
     Родимый вижу дом?
     И этот холм и храм на нем?
     И я в краю родном?
     К заливу нашему корабль
     Свой направляет путь —
     О, дай проснуться мне, Господь,
     Иль дай навек заснуть!
     В родном заливе воды спят,
     Они, как лед, ровны,
     На них видны лучи луны
     И тени от луны.
     Немым сиянием луны
     Озарены вокруг
     Скала и церковь на скале,
     И флюгерный петух.
Ангелы оставляют трупы и являются в одеждах света.

     И призраки встают толпой,
     Средь белых вод красны,
     Те, кто казались мне сейчас
     Тенями от луны.
     В одеждах красных, точно кровь,
     Они подходят к нам:
     И я на палубу взглянул —
     Господь! Что было там!
     Лежал, как прежде, каждый труп,
     Ужасен, недвижим!
     Но был над каждым в головах
     Крылатый серафим.
     Хор ангелов манил рукой
     И посылал привет,
     Как бы сигнальные огни,
     Одеянные в свет.
     Хор ангелов манил рукой,
     Ни звука в тишине,
     Но и безмолвие поет,
     Как музыка во мне.
     Вдруг я услышал весел плеск
     И кормщика свисток;
     Невольно обернулся я
     И увидал челнок.
     Там кормщик и дитя его,
     Они плывут за мной:
     Господь! Пред радостью такой
     Ничто и мертвых строй.
     Отшельника мне слышен зов
     Ведь в лодке — третьим он!
     Поет он громко славный гимн,
     Что им в лесу сложен.
     Я знаю, может смыть с души
     Кровь Альбатроса он.

Часть седьмая

Лесной Отшельник.

     Отшельник тот в лесу живет
     У голубой волны.
     Поет в безмолвии лесном,
     Болтать он любит с Моряком
     Из дальней стороны.
     И по утрам, по вечерам
     Он молит в тишине:
     Мягка его подушка — мох
     На обветшалом пне.
     Челнок был близко. Слышу я:
     — Здесь колдовства ли нет?
     Куда девался яркий тот,
     Нас призывавший свет?
     И не ответил нам никто, —
     Сказал Отшельник, — да!
Чудесное приближенье корабля.

     Корабль иссох, а паруса?
     Взгляды, как ткань худа!
     Сравненья не найти; одна
     С ней схожа иногда
     Охапка листьев, что мои
     Ручьи лесные мчат;
     Когда под снегом спит трава
     И с волком говорит сова.
     С тем, что пожрал волчат. —
     — То были взоры сатаны!
     (Так кормщик восклицал)
     — Мне страшно. — Ничего!
     плывем! —
     Отшельник отвечал.
     Челнок уже у корабля,
     Я в забытье немом,
     Челнок причалил к кораблю,
     И вдруг раздался гром.
Корабль внезапно тонет.

     Из-под воды раздался он
     И ширится, растет:
     Он всколыхнул залив, и вот
     Корабль ко дну идет.
Старый Моряк находит спасенье и челноке.

     От грома океан застыл,
     И небеса в тоске,
     И, как утопленник, я всплыл
     Из глуби налегке;
     Но я глаза свои открыл
     В надежном челноке.
     В воронке, где погиб корабль,
     Челнок крутил волчком;
     Все стихло, только холм гудел,
     В нем отдавался гром.
     Открыл я рот — и кормщик вдруг,
     Закрыв лицо, упал;
     Святой Отшельник бледен был
     И Бога призывал.
     Схватил я весла: и дитя,
     Помешано почти,
     Смеется, не отводит глаз
     От моего пути.
     — Ха! Ха! — бормочет, — как я рад,
     Что может Черт грести. —
     И я в стране моей родной,
     На твердой я земле!
     Отшельник вышел и спешит,
     Скрывается во мгле.
Старый Моряк умоляет Отшельника принять его исповедь; и его душа облегчена.

     "Постой! Я каяться хочу!"
     Отшельник хмурит взор
     И вопрошает: "Кто же ты?
     Что делал до сих пор?" —
     И пал с меня тяжелый груз
     С мучительной тоской,
     Что вынудила мой рассказ;
     И я пошел иной.
Но все-таки тоска заставляет его бродить из страны в страну.

     С тех пор гнетет меня тоска
     В неведомый мне час,
     Пока я вновь не расскажу
     Мой сумрачный рассказ.
     Как ночь, брожу из края в край,
     Метя то снег, то пыль;
     И по лицу я узнаю,
     Кто может выслушать мою
     Мучительную быль.
     О, как за дверью громок шум!
     Собрались гости там;
     Поет невеста на лугу
     С подружками гостям,
     И слышится вечерний звон,
     Зовя меня во храм.
     О, Брачный Гость, я был в морях
     Пустынных одинок,
     Так одинок, как, может быть,
     Бывает только бог.
     Но я тебя не попрошу:
     На пир меня возьми!
     Идти мне слаще в божий храм
     С хорошими людьми.
     Ходить всем вместе в божий храм
     И слушать там напев,
     Которым с богом говорят,
     Средь стариков, мужчин, ребят,
     И юношей, и дев.
И учит на своем собственном примере любви и вниманью ко всей твари, которую создал и любит бог.

     Прощай, прощай! Но, Брачный
     Гость,
     Словам моим поверь!
     Тот молится, кто любит всех,
     Будь птица то, иль зверь.
     Словам моим поверь!
     Тот молится, кто любит все —
     Создание и тварь;
     Затем, что любящий их бог
     Над этой тварью царь".
     Моряк, с глазами из огня,
     С седою бородой
     Ушел, и следом Брачный Гость
     Побрел к себе домой.
     Побрел, как зверь, что оглушен,
     Спешит в свою нору:
     Но углубленней и мудрей
     Проснулся поутру.

Сказание о Старом Мореходе[3] Поэма

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Вот Старый Мореход.
Из тьмы Вонзил он в Гостя взгляд.
"Кто ты? Чего тебе, старик?
Твои глаза горят!
Живей! В разгаре брачный пир,
Жених — мой близкий друг.
Все ждут давно, кипит вино,
И весел шумный круг".
Тот держит цепкою рукой.
"И был, — он молвит, — бриг".
"Пусти, седобородый шут!" —
И отпустил старик.
Горящим взором держит он,
И Гость не входит в дом;
Как зачарованный, стоит
Пред Старым Моряком.
И, покорен, садится он
На камень у ворот,
И взором молнию метнул
И молвил Мореход:
124

В толпе шумят, скрипит канат,
На мачте поднят флаг.
И мы плывем, вот отчий дом,
Вот церковь, вот маяк.
И Солнце слева поднялось,
Прекрасно и светло,
Сияя нам, сошло к волнам
И справа в глубь ушло.
Все выше Солнце с каждым днем,
Все жарче с каждым днем…
Но тут рванулся Брачный Гость,
Услышав трубный гром.
Вошла невеста в зал, свежа,
Как лилия весной.
Пред ней, раскачиваясь в такт,
Шагает хор хмельной.
Туда рванулся Брачный Гость,
Но нет, он не уйдет!
И взором молнию метнул.
И молвил Мореход:
И вдруг из царства зимних вьюг
Примчался лютый шквал.
Он злобно крыльями нас бил,
Он мачты гнул и рвал.
125

Как от цепей, от рабьих уз,
Боясь бича изведать вкус,
Бежит, сраженье бросив, трус.
Наш бриг летел вперед,
Весь в буре порванных снастей,
В простор бушующих зыбей,
Во мглу полярных вод.
Вот пал туман на океан, —
О, чудо! — жжет вода!
Плывут, горя, как изумруд,
Сверкая, глыбы льда.
Средь белизны, ослеплены,
Сквозь дикий мир мы шли —
В пустыни льда, где нет следа
Ни жизни, ни земли.
Где справа лед и слева лед,
Лишь мертвый лед кругом,
Лишь треск ломающихся глыб,
Лишь грохот, гул и гром.
И вдруг, чертя над нами круг,
Пронесся Альбатрос.
И каждый, белой птице рад,
Как будто был то друг иль брат,
Хвалу Творцу вознес.
126

Он к нам слетал, из наших рук
Брал непривычный корм,
И с грохотом разверзся лед,
И наш корабль, войдя в пролет,
Покинул царство льдистых вод,
Где бесновался шторм.
Попутный ветер с юга встал,
Был с нами Альбатрос,
И птицу звал, и с ней играл,
Кормил ее матрос!
Лишь день уйдет, лишь тень падет,
Наш гость уж на корме.
И девять раз в вечерний час
Луна, сопровождая нас,
Всходила в белой тьме".
"Как странно смотришь ты, Моряк,
Иль бес тебя мутит?
Господь с тобой!" —
"Моей стрелой!
Был Альбатрос убит.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

И справа яркий
Солнца диск
Взошел на небосвод.
В зените долго медлил он
127

И слева, кровью обагрен,
Упал в пучину вод.
Нас ветер мчит, но не слетит
На судно Альбатрос,
Чтоб корму дал, чтоб с ним играл,
Ласкал его матрос.
Когда убийство я свершил,
Был взор друзей суров:
Мол, проклят тот, кто птицу бьет,
Владычицу ветров.
О, как нам быть, как воскресить
Владычицу ветров?
Когда ж Светло дня взошло,
Светло, как Божие чело,
Посыпались хвалы:
Мол, счастлив тот, кто птицу бьет,
Дурную птицу мглы.
Он судно спас, он вывел нас,
Убил он птицу мглы.
— И бриз играл, и вал вставал,
И плыл наш вольный сброд
Вперед, в предел безмолвных вод,
Непрошенных широт.
Но ветер стих, но парус лег,
Корабль замедлил ход,
128

И все заговорили вдруг,
Чтоб слышать хоть единый звук
В молчанье мертвых вод!
Горячий медный небосклон
Струит тяжелый зной.
Над мачтой
Солнце все в крови,
С луну величиной.
И не плеснет равнина вод,
Небес не дрогнет лик.
Иль нарисован океан
И нарисован бриг?
Кругом вода, но как трещит
От сухости доска!
Кругом вода, но не испить
Ни капли, ни глотка.
И мнится, море стало гнить, —
О Боже, быть беде!
Ползли, росли, сплетясь в клубки,
Слипались в комья слизняки
На слизистой воде.
Виясь, крутясь, кругом зажглась
Огнями смерти мгла.
Вода — бела, желта, красна,
129

Как масло в лампе колдуна,
Пылала и цвела.
И Дух, преследовавший нас,
Являлся нам во сне.
Из царства льдов за нами плыл
Он в синей глубине.
И каждый смотрит на меня,
Но каждый — словно труп.
Язык, распухший и сухой,
Свисает с черных губ.
И каждый взгляд меня клянет.
Хотя молчат уста,
И мертвый
Альбатрос на мне
Висит взамен креста.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Пришли дурные дни. Гортань
Суха. И тьма в глазах.
Дурные дни! Дурные дни!
Какая тьма в глазах!
Но вдруг я что-то на заре
Заметил в небесах.
Сперва казалось — там пятно
Иль сгусток мглы морской.
Нет, не пятно, не мгла — предмет,
Предмет ли? Но какой?
130

Пятно? Туман. Иль парус? —
Нет! Но близится, плывет.
Ни дать ни взять, играет эльф,
Ныряет, петли вьет.
Из наших черных губ ни крик,
Ни смех не вырвался в тот миг,
Был нем во рту и мой язык,
Лишь искривился рот.
Тогда я палец прокусил,
Я кровью горло оросил,
Я крикнул из последних сил:
"Корабль! Корабль идет!"
Они глядят, но пуст их взгляд,
Их губы черные молчат,
Но я услышан был,
И словно луч из туч блеснул,
И каждый глубоко вздохнул,
Как будто пил он, пил…
"Друзья (кричал я) чей-то барк!
Мы будем спасены!"
Но он идет, и поднят киль,
Хотя кругом на сотни миль
Ни ветра, ни волны.
На западе пылал закат
Кроваво-золотой.
131

Пылало Солнце — красный круг
Над красною водой,
И странен черный призрак был
Меж небом и водой.
И вдруг (Господь, Господь, внемли!)
По Солнцу прутья поползли
Решеткой, и на миг Как бы к тюремному окну,
Готовый кануть в глубину,
Припал горящий лик.
Плывет! (бледнея, думал я)
Ведь это чудеса!
Там блещет паутинок сеть —
Неужто паруса?
И что там за решетка вдруг
Замглила Солнца свет?
Иль это корабля скелет?
А что ж матросов нет?
Там только Женщина одна.
То Смерть! И рядом с ней Лругая.
Та еще страшней,
Еще костлявей и бледней —
Иль тоже Смерть она?
Кровавый рот, незрячий взгляд,
Но космы золотом горят.
132

Пылало Солнце — красный круг
Над красною водой,
И странен черный призрак был
Меж небом и водой.
И вдруг (Господь, Господь, внемли!)
По Солнцу прутья поползли
Решеткой, и на миг Как бы к тюремному окну,
Готовый кануть в глубину,
Припал горяший лик.
Плывет! (бледнея, думал я)
Ведь это чудеса!
Там блещет паутинок сеть —
Неужто паруса?
И что там за решетка вдруг
Замглила Солнца свет?
Иль это корабля скелет?
А что ж матросов нет?
Там только Женщина одна.
То Смерть! И рядом с ней Другая.
Та еще страшней,
Еще костлявей и бледней —
Иль тоже Смерть она?
Кровавый рот, незрячий взгляд,
Но космы золотом горят.
132

Как известь — кожи цвет.
То Жизнь-и-в-Смерти, да, она!
Ужасный гость в ночи без сна,
Кровь леденящий бред.
Барк приближался.
Смерть и Смерть
Играли в кости, сев на жердь.
Их ясно видел я.
И с хохотом вскричала та,
 Чьи красны, точно кровь, уста:
"Моя взяла, моя!"
Погасло Солнце, — в тот же миг
Сменился тьмою свет.
Уплыл корабль, и лишь волна
Шумела грозно вслед.
И мы глядим, и страх в очах,
И нам сердца сжимает страх,
И бледен рулевой.
И тьма, и плещут паруса,
И звучно каплет с них роса,
Но вот с востока разлился
Оттенок золотой,
И Месяц встал из облаков
С одной звездой между рогов,
Зеленою звездой.
133

И друг за другом все вокруг
Ко мне оборотились вдруг
В ужасной тишине,
И выражал немой укор
Их полный муки тусклый взор,
Остановись на мне.
Их было двести.
И без слов Упал один, другой…
И падающей глины стук
Напомнил их паденья звук,
Короткий и глухой.
И двести душ из тел ушли —
В предел добра иль зла?
Со свистом, как моя стрела,
Тяжелый воздух рассекли
Незримые крыла".

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

"Пусти, Моряк! Страшна твоя
Иссохшая рука.
Твой мрачен взор, твой лик темней
Прибрежного песка.
Боюсь твоих костлявых рук,
Твоих горящих глаз!"
"Не бойся, Брачный Гость, — увы!
Я выжил в страшный час.
134

Один, один, всегда один,
Один и день и ночь!
И бог не внял моим мольбам,
Не захотел помочь!
Две сотни жизней
Смерть взяла,
Оборвала их нить,
А черви, слизни — все живут,
И я обязан жить!
Взгляну ли в море — вижу гниль
И отвращаю взгляд.
Смотрю на свой гниющий бриг —
Но трупы вкруг лежат.
На небеса гляжу, но нет
Молитвы на устах.
Иссохло сердце, как в степях
Сожженный Солнцем прах.
Заснуть хочу, но страшный груз
Мне на зеницы лег:
Вся ширь небес и глубь морей
Их давит тяжестью своей,
И мертвецы — у ног!
На лицах смертный пот блестел,
Но тлен не тронул тел.
135

Как в смертный час, лишь
Гнев из глаз В глаза мои глядел.
Страшись проклятья сироты —
Святого ввергнет в ад!
Но верь, проклятье мертвых глаз
Ужасней во сто крат:
Семь суток смерть я в них читал
И не был смертью взят!
А Месяц яркий плыл меж тем
В глубокой синеве,
И рядом с ним плыла звезда,
А может быть, и две.
Блестела в их лучах вода,
Как в инее — поля.
Но, красных отсветов полна,
Напоминала кровь волна
В тени от корабля.
А там, за тенью корабля,
Морских я видел змей.
Они вздымались, как цветы,
И загорались их следы
Мильонами огней.
136

Везде, где не ложилась тень,
Их различал мой взор.
Сверкал в воде и над водой
Их черный, синий, золотой
И розовый узор.
О, счастье жить и видеть мир —
То выразить нет сил!
Я ключ в пустыне увидал —
И жизнь благословил.
Я милость неба увидал —
И жизнь благословил.
И бремя сбросила душа,
Молитву я вознес,
И в тот же миг с меня упал
В пучину Альбатрос.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

О, сон, о, благодатный сон!
Он всякой твари мил. Тебе,
Пречистая, хвала,
Ты людям сладкий сон дала,
И сон меня сморил.
Мне снилось, что слабеет зной,
Замглился небосвод
И в бочках плещется вода.
Проснулся — дождь идет.
137

Язык мой влажен, рот мой свеж,
До нитки я промок,
И каждой порой тело пьет
Животворящий сок.
Встаю — и телу так легко:
Иль умер я во сне?
Иль бесплотным духом стал
И рай открылся мне?
Но ветер прошумел вдали,
Потом опять, опять,
И шевельнулись паруса
И стали набухать.
И воздух ожил в вышине!
Кругом зажглись огни.
Вблизи, вдали — мильон огней,
Вверху, внизу, средь мачт и рей,
Вокруг звезд вились они.
И ветер взвыл, и паруса
Шумели, как волна.
И ливень лил из черных туч,
Средь них плыла Луна.
Грозой разверзлись недра туч,
Был рядом серп Луны.
Воздвиглась молнии стена,
138

Казалось, падала она
Рекою с крутизны.
Но вихрь не близился, и все ж
Корабль вперед несло!
И мертвецы, бледны, страшны,
При блеске молний и Луны
Вздохнули тяжело.
Вздохнули, встали, побрели,
В молчанье, в тишине.
Я на идущих мертвецов
Смотрел, как в страшном сне.
А ветер стих, но бриг наш плыл,
И кормчий вел наш бриг.
Матросы делали свое,
Кто где и как привык.
Но каждый был, как манекен,
Безжизнен и безлик.
Сын брата моего стоял
Плечом к плечу со мной.
Один тянули мы канат,
Но был он труп немой".
"Старик, мне страшно!" —
"Слушай Гость, И сердце успокой!
139

Не души мертвых, жертвы зла,
Вошли, вернувшись, в их тела,
Но светлых духов рой.
И все, с зарей оставив труд,
Вкруг мачты собрались,
И звуки сладостных молитв
Из уст их полились.
И каждый звук парил вокруг —
Иль к Солнцу возлетал.
И вниз неслись они чредой,
Иль слитые в хорал.
Лилась то жаворонка трель
С лазоревых высот,
То сотни щебетов иных,
Звенящих в зарослях лесных,
В полях, над зыбью вод.
То флейту заглушал оркестр,
То пели голоса,
Которым внемля в светлый день,
Ликуют небеса.
Но смолкло все.
Лишь паруса
Шумели до полдня.
Так меж корней лесной ручей
Бежит, едва звеня,
140

Баюкая притихший лес
И в сон его клоня.
И до полудня плыл наш бриг,
Без ветра шел вперед,
Так ровно, словно кто-то вел
Его по глади вод.
Под килем, в темной глубине,
Из царства вьюг и тьмы
Плыл Дух, он нас на ветер гнал
Из южных царств зимы.
Но в полдень стихли паруса,
И сразу стали мы.
Висел в зените Солнца диск
Над головой моей.
Но вдруг он, словно от толчка,
Сместился чуть левей
И тотчас — верить ли глазам? —
Сместился чуть правей.
И, как артачащийся конь,
Рывком метнулся вбок.
Я в тот же миг, лишившись чувств,
Упал, как сбитый с ног.
Не знаю, долго ль я лежал
В тяжелом, темном сне.
141

И, лишь с трудом открыв глаза,
Сквозь тьму услышал голоса
В воздушной вышине.
"Вот он, вот он, — сказал один,
Свидетелем Христос —
Тот человек, чьей злой стрелой
Загублен Альбатрос.
Любил ту птицу мощный Дух,
Чье царство — мгла и снег.
А птицей был храним он сам,
Жестокий человек".
И голос прозвенел другой,
Но сладостный как мед:
"Он кару заслужил свою
И кару понесет".

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Первый голос
"Не умолкай, не умолкай,
Не исчезай в тумане —
Чья сила так стремит корабль?
Что видно в океана?"
142

Второй голос
"Смотри — как пред владыкой раб,
Смиренно замер он,
И глаз огромный на Луну
Спокойно устремлен.
губителен иль ясен путь —
Зависит от Луны.
Но ласково глядит она
На море с вышины".
Первый голос
"Но чем, без ветра и без волн,
Корабль вперед гоним?"
Второй голос
"Пред ним разверстый, воздух вновь
Смыкается за ним.
Назад, назад! Уж поздно, брат,
И скоро день вернется,
Все медленней пойдет корабль,
Когда Моряк проснется".
Я встал. Мы полным ходом шли
При Звездах и Луне.
143

Но мертвецы брели опять,
Опять брели ко мне.
Как будто я — их гробовшик,
Все стали предо мной.
Зрачки окаменелых глаз
Сверкали под Луной.
В глазах застыл предсмертный страх,
И на устах — укор.
И ни молиться я не мог,
Ни отвратить мой взор.
Но кара кончилась.
Чиста Была кругом вода.
Я вдаль глядел, хоть страшных чар
Не стало и следа, —
Так путник, чей пустынный путь
Ведет в опасный мрак,
Раз обернется и потом
Спешит, ускорив шаг,
Назад не глядя, чтоб не знать,
Далек иль близок враг.
И вот бесшумный, легкий бриз
Меня овеял вдруг,
144

Не зыбля, не волнуя гладь,
Дремавшую вокруг.
Он в волосах моих играл
И щеки освежал.
Как майский ветер, был он тих,
И страх мой исчезал.
Так быстр и легок, плыл корабль,
Покой и мир храня.
Так быстр и легок, веял бриз,
Касаясь лишь меня.
Я сплю? Иль это наш маяк?
И церковь под холмом?
Я вновь на родине моей,
Я узнаю свой дом.
Я, потрясенный, зарыдал!
Но в гавань мы вошли…
Всевышний, разбуди меня
Иль сон навек продли!
Весь берет в лунный свет одет,
И так вода ясна!
И только тени здесь и там
Раскинула Луна.
А холм и церковь так светлы
В сияющей ночи.
145

И спящий флюгер серебрят
Небесные лучи.
От света бел, песок блестел,
И вдруг — о дивный миг! —
В багряных ризах сонм теней
Из белизны возник.
Невдалеке от корабля —
Багряный сонм теней.
Тут я на палубу взглянул —
О Господи, на ней
Лежали трупы, но клянусь,
клянусь крестом твоим:
Стоял над каждым в головах
Небесный серафим.
И каждый серафим рукой
Махнул безмолвно мне,
И был чудесен их привет,
Их несказанный, странный свет,
Как путь к родной стране.
Да, каждый мне рукой махал
И звал меня без слов.
Как музыка, в моей душе
Звучал безмолвный зов.
И я услышал разговор,
Услышал плеск весла
146

И, обернувшись, увидал:
За нами лодка шла.
Рыбак с сынишкой в ней сидел.
О, доброта Творца! —
Такую радость не убьет
Проклятье мертвеца!
И третий был
Отшельник там,
Сердец заблудших друг.
Он в славословиях
Творцу Проводит свой досуг.
Он смоет Альбатроса кровь
С моих преступных рук.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

Отшельник тот в лесу живет
На берегу морском.
Он славит Божью благодать,
И он не прочь потолковать
С заезжим моряком.
Он трижды молится на дню,
Он трав язык постиг,
И для него замшелый пень
— Роскошный пуховик.
Челн приближался, и
Рыбак Сказал:
"Но где ж огни?
147

Их столько было, как маяк,
Горели здесь они".
"Ты прав, —
Отшельник отвечал,
И видят небеса:
Не отзывается никто
На наши голоса.
Но как истрепан весь корабль,
Истлели паруса, —
Как листья мертвые в лесу,
Что вдоль ручья лежат,
Когда побеги снег накрыл,
И филины кричат,
И в мерзлой чаще воет волк
И жрет своих волчат".
"Вот страх-то! — бормотал Рыбак.
Господь, не погуби!"
"Греби!" — Отшельник приказал
И повторил "Греби!"
Челнок подплыл, но я не мог
Ни говорить, ни встать.
Челнок подплыл.
И вдруг воды
Заволновалась гладь.
В пучине грянул гром, вода
Взметнулась в вышину,
148

Потом разверзлась, и корабль
Свинцом пошел ко дну.
Остолбенев, когда удар
Сотряс гранит земной,
Я, словно семидневный труп,
Был унесен волной.
Но вдруг почувствовал сквозь мрак,
Что я в челне, и мой Рыбак
Склонился надо мной.
Еще бурлил водоворот,
И челн крутился в нем.
Но стихло все.
Лишь от холма
Катился эхом гром.
Я рот раскрыл —
Рыбак упал,
На труп похожий сам.
Отшельник, сидя, где сидел,
Молился небесам.
Я взял весло, но тут малыш
От страха одурел.
Вращал глазами, хохотал
И бледен был как мел.
И вдруг он завопил:
"Го-го! На весла дьявол сел!"
149

И я на родине опять,
Я по земле могу ступать,
Я вновь войду в свой дом!
Отшельник, выйдя из челна,
Стал на ноги с трудом.
"Внемли, внемли, святой отец!"
Но брови сдвинул ОН:
"Скорее говори — кто ты?
И из каких сторон?"
И тут я, пойманный в силки,
Волнуясь и спеша,
Все рассказал.
И от цепей,
От страшной тяжести своей
Избавилась душа.
Но с той поры в урочный срок
Мне боль сжимает грудь.
Я должен повторить рассказ,
Чтоб эту боль стряхнуть.
Брожу, как ночь, из края в край
И словом жгу сердца
И среди тысяч узнаю,
Кто должен исповедь мою
Прослушать до конца.
150

Какой, однако, шумный пир!
Гостями полон двор.
Невеста и жених поют,
Подхватывает хор.
Но, слышишь, колокол зовет
К заутрене в собор.
О Брачный Гость, я был в морях
Пустынных одинок.
В таких морях, где даже Бог
Со мною быть не мог.
И пусть прекрасен этот пир,
Куда милей — пойми! —
Пойти молиться в Божий храм
С хорошими людьми.
Пойти со всеми в светлый храм,
Где Бог внимает нам,
Пойти с отцами и детьми,
Со всеми добрыми людьми,
И помолиться там.
Прощай, прощай, и помни,
Гость, Напутствие мое: Молитвы до
Творца дойдут,
Молитвы сердцу мир дадут,
Когда ты любишь всякий люд
И всякое зверье.
151

Когда ты молишься за них
За всех, и малых и больших,
И за любую плоть,
И любишь все, что сотворил
И возлюбил Господь".
И старый Мореход побрел, —
Потух горящий взор.
И удалился Брачный Гость,
Минуя шумный двор.
Он шел бесчувственный, глухой
К добру и не добру.
И все ж другим — умней, грустней —
Проснулся поутру.

Самуил-Тейлор Кольридж Старый моряк[4]

Введение

Охотно верится, что свойств невидимых, кроющихся в природе вещей, более, чем видимых. Однако, кто в состоянии раскрыть перед нами весь мир этих свойств, во всей их совокупности? Кто в состоянии выяснить степень важности, их сходства и различия, роль каждого из них? Каковы их функции, где их место, — вот вопросы, вкруг которых вечно блуждает человеческий ум, никогда, однако, их не разрешая. А между тем, не скрою: приятно от времени до времени погрузиться в созерцание рисуемой воображением картины высшего и лучшего мира, — хотя бы для того, чтобы не слишком сузился наш кругозор от привычки вращаться в мелочах повседневной жизни, и чтобы не слишком понизилась деятельность нашей мысли, погруженной в ничтожные интересы. Но в то же время следует стоять на страже истины и не выходить из определенных границ — только этим путем обеспечивается возможность отличать достоверное от сомнительного, день от ночи.

Кольридж.

Глава 1

     На свадьбу шли трое веселых гостей,
     Попался им старый моряк на дороге, —
     Из них одного удержал он, в тревоге…
     — "Что надо, старик? Отвечай же скорей!
     Справляет веселую свадьбу жених,
     А с ним мы не только друзья, а родные;
     Тебя же я встретил сегодня впервые…
     Пусти! Не догнать мне, пожалуй, своих!.."
     Но словно не слышит безвестный пришлец
     И смотрит в глаза огневыми очами:
     — "Послушай, — летел над морскими волнами
     Корабль быстрокрылый…"
     — "Пусти же, глупец!"
     И дряхлая тут опустилась рука…
     Что-ж гость не спешит к жениху и невесте?
     Он, словно прикован, остался на месте
     От властного взгляда очей моряка…
     Могучая сила в огне этих глаз!
     И юноша замер без слов, без движенья;
     И начал старик про свои приключенья
     Не лживую сказку — правдивый рассказ…
     — "Корабль летел… На мачте флаг
     Взвевался горделиво…
     Прости — прощай, родной маяк, —
     Родная зыбь залива!..
     Корабль летел, как метеор, —
     Все мчалось мимо, мимо;
     И потерял печальный взор
     Все, что в душе хранимо…
     Из волн морских светило дня
     Взошло теперь над нами
     И к ночи, в бездну вод маня,
     Исчезло под волнами…
     И ночь прошла… А утром вновь
     Зажглось пожаром море;
     Заря лилась и, словно кровь,
     Алела на просторе…"
     Так юному гостю старик говорил;
     Но вдруг раздался звук призывный фагота,
     Как будто встречали приветом кого-то…
     И юноша, словно проснувшись, вскочил:
     — "Там пир начался… Это — в свадебный зал
     Идет новобрачная, розы прекрасней;
     Пред ней музыканты веселый хорал
     Играют — и с каждой нотой согласней…
     Скорее туда!.." Но ни с места ногой;
     Но, скован безмолвным властительным взглядом,
     На камень — с седым повелителем рядом —
     Опять опустился храбрец молодой…
     И снова, с него не сводя темных глаз,
     Как будто томясь неразгаданной думой,
     Моряк седовласый, пришелец угрюмый,
     Повел, не спеша, свой унылый рассказ..
     — "Нас в полдень шторм ужасный вдруг
     Застиг в открытом море;
     И полетел, в неравном споре,
     Корабль на юг — на дальний юг…
     И час за часом, день за днем
     Летел он над волнами
     Все дальше, дальше… А кругом —
     Лишь небо с облаками…
     Проходит день, другой спешит;
     А он все вдаль, все вдаль летит,
     Как чайка над водою —
     Так наугад порой бежит
     Беглец, приняв отважный вид,
     С покинутого бою…
     И все на юг, и все вперед, —
     Как будто север гонит
     Нас от себя, а юг влечет
     И грусть в волнах хоронит…
     Вот, день за днем, пошли дожди,
     Туманы с холодами;
     И вдруг повсюду впереди
     Зазеленел пред нами
     Плавучий лед — и здесь и тут,
     Как драгоценный изумруд,
     И выше мачты поднялись
     Льды в затуманенную высь…
     И свет, и бледный тусклый свет
     Чуть брезжился сквозь щели
     Зеленых скал, и нам в ответ
     Лишь льды одни гудели…
     Лед громоздился здесь и там,
     Вставал везде горами;
     И плыл и плыл он по волнам
     Пред нами и за нами…
     Нам никого кругом нигде
     Дорогой не встречалось;
     Лишь царство мертвых льдин в воде
     Повсюду отражалось…
     Но вот с кормы один матрос
     Заметил, что над нами
     Кружится белый альбатрос
     И воздух бьет крылами…
     О, это был хороший знак —
     Конца пути предвестник…
     — Привет тебе, живой маяк,
     Земли крылатый вестник, —
     Ты оживил полярный юг!..
     Вот скоро с моряками
     Сдружилась птица, — хлеб из рук
     Клевала перед нами…
     Однажды слышим страшный гул
     В синеющем просторе:
     Разбились льды… Простор блеснул —
     Мы вновь в свободном море…
     Попутный ветер нас понес
     На милый север снова;
     И провожал нас альбатрос
     С небесного покрова…
     Он плыл над зеркалом зыбей, —
     На зов наш прилетая,
     И девять облачных ночей,
     На мачте отдыхая,
     Нас охранял… А блеск луны
     Мерцал над птицей с вышины…"
     — "Старик, ты голову склонил…
     Что-ж ты замолк?!.."
     — "Ты ждешь ответа, —
     Так знай, что птицу я убил,
     Убил стрелой из арбалета!.."

Глава 2

     Из воды выходит солнце,
     Справа путь нам освещая,
     Поздним вечером налево
     В синей бездне утопая…
     Ветерок попутный веет;
     Но не видно альбатроса, —
     Не летит он, как бывало
     На призывный крик матроса:
     Он убит! А злое дело
     Не приносит людям счастья…
     Говорят мне:
     — Ты — убийца
     Друга нашего несчастья!..
     Говорят мне:
     — Преступленье
     Застрелить того, кто с нами
     Разделял скитанья наши
     Над безбрежными волнами!..
     Словно ясный образ Божий,
     Солнце в небе засияло
     И, смеясь над нами, искры
     Над водою разметало…
     Говорят мне:
     — Злого духа
     Ты убил, товарищ смелый!
     Приносил туман и холод
     Этот призрак смерти белый…
     Дует ветер, ходят волны;
     Наш корабль волнует воды,
     До которых не плывали
     Моряки в былые годы…
     Штиль… Все стихло… Упадают
     Паруса кругом на реи,
     Волны плещут за кормою
     Все слабее, все слабее…
     В раскаленной, медно-красной,
     Тверди неба — как на троне —
     Светит солнце, словно призрак
     В окровавленной короне…
     Штиль… Стоим мы дни за днями;
     Волны — с небом в заговоре;
     Наш корабль — как нарисован
     В нарисованном же море…
     Зной палит невыносимо,
     Что нам пить?!..
     Язык к гортани
     Присыхает у иного…
     Как нам быть?!
     Великий Боже,
     Дай нам силы, дай нам силы!
     О, не дай нам — как моллюскам
     В царстве волн найти могилы!..
     Каждой ночью все мы видим,
     Что пучина пред глазами
     Синим, белым и зеленым
     Разгорается огнями…
     Снится многим, что глубоко
     Нас преследует суровый
     Дух страны снегов полярных,
     Заковавший нас в оковы…
     Дни текли; стояло море;
     Солнце лило в воду пламень…
     И от жажды и от зноя
     Стал язык мой — словно камень…
     Вот опять толпою гневной
     Подошли ко мне матросы
     И безмолвно мне на шею
     Привязали альбатроса…"
    …………………………….

Глава 3

     Уж много, много дней прошло…
     Глаза застыли — как стекло —
     У всех у нас; у всех язык
     Произносить слова отвык…
     Вот раз на запад я взглянул,
     И взор мой в дымке потонул, —
     Смотрю: над гладью спящих вод
     Как будто облако плывет…
     И все растет, растет оно —
     Тумана белого пятно…
     Все ближе, ближе; прямо к нам
     Оно несется по волнам, —
     Как будто властною рукой
     Им правит некий дух морской…
     Все — ожидание, все — страх,
     С надеждой робкою в очах
     Стояли мы без слов, без сил, —
     Но вот я руку прокусил,
     Напился крови и вскричал:
     — Мужайтесь! Помощь Бог послал!..
     И, жгучей жаждою томясь,
     Толпой угрюмою теснясь,
     Смотрели все… Рыданья вдруг
     Услышал я везде, вокруг;
     И все, кто мог проговорить
     Хоть слово, — каждый крикнул: — Пить!..
     — Мужайтесь, братья! — я сказал:
     Господь спасенье нам послал, —
     Без ветра, не колебля вод,
     Корабль навстречу нам плывет!..
     Закат зарею пламенел,
     Последним светом день горел;
     Подняв над бездной вод пожар,
     К волнам катился солнца шар…
     И парус, будто недвижим,
     Встал между нами, между ним…
     Я вижу темный ряд снастей, —
     Как ребра чудища морей,
     К невесте моря золотой
     Они подняли остов свой…
     Как за решеткою тюрьмы,
     Светило дня все видим мы…
     Все ближе, ближе!.. Прямо к нам
     Корабль несется по волнам…
     Вот паруса — как белых риз
     Парча — повсюду виснут вниз…
     Пронзает ярко солнце их
     Стрелами жгучих глаз своих;
     Кроваво — красные лучи,
     Они — как лава горячи!..
     Корабль плывет… А по бортам
     Как будто кто-то бродит там…
     То — призрак смерти!.. Кто-ж еще
     Через его глядит плечо?!..
     В крови уста ея; она
     Тоски загадочной полна;
     Как от проказы, все бело
     Ея высокое чело…
     То — фея ночи, смерти друг…
     От взоров их застынет вдруг
     Вся кровь… О, Боже!.. Рядом встал
     Корабль их, вспенив синий вал…
     Смотрю и вижу я: Вдвоем
     Друзья ужасные на нем
     Играют в кости, — меж собой
     Нас разделяя… Боже мой,
     Что вижу!.. Страшный жребий пал,
     И призрак смерти всех нас взял;
     И только я достался той —
     Его подруге молодой…
     Погасло солнце… Тьма кругом.
     Лишь звезды в сумраке ночном
     Блестят по небу над водой,
     Где реет призрак роковой…
     Его мы слышим на волнах, —
     С собою рядом видим… Страх,
     Казалось, выпил кровь мою
     Из сердца… Бледных звезд семью
     Чуть видно… Хмурый кормчий наш
     Навел фонарь на экипаж —
     На ряд снастей, на паруса,
     Где серебрилася роса…
     А на востоке, вдалеке,
     Луна зажглась, как в маяке…
     И все товарищи мои
     Вонзили тут глаза свои
     Мне прямо в сердце, — на меня
     Глядят, молчание храня…
     Безмолвный, полный муки взор —
     Мне обвиненье, мне укор!..
     Нас было двести моряков, —
     Все пали замертво, без слов…
     Все, не видав родной земли,
     Конец скитаниям нашли…
     Они не встанут, не вздохнут,
     Они меня не упрекнут!..
     О ужас!.. Внятно было мне
     В ночной угрюмой тишине,
     Как двести, двести душ неслись
     Вокруг в заоблачную высь, —
     Пронзая воздух, как стрелой,
     Которой был застрелен мной
     Наш альбатрос, наш белый друг…
     О, этот свист… О, этот звук!.."

Глава 4

     "Мне страшно!.. Уйди, седовласый пришлец!..
     От рук твоих веет могилой холодной…
     Ты страшен; ты бледен, как призрак — мертвец,
     Угрюм ты — как берег пустыни бесплодной…
     Мне страшно!.. Оставь меня, старый пловец!
     Я ужас читаю в сверкающем взоре…"
     — "Не бойся, не бойся! Ведь я не мертвец,
     Ведь я не погиб в неизведанном море!..
     Я с мертвецами плыл один
     В пустынном лоне вод!
     И глух, и нем на все мольбы
     Спаленный небосвод…
     Так много братьев — моряков
     Вокруг меня лежат, —
     Не шевельнется ни один,
     Все сном могильным спят…
     А в море тысячи существ,
     Мильоны гадов злых
     Живут и дышут, и глядят,
     И я живу меж них…
     На море сонное взглянул
     И — отвернулся я…
     Смотрю на палубу, — молчит
     Товарищей семья…
     Я поднял к небу скорбный взгляд…
     Молиться… Вместо слов —
     Рыданья, слезы, злоба, гнев;
     Я мир проклясть готов!..
     Глаза закрою, — точно пульс,
     Стучат зрачки мои;
     Открою, — взор больной слепят
     И волн морских струи…
     Передо мною — океан,
     Как вылит из стекла;
     Синеет сверху ширь небес;
     Внизу — тела, тела…
     На них застыл предсмертный пот,
     Они мертвы; но в них
     Везде преследует меня
     Проклятие живых…
     И тусклый взор погасших глаз
     И день, и ночь за мной
     Следит и шлет мне свой укор
     Загробною тоской…
     "Я слышал: в ад, в кромешный ад,
     Проклятие влечет,
     Когда услышит кто-нибудь
     Его из уст сирот…"
     Оно ужасней во сто крат
     И мучит без конца —
     Запечатленное навек
     На лике мертвеца!..
     Я любовался им семь дней
     И сердцем изнемог;
     Семь суток глаз я не смыкал, —
     Но умереть не мог…
     В кругу созвездий золотых,
     Как легкий челн, луна
     Плыла в лазурной вышине —
     Как Божий лик ясна…
     Ея лучи весь океан, —
     Как видит глаз кругом, —
     Зажгли мильонами огней,
     Покрыли серебром…
     Где плыл корабль, где на струи
     Его ложилась тень, —
     Там пламя странное всегда
     Сверкало, ночь и день…
     В лучах его мой взор ловил
     Морских красавиц — змей:
     Они вилися на волнах
     Среди живых огней…
     На пене волн их чешуя
     Меняла все цвета;
     Манила взгляд, звала к себе
     Меня их красота…
     Оне мелькали здесь и тут —
     По золотым струям…
     Счастливицы! Хотел бы я
     Уйти навеки к вам…
     Что жизнь, что дорого теперь
     Осталось сердцу в ней,
     Когда завидна мне судьба
     Чудовищ, гадов, змей!..
     Едва промолвил, и Творец
     Избавил в тот же миг
     От плена муки роковой
     Мне сердце и язык…
     Я, наконец, молиться мог…
     Я счастлив был до слез,
     Когда упал с меня за борт
     В пучину альбатрос…

Глава 5

     О, сладкий, спасительный сон,
     Возлюбленный целой вселенной!
     Хвала Тебе, Матерь Христа, —
     Ты веждам измученным сон
     Послала, как дар драгоценный,
     Пречистая Матерь Христа!..
    ………………………………….
     Мне снилось: холодной водой
     Наполнены наши сосуды, —
     Услышал я дождь над собой, —
     Мне снилось великое чудо!..
     Льет на руки дождик ко мне,
     Уста мои жадно припали
     К целительной влаге… Во сне
     Мне снилось: холодной водой
     Наполнены наши сосуды, —
     Услышал я дождь над собой, —
     Мне снилось великое чудо!..
     Льет на руки дождик ко мне,
     Уста мои жадно припали
     К целительной влаге… Во сне
     Нет места недавней печали…
     Мне снилось: куда-то иду,
     Как будто с земли поднимаюсь,
     Как будто в каком-то саду
     Дыханьем цветов упиваюсь…
     И сонную грезу свою
     Я принял за правду… Ужели, —
     Подумал я, — это в раю?..
     Но вот, — на яву ли, во сне ли, —
     Я слышу, как ветер подул,
     Задвигались реи и снасти,
     И, чьей-то покорствуя власти,
     Взвились паруса… Смутный гул
     На палубе, в небе и в море —
     Звучит и плывет, и растет;
     Вдали — на безбрежном просторе
     Поднялося пламя из вод…
     Все небо в огне… В облаках
     Змеистые молнии пышут, —
     Как будто, скитальцам на страх,
     Там демоны пламенем дышут…
     Порой из разорванных туч
     Пред скованным робостью взором
     Звезды загоревшийся луч
     Блеснет золотым метеором…
     Не ветер, а буря ревет;
     Не дождик, а ливень сердито
     Сквозь парус, как будто сквозь сито,
     На палубу волнами льет…
     Гроза… Уу, удар!.. И другой
     Не рушится-ль небо на воды?!..
     Удар за ударом… Такой
     Грозы я не слыхивал годы!..
     Край месяца блещет из туч;
     Потоком, могучей стремниной,
     Что падает с каменных круч,
     Вода к нам несется, — лавиной…
     За молнией — молния… Бьет
     Корабль наш седыми валами, —
     Но он альбатросом вперед
     Летит, шелестя парусами…
     И вижу: встают мертвецы,
     Встают, поднимаются всюду, —
     Хватают веревки, концы…
     Дивлюсь я нежданному чуду…
     Со всех раздаются сторон
     Глухие протяжные стоны…
     Ужасный мучительный сон!
     И нет от него обороны…
     Несется корабль по волнам,
     Работают дружно матросы
     По мачтам, бортам и снастям, —
     Ни взгляда ко мне, ни вопроса!..
     Отверстая бездна видна
     Пред нами из темной пучины…
     Не буря, не бездна страшна, —
     А эти матросы — машины!..
     Вот я обернулся назад,
     Смотрю: мой племянник со мною,
     Безмолвствуя, тянет канат,
     Обрызганный пеной морскою…"
     — "О, Боже!.. Мне страшно, безумный старик!"
     — "Молчи!..
     — То не демоны злые
     Вселилися в мертвых матросов тела,
     А добрые духи иные…
     Не бойся, не бойся!.. То — гений-патрон,
     Морей властелин одинокий,
     Послал их с палярного юга вести
     Корабль наш на север далекий.
     На ранней заре опускают они
     Матросов холодные руки;
     И сладко звенят в омертвелых устах
     Молитв животворные звуки…
     И к солнцу, к всходящему солнцу, тогда
     Летят на восток песни рая,
     Чтоб снова растаять над гребнем волны,
     Сливаясь, дробясь и взлетая…
     В таинственных звуках ловил я порой
     То ласточки щебет любимой;
     То думал, что это слетелись ко мне
     Все пташки с отчизны родимой;
     То плакала флейта, то целый оркестр
     Гремел предо мной громогласно;
     То клира церковного тихий напев
     Ко мне доносился согласно…
     И всезамолкало… Одни паруса,
     Что прежде безсильно висели,
     полдня, до жаркого полдня всегда,
     Как листья берез — шелестели…
     Так в месяц зеленый, июнь, под травой
     Шумел ручеек наш студеный,
     Журчавший в лесу на родной стороне —
     И в темные ночи бессонной…
    … Плывет наш корабль, все плывет
     Без ветра на синем просторе,
     И тайная сила влечет
     Его на незыблемом море…
     Под килем, в морской глубине,
     Злой гений снегов и тумана,
     Дух южного полюса, нас
     Влечет из пустынь океана…
     Покорен патрону морей —
     На дальний экватор он гонит
     До полдня злосчастный корабль
     И гнев в старом сердце хоронит…
     Вот полдень… Ни с места корабль,
     Недвижное море не плещет;
     А солнце над мачтой горит,
     А солнце горит и трепещет;
     И, пламя палящих лучей
     Роняя в открытые люки,
     Как будто за мертвых людей
     Оно изнывает от муки;
     Но вдруг, как испуганный конь,
     Оно понеслось стороною…
     Вся кровь прилила к голове,
     Не слышу я ног под собою…
     Без чувств, прямо навзничь, упал
     И, долго-ль лежал, я не помню, —
     Но тихо так стало вокруг,
     Но стало так сразу легко мне…
     И вот, без сознанья, в тиши,
     Не видя ни проблеска света,
     Два голоса, чуждых земле,
     Заслышал я в воздухе где-то…
     И говорил один из них другому:
     — "Кто здесь спит?
     Не тот ли злой скиталец,
     Кем наш альбатрос убит, —
     Чей дерзновенный арбалет на месте положил
     Того, кого наш старый царь лелеял и любил, —
     Кем был убит предвестник дня —
     священный альбатрос, —
     Скажи мне, брат, не тот ли спит
     передо мной матрос?!"
     И отвечал ему другой:
     — "Ты не ошибся, брат!..
     Наказан он, но ждут его
     страданья во сто крат!.."
     Но этот голос прозвучал так сладко в тишине,
     Как будто я былинкой был, а он росою мне…
    ……………………………………
     О сладкий спасительный сон,
     Возлюбленный целой вселенной!
     Хвала Тебе, Матерь Христа, —
     Ты веждам измученным сон
     Послала, как дар драгоценный,
     Пречистая Матерь Христа!..

Глава 6

     Первый голос
     Брат мой милый, брат прекрасный!
     Не скрывайся предо мной, —
     Пусть звенит твой голос ясный
     Над пучиною морской:
     Кто ведет на север судно
     По равнине изумрудной,
     Нарушая наш покой?!..
     Второй голос
     Как раб пред властелином,
     Затих весь океан,
     И оком — исполином
     На месяц круторогий,
     В правдивом гневе строгий,
     Глядит седой титан…
     И он, и он не знает,
     Куда корабль плывет,
     Куда он поспешает…
     Смотри, смотри скорее:
     На волны и на реи
     Сиянье месяц льет!
     Первый голос
     Но как без теченья
     Во время застоя,
     По водной равнине,
     В безветренном штиле,
     Корабль совершает
     Свой путь?!..
     Второй голос
     Есть тайна движенья
     В картине покоя,
     В предвечной картине…
     Таинственной силе
     Ничто не мешает
     Заснуть!..
     Торопись же, брат мой милый!
     Путь далек… взовьемся выше…
     Поплывет корабль наш тише,
     Если спящий вдруг очнется,
     Если злой моряк проснется, —
     Усыплен он тайной силой!..
    ………………………………..
    … И я очнулся… Гладью вод
     Корабль по-прежнему плывет;
     И ясный месяц — страж ночей —
     Не сводит с палубы очей…
     А там — все двести на ногах…
     Ах, если б спали вы в гробах!..
     Они вокруг меня стеклись,
     Очами мертвыми впились —
     В мои… Прозрачнее стекла
     Глаза, острее, чем стрела…
     Я перед ними трепетал;
     А в них луч месяца играл…
     Я видел в каждом мертвеце
     Проклятье злое на лице,
     В устах, с которым умер он,
     Отдав волнам последний стон…
     Объял меня смертельный страх;
     Нет слов молитвы на устах…
     Взглянул за борт и — ничего
     Там не нашел я из того,
     Что видел прежде… Не вставал
     За валом изумрудный вал…
     Стоял я — как в лесу порой
     Перед заглохшею тропой —
     Усталый путник, что бредет
     Всегда без устали вперед, —
     Не бросит никогда назад
     Он свой больной, свой хмурый взгляд…
     Он знает, — враг есть позади;
     И сердце робкое в груди —
     В груди скитальца — то замрет,
     То вновь, как тяжкий молот, бьет…
     Как будто кто-то вдруг вздохнул, —
     То ветер ласково пахнул…
     Лежал недвижно океан,
     Как заколдованный титан…
     Украдкой воздуха струи
     Лобзали волоса мои,
     И перелетный ветерок
     Слегка касался моих щек…
     Он был — как поцелуй любви, —
     Но угашал огонь в крови…
     Он словно что-то мне шептал,
     Он словно взять меня желал
     С собою и на крылах своих
     Умчать меня от бед моих…
     И все быстрее по волнам
     Корабль летел, как будто сам
     Задумал с ветром быстротой
     Сравняться — старый волк морской…
     А ветер ласкою своей
     Напомнил дни весны моей…
     О, сладкий сон!.. Что вижу я?!..
     Да, это — родина моя!..
     Все тот же старый наш маяк!..
     На вышке тот же вьется флаг…
     Все та же церковь под горой…
     О, жизнь! О, край родимый мой!..
     Лилась молитва с уст моих;
     Кропили капли слез святых
     Мое лицо, когда вошли
     Мы в грань покинутой земли…
     Вот гавань… Если это сон,
     То пусть же вечным будет он!..
     Родной залив… Как сталь, светла
     Вся бухта гавани была:
     То над равниной светлых вод
     Луна свершала свой обход…
     Казалось мне, что вся гора
     Была слита из серебра,
     И храм — старинный Божий храм —
     Сверкал, как месяц по волнам…
     И вот в сиянии лучей
     Я вижу длинный строй теней,
     Лазурно- крылых… Красный свет
     Обозначал в волнах их след…
     И что ж увидел я на нем?!..
     Бледны, недвижны и мертвы,
     Не подымая головы, Лежали грудами тела,
     С глазами точно из стекла…
     А возле них, клянусь крестом,
     Стояли ангелы кругом…
     Они кивают головой,
     Как будто шлют привет мне свой…
     От их одежд, от них самих
     Небесный свет лучей живых
     До самых льется берегов…
     Они кивают мне… Нет слов,
     Чтоб мог достойно я назвать
     Ту неземную благодать,
     Какая в сердце у меня
     Зажглась и светит без огня…
     Они стоят — за рядом ряд;
     Они молчание хранят;
     Но их безмолвно-кроткий вид
     Душе так много говорит!
     Моя измученная грудь
     Могла свободнее вздохнуть…
     Они светлей, чем лунный блеск!..
     Но вот я слышу весел плеск,
     Я слышу оклик над собой
     Я вижу лодку над водой;
     А в ней, я вижу ясно в ней
     Троих людей — живых людей!..
     Великий Бог моих отцов!
     Среди безгласных мертвецов,
     Я думал, что я умер сам…
     И что-ж! Не верю я глазам:
     На лодке — лоцман, старый мой
     Знакомец, с ним же — сын родной;
     А третий кто же? То — монах,
     Пустынник старый… На волнах
     Он свой любимый гимн поет
     Творцу небес, земли и вод…
     "Святой отец! Убийца — я;
     Но знаю я: любовь твоя,
     Твоя великая любовь,
     Сотрет и с рук убийцы кровь!"

Глава 7

     Я знал: он спасался в зеленом лесу
     У самого берега моря;
     Он голосом громким Творца восхвалял,
     Напевами с волнами споря…
     Он жил одиноко в пещере своей;
     Колена склонив пред иконой
     Бывало, стоял он по целым часам
     В молитвы свои погруженный…
     Я знал старика… А теперь я узнал
     И голос его:
     — Что же это, —
     Сказал он: сверкали так ярко огни,
     Теперь же ни искорки света!..
     — Эй, кто там?! — за ним восклицает другой.
     Молчанье в ответ.
     — Что за чудо! —
     Монах изумился, — на оклик опять
     Никто не промолвил оттуда!..
     Смотрите: недвижны у них паруса,
     Все снасти как будто застыли…
     Великий творец, да на всем корабле
     Молчанье, как в темной могиле!
     Безсильно висят паруса, как листва,
     Что зимней порою над снегом
     Лежит возле хижины бедной моей,
     Когда дикий ветер, набегом
     На чащу лесную натешась, в кусты
     Скрывается, воет волчица —
     Детей у которой самец растерзал,
     Да филин аукает птица…
     Но лоцман не слышит: — "На этот корабль
     Без страха смотреть не могу я!.."
     — "Стыдися, товарищ! Смелее к бортам!" —
     И лодка подходит вплотную…
     О, что за страшный шум и гром
     Раздался над водой;
     Поднялись гребни волн кругом;
     Корабль взлетел кормой
     И, как свинец, пошел ко дну…
     Вода со всех сторон…
     И я плыву, и я тону —
     Волненьем оглушен…
     Но что со мной, — я не пойму, —
     Я снова над волной…
     Во сне ли то, иль на яву, —
     Я в лодке… Боже мой!
     Да я спасен, да я не сплю…
     Все трое — предо мной;
     Я голоса живых ловлю,
     Я полон весь мольбой…
     И там, где наш корабль погиб,
     Где горы волн взвились,
     Минуя пенистый изгиб,
     Челнок — то вверх, то вниз
     Несется птицею… Затих
     Зловещей бури вой,
     И только эхо волн морских
     Не молкнет за горой…
     Я шевельнулся, я привстал;
     И от меня к корме
     Отпрянул лоцман, словно стал
     Я страшен так во тьме…
     Я встал… Отшельник до сих пор
     Смотревший на меня,
     С молитвой поднял к небу взор,
     Исполненный огня…
     Я весла взял, я стал гребцом;
     И лоцман молодой
     Безстрашно стал перед отцом
     Смеяться надо мной:
     — "Ага! — вскричал он, — я не зал,
     Что дьявол может нам
     Помочь грести… Ну, весла взял,
     Так и справляйся сам!"
     Но я не слушал… О, Творец!
     Вот берег, край родной…
     Пристали мы… Вот, наконец,
     Я вижу пред собой —
     Не бездну чуждых волн вдали,
     А гор знакомый вид,
     И город — страж родной земли,
     Передо мной лежит…
     Стоит отшельник — кроток, тих…
     Я волю дал слезам
     И от избытка чувств святых
     Припал к его ногам:
     — "Отец святой! Мой грех велик!
     Прости, благослови!.."
     И поднял на меня старик
     Тогда глаза свои;
     — "Скажи, кто ты, мой бедный сын?.." —
     Сдавил мне сердце страх, —
     Как будто был то властелин,
     А не бедняк — монах…
     Я стал, не слыша слов своих
     Не поднимая глаз,
     О всех скитаниях моих
     Вести ему рассказ…
     Поведал все, не утаил
     От старца ничего
     И на душе не находил
     Смятенья своего, —
     Как будто смыл святой монах
     С моих преступных рук
     Кровь альбатроса, с сердца — страх,
     С души — отраву мук…
     Но часто, часто до сих пор
     Душа полна тоской, —
     Как будто видит скорбный взор
     Опять простор морской…
     Огонь горит в душе моей,
     Огонь в моей груди,
     На сердце сотни черных змей
     И все шипят; "Иди!.."
     И я иду… Зачем, куда, —
     Сам не могу понять;
     Но снаряжаюсь я всегда —
     Как в дальний путь опять…
     Пускай темна глухая ночь,
     Но я из края в край
     Блуждаю, словно гонят прочь
     Меня все — то и знай…
     В горах, в лесах и в городах —
     Везде ищу того,
     С кем мог бы я делить свой страх,
     Гнет горя своего, —
     Кому бы мог я рассказать
     Про свой ужасный грех…
     И по лицу могу узнать я тех,
     Кто станет слушать, словно друг,
     Наедине, в тиши
     Больную повесть старых мук
     Истерзанной души…"
     "Но что там за шум поднялся, как в аду, —
     Народ возле дома теснится гурьбою…
     Прислушайся: там пред нарядной толпою
     Поет молодая в зеленом саду…
     Но чуС колокольни доносится к нам
     Удар за ударом, во храм призывая…
     О, юноша! В море пустынном блуждая,
     Страданья свои поверял я волнам!..
     Я был одинок, так всегда одинок,
     Что сердцем измученным, скорбной душою
     Я видел погибель одну пред собою
     И чувствовать близости Бога не мог…
     Пусть юность пирует, пусть свадебный пир
     Гостей привлекает весельем и шумом, —
     Я рад, что с другими мучительным думам
     Во храме найду и забвенье и мир…
     Я счастлив, что в храме могу я внимать
     Моленьям о тихом, немеркнущем свете,
     Что мужи и старцы, и жены, и дети
     Приходят со мною Творца восхвалять…
     Спеши, если хочешь, на свадьбу, спеши!
     Прощай!.. Но скажу на прощанье тебе я:
     Тот может молиться, душою робея,
     Кто видит во всем проявленье души…
     Кто любит не только подобных себе,
     Но всех — и великих, и малых созданий, —
     Кто знает, что в мире тревог и скитаний
     Все равны пред Богом в последней борьбе!.."
     И старый моряк удалился… И сам —
     Недавно под ношею крестной согбенный,
     Как будто рассказом своим вдохновленный,
     Пошел каменистой тропою во храм…
     А юноша шел, — не на пир, а домой, —
     В раздумье глубоком о жизни угрюмой…
     По утру проснулся он с новою думой —
     О наших скитаньях в пучине морской…

Кристабель Поэма[5]

Предисловие

Первая часть этой поэмы была написана в 1797 г. в Стоуи, графство Сомерсет. Вторая — после моего возвращения из Германии в 1800 г. в Кесвике, графство Камберленд. Возможно, что, если бы я закончил поэму в один из вышеупомянутых периодов времени, или, если бы я напечатал первую и вторую части в 1800 г., ее оригинальность произвела бы гораздо большее впечатление, чем то, на которое я смею рассчитывать сейчас. Но в этом виновата только моя собственная бездеятельность. Я упоминаю эти даты лишь для того, чтобы снять обвинение в плагиате или рабском подражании самому себе. Ибо среди нас есть критики, которые, как видно, считают, что все возможные мысли и образы — традиционны; которые не имеют никакого понятия о том, что в мире существуют источники, мелкие, равно как и большие, и которые поэтому великодушно возводят каждую струйку, текущую перед их глазами, к дырке, пробитой в чужом баке. Я уверен, однако, что — коль скоро речь зайдет о данной поэме — знаменитые поэты, в подражании которым меня могут заподозрить, ссылаясь на отдельные места, или тон, или дух всей поэмы, одними из первых снимут с меня это обвинение, и в случае каких-либо разительных совпадений разрешат мне обратиться к ним с этим четверостишием, скверно переведенным со средневековой латыни:

     Оно и ваше и мое;
     Но, коль творец един,
     Моим пусть будет, ибо я
     Беднейший из двоих.
Мне остается только добавить, что размер "Кристабели", строго говоря, не является свободным, хотя он и может показаться таким, ибо он основан на новом принципе — на подсчете в каждой строке не всех, а только ударных слогов. Хотя число слогов в каждой строке колеблется от семи до двенадцати, ударными среди них всегда будут только четыре. Я, однако, пользовался этим приемом не ради прихоти или простого удобства, но в соответствии с переменами в системе образов или настроении поэмы [6].

Часть I

Над башней замка полночь глуха
И совиный стон разбудил петуха.
Ту-ху! Ту-уит!
И снова пенье петуха,
Как сонно он кричит!
Сэр Леолайн, знатный барон,
Старую   суку   имеет   он.
Из своей конуры меж скал и  кустов
Она отвечает бою часов,
Четыре четверти, полный час,
Она завывает шестнадцать раз.
Говорят, что саван видит она,
В котором леди погребена.
Ночь холодна ли и  темна?
Ночь холодна, но не темна!
Серая туча в небе висит,
Но небосвод сквозь нее сквозит.
Хотя полнолунье,  но  луна
Мала за тучей и темна.
Ночь холодна, сер небосвод,
Еще через месяц — маю черед,
Так медленно весна идет.
Кто леди Кристабель милей?
Ее отец так нежен" с ней!
Куда же она так поздно идет
Вдали от замковых ворот?
Всю ночь вчера средь грез ночных
Ей снился рыцарь, ее жених,
И хочет она в лесу ночном,
В разлуке с ним, помолиться о нем.
Брела в безмолвии она,
И был ее чуть слышен вздох,
На голом дубе была зелена
Одна омела, да редкий мох.
Став на колени в лесной глуши,
Она молилась от всей души.
Но поднялась тревожно вдруг
Прекрасная леди Кристабель —
Она услышала странный звук,
Не слыханный ею нигде досель,
Как будто стоны близко слышны
За старым дубом, с той стороны.
Ночь холодна,  лес обнажен:
Может быть, это ветра стон?
Нет, даже легкий ветерок
Не повеет сегодня среди ракит,
Не сдунет локона с милых щек,
Не шелохнет, не закружит
Последний красный лист, всегда
Готовый плясать туда, сюда,
Так слабо подвешенный, так легко
На верхней ветке, там, высоко.
Чу! бьется сердце у ней в груди —
Святая дева, ее пощади!
Руки с мольбой сложив под плащом,
Обходит дуб она кругом,
Что же видит она?
Юная дева прелестна на вид
В белом шелковом платье сидит.
Платье блестит в лучах луны,
Ее шея и плечи обнажены,
От них ее платье еще бледней.
Она сидит на земле, боса,
И дикие звезды цветных камней
Блестят, запутаны в ее волоса.
Конечно, страшно лицом к лицу
Было девушке встретить в ночном лесу
Такую страшную красу.
"Помоги, богоматерь, мне с высоты
(Говорит Кристабель), но кто же ты?"
Сказала ей дама такие слова,
И голос ее звучал  едва:
"О, пусть тебя тронет моя судьба,
Я с трудом говорю,  я так слаба,
Протяни мне руку, не бойся, о нет…"
Кристабель спросила,  откуда она,
И так сказала ей дама в ответ,
И была ее речь едва слышна:
"Мой отец издалека ведет свой род,
Меня Джеральдиной он зовет.
Пятеро воинов вчера среди дня
Схватили беззащитную деву, меня.
Они заглушили мой крик и плач,
Прикрутили к коню жесткой уздой,
Несся конь, как ветер степной,
И сзади они летели  вскачь.
Они пришпоривали злобно коней,
Мы пересекли ночную тьму.
Я, господь свидетель тому,
Никогда не знала этих людей.
Не помню времени я и пути
(Я лежала без чувств), пока меня
Самый высокий и злой из пяти
Не снял, наконец, со спины коня.
Едва живой я была тогда,
Но помню споры его друзей,
Он меня положил средь корней
И клятву дал вернуться сюда.
Куда они скрылись, не могу сказать:
Недавно послышался здесь в тишине
Как будто звон колокольный мне,
О, помоги же несчастной бежать
(Сказала она), дай руку мне".
Тогда белокурую Джеральдину утешать
Стала Кристабель: "О не бойтесь ничего,
Прекрасная леди, вы можете располагать
Домом благородного отца моего.
Он с радостью даст охрану вам,
Отборных рыцарей с вами пошлет
И будет честью его друзьям
Вас провожать до отцовских ворот".
Они пошли, их страх торопил
Но быстро идти не было сил
(О леди, счастлива ваша  звезда!)
И так Кристабель сказала тогда:
"Все наши домашние "пят давно
И в залах, и в горницах — всюду темно.
Сэр Леолайн здоровьем слаб
И я его разбудить не могла б,
Но мы проберемся, словно тайком,
И если позволите, то проведем
Ночь эту рядом, на ложе одном".
Они миновали ров, и вот
Маленький ключ Кристабель достает,
Узкая калитка легко отворена,
Как раз посредине ворот она,
Ворот, которые железом блестят,
В них может проехать целый отряд.
Должно быть,  от боли, леди легла,
И вот Кристабель ее подняла
И на руках, — кто б думать мог, —
Перенесла через порог.
Но  едва  миновали  порог  ворот,
Словно не было боли, леди встает.
Далеко опасность, далеко страх,
Счастье сияло в их глазах.
Кристабель свой взор к небесам подняла
И спутнице так сказала своей:
"Тебя Пресвятая Дева спасла,
Вознесем же мы благодарность к ней".
"Увы! Увы! — Джеральдина в ответ,
У меня для этого силы нет".
Далеко опасность, далеко страх,
Счастье сияло в их глазах!
Старая сука пред своей конурой
Глубоко спит под холодной луной.
Она не шевельнулась, она спала,
Но жалобный вздох она издала
И что ее потревожить могло?
Она никогда не вздыхала досель
Когда приближалась к ней Кристабель,
Быть может,  крик совы донесло,
Ибо, что ее потревожить могло?
Очень легко ступали они,
Но эхо повторяло шаг.
В высокой зале тлел очаг,
Уже умирали в нем головни,
Но, когда проходила леди, — сильней
Вспыхнули вдруг языки огней,
Кристабель увидела леди глаз
На миг, пока  огонь не погас.
Только это, да старый щит,
Что в нише на стене висит.
"О, тише ступайте, — сказала она,
Отец пробудится ото сна!"
Кристабель разулась, легкой стопой,
Боясь потревожить замка покой,
Они со ступени крадутся на ступень,
То сквозь мерцанье, то сквозь тень.
Идут мимо спальни, где спит барон,
Тихи, как смерть, не проснулся б он.
Но вот и дверь в ее покой,
Но вот Джеральдина коснулась ногой
Камышевых матов комнаты той.
В небе луна светит темно,
Ее лучи минуют окно,
Но и без бледных лучей луны
Резьбой покрытые стены видны.
Изваяния нежно пленяют глаз
И странен их прихотливый строй,
Для девичьей спальни они как раз.
И лампу с серебряной цепью двойной
Держит ангел легкой рукой.
Серебряная лампа — луны темней,
Но лампу эту Кристабель берет,
Прибавляет огня и, вспыхнув сильней,
Лампа качается взад и вперед.
Что с Джеральдиной? Совсем бледна,
Опустилась на пол без сил она
"Леди Джеральдина, это вино
Вас подкрепит — выпейте скорей,
Из диких целебных трав оно
Было приготовлено матерью моей".
"Но будет ли рада меня приласкать,
Погибшую деву, ваша мать?" —
"Горе мне! — Кристабель в ответ, —
У меня с рожденья матери нет.
Седой монах рассказывал раз,
Что мать моя в предсмертный час
Говорила, что будет слышен ей
Полночный звон в день свадьбы моей.
Ах, если бы мать пришла сквозь мрак!" —
Джеральдина сказала: "Ах, если б так!"
Но сейчас же глухо вскричала она:
"Прочь, скиталица-мать! Ты, здесь не нужна!
У меня есть власть сильнее твоей".
Джеральдина бедная — увы, что с ней?
Почему так странно она  глядит,
Или мертвую видит во тьме ночной?
Почему так глухо она кричит:
"Прочь, женщина, прочь, час этот мой!
Хотя ты и ангел хранитель ее,
Прочь, женщина, прочь, здесь все мое!"
Тогда Кристабель к ней  подошла,
И синие очи к небесам подняла.
"Этой страшной скачкой верхом, увы, Дорогая
леди,  измучены  вы!"
Джеральдина рукой отерла чело
И сказала тихо: "Теперь прошло".
Джеральдина вина выпила вновь:
На ее щеках заиграла кровь
И тотчас с пола встала она
Вновь гордая леди, высока и стройна,
И, словно дама страны неземной,
Она была прекрасна собой.
Сказала она: "Кристабель, за вас
Молятся ангелы каждый час,
И вы непорочным сердцем своим
Отвечаете нежной любовью им.
За ваше добро заплатить вдвойне,
Прелестная дева, хочется мне.
Хотя так беспомощна я, увы,
Но теперь, дитя, раздевайтесь вы,
А я перед сном помолиться должна".
"Пусть будет так", — говорит Кристабель.
И, как приказала леди, она
Разделась и легла в постель,
Легла, невинна и нежна.
Но, о, несчастье и счастье дум
Слишком много тревожило ум,
И никак Кристабель не могла заснуть.
Тогда на локоть она оперлась
И на постели слегка поднялась
Для того, чтобы на Джеральдину взглянуть.
Под лампою леди склонена,
Обводила тихо глазами кругом,
И, глубоко вздохнув, она
Вся словно вздрогнула, потом
Распустила под грудью пояс свой.
Одежда упала к ногам легка…
Она стоит совсем нагой!
Взгляни: ее грудь, ее бока —
Это может присниться, но как рассказать?
О, спаси Кристабель, Христа благодать!
Джеральдина недвижна, она молчит,
Ах! Ее пораженный взор горит,
Как будто болезненным усильем она
Какую-то тяжесть поднимает со дна,
И на девушку, медля, она глядит.
Но вот, словно вызов она приняла
Движеньем гордым головы,
И рядом с девушкой легла
И в свои объятья ее взяла.
          Увы, увы!
Печален взор и слышны едва
          Ее слова:
"Кристабель, прикоснулась к тебе моя грудь,
Молчаливой, безвольной отныне будь!
Ты узнаешь сейчас, будешь завтра знать
И скорби моей, и стыда печать;
          Не все ли равно,
          Ведь только одно
          И знаешь ты:
          Что в лесу, где мгла,
          Ты на стон пошла
И встретила даму неземной красоты
И  ее привела милосердно домой,
Чтоб спасти и укрыть от прохлады ночной".

Заключение первой части

Зрелище можно ль найти милей,
Чем Кристабель, когда она
Под старым дубом молилась, одна
Среди зубчатых острых теней
От его безлистых мшистых ветвей,
Чем Кристабель в сиянья луны,
Шептавшая сладких молитв слова.
Ее сжатые руки так нежны,
Ее вздохи слышны едва-едва.
Открыто лицо для тоски и любви.
Из скорее блестящих, чем светлых глаз
Готов упасть слезы алмаз.
С глазами открытыми (горе мне!)
Кристабель во власти ужасного сна.
Но знаю я, что в ужасном сне
Лишь то, что было видит она.
Может ли быть? О горе и стыд!
Она ли молилась в чаще ракит!
Погляди: виновница этого зла
В свои объятья деву взяла
И может спокойно и сладко спать,
Словно с ребенком  нежная  мать!
Звезда закатилась, взошла звезда.
О, Джеральдина, тот час, когда
Твои объятья стали тюрьмой
Для прелестной леди — тот час был твой!
В тот час над озером и горным ручьем
Птицы были объяты сном,
Но теперь ликующий говор их
Ту-ху — летит  от лесов  густых,
Ту-ху, ту-ху — до вершин крутых.
Взгляни же:  леди  Кристабель
Покидает медленно свое забытье,
Она подымается, опираясь на постель,
Грустен и томен вид ее.
Веки смыкаются и слез волна
Сквозь густые  ресницы бежит, блестя,
И улыбается в то же время она,
Как при внезапном свете дитя.
Она улыбается и плачет — да,
Как  юная  отшельница  в  лесной  тишине,
Прекрасная отшельница, что всегда
Твердит молитву наяву и во сне…
И если беспокойны движенья ее,
То лишь потому, что свободная кровь
К ее ногам приливает вновь.
Было сладко, конечно, ее забытье.
Что же, если б ангел ее был с ней
Если б она знала, что с ней ее мать?
Но одно она знает: близка благодать,
И   святые  помогут — лишь  стоит  позвать,
Ибо небо объемлет всех людей!

Часть II

"В загробный мир, — говорит барон, —
Нас призывает утренний звон".
Он  эти  слова  впервые  сказал,
Когда мертвой леди свою увидал.
Говорить он их будет каждый раз,
Пока не пробьет его смертный час.
Он обычай завел, незнакомый встарь,
Чтобы каждый день на заре звонарь,
Раскачивая  тяжкий  колокол  свой,
Сорок пять четок перебрал  рукой,
Меж двух ударов  за упокой,
Чтоб слышал звон каждый сосед
От Уиндермира до Брета-Хэд.
Бард Бреси молвит: "Звон хорош такой!
Ты, старый, заспанный звонарь,
Ударь, помолись и опять ударь!
Есть много звуков и разных див,
Чтобы заполнить перерыв.
Где Ленгдель-Пик и Ведьмин Скат
И  Донжон-Гиль, заселенный зря,
В воздушный колокол звонят
Три многогрешных звонаря,_
И вторят втроем один за другим
Мертвыми  звонами  звонам живым.
И часто звоном оскорблен,
Когда  умолкнет их дин-дон,
Высмеивает Дьявол скорбную трель
И весело трезвонит за ним Бородель.
Воздух спокоен! Сквозь туман далеко
Слышен веселый этот трезвон;
Джеральдина с постели встает легко,
Уже стряхнув и ужас,  и сон.
Свое белое платье надела она,
Узел  сплела   волос  густых
И будит Кристабель от сна,
Не сомневаясь в чарах своих.
"Вы спите, леди Кристабель?
Уж утро — нора покинуть постель!"
Кристабель проснулась. Стоит перед ней
Та, что рядом с нею ночь провела,
Или та самая,  верней,
Которую она под дубом нашла.
Еще красивей,  еще милей,
Потому  что  выпита  ею  до  дна
Полная чаша сладкого сна.
И так приветливы слова,
Так благодарен нежный взгляд,
Что (так казалось) кружева
Взволнованную грудь теснят.
Кристабель сказала: "Сомненья нет,
Я согрешила, я была неправа",
И голос ее дрожал едва,
Хоть ласков был ее привет,
Но душа  ее  все же  была  смущена
Впечатленьем, слишком  живого   сна.
Кристабель поспешно с постели встает,
Надевает платье и молитву творит.
Кто на кресте томился,   Тот
Ее  неведомый  грех   простит.
И леди Джеральдину ведет потом
Познакомить со старым своим отцом.
Кристабель с Джеральдиной идут вдвоем,
Проходят залой, сквозь ряд колонн
И, ступая между слугой и пажом,
Входят в покой, где сидит барон.
Встал барон, прижав Кристабель,
Ненаглядную дочь, к груди своей
И, заметив леди, невиданную досель,
Глядит на нее, дивится ей.
И приличный столь знатной даме поклон
Посылает леди Джеральдине он.
Но когда он услышал леди рассказ,
Имя  отца  ее  узнал,
Почему сэр  Леолайн тотчас
Так бледен стал и повторял:
"Лорд Роланд де Во из Трайермен?"
Увы! Они в юности были друзья,
Но людской язык ядовит, как змея;
Лишь в небе верность суждена;
И юность напрасна, и жизнь мрачна;
И нами любимый бывает презрен;
И много на свете темных тайн.
Мне ясно, что произошло
Меж вами, лорд Роланд и сэр Леолайн:
Словами презренья обменялись зло,
И оскорбленья выжгли в их душах  любовь,
И они разошлись, чтобы не встретиться вновь.
Никогда не сойдутся они опять,
Чтобы снять с сердец тяжелый гнет,
Как утесы, будут они стоять
Далеко друг от друга, всю жизнь напролет.
Бурное море разделяет их,
Но ни зной, ни молнии, ни вечные льды
Не могут стереть в сердцах людских
Любви и дружбы былой следы.
Джеральдине в лицо поглядел барон
И долго всматривался он,
Сквозь сиянье нежной ее красоты
Молодого лорда узнавая черты.
О, тогда свои позабыл он лета.
В благородном сердце вскипела месть.
Он поклялся кровью из ран Христа,
Он пошлет повсюду об этом весть,
Он велит герольдам своим трубить,
Что те, кто ее посмел оскорбить,
Покрыты на век пятном стыда!
А дерзнут они отрицать, — тогда
Герольд назначит  неделю  им,
Чтобы дать ответ моему мечу,
Пусть будет турнир судом моим.
Их змеиные души я выбить хочу
Из тел человечьих мечом моим!"
Так он сказал, с огнем в глазах —
Ибо леди обидели тяжко, а в ней
Он видит дружбу давних дней!
И вот лицо его в слезах
И он Джеральдину в объятья взял,
И встретила это объятье она,
И радостный взор ее сиял.
А дочь глядит, поражена
Виденьем тягостного сна.
Она содрогнулась; боль и страх
Промелькнули в  ясных  ее  глазах
(О горе, горе, Кристабель,
Такие виденья знать тебе ль?)
Она снова увидела старую грудь,
Холодную грудь ощутила вновь,
Но имела лишь силу хрипло вздохнуть,
И барон, озираясь, поднял бровь,
Но увидел только свое дитя,
Стоявшее, взор к небесам обратя.
Виденье было, виденья нет,
Другое просияло вслед,
И стало отрадным виденье сна,
Что в объятьях леди провела она.
И внесло упоенье в душу, и вот
Глаза Кристабели и нежный рот
Засветились улыбкой! Снова барон
"Что с тобою, дитя?" — спросил удивлен,
Она отвечала, когда он спросил,
"О нет, тревожного нет ничего".
Должно быть, она не имела сил
Иначе сказать, побороть колдовство.
Но из тех, кто видел Джеральдину, любой
Решил бы, что с неба сошла она:
Она глядела с такой мольбой,
Как будто страхом была полна,
Что Кристабель огорчена!
И с такой печалью прекрасных глаз
Она умоляла  назад, домой
Ее поскорей отправить…
                         "Нет!
Нет!" — Леолайн воскликнул в ответ.
"Бард Бреси, вот тебе приказ:
Иди ты с громкой, веселой трубой,
Двух лучших коней возьми с собой
И возьми одного из моих пажей,
Чтоб он ехал сзади с лютней твоей.
Нарядитесь оба в шелк и атлас
И скачите вперед, трубите в рог,
Да смотрите только, чтобы на вас
Не напали бродяги больших дорог.
Через Иртинг глубокий, скорей, скорей,
Мой веселый бард полетит вперед
Через Хэльгарский лес, вдоль Норренских болот
И увидит он крепкий замок тот,
Что стоит, грозя Шотландии всей.
Бард Бреси, Бард Бреси, твой конь быстроног,
Пусть несется конь, пусть рог звучит.
Не устанет конь, не замолкнет рог,
Лорду Роланду голос твой прокричит:
"В безопасности дочь твоя, о лорд,
Прекрасная дочь, хвала судьбе,
Сэр Леолайн ее спасеньем горд
И тебя приглашает немедля к себе
Со всей многочисленной свитой твоей,
Чтоб ты мог Джеральдину домой увезти,
Он сам тебя будет встречать на пути
Со всей многочисленной свитой своей,
На множестве резвых вспененных коней!
И я поклясться честью готов,
Что сердцу горше многих измен
Тот день, когда несколько злобных слов
Я сказал лорду Роланду из Трайермен.
Ибо с той поры много видел я,
Пролетело много солнечных смен,
Но заменят ли мне все мои друзья
Одного лорда Роланда из Трайермен".
Его колени руками обняв,
Джеральдина склонилась, прекрасна, как свет,
И Бреси, всем привет послав,
Дрогнувшим голосом молвил в ответ:
"Твои слова, благородный барон,
Слаще звучат, чем лютни звон;
Но прошу как милости я, господин,
Чтоб не сегодня отправились мы,
Потому что видел я сон один
И дал обет святые псалмы
Пропеть в лесу, чтоб изгнать из него
Виденье странного сна моего.
Ибо видел во сне я в ту ночь
Птицу, что радует сердце твое,
Этой горлицы имя Кристабель, твоя дочь,
Сэр Леолайн, я видел ее!
Трепетала и странно стонала  она
Средь зеленых дерев — совсем одна.
Я  увидел ее и был удивлен,
Что вызвать могло этот жалобный стон,
Ибо я ничего не видел кругом,
Кроме травыпод старым стволом.
И тогда я пошел вперед, ища
Причину смятенья птицы той,
Что лежала, нежная, передо мной,
В траве крылами трепеща.
Я глядел на нее и не мог понять,
Что значит ее жалобный крик,
Но я наклонился, чтобы птицу взять,
Ради нашей леди, и в этот миг
Я увидел, что блестящая зеленая змея
Обвилась вокруг крыльев и шеи ее,
Яркой зеленью споря с травой,
К голове голубки прильнув головой.
Она шевелилась, вкруг птицы обвита,
Вздувая свою шею, как вздувала та.
Проснулся… Был полночный час
На башне часы прозвонили как раз.
Дремота прошла, но во тьме ночной
Непонятный сон все витал надо мной.
Он в моих глазах до сих пор живет,
И я дал обет, лишь солнце взойдет,
Отправиться в лес, помолившись вперед
И там пропев святые слова,
Рассеять чары колдовства".
Так Бреси сказал, его рассказ,
Улыбаясь, рассеянно слушал барон.
Не спуская полных восторга глаз
С леди Джеральдины, промолвил он:
"О горлица нежная, лорда Роланда дочь,
Тут арфой и пеньем псалмов не помочь,
Но с лордом Роландом, вашим отцом,
Мы другим оружьем змею убьем".
Ее он в лоб поцеловал,
И Джеральдина глаза отвела,
Скромна, по-девичьи мила,
И румянец щек ее пылал,
Когда от него она отошла.
Она перекинула  шлейф  свой
Через левую руку правой рукой
И сложила руки, сомкнула уста,
Голову склонила на грудь себе
И взглянула искоса на Кристабель —
О защити ее, матерь Христа!
Лениво мигает змеиный глаз;
И глаза Джеральдины сузились вдруг;
Сузились вдруг до змеиных глаз,
В них блеснуло злорадство, блеснул испуг,
Искоса бросила взгляд она,
Это длилось только единый миг,
Но, смертельным ужасом вдруг сражена,
Кристабель глухой испустила крик,
Зашаталась земля под ее ногой,
А леди к ней повернулась спиной
И, словно ища поддержки себе,
На сэра Леолайна, в немой мольбе,
Она обратила свет лучей
Божественных, диких своих очей.
У тебя, Кристабель, в глазах темно,
И вот ты видишь только одно!
И какая сила в том взоре была,
Если, прежде не знавшие лжи и  зла,
Так глубоко впитали взоры твои
Этот взгляд, этот суженный взгляд змеи,
Что стало покорно все существо,
Весь разум   твой, колдовству его!
Кристабели взор повторил тот взгляд,
Его тупой и предательский яд.
Так, с кружащейся в смутном сне головой,
Стояла она, повторяя его,
Этот взгляд змеиный, взгляд косой,
Перед самым лицом отца своего,
Насколько та, чья душа светла,
Змеиный взгляд повторить могла.
Когда же чувства вернулись к ней,
Она, молитву сотворя,
Упала к ногам отца, говоря:
"Умоляю вас матери ради моей
Эту женщину прочь от нас отослать".
Вот и все,  что она могла сказать,
Потому что о том, что знала она,
Передать не могла, колдовством больна.
Почему так бледна твоя щека,
Сэр Леолайн? Дитя твое,
Твоя гордость и радость, нежна и кротка,
У ног твоих. Услышь ее!
Для нее ведь леди твоя умерла,
О призраке вспомни ее дорогом,
О ребенке своем не думай зла.
О тебе и о ней, ни о ком другом,
Она молилась в предсмертный час,
О том, чтобы она тебе была
Гордостью сердца, радостью глаз!
И с этой мольбой был ей легок конец,
         Отец, отец!
Обидишь ли ты дитя свое —
        Свое и ее?
Но если так и подумал барон,
Если это и было в сердце его,
Еще сильней разгневался  он,
Еще больше смутился  как раз оттого.
Его злобе, казалось, предела нет,
Вздрагивали щеки, был диким взор:
От родного ребенка — такой  позор!
Гостеприимства долг святой
К той, чей отец его давний друг,
В порыве ревности пустой
Так малодушно нарушить вдруг!
Суровым взглядом повел барон
И сказал своему менестрелю он,
Раздраженно, резко ему сказал:
"Бард Бреси, я тебя послал!
Чего ж ты ждешь?" Поклонился тот,
И дочери взгляда не бросив родной,
Сэр Леолайн, рыцарь седой,
Леди Джеральдину повел вперед!

Заключение второй части

Маленький ребенок, слабый эльф,
Поющий, пляшущий для себя самого,
Нежное созданье, краснощекий эльф!
Нашедший все, не ища ничего,
Наполняет радостью наши сердца,
Делает светлым взор отца!
И радость так полна и сильна,
Так быстро бьет из сердца она,
Что избыток любви он излить готов
Непреднамеренной горечью слов.
Быть может, прекрасно связать меж собой
Мысли  чуждые одна  другой,
Улыбаться над чарами, чей страх разбит,
Забавляться злом, которое не вредит,
Быть может, прекрасно, когда звучат
Слова, в которых  слышен  разлад,
Ощущать, как в душе любовь горит.
И что ж, если в мире, где грех царит
(Если б было так — о горе и стыд),
Этот легкий отзвук сердец людских
Лишь от скорби и гнева родится в них,
Только их языком всегда говорит!
1802 г.[7]

Коллеридж Из поэмы "Кристабель" [8]

Прости! и если так судьбою
Нам суждено, — навек прости!
Пусть ты безжалостна — с тобою
Вражды мне сердца не снести.
Не может быть, чтоб повстречала
Ты непреклонность чувства в том,
На чьей груди ты засыпала
Невозвратимо сладким оном!
Когда б ты в ней насквозь узрела
Все чувства сердца моего,
Тогда бы, верно, пожалела,
Что столько презрела его.
Пусть свет улыбкой одобряет
Теперь удар жестокий твой:
Тебя хвалой он обижает,
Чужою купленной бедой.
Пускай я, очернен виною,
Себя дал право обвинять;
Но для чего ж убит рукою,
Меня привыкшей обнимать?
И верь, о, верь! пыл страсти нежной
Лишь годы могут охлаждать;
Но вдруг не в силах гнев мятежный
От сердца сердце оторвать.
Твое — то ж чувство сохраняет;
Удел же мой — страдать, любить!
И мысль бессмертная терзает,
Что мы ие будем вместе жить.
Печальный вопль над мертвецами
С той думой страшной как сравнять?
Мы оба живы, но вдовцами
Уже нам день с тобой встречать.
И в час, как нашу дочь ласкаешь,
Любуясь лепетом речей, -
Как об отце ей намекаешь?
Ее отец в разлуке с ней.
Когда ж твой взор малютка ловит, -
Ее целуя, вспомяни
О том, тебе кто счастья молит,
Кто рай нашел в твоей любви.
И если сходство в ней найдется
С отцом, покинутым тобой,
Твое вдруг сердце встрепенется,
И трепет сердца — будет мой.
Мои вины, быть может, знаешь, -
Мое безумство можно ль знать?
Надежды — ты же увлекаешь,
С тобой увядшие летят.
Ты потрясла моей душою;
Презревший свет, дух гордый мой
Тебе покорным был; с тобою
Расставшись, расстаюсь с душой!
Свершилось всё! слова напрасны,
И нет напрасней слов моих, -
Но в чувствах сердца мы не властны,
И нет преград стремленью их.
Прости ж, прости! Тебя лишенный,
Всего, в чем думал счастье зреть,
Истлевший сердцем, сокрушенный,
Могу ль я больше умереть?
<1823>

Кубла Хан, или Видение во сне[9]

В стране Ксанад благословенной
Дворец  построил  Кубла Хан,
Где Альф бежит, поток священный,
Сквозь мглу пещер гигантских, пенный,
Впадает  в сонный океан.
На десять миль оградой стен и башен
Оазис плодородный окружен,
Садами и ручьями он украшен.
В нем фимиам цветы струят сквозь сон,
И древний лес, роскошен и печален,
Блистает там воздушностью прогалин.
Но между кедров, полных тишиной,
Расщелина по склону ниспадала.
О, никогда под бледною луной
Так пышен не был тот уют лесной,
Где женщина о демоне рыдала.
Пленительное место! Из него,
В кипенье беспрерывного волненья,
Земля, как бы не в силах своего
Сдержать неумолимого мученья,
Роняла вниз обломки, точно звенья
Тяжелой цепи: между этих скал,
Где камень с камнем бешено плясал,
Рождалося внезапное теченье,
Поток священный быстро воды мчал,
И на пять миль, изгибами излучин,
Поток бежал, пронзив лесной туман,
И вдруг, как бы усилием замучен,
Сквозь мглу пещер, где мрак от влаги звучен,
В безжизненный впадал он океан.
И из пещер, где человек не мерял
Ни призрачный объем, ни глубину,
Рождались крики: вняв им, Кубла верил,
Что возвещают праотцы войну.
И тень чертогов наслажденья
Плыла по глади влажных сфер,
И стройный гул вставал от пенья,
И странно-слитен был  размер
В напеве влаги и пещер.
Какое странное виденье —
Дворец любви и наслажденья
Меж вечных льдов и влажных сфер.
Стройно-звучные напевы
Раз услышал я во сне,
Абиссинской нежной девы,
Певшей в ясной тишине,
Под созвучья гуслей сонных,
Многопевных, многозвонных,
Ливших зов струны к струне.
О,  когда б я вспомнил взоры
Девы, певшей мне во сне
О Горе святой Аборы,
Дух мой вспыхнул бы в огне,
Все возможно было б мне.
В полнозвучные размеры
Заключить тогда б я мог
Эти льдистые пещеры,
Этот солнечный чертог
Их все бы ясно увидали
Над зыбью, полной звонов, дали,
И крик пронесся б, как гроза:
Сюда, скорей сюда, глядите,
О, как горят его глаза!
Пред песнопевцем взор склоните,
И этой грезы слыша звон,
Сомкнемся тесным хороводом,
Затем что он воскормлен медом
И млеком рая напоен!
1798.

Три могилы[10]

Отрывок из рассказа могильщика
Автор обнародовал нижеследующий непритязательный отрывок, будучи подвигнут на то настоятельными советами некоторых из самых прославленных ныне живущих поэтов. По замыслу фрагмента язык его драматичен, то есть соответствует характеру рассказчика; размер же подходит к обыденному слогу.

Вниманию читателя предлагается отрывок не из поэмы, а из простой повествовательной баллады. Сам автор не уверен в том, может ли это служить оправданием подобного стиля в стихотворном сочинении, не рассчитанном на комический эффект. Во всяком случае, отрывок этот не претендует на поэтические достоинства и ни в коей мере не связан с воззрениями автора на поэтический слог. Если он обладает какой-либо ценностью, то лишь в психологическом отношении. Подразумеваемое содержание первой и второй частей таково.

Эдвард, молодой фермер, встречает в доме Эллен ближайшую ее подругу Мери, и завязывает с нею знакомство, приводящее ко взаимной склонности. С ее согласия и по совету их общей приятельницы Эллен, он объявляет о своих надеждах и намерениях матери Мери, вдове лет под сорок, которая, обладая отличным здоровьем, хорошим состоянием и вырастив только двух дочерей {отец их умер, когда они были младенцами), в значительной мере сохранила приятную наружность и привлекательность, но была малообразованна и отличалась буйным нравом. Ее немедленный ответ на предложение Эдварда был примечателен: "Что ж, Эдвард! Ты красивый малый, и дочь моя будет твоей". С этого времени все встречи влюбленных проходили на глазах матери, и, коротко говоря, она сама влюбилась в своего будущего зятя и пускала в ход все уловки, от ласковости до клеветы, дабы он перенес свои чувства с ее дочери на нее самое. (Повествование основано на истинных фактах не очень большой давности, хотя автор намеренно изменил имена и место действия; характеры действующих лиц и подробности событий также вымышлены им.) Однако Эдвард, хотя и смущенный ее странными попытками очернить дочь, по чистоте душевной все еще принимал ее возрастающую привязанность за материнскую нежность; наконец, увлеченная несчастной страстью, осыпав злобными нападками нрав и наклонности Мери, она воскликнула в пылу распаленного чувства: "Ах, Эдвард! Право, право же, она тебе не подходит, нет у нее сердца, чтобы любить тебя так, как ты того стоишь. Это я тебя люблю, я! Женись на мне, и сегодня же я переведу все мое имущество на твое имя". Тогда с глаз влюбленного спала пелена, и, застигнутый врасплох, то ли от ужаса, который, подобно истерическому припадку, потряс его нервы, то ли оттого, что сознание странности и нелепости ее предложения заставило его в первый миг забыть о ее преступности, он оттолкнул ее от себя и разразился хохотом. Доведенная почти до исступления, женщина пала на колени и громким голосом, переходящим в вопль, стала молиться, накликая проклятия и на него и на свою родную дочь. Мери, находившаяся в ту пору в комнате прямо над ними, услышав хохот Эдварда и кощунственную молитву матери, лишилась чувств. Он услышал, что она упала, взбежал наверх и, заключив ee в объятия, унес в дом Эллен; после бесплодных попыток примириться с матерью Мери вышла за него замуж. — И тут начинается третья часть повествования.

Я выбрал этот сюжет не из-за особого влечения к трагическим, а тем более к чудовищным событиям (хотя в пору написания этих стихов, двенадцать с лишним лет тому назад, подобные истории были мне менее противны, чем ныне), но оттого, что нашел Здесь веское доказательство тому, сколь сильно может воздействовать на воображение идея, поразившая его внезапно и резко. Я читал отчет Брайана Эдвардса о воздействии колдовства оби на вест-индских негров, а также сообщение Хирна о любопытнейших случаях сходного воздействия на воображение американских индейцев (те из моих читателей, у которых есть эта возможность, будут отменно вознаграждены, обратись к упомянутым местам названных трудов); и у меня возник замысел показать, что подобные явления возможны не только среди диких или варварских племен; выяснить, как бывает в таких случаях поражено сознание и как проявляются и развиваются симптомы болезненного воздействия на фантазию.

Предполагается, что старый могильщик рассказы вает эту историю на сельском кладбище путешественнику, чье любопытство было возбуждено видом расположенных друг возле друга трех могил, лишь над двумя из которых были надгробия. На первом, по обычаю, значились имя и даты, на втором же имени не было, но только дата и слова: "Милосердие господне беспредельно" [11].

[Часть I]

Под этим терном в старину —
   Как он хорош в цвету —
Любили летом мы прилечь
   В жару и в духоту.
Сюда сходились и старик,
   И с девушкою друг.
"Скажи, могильщик, почему
   Так много жаб вокруг?
Ведь терн по-прежнему цветет
   Ведь он не мертв, не сух;
Так почему крутом растут
   Крапива и лопух?
И почему болиголов….
И почему бросает тень
   Всегда цветущий терн
На этих темных трех могил
   Никем не смятый дерн?"
"Здесь мать жестокая лежит,
   Где терн шумит, цветя,
Здесь молодая спит жена,
   Здесь — бедное дитя.
Сердечнее, чем эти две
   Я не знавал подруг
Но злая мать им принесла
   Так много слез и мук.
У Эллен ясный, разум был,
Нрав тихий и спокойный;
   А Мери вся была огонь,
Что рвется к небу стройный.
Раз Эдвард Мери попросил:
   "Возьми мое кольцо".
Та вспыхнула от этих слов
   И отвела лицо.
"Ты знаешь, как богата мать,
   А ты совсем бедняк;
Ступай и попроси ее
   Благословить наш брак".
И Эдвард к матери пошел
   И отвечала мать:
"Что ж, я красивому, как ты,
   Готова дочь отдать".
Делила Мери свой восторг
   С Элионор сполна;
Ей не по крови, но душой
   Была сестрой она.
Я полагаю, все поймут,
   Кто лил слезу хоть раз,
Как ждало сердце жениха
   Вкусить счастливый час.
Мать больше, чем иная мать,
   Их  радостью жила,
И все предсвадебные дни
   Она при них была.
Под этим терном здесь они
   Так жадно пили страсть,
И молча любовалась мать
   И не…

[Часть II]

И вот уж куплено кольцо,
   Назначен свадьбы срок,
И злая мать сама несет
   Торжественный пирог.
"Не деве завтра день взойдет,
   А молодой  жене" —  —
Так Эдвард матери в тот день
   Сказал наедине.
Он был с ней в горнице вдвоем;
   И побледнела мать:
Шагала Мери наверху,
   Готовила кровать.
Когда же по ступенькам вниз
   Спускаться стала дочь,
Она внезапно поднялась
   И молча вышла прочь.
Она стояла за дверьми;
   Вот дочь подходит к ней —
"Уйди! Уйди! — вскричала мать,
   Сюда входить не смей.
Меня с товарищем моим
   Ты разлучить пришла?" —  —
И злая ненависть огнем
   Глаза ее зажгла.
Бедняжка Мери, замерла,
   Пригвождена к земле,
Бледна, как призрак неживой,
   Блуждающий во мгле.
Она ни плакать не могла,
   Ни биться, ни стонать,
Она не крикнула: "Зачем
   Нельзя войти мне, мать?",
Но, как безумная, наверх
   Вдруг, бросилась она
И там на брачную постель
   Упала, сражена.
Мать снова в горницу вошла,
   В которой Эдвард был,
И так cказала: "Нет, нельзя,
   Чтоб ты ее любил.
Она мне дочь, и эту боль
   Ношу я столько лет;
Я час кляну, когда ее
   Произвела  на  свет.
Она надменна и горда
   И зависти полна,
И лицемерна, и хитра,
   И лживей, чем волна.
Когда ты с ней пойдешь к венцу,
   Тебя несчастье ждет;
Она твою погубит честь
   И сердце разобьет.
О боже, сколько лет я с ней
   Делила смертный грех!
Она мне дочь, и тайну я
   Хранила ото всех.
Она мне дочь; и для нее
   Я на погибель шла;
Я не могу творить молитв, —
   Так ноша тяжела.
Готова на ветер сорить
   Она твоим добром,
И ты хоть вешайся при ней,
   Ей будет нипочем".
Потом промолвила нежней
   И за руку взяла;
"За твой единый поцелуй
   Я все бы отдала.
И если б захотел ты взять
   Меня своей женой,
Я б завещала все тебе,
   Все, что ни есть за мной".
Тут юный Эдвард с места встал
   И начал хохотать
"Ты верно не в своем уме
   Или хлебнула, мать!"
Безмолвно на колени пав,
   Молчала долго мать;
Три раза колокол большой
   Успел бы прозвучать.
"Та дочь над головой моей,
   Кого носила я,
Пусть будет проклята навек
   Отныне кровь твоя!
Будь проклят час, когда твой крик
   Раздался в первый раз;
Будь проклят твой могильный ров
   На кладбище у нас!"
Проклятье матери наверх
   До Мери донеслось,
И ложе брачное под ней
   Дрожало и тряслось.
Во гневе Эдвард вышел в дверь
   И посмотрел назад:
Стояла на коленях мать
   Поднявши к небу взгляд.
На брачном ложе он нашел
   Трепещущую дочь.
"Мой друг, здесь нехороший дом,
   Мой друг, нам нужно прочь!"
Она от страха чуть жива;
   Он ей помог привстать;
"Я бы собаки, — молвил он,
   Не стал бы здесь держать".
Ее от ложа он повел,
   Повел  по ступеням.
Она б не смела в этот миг
   Молиться небесам.
А мать с колен не поднялась
   Средь горницы пустой
И гибель вечную пила
   Несытою душой.
Но вот при звуке их шагов
   Молитвы шепот стих;
Про бога позабыла мать,
   Едва завидев их.
Мать встала — видела ее
   Служанка в этот миг
И признавалась, что мороз
   Все тело ей проник.
Когда невесту Эдвард вел,
   С ней торопясь уйти,
Мать быстро бросилась вперед
   И стала на пути.
Какой был смысл? Какой был смысл?
   В словах ее таких:
"Я все же вас благословлю,
   Невеста и жених.
Резвитесь, как чета ягнят,
   Когда цветет апрель;
Пусть образ мой не затенит
   Вам брачную постель.
Пусть будет радость ваш удел
   Средь ночи и средь дня:
Уж я стара, уж я слаба,
   Что вспоминать меня?
Что может сделать мать в летах?
   Вам нечего дрожать.
Проклятье — звук, и не придет
   На брачную кровать".
Они ушли, а мать рвала
   Клочки седых волос,
Вся в пене, как в июньский день
   Томимый зноем пес.
* * *
Вам странно, почему же мать
   И бедное дитя,
И юная жена лежат,
   Где терн шумит, цветя?
Три раза этот заступ мой
   Из башенных сеней
Сквозь все затворы выходил
   В час духов и теней.
Когда рой бесов злую мать
   В ад потащил, свистя;
Могилу он отмерил ей,
   Где терн шумит, цветя.
Когда созвала смерть домой
   Несчастное дитя,
Могилу он отмерил ей,
   Где терн шумит, цветя.
И это страшный, страшный куст;
   Здесь духи налету
С него, кору ночами рвут,
   А он всегда в цвету.

[Часть III]

В саду священника дозрел
   Тяжелый виноград,
И в ветре солнечном кружил
   Багряный листопад.
Еще мотались по кустам
   Колосья ячменя;
Стоит в глазах, как бы вчера,
   Их свадьба у меня.
От церкви через этот лес
   До Эдварда ворот
С полмили мшистая тропа
   В густой тени ведет.
Тропою этой с женихом
   Венчаться Мери шла;
Она, хоть и таила грусть,
   Казалась весела.
Чуть на погост она пришли,
   Где солнышко пекло,
У бедной Мери словно кровь
   От сердца отвело.
Чуть сил хватило руку ей
   Священнику подать;
Она все видела, молясь,
   Там, на коленях, мать.
Они пошли в обратный путь —
   Во след я глянул ей,
Как раз, когда она вошла
   Под сень густых ветвей.
Она ступила на тропу,
   Всю выстланную мхом:
Ей было тяжко этот миг
   Припоминать потом.
В тени ее окутал жар,
   Потом схватила дрожь;
Веселый звон колоколов
   Ее терзал, как нож.
Проклятье матери всегда
   Ужасно для детей:
Мать и преступная — все мать,
   Нет ничего святей.
Прошло полгода: тот же яд
   Таила мать в крови;
Но Эдвард был примерный  муж,
   А Мери — луч любви.
"Сестра все не приходит к нам,
   Мать запрещает ей:
О Эдвард! Я живу с тобой,
   Я бы хотела быть другой,
Живей и веселей.
И почему я все грушу?
   Нет ничего такого.
Должно быть, от туманных дней
   Я не совсем здорова"..
Шла изморозь — ни льда, ни вьюг!
   А если свет блеснет,
Бедняжка, чтоб не встретить мать,
   Не отопрет ворот.
Но Эллен в мокроту и грязь,
   В те мрачные недели,
К ним приходила каждый день,
   И с ней все веселели.
О, Эллен верный друг была,
   Сестры дороже милой!
Как жаворонок весела,
   Она домой лишь к ночи шла,
И дом пустел, унылый.
У нас на первый день Поста
   Почти пустует храм: /
Угрозы божьи в этот день
   Должны читаться там.
Покойный наш священник мне
   Признался как-то раз,
Что хорошо бы этот чин,
   Совсем изъять у нас.
В то утро мать пришла во храм
   И к Эллен подошла;
У службы Эллен всякий день
   В посту у нас была.
И Эллен встретила ее
   С приветливым лицом:
"Что, если гнев ее утих,
   И мир вернется  в дом?"
День был едва на день похож —
   Так небеса черны;
Бывает, ночью храм светлей
   При четверти луны.
Ревела буря, дикий дождь
   О стекла бил упрямо;
Тонули возгласы молитв
   В гуденье башни храма.
Молилась на коленях мать,
   Поднявши к небу взгляд:
"Пусть ту, что рядом здесь со мной,
   Иссушит тайный яд!
Услышь, услышь меня, господь.
   Мои держащий дни:
Ту, что причастна к их любви
   Навеки прокляни!
Будь проклят день ее и ночь
   На вечные года!"
Так помолившись, поднялась,
   Спокойна и тверда,
И вышла в дверь, господень дом
   Покинув навсегда.
Я видел Эллен. Как она
   Вся побледнела вдруг!
Я думал, почему у ней
   В глазах такой испуг?
И после службы близ нее
   Мы все собрались в круг;
Она шаталась, и блуждал
   В ее глазах испуг.
Потом решилась рассказать,
   Чем сердце смущено:
"Ведь это клятва грешных уст,
   Не все ли мне равно?"
И улыбнулась, и принять
   Старалась бодрый вид,
Но лучше, если бы она
   Заплакала навзрыд.
Она твердила, боль в душе
   Пытаясь побороть:
"Ведь это клятва грешных уст,
   И милостив господь!" —  —
В ее глазах блуждал испуг,
   В душе была борьба:
"Ведь это клятва грешных уст,
   Ужель я так слаба?"
Бедняжка — девочкой, она
   У ног моих играла —
От Мери утаила все,
   Ни слова не сказала.
Но Мери слышала рассказ;
   И Эллен  обняла:
"О, Эллен, нас теперь она
   Обеих прокляла!" —  —
Наружи  Эдвард под холмом
   Шагал вперед, назад,
Ломая сучья у дерев
   И прутья вдоль оград.
Он их разламывал в руках
   И в сторону швырял,
Как будто бешенство свое
   Куда девать не знал.
Вы виднте тот холм? Под ним
   Их ферма и теперь.
Он слышал их, он слышал все
   И скрежетал, как зверь.
С ним Эллен в горе с детских лет
   И в радости сжилась,
И с нежным именем жены
   Он имя друга дней весны
Соединял, молясь.
И он в часы своих молитв
   К ним не делил любви,
И двух имен единый звон
   Звучал в его крови!
Он в дом вошел; в его глазах
   Была борьба видна;
И обе обняли его,
   И Эллен и жена.
Он Мери плачущей лицо
   К своей груди прижал;
Тут ярость перешла в тоску,
   И Эдвард зарыдал.
А Эллен лить не стала слез,
   Лишь обняла тесней,
Как будто что-то пронеслось
   Ужасное пред ней.

[Часть IV]

Нехорошо, когда ногой
   Могильный топчут прах;
Оно и днем зловещий знак,
   И не к добру впотьмах.
Могилу видите, вон ту?
   Бог даст, бог и возьмет:
Там, сударь, спит мое дитя,
   Холодное, как лед.
Все остальные сам я рыл,
   И — прах меня бери! —
Я лучше пропляшу на всех,
   Чем трону эти три!
"Старик, невесел твой рассказ!" —  —
   "Вы — что, вы — молодежь;
Мне семьдесят, а ведь и то,
   Как вспомнишь, так всплакнешь.
Сестрица Мери этот мне
   Поведала  рассказ,
Хоть Эдвард сам мне кое-что
   Говаривал подчас.
Ну, ладно! Мери, как сестре,
   Друг Эллен помогала;
Она была все чаще с ней,
И ей все делалась милей;
   Она весь дом держала.
Она по будням на базар,
   А в праздник — в церковь шла;
Все как всегда, но это все
   Лишь видимость была.
Грустила Эллен?  Не скажу.
   Но веселилась мало;
И Эдварда она своей
   Веселостью пугала.
Она молчала по часам;
   Чтоб избежать тоски,
Она певала про себя
   Веселые стишки.
И слышалось в ее простых,
   Уверенных словах,
Что у нее своя печаль,
   Свой неотступный страх.
Вдруг скажет, кисть обняв свою:
   "Нет, мне не исхудать!"
Раз Мери за руку взяла
   (Взгрустнулось той опять),
В лицо взглянула и слегка
Ей стала руку жать.
Потом сильней, сильней, вцепясь
   С какой-то дикой, страстью,
И закричала: "Нет, нельзя
   Себя принудить к счастью!"
Раз Мери обняла она
   В самозабвенный  миг,
И билось сердце, и слова
   Шли сами на язык.
Они шли сами, как поток,
   Что выступил из ложа,
И, взвизгнув, крикнула она:
   "Как ты на мать похожа!"
Так понемногу стал весь дом
   С уныньем неразлучен;
И, видя как грустит, жена,
   Был Эдвард хмур и скучен.
Он с неохотой ввечеру
   Отодвигай засов;
Ему как будто стал чужим
   Любимый прежде кров.
Раз вечером он книгу взял,
   Не стал в нее смотреть,
Швырнул ее и простонал:
   "Нет, лучше умереть!"
Взглянула Мери на него
   С улыбкой неживой
И молча на руку к нему
   Склонилась головой.
И Эдвард, громко зарыдав,
   Колена преклонил:
"У  ней  разбитая душа!
   О, господи! Нет сил!"
Стоял туман. В такие дни
Работа тяжела.
Копнешь, раскашляешься. Все
Весна в тот год не шла.
И вдруг, на удивленье всем,
   Жара и духота;
Все тени ищешь, а кругом
На ветках ни листа.
Так вот, есть уголок в лесу,
   Его беседкой звать;
Вы, верно, знаете, хотя
   Откуда  вам  и  знать.
Поблизости и пастбищ нет,
   Тропинок нет туда;
Там зеленеет остролист
   Да говорит вода.
Деревья сами разрослись
   В густой, тенистый свод;
Совсем беседка; в трех шагах
   Студеный ключ течет.
Воскресным утром как-то раз
   Друзья сюда пришли;
Алели ягоды; звучал
   Церковный звон вдали.
Приятно слушать плеск ручья
   И звон колоколов;
Приятно слушать их зараз
   Средь тишины лесов.
Усталый Эдвард отдохнуть
   На мягкий мох прилег
И задремал под звон ключа;
   Тот ключ и в будни, лепеча,
Вас усыпить  бы  мог,
А он был не совсем здоров
   И ночь провел без сна;
Беседа женщин рядом с ним
   Была едва слышна.
"Смотри-ка, Эллен, как лучи
   Сквозят в листах  густых.
Все солнца крошечные в них,
   Не больше глаз твоих.
И славой каждое из них
   Окружено своей,
И каждый голубой кружок
   Оделся в радостный венок
Из тоненьких лучей".
И стали, глядя на лучи,
   Судить про их цвета;
"Зеленый", — эта говорит,
   "Янтарный", — скажет та.
А Эдвард был недобрым сном
   Тем временем смущен;
С тревогой слушали они,
   Как тяжко дышит он.
"И это — мать!", — он произнес,
   Не открывая глаз,
Виднелись на его лице
   И страх, и боль зараз.
Они вздохнули, угадав,
   Что в мыслях у него;
Проснувшись, он взглянул вокруг,
   Не видя ничего.
Он сел, и прежде, чем из глаз
Тяжелый сон уплыл,
"Прости, Господь, — воскликнул он, —
Я сердце ей разбил!"
Тут Эллен вскрикнула, дрожа,
   И вдруг расхохоталась,
А Мери больше никогда
   С тех пор не улыбалась.
1797–1809


(М. Л. Лозинский)

Избранная лирика в переводах С.Маршака и М.Лозинского[12]

ГИМН ПЕРЕД ВОСХОДОМ СОЛНЦА В ДОЛИНЕ ШАМОНИ (Hymn before Sun-rise, in the Vale of Chamount)

(М. Л. Лозинский-1920)
Кроме рек Арвы и Арвейрона, которые берут начало у подножия Монблана, по его склонам стремительно сбегают пять потоков; и в нескольких шагах от ледников во множестве растет Gentiana major с прелестнейшими голубыми лепестками.

Или ты властен горний бег денницы
Заворожить? Пока она стоит
Над страшной головой твоей, Монблан,
У ног твоих и Арвейрон, и Арва
Гремят немолчно; ты же, грозный облик!
Встаешь из моря молчаливых сосен
Так молчаливо! Над тобой, вокруг,
Глубок, и черен, и веществен воздух,
Сплошная тьма: и мнится, ты в него
Вонзаешь клин! Но если вновь взгляну я,
Он — твой спокойный дом, хрустальный храм,
Он — вековечная твоя обитель!
О грозный, тихий! На тебя смотрел я,
Пока, еще доступный чувствам плоти,
Ты не исчез для мысли: в созерцанье
Я обожал Незримое одно.
Как сладостный напев, такой отрадный,
Что мы ему, не сознавая, внемлем,
Ты, между тем, с моей сливался мыслью,
С моею Жизнью, с тайным счастьем Жизни,
Пока Душа,  восхищена,  разъята,
Переливаясь в мощное виденье,
Как в свой же образ, не рванулась в Твердь!
Проснись душа!  Ты большую хвалу
Должна воздать! не только эти слезы,
Немой восторг и благодарный трепет!
Проснись, о песнь! Проснись, проснись же, сердце!
Долины, скалы, пойте все мой Гимн.
Ты прежде всех, единый царь Долины!
Ты, что со мраком борешься всю ночь,
Ты, что всю ночь встречаешь рати звезд,
Всходящих ввысь и нисходящих долу;
Друг на рассвете утренней звезды,
Сам алая звезда и соглашатай
Зари: проснись, проснись и пой хвалу!
Кто опустил твои основы в Землю?
Кто алым светом напоил тебя?
Кто из тебя кипенье рек исторг?
И вы,  пять дико радостных потоков!
Кто вас воззвал ив сумрака и смерти,
Из ледяных и темных недр воззвал
И ринул вниз с зубчатых черных круч,
Всегда дробимые и вечно те же?
Кто дал вам жизнь, которой нет конца,
И мощь, и прыть, и бешенство, и радость,
Немолчный гром и блеск бессмертной пены?
И кто велел (и стала тишина)
Здесь стихнуть волнам и оцепенеть?
Вы, Ледники! с чела высоких гор
Свисающие вдоль огромных рытвин —
Как бурный ток, внезапно мощным словом
Удержанный в неистовом паденье!
Замершие, немые водопады!
Кто вас украсил, как Врата Небес,
Под ясною луной? Кто молвил солнцу
Одеть вас радугой? Кто синей вязью
Живых цветов подножье вам убрал? —
Бог! пусть ответят, словно клич народов,
Потоки! Ледники пусть вторят, бог!
Бог! пойте звонко, луговые воды!
Вы, сосны, пойте, как живые души!
Есть голос и у них, у снежных глыб,
Они, свергаясь,  прогрохочут,  бог!
Вы,  синие цветы у вечных льдов!
Вы, козы, в играх у орлиных гнезд!
И вы, орлы, друзья вершинных гроз!
Вы,  молнии,  косые стрелы туч!
Вы, чудеса и знаменья природы!
Взывайте — бог, пусть все звучит хвалой!
И ты, Монблан, с ушедшей в небо гранью,
По чьим снегам неслышная лавина
Несется вниз, сверкая в чистом свете,
В пучину туч, облекших грудь твою, —
Ты, непомерный Исполин, который,
Когда я голову подъемлю, тихо
Склоненную, к твоей вершине, долго
.
Скользя глазами, мутными от слез,
Величественно,  как воздушный облак,
Встаешь ты предо мной, — вставай же вечно,
Вставай, как дым кадильный от Земли!
Державный Дух, воссевший между гор,
Посол Земли перед безмолвной Твердью,
О Иерарх! поведай небесам,
Поведай звездам и поведай солнцу,
Что славит бога, сонмом уст, Земля!
1802

ЛЬЮТИ, ИЛИ ЧЕРКЕССКАЯ ЛЮБОВНАЯ ПЕСНЯ (Lewti, or the Circassian Love-chaunt)

Перевод С.Я.Маршака (1915 г.)
Я над рекой блуждал всю ночь,
Милый призрак гнал я прочь.
Нет, образ Льюти, не зови,
В душе у Льюти нет любви!
Сиянье зыбкое луны
И звезды дрожащий след
Колебала грудь волны,
Но сильнее падал свет
На белеющий утес,
Скрытый сумраком ветвей…
Так белел меж темных кос
Лоб возлюбленной моей…
Нет, лживый призрак, не зови.
В душе у Льюти нет любви!
Явидел: медленно к луне
Тучка бледная плыла.
Вот просветлела в вышине
И, тая в радужном огне,
Лик луны заволокла.
О, как теперь напоена
Янтарным пламенем  она!
Так Льюти я ищу с тоской
И, встретив, радуюсь минуте
И бледной мертвенной щекой
Я пью румянец нежный Льюти
Нет, лживый призрак, не зови —
В душе у Льюти нет любви!
Но тучка дальше плыть должна.
Зачем так скоро, о, побудь!
Но, видно, тучка не вольна,
И снова, пепельно-бледна,
Она плывет в далекий путь.
Так медленно отходит прочь
Все печальней,
Все бледней.
Она скользит в глухую ночь,
Как души мертвых в мир теней.
Так суждено мне без тебя,
О Льюти, в скорби изнемочь,
Томясь, тоскуя и любя!
Там — высоко во тьме ночной —
Я вижу дымку, пар сквозной
Бледней тончайших облаков —
Как бы зефиров легкий рой,
Резвясь на воле ночью ясной,
Унес вуалевый покров
С груди покойницы прекрасной.
Ведь девы также умирали
От нежной страсти и печали.
Нет, лживый образ, не зови —
В душе у Льюти нет любви!
Чу, с обрыва ком за комом
Вниз летит при каждом шаге,
Будто гул, рожденный громом,
Глухо тонет в сонной влаге.
Два стройных лебедя в тиши
Проснулись, зыбля камыши.
О птицы снежные, как пышно
Скользите вы в лучах луны, —
Как будто музыке неслышной
Движенья плавные верны.
Всю ночь блуждайте вы вдвоем
В лучах луны, а спите днем!
Я знаю сад, где Льюти спит.
Беседка милую таит.
В саду жасмины пахнут сладко,
Над ложем свищет соловей.
О голос ночи, мне б украдкой
На миг проникнуть в глубь ветвей,
Как ты, незримый гость ночей!
Там дышут груди молодые,
Вздымаясь тихо в сладком сне,
Как эти лебеди речные
На тихо зыблемой волне!
Нет, лживый призрак, не зови —
В душе у Льюти нет любви!
О, если б Льюти снился сон,
Что я лежу пред ней, безгласный,
Ее жестокостью сражен,
Но все ж, как призраки, прекрасный.
Я рад бы смерти, чтоб во сне
Вздохнула Льюти обо мне.
О призрак! Скорбь мою развей,
Ведь может Льюти стать добрей…
1798

ЛЮБОВЬ (Love)

Перевод С.Я.Маршака (ок.1915 г.)
Восторги, страсти и мечты,

Все, что волнует нашу кровь, -

Питает ясный, чистый свет

Твоих лампад, Любовь.


Мне часто снится наяву

Воспоминанье дней былых,

Когда лежал я на холме

У башен вековых.


С зарей мешался блеск луны

И предо мной стояла дева, -

Моя надежда и любовь,

Мой ангел — Женевьева.


Я пел, и слушала она,

Облокотясь у изваянья

Стального рыцаря — в лучах

Закатного сиянья.


Так мало горя и забот

В душе у юной Женевьевы,

Но любо слушать ей мои

Печальные напевы.


Я пел ей повесть старины.

Рассказ был мрачен и печален,

Суров и дик, как скорбный вид

Седеющих развалин.


Она внимала, глядя ниц,

В румянце нежного смущенья,


Боясь взглянуть и встретить взгляд

Любви и восхищенья.


О скорбном рыцаре гласил

Рассказ далекой старины

Как обожал он десять лет

Принцессу той страны.


Как он страдал… Но мой напев

Подобен страстной был мольбе,

Как будто пел я о другом,

А думал о себе.


Она внимала, глядя ниц,

С волненьем пламенным в крови,

Прощая пристальный мой взгляд,

Исполненный любви.


Когда ж я пел, с каким стыдом

Был верный рыцарь прогнан прочь,

И, обезумев, в чащах гор

Скитался день и ночь,


Как выходя из темных нор,

Иль выбегая из дубрав,

Иль возникая в блеске дня

Среди зеленых трав, -


Как у разбойников отбил

Безумец даму в поздний час, -

Не зная сам, кого от мук

И от позора спас.


И как, в раскаянье обвив

Колена рыцаря рукой,

Пыталась леди возвратить

Душе его покой.


И в тихий грот его взяла

И не смыкала ночью глаз,

Пока в себя он не пришел -

Увы, в предсмертный час,


И прошептал… Но лишь достиг

Я скорбной повести предела,

И, дрогнув, голос мой упал

И арфа онемела, -


Все то, что властно над душой,

Объяло сердце Женевьевы:

Волшебный вечер, мой рассказ,

И скорбный вздох напева,


И дум и чувств неясный рой,

И страх, дающий жизнь надежде,

И все желанья, глубоко

Подавленные прежде, -


Все потрясло ее до слез -

Любви, восторга, состраданья…

И шепот с губ ее слетел -

Чуть слышный, как дыханье.


Она звала меня — и грудь

Ее вздымалась молодая.

Поймав мой взгляд, она ко мне

Приблизилась, рыдая.


Руками шею обвила,

Приникла робко и несмело,

И мне украдкою в лицо,

Откинувшись, смотрела.


То страсть была — и страх, и стыд,

И было робкое стремленье

Тесней прижать младую грудь -

И скрыть ее волненье.


Но успокоенная мной,

В своей любви призналась дева

И с той поры она — моя,

Мой ангел — Женевьева!


1799

ОДА УХОДЯЩЕМУ ГОДУ (Ode to the Departing Year)

Перевод Михаила Лозинского (1921 г.)

Краткое содержание

Опять, опять

Меня кружит пророчества безумный вихрь

И мучит боль предчувствий. О, беда, беда!

………………………………….

Что будет — будет. Слишком вещей скоро ты

Меня, свидетель скорбный, назовешь и сам.


Эсхил. Агамемнон. 1173-75; 1199–1200.[13]
Ода начинается обращением к Божественному Промыслу, приводящему к единой великой гармонии вое события времени, как бы бедственны ни казались смертным некоторые из них. Вторая строфа призывает людей отречься от их личных радостей и печалей и посвятить себя на время делу всего человеческого рода. Первый эпод говорит о Русской Императрице, умершей от апоплексии 17 ноября 1796 года, как раз перед тем заключив дополнительный договор с Королями, направленный против Франции. Первая и вторая антистрофы описывают образ Уходящего Года и т. д., как бы в видении. Второй эпод предвещает, в сокрушении духа, гибель отечества.

I
О Дух, гремящий Арфою Времен!
Чей смелый слух, не дрогнув, переймет
Твоих гармоний чернотканый ход?
Но, взор вперяя в вечный небосвод,
Я долго слушал, сбросив смертный гнет,
В тиши душевной ум смирив земной;
И в вихре пышных риз передо мной
Пронесся мимо Уходящий Год!
Тихое забыв раздумье,
В некоем святом безумье,
Пока он в туче не исчез из глаз,
Я бурно грянул песнь и славил этот час.
II
      От оплаканных гробниц
      Из ужасной мглы темниц,
      От ночной тоски недуга,
Из нор, где Бедность тщетно кличет друга,
Оттуда, где во тьме ущелий
     Пламенник Любви заложен
Иль где Надежда в колыбели
     Охраняет детский сон, —
     Пестрый правя хоровод,
     Вы, Скорби, Радости, вперед!
     Той дикой Арфой, той рукой,
     Чьим мощным взмахом ото сна
     Тревога струн пробуждена,
Вас заклинаю всех сойтись толпой!
     Из мирного гнезда,
     Из нищенских лачуг,
     Все, в страшный час, сюда;
Чтобы из вас священный вид исторг
Природы в пытке материнских мук
     Плач и восторг!
Еще гремит, то Имя, что вокруг
Воздвигло бурю и разверзло Ад;
Уже спешат на торжество веков
И Суд, и Честь! Их поднял, как набат,
Святая Вольность, твой высокий зов!
III
Я видел в шлеме Властолюбья лик!
Царей я слышал беспокойный крик —
"О, где ж Богиня  Северных границ? [14]
Где гром ее победных  колесниц?"
      Беги, Царей собор!
  Секирой смерти сражена,
  Вовеки не вперит она
В лицо Убийства охмелевший взор!
      Души павших без числа,
      Тех, что Висла унесла,
      Тех, что с башен Измаила,
Где ров телами запружен,
      Ярость дикая скосила
Под крик детей и  вопли жен!
      Тени спящих  без  гробниц,
      Грозный трубный звук разлейте,
      Цепи мрачных верениц
      Вкруг ее могилы вейте!
      Кровожадный Дух угас —
      (Темен-путь и грязны дни) —
      Вкруг нее ведите пляс,
      Как могильные огни!
И пойте ей во тьме ночей
      Рок венчанных палачей!
IV
Отшедший Год! Не на земных брегах
Тебя душа узрела! Где одна
Пред троном облачным, тиха, мрачна,
Ждет память, ты со стоном и в слезах,
Кровавой ризой кроя рамена,
Свои часы поведал! Тишиной,
Внимая, сонм облекся неземной,
Чьи волосы венчают пламена.
      Тут огнем очей блистая,
      Хор бесплотный покидая,
Ступил вперед прекрасный Дух Земли
И стал у ступеней, где тучи залегли.
V
   Затихли арфы, смолк
   Небесный светлый полк.
   Но семь Лампад, плывущих мимо трона,
      (семь Тайных Слов Закона)
      Заветный дали знак.
   Крылатый Дух поник, восстал и молвил так:
      "Ты, во мраке гроз царящий,
      Свет, предвечный и Любовь,
      Ради слез Земли скорбящей,
      Сотряси Перуна вновь!
   Во имя попранного Мира,
   Гордыни, Зависти, Вражды!
   Во имя долгих лет Нужды
И Голода, который стонет сиро!
      Во имя страшных пут,
      Что Африку томят,
      Пока творит свой суд
   Глухой Синод, берущий кровью дань!
Во имя смеха тех, кто сыт и рад!
      Отмститель, встань!
Неблагодарный Остров хмурит взгляд,
Сложив свой лук в полный стрел колчан.
Проговори с  небесных черных круч!
      На темный вражий стан
Взгляни огнем с нагроможденных туч!
Блесни перуном! Тяжким громом грянь!
То крик былых и будущих времен!
Услышь Природы непомерный стон!
      Встань, Бог Природы, встань!
VI
Виденье скрылось, смолк глагол;
Но душу долгий ужас гнел.
И часто по ночам, во сне,
Все тот же призрак виден мне.
Холодный пот меня томит;
Пылает слух, плывут глаза;
Тяжелым гулом мозг обвит;
На сердце дикая  гроза;
 И дыханья трудный звук
 Сходен с хрипом смертных мук!
Таким же бредом обуян
На поле боевом солдат,
Когда, полуживой от ран,
Он в груды тел вперяет взгляд!
(Окончен бой, в росе трава,
Ночному ветру нет конца!
Смотри:  живая  голова
Дрожит  в  объятьях  мертвеца!)
VII
Еще не пал, не покорен
Родимый Остров, Альбион!
Твоя холмы, как райский сад,
 Солнечным дождем блестят;
Твоя луга средь мирных гор
 Оглашают бубенцы;
Их зеленеющий простор
 Ограждают скал зубцы;
И Океан под дикий вон
 Хранят, как сына, Остров свой!
 Тебе дарит свою любовь
 Граждансйий Мир из года в год;
 И никогда огонь и кровь;
В твои поля не нес чужой народ.
VIII
Покинутый Небом![15] Стяжанием пьян,
В трусливой дали, но гордыней венчан,
Ты меж пашен и стад охраняешь свой дом,
И Голод и Кровь разливаешь кругом!
 Ты проклят всеми! Жадно ждут народы,
 Не клекчет ли Погибель с вышины!
 Погибель с жутким взглядом! Только сны
 О пламени глубин, прорвавшем воды,
 Ее дремоту тешат; всякий раз,
 Когда под пеной пламенной волны
 Провидит вновь ее драконий глаз
 Твой, Альбион, неотратимый  час,
Чудовище на ложе привстает
И диким торжеством скрежещет сонный рот.
IX
 Беги, беги, Душа!
Напрасен Птиц пророческих глагол —
Чу! хищники голодные, спеша,
Крылами бьют сквозь долгий ветра стон!
 Беги, беги, Душа!
Я, непричастный к этой бездне зол,
   С молитвой жаркой и в трудах
Прося о хлебе скудной нивы прах,
Скорбел и плакал над родной страной.
Теперь мой дух бессмертный погружен
В Субботний мир довольствия собой;
И облаком страстей неомрачим
Господень Образ, чистый Серафим.
1796.

ПЕСНЯ Из "Запольи" (Song. From Zapolya)

Перевод Михаила Лозинского
Я увидала столб огня,
    До неба вознесенный.
В нем птичка реяла, звеня, —
    Певец завороженный.
В тумане светлом утонув,
    Он вился, ярок и лучист,
Глаза — огонь, червонный клюв,
    А перья — аметист.
И так он пел: "Прости, прости!
О прошлом не грусти.
Цветов увядших не вернуть,
Росинкам дважды не сверкнуть.
    Май, счастлив  будь!
       Пора нам в путь,
          В далекий путь!
             Прощай!  Забудь!"
1815.

ПОЛУНОЧНЫЙ МОРОЗ (Frost at Midnight)

Перевод Михаила Лозинского
Мороз свершает тайный свой обряд
В безветрии. Донесся резкий крик
Совы — и чу! опять такой же резкий.
Все в доме отошли ко сну, и я
Остался в одиночестве, зовущем
К раздумью тайному; со мною рядом
Мое дитя спит мирно в колыбели.
Как тихо все! Так тихо, что смущает
И беспокоит душу этот странный,
Чрезмерный мир. Холм, озеро и лес,
С его неисчислимо-полной жизнью,
Как сны, безмолвны! Синий огонек
Обвил в камине угли и не дышит;
Лишь пленочка[16]  из пепла на решетке
Все треплется, одна не успокоясь.
Ее движенья, в этом сне природы,
Как будто мне сочувствуют, живому.
И облекаются в понятный образ,
Чьи зыбкие порывы праздный ум
По-своему толкует, всюду эхо
И зеркало искать себе готовый,
И делает игрушкой мысль.
                       Как часто,
Как часто в школе, веря всей душой
В предвестия, смотрел я на решетку,
Где тихо реял этот "гость"! И часто,
С открытыми глазами, я мечтал
О милой родине, о старой церкви,
Чей благовест, отрада бедняка,
Звучал с утра до ночи в теплый праздник,
Так сладостно,  что диким наслажденьем
Я был охвачен и внимал ему,
Как явственным речам о том, что будет!
Так я смотрел, и нежные виденья
Меня ласкали, превращаясь в сон!
Я ими полон был еще наутро,
Перед лицом наставника вперив
Притворный взор в расплывчатую книгу:
И если дверь приоткрывалась, жадно
Я озирался, и сжималось сердце,
Упорно веря в появленье "гостя", —
Знакомца, тетки иль сестры любимой,
С которой мы играли в раннем детстве.
    Мое дитя, что спит со мною рядом,
Чье нежное дыханье, раздаваясь
В безмолвье, заполняет перерывы
И краткие отдохновенья  мысли!
Мое дитя прекрасное! Как сладко
Мне думать, наклоняясь над тобой,
Что ждет тебя совсем другое знанье
И мир совсем другой! Ведь я возрос
В огромном городе, средь мрачных стен,
Где радуют лишь небо да созвездья.
А ты, дитя, блуждать, как ветер, будешь
По берегам песчаным и озерам,
Под сенью скал, под сенью облаков,
В которых тоже есть озера, скалы
И берега: ты будешь видеть, слышать
Красу обличий, явственные звуки
Довременного языка, которым
Глаголет бог, от века научая
Себе во всем и всем вещать в себе.
Учитель вышний мира! Он взлелеет
Твой дух и, даруя, вспоит желанья.
Ты всякое полюбишь время года:
Когда всю землю одевает лето
В зеленый цвет. Иль реполов поет,
Присев меж комьев снега на суку
Замшелой яблони, а возле кровля
На солнце курится; когда капель
Слышна в затишье меж порывов ветра
Или мороз, обряд свершая тайный,
Ее развесит цепью тихих льдинок,
Сияющих  под  тихою луной.
Февраль, 1798.

СОЛОВЕЙ (The Nightingale) Поэма-беседа, апрель 1798 г

Перевод М.Л.Лозинского
День отошедший не оставил в небе
Ни облака, ни узкой полосы
Угрюмого огня, ни смутных красок.
Взойдем сюда, на этот старый мост.
Отсюда видно, как блестит поток,
Но струй не слышно; он течет бесшумно
По мягкому ковру травы. Все тихо,
Ночь так спокойна! И хоть звезды тусклы,
Подумаем о шумных внешних ливнях,
Что радуют зеленый мир, и мы
Найдем отраду в тусклом свете звезд.
Но слушайте! Вот соловей запел.
"Звучнейшая, печальнейшая" птица!
Печальнейшая птица? Нет, неправда!
Нет ничего печального в Природе.
То, верно, был ночной скиталец, с сердцем,
Пронзенным памятью о злой обиде,
Недуге давнем иль любви несчастной
(Собой, бедняга, наполнявший все
И слышавший в нежнейших звуках повесть
Своей же скорби), иль ему подобный,
Кто первый назвал эту песнь печальной.
И этой басне вторили поэты,
Которым, чем за рифмами гоняться,
Гораздо лучше было бы прилечь
На мху лесной лощины, у ручья,
При солнце или месяце, внушеньям
Живых стихий, и образов, и звуков
Всю душу отдавая, позабыв
И песнь свою, и славу! Эта слава
Тонула  бы в  бессмертии  Природы, —
Удел достойнейший! — и эта песнь
С Природой бы слилась, и как Природу
Ее любили бы. Но так не будет;
И поэтичнейшая молодежь,
Что коротает сумерки весны
В театрах душных, в бальных залах, сможет
По-прежнему сочувственно вздыхать
Над жалобною песнью Филомелы.
Мой друг, и ты, сестра! Открыта нам
Другая мудрость: в голосах Природы
Для нас всегда звучит одна любовь
И радость! Вот веселый соловей
Стремит, торопит сладостный поток
Своих густых, живых и частых трелей,
Как бы боясь, что тьмы апрельской ночи
Ему не хватит, чтобы песнь любви
Спеть до конца и с сердца сбросить груз
Всей этой музыки!
                  Я знаю рощу,
Дремучую, у стен высоких замка,
Где не живут уже давно. Она
Вся заросла густым хворостником,
Запущены широкие аллеи,
По ним трава и лютики растут.
Но я нигде на свете не встречал
Так много соловьев;  вдали,  вблизи,
В деревьях и кустах обширной рощи,
Они друг друга окликают пеньем, —
Где и задор, и прихотливость лада,
Напевный рокот и проворный свист,
и низкий звук, что всех других отрадней, —
Такой гармонией волнуя воздух,
Что вы, закрыв глаза, забыть готовы,
Что это ночь! Меж лунными кустами
С полураскрытой влажною листвой
Вы по ветвям увидите сверканье
Их ярких, ярких глаз, больших и ярких,
Когда лампаду страстную затеплит
Светляк во мраке.
                Молодая дева,
Живущая в своем радушном доме
Поблизости от замка, в поздний час,
(Как бы служа чему-то в этой роще,
Что величавей, чем сама Природа)
Скользит по тропам; ей давно знакомы
Все звуки их и тот летучий миг,
Когда луна за облако зайдет
И смолкнет все кругом; пока луна,
Вновь выплывая, не пробудит властно
И дол, и твердь, и бдительные птицы
Не грянут разом в дружном песнопенье,
Как если бы нежданный ветер тронул
Сто небывалых арф! Она видала
Порой, как соловей сидит, вертясь,
На ветке, раскачавшейся от ветра,
И в лад движенью свищет, ошалев,
Шатаемый, как пьяное Веселье.
С тобой, певец, до завтра я прощаюсь,
И вы, друзья, прощайте, не надолго!
Нам было хорошо помедлить тут.
Пора и по домам. — Вновь эта песнь!
Я был бы рад остаться! Мой малютка,
Который слов не знает, но всему
Забавным подражает лепетаньем,
Как бы сейчас он к уху приложил
Свою ручонку, оттопырив палец,
Веля нам слушать! Пусть Природа будет
Ему подругой юности. Он знает
Вечернюю звезду; раз он проснулся
В большой тревоге (как ни странно это,
Ему наверно что-нибудь приснилось);
Я взял его и вышел с ним — в наш сад;
Он увидал луну и вдруг умолк,
Забыв про плач и тихо засмеялся,
А глазки, где еще дрожали слезы,
Блестели в желтом лунном свете! Полно!
Отцам дай говорить! Но если Небо
Продлит мне жизнь, он будет с детских лет
Свыкаться с этой песнью, чтобы ночь
Воспринимать, как радость. — Соловей,
Прощай, и вы, мои друзья, прощайте!
1798.

СТРАХИ в ОДИНОЧЕСТВЕ (Fears in Solitude)

Перевод Михаила Лозинского (1920 г.)
Написано в апреле 1798 г. во время угрозы

неприятельского нашествия

Зеленый, тихий уголок в холмах, У

кромный, тихий дол! Безмолвней края

Не оглашала жаворонка песнь.

Повсюду вереск, лишь один откос

Одет, как радостной и пышной ризой,

Всегда цветущим золотистым дроком,

Что распустился буйно; но долина,

Омытая туманами, свежа,

Как поле ржи весной иль юный лен,

Когда сквозь шелк его стеблей прозрачных

Косое солнце льет зеленый свет.

Здесь мирный, благодатный уголок,

Любезный всем, особенно тому,

Кто сердцем прост, кто в юности изведал

Довольно безрассудства, чтобы стать

Для зрелых лет спокойно умудренным!

Здесь он приляжет на увядший вереск,

И жаворонок, что поет незримо

Любимое пустыней песнопенье,

И солнце, и плывущий в небе ветер

Его наитьем нежным покорят;

И он, исполнен чувств и дум, поймет

Отраду созерцанья и постигнет

Священный смысл в обличиях Природы!

И, тихо погружаясь в полусон,

Он будет грезить об иных вселенных,

Все, слыша голос, жаворонок, твой,

Поющий, словно ангел в облаках!

О, боже мой! Как горестно тому,

Кто жаждет душу сохранить в покое,

Но поневоле чувствует за всех

Своих земных собратьев, — боже правый!

Мучительно подумать человеку,

Какая буря может закипеть

И здесь, и там, по этим тихим склонам —

Нашествие врага, и гром, и крик,

И грохот нападенья: страх и ярость,

И пламя распри — в этот миг, быть может,

Здесь, в этот миг, на острове родном:.

Стенанья, кровь под этим светлым солнцем!

Сограждане! Мы согрешили все,

Мы тяжко согрешили перед богом

Жестокостью. От запада к востоку

Стон обвинения несется к небу!

Несчастные нас обличают; толпы

Неисчислимых, грозных, наших братьев,

Сынов господних! Как зловонный облак,

Поднявшийся с Каирских чумных топей,

Так мы несли далеким племенам,

Сограждане, и рабство, и мученья,

И горшую из язв — свои пороки,

Чей тихий яд все губит в человеке,

И плоть и душу! Между тем, как дома,

Где личное достоинство и мощь

Зарыты в Комитетах, Учрежденьях,

Ассоциациях, Палатах, — праздный

Цех пустословия и пересказов,

Союз ревнителей взаимной лести, -

Благопристойно, словно в час молитвы,

Мы пили скверну в чаше изобилья;

Не признавая ничьего господства,

Мы торговали жизнью и свободой


Несчастных, как на ярмарке! Слова

Христовы, что еще могли бы

Пресечь погибель, сказанные мудро,

Бормочутся людьми, чей самый голос

Твердит, как им их ремесло постыло,

Иль зубоскалами, которым лень

Признать их ложью иль постичь их правду.

О богохульство! Книга Жизни стала

Орудьем суеверия; на ней

Лепечут клятвы, с мыслью их нарушить;

Должны все клясться — все, повсюду, в школе,

На пристани, в совете, на суде;

Все, все должны — мздоимец и мздодатель,

Купец

и стряпчий, пастор и сенатор,

Богатый, бедный, юноша, старик;

Все, все готовы к вероломству, веру

Призвав на помощь; имя божье стало

Фиглярским заклинаньем; и, ликуя,

Из своего угрюмого гнезда

(Зловещий облик!) Филин Атеизм,

Взлетев на мерзких крыльях, белым днем,

Смыкает веки с синими краями

И, чуя солнце царственное в Небе,

Взывает: "Где оно?"

Ценить отвыкнув

Мир, огражденный флотом и морями,

Не зная бранной жизни, мы любили

Будить войну, увлечены войной!

Увы! не ведав, в ряде поколений,

Ее злосчастий (голода, чумы,

Осад, сражений, бегства в снег и в стужу),

Мы, всем народом, требовали громко

Войны и крови; буйная забава,

Нам, зрителям, она была приятным

Предметом для бесед. Не помышляя

О нами не испытанных невзгодах,

Не думая о случае, хоть он

Настолько темен, что нельзя найти

Ему причины явственной, — повсюду

(Снабдив велеречивым, предисловьем

И призывавьем бога в небесах)

Мы слали повеленья умереть

Десяткам тысяч! Юноши, и девы,

И женщины, что плачут, если лапку

Сломать жуку, читают про войну —

Излюбленная к завтраку приправа!

Несчастный, знающий слова святые

Лишь по божбе, умеющий едва

Призвать благословение господне,

Становится витией, знатоком

Механики побед и поражений,

Всех терминов науки об убийстве,

Которые мы бегло произносим,

Как отвлеченья, как пустые звуки,

Что не родят ни образов, ни чувств!

Как будто павший воин не был ранен;

Как будто ткань богоподобной плоти

Рвалась без муки тягостной; как будто

Несчастный, легший на кровавом поле,

Был не убит, а вознесен на небо;

Как будто мертвого вдова не кличет

И бог не судит! Потому идут

На нас дни бед, сограждане мои!

Что, если отомщающий, всесильный,

Всем воздающий промысл нам откроет

Смысл наших слов, заставит нас постичь

Безумие и пустоту всех наших

Жестоких дел?

О, не спеши карать,

Отец небесный! Не спеши карать нас!

Не дай изведать нашим женам бегство,

Под непосильным бременем малюток,

Любимых деток, что вчера смеялись

У их груди! Мужья, сыны и братья,

Покоившие нежный взгляд на тех,

Кто с вами рос у очага родного,

Вы все, внимавшие субботним звонам

Не с мертвым сердцем, станьте ныне чисты!

Вперед! как мужи! отразить врага

Безбожного, пустой, но злобный род,

Который честь поносит, сочетая

С убийством радость; и, суля свободу,

Сам слишком чувственный, чтоб быть свободным,

Свет жизни гасит, убивает в сердце

Надежду, веру, все, что утешает,

Что возвышает дух! Вперед! И сбросим

Их рать на возмущенный океан,

И пусть она качается в волнах,

Как жалкий сор, что с наших берегов

Смея горный вихрь! И если б нам вернуться

Не в упоенье славы, но со страхом,

Раскаявшись в ошибках, пробудивших

Врагов свирепых ярость!

Я сказал,

О братья! О британцы! Я сказал

Вам злую правду, но не злобой движим

И не мятежным, неуместным рвеньем;

В том нет прямого мужества, кто, прячась

От совести, боится увидать

Свои пороки. Все мы слишком долго

Питались заблужденьями! Одни,

Томясь враждой неутолимой, ждут

Всех перемен от смены управленья;

Как будто правящая власть — одежда,

К которой наши бедствия пришиты,

Как кружева и ленты, и с одеждой

Их можно снять. Другие слепо ждут

Всем язвам исцеленья от немногих

Ничтожных слуг карающей Десницы,

Заимствующих качества свои

От наших же грехов и беззаконий,

Их воспитавших. Третьи, между тем,

Объяты буйным идолопоклонством;

И все, кто не падет пред их богами

И им молитв не вознесет, — враги

Отечества!

Таким сочтен и я. —

Но, о Британия! родимый остров!

Ты всех имен дороже и святей

Мне, сыну и товарищу, и брату,

И мужу, и отцу, который чтит

Все узы чувства и нашел их все

В окружии твоих скалистых взморий.

Моя Британия! родимый остров!

И как не быть тебе святой и милой

Мне, от твоих озер и облаков,

Холмов, долин, утесов и морей

Впивавшему, пока себя я помню,

Всю сладость чувств, все благородство мыслей,

Все обожание творца в природе,

Все, что родит любовь и преклоненье,

Что духу смертному дает вкусить

Грядущей жизни радость и величье?

В моей душе нет образов и чувств,

Мне не внушенных родиной! Прекрасный

И благодатный остров! Мой единый,

Величественный храм, где я брожу

Благоговейно и с высокой песнью,

Любя творца! -

О, если бы мой страх

Сыновний был напрасен! и угрозы

И похвальба свирепого врага

Прошли, как вихрь, что прошумел и замер

Среди дерев и, слышный в отдаленье,

Здесь, меж холмов, не преклонил травы.


Но вот уже роса далеко шлет

Плодовый запах золотого дрока:

Простился свет с вершиною холма,

Но озарен еще лучом наклонным

Маяк, плющом обвитый. До свиданья,

О ласковый, безмолвный уголок!

Тропой зеленой, вереском холмов

Иду домой; и вдруг, как бы очнувшись

От угнетавших душу мне предчувствий,

Себя я вижу на высоком гребне

И вздрагиваю! После одиноких

Часов в спокойной, замкнутой ложбине

Вся эта ширь — и сумрачное море,

Свинцовое, и мощное величье

Огромного амфитеатра тучных

Поросших вязами полей — подобна

Содружеству, ведущему беседу

С моим сознаньем, взвихривая мысли!

А вот и ты, мой малый Стоуи! Вижу

И колокольню, и четыре вяза

Вокруг жилища друга моего;

За вязами, неразличим отсюда

И мой смиренный дом, где мой ребенок

И мать его живут в тиши! Проворным

И легким шагом я иду туда,

Зеленый дол, тебя припоминая

И радуясь, что тишиной природы

И одинокой думой смягчена

Моя душа и стала вновь достойна

Хранить любовь и скорбь о человеке.


Незеp-Cтoуи, апреля 20, 1798.

ФРАНЦИЯ: ОДА

Первая строфа.

Обращение к тем предметам Природы, размышление о которых внушило Поэту преданную любовь к Свободе.


Вторая строфа.

Радость Поэта при свершении Французской Революции и его бесконечное отвращение к Союзу держав против Республики.


Третья строфа.

Бесчинства и преступления во время власти Террористов рассматриваются Поэтом как недолговечная буря и как естественный результат недавнего деспотизма и грязных суеверий Папства. В действительности Рассудок уже начал внушать множество опасений; но все же Поэт стремился сохранить надежду, что Франция изберет лишь один путь победы — показать Европе более счастливый и просвещенный народ, чем при других формах Правительства.


Четвертая строфа.

Швейцария и отказ Поэта от прежних мыслей.


Пятая строфа.

Обращение к Свободе, в котором Поэт выражает убеждение, что те чувства и тот великий и д е а л Свободы, который разум обретает, созерцая свое индивидуальное бытие в возвышенные объекты вокруг нас (см. первую строфу), не принадлежат людям как членам общества и не могут быть дарованы или воссозданы ни при какой форме правления; но являются достоянием отдельных людей, если они чисты и полны любви и поклонения богу в Природе".

I
Вы, облака, чей вознесенный ход
Остановить не властен человек!
Вы, волны моря, чей свободный бег
Лишь вечные законы признает!
И вы, леса, чаруемые пеньем
Полночных птиц среди угрюмых скал
Или ветвей могучим мановеньем
Из ветра создающие хорал, —
   Где, как любимый сын творца,
   Во тьме безвестной для ловца,
   Как часто, вслед мечте священной,
Я лунный путь свивал в траве густой,
   Величьем звуков вдохновенный
И диких образов суровой красотой!
   Морские волны! Мощные леса!
   Вы, облака, средь голубых пустынь!
   И ты, о солнце! Вы, о небеса!
   Великий сонм от века вольных сил!
   Вы знаете, как трепетно я чтил,
   Как я превыше всех земных святынь
   Божественную Вольность возносил.
II
Когда, восстав в порыве мятежа,
Взгремела Франция, потрясши свет,
И крикнула, что рабства больше нет,
Вы знаете, как верил я, дрожа!
Какие гимны, в радости высокой,
Я пел, бесстрашный, посреди рабов!
Когда ж, стране отмщая одинокой,
Как вызванный волхвами полк бесов,
   Монархи шли, в годину зла,
   И Англия в их строй вошла,
   Хоть милы мне ее заливы,
Хотя любовь и дружба юных лет
   Отчизны освятили нивы,
На все ее холмы пролив волшебный свет, —
Мой голос стойко возвещал разгром
Противникам тираноборных стрел,
Мне было больно за родимый дом!
Затем, что Вольность, ты одна всегда
Светила мне, священная звезда;
Я Францию проснувшуюся пел
И за отчизну плакал от стыда.
III
Я говорил: "Пусть богохульный стон
Врывается в созвучья вольных дней,
И пляс страстей свирепей и пьяней,
Чем самый черный н безумный сон!
Вы, на заре столпившиеся тучи,
Восходит солнце и рассеет вас!"
И вот, когда вослед надежде жгучей,
Разлад умолк, и длился ясный, час,
   И Франция свой лоб кровавый
   Венчала тяжким лавром славы,
   Когда крушительным напором
Оплот врагов смела, как пыль, она,
   И яростным сверкая взором,
Измена тайная во прах сокрушена,
   Вилась в крови, как раненый дракон, —
   Я говорил, провидя свет в дали:
   "Уж скоро мудрость явит свой закон
   Под кровом всех, кто горестью томим!
   И Франция укажет путь другим,
   И станут вольны племена земли,
И радость и любовь увидят мир своим".
IV
Прости мне, Вольность! О, прости мечты!
Твой стон я слышу, слышу твой укор
С холодных срывов Гельветийских гор,
Твой скорбный плач с кровавой высоты!
Цвет храбрецов, за мирный край сраженный,
И вы, чья кровь окрасила снега
Родимых круч, простите, что плененный
Мечтой, я славил вашего врага!
   Разить пожаром и мечом,
   Где мир воздвиг ревнивый дом,
   Лишить народ старинной чести,
Всего, что он в пустыне отыскал,
   И отравить дыханьем мести
Свободу чистую необагренных скал, —
   О, Франция, пустой, слепой народ,
   Не помнящий своих же страшных ран!
   Так вот чем ты горда, избранный род?
   Как деспоты, кичась, повелевать,
   Вопить на травле и добычу рвать,
   Сквернить знаменами свободных стран
   Храм Вольности, опутать и предать?
V
Кто служит чувствам, кто во тьме живет,
Тот вечно раб! Безумец, в диких снах;
Он, раздробив оковы на руках,
Свои колодки волею зовет!
Как много дней, с тоскою неизменной,
Тебе вослед, о Вольность, я летел!
Но ты не там, где власть, твой дух священный
Не веет в персти человечьих дел.
   Ты ото всех тебя хвалящих,
   Чудясь молитв и песен льстящих,
   От тех, что грязнет в суеверьях,
И от кощунства буйственных рабов
   Летишь на белоснежных перьях,
Вожатый вольных бурь и друг морских валов!
   Здесь я познал тебя, — у края скал,
   Где стройный бор гуденье хвои
   В единый ропот с шумом вод сливал!
   Здесь я стоял с открытой головой,
   Себя отдав пустыне мировой,
   И в этот миг властительной любви
   Мой дух, о Вольность, встретился с тобой.
Февраль, 1798 (М. Л. Лозинский-декабрь 1919)

ЭЛИС ДЮ КЛО, ИЛИ РАЗДВОЕННЫЙ ЯЗЫК (Alice du Clos; or, The Forked Tongue) Баллада

Перевод Михаила Лозинского
Двусмысленное слово — щит и стрела

предателя; и раздвоенный язык да

будет его гербом.

Кавказская пословица
"Еще не встало солнце,
Но заря разлилась по лугам.
Лорд Джульен сбежал от своих ловцов,
Он вышел навстречу вам.
Накиньте ваш зеленый плащ,
   Возьмите  ваш колчан;
Лорд Джульен не любитель ждать,
   Он тороплив и рьян.
Он скоро женится на вас,
   Я в этом убежден,
И будет, леди, ваш супруг
   И повелитель он.
Оставьте вашу книгу тут!
Боюсь, там cердятся и ждут".
Внимала Элис, дочь Дю Кло,
Докладу сэра Хью, посла,
Так, непорочно, так светло
   Воздушна и мила,
Как лань в ее гербе, с звездою между глаз, —
В беседке сидя в ранний час,
Когда еще и птицы спят,
В широком платье снеговом,
С полуопущенным лицом,
Подснежник между снежных гряд.
Представьте мысленно на миг
В саду любительницу книг, —
   Предутренний цветок, —
Меж тем, как из небесных сфер
Алмазный блещет Люцифер,
   Венчающий восток;
Среди смятенных полчищ звезд,
   Надменный, только он
Остался встретить рать лучей,
   Объявших небосклон.
О, Элис знала много книг,
   И был в руках у ней
Рассказ Назона про богов
И смертных и зверей.
Язвительная речь посла
Отравой душу ей прожгла;
   Но Элис от страниц
На сэра Хью не подняла
   Презрительных ресниц.
"Предатель, прочь!  Твой взор нечист
   Перед моим лицом!
И как лорд Джульен мог ко мне
   Прислать тебя гонцом?
Стрелку проворному ответь,
   Что тихий путь верней;
Я ставлю здесь другую сеть,
   И для других зверей".
С улыбкой мрачной отошел
   От девушки вассал,
Как средь пучин от корабля
   Отходит грузный вал,
И тот, ныряя вглубь, замрет,
   Ударом сотрясен,
И тяжко продолжает путь,
И скрип его — как стон.
Казалась Элис смущена
Насмешкой колкой болтуна;
   Но отлетел дурман,
И вот уже в плаще она
   И за плечом колчан.
Терновый куст стоит в цвету,
Мы видим веток черноту
   В туманный ранний час;
Но в солнце тающая мгла
Стоцветным блеском расцвела,
   И каждый лист — алмаз!
Слеза в улыбку перешла,
И снова Элис весела,
   Ей сладок кличь погонь.
"Хип! Флорьен, хип!  Коня, коня!
   Где мой любимый конь?
Они уж вышли зверя гнать.
   Мой мальчик, торопись!
Лорд Джульен не любитель ждать:
   Кто  опоздал, держись!"
Тот Флорьен был испанский паж,
   Красив лицом и смел.
Он горд и счастлив был вполне,
Скача за Элис на коне,
   Но, шлейф неся, краснел.
И вот они летят вдвоем
Светло вокруг. У Элис лук
   И вырезной колчан.
За нею с радостным лицом
Играет в воздухе копьем
   Веселый  мальчуган.
И если бы на миг она
Не задержала  скакуна,
   Взглянуть навстречу дню,
Как солнце приняло вдали
Прощальный поцелуй земли,
   Они б настигли Хью.
Случилось, что по той тропе,
   Где Джульен поджидал,
Соседний рыцарь, запоздав,
   К охотникам скакал.
И Джульен должен был в сердцах,
   Сопутствовать ему:
С невестой только сговорен,
Не мог найтипредлога он
   Остаться одному.
Он мял перчатку, хмурил бровь,
Кусая губы чуть не в кровь,
Не в силах изобресть исход.
Увы, но так уж повелось:
Любовь и гордость ходят врозь.
А всякой гордости любовь
Простую смелость предпочтет!
Был у опушки свод дерев
   Просторен и высок.
Там, как в обители монах,
   Шагая, петь бы мог.
Из-под его  густой листвы,
   Где полумгла и тень,
Манил зеленый шелк травы,
   Зеленый, светлый день.
И здесь лорд Джульен сел в седло;
   Поодаль стали в круг
Вассалы и домашний люд;
Псы в нетерпеньи своры рвут,
   Копыта топчут луг.
Доехав до поляны, Хью
   Пришпорил между трав
И стал за Джульеном в строю,
   Ни слова не сказав.
Лорд Джульен повернул коня
   "Что? Элис не склонна
Принять любезный ваш покров?
Иль на поле, боясь лесов,
   Подъедет  к  нам  она?"
Ему угрюмо отвечал,
Косясь по сторонам, вассал:
   "Нет, нам не стоит ждать!
Ее ответ и мой рассказ
Навряд ли позабавят вас,
   И я бы рад молчать.
Я прибыл рано. У ворот
   Еще висел засов.
Я только две живых души
   Застал  в тени садов.
"Меня не ждали; и меня
   Не встретили тепло;
В густой беседке я нашел
Дочь старого Дю Кло.
"Да что там! Небогатый клад
   Не жалко и терять.
Не мне девичью болтовню
   Пред вами повторять".
"В чем дело? — вскрикнул Джульен; боль
Свела черты его лица.
И речь коварную вассал
С притворным гневом продолжал:
"Не хмурьтесь: Кто к чему готов:
Умею вабить соколов,
   Не женские сердца.
"Она сказала мне: "Ответь,
   Что тихий путь верней.
Я ставлю здесь другую сеть,
   И для других зверей".
"Но я игру прелестных глаз,
Ей-богу, разгадал тотчас:
Простился, ухожу,
Оглядываюсь наугад, —
Миледи дарит долгий взгляд
   Нарядному пажу".
Едва предательских речей
   Последний звук умолк, —
Меж двух дубов, от смеха пьян,
Веселый мчится мальчуган
   Одетый в черный шелк.
Конь непокорен седоку,
А тот кричит на всем скаку,
   Оборотись туда,
Где слышен чей-то звонкий смех:
   "Не мой,  миледи,  это грех,
Конь захотел сюда".
И вот за ним, во весь опор —
Смотрите! Что за ясный взор!
   Какое гордое чело!
Тебе бы только серп луны,
Чтоб стать Дианой старины,
   Дочурка славного Дю Кло.
Темнее сна, лорд Джульен ждал,
Быстрее сна, к нему скакал
   Конь Элис в блеске дня!
Пропела меткая стрела,
Не вскрикнув, Элис замерла
И покатилась из седла,
   В крови, к ногам коня.
1802 (?)

Кольридж в переводах Якова Фельдмана

Time, Real and Imaginary. An Allegory Реальность и Фантазия, аллегория

Зеленые морские воды,
Барашки в ряд.
На берегу, слегка поодаль —
Сестра и брат.
Она внимательно глядела
Ему во след
И окликала то и дело.
Но он был слеп!
И он был глух к ее призывам —
Лишь моря шум
Ему младой, нетерпеливый
Дурманил ум.
Он шел к воде, волна катилась,
Накроет — Ах!
И счастье тихое светилось
В его чертах.

Swans sing before they die

Лебедь пред смертью поёт.
Я же советую многим,
Яро желающим петь —
Смерти отведать сперва.

All Nature seems at work. Slugs leave their lair-

В природе день: улитки лижут листья,
Жужжит пчела, летает стая птиц.
Лишь я один подвержен небылицам,
Я целиком под властью небылиц.
Сопит Зима, на тёплом солнце дремлет,
В её улыбке светится Весна.
Лишь мой рассудок небылицам внемлет
В объятиях бессмысленного сна.
Но там, где сон с реальностью не связан,
И там, где труд с надеждой не знаком,
Там пустота. За творческим экстазом
Не увязаться слабым языком.

РАССКАЗ СТАРОГО МОРЯКА

It is an ancyent Marinere
Старый моряк на дороге, из трёх
Остановил одного.
"Седобородый, огонь в глазах,
Тебе от меня чего?
Видишь — двери в дом жениха
А я у него дружком.
Сходятся гости,
Некогда, после,
Слышишь — шумит дом?"
Но тут, сверкая глазами, моряк
Вцепился в него, как клещ:
"Был крепким корабль,
Был чистым фарватер…"
Он продолжал речь.
Вот и невеста вышла к гостям,
Наряжена и свежа.
И дружка дёрнулся, но моряк
Крепко его держал.
"Мы вышли из гавани в ясный день,
Миновали её маяк.
И солнце светило нам в левый глаз,
И мы продолжали так.
А дальше в море нас встретил шторм,
Он гнал нас и бил крылом.
И, мачты склонив, мы пошли за ним, —
Только туман кругом.
Лёд был зелёным. как изумруд,
И белым, как сахар снег.
Зверь ни один сюда не ходил,
Тем более — человек.
А над кормою завис Альбатрос,
Как южного моря дух.
И мы кричали ему, а он
Махал нам крылом, как друг."
 "Что ж ты осёкся, старый моряк,
От чего ты так побледнел?"
"Я поднял арбалет и его убил,
Зажарил его и съел.
И за это зло всех море взяло,
Меня не считая — всех.
А меня оставил Господь одного
Замаливать тяжкий грех"

"Ответ на вопрос ребёнка" Answer To A Child s Question

Перевод Елена Дембицкая 2010 г.
Ты хочешь знать — о чём же птицы весело поют?
 Голубка, воробей и дрозд твердят: "Люблю я, я люблю!"
 Зимой не слышно их, холодный  ветер завывает в стужу;
 О чём  воркуют — не понять, но песнь их согревает душу.
 Зелёная листва, цветенье, солнце, тёплая погода
 Их возвратит назад — и с пеньем оживёт природа.
 Жаворонок звонкий, полный радости, любви,
 Под ним зелёные поля, и небо синее над ним,
 Поёт он так, так он поёт, и будет петь всегда:
 "Люблю Мою Любовь, моя Любовь любит меня!"

"Страсть" Desire

Перевод Елена Дембицкая 2010 г.
   Любовь воспламеняет Страсть, как искра разжигает пламя;
    Как отражение Любви — её даёт нам жизнь земная,
    Но благородных побуждений Страсть совсем не лишена,
    Перевести язык сердец влюблённых может лишь она.

Дискуссия о самоубийстве

Перевод Валентина Сокорянская, 2012
 До того, как всё началось,
 Как мою жизнь заронили, —
 Хотел я того или нет —
 Меня не спросили,
 Да и спросить не могли бы.
 Но если б был задан вопрос:
 - Попробовать, попытаться, посметь?
 - Что значит не быть? Умереть?
 Не жить — означало бы смерть.

ОТВЕТ ПРИРОДЫ

Перевод Валентина Сокорянская, 2012
 Вернитесь ко мне, каким я вас в мир послала
 Не хуже, хотя вас жизнь потрепала.
 Вспомните, какими вы были!
 Я дала вам невинность,
 Я дала вам надежду,
 Я дала вам здоровье,
 Таланты и дарованья,
 Я дала вам  немало…
 С чем вернулись ко мне?
 С чувством вины, с апатией вялой, отчаяньем?
 Разберитесь в себе глубоко,
 Осмотритесь вокруг, сравните!
 И тогда, если посмеете вы, так умрите!

Ответ ребенку на вопрос

Валентина Сокорянская, 2012
 Ты спросил о чем чирикают птицы,
 Воробьи, коноплянки,  дрозды и синицы?
 "Я люблю…и я… ты моя голубица!"
 Не слышно зимней порой
 Песен их сладкозвучных,
 Ветер их приглушил —
 Вихрь злобный, могучий.
 Но когда зеленеют листья
 И мир оживает цветущий, —
 Вспоминает язык любви
 Любой на земле  живущий.
 Все поют об одном  —
 Ни младости нет, ни старости.
 Поднимается первым жаворонок,
 Полный  любви и радости.
 Под ним — зелень полей,
 Над ним —  небо синее,
 Льется песнь его в небеса  уносимая:
 "Я люблю, я любим,  и ты,
 Ты моя навсегда, любимая!’’

Эпитафия

Пробштейн Ян, 2011
 Остановись, христианин-прохожий,
 И с нежностью в душе, прочти, сын Божий:
 Покоится поэт под камнем сим
 Иль тот, кто сам себе казался им.
 О, помолись за Кольриджа С. Т.,
 Кто жизнь свою всю выдохнул в труде,
 Чтоб жизнь обрел по смерти, кто в Христе
 Лишь милость, не хвалу хотел обресть,
 Внимал не славе, но прощенья весть
 Услышать жаждал. Делай так же впредь!

Примечания

1

Перевод Николая Гумилева (1919)

(обратно)

2

Сэмюэль Тэйлор Кольридж (Samuel Taylor Coleridge) (1772–1834)

Источник: Сэмюэль Тэйлор Кольридж. Стихи. Москва, Наука, 1974

— Серия "Литературные памятники", стр. 155–177.

Первая публикация перевода: Петроград, "Всемирная литература", 1919 г.

Подготовка электронной версии: В.Есаулов

(обратно)

3

Перевод. В.Левика

Печатный источник: Сэмюэл Тейлор КОЛРИДЖ Избранная лирика, Поэмы.

Перевод с английского. Изд-во ЛИТЕРАТУРНЫЙ ФОНД "AXULZ" Кишинев.

OCR'ил и spellcheck'ил А.Бондарев

(обратно)

4

Перевод Аполлона Коринфского

OCR: Андрей Прудковский

(обратно)

5

Samuel Taylor Coleridge "Christabel"

Перевод Георгия Иванова

Подготовка электронной версии: В.Есаулов

(обратно)

6

Перевод предисловия А.Н.Горбунова. Четверостишие переведено Н.М.Пальцевым.

(обратно)

7

Источник: Сэмюэль Тэйлор Кольридж. Стихи. Москва,

Наука, 1974 — Серия "Литературные памятники", стр. 31–53.

Текст печатается по изданию "Кристабель", Берлин, Петрополис, 1923.

(обратно)

8

Перевод Ивана Козлова (1823)

(обратно)

9

(Samuel Taylor Coleridge)

Перевод Константина Бальмонта

Источник: Сэмюэль Тэйлор Кольридж. Стихи. Москва, Наука, 1974 — Серия "Литературные памятники", с. 78–80, со ссылкой что текст печатается по изданию: К.Д. Бальмонт. Из мировой поэзии, Берлин, "Слово", 1921.

OCR: Владимир Есаулов

(обратно)

10

Перевел М. Л. Лозинский

Подготовка электронной версии: В.Есаулов

(обратно)

11

Перевод — В.В.Рогова

(обратно)

12

Источник: Сэмюэль Тэйлор Кольридж. Стихи. Москва,

Наука, 1974 — Серия "Литературные памятники"

Подготовка электронной версии: В.Есаулов

(обратно)

13

(Перевод С.К.Апта)

(обратно)

14

Дополнительный Договор был только что заключен, и Россия готовилась, не ограничиваясь благочестивыми воззваниями, оказать более эффективную помощь державам, объединившимся против Франции. Я радуюсь не смерти Женщины (мысленно я никогда не смел представить себе Русскую Императрицу в дорогом и чтимом облике Женщины — Женщины, этом многогранном понятии, объемлющем Мать, Сестру, Жену!).

Я радуюсь низвержению демона! Я радуюсь искоренению злого Начала, воплощаемого ею! Ровно шесть лет назад, день в день, была совершена кровавая резня в Измаиле. Тридцать тысяч людей, мужчин, женщин и детей были хладнокровно убиты только за то, что их гарнизон стойко и храбро оборонял город. Зачем вспоминать, что она отравила мужа, ее преступления в Польше, или ее недавнее, ничем не спровоцированное нападение на Персию, всепоглощающее честолюбие ее общественной деятельности или разнузданное сладострастие часов ее досуга! У меня нет никакого желания занять пост Историографа при Князе Преисподней —! 23 декабря 1796 г.

(обратно)

15

Поэт, рассмотрев особые преимущества, которыми располагает Англия, сразу переходит к тому, как мы использовали эти преимущества. В силу того, что мы живем на острове, подлинные ужасы войны минули нас, и мы отблагодарили Провидение, пощадившее нас, тем пылом, с которым мы сеем эти ужасы меж народов, живущих а менее благоприятных географических условиях. Средь мира и довольствия мы возопили, примкнув к воплю алчущих голода и крови. Из ста семи минувших лет пятьдесят мы отдали Войне. Такое зло не может остаться без наказанным. Мы гордимся и верим в наших союзников и наш флот, — но бог сотворил червя и подточит стебель нашей гордыни.

"Разве ты лучше Но-Аммона, находящегося между реками, окруженного водою, которого вал было море, и море служило стеною его? Эфиопия и Египет, с бесчисленным множеством других служили ему подкреплением; копты и ливийцы приходили на помощь тебе. Но и он переселен, пошел в плен; а о знатных его бросали жребий, и все. вельможи скованы цепями. Так и ты — опьянеешь и скроешься. Все укрепления твои подобны смоковнице со спелыми плодами: если тряхнуть их, то они упадут прямо в рот желающего есть. Купцов у тебя стало более, чем звезд на небе. Князья твои — как саранча, и военачальвики твои — как рои мошек, которые во время холода гнездятся в щелях стен, и когда взойдет солнце, то разлетаются — и не узнаешь места, где они были. Нет врачества для ран твоих, болезненна язва твоя. Все, услышавшие весть о тебе, будут рукоплескать о тебе; ибо на кого не простиралась беспрестанно злоба твоя?"

(Ветхий Завет, Книга Пророка Наума, глава III).

(обратно)

16

Лишь пленочка. Во всех частях Королевства эти цветочки называют "гостями"; считается, что они предвещают приход отсутствующего друга.

(обратно)

Оглавление

  • Поэма о старом моряке[1] The Rime of the Ancient Mariner Поэма — 1797–1798.[2]
  •   Часть первая
  •   Часть вторая
  •   Часть третья
  •   Часть четвертая
  •   Часть пятая
  •   Часть шестая
  •   Часть седьмая
  • Сказание о Старом Мореходе[3] Поэма
  •   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  •   ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  •   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
  •   ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
  •   ЧАСТЬ ПЯТАЯ
  •   ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
  •   ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
  • Самуил-Тейлор Кольридж Старый моряк[4]
  •   Введение
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  • Кристабель Поэма[5]
  •   Предисловие
  •   Часть I
  •   Заключение первой части
  •   Часть II
  •   Заключение второй части
  • Коллеридж Из поэмы "Кристабель" [8]
  • Кубла Хан, или Видение во сне[9]
  • Три могилы[10]
  •   [Часть I]
  •   [Часть II]
  •   [Часть III]
  •   [Часть IV]
  • Избранная лирика в переводах С.Маршака и М.Лозинского[12]
  •   ГИМН ПЕРЕД ВОСХОДОМ СОЛНЦА В ДОЛИНЕ ШАМОНИ (Hymn before Sun-rise, in the Vale of Chamount)
  •   ЛЬЮТИ, ИЛИ ЧЕРКЕССКАЯ ЛЮБОВНАЯ ПЕСНЯ (Lewti, or the Circassian Love-chaunt)
  •   ЛЮБОВЬ (Love)
  •   ОДА УХОДЯЩЕМУ ГОДУ (Ode to the Departing Year)
  •     Краткое содержание
  •   ПЕСНЯ Из "Запольи" (Song. From Zapolya)
  •   ПОЛУНОЧНЫЙ МОРОЗ (Frost at Midnight)
  •   СОЛОВЕЙ (The Nightingale) Поэма-беседа, апрель 1798 г
  •   СТРАХИ в ОДИНОЧЕСТВЕ (Fears in Solitude)
  •   ФРАНЦИЯ: ОДА
  •   ЭЛИС ДЮ КЛО, ИЛИ РАЗДВОЕННЫЙ ЯЗЫК (Alice du Clos; or, The Forked Tongue) Баллада
  • Кольридж в переводах Якова Фельдмана
  •   Time, Real and Imaginary. An Allegory Реальность и Фантазия, аллегория
  •   Swans sing before they die
  •   All Nature seems at work. Slugs leave their lair-
  •   РАССКАЗ СТАРОГО МОРЯКА
  • "Ответ на вопрос ребёнка" Answer To A Child s Question
  • "Страсть" Desire
  • Дискуссия о самоубийстве
  • ОТВЕТ ПРИРОДЫ
  • Ответ ребенку на вопрос
  • Эпитафия
  • *** Примечания ***