Алиса в Стране Советов [Юрий Александрович Алексеев] (fb2) читать онлайн

Юрий Алексеев Алиса в Стране Советов

Часть первая НЕ НАШ ЧЕЛОВЕК

Я помню этот синий путь,

Хоть годы говорят: забудь!

«Алиса в Зазеркалье»

Немазанная телега хрумкнула ободьями и голосом человека, надкусившего кислое яблоко, известила:

— Моффичи и гости столицы!..н-ну и гадость… В здоровом теле здоровый дух! Не прыгайте на ходу в тачанки, не допускайте детей к чебуречной. Если вы потерялись, встречайтесь в центре ВДНХ у фонтана Дружбы… отрава… Приезжие, не зная броду, не суйтесь в воду… тьфу! Не лезьте к девушкам — они накрашены!..

«Betise^[1], медам! — оценил сообщение Иван Репнёв, несостоявшийся офицер и незадачливый литератор. — На какую девушку после чебуречной потянет? Jamais^[2], медам?».

— Паф-фчаряю! — прошамкала сквозь яблочко объявляющая. — В чэнтре, у фонтана! — И, постучав огрызком по микрофону, для тугоухих, что ли, претенциозно дополнила: — Вниманию родителей, потерявших Алису! Вас ждут в дежурной комнате павильона Гармоничной личности. Девочка хнычет и очень… очень надеется…

«Ловушка! — предметно заволновался Репнёв: в свои тридцать два года он не раз уже был обведен вокруг пальца. — Знаем мы этот «павильон». Личность не может быть гармоничной. «Jamais^[3], madame!».

Впрочем, стоп! Надо же объясниться, почему герой наш путал сон и явь, мешал испанский с французским, и с чего вдруг он, значась в картотеке Лубянки бездетным, так задёргался, не по-советски отверг гармоничность при одном лишь упоминании об Алисе-девочке.

Глава I

Репнёв Иван Алексеевич, 1932 Москва, русский, б/п, МГИМО, испанским-французским; нет, не привлекался, не имеется…

Человеку с такими манерами приличествует исправно являться в дипломатическую высотку на Смоленской либо в престижное здание бывшего страхового общества «Россия». А ежели дописать на манжетах «Колчаку не служил», «в басмачах не значился», «в плену не был», то такому не грех потрудиться и в странах с твёрдой валютой.

Однако к печальному гробовому моменту всеуспешный по всем пунктам Иван Алексеевич, взяв неловко в пример Ивана Сергеевича, нигде не служил, чёрте чем занимался без поместья и Виардо. То есть денежно бедствовал и, не строя валютных видов, сочинял повесть «Алиса в Стране Советов»… Нонсенс, естественно! И чтоб опасную тень на прочих выпускников института Международных отношений не бросить, остаётся разве признать Ивана лазутчиком или человеком случайным, хотя, конечно, в спланированной стране случайностей быть не должно. Они раздражают. Требуют объяснений. И мы их покорно дадим.

Не вызови сборная айсоров Москвы на смертельный, можно сказать, поединок непобедимую среди артелей команду «Сармак», Иван никогда бы не просочился в ампирное здание бывшего царского лицея. О каком-то МГИМО он и думать не думал. Как человек ходовой, он безусловно слышал, что где-то на Крымской набережной будто бы обучают держать вилку в левой, нож в правой и не чавкать, когда за столом дамы и господа из враждебных стран. Но поскольку сам он прекрасно владел, что с правой, что с левой, клееным кием и «пушечным», как говорится, ударом с обеих ног по воротам, так и считал дополнительное образование пустым, петрушечным.

В шестнадцать лет он уже имел два паспорта — действительный и досрочный, по которому с четырнадцати значился взрослым «карликом» и благополучно играл за денежную и тщеславную артель сомнительных инвалидов.

То была не отмеченная истпартом пора послевоенного инвалидного нэпа — иголки, кепки-букле, утиль, гуталин, плиссе-гофре, пуговицы, уйди-уйди, пластинки «на рёбрах», бенгальские огни, утиль и резинка для лифчиков, фильдеперса и трусов «ночь шахтёра».

Смейтесь, если охота, но вся эта чепуховина оборачивалась для мнимых карликов, зрячих слепцов и ложных глухонемых самоварным золотом, чернобурками, кузнецовским фарфором, голубыми, княжеского происхождения камнями и подлинниками Айвазовского. И всё же главным увлечением, криком души для них оставался футбол. И когда королям утиля, их команде «Сармак» был брошен наглый вызов айсоров, взволновалась вся деловая Москва.

Матч был назначен на первый понедельник апреля, в три часа пополудни. Уже с утра в этот день не работала и не отдыхала ни одна артель. Опустели бильярдные столы в парке Горького. Осиротели кабинеты в Сандунах. А к обеду остановилось движение трамваев в узкой кишке Самарского переулка. Сюда, на всеизвестный своей женской хоккейной командой стадион «Буря» устремились такси, внавалку набитые шумными артельщиками, кокотками, телохранителями и казачками с туесками — подать «карликам» для согрева звёздного коньячку, ну, и рыбца соответственно, окраплённого благородно лимоном. Пожаловали на сабантуй и представители вольных, довольно пёстрых профессий — трамвайный щипач^[4] Пианист, знаменитый брючник Пифа (Пифагор), всеизвестный стукач Шура-Семиглазка. И вообще, насколько матч будоражил цвет общества, можно было уже по тому судить, что отменили свои дневные сеансы самолюбивая куртизанка Марго — четыреста за приём, гомеопат Клеинский — пятьсот, и блистательный адвокат Буре, чей дневной гонорар, право же, был просто неприличен.

К трём часам северные скамейки «Бури» сполна заняли ратиновые пальто, шапки-пыжики, чернобурки, каракуль.

Чисто мужские южные ответили кожаными регланами, мерлушкой, криками «Карлики — мусор! Утиль — сырьё!» — и выкинули плакатец: «Айсоры — это бразильцы сегодня!!».

И в этой раскалённой обстановке (опять же забава случая), на поле потужились замахнуться законные арендаторы — команды МГИМО и Внешторга, возомнившие сдуру, что публика ради них собралась. Конечно же, никакие кивки на «наше время» международникам не помогли. Их попросту освистали, а выскочившие на бровку болельщики из артели глухонемых ещё и жестами, к обоюдному удовольствию трибун, показали, чьё сейчас время и кто верхушку держит.

Изгнание общего врага сблизило юг и север. Стороны на миг примирились. И ровно в три на отвоёванное, с редким пушком травинок поле, вышли задиристые, как карликам и положено, довольно крепенькие игроки «Сармака» в красном и несколько фиолетовые от холода, шмыгающие богатыми носами айсоры в сиреневых майках и устрашающих трусах до колен.

Имея за собой Пушкаря-Ивана, карлики всё же храбрились умеренно. А волосатенькие, заносчивые, как пальмы без фиников, новобразильцы старались выпятить впалые груди и приговаривали «ну щас, щас-щас!», хотя уповали в душе тоже на своего наймита — играющего тренера Копыто, дважды сидевшего и крайне авторитетного.

Судья второй категории Кутайцев, взявший дань с обеих сторон и потому о ничьей мечтавший, дал протяжный свисток, и началось — толчки, подножки, падения и мат. В глинистом, чвокавшем по-весеннему поле мяч завязал, как калоша в свежем асфальте, и игроки устраивали возле него нечто похожее на замес цемента женской бригадой строителей Днепрогэса.

Футбол помаленечку переходил в регби, и через какое-то время стало ясно, что если матч и получится, то сведётся к поединку профессионалов — Пушкаря и Копыто. Повидавший в мастерах виды хавбек Копыто свою кличку вполне оправдывал. Большеголовый, коротконогий, как пони, и как лошадь выносливый, он от Ивана не отлипал и при малейшей опасности скрытно, почти без замаха бил по ногам, сносил грубым подкатом. Южане поощрительно улюлюкали, кричали «Так его, так!». Северные орали «Судью — на мыло! Айсоров — на гуталин!» Кутайцев, жулик, беззвучно надувал щёки и разводил руками, дескать, свисток заклинило, не обессудьте.

Когда Ивана совсем уже безобразно и в тридцати с чем-то метрах от ворот снесли, плут Кутайцев посчитал расстояние безопасным и штрафной-таки назначил. Указательно в глину ткнул, а ершистых айсоров ухмылкою успокоил: мол, полно, граждане, дело отнюдь не угрозное, а я на службе всё-таки как-никак.

«Хитёр, гадёныш, — оценил ухмылку Иван, мяч на бугорок устанавливая, — но у нас тоже на вас кое-что с винтом найдётся!» — и без разбега, с подрезом, мимо сиреневой «стенки» уложил мяч в сетку айсоров.

Северные воспрянули, взревели «Сармак» — тра-та-та, «Сармак» — тра-та-та!». Но «гадёныш» гол не засчитал: «Удар до свистка, бог свидетель!» — И велел повторить.

— Пушку! Пушку!! — бастильскими голосами затребовали взъярённые северяне, глядя на то, как айсоры всей командой выстраивают против Ивана сплошной заслон и судорожно прикрывают сцеплёнными руками своё мужское достоинство. — Пушку, Ванечка!

Иван зло разбежался и действительно «пушкой» мимо дрогнувшей стенки пробил в девятку. Мяч затрепыхался в сетке, как недовольный карп, и плюхнулся наземь позади не успевшего рта открыть вратаря.

На северной черте что началось: «виват!», чмокания-поздравления кокоток, «Сармак! Сармак!!», суетня казачков, выхлопы пробок. И под этот шум к всезнающему Буре бочком пристроился тренер МГИМО, он же завкафедрой спорта Ерёмкин. Прельщённый экзотикой сборища, он на стадионе подзадержался и с Ивана глаз не спускал, прицеливался.

— Простите, вы случайно не знаете, кто этот Пушкарь? — осведомился он располагающим на доверие голосом у Буре. — На «карлика» он совсем не похож, мне кажется, а?

— Ну, это с какой стороны посмотреть, — сказал величественный Буре. — Советский карлик всегда на голову выше… Условия! By компреву?

— Угу, я из МГИМО, — сказал Ерёмкин. — И всё-таки?

— Мда-с, — пожевал губами Буре, — обратитесь, сударь, вон к тем, в пыжиках. Татары с Трубной — лучшие консультанты, мда-с.

Ерёмкин было обиделся, но вспомнил, что в домоуправлениях висят плакаты «Дворник — правая рука милиционера» и кинулся к «пыжикам» со всех ног.

А на футбольном поле тем временем началась буза. Айсоры выясняли отношения с Кутайцевым. Наивные выходцы из библейского Вавилона гортанно доказывали предателю, что прибыли в страну равноправия вовсе не для того, чтобы их придавили развалины новой Башни. То есть требовали пенальти, для чего нарочно и без мяча в чужой штрафной падали, вздымая руки к советскому небу.

Кутайцев понимал, что мзду надо искупить. Но, опасаясь мести «карликов», медлил, выжидал чего-то хоть малость правдоподобного. А тут, как назло, шустрый Иван «купил» на встречном движении Копыто, рванул по краю и с треском, что называется на хлоп-стопе, влупил царапнувший штангу мяч в нижний угол. Не успели айсоры опомниться, а трибуны стихнуть, как Пушкарь размотал финтами защитников, выскочил один на один с вратарём, замахнулся и… наглым перекидоном его объегорил, заставил шмякнуться в ноги, когда мяч уже опускался в сетку.

— Инфант террибль! — оценил Ивана эстет Буре, но резюме его в рёве трибун вряд ли было услышано.

Из слов, выкрикнутых в тот момент айсорами, правопечатными были, пожалуй, лишь «сука!», «оф-сайт!» и «судью с поля!». К последнему пожеланию жох Кутайцев отнёсся с обострённым вниманием и несколько суетливо дал до срока свисток к окончанию тайма. А в перерыве, пока Копыто айсорам накачку делал и те бубнили «щас-щас», он наскоро уложил вещи в сумку, накинул пальтишко и улизнул на Курский вокзал, откуда первой же электричкой бежал в Петушки к неженатому брату.

Тем и закончился понаделавший столько шуму в Москве исторический матч.

Признать себя побеждёнными айсоры отказывались и назло Москве объявили трёхдневный траур. На зашторенных будках повисли замки, негде было купить шнурки, надраить обувь и заложить привычно часы, если прижгло похмелиться. Избегавшиеся в поисках кредита и разнесли слушок, что плакатец «Айсоры — это бразильцы сегодня!» — резанул всевидящий глаз товарища Сталина, чей взор простирался от Шипки до Кушки, включая и Самарский переулок, естественно, где государевыми очами были гляделки Шуры-Семиглазки. Ответная народная инициатива «Айсоров — на гуталин!» — Иосифу Виссарионовичу вроде бы поглянулась. Но воплощение идеи, после прорухи сварить натуральный каучук из коксогыза, пришлось всё-таки отложить и пустить в ход удачно проверенное. На Каланчёвке будто бы собрали ночью пятьсот-весёлый на сорок телятников и погнали «новобразильцев» на испытание в Туркмению, где ни шнурков, ни башмаков, одни калоши — и в пир, и в мир, и в добры люди.

Ужасный слух разнёсся стремительно. Но ещё прытче, едва солнце над Москвою взошло, выпрыгнули из нор, замельтешили щётками целёхонькие-живёхонькие айсоры. Конечно, качество чистки было не то — дрожали руки. Однако Иосиф Виссарионович такую понятную слабость, да и самих айсоров — мирное время всё-таки — простил, чем заново укрепился в звании Большого Друга малых народов.

Что же до социально близких товарищу Сталину «карликов», то их триумф был незамедлителен.

В ту уютную пору Москва замыкалась в пределах Садово-Бульварного кольца, взяв себе в угловые жильцы разве что Марьину Рощу. И через четверть часа после матча артельная верхушка, ведомая Буре и Клеинским, переместилась на Петровские линии в чопорный ресторан «Аврора», славный своими непреклонными швейцарами, мужской прислугой, джазом и поваром Тимофеем.

Случайности, как известно, имеют обыкновение наслаиваться. И к повару Тимофею в тот день прямо с вокзала пожаловал иконописный от истощения родич Данила в опорках и зипуне, накинутом на исподний мешок-рубище с дыркой для головы и прорехами для свободы рук. Дойдя до крайности, как потом выяснилось, Данила вымолил в сельсовете справку-пропуск, потом по хлябям перекладными дополз до чугунки, дождался беспризорного поезда с пьяной в дым бригадой проводников и схоронился на третьей полке. Затем он ехал боязливо и долго, а в Первопрестольной так же долго, по стеночкам, чтобы милицию обойти, проходными дворами крался к Петровским линиям. Данила стыдился, что приехал в Москву безбилетно, обманул государство, и попутно страшился, что справку ему написали не так, с подвохом, и это станет препоной, не даст разжиться солью и отрубями, которых в столице, по слухам, вдоволь — по паспортам сколько хочешь дают.

Чёрный ход «Авроры» оглушил его чистотою убранства и позабытыми за давностью лет запахами баранины и подгоравшего лука.

«Боже мой, да не сон ли это?» — подумал он, дрюпнувшись на осклизлый кухонный табурет, Тимофеем подставленный, и вдыхая недоверчиво пары из котлов. Но очертания сна увеличивались. На плитах, гудевших, как паровозная топка, шкворчала, постреливала свежатина. Хищные мясорубки с чвоком втягивали в себя потрошёных кур. В обливных горшочках стонала и пузырилась, желудок томя, пахучая и загадочная вкуснятина. В малюсеньких, совсем уже непонятных кастрюльках прели грибы — это точно — и шустрые, как бесы в новолунье, мальцы-поварята крошили туда безжалостно сыр, индюшатину, сухие коренья и заливали адскую смесь сметаной напополам с неснятым молоком.

А посреди этого невыносимого великолепия генералом высился Тимофей в незастиранном, в каком аппендицит режут, а в натурально белом, незахватанном колпаке и в накрахмаленном — что уже полный разврат — фартуке.

Этот сдобренный пищевым продуктом фартук Данилу просто ушиб. Но ещё больше из всего прочего, непостижимого, его поразили картофельные очистки, толстой стружкой летевшие в дырчатое ведро — то есть не в прозапас, а в отход!.. И лишним тому доказательством служил Тимофей. Отставив по-городскому мизинец, он пил отдувчиво пенное пиво, покрикивал «Кочегары, шуруй!» — и вынос питательной кожуры на задний двор его ничуть не гневил, не заботил.

«Чудно, — подумал Данила. — Неужто в Москву пришло, состоялось?».

— Ну что, очумел маленько, свояк? — напенил ему стакан Тимофей и кратко распорядился: — Селёдку под шубой! Солянку!

Данила медленными глотками опорожнил стакан, и в животе образовалось тепло, тут же побежавшее в голову. Данила сладко вспотел, обмяк. Где-то за стенкой слышался свадебный гул, изнеженно, будто сбросившая икру лягуха, квакала с потягом труба, и чей-то ласковый с хрипотцой голос приятно публику уговаривал:

Без сомнений, ноты певцу подложили «карлики», подкупившие втихаря оркестр. И, конечно же, зря Буре и Клеинский оказали протекцию триумфаторам, протащили гопников в рококо-зал. Ведь обычно под вечерним с прелестными купидонами небом «Авроры» собиралась и в итальянских зеркалах отражалась штучная, непростая публика. «Карлики» здесь, мягко говоря, смотрелись как собака на заборе. Да и сами они туда на рожон не лезли особенно, потому как на парапете амфитеатра там завсегда помещался за одиночным столиком индифферентный, но вспышками остроглазый, спортивного склада человек-нарзанщик. Человек хохлился над холодной яичницей, налегал исключительно на минералку и с Шуриком-Семиглазкой, когда тот появлялся, никогда не здоровался.

Шурик в «Аврору» был вхож, допускаем. А прочим случайным залётчикам в свитерах и затрапезным командировочным в бурках — здесь был решительный отказ, даже если столы пустовали. Что же касательно милых дам, рвущихся в расхожих туфлях потанцевать дружка с дружкой после работы, попрыгать в очаровательных видах, то их вообще ближе дверной ручки не допускали, вежливо отсылали на «плешку»^[5]:

— Ватен отсель, гражданочки! Здесь ваша не пляшет!

Да-с, только в «лодочках» на каблучке, в нежёванном платье и под руку с кавалером, которому надлежало быть непременно при галстуке, собственном куреве и носовом платке. Нет-нет, насчёт курева вы угадали — чтоб по столам не шастал, а платок вовсе не для наведения блеска на башмаках в туалете. Отнюдь! Блеск наводили унтер-швейцары, перед которыми не умели ещё тогда ужом извиваться и по-собачьи в глаза заглядывать. Такого в заводе не было. И демаршировать, с трезва, спьяна ли, обнимушечки с официантами, гнуть, перед ними спину — жаме! кель орор! тьфу… Да и какие на то резоны?! Только изысканные манеры рождают в прислуге подобное же. И строгий, бонтонного кроя клиент, пусть даже спрямлённый радикулитом, был всегда в гарантии, что ему споро, бесшумно подадут фирменный де-воляй «Аврора» на подогретой тарелке, яблочный пай («Националь»), соломушку фрит в мельхиоровой каске («Гранд-отель»), а в укромный притенённый кабинет «Центрального» принесут оживляющий поутру квас на льду с тёртым хреном. Официантов чрезвычайно струнят шарм, элегантность. И когда, скажем, вечерняя дама не скидывает под столом жмучие туфли, а на оголённых плечах её мушка — нет, не муха с кухни, а мушка, господа современники! — пикантная му… Впрочем, пардон, тысячу извинений за ностальгию, госпо… виноват, товарищи! Не пришивайте мне наскоро суровьём статью. Я за демос, братки, за достояние миллионов, кореши, за поступательное движение… но почему обязательно в квашенных уличной солью сапогах и непременно по паркету «Авроры»? Возможно, это и есть кратчайший путь в лучезарное Будущее. Но зачем же с налёту макать лежалую корку в горчицу и требовать:

— Фёдор, водяры!.. Потом, потом дашь зажрать что-нибудь…

«Что-нибудь», «как-нибудь» — совершенно для поступи не годятся, братки! Умоляю и заверяю: квас со льда не может охладить интерес к коммунизму. Это распространимо и на галстук, и на умение распорядиться горчицей, и на всё, что урчит, шкворчит, пенится на кухне у Тимофея и на виду у Данилы.

«Ай, славно, до чего славно! — разнежился Данила, измученный песней «и как один умрём» с попутным призывом чего-то сдать, отдать, подписаться. — Это не передых, не леформа, а подымай выше, если, конешно, не сплю». Пиво несколько подразмыло его робость, и ему страсть как захотелось глазком глянуть на богатых, роскошных людей, заступивших за межу, за грань тутошнего и тамошнего.

Ближе всего к кухне располагался сдвоенный столик «карликов». Им нарочно тёмный угол отдали, зная их стойкость к запахам и шумливость. «Карлик» не элитарен, каких бы высот он ни достиг. Увы, замурлыкай ему «богатым, но здоровым», из него тотчас полезет босяк, щёлкающий цветными подтяжками, и ни один Айвазовский не в силах выветрить из его квартиры запах селёдки с луком, даже если она там и не ночевала.

Данила на полскулы в зал высунулся, но на большее не отважился. Возле стола топтался швейцар с подносом, на коем была вместо пищи бумажка с секретом. Однако пирующие тянулись с бокалами к молодому, прекрасно одетому, но скучавшему как-то отрешённо блондину, выкрикивали «За царь-пушку!» — и посланца не замечали.

— Вам, Иван Лексеич! — выждал затишье швейцар и подал поднос блондину, с которого и Ванятки, по разумению Данилы, хватило бы.

— Что!? Эт-то ещё что такое? — сграбастал бумажку с подноса повелительный, с двойным подбородком дядя и презрительным голосом зачитал: «Я без галстука, а для Вас есть возможность поступить в МГИМО. Жду вас! Доцент Ерёмкин…».

— Ждёт? — переспросил дядя.

— Точно так, — подтвердил швейцар. — В гардеропе.

Блондин усмехнулся, а дядя побагровел и посмотрел вопросительно на седовласого барина в золотых очках.

— Зачем же ты посторонних впускаешь, Базилио? — претенциозно приподнял очки Буре.

— Здесь всё-таки не «Верёвка»…^[6]

— В шею? — деловито осведомился «Базилио».

— Ах, как ты неделикатен! — вмешался неискренним голосом весёлый живчик приятной наружности — это Клеинский был. — Ах-ах! — и угнездил на поднос шипучий бокал: — Скажи «неприёмный день» и предложи посошок для декора.

— Вас понял, Семён Ильич! — осклабился Василий. — Оформим!

И пошёл декор оформлять.

Буре и Клеинский совершенно Данилу пленили. Всё решительно: и то, как они неспеша расправлялись с неописуемой нежно-розовой рыбой, и как умственно, сложив губы трубочкой, потягивали с ленцой крепчатину из мизерных рюмочек, и как без жмотства накладывали они в тарелки всячину красивым, плотным, готовым хоть каждый год полновесков рожать женщинам, — всё решительно склоняло Данилу к уже раскочегаренной мысли: «Свершилось! Москва достигла, а дальше оно и в деревню пойдёт, достигнет самых запятошных».

И запьяневшему натощак Даниле стало вдруг мучительно стыдно, что он, безбилетник, к тому же и недостаточно порадел общему делу, чтобы приблизить это жданное и заветное: дважды не выходил на работу (хотя бригадир Арсений и стучал ему палкой в окно), а весной сорок седьмого накопал ночью на картофельном поле полведра зародышей… Покаяться, поделиться этой страшной тайной — вот что удумал голову потерявший Данила и, как был в мешке, вывалился из простенка к столу, приближённому к кухне…

Не заточилось ещё перо, способное описать изумление «карликов» и сметение рококо-зала. Но если бы, отдадим должное, ресторан заполняла только штучная, типа Клеинского и Буре публика, ничего бы особенного не приключилось. Штучные бы вида не подали, вилкой не дрогнули, а подвижные не хуже тореадоров официанты «Авроры» тотчас накрыли бы шатуна Данилу какой-нибудь крахмальной мулетой и удалили неприметно с арены — алле ап! Но повылезавшие из чёрных низов «карлики» были не таковы, чтобы приключение упустить. Двойной подбородок тотчас согнал с места какого-то прихлебателя и усадил Данилу рядом с собой капризно и грубо, будто любимую куклу детства. Оркестр подавился и смолк. Буре уронил очки в оливье. За соседними столами послышались «шу-шу-шу», однако не заглушившие «ик-ик-ик» Клеинского, задергавшегося, как автомат «винчестер» на утиной охоте. Однако двойной подбородок не растерялся. Перво-наперво он показал оркестру правую пятерню, а левой присоединил к ней убедительный ноль. Хрипатый певец ожил и спохватчиво под воспрянувший в айн момент оркестр продолжил:

Под развесёлую музыку Данилу угостили колючим «Абрау Дюрсо», после чего его будто током вдарило, и он смутно, с обрывами, как в клубном кино, соображал, что вокруг происходит: чего-то склизкое ел, потом холодное, сладкое, а стол шумел, качался, и какой-то суетной голос жадничал: «Не давайте! Я вам как врач говорю…».

Этот голос и накаркал, наверно. Данила почуял, как в животе его стали драться, царапаться кошки, но не так, как после толченой коры, а не в пример серьёзнее. Острая боль надломила Данилу и свалила со стула.

«Ай, как срамно… и людям беспокойство», — затосковал Данила, в то время, как жёсткие руки Ванятки поднимали его непослушное тело, и кто-то резко распоряжался: «К Склифософскому! Какая к чёрту «скорая»? В машину ко мне, идиоты! Я же говорил, предупреждал…».

Потом запахло бензином, и кто-то мрачно, с осуждением сказал: «Ехали цыгане не догонишь. Дохлое дело, господа!».

Затем хлопнула дверца, Данилу понесли на руках и положили на что-то холодное, приятное. «Погреб», — сообразил он и глаза разлепил.

То был не погреб, а ослепительная, вся в электричестве комната. Данила лежал на клеёнке и не в мешке, а в настоящем, какое не снилось и заготовителю Ковтуну, исподнем, а над ним стоял белый врач, за спиной коего различались очкастый барин, встревоженный Тимофей и крепыш Ванятка с напряжёнными от натуги глазами.

«Он, зараза, меня дотащил, наверно, — подумал Данила. — Стойкий юноша, дерётся, наверно, как чёрт на пасху!».

И тут его свели страшные судороги, жар в животе сменился на пустоту, и зазвенели в ушах печальные колокола церкви Скорбящей Богородицы.

«Да как же без причастия, без отпущения грехов?» — заволновался Данила, ища последним усилием глаз икону.

Иконы в электрической комнате не было. Но затухавшему взору Данилы открылась замена. На голой стенке он углядел портрет святоносного Отца всех народов. Чуток курносый, на диво обрусевший Отец ласкал на фоне берез пионерчика и вглядывался в те самые очертания Будущего, в котором жить-поживать поколению людей, и которое сам Данила увидел воочию, соприкоснулся, глотнул напоследок маленько, да и лежал на одре чисто, прибрано, в дармовом городском белье. И слёзы немой благодарности свежей росой навернулись на угасающие глаза Данилы. Последним усилием он приподнял себя, и трудно, по-черепашьи вытянул иссечённую шею, чтобы слова его были слышнее для Отца и Благовершителя.

— Да… да святится имя твое… — прошептал он страстно и отпал, закончив мирские труды.

В палате повисла чёрная пауза. И первым её нарушил Иван:

— На вот, возьми, — протянул он мрачному Тимофею пять сотенных — свой приз за айсоров. — Да не топчись, они так… шальные.

Непослушными пальцами Буре извлёк из бумажника вдвое и тоже на обряд отчинил:

— Ты не скупись, Тимофей, «карлики» доприложат. — Ох-хо-хо, грехи наши, — и Данилу перекрестил: — Получил-таки бедняга землю в вечное пользование… Аминь!

Клеинский уехал встречать жену на вокзал, и домой потратчики возвращались пешком. Иван жил на Трубной, Буре — на Сретенке, так что им было по пути.

На дворе непогодило. С неба валила запоздалая снежная крупа, и перебравший изрядно Буре двигался с остановками, шумно отпырхивался и задирал голову, подставляя лицо холодным колючкам. Оба молчали.

На углу Сретенки и Колхозной, где над зданием универмага на синем жернове соблазнительным ятаганом поблёскивала в сиянии букв бесстыжая осетрина: «Вкусно, питательно, купите обязательно!», Ивана наконец прорвало:

— Н-ну карлики… сволочи… шутя угробили человека! — Буре скептически усмехнулся, покачал больной головой:

— Ипсо факто, юноша, Данилы умерли далеко в позадавешнем…

— То есть??

— То есть когда обманулись, пошли за теми, для кого земля просто шар, мировая окружность на потребу эксперимента, друг мой, — в миноре, усугублённом выпитым, проговорил Буре. — И на обломках самовластья, взамен пленительного счастья, — обломки собственной сохи.

— Вы бы того, потише, — предупредил Иван.

— О да! Тсс, тсс… Электрификация плюс конфискация, — неловко пошатнулся Буре. — П-подай-те мне эл-лектрический стул!

— Ну вы уж совсем, Каллистрат Аркадьевич…

— До основанья! — неприязненно отмахнулся перчаткой от электрической осетрины Буре. — Что наша жизнь? Икра… «Шато-и-кем». Тот станет всем… До основанья! А что затем?

— Баиньки, Каллистрат Аркадьевич, вам пора баиньки, — сказал Иван. — Вам ли на жизнь жаловаться?!

— О чём вы, сударь?! — стал на дыбки Буре. — Да, по недоразумению, я… эм, простой советский Кочубей и на мне… эм, брюки от Пифагора. Но это же парс про тото и, пардон, непременно подмоченные. И в заседании, и в «Авроре», и в баиньках-баиньках. Поймите, друг мой, враги, уклоны, вредители — кончились. Исчерпались. И я задержался, как последняя курица на обнищалом дворе — вот-вот зарежут…

— За что? — неуверенно усомнился Иван. — Не понимаю, чего вы конкретно боитесь?

— При чём тут «конкретность», — сбавил шаг Буре. — Страх в нашем любезном отечестве — это не реакция на живую опасность, а состояние души. И обоснованное. Один мой клиент на людях обозвал «городскую» булку первоимённо — французской, и бон вояж — загремел в космополиты… Сухари ему теперь «булочка».

— В космополиты вас не возьмут, — успокоительно заверил Иван. — Вы же на процессах защищаете исключительно бытовиков.

Буре зарделся и даже несколько протрезвел:

— А что взамен предложите, сударь? Веру Засулич? Так к ним ни до, ни перед пиф-паф никого не пускают. Да, я адвокатирую «карликов». Но перед кем? Перед зверской машиной, готовой сожрать даже резинку, на коей собственные «ночь шахтёра» держатся. О да, «карлики» несомненно ловчат! Так ведь нынешний нэпишко — это часы с некогда сломанным механизмом, где стрелки теперь надо крутить вручную, подмазывая попутно сломщиков: этому дала… этому дала… Они и хваты и меценаты невольные.

— Сегодня ресторан показал, чем их «меценатство» кончается, — сказал Иван несговорчиво.

— К чёрту! Мне надоело быть их заводной куклой.

— А призовые? А горячо любимый вами миндаль «Метрополь»? А брюки от Пифы? — съязвил Буре. — Куда от этого денетесь?

— В зависимости от расположения звезды Сириус, — привычной формулировкой отговорился Иван.

— Че-пу-ха! — произнёс Буре. — Вы неостановимый игрок, Ванечка. Будь то футбол, биллиард, бега — вы ловец удачи, успеха, замешанного на риске. И знаете почему?

— Покамест нет, — сказал Иван.

Буре взял Ивана за локоть и пониженным голосом проговорил:

— Да потому, сударь, что интуитивно догадываетесь, что обитаете в мёртвой зоне, где нет ни разумных следствий, ни ясных причин.

— Ну, вы прямо до срока меня на кладбище, — усмехнулся Иван.

— А хоть бы и так! — упёрся с пьяным упрямством Буре. — Его ведь именно и нельзя «улучшить». Можно лишь расцветить, украсить наглухо мрамором а-ля метро и золотыми скрижалями замогильных истин. Но они-то как раз вам не светят. Нет! И, отвергая их, вы, как игрок, надеетесь на вспышку мифической звезды Сириус. Мечетесь. Ждёте случая. И чего доброго, впрямь в институт подадитесь.

— А почему бы и нет? — защитился Иван. — Чем плох, в смысле Сириуса, международный?

— Чур! Чур!! — загородился руками Буре. — Это же прямой путь в шпионы…

— Здрасте, Каллистрат Аркадьевич!..

— Да нет, скорее до свидания, Иван Алексеевич!.. Разве вам неизвестно, чем кончается у нас связь с иностранцами? Моя свояченица, дура, губы бантиком, сподобилась с иноземцем в Большой на «Лебединое», да так с «Лебединого» и отправилась в декольте в Салехард. Ипсо факто, и не за что больше! Ни слова кроме «бонжур» и «капут» ни знала. А при вашей дерзости, да ещё изучение языков… Нет, в наше смутное время Бог даровал вам ноги. Вот и бегите от неприятностей. Гоняйте мяч!

— Всю жизнь или до раннего склероза? — осведомился сухо Иван.

— У спортсменов не бывает склероза, — наставляюще отклонил Буре. — Только они, ну и, конечно же, гепеушники пышут у нас неподдельным здоровьем. В силу особенности устройства голова у них никогда не болит.

— Спасибо за комплимент, — сказал Иван. — Может, ещё какие советы будут?

— А как же! — раздухарился Буре. — Соблаговолите взять меня под руку. О Господи, я ж зарекался не керандюми — не смешивать Салхино с Крюшоном… Так вот, не смейте больше брать у злодея Клеинского ни Мережковского, ни Бердяева. Ему-то что, он нужен наркомам, за ним придут в последнюю очередь. Ограничьтесь себе во благо «Молодой гвардией», мда-с. Из фильмов рекомендую «Свинарку и пастуха», из пиез — «Русский вопрос», из музыки — гимн, разумеется. Неограниченно — цирк, балет, уголок Дурова… что там у нас еще духовного? Церко… нет, туда ни для каких очищений духа и тела! Для этого есть Сандуны и еще что там…

— Английская соль и санпропускник на Курском, — подсказал Иван, ошибочно воспринимая слова Буре за игру. — И ещё, не знаю, верно ли, планетарий, говорят, возвышает.

— В планетарии душно. А вот в биллиардной Бейлиса, в пивной Орлова… Кхм, к слову, там у вас на Трубной по-прежнему сырыми опилками полы протирают три раза на дню?

— Да, но вам будет достаточно, — покосился Иван на Буре.

— А сёмужка со слезой? Килечки и анчоусы всё так же под пивко хороши, а? И в кредит чистой публике по-старому отпускают?

— Не заводитесь, вы сами уже «хороши», — стоял на своём Иван. — Лицом не хуже сёмужки розовы.

— Ага, значит, дают. И без знания иностранного, без предъявления диплома… Так и не лезьте в политику, Ванечка! Срывайте эти остатние лепестки бытия, — закольцевал начатое Буре. — И пусть из всех вопросов вас заглавно тревожит, как бы не застудить в парадном предстату в пору зимней любви… Ну-с, вот и притопали…

Попутчики остановились возле тёмного переулка, где на готическом доме Буре рубцом багровел чудо-рак с неоновой кружкой в клешне.

— Не желаете? — кивнул на рака Буре. — Москворецкий омар чрезвычайно бодрит, если не пересолен.

— Вы же знаете, — отказно сказал Иван. — Завтра игра на выезде.

— Ну да, ограниченный человек, вам мало одного «режима», — проговорил с закидоном Буре. — А я, знаете, никак не могу пройти мимо родных пятен капитализма. Да-с, родных, а не родимых, как их глупцы называют. Прощайте, инфант террибль! Берегите ваши бесценные ноги, а головой подумайте: стоят ли наши Сорбонны того, чтобы потом «прослойкой» сделаться между свинаркой и пастухом?

Спьяну советы умного человека заведомо благожелательны уже в силу состояния души. Но смолоду наши уши предрасположены к сквознякам. И потому любезные наставления Каллистрата Аркадьевича лишь раздразнили в Иване дух противоречия. А чёрт на скорых копытцах только того и ждал, дежурил пакостно у порога.

Пока Буре витийствовал, консультанты с Трубной — те самые, в пыжиках — навели липучку Ерёмкина на знаменитый «Титаник» — спаренный аркой дом-коммуналку, где бесподобный Иван сам-третий на четырёх квадратных метрах ютился в многосемейном — двадцать три квартиранта на пять комнатух — несговорчивом коллективе и бесполезно точил зубы на отдельную тёмную конуру, нейтральную территорию после смерти ничьей домработницы Стеши.

Дипломатические разговоры с Ерёмкиным, естественно, состоялись на парадном трапе «Титаника», сохранившем остатки цветных стекол, причудливо отражавших «высокие стороны», и при молчаливом участии театрального гобоиста Сушкина, прикорнувшего сладким от портвейна калачиком возле нетопленой батареи.

Впоследствии Сушкин всячески утверждал, что именно он придал делу успех. И в этом была доля правды. Значительная. Пока Ерёмкин векселя раздавал: «Корпоративность… гуманитарное эгалите в рамках фратерните… мы вас испанцем сделаем… А пожелаете — так и французом…» — Сушкин ни звука не издавал, не мешал слушать. А вот когда Ерёмкин грудным голосом вскользь ввинтил: «МГИМО всё-таки вуз политический», — Сушкин головой о железо ударился, взвыл, и Иван тонкий намёк на толстые обстоятельства пролопоушил, проспал.

Так ко всем приключившимся за день случайностям добавился ещё и зевок — опасный и в далях не предсказуемый, даже если ты Колчаку не служил.

Глава II

…А сон — нет же, не Сушкина, а Ивана — длился, и дикторша ВДНХ не унималась, подсадной уткой крякала:

— Вас ж-ждут, ж-ждут! Павильон Гармоничной личности! Девочка плачет и оч-чень надеется… Алиса в растерянности!

«Не поддавайся! — приказал сердцу Иван. — Тебя не касается. Мало ли девочек по стране плачут? Между прочим, приезжие обожают дочурок позвонче назвать, чтобы сопливость не так в глаза бросалась… Анжелика, Джульетта, Алиса — это чтобы платка в приданое не давать, когда вымахнет. Нет, не твоя она! Твоя нюни не распускает. Да и вообще, кто «очень надеется», тот не плачет, а злится».

По-писательски Иван, может, и правильно рассуждал. Сердце сердцем, а голова на кассу работала. Но непослушные ноги работали ещё лучше. И он сам не заметил, как очутился возле фонтана Дружбы с его пятнадцатью насвежо позлащенными девами-республиканками^[7].

Толчея здесь была ужасная. Распорядитель с повязкой кричал: «Дорогу тачанкам!» и «Держите мерзавцев!». В «мерзавцах» значились двое чудиков в тюбетейках, успевших прихватить «золотца» с девушек и теперь обтиравших на бегу о себя руки, от чего халаты их сделались наполовину ханскими.

«М-минутку! Выходит, “не лезьте к девушкам!” — взаправдашнее? — занервничал Репнёв. — Так что же, и Алиса и прочее не понарошку… так прикажете понимать?».

Иван протиснулся поближе к фонтану и влез для ориентировки на бортик. Вода из пенистых чаш била звонкими струями, сверкала, как свет опрокинутых люстр Колонного зала. А в вышине над ними, как бы закрюченные за облака, висели два транспоранта:

«КОСМОС НАШ!» И «НЕБО ПРИНАДЛЕЖИТ НАРОДУ!»

Последний не вызывал сомнений. Он намекал на загробную жизнь. А вот насчёт «Космоса» могли быть разнотолки.

«Погорячились! — снисходительно оценил Иван в дурной манере не в своё дело соваться. — “Космосом” — это уже как пить дать! — нарекли где-то однопартийный дом отдыха или валютный бар для астрономически состоятельных. Так зачем же народ дразнить погудкой “НАШ”? “Крепите и умножайте Космос” — вот как надо, чтобы не отступиться от норм».

Будь то единственным отступлением, Иван дальше и ухом бы не повёл, не дал подозрениям развиться. Так нет же! Прифонтанную площадь окружили двурядно канатами, и на кольцевой просеке появились тачанки с по-настоящему пулемётами. Толпа не дрогнула. Не растворилась. Послышался сдавленный вскрик: «Дают!?».

— Тра-та-та-та, — ответили пулемёты, никого не скосив. И, загрузившись детишками вкупе с родителями, лошадки пошли по кругу зоопарковым тротом. За ними шлейфом тянулся дымок, потрескивали военные кастаньеты. Ничего страшного. Жеребчики оскоплённые. Выстрелы холостые. Обыкновенный комсомольский пудрёж — «преемственность поколений». Смущало другое. Пассажиры каталок держались прибито, скукоженно. Да и стрелки-возницы — видать, солдатики-первогодки — не возмужали от нахлобученных на них шлемов а ля Перекоп, не возомнили себя героями, и как-то блудливо оглядывались по сторонам, будто махновцы, грабанувшие церковь. А позади тачанок дуэт просившихся на живодёрню одров тащил остатней добычей некрашеный гроб, тележил нечто невообразимое. На боковине гроба было написано углём «Америка», а на крышке самоуверенно восседали Неважнокто — огрузлый, с баранкой в глазу, и Хотьбычто — в настоящих очках и похожий на Дуремара. Впрочем, телесный покрой и внешность не имели значения. В движении по кругу за кучера мог быть любой. И отпусти они вожжи или возьмись за кнут — их управление на результат не влияло. Путь был однолинейный. Ни шага в сторону.

Сейчас одров Неважнокто понукал, а Хотьбычто ютился на облучке и раздавал направо-налево воздушные шарики всё с той же меткой «Небо принадлежит…». Люди молчком, со спёртым дыханием бежали за гробом, хватали шарики нашарап, и лишь какой-то один оттеснённый базарил:

— Я, может, тоже как собака устал, а в космос первым меня не пустили.

«Он прав, — подумал Иван, зная повадку граждан требовать лишка в обгон крайне необходимого. — Наш человек должен быть первым. А его на Луну не пускают, гондолируют тех, кто понахальнее».

Шар обделённому всё-таки достался. Кривой и длинный. Но он, негодник, в небо на нём не пошел, «нечаянно» сделал ба-бах, поднял ошмёток за ниточку и пробурчал «Баковка»^[8], что было намеренной клеветой, поскольку в рабочем виде «Баковка» держит давление в пять атмосфер, а в успокоенном, ежели в рогатке, убойно бьёт на пятнадцать шагов.

«Отвергать, не попробовав, — такое усталостью не объяснишь, — укрепился в подозрениях Иван. — Этих, что на гробу и с пулеметной охраной, я чётко воспринимаю. Неважнокто любят быть на людях неважно где. Они, халатом не брезгуя, даже в хлевах нетелям хвосты задирают в контроле за правильностью питания, поскольку оно всегда неправильно. И Хотьбычто хоть бы хны, чего и где кому раздавать, кому какие шарики вкручивать. Важно быть в гуще событий. Но… сама гуща сегодня какая-то не такая. И та и не та…».

Иван всегда понимал охотников к пулемёту прильнуть, слетать на полюс ли, на Луну, лишь бы трудно. Народ приучен стрелять и мечтать. Однако где трудно — там и «ура!». Непременно. Вне зависимости от побед. Без галдежа и праздник не в праздник. А нынче люди давились за шариками и вспрыгивали на подножки тачанок молча и механически, будто вернулись только что из затяжного с сухим пайком похода и по приказу ротного затеяли теперь побегушечки, «через не могу» гульбу. Круговерть, конечно, была. Не без этого. Но в заварухе хоть бы кто кого назвал сволочью или засранцем. Ни потасовок, ни матерщины — хотя Неважнокто пример тому подавал, потакал, — ни даже «ты меня уважаешь?». Лица людей были одинаково плоскими, одинаково неустремлёнными, что уже отнимало повод к скандалам, к выяснению, чья морда «кирпича просит». Ни «ура!», ни «караул!» Даже к девам златым — память гвоздиком о себе оставить — никто не лез, что и навело Ивана на мысль:

«Господи, да не сон ли это? Неужто “каждому по труду” достигло “каждому по шару” и — ни гугу, приехали. Не забежал ли я как-нибудь огородами в Будущее, предсказанное Хотьбычто… Ну, самым краешком, зачуток?».

— Ты что, слепой или дурной? Руку дай, педераст! — замарал мысль Неважнокто. Каким-то образом он незаметно внизу очутился, влез животом на бортик фонтана, но дальше мешалиштаны, в каких, по его же грубым словам, пол-Европы, не трудясь, разместилось бы.

Иван не то чтобы оробел, но им овладел порыв к поддакиванию, к услужливости, какие бывают, наверно, при встрече с обер-пиратом, когда на мачте захваченного фрегата уже повешен свеженький флаг, а рея покамест свободна…

— Трудное детство… плохо было с морковью, — пробормотал он, делаясь самому себе гадостным и вспомогая огрузлому приподняться, вместо «пшёл бы ты!». А тот, отдувшись и пропыхтевшись, на бортике укрепился и проворчал:

— Моркоха на уши не отражается. Тебя что, радио не касается, или прохлопал по глухоте объявление насчёт девочки?

И как-то песенно загундосил, припоминаючи:

Осёкся, посадил в глаз навроде монокля давешнюю баранку и посмотрел на Ивана пристально, многозначительно. Иван затаился. Песенка-перевёртыш была ему очень знакома, но он виду не подал, ждал, что дальше споётся, скажется. И толстячок не замедлил:

— У нас с Диаматом принципиальный спор получился, — молвил Неважнокто. — Он на летающую собаку опёрся. На Белку. Дескать, певчих поднаучили порочить космос. А я говорю, слова народные, мудрые… предусмотрительные. Допёр, что Белкой корову звали. Всё-таки пастушеское чутьё! К тому же ослы необычайно выносливы. Скрестим весною, и молока будет — залейся…

«Посмехом издевается или за полного дурака меня принимает?» — растерянно оглянулся по сторонам Иван. А толстячок прицепился:

— Ну, что скажешь на это, слепота? — и баранку надкушенную протянул, — на вот! Очень кругозор расширяет…

— Да нет, она мне не поможет, — невежливо отверг баранку Иван. Чем больше Неважнокто витийствовал, тем меньше гипнотизировал. И теперь Иван просто из озорства повёл пустыми глазами, как бы не видя вовсе ни аршинных скрижалей «КОММУНИЗМ НЕИЗБЕЖЕН» на павильоне Поступательных Обожратушек, ни надписей от руки на его колоннах «Закрой варежку! Муха влетит!!». Дверь в Обожратушки была закрещена досками, и на передней текучей краской уведомлялось «дожди», а на запазушной рвано выжжено «засуха». — Не выручит, — дообъяснил Иван, — потому как в левом глазу у меня нажитой плюс, а в правом — природный минус… Так-то вот, уважаемый Глава госуда…

— Глава на хуторе близ Диканьки, — пренебрежительно перебил Неважнокто. — А я — Примат. О двух лицах, но в положительном смысле. Есть с кем посоветоваться. Понятно?

— Ув-вполне, — доложил Иван, смекнув попутно, что Диамат — это Хотьбычто и третий по плавности.

— А плюс на минус — фигня! Мы и двуполых, у которых глаза разбегаются, хор-рошо лечим, — погрозил кулаком кому-то невидимому Неважнокто. — Правда, времени под обрез. Да так и быть уж. Здоровье всё одно по пути к Гармоничной личности. Слезай, слепота! Айда…

Спрыгнул с бортика, стащил за собою Ивана и повёл сквозь расступавшуюся безмолвно толпу к больничному зданию с надтреснутой вывеской «Вход бесплатный».

Увы, входные двери были косо обандеролены запиской «Нету воды», а на задворках здания слышались бой стекла и приглушённый мат.

— Фигня, зато рису будет — заешься… — сказал про писульку Неважнокто, забыв, что Иван слепой. И повел на зады, где на открытом воздухе стояли скатертные столы с графинами, и к ним тянулась очередь каких-то плаксивых, но с виду довольно жизнеспособных граждан. То, чем они занимались, напоминало аттракцион «Силомер». Играющие лупили кулаком по столу, и когда удар получался рекордным, графин раскалывался, освобождая спрятанную внутри бумажку. Путёвку, наверно, поскольку столы отличались именными табличками «Кишечно-желудочный», «Психоневрологический», «Кардиологический»… Возле последнего продавали с лотка валидол, торчмя стояли носилки и представитель ритуальной конторы с муаровой лентой на рукаве пиджака и обгоревшим бумажным цветочком в петлице. Глаза у него были ласковыми, ищущими.

Завидев Примата, очередь стихла. И лишь один, тот самый, что шариком ба-бах сделал, под нос себе мелко бубнил, роптал вроде бы.

— В чём дело? — осведомился Примат. — Не слышу.

Бубнильщик выступил на полшага вперёд и показал на графины:

— Как правило, мы поддерживаем, — сказал он за всех. — Только хотим так-чтобы-либо-всем-либо-никому. По справедливости!

— К тому оно и идёт, — успокоил Примат и на часы сосредоточенно поглядел. — Вот только Америку похороним, кхм, минут через несколько.

— Ясно, — сказал бубнильщик и кинулся в очередь восстанавливаться.

А Примат подманил пальцем ритуального человека и спросил строго, негромко:

— Очки есть?

— Да что вы! Как можно!? — заегозил похоронщик. — И в мыслях такого не держим… Всё родственникам перед кремацией отдаём.

И покраснел неописуемо.

— Не надо мне никаких очков, — вмешался в дело Иван. — Я и без них вижу, какой субчик пред нами.

— Я… я рабочую школу кончал, — сбавил красноту похоронщик.

— Тьфу, недоносок! — сплюнул Иван.

— И три года в музроте…

— Паразит!

— Участник строек… м-молодежных… горячих…

— Поганец!

— И кандидат…

— Вот вам гармоничная личность, — сказал Примату Иван. — Зачем к какому-то «павильону» ходить? — и кандидата округло оформил:

— Законченный, хоть в ВКШ направляй!

— Дети… трое… один дефективный, — пал на колени перед Приматом законченный. — Подскажите, что делать? Посоветуйте!?

И, руки нечистые заломив, задумчиво опустил подбородок на грудь.

— Советую на ремне удавиться, — холодно, без попрёков сказал Примат. — На своём, разумеется… и подальше от детских учреждений.

— Вот это правильно, — одобрил из толпы Бабах. — В детях — будущее. Им хороший пример нужон.

— Буз-зде, буз-зде, — заверил с японской кротостью смертник, но по лицу его было видно, что этого он никогда не сделает, как и не было никаких сомнений, что от детей он сбежал в похоронщики, чтоб алименты поменьше платить.

— Ну вот и договорились, — голосом, каким совещания заканчивают, произнес Примат, хотя и понимал, конечно, что уговор недействителен. — Опыт похоронной работы сушит сердце, опустошает нутро, — потащил он за рукав прозревшего без очков Ивана. — Уж на что мы с Диаматом стараемся, а вокруг…

«Тишина! — озарило Ивана. — Тишина от безнадёги. Чего шуметь, когда амба, гроб-дела?». И, не слушая дальше, спросил вперебив:

— Шары летят, пулемёты трещат, а люди молчат… Как это понимать прикажете?

— Обыкновенно! — пожал печами Примат. — Молчат, потому что я с ними не разговариваю. Мне не до них. Я на Америке сосредоточился. И представь, слепой, кхм, оказывается, похороны — не поминки. Да, шум не ускоряет закопку, и прежде чем веселиться, надо слёз накопить, поднапружиниться…

— О Господи! Мы ли не накопили? — вырвалось у Ивана.

— Кхм, а Диамат-то не зря, — ожесточил вдруг рисунок лица Примат. — Есть повод для выяснений… Видишь павильон? Там одна девочка плачет, расходует зря материал…

И как миллион раз повторённая статуя, простёр руку к странному зданию в виде поставленной на попа гармошки-трёхрядки.

Цоколь «гармошки» был раскрашен в полоску под клавиши, чердачный этаж — усыпан кнопочно головками малых прожекторов, а на крыльце возле стеклянных дверей висел саратовский, надо думать, звонок-колокольчик размером с колодезное ведро.

— Это и есть «гармония»? — вслух подивился Иван. — А где же сам гармонист?

— Советую повременить, — с какой-то каверзой в голосе произнёс Примат. — Не поленись колокол за верёвочку дёрнуть, и будет самое оно…

Иван ступил на забежную лестницу и дёрнул. Верёвочка с жалким стоном лопнула, оборвалась, а из немого колокола вылетела муха-заморыш и вжикнула, будто её из «варежки» сплюнули.

— Оно? Самое оно? — нарочно спросил Иван.

— Советую не залупаться! — озлился Примат и заорал: — Кузьма, твою мать, тревога!!

От этого непристойного крика стеклянные двери павильона Гармоничной личности порозовели, озарились каким-то фальшивым огнём, и оттуда вывалился пожарный в роскошной с бляхою амуниции и с укутанным в одеяльце ребёночком на руках. Топорник был величав и строг. Легионерская каска с тугим ремешком заставляла его держать подбородок выступом, как этому роду войск и положено, а выпученные от удушья глаза, казалось только и ждут команды — аларм! в огонь! в воду!

— Прекрасно! И лицо, и одежда, и главное, конечно, поступки, — аттестовал удальца Неважнокто, заложив в глаз баранку и Ивана сквозь дырку сверля. — Девочка спасена, теперь родительство устанавливать будем.

И подмигнул свободным глазом пожарному. Кузьма рассёдланно, чрезвычайно охотно Алису — кого же другого! — распеленал и с удовольствием с рук спустил, сказавши:

— Надеюсь, не будем упорствовать, гражданин «я не я, не моя»? Надеюсь, свидетели не потребуются?

— Я за свидетеля! — выскочил будто из-под земли Ба-бах. — Мы завсегда! Мы с удовольствием.

Иван онемел: «Этот-то что может знать?!». А Неважнокто сказал: «М-молодца!» — и Ба-баху кивком на подоспевшего «к пирогу» Хотьбычто указал: — Небось, он тя подбил, ну?

— Никак нет… сознательность, — вытянулся стрункой Ба-бах. А Алиса капризно топнула ножкой — будет она вам плакать, как же! — и взяла в оборот пожарного, пожаловалась Ивану:

— Папочка, этот противный Кузьма не хочет мне свою мать показать. Сам же грозится, а потом говорит: «Она в чёрном теле, ох-оханьки!»… Какие враки! Старушек ни в какой Африке не едят.

— Ну, не такие они у нас горькие, — полез в заступники за Кузьму Ба-бах, а Хотьбычто окатил его ледяным взглядом и Примату сквозь зубы сказал:

— Оголтелая аллегория, что и требовалось доказать. И про Белочку, я же предупреждал, там подтекстик, де, какие могут быть «тёлочки» от таких «ослов»? Липа! Филькина грамота. Это, кхм, и ежу понятно.

— Липа лыка не вяжет, — знающе наморщила лобик Алиса. — Под-ёжик, под-котик, под-кролик, подтекстик… Филька под-грамотный! На домике, где «Коммунизм неизбежен», пишет вместо «открой» — «закрой варежку»… И муха не залетит, замёрзнет, пропадёт, как Кузькина мамочка.

Взрослые обомлели. Нависла чёрная, каслинского литья пауза. Только Ба-бах шелестел:

— Ну даёт, во даёт! Мухи же зимой не летают, а летом варежки на...й кому нужны!..

— Вот! Послушай, деточка, что говорит рабочий класс, — зацепился за шелест Неважнокто, налившись свежей кровью и побурев. — А то шепелявишь нам тут без понятия «мамочки», «тапочки». Чёрнотелые у нас по погоде отдыхают в Крыму без всякого людоедства. Пусть дикарями, но мухи зря не обидят. Коммунизм — отдельно, мухи отдельно! И вот, Кузькину мамочку мы вам сейчас покажем… — и к пожарному обернулся: — Девочку к логопеду! Папашу в «Америку»!!

«Avec plaisir!^[9] Con mucho gusto!^[10] — сладко забрезжило у Ивана в башке. — Там и до Кубы рукой подать… Ампарита, моя Ампарита!». А Кузьма сказал:

— Слушаюсь! Но у меня гвоздей нет, и есть опасность… Как их укараулить двоих?

— Сядешь сверху и возьмёшь девочку на закорки, — сказал Хотьбычто.

— Тогда не потянем, — замялся топорник. — Есть опасность, что с места не сдвинемся.

— У Безопасности никогда ничего нет, кроме опасности, — буркнул недовольно Примат.

— В-вымогатели, мать вашу в гроб!

Обманный свет разом померк в голове Ивана: «Так вот что скрывается под этой одеждой, лицом и поступками!?».

Тёртый Ба-бах, видать, тоже смикитил, каков «пожарничек» перед ним; засуетился, зашарил в карманах, откуда посыпались шпунтики, шайбы, шурупчики, и наконец извлеклась горстка гвоздей:

— Вот, мне для хорошего дела не жалко, — покосился он на Ивана, — хотя таких папочек можно бы и без тапочек, без расходов на «арматуру».

«С чего этот “живой” свидетель про тапочки заговорил!? — подивился Иван. — Чем я ему жизнь испортил?».

— Понятно, — сказал Кузьма, а может, и не Кузьма вовсе, гвоздики принимая.

— Да нет, они из забора попадали… после дождя, — сказал Ба-бах.

— А молоток? — спросил топорник пронзительно.

Ба-бах поёжился, пробормотал «ета самое», порыскал за пазухой и вынул замасленный гвоздодёр.

— Это ничего, — сказал он нагло. — Я сам, по шляпку вгоню, чтобы вам пальчики не зашибить, не запачкать.

«Откуда эта страсть помогать сильным?» — окончательно приуныл Иван. А тут ещё Алиса путалась под ногами:

— И мне «крашеный» гвоздик… и мне! Что вы меня оттесняете? Не хочу на закорки, хочу на замякиш.

— Опять пузыришься, опять подтекст!? — прикрикнул Неважнокто, по сторонам озираясь. — Диамат, твою так! Куда одры подевались? И малого дела нельзя никому поручить.

Диамат посмотрел на Примата глазами Брута и сказал:

— Успеется…

И точно. Всклубилась пыль, послышалось ржание, крик «поймите правильно!», и к павильону подкатила телега с «Америкой». На крышке горбился давешний похоронщик, мерзавец, и орал:

— Я к тому, что от слов не отказываюсь! Но вдвоём подыхать оно повеселее будет…

«О Боже, неужто до совмещённых гробов докатились?!» — остолбенел с головы до пят Иван.

— Верно, браток, напару сподручнее, — расхрабрился вконец Ба-бах. — А ну-ка, давай его на раз-два рубероидом.

И, кинувшись разом в голову, в ноги, они подняли задеревеневшего, будто рулон, Ивана, а «пожарный» пригласительно крышку гроба откинул:

— Милости прошу к нашему шалашу…

— А вот и неправильно! — топнула ножкой Алиса. — Милости так не просят. «Милому алкашу воблы нашалушу» — говорит Тожемне герцогинюшка.

— Работайте, товарищи, работайте, — подстегнул дрогнувших добровольцев Хотьбычто и, уцапав девочку, будто портфель, под мышку, в сторонку засеменил.

От герцогинюшкиных слов работнички перенервничали, наверно, и Ивана в гроб не уложили, а с грохнули, так что в глазах у него стало темно. Затем крышка захлопнулась, и потемнело вдвойне.

— Ну, как устроились? — прогудел с воли голос Неважнокого.

— Отлично! — сказал Иван. — Наконец-то в отдельной квартире.

— Наглец, — буркнул Неважнокто. — Другие хуже живут и не выдрючиваются.

— Как правило…

— Сам погибай, а других обслужи…

— Либо-чтоб-всем!..

— Гордость!

— Либо-чтоб-никому…

— Рабочий патриотизм! — загомонили за стенкой на два голоса, и гвоздики «крашеные» по крышке запрыгали: дзень-дзень… ах, ённать!.. тюк-тюк-тюк… ых, чтоб тебя!.. дзынь-дзынь… Готово!

— С раската его, как князька Гвидона, и плюхом! — напутствуя, прогудел Неважнокто. — Ветер по морю гуляет и всю придурь изгоняет.

Две задницы тотчас на крышку шмякнулись, завозились, устраиваясь, и тот, что в ногах у Ивана уселся, причмокнул:

— Чмно, н-но, сивые!

Немазаная телега хрумкнула ободьями, и экспедиторы голосом человека, надкусившего сладкое яблочко, слитно запели:

— Да вы что, совсем оборзели!? — вскинулся напоследок Иван и, о крышку ударившись, окончательно ушёл в забытьё.

Глава III

Ивана подташнивало от килевой качки, и он обострённо слышал тягучие вздохи беспокойного моря. Волны катили гроб перекатисто и неровно, стуча о крышку дробными ударами. Добарахтаться таким самоходом до Кубы было вряд ли возможно. В надеждах оставалось разве что сделать пересадку в Босфоре — то есть отшпилить крышку, нырком соскользнуть на приютный плотик, какими выстлан по обе стороны этот узкий, местами не шире Клязьмы пролив.

Если начистоту, такой порыв он уже испытал три года назад, в конце шестьдесят второго, когда изгнанником возвращался с Кубы на исполнившем свой нефтяной долг танкере «Трудовик».

Танкер был пуст, высоко торчал над водой, едва скрывавшей винт-резак. Но не это остановило Ивана, когда он, запечатав в пистон шортовых плавок стодолларовую дарёную купюру, вышел на задранную корму и сказал себе: «Нигде, кроме как в Авиньоне».

Команда «Трудовика» предрассветно дремала, на палубе не было ни души. И старый город тоже ещё почивал, не разбуженный криками муэдзинов. Турецкое утро едва только начало розовить купола минаретов, но на плотиках уже копошились ранние куколки — ловцы загара; и босоногие оборвыши-«полиглоты» встречали русское судно коварно бьющими на подаяние воплями: «Шпартак» хорошо! Купуруза говно! Дай «Прима», праток-тофарич!».

Портовые стрелки сигарет знали чем растопить суровую душу советского мореплавателя, как подобраться к его заколотому на булавку карману.

«Отрезанному ломтю не житьё — поедом скушают», — справедливо укреплял себя в мыслях изгнанник Иван, подплывая к Босфору. Кто же не знает, что ждёт в отечестве высланного до срока спеца, да ещё лейтенанта тайной гвардии. Партия и правительство под псевдонимом «Родина» по-матерински требуют от сыновей не подвергаться влиянию заграничной улицы — из дому лишний раз не выходить, блюсти пододеяльную «трезвость» и, конечно, бесполость, поскольку любовный плен, как бы ты ни был ранен, приравнивается к предательству: постель чрезвычайно располагает к выдаче паролей, секретов и чертежей строительства социализма в отдельно взятой стране.

В момент, когда ты на лезвии, на краю, интуиция важнее рассудочности. Иван душою предчувствовал, чем отольётся ему «сыновье непослушание», какого ремня ему дома дадут с припевом «кормили-воспитывали!». От одного нытья этого можно было взбеситься. И всё же, с кормы к прыжку изготовившись, мысленно повторив «Стамбул-Париж» (небезызвестный путь русской эмиграции), он на словах «праток-тофарич» дрогнул… Да, дуря себя: «Там пачка осталась, шпанят угостить надо бы», — вернулся в каюту «за сигаретами», где и застрял в насильственных рассуждениях об офицерской чести.

Ничто не мешало Ивану прикинуться перед турками беглым матросом — отечество эту пулю с удовольствием проглотило бы. Но он нарочно внушал себе, что слишком много знает о боеготовности Кубы, сам в том участвовал, и прослыть обличителем ракетных манёвров родины человеку с улицы Трубной не к лицу. Зачепушил себя окончательно: дескать, стукачей Трубная за людей не считает, и в пивной Орлова всенепременно скажут, что он сдрейфил, скурвился, предал. «Выбрать свободу» — для них абстракция, миф, поскольку «уйти в бега» — понятие для Трубной достойное лишь в пределах границ, охраняемых Карацупой. А так — анафеме предадут, проклянут…

Конечно же, Трубная не Ватикан. Но в способности к самообману наш человек не знает себе равных.

Потом уже, проморгав Босфор и оказавшись в неодолимом саженками Чёрном море, Иван сам же свою слабину проклинал, как и тот день, когда его на Остров Свободы закинули. Мысленно он даже сравнивал себя с галерным рабом, тем только и радым, что толкает упрямо вёслами в сто пушек корабль на страх другим народам и государствам. «Да и какая там к чёрту честь, какое «освободительство», — ругал он себя, — когда туземцами «избранный» образ жизни зависит лишь от того, чьи «галеры», чьи танки вперёд подоспеют?».

Высылка с острова воспринималась Иваном как сонный бред. Но ведь и отправлен туда он был чисто по-идиотски — с серпастым паспортом и наказом прикидываться где только можно мирным чешским стеклодувом… Ну, хорошо, враг не дремлет, секретность — вторая натура Главпура. Но перед отправкой в загранку военных спецов, числом до сотни, продёрнули через вещевой склад и под одно обрядили в зелёные шляпы «Поклон из Щёлкова», в песочные до пят макинтоши «Торгпред» и в башмаки на «кок-сагызном» каучуке, неизвестном в братской Европе — ни в Чехии, ни в Моравии. И когда 99 младочехов объявились на Белорусском вокзале (сотый всегда задерживается, чтобы явиться без шляпы, расхристанным и в сопровождении «племянницы» на сломанном каблуке), когда эти секретные, бесчемоданные близнецы сгрудились на перроне, носильщики так на них и набросились:

— Куда едем, солдаты? Водка нужна?

Водка всегда нужна. А вот хриплое и на весь вокзал объявление сотому «Гражданин Славушкин, отправляющийся на Кубу, чехи ждут вас на третьей платформе!» — было не слишком уместно, «племянница» бы его и так довела без разглашения государственной тайны.

Не удалось соблюсти секретность и в Калининграде, где швартовался приготовленный сухогруз «Русь». Попутным тяглом корабль взялся везти на остров селитру. Но зарядили дожди, и загружать этот капризный порошок стало нельзя — подмокнет. «Стеклодувы», естественно, отпросились кто в «зоопарк», кто на «могилу Канта» — глянуть, действительно ли наш солдат плиту украсил затейливой шуткой: «Теперь хоть веришь, что мир материален?».

Надпись подтвердилась, но разглядывали её долго, обстоятельно. И к исходу третьего дня, когда многие «стеклодувы» без плащей к трапу явились, весь город через «племянниц» знал: наши летчики к «Феде» едут, будут Америку, если что, бомбить!

Задержка с отплытием сказалась и на матросах «Руси». Корабль отдал концы с неполной командой, и постоять на рулевой вахте, дать судну поёрзать зигзагами, сделалось главным развлечением лётчиков в их двухнедельном, нудном пути.

Непривыкшие к праздности летуны соловели от двойного морского обеда, томились сытой плотью, до синей одури резались в душных твиндеках на доллары в преферанс и в «козла» без шамайки. Лишь перестарок Мёрзлый — пухлощёкий, нарочно сонный негодяй-доброволец по кличке Монтевидео в игре не участвовал, а по каютам шныркал, садился в сторонке, листал будто молитвенник испанско-русский диксионарио и на полях, где было отмечено, кто без плащей на корабль явился, дописывал, кто кому сколько долларов проиграл и какие слова при том говорились.

На пятнадцатый день, когда от пик и трефей уже в глазах темно сделалось, кончилось курево, посудомойка Ксюша получила четыреста двадцать первое предложение руки и созрело-таки решение утопить в океане Мёрзлого, изумрудно поблазнилась наконец Колумбова земля, а засим и воочию показался порт Матансас, его разноцветные, как палочки пластилина, домики на холмах. Однако соскучившихся по земле новых конкистадоров в первый черёд оживило другое. Навстречу неопознанному кораблю вышли лодочки с загребными-альфонсами и броским портовым товаром — мечтой долгоплавателя. Накрашенные и жаркие в движениях красотки приманчиво задирали юбки и конкурентно торопили своих лодочников: «De prisa, chico!»^[11]. По ходу дела они посылали заждавшимся воздушные поцелуи вперемешку с интерпонятными даже для проходивших службу в Пин-ске и Земнорайске криками: «Факи-факи о'кей!».

Непередаваемое волнение охватило корабль.

— О’кей! Шлюпки на воду! — взревел безудержно старлей Славушкин, тот, что последним на Белорусский вокзал пожаловал, а вольный наёмник Мёрзлый остановительно вскинул ручонки и будто гвоздём по стеклу проскрежетал:

— За гонорею, товарищи офицеры, в стройбат!.. Наше судно — суверенная территория родины!

Несколько мощных рук потянулось к попятившемуся Мёрзлому и, возможно, суверенная территория стала бы для него погостом.

Но тут могучая «Русь» повернулась к лодкам облезлым боком и представила к обозрению невеликие латинские буквы. Красотки тотчас прикрыли заголённые прелести и, тяжеля сердце товарищей офицеров, кинулись наутёк с руганью и колотушками по спинам лодочников:

— Atras ciego! Rusos! Sovieticos^[12]!

— Куда же вы, камарады? Фройндшафт и амнистад, мать вашу так! — вскричал ас-истребитель майор Кузин, на что занозистая, по-оперному грудастая Кармен с последней перегруженной лодки заложила в свои кусачие жемчуга алый цветок, задрала короткое платьице и повернулась к Кузину без видов на приглашение, а несколько даже обидно, отпористо, хотя и было на что посмотреть, повздыхать.

И всех вздыхальщиков Мёрзлый пометил, в словарик переписал, пока Иван ершистых и ущемлённых в своём мужском достоинстве асов так успокаивал:

— Не ерепеньтесь, господа офицеры! Откуда им знать, что у вас есть доллары? Они по привычке от рубля убегают. Знают, что иначе вы расплатиться можете разве что пушками да селитрой, что в трюме лежат. До такой контрабанды девочки не доросли, господа! Пушки для них тяжеловаты.

Лётчики подуспокоились. А Ивановы словеса Мёрзлый точь-в-точь в реестрик занёс, и они потом в строку легли, когда понадобилось…

Ну, а пока в порту прибывших воинов встретила с барабанным боем синяя туча милисьянос, понацеплявших на себя кольты эпохи немого кино, и генерал Лексютин, давно обогнавший свою отправленную вплавь команду самолётом компании «Пан-Американ». После недавних проводов на Белорусском вокзале Лексютина было просто-таки не узнать. Нескладно скроенный и с припуском для живота френч на вате, делавший всех генералов в анфас похожими на комодных слоников, Лексютин сменил на колониальную гимнастёрку с закатанными рукавами и поразительно походил на удачливого плантатора, досужего, ловкого, умеющего не только из-за сто верст укрытия крикнуть «пли», но и повести за собою десант хитро, пролазно, без половинных потерь и с побайкой «Ну что, ребята, айда кокосы сбивать, заодно и лесок прочешем!».

Но вот, с кряхтением и кругами поискав опорную почву ногой, он выдавил себя из машины, высморкался, аккуратно счетвертил платочек в карман и заговорил:

— Товарищи офицеры! Сегодня священные рубежи переместились для вас на этот остров, расположенный, если не знаете, в Карибском море под носом американских испанск… экспупос… ну, да вы сами знаете. Так вот, нерушимой стеной, обороной стальной…

— Куба — си! Янки — но!! Патриа о муэрте! — дополнили перспективу горластенькие милисьянос, потрясая кремневыми пистолетами и музейными ружьями — видать, в провинцию ещё «Калашниковы» не подоспели или доверия к добровольцам пока что не было, кто же разберёт.

Майора Кузина и ещё нескольких старших офицеров генерал забрал в «кадиллак» и увёз на смотрины в посольство, а прочих поместили в автобусы и повезли прямиком в казармы.

Наскучавшись в море (да и служба в предместьях Земнорайска тоже взор разнообразием не баловала), лётчики липли к окнам и спорили, на что местность больше похожа — на Киргизию или на Кавказ. Там, где проблесками виднелось море и торчали деревья с жёсткой листвой, мнение склонялось к Кавказу, а где мелькали утлые хижины, и за машинами с визгом бежала босоногая чумазня — к Киргизии.

В предместье Гаваны домыслы лопнули, и сравнение повернулось к натуральной Америке. Сквозь запылённое краснозёмом стекло увиделась, точнее, по глазам ударила свалка битых автомобилей — чуть покорёженные, не раздетые до костей «Форды», «Шевроле» и «Фиаты», развратно брошенные владельцами. У лётчиков захватило дух: их обуревало сложное чувство, какое испытал разве что, вспомним, Данила при виде картофельных ресторанных отбросов.

— Меня бы кто схоронил на таком «кладбище», — мечтательно произнёс кто-то. — Я бы враз откопался и машину в неделю восстановил!

— Хорошо живут подъяремные! — завистливо поддержал ещё кто-то беззлобным голосом. — Метр курят, два бросают. Не то, что у нас — кури дружок, я губы обжёг.

— Стыдитесь, — в тоне нравоучения сказал Мёрзлый, — вы представители великой державы! Вы приехали сюда помогать, а не восхищаться какой-то железной помойкой.

— Дурак, — лениво ответил мечтатель. — Моего «москвичонка» на такую «помойку» и после мойки не пустят, хоть он и бегает, с пердежом, конечно.

Сомнения — ой ли нужна неотложная помощь? — в самой Гаване стали исподволь укрепляться, приятно томить приезжих. На Малеконе, обдуваемом свежим дыханием моря, неугнетённо отплясывали пачангу мулаты. Взасос среди бела дня целовались на парапетах праздные парочки, не ведавшие о каких-то угрозах вражьего флота. А мальчики в цирковой униформе манили лётчиков пальчиками в отнюдь не грустные, судя по зазывным картинкам и мигучим электрическим вывескам, заведения: «Алегрия», «Холидей клаб» и совсем уже откровенный «Клаб 69». Возле последнего притончика, правда, приметой военного положения торчали субтильные автоматчики, лет по пятнадцати, и почёсывали птичьи затылки в рассуждении, где бы деньжатами подразжиться. Ну, а так на улицах города всё было спокойно, достаточно карнавально, чему способствовал даже потешный, времён африканских походов Роммеля танк, выставленный у гостиницы «Хилтон» и вызывавший улыбчивое недоверие, как игральный автомат «Большая Берта» в Лас-Вегасе.

Гавана лётчикам чрезвычайно понравилась. Но их повезли куда-то дальше, в пригород, что тотчас же пробудило волнения. Вечные странники по гарнизонным выселкам, они знали, насколько, скажем, Курск от Куеды отличается, и что за житьё в местах, где кончается асфальт. И даже то, что их догнал и следом пошёл «кадиллак» со старшими офицерами, дымившими дарёными в посольстве сигарами, лётчиков не успокоило.

К изумлению им всё же пришлось убедиться, что асфальт, то есть бетонка американская, на Кубе нигде не кончается, и доставили их не в какой-то барак усиленного питания, а в шикарный, хотя и с собачьим названием «Колли» район партийно-правительственных, как им причудилось, дач, не упрятанных почему-то за глухой забор.

Кислая морда Мёрзлого и то расплылась, не удержалась. Про остальных и говорить не приходится. А тут ещё обомлелых спецов встретил лично сам Команданте, и начались вообще уже сны Шахерезады — сказка за сказкой и каждая гуще прежней. Великолепный Команданте предложил вниманию прибывших офицерский клуб с ночным баром и биллиардом, где расторопный Иван совершенно покорил сердца кубинцев, уложив за шесть минут все шары, нумер за нумером, в уширенные чикагские лузы. Затем проследовали в открытый бассейн с невеликой вышкой и опять же баром, где выпивон, для неутруждения пловцов, подавался скользмя, на оттолкнутых с берега досках. Но вершиной сюрприза стала краткая речь помощника Команданте со ступенек многодверного на отшибе здания, притенённого здешним плющом: «А туточки, компаньерос, к вашим услугам предполагается пти-бордель. Безотказность и чистота гарантируются народным правительством!».

С делового разгона опытный обер-толмач, речевой денщик генерала Марчик по-русски добежал до «борделя» и на пороге этого вредного слова спотыкнулся, покосился на иммунного, так скажем, Лексютина и суетливо докончил:

— К услугам то, что вам не нужно да и не хочется…

— А что не нужно-то? Чего не хочется? — вздорно загомонили приезжие, обнаруживая способность зажраться и развитый вкус к запретному, на что из-гибчивый Марчик дико раскашлялся и ухватился ангинно за горло, давая всяко понять, что дальше труд его невозможен.

И тогда Иван сделал первый шаг к своему изгнанию. Отпихнув плечом своего кровного с институтских времён врага Мёрзлого, надрывавшегося «Nos innecesario, somos sovieticos!»^[13], — он выдвинулся вперёд и речь помощника перевёл как есть. Дословно.

И враз наступила мёртвая тишина. Живьём было слышно лишь флаттерное биение сердец, надолго разлучённых с гарнизонными жёнами: баба с воза — взлетать легче, как наставляет устав интер-беретчиков. Однако порушило тишину не «ура», что было бы неприличным, но естественным, а недовольное, какое бывает, когда берлогу оглоблей тревожат, сопение генерала Лексютина:

— Ну, спасибочки, комарады, — сказал он надменно. — Наши люди приехали за сто вёрст сюда не е…ться, а в…ать так, чтобы лоб мокрый был. Ты не стесняйся, Марчик, так в лобешник и переведи!

Легко сказать — в лобешник! Генеральские шутки тем и сильны, что переводу не поддаются. И потому афористичную мысль Лексютина Марчик изложил упрощённо, отжавши сок: «Кхм, приехали… но свальный грех не любим. Воздержание стимулирует труд, чтобы взмокнуть каждый сам по себе…».

Помощник и Команданте были опешены такой новостью. Они всегда считали советских людей сторонниками коллективного пользования, и теперяшняя склонность к похождениям персональным, одиночным — иначе они отказывались что-либо понять — кубинцев, как истинных ходоков-кабальерос, приятнейше удивила.

— Bueno!^[14] — сказал Команданте.

— Ещё бы! — сказал генерал.

И оба остались чрезвычайно довольны, что не дали друг друга надуть, раскусили прекраснейшим образом.

— Абзац, господа офицеры, — подвёл черту под договором высоких сторон Иван. — За биллиардным столом усадят президиум, а в барах будут «Красную Звезду» подавать напополам с «Патриотом».

Зря, конечно, он так в сердцах. Господа офицеры и без того поугрюмели, вдрызг расстроились. Что же до майора Кузина, имевшего опыт корейской войны и снискавшего там прозвище Камикадзе, то описать его гнев и передать слова, какими он генерала аттестовал, невозможно, поскольку у читателя дома могут быть дети хорошего поведения и бабушка, воспитанная на Беранже.

Огорчённых лётчиков развели по квартирам, и группе, куда Иван попал, достался укромный, в два этажа особняк, где настроение поселенцев резко улучшилось. Резная, в стиле конкисты мебель, краснокожие кресла, китайский фарфор и «Стэнвей» — это так, пустое. Насухо наболтавшихся в океане десантников прежде всего пленил умопомрачительный бар, коллекция эдак бутылок на двести с мудрёными пробочниками разной конфигурации. То есть и штопора визитерам не требовалось — приготовлено, откупорено, просим отведать. Да и в том, что это трофей, не оставалось сомнений. Дорогие меха в распахнутых настежь шкафах — буржуазия мёрзнет и в тропиках — непочатые коробки сигар, разбросанные по полу пластинки — всё говорило о стремительном наступлении революции и торопливом бегстве хозяев распутной жизни, не успевших толком выпить на посошок, посидеть грустно на чемоданах. Внезапность — мать успеха, и по завету Кропоткина, шнапс — первый приз победителей, что сразу скумекали и Иван, и Кузин, и Чанов, и Толякин, и даже Славушкин.

— Стеклодувы, вперёд! — командно распорядился Кузин.

— Не трогайте! — загородил бутылки руками Мёрзлый. — Оно врагами отравлено…

— Кем? Помещиками и капиталистами? Мировой буржуазией? — с нарастающей яростью заговорил Иван. — Ну, будь по-твоему, верный ленинец! Я пять лет терпел твой надзор в институте и теперь объявляю дуэль…

— Какая к чёрту дуэль до выпивки? — возмутился бывалый Кузин. — Давайте поближе к делу, а уж потом…

— Оно и будет ближе, — перебил с обещанием Иван. — Станьте судьей-секундантом.

И наугад выставил на распивочный стол три разномастных бутылки:

— Ну, выбирайте, Мёрзлый, какая отравлена? Ваш выстрел первый.

— Все с ядом, я же сказал, — отшатнулся тот с омерзением.

— Прекрасно! — молвил Иван. — Значит, в гусарскую рулетку играем — смертельный исход предрешён. Секундант Кузин, не поленитесь меня на тот свет отправить, налейте на выбор из любой…

Сколь ни пришлась по душе такая забава лётчикам, они всё же насторожились. Игра, как им показалось, обретала опасный оттенок. Но Кузин был не из тех, кто способен отступать, пятиться. Сбитый как-то в Корее, он, по живому свидетельству, всё одно с парашюта из пистолета обойму в американца выпустил, надеясь с «Фантомом» расквитаться. И потому, Ивану стакан набулькав, он только сухо осведомился:

— Глаза завязать?

— Ну вот ещё! — отказался Иван. — При удачном исходе они сами сомкнутся. Приготовьте лучше запить на случай промаха… Да нет, Кузин, вон той содовой, с белой наклейкой.

И медленно, будто прогорклый мёд, стал заглатывать виски под наблюдением четырёх пар заинтересованных глаз, теплившихся надеждой. Пятая, обозлённо-напуганная, тоже теплилась, но надеждой плохой.

— Ф-фу, но вот и всё! — сказал Иван, перевернув стакан вверх донышком.

— Ха-ха! Наша взяла! — вскричали свидетели, на бар наваливаясь, причём красавчик Толякин успел для форса вооружиться коктейльной соломинкой.

— Господа, имейте терпение! — властно попридержал штурмовиков Иван. — Может, тут не циан, не кураре, а что послабее. Дуэль не окончена, — и к Мёрзлому персонально: — Пётр Пахомович, соблаговолите пулю выбрать… Какая бутыль вам больше глянется, а?

— Никакая! — взвизгнул не своим голосом Мёрзлый. — Я зарок после Монтевидео дал и вообще, и вообще…

И осёкся, залился краской стыда.

— Секундант Кузин, — в том же вычурном тоне продолжил Иван, — не посчитайте за труд отыскать ночной горшок и до выстрела посадите на него моего визави. Надо быть снисходительным к слабости дуэлянта. — И к Мерзлому в тоне невинности: — Если позволите, я товарищам объясню насчёт Монтевидео.

— Не надо! — покраснел ещё гуще Мерзлый. — Я… я сам… из твоей бутылки… у меня семья намечается…

— Семье напишем, не бойся, «исполнив долг» и всё такое, — заверил Кузин и шахматно пододвинул Мёрзлому непочатую бутылку «Гордонса» с клыкастым волком-душителем на этикетке.

— Нет-нет, зачем же добром разбрасываться! — заюлил Мёрзлый. — Это вам самим пригодится, товарищи. Я лучше остатки допью.

— Ну, ты артист! — подал нежданно голос Славушкин, голубоглазый увалень наземной службы. — Может, тёмную ему, а? Одеял навалом…

— И напишем «утонул в ванной с бабой», — допояснил оружейник Чанов, короткорукий, крепенький, похожий на жука-дровосека.

— Не трогайте одеяла казённые, я просто нервный, товарищи! — мелко задрожал Мёрзлый. — Я… я отравлюсь, отравлюсь, если вам так желательно, но…но чтобы Лексютин потом не узнал.

— Не беспокойся, спрячем, — пообещал Кузин, выбрал на стойке бокал поёмче и нацедил отказнику от души, с краями. — С богом! Штрафники идут в разведку боем прямо через минные поля.

— Пей до дна! Жизнь одна! Пей до дна! — поддержала компания.

Как и следовало ожидать, Мёрзлый не потравился. Но, заглотнув смертельную для него штрафную «пулю», пал смертью храбрых. Минута — и рухнул на пол, забормотал: — Я капли в рот… клянусь билетом… водички! сиропчику!

Зануду отволокли в ванную, прислонили повыше к биде, но, чтобы дальше не возникал, освежать не стали. Попробовали для смеха педаль, чуток сбрызнули, гипнотизёрски прикрикнули: «Спать, спать!» — и кинулись наперегонки к бару.

Дегустаж пошёл резво. Поводырём служила броскость наклейки. Но когда Иван объяснил: «Чем ярче, тем ядовитее — таков закон джунглей», — начальная бойкость сменилась привередливостью. Бутылки уже разглядывались на просвет, глотком из горлышка проходили проверку на дух, крепость, липучесть и подвергались сомнению — не то! А оборзевший Чанов, на «Текилу» нарвавшись, бутыль, как кость, зубами отбросил и, Черчиллем развалившись в кресле, сигару толстую закурил, зачмокал с умственным видом:

— Пфе-пфе, земнорайский первач мягче, душистее…

— Как вам нравится этот барин на вате, а? — взял в свидетели Кузина повеселевший Иван. — И кто посмел, дело прошлое, брякнуть: «Сначала культурный уровень, а уж потом…». Плехановцы обмишулились, Кузин! Если человек не идёт к уровню, уровень опускается к человеку сам. Бьюсь об заклад, у вас в Земнорайске крапива в переулках растёт и по нечётным дням белый хлеб и фильмы индийские. Ну, про Шиву и Риву в клубе «Меткальщица».

— «Тракторист», — уточнил Кузин, сосредоточенно смешивая — один к трём — ямайский ром с «Мартелем». — Там хлеба не выпросишь. В буфетной всё время выставка каких-то ненаших картин.

— Не наших? Значит, там непременно есть «Мона Лиза», — сказал Иван убеждённо. — И к ней несут в День танкиста цветы, путают с Пашой Ангелиной.

— Ну, это вряд ли, — сказал Кузин. — Танкодром от нас километров за двести.

— Не в этом дело, — влез в разговор Толякин. — Ты, Ваня, принципиально не прав. — Цветы несут на Восьмое марта…

— Вот именно, — докончил Чанов, — особенно когда добровольные алименты задерживаешь, после двадцать третьего февраля, — и шумно раскашлялся, сигарным нимбом укутался, — да, наш «Беломор» помягче, хотя и сыплется крошевом иногда.

— Что за строптивость! — ложно возмутился Иван. — Вас послушать, так не дворцы, а хижины лучше штурмом брать, — и в привычной манере говорить то ли в шутку, то ли всерьёз, продолжил: — Нет, братцы, что там ни говори, прелесть революционного наступления в трофеях. И особенно когда город, оплот ленивого капитализма, взят бескровно, вналёт. Пользуйся, овладевай всем сразу. Чанов, вы не хотите нам шубертовскую «Гретхен за прялкой» сыграть? Так, знаете ли, для антуража.

— Никогда в жизни! — с вызовом отвечал оружейник, раздевшийся для облегчения души до трусов и тыкавший смрадной сигарой в упрямый стол вьетнамского дуба, — ты смотри, не горит? На рояль у меня аллергия.

— Зачем так сурово? — пожурил Иван.

— Когда под Брянском стояли, я едва с учительшей пения не сошёлся, — нахмуренно отвечал Чанов. — И поставил вопрос резко: либо я, либо он. Так она его выбрала. Я грубый, видишь ли, а он полкомнаты занимает и гремит, будто тарный склад.

— А что если я попробую, — предложил себя в пианисты Славушкин. — Правда, навыка нету… а?

— Навык — второстепенное, — ободрил Иван. — Умение заменяет вооружённость, особенно патронташ сикось накось к плечу. Есть тут у нас что-нибудь подходящее?

Патронташа в доме не оказалось. И ушлый, добычливый донельзя красавец Толякин накинул на плечи Славушкина шиншилловый палантин, извлечённый из глубины шкафа вперемешку с ползучими платьями.

— Сойдёт, я думаю, а?

— Вполне! Очень концертно, — одобрил Иван. — Славушкин, приступайте! Ну, полно вам, не упрямьтесь. Я понимаю, до Октября вам обещали «Беккер», а тут всего лишь «Стэйнвей». Так ведь оно и всё получилось маленько не так, с отклонениями…

— Щас, только облегчусь сперва, — сказал Славушкин и потащился в угол к напольной вазе, расписанной какими-то фазанами.

— Ни в коем случае, анархист! — вскричал Иван. — Не повторяйте пройденное… не осложняйте, по крайности, отношений с Китаем.

— Ещё чего, китайцы всю жизнь босиком, — пьяно упёрся Славушкин и культурно, чтобы с утра не мучиться, не искать, башмаки в уголке пирамидкой сложил. А форсистый Толякин тем временем нацепил на себя наскоро раут-платье «Версаль», понапихал в разрез для грудастости каких-то резинок, лифчиков, бандажей — всё что попало из женской упряжи, и Славушкина заторопил:

— Давай, давай «Прощальное танго»… Жми на педаль, я слова знаю.

— Ну вот, только Керенского нам не хватало для полноты повтора, — оценил проделку Иван. — Не вздумайте в таком виде сбежать, Толякин! Здесь просвещённый Запад, а не Россия семнадцатого: изловят — с неделю на стул не сядете. Тут широкие взгляды…

Фраппированный Толякин выругался и начал платье неловко сдирать. Компания гоготала. Лишь Кузин сделался почему-то задумчивым, дажекаким-то зло озабоченным, что вряд ли можно было отнести на счет ямайского рома, смешанного неудачно с «Мартелем».

— Что с вами? Какие проблемы? — осведомился Иван участливо.

— Скучно, — сказал Кузин. Когда бутылок как баб на пляже, весь задор побоку. Задача достать пропадает, нету конкретности.

— Ну, вы гурман непостижимого толка! — подивился Иван. А Чанов отколупнул себе в сувенир пробочник с шерри-бренди и разгадал Кузина так:

— Он женщину хочет, что ж я, не знаю?

— Вообще или конкретно? — приподнял бровь Иван.

— Вообще, а потом конкретно, — как маленькому, растолковал Чанов, весьма довольный собой, и нестеснённо, из уширенного горла подкрепился бренди. — Он ж-жа у наш… ас!

— Монтевидео… горшок… горшок! — донеслось вдруг протяжно из ванной.

— Послушай, Иван, что вы всё про Монтевидео? — уводя беспредметный женский вопрос в сторону, осведомился Кузин. — И почему ты эту гниду «верным ленинцем» называешь, а?..

Глава IV

— Видите ли, Кузин, в международный институт я влетел по глупости, — начал Иван, приготовив себе виски с содовой. — Ногами вперёд, как мастер футбола. Обучение же там, как и везде, начинается с осенней картошки, на которую, кстати, я сроду не выезжал, да и в школу ходил по желанию — то игры, то сборы, то просто лень: у мастеров это запросто. И достался нам, Кузин, колхоз «Верный путь», и путь этот в том заключался, чтобы клепать таблички «Лифт не работает», а картофельные угодья свои — пуд с гектара, копейка в день — подсунуть международным копателям. Сами знаете, какие пейзажи осенью в бездорожной Руси. Грязища. Картофельные траншеи. Дождь лупит прямой наводкой по спинам. А тут ещё перестарок Петенька, мы думали фронтовик, запоздалый дембель, тебя ещё подгоняет: «Родине нужен крахмал и сознательность!». Мёрзлость. Тоска. И потянуло меня со скуки затеять игру. Разодрал я в обед тетрадку, раздал всем по клочку и предложил написать, кто бы с кем из институтских девиц — а они у нас на подбор страшноватенькие — смог бы, ты сам понимаешь… Ну, гномик попутал, я тебе о нём потом расскажу.

— И без того интересно, — отмахнулся Кузин. — Ты дальше, дальше.

— А дальше, доложу я вам, этот Петюня Мёрзлый потупил глазки и ничуть игре не препятствовал. Больше того, лоб натужил, карандашом шарк-шарк и прежде всех свой листочек сдал. Первым, что называется, отелился и челюсть вопросительно выставил — дескать, скоро вы там? Оглашать пора!

— А чего ему торопиться было? — озадачился Кузин. — С ним и под ножиком никто близко не ляжет. Что же он, совсем круглый?

— Отнюдь! Он не такой круглый, как кажется, — разуверил Иван. — «В человеке всё должно быть прекрасно, — вот что написал этот канавапитек. — И лицо, и одежда, и поступки. Все эти качества безусловно принадлежат Нинель Кубасовой»… Вот куда метило это исчадие Дарвина, Кузин! В дочь замминистра — управленца нашими кадрами… И, разумеется, хай поднялся. Одежда — да, но мордашкой Нинель была кукса-кукла — то ли заплачет, то ли царапнет, что ж до поступков, так их просто не было. Её привозили и увозили на бронированной «Чайке», словно диппочту, чтобы, сохрани и помилуй, кто-нибудь не помял, не распечатал. И прибалтиец Маус хитрюге Мёрзлому прямо сказал: «Ду бист швайн!», — свинья, то есть. Этот гигант баскетболист, когда волновался, всегда русский забывал. А неомарксист Букин (он потом в летнюю сессию на велосипеде в институт приезжал с притороченным вместо седла томиком Мао) так тот опередил даже лозунг культурной революции: «Набить морду! Морду набить!».

— Святое дело, — сказал Кузин.

— Оно, конечно, — согласился Иван. — Но я как предчувствовал, и сказал: «Не стоит, этим её только улучшишь. Не надо благотворительности, пусть ходит так!». Посмехом драку отвёл и повернул внимание на Котю Долина — тот единственный опросный листок не сдал, всё как-то вздыхал, жался, как юниор на трамплине: то ли прыгнуть, то ли лыжи назад повернуть, хотя новичком в деле не был. Отнюдь! Его, красавца конфетного, уже в седьмом классе полоумная директриса испортила, так что школу он закончил с медалью, а директриса — с ребёночком, как впрочем и Ксана Петровна — она потом приезжала — зав. роно, чем-то похожая на Пауля Петтерсона в пору высших рекордов. Короче, шалун-вездеход, как потом выяснилось. А тогда он себя лишь отчасти раскрыл — отважился и сдал листочек, где, в отличие от других, написал с кем бы не смог… Представляешь? И в списке этом значилась лишь гардеробщица Груня, которую с фонарями уже с того света выглядывали.

— Орёл! — сказал Кузин. — У нас был такой. Умер геройски в общежитии ткацкой фабрики.

— Да, но Котику не поверили, заподозрили в хвастовстве. Разбушевались, да так, что из окна сторожки высунулась кладовщица. Крепенькая такая, как куль с редькой, скуластая и с бельмом на глазу. «Что, мол, за шум, а драки нету!?». И тут Петенька Мёрзлый, отстраняя скуластенькую, как чернь, от понимания, Котику по-французски сказал: — Эскоматаж! — шулерство то есть. А Букин добавил: — Ментьер! — то есть лжец. Котик же усмехнулся, эдакими переливчатыми глазами обвёл копателей, шагнул к сторожке, обстукал нога об ногу глину с сапог, и был таков — привет вам! Ну, ждём минут пять. Окно занавесилось. Десять, двадцать. Через полчаса появляется. Ухмылочка. Сытые глазки. Вид совершенно победоносный. И Мёрзлый ему: — Ну? Ну?? Да не может быть!.. А тот с ленцой ему из погребов «Войны и мира»: Иль фант сава си пренд-ре! — в смысле «Милок, надо уметь пригреть…». Милок это проглотил, зашипел только:

«Ты плохо кончишь, игра не завершена»… Доиграть он уже мне, как зачинщику, наобещал, подлюга!

Иван промочил горло и продолжал:

— Ну ладно, с картошкой управились. Прихожу в институт из Сандунов ко второй лекции. А там, поверх маршевой лестницы у нас пещерная ниша, и в ней Ленин в два человеческих роста. Спокойненько поднимаюсь, и тут из-за спины Ленина — шнырк, будто чертёнок из табакерки, выскакивает Петюня: — Здравствуйте, Иван Алексеевич! Что-то мы не торопимся к знаниям, пренебрегаем лекцией по марксизму… Я ему с пылу с жару: — Тебе-то что? Марксизм не догма. А он мне: — Вот именно. Он руководство к действию: пожалуйте в деканат, я, будем знакомы, начальник вашего курса. «Хрениссимо», — думаю. — Ловко он нас в поле пропас, доглядел. Интересно, что дальше будет?». А ведёт меня в деканат, достаёт кондуит и отмечает прогул. — Всё? — спрашиваю. — Нет, — говорит, — просто дополнительный штрих. В пятницу будем обсуждать ваше персональное дело, — и ручками всегда волглыми — ты не заметил? — в азарте неестественно потирает, глазами бегает. — Ну-ну, — говорю, — чем же моя персона вам так насолила? И потом, в пятницу у меня игра… Может, вам бутсы отдать, за меня отбегаете? То есть опять гномик во мне гуляет, подначивает: «Отбрей! Где наша не пропадала!».

— У нас точно такой случай был, — полез в разговор Чанов. — Привезли нам, вместо солидола, автол…

— От винта! — отстранил оружейника Кузин и локтём дополнительно дал понять, что он тут липший. И Иван продолжил:

— В пятницу я опять, как назло, в раздевалке замешкался. В лицей мы тучей обычно с чёрного хода врывались, швыряли куда попадя наши пальтушки, а потом уже в перерыве сдавали на вешалку. А тут патруль старшекурсников и приказ: шапки в рукав и сдавать всё как есть Груне. Ну, звонок прогремел, а мы, человек десять, только ещё скачем к Ленину через ступеньку. И снова — здорово… из-за статуи выползает Мёрзлый: — Доброе утро, Иван Алексеевич! На вас ничего не действует, как я погляжу… Вон вы какой… А я при всех ему, не переведя духа: — Позвольте и я на вас погляжу. Вон вы какой «верный ленинец», прямо-таки человек с ружьём…

— Так вон это откуда, — допетрил Кузин. — А Монтевидео причем?

— Не торопитесь. Здесь всё натуго связано единым узлом. Мечтая жарче Колумба, наверно, Новый свет повидать, этот Петюня влез в МГИМО первым набором, когда мы ещё Малинина и Буренина в противогазных сумках носили. Первым учеником он не сделался, зато стал лучшей наседкой-несушкой… А такое усердие, доложу по-свойски, совсем не лишний момент для закордонной работы. Ну, и связи, конечно! Папаня-маманя… А они-то у Мёрзлого его замахам никак не соответствовали. Ну какое давление могут оказать ряжские пимокаты на МИД? Смешно! Но он нашёл себе в МИДе папашу-универсала, ныне расстрелянного к осиротению, ой, многих детишек! Этот фантастический Дезанозов тем собственно и прославился, что ни одной юбки в своём ведомстве не упускал. Восточная кровь его была высшей группы, а министерства тогда работали по-ночам, так что не помню, осталось ли нынче в энциклопедиях, но тогда бытовал прочный термин «Дезанозовские дети». И почтительные чиновники таких детишек по праздникам на руках к мавзолею несли, чтобы Сталина живьём показать. А студент Мёрзлый, не будь дурак, по двое себе на плечи сажал, утирал сопельки и ландрином подкармливал. Талейран, да и только! Но главное, это конечно тук-тук. И вершиной тому, когда испанская группа после случайной — дёрнуло же их для живой практики! — беседы с мексиканскими теннисистами о ледорубе Троцкого резко уменьшилась… Из шести красноречивцев на занятиях объявился один только Мёрзлый, громко недоумевавший: «Куда же все подевались? Куда!?».

— Да, а куда? — проявил лишнее любопытство майор.

— Ну-у-у, Кузин? — пропел с упрёком Иван.

— Ах, да! — освежил голову кулаком майор. — Я извиняюсь.

— Короче, с упорством дятла он до своего достучался, — удостоверил Иван. — Старателя направили добывать «червячков» в Уругвай. А теперь представьте, Кузин, после сегодня это вам куда как легко, Монтевидео!.. Голубые тропики, бриз, стриптиз, китайская кухня, кабаре, казино, водопад электричества, сады Эдема, знойные женщины. А позади, будто в горьком сне, — общага с лампочкой Ильича, онанизм во избежание аморалки и студенческая столовая, где каждый — только зевни! — всегда готов перечницу тебе в суп опрокинуть или табаку накрошить. Есть, есть от чего голову потерять, разомлеть, отрешиться от унижений в первый же вечер на райской земле.

Кузин заметно занервничал, зашевелил суставами, но погасил суету коньяком.

— До казино и женщин было рукой подать, — длил интригу Иван. — И, естественно, нетерпение погнало Петеньку в город без провожатых. Смылся воздухом подышать, прикупить галстук к ужину. О, сколько же нашего брата в походах таких полегло! Но удало, с шармом. А этот плебей не нашёл лучшего, как завернуть в харчевню «Шанхай»: темно, как в бане, тихо и дёшево. Наелся бамбука, что называется, до ушей и дунул в Эдем — на горке американской кататься. А между прочим, к бамбуку, к улиткам, к печёным воробушкам надо привычку иметь, — покривился Иван от собачьего с кошачьим привизгом вальса в исполнении Славушкина. — И на горке посланца родины так прихватило, что хоть из люльки выпрыгивай на ходу. Ну, до земли он кое-как дотерпел. А там уже — напролом в кусты и присел… Отмаялся. Посветлел. Разгибается, а над ним полисмен в бальных перчатках: «Ке таль, сеньор?». Только без мата, конечно, и не снимая перчаток. Но разве с того легче? В тот же вечер ночным самолётом уронивший престиж родины блицкурьер улетел на Большую Землю. Вообразить, что у него на душе делалось, я не берусь. Но так обделаться надо уметь. Пять лет кряду брать грехи на душу и терпеть, чтобы сходить только до ветру в Монтевидео — такого отечественная дипломатия ещё не знала…

— И поделом, — сказал Кузин. — Так засранцу и надо.

— Оно конечно, — согласился Иван. — Однако нашему курсу это крепенько навредило.

— Ну да? — ухмыльчиво усомнился Кузин.

— Да вы не поняли, Кузин! — в свою очередь улыбнулся Иван. — Я к тому, что Мёрзлый за Ленина спрятался.

— Так и что? — пьяно уперся Кузин. — Сколько засранцев за ним прячется, а курс не меняется, курсу ничто не вредит.

— Это с общих позиций, — сказал Иван пониженным голосом. — А я конкретно про первокурсников нашего института. Прокакавшийся в нашей системе лютует вдвойне. И каково было нам, когда нас стали наскоком из-за спины памятника хватать и, на НЕГО же ссылаясь, на расправу тащить — ОН так велел, ОН завещал… Поди выкрутись, когда на послекартофельной персоналке тебе внушают, что-де ещё великий Ленин в своем «Обращении к бедноте» всячески осуждал азартные игры и лотереи.

— И денежно-вещевые? — не поверил Кузин.

— Все! Он считал это надувательством, — удостоверил Иван. — Равно как и был против водочной монополии и даже армии.

— Ну, против армии Ленин никогда не был, — знающе возразил Кузин.

— Когда у него армии не было — был, — упёрся Иван. — У него всё было, если порыться. И Косте-Котику на том же собрании указали, что смычка с деревней не смеет переходить в половой акт: такого рода насилие марксизм-ленинизм отрицает.

— Это что же, выходит, в полевых условиях я не марксист? — озадачился Кузин.

— Вам, Кузин, проще, — сказал Иван. — Классики не успели охватить авиацию. А студент запросто подпадает под категорию «беднота», и заветы для него — обязательны. Все другие науки для нашего гуманитария — чеп-пу-ха, приложение к положению. А вот заветы — святые мощи. С чего? Откуда они? — не спрашивай. Молись, тогда и в буржуазный рай, может быть, попадешь — в Рио, в Монтевидео. А нам с Котярой влепили тогда с подачи комсорга всея института Гусяева по строгачу и…

— Обожди, — перебил Кузин, — Гусяев — длинный такой, перекрученный, на ощенившуюся борзую похож…

— А ты почём знаешь!? — удивился Иван.

— В посольстве знакомили, — пояснил Кузин. — Он вроде там парторг. Кто у нас за секретаря первички, интересовался, и про Мёрзлого, между прочим, отдельно спрашивал.

— Так это же два сапога пара! — в крик огорчился Иван. — Они любого затопчут. Этот Гусяев настроен ко мне похлеще, чем Чанов к роялю — застарелая аллергия.

— Да ты не бойся, — ободрил Кузин. — Мы «чехи» все-таки. Посольство делает вид, что к нам не касается… Американцев дурят.

— Гусяева всё касается. Он памятлив! — мрачно отверг чешский иммунитет Иван. — Он тогда ещё захотел гномика из меня вырезать.

— Опять ты про гномика, — зацепился Кузин. — Ты хоть объясни, что это?

— Видишь ли, это всё ненаучно, — заколебался Иван.

— Тогда тем более, — возлюбопытствовал ещё пуще Кузин.

— Ну хорошо, — сдался Иван. — О непонятном, но притягательном человеке говорят эдак недоумённо: в нём что-то есть. Так вот, что-то и есть «гномик». Он поселяется в человеке где-то под ложечкой, по соседству с душой, чтобы ловче её смущать было.

— Зачем? — сказал Кузин.

— Покрыто мраком, — уклонился Иван. — В потёмках души своя логика-арифметика. И дважды два гномику не дают ответа. Ему — то много, то мало, но никак не четыре. Он не считает мир устроенным окончательно. И растормошить, развинтить, расковырять душу — для него самое милое дело. Он изнутри на проделки подначивает, не даёт засушиться благонамеренным — а что это, никто не знает, — правильным поведением. Не позволяет он, видишь ли, человеку угомониться, застыть в едином строю и затянуться на последнюю дырку — чем пояс туже, тем плечи шире; начальству видней, у кого длинней!

— А как же в армии? — осведомился недоверчиво Кузин.

— Армию гномик, что называется, терпеть ненавидит, — сказал Иван. — Когда без устали: «кругом-бегом!», «стоять и не рассуждать!», «приказ — закон!», он начинает чахнуть, да так под ложечкой и помирает. Хвать-спохвать — а в душе пусто. Ноги ать-два чеканят, а внутри ничего тебя не трясёт. И в пустоту, где жил бывалоче гномик, лезет страх. И гонят его самовнушением: «Да нет, я вполне живой. Просто остепенился. Всё по науке: я подчиняюсь — эрго, я существую. А в получку, может, что и проснётся во мне…».

— Обязательно! — подтвердил Кузин.

— Вот-вот, поэтому ходячих ать-два покойничков и тянет с получки, с расстройства, со скуки ко всяким там заводилам и коноводам, в ком гномик ещё сохранился, — сказал Иван. — А задача Гусяева — отсечь и пресечь! Ему же плевать, что без сомнений, вывертов ни Бруно, ни Пушкин, чей гномик точно с копытцами был, не получаются. У него диалектическая задумка: всех под одно на единый путь направить, прямой и точный, как замечательное тире между днями рождения и смерти на мраморе. Иначе смотри у меня, кончишь плохо!..

— Ерунда, — влез в разговор Чанов. — Мне сто раз так грозили.

— Ваше счастье, — сказал Иван. — А у нас молитвой Гусяева сразу же плохо кончил Букин. Этого прокитайского велосипедиста гномик повёл на стычку с Марксом, и кто победил, можно не спрашивать. Следом загремел Маус. Он несколько попивал в балтийских традициях. И в день Октябрьской демонстрации, чтобы он насухо на Красную площадь пришёл, ему повязали руки портретом на палке. Так вот, в отместку гномик велел Маусу уронить лик Берии перед мавзолеем. «Прямо на головы ликующих трудящихся», как записано потом в протоколе об исключении бедняги из комсомола, ну и, естественно, из института. Тут уже — автомат. Ну, а мой гномик вообще не остывал, но особенно дал себя знать на военных сборах. Загнали нас на берега речки Тмутаракани. Палатки. Косноязычный товарищ старшина: как что не так — ташши сорок ведров! Это с реки на крутой берег. Ну, днём маршируем, ночью комара кормим. Досыта. А сами на великом подсосе. Сам знаешь, что солдату больше всего хочется — есть и спать, спать и есть.

— Не только, — сказал Кузин с нажимом.

— Да нет, нам бром добавляли, — сказал Иван.

— С этого брома Чанов двоим алименты платит, — отверг аптеку Кузин.

— Значит, приварок на стороне находил, — возразил Иван. — Вот и наш Котя, Кот в сапогах, сыскал-таки, где заморить червячка, набрёл на затаённую пасеку. А там дочурка лет тридцати, папаша Горыныч, детёныш лесного происхождения, баня и медовуха — всё как на пасеках и положено. Ну, хорошо, сам он напился, наелся, расплатился в бане… А мы, как черти, в притворе остались, нам доступа к чаше нету. Горыныч прижимист, да и менять автомат на мёд как-то неловко в мирное время. И тут мой гномик меня в пустой живот толкает: «Свадьбу, Иван! Свадьбу а-ля фуршет! Побалуй на старость папашу…». Так мы на совете нашей нижней, ближе к реке, палатки и порешили. Выкрали технический паспорт от пулемёта «Максим», приписали от руки «Горький» и повели Котяру гражданским браком жениться.

— Да что же, Горыныч вовсе грамоте не разумел?! — не поверил Кузин.

— Да откуда ему? Паспортов тогда селяне в глаза не видели, — внёс ясность Иван. — На это мы и рассчитывали, нарочно вольную кержаку из каптёрки несли: поедешь в район за сарпинкой, в дом приезжих допустят как папу паспортной дочери. И, взявши в долю нашего старшину, пировали мы три дня и три ночи. Кстати, старшой потом так разохотился, что всерьёз на дочурке женился и по сей день, наверно, пчёл по лесу гоняет, поминает нас добрым словом. Ну, а тогда, на четвёртый день, пасечник запряг лошадь и поехал закреплять брак печатью в район, где и узнал, кто такой Максим Горький. Вернулся он, сам понимаешь, в дикой ярости и с твёрдым намерением истребовать не Котика, так пулемёт, ну, в погашение убытков. Скандал намечался на всю дивизию, не очень краснознамённую, но всё-таки. Старшине надо было лычки сдавать, да и нам с Котей в институт можно было не возвращаться. Выперли бы за милую душу, несмотря на то, что четыре курса пройдено. Как быть? Что делать? Хоть в речку… И тут мне гномик подсказывает: «Речка — само собой. Но чтоб красиво, с Моцартом…». Сказано — сделано. Сдвинули на берегу два снарядных ящика, стык прикрыли еловыми лапами и в головах поставили фото под-Котика из «Огонька». Обвели фото черным и — к старшине: — Мы свое сделали, давай оркестр; нужен Моцарт! Не знаю такого, — говорит. Ну мы напели ему популярно — да-да-ра-ра, да-да-да… Этого, — говорит, — навалом, это могём. И согнал на берег человек пять кантонистов. Ждём. Репетируем горе. На лицах суровость. И тут на взмыленной лошади подваливает к шлагбауму наш папаша: — И где тут Советская власть? И где Максим Горький?

А я чеканно ему, по-солдатски: — Советской власти в расположении воинской части нет! Посторонние лица не допускаются. И Горького в живых нет. Солдат отравлен медовухой и отправляется — гляньте! — на захоронение в город с одноимённым названием… И дальше уже обещаю: — Если подозреваете, кто причастен к отраве, я проведу вас, папаша, к военному прокурору. Уж он-то дознается… Нет-нет, — говорит, — я просто приехал насчет войны спросить — будет она или нет? — Обязательно! — говорю, а сам нашим знак подаю: что ж вы, давайте! Те поняли и погнали траурную волну — ра-ра-да, да-да-да. Так под Моцарта папаша и сгинул. Только пыль столбом.

— Хороший рецепт, — сказал раздумчиво Кузин. — Запомнить надо.

— Лучше забудьте, — сказал Иван. — Для здоровья полезнее. Не прошло и двух месяцев, как нас вызвали с Котиком в деканат и спрашивают: «Зачем вы ящики у военных украли? Кто выдумал похороны?». «Кто же стукнул?» — соображаю, и говорю: — Да так, знаете, шутка-малютка: наубивали в ночное время два ящика комаров и хотели отправить в помощь народам Поволжья… Короче, у вас искажённая информация. — Гусяев кровью налился и пальцами по столу тарабанит: о кадрах печётся, не хочет выдавать стукача. А Мёрзлый, зараза, тут как тут: — Я на каникулы с лекциями в Тулу собрался. От общества «Знание». Но могу маршрут поменять на Поволжье… То есть дышать нам с Котей оставалось до после Поволжья четыре месяца. А там уже комсомольско-молодёжная казнь и вышибон. Навынос и распилочно, как у нас говорили. Тем паче, что конкуренция к пятому, выпускному курсу среди нас обострилась, и каждый умник горел показать свою высокую трибунальность на грани Вышинского. Вслепую старались парни. Ведь было же наперёд известно: хоть на стену лезь, а третьим секретарём посольства, скажем, в Мексику поедет какой-нибудь партай-бабай из Якутии, прошляпивший заготовку ягеля. Такая партийная ссылка в нашей стране чудес естественна, поскольку в Мексике шляп навалом, а ягель исстари не растёт. И столь же чудесно в Якутию, в пополнение естественной убыли, в газету «Красный оленевод» ссылают свеженького дипломатёныша, купно владеющего испанским, французским, албанским. А что? Каюры замкнуты, как Албания: по-русски с ними не сговоришься. Логично?

— И я про такой же случай, — снова полез в разговор Чанов. — Привезли нам вместо солидола автол…

Здоровяк Кузин молча сгрёб Чанова и перенёс на диван, где мирно всхрапывали Толякин и Славушкин. Иван освежился тем временем содовой и продолжал:

— Словом, перспективы на жизнь были мрачные. И тут зашевелился гномик Котяры, навёл на каверзу: «Дочка Кубасова!». К дурнушке этой никто близко не подступал, поскольку в неё со времен картошки Мёрзлый метил. Старательно эдак вокруг неё крылом чертил, кукарекал монолог Гремина и дублировал объяснения Отелло Сенату. Ну чернь ряжская, что с него взять? А Котик к Нинель подчалил, расплылся в одной из своих шести улыбок-ловушек: «Ну, как дела, какие проблемы, крошка?» — и через три месяца, глянув косо на дочку, Кубасов имел неудовольствие убедиться, что против кое-кого бронированные машины недействительны. По здравым соображениям, тут надо вызывать тётушку из деревни и готовиться в дедушки. Но, сам знаешь, со времён отказа от царских долгов наш дипломат говорит «нет», даже если его — лицом перед фактами. Нинель была в полном отчаянии и только твердила Котику: «Рожу ребёнка, даже если тебя сошлют в Монголию». А Мёрзлый вовсе ум потерял, ускакал до срока в Поволжье — отыскать факты, предотвратить, разрушить! Котик же на все эти экзерсисы лишь по-чеширски сожмурился и сказал: «Нинель, не надо Монголии, юрта — это для круглых. Познакомь меня лучше с мамой…». Как и чем смог Котик к маме подластиться — не узнается никогда. Но неподступный замминистра, представь, пошёл на попятную. И как! Пока Петюня землю в Поволжье рыл, а пятикурсники зарились хоть на какие задавленные песками и пламенной враждой страны, Котик расквартировался в доме, что над метро «Маяковская», и готовился с молодой в Париж… Да-да, и не каким-то портфеленосцем, а в полномочной должности пресс-атташе. Что вы на это скажете, Кузин?

— Не знаю, — почесал голову Кузин. — Меня так наоборот, в Корею послали за то, что дёру дал от одной штабной дамочки.

— Можно ли сравнивать! — пожурил Иван. — У Котика выбора не было. Да и меня он, честно говоря, спас. Мёрзлый вернулся с полным досье. Даже фото пулемётной «вдовы» прихватил, мерзавец. И пшик! Свадьба Котика прекратила дело. Гусяев не мог меня тронуть, не задев зятя Кубасова. Но мою «помощь народам Поволжья», он навсегда запомнил, и через Полгода мне дали «ищи ветра в поле» — свободный диплом. Ну, а Котик — в Париж, город контрастов…

— А знаешь, Иван, здесь ведь не хуже, — поднялся, зашевелил плечами Кузин. — И тут контрасты найдутся, ежели поискать. От этих сигар трассирующих меня просто тошнит. Айда в город? Сигарет купим, то да сё, мы ж в кустики заходить не будем…

— И я с вами, — подал голос Славушкин. — Я тоже курить хочу.

— Принесём, — пообещал Кузин, настроившись на поход как на дело решённое.

— Да что я вам, инвалид? — забузил Славушкин, разбудив тем Чанова. — Что я, пострижен не так или рыжий?

— Да тише ты! Весь колхоз поднимешь, — шёпотом пригрозил Кузин.

А из ванной комнаты вновь донеслось:

— Водички!.. Сиропчику, Маша!..

— А, чёрт! — ожесточился Кузин. — Славушкин, дай зануде стакан ликёру… Да нет же, зелёненького, чтоб до утра не петюкал.

— Запросто, — сказал Славушкин, набухал полный бокал и унёс в ванную, откуда послышалось вскоре буль-буль, кха-кху и «Маша, грелку!».

— Капризный, гад! — доложил Славушкин, возвернувшись. — И половины не выпил. Может, огреть его чем-нибудь?

— Стыдитесь, Славушкин, — шёпотом укорил Иван. — Вы же воин-освободитель. Налейте нам всем минералочки и по таблеточке, по таблеточке…

С этими словами он кинул в бокал зелёную пуговку «Брома-зельтер» и, когда вода забурлила, присовокупил:

— Освободителям надо выходить в город трезвыми…

— Тогда и я с вами, — ожил нежданно Чанов. — Я совершенно очухался. Таблеточкой малость подзаряжусь и — хоть куда ой-ё-ёй…

Глава V

Искатели сигарет высунулись на арочное кольцо и как бы ступили в кирпичную пасть остывающей печки. Пасть обдала их пряным запахом пирога с корицей, шафраном, бадьяном и ванилином. Тонкий аромат рома они не усвоили, поскольку сами были пропитаны изнутри.

— Батуми! — оценил печку Чанов, принюхавшись.

— Анчурия, — уточнил Иван, вглядываясь в смутные очертания часового, устроившегося калачиком на нижней ступеньке забежной лестницы. Уложив в головах автомат, доброволец-синерубашечник расшнуровался и облегчённо спал, насвистывая себе колыбельную носом. Возле ног его была сложена кучка камней и на ней, шнурками играя, ползал пальмовый краб, жёсткий и маленький, как морская кокарда.

Тишина. Темнота. Идиллия. Но только взялся бесшумный квартет с крыльца сползать, как над крышей, в кроне фруктового дерева заверещала несусветная птица, обиженная, наверно, метким камнем припасливого милисьяно, утомлённого митингами и не желавшего слушать трели пернатых.

Часовой встрепенулся, протёр глаза и загоношил:

— А донде? А донде?!

— На кудыкину гору, леший тебя побери! — не сдержался Иван. Но тотчас нашёлся — сунул всклоченному спросонок мулату три доллара, после чего заговорил со стражником на островном языке.

Часовой оказался на диво понятливым и услужливо взялся довести квартет до такси. Наладить господ офицеров на неотложное удовольствие для него было не в долг, а в радость. И словоохотливо, сверкая во тьме перламутровыми глазами, он в пользу заждавшихся пояснил, что песо в стремительном беге революции естественно похудело вчетверо. Так что в ночном Pajaritos^[15] — душевно рекомендую, сеньоры! — мучача за турникетом, цветная ли белая, обойдётся всего в пятьдесят центов в разовом пользовании, и доплаты за скорость не требуется, ну, разве что четверть доллара на кокосовые орехи… Иван мысленно разделил сто подкожных долларов на пятьдесят центов и ужаснулся. Ему стало искренне боязно за пусть железное, намотанное гарнизонными турниками и воздержанием, но всё же человеческое здоровье товарищей.

«Если шнапс не отнимет деньгу, арифметика их погубит», — затревожился он уже в такси, и теперешняя затея стала его тяготить, коробить.

Отступать было поздно. Канареечное такси резво протискивалось в переулках красного квартала, людного, залитого огнями опознавательных фонарей. Ночной район жил открыто, распахнуто. Люди входили и выходили из заведений будто пассажиры из утреннего метро, правда, не вскачь, не ощупывая себя — тут ли пуговицы, цел ли бумажник — но бойко, споро и без оглядки на патрульных солдатиков, крайне радых, что им, образцовым стражникам, достался такой удобный пост.

Квартет напряжённо молчал, затруднённый выбором самолучшего фонаря. Нахальные зазывалы, казавшие им проворными жестами куда как понятное и последним артикулом выставлявшие большой палец вверх, обещая «Отлично, с присыпочкой!», — всё это как-то смущало и озлобляло маленько. Уж больно всё просто: руку протяни и возьми. И Чанов не стерпел, молвил охрипло:

— У нас интереснее. А тут вроде жены получается, только за деньги.

— Молчи, коли Бог убил, — сказал Кузин. — Твою и за деньги не согласишься.

— Не об том речь, — задумчиво внёс Чанов. — Я к тому, что их и поить, наверно, вусмерть не нужно, или как?

— Никак, — сказал Иван раздражённо. — Хватит болтать. Пошли!

Квартет повылезал из машины, и кучно, держась за Ивана, ввалился в двери безымянного заведения. Смотровой предбанник лётчиков огорошил. Ещё в дороге они настроились на хорошо контрастное и всячески отгоняли мысль, что неопытность заведёт их в ткацко-прядильное общежитие, где командует испитая бандерша с традиционным фингалом, оживляющим наблюдательный глаз. Боялись и хорохорились купно. Но то, что им открылось, перевалило за край мечты. Цветастые, чуток продавленные кушетки предбанника предложили им таких девочек, что с любой было бы просто в завидки по Земно-райску пройтись, нарочно не оборачиваясь и не глядя, как в обнимку с геранью обомлелые штатские с подоконников валятся. Никакая учительша пения, ни даже затейница — клубная егоза-одиночка из «Тракториста» тут в подмётки не шли. Ухоженность, знойность, лёгкость. Нет, не попрыгулистость с переходом от сумеречности к вертлявости, а именно элегантность без давёжа и фортепианной интриги, что де, вот, у ребятёнка за стенкой слух музыкально чуток и отгородка тонка… Воспитанность, одним словом, несмотря на молодость лет, мордашку, фигуру. И оробевший круче всех Славушкин не нашёл лучшего, как обронить:

— Мы не туда попали…

— Туда, туда! — заспешил напрямки к негритяночке Чанов и как-то опасливо, будто студент на бу-бочку под табличкой «врач-венеролог», надавил ей неловким пальцем на грудь. Нервно, с отдёргом: — Вот это хочу… Этого никогда в жизни!

Мадагаскарочка ободрительно показала Чанову зубки и, флиртуя на ходу бедрами, как это делают, когда на голове кувшин, повела гостя в кассу.

Прозревший Славушкин ухватил было пышную скандинавочку, какой для прелести и аппетита украшают плавленые привозные сыры, но Кузин его отстранил: — Тебе это не подойдёт, Боря! — и увёл молочную фрау за турникет. Необидчивый Славушкин бодро переметнулся, вернее был перехвачен натуральной креолочкой, и Иван остался один в окружении дюжины претенденток, одна лучше другой. Привередничать было ни к чему. Иван смущённо и торопливо отдал предпочтение рыженькому бесёнку со вздёрнутым носиком и последовал за товарищами.

Про курс один к четырём он, естественно, позабыл.

Минут через десять-пятнадцать, не больше, он вернулся в предбанник и к величайшему удивлению обнаружил там боевых товарищей. Немые в здешних широтах лётчики молча отмахивались от красоток, а Чанов нехорошо бранился, и в брани этой углом выступало: «Деньги назад!».

— Ну, наконец-то! — встретил Ивана заждавшийся Кузин. — Объясни ты нашему дураку, что тут не Большой театр.

— Но я же пролетел! Я мимо сада! — искренне кипятился Чанов. — Её вообще в темноте не видать. Жуть какая-то! Всё настроение падает.

— Прекратите ваш картофельный бунт, Чанов, — строго сказал Иван. — Мало ли что с непривычки бывает.

— Да, но она же меня импотентом еще назвала, — не унимался никак оружейник. — Пусть дадут мне второй заход. Я докажу!

— Вот ведь мудила из Нижнего Тагила, — вспылил Кузин. — Кому?! На чёрное у тебя, как на рояль, аллергия. Понял? Не твои это санки, чудак! — и к Ивану: — Мы тут с товарищами посовещались, надо сматываться. Как-то не очень здесь. Раз — и готово! У нас в парикмахерской, право, дольше стригут.

Отсутствие средневалдайских прелюдий, проворность девочек и краткость самой процедуры лётчиков действительно удручали. И погасить разочарование решили новым походом в место пусть подороже, но где «всё как у людей». Понять дословно, что это значит, таксист отказался и принялся за варианты:

— Сеньоры, наша страна располагает огромными возможностями, — сообщил он не без гордости. — Пахаритос всегда были и есть достоянием миллионов. Но сейчас, когда Куба сделалась территорией, свободной от ненавистной Америки, к услугам трудящихся — все просторы. С получки вы можете фертом зайти в казино «Гавана-Ривьера», где вас с мучачей обслужат четыре официанта. Персональных, сеньоры. Правда, кураж обойдется вам в сорок песо, а сеньора — под тридцать. Но какая! К тому же вы сможете отыграться в рулетку: кто там впервые — непременно везёт.

— Что? Что он тебе говорит?! — нервно затребовал Чанов.

— Ничего интересного! — мягко отвел Чанова от рулетки Иван. А таксист как-то победоносно выпрямился и продолжал:

— И всё же главное удовольствие — это «Гавана-Хилтон»… О, как же нас там душили кошелькастые гринго! Впрочем, вам не понять этой проблемы слаборазвитых стран, когда лучшее достаётся туристам. Такая обида смывается только восстанием! Кровью! Зато теперь, когда «Хилтон» стал нашей «Гаваной Либре» — и это наше завоевание, сеньоры! — любая хористка тамошнего балета пойдёт с кем угодно за пятьдесят. Дороговато, скажете. Но по ходу программы она по сцене летает, и за столиком ваши затраты будут скромны. Наконец, если в кармане негусто, вы можете отдуплиться де гратис^[16]. Вам лично, сеньор, я гарантирую полный успех в «Бриндис-клабе». Это такая каменная лепёшка для танцев, а вокруг винным поясом стойка бара, где независимые сеньориты и кабальерос просто ищут партнёра скоротать ночку. За так. Достаточно иметь приятные характер и внешность.

Иван покосился на Чанова и «Бриндис-клаб» отклонил.

— Но если вы особо умелы, взыскательны или просто подрастеряли силы, вам прямой путь в «69». Только туда, сеньоры! Две контрастных мучачи — мулатка и белоснежка — так сплетутся перед вами, амигос, так искусно изобразят греческую любовь, что вы забудете про усталость, неприятности на работе, и отделаете, как молодой петушок, обеих. Но… тоже кусается — сорок!

— Да что он тебе, «Былое и думы», что ли, читает? — не вытерпел Кузин. — Пора причаливать к берегу хоть какому. А, Иван?

— Скажите, Кузин, вы от любви не устали? — усмехнулся Иван.

— Ещё чего! Я как огурец нецелованный, — сказал Кузин заносчиво.

— Ну, так вас тогда разговор не касается, — постановил Иван и спросил таксиста: — Нет ли у вас чего-нибудь среднего между «Бриндис» и «Шестьдесят девять?» Мои товарищи не избалованны.

— Среднего у нас сколько угодно, — даже обиделся как-то таксист. — Поедем на Малекон, там в любом ночном клубе — пятнадцать. С уводом в отель, правда, и за стойкой надо пропить пятёрочку — хозяину тоже нужен доход. Разводить тары-бары там только под рюмочку принято.

— О! Самое оно, — сделал выбор Иван. — Поговорить мы любим.

Таксист вырулил на Малекон и высадил пассажиров у дверей «Холидей клаба».

Полумрачное нутро клуба на треть занимала высокая стойка, радужно освещённая сквозь цветные стёкла потайным светом. На потолке летучей мышью крутился бесшумный пропеллер, как бы нарочно пристроенный, чтобы обстановку для лётчиков уроднить.

— Давно бы так, — претенциозно сказал Чанов, к стойке подсаживаясь, и подмигнул зачем-то бармену, мордастому и надменному, каких в президиум выбирают открытым голосованием. Но внешность оказалась обманной, напускной.

— Рог favor, senior! — откликнулся тот готовым голосом, каким в прения просятся не от чистого сердца. — Que quere usted?^[17]

Чанов приоткрыл рот, свесил язык и развёл бессильно руками.

— El mudo^[18], — объяснил Чанова в тоне «не обессудьте» Иван.

— Ты зачем меня так? — взъелся Чанов. — Да что вы меня все в Тагил посылаете!?

— О Господи, ну просто вы там нужнее, Чанов! — отбросил попрёк Иван. — Ты назад лучше оглянись, займись делом.

Позади стойки располагались столики, где с неназойливым, но достаточно томным видом попивали какую-то смесь со льдом ухоженные, наряжённые девицы, дымившие длинными сигаретами.

— Ну, прямо как в Харькове, в гостинице «Интурист», — восхитился Славушкин, и тут же сник, переключился на шёпот: — Но это же разориловка, братцы! И… гарантированный «букет» от бабушки…

— Господа, мне надоел ваш персимфанс! — резко остановил Иван. — Что за манеры? Чанов подмигивает бармену, как гомик; Славушкин желает «букет», но за бесценок. Достойно ли вы представляете родину за рубежом?

— Позор! — поддержал Кузин. — Домой их надо взашей. Пусть шворят Мёрзлого, пока он тёплый.

— Ещё чего! У меня тик нервный, — соврал Чанов. — Мне надо выпить красненького, чтоб не моргать.

— Во-во, снять напряжение и со свежими силами хоть под танк, — подхватил Славушкин. — От красненького на смелость тянет, я в «Русских людях» читал.

Красотки за столиками прислушивались, постреливали в спорщиков глазёнками, щебетали о чём-то по-своему, и в щебетании этом проскальзывало «русое, совьетикос».

— Ну вот, даже эти нас признали, — покривился Кузин. — Шума на рупь, а дел на копейку. Тьфу! — и поманил к себе пальцем девушку в розовом платье, цыганистую, с белой розой в чёрном начёсе пышных волос.

Цыганочка грациозно вскарабкалась на вертящийся табурет, интеллигентно представилась: «Сой Мария», — и с некоторым напряжением в голосе осведомилась:

— Ruso?

— Чеко, — отмёл подозрения Кузин. — Чехословако. — И к Ивану: — Переведи ей, что всё будет путём.

— И моей скажи то же самое… И моей намекни, мол, у чехов не заржавеет, — попросили наперебой Чанов и Славушкин, успевшие обзавестись подругами — Анной и Сильвией.

Иван с поправкой на диалект перевёл.

— Ou, cocheteros! Tierra — aire!^[19] — живо отозвалась Сильвия, обнаружившая не только своё знакомство с чехами, но и преступное знание, какого сорта предметы на остров тайно завезены, установлены.

Иван помрачнел. Дело было нешуточным. Опасаясь после десанта в Кочинос второго нашествия, Команданте решился, видимо, сделать остров пороховой — а ну, подойди! — бочкой.

— Ты чего загрустил? — подтолкнул его локтём Кузин.

— Да так, «на Муромской дороге стояли три сосны» почему-то вспомнилось, — уклонился Иван и пригласил к стойке пикантную, всё как-то таившуюся в тени ногастую «манекенщицу» строптивого вида. Та подчинённо, с видимой неохотой подсела, распушила удлинёнными коготками волосы и, уставившись на Ивана влажными, будто маслины, глазами, сердито и как-то знающе, что ли, осведомилась:

— Tu official… comunista?^[20]

— Ну посмотри, партийцам и тут скидка, — расхохотался догадливый Кузин, чуть виски себе на колени не опрокинув. А девушки, они-то, кстати, к зелью не прикасались, посасывали соломинками здешнее Буратино с крошевом льда, подругу резво окоротили:

— Acaba у a, Marta!.. Los dolares nunca seran par-tidos.^[21]

— Yo tampoco!^[22] — достоверным голосом подтвердил свою аполитичность Иван, отказываясь от вздорных льгот, придуманных Кузиным.

Разборчивая Марта подуспокоилась, но не до конца. Недоверчивая искра в блескучих глазах сохранилась, что придавало ей дополнительный интерес, задорило испытать «недотрогу».

Такса, «пятнадцать за ночь», предсказанная таксистом, не замедлила подтвердиться, а плата в долларах разожгла в девочках особую нежность. К восторженному смятению бармена, гости потребовали четыре бутылки с собой, и удвоенная компания переместилась в соседний отель, где к изумлению Чанова никто не потребовал с них ни документов, ни денежного залога на случай пропажи щёток и пепельниц. Девочки почирикали о чём-то с портье и растащили кавалеров по номерам, где ни стола, ни стула — главенствовала четырёхместная, от стенки до стенки, кровать.

Должно признаться, такой умелой партнерши, как Марта, у побывавшего в переделках Ивана ещё не было. Но не прошло и часа, как их виртуозная страсть была погашена назойливыми звонками из номеров. Лётчикам, надо же, захотелось с подружками полюбезничать, поговорить за жизнь. Они устали объясняться на пальцах.

Настырное пожелание товарищей вместе собраться вновь навело попритихшую было Марту на мысль о принадлежности-таки Ивана к партии заговорщиков, и настрой её начал падать. Отказать же друзьям Иван просто не мог. Чанов, как выяснилось по телефону, уже успел одарить свою ненаглядную Анну пятаком с небезызвестными серпом-молотом, и не было никакой уверенности, что он не вставит себе куда не нужно сигару и не взревёт, руки враспласт, самолётом, чтобы до конца себя прояснить. И хочешь — не хочешь, Иван поддался на уговоры объединиться, подразжиться — приспичит же на ночь! — харчами, потому как Анна и Сильвия, видите ли, когда ам-ам им показываешь, понимают всё совершенно не так.

Иван услал Марту за провиантом. И правильно сделал. Друзья ввалились к нему пьянёхонькими и, что поразительно, успели поднакачать девушек — по доллару за глоток, как выяснилось — и привели их как есть нагишом. Да и сами себя они лишней одеждой не утрудили. Чанов так просто сенатором римским в одной простыне явился и, сватом собственным выставив перед Иваном в рост свою голую пассию, на полном серьёзе забормотал:

— Будь другом, растолкуй Аннушке, как я насчёт рояля вопрос заострил…

— Ты что, сдурел?! — захлопал Иван глазами.

— А что такого? У неё имя хорошее, нашенское, и вообще, — пояснил свои хлопоты Чанов.

— Ну да, и заработок приличный, хороший, — продолжил под общий гогот Иван.

— На мои проживем! — воссталзаносчиво Чанов. — Ты, главное, про рояль…

— А может, лучше про солидол с автолом? — взялся отвлечь оружейника хитрый Иван.

Однако ни намек на приземлённость Чановского ремесла, ни хиханьки Аннушки, и краем не понимавшей о чём речь, оружейника не остудили.

— Специалисты везде нужны, — сказал он, демонстративно выставив из простыни замшелую ногу. — Мать будет на переезд согласна.

Кузин надломленно пал на постель. У него аж глаза на лоб выскочили:

— Та-ак… так вон ты куда!? И мать, значит, сюда же…

— Оп… твою мать… твою мать! — засмеялись с каким-то обострённым пониманием девочки и пальчиками разоблачительно и не без удовольствия в конспираторов стали тыкать: «Русос! Русос! Касачок-морячок!».

— Да? — сказал сконфуженно Кузин. — А вот мы сейчас меняться будем!

— Нет, не будем, свою не отдам! — как-то вразрез подал голос Славушкин. И только тут компаньоны заметили, что простодушный увалень давно не смеётся, а слишком приглядывается, примеривается в манере закройщика к Сильвии.

— И этот туда же! — огорчённо вздыбился Кузин. — Боря, ты что, не добрал?

— Не в этом дело, — забубнил Славушкин. — Я родинку на ней раньше не углядел. А с нею Сильвия вдвое интереснее будет. Хорошая девушка. Молчаливая… По всей стати с десятилеткой. А терпеливые они, хозяйственные.

— Да вы с ума посходили! — взорвался Иван, относя слова к Славушкину и Чанову. — Ведь это у нас «б» готова выскочить за любого. А тут другие, простите, творческие возможности. Спросите Аннушку, Чанов, согласна ли она для вас бельё на речке стирать? Готова ли топать в подшитых валенках на колонку и картошку напару окучивать?

— Да к я же подрасчитал…

— О, да! — перебил Иван. — Вы точно подрасчитали перевезти сюда маменьку, чтобы Аннушке ничего зимнего не покупать. Но как посмотрит на твоё скупердяйство Лексютин? Возможно, мамаша и стерпит жару — скажется навык к бане по-чёрному. Однако одобрит ли выбор жаркой страны и невесты наш генерал?

— Ещё как! — гаркнул Кузин. — Даст такого поджопника, что очнёшься в Гороховце инструктором по пешкодралу. Там не жарко.

Осевший Чанов молча сглотнул слюну. А медлительный, слишком начитанный Славушкин в романтизме застрял:

— А как же дружба народов? — пропетушил он взволнованно.

— Что-что? — по-стариковски приложил к уху ладонь Иван.

— Интер… интернационализм, — неуверенно выдавил из себя Боря.

— Это вы у пограничников лучше спросите, — сказал Иван. — А впрочем, чтоб на заставу вас не гонять, дружба народов, Славушкин, это когда в Шереметьево за канатом стоят и флажками приезжим машут.

— Или вот ещё когда снарядные ящики делят после братских учений, — внёс дополнение Кузин. — Тут мы не жмёмся, назад тяжело тащить.

— То просто частность, — сказал Иван. — А в общем и целом засидевшимся женихам рекомендую запомнить: за громкими «дружба!» и «мир!» стоят неслышно КГБ и ОВИР. Желательны вам такие капканы, Славушкин, а? Как-то вы поскучнели, дружок, или мне просто кажется?

— Не в этом дело, — замельтешил Славушкин. — На КГБ я, может, и положил бы при случае. Однако вот присмотрелся внимательно и того… В общем и целом Сильвия не так уж убедительна. От родинок, говорят, рак бывает. Я в «Неделе» читал. А так бы я всех послал и облокотился.

— Орёл! — похвалил Борю Кузин. — С руки на лис спускать можно.

— Несомненно, — утвердил Иван, — прямо вслепую, в чепчике. Ну, а вы, Чанов, чем нас порадуете, что скажете?

— Я-то? — замешкал Чанов. — Я-то… во-первых, выпить надо. А во-вторых, расскажи ты лучше Анчутке моей насчет автола и солидола…

— С удовольствием! — согласился Иван, даже не зная, что там с автолом и солидолом было. — Девушки любят глупости, пора их повеселить.

Обещанных глупостей не получилось. Дверь распахнулась, и на пороге вырос фирменный мальчик с пальчик, не ведающий стыда. Ничуть не пялясь на голизну, нисколько не любопытствуя, он деловито обернулся к приведшей его Марте — дескать, сюда, что ли? — и выставил на кровать поднос, крытый салфеткой с броским вензелем «Гавана-Ривьера». Получив деньги, он сухо откланялся и, не оглядываясь, утопал по своим неотложным ночным делам.

Оробевшие не пойми с чего лётчики проводили мальчика почтительным безмолвием.

— Учитесь, Чанов! — надломил паузу в учительском тоне Иван. — Вы бы наверняка поднос уронили, состроили вид, мол, шнурки развязались, чтобы всё разглазеть, а может и пальцем потрогать.

Пришибленный Чанов смолчал, а Славушкин глаза закатил и брякнул:

— Европа!

— А у нас что, хуже? — скандально очнулся Чанов. — Меня вон тоже в женскую баню водили, пока до пупа не вырос.

— Оно и видно, — окоротил Кузин. — Сказалось по всем статьям.

Под салфеткой «Гавана-Ривьера» оказались слоёные, тёплые сандвичи с ветчиной, сыром и, что до слёз умилительно, с языками солёненького огурчика, порезанного по-здешнему не поперёк, а вдоль.

Огурчик, естественно, поманил вернуться к оставленному в номерах. Похватав сандвичи и подруг, лётчики разбежались по «хатам». Время сбора было назначено через час, поскольку за окнами стало светать, а вернуться в казарму до третьего петуха — святое дело для офицера.

Иван понимал, что всё несколько через пень колоду вышло. Топорно, будто они на выходной из голодной деревни вырвались, заспешили побезобразничать — гуляй, скопом, чтоб городские не тронули! И всё же, переступив неловкость, Марту спросил:

— Que tal? Que te malesta?^[23]

Марта чадрой спустила волосы на лицо и дерзко запричитала:

— Maldichos lancheros!.. Me todavia falta doscien-tos dolares para huir a Miami. Muchisimos rusos ya se desembarcan… Quen les llamaba? Nos van poner debajo de una manta de cien metros у de gratis, de gratis!.. No tengo ningun deseo manejar un tractor. Tampoco quero infilar me al koljos. Si, sefior! Tampoco me gusta su peli-grosa promesa: «Mariana todo sera de gratis!»^[24].

Иван оказался в раздвоенности. Разумеется, он Марте мог вполне втолковать, что когда наступает коллективизация, то не то что на стометровое, и на короткое одеяло средств не хватает, как и недостаёт потрёпанных сил на попутные удовольствия. Перспективу очутиться вместо постели на тракторе Ивану было потрудней отмести. Резон «За рычаги сажают достойнейших» мог Марту унизить. Зато угрозное обещание «Завтра всё будет бесплатно!» — ему не стоило никакого труда разбить, сославшись на опыт отечества. Но в том и загвоздка, что называть своё подданство Ивану категорически запрещалось. Секретность опять шла во вред великой стране, и обладателю тайны не оставалось ничего другого, как молча почёсывать голову в ожидании третьих петухов.

Чесаться, искать маскировочно блох Иван не привык и потому пошёл на иное.

«Как знать, придётся ли ещё раз? — подтолкнул он себя. — Когда рядом ютятся «земля-воздух» и «Куба» значит, как назло, «бочка», поневоле себя ощущаешь между небом и бренной землей». И навалился на Марту.

Сполна насытившись, он поколебался немного и отчинил Марте остатки долларов, подумав зачем-то: «Я, будто кандальный узник, передаю напильник товарищу…».

Марта смятенно скомкала денежки и прожурчала:

— Tu quieres algo mas? Estoy lista a todo.^[25]

— Otra vez. En Miami^[26], — отшутился Иван и попросил Марту вызвать такси к отелю.

На выходе Ивана ждали покинутые товарищи. Девочки уже упрыгали отдыхать. С моря тянуло прохладой. Зеленоватые волны тихо ластились к Мале-кону. На берегу стоял одинокий негр с удочкой, а чуть поодаль в расхруст потягивался, сыто играл хвостом усталый Мурзик, кольцами пепельный, будто сорвался с трубы.

Был тот утренний час котов, когда по крышам с подругой набегавшись, даже рыбы не хочется, Меланхолия. И предчувствие камня, каким тебя за подвиги угостят. И опасение это «зачем-то» людям передается. Не всем, конечно, а подневольным, кого дома каверзно ждут.

В мучительном предощущении друзья погрузились в такси и поехали в «Колли» молча. Всех тяготило: не спохватились ли, не застукали? И хорошо неуёмный Чанов ступор подразрядил — достал бумажку с каракулями, пошевелил губами и как-то победоносно выпалил:

— Сой каброн! Сой миердаперро!.. Ну как, Иван? Хорошо я по-здешнему трекаю?

— Исключительно замечательно, — рассмеялся Иван.

— А зачем скалишься? — заподозрил Чанов. — Я что, не так сказал?

— Ты сказал: я — козёл, я — говно собачье, — перевёл Иван.

— Да брось! — смутился задетый общим хохотом Чанов. — А я ещё жени… Вот сука, нет чтобы хорошему научить!

— Хорошее к тебе не пристанет, — слезясь, вымолвил Кузин. — Ну, молодец, Чанов, повеселил! Дай слова списать, чтоб не забылось.

С подначками обсуждая чановское «приданое» и бегство Славушкина из-под венца, подъехали к особняку, где подмигнули услужливому часовому и, прикрыв рты, на цыпочках вползли в разгромленную, прокисшую от сигар гостиную.

Недавний вещун не зря в душах скрёбся. «Верный ленинец» уже не спал, не дремал. Переместился из ванной, смахнул со стола лишнее и восседал напряжённой струной, положив сжатые кулаки на крышку. И сразу аромат тропиков испарился, и повеяло чем-то до боли родным, разве что портрета над головой допытчика не хватало и переходящего углового знамени «Победителю» там чего-нибудь.

— Ну-ну, рассказывайте, где были, что поделывали? — скрипучим голосом проговорил Мёрзлый и, чтобы по морде сразу не схлопотать, умно добавил: — Мне это вовсе не интересно, а вот другим… Так где же?

— В кустах… в кустиках, дорогой Пётр Пахомович; — пропел, будто тенор-альтино, Иван. — Разве из личного опыта вам это не известно?

Мёрзлого так и подбросило. Со зла обнаглев, он подскочил к приключенцам и стал к ним хищно и с отвращением принюхиваться, будто постылая жёнушка, которой духи никогда не дарят.

— Это цветы на кустах здесь такие терпкие, — в момент раскусил приставалу Кузин. — Ну чтоб запах этого самого, подскажи, Чанов, напрочь отбить…

— Миердыперды! — подсказал памятливый Чанов и, неуместно покосившись на Мёрзлого, по-простоте добавил: — Да и «каброны», когда им за тридцать, тоже не «Красный мак» с похмелюги…

— Так-так, вот мы уже и слов нахватались, — зацепился Мёрзлый. — Есть чем порадовать генерала. Только вот где? От кого набрались? — спросит командование. И хорошо, если только слов… Девицы-то тут с червоточиной, все с гнильцой, можно сказать.

— Зачем же сразу пугать? — не удержался Славушкин.

— Я не пугаю, — хихикнул Мёрзлый. — Предупреждаю. Хотя и поздно.

— Лечиться никогда не поздно, — знающе брякнул Чанов. — Нет, это я так, чисто теоретически, чтобы Славушкин свой мандраж унял.

Разговор принимал явно невыгодную для ходоков окраску. И, взяв допытчика слегка за грудки, Иван сказал ласково и внушительно:

— Меньше пить надо, Пётр Пахомович!.. Тогда и домыслов лишних не будет, и не захочется беспокоить командование… алкаш!

— Позвольте!! Но вы же меня насильно! Под страхом «тёмной», — встревоженно запыхтел Мёрзлый.

Иван ничего не ответил. Он знал: ничто так не пугает согражданина, как нечто недоговорённое. И со словами: «Спать, спать, утро вечера мудренее!» — развёл друзей по спальным комнатам, в одной из которых метался, мучился в сновидениях оставленный на бобах Толякин.

— А… а сигарет принесли? — спросил он сквозь дрёму.

— Закрыто на учёт, — сказал Иван и пал снопом на кровать.

Глава без нумера

Наутро… Но нужно ли объяснять, земляки, что бывает после эдакого наутро?

«Человек, способный опохмелиться кефиром, не может любить Родину», — как объяснил Ивану значительно позже Виктор-Справка — человек с просроченным паспортом.

А лётчики обожали Родину, где бы они ни находились.

Глава VI

Обеспечитель наземной службы Славушкин метался по взлётно-посадочной полосе беззвучно и бестолково, будто лесничий в «Жизели», и на его прыгучие па с недоумением поглядывал генерал Лексютин. Сопровождавшие генерала Иван и Кузин тайком перемигивались и делали вид, что танец Славушкина им вовсе не интересен.

Шёл сорок первый день их мирной, мало чем примечательной службы на острове, и лётной команде пора было показать, на что они в настоящем бою горазды.

Гвоздём показа был Кузин, затянутый лямками надувного, негожего для пеших атак костюма, делавшего майора похожим на стоячую черепаху. Именно для него на раскалённую дневным солнцем полосу вытащили поржавелые самолёты американской выделки и катили к ним по бетонке тяжёлые бочки с бензином, на которых пляшущий Славушкин и радел с запозданием написать мелом «спирт».

Разгадать смысл этих расчитанных на Лексютина упражнений для Ивана и Кузина было несложно. После ночного похода «за сигаретами» спиртное из дома вымели, рояль убрали, а сам квартет, выждав три дня, тщательно освидетельствовали в санчасти. И хотя, к огорчению Мёрзлого, положительных, омрачающих честь результатов не обнаружилось, и ободрённые господа офицеры упрямо долдонили: «Никого не трогали, спали без задних ног!» — их всё же на всякий случай расформировали. Ивана и Кузина оставили в особняке под надзором Мёрзлого. Толякина вместе с платьем «Версаль» отправили в мафиозную глушь — Сантьяго-де-Куба. А Чанов и Славушкин жили теперь в захолустном Антигуа — впритык к авиабазе и на казарменном положении, вроде бы, что не вредило им предаваться страстям, подстёгнутым дешевизной жизни в провинции. Отсутствие толмача им не мешало. Способный к языкам Чанов самонауком затвердил слов пятнадцать-двадцать, что для любой самоволки достаточно, и с таким запасом — и это при том что «ш» в испанском, хоть режь, не выговаривается — ухитрился отыскать в бардаке сродственницу Пушкина. Да, да, Александра Сергеевича^[27]. А тюха-тюхой Славушкин пошёл ещё дальше. Аннулировав фамильное «ш», он окрестил себя по-здешнему Сальвадором, по-чёрному присосался к сигарам фуэртес, а по выходным дням носил батрацкую, в каких тростник рубят, шляпу и лопал, как проклятый, жареные на масле бананы. За невзыскательность и добрый нрав он получил даже, как утверждали, не только расположение, но и кредит у немилосердной дуэньи конвейерного заведения Антигуа. Стал своим в доску, окубинился.

И только привычка тягать со склада напару с Чановым бочковой спирт выдавала в нём знатного иностранца.

О вечерней «заправке», о списании горючки Славушкин нынче и хлопотал, пуская пыль в глаза генералу.

— Кхм, а детонации, майор, не получится? — кивнул на бочки Лексютин. — Не взлетит всё к едрене фене? А, майор? База-то взрывоопасная.

— Всё может быть, — садистски произнес Кузин и подмигнул зачем-то Ивану. — Зато получится, как и приказано, «фейерверк»… Хлобысть по раме — стёкол нет, и мухи вверх лапками!

— Насчет мух я ничего не приказывал, — сварливо отрёкся Лексютин. — Кажется, ясно сказано: продемонстрировать мощь, дать знать, чтобы внушало и впечатляло.

— Дадим, — сплюнул сухую травинку Кузин. — Но стёкла повылетают и здесь, и в Антигуа.

— Зачем же в Антигуа?! — приподнял бровь генерал. — В Антигуа нас и без того знают. Зачем гражданских пугать?

Кузин любовно погладил гладкую боковину МиГа-17:

— Зверь! — вымолвил он в пояснительном тоне. — Когда он на бреющем, да ещё звуковой барьер ломает — на него лучше из блиндажа глядеть и за штаны покрепче держаться с затычкой в ушах.

— Кхм, а с высоты что, их нельзя расстрелять? — кивнул на остовы мёртвых «американцев» Лексютин.

— Я к тому и веду, что можно, — сказал рассудительно Кузин. — Ушам спокойнее, и стёкла останутся. Но смерча, адского грома не будет. Да и в штаны со страху никто… — продолжал он обезличенно, видя, что генерал с каждым словом все больше тускнеет, кривится, — короче, будет маленько не то, но в принципе…

— Знаешь, майор, — перебил генерал, светясь какими-то дальними мыслями, — здесь круглый год лето. Чёрт с ними, со стёклами. Покажем им самое «то»! — и, размечтавшись, прокричал Славушкину: — Бочки вовнутрь самолетов спрячьте, гори они синим огнём! И сигнальных ракет туда… Быстро! С пол-ящика…

Не успело приказание исполниться, как возле командного пункта объявилась кавалькада американских, в тропическом — все с кондишенами — исполнении машин с нарочно опущенными стёклами. Прибывших офицеров душила жара, но Команданте велел им не отгораживаться от масс и вживе дышать освежающим воздухом революции.

Генерал и Иван вышли навстречу именитым гостям, чтобы доложить о готовности к показательным выступлениям Кузина.

— Bueno! — сказал Команданте и, поскольку обладал исключительной силой, пожелал лично пожать руку русскому асу. В крепости рук Кузин тоже был не подарочек и на спор мог разломить Земнорайский батон вчерашнего завоза. Так что пожатия затянулись минуты на две с взаимным пыхтением и покраснением лиц. В силе они не уступали друг другу, но в свободной руке у Команданте была тиснёная «Критика Готской программы», что и предопределило, видимо, исход борьбы.

— Bueno, — сказал Команданте, высвобождая с победительным видом руку.

— Буено ещё впереди, — пообещал снисходительно Кузин. — Иван, скажи им, чтобы уши ватой заткнули, когда я в небе сверкну.

Предложение Кузина было выслушано, но из тех же соображений — не отрываться от масс — отвергнуто. Кузин вразвалку пошёл к своему «зверю», а Команданте с многочисленной свитой переместился на гостевую трибуну.

Наступило томительное ожидание. И в эти минуты с авиационной базы можно было без помех утащить, вывезти всё, что стреляет, взрывается и летает, за исключением МиГа Кузина, разумеется. Локаторщики, оружейники, электрики, вещевики-кладовщики — вся наземная служба, включая и часовых, естественно, побросали свои занятия и скучились возле похожего на стрелецкую башню КДП, поближе к лётному полю.

«Зверь» утробно взревел и в считанные секунды потерялся из поля зрения. Затем он вновь булавочной точкой возник и, увеличиваясь стремительно в размерах, терзая гремучим хвостом небо, падучим камнем иных планет пошёл на замершую в тоске землю. Метрах в ста с чем-то над полосой он всеоглушающим ударом расколол небо напополам, и дальше всё виделось уже, как в немом кино. Молчком посыпались стёкла с КДП. Красной рваной строкой ударила сверху пушка, и разом все три, беременных бочками, самолета на полосе обратились в пылающие костры с чёрными, лохматыми шапками набекрень. А «зверь», как бы нарочно скрывая причастность к сотворённому аду, мгновенно исчез, испарился.

Команданте оказался в полном восторге и, тыча «Критикой Готской программы» в пылающие на полосе костры, надменно изрёк:

— De tal modo, con la ayuda de valeroso Nikita encenderemos todo nuestro continente! Les aseguro, que nos refuerzan unos apristas en Peru, los comunistas en Chile, vaqueros armados en Argentina у otra pobreza. La ilusion de Lenin у la tarea practica de Nikita — el cornu — nismo global — seran cumplidos. Nos esperan la poten-cia, el poder у un bienestar…^[28]

— О чём это он шумит? — осведомился у Ивана Лексютин.

— О мировой революции с помощью террористов в Перу и при поддержке аргентинских ковбоев, — умышленно исказил Иван.

Замах хоть куда, да кишка тонка, — ухмыльнулся генерал. И как бы в подтверждение этих слов по-детски возбуждённому Команданте подсунули две срочных депеши. И если первая — о том, что напуганное население Антигуа собирает пожитки, намереваясь в горы бежать — его от души позабавила, то вторая — о том, что на угнездившейся прямо на острове военной базе американцев Гуантанамо подняли тревогу и начались ответные приготовления к бою — привела Команданте в ярость:

— Patria о muerte!^[29], — выхватил он из кобуры пистолетик.

— Партия и ракеты… — поправил Лексютин и, на кубинцев не глядя, слов к ним не относя, дополнил: — Объявляю готовность нумер один… Зенитки — к бою! Лётчики — по самолетам! Но перехватом не заниматься, не ввязываться, даже если станут бомбить. Бежать на запасной аэродром… А то здесь такая начинка, что всё к едрене фене взорвётся, — окончил он, жестокость к наземникам проявляя.

«Чтобы на запаску убраться, Кузину переводчик не надобен», — прикинул Иван и мысленно поблагодарил судьбу за то, что вывела его из-под бомбёжки. И поспешил. Обманулся. Локаторщикам «восьмёрки» потребовался человек для ночной связи с кубинским начальством. В их распоряжение Иван и поступил, немедленно получив задание пойти на склад за сеткой против москитов.

Эта сеть была тяжелее всякого невода. Иван с напарником еле её доволохали. Но без неё локаторщикам пришлось бы жарко. Изготовители всевидящего локатора и на мизинец не знали, что Кубе приспичит брыкаться, тягаться с американцами. «Восьмёрка» была сработана крепко, в расчёте на Якутский мороз, так чтобы перепад между улицей и кабиной составлял минимум двадцать градусов. Вот он и составлял теперь: на воле +28, в локаторной +48. А тут ещё сердобольный Славушкин с погудкой «Муерте, так с музыкой!» притащил ближе к ночи спирт, отдававший слегка бензинчиком.

— Ну, братцы, Кузин наделал дел! — доложил он, уместив флягу в ведёрко со льдом. — В Антигуа хоть не появляйся. Стёкла повыбиты, детишки ревут, падре, сука, конец света предсказывает. А народ — темнота! — верит и злобится. Дон Алонзо мне кока-колы не дал, облаял, как кошку. И даже бордель закрыт, представляете!? У дуэньи от Кузина месячные появились, чего с ней тысячу лет не было, ну и вприхватку — ик-пик, икота.

— Интересно, откуда такие подробности? — вылупился на Славушкина Иван.

— Не в этом дело, — замельтешил тот. — Вы за экраном лучше следите, не то зевнёте американцев и… и не успеешь налить…

— Учи учёного! — отмахнулся потный, как кочегар, оператор, утирая солёные ручейки со лба и глядя вполглаза в зелёный со стрелкой «иллюминатор». — Нашёл дедушка, чем внучку пугать! — и, подавившись, вскричал вдруг обиженно:

— Летят, мать их за ногу! Да сколько же их!?

На экране отчётливым роем показались белёсые точки — белые мухи смерти. Локаторщики оцепенели. Рассыпавшись на боевые группы, рой барражировал прямо над базой и на такой высоте, что зенитками, хоть хобот вытяни, не достать. А запускать «земля — воздух», как понял Иван из давешнего разговора между Лексютиным и Команданте, кубинцы не дали ещё согласия. Засветить такое оружие, равно как и пустить в дело Кузина, означало бы для них верную гибель. Ощетинившись всем «зверьём», Гуантанамо стёрла бы остров в порошок, так что Третья мировая война, если бы потом и развязалась, то без участия Кубы. К тому сроку её бы ни один Колумб не нашёл. Так говорили расчёт и здравый разум. И зачем Никита-эксцентрик, будто контуженный навсегда Сталинградом, солдат на остров швырнул, зачем затеял всю эту игру на нервах — одному Богу было известно, да и то в общих чертах. Пути невежественных и тем могучих людей неисповедимы. Им не перед кем отчитываться. Их личный зуд считается всенародным. А коли так — почешемся все. И вот, верша свои бессмертные, как им мнится, дела, они и тела исполнителей считают бессмертными, а свои — так и забальзамированными при жизни. А что такого? Жизнь есть должность, а должность — вечна. Так в бой, товарищи! За нами не пропадёт. А если сосёт под ложечкой, так это к деньгам, или наоборот — к торжеству коммунизма.

И всё же Ивану, да и другим, наверно, не хотелось ни за так, ни за деньги пропадать на острове пальмовых крабов и сиреневых птиц. Во всяком случае в этот момент никого не заботила мысль о воинской славе и назовут ли его именем профучилище в Земнорайске. И сколько бы ни ругался, ни топал ногами Никита, у Ивана, к примеру, идею пальмовой революции отодвигал клешнями москворецкий омар, в голову лезли родители, земляничный косогор детства и почему-то Сандуновские бани. Но сквозь всё это резко думалось, что проклятая база начинена керосином, фугасками и длинными ящиками с чешским клеймом, к которым солдат даже близко не подпускали. И достаточно одной «белой мухе», что сейчас на экране, скинуть единственное «яйцо», как всё в округе взлетит, и они породнятся с жителями Антигуа уже вторично — на небесах.

И если вам резали запущенный аппендицит в каком-нибудь Земнорайске, вы сразу поймёте ту зыбкую грань, то состояние безнадёжности, какое пришлось испытать локаторщикам в преддверии небытия.

— Ёлки-палки, надо «кубарикам» сообщить, — выдавил из себя оператор.

— А толку-то, толку? — сбиваясь на шёпот, произнес Славушкин. — Они ничего не решают. Соберут митинг, разве что…

— Резонно, — сказал Иван, но всё-таки, верный долгу, выцарапался из-под москитной сетки и побежал на КДП.

В дежурной комнате КДП гулял приятный сквозняк, обеспеченный стеклобоем Кузина. Положив ноги на стол, независимое трио кубинцев резалось в покер. А за пультом сидел незнакомый Ивану усталый спец, никак не меньше майора по возрасту, подчёркнутому лёгким, щетинистым серебром на волевом подбородке.

Иван доложил по-русски, затем по-испански.

— Patria о muerte! — повскакивали кубинцы, а один сверхгорячий даже карты рубашкой вниз бросил, стрит^[30] показав: — Patria о muerte! Venceremos!^[31]

— В другой раз, — снисходительно покосился на стрит небритый, будто четыре туза как минимум на руках имел, — и к Ивану уже вполоборота: — Пустое, земляк… Они ночами взлетать не обучены. Где вскочат — там и сядут.

— Так что ж это за готовность? Нумер нуль, что ли? — не удержался Иван.

— Приказы не обсуждают, — беззлобно отмахнулся усталый. — Идите к своим. Не отвлекайтесь.

Иван с тяжёлым сердцем потопал к локатору.

«Готовность к чему-либо — к труду, к обороне — наша главная доблесть, вне зависимости так ли это, — рассуждал он довольно уныло, по-вольнонаёмному. — Главное — состояние беспрекословности, оно же «душевный отклик». А дальше хоть трава не расти, всё само собой образуется».

Скепсис Ивана был преждевременным. Он не учёл силу предвидения, какая заложена в генералах с деревенского детства. Они как никто другой знают: туча — ещё не дождь. И когда это подтверждается ждут ордена.

Когда Иван уходил докладывать, локатор был окружён тревожной, угнетающей тишиной. В патлатых кустах шебуршала пискучая дрянь — видно, точили зубы москиты, рассерженные плохим запахом передвижки и докучливым, механическим жужжанием движка. Теперь же крытое сеткой пространство озарялось из распахнутых дверок локаторной достаточно ярким светом, и было видно, как раздетая до трусов обслуга пляшет танец сиртаки над ведёрком со льдом.

— Пронесло!! — встретил Ивана Славушкин, обдав попутно спиртовым ароматом. — Улетели в… на…, к… матери!

Сложность маршрута, объяснённого Славушкиным, позволяла надеяться, что бомбовозы не просто ушли, но и вряд ли вернутся. И всё как-то поменялось вокруг. И сорные кустики стали приятно лохматыми, и Славушкин сделался великолепным, и пожарное ведёрко — серебряным, и даже жамкающие москиты казались заместителями Соловьёв по политической части. Про спирт же и говорить смешно. Он полностью потерял привкус бензина, будто в неополоснутой бочке и часу не ночевал. Вот что значит — а мы ещё кочевряжемся — мирное небо над головой. Под ним и солома едома.

И как бы ни было то накладно, побольше бы таких ложных воздушных тревог, тогда и любые земные крохи — услада и всем ворчаниям конец.

Иван причастился к гуляющей кружке и влился в общий победный танец. Не оттопырился, дескать, ф-фе, ну их, этих гуляк, такие в метро на гармошках играют, не знают приличиев. И это опять же к пользе тревог склоняет, к готовности нумер один. Тревога объединяет.

Но не глыбко донце у кружки, когда из неё ордена обмывают или выход из окружения. И Славушкин как почётный житель Антигуа, взял на себя добавку добыть.

— В склад горючки сейчас не подступишься, — сказал он. — А в Антигуа — круглосуточно…

— Так облаяли же тебя, — напомнил Иван.

— Это с того, что я на слова бедный, — стоял на своём Славушкин. — А ты объяснишь в красках, как мы американцев погнали.

— Ну да, веником и «пошли вон!» — проворчал Иван.

— Тебя для того и учили, чтоб складно врать, — упёрся Славушкин, и локаторщики его поддержали:

— Положение исключительное, Иван!

— Ты один у нас разговорчивый…

— А если тебя хватятся, не откроем. Скажем — двери заклинило… У нас всегда так. Не первый год замужем, что ты!

Локаторщики, видно, поднаторели всем и вся пути отрезать. Отвертеться — поди попробуй! Тем паче, в распоряжении Ивана был «кадиллак» Кузина с полной заправкой, а Славушкин, как нарочно, выходной пароль знал.

Иван сердито в предчувствии, что непременно попадёт в передрягу, сел за руль. Внешне раскрепощённый Славушкин бойко плюхнулся рядом и не совсем уверенно из Земнорайских запасов Ивану выделил:

— Не бойся, скоро поженимся…

На выезде, возле ворот, стерегомых усиленными патрулями, он проскулил как-то надрывно:

— Виктория, братцы, вик-то-ри-я! В смысле — победа.

И, получив в хвост «En modo global!»^[32], «кадиллак» помчался в Антигуа.

Глава VII

Дневные волнения утомили Антигуа, и приземистый, вытянутый, как береговое село, городишко спал. Лишь в центре животворной иконой светилось неоновое окошко дона Алонзо — владельца питейной лавочки.

И тут Славушкин маху дал. Первым выскочил из машины и вразвалочку, с видом на мировую к дону Алонзо сунулся. Ставни светлого заведения упали, будто подрубленные, и — мрак, тишина.

— Это же я, Сальвадор, дон Алонзо! — заегозил Славушкин.

Глухие ставни не колыхнулись, молча дали понять, что именно Сальвадор-подрывник, Сальвадор-самозванец глазам степенного дона сегодня особенно неприятен.

— Ишь ты, скажите пожалуйста! — размахался руками Славушкин, перед Иваном стыдясь. — Когда деньгу делаешь, нельзя быть злопамятным. Это тебе не государственный магазин, не за спасибо гнёшься!

— Бесполезно, — сказал Иван. — Тут нам ничего не обломится.

Славушкин покряхтел, почесался:

— Знаешь, Иван, только ты никому, сам понимаешь, — издалека пошёл он. — Тут в бардаке у меня, ну, у дуэньи, проще сказать, кое-что припрятано. Литра с три в молочных бутылках. Чистого. Me компрендес?^[33]

— Да ты что? Второй час уже, — напомнил Иван. — Дуэнью твою не добудишься.

— Не говори, чего не знаешь, — сказал Славушкин. — Дуэнья Пуга днём в погребе отсыпается. На холодке! А ночью её и втроём не уложишь. Халатом утрётся — и ни в одном глазу.

Входной фонарь весёлого заведения был погашен. Путь клиентуре здешних окрестностей перекрыли сегодня дорожные патрули, да и злодейство Кузина вспугнуло девушек, отбило охоту трудиться. Однако на втором этаже светилось узорчатое, с выходом на балкон окошко, что не дало почему-то радости Славушкину, а как бы застигло его врасплох.

— Не спит, зараза, — сказал он нервно, с какой-то опаской в голосе и, заплетаясь, повёл Ивана по винтовой лестнице на бельэтаж. — Я выдам тебя за большого начальника, — бормотал он. — Меня, конечно, здесь уважают. Да… Не то что Чанова! Ты уж не подведи меня, держи грудь колесом и говори что я скажу. Она немного с придурью, шебутная… Понял?

Иван почему-то понял, что Славушкина трёпка ждет. И не ошибся.

— А-а-а, — мистер Злавочкин, — опасно растянув «а», поднялась с атласной подушки дородная, в осеннем соку рыжая бандерша, наглоглазая, с громадной, «бельевой», по выражению прачек, грудью, какой почтенную публику на привозе раскидывают по пути к овощному прилавку. — Nuestra simpatica raton de voyu,^[34] Злавочкин!

— Не знаю, о чём она, но это недоразумение! — с потусторонним лицом заюлил «мистер Злавочкин» и «начальника» наперёд выставил, загородился: — Это наш хефе, шеф Гранде, сеньора Пуга! — и кулаком шефа в бок подтолкнул, — да объясни ты ей, бестолковой, что у нас зарплата двадцатого, кхм, кхм, то есть по старому стилю — третьего. И стёкла вставим, скажи, за счёт революции. Мало ли что между друзьями бывает? Чего уж там, а?.. Я же не для себя стараюсь. Ребята ждут.

О, Господи, чего для ребят не сделаешь! Иван в причудливой, краденой из «Дон Кихота» манере изысканно объяснил, что сиюминутные, право же недостойные омрачать светлые очи прекрасной сеньоры ремизы Злавочкина вызваны не слабокарманностью, а молодостью, забывчивым нравом, и такую мечтательность сеньора Пуга, чья душа столь же необъятна, добра, как и её великолепное тело, должна как истинная католичка простить, за что ей сторицей и воздастся третьего, и не позже, по Юлианскому календарю.

Проповедь растопила сеньору Пугу. Как и всякая хабалка, она не в силах была устоять перед лестью воспитанного, а стало быть, и кредитоспособного кабальеро — на острове эти понятия стыковались, не разбегались по разным углам.

Царским жестом она подманила к себе Славушкина, куклёнком его развернула и наградила шлепками. И тот, места, куда ата-та пришлись, почесав, смикитил, что гнев на милость сменён, даже вообразил лишнее.

— Я рассчитаюсь, Иван, не сомневайся, — сказал он искренне. — Но ты, будь другом, спроси, не возьмет ли натурой?

— Ты безумец, — отрезал Иван.

— Я не безумец, — покраснел Славушкин. — Я на машину коплю, вношу валюту, — и, губы по детски надув, закапризничал: — Лече, сеньора Пуга! Отдайте мне лече русо…^[35]

— Esperas, sovieticos! — сверкнула пронзительными глазами дуэнья. Она мгновенно смекнула, насколько нуждаются визитеры в «русском молоке», насколько они зависимы. — Tengo una peticion para usted…^[36] — и крикнула в боковую полуоткрытую дверцу: — Amparita!

На зов её из альковного полумрака вышла девушка и… и Иван как-то плохо стал что-либо соображать.

Иван давно мнил себя непробиваемым. Все эти попищал очки из «дворянских гнёзд», скованные сюртуками томления, и укрупнённые золотыми моноклями слёзы вызывали в нём некий протест, а напыщенные рыдания Вершинина под сорочий аккомпанемент трёх сестёр заставляли складываться пополам и бежать с видом «живот болит» со спектакля. Такого рода литературно-драматическая любовь, казалось, так и просилась на музыку Лекока — Легара. Тогда бы там и па-де-труа и уморительное с подскоками детонне объяснялись естественно: «Наш ум отшиблен канканом, ну что с нас взять, господа?».

Однако сейчас Иванов ум тоже сместился, освободил место для пустоты, и слова Пути укладывались туда сыпучей поленницей, с перебросом одно на другое.

Суть разговора сводилась к тому, что девушку Ампариту — племянницу бандерши — ждут не дождутся в Гаване родители, куда она отчаялась нынче добраться, поскольку военные патрули перекрыли дорогу, и проскочить в город можно лишь под охраной и патронажем хефе. Такая маленькая услуга хефе зачтётся: к русскому молоку будет добавлено нечто менее отравительское… К тому же сеньор ничем не рискует: начальству на острове все дороги открыты, а будет кто спутницей интересоваться, так хефе с его воспитанием сможет любого на старокастильском куда подальше послать.

Иван стоял вкопанно, не понимая, что с ним происходит. Девушку он не рассматривал, в оценку по мелочам не брал. От отпечатал её в себе разом, как это бывает внезапно в лесу, когда на белой березе тебе открывается лоскутом бархата царская бабочка махаон, и ты, не вглядываясь в узоры, следишь за пассами её таинственно-медленных крылышек. И хотя совершенно не представляешь, что с ней потом делать, берёт трепет бабочку всё же поймать. Не хапом, конечно, а лёгким зажимом крылышек двумя пальцами, что незаметно вроде бы ни для неё, ни для тебя. И сам не знаешь, что больше в тебе в такую минуту — немого азарта или тоскливой боязни бабочку упустить… Ведь не увидишь потом! Разве что ночью приснится.

Славушкину, тому попроще было. Он твёрдо знал: «Всех бабочек — на булавку!». Он лишь секунд-но взопрел, будто влетел в чужую избу с мороза, но тут же подразобрался, где печь, где икона, и пялился на Ампариту открыто, в рассуждении, что она, конечно, весьма, даже очень, но какая-то составная, будто сельский велосипед: лицом — чистая Фудзияма, но вот глаза, хотя и с козьим разрезом — тут всё правильно, но синие, с задавучей искрой, каких японцы — себе дороже — не носят; да и в целях лёгкой походки, чтобы не трепать обуви, имеют ногу короткую, маленькую, не то что у этой длиннохвостой змеи, что не испытывает ни должной робости перед Славушкиным, ни желания ему угодить. Отрастила ресницы в два сантиметра, дура, и подмигнуть офицеру для неё теперь, видишь ли, целый труд. Отменная девушка, но… но плохая.

— Aun puede ganar algo mas, jefe,^[37] — взялась подогреть Ивана дуэнья.

— Avec plaisir!^[38] — пробормотал Иван и обронил в сторону Ампариты: — Con ella al fin del mundo…^[39]

— Вы о чем это там? — заметался в подозрениях Славушкин. — Нас ребята ждут. Знаешь, чем они нас поминают?

— Знаю, знаю, «молоко» не прокиснет, — сказал Иван. — Мне нужно не больше часа.

— Не время, Иван! — ревнивым голосом возразил Славушкин. — Мало ли кому чего нужно! Я тоже вон…

— И тебе этот час сгодится. Хорошо ли быть в долгу, как в шелку? — напомнил Иван. — Ты же сам рвался. Действуй! А я отвезу пока Ампариту в Гавану, и тут же вернусь.

— Под трибунал захотел! — присвистнул Славушкин. — Зачем же везти… тут, что ли, места мало?

— Невозможный ты человек, Славушкин, — укорил Иван, и походя, с неким значением сказал дуэнье: — Hay que acariciar le…^[40]

Догадливая, как все бандерши, донна Пуга глыбой надвинулась на загрустившего Славушкина и заключила в объятия в стиле Поддубного.

— Да что же это вы мной торгуете! — заверещал из принципа Славушкин. — Я, может, не в настроении, может, устал!

— Крепись, все там будем, — неловко ободрил Иван и девушке Ампарите глазами на выход выразительно показал.

От Антигуа до Гаваны набегало километров под тридцать. Для «кадиллака» — пустяк. К тому же на лобовом стекле синела звезда с нашлёпкой «Fuerzas aereas»^[41], что, по-русскому разумению, делало машину обкомовской, «нулевой», и велело проскакивать, не снижая скорости, на любой свет, не платить за переезд мостов и заправку — то есть нигде не задерживаться, не тормозить ход революционных свершений. Давить приученных к автостопу «грачей», правда, покамест не разрешалось: революция ещё не могла разобраться, где друг, где враг — мешала многопартийность. И потому взлетевшего на дорогу с поднятыми руками человека в комбинезоне Иван зигзагом объехал и тотчас на входе в крутой поворот увидел низкое пламя и мокро-чёрное, не пойми с чего, полукружье бетонки. Не осветись дорога огнём пылавшего в кювете автобуса, Иван не успел бы ударить по тормозам и, как по маслу, вылетел бы под откос вверх колёсами.

Молчавшая всё это краткое время Ампарита и тут ни слова не вымолвила, только вцепилась в Ивана, прижалась к его плечу, враз побледневшая, с уширенными от страха глазами.

По обе стороны от дороги темнел лесок, сподручный для Робин Гуда. И интуитивно Иван понимал, что ехать дальше опасно. Одною скоростью тут не возьмёшь, не проскочишь. Нужна разведка. Иван с неохотой отстранил от себя жаркое тело девушки и приказал ей пригнуться, спрятаться, а сам достал ощупью из-под сидения автомат и выскочил на дорогу.

Бетонка была жирно сдобрена глянцевыми потёками какого-то масла. «Вместо солидола автол», — промелькнуло в голове по-дурацки. А по маслу были рассыпаны настриженные кое-как «ёжики» от колючей проволоки. Эти колючки и пробили скаты автобуса, кинули по скользкой стёжке в откос.

Водитель автобуса был мёртв, убит, скорее всего, взрывом бака, пламенем от которого чадно полыхали теперь в салоне кипы белья, помеченные названием прачечной «Лимпиеза».

«Нет, не для автобуса «ёжиков» поднастригли и поворот смазали, — сообразил Иван. — Патруль на выезде из Антигуа по-свойски пропустил беднягу, и тот невольно стал «тральщиком» для военных машин».

Иван скребками, как мог, ногою смёл в сторонку колючки и только успел вернуться к машине, как услышал отчетливый топот.

Давешний «грач», что руками ему махал, бежал к машине, а справа по кромке леса его нагоняла короткая тень.

— Atras… gusanos!^[42] — выкрикнул на ходу человек, задыхаясь.

И тотчас бабахнул выстрел — гулкий, раскатистый, как на утином болоте.

Человек пал ничком, ударился головой о бетонку и стих. А тень метнулась в изножье деревьев и снова выстрелила. Дробь просвистела совсем рядом и недовольно тренькнула по крылу машины.

Иван упал на колено и на одном дыхании выпустил почти всю обойму. Нет, не с испуга. Страха не было. Душила злость, что цель не видна, сам же он — как на ладони. А в голове копошилась другая мысль: «Мать вашу, да не моё это дело, но коли так, надо делать его хорошо».

Охотничьего азарта — попал не попал? — тоже не было. Иван впервые в живое стрелял, и вкус к убийству не был в нём развит. Пальба прекратилась — и хорошо. Чёрт с ним, с результатом. Сам жив — вот главный приз.

Немного выждав, Иван забрался в машину и, проклиная в душе распри островитян, подкатил задним ходом к подстреленному незнакомцу.

«Если он жив, мне — хана! — прикидывал он нелепость своего положения. — Никакое спасение раненых не покроет самоволку из части. Выходит, мёртвый лучше живого, он не кусается — вот ведь идиотизм!».

Догоняла в комбинезоне всё той же «Лимпиезы», как знал, подыграл Ивану — лежал с раскроенным черепом. И вряд ли дробью его эдак разворотило. Скорее всего он бегом себя добил, с подпрыга грохнувшись о бетонку.

— Seria mejor enterrar le, jefe^[43], — подала голос девушка.

— Tu equivocas. No es la culpa mia^[44], — сказал Иван.

— No tiene importancia, — покачала головой Ампарита. — A mi hermano le han nombrado gusano, pues esta ahora en la emigration^[45].

«Денёк — не соскучишься, — подумал Иван, трогаясь с места и обруливая сдвинутые кучкой «ёжики». — Ежели пронесёт — с меня свеча Чудотворцу».

Николай Чудотворец его не раз выручал. Однако Иван забывал святых благодарить. И сейчас, если по-честному, он уповал больше на попустительство чёрных издольщиков, споро призванных под ружьё. Не шибко грамотные, они питали лютую неприязнь к пропускам, к документам, и это давало шанс заговорить их общими фразами о революции, усыпить, заморочить. На том Иван расчёт как-нибудь проскочить и строил, о том и молил Чудотворца: «Пошли мулата, Господи! Дай тёмненького яко тать!».

Сложившей крылышки бабочке-Ампарите соображения Ивана были, конечно же, неясны. Ей оставалось надеяться разве что на своё имя. Ампарита значило «защищённая».

«A-а, стоит ли о чём-то жалеть?.. Будь что будет! — косился на Ампариту Иван. — Ведь жизнь на Родине сводится для любого к семи событиям. Ну,рождение, школа, армия (как вариант — тюрьма), и остатним отрезкам — женитьба, ребёнок, развод и смерть. Всё промежуточное уныло и блёкло, будто писано вымытой кисточкой по картону, занято мая-тою о пропитании и жилье под монотонный гул «слушали, постановили». Да пропади оно пропадом! Что я теряю?».

Иванова ересь, видимо, Господу не поглянулась. Мулата он ему не послал. Развилку на подъезде к Гаване стерёг мобильный патруль, и за командира там был явно не мачетеро и не вакеро^[46]. Стражников на двух снабжённых пулемётами «Джипах» возглавлял отутюженный — ворот наглухо и в увышенной под де Голля фуражке — щёголь-сержант, скорее всего, из вечных студентов, не знающих куда дурь приложить. Глушить таких петушистых дежурным «Патриа о муэрте!» маловато. Таких на другое пшено берут. И потому, когда «петушок» к ветровому окну подскочил, щёлкнул нагло предохранителем автомата, Иван бессовестно обозвал его и «начальником», и «красавцем» и даже сравнил мимолётно с торреро.

Присутствие подчинённых и красавицы Ампариты удваивало приятность лжи для щёголя-переростка, и острые ушки его утратили настороженность, обмякли и покраснели.

— О, seftorita!? — кукарекнул он вопросительно, как бы ранее её не углядел. — Senorita hermosa…^[47]

— Vaya! Mi novia,^[48] — недостоверно, излишне сухо брякнул Иван и, чтоб оплошность загладить, прильнул к «невесте» губами, что получилось опять же не ах как убедительно — невесту на людях взасос не целуют — для этого другие девушки есть — и они в ответ не царапаются. И понимая это, Иван немедля ва-банк пошёл: выдал два трупа и повреждённый автобус, что повстречались ему по дороге.

Не нюхавший, видимо, ещё пороха «петушок» как-то обрадованно всполошился. Наверно, давно ждал случая себя показать, отличиться.

— Otra vez unos gusanos armados!^[49] — прокричал он своим пулемётчикам и кинулся к дверцам «Джипа». — Vamos presarles!^[50]

— Venceremos! — прогрохотало из взвывших машин, и патруль будто ветром сдуло. Ещё секунда, и четыре красных фонарика растаяли в беспросветной ночи.

«Оно, может, и к лучшему, — подумал Иван. — Мне же назад возвращаться».

На губах его холодком лежал и душу тревожил обманом сорванный поцелуй. Но закрепить нежное прикосновение и в мыслях не было. Он не хотел ничего торопить, тем более овладеть Ампаритой немедленно. И эта непонятная, незнакомая робость одновременно и раздражала и как-то томила, мешала дышать.

Сдвинувшись в угол кабины, Ампарита закрыла глаза, и узнать, о чём девушка думает, никто бы не взялся. Такое никому не дано, кроме Чанова, с чего он и увяз в алиментах, сложив голову на рояль.

Дорога к дому сникшей «невесты» была невыносимо мучительной. В остатний раз искушение ущипнуло Ивана уже в Гаване, когда они проезжали мимо небезызвестного отеля на Малеконе, куда лётчиков завели «поиски сигарет». И всё-таки он удержал себя вычурной мыслью, де мол, тут дело львиное: ежели промахнёшься, второй заход отменяется, и чтобы гордость не потерять, придётся отчалить с независимым видом, дескать, я просто играл, тренировал лапы.

Возле старинного в плантаторском стиле особняка Ампарита велела остановиться.

«Сейчас выпорхнет и «прощайте скалистые горы», — с тупым огорчением подумал Иван. — А дальше отчизна позовёт меня на расправу».

Но девушка-мечта не побежала, прижавши туфли к грудям, как это делается в дачных провинциях, чтоб подчеркнуть свою воспитанность и фригидность. Скрывая пережитые волнения, она замедленно отстегнула дверцу машины и безмятежным голосом произнесла:

— Gracias jefe! Muchos gracias par su ayuda. Adios!^[51]

— No, no, hasta тауара рог la noche!^[52] — уточнил торопливо Иван.

— Estas seguro de tu deseo? — каверзно переспросила она, не соглашаясь и не отказывая. — Parece te gusta mas la gasolina… Se lo pase bien!^[53]

«Нет, это не «осаже», кокетство, — успокоил себя Иван, провожая девушку взглядом и стараясь запомнить дом. — Но при чём тут бензин… — и вспыхнул, как подожженный: — Ну да, от меня же бешеный «лепесток». О Господи, ну что за мода у нас: как свидание, так под «парами», да ещё дармовыми — со склада, с реторты, из бака… «Одухотворены» постоянно, так что с трезвым, пожалуй, и не пойдёт никто, враз усомнится: э, тут что-то не то — либо взаймы попросит, либо отнимет сумочку».

Иван расстроился, и это несколько подзаглушило тревогу, связанную с обратной дорогой. С патрулём было никак не разминуться. Он это печёнкой чувствовал и, увы, не напрасно.

Над повреждённым автобусом летали красные хлопья, из выбитых окон клубился сгустками чёрный дым, и трупов возле него было уже не два, а три, и над ними размахивали «Калашниковыми», о чём-то в крик спорили солдаты мобильного патруля. Дорогу они перекрыли с обоих концов «джипами» и поставили пулемёты в боевую готовность. Встрёпанный, подутративший форс сержант взвинченно разговаривал с кем-то по рации.

— No se detenga! No se detenga!^[54] — отрывисто приказал он притормозившему на всякий случай Ивану и сделал отмашку в сторону Антигуа.

Иван не ждал такой милости, рванул вперед, но всё же мельком успел отметить, что третьим, павшим в ночной оказии, был совсем ещё мальчик, подросток из тех, что лазят за яблоками. И сходство это усиливалось дробовиком — пугалкой немощных сторожей, что валялась поодаль от маленького мертвеца.

Обрадованный, что с патрулём не пришлось объясняться, Иван лишь подивился на пацанёнка-мстителя — взрослый вряд ли удумал бы колючек настричь, пачкаться маслом. Ой ли! И только через четверть часа, уже в Антигуа Ивана будто током ударило: «ДА ЭТО ЖЕ Я ЕГО… Я! Не настолько же мальчик глуп, чтоб патруля дожидаться, отсиживаться в кустах».

Конечно, всё могло быть. И это «всё» было желательным. Но каким-то пришлым, вовсе не объяснимым чутьём беременной шлюхи, что ли, он тайно знал теперь, от кого ребенок, и обмануть можно было кого угодно, но не себя.

Остановив машину, Иван задёргался горлом, заквокал и выметнулся на обочину. Его мерзко вырвало, вытошнило фонтаном. Но легче не стало. В душе как бы надломилась палка и теперь колола его, дарила занозами.

Убить можно только единожды. Потом это уже работа. Кому в охоту, кому в тягость и поперёк сердца. И сколь бы ни бормотали умники: «Есть пули несправедливые и справедливые, есть трупы загнивающие и прогрессивные» — мертвецам это без разницы. Их не о том наверху спросят. А вот нарушившему, пусть по приказу, Первую заповедь, хоть какой орденок желателен, чтобы дырку в душе прикрыть.

Именно так Иван в повести «Антоновка» написал. Но ордена ему сейчас не хотелось.

Когда Иван объявился в салуне сеньоры Пути, истерзанный Славушкин набросился на него будто собачка, заждавшаяся спасительной травки. Вид Славушкина не оставлял сомнений, что он рассчитался на год вперёд.

— Да где тебя черти носили?! Ну, никаких же сил нет! — ослабшим голосом упрекнул он Ивана. — Я уж и так, и эдак, кхм, легче повеситься…

— Вижу, я не слепой. Забирай «молоко», сматываемся! — поторопил раскисшего друга Иван, а возлежавшей крестом, взмыленной Пуге сказал: — Todo esta en orden, senora!^[55]

— Muchisimas gracias, — проворковала с постели бандерша. — Mi casa siempre para usted.^[56] — И, выложив на одеяло слоновью ногу, добавила: — Zlavochkin aumentaba su deuda. Explica le eso por favor.^[57]

А Славушкин, чудо в перьях, тем временем улыбался прощально и посылал дуэнье воздушные поцелуи.

— Идём! — одёрнул его за рукав Иван. — Идём, я скажу слово нескучное.

В машине Славушкин повеселел, но жестами и кряхтением продолжал всяко преувеличивать размеры потраченного труда.

— Уймись, рано радуешься, — окоротил задаваку Иван и передал, как есть, претензии немилосердной Пуги.

Славушкина так и подбросило.

— Это я должен?! — вскрикнул он одичало. — Да что же я — не офицер? Что я — пугало из стройбата, или на помойке меня нашли? Я упирался…

Дальше пошло непечатное, без смысловых связок.

— Да ладно тебе, — сухо сказал Иван. — На родине и не на такое идут ради машины. А тут — не то. Полное воздержание — вот главная заповедь советского автолюбителя в тропиках. А ты об этом забыл, совсем разомлел, Славушкин!

— А ты, а ты? — окрысился Славушкин.

— Ну, во-первых, мне противопоказан бензин, — сказал, помедлив, Иван. — А во-вторых, я не такой уж «советский»…

— По беспартийности, что ли? — не понял Славушкин. — Но это же поправимо!

— Нельзя, Славушкин, что ты! — прибавил газу Иван. — С кого же тогда пример брать, ежели все в рядах?.. Самим с себя, что ли? Сам себе и поводырь, и ведомый — это же хаос, сплошное недоразумение. И потом, представь себе, вся страна на закрытом партийном собрании, а скрывать — не от кого… Все тут. Все в сборе.

— Да, пожалуй, я ерунду спорол, — согласился Славушкин. — Оставайся как есть, Иван. Тебе это даже идёт, если вдуматься.

Когда подъехали к базе, Иван заметил, что стража у ворот поменялась. Однако пароль остался прежним, и заминки не вышло.

Локаторщики встретили припоздавших посланцев как и положено: «Вас только за смертью посылать! Кислое молоко возить!». Но поскольку привезённое в трёх квадратных литровых бутылках «молоко» было отнюдь не кислым, Ивану и Славушкину всё сразу же и простилось.

Душа жаждущего отходчива и зла долго не держит. И вот уже Славушкин, не таясь, начал помаленечку распространяться негодник, о хапистости аборигенов, чья страна мало что с нас за понюх сахара нефть, оружие, тракторы тягает, так ещё и колодистых баб обучает с советского офицера последнюю гимнастёрку снимать.

Подкреплённые «молоком» локаторщики гоготали. Иван вышел на волю и лёг ничком на тёплую землю. До рассвета оставалось часа три, не меньше. Но сон Ивана не брал. Слишком много на него в эту ночь свалилось.

Глава VIII

Если ночь не поспишь, завтракать надо плотно, внабивку. И лучше без пива… С недосыпа оно волнами волнует, ведёт к речистости.

— Нет, ты скажи, какого рожна им нужно? — пристал к Ивану уже в Гаване за трапезой Кузин, косясь на вёртких, улыбчивых подавальщиков, носивших блюдо за блюдом из кухни, где с грохотом кашеварил наспех обученный в партизанах повар Фернандо. — В Корее, допустим, оно понятно. Там, как в Смоленской губернии — одна солома и в стойло, и в крышу; одни чуни на четверых, да и в тех на Покрова с крыльца не сойдёшь, потонешь. Там есть с чего в какую-нибудь Сьерру Маэстру бежать, грозить оттуда вилами-топорами. А этим… этим-то чего не хватало!? И башмаки, и дороги, и небоскрёбы, про забегаловки на каждом углу я уж и не говорю. Сыт, в тепле, и нос в табаке — чего ещё нужно? Скажи по-честному, ты можешь мне их закидон объяснить?

Иван неспешно и привередливо выбрал с поданного поварёнком подноса цыплёнка с достаточно румяной корочкой, умелым приёмом его разодрал, сдобрил в меру кетчупом, напенил Кузину и себе тягучего пива и, не выпуская из рук бутылки, вглядываясь в заносчивого индейца на этикетке, не Кузину даже, а как бы сдирателю скальпов сказал:

— По-честному — не могу. Могу как учили…

— Гадёныш ты, — зашвырнул ложку в салат Кузин. — Науку, мол, без порток — ужасно, а без штанов, но с Марксом — прекрасно, мы эту классику без тебя прошли, во-от так воспитались.

Не понимая о чём спор, но уловив знакомое имя, маленький подавальщик решил, наверное, что лётчикам пожелалось любимое пение — «Интернационал», и он, сладко натужившись, стал набирать детской грудью воздух.

— Но-но! — остановил запевалу Иван, а Кузин обдал мальчика невидимым кипятком из сердитых глаз и продолжил:

— Мне вот как раз интересно, почему наши уроки дуракам впрок не идут? Что их прижгло? Чего «кубарикам» захотелось?

— Ну, мало ли, — уклонился Иван. — Хотя бы всеобщей грамотности, как они говорят.

— Зачем? — заупрямился Кузин. — Чтобы приветствия по складам с бумажки читать или прописи «полкило в руки»? Это и так понятно. Чуть больше месяца, как мы здесь, а по полкам будто Мамай прошёлся — одни консервы в танковой упаковке, нашенские, черкасские. И подворовывать в привычку пошло: в забегаловках, как зевнёшь — недолив…

Не те, совсем иные мысли одолевали Ивана, совсем некстати был ему весь этот разговор.

— Фернандо! — позвал он с кухни гремевшего кастрюлями повара. А Кузину пояснил: — Пусть он тебе сам расскажет, зачем революцию делал.

Фернандо явился незамедлительно и замер в услужливой позе, забегал блескучими глазками в догадках, какие ещё разносолы требуются. Ничего воинственного в нём не было. Пухленький, гладколицый, он скорее походил на закормленного ребёнка-милашку, для какого проснуться в школу и драться портфель на портфель — сущее наказание.

— Сотрайего, diga me francamente, que cosa tal te llevo a la Sierra?..^[58]

Сложный вопрос крайне преобразил кукольного Фернандо: личико его посерьёзнело, повзрослело, а в глазах появилась неопредёленная, но жёсткая устремлённость.

— Maldichos ricos! Estos capitalistas nos apretaban mucho!^[59]— продекламировал он как-то излишне бодро, заученно, что несколько не вязалось с дальнейшим повествованием. А дальше высветлилось, что у владельца лавочки, где Фернандо служил, куда-то запропастилась дневная выручка… Ну, ладно. Бывает. Но когда гнусный хозяин и притеснитель ещё и заподозрил Фернандо в том, что тот положил глаз на дуэнью, этого он уже как честный гомик пассивногосклада снести не мог. Такую обиду не прощают, и он, Фернандо, бежал к справедливым «барбудос», чтобы вернуться с оружием и лавку у подлого клеветника отобрать. Правда, лавкой он поступился пока в пользу недоведённой до конца Революции. Однако теперь, в свободное от кастрюль время, он при полной военной выкладке прогуливается под окнами лавочника и популярно, громче громкого распевает: «Рего un dia llegara, tu pagastes su traicion, u por unas legrimas de sangre lloraras igual que yo!!»^[60]. И лавочник, хотя и записался с испуга в милисьяно, дрожит в своей синей рубашке, нервничает, дуэнью из дома не выпускает. Кузин выслушал лепет Фернандо и снисходительно, как это и подобает людям классического воспитания, проговорим:

— Передай ему от меня, Иван: в лучшем случае он получит лавкой по голове, ну и декрет внахлёстку — скипидарить всех педиков до красноты.

— Да он и так знает, предчувствует, — заверил Иван.

— Вот пусть и сидит жопой к печке, — указал бунтарю место Кузин. — Тоже мне, понимаешь, распелся, как в «петушке»^[61] без козыря — сам лечу, других качу, плакать — так вместе!

— Un cafe! — попросил Иван повара, чтобы на кухню услать, в спор напрасный не ввязывать. А сочинителю обидных декретов с подковыкой сказал: — Не подрывайте идею равенства, Кузин!.. Сделать всех скопом счастливыми невозможно, а плачущими — сколько угодно. Это неоднократно проверено практикой.

— А на хрена им такая практика? «Кубарики» оторви и брось какой весёлый народ, — заступился за островитян Кузин. — Они же сутками пляшут и горя не знают. Сплошная ярмарка в будний день.

Иван согласно кивнул головой:

— С первого взгляда и мне всё здесь пришлось. До зависти! Нет, не пальмы, там, небоскрёбы, красавицы женщины, а именно вольный дух праздника, доброжелательство, полное нежелание, чтобы у соседа корова сдохла. И не было в них этого страха-опаски последнее потерять, устроить битву-побоище на меже, когда и делить-то нечего. Они себя не придумали, Кузин, они по-детски естественны, мило проказливы. Всё это так. Но их начали пропускать через некий «Артек». Вам часом не доводилось видеть политизированных сопляков? О, это зрелище! С деревянным ружьишком это уже не мальчишечка, а представитель детской организации, не шалун, а организатор игр. А речи послушать, так сплошняком Маркс — Энгельс — Павлик Морозов; не мальчик-с-пальчик, а резервист, подпасок партии. И вот когда такому ребёночку ещё и спички дают с намёком подпалить Континент, очистить его для «Артеков», счастливому детству — каюк. Счастье начинают искать в могуществе — а нужно оно им? — государства. Цель жизни подменяется модусом жизни, общественным суррогатом, когда люди всё готовы отдать, всем пожертвовать, чтобы потом крохами, дольками получать отданное, но уже в виде благодеяния — со двора и полкило в руки.

— Так это моя додумка, я же так говорил! — обрадовался неизвестно чему Кузин. — И всё-таки… всё-таки кому это нужно?

— О, Господи! — отчаялся отвязаться Иван. — Да в любой развесёлой стране есть люди обиженные, ущербно надломленные, приниженные…

— Ну так и что?! — в крик перебил Кузин. — Есть, были и пусть! Горбатого и коленкой не выправишь.

— А он и не хочет того!! — удвоил шум раздражённый Иван. — Мечта горбатого — это страна верблюдов. Пусть всем колючки, но поровну.

Иван хотел ещё кое-что добавить, но тут из кухни послышалась ответная перебранка, из коей следовало, что кофе кончился, куда-то запропастился, после чего наступило злое затишье и сменилось пением «Интернационала».

— Часы? — всполошился Кузин, запястье пальцами обхватив. — Второй день нигде не найду, а?

— Да в верхней ванной они, где туалет заклинило, — навёл Иван. — Вы уж совсем, право! Нельзя же всё так увязывать.

Кузин зарделся и, чтоб смущение покрыть, сказал ворчливо:

— Во поют, а туалет пятый день не работает.

— Да кто же будет пачкаться, когда все равны? — вздохнул покорно Иван. — Все революции, Кузин, невольно противоречат канализации…

— Как? Как вы сказали? — упал сверху, с лестничного пролёта, голос Мёрзлого, и по тону вопроса можно было вполне догадаться, что негодяй подслушивает давно и небезрезультатно. — Кстати, приятного аппетита вам не успел пожелать. Вы уж меня извините.

— И Вам также — приятного аппендицита, Пётр Пахомович! — сгрубил неприязненно Кузин. — Вам на балкон ножик, вилку подать, или как? Ишь как ловко на верхотуре устроились. Навряд ли что мимо рта пролетит.

Наружно стойкий к любым каменьям Мёрзлый выслушал эскападу с терпеливым вниманием, сожмурившись и со склоненной к Кузину по-отечески головой.

— Вас утомило ночное дежурство, майор, — сказал он, не открывая глаз и как бы обдумывая дополнительные причины. — Иначе трудно понять вашу нервозность.

— Да? А мне вот вообще не понять, чем вы среди нас занимаетесь? Чем!? — удвоил нервозность Кузин.

Абстрактность вопроса несколько взволновала Мёрзлого. Его занятия на героическом острове были и впрямь сомнительными. На лётной базе он не появлялся, от стрельбищ отлынивал, зато ускакивал каждый день куда-то с портфелем, а вечерами слонялся из дома в дом и как-то тонко приклеивался к компаниям — заботился, не нужен ли переводчик, сопроводитель в город, консультант в денежных затруднениях или просто опытный друг, до тонкостей знающий, чем утешить себя на чужбине и где сыскать приватно врача, если накладка случилась. Особенную опёку он проявлял к опившимся «русским молоком», всячески норовил отвести в туалет — поблевать, облегчённо разговориться. Увы, успехи его были аховыми. Одежду ему исправно пачкали, а дальше встревал закон: каким там ядом не напои, трезвому приставале от пьяного проку ни станет. Обученный ненавидеть всё непонятное, тверёзых наш человек и в туалете подозревает в зловредных намерениях не только в душу, но и куда похуже залезть. И всякими там: «Руку, товарищ! Идём, чего покажу!» — его не купишь, и душу тебе, коли у тебя ни в одном глазу, он не откроет, не изольёт. С того и тщетны усилия наших врагов. И если кто в том сомневается, бросьте пить. Попробуйте! И вам не сможется на откровенность с кем-нибудь поговорить. Косым прищуром вам и знакомец, и незнакомец ответят.

Косые взгляды достаточно исцарапали Мёрзлого. Но кожа его была задублена и толста.

— Странные вы задаёте вопросы, Кузин! — сказал он, выставив на перила портфель. — Задание нам задаёт командование. Я вот деньги иду сейчас получать. Новые. Послереформенные.

— Ага, п-понятно, — с ехидным злорадством выцедил Кузин.

— Да не «ага», а для всех, — уточнил Мёрзлый. — Или вам они не нужны, Кузин? Так я могу и в фонд Мира.

— Помилуйте, Мёрзлый! — подал голос Иван. — Вам не кажется, что для военных довольно дико в фонд Мира жертвовать, а?

Мёрзлый степенно, будто с трибуны, спустился вниз, переложил под мышку портфель и как-то нехорошо обобщил:

— Мне кажется, вы вредно действуете на окружающих, передаёте отрицательный опыт… Не скучайте тут без меня, я скоро вернусь.

И, виляя податливо задом, ушел, будто сеттер за тапочками.

— Как думаешь, он нас засёк? — осведомился Кузин тревожно.

— А что особенного мы говорили? — пожал плечами Иван. — Что Маркс по старости в штаны не влезает? Так это летошний снег, Кузин! Теперь носитель пламенного учения не Маркс, а танк. И сознание туземцев-трудящихся базируется на передовом авианосце, что приходит в их порт к восторгу — ты наш приезд вспомни! — к радости проституток, что «Капиталом», при всём к нему уважении, не предусмотрено. На век никто ничего не предскажет, Кузин! Не стареют лишь Геракловы мифы, а всё остальное…

Про остальное не удалось досказать. В дверях послышался грохот, и в гостиную, праздничным светом светясь, ввалились Чанов и Славушкин.

— А эфто мы! Ну? Чай, не ждали гостей из деревни? — запечной, выспавшейся старушкой прошамкал Славушкин и, как бабушке на побывке положено, достал из вещевого мешка гостинец с бумажной затычкой…

— Ты с этим обожди, — придержал его за рукав Чанов и спросил нервно: — Деньги не привезли ещё?

— Да ладно тебе! Потом, — взялся выдраться из прихвата Славушкин.

— Потом поздно будет. Я свой характер знаю — не донесу, — не уступил Чанов.

— А заедон зачем? — выставил свой резон Славушкин. — Ты посмотри, какая закуска!.. Сюда бы ещё любимых моих макарончиков, так вообще!

Сошлись на «так и быть, но понемножку», иначе не то что машину, велосипед-трёхколёску домой не привезёшь.

Чтобы гостям потрафить, как-то отвлечь, Иван включил телевизор.

По круглосуточному каналу Флорида показывала комическое шоу. Объявив себя территорией, свободной от Америки, справиться с передачами «из-за бугра» революционное правительство пока не могло. И как ни кипятились левые спилить выносные антенны и поставить в домах взамен телевизора агитатора, правительство сочло такую меру чреватой. Пропагандисты — они ведь тоже бывают разные, за всеми не углядишь, кто кого и к чему склоняет, когда хозяин на дежурстве. В потачку левым было велено запретить рок-н-ролл и привозную киноотраву. На том они и умылись. Пока. До лучших времен.

Шоу было чуток глуповатым, но уморительным. Трио доставщиков-неумёх разгружало мебель в богатый дом для новых хозяев-молодожёнов. Грузчики застревали в дверях, катились кубарем с лестницы, срывали двери с петель, и всё валилось у них из рук с нелепой подсказки и с помощью таких же неловких хозяев.

Иван смеялся как маленький. Его друзья вначале тоже хмыкали и приговаривали:

— Ну надо же! Во дают!.. М-да…

Но чем больше трещала, ломалась мебель, чем смешнее кололась, гремела посуда, бились люстры и зеркала, тем мрачнее делались лётчики, а Чанов в особенности.

— Между прочим, такой шифоньер я пятый год достать не могу, — произнёс он с некой агрессией к глыбе-грузчику, запрокинувшемуся на обломках разбитого шкафа.

— Нашёл чем удивить! — горько поддержал Славушкин. — Да у меня всё барахло в ящике из-под макарон. — Полированные «дрова» не купишь и в Брянске…

— Ы-ых! — перебивочно простонал, как от зубной боли, Чанов: это тюха-хозяин пробил головой трюмо, и теперь перед пустой рамой всё никак не мог вихры причесать, потому как его отражением патлатый грузчик за дыркой стоял. — Ы-ых, стекло сорок на девяносто!?

— Да что с них спросишь, когда они молоко в речку льют и дыни спелые под откос швыряют! — сказал начитанный ещё в пионерах Славушкин. — Теперь и до мебели дело дошло — кризис-то, чудак-человек, обостряется.

Сказал, и по примеру Чанова скукожился в смертельной обиде, в претензиях непонятно к чему.

Иван затаился и ждал, что скажет Кузин. Майора тоже, видимо, в жар ударило офицерское — ни кола, ни двора, переезды без грузчиков. Но унижать себя во облегчение злостью — чёрта с два! Не в его это характере было. И когда рухнула на рояль (Чанов не шевельнулся), провалилась в нутро и заиграла там бубенцами люстра, он снисходительно, даже высокомерно изрёк:

— Муть всё это! Вот в Корее, когда мы орган раскурочили, и каждый начал в свою дудку трубить — так действительно обхохочешься. И смешно, и взаправду. А это мура, понарошку… Переключи картинку, Иван! Надоело.

Иван повернул ручку, и на экране возник Команданте.

— Не надо! — слитным дуэтом вскричали Чанов и Славушкин. Иван щелчком перескочил две шкалы. И снова «Не надо!».

Только уже в три голоса, и с надрывом. Но Иван не послушался. На стадионе бурлил митинг негодования в пользу властей, где и знающему язык мало что понятно, а незнающему так и трижды «не надо». Всё так. Но речь с экрана держал вчерашний щёголь-сержант, и на трибуне плоским гербом в печальной оправе виднелось фото мальчишечки…

— Да ты что, замёрз? — поторопил Чанов. — Найди что-нибудь путное.

— Отстань! — отмахнулся Иван. — Днём другого не сыщешь.

— На нет и суда нет, — оживился Славушкин. — А не хватануть ли по маленькой с огорчения?

Огорчение от шоу было действительно веской причиной. И Чанов первым не устоял, боком пополз к столу, бормоча в оправдание:

— Всё у них шиворот-навыворот, всё задом наперед!..

Прибавив звук, Иван напряжённо вслушивался в бормотание сержанта.

Вообще-то он давно притерпелся к любой чепухе с любых трибун и ораторов не винил. Ну, сколько мыслей-идей, чтобы свысока делиться, может в голову прибежать за краткую жизнь? Две… три, и на том спасибо. Но когда надо — не надо на трибуну взбегаешь, получается как бы влезаешь на древо с давно оборванными орехами и, чтобы смущение скрыть, не остаётся другого, как крикнуть: а зато мне виднее! — ну, и дальше молоть крупным помолом прописи.

Однако нынче народный трибун добрался до свежих источников. Из спотыкучих, с многократной подпоркой «патриа о муэрте» слов сержанта выходило, что убиенный мальчишечка Хулио Тром-по вчерашней ночью напал на след вооруженного до зубов отряда «гусанос». Эти наймиты и недобитки международного империализма пробирались из зловонных болот залива Кочинос в Антигуа, чтобы соединиться там с бандой воздушных десантников Гуантанамо и совершить двойную диверсию — побить все стёкла в Антигуа и отравить ядами водопровод столицы. И хотя революционная авиация и обратила вражескую армаду в бегство, не дала спрыгнуть парашютистам, стёкла были всё же побиты, а яды в ящиках сброшены и получателями запрятаны в под жидавший их специально автобус. Но не тут-то было! Выследивший из-за кустов эти злые приготовления Хулио Тромпо бесстрашно на бандитов напал, убил из подвернувшегося очень кстати ружья бандитских пособников — шофёра и экспедитора — и держался до последнего патрона, пока на место подвига не прибыл летучий патруль во главе с сержантом. Все яды и химикаты к тому времени были уже уничтожены стараниями отважного товарища Тромпо, сгорели вместе с автобусом. Так что бой с растерявшимися «гусанос» был кратким и совершенно бескровным: бандиты бросились искать спасения в море и, понадеявшись захватить катерок, потонули… Все как один, что и неудивительно, поскольку были утяжелены подотчётным американским оружием и разводными ключами для порчи воды. Да и вообще, сержанту сейчас как-то неловко выпячивать подробности. Главное — это подвиг малолетнего товарища Тромпо, его беззаветная преданность партии, чему невольными и счастливыми свидетелями стали один русский стеклодув и его невеста, не успевшие, правда, ввязаться в бой и пасть геройскими жертвами благодаря расторопности ныне уже легендарного Хулио Тромпо. Грудью загородив «кадиллак», отважный Хулио пособил стеклодуву проскочить за подмогой и вызвать карающий патруль Революции. Остальное было уже, как говорится, делом техники. Было, будет и есть; таких борцов, как Хулио, в стране не перечесть. Вечная память товарищу Тромпо! Смерть ядоносным «червякам»! Смерть изменникам Родины!!

Пожелание смерти обратило толпу в многоликого зверя, и оператор не преминул показать гнев крупешником. Избранные им лица походили на маски театра абсурдов. Страшные. Искорёженные. Но с живыми, бешеными глазами, так и рыскавшими кого бы подмять, раздавить, растерзать. Венцом показа был слетевший с гвоздей каблук резервиста, взрывавшего в слепой ярости землю, чтобы добраться до «червяков».

Что же с ним сделалось и куда подевался «оторви и брось» весёлый народ? Кто его подменил? И хотя Иван от Бердяева знал, что не бывает демонических народов, существуют лишь демонические состояния людей и народов, строкою ниже предупреждалось:

«Две противоположные причины вызывают зло в человеке: или образовавшаяся в душе пустота вызывает притяжение зла, или страсть, ставшая идеей фикс и вытеснившая всё остальное».

Душой не порченные островитяне, конечно же, клюнули на идею фикс, как поддались только что на мякину сержанта. Но что поразительно и в чём стыдно признаться, Иван и сам был не прочь из ложной кучи зёрнышко ухватить — переложить убийство на «банду».

«Ан вдруг она и вправду была? Ну, где-нибудь в камышах, в потёмках?» — насильничал он над собой. Без спору, втискиваться в свидетели и подтверждать вооружённую банду он бы не стал. «Мифы о Революции надо вообще, сочинять не до, а после победы, когда очевидцы уйдут на покой, — думал он раздражённо. — Так принято». И никакие соображения о том, что по мотивам подвига товарища Тромпо будет немедленно создана опера, где до зарезу нужна женская партия, теперь не заставили бы его выдать спутницу. Даже если его за бока возьмут, он по неписаному закону улицы Трубной ответит: «Ничего не видел, не знаю, нашёл в электричке».

Иван выключил телевизор и пересел поближе к компании, уже расправившейся с гостинцем Славушкина.

В ожидании получки господа офицеры вели подсчёты, чего и сколько можно на новые деньги купить.

Больше всего выходило у Чанова. Он измерял зарплату в рубашках, и получилось их у него ровно восемьдесят против двадцати двух пар башмаков у Славушкина и дюжины летних костюмов у Кузина. За еду и постой господа не платили, так что замахи были реальными. Но за дюжинами и парами ещё и стояли боевыми рядами четыреста батарейных бутылочек Баккарди, а в полуночной тьме светились жадные фонари Пахаритос и томно звали с рубашкой расстаться:

«Зачем их 80 да ещё в Земнорайске?! Они же прахом пойдут, шурином сносятся… А впечатления — нетленны», — подмигивали они, впадая в сговор с внутренним голосом. И голос тайный давя, заглушая, господа принялись криком кричать, что де, наверно, в посольстве не дураки сидят, чтобы «Чапаева» через день нахаляву смотреть и держать детишек в обносках до отъезда на Родину, где самое место обновой блеснуть, дать подлинно жару.

— Скромнее, скромнее, товарищи, надо быть! — убеждал сам себя Славушкин, встряхивая головой, полной соблазнов. — Моя тёща как говорит… Хотите в люди — держитесь на макарончиках. Иначе хрен чего купишь.

— А вернёшься пустой — загрызут, — поддержал, хотя и холостяк, Чанов. — Я вон ведро тёте Паше наобещал. Настоящее. Обливное.

От этих будничных разговоров поблёкли тропические декорации за окном. Мнилось, вот-вот подует сиверко, повалит снежок и заноет жалейка, мочаля сердце напоминанием о неподкованной лошади и невывезенных из леса дровах.

Ивану было и без того не по-себе. А теперь сделалось и совсем тошно, так что приход Мёрзлого стал ему даже в радость. Наскоро распределив свеженькие купюры, Иванову долю Мёрзлый попридержал и после паузы подступил к нему с прянишным видом:

— Пляши!

— Па-де-де или «валенки-валенки»? — насторожился Иван, гадая, какую гадость ему приготовили.

— Качучу, Иван Алексеевич! — заказал Мёрзлый и подразнил распечатанной телеграммой с казённым грифом.

— Качуча — это оторва по-здешнему, — полез не в свое дело Чанов. — А с тебя, Иван, причитается, если не похоронка, конечно…

Иван хапком цапнул послание из рук и погрузился в латинские буквы.

Телеграмма была из очень знакомого — Иван пороги там обтесал — художественного журнала. Невзирая на трудности с буквой «ща» в латинской транскрипции, редакция называла Ивана защитником Революции и уведомляла, что его повесть «Антоновка» готова к печати.

Иван недоверчиво покосился на Мёрзлого:

«От этого прохиндея всего можно ожидать! С чего это повесть ин флин, которую сразу же раскусили и в журнале держали-волынили лишь потому, что передавали приватно из рук в руки для домашнего чтения, теперь решили вдруг напечатать? Пусть чудеса в жизни и бывают, и даже в плановой буче надежда есть На а вдруг. Но в литературе — никогда! Литература стабильнее жизни».

— Сами отстукали или кто помогал? — буркнул Иван, вернув подателю телеграмму.

— Ну вы уж совсем! — осуждающе покрутил пальцем возле виска почтальон. — Там же конкретно сказано: ждём согласия на сокращение пятой главы… Ну, давайте по-быстрому ваш ответ. Я сегодня же передам.

— Нет, лучше я сам, — упёрся Иван. — Слово «согласен» недорого стоит.

— Не будьте наивны, — ухмыльнулся как-то уполномоченно, что ли, Мёрзлый. — Ни одного слова ни за какие деньги у вас не примут. Страна не отправляет частных посланий вовне — так требует ситуация.

— С ума сойти! — буркнул Иван. — Ну, передайте: согласен.

— И ещё одна ситуация, точнее — момент… — многозначительно произнес Мёрзлый и поманил Ивана взглядом в сторонку. Иван покорился и недовольно спросил:

— Ну, что там ещё?

— Вы телевизор смотрели? — мельком осведомился Мёрзлый. — Там митинг передавали со стадиона, а?

У Ивана занемело под ложечкой. Способность Мёрзлого все знать и вынюхать невозможное была слишком известна.

— Да, — сыграл он ва-банк. Интуиция игрока подсказывала, что эту подставку надо бить в лоб, без размышлений.

— Прекрасно! — потёр ладошками Мёрзлый. — Значит, не нужно и объяснять, насколько этот волнительный подвиг необходим нашим читателям.

— Не понял, — сказал Иван.

— Неужели ваше писательское чутьё не того? — подивился Мёрзлый. — А мы так, когда в посольстве митинг смотрели, в одно подумали: нужен очерк!.. Нет-нет, вы не отказывайтесь! Все материалы и товарища на «кадиллаке» я беру на себя. Его тоже полезно взять в духе интернациональной помощи. Невесту, конечно, не будем упоминать. Тут кубинские друзья поднапутали, обознались, видать, в темноте. — И, подумавши малость, не удержался: — Но выявить мы её, конечно, выявим. Дружба — дружбой, а «невест» — к ногтю. Разыщем! И фото мальчика Тромпо, рассказы родителей и всё прочее я вам обеспечу, а вы уж как-нибудь постарайтесь художественно, убедительно, чтобы Хулио, как наш Павлик, в анналы попал… Представляете серьёзность задачи?

«Хана! — молнией пронеслось в голове у Ивана. — Пять лет он меня доставал и теперь своего не упустит, обнюхает, сука, все «кадиллаки» на острове».

И, напустив на лицо ледяное спокойствие, он замедленно произнес:

— Задача невыполнимая. Во всяком случае для меня…

— Даже если это личная просьба Гусяева? — позволил себе не поверить и тем же разом Ивана прижучить Мёрзлый. — Странно! А он, по старой памяти, очень вами интересовался, даже спрашивал: «А как наш Репнёв на Кубу попал?».

«Час от часу не легче, — омрачился вконец Иван. — К суке Мёрзлому добавляется «ощенившаяся борзая». Нет, Буре сто раз прав… Ну что мне стоило с моими ногами закончить какой-нибудь бессловесный археологический и мирно бегать теперь по скифским курганам?».

И, не найдя лучшего, истолковал отказ так:

— Просьба просьбой, но в последней войне побило слишком много отцов, чтобы павлики сохранили на теперь привлекательность.

— Да какое там много! — не понял Мёрзлый. — У них на Плайя Хирон, смешно сказать, полтораста единиц полегло. Причём половина, наверно, за так потонула — плавать-то не умеют, а с винтовкой расстаться не могут — красивая!

— Ага, так вот вы как о мужественных бойцах Команданте запели, — пошёл в контровую Иван. — Прекрасно! Позвольте слова списать…

— Ка… ка… какие слова!? — поперхнулся Мёрзлый под хохот лётчиков — упоминание о красивой винтовке их очень развеселило. — Я сказал, и достаточно убедительно, что один милисьяно стоит десяти всяких там «гусанос». И подвиг Хулио Тромпо это лишний раз подтвердил. Повстанцы берут качеством, то есть сознательностью, умением побеждать и убеждать. Поэтому и Гавану без единого выстрела захватили, что и озлило врага, привело ныне к вооружённому бешенству.

— Да напиши ты, Иван, чего ему хочется, — посоветовал истомлённый Чанов. — Не сейчас, конечно, потом… Сейчас с тебя причитается.

— Ни за какие коврижки! — заложил руки в карманы Иван. — И персонально к Мёрзлому: — Вы очень меня расстроили. Чрезвычайно! Так и передайте в посольство. Уверяю, они не обидятся, когда узнают, какой у меня на душе пессимизм, какая глубокая после вашего «не умеют плавать» депрессия…

Мёрзлый потоптался на месте, как бы в потугах депрессию истолочь, и, не найдя нужных слов, выбежал охладиться на улицу. «И чёрт с ним! Хуже не будет», — подумал Иван.

— Так что, какие будут намётки, распоряжения? — не отступал от своего Чанов. Карманное жалованье стучало ему в грудь, толкало к действию.

— Да, к качучам, или мальвинами перебьёмся? — подогрел Славушкин. С подачи Чанова они молодок называли качучами, а нарумяненных контрабандной краской возрастных шлюх — мальвинами.

— Нет, братцы! То что с меня — то свято, — признал задолженность Иван и помахал телеграммой. — Ну, а насчет прочего у меня другое.

И покраснел почти незаметно. Однако Славушкин это усёк.

— Не надо! — разгадал он необычный покрас и охраняюще поднял ладони. — Другого не надо, не надо, не надо.

— Это почему же? — погустел уже очевидно Иван.

— Да что я, не видел, что ли, эту качучу? — размахался руками Славушкин. — Нет, Иван, это не про нас. Ты же сам смеялся, когда Чанов к Аннушке сватался, напару звал картошку копать…

— Ладно врать-то! — окрысился Чанов. — Скажи лучше, кто родинку на пупе за аттестат зрелости выдать хотел?.. Х-хозяйственная, видишь ли!

— Не в этом дело. Я в порядке насмешливости, — уточнил Славушкин. — А девушка-велосипед — дело серьёзное. Она же Ивана заездит и… и цепью к ноге, не отвяжешься!

— Замри, балабол! При чём тут велосипед? — вмешался Кузин. — Она что, кривая?

— Если бы! Тут вовсе наоборот, — взялся объяснить Славушкин и, помешкав немного, кожу пальцами к вискам потянул: — Сверху — Япония. Ясно? А снизу — кхм, мафия: ноги длинные, крепенькие, как макароны, кхм, поджопник даст — на метр улетишь. Это я о характере. А для обмана глаза зовучие — не сморгнёт и совершенно синие, как у помощника прокурора, что к нам в часть приезжал.

— Так, — сказал Кузин. — Я с тобою, Иван. Не возражаешь? — и к Славушкину обернулся: — Ну, что вы все как с паперти сорвались: что подадут, на том спасибо. Почему это нам и дым пожиже, и труба пониже? Одни мальвины про нас — сойдёт! Перебьёмся! Зато домой вернёмся с ведром!..

— Ну ты, майор, ведром не бросайся, — нахмурился Чанов. — Мы люди транзитные. К чему приедем — не знаем ещё.

«Он прав, — подумал Иван. — Наш паровоз дует вне расписания». И сказал Кузину: — У меня там всё зыбко, призрачно. Я не могу вас взять с собой на авось, и есть великая просьба — одолжите машину, майор!..

— Ещё чего! — заартачился Чанов. — А мы на чём? Отгул плюс получка — такое раз в жизни бывает. И деньги новые надо проверить. Когда меняют, оно не к добру.

— Замри, не каркай! — напрягся в мыслях Кузин и резко свеликодушничал: — Бери, Иван! Потом всё расскажешь.

— Да чего он расскажет, когда в город в одиночку не разрешается? — умно приклеился Славушкин. — Только группой! И она у нас есть. Проверенная. Без «дятла».

И пальцем по столу постучал для ясности и от дурного глаза.

— Что верно, то верно, — пытливо уставился на компанию Кузин. — Ладно. Считай, уговорили. Снаряжайтесь… и…

— И к Сильвии! — докончил понятливый Славушкин.

Чанов молчал, будто ведром пришибленный.

— И к Аннушке, как же без Аннушки! — подмаслил буку Славушкин.

На улицу вышли молча, сосредоточенно и с кошёлками для отвода глаз. Возле запылённого «кадиллака» крутился озабоченный мойщиком Мёрзлый, присаживался на корточки, гладил проворными пальцами заднее крыло.

— Интересно, — сказал он неприятно и вскользь. — Машина новая, а краска уже полетела… Какими-то точками, а? Кхм, любопытно…

Глава IX

О деньги, кто только вас выдумал! Они же, подлые, отражают жизнь полнее всякой литературы.

Держа в уме тот первый загул, вороватые мужички не без зазнайства надеялись, что девочки «Холидей клаба» их в объятиях задушат. Так нет же, барышни встретили богачей с прохладцей, и в подогрев суетливая демонстрация свежих купюр былых восторгов у них не вызвала. В бардаке царила гнетущая семейная обстановка, какая бывает в преддверии развода.

Прямодушная Аннушка с удручающим безразличием отвела хвастливую пачку Чанова, будто пук выдранной из матраца соломы, а злюка Марта насмешливо обронила:

— Un chocho!^[62]

— Это почему же!? — по интонации понял неладное Чанов. И, увы, с Ивановой помощью убедился, что назван правильно.

К стыду и горечи оружейника прояснилось, что пока они экономили на дармовом спирте, оберегаемый песо упал плашмя и в сравнении с американской деньгою ценился рыночно — десять к одному…

Задуманные рубашки Чанова, естественно, поползли по швам.

Не хуже будущего было вчера прозёванное, когда узналось, что в предреформенной панике Чанов мог без труда купить желанного «москвича» как раз за те сто кровных, подкожных долларов, что он в присест и в первый же день профукал, неволя Аннушку в неглиже, развратник, пить омерзительно дорогое виски да ещё с приплатой по пятьдесят центов за каждый жиденький, ложный прихлёб. И как там ни изворачивался Иван, дескать, потрата естественна, и де мол, все русские офицеры так с подорожными поступают аж со времён Лермонтова, Чанов не утешался. В горе своём он то манил кого-то издалека счётным пальцем, то, будто нитки кому помогая распутывать, выставлял две пятерни и бормотал невнятно, с безуминкой:

— Новое время — новые песни,новые песни — фальшивые деньги. Как дальше жить, не представляю.

Девушки не представляли тем более. Давешние пророчества Марты, так невзлюбившей трактор, начали потихоньку сбываться. И толчок тому дал наш космонавт. Нагрянувши на табачный остров, он объявил вдруг, что смолокурам в небо дорога заказана:

— Или-или! — обронил он на митинге, после чего четверо мачетерос из Пинар-дель-Рио немедля отдали предпочтение космосу, прилюдно отреклись от сигар, сигарет, а заодно и от пропитанных никотином стен Пахаритос.

Конечно, четверо смелых погоды не делали. Но сам почин уже настораживал. В переломный момент люди легко обучаются как хорошему, так и плохому. А космонавт наш, по заверениям той же Марты, в числе других подарков ещё и удружил Команданте «Коммунистическим кодексом воздержания» и, пользуясь такой удачей, левые протолкнули правительственный декрет пересадить всех кокоток за баранку такси.

— Утка! — оценил декрет Славушкин, чтобы обстановку как-то смягчить. — Во-первых, машин не хватит. Одной Луге понадобится целый парк. А во-вторых, она говорила, с них четвёртую часть, ну, как с собачьих бегов берут. Это же доход немыслимый! Нет, всё это трескотня, слухи.

— Как знать, — пожал плечами Иван. — Законы мостятся наилучшими побуждениями, Славушкин, и когда ведут к ущемлению, слухи о том сбываются, а вот когда к послаблению — не подтверждаются или… или декрет обзаводится хвостиком.

— Элементарно, — сказал лениво Иван, ловя себя тем же часом на мысли, что тянет время, отдаляет свидание с Ампаритой. — Ну, декларируется, допустим, так: любой и каждый, вне зависимости от возраста, происхождения, партийности и вероисповедания имеет право на отправление сексуальных актов. И к тому хвостиком крохотная добавочка — «в присутствии жены или её доверенных лиц, как правило…».

— Да кто ж на это пойдет!? — вытаращил глаза Славушкин.

— Никто. В том и смысл добавочки. Никто не осмелится и никто не пойдёт, но не по запрету, а по раз-ре-ше-ни-ю, — объяснил разницу по складам Иван. — Это и есть гуманизм нового типа, Славушкин! Что же до «собачьего», как вы выразились, налога с девочек, так в нём и нужды теперь, думаю, нет.

— Ну ты подзагнул, однако! — не поверил замученный платежами Чанов. — Нет таких государств, чтобы долги прощали.

— Есть, — очертил вокруг себя пространство руками Иван. — Туризм-то — тю-тю… Мы последние из последних, — тут он вздохнул, — кто долларами распорядился. А напечатать свеженьких песо и без борделей можно. Тут и за примером бегать не далеко — в соседней Мексике храбрый Панчо именно так и делал.

— Панчо такого не делал, — в который раз выпятил начитанность Славушкин, чтобы Ивана с плохой тропы свернуть, нацелить на угощение. — Он народ бесплатно поил, без денег.

— Seis whisky doblados у una champana!^[63] — понятливо распорядился Иван, а Славушкина доучил походя: — Панчо Вилья печатал деньги похлеще Махно. Наволочками. Простынями. На них и спал после великих трудов.

Иван велел охладить шампанское колотым льдом и пригласил девочек к стойке:

— Nosotros о nadie, sefioritas! No hay otro elejio…^[64]

Девушки пошушукались (наверно, о новых тарифах) и, побитые справедливостью Ивановых слов, напустили на грустные мордочки ласковый вид.

— Ну, всё. Я поехал, — сказал Иван. — Обратно на такси доберётесь. За мой счёт.

— Ой, не дело, не дело, Иван, ты затеял, — каркнул ему на дорожку Славушкин.

А Чанов своё добавил:

— Ты там не очень. Мы — люди транзитные.

В дверях Ивана попридержала Марта:

— A donde tu iras? — допытливо, не без обиды осведомилась она. — Yo debo pagar mi deuda en segui-da…^[65]

— Que sea asi^[66], — отпустил Марту с миром Иван, но та вольную не приняла и, глядя в упор, про Майами напомнила:

— Puede ser en verdad alia? Mi lancha esta prepara-da…^[67]

«Неслабое предложение!» — подумал Иван и сказал:

— La lancha es cosa perfecta. Pero no estoy prepare-do el mismo aun…^[68]

Прежде, чем сесть в машину, Иван осмотрел левое заднее крыло. Следы дроби были не то чтобы сразу заметны, но пытливому глазу могли кое-что рассказать.

«Поелику от Майами я доблестно отказался, крыло лучше бы подновить краской или тюкнуть, подмять, — подумал Иван. — Но ведь и то и другое, пожалуй, даст свежий повод Мёрзлому. Нет, не стоит дразнить следопыта. Оставлю как есть».

Иван включил приемник. Сладкий, как-то по особому бередящий нашу малоподвижную вне престольных праздников душу, млеющий голосок звал негритяночку поплясать, а беззаботные мужские подголоски её приятно подначивали под всплески томных, гортанных труб. Не полюбить эту музыку невозможно. И если даже тебе медведь на ухо наступил, она впитывается самой кровью, делается неотвязной потребностью плоти.

И плотью Иван был в азарте, загодя трепетал. Но в голове теснились, слипались тяжким комком Хулио Тромпо, Мёрзлый, парторг Гусяев и Марта, позвавшая его с прямотою Кармен не возвращаться в казарму. При всей способности плохое предвидеть, она представить себе не могла, чем отрыгнулось бы такое «катание на лодочке» для Кузина, Славушкина и Чанова. Привыкшая к вольной воле, она не знала про наследие Батыя — групповую ответственность. Дают — бери, бьют — беги в Америку! Вот и весь её сказ.

Егерьская, можно сказать, память привела Ивана к нужному месту точно и безошибочно. По переулку он не плутал. Вплотную к живой, стриженой загородке припарковался, но в дом не пошёл, решил подождать, пока сама на крыльце не покажется или не даст знать о себе через окно.

Ещё с ночи Иван распрекрасно понял, что Ампарита не в коммуналке живёт, не бедствует. Но сейчас при дневном свете её терем с ухоженным патио, голубым бассейном и выдвижной крышкой подземного гаража вызывали в нём то неподвластное раздражение, какое испытывает, наверно, ухмыльчивый лилипут на конкурсе «Мисс Ногастость». Несоразмерность претензий его подавляла и сознание, что он хефе временный, понарошный, калечной кошкой скреблось на душе.

«Мы действительно люди транзитные, вечные пролетарии — сердился он в мрачном бессилии, — и всё накопленное нами богатство, всё, что тащим с собою, это — страх… Другого наследства нету. Нам уготовано сохранять собственное достоинство без собственности, и всякий раз каждому начинать жизнь с нуля. С первой получки, с первой подачки. Да и наследникам мы завещаем те же социалистические ценности. И в предсмертном ужасе — чтобы всё как у людей! — оставляем им два пятака, чтобы не видеть убогость собственных похорон, ну, и в добром случае сотенную в платочке на скорбный камушек с надписью “Подожди немного, отдохнёшь и ты”. Но в утешение ли это, когда нам добавочно вдалбливают, что там ничего нет, что единственный отдых — профилакторий, туризм и перерыв на отчётном собрании с буфетом».

Пока Иван размышлял, на крыльцо терема-теремка выпрыгнула служанка-мулаточка в накрахмаленной белой наколке. Постояла чуток, скривила конфетные губки ижицей и молча шмыгнула за дверь.

«Так, сейчас выйдет папаня с дробовиком и будет по-своему прав, — рассудил Иван. — Домовладельцам пролетарии в радость лишь когда они строят ему теремок и при этом не пьют, не зарятся селедочным глазом на дочку».

Папаня не объявился. То ли пыжей не сыскал, то ли опасался разделить участь бедного Тромпо. И долго бы Ивану ещё томиться, не подрули к дому санитарный пикап и не покажись из него работяга жданный, полезный — с баллоном в руках и противогазом на поясе. Из краткого опыта Иван уже знал, что этот пришелец сейчас привинтит к баллону шланг, напялит маску и станет дымом едучим выкуривать нечисть, кусачий гнус, что толк в кондишенах понимает и любит в комнатах охладиться перед тем как в «ночное» пойти. В момент дымления жильцы из дома бежали во двор. И не прошло и пяти минут, как в патио показались давешняя служанка, какая-то козеглазая женщина в кимоно и Ампарита с крохотным мопсом, немедля взявшимся Ивана облаять, пр-рр-рогнать.

Ничуть незваному гостю не удивившись, Ампарита передала поводок служанке и подошла к машине непринужденно, с ленцой, будто то был молочный фургон или доставщик почты. И записавшегося только что в пролы Ивана это смутило добавочно. А тут ещё мопсик не унимался, неистовствовал, как бы давая понять, что собачье чутьё сродни классовому, и что дрессуре он поддаётся не хуже людей. Оно ведь и правда так. Когда милейший Костенька-Котик в дом замминистра пролез, он моментально обучил тигрового дога при возгласе «враг народа!» валиться навзничь и закрывать в панике всепонимающие глаза, и только отбойный клич «партия — наш рулевой!» поднимал его в стойку и заставлял медалями напоказ побрякивать. Нет-нет, собака не просто друг человека, но и приспешник, забегающий иногда справа в учителя.

Не без труда распустив внутреннюю пружину, Иван, как и положено пролетарским писателям, начал с описания природы — посетовал на жарищу, совладать с коей может разве что бриз Варадеро, где на обласканных океаном песках шелест пенистых волн напоминает то ли шёпот официантов «Гаваны-Ривьеры» над ведёрком со льдом, то ли угасающий вздох «Клико» в золотистом бокале, вздох приятный для сеньориты, утомлённой слегка морскими купаниями и безобиднейшим променадом на скоростном «кадиллаке» по живописным окрестностям побережья…

Так говорил Иван.

А пёс в учительском тоне гавкал, надрывно предупреждал: «Тя-у, знаем мы, чем кончаются променады по живописностям с кобельком, да ещё с молодых лет бездомным, и потому гораздым управиться с пассией в Нескучном саду до подхода нерасторопной милиции. Р-р-ры, испытали мы на загривке этот угасающий вздох. Нам ли не знать, чем кончается шёпот, — гау-гау! Назовёт потом вовсе не сеньоритой — няф-няф! — и сбежит с первой попавшейся Мартой в Майами — тяф-тяф-тяф! И вообще — жара вовсе не повод, чтобы расстаться с невинностью — у-у-у-у-у…».

Конечно же, пёсик жутко перегибал и потому срывался, фальшивил. Упрощённый, агитационный, можно сказать, подход делал его тревогу недостоверной. Так что победа — возьмите на вооружение — осталась за человеком, пусть безбудочным, пусть неимущим, зато обученным убеждать в чём угодно себя и других.

С каждым словом шансы Ивана медленно, но повышались. А дымовой человек тем часом работу покончил и, не спросив стаканчик за вредность — гегемонизм и крик «Мы вкалываем!» ещё не успели попортить здесь труженика, — как-то с улыбкой, не означавшей «с вас причитается», с хозяевами попрощался.

Мопс и труженика на всякий случай облаял. А девушка-махаон вымолвила: «Bueno^[69]», — и, кинув пёсику нараспев «Calle te!^[70]» — упорхнула за купальником.

Ивану стало бы успокоиться, а он, пёсиком в глубине уязвлённый, забормотал:

— На жизнь хватает… лечусь бесплатно… и проездной в светлые дали… туда и обратно…

До Варадеро было сто миль, и он невольно себя к расспросам готовил, продолжал думать:

«Чёрт побери, недаром велят нам не оставаться наедине с иностранцами, не умеющими понять, что наша ценность, она же причина замкнутости, — это мечтания, завтрашнее без настоящего. С того и предъявляем повсюду свою «загадочность», гонор медного бессребренника. Ну, кто другой на инфантильный вопрос «Сколько вы стоите?» может эдаким штопором, по-чкаловски, выкрутиться: «Двести миллионов, кхм, людей», — не уточняя по скромности, почём у нас люди кучкой и порознь… А как иначе? — прикидывал на себя Иван. — Шевельнётся разве язык рассказать про Данилу, что умер счастливо от еды? В силах ли я, журналист-прима, признаться, что кукую на четырёх метрах в «Титанике», с чего мне и не в тягость заночевать, как это было за месяц до Кубы, в Белоярском доме приезжих? В извилинах у клошара, допустим, ещё уместится как-то эта ночлежка, где брюки надо под голову прятать, где всю ночь гремит домино, а утром радио гимном будит идти со снулыми уполномоченными в свинарник, где хряки тонут по пояс в жиже, и на замшелых хребтах их, будто на грядах, спасаются зачумлённые хомячки. Так мало того, эти невозмутимые уполномоченные (кем? в чем!?) сами месят чуть меньшую жижу по дороге на станцию и говорят, говорят, говорят о близости коммунизма и кукурузной подкормке, что выведет их к колбасе к двухтысячному… Такое может себе представить либо душевнобольной, либо соотечественник. Другим же всё это в небывальщину, в дикость, и, конечно, в вопрос: да стоит ли к колбасе через такие муки карабкаться? Не проще ли обойтись икрой, крабами, осетриной, которых у вас, судя по нашим прилавкам, девать некуда, как, впрочем, и некуда будет идти, когда колбасы достигнете. Аут!.. Нет, надену дымчатые очки и — уклончивость, и ещё раз уклончивость, — окончательно порешил Иван. — Да и зачем девушку загодя огорчать, когда «Критика Готской программы» уже добралась до острова, и все попутности предстоят, приложатся. Если что, отсмеюсь: «Коли космос нами достигнут, до остального и вовсе рукою подать!». Благо, денег на подтверждение сегодня хватит, даже останется».

Сто сухопутных миль для «Кадиллака» не расстояние. Идя в обгон тоже не слабых, но без военной звезды машин, они за час добрались до Варадеро, успев обмолвиться лишь незначительными словами, как это бывает, когда за тебя говорит, постукивает сердечная азбука морзе, предвестница вероятной близости.

Работу аборигены никогда не считали делом жизни. И несмотря на будничный день, народу на пляже было достаточно. Пёстрая публика сновала возле прибрежных, в стиле Голливудских особняков отелей, теснилась у выносных баров и поместительных, сепаратных (кому невтерпёж) кабин-раздевалок. Наперебой лилась музыка из понатыканных всюду горластых автоматов. Зазывно кричали разносчики кока-колы, мороженого, кокосового молока со льдом. К счастью, обещанного Марксом обнищания пока тут не наступило. Но американские сигареты уже продавали из-под полы втридорога, и на жаре взопревшие сторожевые солдаты лезли в душ нахаляву, отказываясь платить. Пропуском им служил автомат Калашникова на белёсом от соли плече гимнастёрки.

Поскольку Иван тоже был в форме (штатское отобрали на второй же день), место под полосатым зонтом ему уступили охотно. Столь же понятливо, по мановению пальца ему притащили в тенёк прохладительные напитки и контрабандный «Честерфильд». От выпивки в поощрение храбрости он решил воздержаться — не время, да и без того, если кто помнит, речи влюблённого сбивчивы и слегка завирушисты. Один отчаянно загибает, будто бы папенька отказал ему пятистенок в Перхушково и роликовые коньки; другой, сиротка, охотник до парикмахерш, дурит голубушек дармовым «либидо-логос-консенсунс»; а вооруженный на абы стрелец, так тот с похмельной узости глаз просто пишет себя в неопознанные родственники микадо, что поглощает разом и пятистенок, и логос, и роликовые коньки. И всё это действует одинаково — то есть никак… С постылостью и микадо не справится. А когда влечение взаимно, разговор ничего не меняет — так, свистит ветерком, шумит морской раковиной.

Играя навскидку пляжными камушками и на Ивана не глядя, Ампарита распространялась о том, как некогда обозримое береговое пространство было диким, пока сюда не попал случаем бродячий художник с пустым карманом и богатой фантазией. Бездомность, якобы, и толкнула его слепить на приволье хижину, а фантазия подсказала печатать открытки с приморскими видами. С открыток, чему Иван не поверил, художник прикупил здешней грошовой землицы, соблазнил глянцевыми картинками банк и тихой сапой овладел всем побережьем, обустроил пляж, не уступающий нынче Копакабане, на которой она, Ампарита, успела до Революции побывать в пик ежегодного карнавала в Рио.

Иван внимал отрешённо, рассеянно. Взять слова в опыт и овладеть диким пляжем в Татарово — где уж там! Записаться в ОСВОД — вот и всё, что было ему дано и дозволено.

«Зря я над Чановым изгалялся, от Аннушки с по-смехом отстранял, — думал он, на Ампариту косясь. — С чего, почему развеселила меня такая несовместимость? Чанов и Аннушка, я и… и Копакабана. Так ли смешно, что все эти аннушки принадлежат сами себе, а мы — как бы собственность партии и её запечного сверчка — правительства?».

Так он думал, а говорил совсем о другом. Глядя на боязливо плескавшихся на мелководье негров, дудел зачем-то, что неумение плавать у них повязано нежеланием от берега удаляться в старой опаске, что их пиратский корабль подхватит и заново, как при Колумбе, продаст.

Обрывок шутейного разговора, видать, долётом задел неумельцев. И один из них, достаточно взрослый, губастый, посмотрел как-то облизчиво на Ампариту, вспыхнул и попер грудью на глубину. Через шаг он оступился, но не поплыл, а начал пускать пузыри.

— Por ayuda!^[71] — хором вскричали не осадившие вовремя задаваку товарищи, устремляясь на берег и взывая к стражу порядка. Тот стоял на береговой кромке и нестрого, скорей для блезира, корил нахальнораспутную парочку, веля им зайти поглубже в пучину, или ещё лучше сберечь силы для пляжной кабины.

Стражник нехотя перевёл глаза с непокорных любовников на тонущего, засуетился, взрыл ногами песок, сдёрнул с плеча автомат и дал зачем-то короткую очередь в небо.

Тонущий канул. Любовники сжались ещё плотнее. А пляж охватила паника. Заверещали, повскакивали женщины, закрывая телами детей. Бездетные и кто себе на уме попадали от греха головами в песочек.

Казня стрелка на бегу стук-стук кулаком по лбу жестом, Иван прыжком поднырнул под волну, нащупал ещё большего дурака и вытолкнул на поверхность, за что тот немедленно стад его же душить, царапать. Оглушить драчуна Иван не решался: будь тот белый, именно так надо бы укротить дурную повадку, присущую тонущим, но цветных Ивану со школы было завещано боготворить, ни в коем разе пальцем не трогать.

Черного цап-царапку Иван выволок на берег невредимым, даже искусственного дыхания не понадобилось, но сам сделался до неприличия похожим на заготовителя беспризорных котов. И когда сердобольная Ампарита ему зеркальце подала, он едва ли не был готов спасённого заново в воду бросить. Ни о какой «Гаване-Ривьере» с такой физией и речи быть не могло. И как ни лебезила перед ним восхищённая публика, сколь ни благодарили его негритосики, он на все поздравления-хвалилки опять же из школьного бормотал:

— Да и какое дело до радостей и бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да ещё с подорожной по казённой надобности?!..

Горькая предсказательность этих слов Лермонтова не замедлила подтвердиться.

Не успели благодарители улепетнуть, как на пляже началась новая суматоха, чем-то похожая на облаву. Прямо на пляж въехал голосистый с мерцающим огоньком на крыше «джип», и получившие из оральника распоряжение автоматчики зелёной цепью пошли теснить зевак по сторонам и резко гнать навылаз из моря теперь уже окончательно слипшуюся от всполошной стрельбы парочку.

Выманить конфузный дуэт из воды стало совсем непросто.

Наказанная судьбой развратница картинно закрывала лицо ладошками и вскрикивала: «Deja nos! Deja nos!»^[72] А бесстыжий напарник проклинал почём зря военное положение, что автоматчиков лишне злило и ввязывало в никчёмную сейчас перепалку о спасительных функциях и достоинствах молодой армии.

А время не ждало. На очищенное от публики пространство сердито вышуршал штучный «крайслер» с затенёнными стеклами, и оттуда предупредительно извлекли какого-то сухонького старичка в штатском, по-суворовски справного, повелительного.

«Наши!» — ёкнуло у Ивана. И точно. Следом за старичком на береговую кромку вышли парторг Гусяев, генерал Лексютин, штабной толмач Марчик — тот самый, что про бордель умолчал, майор-кубинец и, хоть не верь глазам, Мёрзлый… А с тыла, из «джипа» выпрыгнув, группу прикрыли три бугая в одинаково оттопыренных пиджаках.

Острым начальственным глазом старичок в момент углядел именно то, что от него хотели упрятать. Опыт внезапных инспекций легко нацелил его на главное. И лица сопровождающих, за исключением кубинца-майора, под одно искривились, понурились — ах, ах, недогляд, недоработочка, Вашество! Однако сожмуренное, а не сохмуренное, как свите поблазнилось, Вашество прикрыло эдак дозорно ладошкой глаза от солнца и, вперившись в помиравшую от стыда и страха парочку, сказало что-то весёленькое. Что именно — Ивану не было слышно. Но, по тому, как свита ощерилась, податливо гоготнула, наверняка что-нибудь гривуазное. Во всяком случае, незадачливый клещ-мужчина сообразил, что начальством прощён, и заорал из воды:

— Viva la amnistad interrumpida! Que sean juntos todos cubanos у rusus!^[73]

А неотвязная женщина не нашла лучшего как заплакать, смарывая невольно милость подогретого старичка. Не послала ему, как ожидалось, воздушного поцелуя.

Однако Вашество с того не прогневалось и, пригрозив вовсе нестрого проказнице пальцем, пошло исследовать побережье в сторону, где очень некстати расположился исполосованный горе-утопленником Иван.

Первым, иначе и быть не могло, Ивана узрел Мёрзлый, не замедливший что-то Гусяеву на ухо резво шепнуть. Парторг принял стойку и вытянул шею к желанной добыче. Но секундою раньше Вашество заприметило Ампариту и сражённо умаслилось, засеменило к Иванову зонтику для очевидного ознакомления с населением, подмандатной волей казуса территории, где он желателен всем и любим.

Зная дерзость Ивана, дошлый Мёрзлый заскочил наперёд старичка, искривлённым ртом прошипел: «Сам… сам Ахерелов!» и живчиком Вашеству Ивана представил: — Это наш, Иван Репнёв, выпускник МГИМО!..

— Зачем? — высокопарно произнесло Вашество, с неохотою отводя приторные глаза от Ампариты и вглядываясь в, ой ли, за так поцарапанного Ивана. — Зачем, кхм… странно!

«Зачем?» и «странно!» любую свиту ставят в тупик, поскольку переспросить, уточнить тут всё одно что попроситься в отставку.

— Вопросы языкознания, — заученно объяснил Ивана добряк Лексютин. — На пальцах здешним нашу политику не растолкуешь. Не доросли еще, чтоб осознать без переводчика.

А ядоносный, к Ивану аллергией томимый Гусяев добавил скользко:

— Привыкли, однако же, военкоматы всех под гребёнку брать…

Добавка Вашеству не понравилась. «Всех под гребёнку» — священный принцип миролюбивой стратегии; армия — университет миллионов. И Вашеству требовалось не обсуждение принципов, а осуждение и разгадка конкретных царапин на лице боевой единицы. Разгорячённое воображение подсказывало ему, что эти отметины Иваном получены в «ближнем бою» и вознаградились-таки «викторией», о чём свидетельствуют и нонешняя покорность синеглазой красавицы и её липучесть к охальнику.

— Странно, странно, — не без ревности продолжало твердить Вашество, сощурившись на Ивана.

Не знавшая как из положения выкрутиться свита подавала Ивану неприметные знаки, всяко веля, чтобы тот поднялся, оказал старцу почтительность и дал хотя бы за ручку спутницу подержать. Но на Ивана упрямство напало. Ему вовсе не нравилось, что его, будто жука на ладошке, так и эдак разглядывают в раздумьях, какую ножку сперва оторвать. А тут ещё Ампарита к нему пристала:

— Que le extarano? Que quiere este pavo?^[74]

— О чём она? — не упустило полюбопытствовать Вашество.

— Она… она восхищена вашей строгостью и… и осанкой, — блудливо соврал Марчик.

— И всё? — разочарованно молвило Вашество, погружаясь в какие-то дальние мысли. — Мда, жара вредна награждённым… И это самое, якуткам свойственна сдержанность, пока не покажешь одеколона и орденов… — И перевёл взгляд с девицы на Ивана: — Царапины надо носить пулевые и… штыковые. Не для того рука братской помощи, чтобы лезть кому ни попадя под подол.

Свита восторженно зашушукала, как бы сражённая свежим тезисом полководца-политика. А Мёрзлый так вообще отличился, сказав:

— Позвольте я запишу для стенгазеты?

Но не успел он согласия получить, как незаслуженно оскорблённый Иван поднялся. Конечно же, он мог скликнуть свидетелей, оправдательно расписать свои подвиги по спасению утопающих. Из шкурного интереса и стоило бы так поступить. И не нареки сослепу Вашество японистую Ампариту чуть ли не тундровой «гейшей», ловящей подолом дарёный флакон «Тройного», Иван, может быть, и не вздыбился. Но тут он голову на пустяке потерял, как это с каторжником бывает, когда ему — остальное терпимо — ещё не дают и «бычка» с земли подобрать, затаптывают отраду.

— Ну это, знаете ли, алексия!..^[75] — сказал он для разгона. — Тут, извините, вы наперёд Ермака Тимофеевича забежали. По алфавитной близости, Вашество, спутали Якутию и Японию. А ещё ни при какой афазии всё же не надо мешать братство с б…

— Спокойно! — телом загородил скандал Гусяев. — Во-первых, хотелось бы знать, где ваши… где группа?

Возникла неприятная пауза. Гусяев злокозненно улыбался. Вашество напряжённо соображало, кого из членов Бюро зовут Ермаком Тимофеевичем и лестно ли для него забегание или наоборот? Иван же кумекал, как выкрутиться: выдавать товарищей он не имел права.

«Колхозное положение, — размышлял он, — сам по себе у нас не проходит никак, мычать и молчать можно лишь вместе, и чувство товарищества естественно обостряет враньё».

— Значит так, — неловко полез он в единоличники. — Товарищи увлеклись в магазине какой-то сарпинкой, а я тем временем, не спросясь…

— Это их не прощает, — окоротил потугу Гусяев. — По некоторым данным, — тут он на Мёрзлого многозначительно посмотрел, — их интересы выходят за «рамки» сарпинки.

— Э… так точно, — побагровел ликвидатор данайских борделей Лексютин и, подозрения от вверенных войск отводя, пропыхтел: — О машинах мечтают. Отдельные даже курить бросили.

— Напрасно, — сбилось с прицела Вашество. — Курево утоляет жажду и согревает. А вот самоволка, побег из части… — набычился он и… разомлело потаял.

Кто бы мог ожидать, но Ампарита женским чутьём догадалась, что властный «индюк» забил повинного в чём-то Ивана в угол, а остальные загонщики просто подлаивают, чтобы хлеб-косточки оправдать. И демонстративно третируя подвывал, что вожакам особенно лестно, она избирательно улыбнулась старцу. Мало того, не видя прочих в упор, изящно приблизилась и наложила прохладную змейку ладони на лоб Ахерелова.

— Por suponer, le duele la cabeza^[76], — прожурчала она.

— Как-как? Что она говорит? — зарыскало из-под руки Вашество, не отпуская, придерживая компресс, живительный даже для рогоносцев.

— Заботится, не напекло ли вам голову, — доложил Марчик.

— Скажи пожалуйста, понимает! — отозвалось Вашество. — Вот именно, что напекло! Но мы с этим ещё разберёмся, да… и с тобою тоже, — добавил он для Ивана, хранившего на лице угрюмость без видимой благодарности, что беду от него отвели. — Намажься зелёнкой и чтоб в двадцать один ноль-ноль был у меня в «Гаване-Либре» с подружкой, если так выразиться, понятно?

— Мне-то куда как понятно, — сдерзил Иван. — Не знаю как другим.

На других Вашеству было, видимо, наплевать.

— В Гавану! — скомандовал он свите, к ней даже не повернувшись. А Ивану ещё раз напомнил: — В двадцать один вдвоём…

«Как же, жди — дожидайся! — подумал Иван. — И почему это в генералах сидит уверенность, что земля — плоская? Неужели им так удобнее думать, что скрыться от них ни в какую нельзя?»

Гусяев эту мысль раскусил немедленно:

— Мёрзлый, составьте компанию Репнёву! — распорядился он на прощание. — Да, да, сгруппируйтесь. И если что, зовите полицию.

Мёрзлый жирно хихикнул, присел на песок и тотчас же посерьёзнел с видом: «моё дело маленькое, но лучшего часового, конечно же, не сыскать».

Иван отчаянно затосковал. Из глубины души гномик ему подсказывал накормить Мёрзлого как-нибудь через силу в китайской харчевне, устроить новое Монтевидео. Однако план этот отпадал, ибо здешний китайский квартал остался без никакого привоза и сидел в полном смысле этого слова на чёрных бобах, годных лишь для запора. Как вариант, правда, гномик предложил «стоп-кадр»: наладить Мерзлого по пути в Гавану проверить, горят ли задние фары, и вихрем дать дёру. Оно и просто, и действенно. А если обманутому на дороге оставить ещё и коробочку из-под торта с запрятанным туда кирпичом — эффект удваивается. На охромевшей ноге он к вам и до ночи не доберётся; такого рассвирепевшего, на наркомана похожего, вряд ли какая попутка возьмёт.

«Конечно проказа, мальчишество. Но подскажите, как иначе часового убрать, когда кругом полиция?».

И, улыбнувшись покорно Мёрзлому, сказав Ампарите: «Espera me un poquitin!»^[77] — Иван утопал в ресторан «Мамба».

Увы, тортов там и в помине не было. Как пояснил бармен, весь сахар ушёл в промен на порох. Затея Ивана не то чтобы проваливалась, но лишалась изюминки, того самого шарма, что извиняет проделку, переводит её в разряд шутки-малютки. И тут на выходе он углядел сверкающий никелем мотоцикл, исклеенный сплошь фотокрасотками. Вызнав владельца и угостив его порцией Бакарди, Иван легко с гонщиком столковался. Построивших социализм русских островитяне считали решительно неспособными к воровству, обманам, угонам и тайно надеялись, что эти навыки у них самих после революции не обострятся, а как бы сгладятся. Когда Иван возвернулся под зонт, пляжная публика теснилась у береговой кромки, разноголосо советуя сторожевому катеру, как половчее сетью на борт принять умаявшуюся вконец и плакавшую теперь о «разводе» парочку. Давно мечтавший о прочной семье Мёрзлый сосредоточенно наблюдал за погрузкой, но отработанным боковым взглядом, собака, Ампариту из поля зрения не выпускал.

— Вот так-то, Пётр Пахомович! — кивнул на море Иван. — Удачные браки заключаются только на небесах. Спектакль заканчивается. Пора по домам.

— С удовольствием! — откликнулся Мёрзлый: сторожевая задача его, видимо, тяготила — пляж слишком удобное место, чтобы потеряться.

— Vamos!^[78] — улыбчиво пригласил Иван Ампариту и неприметно шепнул: — Те espera una pequena sor-presa…^[79]

Возле ресторана Иван пропустил Ампариту чуть впереди себя и — оп-паньки! — пёрышком усадил на мотоцикл. Девушка округлила глаза, но возражать, умничка, отбрыкиваться не стала.

— Это ещё зачем? — заподозрил неладное Мерзлый. — Не надо трогать чужое, товарищи!

— Пардон, Будённый нас научил, что пеший конному не товарищ, — сказал Иван, вспрыгнув в седло водителя и пробуя газ.

— А… а как же я? — забегал, не находя себе места, Мерзлый.

— Ну, это ваши подробности. Вы же домой хотели? Я вас не держу, — пожал плечами Иван и с рёвом, подзаглушившим крики «Полисиа! Полисиа!!», выскочил на дорогу к автостоянке.

Мальчик при автостоянке был ленив, но смышлён. Иван в момент оживил его тремя песо, велел откатить мотоцикл минут через пять к ресторану «Мамба», а сам ускоренно усадил не понимавшую ни черта Ампариту в поднагревшийся «кадиллак».

— La libertad es mucho mejor que la fratemidad^[80], — первое, что он сказал по дороге в Гавану и пояснил, что именно так по-русски принято и бытует прощаться с друзьями по институту.

Само собою, он понимал, во что побег ему обойдётся, отчётливо представлял недоумённую ярость Вашества и ту партийную дыбу, где будет распоряжаться Гусяев. Но рядом была Ампарита, мерцали, переливаясь от синевы к изумруду, глазенки-омуты, тянувшие не даром пропасть, утонуть, заспать, что наяву есть коммунистический кодекс, «земля-воздух», обливное ведро, Мёрзлый, «долг», священные рубежи, колбаса двухтысячного, групповая ответственность и в награду плита из мраморной крошки с назиданием «Отдохнешь и ты».

«Зачем!? Во имя чего такая жизнь? — злился Иван. — Во имя будущих поколений? Во благо? Во упрочение великой державы? Чушь! Ничтожества, пусть даже плотно скучившись, не могут величия создать. Только громаду, кучу, что давит каждого, да и саму себя. Нет, други мои! Хватит тешить меня «сопричастностью», видите ли, к «свершениям», к «великим событиям». Я сам — живое событие, и сопричастность к девушке Ампарите для меня куда как важнее…».

По ходу движения, справа, за пустующей бензозаправкой «Shell» Ивану открылась необозначенная дорога, упиравшаяся в двухрядные кольца маскировочного бамбука с тенистой аркой без вывески.

«Пасада!» — наитием догадался Иван. Кубинские офицеры все уши ему прожужжали, рекомендуя на случаи встречи с замужней, скромной сеньорой именно этакий, забамбученный дом свиданий, где их не мог даже мельком увидеть обученный персонал. По их словам, клиенты таких заведений прямиком из машины ныряли в стенку плюща, прятавшего входную веранду, а там уже ждали полуоткрытые двери спальных отсеков: прыг — и заперся на крючок. Еду-питье по телефонному вызову гостям подавали через настенный ящик с двойными крышками: одна — в круговой коридор, другая — в нумер, так что официант-подавальщик из всех подробностей мог углядеть при расчёте лишь обручальное золотое кольцо на руке посетителя и на веранду выскакивал только в случае, когда ему фигу показывали. Такое бывало, но редко. В пасаду публика приезжала степенная, обременённая многодетностью и должностными портфелями из крокодиловой кожи.

Притормозив у перекрестка, Иван натужно набрал воздух ослабшей как-то вдруг грудью и вымученно, на себя непохоже, сказал:

— Estas consada?^[81]

И замер, сжался, удерживая дрыг-дрыг внутри.

— Un poquito^[82], — прошелестела сухими губами девушка.

Ни он, ни она в этот момент не решались друг другу в глаза посмотреть. Да и нужно ли это было?

Иван свернул направо и молча, на тихом ходу вшуршал по гравию под зелёную арку. За бамбуковой стенкой, как и предсказывалось, укромно располагался приземистый дом, занавешенный сплошь турецким плюшем. Сквозь редкие просветы углядывалась веранда с приотворёнными на пол-ладони дверями. Проёмы окон были вглухую укрыты кондишенами и мерно жужжали, будто усталые ульи в бабье лето.

Компаньерос не обманули Ивана. Всё было так, как сказали.

Хотя и без выбора, номер выпал ему отменный: зеркальный душ, обитый шёлком альков и в нём такое, какое своими просторами не снилось, наверное, и всепонимающей Екатерине Второй.

Иван поднял телефонную трубку, немедля пропевшую «Todo para usted»^[83], — и приказал, волнуясь:

— Dos Brandi… champafia… frutas…^[84]

Глава X

Предчувствия чем-то сродни пожарам: предпочитают возникать по ночам. И при полной луне тревожно мнится, будто всё, что происходит сейчас, тебе уже предсказательно снилось, было и кончилось плохо. А в зарубежье, как и предписано, нашему человеку Родина снится. Вроде бы кто-то бежит за тобой, преследует, требует «долг! долг!», а ты нагишом и скачешь на четвереньках в поту и страхе.

Домой Иван возвращался, когда луна уже набрала силу, и в голове шипучей пластинкой крутилось: «Вот вам крест, что я завтра повешусь, а сегодня я просто напьюсь…».

Как и в лучшие институтские годы, «верный ленинец» выжидал его, притаившись за манговым деревом. Из укрытия он вылез с нетерпеливой дрожью в коленках, независимо сплюнул на палец, притушил недокурок и не в силах дальше радость сдержать протявкал:

— Вашество-то скончалось… Ха-ха! Разрыв сердца…

— И что… что ты этим хочешь сказать? — хлопнул дверцей Иван. Мёрзлый сейчас напоминал ему шакала Табаки с его «Акела промахнулся! Акела промахнулся!!».

— Под трибунал пойдёшь, — непререкаемо произнёс Мёрзлый.

— С какой стати? Я тут при чём? — опешил Иван.

— А кто же ещё!? — избоченился Мёрзлый. — Кто старика взволновал, кто обнадёжил? Он напоследок так и сказал: «Не поддалась!..».

— Старик про линию Маннергейма вспомнил, — притворно зевнул Иван. — Спать хочется. У тебя ко мне всё?

— Нет, не всё, — осклабился Мёрзлый. — В ночное дежурство на базе зенитка пропала…

— Ну, это я беру на себя, — заверил Иван. — Пушки и воробьи — моя давняя слабость.

Мёрзлый спрятал в карман окурок и назидательно произнес:

— Слабость не бывает расчётливой, Иван Алексеевич! Помнишь, к нам шлюхи на лодках подчаливали? Кто намекнул тогда: их за мешок селитры можно?..

— Вы как, Пётр Пахомович, по шее предпочитаете или по морде? — мягко предложил Иван. — Мне ведь терять нечего. По совокупности такую мелочь и во внимание не примут.

Мёрзлый скукожился, попятным ходом влез на крыльцо и, убедившись в недосягаемости, парировал:

— Дезертир! Юбочник! В семь утра — к генералу!..

И юркнул в дверь под защиту свидетелей.

В доме было темно и прохладно. Кузин ещё не спал, предупокойно ворочался.

— Ну как? — поднял он лохматую голову. — Как у тебя там?

— Нормально, — шепнул Иван. — Завтра в семь на «ковёр».

— Не сознавайся, — бормотнул Кузин. — Скажи, движок отказал. Я ковырну завтра отвёрткой.

— Скажу, — заверил Иван. — Спи, спи! Скоро петухи прокричат.

Закурил сигарету и лёг поверх простыни.

«А в чём я, собственно, виноват? — засвербило под ложечкой. — Откуда в нас эта готовность штрафы платить за то, что никому вреда не приносит? И почему мы загодя падаем ниц перед всякими «у нас не принято, у нас не положено», извольте шерше ля фам под стометровым, подоткнутым одеялом из пятнадцати равноправнейших лоскутов? Если классовая борьба и в постель переносится, то зачем тогда на Первомай орать о дружбе народов, единстве планеты… Зачем костить проклятые царские времена, вздыхать о горькой судьбе несчастливца Резанова и Калифорнийской Кончиты? Их разделила вера, «несовпадение предрассудков», с которыми мы покончили и заменили неверием — ура! и недоверием — гип-гип ура! кто там знамя криво несёт? смотри у меня!.. А как же мне, верующему, откликнуться? Разве древком кого по голове, и на авось — в Калифорнию…».

С недовершённой мечтой о своей Кончите он и уснул.

Свидание с генералом состоялось лишь в полдень. Перебравшее на банкете Вашество действительно хватила кондрашка, и утренние часы у начальства ушли на звонки в Москву и хлопоты, чтобы отправить в Главпур цинковый ящик.

Пока Иван томился в приёмной Лексютина, туда подтянулись зачем-то Кузин и Мёрзлый. Причина вызова им была неизвестна. Кузин держался спокойно с видом: хрен что вытянешь из меня! А Мёрзлый ужасно нервничал, сучил ногами и выбегал то и дело на улицу, как бы имея на перехвате товарищу генералу нечто секретное доложить.

Лексютин объявился с траурной повязкой на рукаве, что никак не вязалась с жизнерадостной, впору плясать, внешностью. По простоте душевной он притворством совсем не владел, и на челе его открыто читалось: «Да, горе, конечно! Но каким же мучителем упокойник был!..». Зато на вытянутом лице Гусяева, заглотнувшего, видимо, ещё на банкете аршин, лежала неотличимая от настоящей печать глубокой партийной скорби, натренированной в очень почётных караулах и непохожей никак на земную печаль своим налётом раздумья: «А кто взамен? Какие будут перемещения?».

Военный суд был не в его компетенции, но именно он, вездеход, начал допрос кручёной фразой:

— Чем будем оправдываться, если нечем оправдываться?

— А я и не собираюсь, — сказал Иван.

— Вот это правильно, — одобрил Лексютин.

— За мною нет ничего особенного, — дотолковал Иван и в подтверждение заложил ногу за ногу.

— Ничего себе ничего! — выкрикнул генерал. — А мотоцикл? А самоволка?

— Устав не запрещает езду на мотоциклах, — холодно известил Иван. — И как офицер я не обязан сидеть в казарме во время отгула.

— А… а группа?! Как ты посмел без сопровождения!? — треснул по столу пятернёй Лексютин. — Тебя же, дурака, могли заманить, напоить, украсть!

— Во-первых, я не дурак, да и цыган на острове нету, — сдерзил Иван. Он понимал, что прёт против ветра, но гномик толкал его изнутри: «Да пропади оно всё пропадом, Ваня! Ты что, каторжный?».

Лексютин растерянно поглядел на Гусяева, подул на начавшую краснеть ладонь и в тоне недоумения помощи запросил:

— Он что, не понимает?

— Да всё он понимает, — сказал, желваками играя, парторг. — Он слишком мне по институту знаком, с-стиляга!

— Пять лет прошло, — угрюмо напомнил Иван.

— И безрезультатно, — глядя поверх Ивана, сказал Гусяев. — Есть люди, которым общественное сознание не привьёшь.

«Сейчас дополнит: таких мы в коммунизм не возьмём», — подумал Иван. А поднапыжившийся парторг сказал:

— Они живут сегодняшним днём, как будто завтрашнего не хватит.

— Обучим! — опять подул на ладонь Лексютин. В нём говорили вера в шагистику и в своё личное обаяние: советскому генералу мало, чтобы его уважали-боялись, ему вынь да положь, чтобы ещё и любили.

— Не получится. Такие не поддаются, — отверг целебные свойства любви и муштры Гусяев. — Они сами лезут в учителя, — и на Ивана сощурился: — Зачем ты друзьям-кубинцам советовал сменять пушки на проституток? Они же верят каждому нашему слову. И результат — налицо!

— Да вы что, товарищи! — поразился такой увязке Иван, — на лешего проституткам пушка!?

— Зенитка, — горько поправил Лексютин. — Она, кстати, отлично понизу бьёт, мать её за ногу. Развернёшь, и хорош!

— Интересно, от кого качучам отстреливаться? — въедливо отшутился Иван, не принимая угрозы всерьёз. — Пушкой правительственный декрет не остановишь. Таксопарки, что ли, будут громить? Смешно!

— Пожалуйста! — кивком подарил знатока генералу Гусяев. — Он уже в курсе, — и на Ивана в упор уставился: — А если из нашей пушки по Команданте… Какие будут политические последствия, ну?

— Не будет последствий, чего вы придумываете, — рассердился Иван. — В Сталина же не стреляли… А для них он то же самое, если не лучше.

Дознаватели переглянулись, как бы уступая друг другу заледенелую после оттепели дорогу.

— Ты… вы что хотите этим сказать? — взялся прощупать на всякий случай Лексютин.

— Он намекает на Пинос^[85], — ответил за Ивана парторг. — Я же говорил вам, товарищ генерал: человеку, для которого революция противоречит канализации, нельзя контактировать с населением.

— Ну да, им же сыр в масле наобещали, «морскую Швейцарию», — буркнул в сердцах генерал и, проговорку свою осознав, на Ивана накинулся:

— Кто разрешил тебе, офицеру, трахаться, когда я настрого бардак запретил? Это же… это же престиж родины, не говоря про триппер!

— Хорошее дело, — не к слову сказал Иван. — По-вашему, офицеру достойно лишь в Туркестанских песках да в Пинских болотах лежать? Окоп да бруствер ему перина, так что ли?

— Нет, он действительноне понимает, — поискал глазами сочувствия у Гусяева генерал. — Я про то, как гонореей вербуют, про выдачу за уколы военных тайн, а он про Туркмению, где морду тебе, кстати, — ткнул он пальцем в Ивана, — голову бы не расцарапали, а в момент оторвали и с родственников бы ещё калым потребовали.

«Буре был прав, — припомнил Иван. — Шпионство придумано, чтобы бдительность оправдать. А канализация — это работа Мёрзлого, уши бы ему оторвать…».

— Ну, тех, кто не понимает, мы тоже понимать не обязаны, — поднялся парторг, считая миссию свою завершённой. — Чуждые взгляды рождают чуждые настроения. Я думаю, двадцать четыре часа для беспартийного будет достаточно…

Глянул искоса на часы и удалился, оставив Лексютина в некоторой растерянности: хотя «чешская» армия и автономно держалась, но направляющая рука свой указательный палец никогда не сгибает, даже если впереди жидкий асфальт.

— И что же мне с тобой делать, а? — лжедружелюбно спросил генерал после краткой паузы. — Зенитку мы, конечно, отыщем и… и с переводчиками у меня зарез. Локаторщикам вообще не досталось, мда. Откуда кралю-то, хоть скажи, подцепил? Из «Пахаритос»?

С такой наводкой Ивану надо бы согласиться. Пускай зазорно, но всё-таки то народный конвейер, где просто физически не успевают клиента о чём-то спросить, тем паче тайну разведать. Да и выпивки там не дают, что тоже имеет значение — сухой язык прочнее держится за зубами. Однако Иван — нашёл время обидеться — выпалил:

— Да вы что!? Она девушка честная, из хорошей семьи.

— Ну, удружил, спасибо! — расстроился генерал. — Эх, Репнёв, и соврать-то для пользы дела не можешь. Верно Гусяев про тебя говорит: ты не наш человек, Репнёв! Снаряжайся в Москву…

— А Кузин? — нашёл было зацепку Иван. — Ему же без меня не управиться. И потом, с чего вдруг Москва стала прибежищем для ненаших? Где логика?

Лексютин закаменел лицом и убеждённо сказал:

— Язык погубит тебя, это точно. Сутки на сборы — вот и вся логика, она же практика, она же наука другим. Армейский прокол, лейтенант, равен потере девственности — он невосстановим! Двадцать четыре часа — и чтоб духу твоего не было.

Двадцать четыре часа, машина и конвоир изгнанникам предоставлялись, чтобы валюту истратить, под верёвку загрузить барахлом чемоданы. И такая по-слабка была гуманна. Во всяком случае, она смягчала гнев родственников. Ну, и на первых порах давала на родине распродажей кормиться, пока тебя после морального карантина, как Швейка, за идиота не посчитают и соответственно должность дадут.

Меры строгости коснулись и Мёрзлого. Таинственный портфель ему было приказано сдать и прислониться, так уж и быть, переводчиком к Кузину. Однако Кузин мало что обхамил Петра Пахомовича — плохо знает язык! — так ещё и доложил генералу для верности про пассаж Мёрзлого в Монтевидео, на что озлённый, запутавшийся вконец Лексютин отреагировал:

— На склад засранца! Поближе к белью и сортиру!

И это тоже было гуманным. Повторной высылки Мёрзлый бы не стерпел, на пристяжном ремне, глядишь, в самолёте повесился.

В благодарность, да и желая доверие оправдать, засранец взялся было Ивана ещё разок постеречь, поездить с ним по магазинам. Ан дудки! Показываться в богатой парковыми кустами Гаване генерал ему вообще запретил. Навсегда. На весь срок вещевой службы.

— Ничего-ничего, — прошипел Мёрзлый, собираясь на поселение в Антигуа. — Я остаюсь в доверии, я докажу. А вот ты, Иван, никогда теперь нашим не сделаешься. Ты — человек конченый…

В сопровождающие Ивану определили Кузина, что было с поверха хорошо, но со дна — скверно. Мысль о побеге нет-нет да и подтачивала Ивана. Задумку портила, правда, догадка, что Ампариту ушлая Марта на борт не возьмёт. Да и согласится ли сама Ампарита? И назначение в конвоиры Кузина-Мёрзлого он бы не думая под трибунал подставил — как бы снимало вопрос. Фарс ла рюсс, господа! Пообвыкший, что за него всё само собою решается, наш человек вроде как бы и рад, когда его перед фактом ставят. По лености ему даже уютно в положении «ни тпру, ни ну».

Эх, Кузин, Кузин! Верный слову, он действительно с утречка отвёрткой «кадиллак» ковырнул, вывел ради Ивана из строя. С машиной теперь пришлось повозиться.

— В загранке оно всегда так, — приговаривал он из-под капота. — Хочешь как лучше, а получается ни себе, ни людям. Несовпадение.

— Да ладно, не утешай, — отвечал Иван. — Я и дома не очень-то совпадаю. Делать по-своему — несовместимо с «по-нашему». И знаешь, когда прикрикнули «снаряжайся!», с меня будто камень свалился — обязанность врать туземцам, что мы им счастье несём. Подарочно, видишь ли! От собственного избытка. Да, Кузин, достойно можно только достойную страну представлять. А так всё это балаган, занятие для Петрушки.

— За «балаган» нам такие деньги и платят. А так бы — шиш! — определил Кузин. — Готово, кажется. Куда поедем?

— В хойерию. Ну, где мы серьги тебе давеча покупали, — сказал Иван, в машину садясь. — А шальную деньгу, Кузин, нам не за потерю совести платят, а за страх.

— Да ну, — отмахнулся Кузин. — Американцы сюда больше не сунутся. Точно тебе говорю. Они и Корею полностью брать не стали. Оставили Северную для контраста, чтобы другим неповадно было. Соображаешь? И тут — та же история. Они же хитрые, сволочи! Пускай, скажут, окрестные страны на талончики полюбуются, на песо лёгкого веса, на полкило в руки. Небось, и в Сьерру тогда не потянет. Какой, ума поднабравшись, в гору пойдет?

— Возможно, ты прав. Тут есть сермяга, — сказал Иван. — Но ведь им принесли и кое-что потяжелее, нежели полкило в руки.

— Например? — небрежно обронил Кузин.

— Например, «земля-воздух».

— Врёшь! — ударил по тормозам майор. — Откуда ты знаешь!?

— Сильвия разузнала, — внёс ясность Иван. — Видать, ракетчики, действительно чехи, были в стельку и проболтались. Ты не ходи больше в «Холидей клаб». Где пасутся секреты, там и слежка. Поехали!

— Так-так-так, — тронул с места Кузин. — То-то Сильвии не видать больше. И бармен морду воротит, ни слова, куда исчезла, не говорит… матом на Славушкина ругается: «Пинга! Пинга!»

— А ты не ослышался? — предположил Иван. — Может, «Пинос»?

— Может быть, — согласился Кузин. — Испанский на ухо плохо ложится: заглатывают слова, будто мороженое едят.

И помрачнел, тяжко задумался.

В хойерии Иван оказался в мучительном затруднении. Облюбованное кольцо с изумрудом ценилось в 499 песо, и скидки продавец не давал ни в какую. У Ивана же вместе с полученными подорожными оказалось ровно пятьсот. Вроде бы тютелька в тютельку. Но на какие шиши, спрашивается, Ампариту довольствовать? Как продержаться сутки?

— Бери! — подтолкнул Кузин. — Если к глазам подходят, бери! Я всегда так делаю, — и доложил за Ивана сотню: — Потом отдашь, Москва тоже деньги любит.

— Да когда ж потом? — запротестовал Иван.

— Скоро, — как-то многозначительно произнёс Кузин. — Скорее чем ты думаешь. Садись за руль и вези меня в клуб! Не в «Холидей», в «Шестьдесят девять»… А там катись на все четыре стороны до утра. Понял?

— Нет, — признался Иван. После слов «Скорее чем ты думаешь», — пикантная затея майора ему совсем не понравилась: — Я тебя не понимаю.

— И не надо, — заносчиво проговорил Кузин. — Может, трагизм у меня внутри.

Как ни спешил на свидание Иван, возле дверей сноб-клуба — на одной в чём мама мулатка, на другой — фрау-блондинка в бикини — он взялся ещё раз Кузина отговорить:

— Ну зачем тебе эта любовь втроём? Не по-нашенски, право. Ты пингу прыгалками себе с непривычки сломаешь, и вообще там опасная публика…

— A-а, видал я их… Не страшней «земли-воздуха», — отбрасывая сомнения, пошевелил плечами Кузин. — Я тебе откровенно скажу: когда «земля-воздух» в неловких руках, она отлично бьёт по своим. Ей, заразе, без разницы. Комаром на тепло летит. А ты мне — «публика». Хорошо говорить, когда ты уезжаешь! Нет, Иван, я должен всё испытать, попробовать, пока… ты сам понимаешь. В Корее трижды на волоске был. Бог троицу любит. А в этот раз печёнкой чую — не пронесёт.

И, не оглядываясь, потопал в притон любви с двойным подогревом, о котором в первый же день островной жизни им так красочно рассказал таксист.

— Обожди! — крикнул вдогонку Иван. — Как мы завтра встретимся?

— А когда у тебя самолёт? — обернулся Кузин.

— К восьми утра надо быть в зале отправки.

Кузин подумал чуток и сказал:

— Вот там и состыкуемся в баре. В семь тридцать. На всю катушку разматывайся, Иван! Вещички я поднесу.

По уговору, Ампарита ждала Ивана ближе к вечеру, когда он с базы вернётся. И преждевременный вызов по телефону её и обрадовал, и встревожил. Чтобы не терять зря времени и не мозолить глаза родителям, договорились встретиться в «Тропикане».

Иван подоспел в варьете первым. Днём публика сюда редко заглядывала: кураж на сцене начинался заполночь. Но нынче тут было шумно. Заголённые, в пышных набедренных перьях хористочки репетировали программу к завтрашнему Дню павших за дело Революции. На авансцене торчмя стоял портрет Хулио Тромпо, а задник наспех заделан крепом. Однако аккомпанемент оркестра был далеко не траурным, и девочки взбрыкивали ногами с привычной лёгкостью — лихо, кафе-шантанно. Всё как всегда. Но в финале канкана девочки дружно пригнулись, на «алле-ап» вскинули пёрышки, и на их задранных попках живою строкой взыграли буквы:

!DOBLAREMOS LA VTJILANCIA!^[86]

«Ай да ну! — оторопело подумал Иван. — Ну прямо как у нас — всё через жо…».

А половина девочек улыбчиво обернулась в зал, подняла перышки спереди, и теперь на девичьих прелестях купно и как-то двусмысленно прочиталось:

DOBLAREMOS LA PRODUCTIVIDAD^[87]

Лозунг несколько удлинился и восклицательными значками пришлось пожертвовать. Но одного передка всё равно не хватило, и к девочкам наскоро прихвостился женоподобный комик в трико, прикрывший картонным «D» своё сомнительное достоинство.

«И эта новизна не нова, — укрепился в мысли Иван. — Где всё через задницу, там поиск скрытых резервов».

В руках у него были цветы, предназначенные для Ампариты. Поколебавшись чуток, он подошёл к рампе и возложил букет к траурному портрету: «Прости, браток, всё что могу!» И, не оглядываясь, устремился на улицу.

Новое так и наступало на пятки. Ампарита приехала на маршрутном, не виданном раньше такси, и за рулем, Иван готов был поклясться, обозначилась та самая негритянка из «Пахаритос», на которой Чанов обжёгся и шумел потом: «Деньги назад!».

«Прикрыли! — мельком отметил Иван. — Кузину не обломится… Где теперь ему мыкаться до утра?».

Озабоченный вид Ивана сразу бросился Ампарите в глаза, и, прильнув к нему, она тотчас спросила:

— Tienes unos desgustos? Que ha pasado?

— Por el contrario! — бодро брякнул Иван и дальше уже понес полную ахинею: — Como se dice, hay solo un dia felis para matar su oso cuarente. Y me presen-tan ahora la posibilidad para un descanso en Sibiria. Mi avion a Moscu…^[88]

— Claro! Tu tienes, deseo llavar me consigo, — с опережением догадалась возлюбленная.

— Muy bien! De paso iremos a visitara mi hermano mayor en Paris у pasar el tiempo diveprtido en su hacienda en Avinion.^[89]

Иван, иначе не выразишься, опупел.

— Э… э, э-е-э, — зашевелил он сложенными буквой «о» губами. Да и что, собственно, мог он сказать? Что Елисейским полям он предпочитает Елисеевский магазин на Тверской? Что к любым полям у него после картошечки аллергия? Или сослаться на несезон: дескать, концертов в Москве летом нет, и потому любитель Баха и теплоцентрали гобоист Сушкич ни днём ни ночью покоя в многокаютном «Титанике» им не даст? И потому, спрямив позорное «о», он выцедил из себя слова, какими курсанты на выпускном вечере девушек утешают, прежде, чем дёру через забор на станцию дать:

— Espera me, у уо regresare… Muy pronto!^[90] И, потупившись, как швейцар в ожидании чаевых, распахнул перед девушкой дверцу машины.

В пасаду они поехали молча, под гнётом некой недоговорённости. Признаться, Иван не считал зазорным дурить государство, поскольку оно загодя воздавало гражданам сторицей. Но в личной жизни он чурался обмана. И его угнетало сейчас чувство неловкости, так и подмывало сказать, что шансов свидеться вновь у них не больше, чем у приговорённых пожизненно и отбывающих срок раздельно, каждый в своём лагере. Уже одна «БДИТЕЛЬНОСТЬ!» на заголённых попках достаточно говорила, что Остров Свободы становится Остовом. С границей на замке. И при всей дружбе братских режимов, у Ампариты не было синей рубашки — этого пропуска-аттестата для обучения в Москве. Увы, и такая лазейка была для неё отрезана. Что ж до Ивана, то он, как человек «орлиного племени», теперь и вовсе будет прикован к родовому гнезду.

«А вот как подарю колечко, так и пойду в сознанку, — тянул время Иван. — Но… но тогда получится, будто я откупаюсь, чёрт побери!».

Возле пасады Ивана ждало новое огорчение. Не в пример вчерашнему сюда набежала туча машин, и в основном то были такси с пустыми кабинами. Видимо, девочки лишь для блезиру подчинились властям и кинулись дружно в работу «по-совместительству».

Иван трижды проклял декрет и дважды вспотел, пока отыскал незанятый нумер. Хорошо хоть убранство комнаты оказалось не хуже давешнего. Издёрганный донельзя Иван поднял трубку, затребовал то же, что и вчера, и в ответ был со вздохами сожаления предупреждён, что вместо шампанского будет и.о. шампанского — то бишь «Совиетико», гуляющее за рубежом под псевдонимом «Игристое».

«Сойдёт, — подумал Иван. — В моём положении пора к советскому привыкать. Но Ампариту на пересадке в Бурже всё ж помяну французским».

В частых разъездах прощания с милыми провинциалочками воспринимались им с облегчением. Их имена он забывал уже на верхней ступеньке поезда, а если и вспоминал когда, так в голову прибегали попутно стишки, вроде:

Ни в чей альбом стишки. Ерундопель какой-то. И в отместку ему эта прощальная ночь была настоящей пыткой. Боль сидела в нём даже в минуты сладкой опустошённости, когда любимая в забытьи, в истоме ласкала его смуглыми пальцами и умоляла не связываться с «эль осо куаренте» — сороковым медведем, им же нелепо придуманным, абы что сказать.

— Estreila mia^[91], — нежил её он лёгкими, в полдыхания поцелуями. — Tu es mi oso cuarente, en tus abra-zos quiero morir…^[92]

Ни сон, ни даже краткое забытьё не шли ему на подмогу. Всё глубже брала тоска. Холодным инеем на душе лежала невысказанность. И на рассвете, когда промёрзлой, трескучей пластинкой внутри у него вновь запело «Вот вам крест, что я завтра повешусь», он признался Ампарите во всём. Даже про Суш кина рассказал с разгона. Форс-мажор, господа! Душа у русского человека на скрепах, и всё-то ему нормально, всё хорошо, но уж когда прорвёт, до донышка изольётся.

— Que barbaridad. Que miseria!.. Eso es imposible… insoportable!^[93] — порывисто сопровождала слова Ивана любимая.

Иван прикусил губу и сожмурился: «И дёрнуло же меня за язык?! Сейчас начнётся истерика».

А Ампарита вскочила и начала рыться лихорадочно в сумочке. На пол полетели гребёнка, деньги, ключи.

«Хорошо, если ищет платок, — в печальном раскаянии заскучал Иван. — А ну как яд… горстку снотворного…».

А Ампарита меж тем, видимо, отыскала что нужно, и принялась рваным почерком сочинять записку.

«Так и есть!» — укрепился в подозрениях Иван и резко поднялся, чтобы отраву отнять и записочку «никого не виню» скомкать.

Однако вырванный из-под руки девушки «яд», предназначался Ивану! И недописанный до конца рецепт содержал следующее:

«Мануэль! Приюти беженца в Авиньоне до моего приезда. Отец согласен. Мама здорова. До встречи. Осенью нас будут обменивать (sic!) на трактора — пять к одному, либо 1000 долларов с головы…».

Иван тихо окоченел: «Ещё одна Марта… И я, негодный к промену, опять каким-то довеском иду…». И, устегнув себя в банной манере вафельным полотенцем, нескромно осведомился:

— Estas segura, que padre esta de acuerdo?^[94]

— Ahora no tiene ningun iraportancia,^[95] — мягко парировала любимая. — Solo de tu depende nuestro futuro. El provenir en tus brazos propios…

«Лишь от тебя зависит наше завтрашнее. Будущее в твоих собственных руках». Такие слова Ивану доводилось слышать лишь дважды: когда ханыги с Трубной просили сдать его в скупку краденое пальто, и ещё когда в мёртвом, промёрзлом Гжатске ночная девушка посылала его в ресторан за вином. В остальном же всё за него решала «судьба», всё зависело от швейцара, от Мёрзлого, от Лексютина, от Гусяева, и «заглавно», конечно же, от Примат-Эксцентрика, гнавшего всех гуртом в коммунизм, вовсе не потому что «социализм» не мог выговорить — получалось нечто гибридное от «Цицерона» и «клизмы», а исключительно благодаря по складам начитанности и вере в идею фикс. Иконостасная, с меняющимися ликами идея со дня рождения определяла будущее Ивана. В «своих руках» он ничегошеньки никогда не держал ему оставили разве что разводить ими: «Нас не спрашивают!».

«Так было и будет везде, где народ не приемлет, не любит сложных структур и детским опытом понимает, что много идей и головастых людей просто быть не может. Чтоб не запутаться, да и лучше запомнить, им достаточно Одного Примата, Одного Команданте, — думал Иван. — Иначе мир для них — безотцовщина». И азарт вырваться из-под всевластной руки всё больше его захватывал, и пробудившийся гномик стоял над душой, подначивая: «Нигде, кроме как в Авиньоне! Неясность — всё-таки шанс. А заготованное — гроб!».

Иван как бы завис над обрывом. И, учуяв момент, Ампарита забежала вперед, легонько за рукав потянула:

— Tienes unas divisas?^[96]

— Угу, — покраснел Иван. — Tengo un amigo en Paris…^[97]

— Un compatriota?^[98]

— Si, le llaman el Gaton.^[99]

Ампарита не слишком, видать, в Кота поверила, подобрала с пола стодолларовую бумажку и протянула Ивану:

— Por si a caso… Desde Burge hasta Avinion hay bastante kilometres.^[100]

Иван глядел на бумажку будто Адам на яблоко. А разгулявшийся гномик шумел: «Да нет же рая, Иван! Не обижай девушку! Какие кущи на Колыме? Возьми…».

— Угу, — сказал Иван. И взял. После чего с торопливой неловкостью пошарил в одежде и нацепил на палец любимой ответный подарок.

Кольцо пришлось впору.

«Ну вот и всё, — подумал Иван. — Дело теперь за кюре».

А Ампарита прижалась к нему и прошептала:

— Ja amanece. Falta muy poco tiempo…^[101]

Утром Иван подкрепился «Игристым» и повёз Ампариту домой. В дороге они не обмолвились ни пол словом. Изредка Ампарита молча впивалась в Ивана прощальным взглядом, и он в ободрение поднимал «рот-фронтом» кулак: дескать, сказано — сделано! моё слово — олово! Всё было замётано, до мелочей продумано, обговорено, предусмотрено.

Но на «другом берегу» тоже не спали… Той же ниткою заметали, продумали, предусмотрели. И непродравший ещё глаза капитан танкера «Трудовик» в захолустном Сантьяго-де-Куба уже получил каблограмму задержаться с отплытием и принять на борт одну «драгоценность». А в предрассветной Гаване из запасного ангара на полосу, где белоснежно эльбрусился лайнер «Эйр Франс», вырулил дымный, чахоточный «кукурузник», не имеющий никакого понятия о Бурже. Мир для него кончался в здешней Сицилии — провинции Ориенте. Дальше Сантьяго-де-Куба он летать не умел.

Часть вторая ГРОБ БЕЗ МУЗЫКИ

Глава XI

— У нас, — сказала Алиса, — когда долго бежишь со всех ног, непременно попадёшь в другое место.

— Какая отсталая страна! — сказала Королева. — Ну, а здесь, знаешь ли, приходится бежать со всех ног, чтобы только остаться на том же месте.

Алиса в Стране Чудес

Морские волны катили гроб перекатисто и неровно, а стук о крышку то затихал, то усиливался, и вдруг сменился жалобным пыхтежом:

— Ва-ва-ванечка, п-подыхаю!

«Нет, это не Босфор, — дошло до Ивана сквозь дрёму. — Это Демьян Спиридонович…».

Иван тяжело поднялся, упал в шлёпанцы и под-волочился к дверям.

— Сколько? — сонно осведомился он, ключом ворочая.

— Трёшницу, ради Бога! — трагически произнёс Сушкин. — До завтра… завтра шестнадцатое.

— Завтра пятнадцатое, — неуверенно отозвался Иван.

— Разве? — озадачился Сушкин и на серебристых висках его выступили росинки — свидетельницы небезызвестных внутренних мук.

Постояли. Помолчали. Иван не мог определиться, потому что нигде не работал, а гобоист Сушкин терялся в числах, поскольку рядом с музыкальным театром был круглосуточный Елисеевский магазин.

— Так всё-таки, Демьян Спиридонович? — полюбопытствовал заострённо Иван, вручив страдальцу трёшницу. — Постучитесь к соседям, мне надо доподлинно — четырнадцатое сегодня или пятнадцатое?

Получить вготове свою повесть «Алиса в Стране Советов» Иван условился с машинисткой пятнадцатого, и поторапливал стрекотунью Люсю не для какого-то дела, издательского, журнального, а из желания побыстрей и подальше упрятать рукопись от Бенкендорфа Второго — полковника Бекина Дорофея Игнатьевича, книгочея № 1, добытчиво говорившего: «Вы валяйте пишите… и не забывайте нас».

«Нас», как известно, выходит фасадом на площадь Дзержинского, и произносимое там незабываемо.

Не успел он натянуть брюки, как на пороге опять возник запыханный Сушкин.

— Ну, какое нынче? — нетерпеливо осведомился Иван.

— Никто не знает, — выпалил Сушкин. — Катька в школе, Степановна пенсию уже получила, а газеты ещё не пришли. Но я на улице кого-нибудь попытаю. Я мигом до магазина и лётом назад.

— На улице? Я и сам узнаю, не затрудняйтесь! — крикнул вдогонку жаждущему Иван. Состояние Демьяна Спиридоновича не оставляло надежд на возвращение без предварительной пробы, а из горла отхлебнувши, он мог заново всё позабыть, перепутать.

Иван оделся в вышел на волю. За ночь заметно похолодало. Колючий ветер с воем карабкался на Трубненскую гору. В переулке было безлюдно, а выскочивший из подворотни случайный прохожий в полупередничке Ивана не просветил, послал озябшим голосом на три буквы. Иван поднял воротник и зашагал к Сретенке.

Угловой сретенский милиционер был приветлив, но назвал почему-то «семнадцатое»; зарплату, наверное, приближал. Пришлось пойти дальше, к киоску «Союзпечати». Для киоскёра все дни были тоже достаточно одинаковыми, но под рукой всегда находился осведомляющий материал.

— Сегодняшняя, за пятнадцатое, — дробно отстучал стариканчик из стеклянной, нетопленой будки — от холода у него даже железные зубы промёрзли, мешая ласково приторговывать «Огоньком», зазывать простолюдинов кроссвордами. — Свежая, — добавил он ищущим тоном рыботорговца и предложил «Правду».

— Спасибо, папаша. Я неграмотный, — вежливо отказался Иван и заспешил прямиком в бомбоубежище, оборудованное под жильё в арочном доме по Большому Сергиевскому переулку.

Погода была не подарочек. Капризный октябрьский снег не лип к асфальту, метался пухом по закоулкам, скатывался в валки и обещал «весёлую жизнь» физкультурникам, топавшим налегке по Сретенке в изготовке к празднику. Пятившийся во главе колонны репетитор, сизоносый, воинственный, в дармовой лыжной пилотке, взмахивал сигнальным флажком, и топальщики охрипло скандировали:

— Октябрю — слава! Партии — слава!! Да здравствует коммунизм!

Озабоченные бытом прохожие не придавали колонне значения. И только в дверях Филипповской булочной, предчувственно волглея, всхлипывал Сретенский дурачок Чекушка — неясного возраста человечек в дезертирской до пят шинели и набекрень крытый шапкой-лохмушкой, какой шпана в отымку футболила. Чекушка тронулся от салютов, и когда над Москвою снопами вспыхивал очередной праздничный фейерверк, он начинал рыдать, припадочно бился о землю и вопил: «Горим! Все сгорим! В церкву тикайте!» Его, конечно, пробовали «лечить» в 17-м отделении, что в Головине переулке. Но после этого он и точильщиков уличных с их искрометной машиной стал смертельно бояться, добавил к прежнему: «Чур, пятое колесо! От искры возгорится пламя!!».

— Не плачь, Чекуня, огонь метелью задует, — утешил походя дурачка Иван и, пропустив колонну, пересёк Сретенку, вернулся в Большой Сергиевский и оказался у дома, где в полуподвале ютились «легальные», как он их называл, «подпольщики».

Спустившись ощупью по избитым ступеням, Иван толкнул не знавшую днём запора дверь коммуналки, преодолел узкий, мрачный, будто нутро подлодки, общий коридор и постучался в хвостовой отсек.

Никто не отозвался. Машинисточка Люся, видимо, отлучилась.

Иван пошёл к выходу, думая Люсю на улице перехватить. Но тут в головном отсеке «подлодки», где слесарил сантехник Шляпа, образовалась пробоина, хлынул свет, а за ним и пригласительный голос:

— Заходи, гостем будешь…

БЕЗУМНОЕ ЧАЕПИТИЕ

Коля-Шляпа и какой-то бесцветный, отёчный, лет сорока бездельник сидели по одну сторону захламлённого железками стола, а между ними помещалась, как под конвоем, вечная девушка Соня — как всегда пьяненькая, заоблачная и с неизменной сигаретой, которой она заячью губу маскировала для привлекательности. Во главе стола высился зачищённый рашпилем, незалужённый ещё самовар.

— Соня, очнись! Посмотри, кто пришёл, — сказал Коля-Шляпа, крантик повёртывая и нацеживая из самовара в чашку какой-то фиолетовой жидкости.

— Опять двадцать пять, — забормотала Соня, щекой на стол прилаживаясь. — Я трудящая девушка, я с ружьём сплю. Стрелок я, у меня справка.

— Это не участковый, ты что?! — обнадёжил пьяненькую Коля-Шляпа. — А хоть бы и мент, у нас — самовар, и у Витька документ страшной силы.

При этих словах бесцветный цветным сделался: лицо оклетилось, пошло сине-красными жилками и стало до удивления похожим на схему «Как проехать по Москве».

Иван оглядел компанию и сообразил, что бездельник Витьком зовётся, и что девушка Соня под натиском участкового — тот всё время её на чугунный завод посылал — достала-таки справку, что трудится где-то стрелком-охранником и спит, стало быть, не с кем попадя, а с ружьём.

— Хочешь чаю? — спросил Ивана сантехник.

— Заварки не вижу, — сказал Иван.

— А её и нет, — грубо сказал Витёк. — После неё посуду мыть надо.

— Присаживайся! — налил Ивану из самовара Шляпа. — Не стой пограничником, тут те не Куба. Выпей, выпей чайку, защитник родины.

— С утра не принимаю, — сказал Иван, принюхавшись. — Предпочитаю кефир.

— Человек, способный опохмелиться кефиром, не сможет защитить родину, — непререкаемо произнёс Витёк. — Он её просто не любит, не понимает или… или большой начальник.

— Да какой он начальник!? — сказал Шляпа. — Он писатель.

— Писатель или фантастик? — потребовал уточнения Витёк.

— Писатель, наверное, коль от руки корябает, — рассудил Шляпа.

— Плохо, — укоряюще посмотрел на Ивана Витёк. — Очень плохо!

— Фантастика! — пробормотал Иван удивленно.

— Не тронь фантастику! Она с похмелья оттягивает, — изрёк Витёк. — А вот просто писателей при коммунизме не будет. Мы их с собой не возьмём…

— С чего такая немилость? — сказал Иван.

— В будущем вас не станут читать, — молвил Витёк. — Всё что в книжках расписано, можно будет за так, в натуре пощупать.

— Занято! На учёт закрыто, — пробормотала в полусне вечная девушка и юбку руками к коленям прижала.

— Х-ха! — дыхнул, опрокинув в себя чашку, Шляпа. — Каждому по потребностям, хотя этого и не будет.

— Ударю, — сказал Витёк.

— Не надо, я пошутил, — сказал Шляпа.

— Смотри, — предупредил Витёк. — Шуток при коммунизме не будет.

— А в цирке что, — усмехнулся Иван, — беспартийных заставят насмерть сражаться?

Витёк подумал, почесал спичкой голову и сказал:

— Хочешь, ударю?

— А… а зачем?

— А затем, что мне ничего не будет.

— У него двенадцать осколков в голове, — пояснил не без зависти Шляпа. — И, конечно, справка из Камушкино от психа.

— Каких осколков? — усомнился Иван: по виду Витёк вряд ли на войну призывался. — Немецких, что ли?

— Стану я немецкие носить! — в тоне патриотизма сказал Витёк-Справка. — Бутыль с брагой на женский праздник рвануло, как раз в ночь на восьмое марта.

«Ну совпадение! — поразился Иван. — В Стране Чудес Заяц ведь тоже в марте спятил..».

— И что характерно, — опорожнил стопочку Витёк, — как очухался, доктор спрашивает: ну-с, какой у нас нынче день? Я ему: когда будущее ясно, число не имеет значения. А он: нет, отвечайте. — Женский, — говорю, — международный. А месяц? — прилип.

— Месяц безопасности движения, — говорю. Ну, а год? — не отстаёт. — Пошевелите осколками? Год великих свершений, — чеканю. Абсолютно здоров, — говорит, — готов к труду и обороне. — Нет, обождите машину гнать, — возражаю. — Коли здоров, то почему я не в своё, а в стоячее время к бутыли полез? — Что значит «стоячее»? — очки на лоб поднимает, а я этого не люблю: очки не для того, чтоб выдрючиваться. — А ещё «доктор»! — прищучиваю. — Не знает даже, что время у нас трех сортов бывает. — Да-а-а? — говорит, но очки в норму приводит. — X… на! — говорю. — Когда на магазине замок, время стоит: надеяться не на что. А с петухов до открытия, когда спать невмочь, — тянется. Ясно? Ну, а с открытая до закрытия — бежит. И по здравому разумению, — говорю, — на часах пора сделать деления, как у барометра: «буря», «не рыпайся» и «спи, моя радость, усни». — Да-а, — говорит, — и к помощнице — вдвоём не обхватишь: — Напишите ему «пенис-теннис-троллейбус», дайте справку!

— Доктора всегда так, — поддакнул Шляпа. — Говоришь: «Зубы болят», дают мазь, чтобы не потели ноги.

— Всем давать — не успешь скидавать, — пролопотала Соня, на другую щёку укладываясь.

— Совсем приличиев не понимает, — сказал Шляпа и плеснул в Соню остатками жидкости из своего стакана.

Соня с досадой подняла руку лопаточкой и, не открывая глаз, проговорила:

— Конечно, конечно, я — «за», голосуем списком!

— То-то, боится, — определил Шляпа, подмигивая Ивану.

— Да нет, нутром сочувствует, селезёнкой, — сказал Витёк.

— Это одно и то же, — обронил Иван.

— Совсем не одно и то же, — возразил Витек. — Так ты ещё чего доброго скажешь, будто «при коммунизме денег не нужно» и «при деньгах коммунизма не нужно» — одно и то же! А ну-ка, Соня, расскажи инженеру человеческих душ, как ты чугунный завод охраняешь! — и спящую локтём подковырнул. — Про трёх сестриц расскажи!

— Девушку по селезёнке не бьют, — проговорила Соня кокетливо и, повторного напоминания опасаясь, зачастила сквозь дрёму:

— Жили-были три сестрички. Звали их Даша, Маша и Соня. Они хотели работать-работать-работать. Приехали из глуши в Москву и жили в вишнёвом саду.

— Какие сады?! — удивился Иван. — Их же вырубили.

— Не те слова говоришь, Соня! — подхватил Витёк. — Лимитчиц в сад Баумана не пускают.

— Она с картошкой спутала, темнота! — довесил Шляпа. — На вишню взрослых, у тех живот мешком, не посылают. Они и листья пожрут.

— А вот и нет! Нас кличут, вишь — новые барышни! — дёрнулась Соня. — А за окном то дождь, то снег…

И заснула накрепко.

— Бесполезный член общества, — сказал Витек-Справка. — Я её, пожалуй, пристукну.

— А кто бутылки сдавать пойдёт? — остудил друга Шляпа. — Устала девушка. Ей больше десяти слов и четырёх пудов за раз не положено. Прель… пер-лель… льготный класс, короче, навроде детей. Шестьдесят килограммов на горб — и точка! То есть ящик гвоздей или телевизор в коробке. От государства закон против выкидышей…

Упоминания о законе и государстве Витька успокоили.

А Шляпа постучал согнутым пальцем по самовару, потом в сравнение Соню по голове, прислушался, установил успокоенно: «Маленько осталось», — и, накренив медную ёмкость, сцедил остатки жидкости в чашку.

— Порядок, — вздохнул он и поделился с Витьком, отлил на глазок в стопарик.

— Мда, жизнь коротка, — философически поднял глаза к потолку Витёк, изучая попутно прозеленелую, похожую в контуре на Апеннины протечину. — Н-но хор-р-роша, ничего не скажешь!

— А ты не груби. Грубить я и сам в гостях умею, — обиделся за потолок Шляпа.

— Почти как у нас на Нижней Пахомовке, — умильно и узнаваемо полюбовался на падавшие лоскутами со стен обои Витёк и спохватился: — Не вздумай ремонт! Наш барак не сегодня-завтра снесут, а там и до вас доберутся. Да, в будущем всё обустроится, ни хлопот, ни нужды не будет.

«Тут всё не так просто, — подумал Иван. — Барачному жителю голову ещё допрежде браги взрыв информации повредил. Ну, и бурные аплодисменты доверия — мы ждем-с, мы одобрям-с! И он неистово, на полном серьёзе ждёт, когда его спелёнутого, под «баиньки-баиньки» в светлое будущее перенесут».

— Ну хорошо, денег не будет, писателей — тоже, и даже посуду мыть не будут, — сказал Иван. — А что останется, что будет?

— А ничего, — допил стопочку и зажевал наскоро соевым, круглым батончиком искривлённый Витёк. — Народное гулянье будет, ну и работа по большим праздникам. Так, в охоточку.

— Зачем же стремиться к тому, что уже достигнуто, — наводчиво покосился на стол Иван.

— Не хочу праздника! Не будет девушка чугун варить, — забеспокоилась во сне Соня. А Шляпа вовсе несбыточное прибавил: — И вот ещё краны течь не будут, я вам скажу.

— Совсем? — попросил уточнения Иван. — Или «в охоточку»?

— Писатель должен говорить в лоб, без подкрутки, — окрысился злобно Витёк. — А намёки мы отфигачиваем, всегда отрицаем то, что не понимаем. У меня лично — справка. Я вынужденно к работе не приступаю, чтобы общему делу не навредить.

— A y меня обед! Для рабочего человека важно плотно покушать, — забегал руками по столу Шляпа. Однако от соевых батончиков только облатки остались, и он с разгона крышку самовара содрал, глазами в пустое нутро упёрся: — В этой заразе ужасно скока калориеф… Один дружок мой с Инвалидного рынка четыре года единственно денатуратом питался и язву вылечил, так что ты, Витя, — проявил он вдруг участие к Справке, — особенно не налегай: без справки останешься. У дружка тоже третья группа была через голову и желудок.

— При коммунизме денатурат в парикмахерскую пойдёт, — отрезал Витёк.

— Ну да? Тогда и я схожу туда как-нибудь после обеда, — промямлил Шляпа.

— Эх, Коля-Николаша, — пожурил Иван. — Ну что ты городишь? «Обед!». Чем ты прошлый раз три часа в разгар дня занимался, не помнишь? Пробку проволочкой из порожней бутылки доставал. Так подумай, с чего тебя Шляпой прозвали, убийца?

— Из-за культурности. Я летом шляпу ношу: от перхоти помогает. Зачем ты меня убийцей назвал? — взроптал культурный сантехник.

— А затем, Коля, что в эти три часа ты мог две раковины починить или, там, кран и заработал бы два рубля как минимум. А бутылке твоей, — подавись она пробкой! — 12 копеек цена… Прикинь, на что ты время убил.

— Не понял, — наморщил лоб Шляпа; подумал несколько и в улыбке расплылся: — Нет, меня не собьёшь! Кран я и на другой день поправить могу — рубли не сбегут! — а бутылка сейчас нужна… Что ж я, маленький? Это у писателей бывает время убитое — не тогда родился, не на той женился. А на нас оно и без жены работает. Верно, Витёк?

Витёк икнул, дернулся и, будто током ударенный, в полный голос запел:

Проикался и как-то многозначительно, знающе произнес:

— Гомо жопус… Все люди будут маленькие да удаленькие, а продовольствие — огромадное и сколько хошь!

«Пора уходить», — подумал Иван и поднялся:

— Счастливо вам потрудиться, мне к Люсе пора.

— Сядь! — каким-то придушенным голосом произнес Шляпа. — Нет, встань, сходи за бутылкой! — и кулаком себя по лбу треснул: — Да как же так? Я ж не на обеде! Как я забыл, что мы Люсю третий день поминаем!?

У Ивана будто комок в горле застрял — душный, мохнатый.

Шляпа всхлипнул. Соня осознанно пробудилась, заплакала и шатко, по стенке в пробоину вывалилась. В коридоре загремело ведро и пошло гулять — тух-бух-тибидух, убегая от вечной девушки.

— Не может быть, — выдавил из себя Иван единственное, что в таких случаях выдавливается. — Ка-а-ак так?

— Уксус выпила из трёхгранника, — пустил слезу Шляпа. — Позавчера схоронили.

— При коммунизме… — начал было Справка, но Иван его оборвал:

— Замри, идиот! Боже мой, боже мой… Я же предупреждал… Сукин Котик!.. Я убью его!! А её вещи… комната?

— Мент опечатал, — сказал Шляпа. — А часть рыжий унёс. Она ж, сердешная, без родни.

Мент не к добру, а рыжий — и вовсе! — сжался Иван. — А если… взглянуть можно?

— Отчего ж нельзя? — сказал Шляпа, взял с комода огарок свечи, зажёг и в темь-коридор Ивана вывел.

Свет не понадобился. Дверь покойницы была в полраспаха открыта и пустила в коридор белую, шириной в гроб полосу. На полу валялась сорванная гербовая нашлёпка с верёвочкой.

— Я мм-ма-ма, — застучал зубами Шляпа. — Я туда не пойду!

Иван просунулся в комнату и обнаружил на кровати девушку Соню с потухшей сигареткой в зубах.

— Котик, жмурик, — одурело занежничала она, сигаретку сплюнув и заячью губу напоказ выставляя. — Иди ко мне, мурлыкая вместо Люськи, я тут пропишусь. — И принялась раздеваться. — Да помоги же! Я совсем пьяная… Безоружная.

Иван вналёт оглядел комнату. Ящики письменного стола были выдвинуты и пусты. Ни его рукописи, ни печатных экземпляров, ни самой пишущей машинки на нём не было.

У Ивана оборвались внутренности.

— Ну иди же, пёсик, я готовая, — позвала скинувшаяся наголо Соня, шевеля непослушными, будто водоросли, пальцами. — Иди, я ласковая!

— Чугун… чугун надо в вишнёвом саду варить, девушка! — не своим голосом выговорил Иван.

Соня испуганно вскрикнула и прикрылась жёваным лифчиком.

Глава XII

Обещание «убить» кого-нибудь у нас в крови любой группы.

И всё же, чтобы уделать Котика, надо прежде его ловить. Так вам любой скорняк с улицы Трубной скажет. Но вот отыскать лежбище, крышу, где Котик лапы облизывает, не так-то просто…

ПОД-КОТИК И ЕГО ПОВЕСТЬ

…Париж пришёлся Костеньке по-душе. И Костенька городу приглянулся, пришёлся в масть.

В посольстве, должно сказать, его любили. Пусть как зятя замминистра, но трепали за щёчку, прилас-кивали: «ишь ты, кис-кис глазастенький!» Правда, кое-что в нём смущало. При весьма скудном — не вам объяснять — кармане Котик держался на людях не в меру потратисто.

Собственно, положение и велело ему держаться поддельно, под Котика. Ему, как он потом объяснял, вменялось ВСЯЧЕСКИ обвораживать, «пудрить» властных туземцев, их жён и любовниц.

«Во укрепление наших мирных инициатив стараюсь! Наращиваю симпатии к нашей самой платёжеспособной стране!» — такие пули во всяком случае он своей Нинель отлипал, пока она тарелками в муженька швыряла.

Тарелки во Франции, если не знаете, — нипочём. Но ведь и не секрет, что инициативы особо успешны в банкетных, пляжных и горнолыжных условиях. А если ракетная напряжёнка, и доверие падает, местом тягостных обольщений становятся и потёмочки Мулен Ружа и, конечно же, казино, где чувство локтя в иных оказиях чрезмерно необходимо и ставка на «красное» сама собой получается. Французы тоже ведь люди, и слабости социализма им не чужды.

Увы, где слабости, там и скандалы. Так даже в Париже заведено. И через год после отправки Котика за границу, до Ивана случайно, глухими задворками добежало известие, что атташе-аман… «сгорел». Этот неотразимчик якобы своим двойным поведением спровоцировал в Булонском лесу дуэль между актрисой русского происхождения — ну этой голубоглазой «енотихой», что зимой и летом в мехах, и первой любовницей коммуниста-министра. Сама дуэль вроде бы посольство не взволновала.

Леса-подлески Парижа только на то и годятся, чтобы любовницами из машины в машину обмениваться, ну и стреляться, если тебе не то подсунут, «обуют», как у нас говорят. Возмущало избыточное усердие Котика. Ему, заразе, было велено к себе влиятельную кокоточку подманить, а не отторгать напрочь от министра-марксиста, в котором от потрясения вдруг оголтелый собственник пробудился, а речи о пользе национализации и коллективизации куда-то ушли и более не вернулись.

Москва болтлива, но не злопамятна. Что называется, поговорили и забыли. Однако не прошло и трёх месяцев, как киношники — народ не слишком серьёзный и суетливый из-за постоянных долгов — принесли на кривом загорбке известие, что неоскоплённый Котяра объявился с «енотихой» на презентабельном фестивале в Каннах. Всеизвестнейший наш режиссёр… ну, как его? Ну, этот, кого в жюри нарочно сажают, чтобы премию не канючил, так тот поклялся, что видел своими глазами Котяру в «роллс-ройсе» с совершенно не повреждённой пулями голубоглазкой. Больше того, Кот был якобы в непрокатном смокинге, попыхивал на фестивале голландской сигарой и, что особенно возмутительно, на его шее болталось, до земли ниспадало ослепительное кашне, на которое режиссёру всё время хотелось ногой наступить в доказательство, что и он в Каннах не лишний, имеет кое-какие заслуги.

Действительной заслугой режиссёра был Каннский геморрой. И «седоку» не поверили. Из зависти, разумеется. И зря. Подоспевшее в Москву фото из «Фигаро» завистников прямо в сердце пронзило: вот он — Кот, вот «роллс-ройс», вот «енотиха»… И деталью — кашне!

Да, кашне было вызывающее. Но что особенно удивительно, Нинель Кубасова-Долина свои летающие тарелки в ход не пустила. Она вдруг зачастила в Москву, куда возила сумками молчаливых датских собачек. Штучных. Фарфоровых. Страшно «кусающихся».

В дальнейшем слухи о похождениях атташе прекратились. А когда Иван шлёпнулся с Кубы, ему вообще не до Котика стало. Его самого ждали сюрпризы.

Как ни странно, сумеречный полковник Главпура, которому должен был он погоны сдать, оказался человеческим человеком. Отогнув бумаги углом, чтобы Иван не подглядывал, он прочитал сопроводиловку и не сдержался: «Ну… же твою мать!». Потом отвернулся к стенке, пошевелил беззвучно губами, и когда Иван уже уверился, что дело его — табак: в козью ножку закрутят и фитиля дадут, — полковник сказалвнезапно:

— А правда, что негритянки пудрятся сажей, а?

— Враньё! — отмёл небылицу Иван.

— Я так и думал, — пошевелил в сомнениях сопроводиловкой любопытный полковник. — Сбредят же: «Всех подряд… Хотел зенитку!». У тебя триппер действительно был?

— Да вы что!? — подскочил Иван.

— Ну вот… и тут выписки из санчасти нету, — удовлетворился полковник. — Со мной такое же в Пруссии. Но это неважно. Порвать бумагу я не могу — документ вечный. Но и ходу не дам, положу под камень. Возвращайся назад в свой потешный журнальчик, весели спокойно людей.

В свой потешный журнальчик Иван не пошёл. Он как предчувствовал зыбкость «камня» и подводить никого не хотел. Зато в журнал заведомо грустный, тщившийся в чтиво выбиться и напечатавший его повесть «Антоновка», он не замедлил явиться, как только вышел свеженький номер. Слава, а главное деньги были ему позарез нужны.

Вот тут-то и начались переплёты.

Нормальным читателям повесть в охотку пришлась. Один даже телеграмму в журнал отстукал: «Скажите, что значит дебил?». Но дней через десять повесть решили вдруг обсудить в Литинституте, к чему сердце Ивана ну никак не лежало.

— Кому занадобился этот союзный приют? — отнекивался он смущённо. — Может, ночлежка по-Горькому и лучшая школа для пишущих, но не общага же с учебными классами и комендантом в штатском! Писателя делает одиночество. И если хотите помочь ему, отправьте почтой, инкогнито толику денег, талон на питание или открыточку ретро «Люблю тебя…».

Однако искавшая себе на голову приключений редакция Ивана на семинар чуть ли не за руку привела.

И пошло-поехало. Не успел Иван слова молвить, как поднялся на крепкие ножки оленевод-поэт из мёрзлой глубинки, застенчиво улыбнулся и сообщил с внезапной обидой:

— На кажда ступенька наша сосиальна лесница (вот чему учат оленеводов классные дамы и побеждённые учителя!), на каждая подножка общества Ивана вскрыла такая язва, такая честка и непорядку (это уже комендант, комендант!), какая зачем такая Советская власть в наша тундра?

И запел что-то жалостное, тягучее на своём языке.

Ну, тундра она и есть тундра. Какой с неё спрос? Но чуть ли не в тот же день в Москву из Лондона добрела и цивильная «Санди Таймс» с неджентльменской, прямо скажем, рецензией:

«Сатира в Совдепе не умерла! Автор покрыл пером священных коров империи…».

Мерси, удружили! И не из хлева, конечно, а с площади, которую воробьи за версту облетают, в редакцию немедленно позвонили:

— Вы на кого работаете, друзья? Кого печатаете?!

И когда редактор журнала, прощание с должностью отдаляя, пролопотал: «Но автор в доверии, он на героической Ку-ку-ку…», — его небрежно, что хуже прямого злорадства, оповестили:

— Автор выдворен с героической Кубы по настоянию парторга… — Редактор треморной рукой отлязгал сейф, подкрепился, упрятал партийный билет поглубже в карман и лёг в больницу Четвёртого управления, тем замечательную, что там за ужином можно к нужному человеку подстоловаться, дело уладить — обстряпать, договориться.

Ивану некуда было залечь, кому-то там объяснить, что он имел в виду не то, что у всех на виду, а нечто совсем отвлечённое от нашего бытия и сознания. Да и какое к чёрту сознание, если повесть издали в Лондоне и Париже?

Вот тогда и состоялось его знакомство с главным книгочеем страны и тайным советником по печати полковником Бекиным Дорофеем Игнатьевичем.

Бенкендорф Второй произвёл на Ивана неизгладимое впечатление. Знаток и оценщик отечественной литературы восседал под портретом «железного» Феликса, но искусно исполненном, что оставляло надежду, что это всё-таки неистовый Виссарион Белинский. Да и никакой там стратегической карты родины ко всему в кабинете полковника не было, что в совокупности говорило о небрежении хозяина к переменчивости партийных династий и нежелании передвигать флажки — пыль верстовую в глаза пускать. Служение муз не терпит суеты. И вместо флажков, намекавших на необъятность Сибири, или каких других пыточных приспособлений на столе полковника по делу лежали две «Антоновки»: Лондонская — бумажная, и Парижская — крепенькая, в жёстком переплёте. Ну и сверх того, чуть поодаль — какая-то рукодельщина с нервной, видать, от автора дарственной надписью, где что ни буква — кривой подскок.

«Наверное, что-нибудь вроде “На вечную память! Я больше не буду!”» — подумал про дарственную Иван, наслышанный краем о трюизме полковника: «Не продается вдохновенье, как залежалое печенье: его отвергло население…» Дальше Иван не помнил.

Ни осанкой, ни ростом, надо сказать, новый Бенкендорф не вышел и потому в беседе предпочитал не вставать, даже когда стремился к внушению и гневался. Да и гневался он как-то своеобычно: седой, заострённый кок на его голове сохранял спокойствие парика, округлое с розовинкой лицо добродушничало, зато в прицельных, светлых глазах отчётливо возникали перескопические крестики. И от крестиков этих мишень делалась неподвижной, соображала: «не ускользнёшь!» Но особенно удивляла их управляемость невидимым рычажком. Крестики то возникали, то исчезали, с чего и настенный портрет себя соответственно вёл — становился то Феликсом, то Виссарионом.

— Нуте-с, — поприветствовал он под Белинского, — мы с вами в партнёрстве, кажется, молодой человек?

И посмотрел на Ивана как на весьма любопытный и для кунсткамеры годный предмет.

— Ну, это вряд ли, — мрачновато сказал Иван, опасаясь предложения «посотрудничать»: других партнёрств Лубянка не признаёт.

— Не вряд ли, а так и есть, — миролюбиво молвил Дорофей Игнатьевич. — Мы удивлены вашим вызовом, а вы — нашим. Конечно, взявши старую льготу, вы скажете «Сын, в смысле — автор, за редакцию не отвечает, пуля без ружья не летит». Однако раз в год и кочерга стреляет… или в два… в зависимости от способностей. Как у вас со способностями?

Иван пожал неопределённо плечами, и Белинскому это совсем не понравилось, лицо насмешливо искривилось и потемнело.

— Вы и сейчас, поди, сочиняете? — двусмысленно произнёс полковник.

— Как вам сказать, — замялся Иван: к тому часу он закончил вчистую «Наш человек в Гаване» (русская версия) и принялся за «Алису в Стране Советов».

— А не надо ничего говорить, — свеликодушничал Дорофей Игнатьевич. — Творчество — дело святое… Вы пишите, но не забывайте нас…

И крестики в ход пустил, взял Ивана на мушку. А у лже-Белинского лицо совсем обострилось и железные желваки обозначились, сделали масляного притворщика тем, кем он взаправду был — Феликсом.

Иван прокашлялся, как при перекрёстном допросе.

— При случае заходите запросто. Двери всегда открыты, — дополнил полковник, кресты убрав, поголубев глазами. И руку на прощание как-то нехотя подал, как бы в шахматы с гостем не доиграв. — Забегайте! Надеюсь, про пули, которые кучно и без разбора летят, не будет нужды вспоминать…

— Конечно, конечно, — заторопился Иван, радый, что накоротке отбоярился, без дотошных расспросов «а кто у вас там в «Антоновке» кто? не похож ли этот на вон того?» — и облегчённо дунул к дверям.

Но на пороге его придержал насмешливо-укоризненный голос хозяина:

— А вы ведь так и не поняли ничего, лейтенант запаса…

Иван обернулся. Теперь портрет и полковник действовали почему-то несогласованно. Феликс смотрел на Ивана сычём, а Дорофей Игнатьевич затейливо улыбался, сюрпризничал:

— А что? Что я должен понять? — сглотнул слюну Иван.

— Да ничего особенного, — сызнова применил крестики Дорофей Игнатьевич. — Просто в теле маленького героя небольшой страны обнаружены пули «Калашникова»…

Сказал и отмашку ладонью сделал, дескать, «адьё, до скорого!». Из «лубяного» домика Иван выскочил что твой заяц. Ему сдавалось, будто и часовой, кому он пропуск сдавал, поглядел на него вычурно, нехорошо, как на отпущенного по недоразумению и временно. И захотелось вопреки естеству вернуться, довыяснить, договорить. А что поделаешь, если этот глыбистый терем с детства мнится нам вторым домом, и феликсы в нём один другого железнее?

Иван задёргался, заметался. Но всё-таки себя поборол, пошёл на Сретенку и прихватил два коньяка — большую и маленькую.

По счастью, гобоист Сушкин был дома и в меру трезв. После распития маленькой они подняли внаклон ревматический шифоньер музыканта, засунули под него «Нашего человека», ну а после большой можно было не сомневаться, что Сушкин напрочь забудет, что у него под шкафом спрятано, да и менять мебель, простите, в коммуналке не заведено.

Черновики «Нашего человека» Иван немедленно на помойке сжёг, а по мере того как накапливалась «Алиса», относил готовое в «бомбоубежище» — к машинистке Люсе.

Теперь он полностью был готов к любым подвохам со стороны Бенкендорфа Второго. «Алиса» ладилась споро, накатисто. А за работой он всё постороннее забывал, жил как бы в другом, выдуманном пространстве. И лишь разлука с любимой точила Ивана на медленных жерновах тоски. День ото дня он всё глубже чувствовал, что Ампарита вошла в его жизнь навсегда и не оставила места никакой другой замести следы их короткой, внезапной любви. И сердце Ивана сжималось, плакало безысходными вовсе слезами, отчего боль и скапливалась, набухала комом внутри.

Беспокойными ночами Ивану часто возвращение на остров снилось — то вплавь саженками, то на какой-то краденой лодке. Но где бы он ни высаживался, в Сантьяго-де-Куба или на Малеконе, из-под земли дождевыми поганками выскакивали Мёрзлый с Гусяевым, наставляли на него автоматы и вплетали в свинцовую очередь с хохотком:

— Ты не наш человек, гы-гы-гу! Патриа о муэрте!..

И вот как-то после очередного расстрела в тропиках Иван проснулся от властного, непосильного Сушкину удара в дверь.

— Именем короля! — услышал он подзабытый институтский пароль, и на пороге объявился Котяра с бутылкой забытого напрочь «Клико» и ленточным свёртком, какие посыльные из частных лавок с утра пораньше приносят, чтобы на чаёк не упустить.

Иван невольно протёр глаза: «Да явь ли это?». Ни смокинга, ни кашне на пришельце не углядывалось. Но всё было на нём тон в тон: коричневатое с брусничной искрой букле, брюки беж и башмаки — топлёное молоко, очень топлёное… То есть изысканность и неброскость, какую позволить себе может лишь человек с многоярусным гардеробом и кредитом на Елисейских полях.

Аккредитант молча ткнул агатовым перстнем Ивана в грудь, свалил на постель, а сам одним движением пальца освободил от ленточек свой конфетный сверток и шмякнул на стол две «Антоновки», чуток лежалых, парижских — ледерин бордо, форзац фиолет.

— Маэстро, не откажите поклоннику из провинции ваш вензель! — пти-надпись, — прогнусавил он лжеискательно. — У нас в глубинке так любят что-нибудь про коров.

— Мерзавец, — принял Котяру в объятия Иван. — Ты всё успеваешь и даже «Санди» читал.

— По долгу службы, — осклабился Котик. — Я все-таки пресс-атташе отчасти, — и как-то печально вздохнул. — Не будем об этом, мало ли что наболтают. Давай-ка лучше книжку обмоем.

На дворе стояла теплынь, однако шампанское оказалось будто из погреба.

— У меня морозилка в «Пежо», — пояснил мимолётно Котик. — Ну, рассказывай, как тут без меня Златоглавая поживает? Где ты, где кто из наших, куда поедем завтракать?

— Златоглавую несколько изговняли, — признался Иван. — На пятки наступает провинция. Номенклатурная лимита тянет в престольную всяк свою «команду», а той до фени московский уклад: где утеплённый тойлер, там и уютно. Один Дворец Оваций — силосная башня Кремля — чего стоит! Да и вообще, из всей старины им подуше разве что «гуси» на Чистых прудах — счастливое детство напоминают.

— Ну хорошо, хорошо, — нетерпеливо перебил Котик. — А как Москва кабацкая?

— Общепит! — отмахнулся Иван. — Ты слышал в Париже такое слово?

— Нет, разумеется, — отрёкся Иван. — А что это в переводе?

— Общий перевод продуктов в говно, — определил Иван, — замена еды питанием. Что дадут, то и съешь для привеса. Весов, правда, на выходе не установили. Кто весам нынче верит?! Они нажуливают хуже официанток. Да, друг мой, «челоэка» теперь в ресторации днём с огнём не найдешь; заслуживают какие-то кособочные, злющие мамочки-одиночки с животами навыпуск, чтобы подносы не падали.

— Кель орор! — опечалился Коток. — Кто же туда ходит?

— Чернота, свадебщики, блядва и фарцовщики, — Иван. — Правда, есть незагаженные островки, но и туда только днём, пока танцев под барабан и в утеплённых сапогах нету.

— Но сейчас лето и самый день, — возразил Котик. — Может, рискнём?.. Где твой «островок»?

По зрелому рассуждению предпочли «Центральный», сохранивший остатки старой гвардии, а главное — отдельные кабинеты. И через малое время скоростной «пежо» Котика перенёс друзей в ресторан их молодости — ах, этот чудесный квас на льду с тамбовским хреном, мятой и запахом свежей, только что отломленной корочки!

Друзьям фантастически повезло. Официант-могиканин, из тех, что с порога могут определить и степень взыскательности клиента, и вес его кошелька, и стиль любезного тому обхождения, приватно угнездил их в бархатный кабинет, отсервировал стол без хирургической спешки, с задумчивым пониманием, что дело не рядовое, аншефное, и замер в настороженной грусти, как бы давая всем видом знать, что угодить таким почтенным гостям будет трудненько.

Конечно же, он взял в оценку одеяние Котика, сообразил, что тот прибыл не с распродажи конфискованного белья, но слова нежности отнёс в первый черёд к Ивану:

— Давненько не были-с, вуз авез забыли-с, у нас нонече Тимофей…

— Да ну?! — обрадовался Иван. — А как же «Аврора»?

— Режут мороженых кур, — горестно пояснил катастрофу старослуживый, — голубей с карнизов отлавливают.

— Бетиз! А как же политика мира? — вмешался Котик, чтобы не остаться лишним, себя подчеркнуть. Но Иван уже целиком взял стол на себя:

— Так-так, постарел небось Тимофей Палыч?

— Никак нет, в самой плепорции, — отклонил могиканин.

— Ага, так вот, во-первых — привет ему от меня, во-вторых — «сердечно-сосудистое» от нас, армянское и…

И, грусть официанта усиливая, в пот вгоняя, нашептал на ухо нечто особенное, тет-а-тетное.

Да, други, при любой катастрофе в трюмах что-нибудь, да остаётся, уцелевает, по счастию, Робинзон, способный дело наладить. И на укромном столе вскорости очутились два мельхиоровых судочка с недоступной залётной публике даже во сне «Закуской Московской» — не той рубцово-сосисочной, что в насмешку над русской кухней в меню бесчинствовала, а безобманная, с натуральным амбре, образуемым смесью мясных деликатесов, в меру пропитанных соком белых грибов, сдобренных сложным, бульонным соусом и ещё… Словом, приступать к такому блаженству без предварительной рюмки холодной водки — безумие, вредительство.

Правда, походу вышла маленькая заминка. Какая-то принюхчивая компания в общем зале учуяла амбре и гортанными, рыночными голосами затребовала то же самое, зашуршала напоказ сотенными билетами. Оплошавший, не укутавший вовремя судочки салфетками могиканин в спор ввязываться с крикунами не стал, кратко оповестил: «Кушает-с комитет», после чего претенденты сотенные попрятали и смотались из ресторана под видом «лезгинки» на цыпочках. Столь же незамедлительно поспешил убраться из соседнего кабинета какой-то необделённый слухом колобок-затейник, только что веселивший за стенкой даму анекдотами про Чапаева. Бонтонная дама дожёвывала на ходу что-то и выкрутас — ничала в протесте «аш-фа-чму?», а толстячок уплюхивал вперевалочку на подогнутых ножках, будто манежный тюлень от цирковой дрессировщицы.

Ивана пассаж позабавил. В толстячке он узнал задушенного налогами «карлика», кепочника Дедулю, обосновавшего после краха надомную мастерскую патриотической песни «Дедуля и Сын». А Котику экивок в сторону, казалось бы, близкого ему «комитета» не очень понравился. Он омрачился, занавеску поплотнее прикрыл.

— Бздуны! — аттестовал он сбежавших осевшим голосом и рюмку поднял: — Поехали, как говорил Заратустра!

Подогревая себя неспешно рюмочками, друзья стали обмениваться приключениями.

Рассказ о девушке Ампарите не произвёл на сытого до ушей Кота должного впечатления. Зато когда повесть дошла до авиньонского братца и незадачи с побегом, он от души посочувствовал. Но как-то особенно близко к сердцу он принял Бенкендорфа Второго и примкнувшего к делу «Белинского». Двуликость портрета, его переменчивость Котика за живое задела и, отбросив напускной лоск, перестав играть агатовым перстеньком, он произнес как-то подавленно, несуразно:

— В дурацком мире всё глупо связано, и если в Хопёрске водопровод отказывает, в Париже жить становится невыносимо.

Из пояснительных слов Котика, посыпавшихся обильно и с пятое на десятое, можно было всё-таки понять, что и дуэль, и Канны, и «енотиха», и многое сверх того имело место. Не в той окраске, но… имело. Занятия его были не из простых, и карман постоянно нуждался в заплатах. И тут-то Нинель, слывшая неоправданно куксой, раскрыла свои нежданные способности. На Блошином рынке, этой известной Мекке дипломатических дам, Нинель приглядела Котику в обработку любознательных эмигрантов, желавших на родине помереть, ну и обзавестись перед смертью землицей, домиком с палисадничком, с водопроводом, — всё как было у них до Октября. После наших космических взлётов голова у некоторых предмогильных совершенно вскружилась. А в интересах государственной тайны, Котик, естественно, и не подумал старичков упредить, что уйти в родную землю может статься до окончания водопроводной ветки. «Были бы деньги, остальное приложится!» — наобещал он стариканчикам. И взял на себя любезность поменять им валюту. По «твёрдому курсу», «известинскому». Вот тогда и заработал собачий челнок Нинель Кубасовой-Долиной. Пооттеснив гуляку Котика от казны, она ударилась возить в Москву датских, «кусачих» собачек, а на обратном пути — с воздушным эдаким поцелуем, с приветом от папы таможне, везла снопами в Париж соломенные рубли.

— А как же папа собачек не углядел? — осведомился удивлённо Иван. — Ослеп по старости, что ли?

— Да что ты. Лучше прежнего видит, — пониженным голосом известил Котик, выглянул за занавесочку и продолжил совсем тихо: — Таких как папа Кубасов, Иван, нельзя на пенсию отправлять. Ни-ни! Перед отставкой они совершенно звереют, готовы буквально на всё. Не имею прав на подробности, но в одной большой стране мафиози отгрохали дом. Скандальный. К жилью не годный. Три года они не могли его никому сплавить. А папа в поездке поднапружинился, спел «не страшны нам ни холод, ни жара», и покупка оформилась… Теперь там наши по потолку бегают, папочку проклинают. А папа в порядке. В большом порядке! А ты говоришь — собачки! Да он сам их перед комиссионкой тряпочкой протирает. Сплюнет, потрёт и загривок поглаживает. Я думаю, если бы этих собачек для выроста надо было грудью кормить, он бы и это дочке позволил.

— Ай да Кубасов! — покачал головой Иван. — Вот те кремень, глыба, опора трона.

— А другие что, лучше? — буркнул Котик. — Насмотрелся я в их семейке. Им подавай «идеалы», пока у них власть. А как на пенсии — «Что-то на полках тесно стало… Сынок — это я сынок — у нас покупателя не найдется на «полного Ленина»?» Маркса он давно продал.

— Нашёл чем удивить! — усмехнулся Иван. — Когда немцы к Москве подступили, на всех помойках классиков было навалом. Да и портретов вождя хватало. А как разгром подмосковный пошёл, назад домой понесли. Протёрли одеколончиком и — на стенку, на полочку.

— Но там хоть немцы были, — возразил Котик. — А тут без никакого гестапо, «сынок».

— Октябрьская эволюция, — пониженным голосом произнёс Иван. — Ложь динамична, Котя! Она вползает в дом прачкой-стряпухой, потом становится — не прогонишь — любовницей, и наконец делается хозяюшкой: не троньте мамочку, мы правильный выбор сделали! Ну, а с чего начинается выбор, как всё это происходит, я в тропиках своими глазами увидел. Не по картинкам знаю, как враки становятся осознанной наглостью, соревнованием в бесстыдстве.

— Что до папочки, так тут и соревноваться не стоит, — сказал убеждённо Котик. — В дипломатическом словаре слова «стыд» нету. И мне это, наверно, передалось, если по-честному.

— Положим, тебе, Котя, наглости было и раньше не занимать, — обронил в шутку Иван.

— Не те слова говоришь! — осерчал Котик. — То было личное озорство, шуточки «гномика», а тут всё солидно и по-семейному — все так, так и я так! Иначе много бы я от женитьбы урвал?

Официант запорожно кашлянул, выждал паузу и в раздвиг занавеса подал де-воляйчиков с розетками фрит. Но есть больше не хотелось. И Котик придумал продолжить вечер воспоминаний в загородном ресторанчике «Покровское-Стрешнево», где вознамерился откупить зал для всех однокашников, какие в Москве окажутся. Без жён, разумеется. С боевыми подругами, назло оставшейся в Париже Нинель. Из экономии или по другим причинам её в Москву не командировали. Ну, а чтобы вечеру окончательный шарм придать, Котик вдруг воспылал отправиться на Центральный рынок и загрузить машину цветами — зал оживить, обанкетить по люкс-разряду.

Кликнули могиканина. И при тарелочном, под салфетку расчёте Иван приметил, что портмоне Котика вздуто напором свежезелёной валюты, что с нашим дипломатом бывает разве когда он спешит навестить издателя левой, хиреющей газетёнки — страдальца за «правду».

— Не в этом счастье… Главное там, в Хопёрске, — замельтешил пойманно Котик, запихивая выпорхнувшую попутно плацкарту в задний карман и тужась упрятать туда же пузатый бумажник. — Сейчас не время для разговоров. Нас ждут дела. Нас ждут друзья.

Однако на выходе из ресторана их ждало нечто иное. Котиково «пежо» оказалось в глухой парковке, было стиснуто спереди-сзади двумя чёрными «Волгами». И не успел Котик рюхнуться, запустить руку в задний карман, как из машин вышли четверо ко всему безразличных и тем всеми распознаваемых манекенов, набитых невидимыми пружинами. Прохожие тут же освободили тротуар, шарахнулись на другую сторону переулка. А Котик, будто магнитами втянутый, тотчас оказался в передней «Волге». Только и видели его букле с искрой. Кратко взревели форсированные движки, и «Волги» как тать исчезли. А оставшийся «манекен», не обращая никакого внимания на Ивана, без взлома открыл дверцу «пежо», уселся за руль и тоже сгинул.

Прошла неделя. Пробежал месяц. И тишина. Котик как в воду канул. И опять по Москве поползли слухи о роковой дуэли министра-коммуниста, и о каком-то — новое дело — миллионном выигрыше Котика в Монте-Карло и деньгах, на которые он не дал-таки «лапу» наложить, утаил полностью, за что и взят «лапой» за шкирку.

И лишь два года спустя, во время Московского киношного фестиваля, куда пожаловала «енотиха», Котик чудесным образом показался из ворот Лефортово. Нестриженный. В том же букле с брусничной искрой и красивой, хоть в рамку вставляй, описью конфискованного имущества. Вот тогда причина и высветлилась. Подавшийся из Парижа в Хопёрск реэмигрант никакого водопровода, естественно, не получил, но быстро наши порядки усвоил, сообразил, что в таких оказиях надо писать жалобу Самому. Иначе воды ждать до второго пришествия. И он отписал нашему Премьеру (копия Премьеру Франции) о своих артезианских бедах с любезным, как ему мнилось, уведомлением, что верит всё-таки в советских чиновников, в их способности. Да, потому что в Париже, к примеру, обаятельный месье Долин без волокиты и каких-то там «завтра», «надысь», «намедни», обменял ему по советскому курсу валюту…

Копия из Хопёрска пришла в Париж, разумеется, быстрее, чем первопечаток в Москву. И Котик ринулся в златоглавую дело улаживать. Но… поздно. Письмо-телега из Хопёрска-таки в Москву доползла.

Крах Котика был ужасным. После тюрьмы Нинель не захотела с ним даже свидеться, не дала встретиться с сыном Олежкой. Передала Котику через своего нового мужа кое-какие парижские обноски и записку: «Вспомни картошку, Мёрзлый был прав!» Так Котик совершенно с Иваном сравнялся, с той лишь разницей, что у одного осталась литература, а у другого женщины — не подверженный никаким кризисам капитал и действительный во всех странах.

Глава XIII

Иван с пугающей ясностью понимал, что ни Ко-ле-Шляпе, ни другому жильцу подземелья «Алиса» даром не нужна. В лучшем случае они читали фантастику и «Бюллетень по обмену жилплощади». «Алисой» могла заинтересоваться либо милиция, наложившая на люсины двери гербовую сургучину, либо кто-то из клиентуры умершей внезапной смертью машинистки.

Оба случая представлялись плачевными.

Не очень, но всё-таки обнадёживало, что рукопись успел Котик перехватить. Но и тогда опасения не сглаживались — Котику негде было «Алису» спрятать. Своего крова Кот не имел, а чужим пользовался переменчиво. Не думая о ночлеге впрок и особенно дорожа после тюрьмы свободой, он уходил по утрам от любовниц со своим походным дипломатом-кейсом, где помещались предметы первой независимости: бритва, туалетная вода «Грин», смена белья, ну, и как дополнение — связка ключей от квартир одиноких женщин, думавших такой хитростью Котика приручить, приманить к блюдцу. Но Котик осёдлости не поддавался.

«Зачем мне эта “радость предельного напряжения”? — говорил он улыбчиво — Москва не Париж! Здесь друзья с голоду помереть не дадут — накормят, а напоить — так и сомнений нет!».

Оно и верно. Охота подсобить погорельцу, гонимому, развита в нашем народе необычайно. Ну кто зарок дать может, что с ним такого же не случится? С малых лет нам завещано: «От сумы и тюрьмы не зарекайся!». И безработный у нас, назло напастям, именуется «вольным», то есть освобождённым от тягомотной повинности созидать светлое будущее за кусок хлеба. Хлебом и так — велика убыль! — с тобою поделятся без попрёков «Ах, опустился!». Что же до Котика с его флёром Булонских проказ и свитой верных, печаль умеющих подразвеять поклонниц, так он вообще, можно сказать, жуировал. Да и остатки парижского гардероба донашивал не где попадя, а на театральных премьерах, в биллиардных залах, на ипподроме и в доступных ему почему-то Писательском доме и Доме Кино, славных не только зрелищами, но и в первый черёд своими буфетами а-ля фуршет. Именно в этих пунктах Котяру и следовало искать.

БЕГ ПО КРУГУ И ДЛИННЫЙ РАССКАЗ

Иван логически рассчитал: поскольку завтра среда — беговой день, Котика можно выловить возле киоска, где с часу дня толкутся тотошники, ждут программку заездов.

Интуиция Ивана не подвела. Без четверти час Котик у ларька объявился, и по той бесшабашности, с какой он Ивана в объятия взял, следовало понимать, что о гибели Люси ему ничего неизвестно.

— Обожди! — отлепил от себя Котика мрачный Иван. — Ты в курсе, что Люся с собою покончила?

— За… зачем?! — произнёс Котик, и лицо его жалобно искривилось.

— Тебе лучше знать, — сказал Иван жёстко.

— Иван, клянусь тебе, за мной вины нету! Она сама меня извела: «Скажи, что я хорошая! Скажи, что любишь меня…». И так по двадцать раз на день! У меня голова от этих истерик вспухла.

— Но можно же было как-то деликатно, — сказал Иван не слишком уверенно: по-совести говоря, Люся была из числа странных, осенних женщин, что нарочно разгоняют себя до помрачения рассудка, и для которых любовь становится мазохизмом — средством к страданию. Допытываясь «хорошо ли тебе?», они согласия как бы и не ждут, а загодя твердят себе «нет! нет!», находят в таком распятии какой-то высший экстаз, чем и отпугивают. Сумашедшинка — ради Бога! Но кому охота орудием пытки быть?

— В пять утра я и сбежал в никуда, — дообъяснил Котик. — Выпил на Курском вокзале стакана три газировки, а облегчения — нет. Давит, понимаешь, предчувствие, но вернуться, что-то там вякнуть и в голове не держу. Знаю, коленки цапом обхватит, — это верный приём — увалит в горизонталь и за своё: «Скажи! Поклянись! Повтори!». Я ж не святой, чтобы такие муки терпеть.

— Ладно, — перебил Иван. — Разговорами Люсю не вернёшь. Заруби, по крайней мере, на будущее, с кем вязаться, кого стороной обходить.

— Так разве с подступа угадаешь? Шизня из них пост-фактум ползёт. Вот ведь подлость природы!

— Смотри, Котяра, дождёшься записочки «В смерти моей прошу винить…».

— Только этого мне для полного счастья не хватает! — побелел Котик. — Она что, так и написала?

— Нет, но похоже, я тебе такую записку составлю: вместе с Люсей моя «Алиса» исчезла — никаких следов. Вспомни, кто к ней в эти дни приходил. Были кроме меня заказчики?

Котик засуетился в свежем волнении.

— Заказчики? Ах, Люська, бедная Люська! Она же из-за меня работу всем задержала. Были заказчики. На могилу, что ли, к ней?.. Были. И мне сдаётся, рыженький Дедуля-сын, да ты знаешь этого песенника, кажется, он «Алису» глазком зацепил, прочитал, сукин сын, заглавие…

— Думаешь, он может? — насторожился Иван.

— Он всё может, — заверил Котик. — Они с папашей на пару из всего алфавита шестнадцать букв усвоили. Из них и кроят свои «А у нас во дворе есть уролог Буре».

— Так на кой им моя «Алиса»? — усомнился Иван.

— Как на кой?! — вскинулся Котик. — Разберут по-частям и толкнут, как ворованную машину. Зря, что ли, Дедуля-отец по лавкам бегает, допотопные романсы скупает?

— Ну, и какие мысли? — заволновался Иван. — Как упредить?

— Знаешь что, — наморщил лоб Котик, — в Домжуре сегодня раки. Из Винницы. Мне Николай Второй говорил. Так рыжий наверняка там. Едем, Иван! Если что, я этой гнилушке напомню, как он на рукопись зыркнул, и к стенке припрём. Поедем! Может, что и получится.

По истечении получаса друзья иноходью пересекли крытый снегом-подталком Суворовский бульвар и очутились в предбаннике Дома журналистов, охраняемого с тёплой стороны сощуренной от какой-то потомственной злости вахтершей в кисейной косыночке и немыслимых — мехом наружу — мужских сапогах «полярная авиация». В подмогу ей в дверях торчал дежурный член правления Стаканов — всклокоченный от постоянной готовности к сваре вдовец с боевыми буравчиками в напряжённых глазах. То есть заслон был — птица не пролетит! Но меры строгости Котика нигде не смущали. Как знающий себе цену завсегдатай, он впарил в Дом журналистов, раскинув полы дублёнки враспах и обронив небрежно:

— Мы к Николаю Первому!

Вахтёрша разом обмякла, посоловела. А Стаканов свои буравчики сблизил, как будто прыщ на носу исследовал, и ладошкой чуть приметное приглашение сделал, дескать, проходите — шасть! шасть! — пока я в занятиях. А из глубины шитой дубом раздевалки, торя Котику добрый путь, загорелись две пары зеленоватых добычливых глаз. К ним друзья и потянулись. Из дубового проёма, куда пальто подают, мигом свесились и всевлиятельный гардеробщик Николай Первый, умно сочетавший величие с расторопностью, и его вертлявый напарник Николай Второй — всегда чем-то восхищённый, недобритый и, к неодобрению Котика, с ощутимым «лепестком» на губах.

— Кель орор, Николя! — пожурил Котик, шубу на руки восхищённому сбрасывая. — Так-то ты от запоя лечишься! Зачем таблетки у меня выпросил? Зачем мамой Тамбовской клялся… Кес ке се? Не слышу?

— Так нервы, всё нервы… песифика нашей работы, — залебезил угнетённо Николушка. — И не захочешь, так через клизму из уважения угостят.

— Пол шубой не подметай, «песифика», — выговорил напарнику Николай Первый и к Котику на басах: — Вы антабуса ему больше ни под каким видом. Он его с пивом на спор трескает, как горох.

— Но это же верная смерть! — не поверил Котик.

— Ну, смерть не смерть, но морда наперекос. И главное, вешалки польтам рвёт.

— Это же камикадзе какой-то, — сказал Иван. — Даже страшно подумать.

— Ничего страшного, — успокоил Николай Первый. — У нас игла с чёрной ниткой имеется.

«Логика масс — это класс!» — подумал Иван, спускаясь следом за Котиком в обетованное подземелье Домжура, приятно уставленное кожаными скамейками и тяжёлыми рыцарскими столами, неназойливо освещёнными боковым светом червлёных бра.

В полумраке бара вырисовывалась пивная стойка, и при одном взгляде на неё непосвященный человек с улицы обмирал:

— Мамочки родные! Да где ж это я!?

В быстротечной жизни уличный и думать забыл, что существуют ещё запруды, где водятся лещ, рыбец, сёмужка. Пределом его мечтаний был неоновый супербар «Отчизна», где любой сыр подавался под видом «рокфора», а креветки походили на семечки с ножками. О пиве и вспоминать боязно! Взяв с устатка на пробу глоток, человек каверзного желудка, не говоря уже об иностранцах, впадал в натуральный транс: «Сплюнуть или в живот пропустить?». И тогда, вашим затруднением пользуясь, из-за угла налетал разбойник с карандашом вместо кистеня и навязывал в оздоровительную закуску морского рака — помершего возрастной смертью лангуста. Официант-разбойник, правда, это косвенно отрицал: «Я их не обмывал, на похоронах не был!». Когда ж упрямцы настырничали, рака вилкой круша: «С чего же он серый? С чего мылом пахнет?!» — разбойник в тоне классовой логики отвечал: «А чем тарелки мыть прикажете? От мыла ещё никто не помирал!» — после чего такую цену заламывал, словно лангуст при жизни певчим был, побеждал среди кеноров Птичьего рынка.

Нет, отрада рядовых москвичей «Отчизна» и в подметки не шла подземелью Домжура, где кормили и грабили деликатно, изысканно, да и к тому же была известная уверенность, что в гардеробной вам не подменят шапку. Но главное — натуральные раки, тот бесподобный, утомлённый ночёвкой на грядах с укропом туман, тот розовый пар из кухни Домжура! Да, речные раки мастера испускать дух! И о прибытии их на Суворовский мигом пронюхивала московская знать — мясорубы, пространщики, администраторы ходовых театров, кладовщики, стукачи, наркологи, обер-могильщики, куплетисты-надомники, проститутки, маклеры по обмену квартир. В основном то были задушенные Приматом «карлики». Ни кепок, ни бенгальских огней, ни другого вещественного они больше не делали, а состояли при каком-нибудь деле, позволявшем за «розовый пар» не каким-то презренным рублём расплатиться, а натуральным, не Ларионовским мясом, местом в театре, на кладбище, и на худой случай — в наркологическом отделении доктора Саборко, которому его положение обеспечивало не только отборных раков, но и презенты в виде старинных часов с Амстердамской кукушкой, хехекавшей нечто среднее между «Вас ист дас!» и «Ваше превосходительство!». Именно «превосходительства», то есть нужные люди, первыми в подземелье Домжура и прорывались с именем Николая Первого на устах. И в том угадывались ростки будущего — поэтапное отмирание роли денег.

Иван и Котик несколько припозднились. Стойку бара уже облепили «безденежные», а на столах не то что кружку — локоть воткнуть было некуда. Оно же известно — горка раков две горки праха даёт! И бесприютных, в позе пенька страдальцев в зале было достаточно. Но особенно глубоко стоячку переживал селькор, участник расстрела царской семьи Затируха, ещё известный и тем, что лично прикурил у часового, который кабинет Ленина охранял. Только что он отчитал журналистам в мраморном зале лекцию, приврал маленько, будто бы сдал окурок в музей Революции, и теперь спустился, грудь колесом, в пивбар в ожидании вопросов — ну там: «Плакал ли царь?», «Моршанскую или какую махру курил часовой?».

Однако в подробности никто не хотел вдаваться. Неблагодарные журналисты от него как-то глазами бегали. А «нужные» люди заслуг Затирухи просто не знали. И он, держа в одной руке две угасающих кружки пива, в другой — тарелочку с тремя сорными — буфетчица не бывала в музеях, — скрюченными будто фасолевые стручки раками, напрасно пыжился, косился с искрой на табльдот, где, спивая сладкий навар с клешней, обомлело урчали какие-то разодетые одинаково в кожанки граждане, ой ли, причастные к комиссарству и делу печати. В этом смысле ему особенно подозрительны были коротышка Дедуля и его длинная, несколько подувядшая девушка в парике не со своей головы. Длинненькая налегала на бутерброды с сёмужкой и стреляла по сторонам бедовыми глазками, давая понять, что рыженькое поленце Дедуля-сын — это так, временно и непрочно, на что негодник показными обнимушечками отвечал и не спускал руку с её коленки, давая всяко знать, что всё надежно, и прочно, и что без жуткого скандала он длинненькую никому не отдаст.

— К нам! Только к нам!! — встретил появление Котика ревнивец, с места вскакивая и тем с сидячими ростом сравниваясь.

— К вам нам и нужно! — откликнулся Котик и, выдернув из-за стола Дедулю, компанию потеснил, усадил себя и Ивана.

— Кхм, в тесноте, да не в обиде, — сказал отторгнутый Дедуля. — А я…

— Ты про Люсю слышал? — перебил Котик сурово. — Что скажешь, Тимур?

— Ужасный случай! Кошмар! — с фальшивым участием заюлил Дедуля. — Она почти у меня на руках, то есть несколько позже, к шапочному разбо… Обожди минутку! Я распоряжусь…

Стараниями Дедули на табльдот сей миг пожаловало свежее пиво и блюдо отборных, на живом пару раков.

— Нет, нет, Котя! Я угощаю! — отказался он от возмещения убытков, что уже настораживало, наводило на подозрения. — И не беспокойся, я так… на ногах постою. — Однако стоять не стал, а смотался на кухню и притащил стульчик, загаженный раковой шелухой. Стульчик был шаткий, калечный, но Дедуля на нём так ловко приладился, что Иван сразу понял: «Да, такой всё может, такой и на турецком колу не пропадет».

Сидевшие по обе стороны табльдота чем-то напоминали команду униформистов — все под гребёнку в кожаных пиджаках, в водолазках и с японскими часами на тяжёлых браслетах. И помимо курточного, цветастого Дедули за столом выделялись большеглазый, величавый, как попугай на кольце, директор магазина «Ковры» Гамбия — торговая кличка Замбия, и не постигший в свои пятьдесят лет радости труда знаменитый московский приживала Матвейка, взявший на себя профессию всё обо всех знать, но не с целью шантажа, а единственно из желания быть ходячей энциклопедией, чтобы при упоминании чьей-то фамилии вскрикнуть: «Ну как же, как же! У него брат в тюрьме, тёща в Бердянске…». Такая осведомленность не только придавала ему некий вес, но и позволяла в любой разговор вклиниться. А вклиниться, узелок завязать, для человека, нацеленного на угощение — основа основ, первая ступенька к приюту. Этот тёртый, поношенный, но чрезвычайно опрятный при всей испитости человечишко с черепашьей головкой на морщинистой шее Замбию и обхаживал, отпихивал затыкавшего ему рот Дедулю: «Тимур, у меня лучше получится!» — и на весь стол верещал:

— Так вот, Гиви, имея живьём триста рублей, Беня вышел с поднятым шнобелем из гостиницы и сунулся на стоянку такси, чтобы наездом накупить всякие цацки по списку своим пинским родичам. Стоит, голубчик, шевелит в рассчётах смоляными бровями. А со стороны это под заносчивость смотрится, даже гордыню, какой у него сроду не ночевало. Всю жизнь: «Беня, подай! Принеси! Пошел вон, поц!». А тут подлетает такси, открывается дверца и оттуда: «Прошу, кацо! Куда маршрут держать будем?». Поц и кацо, как понимаете, — не одно и то же. И назначенный так высоко Беня умишком сдвинулся, возомнил о себе невесть что, даже спичкой в зубах ковырять начал. А шеф, пройдоха, ему: «В “Арагви”, конечно?». «Арагви» в пинсне и по карте не знают. А этот поц — позор пинского хедера, — себе же удивляясь, кудахтнул: «Кэнэчна!». Дальше — больше. Таксист ему у ресторана: «Тебя, ара, ждать?». А он, поц: «К-кэнэчиа!». Это «ара» у него остатки ума отняло, параноиком сделало. Половину денег он в «Арагви», канэчна же, утопил. Полета не глядя таксисту кинул. А на остатние… нет, вы слышали где-нибудь, чтобы местечковый Беня ужин в номер себе заказал — двойную икру, шампун-зень, шоколад для горничной?

«Пиджаки» гулко захохотали, отрицая даже саму мысль о таком подвиге.

— Ан нет, и это было! — победоносно продолжил Матвейка. — Зато наутро вчерашний «ара» подзахотел на люстре повеситься. Но возвернувшийся ум подсказал ему: «На люстре, ара, приятно вешаться… А если не выдержит, это ж какие расходы!». Упаковался Беня, вырезал из шоколадкой обёртки звезду, нацепил повиднее на лацкан и вышел на стоянку такси… Он и по сей день там стоит. Невыгодно, но надежно!

На «звезду» пиджаки как-то безрадужно прореагировали и хихикнувшую девицу не поддержали. А вальяжный Замбия, в чьё ухо, собственно, льстивый анекдотец и направлялся, вообще соли не понял, хотя слушал податливо, неотрывно — раками, как восточный едок, он гнушался и на розовый пар забежал исключительно в доказательство, что ему всюду доступ открыт. Но кого анекдот в изумление поверг, так это Ивана, услышавшего, по-существу, от говорливого приживалы уродливый пересказ главы «Беня вылетает в трубу» из «Алисы в Стране Советов». Котик, видимо, это тоже прочувствовал и шепнул:

— Не подавай виду, спугнешь…

И себе же вопреки посмотрел на Дедулю пристально, испытующе, от чего тот пойманно скуксился, прошипел что-то со злобинкой Матвейке и забормотал:

— Ерунда какая-то, честное слово! Был такой случай… ну так и что? Слухи — это народное достояние. И чего удивляться? Вешаться стало немодно, я точно вам говорю. Был такой Юра Гордеев, кхм, Юраня. Работал себе директором Музея творчества крепостных и работал, — Дедуля непонятно зачем сложил кулачок башмачком и невидимым молоточком по нему постучал. — И вдруг приехал в Москву шах с шахиней… Помните? Шахиня, кто спорит, — конец света! Тысяча и ещё одна ночь! Но Юре больше всех нужно: он вколотил себе в голову её визави увидеть. Не идиот ли!? Погляди программу «Время» и успокойся! Так нет, он добился, чтобы его музей — две прялки, три скалки — включили в список, где шаху есть чего посмотреть — ах, лапти, лодка «греби Мазай!», зер гут и прочее, что вы можете себе представить, если у кого ум есть. Но в голове Юры была недостача. Добился-таки — и спи на правом бочку, береги сердце…

— У него надо девушку стибрить, — шепнул Котик Ивану. — Интернировать под залог в «Титаник». — И послал девице пленительную улыбку.

— А он… он, — с придыханием продолжал рассказчик, — Юраша заказал для шахини розы из Адлера, повара Тимофея из «Авроры» и — вы будете долго смеяться — скрипачей из Большого театра.

«Пиджаки» попритихли. Их коммерческие извилины прикидывали, во что такая феерия обойдётся. И лишь бездонный Замбия прищёлкнул волосатыми пальцами:

— Вах, мужчина! Большой театр… Вах, я нэ догадался…

— Не равняй свои возможности с крепостными, Гиви! — ловко ввернул приживала Матвейка.

— Вот именно, — подтвердил Дедуля, ревниво косясь на улыбчивые экзерсисы Котяры. — Розы, мимозы и скрипачи —прекрасно. Кто ж спорит, что не прекрасно! Но, как говорится, погасли свечи, а где ж сдача? Юраня остался после шумного бала наедине с люстрой, хорошей такой люстрой — слона выдержит.

— Вах! Так он и слона заказал? — не праздно, скорее учебно осведомился Замбия.

— Нет, Гиви, — искривился Тимур, — ему и без слона по уши хватало. И я к тому про слона, что крюк крепкий. Но вешаться-то Юраня не стал… Тихо, мирно спустился себе по обсыпанной розами лестнице на Петровочку 38 и сознался, что профукал шесть тысяч казённых денег!

— Четыре года общего режима! — знающе крякнул кто-то из «пиджаков», взгрустнул и добавил: — Да, нелёгкое дело, братцы, с похмелья локти кусать!

— Х-ха, если б локти! Если б кусать! — задёргался как при малой нужде Тимур. — Когда после суда ему дали свидание с сестрой, и она к нему в горьких слезах: «Юра, ну что ты с собою сделал!?» — он ей, ну полный младенец: «Ты ничего не понимаешь! Я танцевал с ней вальс и держал за талию…».

— Недолго музыка играла, недолго фрайер танцевал! — поспешно, чтоб другие не обогнали, выпятил ум тот же знающий «пиджак». А другой лысый, обрюзгший, но омоложенный игривым нашейным платочком, добавил:

— За шесть тысяч я вам шестьсот талий подержать дам. А скрипки, хм, кхм, это невзросло. — И губами запфакал.

— Что значит — невзросло? — подал голос Иван. — Я, например, совершенно уверен, что взрослый — понятие относительное, надуманное. Так называют одряхлевших — что не такая заслуга, — а главное, потерявших оригинальность детей, точно усвоивших, чего им «нельзя», но понятия не имеющих, что же «можно».

— Ну, знаете, так рассуждать нельзя, — побагровел зачем-то «пиджак» с платочком.

— Ему можно! — ликующе выставил себя за объяснителя приживала. — Это же Иван Репнёв, автор нашумевшей «Антоновки».

— Об Антоновском восстании, что ли? — робко спросил кто-то. А «пиджак» с платочком умненько свой гонор попятил:

— Может, я не совсем понял. Во мне девять кружек сидит.

— Не это мешает, — отклонил Иван. — Вас заполняет взрослое благоразумие: вот если бы Юраня украл, и концы в воду, тогда вы бы его поняли, оценили. А профукать и повиниться — мальчишество. Вам бы такое и в голову не пришло, потому как там тариф сидит: вальс — бесплатно, талия — червонец. Свались на вас, взрослых, те же шесть тысяч просто с неба, ну кто смог бы Юраню повторить?

— Я! — не упустил счастливый момент Замбия.

— Но вы-то как раз ребёнок, — сказал Иван.

— Зачем обижаешь? — завращал глазами Замбия. — Ребёнки по улицам бегают.

— Но я же видел, как вам слоника приспичило заказать.

— Вах! Я нэ резинового хочу, — обиделся Замбия. — Свадьба нэ имэнины!

— Да в шапито свои люди! Приведём настоящего, — приторно пообещал Матвейка. — И Большой театр сделаем и Худо…

— Ну хор-ррошо!! — остановил приживалу скрипучий голос цареубийцы. Не притулившись к месту, он всё ещё голодовку держал. — Хорошо господа пристроились при Николае Первом! Дзержинского на вас нет, нэпманы!

Железненькие, «калининские» очки Затирухи и планочки незнамо от каких орденов на его застиранной гимнастерке подействовали на табльдот угнетающе. За столом установилось неприятное затишье. И нарушил его развязный Дедуля.

— Вы вот что, папаша: одну кружечку — в себя, а на вторую — тарелку с рачками поставьте, тогда и Дзержинский не понадобится.

Совет был, конечно, идиотским. Как вольёшь одну в себя, когда две в руке спарены… Одну в себя, другую за пазуху, что ли? Но компаньоны поддержали нахала:

— А верно!

— Так оно удобнее будет.

— Комфортнее!..

У Затирухи обвалились щеки, мешая толком слова связать:

— Я-я-я… часовой… окурок Революции…

— Сейчас начнётся, — пообещал Дедуля. — «Я Харьков брал, в царя стрелял и кровь мешками проливал!».

— Да ты, ты рыжий щенок… в меня ещё кулаки, эсеры стреляли, — трескуче произнёс Затируха: его так трясло, что раки на тарелочке всплясывали и пиво в кружках разволновалось, рябью пошло.

— Плохо стреляли, — буркнул в сторонку Дедуля.

— Как!? Что ты, недоносок, сказал? — вздыбился Затируха.

— Это неважно, — отмахнулся Дедуля.

— Нет, это очень важно! Как вы вообще в Ваш Дом печати проникли?

— Через дверь, папаша, угомонись! — лениво сказал Котик.

— Да? Ну вот на неё вам сейчас и укажут, — пообещал Затируха, и как был — с тарелочкой, с кружками — засеменил злыми шажками к выходу.

Через какое-то время он вновь объявился, подталкивая к табльдоту встрёпанного члена правления Стаканова, приведшего свои буравчики в боевую готовность.

— Так, начнём проверку! — торжественно, вернее с обещанием восторжествовать указал на табльдот Затируха.

— За что!? — взял огонь на себя Котик. — Я, может, сирота.

— Ага, с вас и примемся, — заглотил живца бузотёр. — Предъявите-ка члену правления ваш членский билет!

Котик вздохнул, сокрушённо обвёл глазами замершую компанию и как-то вяло, не попадая в прорезь, заскользил пальцами по карману. А Затируха к соблазну публики, вытянувшей головы на скандал, принялся праздновать:

— С-час! С-час скажет «забыл», «обронил», «стащили»… Нет уж, вы как следует билет поищите, прежде чем вас с гоп-компанией за порог выставят.

«Чёрт знает что!» — подумал Иван, а «пиджакам» было и вовсе худо. Померкли. Затаились, как мыши беспаспортные. И тут… Нет, это был не фокус-покус, а много лучше. В лучших традициях казино, Котик прекратил блеф на высокой ноте и одну за другой положил на стол картонки, дававшие право входа в Дом кино, Дом литераторов, Дом актёров, Дом композиторов, а для полного покера кучу накрыл гостевым билетом Дома журналистов. И по мере того как билеты на стол ложились, «пиджаки» всё более ободрялись, а у Затирухи стремительно запотевали очки, и планочки неизвестных орденов как-то углом вниз ползли. К концу сеанса Затируха был совершенно повержен, растоптан и из одного лишь упрямства жив.

— Билеты крадены! Карточки перелеплены! — кричал он недостоверным голосом. — Их всех, всю бражку обыскать надо. Зовите милицию!

Подстёгнутый на нежелательную принципиальность Стаканов в раздумчивости топтался: «С кого начать? И стоит ли звать постового?».

Позеленевший при слове «милиция» Дедуля (наследственность!) эти колебания уловил и за живот страдальчески ухватился:

— Вот вам моя девушка, почти жена, — предложил он залог Стаканову. — А мне на минуточку кое-куда… Ну просто сил нету!

— Тимур, у меня тоже сил нету, — запротестовала девушка-жена.

— По-очереди, Натуля! — заверил сахарно плут, изготовившись на побег. Но Котик его к себе жёсткой рукой пристегнул: «Сидеть!» — и к компании:

— Обождите, друзья, я мигом вернусь. Есть варианты.

Котик удалился. А Затируха ещё большую бузу поднял — гнать! обыскать! — сам разбушевался и публику разволновал. И непонятно, чем бы эта заваруха кончилась, не спустись в подземелье величественный Николай Первый, слегка пригнувшийся и припадавший для солидности на одну ногу. Следом за ним с непричастным видом и кубинской сигарой в зубах шествовал Косик.

— Гражданин, у вас какой номерок? — на басах и без предисловий навалился на лектора гардеробщик, за рукав неласково взявши.

— Что?! — вскрикнул Затируха опешенно. — Помогли бы лучше нам с бандой справиться!

— Номерок от пальто у вас какой будет? — пропустил «банду» мимо ушей Николай. — Ну? Покажите!

Затируха яростно, будто фигу, номерок показал.

— Ага, так оно и есть, — процедил с мрачным укором Николай. — Пойдёмте, гражданин лектор!

— Куда? С какой стати?

— У вас пальто с нарушением сдадено, — пояснил не столько Затирухе, сколько Стаканову гардеробщик. — Вешалка порвана. Непорядок!

— Что!? — охрипшим голосом переспросил Затируха. — В нашем доме чуженравные люди — вот где непорядок! Не потерплю, чтобы в моём доме…

— Вах! И давно вы его купили? За сколько? — обнаглело полюбопытствовал Замбия в стремлении косвенно подчеркнуть, что и покупка Домжура с баром не была бы для него разорительной, неподъёмной.

— Да, давно. Очень давно! И оплатил кровью ещё в Гражданскую, — застучал кулаком в орденские колодочки Затируха.

«Пиджаки» так и прыснули. Уж больно смешно было представить, что Затируха с его сиротскими очёчками и в гимнастёрочке хоть что-то кроме пивка оплатить может. И Затируха от этих хиханек-хаханек потерял все ориентиры: сорвал очки, отчего глаза сделались невидящими, безумными:

— За что сражались!?.. Люди, где я? Тут Домжур или Дом терпимости?

— Порядок везде нужен, — проворчал Николай Первый.

А вероломный Стаканов заговорил суетливо, напутанно:

— Ну зачем так, товарищ лектор!? Некрасиво, ей-ей некрасиво. Мы же недавно стенды «навстречу съезду»… и буфетчицу поменяли, и вообще пойдёмте, наверх — там вам вешалочку пришьют.

— Вы «пришьёте!» — стал на дыбки, подхваченный членом правления и гардеробщиком Затируха. — Вы и кобыле за рубль хвост пришьёте, любой билет, вплоть до партийного, продадите. Вы, молодые хозяева страны!!

Конечные слова он уже на лестнице пропетушил, коленкой Николая взбодрённый. И хотя компания блистательно, можно сказать, из положения вышла, настроение было испорчено. Деловые люди шума не любят и к ходатайству «обыскать!» относятся неприязненно. «Пиджаки» начали от стола подниматься. Иван и Котик снялись с места последними, ведя к выходу, конвоируя Тимура и его девицу, успевшую каким-то образом уже попасть под совершенное иго Котяры.

В гардеробной Котик велел Ивану обслужить девушку Натулю, которую перекрестил в Натали, а сам чуть не силком увёл Дедулю в туалет. Пробыли они там недолго — Иван едва успел Натуле шубёнку подать — и вернулись в крайнем возбуждении. Котик был чем-то рассержен и полон злой решимости, а рыженький песенник несколько помят, истерзан, и плёлся за Котиком, твердя обиженно:

— Витёк свидетель, я ничего не трогал, только своё забрал…

— Если гад не сдаётся, его вынуждают, — туманно пообещал Котик Ивану, вне очереди выдернул из гардеробной дублёнку, оделся и, взявши друга и Натулю под локотки, коренником потащил всю упряжку на улицу. Ничего лакомого из себя девица не представляла, и Иван заподозрил, что здесь какой-то дивертисмент готовится.

Так и вышло. В конце Суворовского бульвара их настиг клокочущий, с перебитым дыханием Дедуля в пальтишке на одном рукаве.

— Натуля, ласточка, это предательство! — завопил он, едва достигнув границы слышимости. — Куда ты? Как можно меня бросать?!

И ножками наподдал, дистанцию укорачивая.

— Не отвечай и не оборачивайся! — приказал Котик «ласточке» и тоже шагу прибавил.

— Товарищи! Граждане! — взвыл на весь сквер Дедуля. — У меня невесту крадут!

— Везёт дураку, — отозвался на вопль чей-то пьяненький голос из под скамейки, мешая прохожим рыжему посочувствовать. Чужие страдания охотно принимают за шуточные, особо когда спешат по неотложным — а других в Москве не бывает — делам.

Дедуля одумался и мотивчик сменил:

— Я носил тебе ананасы в больницу, — прилюдно и тем уже неприлично заныл он голосом отринутого наследника.

Девица вспыхнула, обернулась к нытику и отклячила как-то претенциозно по-мальчишески узкий зад:

— Анна-насы, говоришь? А где квартира, рыжик, а?

Рыжик пойманно, будто в нём червяка обнаружили, затоптался и руками развёл:

— Ну дак, ну так… ты же понимаешь…

А Котик по-хозяйски Натулю облапил, к себе притиснул:

— Мадам, о чём с дерьмом разговаривать? Это жулик и прилипала к чужому добру!

— Я не жулик! Я не трогал, не брал! — в остервенении застонал Дедуля. — Отдайте мне будущую жену!!

С этими дразнящими любопытство прохожих стонами он дотащился до самого «Титаника» и там нежданно живым порогом лёг в истерике возле дверей квартиры:

— Только через мой труп!

— Это не препятствие, — сказал Котик. — Мы воспитаны папой Джо — перешагнём трудности!

— Но я умру, — из последних сил пригрозил Дедуля. — Умру за Натулю!

— А я за «Алису», — пригнувшись и вполголоса произнес Котик. — Считаю до трёх: раз, два…

— Сдаюсь! — устало молвил Дедуля и поднялся. — Только не надо драться. Отойдём, у меня есть пара слов.

Настроенная на Котика девица мнительно заволновалась. Какие могут быть переговоры? Что за «Алиса» встряла между ними? А Котик выслушал по-нурённого Дедулю и в совершенном удовлетворении Ивану велел:

— Открывай! Мы посидим с Натали культурно: то да сё, печки-лавочки; а вы с Тимурчиком — только не бей его по дороге! — прогуляетесь пока в одно нескучное место за рукописью.

У Ивана погорячело сердце:

«В своём амплуа Котик всё-таки гениален!». Оставлять Натулю в видах «то да сё» с Котиком Тимурчику не хотелось. Однако и Котик, ревнивому жулику не доверяя, обменным фондом не желал поступиться:

— Где потом тебя, рыжего, сыщешь? Баш на баш — другого варианта не будет!

Ко всему конфликт обострила девица, не желавшая под замком в одиночку остаться. И сложилась головоломка вроде той, как перевезти волка, козу и капусту в одной лодке, так чтоб никто ничего не уел. Иван терял остатки терпения. Он понимал, что в «слово джентльмена» Дедуля не поверит. Для этого надо как минимум самому джентльменом быть. Но зато всякий жлоб прекрасно падает на дешевизну. И нарочно трудно, в три оборота отомкнув свою комнату малым ключом, Иван протянул связку угрюмому дураку с внушающими словами такого сорта:

— Квартира, как видите, людная — проходной двор. А спичкой дверь не закроешь… Вопросы есть?

Жлоб просветлел и схватил связку, как залог стыдливой натулиной верности. Пусть вынужденной, но зато несомненной. И, пригрозив любимой с лукавым видом ключиком, гарантию закрепил:

— Мы скоро вернёмся. Очень даже скоро нагрянем… Едем, Иван!

О том, что дверь спокойненько запирается изнутри ножкой стула, он даже краем ума не подумал.

Глава XIV

Если вам надоело жить, но недостает сил зарезаться, оденьтесь как можно приличнее и ступайте в потёмки Нижней Пахомовки. Уверяем, не пожалеете. Единственно, правда, что ни один таксист не повезёт вас туда к вечеру и за тройную плату. И Дедуля с Иваном вдосталь напрыгались, пока не отловили мальчишечку-пентюха, по первости выехавшего из парка на дребезжащей, казалось, сбежавшей со свалки машине.

— Нижняя Пахомовка? — скривил он умственно детские губы. — А где это?

— Не пожалеете, — медово смазал вопрос Дедуля, в машину вкарабкался, втянул за собой Ивана и, приказав «Коровинское шоссе!», принялся на ходу объясняться:

— Меня Витёк попутал, честное слово. «Бери, пока менты не притопали! Хватай! Скоро всё будет общим…». Ты же сам понимаешь: общее — значит, ничьё, потом набегаешься, никому не докажешь. А тут ещё Соня путалась под ногами, искала гребёнку какую-то черепаховую. Так что рукопись твою я чудом спас, буквально у Витька вырвал.

— На кой ляд сумасшедшему рукописи!? — не поверил Иван.

— Отвлекаться, пока магазин не откроют, — вывернулся Дедуля. — Он же, кретин, фантастику запоем читает, ищет приметы будущего. И как увидел, что про Страну Советов написано, так «Алису» твою и зажмотил. И ещё одну фантастику прихватил какого-то доктора бионаук Безухова…

И покраснел зачем-то, заёрзал: — Мы отберём, выкупим за бутылку. Как думаешь, с Натулей ничего не случится, а? У вас действительно людно? Действительно запасного ключа нет?

— Отвяжись! Все ключи у тебя, — сказал Иван, досадуя, что Дедуля мыслями на «Титаник» переключился, отвлёкся от главного.

— Не думай, что я волнуюсь. Я так себе, сам с собой разговариваю, — не отступал от темы зануда. — Ты думаешь, моей ласточке Котик так уж полюбился? Ошибаешься! Она просто злится, кокетничает, что я квартиру ей не хочу сменять, вытащить из коммуналки. Нет, я не жадный. Я, представь себе, такой умный, что не хочу поджопника. Ну ты сам, как писатель, скажи: можно ли положить палец в рот девушке? Нашей девушке — полноправной, всегда готовой стать матерью-одиночкой, чтобы блядью не называли и детский садик не пустовал, а? О нет, я на сто лет вперёд знаю, чем квартирка кончится. Совьёшь себе для переспать гнёздышко, купишь в радостях тортик, шампанское, распалишь себя, пока к ласточке едешь, и в двери — дзынь-дзынь! ку-ку! это я — твой Тимурчик! А на твое «ку-ку» выскочит какой-нибудь физкультурник, амбал в маечке «Трудовые резервы». Торт он, конечно же, сцапает, а шампанским ещё недоволен будет: «Опять сухое, не сладкое!? Кыш отсюда, рахит! Аванти популо!». И с лестницы тебя физкультурным поджопником. Разве не так будет? Очень так… Мой папуля, когда мы кепи в Столешниковом шили, однажды «ласточке» уже гнездо свил. Прямо над мастерской в переулке. И чуть не умер на руках у лифтёрши: сильно понервничал, не хотел торт отдавать. Ну, и инфаркт на парадной лестнице… Как тебе это ничего себе!? Его Клеинский потом еле вылечил, на ножки поставил. А у меня нет ни такого папиного здоровья, ни такого папиного загашника, чтобы не умереть в стране физкультурников. Их же шестьдесят миллионов! И все в майках «Трудовые резервы»…

Иван слушал болтовню нытика и думал, насколько же надо нахалом быть, чтобы искать сочувствия у человека, тобой же ограбленного?!

Моментами Ивана подмывало лгуна прижать, откуда он такой прыти набрался? Но он желание укрощал, сдерживал себя рассуждением, что де вот лозунг «Милёнок! Трудящийся! Пашни и башни, банки и танки принадлежат тебе неисчерпаемо и навечно, как и временные трудности!» — настолько озлил советскую голытьбу, что она обернула его в крик души: «Хватай всё, что плохо лежит!!». А поскольку хорошо у нас разве что камни мавзолея лежат, то всё прочее, «общенародное», всегда в готовности стать предметом для «позаимствования». В том числе и рукописи, разумеется. Ведь искусство, литература и даже замыслы творцов также принадлежат народу. Так чего же теряться? Конечно, на приближённый взгляд, Дедуля несколько лишку хватил — скатился до мародёрства. Но если убрать лирику и слезу, те, кто опустошают пашни и растаскивают по кирпичику башни, тоже смотрят на замертвелое государство как на труп, с той лишь разницей, что никто по нему не плачет, не убивается. С того и воруется как бы весело, удало, с удовольствием. И не зря сочинялось, что у нас три типа людей: недовольные — ими занимается КГБ, довольные — этими занимается ОБХСС, и никакие — то есть, что называется, ни украсть, ни покараулить, и гожие разве недоумевать: «Куда под Новый год уходит Старый год? Зачем идём вперёд попятным шагом?». Этими никто не занимается и общение с ними идёт только через плакаты «Боритесь!», «Ознаменуйте!», «Приумножайте!».

И всё же на особом положении, уместно будет дополнить, находились обитатели Нижне-Пахомовских бараков, куда Иван с Дедулей нынче рискнули. Не успела ещё Америка Советы признать, а барак уже пользовался статусом иноземного посольства — Стой! Без провожатого не входи! И какие бы ни были в стране трудности, в девять лет мальчоночке выдавали здесь «прохоря» с тем, чтобы он не сомневался, знал, что авторитарная власть на суверенной Нижней Пахомовке это не Правительство, не военкомат и даже не участковый Оказимов, а всезаконный Лёха-Цыган, чей портрет был знаком лучше любого правительственного, потому как никогда не сползал с доски «Разыскивается».

Сапоги-«прохоря» — этот укромный чехол для ножика — были и аттестатом зрелости, и метой касты «неприкасаемых». В ночной жути Московских выселок, не знавших слова «фонарь» иначе, как иносказательно, «прохоря», куда нарочно вшивали кусок бересты, скрипели:

— Не режь! Я — свой!

И получали возвратным скрипом:

— Ты и я — одной крови… Счастливой охоты!

«Лепить скачки», «щипать», «поднимать ларьки»^[102] пахомовцы умели безукоризненно. И выходы их в большой город были добычливыми. Но нижне-пахомовец, на радость осведомителям, так устроен, что рассказать об удаче для него слаще самой удачи. И, лиши его радости побахвалиться, он вообще воровать перестанет, сложит руки крестом. Именно эта слабинка, гордость за свою профессию, а не какие-то шейнины-пронины и заставляла пахомовцев переселяться от случая к случаю в другой такой же барак, но оборудованный колючей проволокой. Ни раскаяний, ни вообще каких-то трагедий при этом не было и в помине. Рассуждал ось степенно: ну что ж — дело житейское, куда денешься? Так уж за-бытовало, что из Пахомовки, где на залитой быстрой кровью земле даже птицы садиться не смели, а запах плесени и детских пелёнок въедался в кожу погроб-но, люди шли либо в победители конкурса Чайковского, либо в тюрьму. Среднего пути им не доставалось. Потому и к лагерю они готовили себя загодя, буднично, как другие готовят себя к неизбежным солдатским казармам, где, как Лёха-Цыган внушал, те же нары, колючка и жоподёрство с той разницей, что под ружейное масло тебя для тишины шворят.

— Мачеха-армия, — наставлял сквозь железные, мейд ин Нарым, зубы Цынга, — учит, падла, как геройски на стороне помирать, а тюрьма-матушка — как на родине выжить, прохарчеваться. И ещё, шпана, шариками подвигай: в армии два-три года ни за что чалиться, а у «хозяина» по первому сроку — год… Год — и привет Насеру! Отторчавших под ружьё не берут. В мирный день им цинковый ящик не полагается.

На пахомовца, испытавшего цену жизни на острие ножа, такая логика — год за три! — действовала безосечно. И, получив повестку от военкома, обитатель барака ухмыльчиво изрекал: «Ну-ну! Ждите!», выходил проулком на Советскую улицу, где несильно, в рамках года по Кодексу, квасил морду какому-нибудь зеваке, или разносил в осколки витрину салона красоты.

К таким демаршам мира, надо сказать, на Советской настолько привыкли, что в дни солдатских призывов число прохожих на улице сокращалось как при чуме, а у директора салона красоты глазной тик начинался. Сдавали нервы и у прокурора района Тропкина, и без того контуженного цветочным горшком в братской Венгрии. Нацепив на узкую грудь нашивку о ранении, он неотступно являлся в канун призыва в барак и, всеподробнейше рассказав о балконных метателях, принимался стращать, что де судимость в Стране Советов отрезает все пути-дороги, а служба в армии, чему он, прокурор — живой пример, пускает в двери любых институтов, заменяет так называемые способности. Своя логика тут тоже вроде была. Но когда прокурор в радении своём до при-пенка у рта доходил, крича для образности «Кто сядет, тому не подняться!», с колен какого-нибудь Витька поднимался в рост хмурый смышлёныш-дошкольник — барак всегда на трудное дело малолеток кидал — и говорил сквозь окурок взросло:

— Да ладно, начальник! Сидел, понимаешь, висел… У нас пол страны сидело. У дяденьки Котовско-го семь приводов было, и даже Сталин срок отторчал за грабёж сберкассы!..

Тем прения сторон и кончались. По второму кругу прокурор встречался со своими слушателями уже в зале суда. И хотя, в излом закона, он и вызуживал иному пахомовцу два года вместо одного, брал судью на арапа, оборонная мощь державы с того не полнилась. Пахомовец не шёл в защитники родины. Пахомовец шёл в Сталинский университет миллионов и выходил оттуда с «дипломом», пригодным разве что для рытья котлованов великих строек. Но и тут выходила промашка. На воле пахомовец лес не валил, и котлованам предпочитал подкопы.

Ведомое подсказками Тимура такси приближалось к цели. Городские коробки кончились, сменились утлыми домиками с окошками, притенёнными крестовыми рамами. Низенькие, казалось, вкопавшиеся в землю лачуги прятались за палисадниками и ждали смертного часа. В кювете криво застыл бульдозер, обещавший сравнять деревню с городом и пересадить частника на общественный унитаз.

Остановились в поле, на краю пустыря, обозначенного размытым дождём указателем «Строение № 4». Здесь на земле, как бы носившей следы ледника, среди забывших своё название бетонных глыб и железных оползней, высились три блочных этажа, а над ними в белом луче прожектора шевелилась стрела крана. Слева от него смутно, будто нарисованное тупым карандашом, различалось длинное тело барака. Подступы к нему разбили тягачи-блоковозы. В ухабах молочно кис снег-подталок, а на равнине он перемешался с землёй в непролазное тесто.

— Чёрт возьми, не пойму, что случилось? — сказал Дедуля, вглядываясь из-под руки в барак. — С чего по всему дому свет горит, когда там всего двое осталось — Витёк и Касьянов… Кстати, этот Касьянов — жуткий тип. Бандит и артист одновременно. Только представь, он выдает себя за потомка Распутина, утверждает, что зачат в каких-то там банях на Мойке. И именины свои, говорят, он отмечает именно в бане. В Оружейных, кажется. Нальёт в шайку водки, накрошит туда буханку чёрного и на страх публике деревянной ложкой жрёт. Ну, а потом либо с кем подерётся, либо «Луку Мудищева» в поминки «отца» читает.

— Что ж, послушаем, — поторопил Дедулю Иван.

Дедуля взбодрил себя мелким ругательством и ступил на условную тропку. Сдобренное цементом земное тесто чвокало и прихватывало башмаки. Иван попробовал было прыгать след в след поводырю, но махнул на эту затею, попёр напропалую.

— Между прочим, к этому Жоре Касьянову — фамилию из-за судимости ему на Распутина не дали сменить — иностранцы не раз приклеивались: не обижает ли знатных потомков власть? — продолжал на ходу Тимур. — И — мимо сада! Касьянов власть обожает. Бардак, говорит, люди крепкой закалки не критикуют, а пользуют сполна, говорит, на всю катушку!

— Оригинал! — сказал Иван ухмыльчиво. — И много ли от такой «катушки» он себе отмотал?

— Да не так уж и мало, — остановился передохнуть Дедуля. — Всю жизнь на дурика прожил, ничего тяжелее карандаша не поднимал. Вообще-то профессия у него паровозная — то ли кочегар, то ли машинист. Но приблатнённость — кепочка, сапоги — не велит ему работать руками. Да и не любит он этого. Сейчас для страху на исполком он не то сторожем, не то помощником машиниста сцены Дворца Оваций пристроился. Он очень нервный, сообразительный. На днях пять тысяч припадком взял.

— С каких это пор нервы так высоко ценятся? — не поверил Иван.

— А как из барака переселять начали, — уточнил Дедуля. — Жора с Касьянихой раньше всех развёлся, разделился — себе комнату, ей детей, лёг на пол в райисполкоме и не вставал, пока в барак не прописали его новую жену из Дербента с тремя деточками. Причём одному «крошке», представь, «еще шестнадцати нету», а половина зубов — золотых, и голова голая, как коленка. Прекрасное пополнение для лимитной Москвы!

Барак действительно был уготован к слому. Основная часть окон мёртво ослепла, щерилась напоследок осколками. Но в пяти уцелевших мерцали огни свечей, и через форточку серединного, как из печной вьюшки, валил густой дым, слышались пьяный галдёж и грохот отодвигаемых стульев — верный признак назревавшего мордобоя, если не поножовщины.

— Это недоразумение… я ничего не понимаю, — попятился от окошек впечатлительный жох. — Их же всех выселили, площадь дали…

Да и откуда было Дедуле знать, что торг Касьянова с исполкомом обернулся открытой войной. Витёк-Справка предпоследним выселился, согласился на квартиру в Очакове, выбрал дом без удобств, но с магазином в подвале. А подпитанный «молодой женой» потомок Распутина домогался квартиры на Садово-Черногрязской, в кирпичном Доме политкаторжан. Для успешности дела Касьянов принёс в исполком свидетельство о погашении судимости, справку о беременности дербентки и медицинское заключение о подозрении на туберкулёз; на что райисполком отрезал в бараке газ, воду, свет и письменно сообщил, что завтра же вытряхнет Жору с чадами и домочадцами к чёртовой бабушке. В ответ на такие посулы Касьянов очистил луковицу, вставил её себе в сидячее место, чем нагнал температуру до 38, взял больничный и вывесил над железной кроватью портрет Ленина. Ну, а чтобы бесчинство властей окончательно упредить, он под предлогом «родимый дом помянуть», «хором отпеть», скликнул общественность — то есть живых свидетелей. В обеспечение посиделок он с утречка проломил междустенки, образовал гостевой зал, где ловко составил кухонные столы покоем и угнездил на них две керосиновые лампы, а также поминальные свечи, что и придало сборищу как бы разбойный вид.

Когда Иван с Дедулей не без опаски сунулись в полумрак гостевого зала, там шёл пир горой, и стол ломился от однообразия — водка Российская и килька в томате, потому как вкусы пахомовцев сохраняются, в каком бы конкурсе баянистов или на олимпийской лыжне они ни триумфировали. Да и в экипировке они держали одинаковый стиль: нам не в театр, но и не в ссылку, прочность материи дороже моды. Кой-кто даже насобачился носить галстук и пиджак без припуска в рукавах, как это делалось, чтобы удобнее передёрнуть карту в «буре». Но в глазах, что Иван и в полутьме приметил, осталась стрёмная зековская искра, а в движениях — медвежатника, затруднение, куда лапы девать, пока драки нет, да и карты пока не розданы. В свободной повадке, пожалуй, держался лишь Касьянов — мосластый, казалось скроенный из одной арматуры перестарок с узкой змеиной головой и настороженными глазами малинодержателя. Напускного — мне законы не писаны! Всех зашибу! — было в Жоре с избытком, что говорило не о врождённой храбрости, а о жажде к личному, гипнотическому террору. Такие люди — тут Тимур ошибался — не любят партийно-тоталитарную власть уже потому, что пылают к ней ревностью обиженного, неоценённого и не пристроенного в должность карателя.

— Нашу! Русскую!! Калинку-малинку давай! — приказно ревел Лжераспутин, круша сопротивление единственной на всю компанию женщины, видать, бывалой, знавшей лучшие времена, но теперь огрузлой и ломавшей из себя по блёклости капризулю. — Кому сказано, влазь на стол!

Плясунья для приличия завизжала «Где уж мне! Ноги не те!», — но вскинутая на стол рукастыми пахомовцами, лихо задрала подол японского в набивных драконах платья и пошла выписывать кренделя с перестуками, с наваристой приговорочкой: «Под сосною, под зеленою спать уложите вы меня, и-ех!». Умевшие ландшафты использовать гости загоготали, а вдоль стола забегал мальчик лет десяти с испорченными, недетскими глазами, и потянулся к плясунье липкими от кильки в томате ручками:

— Хочу Семёновну! Возьми меня погостевать, тётенька… Возьми!

— В самом деле — возьми, — посмехом стал за ходатая кто-то. — Пусти добром, не то в форточку влезет.

— Куда мне его? — отвечала, выплясывая, Семёновна. — Мал ещё, пипкой не вышел.

— А ты навырост возьми, — гулко присоветовал Жора и к застывшему в дверях Дедуле всевидящим оком оборотился: — У нас тут одного рыжего в тринадцать лет обженили. Верно ведь, Рукомойник?

— Ве-верно, — не посмел отказаться ни от женитьбы, ни от барачного прозвища Тимур. — Но ведь это когда было…

— Как когда!? Когда спички тебе об голову чиркали. И ты со страху мочился, тёк будто рукомойник, — уточнил Касьянов, намеренно унижая барачного пасынка в глазах незнакомца, да ещё приведённого без всякого спроса на пир.

— Мы так себе, на минуту к Витьку… Это Иван Репнёв, писатель и друг народа, — полез в оправдания Дедуля.

— Писатель не может быть другом народа! — вякнул из полутьмы Витёк. — Уж я-то как-нибудь их знаю!

— Верно, Осколочный, — подтвердил вычурно Жора. — Ломать перед шоблой шапку писатель не будет. Как-никак, он подголосок правительства. И подвывала, и погоняла, мать его…

И, как железной скобой, закрепил тезис крепчайшим ругательством, от которого приставучий мальчик ещё пуще заволновался, затопал ножками:

— Хочу Семёновну! Семёновну хочу!!

— Да угомоните кто-нибудь сучонка, — затребовал с дальнего конца стола какой-то нравственник с пластырем на лбу и, на помощь товарищей не надеясь, быстро налил и протянул мальчику полстакана водки.

— Ты что, моего старшего хочешь придурком сделать? В писатели его наметил, мудак? — остудил попытку на угощение папа Жора.

«Ну, бестия! — подумал Иван. — Ревнив, как чёрт. С того и шоблу против меня настраивает».

А оскандалившийся человек с пластырем глухо взроптал:

— Дак я не полный стакан наливаю… С чего ему Бедным быть?

— На фиг, на фиг! — отстранился от половинчатой, но всё же угрозы Демьяном Бедным сделаться мальчуган.

Публика самодовольно заржала, поглядывая на Ивана не то с сожалением, не то свысока. А достигший своего Жора многозначительно, с неким обещанием награды поманил сынишку к себе и нашептал ему на ухо нечто, отчего тот отнюдь не успокоился, а наоборот, убежал в коридор слишком взвинченно и шустро.

— Верните мальца! Не забывайте о будущем, — демагогично всполошился Витёк. — Жора ему чинарик дал с анашой…

— Ни боже мой! — отрёкся Касьянов.

— А то я тебя не знаю, как же! — усилил панику Справка. — Мне не жалко, но он накурится и нам польта пожгёт.

— Ни хрена он не пожгёт, — зычно окоротил крикуна Касьянов. — Он там за вешалкой пар спускает. — И к незванным гостям повернулся, к столу пригласил: — Слышь, писатели, хватай что осталось! Это вам не наградной зал в Кремле, на подносе не подадут.

— В коробочке! — подковырнул Витёк. — Чтобы мозги нам пудрили…

— Надо уважить, — шепнул Дедуля Ивану. — И подождать пока разбегутся.

Иван подсел к столу и, ни к чему не притронувшись, проговорил:

— Возможно, прикормленные с подноса писатели кого-то и пудрят. Но чтобы науськивать «пар спускать» — такого даже за ними не водится.

Публика зашумела, дескать, что за учитель выискался? Ишь ты, какой нашёлся! А Жора демонстративно набухал стакан с «мениском», с показной озабоченностью отхлебнул в припад лишек, приладисто зацепил гранёный край стальными зубами, чекал-дыкнул остатнюю водку в хрипучее горло и откинул порожнятину на пол, как это делает пёс с опостылевшей костью.

— От онанизма, чтобы ты знал, кровь лучше бегает и пульс ровнее, — проговорил он в развитие эффекта. — Оно готовит к жизни и… и в партию, в профсоюз.

— Правильно! — сказал человек с пластырем, вряд ли партийный. — Без практики суходрочку не выдержать, бастует весь организм.

«Непостижимо! — подумал Иван. — Наш человек и в онанизме найдёт свои преимущества, неоспоримую пользу для себя извлечёт». А тут ещё, к безмолвному поражению Ивана, вернулся из-за вешалки мальчик — ухайдоканный, как на русских качелях, и с помутнёнными глазками, однако наружно счастливый, готовый на людях произнести «Сердце бьётся от радости, настроение превосходное».

— Ну что, сына, хочешь теперь Семёновну? — в тоне экзамена осведомился Касьянов.

— Вот ещё! — выставил ножку, как для притопа-прихлопа, мальчик. — Она баба здоровая. Перебьётся!

— Ну, наглец! — вспыхнула успокоившаяся было после трудных танцев Семёновна.

— Не наглец, а наш простой, загадочный человек, — с деланным одобрением уточнил Касьянов, на Ивана косясь. — Хрен узнаешь, чего мудаку хочется, пока толком ему же не объяснишь. — И щелчка нежданного мальчику в лоб вкатил:

— Смейся вгромкую, пионер, всем ребятам пример! А не хочешь — ступай к вешалке.

Мальчик свесил горестно губки, но потугою вылущил из них смехоподобное, сродни овечьему, «м-ме-е».

— Ну, что я говорил? — победительно оглядел замершую, нехорошо стихшую компанию Жора. — Объяснишь, так и выбор радостен.

Компания ответила молчанием, отчего овечьи «м-ме-ее» сделались ещё слышнее и тягостнее. Тогда Иван достал сигарету, приблизился в видах прикурить к упорно звавшему народ веселиться мучителю и резко, что называется, от души вклеил сочный щелбан.

— Т-ты что, ох-херел!? — икнул от изумления Жора. — Тебе что, жить надоело!?

— А радость где? — невинным голосом осведомился Иван. — Где здоровый смех? Что же ты не бежишь к вешалке?

— Я… я… меня не возьмёшь! Я не загадочный! — взревел Касьянов и, бешено глаза округлив, затребовал: — Ножик мне!

Ушлый мальчик тотчас шмыгнул под стол. За ним последовал и Дедуля. А Семёновна безнадежно запричитала:

— Ой, не надо, не надо! Всех помирит тюрьма!..

— Перо! Пёрышко дайте!! — продолжал бравировать Жора в явной надежде, что вассалы сами дерзкого чужака в оборот возьмут, услужат наперегонки главарю.

Иван нутром знал, насколько чернь в симпатиях неверна, переменчива. Всё теперь на волоске висело, и он, как истинный боец с Трубной, и окно для отхода наметил, и бутылку из-под Жигулёвского к руке прибрал. Отдавать даром себя трубненцы не привыкли.

— На! Держи! — как-то сощуренно швырнул Жоре нож человек с пластырем, и в голосе его содержалось: «Ну-ну, посмотрим?!».

Смотрины были Касьянову ни к чему. Как промахнувшийся волк-вожак, он учуял настроение стаи, толкавшей его на новый позор, чтобы на полпути разорвать. И если волк-вожак на скидку «старость не радость» надежд не имеет, даёт обречённый бой, то человек знает, где выход искать. И, повертев ножик в руке, Жора качнулся, пустил — пьян по-чёрному я, братишки! — пузырчатую слюну, пал плашмя на стол и опрокинул — всё натурально! — лампу. В артистизме ему было нельзя отказать, и Шаляпин бы лучше не сделал. Но неудача случилась зараз нежданная. Лампа кокнулась, лежмя потекла, керосин залил Касьянову рукава, и они вспыхнули, как два факела, посреди огненной лужи. Лужа стремительно ширилась. Пламя дунуло вверх и слизнуло в момент абажур, плюнувший напоследок тленом на платье Семёновны.

— Воды! — страшным голосом взвыл Касьянов, забыв что, вода отрезана.

А пахомовцы повскакивали из-за стола и ревучей кучей кинулись к выходу.

— Спасайся, братва!

— Горим не за хер!

Остальные слова были окончательно нецензурными.

Иван и сам не заметил, как влился в поток беженцев, на ходу рвавших свои пальто с вешалки, и едва не задавил гадкого мальчугана, лапавшего под шумок Семёновну и оравшего:

— Суки! Что ж вы ребёнка бросили!?

Спорые на побег пахомовцы в считанные минуты оказались на улице. Окна барака меж тем занялись красным светом, приготовились от жары лопнуть. Над крышей злым буром курился дым, торя путь пленному смерчу. Но Жора из пекла не торопился, будто расправы за совершённое боялся пуще огня. Наконец он впригибочку выметнулся из дымовой завесы, и вид его был ужасен. Жора горел со всех сторон бегущими всполохами, веки были опалены начисто, отчего глаза казались зверино-огромными, как у негра, сбежавшего с куклусклановского креста; руки почернели и кровоточили; а в зубах тлел свёрнутый из газеты кляп.

— Господи! Он беспалым остался! — завизжала Семёновна. — Руки… гляньте! Руки!!

— А пошла ты! — прохрипел Касьянов, кляп сплёвывая и в снежное крошево боком валясь. — Пять… пять тысяч какими руками сработаешь!?

И, корчась от боли, на локтях пополз к снежной яме, чтобы руки-огарки туда окунуть, погасить страдания.

— Это он тысячи свои дербентские спас, — определил Тимур с содроганием.

— А рукопись? Моя рукопись!? — вскричал Иван.

— Поздно, — поёжился трус и пальцем в крайнее, покамест целое окно показал. — Там… на кухне… под корытом.

Иван не мешкая скинул пальто, окунул его в снежную жижу, вновь на себя набросил и ринулся как безумный к окошку.

— Сгоришь, мудак! Там пусто… водка кончилась! — остановительно заорал Витёк, пожаром не протрезвлённый, как стало бы, а вконец запьяневший.

Иван и слышать ничего не хотел. Сцепивши руки «замком», он выбил раму таранным локтём, переждал хлынувший из дыры дым и гимнастическим скоком сиганул в окно. Едкий смрад ударил его под дых. Отделённая гнилой перегородкой кухня ещё не успела заняться пламенем, но с потолочной балки — пожар ширился верхом — уже летели кусачие, красные шмели. В чаду и темени Иван ощупью нашёл висевшее на гвозде корыто, извлёк оттуда заветную папку, швырнул в пролом, а сам уже в полуобмороке, с дымными волосами и отравой в лёгких, кулем вывалился с подоконника.

На воле ему стало ещё хуже. В голове началась какая-то карусель. Небо над ним покачивалось, и с высоты, как из дырявого кошелька, сыпались жёлтые лунные монеты. А на расплывчатой земле, выглядывая себе падучую звезду в пропитание, одиноко выл закопчённый пёс.

Очнувшись, Иван сообразил, что это Касьянов предсмертно воет.

Дымные в жгучих искрах пики уже проломили крышу барака, дали пожару простор. Зарево кинулось в небо, высветлив соседнюю новостройку и башенный кран с транспарантом

АША ЦЕЛЬ — КОМ ИЗМ! Ы ПО ЕДИМ!

Горемычный Витёк слезящимися глазами выглядывал недостающее и плевался, будто не лозунгу, а ему лично выбили через один зубы.

Нетерпеливой рукой, в желании знать, все ли страницы целы, Иван рванул тесёмочки бурой, стандартной папки «Для бумаг», и обомлел. Страниц достаточно поубавилось, а на титульном, со следами пальцев, листе значилось непонятное «ГОМО ПОПУПС»…

— Что!?.. Что это такое?! — в ярости сунул он папку под нюхалку негодяю Тимуру.

И без того достаточный нос Дедули удлинился, а щёки ввалились.

— Витёк! — заорал он истошным голосом. — Ты что, гадина, понаделал?!

— Я?? То не я, — показал пальцем на попорченный транспарант Витёк, пошевелил осколками и спесиво добавил: — Ничего-ничего, в Будущем ни дождей, ни пожаров не будет…

Глава XV

К ночи Москва расплакалась, потекла. Пожар на Нижней Пахомовке повысил температуру в городе градуса на три-четыре. И в этом нет ничего курьёзного. Москва необычайно флюидна, повязана цепкими нитями. И в ту минуту, когда на задыхавшегося Ивана лунные монеты обрушились, на столе дежурной по этажу гостиницы «Интурист» Джуванешевой обнаружился золотой фунт английской чеканки. Но ещё раньше того, когда Иван ни с чем из окна выпрыгнул и подвернул ногу, совсем уже на другом конце Москвы, в тишайшем, как бы нарочно созданном для арестов Зоологическом переулке муж Джуванешевой, доктор Безухов вдруг почувствовал облегчение и даже желание исполнить супружеский долг.

Последние двое суток Кимоно Петрович Безухов пребывал в опупении, именуемом среди учёных прострацией. Когда звонили в дверь, он бежал к телефону, а среди ночи вскакивал, бормотал «Это сон, это Фрейд!», лихорадочно раскрывал бурую папку и, всякий раз находя там вместо «Попупса» чёрте что, насвежо изумлялся и заламывал руки:

— Наследственное проклятие! Я отроду невезучий…

Кимоно Петрович ничуть не кокетничал. Оно и впрямь — его темным, ослеплённым пламенем Октября родителям лучше было бы дать сыну-первенцу имя Пьер, или Робеспьер. Но время было горячее, с претензиями на мировой пожар, и маленькому Безухову в честь Коммунистического Интернационала Молодежи Новгорода дали пожизненно Кимоно. Восторженные новгородские родители мало что пронадеялись на отмену паспортов и границ, но и не учли силусоветского патриотизма. И когда во время конфликта на КВЖД сверстники устроили Кимоно тёмную, искривили ему правый глаз, родители не образумились, посчитали взбучку случайной.

Левый глаз несчастному Кимоно перекосили в разгар наступления самураев на озеро Хасан, и достигнутая таким образом симметрия сделала его настолько не нашим, настолько подозрительным, что имя ему уже хочешь-не хочешь сократили до расхожего Ким. И приключилась другая крайность. Дружбонародная. Университетская. Конкурс был ужасающим. Однако на биофаке сохранилась азиатская квота. Туда, с учётом внешности-имени, Киму и присоветовали, чтобы экзамены дуриком проскочить. В неразберихе, собственно, он и просочился. А через пять лет заступил на службу в Институт контрагенетики, ставший вскорости Центром генетики и цитологии, что никого не смутило, прошло незамеченным из принципа — не важна работа, важен результат, то есть Ленинская премия со всеми вытекающими из неё приятностями вплоть до права закладывать в спорах два пальца в жилетку и картавить огульно: — Вы, батенька, дегенегат, генегат, науку не делают в белых пегчатках!..

К тому времени подоспели дружеские контакты с вражеским окружением. И доктор Безухов тихонечко, с оглядкой на Курильские острова, вернулся к полному имени. Главной причиной тому была жена. Она добавила к Кимоно приставку «сан», да и себя переделала для гостей из Джуванешевой в Джу Ван, увешала квартиру циновками и, вообще, ояпонила быт, начиная рисовыми палочками и кончая магнитофоном «Сони», оглушительного своей ценой.

Неудачные крестины снова дорого обходились Кимоно Петровичу. И поскольку конечной мечтой Джу Ван был японский автомобильчик, вопрос о Ленинской премии стоял в семье необычайно остро. А само название премии требовало от Петровича произвести в науке переворот.

Всесезонная муха дрозофила, надо сказать, в Центре генетики была окончательно заезжена и обсосана. Её по лапкам в диссертации растаскали. И Кимоно Петрович измучился, исхудал в поисках отправной точки. Но вот однажды перед Новым годом Джу Ван явилась из магазина с праздничной, по профессорскому талону подачкой и швырнула на кухонный стол птицу, похожую на конскую ногу.

— Полюбуйся, — сказала она отдышливо. — В ней четырнадцать килограмм. Её насильно скрестили со страусом и до смерти рыбной мукой закормили… Да-да, понюхай!

На скрюченной как после пытки морозом птице бугром вздымался живот с клеймом комбината «Красная путина». Тиной от неё действительно припахивало, как от утопленницы.

— Между прочим, в Америке, — продолжала Джу Ван, — к Рождеству кормят индеек орехами и нарочно рост замедляют, чтобы целой, а не лохмотьями к столу подавать.

— Что? Как ты сказала!? — неуместно оживился Безухов.

— Я говорю, лауреатов таким дерьмом не кормят, — мстительно подковырнула Джу Ван, чего натуральная японка никогда бы себе не позволила. — Ленинцам парную курицу дали, сталинистам — кило сельдей, банку хрена и…

— Джу! — остановил жену мановением руки Кимоно Петрович, и в голосе его было нечто торжественное. — Умница моя ненаглядная, Джу! Мы не будем больше кормиться падалью. Ты открыла мне путь к таким горизонтам, — ткнул он зачем-то в птицу-страуса и руками всплеснул, — к таким вершинам, к таким высотам…

И понёс нечто из «Происхождения семьи, частной собственности и государства», увязывая это каким-то образом с решениями XXI съезда партии и приговаривая утвердительно, возбужденно:

— Тока-така! Тока-така и не инака!

Вольный переклад с русского на «японский» всегда означал у него высшую степень удовольствия, причиной которого был он сам.

В такие минуты его тянуло в народ, о коем он имел смутное представление и потому спешил освежить память. В предновогоднюю ночь восторженный Кимоно Петрович бродил по московским улицам, сощуренно и снисходительно, чему глазной дефект помогал, глядел на безобразную толчею в Елисеевском, где под золочёными сводами магазина-дворца люди приступом брали свиную печень. Там он нарочно собственными боками испытывал себя в очереди за дешёвой водкой. Потом, опять же с умыслом он дал измять себя и выплюнуть спиною вперёд из клокочущего автобуса № 24. На минуту Петрович даже бесстыдно придержал себя у женского туалета на Неглинке. Внутри там шла большая предпраздничная торговля цыганской косметикой, и дамы, рвавшиеся туда по нужде, оттиснуто переступали ножками.

И все эти картины народного бедствия особым маслом ложились на сердце Кимоно Петровича.

— Мда-с, — приговаривал он от раза к разу увереннее. — Горький неправ. Человек — это звучит неубедительно. Но с этим будет покончено, мда-с!

Ровно за четверть часа до Нового года Кимоно Петрович уединился в кабинете, созрело взял лист краденой на работе бумаги и вывел малыми буквами: «На соискание Государственной премии». Остановился. Покрутил пальцами, как бы открывая одновременно кран горячей воды и холодной. Скомкал начатое и написал на свежем листе убористо:

«К решению продовольственной и других проблем». Середину листа он украсил заглавием будущего труда:

ГОМО ПОПУПС

— Кимоно-сан, ты скоро? — напевно, в тоне заждавшейся гейши позвала из гостиной Джу Ван и обезьянку — знак набегавшего года — в двери просунула.

— Иду! Один момент, дорогая! — нежнейше откликнулся Кимоно Петрович, секунду поколебался, приставил к ПОПУПСУ хвостик-тире и дописал:

или ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ПРОИЗОШЁЛ ОТ ЧЕЛОВЕКА

Наступивший год Обезьяны Кимоно Петрович целиком отдал ГОМО ПОПУПСУ, начав труд, как и всегда, от печки, равноудобной что для сушки валенок в лихолетье, что для кремации оппонентов в мирный день:

«Ещё в первом предисловии к «Капиталу» величайший анатомист человечества Карл Маркс предопределил, что развитое тело легче изучать, чем клеточку тела. Необходимость такого изучения, — продолжал Кимоно Петрович, — назрела уже потому, что своего наивысшего развития (см. результаты первенства мира по хоккею) тело достигло в условиях победоносного социализма. Задача нынешнего исследователя стала реальной. И, гениально предвидя это, Маркс уже на подступах к телу предупреждает: нельзя (то есть никчёмно. — К.Б.) пользоваться ни микроскопом, ни химическими реактивами. То и другое должна заменить сила абстракции».

Последнее особо устраивало Кимоно Петровича. В микроскоп он лет десять как не заглядывал, а реактивов вообще сторонился, опасаясь халат прожечь. И вступление он закончил раскованно:

«Марксистский подход к телу, будь оно мужским или женским, и положен в основу моего труда».

Далее следовало подпустить немного правды. И, оснастивши раздел припиской «Секретно! Для закрытых партийных собраний!», Кимоно Петрович озаглавил его

ШАГ ВПЕРЁД, ШАГ НАЗАД

Учёными разных стран, — извещал он, — доказано, что тело поддерживает себя питанием. И в наш век всё человечество, и прогрессивное в особенности, тщится в поисках пищевых ресурсов, известных в нашей стране под термином «изобилие». Однако 47-летний опыт нашего самого прогрессивного государства убеждает в неразрешимости этой проблемы традиционными путями. И тормозящей причиной тому — сам народ. Наевшись вдосталь пшена и воблы на первом этапе социалистической сытости, вкусив от сердца ненормированного хлеба — второй этап, он в силу гордости, особо присущей советскому человеку, приватно настраивает себя на масло, мясо, на прихотливо ставшую деликатесом воблу, и не желает ничуть считаться ни с обмелением Каспия, ни с засухами, ни с перестройками. Отсюда диалектическая пропасть. Сколь ни велики и объёмны неутомимые заботы Партии о едоках нашей Родины и примкнувших к ней народах, их желудки оказываются ещё более объёмными, неутомимыми в деле поглощения пищи и её эрзацев.

Народ и Партия — едины. Но, опираясь на Ленинский завет о единстве противоположностей, можно и нужно признать, что ежели в деле пропитания Партия ежегодно (мобилизация, постановления) делает шаг вперёд, то народ (ажитация, акселерация) делает шаг назад.

Старания остановить попятное движение народа введением в организм, взамен природных калорий, высокооктановой водки хотя и дали положительный результат, но привели к бытовым осложнениям. В промышленных городах Сибири, к примеру, почти аннулировались половые потенции тружеников, что ввергло в ненужную нам депрессию женскую часть населения данного региона и затруднило строительство там железных дорог.

Увы, побочные эффекты урезанного питания не берутся в расчёт так называемыми рационалистами во главе с профессором Киргиз-Кайсацким. В своём реферате «РАЦИОН ПЛЮС МОЦИОН» опытный аналитик Киргиз-Кайсацкий правильно изрекает, что раздутый, так называемо плотно покушавший гражданин не влезет в утренние часы в общественный транспорт и либо промедлит, либо вообще не приобщится к радости труда.

Заслуживает внимания и экскурс профессора в армию и места заключения, где, как он подмечает:

«Миллионы людей годами придерживаются упрощённого рациона не только без видимого ущерба для здоровья, а даже наоборот».

Трудно не согласиться с личными наблюдениями Киргиз-Кайсацкого, почерпнутыми в городском транспорте и местах усиленного моциона. Однако из его поля зрения ускользнуло, что октановая диета не везде, да и не всегда даёт труженику испытать радость предельного напряжения: похмелье стыкуется с прогулами. Что же до «рациона миллионов», то тут профессор недоучитывает миролюбивые и гуманные устремления Советского государства — sic! Ведь любая амнистия, как известно, удлинняет очереди в гастрономах, а сокращение армии хотя бы на 20 % вообще может привести к продовольственной катастрофе.

«Катастрофу» Кимоно заменил «неурядицей» и так же изгибочно закольцевал:

«Не умаляя заслуг советских рационалистов и признавая, что октановое питание естественным обжигом сокращает желудок, позволю себе назвать эти полезные меры «полумерами». Наша цель — гармоничная, то есть упитанная, лояльная, не утратившая интерес к женщине личность. И для достижения означенной цели надо сокращать не желудок в отдельности, а всё развитое (вспомним Маркса!) тело. Успехи нашей генной инженерии обязывают к практике. И чтобы Партия (шаг вперед) не разминулась с народом (шаг назад), настало время создать ГОМО ПОПУПСА — ЧЕЛОВЕКА ПОПУПЁНЫША, довольного потреблять вдвое меньше продуктов и прочих благ».

Следующий раздел Кимоно назвал «Перспективы», где популярно обрисовал неизбежные выгоды биологической операции.

«Генетически укороченный человек, — горячил он перо в предвкушении премии, — сразу окажется в атмосфере изобилия. И не только продовольственного! Половинчатая — 80 сантиметров максимум — структура ГОМО ПОПУПСА позволит вселять в стоквартирный дом двести семей и помещать в автобусы, путём такого же деления пространства по горизонтали, вдвое больше укороченных пассажиров. Жилищно-транспортная проблема самотёком уйдёт в небытие. Синхронно с нею решится и проблема городских кладбищ, задыхающихся от кучности.

Головной тезис: «Всё для блага человека!» — воплотится в жизнь сполна и немедленно. Но есть ещё и геополитическая сторона вопроса. В весовой пропорции на душу ГОМО ПОПУПСА придётся куда больше зерна, чугуна, хлопка, золота, чем в пресловутой Америке, что позволит не просто сравняться с этим форпостом капитализма, но и недогоняемо забежать вперёд, как это сделано уже в сфере идеологии. Идеологии, отстоять которую станет ещё легче, ибо каждый бункер, каждый бронетранспортёр будет вмещать вдвое больше защитников Родины и её изобилия. Монолитному единству защитников будет способствовать и другой фактор: половые контакты, браки ГОМО ПОПУПСОВ с иностранцами станут практически невозможными, что наложит окончательную узду на рецидив эмиграции. ЧЕЛОВЕК ПОПУПЁНЫШ сможет жить и чувствовать себя полноценным только в Стране Советов, в священных границах Родины, давшей ему принципиально новый статус…».

Вчерне, в общих очертаниях рукопись склеилась за каких-нибудь два месяца. Март-апрель ушёл на конкретное дознавательство подробностей выроста аккуратных курят в братской Венгрии и пониобразных лошадок в далёкой Мексике. Лишь после этого Кимоно Петрович закрепил труд главой «Опыт зарубежья» и опробовал его на жене.

Без спору, женщины, особенно когда они вдвое моложе тебя, излишне капризны, придирчивы, нелогичны. Однако отзыв Джу Ван превзошёл все ожидания:

— Кимоноша, а тебя не посадят? — осведомилась она.

Кимоно Петрович так и отпал на спинку дивана. В душе, да останется это секретом, он уверовал и склонялся к неизученной демократии — еврокоммунизму, при котором, как ему мнилось-мечталось, сажать будут лишь беспартийных. Такие дерзкие, можно сказать, поветрия уже летели с левого берега Франции, но Франция далеко… И доктор спросил настороженно:

— То есть как это так!? За что?

— А так, — по-женски объяснила Джу Ван.

— Конечно, когда идёшь неизведанными путями, — обидчиво раскипятился доктор, — когда замахиваешься, то многим кажется… — Но тут же сообразил, что не «кажется», а так оно и есть: ведь одиночный замах — всегда угроза… И, при известном старании напуганной шайки Киргиз-Кайсацкого, научный труд можно перекрестить в злую сатиру, издёвку над светлой действительностью. В науке — замахнулся, так бей! Не жди опережающей оплеухи.

— Ну хорошо! — ответил он на угрозу угрозой, и твёрдой рукой вынес на верхушку труда крылатую фразу Примат Сергеевича: «Питание — это часть воспитания».

«Вот так-то! — похвалил он себя. — Однако одной крылатости маловато недруги слишком сильны!». И взялся уже всерьёз обрамлять свой труд выдержками из буйных речей Примата, так чтобы и слепой заметил, чьей жизнью и государственной деятельностью идея «Попупса» рождена, доведена до кондиции. Такой экивок нынче был как никогда дорог, ибо в радениях махом «вытащить тележку из дерьма» Примат Сергеевич в постромках запутался, хоть отрезай. И этот нюанс чрезвычайно тонизировал Кимоно Петровича аж с мая и по сентябрь. А в октябре возникла загвоздка: кому оформленное, готовое в перепечатку отдать? На машинисток Центра генетики доктор не смел положиться. Идею могли, что называется, с горячей сковородки украсть. Центр этим славился. И выбор пал на нелегальную, далёкую от всякой политики Люсю.

Углублённый в свою науку доктор совершенно забыл, что договор с маляром ли, квартирным маклером, машинисткой носит единственно обязательный пункт «постараемся!». А дальше в силу вступают «намедни», холод, получка, жара, проводы племяша в армию, и какой-то немыслимый «Котик». В подвал доктор набегался до вторых мозолей. Завершилась же беготня совершенно трагически: ни Люси, ни рукописи. В дополнение к несчастью некий тип, именуемый Колей-Шляпой, обозвал Кимоно Петровича мудаком, и он обезволенно — стыдно вспомнить! — вынужден был признаться, что так оно и есть.

Конечно, марксистски натренированная на повторении пройденного рука Кимоно Петровича могла бы заново вылепить ГОМО ПОПУПСА. Но убивала мысль, что тайное — особенно по разделу «Секретно!» — детище прочтётся неправильными глазами. К опасению, не уворуют ли конкуренты идею, добавлялось — так ли мысль истолкуют?… не снесут ли рукопись куда нужно с ненужными комментариями?

Домой Безухов вернулся почерневшим от горя и угольным, неподвижным пластом залёг на тахте. Лишь к обеду в нём шевельнулось нечто живое, и тотчас на ноги его поднял телефонный звонок.

— Доктор Безухов? — осведомился чей-то развязный, поддельно весёлый голос.

— Так точно! — подтвердил несчастный учёный, готовясь к наихудшему.

— Кимоно Петрович? — никчёмно пожелал уточнить голос.

— Так точно! Он самый…

— Простите, доктор, вы ничего не теряли? — вкрадчиво подступил к сути голос, напрашиваясь на доверие.

Кимоно Петрович заколебался. Сказать «да» — значило признать себя ротозеем, не умеющим сохранить служебную тайну, и в лучшем случае пьяницей. А «нет» — выглядело бы намеренным запирательством, попыткой скрыть своё авторство, что, конечно же, глупо, посколько на пятках «ПОПУПСА» значились и фамилия, и адрес, и телефон. И Кимоно Петрович избрал третий путь:

— Не откажите в любезности сообщить, с кем я разговариваю? Кто вы?

Голос помедлил и сообщил:

— Доброжелатель…

Доктор окончательно сник: логика наших будней такова, что под этим именем кроется либо начальник, изгоняющий тебя со службы «по собственному», либо следователь по особым делам. Незнакомец на другом конце провода это тоже сообразил и поправился:

— Да вы не бойтесь. Рукопись ваша попала ко мне случайно. Я член групкома, поэт. Называйте меня Тимур Тимофеевичем…

— Приятно слышать, чрезвычайно приятно, — уклончиво произнёс Кимоно Петрович. — Прочтите мне что-нибудь своё, если не трудно?

охотно взвыл голос. —

«Нет, это точно поэт, при том безнадёжный», — враз успокоился Кимоно Петрович и сухо, в загляде не процыганить, осведомился:

— Сколько вы за находку хотите, товарищ?.. Сто… сто пятьдесят вас устроит?

— Ну, если вы в таком тоне, если вам до лампочки, — засопел в трубку поэт.

— Вы не поняли, — сказал Кимоно. — Я не выпить с устатка вам предлагаю, а натурально — деньгами!

Сопение усилилось, ожесточилось и увенчалось словами:

— Я думал, вы настоящий учёный.

— Ну хорошо, двести! Э… двести, Тимур Тимофеевич!

— Учёный, для которого труд — дело жизни, — продолжал гудеть в тоне обиды голос.

— Вы правы. Двести пятьдесят!

Молчание. Скрежет ногтя по мембране.

— Но, чёрт побери, сколько же вы хотите?!

— Двести семьдесят, — твёрдо произнес незнакомец и добавил спохватчиво: — Такси за ваш счёт! Я еду с Нижней Пахомовки. Приготовьте без сдачи.

Безмерно радуясь, что Джу Ван нынче в дежурстве — та трудилась через двое суток на третьи, — доктор наскоро отслоил из семейной кассы 275 рублей, зажал денежки в кулаке, а кулак сунул в карман кимоно и замер в томительном ожидании.

Мучительно протянулся час. Незнакомец не объявился.

Пахомовка где-то у дьявола на рогах, такси там нечасты, — взял было в утешение Кимоно Петрович, но прилившая в голову кровь взроптала:

«Да какой там “поэт”!? Это лазутчик!.. И награду сейчас он ищет в другом месте, где рукопись сладострастно исчёркивают теперь красным карандашом и сколачивают летучую бригаду для захвата автора. Да, тишайший Зоологический переулок прекрасно устроен для таких акций, и вообще, толком не разобравшись, учёных не раз прихватывали и лишь потом — потом! — называли их именами улицы и проспекты…».

Заглазно и с общих позиций Кимоно Петрович был прав, но в данном случае — несправелив, без вины опрометчив. Да и где ж было ему знать, что причина задержки — осколки Витька. Отдать краденую фантастику-быль он в интересах будущего, видите ли, согласился, а ехать к доктору на такси категорически отказался всё в тех же видах:

— В будущем такси не будет, нечего привыкать!

И как ни умасливал дурака Дедуля поманкой ускорить силами таксопарка креплёное «красненькое», тот упёрся и ни в какую: «Перекантуемся, как и весь народ, на зубах отдержимся!». И папку для наглядности прикусил.

Добираться пришлось городским транспортом, что для Тимура Дедули было двойной пыткой. Время само собой. Но Витёк с его личиком «как проехать по Москве» и скрипучим, терзающим пассажиров дурацкими наставлениями голосом был не лучшим попутчиком. Их принимали за пьяную гоп-компанию и сторонились с той жалкой улыбкой, что достаётся разве что прокажённым.

С двумя скандалами и четырьмя пересадками они доехали кое-как до Зоопарка, где Витьку немедля приспичило прокатиться на пони. Хочу — и всё тут! Но кто посадит в коляску Витька? Его и в метро не пустят! По счастью, возле катального круга Тимурчик приметил цыганистую граждоночку. Именно на живой случай она ребёночка напрокат давала бездетным солдатам и штатским, вроде Витька. Дедуля сторговался за трёшник, приложил к Витьку хныкавшего приёмыша и отправил Осколочного в «кругосветку». И пока Дедуля зубами скрипел, а душа Кимоно Петровича сжималась в страшных предчувствиях, Витёк счастливо слюни пускал и обучал мальчика чему-то несбыточному, плохому.

Засим последовали мороженое на палочке и два стакана газировки с сиропом. Лишь после этого на квартире Кимоно Петровича прозвучал долгожданный телефонный звонок:

— Спускайтесь! Ждём вас в подъезде, — произнёс как-то измученно «поэтический» голос.

«Всё… крышка! — мелькнуло у Кимоно Петровича. — Знаем, зачем в подъезд выманивают». И в чём был, в кимоно, в деревянных гета, дробно скатился с третьего этажа в парадное.

Как и предполагалось, его поджидали не один, а двое: короткий рыжий главарь и исполнитель, загримированный под забулдыгу.

— Ну? — искательно протянул ладошку рыжий, топчась на месте и потея лицом. А загримированный произнес осипло: — Я, конечно, извиняюсь, товарищ профессор, но вот интересно, по скольку школят на парту садить будут?

«Слава те, Господи! — молнией пронеслось в голове Кимоно Петровича. — Главари не потеют, а забулдыжный просто чернильным полотенцем утёрся!». И враз осмелевши, зеркалом повторил жест рыженького:

— Ну, а вы, ну? Ну?!

— Ах, да, извините! — смутился рыжий, вырвал бурую папку из рук чернильного и с попятным запасцем полуподал доктору: — Можете убедиться, в целости и сохранности…

Доктор стремительно сунул навстречу папке пухлый кулак.

— Но-но! — сказал чернильный, густея. — Я сам могу. У меня справка.

Но совершивший обмен Кимоно Петрович уже летел через ступеньку в квартиру.

— А всё-таки интересно, как в будущем… — взялся достать доктора напоследок чернильный.

— Вас это не касается! Своё получили, — окрысился с этажа учёный, захлопнул дверь и на цепочку закрылся.

В прихожей он страстно, будто вернувшуюся из побега любовницу, прижал папку к груди, трижды расцеловал, и лишь тогда развязал тесёмочки…

Увы, приятные приготовления Кимоно Петровича были напрасными. За тесёмочками открылось не то, что он лелеял, холил, а нечто чужое — с пригожим именем «Алиса» и неприятнейшим местом её пребывания — «в Стране Советов».

Вот тут-то доктор и взвыл:

— Наследственное проклятие! Я отроду невезучий!!

Когда же он в некотором отупении начал чужие страницы листать, то против воли увлекся. И по мере чтения его всё больше охватывало предчувствие неотвратимой беды, что должна, просто обязана с ним случиться. Глава называлась знакомо…

… ПОРОСЁНОК И ПЕРЕЦ

Алиса в раздумье разглядывала Дом Советов, как вдруг из-за угла вышмыгнул Кот и постучал в двери хвостом. Ему открыл ливрейный еврей, величавый в движениях. (Что это еврей, Алиса решила по нагрудной геройской звезде, приняв крепёжную ленточку за шестой кончик; а что лакей, по надутым и полированным щекам — такой лоск от хозяйских блюд, когда их тихонько вылизываешь).

— Пусти меня в Дом, Чек! — промурлыкал Котяра лакею.

— Не для того поставлен! — сложил губы дудочкой Чек и напружинился.

— Впусти. Так ведь устанешь без дела торчать, — применил логику Кот. — Я ж в президиум не полезу, буфетом интересуюсь по дурости.

— Ишь ты! Стоял, стою и буду на страже стоять! — погладил трудовую звёздочку Чек. — Стоять — честь, не впускать — геройство. Хоть до завтра буду стоять… или до светлого будущего, — добавил он, Алису приметив, и потеплел:

— Мадам случайно не иностранка?

— О, да! Но не случайно, — призналась Алиса. — Я там родилась.

И отмашку в сторону Запада сделала.

— Сочувствую! — вздохнул как-то неопределённо Чек. — Однако и на Западе есть достойные девочки. Мне доводилось. Незабываемы митинги и гулянья в честь нашей славной Юманите де Бланш… Кель сосиете! Кель плезир!

— Странно, — вымолвила Алиса. — Когда мы жили в Париже, мама не разрешала служанке гулять на бульваре Бланш.^[103]

— А кто сказал Бланш?.. Ла-Манш!.. Э… э, ди-манш, — сгустил красноту на щеках Чек. А Кот развязно сказал:

— Ему можно, деточка! Он слуга народа.

— Ну да! Я совершенно забыл, — погладил Кота лакей, борясь с желанием сделать тому больно. — Ведь Чек, деточка, не холуйский обрубок имени, не для удобства «Чек, сбегай», «Чек, подмети!», а Член Единой Концепции, — дополнил он свысока и обломок сигары из жилетки достал: — Огонька не найдётся, мадам?

— Тоже мне Черчилль! — фыркнул Кот. — Не тем концом берёшь.

— Эту сигару, — смущённо и оправдательно произнёс для Алисы Чек, — мне подарил старый и верный друг Страны Советов — кхм, забыл фамилию — вкупе с борцом — жаль, не помню имя — против размещения игральных автоматов в Монако.

— Ладно-ладно, — перебил Кот. — Ворованную сигару надо прикуривать от краденой спички.

«Они сейчас подерутся… и мне достанется!» — испугалась Алиса. Она уже знала, насколько опасно в Стране Советов свидетелем быть, и сказала поспешно:

— Простите, что мешаю вам выяснять отношения, но мне хотелось бы заглянуть в Дом Советов.

— Эт-то ещё зачем!? — позабыл про сигару Чек.

Алиса знала, что лучше сказать: «Буфетом интересуюсь, товарищи!». Но не обученная звать лакеев товарищами и негожая бескофузно врать, она по-детски призналась:

— Во-первых, хочется посмотреть на Кухарку, которая будет управлять Государством.

— Ну, этого у нас сколько угодно. Навалом! — самодовольно вымолвил Чек. — А что во-вторых? В третьих?…

— А во-вторых, я у вас тут совсем запуталась и нуждаюсь в советах, — сказала Алиса и покраснела.

— Праувильный цвет лица выбрала девушка, — промурлыкал Кот. — В Доме Советов дают советы, как исправлять промахи на ошибки.

— И… и это естественно! — улыбчиво придавил Коту лапу Чек. — Не ошибается только тот, кто ничего не делает. А мы только и делаем, что всё время что-нибудь делаем.

— Или нет, — сказал Кот, лапу отдёргивая, и взроптал: — Не бей Кота поперёк живота мокрым полотенцем!

— Демагогия! — полез на Кота башмаком Чек. — С полотенцами у нас напряжёнка не потому, что их нет, а потому, что умываемся часто. Раз — и утёрся! Два — и что ж делать!?

— Я пошутил! Отпустите! — взвыл прищемлённый Кот.

— Отпустите! Это же так больно… — заступилась в слезах Алиса.

— Ещё бы! — скроил обиженное лицо Чек, с Кота не слезая, — больно видеть, как некоторые Коты нарочно лезут нам под ноги, чтобы вызвать сочувствие Запада и очернить нашу победную поступь.

— Отказываюсь… Отказываюсь от полотенца! — простонал Кот.

— Ну вот, давно бы так «умылся»! — освободил Кота подобревший Чек. И Алисе дверь приоткрыл:

— Пройдёмте, гражданочка, в помещение — там тепло, светло и мухи не кусают. На тоже-мне-Герцогиню советую внимания не обращать. Сосредоточьтесь для полноты восхищения на Кухарке.

«Тоже мне?? Наверно, это брошенная Наполеоном француженка, дочь герцога Тожемне», — подумала Алиса и вошла в то, что Чек называл помещением.

В просторном зале клубился дым, и в нём едва различалась буфетная стойка, на которой стояли та-редки с патронами без пуль. А возле них толпились стрелки, палившие по мишеням, вправленным для чего-то в спасательные круги с надписью «НАША ЦЕЛЬ».

— Стрельба должна быть экономной, — разъяснил Алисе немыслимые патрончики Чек. — Потребности ой-ё-ёй! А в случае промаха ещё и кастрюли лудить приходится. С того и свинцовая напряжёнка.

Позади стрелков на кривом табурете и в неудобном, как броня, пиджаке сидела Кухарка и укачивала младенца баюкалкой:

«Но пиджаки не свистят, кажется? — затруднилась Алиса. — Разве когда худые карманы…» — И сказала вслух: — Ну и пиджак!

— Из длинного короткое и дурак сделает! — огладила себя не без удовольствия Кухарка.

— Длина естественна, — заторопился Чек. — Это для орденов, для наград. Без орденов управлять невозможно.

— Шапо! — вскричал Кот, изображая лапой будто шляпу перед Чеком снимает. — Каково сказано?! Орденов у нас больше, чем пиджаков!

«А хорошо это или плохо?» — заколебалась Алиса и тут заметила, что кухаркин младенец подмигивает ей как-то по-взрослому и завёрнут вместо пелёнок в гербовую листовку с прописью «КОДЕКС ЧЕСТИ».

«Опять напряжёнка», — смекнула Алиса, учась помалу здешнее арго понимать, и углубилась из любопытства в буквы помельче.

«Советский человек должен быть сильным, красивым, — прочла она на боку ребёночка, — готовым посвятить себя делу социализма и своей страны, отдающим себя работе, которая приносит радость и экономический эффект…».

Дальше текст уходил под попку младенца и скорее всего был размыт, потому что малютка простудно чихал и визжал беспрерывно, отчего личико его морщилось и недовольно кривилось.

— Ему пелёнки надо сменить, — сказала Алиса раздумчиво, — иначе он не станет красивым, сильным.

— Обойдётся, — постановила Кухарка. — Армия сделает человеком любого.

— Вот, деточка! — восхищённо задрал палец Чек. — Чувствуете, что значит государственный подход?

— А-а-пчхи! — перебил младенец и так оглушительно, что даже стрелки притихли и тут же вдруг заскандалили:

— Так невозможно работать!

— Пулю сдуло, товарищи!

— Наказать… задать поросёнку перцу!

Ребенок перепугался, обмочил слова «радость» и «эффект», после чего запищал:

— Виноват, граждане! Больше не буду-у-у… исправлюсь…

— А-а, зассанец, не любишь! — напустились ещё пуще стрелки. — Перцу ему! Красного перца в нюхалку!

— Че-пу-ха! — сказала Алиса по-взрослому. — Разве перцем чихание остановишь? Это форменный произвол.

Наступило неловкое молчание. И тогда Чек к стрелкам шагнул:

— Вы что же это себе позволяете при посторонних? — процедил он сквозь золотые зубы с клеймом «Четвертое Управление». — Какого перца вам нужно?! Если сдувает пулю, возьмите поправку на ветер и помножьте на выпитое вчера.

— Дак мы…

— Да мы всегда никогда… — замялись стрелки.

— Кончай персимфанс! В ружьё! — отрубил Чек и тоном экскурсовода с Алисой заговорил:

— Леди и коммунисты, уважаемые господа! Произвол у нас давно остался за килем «Авроры». Уничтожен — не боюсь этого слова — мирным залпом крейсера по несогласным, и теперь…

— Два мира, два сортира, — самодовольно внесла Кухарка. — У нас бесплатно и сколько хошь.

— Голос народа окреп в сражениях, кхм-кхм, не знает полутонов, — пояснил Чек мимолётно. — Так вот, вернёмся к произволу. Если ваша, простите за крейсерскую прямоту, власть — организованное насилие, то наша — самообслуживание. Да, да! Добровольное и сознательное подавление в себе своих же инстинктов. Вот что мило, дамы! Вот что дорого, господа! Не ждать, пока кто-то тебя извне трах-бабах! Куда попер, олух!? А самого себя — к ногтю: эт-того мне нельзя, эвон-то вредно, а того-сего я и сам не хочу, потому как цель моя — сила унд красота при максимальной экономии горюче-смазочных материалов.

— Ещё бы! — влистила Кухарка. — Надо меньше пить!

Чек досадливо искривился, пошевелил губами и так сказал: — Что ж, разумно, хм, свежо, но не исчерпывающе… — И, вразумляюще Кухарку глазами сверля, дополнил: — И если кто с инстинктами совладать не может, кхм, чихает на всё подряд, то тут на перчик можно не поскупиться, всыпать… Ферштейн?

— Ещё бы! — фыркнула с пониманием Кухарка. — Ферштейн… Эйнштейн… их и дробью неплохо.

— Шапо! — взревел восхищённо невидимый Кот.

Чек смутился неописуемо. А Кот высунулся из-за колонны и как ни в чем не бывало сказал:

— Господа, я хоть и не Эйнштейн, но решительно нихт ферштейн, как можно инстинкт задавить? Меня вон от мышей отлучили, на репу перевели. Но мысленно по ночам я всё-таки…

— В войну и репа мёдом была, — встряла Кухарка: — И ничего — живы!

— Здрасте, барышня в пиджаке! Моё вам с кисточкой! — хвостом расшаркался Кот. — Хочешь мёду, берись за ружьё — так, что ли?

— Да было, было дело в Ленинграде, — пробормотал как-то отрешённо, улыбчиво Чек. — И до чего же мы стали после войны капризными! — И к Коту персонально: — Скажи спасибо, что не кастрировали за шмыготню по крышам во время воздушных тревог. Глазами-то зыркал, небось, наводчик, подсвечивал «мессерам»?..

— Мерси боку за «наводчика», — сказал осипшим голосом Кот. — В подпол нельзя и на крышу запрет. А для Кота крыша, что для вас «тур де франс» — простор, воля, контакты. Очень кругозор расширяет.

— Бедный Котик! — пожалела Алиса.

— Бедным делать на крыше нечего, — окрысился Чек.

— А как же Карлсон? — сказала Алиса.

— Ну, он далеко не Карлсон, — аттестовал Кота Чек. — Он наше произведение и перед нами в ответе.

— А-а, знаем, — отмахнулся хвостом Кот. — У нас все в ответе и всех наказание ждёт, потому что вину свою угадать не можем.

— Всех подряд ждёт? — забоялась вдруг за себя Алиса.

— Кроме этих, — кивнул в тёмный угол Кот.

— Не смотри туда! Там ничего интересного, — заегозил Чек — и опрометчиво, поскольку неинтересное для девочек вдвойне интересно, заманчиво. И Алиса, естественно, навострила глазки на тёмный угол, отрезанный погранично от стрельбища меловою чертой, и разглядела там женщину-крендель в жилете оранжевом, каким паровозы отпугивают, чтоб не давили зазря людей. В одной дырке кренделя торчала чёрная шпала свежей пропитки, а в другой различалось что-то кудлатое, напополам сломаное и дымное, будто махровый халат, спасённый от утюга.

— Это ничего, девочка! Это так… со смены я, — оправдалась за свой странный вид женщина-крендель. — Руки, вишь, не доходят подкраситься, в пудру мокнуться.

— Тоже-м-мне-Герцогиня! — сквозь окурок представил Алисе француженку дымный «халат», извещая попутно, что он не из-под утюга, а Мужик. А Кухарка дополнила представление:

— Тоже-мне-красавица спящая!

«Гер… Герцогиня — красавица?!» — Алиса отказывалась поверить. По неухоженному, опалённому встречными поездами лицу женщины было видно, что руки у той не доходят не только подкраситься, но и до чего попроще. — «Нет, я, наверно, ослышалась», — рассудила Алиса и всё же решилась Чека спросить: — Не понарошку красавица?

— Ну, если сказочно посмотреть, то — да. Особенно ночью, — заегозил Чек. — Конечно, яблочком её не потравишь, но после смены спит крепче, чем в хрустальном гробу.

— Ещё бы! — сказала Кухарка, — надо меньше пить.

— Здрасте, я ваша тётя! — напомнила Герцогиня Кухарке и Мужика напоказ выставила: — Вон у нас кто за двоих трудится. Разве не знаешь?

— А пошли бы вы все на… — предложил Мужик родственницам какую-то греческую, вероятно, окраину. — Пятьдесят лет жизни нет, правды нет и давление сто на двести.

— Ну да, на двести с прицепом, — сложил для Мужика пальцы стопочкой Чек.

— Чег-го? — оттопырил ладонью ухо Мужик. — Сам ты прицеп с поржавелыми тормозами. С того и хода нам нет, намертво прихвостились! — И под рукой Тожемне халатом сложившись, песенно заорал:

«Двести с прицепом? Птицы без тормозов? Нет, я тупею! — отчаялась что-либо понять Алиса. — Кухарка и Герцогиня — сродственницы?? И как Мужик, с дерева сверзившись, может «за двоих трудиться», да ещё с рук Тожемне не слезая? Наконец, мы проходили греческие колонии во всех морях, но такой, какую он назвал, ни в Эгейском, ни в Мраморном нет».

У бедняжки окончательно закружилась голова, и она спросила Чека растерянно:

— Скажите пожалуйста, на какой остров Мужик женщин послал?

— На… на окружённый с четырёх сторон морем, — потупился Чек.

— Но где? В каких широтах? Какой он? — по-детски не отступала Алиса.

— A-а, параметры несущественны, — пришёл на выручку Кот. — У Мужика он да-авно необитаемый.

— Эх, и срубить бы его на дрова! — дурашливо повторил из песни Мужик — и заснул под мышкой у Герцогини.

— Нашёл чем хвастать перед иностранцами, — горестно прослезилась Тожемне и снулого повыше приладила, чтобы головою землю не задевал. — До чего ж с тобой чижило… Мочи нет как чижило!

— А вы бросьте его, — присоветовала Алиса из жалости.

— Тоже-мне-умница! — на одном дыхании произнесла Кухарка. — Какой-никакой, а при ней.

А Тожемне жалобно пояснила:

— Мужик, деточка. В войну и таких не было.

«Да что они меня — совсем за ребёнка считают? Нарочно разыгрывают?» — рассердилась Алиса и высказалась запыльчиво:

— Если вы действительно умница, то зачем вам «никакой»? Для веса, как дирижаблю? Стыдно, дамы, обманывать младших и… и… ни на какую войну он не дойдёт… разве что к окончанию.

— И не подумаю, — замотал головою Мужик. — В этот раз трофея не будет, делить нечего.

А женщины на Алису накинулись:

— Ишь ты, поживи с наше!

— Поешь нашей каши!..

Дальше пошли греческие колонии и не встреченные Одиссеем острова.

Чек ухватил Алису под руку и потащил суетливо в сторонку.

— Я же предупреждал, — приговаривал он шёпотом. — Гостям не пристало заглядывать в углы. Там ничего светлого, типичного для нашего Дома нет. Углы вообще приравнены у нас к миражам, и это научно…

— Простите, но ведь домов без углов не бывает, — пролепетала Алиса.

— Временность! Временность! — заверил Чек. — Строительство круглых залов чуточку задержали проектировщики. Но черта — вы обратили внимание на мел? — уже подведена. Баста! Мы закругляемся.

— Шапо! — заорал ёрник Кот. — Тожемне за чертой остается. С удачей вас, Герцогиня!

— Удача? — переспросила Алиса. — Разве за чертой хорошо?

— Ве-ли-ко-леп-нень-ко! — запрыгал туда-сюда от двинувшейся в атаку ноги Чека ловкий Кот. — Ей наказание не грозит. За чертой она вне опасности.

— Не понимаю, — призналась Алиса.

— А чем накажешь, когда её жизнь и так сущее наказание… Какая добавка ей навредит? — изрёк Кот, сощурясь.

— Софистика! — вскричал Чек, не в силах Кота ногою словить. — Спекулятивный жонгляж фактами — белое подбрасываем, чёрное ловим.

— Ась? Чег-го? — в мужичьей манере наложил лапу на ухо Кот. — Может, объясните как-нибудь популярно?

— И объясню! — вспотел, готовясь к нелёгкому, Чек. — Объясню как-нибудь литературно. — И к Алисе склонился: — Видите ли, деточка, жизнь бывает простая и — в клеточку. Так вот Тожемне, как вы имели убедиться, всем довольна, у неё всё решительно, даже Мужик, есть… Так зачем ей ещё какое-то наказание? Пусть оно достается тем, кто потерял реальную почву, гм, по крышам — виват, готика! — скачет, и кому цели наши с чердака не видны, далеки.

На словах «не видны, далеки» стрелки всполошились, гурьбой повалили к спасательным кругам и стали украдкой делать в мишенях дырочки пальцами. Чек поперхнулся, отвел глаза к потолку и забормотал: «Ах, батюшки мои! Побелить… побелить пора! Светлому Дому — светлый колёр!». А Кот Алисе сказал:

— Нет, вы на снайперов полюбуйтесь! Ну, кр-ра-сота…

— Красиво жить не запретишь! — надменно отозвалась с табуретки Кухарка и на младенца визгучего с шлепками накинулась: — Надо меньше пить! Меньше мочиться!! Слушать старших и не пищать!!

— Вот кого надо слушать на митингах! — указал на Кухарку Чек. — У неё государственный ум, управленческое чутьё!

— Ась? Чег-го? — опять сработал под глухонько-го Котяра.

— Ум и чувство руля, если хотите! — вычурно произнёс Чек.

— Ну, у руля мы и не таких видели, — в тоне автоинспектора отрубил Кот. — Только где сейчас их права? Куда приехали, ась?..

Здесь Кимоно Петрович чтение оборвал. Над ним сгустился вдруг призрак близкого наказания.

«Да, всё в нашей жизни зыбко, — бежало ему в голову. — И снайперы, и кухарки у нас скоротечны. Ворошиловские — куда уж лучше стрелки! — стали мишенями, а Лаврентий пристукнут, как одичалый пёс. А где Булга-недолга — Николай-Негодник? Где Маоленков? Все вычеркнуты, все оплёваны. О людях попроще и говорить не приходится: нынче любимец, завтра проходимец. А почему? Почему!? — горячил себе мозг Кимоно Петрович. — Неужто без наказания остаются лишь те, чья жизнь сама по себе уже наказание? Но кто тогда у нас счастлив, и зачем этот добровольный ад в порядке живой очереди!?…».

Вот на какие окольные мысли навело Кимоно Петровича чтение, из чего можно заключить, что книги вредны не тем, что в них написано, а тем, что после них думается.

Глава XVI

Думание — процесс неизученный, а мнительность вообще бесконтрольна. Перелистав «Алису в Стране Советов», доктор Безухов сказал: «Нет уж, нет уж!» — в смысле: «Проспекты-улицы без моего имени обойдутся!», набрал 09 и нехорошим голосом испросил:

— Голубушка, как позвонить в комитет?

В Москве несчётное количество комитетов. Но нехорошим голосом спрашивают лишь про один. И телефонистка без уточнения, без заминки Кимоно Петровичу нужный нумер дала.

— Прекрасно! — сказал вместо спасибо Безухов, однако палитра прекрасного тут же помнилась ему слишком богатой оттенками, и он спросил себя: — А не проще ли сжечь? Сбрызнуть бензинчиком — и концы в воду…

«Куда как лучше! — поправил его иронично внутренний голос. — Ты что, на улице эту листовку нашёл?.. Вспомни чернильного! Разве без грима такими лица бывают?!».

Двое суток он неприкаянно мыкался. А в момент, когда вдруг пришло облегчение и голова прояснилась, он сказал себе «Нет, не бывают», набрал нумер и приятным, ищущим голосом проворковал:

— Справочная?

— Справочная слушает, — подтвердила справочная.

— С вами говорит доктор биологических наук Безухов.

— С улицы?

— Но почему же!? Из дома.

— Внимательно слушаем вас, товарищ, — щёлкнуло что-то в проводке.

— Кхм, я, право, затрудняюсь, но не подскажете, кто у вас, как бы выразиться, ну, курирует литературу?

— Литературу у нас никто не курирует. Ваш телефон, товарищ?

Кимоно Петровичу захотелось дать отбой. Но отступать было поздно, да и глупенько. И он свой номер назвал.

— Ждите! — приказала справочная. — С вами свяжутся.

Минуты через две, не более, раздался звонок, и несколько грубоватый, подделанный под участливый голос без «здравствуйте» произнес:

— Доктор Безухов? У вас какое-то затруднение с литературой? Я — Кожин-Морозов. Так что у вас там?

— Понимаете, товарищ Кожин-Морозов, — плаксиво загудел доктор. — У меня среди бела дня украли научный труд.

— Этим занимается милиция, — сменил участие на суровость голос. — Пора бы знать!

— Да, конечно-конечно, товарищ! Но взамен мне подсунули штучку-дрючку под названием «Алиса в Стране Советов»…

— Повторите! — заново стал участливым Кожин-Морозов.

— «Алиса в Стране Советов», — многозначительно изрёк доктор.

— Машинопись? Ротапринт? Гектограф? — заторопился Кожин-Морозов.

— Рукодельщина. Но почерк разборчивый, — подстегнул интерес доктор.

— Ваш адрес… кстати, кто автор? Есть там исходные?

— Автор не обозначен, — сказал доктор и свой адрес назвал.

— Я выезжаю. Ждите! — сухо распорядился Кожин-Морозов, привыкший, видимо, повелевать. — К телефону не подходить, в дом никого не впускать!

— А…а жена!? — подрастерялся доктор. — Она вот-вот вернётся из магазина.

Кожин-Морозов помедлил и произнёс:

— Нежелательно.

И повесил трубку.

«Как это — нежелательно? — до края обеспокоился Кимоно Петрович. — Что кроется за “нежелательно”? Арест… пытки на дому!? Нет, глупости! Я же не знаю ни рыжего, ни чернильного, граждане! Я добровольно вызвался услужить, а там уже ваше дело найти и выдрать рыжего из нашей среды, чтобы здоровая часть общества могла теснее сплотиться в ряды. Главное, я не уклонился сообщить куда нужно, и это мне безусловно зачтётся при всех случаях, как во все времена…».

Так Кимоно Петрович думал, а внутренний голос сбивал его, подковыривал: «Ах, доктор, о времени рассуждая, вы упустили тайну пространства. Спеша других куда нужно пристроить, вы надеетесь, что коли вакансии будут заполнены, вам туда не попасть, не втиснуться. Иллюзия, доктор! “Сплотимся в ряды!” — оно и к сокамерникам относится, велит уплотниться, чтобы пополнение с воли принять. Где нужно, пространство неизмеримо, и места там завсегда хватает…».

И сколько доктор ни сочинял, мол, жену не велено в дом пускать по соображениям государственной важности и по мотивам дамской болтливости, глаза его как-то против желания косились на блюдо с сухариками и вспоминались слова Джу Ван: «А не посадят тебя?».

Неспокойно было доктору. И предчувствие беды обострялось.

Дальше события развивались стремительно и несуразно. То ли Кожин-Морозов вертолётом попользовался, то ли пёр по Москве на красные светофоры, но в Зоологический переулок он прилетел так стремительно, что доктор Безухов не успел переодеться и встретил визитёров в неподобающем случаю кимоно и самурайских гэта.

«Нехорошо-то как! — застучало у него в висках. — Не сочтётся ли это за невнимательность к делу и, хуже того, за бесстрашие!?».

Объявившийся Кожин-Морозов свою фамилию несомненно оправдывал, дрожь вызывал. Строго одетый и с университетским значком, он всё же казался ягодкой с футбольного поля: коротко стриженый, с выдвинутыми наступательными плечами и утолщёнными, так что брюки липли, голенями. Такие играют обычно «чистильщиками» во второй лиге и слывут костоломами. Чистые, отрицающие всякую оптику глаза его глядели мимо собеседника, как бы припоминая нечто более существенное, нежели близкий одушевлённый предмет, а скулы поигрывали, педалируя воспоминательный труд. Угрозную монументальность Кожина-Морозова оттенял, ретушировал лощёный напарник — гибкий, в дымчатых, что придавало ему загадочность, очках, весь какой-то бесшумный, но с длинными и подвижными пальцами виртуоза, истомившегося по роялю. Одним словом — маэстро.

— Высокоодарённо живёте, доктор, — обронил Кожин-Морозов, оценивая японское убранство квартиры и усаживаясь на лифчик Джу Ван, оставленный, как всегда, на пуфике от гарнитура «Микадо».

— Это жена… жена-затейница, — смутился доктор. — Позвольте переодеться, я мигом?

— Зачем? Меньше движений — больше достижений, — молвил Лощёный, мягко выдернул из розетки вилку «Сони», заглянул зачем-то за ширму, приоткрыл платяной шкаф, пошарил, и в ловких пальцах его чудесным образом оказалась золотая монета…

— Хм, «лошадка»! — радостно подкрутил он монетку и рукавом поймал.

«Что за фокусы!?» — изумился доктор и очень, естественно, заволновался: — Чаю, кофе, вина?

— Контру давайте! — щёлкнул зажигалкой Кожин-Морозов.

Понятливый Кимоно Петрович подал рукопись и замер в услужливой позе — не надо ли каких пояснений, извинений или ещё чего там?

А Кожин-Морозов наощупь взял из фарфорового стаканчика корейскую сигарету, медленно прикурил, раскрыл «Алису» и тотчас изрёк:

— Дрянь!

— Полностью разделяю! — согнулся в японском поклоне доктор.

— Сигареты у вас дрянь, — уточнил Кожин-Морозов, от рукописи не отрываясь, наугад ломая чадящую сигарету о стол мимо пепельницы.

Судя по натиску — странички так и летели — Кожин-Морозов владел секретами скорочтения. Не прошло и четверти часа, как он схватил телефонную трубку и сообщил кому-то обрадованно:

— Дорофей Игнатьевич, это то, что нужно!

Одновременно в замке заворочался ключ, дверь распахнулась, и показалась Джу Ван, толкавшая впереди себя сумку на колёсиках.

— В этих стеклянных Каракумах, в этих гнусных, борющихся за звание продовольственных, магазинах, — запела с порога она, сумку футболя, и осеклась. Вольная дислокация Кожина-Морозова на лифчике и окурочек сигареты вне пепельницы подсказали опытной «этажерке» кое-что. «Интурист» чрезвычайно обостряет чутье и догадливость.

— Жена, — сделал спешное представление Кимоно Петрович, имён гостей не называя.

— Жена? — позволил себе усомниться Лощёный, на что Джу Ван искривила в неком недоумении губки и пожала непричастно песцами, сцепившимися на плечах в виде воротника:

— Жена? Это ему так кажется…

— Ка… ка… как!? — отказался ушам поверить доктор.

— Вот видите, товарищи! — заизвинялась как-то странно Джу Ван. — Он почти глухой и вдвое старше меня. Где же тут духовная общность? Я… я национальный кадр, и надо было выдраться как-то из Кзыл-Орды. Там нет учебников и злые родители. Поэтому я…

— Товарищ Безухов приносит пользу! — снисходительно, с пониманием причин красноречия, окоротил паникёршу Кожин-Морозов.

«Да что ж такое!? Он будто о насекомом обо мне говорит! — не к месту осерчал доктор. — Но Джу Ван какова?! Каков кадр национальный?».

А та изменчиво, простодушно — «Интурист» всё-таки школа, граждане, высшая школа!! — заговорила вдруг:

— И за это (за насекомость, негодница!) я полюбила его, привязалась, нашла качества прекрасного мужа, семьянина и…

Но ушибленный вероломством доктор уже раскипятился внутри и только фыркал на замечательные слова, как изготовившийся к действию гейзер.

— И Джуванешева приносит пользу, — остудительно произнес Лощёный, монеткой играя. — Знает, почём «фунт» лиха! — и очки резко скинул, чем поверг в окончательное смятение Джу Ван, выдернул из неё смущённое:

— До… добрый вечер… здравствуйте.

«Ещё одна приятная новость!» — обомлел Кимоно Петрович, без удовольствия замечая, как похорошела в каком-то трепете его Джу Ван. А Кожин-Морозов испросил у Лощёного что-то одним глазом и уставился на Джу Ван совершенно бесцеремонно, ухмыльчиво.

Как ни обидно, Кимоно Петрович почувствовал себя в своей же квартире лишним. И раздавшийся телефонный звонок оказался весьма кстати:

— Квартира Безухова! — подчёркнуто произнёс он, сорвавши трубку. — Слушаю вас. Как вы сказали? — и, побледневши, мембрану ладошкой закляпил, пролепетал гостям: — Это… это то, что нужно…

В секунду, в неуловимый момент трубка перенеслась из безвольной руки доктора прямо к Лощёному.

— Вы не могли бы погромче? У меня телефон барахлит, — проговорил он точь-в-точь голосом Кимоно Петровича.

«Да он не просто фокусник, он пародист!» — изумился наново доктор. А притвора, подмигивая по ходу беззвучному Кожину-Морозову, завёл с абонентом игру в «да-да», «понимаю», «очень приятно».

Разговор почудился Кимоно Петровичу до не могу долгим, как это, впрочем, всегда кажется, когда у будки мнёшься, досадливо ждешь.

— Даже не знаю, как вас благодарить, — певучим голосом подошёл к финишу ловкий Лощеный. — Конечно же я в нетерпении… Ну, хорошо, пусть завтра. Вы уж снизойдите приехать к больному… Да, сердце, знаете, зашалило от радости. Соблаговолите пораньше, часикам к девяти… Договорились? О, вы не пожалеете!… Нет, нет, вы заслужили! Поверьте, за нами не пропадёт… Жду! До скорого…

И, чмокнув как-то неестественно (мафиозно) трубочку, осторожно на рычаг положил.

— Неужели? — осведомился нетерпеливо Кожин-Морозов.

— И сам бежит, — самодовольно подтвердил Лощёный и обернулся к Кимоно Петровичу. — Как выглядит тот, кто рукопись притащил?

«А то вы не знаете»! — отозвался на провокацию Кимоно Петрович, вконец запутавшийся в этой сложной игре: — Их… их двое было. Один рыж… красноватый блондин, не слишком высокий, но очень приятный, подтяну…

— Не валяйте дурака, это не наш, — окоротил ложь Кожин-Морозов.

— А второй, — поборов комок в горле, продолжил доктор, — второй неприятный — запущенный, с испитым лицом и желанием подраться.

— Ну, таких у нас каждый пятый, — усмехнулся Лощёный. — Я про особые приметы спрашиваю. Они себя хоть называли как-то?

Кимоно Петрович развел руками, а Джу Ван едва заметным кивком беспомощность доктора подтвердила.

— Приготовьте нам кофейку! — услал Джу Ван на кухню Кожин-Морозов, а Лощёный после тягучей паузы осведомился:

— А Попупс… Что означает Попупс?

— Кра… краденый труд, — похорошел, вспыхнув, доктор.

— Угу, — сказал Кожин-Морозов.

— Да не угу, а у меня украли, — обидчиво уточнил Кимоно Петрович.

— При каких обстоятельствах? — потребовал Кожин-Морозов.

— Отдал машинистке, а она умерла…

Гости переглянулись. Плохо переглянулись.

— Своей смертью или как? — вкрадчиво осведомился Лощёный.

— Говорят, отравилась, — безразлично, чтобы малейшие подозрения отвести, произнёс доктор.

— Говорят? — приподнял бровь Кожин-Морозов. — Говорят, что кур доят.

— Дело Аптекмана, том второй, — задумчиво отозвался Лощёный.

Доктор окончательно приуныл: «При чём тут куры? Какой Аптекман!?».

— Так же нельзя, товарищи! — заныл он жалобно. — Тут явно недоразумение, путаница.

— Распутаем! — заверил небрежно Лощёный. — Ступайте на кухню, помогите вашей жене.

«Что значит — вашей? что за уступочки?!» — болезненно искривился доктор, косясь на Лощёного и медленно поднимаясь. Коридор он пересёк так же замедленно, но в кухню уже не вошёл, а влетел и предстал перед Джу Ван со скрещёнными на груди руками и задранным неестественно подбородком, будто взял гневливую позу из «Маскарада».

— Мадам, если я не ослышался, вам учебников в Кзыл-Орде не хватало? — прошипел он вполголоса.

— Кимоноша, не будь дураком! — шёпотом укорила Джу Ван и дверь поплотнее прикрыла. — Я ж догадалась, что за «гости» у нас. Мне ли не знать!..

— Ну да, без учебников все науки прошла, — ожесточился ещё пуще доктор, припоминая ухмылку Лощёного, когда тот, монеткой играя, «фунт лиха» употребил. — С каких, простите, экзаменов, с каких зачётов у нас в доме иностранные зажигалки, часики, «Сони» и прочие «рисовые палочки»?

— А то не знаешь! — безмятежно упрекнула Джу Ван. — У фирмачей принято благодарить за услуги. Они даже лифтерам дают. А как? Чем? Порядочный иностранец наших денег не держит. Да, да, боится, что их отменят… По радио скажут — и всё!

— Не морочь голову! Они не слушают радио, — поймал, что называется, за рукав Кимоно Петрович. — Да и с чего вдруг отменят?

— Здрасте! В них же золота — ни пылинки, — сызнова показала учёность Джу Ван. — Они обеспечены горькой водкой, а с алкоголем пошла борьба на государственном уровне.

— Но это же на словах! — буркнул сгоряча доктор.

— А они, думаешь, такие тонкости понимают? — возразила Джу Ван. — Они же верят государству как дети.

— И как дети швыряются золотом? — зло и хитро сощурился Кимоно Петрович. — Не в силах молочным зубиком монеточку испытать?

Джу Ван зарделась, задвигалась беспокойно по кухне, прикрыла двери спиной:

— Умоляю тебя, это находка, — еле слышно произнесла она. — Денежка под ковриком оказалась… закатилась, наверно…

— В пылу борьбы? — резко осведомился доктор. — Или в момент согласия? — и дверцу холодильника отстегнул, открыл взору бутылки с ненашенскими наклейками. — А это как сюда «закатилось», когда на пробках цена в долларах?

— И это всё? — ожесточилась Джу Ван. — Других спохватушек нету?

— И ещё мне хотелось бы знать, почему тебя за валюту, как всех советских людей, не арестовывают?

— А-а, так вам именно этого хочется, Кимоно Петрович? — перешла в обложное наступление Джу Ван.

— Не уклоняйтесь от темы! — притопнул ногой Кимоно Петрович, теряя гэтину. — Воображаю, какие «услуги» ты иностранцам оказываешь.

— Не фантазируйте, Кимоно Петрович! — с претензией на надменность сказала Джу Ван. — За нами следят, глаз не спускают, и…

— И поощряют приносить «пользу», — злорадно подхватил доктор. — Думаешь, мне непонятно, как «услуги» на «пользу» меняют? А какими погаными глазками на тебя Лощёный глядел? «Здрасте, медам “Интурист”, здрасте, медам дежурная гейша… давно не виделись!».

— Ты что, рехнулся!? — покраснела Джу Ван. — Они тоже друг за другом следят. Не будь дураком, они ж на работе.

— Это я раньше был дураком, а сегодня всё понял.

— Что понял?

— Вам всё позволено, разрешено… Вы не советский человек, Джуванешева! — с придирчивым пафосом произнёс доктор.

— Да? — вспыхнула Джу Ван. — А вы… вы попупс, которого можно бы и не придумывать. И так вон сидим на кухне, как мышка за веником. Маленькие — дальше некуда!

И это подруга дней суровых! Такого ехидства, такой способности уклониться от научных воззрений доктор за жёнушкой не знавал. И всё, что раньше расплывчато подозревалось, теперь отчётливо очертилось. В сгущённых красках доктору вспомнились и внеурочные ночные задержки Джу Ван, и банкеты солидарности, представительство на которых дежурной по этажу — сомнительно, и бумажник какого-то съехавшего (куда и зачем?) перуанца, подобранный почему-то в сауне, и феерические рождественские подарки жене от, ой ли, зарегистрированной фирмы «Квазиперфекто»… «Сони», сервиз «Сакура», пуфик «Микадо», — за какие заслуги, спрашивается? И неизведанные пути отмщения всколыхнула душу отчаявшегося Кимоно Петровича:

«Нет, я не попупс какой-нибудь!» — неумно оскорбил он своё же открытие и не своим голосом проскрежетал:

— Я разобью… искрошу всю эту икебану, а вас, блудницу дежурную («блудницу» мы немного смягчили), посажу на обломки голой жо…

— Вы не соскучились там, Кимоно Петрович? — неуместно перебил речь доктора зычный голос Кожина-Морозова. — Или мельница отказала? Где вы там — ау!?

«Ау» частично вернуло забывшегося Кимоно Петровича на землю. Но в комнату он вернулся рассерженным и без кофе.

— Вы чем-то расстроены, доктор? — зорко осведомился Лощёный. — Сейчас не время, вам надо сосредоточиться на задании.

— Государственной важности, — добавил Кожин-Морозов. — И позовите жену, нам надо сервиз и кое-что ещё оценить из бьющегося…

«Подслушали-таки! — озлобленно догадался доктор. — Да что же я, и посуде своей не хозяин!?» — и сказал выспренно:

— Я бить сервиз, может, и не намерен сразу. Зачем предугадывать личную жизнь?

— В данном случае жизнь несущественна, — строго отмёл претензии доктора Кожин-Морозов. — А вот предусмотреть поведение «оппонента» — наша обязанность.

— Не сомневайтесь, доктор, мы работаем чисто, — протромбонил как-то глумливо Лощёный. — Но в перипетиях задержания может завязаться борьба.

— И сопротивление, взбрыки вину подтверждают, усиливают, — многозначительно, не без радости дополнил Кожин-Морозов и бумаженцию доктору подал: — Мы подготовили кое-что в новых ценах. Обсудите, если надо, с женой.

Замороченный доктор бумажку машинально принял и заскользил по списку выпученными глазами:

Сервиз столовый — 12 персон…

Часы напольные…

Дверь балконная — двойное стекло…

— Джу-ва-ва-ва! — ослабшим голосом, позабыв вражду, позвал неверную Кимоно Петрович и в тоне мольбы справился у гостей: — А… а может, с автором лучше в парадном встретиться?

— Не лучше, — отрезал Кожин-Морозов. — Там нет напольных часов. Всё учтено и расписано, доктор! И время, и место, и совершенная внезапность захвата.

— Ну да, ну да, то есть остается надежда, что всё обойдется без боя? — из остатних сил испросил Кимоно Петрович, передавая погромный список подоспевшей жене.

— Нет, не обойдётся, — отказал в утешении Кожин-Морозов. — Я же сказал: мероприятие согласовано. И ведомость мы не для понта составили — отчёт есть отчёт. А теперь ближе к делу! — и рукава подтянул, окончательно посуровел: — Рукопись мы забираем. Её доставит вам завтра нарочный. К семи утра.

— Её и растворимый кофе, — влистил небрежно Лощёный и на Джу Ван как-то особенно посмотрел, заставив снова смутиться.

— В кофе мы не нуждаемся, — высокомерно пропыхтел доктор. — У нас с избытком.

— Наш лучше, — непререкаемо произнес Кожин-Морозов. — Он окончательно успокаивает.

«М-минуточку! Ни черта он не успокаивает!!» — спохватчиво вспомнил доктор, как угостился однажды странным кофейком, принесённым Джу Ван с дежурства. С остатков этого ароматного порошка он совершенно взвился, обругал по телефону Киргиз-Кайсацкого, а потом поломался и пробудился лишь на другие сутки…

— Профессор, голубчик, мы же о мебели вашей, о стёклах заботимся, — недостоверно ласково затоварил Лощёный. — Почём вы знаете, какого телосложения «клиент»?

«О, Боже, зачем я только связался!? По-народному, я точно мудак… и… и уши холодные, и невезучий!» — потерял голову Кимоно Петрович и выпалил:

— В отравители я не гожусь! Спасибочки за доверие, но нет уж…

— И не надо, никто вас не просит, — излишне весело перебил Лощеный. — Вы человек далёкий, научный, ваше дело — в постели лежать и представляться спящим, пока кофеёк распивается, пока то да сё. Жена прекрасно без вас управится. Она уме… в смысле, как бы сказать, у женщин с чашками-ложками оно ловчее выходит, и «помощь скорую» — надеюсь, вы понимаете? — ей привычнее вызывать.

— Достовернее, — уточнил Кожин-Морозов.

Какую помощь? Кому? — охрипло испросил доктор. Джу Ван вся в красных пятнах сидела на краешке стула и, будто страусовым пером, обмахивала лицо погромным списком. Это она знаки ему, негодница, подавала, дескать: «Увы, мы тоже «бьющиеся», помолчи!».

— На голову наклейте компресс и обложитесь для блезиру снотворным, — пояснил кому помощь занадобится Кожин-Морозов. — Можете вскрикивать «ах» и «ой-ой», но открывать глаза не советую.

Доктор озлился, напыжился, и в голову ему ударило нечто горячее, не похожее вроде на кровь:

— Да не буду я ни «ах», ни «ой-ой»! — сказал он возвышенно. — Я буду жаловаться. В конце концов, я учёный, а не ковёрный!

— Да? А где ваш труд? — развязно осведомился Лощёный. — Как вы «Попупса» своего без «ой-ой» заполучите, а? Кто без нас вам позволит антисоветчину на свой труд с автором обменять?

— Не понял, — признался доктор.

— Наш клиент несёт на обмен ваш «Жопус», — отчетливо процедил сквозь зубы Кожин-Морозов.

— «Попупс», «Гомо попупс»! — посветлел доктор. — Но это же совсем другое дело, товарищи! Что же вы раньше-то…

И осёкся, заметив, как побледнела Джу Ван. Выражение ужаса на её лице вовсе не совпадало с радостью муженька. И внутренний голос Кимоно Петровича не замедлил диссонанс объяснить: «А в те ли руки попадет твой труд, Петрович? И не сочтётся ли «Жопус» там где нужно за потугу подсидеть как-то Примат Сергеевича карикатурой?».

Тяжкий вздох колыхнул огорчённую грудь Кимоно Петровича.

«Взялся за фигуру — ходи! Попятной в правилах нету», — ответил он шахматно, голосу. И всеуслышно сказал:

— Я это… на всё согласен. В конце концов, я патриот!

Глава XVII

Тем, кто по дурости лезет в писатели да ещё в огонь на московских пожарах, рекомендуется иметь второе пальто. Побегайте годик-другой по московским журналам, потритесь в издательствах, и вы поймёте, что без запасной одёвки в литературу не попадёшь. Пальто ветшает куда скорее, чем рукопись, и визитёра начинают пугаться.

— Нет, Иван, в такой хламиде тебя в квартиру не впустят, — порешил с утра Котик, разглядывая подпалины и прогарки на реглане Ивана. — В лучшем случае доктор подаст тебе в щель пятак, а будешь цепочку рвать — позовёт милицию. Тебя прихватят, Иван! Мне, откровенно, вообще не понравилось, как этот доктор с тобой говорил… В голосе что-то недостоверное, свинское.

— А что ты хочешь от человека, когда он «По-пупса» сочинил? — пригладил сомнения Иван.

— Не знаю, не знаю, — покривился Котик, — но меры предосторожности, ну, и приличный вид, конечно, будут не лишними. Ой, не лишними!

Гардеробные затруднения казались непоправимыми. Дублёнка Котика смотрелась прилично, но была Ивану решительно не в размер и выглядела на нём краденой. Да и в прокат от Сушкина, одетого с постоянством китайца, годились разве что трость «Пальмерстон» и футляр от гобоя. И друзья терялись, мучались в незадаче.

А в тишайшем Зоологическом переулке всё было уже приготовлено. В подворотне стояла карета «скорой помощи» с неразговорчивым, бесстрастным водителем в штатском. Возле нее крутились, калякали о Египте забывчивый почтальон с тощей сумкой и дворник, не имевший понятия, где Египет находится, но к собеседнику чрезвычайно предупредительный. Из кухонного окна за подворотней наблюдала всевидящая (навык!) Джу Ван в халате с райскими птицами, а на плите у неё на малом огне булькала кофеварка, готовая тотчас засыпку принять.

Кофеёк, равно как и рукопись, были доставлены на квартиру точно к семи утра. И к ним с приписочкой «уничтожить!» прилагался дополнительный инструктаж. Постельный режим для доктора отменялся, а самому ему было велено из квартиры убраться «с бидоном для кваса».

— Какой в семь утра квас?! Зачем зимой квас!? — негодовал довольно логично доктор, компресс с головы сдирая. — На улице холодно. Да и как я тебя одну оставлю? Зачем!?

— Им показалось, что ты не очень надёжен, — удружила гипотезой непроспавшаяся Джу Ван. — Не сердись, притворяться ты не умеешь.

— Это я ненадёжен!? Это я не умею!? — осерчал дополнительно Кимоно Петрович и, сызнова налепивши компресс, распластал себя намертво на постели. — Вот, посмотри! Нет, ты внимательно посмотри!

— Там виднее, — протянула ему бидон Джу Ван. — А ходить никуда не ходи: поднимись этажом выше и жди, грейся.

— Грейся, — передразнил доктор. — А что соседи подумают? Выгнали без ничего! И на разживу дали бидон, скажут.

Джу Ван наморщила лобик, помедлила и сочинила:

— А ты ступай в дом напротив. Там ничего не скажут.

Проклиная на все лады Комитет (мысленно, товарищи, мысленно!), Кимоно Петрович пододел тёплое бельё, укутался вдвое шарфом и вышел сердито на улицу.

«Ненадёжен, видите ли, а кто в Москве надёжен?» — пробормотал он, ёжась от холода, и нырнул в парадное дома, указанного бессердечной Джу Ван. Окна парадного хода удачно смотрели в переулок, давали простор для наблюдения. И, поднявшись лифтом на четвёртый этаж незнакомого дома, Кимоно Петрович уместил бидончик на подоконник и занял сторожевую позицию.

Засада складывалась прямо у него на глазах.

К восьми утра в переулке показалась санитарная машина, ведомая чёрной «волгой». «Скорая» укрылась под аркой, а «легковушка», выгрузив непонятного человека с почтальонской сумкой, куда-то умчалась. Чуть позже к почтальону подбежал дворник и принялся извиняться: руки к груди прикладывать и плеваться. Потом из арки выскочил санитар, что-то спорщикам приказал, и те помирились.

Время тянулось медленно. И все эти приготовления терзали нестойкую душу доктора.

«Какой к лешему еврокоммунизм, — тяжелил он себя, — когда меня, доктора, из квартиры попятили? Ровно шелудивого пса выкинули в парадное?! Квасу им захотелось, видите ли (бидон его особенно раздражал), освежиться после трудов, понимаете ли! И как нахально, ловко они мой собственный дом ловушкой сделали! А всё Джу Ван с её золотой монеточкой… Не высверкни она эдак наружу, я бы им показал “квас”! И “кофе” бы показал, и “советский партиотизм”, — сложил он в тёплом кармане фигу, однако внутренний голос тут как тут его присобачил: — Ф-фу, на место! Никому ничего ты не покажешь. Повиновение заложено в организм с детства, и то, что тебя окосоглазили, лишь укрепило трезвый взгляд на действительность».

Где-то в начале десятого, когда схлынули кто на работу, кто по магазинам обитатели переулка, возле дома доктора показался красавец в распахнутой, будто на такси подкатил, дублёнке и с неестественной — такие субчики мелко не служат! — канцелярской папкой в руках. У Кимоно Петровича ёкнуло сердце и опустился желудок.

«Он самый! Сервизу несдобровать, — отметил доктор корпуленцию визитёра. — И часикам не уцелеть, хана часикам».

Тем же моментом лязгнула дверца лифта, и перед доктором предстал молодой человек в обгоревшем, наскоро починенном пальто.

— Вы ко мне? — осведомился доктор, подозревая свежую, на новый лад маскировку. — Вам чего? Я что-нибудь не так сделал?

— Мне ничего, — не пожелал раскрыться филёр. — А вам чего?

— И мне ничего, — подыграл доктор. — Я, собственно, за квасом собрался и… рассуждаю, хватит ли денег.

— Добавить? Сколько вам? — ложно полез в карман незнакомец, тесня плечом Кимоно Петровича от окна и устремляя пристальный взгляд в переулок.

— Понятно, — поторопился заверить агента в своей готовности доктор. — Но мне… мне было велено ждать, пока «скорая помощь» не просифонит… — и шёпотом для чего-то добавил: — Так «ждать» отменяется?

— Отзынь, осколочный! — выразился филёр, не отрывая глаз от окна.

— Не понял, — признался доктор.

— О чёрт! — осерчал незнакомец. — Да кто ждет речной трамвай на автобусной остановке, дядя? Спустись на улицу и помаши ручками!

Грубость мнимого погорельца лишний раз подтверждала его особые полномочия. И всё же доктор замялся, замешкал:

— Простите, в инструкции не говорилось «махать ручками»…

Незнакомец до разъяснений не снизошёл, лишь покосился неласково на Кимоно Петровича, отодвинулся и как-то боком, с оглядкой спустился на этаж ниже и там закашлял: кхма-кхмы, кхмы-кхма.

«О чём он кашляет!? — вконец запутался Кимоно Петрович. — Бежать? Махать? Или… неужто он просто случайный и отгоняет меня, чтобы опохмелиться приватно в тепле? Да нет, не может быть таких совпадений!».

А «кофепитие» на квартире доктора уже свершилось и подходило к логическому концу.

— Может, ещё чашечку? — с некоторым содроганием предлагала автору обворожительная Джу Ван, видя, как гость лицом искажается, капканно звереет. — За молоком с утра очередь (она самовольно «квас» на «молоко» поменяла, чтобы идиотизм смягчить). — У нас достаточно времени, муж подойдёт минут через двадцать…

Гость покачнулся, исподлобно сверкнул дурными зенками:

— C'est completement impossible. Votre fils est plus age, que moi.^[104]

— Си ву пле, си ву пле! — залебезила Джу Ван, не понимая по ограниченности. — Кофе из Елисеевского, прекрасной прожарки.

— Так это ты, Люська!? — охрипшим голосом произнёс автор, с пуфика поднимаясь и шаря нервно, как в жмурках, руками. — C'est са,^[105] сука, живая… Отдай «Алису»! Не хватай за коленки! Носильщик, где газировка? Да не стоит у меня, воды, воды!!

«Готов! — бывало сообразила Джу Ван. — Пора!».

— Несу, месье, сей момент… — пролепетала она и вышмыгнула на кухню, чтобы через окошко знак «почтальону» подать.

В условленном месте приёмщика знака не оказалось. Покинув пост, он криками и движениями угомонял Кимоно Петровича, выскочившего в нарушение инструкции в переулок и махавшего вдобавок бидоном, как водонос.

— Аллюр, мадам, ноги выдеру! — проскрежетал «готовенький», опрокидывая что-то тяжёлое в комнате.

«Ну, это слишком, такого уговора не было!» — запаниковала Джу Ван и, высунувшись в окно, закричала:

— На помощь, на помощь! Меня убивают!

На вопль этот немедля отозвалась сирена, к парадному подскочила карета «скорой помощи», но ещё раньше кинулся жену выручать обалдевший от горя Кимоно Петрович. Лифт этот возмутитель порядка угнал, и приодетые в белое Кожин-Морозов с Лощёным помчались за ним по лестнице, употребляя немедицинские выражения, пускаемые настоящими санитарами лишь при ложных вызовах, да и то когда они бегут вниз, наподдавая кошек ногами. Дворник и «почтальон» последовали за старшими замедленно, в степенном разговоре о пользе Асуанской плотины.

— Руки вверх, бандит! — пропетушил отчаянно доктор, в квартиру впарываясь и угрожая гостю бидоном.

— De nouveau votre fils!^[106] — вполуоборота и неприязненно попрекнул в чём-то неустрашимый мерзавец забившуюся в угол дивана Джу Ван.

«Опять иностранец! — опешил доктор. — Меня предательски разыграли “квасом”!».

Райский халатик Джу Ван, как ему показалось, был слишком задран, а на лице застыло какое-то неуместное разочарование.

— Так вот вы как! Гостиницы вам уже мало!? — набросился на обоих доктор в привычке факты неправильно обобщать. Бидон вывалился у него из рук и покатился с кегельным перестуком к ногам иноподданного налетчика. — Гоу хом, гоу хом!! — прогавкал ему он в отдельности и кулачок рот-фронтом сложил.

— А-а, un algirien^[107]… бомба! — отшвырнул ботинком бидон безумец и совершенно искусно, нацеленно влепил доктору между косеньких глаз. И сразу отзвуком прогремели взрывы. Это в двери загрохали, заорали: «Скорая, мать вашу, откройте!»

Вдвойне оглушённый доктор кое-как нащупал замок, оттянул рычажок, и тотчас был сметён, откинут к стенке ворвавшимися санитарами.

— Квартира Безуховых? — отдышно осведомился Кожин-Морозов. На хозяев он даже не посмотрел, уставился увлечённо на шаткого гостя, пускавшего пенистую слюну. — Что происходит? Кто буйный?

— А пошли бы вы на все! — разоблачил себя «иностранец», а ободрённый сочностью родной речи доктор облегчённо заверещал:

— Тут до насилия чуть не дошло… — и на Джу Ван показал. — Вот, полюбуйтесь!

— А ты не мог подождать? — искоском рта прошипел Лощёный, верёвку из-за спины вытаскивая. — Зачем до срока вылез, м-мудак!?

«Опять “мудак”! — возмутился доктор. — Чего я должен был ждать?». А Кожин-Морозов разъясняюще торкнул доктору локтем в печень. Неприметно. Но неудачно. Кимоно Петровича скрючило, и в глазах наново потемнело — наглухо и без проблеска.

Очнулся он уже в кресле и на словах «Подпишите вот тут!».

Мероприятие закончилось. Ненормальный лежал связанным на полу, дурашливо прихехекивал и по-новой корчил из себя иммунитетного иностранца: — Tout comprendre, c'est tout pardonner, xa-xa.^[108]

Глаза у него были мутными, но в левом зрачке — от лежания на полу, видимо, — проскакивала осмысленная, злорадная искра.

Джу Ван старалась на укрощённого не смотреть, держалась подчёркнуто непричастно. А Лощёный кому-то докладывал по телефону: «Груз упакован, отправляем в порт назначения, Дорофей Игнатьевич!».

— Распишитесь, потерпевший, и завтра к десяти — в Камушкино, — совал сердито Кожин-Морозов доктору давешний список, хотя и сервиз и напольные часы остались целехонькими, нетронутыми, а опухоль между глаз Кимоно Петровича реестром не предусматривалась ни в каких ценах.

— Но, кажется, вроде бы всё на местах, — оглянулся по сторонам доктор. — А… «Попупс»?… Мой «Попупс»!?

— Сказано завтра, значит, завтра, — многозначительно произнёс Лощёный и наложил лапу на сдвоенные стопкой канцелярские папочки. — Вещь-доки у нас не пропадают.

— Ну тогда всё… — упавшим голосом пролопотал доктор, реестрик машинально подмахивая, — я хочу сказать, всё в порядке.

— Не всё ещё, — усмехнулся скупо Кожин-Морозов, одним движением вымахнул из серванта на пол «Сакуру», затем с неменьшим грохотом опрокинул часы — и безмятежно сказал: — Теперь в порядке, можно звать понятых.

Из коридора немедля притопали «почтальон» и дворник.

— Вот, полюбуйтесь и засвидетельствуйте, что этот невменяемый понаделал! — сурово потребовал Кожин-Морозов. — Дворник, вы грамотный?

— Ещё бы! — вытянул руки по швам дворник. — Сейчас все грамотные.

— Тогда ознакомьтесь внимательно с протоколом и разборчиво распишитесь! — дал понятому бумагу Лощёный.

— Да зачем? Я так, — испуганно изъявил готовность дворник, но «почтальон» наступил ему тяжеленько на ногу, и они оба сделали вид, будто читают, вникают.

Прошла минута. Может, и меньше.

— Ну, хватит! — отменил увлечённость разгулявшихся понятых Кожин-Морозов. — Всё верно? Правильно? Тогда берите психа за ноги-голову и — в «Санитарку»! — переложил он каверзный труд на соучастников. — Да не бойтесь, он же не идиот, чтобы кусаться.

— Если что, мы поможем, — заверил пряно Лощёный.

Понятые подступились к безумцу, потерявшему и искру, и вообще интерес к окружающему, но тот при всей своей мнимой покорности оказался слишком тяжёл, неподъемен.

— Ах, чтобы вас! — обругал слабаков здоровяк Кожин-Морозов, приладился в головах, и втроём уже они потащили добычу на выход.

Лощёный чуть задержался. Ленивым движением уложил обе папки под мышку, обвёл осколки фарфора безжалостными глазами и мягким кошачьим движением выпустил из цепучих пальцев на стол золотую монеточку.

— Мы же свои люди, доктор, — сказал он милостиво. — Мы всё понимаем, так поймите и нас. И в платежах мы — обязательны. До завтра в Камушкино…

— А как же рыжий!? — вспомнил вдруг про по-трату, и совершенно злокозненную, напрасную, Кимоно Петрович. — Он же с меня деньги содрал!

— Какой рыжий? — вскинул брови Лощёный.

— Который мне гадость подсунул, под монастырь подвел…

— Выявим, завтра же сыщем, — заверил Лощёный улыбчиво. — А про монастырь вы напрасно. У нас особая служба, в колокола не гремим…

И, подмигнувши по-свойски, исчез.

Монеточка на столе сверкала, переливалась жарким золотом. И так же запереливались и засверкали оскорблённые чувства доктора.

— Вот результаты ваших интуристских услуг! — показал он себе на межглазье, а затем на осколки «Сакуры». — Вот до какого унижения дошли, Джува-нешева… Браво, достукались.

— Это я достукалась?! — взвилась Джу Ван. — Нет, это вам браво, Кимоно Петрович! Вы сами себе накаркали. Да, да! Правильно говорят: бойтесь желаний, они исполняются.

— Что?! Откуда такие рацеи!? — всплеснул руками доктор.

— Оттуда! Кто возмечтал «сокрушу всю эту икебану и тебя задницей посажу на осколки»? — сощуренно осведомилась Джу Ван и полы халата будто павлиний хвост задрала. — Хотите, я для вашего удовольствия сама сяду? Нет, вы скажите…

— Ах так? Садитесь! — указующе выставил палец доктор.

— Да? Только с вами!

— Ха-ха, с какой стати?

— А за компанию, чтобы прочухаться, поумнеть.

— Простите, что вмешиваюсь, — перебил диалог давешний погорелец, просунувшись в своём неопрятном пальто в комнату. — Там у вас дверь не закрыта. И скажите, куда от вас увезли товарища?

— Да что ж такое?! — прицепился к случаю поставленный совершенно в тупик Кимоно Петрович. — В Камушкино, разве не знаете? И вообще, пора… хотелось бы знать, когда дадут нашей семье у поговорить спокойно!?

Агент-шестёрка вгляделся пристально в Кимоно Петровича и, как бы оценив его заново, произнес:

— Никогда! Вы, мил человек, заслужили…

Глава XVIII

Невидимый фронт ненаблюдаем, но подотчётен. А ля герр ком а ля герр! И после удачливой операции сведения о потерях не выпячиваются, упоминаются напоследок и вскользь.

— В общем захват прошел гладко, но личность задержанного покамест не установлена, — закончил доклад полковнику Кожин-Морозов. — Документов при нём — никаких, а устно он свидетельствовал о себе неотчётливо, по-французски.

— По-испански, — вполоборота к докладчику уточнил Дорофей Игнатьевич. — У вас слух ни к чёрту, Кожин-Морозов.

— Возможно, — проглотил попрёк Кожин-Морозов. — Но что удивительно…

— Да не возможно, а точно, — снисходительно усмехнулся Дорофей Игнатьевич, зная за собой счастливую особенность оказываться угадчиком. — Оставьте ваши удивления при себе, личность автора мне досконально известна.

Когда начальника нельзя удивить, подчинённому остаётся разве что самому проявить изумление напополам с грустинкой. Эту сложную смесь и напустили на лица оперативники, причем Лощёный не пожалел еще и похлопать глазами.

Хлопки эти, однако, достались исключительно Феликсу Эдмундовичу. В разговорах с подчинёнными Дорофей Игнатьевич всегда полубоком к визитёрам сидел, слушал виском, давая своим знаменитым крестикам отдых, а собеседникам — прямую возможность докладываться висевшему над столом портрету. Такая повадка держаться всего лишь пламенным воспреемником, исполнителем предначертаний учителя, не умаляла властную стать столоначальника, и даже как-то пугала, загодя убеждала в его правоте и безошибочности.

— Вот! — кивком указал на стопку меченых карандашом книг Дорофей Игнатьевич. — Сдерите обложку с любой…

Кожин-Морозов отбросил грусть и потянулся ручищами к стопке.

— Сдерите, — продолжил полковник в интонации, отменявшей дранье, — и всё равно я через десять страниц скажу, кто автор, на что годится, и стоит ли дальше читать.

Кожин-Морозов лапы поджал, окислился, а Лощёный поменял изумление на восхищение и свесил голову в предметное доказательство, насколько он удручён, убит отсутствием такой прозорливости.

— Насквозь литературу грызут мышата да лучшие в мире неграмотные, — дополнительно уколол Лощёного польщённый его прибитой позой полковник. — И… и телесастые бесприданницы общежитий (тут он как бы уже шутил, в раж войдя). Этим вообще: чем толще, тем лучше — забирает глубже. А что за автор их мучает, — покосился он для чего-то на покрасневшего Кожина-Морозова, — и стоит ли он того — дело семнадцатое.

— Прошу прощения, товарищ полковник, у нас возникло попутное дельце, — подъехал вкрадчивым голосом подуставший быть экспонатом Лощёный. — В интересах углубления истины мы изъяли у Безухова нечто сомнительное, оставляющее желать… Может, по двум-трём страничкам (льстец! подхалим!!) вы дадите предметное заключение?

И, по-школьному расстегнув на коленке портфель, вытащил канцелярскую папочку.

Знакомый цвет и толщина папочки вызвали у полковника недоумение:

— Но я же ещё вчера, остолопы!

— Нет-нет, к «Алисе» отношения не имеет, — ускоренно проговорил Лощёный. — «Алиса» в Камушкине. Как и договорено, подшита к истории болезни. А эт-то «Попупс» — свеженький материал, не откажите…

Дорофей Игнатьевич подтянул манжеты и принял папочку с высокомерием хирурга, берущего кролика, чтобы в момент продемонстрировать ординаторам ловкость рук, зоркость глаз и — никакого мошенничества!

Лощёный и Кожин-Морозов, не сговариваясь, вытянули руки по швам, затаили дыхание.

Распушив бантик папочки, Дорофей Игнатьевич залез пальцами внутрь, выдернул наугад несколько листочков и препарировал их стремительными глазами. Затем ещё стремительнее он вернулся к титульному началу, пробежал вступление, и в глазах его объявились уже известные перископические крестики, но устремлённые не в ближнюю мишень, а куда-то в дальнобойную даль.

— Оч-чень кстати! — проговорил он сквозь зубы, терзающие невидимую для подчинённых цель, сорвал трубку правительственного телефона и глуховато, неузнаваемо, в тоне, принятом у заговорщиков, прогунявил: — Есть подарочек для Пицунды…Оч-чень в ключе… Что? Немедленно высылаю…

Сей же момент в кабинет был вызван наганный курьер в капитанском звании, и запечатанный синим сургучом «Гомо попупс» отбыл с охранником на Старую площадь.

Искоса наблюдавшие всю эту суматоху оперативники не знали, как реагировать. Радоваться? Нейтральничать? Кручиниться, что дали доктору неаккуратно под дых? И… причем тут Пицунда?!

Очень даже при чём. Если позволите, всё в мире взаимоусловно. Вспомним: Париж — Хопёрск — Лефортово. А нашумевшее дело Аптекмана? Когда этого чудика ухватили укромно за волосы в Староглинищевом переулке, его родственник в Новой Зеландии в ту же минуту по Гринвичу облысел, поумнел и, не желаючи, отдал голос за левых… Диалектика не знает границ, всё тайно связано, обусловлено. А ежели припрёт кому ехидничать насчёт промашки с мировой революцией, то, во-первых, не везде, не у всех есть за что ухватиться; во-вторых, это не ваше собачье дело; а в-третьих, запомните: в мгновение, когда за наганным курьером захлопнулась дверь, в Зоологическом переулке у Кимоно Петровича сейчас же выпал из рук совок с фарфоровыми осколками. И не надо надменничать: «Ну так и что!?». Это некокнутая посуда к счастью на пол летит, а повторный бой — не к добру, тщетно заметать крошево в угол. И у доктора под микитками засвербило: «Абисус абисум».^[109] И правильно засвербило, потому что не успел он в сомнениях утвердиться, как Дорофей Игнатьевич произнёс «Взять!», и Кожин-Морозов с Лощёным, не спрашивая: «Кого? Когда?», облегчённо рванули в Зоологический. Кратким напутствием им было: — «Найдите открытку там с видом Пицунды!». Но на чёрта-лешего такие виды нужны и где взять, они любопытствовать не осмелились, скроили постные мины, будто и слухом не знали, где отдыхает сейчас невыносимый Примат Сергеевич.

Оставшись наедине с Феликсом Эдмундовичем, Дорофей Игнатьевич в отличном расположении духа подмигнул ему и сказал:

— Нет, Феля, повторение — не мать учения, и мы его не допустим. Дворец Оваций — это вам не Зимний Дворец! Пошумели и буде…

Феликс Эдмундович ничего не ответил. Поблекший от времени, постаревший, он отчасти перестал понимать, что творится в Совдепии, ограниченной для него кабинетом Дорофея Игнатьевича. Судя по тому, что ЧК взялась за литературу, дела в стране шли отлично: некуда было больше рук приложить. Но с другой стороны, раз в неделю ночная уборщица Глаша протирала его, поплёвывая, тряпочкой и при этом нецензурно ругалась. И тогда он начинал смутно подозревать, что увлажняют его, флю-тпфу, непросто для пущего блеска и не от доброго сердца. Из сердца признательного не исторгается: «Да чтоб вас всех!», и в слово «начальство» не добавляют шипящих звуков. Во всяком случае приносившая Ленину чай уборщица себе такого не позволяла. А эта Глаша — форменная Каплан, пуляющая слюной.

«Рассупонили! — бессильно негодовал Феликс Эдмундович в старческом обыкновении считать былые времена лучшими. — Подраспустили народ!».

Но наступало утро. Глаша уматывала. На прибранных этажах гремело «Союз нерушимый республик свободных». Объявлялся надушенный, элегантный, как бас-профундо, Дорофей Игнатьевич. Проверив в зеркальце крестики, он кнопочкой допускал посетителей. Кабинет наполнялся родным, узнаваемым «взят», «раскололся», «готов посотрудничать», и Феликс Эдмундович отмякал: — «Дела идут, контора пишет!».

После ремарки «готов» к столу обычно с претензией на вальяжность подваливали поодиночке какие-то ходоки с геройскими звёздами на клоунских пиджаках. Блудливыми голосами, придушенно, они нудели про заграницу — кого туда пускать-не пускать; отпихивая иллюзорную мысль о побеге, пришёптывали гуняво «Сталин с нами», но это и без того было видно по нацепленным золотым медалям с профилем Кобы. Особенно часто Дорофея Игнатьевича осаждал человек-оглобля с настырной фамилией Неугасимый, которому Феликс Эдмундович в жизни бы не доверился, с поверха догадался, что это надувала и плут. Рост мешал ему заглянуть в бумаги хозяина кабинета, и он, будто пудель-призёр, карабкался, вползал медалями на стол Дорофея Игнатьевича и в этой бьющей на доверие позе дарил, надписывал свои геройские книжки, а глазками пришпионивал, в документацию лез. Книжки эти, по правде сказать, полковник тотчас перекидывал Глаше, чем её, наверно, и озлоблял, а сам читал какие-то рукописи, отпечатанные гектографом, и то смеялся, то фыркал, то вспыхивал: «Это уж через край!».

И странно ли, что Феликсу Эдмундовичу хотелось глазом попробовать, что же такого особенного в этих приманчивых сочинениях? Однако идти путём человека-оглобли он не мог, а рукописи на столе Дорофей Игнатьевичч не оставлял, в сейф упрятывал, и смысл таившейся в них заразы высвечивался лишь при беседе полковника с автором-очернителем той самой действительности, от которой Феликс Эдмундович был отрешён. Потому, собственно, в такие ответственные моменты он сочинителей со стены и подзуживал, прикидывался внешне Белинским.

— Вам ли не знать, что оружие пролетариев — шум и булыжник, — самодовольно дообъяснил портрету Дорофей Игнатьевич. — И коли булыжник мы спрятали, укрыли асфальтом, к чему все эти ув-вперёд, в кювет, догоним и перегоним!? В устойчивом, элитарном обществе, дорогой Феликс Эдмундович…

В чём именно прелести элитарного общества, дорогой Феликс Эдмундович не успел узнать. Заверещал внутренний телефон, и секретарша почтительно известила:

— Вас добивается какой-то Репнёв. Ссылается на договоренность.

Дорофей Игнатьевич так и прикипел к трубке: «Помилуйте, из Камушкино позвонить невозможно!».

— Соедините! — согласился он подосевшим голосом и, после соединительного щелчка, ускоренно произнес:

— Бекин слушает. Откуда вы говорите?

— Я рядом, — известил тот, кто не мог никого ни о чём известить. — Со Сретенки.

— Как вы туда попали!? — не удержался Дорофей Игнатьевич.

— Пешком, — снахальничали на другом конце провода. — Но это при личной встрече. Вы ж говорили: «Двери для вас всегда открыты».

— Однозначно… то есть безусловно! — подрастерялся полковник, силясь сообразить, какая нечистая сила могла откупорить дверь сумашедшего дома. Гость в доме — радость в доме…

— Не думаю… Закажите пропуск, — приказно оборвал наглец и опустил трубку, оставив полковнику на раздумье «пи-пи-пи пи-пи-пи».

«Покупка! И довольно дешёвая», — обнадёжил себя Дорофей Игнатьевич, машинально и споро распорядившись насчёт пропуска. Однако на том его расторопность кончилась. Ускорить разгадку он не мог, как и не мог допустить, что «Алису» состряпал не автор «Антоновки», а кто-то другой. Иначе все его «сдерите обложку», «я через десять страниц скажу» — собаке под хвост летели. Нет, чекисты решительно не имеют права быть посмешищем и потому уже не ошибаются. А когда до генеральских погон остаётся полшага, считанная неделя, такого кикса вообще не может случиться! И потому простейшую мысль о том, что вместо Ивана уконтрапупили постороннего, полковник едва не пинками от себя отгонял.

«Звонить, тревожить Камушкино бессмысленно, — мучительно рассуждал он. — Если какая-то сволочь меня разыграла, так совершенно бесплатно. Ивану из Камушкино не выдраться. А ежели случилось действительно невероятное, зачем беглец теперь на табуретку лезет, сам в петлю просится под предлогом «договорённости»? На шута ему договорённость, когда за ним, и он это знает, числятся пули «Калашникова» в героическом теле Хулио Тром-по?! Нет, никакой нормальный из сумасшедшего дома под «вышку» не побежит, сообразит, где ему лучше. А будет приступ геройства, помогут кофеёк, сульфазин и доктор Мурзик. Всё так. Всё сходится. И всё-таки кто и зачем потревожил меня со Сретенки? Мудозвонов в Москве достаточно, но пропуска на Лубянку просто так не просят…».

Несвойственное волнение обняло, прижало Дорофея Игнатьевича. От бесполезного напряжения ума крестики в его чистых глазах сделались нуликами; кок-парик искривился, поник; а пальцы, невидимое ища, задвигались по столу в некоем пианиссимо.

«Сейчас… — заранее передёрнуло Феликса Эдмундовича: в такие редкостные моменты он несказанно смущался, переживал. — Сейчас поддастся».

А Дорофей Игнатьевич несколько по-воровски, оглядчиво подступил к угловому сейфу, трык-тракнул, и, пригундосивая: «Броня крепка и танки наши быстры», извлёк из тайных глубин бутылочку и золочёный лафитник с вензелем «30 лет РККА».

Железному Феликсу захотелось отвернуться к стене. Оторванный от действительности, он считал Дорофея Игнатьевича клиником, отщепенцем, и не знал, что в сейфе мало-мальски начальника теперь весьма бытует партминимум — билет, початый коньячок и конфеточка, надкусанная, закаменевшая во объяснение: — «Иногда… в крайнем случае!». А у начальства высокого, кому падать с разбивом, ещё хранится и переходящий пистолет «сделай сам» — без инвентарного нумера, но безосечный.

Наполнив лафитничек, Дорофей Игнатьевич банкетно поднял его и обратился к кому-то невидимому:

— За погоду в Пицунде, возмутитель спокойствия! Счастливого взлёта и жёсткой посадки. Вперёд, в кювет!

Залпанул, крякнул, обругал конфеточку и налил в стопку по новой.

— Ваше здоровье, хотя оно тебе и ни к чему уже, — обратился он напрямки к Феликсу Эдмундовичу. — Ув-вперед и выше! Генералами в наши дни не рождаются, генералами уходят на пенсию… Оп-пля!

Второй лафитничек совершенно преобразил Дорофея Игнатьевича. Кок выпрямился, вспетушился; зрачки заново оснастились крестиками; щёки приятно побагровели и утолстились. Короче, вернулась та авантажность, с какой и всамделешный Бенкендорф — не «подкреплялся» ли и он, голубчик?! — не постеснялся бы Пушкина встретить, пожурить, приструнить: «Хороши сенокосы в Михайловском…».

— От-тцвели-и-и-и уж давно-о-о-о хризанте-е-мм-мы в саду-у-у-у, — зажурчал он, в который раз приоткрывая Феликсу Эдмундовичу свою белогвардейскую сущность, слабость к монархии. — Ну и чёрт с ними, розы посадим.

И розаном вспыхнула лампочка над телефоном, и секретарша вклинилась в песню:

— Пришёл гражданин Репнёв со странностями…

— Впустите! — потер руками полковник.

— Он не желает раздеться, — обиженно произнесла секретарша. — Рвётся в пальто.

— М-минуточку! — насторожился Дорофей Игнатьевич, подумал немного, отклацал сейф и переложил пистолет в ящик стола, но перед этим не устоял-таки и пропустил третий лафитничек. Конфеточку дожевал, скомкал фантик коконом и велел: — Пропустите как есть!

Дверь толчком отстегнулась, и на пороге объявился в непотребном виде беглец — всклокоченный, обозлённый, в обгоревшем местами пальто без пуговиц.

«Товарищ ловил, и неудачно, в асфальтовых чанах беспризорных», — определил по одежде дотошный Феликс Эдмундович. А Дорофей Игнатьевич сказал себе: «Так он, мерзавец, паникой в дурдоме воспользовался!.. Ну, слава Богу, всё становится на места».

— Я… я нарочно в таком виде явился, чтобы доказать, — порывисто задышал Иван, к столу развинченно приближаясь.

— А не надо доказывать, — приглашающе указал на стул Дорофей Игнатьевич. — Присаживайтесь! Я и так вижу: в Камушкине случился пожар.

Иван скверно расхохотался:

— Чёрта с два! Я погорел на Нижней Пахомовке, а в Камушкино вы упрятали непричастного человека, — выпалил он с неуместным гонором. — Мне не в чем было пойти к вашему «доктору», — «доктор» было произнесено скверно, с некой претензией, — вот вы и промазали — взяли, да не того…

На этих словах Феликс Эдмундович снисходительно искривился, дескать, нашёл чем удивить, голодранец! Но Дорофей Игнатьевич, отдадим должное, Феликса Эдмундовича превзошёл. После второй, не говоря уже о третьей стопочке, голова его наполнялась непревзойденным коварством и в умении расставлять силки не знала равных.

— Ну так и что? — сказал он замедленно, невозмутимо. — Непричастность — понятие относительное, дружок! А «не того» — вообще иллюзорно, недоказуемо.

— То есть как это!? — опешил Иван, приготовившийся к чему угодно, но не к такому.

— А так, — применил крестики Дорофей Игнатьевич. — Возможность воздействия на окружающую среду пресечена, рукопись изолирована от общества. Так что же вы ищете, молодой человек вздорной наружности?

— Но Костя ни в чем не виноват! — вскричал Иван. — Я докажу! Нелепейшая случайность…

— А кто виноват? — нехотя и бездушно осведомился Дорофей Игнатьевич. — Непойманный — не вор. Народная привилегия.

— Не надо мне никаких привилегий! — осатанел Иван. — Я… я непойманный.

— Да неужели?! — великодушно усомнился Дорофей Игнатьевич. — С вас одного убийства хватит, дружок! Кубинским товарищам не составит труда материал подработать. У нас это мигом, без проволочки.

Вспотевший Иван скинул пальто, как перед общей, братской ямой, и безнадёжным голосом произнёс:

— Но я же ненароком… Военное положение, чистой воды случайность. И потом, Хулио Тромпо стал национальным героем.

— Героем он и останется, — утешил Дорофей Игнатьевич. — Мы проведём дело по бесшумным каналам…

И убрал глаза в стол вместе с крестиками.

— Дорофей Игнатьевич, товарищ полковник, отпустите безвинного Костю Долина! — взревел Иван затравленно. — Он-то при чём? Ну, что вы от меня хотите?

«Молодца! Наша школа! — оценил работу полковника Феликс Эдмундович. — И, если хризантемы убрать, — цены бы тебе не было». А поощрённый телепатически Дорофей Игнатьевич глазами поголубел и вымолвил:

— Давно бы так, дружок! Давайте на полную откровенность.

— Получится ли? — усомнился Иван.

— Получится, — заверил мягко полковник и оглянулся зачем-то на затаившегося Феликса Эдмундовича. — Заметьте, умного человека я не подумаю идиотски пытать: «Вы что, против советской власти?». Вы же мне скажете: «Как можно быть против того, чего нет». Правильно?

— Правильно, — удивлённо согласился Иван.

— И «в коммунизм не возьмём» не скажу. Вы же не гомо попупс, придуманный по заказу Примата в пику старым большевикам… Верно?

— Верно, — сказал Иван, косясь на почерневшего, как бы от горя-негодования, Феликса Эдмундовича.

— Не обращайте внимания, — отмахнулся от портрета полковник. — Когда лампадки погашены, «иконы» безвредны. И перед ними на горохе стоят больные идеей равенства — людишки, перекрученные враждой к благополучию избранных.

— Кем избранных? — осмелился на вопрос Иван.

Дорофей Игнатьевич внимательно всмотрелся в Ивана, но крестики в ход не пустил, приберёг:

— Свершившееся не обсуждают, — непререкаемо произнес он. — Стихия обратного хода не признаёт.

— Вы будто о землетрясении рассуждаете, — заметил Иван.

— Оно и было землетрясением: разруха, паника, жертвы. И старого не восстановишь, — сказал сурово полковник. — Что есть — то есть. Кто-то же должен господствовать, управлять на разломах земли?.. И я решительно не понимаю, зачем какой-то «Алисой в Стране Советов» наших луддитов тревожить и вдалбливать в голову: «Это не то, не так, оглянитесь во гневе!?». Вы что, повторения пройденного желаете?

— Нет, пройденное ужасно! — сказал Иван.

— Так, значит, мир? — ласково и шутливо протянул Ивану мизинец полковник. — Зачем будить спящую собаку, когда нечем её накормить? Она же на всех, и прежде всего на вас набросится. Так оставим в покое «Алису» и Костю…

— В каком покое?! — встрепенулся Иван.

— В приёмном. В Камушкино, — беспечно сказал Дорофей Игнатьевич и улыбнулся мудро. — Там отличный уход, и через год-другой человек возвращается обновлённым, вы понимаете, начисто забывает прошлое. Ну так как, будем сотрудничать?

— Нет, не будем, — отмёл предложение Иван.

«Интеллигенция всегда так, чтобы цену набить», — объяснил Иванову прыть Феликс Эдмундович. А Дорофей Игнатьевич выдержал паузу и тягуче сказал:

— Неужели вам так дорога «Алиса», чтобы голову потерять?

— В заглавных… во-первых, мне дорог Костя, — заговорил Иван сбивчиво. — И за слова свои я сам готов отвечать. Я никому ничего не вдалбливаю, не принуждаю. Ни в одной книге нет ничего такого, что не содержится у читателя в голове, хотя бы примерным знанием, догадкой. Каждый понимает лишь то, что находит в себе. Не будет у нас мира, полковник!

«Расстрелять на рассвете!» — мысленно приказал Феликс Эдмундович. А Дорофей Игнатьевич обнажил крестики и сказал:

— В герои метите? В великомученики? Не выйдет! Рукопись мы кремируем, а вас, дружок, погрузим в небытие — ни денег, ни друзей, ни работы. Ну, как?

Тут снова вспыхнула лампочка, и секретарша грудным голосом доложила:

— Товарищи вернулись с задания, доставили гражданина…

— Пусть обождут, — сказал полковник, пример-чиво посмотрев на Ивана. — Они понадобятся. А гражданина — в семидесятую.

Как ни странно, страх не достал Ивана. Удушливо и небольно все чувства сдавливала какая-то безнадёжность, и под ложечкой ощутилась вдруг пустота.

«Боже праведный, да не гномик ли мой помирает!?» — обеспокоился он. А Дорофей Игнатьевич накренился к нему и сквозь коньячный аромат процедил:

— Наказание неотвратимо, но формы разные…

— Так вот оно как! — сказал Иван, к «лепестку» принюхиваясь.

— Ну так и что? — разгаданно побагровел Дорофей Игнатьевич. — Это тем более значит, что я от имени всей страны говорю. И страна вам предлагает на выбор — семидесятую, Камушкино или сотрудничество. Согласитесь, не каждому такая льгота дана. Не спешите, подумайте…

И кнопочкой секретаршу вызвав, сказал:

— Принесите нам кофе!

Секретарша замялась, выразительно посмотрела на шефа.

— Да-да, ему крепенького, мне с молоком, — не менее выразительно подтвердил полковник и пояснил Ивану зачем-то: — Я невероятно простужен.

И в доказательство, что оно действительно так, Дорофей Игнатьевич отстегнул дверцу сейфа, достал лекарственную бутылочку и озабоченно, будто то был валидол, накапал остатки в лафитничек.

«Бред! Дневная фантасмагория, — подумал Иван. — Или он назло, нарочно, чтобы меня рассредоточить, запутать? Отказываюсь понимать!».

А Дорофей Игнатьевич замедленно причастился, подсел, как ни в чем ни бывало, к столу и задушевно сказал:

— Ну что может быть лучше чистой совести? Вы же сами подставили своего друга, сами и выручайте. По-дружески говорю, поменяйтесь добровольно местами. Иначе измучаетесь, изведёте себя и… без толку. Мало вам разве убиенного Тромпо, чтобы ещё лишний грех на душу брать?

— Я не возьму… разоблачу! — охриплым голосом заугрожал Иван.

— Кого и в чём? — устало осведомился Дорофей Игнатьевич. — На рукопись невменяемого претендовать станете? На ненормального подадите в суд?

— Костя совершенно нормальный, — запротестовал Иван, — и есть свидетели, что рукопись принадлежит…

— Нормальные люди посуду в незнакомом доме не бьют, хозяйкам юбки не задирают, — уверенно перебил полковник. — И где, какие свидетели против нас пойдут? Вы что, дружок, в Люксембурге живёте? Совместно ошиблись, совместно исправимся и — тишина…

На слове «тишина» в кабинет боком вползла секретарша и подала на стол две чашечки — чёрный и с молоком. Разбавленную полковник тотчас к рукам прибрал и отхлебнул из неё, Ивана задоря:

— Подкрепитесь, не помешает!

Иван пригубил, стукнул чашкой о блюдечко и без особой надежды спросил:

— Вы не позволите мне позвонить адвокату?

— Позволю, — без колебаний согласился полковник. — Почему бы и нет? Вы пейте, пейте, пока горячий.

Но Иван уже завладел аппаратом и накрутил номер Буре.

— Не откажите в любезности позвать к телефону Каллистрата Аркадьевича, — проговорил он порывисто.

— Каллистрат Аркадьевич в запое, — певуче откликнулся детский голос.

— То есть как это!?? — растерялся Иван.

— Вы что, иностранец? — подивился ребёночек.

— Да… в своем роде, — упавшим голосом признался Иван, отпал на спинку стула и, чтобы в горле комок растворить, допил до конца чашечку.

— Ну вот и консенсус, — одобрил расслабленного Ивана Дорофей Игнатьевич. — И тебе хорошо, и мне хорошо, и всем хорошо, если нам хор-рошо!

И вспыхнула, раскололась лампочка. Лицо Феликса Эдмундовича обезумело, сделалось, как у царя опричников, ласкавшего ещё живую голову сына. Полковник расплылся, утратил человеческое обличье, и над Иваном нависли какие-то двое в бурках, и один из них, в южных очках, показал открытку с курортными кипарисами.

«Там море чёрное, песок и пляж. — Заворковал он настырно, привязчиво. — И близко, и добровольно».

Потом бибикнул капризно автомобиль, распахнулись ворота, человек в белом простёр гостеприимно руки и радостно подкудахтал:

«И жизнь привольная чарует нас… и добровольно, главное — добровольно».

(Конец книги первой)

Примечания

1

Вздор (фр.)

(обратно)

2

Никогда (фр.)

(обратно)

3

Никогда (исп.)

(обратно)

4

Вор-карманник

(обратно)

5

Всеизвестная панель в изножье «Метрополя».

(обратно)

6

Подземный ресторанчик «Иртыш» с витой лестницей, ведущей вниз к незабываемым сибирским пельменям. Теперь здесь «Детский мир" (прим. автора).

(обратно)

7

Гипсовых девушек при фонтане «Дружба народов» некогда было шестнадцать. Но одну спилили за ликвидацией Карело-Финской ССР (прим. автора).

(обратно)

8

Рабочий поселок, сосредоточенный на производстве презервативов.

(обратно)

9

С удовольствием (фр.)

(обратно)

10

С великим удовольствием (исп.)

(обратно)

11

Шевелись, парень!

(обратно)

12

Назад, слепец! Русские! Советские!

(обратно)

13

Нам не нужно, мы советские! (исп.)

(обратно)

14

Хорошо!

(обратно)

15

Птички (исп.) — район, подобный английскому Сохо, только немного проще (прим. автора).

(обратно)

16

Бесплатно.

(обратно)

17

К вашим услугам, что вы желаете?

(обратно)

18

Он — немой.

(обратно)

19

Ракетчики! Земля — воздух!

(обратно)

20

Ты офицер… коммунист?

(обратно)

21

Кончай, Марта!.. Доллары никогда не будут партийными.

(обратно)

22

Я так же.

(обратно)

23

Ну ты как? Ты чем-то обеспокоена?

(обратно)

24

Проклятые лодочники! Мне всё ещё не хватает двухсот долларов, чтоб убежать в Майами. А русские толпой высаживаются с кораблей… Кто их звал? Нас всех положат под стометровое одеяло и бесплатно, бесплатно!.. У меня нет никакого желания садиться на трактор. Я не хочу в колхоз. Да, сеньор! Мне не нравится их угрозное обещание: «Завтра всё будет бесплатно!».

(обратно)

25

Хочешь сверх того что-нибудь? Я готова на всё.

(обратно)

26

В другой раз. В Майами.

(обратно)

27

Эти сведения просочились в Москву. Однако прибывший в Антигуа служитель ИМЛИ не нашёл общего языка с Ганкой Пушкаш, бежавшей на остров из Венгрии после событий 1956 года.

(обратно)

28

Таким же образом с помощью отважного Никиты воспламеним весь наш континент. Уверен, что нас поддержат апристы Перу, коммунисты Чили, вооружённые ковбои Аргентины и прочая голытьба. Мечта Ленина и практическая задача Никиты — глобальный коммунизм — свершатся. Нас ждут могущество, власть и благосостояние!

(обратно)

29

Родина или смерть!

(обратно)

30

Улица (англ.) — не ах как выигрышная комбинация карт.

(обратно)

31

Родина или смерть! Мы победим! (исп.)

(обратно)

32

В мировом масштабе!

(обратно)

33

Ты меня понимаешь?

(обратно)

34

Наш симпатичный «барлачный мышонок» — прозвище завсегдатаев.

(обратно)

35

Молоко… Отдайте мне русское молоко…

(обратно)

36

Обождите, советские! У меня к вам просьба…

(обратно)

37

Вы не останетесь в проигрыше, начальник…

(обратно)

38

С удовольствием (фр.)

(обратно)

39

С ней хоть на край света.

(обратно)

40

Надо бы приласкать его.

(обратно)

41

Военно-воздушные силы.

(обратно)

42

Позади «червяки»! (прозвище противников режима).

(обратно)

43

Его лучше бы спрятать в землю.

(обратно)

44

Ты заблуждаешься. Здесь моей вины нет.

(обратно)

45

Неважно. Моего брата считают «червяком», поскольку он сейчас в эмиграции.

(обратно)

46

Не рубщик сахарного тростника и не пастух.

(обратно)

47

Прекрасная.

(обратно)

48

Еще бы! Моя невеста.

(обратно)

49

Опять вооружённые «червяки»!..

(обратно)

50

Идём взахват!

(обратно)

51

Спасибо, начальник! Большое спасибо за помощь. Прощайте!

(обратно)

52

Нет, нет, до завтрашнего вечера.

(обратно)

53

А ты уверен в своем желании? Кажется, тебе больше по вкусу бензин. Счастливого пути!

(обратно)

54

Не задерживайтесь! Не задерживайтесь!

(обратно)

55

Всё в порядке, сеньора!

(обратно)

56

Огромное спасибо. Мой дом всегда к вашим услугам.

(обратно)

57

Славушкин увеличил задолженность. Объясните ему, пожалуйста.

(обратно)

58

Дружок, скажи откровенно, какая такая причина привела тебя в Сьерру?

(обратно)

59

Проклятые богатеи! Эти капиталисты нас крепко давили!

(обратно)

60

Но придёт день, и ты заплатишь за всё и заплачешь кровавыми слезами точно так же, как и я… (припев к популярной песне).

(обратно)

61

Карточная игра с общим коном.

(обратно)

62

Слабоумный!

(обратно)

63

Шесть двойных виски и шампанское!

(обратно)

64

С нами, либо ни с кем. Другого выбора нет.

(обратно)

65

Куда ты? Я должна оплатить тебе долг сейчас же…

(обратно)

66

Пусть всё так и останется.

(обратно)

67

Может и вправду… там? Лодка уже готова…

(обратно)

68

Лодка — это прекрасно. Но сам-то я не готов пока.

(обратно)

69

Хорошо.

(обратно)

70

Умолкни!

(обратно)

71

На помощь!

(обратно)

72

Оставьте нас! Оставьте нас!!

(обратно)

73

Да здравствует нерасторжимая дружба! Да будут вместе кубинцы и русские!

(обратно)

74

Что ему странно! Что хочет этот индюк?

(обратно)

75

Алексия (гр) — потеря способности читать; сопровождается часто афазией — нарушением речи.

(обратно)

76

Наверное, у него болит голова.

(обратно)

77

Чуток подожди меня.

(обратно)

78

Пойдем!

(обратно)

79

Тебя ждёт небольшой сюрприз…

(обратно)

80

Свобода гораздо лучше, чем братство.

(обратно)

81

Ты не устала?

(обратно)

82

Немножко

(обратно)

83

Всё для вас.

(обратно)

84

Два бренди… шампанское… фрукты.

(обратно)

85

Остров Пинос — кубинские Соловки.

(обратно)

86

Удвоим бдительность!

(обратно)

87

Удвоим производительность.

(обратно)

88

У тебя неприятности? Что случилось? — Напротив! Как говорится, выпадает всего лишь один счастливый день, чтобы ухлопать своего сорокового медведя. И мне предоставили возможность отдохнуть в Сибири. Мой самолёт в Москву…

(обратно)

89

Понятно! Ты хочешь взять меня с собой… Прекрасно! Попутно мы навестим моего старшего брата в Париже и весело проведём время в его авиньонской асиенде.

(обратно)

90

Жди меня, и я вернусь… Очень скоро!

(обратно)

91

Звезда моя

(обратно)

92

Ты моя сороковая медведица, в твоих объятиях хочу умереть.

(обратно)

93

Какое варварство… Какая нищета… Это невозможно… невыносимо!

(обратно)

94

Ты уверена, что отец согласен?

(обратно)

95

Сейчас это не имеет никакого значения

(обратно)

96

У тебя есть валюта?

(обратно)

97

У меня есть в Париже друг.

(обратно)

98

Соотечественник?

(обратно)

99

Да, и его зовут Котиком.

(обратно)

100

На всякий случай… От Бурже до Авиньона немало километров.

(обратно)

101

Рассветает. Нам остаётся совсем мало времени.

(обратно)

102

Грабить квартиры, карманничать, взламывать магазины.

(обратно)

103

Бульвар Бланш — место сомнительных развлечений.

(обратно)

104

Это совершенно невозможно. Ваш сын старше меня (фр.)

(обратно)

105

Так и есть (фр.)

(обратно)

106

Опять ваш сын! (фр.)

(обратно)

107

Алжирец (фр.)

(обратно)

108

Кто всё поймет, тот всё простит (фр.)

(обратно)

109

По-нашенски: беда не приходит одна.

(обратно)

Оглавление

Часть первая НЕ НАШ ЧЕЛОВЕК

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава без нумера

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

  Глава IX

  Глава X

Часть вторая ГРОБ БЕЗ МУЗЫКИ

  Глава XI

  Глава XII

  Глава XIII

  Глава XIV

  Глава XV

  Глава XVI

  Глава XVII

  Глава XVIII

*** Примечания ***