Викторианский Лондон [Лайза Пикард] (fb2) читать онлайн
- Викторианский Лондон (пер. Валентина Сергеевна Кулагина-Ярцева, ...) 1.83 Мб, 486с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Лайза Пикард
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Лайза Пикард Викторианский Лондон
Предисловие
Изабелла Битон начала свою книгу «Домоводство» так: «Должна признаться откровенно, если бы я предполагала, какого труда потребует от меня эта книга, я бы никогда не отважилась взяться за нее». Я чувствую примерно то же. Но я с удовольствием открывала для себя «подлинных» викторианцев или пыталась сделать это. О них много писали современники и последующие поколения. Где провести черту? Что это должна быть за черта? Журналисты зарабатывают на жизнь яркими репортажами, но насколько точны были викторианские журналисты? И, как бы то ни было, разве мы не имеем права принять их точку зрения и увидеть написанное их глазами? Лучшим свидетельством мог бы стать беспристрастный рассказ тех, кто был свидетелем этих событий и не преследовал собственных корыстных целей, но такие люди очень редки. Фридрих Энгельс пробыл в Лондоне несколько недель между ноябрем 1842 и августом 1844, но у него была очень определенная корысть: ужасающие условия жизни рабочего класса в Англии, если правильно понять, должны были привести к революции. Но не привели. Большинство работ Энгельса касаются Манчестера, где он присматривал за работой отцовской текстильной фабрики, как полагается хорошему сыну буржуазного семейства, каковым он и был. Тем не менее, он действительно пытался понять рабочих своего времени. Он писал: «Я отказался от компаний и обедов, портвейна и шампанского среднего класса и посвятил свободные часы единственно тому, чтобы общаться с обыкновенными рабочими».[1] Что при этом о нем думали обыкновенные рабочие, не написано. Другим иностранным путешественником «с миссией» была Флора Тристан, в ее случае это было желание очернить аристократию. Желание это становится понятным, когда ознакомишься с ее биографией. Ее отец, аристократ испано-перуанских кровей, женился в Испании на ее матери, французской эмигрантке. Они поселились в Париже и до самой смерти отца вели обеспеченную жизнь аристократов. Когда он умер, его имущество было конфисковано французским правительством, а Флора обнаружила, что она незаконнорожденная, потому что ее отец не был женат на матери гражданским браком, как предписывает закон. Она была вынуждена зарабатывать на жизнь писательством, в чем оказалась очень успешной, и стала известна своими феминистскими и эгалитаристскими взглядами. Я включила в книгу фрагменты из ее книги «Прогулки по Лондону» (Promenades dans Londres), опубликованной в 1842 году, хотя в «Прогулках» описан Лондон, где она последний раз была в 1839 году;[2] но допускаю, что английская аристократия, выставлявшая себя — судя по ее описаниям — в самом дурном свете, не изменила своего поведения и в дальнейшем. Французский эрудит, ученый-философ и преподаватель, Ипполит Тэн, посещал Англию в 1859, 1862 и 1873 годах. Его «Заметки об Англии» представляют большую ценность.[3] Как не проникнуться его описанием сырого лондонского воскресенья: «вид огромного и хорошо ухоженного кладбища». Свои свидетельства оставили Эмерсон и Натаниел Готорн, даже Достоевский бывал в Лондоне и писал о нем. Не так давно стал доступен бесценный источник: «Неопубликованные лондонские дневники», изданные Хитер Критон в 2003 году. Жаль, что у меня не было времени прочесть все документы, относящиеся к Лондону средневикторианской эпохи. Опубликовано множество прямых свидетельств жизни викторианцев, начиная с писем королевы Виктории и кончая «Некоторыми привычками и обычаями рабочего класса» Томаса Райта, опубликованными в 1867 году. Он был одним из основателей «Объединенного общества инженеров». Существуют биографии и автобиографии многих известных викторианцев и собрания их писем. Перечислять их здесь не имеет смысла, на них есть ссылки в тексте. Журналист Генри Мейхью намного превосходит своих современников как источник информации о жизни бедняков Лондона. Мейхью был одним из семнадцати детей лондонского поверенного. В 1841 году они два его приятеля основали журнал «Панч», сатирически рисующий жизнь богатых. Возможно, для успокоения совести, а возможно, чтобы приобрести другой круг читателей, он начал писать серии статей, по большей части, для «Монинг кроникл», о тысячах способах борьбы самых нижних слоев обитателей викторианского Лондона за то, чтобы заработать на жизнь честным трудом. Большая часть этих статей была издана в трех томах в 1851 году под названием «Труженики и бедняки Лондона». В 1861 году вышло исправленное и дополненное издание, включающее четвертый, «дополнительный» том, посвященный криминальному «дну». Я пользовалась этим изданием. Не все статьи журналиста вошли в «Тружеников Лондона», их можно найти в книге «Неизвестный Мейхью. Избранное из „Монинг Кроникл“ 1849–50», изданной И. П. Томпсоном и Эйлин Йоу и опубликованной в Лондоне в 1971 году. В 1862 году Мейхью начал еще одну книгу, «Уголовные тюрьмы Лондона и сцены тюремной жизни», но у него не хватило сил дописать ее, и книга была завершена Джоном Бинни. Излюбленный прием Мейхью — перемежать документальные репортажи о бедняках, которых он интервьюировал, статистикой. Его персонажи, несомненно, убедительны, хотя иногда задумываешься, насколько они типичны, несмотря на уверения Мейхью, что он «не выискивал крайние случаи». Его цифры не всегда столь же убедительны, но, несомненно, впечатляющи. Во всяком случае, неизбежный вывод из приведенных им размеров заработка бедных швей, создававших изысканные платья для викторианских богатых дам, — они не могли прожить на эти деньги и были вынуждены заниматься проституцией, — шокировал общество. Рисунки и гравюры Гюстава Доре, изображающие бедные кварталы Лондона, хорошо известны, но я не знала, что это иллюстрации к книге «Лондон», созданной журналистом Бланшаром Джерролдом в 1872 году. Текст Джерролда заслуживает внимания. Существует множество более ранних описаний Лондона, справочников и путеводителей по городу, предназначенных для туристов, направлявшихся на Всемирную лондонскую выставку в 1851 году. Существует множество карт Лондона различной степени достоверности, но ни одна не может сравниться с великолепной «Библиотечной картой Лондона и его пригородов», изданной Стэнфордом в 1862 году.[4] Над ней можно очень долго сидеть с большой лупой, изучая удивительное обилие деталей. В 1841 и 1842 годах начали свою долгую жизнь «Панч» и «Иллюстрейтед Ландон ньюс». Существовало еще множество иллюстрированных журналов и газет. Теперь, если вы все еще не отложили эту книжку, вас, наверное, страшит предстоящий краткий обзор произведений викторианских романистов во главе с Чарльзом Диккенсом и следующим за ним по пятам Энтони Троллопом. Не пугайтесь. Я приняла волевое решение с самого начала: никаких романов, никаких стихотворений. Иначе я никогда бы не закончила книгу, а все мои усилия мало что значили бы по сравнению с трудами ученых-эрудитов о викторианской литературе. Я приняла еще одно решение: эта книга будет охватывать лишь средний период царствования Виктории — 1840–1870 годы. Это произвольные даты, выбранные в надежде свести книгу до пределов, приемлемых для читателя и автора. Архивисты, библиотекари и кураторы неизменно были терпеливы и готовы помочь: что это, необходимое условие для занятия этими профессиями или приобретенный навык? Во многих случаях, когда я использовала их знания, я выражаю свою признательность в примечаниях к соответствующим главам. Надеюсь, они не сочтут, что их недооценили, если я не перечислю их здесь.* * *
Я хочу поблагодарить всех, кто общался со мной, пока я писала «Викторианский Лондон»: друзей, скрывавших свои чувства, когда любой разговор со мной начинался со слов «Викторианцы…», Генриетту Уилсон, чей острый ум и обширные знания воодушевляли меня. Моего сына Джона, который выкроил время в своей напряженной профессиональной деятельности, чтобы спасти меня от медиков с их дурными пророчествами. Друга и соседа Питера Стокера за терпение, с которым он возился в неразберихе моего компьютера, и за умение справиться с ним, приводившее меня в смущение. (Главу третью я потеряла безвозвратно. Он в это время был за границей.) Моего милого издателя, Бенджамина Бакана, чье мягкое проницательное руководство и ободрение помогли мне удержаться на стезе добродетели, когда я была готова прийти в отчаяние. И мисс Лоик из Лондонской библиотеки за бесконечное терпение, с которым она разбиралась с моими невразумительными запросами, и умение обнаружить в глубинах своего удивительного учреждения книги, о существовании которых я не подозревала, доставившие мне огромное удовольствие, когда я их получила. Спасибо вам.Лайза ПикардОксфорд Февраль 2005
Глава 1 Запахи
Выгребные ямы — сточные трубы — кладбища — каменноугольный газ — трущобы — Бермондси — ватерклозеты — Великое Зловоние — канализационная система Базалджетта — насосная станция Абби-Миллз — торжественное открытие насосной станции принцем Уэльским — лосось
Писатель может использовать слова, чтобы описать какую-то сцену. Художник может нарисовать ее. Композитор, используя звуковые эффекты, созданные в студии, может в какой-то мере воспроизвести звуки прошлого. Но самое мощное из чувств, обоняние, лишено своего языка. Как ни одно другое, совместно с памятью оно может воскресить прошлое человека. Но без помощи памяти, действуя само по себе, как оно может вернуть прошлое? Чтобы описать запахи прошлого, существуют лишь слова. Вот почему эта книга начинается именно так. Подумайте о самом худшем запахе, какой вы когда-либо ощущали. Теперь представьте, что вы обоняете его день и ночь, по всему Лондону. Но дело обстояло еще хуже. Любое зловонное дуновение было опасным. Вредные испарения, дурной воздух или, как говорят итальянцы, mal aria, приносили болезнь. Флоренс Найтингейл, вполне сознавая это, спроектировала свою новую больницу Св. Фомы как отдельные здания с открытыми террасами, чтобы больничные запахи не могли накапливаться в палатах и отравлять пациентов. Темза воняла. Основной составляющей были человеческие отходы. В прежние века Темза действительно «текла светло», и в ней во множестве водились лосось и лебедь. Люди, очищавшие выгребные ямы, продавали человеческие экскременты как полезное удобрение для питомников и ферм за пределами Лондона.[5] Иногда из окна на незадачливых прохожих или на улицу выливали ночной горшок, его содержимое добавлялось к разнообразной мешанине из дохлых собак, лошадиного и коровьего навоза, гниющих овощей. Дождь смывал большую часть всего этого в Темзу. Существовали, правда, сточные трубы, но они предназначались только для поверхностных вод, и сбрасывать туда нечистоты было запрещено законом. Затем Лондон изменился. К 1842 году, согласно переписи, в Лондоне насчитывалось 1 945 000 человек, и, вероятно, больше, если включить сюда тех, кто не стремился попасться на глаза чиновникам. В городе насчитывалось 200 000 выгребных ям,[6] полных и переливающихся через край. Чистильщики выгребных ям просили шиллинг за то, чтобы опорожнить яму, и многие жалели денег. В старых частях Лондона дома стояли на краю грязевых озер. Сточные трубы не справлялись с плавающим в них мусором, они разрывались и переливались через край. Один обеспокоенный горожанин в 1840 году написал в Министерство внутренних дел письмо с настоятельной просьбой улучшить канализацию в Пимлико, «где вряд ли существует какая-либо дренажная или канализационная система, где есть только канавы, наполненные на фут или больше песком, растительными отбросами и мусором, отчего здесь стоит жуткая вонь, порождающая малярию и лихорадку, и откуда расстояние по прямой до Букингемского дворца около ста ярдов». На письме лаконичная надпись дворцового эконома: «по сути, верно»,[7] но основания для каких-либо действий он не увидел. В 1843 году инспектор канализации в Холборне и Финсбери, где под землей было проложено 98 миль сточных труб, не сливавшихся в Темзу, сообщал, что «в большей части зарытых труб скопившаяся грязь гниет по много лет и служит причиной самых неприятных и нездоровых испарений… средство… поднять на поверхность эту грязь ведрами, опорожнить их на улицу, затем вывезти на телегах», в этой операции не должны участвовать люди с тонким обонянием.[8] Иногда, но не всегда, сточные трубы увеличивали, чтобы они могли справиться с возросшим потоком. В 1849 году меняли сточную трубу под Флит-стрит: у новой трубы была большая пропускная способность, ее зарывали глубже, причем на время работы эта жизненно важная транспортная магистраль города была перекрыта почти полностью. В Вестминстере — в то время это был район трущоб, несмотря на то, что там стоял великолепный Вестминстерский дворец, — от сточной трубы, по данным обследования 1849 года, «тошнотворный запах проникал в дома и дворы, которым она служила».[9] В Белгрейвии, на Гровенор-сквер, Ганновер-сквер и Беркли-сквер — в аристократических районах «в канализационных трубах было много повреждений, где скапливались вредные вещества, во многих местах трубы засорялись, и ужасно пахло»,[10] даже внутри, в домах высшего общества. Но ничего не делалось. Чернорабочий, работавший под самим Букингемским дворцом, говорил, что ему «никогда раньше не доводилось ощущать такую вонь, как в канализационных трубах и подземных помещениях дворца».[11] Часть канализационных труб была проложена столетия назад, а кирпичная кладка раскрошилась и обвалилась. Теоретически, трубы очищались людьми и случавшимися время от времени ливнями, но постепенно скапливавшиеся зловонные отложения никуда не девались. Еще одной составляющей букета уличных ароматов были экскременты животных. По всему Лондону держали коров в коровниках в ужасных условиях, не позволяющих произвести уборку. Коровы, овцы, телята и свиньи, которых продавали на Смитфилдском рынке, проходили по улицам Лондона, оставляя по дороге около 40 000 тонн навоза в год. Движение в Лондоне обеспечивали тысячи лошадей; каждая извергала 45 фунтов фекалий и 3 ½ фунта мочи в день, около 37 000 тонн экскрементов в год.[12] Экскременты животных и людей не были единственной проблемой. Фридрих Энгельс жил в Англии с ноября 1842 года до августа 1844 года, собирая материал для работы «Положение рабочего класса в Англии».[13] Энгельс, впечатлительный, — что присуще среднему классу, — был потрясен запахами лондонских уличных рынков и трущоб. «Повсюду кучи мусора и золы, а выливаемые у дверей помои застаиваются в зловонных лужах». Но самым эффектным его coup de theatre [франц. — сюжетный ход, прим. перев.] было следующееБедняка закапывают самым небрежным образом, как издохшую скотину. Кладбище Сент-Брайдс, в Лондоне, где хоронят бедняков, представляет собой голое, болотистое место, служащее кладбищем со времен Карла II и усеянное кучами костей. Каждую среду умерших за неделю бедняков бросают в яму в 14 футов глубиной, поп торопливо бормочет свои молитвы, яма слегка засыпается землей, чтобы в ближайшую среду ее можно было опять разрыть и бросить туда новых покойников, и так до тех пор, пока яма не наполнится до отказа. Запах гниющих трупов заражает поэтому всю окрестность.Возможно, Энгельс не видел этого собственными глазами, а посчитал «ужастик» реальной современной историей, потому что рассказ служил иллюстрацией к его теме, хотя на самом деле относился к предыдущему столетию; однако по всему Лондону были разбросаны церковные кладбища, расположенные поодаль от церкви, они постепенно переполнялись, так что, возможно, он и прав. Каменноугольный газ, которым начали пользоваться, обладал отвратительным запахом, совсем не таким, как современный газ. Как можно было предвидеть, газовые магистрали подтекали. Даже сейчас, если оказаться на земляных работах на какой-нибудь лондонской улице, иногда можно уловить запах каменноугольного газа, которым пропитана почва. К газовым трубам даже тайно подключались — не всегда удачно — те, кому не хотелось платить за газ.[14] Газовые заводы в различных частях Лондона распространяли вокруг отвратительный запах. Кажется странным, что в рассказах как приезжих-иностранцев, так и английских туристов редко встречаются упоминания об ужасных запахах. Но их, несомненно, ощутила королева, когда приехала посетить «Грейт Истерн» в Миллуолл на Собачьем острове, ниже по реке. Одна из сопровождавших ее дам писала своей сестре: «запах стоял неописуемый. Королева все время нюхала свои духи» (курсив мой).[15] Всемирная выставка в жаркое лето 1851 года день за днем собирала вместе больше народа, чем когда-либо раньше в каком-то месте Лондона. Но ни в одном из рассказов о Выставке я не встретила упоминания о том, что туалеты мистера Дженнингса, за разовое пользование которыми нужно было заплатить пенни, воняли. Одни районы в этом отношении были хуже других. Трущобы отравляли своим зловонием грязные переулки за самыми модными магазинами и домами. Но первое место, несомненно, принадлежало Бермондси, на южном берегу Темзы напротив лондонского Тауэра. Здесь выделывали кожу, это был долгий, требующий мастерства процесс, в котором применялись, в частности, собачьи экскременты. Неудивительно, что «в воздухе стоял отвратительный запах».[16] В январе 1862 года уважаемый специальный журнал, «Билдер», подчеркивает необходимость перемен:
Когда прилив достигает высшей точки, низко расположенные районы оказываются затоплены — но не водой, а сточными водами… грязью, которая вызывает брожение и наполняет наши дома и улицы газами, невероятно разреженными, содержащими в себе гораздо больше, чем ватерклозетная жидкость. Переполненные погосты подтекают, дождь смывает с улицы и уносит с собой… грязь, лошадиные и коровьи экскременты… больничные отходы… отбросы и помои торговцев рыбы и рыбных рынков; отбросы скотобойни; жидкие отходы скорняков, клеевщиков, свечников, торговцев костями, кожевников, живодеров, требушинников… отходы химических фабрик, газовых заводов, красилен… уносит дохлых крыс, дохлых собак и кошек, и, как ни печально говорить, мертвых младенцев.Когда ватерклозеты стали обычным явлением, викторианцам следовало прежде всего поздравить себя с прорывом в очистке территории Лондона. К 1857 году число ватерклозетов достигло 200 000,[17] они надлежащим образом заменили выгребные ямы, а опорожнялись прямо в Темзу по канализационным трубам. Результатом, несколько отсроченным, но неизбежным, было Великое Зловоние 1858 года. В июне Темза воняла настолько сильно, что находиться в Вестминстерском дворце в покоях, выходивших на реку, стало не только непереносимым, но и — если верить в теорию миазмов — опасным. Это, наконец-то, привело к тем действиям, которые должны были совершить комитеты, созданные десяток лет назад.
* * *
Лондонцы начали понимать, что управление городом посредством средневековых приходских советов в условиях девятнадцатого столетия нежизнеспособно, и в 1845 году был создан Первый лондонский столичный совет по городским работам. Впервые канализация рассматривалась как общегородская проблема. Но все было очень сложно. Прецедентов не было, а местные руководящие чиновники любят прецеденты. Разрешение строить или перестраивать дома после 1848 года предусматривало прокладку канализационных труб, но эта перемена принесла больше вреда, чем пользы. В 1849 году Чарльз Диккенс определял Городскую комиссию по стокам как «абсурдную смесь тупоумия и продажности».[18] По счастью, в комиссию в том же году вошел в качестве помощника инженера Джозеф Базалджетт, а когда три года спустя его начальник умер от переутомления, именно он был утвержден на должность главного инженера. Дед Базалджетта эмигрировал из Франции в конце 1770 года. Джозеф родился в 1819 году. Пройдя обучение у инженера-строителя с хорошей репутацией, двадцатитрехлетний Джозеф начал работать самостоятельно в 1842 году. Широкие взгляды, организаторская энергия и инженерный гений сделали невозможное. На набережной Виктории стоит скромный бюст Базалджетта с надписью «Создатель главной дренажной системы Лондона и этой набережной». Но он достоин эпитафии, которую заслужил Кристофер Рен своим последним достижением, собором Святого Павла — si monumentum requires, circumspise (если ты ищешь памятник ему, оглядись кругом). В случае Базалджетта можно было оглядывать весь викторианский Лондон. Лондон расположен на отлогом склоне, идущем с севера на юг, от холмов Хэмпстеда до болот Ламбета и Гринвича. Кроме того, часть города лежит в неглубокой чаше, центр которой находится около Поплара/Дептфорда. (Представьте себе блюдечко, слегка наклоненное в вашу сторону, левая часть которого выше, чем правая, с рекой, извивающейся посередине.) Старые сточные трубы были проложены к Темзе или одному из множества ее притоков. Базалджетт, фигурально выражаясь, взял ручку и провел прямые вдоль сторон блюдечка, приблизительно параллельные реке, перпендикулярно старым сточным трубам и притокам Темзы. Эти линии доходили до реки гораздо дальше по течению, далеко за границами (тогдашней) застройки. К северу от реки было три линии: верхний уровень, средний уровень и нижний уровень — они соединялись около Стратфорда в Восточном Лондоне; две линии шли по южному берегу и соединялись в Дептфорде. Весь проект, оцененный в 3 миллиона фунтов и осуществленный благодаря частным инвестициям и государственному финансированию, занял пять лет, не считая периода тщательной подготовки, характерной для Базалджетта. Зачастую старые сточные трубы нужно было отследить и нанести на карту; их местонахождения никто не знал, что свидетельствует о том, насколько часто их чистили.[19] Работа над «перехватывающими канализационными трубами» началась в феврале 1859 года и продолжалась по всему Лондону, препятствуя уличному движению, но в какой-то мере ослабляя прежние запахи. В августе 1859 года «было подсчитано, что 200 000 выгребных ям за последние годы были убраны из-под наших домов».[20] Но все же в 1861 году лондонский житель писал: «нам приходилось переживать жаркие летние месяцы как мы пережили бы чуму… потому что в знойные августовские дни от Темзы всегда поднимался такой густой мерзкий запах, что ее берега становились отвратительны и вынуждали нас убираться как можно дальше от них. Но наступают лучшие времена…».[21] К ноябрю 1861 года «около 1000 человек работали [над северным средним уровнем], и он быстро продвигался».[22] В большинстве случаев туннели закладывались под улицами, «выкапывались и засыпались», иногда на 30 футов ниже уровня земли. Тысяча рабочих прокладывала трубы от Кенсал-Грина до Ноттинг-Хилла, затем вдоль Оксфорд-стрит — вообразите себе это столпотворение — через Шордич и под Риджентс-канал к Стратфорду. Труд рабочих облегчали только паровые подъемные краны и, разумеется, лошади. К 1862 году Лондонский столичный совет по городским работам даже провел экскурсии. Одна группа осматривала канализационную трубу на Олд-Форд в Хакни, а затем «шла по длинному туннелю, который был освещен примерно на милю». Затем все участники экскурсии были посажены в грузовой поезд и проехали по месту работ примерно 7 миль, до Баркинга, «где должен быть северный выход. Здесь была предложена легкая закуска, а после ланча нас провезли на трех пароходах [очевидно, группа была большая] вверх по реке к Гринвичу и спустили в туннель, который должен был вести к канализационной системе южной части Лондона».[23] Другая сложность, которая, возможно, становится яснее благодаря моему сравнению с блюдечком: если 29 квадратных миль канализации, проведенной на северном верхнем уровне, могли использовать силу тяжести, поддерживающую ровное течение со скоростью 3 миль в час вниз, к конечному выходу, то на участке канализации на среднем и нижнем уровне — еще 28 квадратных миль — пришлось запустить паровые насосы, чтобы вся система работала надлежащим образом. На южном берегу Темзы около 20 квадратных миль канализации работали на силе тяжести, а 22 квадратные мили не могли. Поэтому были сооружены две насосные станции, одна в Абби-Миллзе около Стратфорда, в восточном Лондоне, для северных уровней, и другая в Кросснессе, на южном берегу реки, тоже в отдалении от существовавшей застройки, для южного нижнего уровня. На эти насосные станции стоит посмотреть… Вероятно, Базалджетту надоело, что вся его замечательная работа скрыта от людских глаз, и он решил воспользоваться последней возможностью выразить свою артистическую душу и произвести впечатление на публику. Насосная станция Абби-Миллз, где соединялись северные верхний и средний уровень канализации, была зданием, в котором Кубла-хан Колриджа чувствовал бы себя как дома, — с минаретами и тому подобным.[24] Всей сети перехватывающих канализационных труб северного берега реки пришлось дожидаться завершения строительства набережной Темзы, что произошло в 1868 году, — еще одно достижение Базалджетта, — прежде чем она смогла полностью функционировать, но на южном берегу такой задержки не было. Об официальном открытии Кросснесской насосной станции принцем Уэльским взахлеб писала «Иллюстрейтед Ландон ньюс» от 15 апреля 1865 года. Принц прибыл на королевской барке из Вестминстерского дворца в сопровождении двух архиепископов, двух епископов, двух принцев, двух герцогов, двух графов, нескольких счастливцев-членов парламента и других сановников; были задействованы все имеющиеся в распоряжении силы. (Обе насосные станции сохранились до сих пор, их можно посетить по предварительной договоренности.) Барка остановилась сначала на северном берегу, где высокопоставленные гости осматривали северный выход в Бектоне и, несомненно, с умным видом кивали головами, выслушивая объяснения председателя Лондонского столичного совета по городским работам и Базалджетта. Возможно, они при этом могли даже не сходить с парохода, поскольку на берегу не было ничего интересного. (Абби-Миллз находится в двух с половиной милях от реки.) Затем барка перевезла их через реку и спустилась немного вниз по течению к пункту назначения, в Кросснесс. «Кусты и цветы в горшках придавали очень нарядный вид» этому памятнику канализации — будем надеяться, что они к тому же приятно пахли. Оркестр королевской морской пехоты играл соответствующие мелодии, и Его королевскому высочеству вместе с его окружением продемонстрировали машинное отделение и котельную, провели их в штольню, где были проложены канализационные трубы, «длинный высокий туннель отличной кирпичной кладки… освещенный рядами светильников». Визитерам была предоставлена уникальная возможность гулять в огромном резервуаре, «освещенном мириадами разноцветных огней», который весьма скоро должен был наполниться сточными водами. Затем они прошли в лекционный зал и выслушали адрес, который читал — мог ли это быть кто другой? — Базалджетт, в то время как чудесные огни торопливо убирали. После этого гостей провели в машинное отделение:Здесь, после внимательного осмотра бесчисленных насосов и топок, принц Уэльский под руководством дежурных инженеров включил чудесный механизм. Как только Его королевское высочество повернул рукоять, по зданию прошла ощутимая вибрация, означавшая, что поршни и маховые колеса действуют и что сточные воды, находившиеся до тех пор в подземных хранилищах, чтобы быть сброшенными в Темзу, закачиваются в резервуар. Его королевское высочество успешно запустил четыре механизма, а рабочие, забравшиеся на галереи наверху, приветствовали его действия ободряющими криками.Его королевское высочество, наверное, ощутил огромное облегчение, когда следующим мероприятием оказался «превосходный торжественный завтрак на 500 человек», с тостами. Все гости отправились домой в 3 часа дня и, отлично исполнив свой долг, прибыли в Вестминстер в 4.15. Однако остается неразрешимой загадкой, что сделали эти джентльмены со своими цилиндрами? На фотографии в «Иллюстрейтед Ландон ньюс» они почтительно держат шляпы в руках, пока принц демонстрирует свои удивительные инженерные способности, некоторые настолько взволнованы, что машут шляпами в воздухе. Но на парадном завтраке они все плотно сидят за длинными столами. Куда же они положили цилиндры? В проекте не предусматривался ни лекционный зал, ни помещение для завтрака, то есть, там наверняка не было места и нельзя было организовать гардероб на 500 цилиндров. Разумеется, газета и словом не обмолвилась о том, что у высокопоставленных визитеров возникала необходимость внести свой собственный вклад в эту канализационную систему. Репортаж в «Иллюстрейтед Ландон ньюс» об открытии насосной канализационной станции сочетал в себе типично викторианское низкопоклонство с гордостью достижениями Базалджетта, реалистическое изображение уравновешивало очарование принца и низменность материи, ставшей причиной его визита. Чтобы ввести в строй лондонскую канализацию, понадобились объединенные силы короны, церкви и политических деятелей, не говоря уже о высокой квалификации представителя новой профессии, инженера-строителя. Без сомнения, читатели «Иллюстрейтед Ландон ньюс» были в восторге. Однако самый важный визитер прибыл почти незамеченным. К маю 1864 года большая часть канализационной системы уже действовала. «Но результат можно было признать удовлетворительным не раньше, чем славный лосось, подыскивая чистую свежую воду, появился в Темзе».[25]
Глава 2 Река
Приливы, наводнения, туманы и мороз — «Охранители» Темзы — Компания перевозчиков — несчастные случаи — «пароход для мужей» — пар заменяет паруса и весла — «Чайные гонки» — королевская семья на реке — демонстрация на Темзе — акробат-оптимист — лодочные гонки — прибытие «Грейт Бритн» — китайские джонки — пожары — «Грейт Истерн» — упадок кораблестроения — доки
Когда в 1837 году Виктория взошла на трон, Темза все еще оставалась широкой, извилистой рекой, водной магистралью и местом отдыха и развлечений лондонцев, какой была с незапамятных времен, но впоследствии она «загрязнилась и потемнела, приобретя серовато-синий неестественный оттенок».[26] Приливная вода поднималась до Теддингтона и ежедневно дважды приливала и отступала. Газеты публиковали время «полной воды», наивысшей точки прилива. В хронике «Компании перевозчиков людей и грузов по Темзе», которую вел клерк по имени Генри Хамфрюз, дана подробная картина приливов и изменений погоды.[27] Девять раз с 1841 по 1869 год случались аномально высокие приливы, на 3 фута 7 дюймов превышающие стандартную отметку «полной воды», и это означало, что низко расположенные районы, такие как Уоппинг, Ламбет, Бермондси, Баттерси и Вестминстер бывали затоплены. Зимой 1850 года вода поднялась так высоко, что залила топки котлов на газовом заводе в Уондсворте, и «вся округа погрузилась во тьму». 17 ноября 1852 года, в день похорон герцога Веллингтонского, все кругом было затоплено, так как дождь лил беспрерывно уже два месяца. Особенно высокий прилив в тот день назвали «наводнением Герцога». Неделю спустя случился еще один необыкновенно высокий прилив, и многих жителей Бермондси, района, особенно подверженного наводнениям, пришлось спасать с верхних этажей и вывозить на телегах. Вода прилива представляла собой отвратительную смесь грязи и нечистот. В 1840 году Темза, впав в другую крайность, «усохла до размеров ручья», так что «люди могли перейти через нее», то же самое повторилось десять лет спустя. Это не было заманчивой прогулкой, несмотря на то, что можно было сэкономить на лодочной переправе или пошлине за переход через мост. Нужно было идти по концентрированному экстракту сточных вод; с каждым отливом обнажались грязевые отмели, «кишевшие ярко-красными червями… мальчишки называли их „кровяными“».[28] При «низкой воде» лодки оказывались более жизнестойкими, чем пароходы, которые, как замечает Хамфрюз без малейшего сочувствия, — «очень страдали от нехватки воды, многие из них сели на мель и в течение какого-то времени не могли двигаться». Зимой 1840 года дважды был такой густой туман, что корабли сталкивались. В январе 1842 года случилась сильная снежная буря и мороз, а летом 1846 года прошел сильный град, побивший стекла по всему Лондону, в том числе и в Букингемском дворце, и на их замену пришлось истратить 4000 фунтов. Ураганные ветры иногда дули по два дня подряд, так что кораблям приходилось ложиться в дрейф, при этом существовала опасность сесть на мель, и много барж затонуло вместе с грузом угля и зерна. После одного урагана «река утром была покрыта бревнами, обрывками такелажа, досками, разбитыми лодками, баржами и прочим». Дважды Темза замерзала, в 1846 и в 1855 годах: не так крепко, чтобы можно было повторить на льду Зимнюю ярмарку предшествующих столетий, но достаточно, чтобы не дать лодочникам заработать себе на жизнь. Старинный обычай вести учет лебедей и кольцевать их продолжал существовать: каждый год в августе королевские знатоки лебедей и две привилегированные «ливрейные компании», Красильщики и Виноделы, пересчитывали всех лебедей на реке и кольцевали молодые особи. В 1841 году у королевы было 232 лебедя, у Компании красильщиков 105, у Компании виноделов 100, намного меньше пятисот, которые насчитывались у них три столетия назад, когда Темза была знаменита своими огромными стаями лебедей. Но если принять во внимание загрязнение реки, удивительно, что лебеди вообще выжили. В 1842 году на причале в Дептфорде был пойман кит. Его измерили — 16 футов в длину, и взвесили — 2 тонны, и выставили в ближайшем пабе, «где за один день 2000 человек заплатили, чтобы войти и посмотреть». Еще один кит был вытащен на берег около Грейс, Эссекс, семь лет спустя, но все, что Хамфрюз счел нужным записать о нем, это его длина, 21 фут.* * *
С 1197 года Темза находилась под юрисдикцией лондонского Сити. Когда новый лорд-мэр города каждый год приезжал в Вестминстер, чтобы принести присягу, он прибывал по реке, возглавляя величественную процессию празднично украшенных баркасов. «День принесения присяги всегда считался удачным для лодочников, поскольку — вне зависимости от того, сколько их было нанято на различные баркасы, — множество бедных лодочников в этот день находило работу». Отношения между Сити и правительством часто бывали напряженными. Результатом этих отношений стал принятый в 1857 году первый закон об охране Темзы, который передавал реку из-под юрисдикции Сити под юрисдикцию установленного законом органа, именуемого Советом по охране (впоследствии «Совет по охране Темзы»). Компания перевозчиков, сохранявшая хорошие отношения с Сити, расценивала Охранителей как «крайне злонамеренных». Одним из первых результатов этой передачи была отмена речных процессий лорд-мэра.[29] Его прекрасный баркас был продан в 1860 всего за 105 фунтов. Начиная с 1857 года, Компании перевозчиков приходилось отражать постоянные попытки Совета лишить ее традиционных привилегий. Генри Хамфрюз, не претендуя на яркие описания (и с прискорбным пристрастием к Компании), был сосредоточен на борьбе между его Компанией — интересы которой он соблюдал неукоснительно — и ненавистными Охранителями. Старый Лондонский мост с мельничными колесами между быками давно был разобран, а новые девять мостов не представляли особой опасности для речных судов, если не считать «чрезвычайного происшествия, случившегося во время процессии лорд-мэра и городского совета вверх по реке на баркасе, принадлежавшем Сити, [в сентябре 1844-го], мощного столкновения с быками Вестминстерского моста, когда лорд-мэр, шерифы и олдермены, избранные шерифы и все остальные попадали со своих мест, жезл лорд-мэра, графины, рюмки и тому подобное скатились на пол [наверное, и сам лорд-мэр со всей компанией], ужасно всех напугав». Город разросся, и появилась новая опасность в виде пароходов, обслуживающих пригородных жителей. Пар начал заменять традиционную рабочую силу примерно с 1818 года.[30] Пароходы, у которых по бокам были колеса с лопастями, шли с постоянной скоростью 4 мили в час против прилива и 7 миль в час и более с приливом, их не останавливала опасность погубить хрупкие деревянные ялики и лодки. В 1844 году пароход налетел на лодку и потопил лодочника. Шкипер был призван виновным в убийстве по неосторожности, но приговор составил всего четыре месяца заключения. Во многих случаях халатность капитана или владельца парохода было трудно доказать в суде. Между пароходами и лодочниками происходили постоянные стычки, вплоть до уничтожения пристаней, которые использовались противником. В 1844 году сорок человек, собиравшихся посчитаться с противниками, были в конце концов остановлены отрядом полисменов, прибывших в кэбах. Пароходы имели скверное обыкновение отходить от пристани на полной скорости, прежде чем все пассажиры благополучно сойдут на берег или взойдут на борт. В 1843 году таким образом в Темзу упало тринадцать детей. Трое из них утонули, а у остальных шансы выжить были довольно слабы, поскольку они наглотались грязной речной воды. «Почти ежедневно» происходили столкновения между конкурирующими пароходами. Иногда пароходы выходили из строя и без всякого столкновения. В 1847 году пароход «Крикет», «взяв на борт от семидесяти до ста пассажиров, собирался отойти от причала [у Лондонского моста], как вдруг котел взорвался, причинив ужасные разрушения. Шестеро погибли, двенадцать получили серьезные ранения, остальные отделались легкими ранениями, большинство пассажиров упали в реку, но были спасены лодочниками. Механика потом привлекли к судебной ответственности и обвинили в убийстве по неосторожности, поскольку он привязал предохранительный клапан» — несомненно, надеясь нарастить скорость и обогнать конкурента. «Иск о возмещении убытков был подан человеком по фамилии Редгрейв, получившим серьезные ранения, против мистера Октавиуса Смита, владельца, и решением присяжных был… штраф в 200 фунтов». Самый напряженный участок маршрута пароходов был между Челси и Вулиджем, из Челси ежедневно ездили на работу принадлежавшие к среднему классу жители пригорода, а из Вулиджа ремесленники, и тех и других доставляли к пристани у Лондонского моста за один пенни. Под одной из арок моста была пристань, вполне удобная в дурную погоду при отливе. Но при приливе пароходную трубу приходилось опускать, чтобы не задеть мост, и пассажиры на палубе становились совершенно черными от копоти. Существовали регулярные рейсы на более далекие расстояния. В обычае среднего класса было отправлять жен и детей на лето на какой-нибудь курорт, вроде Маргейта, Грейвсенда и Рамсгейта, чтобы они могли отдохнуть от напряженной городской жизни и удушающих запахов Лондона. Мужья вели холостяцкий образ жизни вплоть до утра субботы, когда садились на «пароход для мужей», чтобы соединиться со своими самыми близкими и дорогими. Эти пароходы были довольно комфортабельными. Там подавали еду, часто играл оркестр, а пассажиры первого класса могли отдохнуть на палубе полуюта под полотняным тентом. Единственным изъяном были молитвы и песнопения, навязываемые религиозными энтузиастами пассажирам, которым некуда было деться, и небольшой риск морской болезни, для спасения от которой рекомендовалось «лежать с закрытыми глазами… выпить немного бренди с водой и иногда съесть простой бисквит».[31] В 1844 году «было подсчитано, что по Темзе постоянно плавают двести пароходов, конкуренция все так же очень велика, „Даймонд Компани“ перевозит пассажиров из Грейвзенда в Лондон за один шиллинг в носовой каюте и за восемь пенсов на палубе». В 1848 году пароходы начали тянуть баржи. Как теперешние «черные кэбы», они могли развернуться на месте, потому что колеса с лопастями могли работать раздельно.[32] Сено и солому для лондонских лошадей привозили на баржах, с приливом, баржи везли зерно и строительный камень вверх по реке из Кента и, проходя под Лондонским мостом, спускали паруса и мачты.[33] Флотилии из 200–300 парусников, которые столетиями привозили в Лондон уголь во все возрастающем количестве, начиная с 1852 года, постепенно заменялись винтовыми пароходами. (А те, в свою очередь, начиная с 1864 года, были вытеснены железными дорогами.) Трехмачтовые парусники все еще оставались основным коммерческим транспортным средством на дальние расстояния. Эти «клипера» представляли собой чудесное зрелище, когда поднимались по реке до Пула или до доков. Около высшей точки прилива каждые несколько минут проходили буксиры с парусными судами на тросе, часто довольно большими. В начале шестидесятых годов парусников было очень много, и почти все они, вплоть до самых малых, поднимались вверх по реке с помощью пароходов.[34] Иногда они шли самостоятельно, в частности, когда соревновались, кто первый придет в Лондон из Китая с грузом чая нового урожая. Новый чай продавался с надбавкой в 10 шиллингов на тонну, а капитану выигравшего судна платили премию в то фунтов. В 1850-х годах состязание выигрывали клипера из Бостона, но с 1859 года британцы взяли верх, плавая на клиперах, построенных на верфях Абердина.[35] 30 мая 1866 года шестнадцать парусников отплыли из китайского города Фучжоу. Через девяносто девять дней, пройдя Индийский океан и обогнув мыс Доброй Надежды, три из них вошли в Темзу с одним и тем же приливом. Выиграл парусник «Ариэль», он же выиграл еще раз спустя два года, побив рекорд и завершив плавание за девяносто семь дней. После открытия Суэцкого канала в 1869 году «чайные гонки» прекратились.[36] (Чайный клипер «Катти Сарк», превосходно сохранившийся, можно и сейчас увидеть в Гринвиче.)большая флотилия лодок, часть их принадлежала военным кораблям, некоторые были синего цвета с позолоченными лепными украшениями, они принадлежали королевской яхте… Ряд пароходов стоял на якоре по северному берегу реки, между Уайтхоллом и Таможней, баркасы тоже стояли на якоре, но по южному берегу до самого Лондонского моста, так, чтобы освободить для прохождения расстояние в 100 футов; для этого понадобилось 5 миль якорной цепи. [Шесть пароходов, принадлежащих различным «ливрейным компаниям», стояли на якоре за Лондонским мостом], снабженные сидениями и помостами для привилегированных зрителей. Ко времени прибытия процессии к Лондонскому мосту ниже по реке стояли празднично украшенные суда, а толпы народа на палубах и на такелаже приветствовали ее громкими криками… Лодочники неплохо заработали, перевозя зрителей с берега на корабли баркасы и пр., стоявшие в ряд на якоре. Закончив церемонию, королевская свита взошла на яхту и вернулась в Уайтхолл тем же путем. Процессию на воде видели тысячи людей, дома, верфи и мосты были заполнены зрителями.Мосты и берега реки были идеальными наблюдательными пунктами и в других случаях. В 1848 году британские моряки протестовали против предложенных поправок в законы о судоходстве, которые позволили бы иностранным морякам работать на британских судах.
Около 3000 человек приняли участие в процессии на реке на кораблях, многие из которых были украшены флагами. Плывущие один за другим корабли с развевающимися флагами выглядели достойно и внушительно. Во время процессии стреляли из орудий с берега и с кораблей, украшенных флагами, со стоявшими на палубе и громко восклицающими моряками. Все они вышли на берег у Вестминстера и прошествовали на Трафальгарскую площадь… река была заполнена самыми разными судами и лодками со зрителями.Не один принц Альберт использовал реку в качестве зрительного зала. В ноябре 1841 года, безусловно, в самое неподходящее время года, с дождями и туманами,
Сэмюэл Скотт, американский ныряльщик, совершал прыжки с разбега с реи брамстеньги угольного брига из Ротерхита на глазах многочисленных зрителей, которых он сначала развлекал в течение часа демонстрацией своей ловкости на рее. Несмотря на порывистый ветер, он вставал головой на мачту и в течение некоторого времени болтал ногами в воздухе, затем пробегал из конца в конец реи, не держась за канаты. Он завязал скользящую петлю и надел себе на шею, затем бросился вниз с реи и несколько секунд оставался подвешенным на канате, державшемся под подбородком, затем с удивительной ловкостью снова взобрался на рею и сказал: «Приходите завтра, и вы увидите, как я снова повешусь».Наверное, Скотт гордился своей изобретательностью. Он «продолжал свои представления на реке, прыгая с мостов в реку, где в то время было полно льда». Но
11 января [1842] около десяти тысяч зрителей собралось [на мосту Ватерлоо] и в лодках на реке. Он устроил подобие эшафота в десять футов высотой над вторым пролетом, и обернул веревку вокруг шеи, чтобы выполнить свой танец в воздухе. Сначала он повисал за голову, потом за ноги, головой вниз. После этого он снова надел петлю на шее, она затянулась и задушила его. Его срезали с веревки, но слишком поздно, потому что его помощники решили, что это часть представления.И то же самое в течение некоторого времени думали 10 000 зрителей. Через двадцать лет, когда канатоходец Блондин потрясал толпы зрителей в Хрустальном дворце,
дама, именовавшая себя «Блондинкой» собиралась перейти через реку по канату, протянутому из [Креморн-гарденс, Челси] к верфи в Баттерси. Проход не был завершен… потому что канат был натянут недостаточно туго, и когда дама, выйдя из Баттерси, прошла почти четыре пятых опасного пути, ей пришлось сесть и в конце концов спуститься в лодку. Отвага, проявленная в этих трудных обстоятельствах, заставила людей восхищаться Блондинкой едва ли не больше, чем если бы она прошла весь путь.[37]Британцы умеют ценить доблесть потерпевших неудачу. Первая регата состоялась в 1843 году в Патни. Лодочные гонки между Оксфордом и Кембриджем проходили успешно. (Наверное, болельщикам будет интересно узнать, что с 1829 года, когда соревнования начались, до 1882-го, когда Генри Хамфрюз закончил свои записи, Оксфорд выиграл 21 раз, Кембридж 17, а в 1877 году была ничья. С 1856 года гонки проводились ежегодно.) Многие суда на Темзе заслуживали того, чтобы любоваться ими. В январе 1845 года огромный винтовой корабль со стальным корпусом, «Грейт Бритн», прибыл в Блекуэлл и
произвел сенсацию, так как насчитывал триста двадцать футов в длину, на треть больше самого крупного трехпалубного «Судана». На берегах поблизости стояли толпы людей, пришедших приветствовать проход судна вверх по реке, и к месту швартовки его сопровождало множество лодок. Во время стоянки тысячи людей ежедневно подъезжали к судну, чтобы рассмотреть его получше, на пароходах и лодках с лодочниками, тем самым, давая им возможность заработать. Подняться на борт стоило два шиллинга шесть пенсов с человека… «Грейт Бритн» стояла на якоре до 12 июня, и ее отплытие сопровождалось подобными же проявлениями восторга.В 1848 году в Темзу вплыла китайская джонка. «Какое-то время она стояла в Блэкуэлле, где ее посетили тысячи людей», затем переместилась выше, к мосту Ватерлоо. Чарльз Диккенс высказался по ее поводу весьма язвительно. По всей видимости, экзотическое судно проделало путь из Китая только «благодаря уменью и спокойствию десятка английских матросов… оно, скорее, похоже на домик наверху общественного здания… чем на судно… представьте себе команду корабля, работающую без всякой четкости, в кисейных халатах без рукавов и с заплетенными в косы волосами, матросов, которые носят жесткие башмаки на деревянной подошве толщиною в четверть фута, а ночью спят в маленьких надушенных ящичках, словно для игры в триктрак…».[38] Но джонка, приплывшая на Темзу в 1851 году, больше походила на настоящую. Ее капитаном был таинственный мандарин, материализовавшийся перед королевой, когда она открывала Всемирную выставку; никто не знал, кто он такой, поэтому его наскоро включили в королевский кортеж, совершавший обход Хрустального дворца. Его «очень неуклюжее» судно стояло на якоре около Лондонского моста, и его можно было посетить за шиллинг.[39]
* * *
Людям нравится наблюдать трагедии, находясь в безопасности, и пожары на берегах Темзы привлекали многих. В 1842 годубольшой пожар случился в лондонском Тауэре, он разрушил Круглую башню, Арсенал, Часовую башню и так далее. Был отлив, воду пришлось подавать плавучим насосом через семисотфутовый шланг к насосам на земле, Белый дом, часовню и Сокровищницу британской короны с трудом спасли, Сокровищница и стальная ограда были вскрыты с помощью ломов, и полисмены уносили сокровища, проходя через отряд солдат. Ущерб был огромен. Огонь бушевал несколько дней. Вид с реки был великолепен, и суденышки лодочников были полны зрителей.Только что основанный «Панч» писал: «В первую очередь были приняты меры, чтобы обеспечить сохранность собственности: к зданию никого не допускали, а поскольку военные правила не знают исключений, приказ исполнялся буквально, пожарным, повиновавшимся другому приказу, препятствовали войти в здание. Это, разумеется, заняло какое-то время, позволяя огню пожирать в свое удовольствие огромные порции пищи, уготованной ему судьбой». А Хамфрюз, возможно, не знал, что «трудность» спасения Сокровищницы в том, что единственный ключ хранился у лорда-гофмейстера, которого не сразу нашли. Постоянной опасности пожара подвергались склады. Горели не только склады и их содержимое, но и стоявшие поблизости корабли — если был отлив, и их нельзя было отбуксировать. При отливе они увязали в грязи и разделяли судьбу складов. Зачастую искры пожара зажигали склад поблизости, особенно если речь шла о дровяных или нефтяных складах. В 1845 году
случился большой пожар в Найн-Элмсе [Баттерси], разрушивший производивший креозот и перерабатывающий нефть завод мистера Бетеля, где было несколько резервуаров с битумом, дегтем и пр. Все лесопилки и тысячи железнодорожных шпал разделили их судьбу… Битум в цистернах закипел, выплеснулся в реку, и поверхность… представляла собой озеро огня.В том же году сгорел склад с маслом и скипидаром:
Кипящий скипидар и масло лились из окон на прилегающую к реке верфь, они уничтожили один из пожарных насосов и одного пожарника. Люди убегали на самые разные суда, стоявшие у берега, и на плавучий насос, но горящий скипидар и прочие вещества зажгли суда и плавучий насос, заставив людей покинуть их. Жар был так велик, что небольшие суда не могли подойти к горящим кораблям, чтобы снять с них людей, поскольку их тоже охватывало пламя. Людям пришлось бросаться в реку, покрытую горящим скипидаром и маслом, их подобрали и спасли, хотя и не всех… Большой пожар произошел на находившемся неподалеку Газовом заводе в Сити, тогда владельцам близлежащих магазинов приказали зажечь светильники, чтобы снизить давление в трубах.В 1851 году сгорело хранилище Банка Темзы. «Огромное количество мебели, картин и дорогостоящих вещей, которые здесь хранились, были по большей части уничтожены, ущерб оценивался в 100 000 фунтов» — невероятная сумма для того времени, и у меня нет никакой уверенности, что вещи были застрахованы. «Самый разрушительный [пожар] в Лондоне со времени памятного пожара 1666 года» вспыхнул на Тули-стрит, на южном берегу Темзы в июне 1861 года. «Горящий жир стекал в реку, угрожая деревянным судам, стоящим на якоре в Пуле. Несколько дней спустя в Ирите [15 миль ниже по течению] берега реки и берег, обнажающийся при отливе, были покрыты слоем перетопленного жира, который энергично собирали толпы мужчин, женщин и детей».[40] Пожар уничтожил три верфи и «бесчисленное множество самых дорогих товаров, кроме того, повредил несколько кораблей, которые едва удалось отбуксировать подальше от огня. Пожар продолжался несколько дней… Здесь мистер Брейдвуд, суперинтендант Пожарной бригады, расстался с жизнью, когда на него упала стена». Хамфрюз не обладал стилем Диккенса, который гораздо красочнее описал бы эти трагедии. Так что вам придется без помощи Хемфрюза воображать крики, и рев пламени, и отражения в воде.
* * *
Ниже по реке расположены судостроительные верфи. «Грейт-Истерн», тогда называвшийся «Левиафан», был построен в Миллуолле и, несмотря на бесчисленные трудности, спущен на воду в январе 1858 года. На Темзе никак не случалось достаточно высоких приливов, которые помогли бы спустить корабль. В знаменательный день пресса сообщала:Мужчины и женщины всех сословий собрались вместе в мирное паломничество к Востоку, поскольку… в Миллуолле должны были спускать на воду «Левиафан». Два года лондонцы… жили в ожидании этого колоссального эксперимента, и их возбуждение и решимость любой ценой присутствовать при этом были неудивительны, если принять во внимание отличную возможность быть свидетелем ужасной катастрофы… [В Миллуолле] каждая комната в каждом доме… если из нее можно было хотя бы мимолетно увидеть над верхушками деревьев огромный корабль, была буквально перевернута вверх дном, чтобы разместить людей ради дружеских или родственных отношений или ради наживы.[41]«Ужасной катастрофы» не случилось, если не считать гибели рабочего и ранений нескольких его товарищей во время первых попыток спустить корабль на воду. Когда он, в конце концов, величественно соскользнул боком в реку, его отбуксировали вниз по течению в Дептфорд для дальнейшей доработки, где, как можно было предположить, его посетили «гигантские толпы народа».[42] Приезжий из сельской местности не был особо впечатлен видом «Грейт-Истерна», его восхищение вызвала дептфордская верфь, где он «увидел… три строящихся корабля, огромный трехпалубный корабль, который должен был называться „Ариадна“, другой однопалубный, который должен был называться „Хамелеон“».[43] «Превосходные суда для Ост-индской торговой компании, вплоть до 1840-х, в основном, строились на Темзе».[44] Но по мере того, как дерево вытеснялось железом, с коммерческой точки зрения стало выгоднее переместить судостроительные верфи севернее, в Клайд в Шотландии и на северо-восточное побережье Англии, где труд был дешевле, а рабочие опытнее в обращении с железом и сталью. В 1852 году «Агамемнон», «величественный линейный корабль, был спущен на воду на Вулиджских верфях… огромное количество людей наблюдало за этим с лодок, и река представляла собой очень привлекательное зрелище». Два года спустя на воду в Дептфорде было спущено 91-пушечное судно «Ганнибал». Бронированный винтовой шлюп «Энтерпрайз» также сошел со стапелей Дептфорда, в 1864 году, но после спуска на воду корвета «Друид» в 1869 году верфь была продана, поскольку «не подходила для создания нового класса судов».[45] В 1865 году Металлургическая компания Темзы построила в Блэкуолле новый военный корабль, «Минотавр», на нем было 36 орудий, броня толщиной в 5 ½ дюймов, винтовой двигатель и пять стальных мачт.[46] Лондонские верфи привлекали иностранных покупателей. В 1864 году прусский военно-морской флот заказал «Арминикус» и в 1867 году бронированный шестнадцатипушечный фрегат «Кронпринц» Братьям Сэмьюда в Попларе.[47] Но кораблестроение покидало Лондон. Старые корабли, как и старые здания, еще можно было использовать. «Дредноут» в свое время участвовал в сражении при Трафальгаре. Теперь же он стоял на якоре в Гринвиче как плавучий госпиталь для моряков. Когда стало понятно, что он выходит из строя, его заменили другим трехпалубным кораблем. За двадцать лет на этих кораблях перебывало более 63 000 пациентов. Ни одному больному моряку, какого бы подданства он ни был, не отказали в приеме.[48] Еще дальше вниз по реке, в Вулидже, стояли два больших неуклюжих судна, старые военные корабли, служившие тюрьмой, и корабль поменьше, облегчавший существование плавучих тюрем тем, что сушил выстиранное заключенными белье, развешанное, словно флажки, между укороченными мачтами.[49] Лондонский Пул, участок реки вниз от Лондонского моста к Лаймхаузу, был главным портом Лондона со времен римлян. К девятнадцатому веку он стал заметно переполняться. Корабли могли стоять здесь месяцами, дожидаясь разгрузки, отданные на милость штормов, огня и воров. В 1798 году была создана речная полиция, это был первый организованный полицейский отряд в стране. В 1839 году речная полиция вошла в новый Столичный отряд полиции. В «Иллюстрейтед Ландон ньюс» от 17 апреля 1869 года было напечатано изображение новой набережной от Темпла до Сомерсет-хауса, на которой красовался аккуратный маленький кораблик с названием «Полицейский участок на Темзе». Движения заметно не было, но, возможно, художник не был силен в навигации. Скорее всего, корабль просто плыл на скорости, которую ему обеспечивал паровой двигатель.
* * *
Действенным ответом на повальное воровство с грузовых судов стала система закрытых доков, созданная в основном — некоторые были построены раньше — в период с 1802 по 1880 год. К 1850 году они занимали до акров, включая 35 акров воды и винный погреб, занимавший семь акров. Лондонский док (1805), Ост-индский док (1805), Суррейский док на южном берегу реки (1807), док Сент-Кэтринз неподалеку от лондонского Тауэра (1828) и Вест-индский южный док (1829) были построены по новейшим технологиям своего времени, но их дизайнеры не предвидели появления железных дорог и обшитых стальными листами грузовых пароходов. Расширить их не было места, а углублять для современных судов было бы слишком дорого. Док Виктории, открытый в 1855 году (в 1880-м к нему прибавился с восточной стороны еще больший док, «Ройал Альберт»), был построен на низком месте в 100 акров, к востоку от реки Ли. Это был первый док с гидравлическими подъемными кранами и лифтами для подъема корабля в понтонный док. Он соединялся железнодорожной веткой с железной дорогой Грейт-Истерн. Миллуоллский док на Собачьем острове, открытый в 1868 году, обладал подобными современными усовершенствованиями. У. С. Белл, турист, обративший внимание на китайскую джонку, в том же 1851 году как следует рассмотрел лондонские доки — «самое удивительное зрелище… Мы посетили винный склад и попробовали вина, которые гид щедро разливал… здесь были сотни посетителей…». Затем Белл и его группа перешли в подвалы с хересом, где «обильно подкрепились», им предстояло еще совершить экскурсию по доку Сент-Кэтринз, но выносливость Белла, а может быть, умеренность, воспротивились этому.[50] Когда Ипполит Тэн приезжал в Лондон в 1859 и 1862 годах, его потрясли доки:Количество каналов, через которые доки имеют выход к реке… это улицы кораблей… бесчисленный такелаж, растянутый огромной паутиной по всему небу… это одно из величественнейших зрелищ нашей планеты… [доки] великолепны, ошеломляющи. Их шесть, каждый представляет собой целую гавань, где стоят трехмачтовые суда… со всех уголков мира. Коммерсант, который пришел проверить прибытие специй с Явы и перегрузку норвежского льда с одного судна на другое, сказал мне, что каждый год в эти доки приходит около 40 000 судов и что в любой момент в доках находится от пяти до шести тысяч кораблей.[51]
* * *
В 1864–1870 годах, благодаря сооружению набережной Базалджетта, русло Темзы постепенно приобрело аккуратный вид. Набережная Виктории — такое же высокое достижение его инженерного гения, как и великолепная система перехватывающих канализационных труб, но гораздо более заметное лондонцам, чем канализационная система. Но поскольку одним из результатов постройки набережной стало увеличение пространства, пригодного для прокладки дорог, они и будут рассматриваться в следующей главе.Глава 3 Улицы[52]
Карты — планировка улиц — средневековые пережитки — коровники — дорожные заторы — новые улицы — базалджеттовские набережные — регулировка движения — помехи на дорогах — предместья — дорожное покрытие — экипажи и кэбы — омнибусы — велосипеды
Обычно, перед тем, как начать осмотр незнакомого вам города, вы приобретаете его карту, но для человека, оказавшегося в викторианском Лондоне, это было не просто.[53] Многие имевшиеся в продаже карты значительно устарели, принимая во внимание, как быстро строился и развивался город. Две из них основывались на данных 1820-х годов, другая же, настолько подробная, что отражала даже расположение общественных почтовых ящиков, несколько перешла меру: на ней обозначена железнодорожная ветка между вокзалами Юстон и Чаринг-Кросс, которую в 1864 году решили построить, но так и не построили. Всемирная выставка 1851 года дала торговцам картами благоприятную возможность расширения сбыта, они заполонили рынок сувенирными изданиями планов города и информационными буклетами для иностранных туристов. Между тем, Столичная инспекция по канализации, отдававшая себе отчет, что первым шагом на пути создания в Лондоне эффективной канализационной системы должно стать надлежащее обследование улиц и существующих стоков и коллекторов, использовала подробные планы специалистов военно-геодезической службы (нынешние планы разработаны Государственным картографическим управлением). Обследование завершилось в 1849 году, а в 1851–1871 годах было издано 326 различных планов. Для обычного потребителя лучший товар был у Эдварда Стэнфорда. (Его магазин процветает по сей день и считается в Лондоне лучшим из торгующих картографической продукцией; он расположен в Лонг-Эйкре, неподалеку от места, где Стэнфорд начинал свое дело.) «Библиотечная карта Лондона и его пригородов» увидела свет в 1862 году. Она продавалась в виде 24 отдельных листов и стоила 1 шиллинг в черно-белом варианте и 1 шиллинг 6 пенсов в цветном в цилиндрическом футляре, или же в сложенном виде, наподобие папки для бумаг, ценой 1 фунт 1 шиллинг в черно-белом варианте и 1 фунт 11 шиллингов 6 пенсов в цветном.[54] Это превосходное издание, для пользования которым необходима лупа. Хорошо была видна схема газификации Лондона в виде отчетливых круглых пятнышек. А если вглядеться повнимательнее, можно было увидеть еще одно нововведение — места расположения работных домов в каждом районе. Выделялись и тюрьмы, построенные по типу «Паноптикума» (об этом будет идти речь в главе 21). Были обозначены новые кладбища на окраинах и старые места захоронения внутри города с пометкой «закрыто». Точно были обозначены и сады, закладка которых планировалась напротив здания Выставки 1862 года в Южном Кенсингтоне. Итак, после предварительного внимательного изучения столь фундаментального издания, и заглянув мельком в более поздний план города карманного формата, отправляемся на улицу. Риджент-стрит была спроектирована Нэшем в 1813 году, чтобы соединить Пиккадилли с Риджентс-парк. Улица сохранилась, однако от замысла Нэша разместить жилые комнаты над расположенными на нижних этажах магазинами не осталось и следа. Крытые сводчатые галереи перед магазинами образовывали длинный балкон вдоль окон комнат, так что жильцы могли наблюдать за тем, что происходит на улице — в те давние времена это было удовольствием — и перекинуться парой слов с проезжающими в экипажах знакомыми. (Аркады и балконы были снесены в 1848 году.) Там, где Риджент-стрит пересекалась с Оксфорд-стрит, угловые дома, отступая вглубь, располагались по вогнутой линии, образуя изящную круглую площадь, и та же картина наблюдалась при пересечении Риджент-стрит с Пиккадилли. (Фигура «Эрот» появилась здесь значительно позже, в 1893 году.) Обе площади получили название Риджент-серкус, что несколько сбивает с толку. На улицах к западу от Риджент-стрит по-прежнему доминирует Гровенор-сквер. Герцогу Вестминстерскому, наверняка, не нравился работный дом, выстроенный из камня, оставшегося после застройки площади. В узком глухом переулке за особняками размещались каретные сараи и жили слуги. Продолжая идти на запад, вы попадали на Парк-лейн, тянувшуюся вдоль восточного края Гайд-парка. Свернув налево, в южном направлении, можно было выйти к Гровенор-хаус и Дорчестер-хаус (теперь здесь отели). В конце Парк-лейн находился Апсли-хаус, дом подлинного кумира викторианского Лондона герцога Веллингтона (сейчас здесь его музей). Еще поворот налево, на Пиккадилли, и можно было бы увидеть Девоншир-хаус (продан и снесен в 1918 году). Отсюда, должно быть, открывался самый восхитительный вид на Лондон: на юге — Грин-парк, на севере, за обширным пространством садов и бывшим Лансдаун-хаусом, живописная Баркли-сквер. В то время на Пиккадилли еще сохранялось здание восемнадцатого века Берлингтон-хаус; когда Стэнфорд в 1862 году составлял свою «Библиотечную карту», он уже не был чьим-либо частным владением, а здание «Палладиума» существует и поныне. Герцогу Вестминстерскому принадлежал еще один огромный земельный участок в центре Лондона к югу от Найтсбридж. Он поручил Томасу Кьюбитту спроектировать здесь площадь Белгрейв-сквер, которая стала бы центром его владения Белгрейвия, застроенного в 1820–1850-е годы. Семейство Гровенор всегда держало под строгим контролем ситуацию со своей лондонской собственностью; Белгрейвия, даже в большей степени, чем сама Белгрейв-сквер, продолжает оставаться фешенебельным районом, где сохраняется дух викторианской эпохи. Когда в Кенсингтонском дворце проводился ремонт, Виктория арендовала здесь дом для своей матери, герцогини Кентской, за 2000 фунтов в год. К западу от Слоун-стрит Стэнфордом обозначены огороды, протянувшиеся вдоль домов и музеев Эрлз-Корта и Южного Кенсингтона (ныне полностью застроены). Вернувшись на площадь на пересечении Пиккадилли и Риджент-стрит, направимся к востоку на Лестер-сквер: место малопримечательное, если бы не необыкновенное сооружение в центре — «Большой глобус» Уайльда, и «Альгамбра» на восточной стороне (см. главу 16). Пройдя мимо работного дома Сент-Мартин напротив церкви Сент-Мартин-ин-де-Филдз, вы оказались бы на Трафальгар-сквер, на северной стороне которой Национальная галерея, а на открытом пространстве — два фонтана. В «Библиотечной карте» Стэнфорда приведены даже названия фигур на постаментах — Нэпьер и Хавлок, хотя сами постаменты обозначены, как пустые, и, конечно же, показана колонна Нельсона, о которой один приезжий француз отозвался так: «этот жуткий Нельсон, водруженный на колонну, похож на насаженную на палку крысу».[55] Однако трудно было бы ожидать от француза восторженных отзывов о Нельсоне. Отсюда можно направиться либо по улице Уайтхолл к комплексу зданий парламента, минуя различные правительственные учреждения, либо, повернув налево, по улице Стрэнд в направлении Сити с его прихотливым лабиринтом извилистых улочек, сохраняющих средневековую планировку, что приводит в восхищение историков, но малопонятно людям приезжим. Темзу можно было учуять по доносившемуся от нее запаху. Вдоль ее берегов тянулись верфи и склады, оставляя узкие пространства для причалов, используемых лодочниками, перевозчиками и пассажирскими пароходиками. Пережитки средневекового уклада отравляли жизнь современного мегалополиса. По-прежнему, как это происходило с четырнадцатого века, на расположенный в Сити рынок Лиденхолл гнали по улицам небольшие стаи гусей и уток, каждая птиц по 500 или около того. Здесь повсюду находились конюшни, хлева, сыроварни, а поблизости были разбросаны скотобойни. За одним из домов в Бетнал-Грин у «торговца молочной продукцией был большой сарай, где он содержал около 40 коров… Каждый день он выгонял их пастись на большой двор, от которого наши дома были отделены лишь невысокой оградой. Запах порой стоял невыносимый, а летом сущим бедствием становились слепни и оводы».[56] Здесь располагались три коровника, а возле церкви Св. Иоанна на Смит-сквер — бойня.[57] Неподалеку от улицы Стрэнд, в подвале под маслобойней тоже был устроен хлев. Двенадцать коров приходилось спускать в стойла на канатах. Вспышка коровьей чумы в 1865 году значительно уменьшила поголовье рогатого скота в Лондоне. В приходе Сент-Панкрас из 1178 животных, обычно содержавшихся в 100 коровниках, осталось только 266. В 83 коровниках Хакни численность скота снизилась с 1288 до 450.[58] «Колеса тяжелых фургонов, груженных тюками и бочками, скрипели и постанывали… [Здесь были] резвые бычки, а также кэбы, подводы живодеров, овцы, свиньи, двуконные экипажи…».[59] Хотя «резвых бычков» и другой скот перегоняли главным образом рано утром, животные и в другое время заполоняли пространство между экипажами и создавали угрозу пешеходам. Они медленно двигались по Лондонскому мосту, потом мимо собора Св. Павла вдоль Ладгит-Хилл до ее пересечения с Фарингдон-стрит, где с криками и руганью скот гнали через перекресток, мешая движению, далее на север, к Смитфилдскому рынку. В 1852–1854 годах на главном скотном Смитфилдском рынке за два торговых дня еженедельно распродавалось в среднем 5000 крупного рогатого скота, 30 000 овец и 2000 свиней. Всех их доставляли сюда своим ходом, а немногих оставшихся гнали по улицам обратно в их хлева. «Вид наших улиц портят порождающие хаос гурты рогатого скота… Обезумевшие животные… создают опасность для находящихся на улице и поддевают рогами тех, кто не может от них увернуться».[60] Так было до того, как рога стали спиливать. Несмотря на очевидную необходимость перенести рынок, он продолжал функционировать в таком виде до 1855 года, когда был открыт новый скотный рынок в Ислингтоне; Смитфилд стал местом, где в основном велась торговля мясом и битой птицей. Биллингсгейтский рынок на берегу Темзы, ниже по течению от Лондонского моста, долгие годы специализировался на торговле рыбой. До появления железных дорог рыбацкие суда разгружались здесь на пристани. Но когда речные перевозки пошли на убыль, а рыба стала доставляться в Лондон по железной дороге, ее приходилось привозить на рынок со станции, потому что до Биллингсгейта ветки проложено не было. Вся территория вокруг рынка была уставлена пахнущими рыбой повозками.[61]* * *
Заторы на дорогах были ужасные. Омнибусы, следовавшие от жилых кварталов, около Английского банка попадали в потоки всадников, наемных конных экипажей и более степенных частных карет. Правил дорожного движения тогда не существовало.[62] Местом постоянных заторов был район между Темпл-Баром, Английским банком и Лондонским мостом, особенно в будни между 11 часами и 5-ю вечера. По Лондонскому мосту проезжало свыше 13 000 экипажей и всадников, в среднем более 1000 в час, и все они пополняли водоворот, кружившийся вокруг банка.[63] Толпы конторских служащих и мелких чиновников шли с окраин на работу в Сити пешком. Невзирая на погоду, они преодолевали на удивление большие расстояния. По официальным данным 1854 года каждый день в центр Лондона пешим ходом прибывали 200 000 человек.[64] От прохода такого количества людей гранитные плиты на тротуарах Лондонского моста стирались, на них образовывались неровности и выбоины. «По тротуарам двигалась плотная людская масса, а проезжая часть постоянно являла собой смешение лошадей и колес, зачастую там не было ни одного свободного промежутка».[65] Необходимо было предпринимать какие-то действия. Лучше всего это было совместить с расчисткой районов трущоб. В 1850-е годы была проложена Виктория-стрит, соединившая новый железнодорожный вокзал с Уайтхоллом, для чего снесли множество домов, где ютились неимущие жители. В 1860-е через имевший дурную славу район Сент-Джайлс проложили Нью-Оксфорд-стрит, соединившую Оксфорд-стрит и Холборн, откуда был построен великолепный чугунный виадук над обрывистой долиной Сноу-Хилл, что обеспечило движение между Сити и Вестминстером.[66] Предполагалось, видимо, что обитатели этих мест будут благодарны за снос их жилищ. Конечно же, проектировщики не предусматривали их переселения, а потому изгнанная беднота осела в соседних трущобах, и без того перенаселенных. В ходе прокладки новых транспортных магистралей через густонаселенный центр Лондона было снесено 7403 жилых дома и выселено 38 231 человек.[67] На улочке Черч-лейн в Вестминстере в 1841 году проживало 655 человек, а шесть лет спустя в тех домах обитали уже 1095 человек. Наибольший вклад в улучшение вида улиц внес Джозеф Базалджетт. Включив в реконструируемую систему канализации набережную Темзы, он создал здесь новую дорогу протяженностью в милю, ставшую третьей артерией между Вестминстером и Сити. Работы начались в 1862 году. К 1866 году «близ реки была открыта мощеная дорога для пешеходов от Вестминстерского моста к Темплу и пароходная пристань Вестминстера»,[68] а к апрелю 1869-го завершен участок от Темпла до Сомерсет-хауса, с высаженными по краю деревьями, уличными фонарями с изображениями дельфинов и украшенными сфинксами скамьями. На следующий год набережная Виктории достигла Блэкфрайерса. Тридцать семь акров береговой полосы Темзы были очищены от зловонной грязи и присоединены к Лондону. Гениальный замысел Базалджетта был поистине всеохватным. Он спроектировал под набережной Виктории грандиозную перехватывающую систему канализации и успешно внедрил ее на практике. Казалось бы, можно остановиться на достигнутом, но нет: он включил в свой проект трубопровод для газификации домов, магистрали для водоснабжения и (позднее) электрических сетей, а также туннель для подземной железной дороги. Он использовал заброшенные земли для разбивки садов, чтобы вдоль реки можно было совершать приятные прогулки. В 1870 году Гладстон вынашивал планы застроить новое пространство офисными зданиями, что могло бы обеспечить прибыль и дать возможность отменить ненавистный подоходный налог, но, к счастью, этого не произошло. Работы на другом берегу реки, на набережной Альберта, велись по относительно простому — в сравнении с предыдущим — инженерному проекту Базалджетта и предусматривали защиту от наводнений; они были начаты в 1866 году и продолжались четыре года. Набережная тянулась на милю от Ламбетского дворца до моста Воксхолл. Флоренс Найтингейл удалось построить здесь новую больницу Св. Фомы. Теперь, когда от реки больше не несло зловонием, пациенты могли дышать свежим воздухом и наслаждаться видом Вестминстерского дворца на противоположном берегу. Третья набережная, вдоль Челси, была закончена в 1874 году. Если суммировать, то Базалджетт увеличил территорию Лондона на 52 акра. Но в плане регулирования дорожного движения мало что изменилось. В 1864 году полковник Пирпонт, направляясь в клуб, с трудом пересек Сент-Джеймс-стрит. Он счел подобное обстоятельство возмутительным и приобрел себе «островок безопасности» посередине улицы.[69] Члены парламента пересекали Бридж-стрит, рискуя жизнью, а чтобы попасть в палаты, пользовались другим путем; в 1868 году здесь установили первое подобие уличного светофора. Его успешно заменяла «рука и жестикуляция полицейского», расположившегося на высоте 20 футов. Он использовал лампы двух цветов: красный свет останавливал движение, зеленый открывал путь; желтого сигнала не было, а рука действовала как светофор на железной дороге.[70] Систему одностороннего движения впервые применили на Албемарл-стрит; когда Хамфри Дейви читал лекции в Королевском обществе, они были так популярны у образованной публики, что в эти дни многочисленные экипажи всякий раз создавали пробку. В экипажи надо было садиться с левой стороны. С 1867 года омнибусы тоже стали сажать пассажиров с левой стороны улицы. В целом же уличное движение в Лондоне оставалось полным кошмаром. Улицы были постоянно перегорожены. В радиусе шести миль от Чаринг-Кросс располагались 78 основных застав, или ворот со шлагбаумами, для взимания дорожной пошлины и еще 100 дополнительных, чтобы никому не удалось прошмыгнуть. Они просуществовали до 1864 года. С пешеходов, даже если у них были тачка или тележка, плата не бралась, но сумма сбора, которая могла достигать 6 пенсов, должно быть, отпугивала некоторых мелких торговцев, которые, сопровождая запряженные осликами повозки, направлялись на лондонские рынки. Сити был свободен от поборов. За проезд по Лондонскому мосту плата не взималась, и он был крайне перегружен. (На мосту Блэкфрайерс дорожную пошлину перестали брать в 1785 году, но на большинстве других мостов это продолжалось до 1877 года.) На улицах часто проводились строительные работы. Для электрического телеграфа — «самого замечательного достижения науки»[71] — потребовалась «прокладка железных труб под дорожным покрытием тротуаров… Через каждую четверть мили вдоль улиц создавались так называемые контрольные посты, чтобы в случае поломки иметь доступ к находящимся под землей проводам»; нужны были и хорошо оборудованные канализационные колодцы. Случалось, что городским службам приходилось использовать их для проведения аварийных работ, когда, например, в таком районе как Финсбери, не имевшем прямого доступа к реке, при очистке канализационных стоков нечистоты выливались прямо на улицу. Ремонтными работами занимались также газовые и водопроводные компании. В уличном потоке по направлению к живодерням медленно тянулись вереницы из 14–15 костлявых кляч, запряженных в подводы с дохлыми лошадьми. В жилых кварталах можно было натолкнуться на пару ухоженных коров, которых хозяйка доила прямо посреди улицы в кувшины покупателей;[72] приходилось либо ждать, либо объезжать их. Начала широко использоваться реклама. Начало выхода в 1842 году «Иллюстрейтед Ландон ньюс» было отмечено появлением на городских улицах 200 человек с объявляющими об этом событии рекламными щитами спереди и сзади. Пример рекламы: «огромный цилиндр, укрепленный на рессорах, похожий на кабриолет… Он несся по Риджент-стрит вслед за резвой лошадью, на нем большими буквами было выведено имя шляпного мастера».[73] В 1859 году новый театр «Аделфи» поставил спектакль под названием «Омертвевшее сердце», ставший гвоздем сезона; директор театра отправил на улицы людей с рекламными щитами в форме сердца.[74] Нерегулируемое уличное движение приводило к несчастным случаям на дорогах. В 1868 году «от ранений, причиненных лошадьми и экипажами, погибло не менее 200 человек».[75] Цифра может показаться незначительной, но в ту пору она воспринималась иначе; несчастные случаи и столкновения, вне зависимости от их исхода, приводили к заторам и потере времени. Между тем облик предместья менялся. Коммерческая реорганизация Сити вызвала появление нового класса — сотен клерков. Всем им нужно было жилье, но они отнюдь не собирались селиться в трущобах центральной части города. Новые застройщики предоставляли им частные дома — тянущиеся на мили дома-террасы, где было две-три спальни, кухня, гостиная и сад, дома, построенные на скорую руку, но очень надежно, где и сейчас приятно жить, если они снабжены ванной комнатой. Успешные бизнесмены и высококлассные специалисты перебрались в отличные дома в Бекнем и Клапам. На зеленых полях вокруг Лондона развернулось строительство. Новым районам нужны были новые дороги. На карте, изданной такой бесценной организацией как Общество распространения полезных знаний, представлен Лондон 1843 года; здесь можно видеть Риджентс-парк на краю зоны застройки и парк Виктории с ее северо-восточной стороны. Девятнадцать лет спустя Стэнфорд, составляя свою «Библиотечную карту и его пригородов»,[76] счел нужным включить расположенный за парком Виктории Клаптон, а также Сиднем, Стритхем, Уимблдон, Тутинг, Уондсуорт, Хаммерсмит, Хэмпстед, Хайгейт и Крауч-Энд. Некоторые из этих мест еще не были застроены, но вскоре картина поменялась.* * *
Главные дороги мостили квадратными гранитными плитами или брусчаткой. «Их укладывали ряды рабочих с большими деревянными трамбовками, которые они разом поднимали и с силой опускали»,[77] отчего стоял оглушительный грохот; другие выравнивали щебеночное покрытие. Сначала клали большие камни, затем те, что поменьше, а сверху насыпали гравий, заполнявший щели при уличном движении, либо же использовали огромный железный или каменный каток, который с неимоверным трудом волокли 10–12 человек.[78] Это, так сказать, теория. На деле же верхний слой покрытия со временем проседал, и по нему в обе стороны улицы расходились бороздки. Проблема существовала до тех пор, пока в качестве связующего материала не стали использовать битум или смолу — современный гудрон. А вот в богатых кварталах улицы «покрывали гравием, который заботливо смачивали… чтобы не было пыли и шума от проезжавших экипажей и лошадиных копыт».[79] Если же в доме кто-нибудь тяжело болел, мостовую застилали соломой, чтобы обеспечить больному полный покой. Часть боковых улиц была вымощена булыжником. Другие же, как например, возле Центрального уголовного суда (в здании Олд-Бейли), — деревянными блоками, в расчете, что такое покрытие несколько приглушит уличный шум, и во время заседаний будет обеспечена хорошая слышимость. Но подобное покрытие порождало и проблемы. Летом на улице Чип-сайд «пыль, вздымаемая беспрестанно снующими экипажами, ощущалась на вкус и на запах не только на первом этаже, но и выше».[80] А с наступлением холодов дорога становилась скользкой. «Омнибусы были вынуждены следовать кружным путем, чтобы избежать деревянных мостовых».[81] Картина уличного движения была до крайности пестрой. Наиболее впечатляюще выглядели появлявшиеся время от времени кареты богачей, запряженные парой лоснящихся лошадей, с кучером в униформе и лакеем в красивой ливрее.title="">[82] Кареты могли вмещать от четырех до шести человек, для кучера впереди было отдельное сиденье, а сзади подножка для лакея. Ландо, наподобие того, каким пользуется нынешняя королева на скачках в Аскоте, во многом похоже на обычную карету, но у него откидной верх. Будучи уверенным в хорошей погоде, вы могли воспользоваться барушем — открытым двухместным экипажем, у которого верха вообще нет. Шэриет более быстрый экипаж, задняя его часть как у кареты, а спереди кузов открыт и в нем два сиденья. «Он считался самым элегантным для парадного выезда и при дворе».[83] Всего лишь за 60 фунтов можно было купить кларенс, как это сделала в 1864 году Джейн Карлейль.[84] Все вышеназванные экипажи были четырехколесными. Среди двухколесных можно отметить кабриолет, «вполне подходящий экипаж для одного седока, чтобы колесить по городу».[85] Все экипажи были снабжены рессорами, но, конечно же, по уровню комфорта не шли ни в какое сравнение с современными автомобилями, а кроме того создавали ощущение неудобства: сесть в них или выйти, сохраняя при этом изящество движений, было трудно, особенно в кринолине.[86] У них имелись небольшие откидные подножки, которые опускал лакей; его рука служила опорой, особенно для тех, кто нуждался в его проворстве: людей страдавших артритом, тучных, людей в преклонном возрасте либо носивших длинные пышные юбки. Любому экипажу требовалось помещение для хранения, равно как и стойло для лошади, и при этом был необходим кучер. Как правило, утром глава семейства ехал на работу в Сити и отсылал экипаж обратно с тем, чтобы жена могла в случае надобности воспользоваться им; сам же он возвращался домой в наемном кэбе. Поэтому большую часть дня кучер оставался не у дел. Некоторые хозяева поручали ему прислуживать за столом, но с ним в столовую входил устойчивый запах конюшни. Чтобы избежать расходов на содержание конюшни и в случае отсутствия для нее подходящего места, можно было содержать лошадь на извозчичьем дворе и оплачивать ночлег кучера — самое большее за 3 шиллинга в неделю. Еще один вариант — обходиться без собственного выезда, а нанимать экипаж и кучера на день, неделю или месяц. «Сегодня я, как истый джентльмен, нанял экипаж и вместе с женой ездил отдавать визиты», — записал в свой дневник один из судейских клерков.[87] Аренда высококлассных экипажей могла составить 80 гиней в год; плата, соответственно, уменьшалась, если вы приезжали в Лондон только на светский сезон.[88] Одноконные кабриолеты — кэбы — выполняли функцию сегодняшних «черных кэбов», такси, с той лишь разницей, что сажали пассажиров только на месте стоянки, а не по ходу движения. Экипажи «с кожаным верхом, который по желанию мог опускаться или подниматься», к 1861 году стали называться хэнсомы и кларенсы.[89] Все они имели лицензии, и расценки на услуги извозчиков контролировались, хотя те норовили взять большую плату, особенно в туман или снегопад, когда им приходилось впрягать еще одну лошадь. Пользоваться услугами нелицензированных извозчиков избегали, поскольку считалось, что они грабят уснувших или пьяных пассажиров. Представители среднего класса обычно пользовались омнибусами на конной тяге.[90] К 1850 году по городу курсировала 1000 лицензированных омнибусов, принадлежащих нескольким компаниям; их можно было различить по ливреям разного цвета и разным рекламным надписям. Исключительное право ездить по прибыльным улицам, которые были поделены между компаниями, можно было получить за 400–500 фунтов.[91] Компании в основном имели одинаковые расценки — 3 пенса за часть маршрута, 6 пенсов за весь маршрут, 1 шиллинг — в дальнее предместье. Билетов не было, за проезд платили кондуктору при выходе. Кондуктор стоял позади омнибуса на специальной ступеньке, держась за длинный ремень. Он подавал кучеру сигнал к остановке, барабаня по крыше. Определенных мест остановок не было; кучер мог и не остановиться, когда вам надо было выйти или войти; если же он замечал пешехода, похожего, по его мнению, на потенциального пассажира, то мог направить омнибус поперек движения и медленно следовать вдоль тротуара, пока кондуктор уговаривал пешехода воспользоваться транспортом. Подобные действия могли вызывать раздражение. Один из служащих Дома правосудия ехал на работу мимо парламента: «кучер омнибуса вывел меня из терпения: он еле тащился и всю дорогу зазывал клиентов».[92] Обычно омнибусы выезжали на маршруты в 9 часов утра, когда средний класс шел на работу, и курсировали до полуночи. Когда в 4 часа дня конторы в Сити закрывались, «в некоторых омнибусах всегда ездили одни и те же пассажиры; омнибусы отправлялись по расписанию и следовали без остановок к конечному пункту маршрута».[93] В час пик ждать омнибуса приходилось не более пяти минут. Обычно в омнибусе разрешалось перевозить двенадцать пассажиров. Чтобы у них не промокали и не мерзли ноги, пол устилали соломой, но в сырую погоду она быстро становилась мокрой и грязной. Во время поездки могли случаться разные неприятности. Омнибусы были излюбленным местом воров-карманников. Рядом с пассажиром могла сидеть, скромно сложив на коленях руки в перчатках, вполне респектабельная на вид женщина, но одна рука была фальшивой, а настоящая тем временем обшаривала карман соседа. Еще одним неприятным моментом были блохи. В некоторых омнибусах для женщины, которая не хотела ехать вместе со всеми, имелось довольно узкое отгороженное место. К несчастью, порой обнаруживалось, что до нее здесь ехал джентльмен, наслаждавшийся утренней сигарой… После 1850 года было разрешено перевозить по девять-десять пассажиров на крыше омнибуса. Они сидели спина к спине на продольной скамье, получившей название «подставки для ножей», и ничто не защищало их при плохих погодных условиях. Лестницы фактически не было, лишь металлические ступеньки на задней стенке омнибуса, по которым взбирались наверх. Поскольку кучер не считал нужным ждать, пока пассажиры рассядутся, это было рискованным занятием. В 1851 году «Таймс» опубликовала письмо с жалобой на то, что приходится «с риском для жизни карабкаться по железным ступенькам»… Конечно же, большинство женщин в длинных юбках, а уж тем более кринолинах, не стали бы подниматься по таким ступенькам, но были и исключения. Джейн Карлейль, пока не купила кларенс, иногда ездила на омнибусе просто ради удовольствия. В 1858 году она рискнула проехать от своего дома в Челси до Патни. «Ехать на крыше омнибуса так же приятно, как в баруше или в запряженном четверкой экипаже, но кондукторы не побеспокоятся помочь подняться туда».[94] Даже просто войти в омнибус могло оказаться нелегким делом. «Одна из обязанностей [кондуктора] во времена кринолинов состояла в том, чтобы, сойдя со своего места, придержать кринолин, который мог задраться при проходе через узкую дверь». Когда нанимали омнибус для загородного пикника, в котором участвовали дамы, «предусматривалось наличие лестницы, по которой дамам было бы удобно подниматься, а все мужчины смотрели в другую сторону».[95] Джентльмены были весьма обязательными: «когда кондуктор омнибуса привычно обращался к сидящим внутри пассажирам со словами: „Не выйдет ли кто из джентльменов наружу чтобы помочь леди?“, то эта просьба не оставалась без ответа».[96] В 1855–1859 годах, когда большинство транспортных компаний Лондона было приобретено французской компанией, конструкция омнибусов претерпела значительные изменения.[97] Высота внутри увеличилась с 4 ½ до 6 футов, а ширина с 4 ½ до 5. Установили невысокие латунные перегородки, чтобы обозначить для пассажиров предназначавшиеся им места, солому заменил деревянный настил, ручки и перила облегчали подъем на крышу. Кондукторы получили свистки, чтобы предупреждать кучера о желании пассажира сойти. В 1859 году омнибусные компании снова стали британской собственностью, но заведенные французами порядки сохранились. Все транспортные средства использовали конную тягу; лошадям требовалось большое количество сена и соломы, а на улицы попадало большое количество навоза и мочи. Четырехколесным велосипедам, управляемым человеком, ничего не требовалось, и грязи после себя они не оставляли. В начале 1860-х годов они «стали вполне привычным видом транспорта на городских улицах». Их можно было взять напрокат в Хрустальном дворце и других местах Лондона, а за 100 гиней вам предлагали приобрести модель, «снабженную специальным рычагом и откидным верхом», который вы могли опустить во время поездки, если не желали смотреть по сторонам. Велосипед отлично подходил и для дам, поскольку «соответствовал всем правилам приличия». Вы могли отправиться в дальнюю поездку со скоростью 9 миль в час, а за день легко можно было преодолеть 60 миль.Глава 4 Железные дороги
Скорость — железнодорожное время — линии и станции — несчастные случаи — туры Кука — условия поездок — У. Г. Смит — электрический телеграф — «парламентские» поезда — привокзальные гостиницы — подземка
Скорость на железной дороге была устрашающей. Когда королева Виктория в 1842 году отправилась из Слау (в то время ближайшая от Виндзорского замка станция) в Лондон, средняя скорость поезда на отрезке пути в 17 миль составляла 44 мили в час. Королева попросила Альберта довести до сведения железнодорожной компании, что поездка не доставила ей удовольствия и в будущем она предпочла бы ездить помедленней. На Всемирной выставке Северо-западная железная дорога продемонстрировала паровозы с колесами диаметром в 8 футов, что «позволяло поездам развивать скорость… от 60 до 70 миль в час»; локомотив Большой западной железной дороги, названный «Владыкой островов», имел среднюю скорость 60 миль в час, а другой подобный гигант, по заверениям его создателей, был «способен обеспечить безопасное движение длинного поезда со скоростью 80 миль в час».[98] Существовали опасения, сможет ли человек выдержать такую скорость, ведь раньше ему не доводилось подвергаться подобному испытанию. До наступления эпохи железнодорожного сообщения самым быстрым способом передвижения было мчаться галопом на лошади, а для дальних поездок существовали почтовые дилижансы. В железнодорожном справочнике «Брэдшо», который начал издаваться с 1839 года, указывалась средняя скорость движения от 36 до 48 миль в час. До появления железных дорог в тихих английских городках сверяли ход часов, руководствуясь местной традицией. Теперь же население всей страны впервые получило возможность проверять точность своих часов по справочнику «Брэдшо». Пассажир, ожидавший в Ньюкасле отправления полуденного экспресса, мог быть уверен, что его кузина в Труро как раз в это время встречала полуденный экспресс из Лондона, — при условии, конечно, что оба поезда шли строго по расписанию. С 1830 года территория страны стала покрываться сетью железных дорог, принадлежавших разным компаниям, которые активно вели свою деятельность в Сити. Увлечение новым видом транспорта достигло пика в 1847 году, когда в данную отрасль было инвестировано 6,7 % национального дохода страны.[99] Благодаря этому в 1836 году на Лондонском мосту была открыта станция железнодорожной компании, обслуживающей линию Депфорд — Кройдон. Станция была (и остается) крайне неудобной, и хотя в 1849 году ее перестроили, это мало что изменило. В 1837 году открыли станцию Юстон, конечную на линии между Лондоном и Бирмингемом. В 1838 году здесь закончились работы по строительству великолепного здания Юстонского вокзала с дорическими колоннами и арочным пролетом, которое обошлось в 35 000 фунтов стерлингов. В следующем году состоялось открытие вокзала Грейт-холл с большим вестибюлем и залом ожидания. (В 1963 году «Бритиш рейл» снесла его вместе с аркой.) Исамбард Брунель спроектировал для Большой западной железной дороги эффектный вокзал Паддингтон, построенный в 1850–1854 годах, — самый большой в Лондоне. Он использовал конструкцию из металла и стекла, успешно примененную Пакстоном при сооружении Хрустального дворца (1851). Ширина центрального пролета составляла 102 фута, а боковых — 70 и 68 футов. (Там, где таксисты высаживают пассажиров, стоит памятник Брунелю в цилиндре. Само здание, планировка которого напоминает боковые и поперечные нефы собора, является настоящим памятником своему творцу и великим инженерам Викторианской эпохи. До сей поры Паддингтонский вокзал не подвергался кардинальным переделкам.) Фенчерч-стрит — первый построенный в Сити вокзал — обслуживал пассажиров Блэкуэллской железной дороги с 1841 года. До 1849 года это была самая тихая станция Лондона, потому что сюда не доходили паровозы; вагоны довозили от Блэкуэлла до Майнорса на окраине Сити, а к Фенчерч-стрит они катились своим ходом. Преодолеть последний отрезок маршрута им помогала собственная сила тяжести и «легкое ускорение, придаваемое работниками станции».[100] После 1847 года темпы развития слегка замедлились. В 1848 году появился вокзал Ватерлоо для поездов Юго-западной железной дороги. (Еще одна бестолково устроенная станция, где трудно разобраться куда идти. Платформы викторианских времен снесли, новое здание вокзала появилось в 1922 году.) Дорога шла через сохранившийся с восемнадцатого века, но «пришедший в упадок» Воксхолл-гарденс, мимо расположенных неподалеку зловонных мануфактур, а затем на виадук над Вестминстер-бридж-роуд, где наступало время проверки билетов — изобретательный способ не дать пассажирам ускользнуть, не оплатив проезд.[101] На некоторых линиях билеты проверяли при подъезде к вокзалу, но пассажиры прибегали к различным уловкам. Маленькую девочку из Бетнал-грин после болезни отправили к тете в деревню для поправки здоровья. «Половину пути я провела под тетушкиным кринолином, пока кондуктор проверял билеты… Мне билет не купили». Даже если кондуктор подозревал, что девочка прячется под юбкой, он не мог потребовать от женщины приподнять кринолин.[102] Когда в 1852 году открылся вокзал Кингс-Кросс, как конечная станция Большой северной железной дороги, он стал самым большим в Англии. Его проект отличался продуманной функциональностью. (Теперь, после того как фасад здания перестроен, трудно составить представление о его изящной простоте.) Построенный в 1860 году вокзал Виктория обслуживал Брайтон и южное побережье, а через два года и линию Лондон — Чатем — Дувр с поездами, прибывающими ко времени отплытия пароходов на континент. Вокзал Чаринг-Кросс Юго-восточной железной дороги был открыт в 1864 году. Он остается памятником технологическим достижениям викторианского времени: над шестью путями выстроен арочный пролет шириной в 164 фута и высотой 100 футов в верхней точке. Через два года линию продолжили до Каннон-стрит. Здесь арка над путями была 680 футов в длину, 106 в высоту и почти полукруглая. (Ее снесли и место перестроили.) В 1868 году открылся вокзал Сент-Панкрас, обслуживавший поезда Мидлендской железной дороги. И здесь достижения викторианской технологии поражают пассажира, у которого есть время остановиться и оглядеться. Единое арочное покрытие над путями достигает в ширину 240 футов, а в высоту — 100. Здание выстроено на высоком фундаменте, поскольку поезда пересекают Риджентс-канал, поэтому пассажиры, которым приходится в спешке подниматься вверх от Юстон-роуд, появляются в главном вестибюле вокзала запыхавшись. Пространство под вестибюлем служит идеальным складским помещением для пивных бочек, доставляемых поездом из Бартона. Внутренние помещения подвала действительно строились, исходя из расчета длины пивной бочки.[103] Для пассажиров на вокзале были предусмотрены буфеты, туалеты, и даже имелись «большие, на цепочке, Библии», чтобы почитать во время ожидания[104]. К 1870 году вся Англия была покрыта разветвленной сетью железных дорог, и уже существовали все известные ныне вокзалы.[105] Не всем нравилось подобное новшество. Линия от Гринвича до Лондонского моста была проложена на высоких опорах, пассажирам открывался вид на обшарпанные фасады и грязные задворки жалких лачуг. Из-за строительства вокзалов Юстон, Сент-Панкрас и Кингс-Кросс были снесены бедные кварталы, обитатели которых и так с трудом сводили концы с концами. Их выселяли без какой-либо компенсации и предоставления нового жилья. Строительство вокзала Виктория вызвало проблему иного рода. Жители расположенного поблизости района Белгрейвия не собирались терпеть шум и грязь от поездов и добились того, чтобы к вокзалу был пристроен крытый подъезд из чугуна и стекла длиной почти в полмили, что обеспечивало спокойствие обитателям близлежащих особняков, а вот пассажирам приходилось терпеть ужасный грохот.[106] Предметом гордости железных дорог был удивительно низкий уровень несчастных случаев: погибших — один к 653 637, пострадавших — один к 85 125.Большинство зарегистрированных несчастных случаев на железной дороге проистекали от неосторожности и суетливости самих пассажиров. Чаще всего такое случалось при посадке или высадке на ходу [40 %], при нахождении в ненадлежащем месте либо в неподобающем положении [28 %]… Причина крылась в том, что при не очень быстром движении поезда пассажиру, еще непривычному к этому виду транспорта, скорость казалась меньшей, чем она была. Казалось, что поезд, едущий со скоростью быстро мчащейся кареты, тащится, как пешеход.[107]Пассажирам предлагалось всячески избегать ненужных передвижений и не выходить на ходу. «Никогда не пытайтесь соскочить на ходу, дабы избежать несчастного случая… Поступая так, вы непременно получите травму, а то и расстанетесь с жизнью. Сидя на месте, вы имеете шанс избежать опасности».[108]
* * *
Железная дорога предоставила населению возможность перемещаться по стране из конца в конец. В июне 1841 года Томасу Куку, предпринявшему поездку в Лейстер, находившийся за 14 миль от его дома, пришла в голову блестящая мысль: «Как бы замечательно было использовать такое нововведение, как железная дорога и путешествие по ней в борьбе за трезвость!».[109] И он организовал свой первый «тур Кука»: собрал группу из 500 трезвенников и отправил их на специальном поезде из Лейстера на собрание в Лоуборо — с духовым оркестром и тому подобным. Начинание Кука ширилось по мере того, как он приобретал опыт в достижении договоренностей об особых условиях с железнодорожными компаниями. В 1841 году он устроил тур из Ливерпуля в Северный Уэльс, в 1846 году — в Шотландию, где находился замок Балморал, столь любимый Викторией и Альбертом. Открытие в 1851 году Всемирной выставки Кук встретил в полной готовности. Из шести с лишним миллионов посетителей выставки 150 000 прибыли на нее, воспользовавшись услугами Томаса Кука. Его предпринимательский дар способствовал заключению выгодных сделок. Обратные билеты из Йорка по Мидлендский железной дороге стоили 15, 10 и 5 шиллингов за проезд соответственно в первом, втором и третьем классе, и можно было спокойно обозревать мелькающие за окном сельские пейзажи, зная, что «в истории Мидлендской дороги на экскурсионных поездах не было происшествий, приводивших к травмам». Типичным примером организованной Куком экскурсии был приезд группы из 3000 учащихся воскресных школ, прибывших на Юстонский вокзал из Мидлендса; они имели возможность по дороге на выставку осмотреть Лондон и вовремя вернуться на вокзал, чтобы отправиться в обратный путь ночным поездом. Один неутомимый турист, осматривавший достопримечательности Лондона, — а для людей викторианской поры это много значило, — после четвертого посещения Всемирной выставки вдруг спохватился, что нужно узнать об обратном поезде к себе в Ньюкасл. В вихре различных неотложных дел, которыми был заполнен его последний седьмой день пребывания в столице, он обнаружил, что не купил себе расписание поездов «Брэдшо». Тогда он отправился из дома своего брата на Бедфорд-сквер на станцию Юстон-сквер,где выяснилось, что я должен уезжать сегодня вечером. [Конечно же, ему пришлось поспешить.] В 8 часов мы на кэбе отправились с Бедфорд-сквер и, прибыв на Юстон-сквер, обнаружили запруженный толпами вокзал. Пока все рассаживались, вокруг царила полная неразбериха. У нас были билеты в первый класс, а потому места достались очень комфортабельные. Часа два прошло, как поезд тронулся, а вагон оставался неосвещенным. Однако ночь была такая лунная, что мы не сочли это большим неудобством. Поезд был до отказа заполнен пассажирами, числом 1500 или 1600 человек, и паровоз еле его тащил. Часа в 4–5 утра мы добрались до станции Дерби, где работал буфет. В Нормантоне мы вышли из поезда и протолкались два часа в ожидании другого, который должен был доставить нас в Йорк, а по прибытии туда нам пришлось ждать еще пару часов. [Они вышли в город и сумели умыться и поесть, а потом вернуться на станцию.] Нас запихнули в товарный вагон с шершавыми дощатыми скамьями, и это позорище, называемое носильщиками Выставочным вагоном, было набито до отказа.Они прибыли в Ньюкасл в 6.30 утра, затратив на дорогу из Лондона сутки и испытав все прелести поездки по железной дороге. А все потому, что они, вероятно, не знали о конторе Кука.[110] Не только Кук занимался экскурсиями по железной дороге. В 1849 году, когда «более 100 000 человек присутствовало» на публичной казни известного убийцы, «железнодорожные компании предоставили поезда со всех концов страны».[111] Могли ли эти охочие до подобных зрелищ «туристы» ждать, что в следующий раз, отправившись обычным поездом во втором классе, они могут оказаться рядом с палачом — Калкрафтом-Вешателем, который часто занимался своим ремеслом вне места постоянной работы, но в Лондоне остался не у дел (см. главу 21 «Преступления и наказания»). Он трудился по меньшей мере в 45 графствах, от Абердина до Девайзеса и от Нориджа до Суонси. Однажды в Данди казнь отложили, поскольку приговоренный получил отсрочку, и собравшиеся толпы зрителей не придумали ничего лучше, как собраться на станции поглазеть на Вешателя, отправляющегося обратно в Лондон. Он был очень любезен и не хотел разочаровывать публику. «Очевидно, желая, чтобы все имели возможность его лицезреть, он, заняв место в вагоне второго класса, опустил окно и высунулся, оставаясь так, пока поезд не отошел от станции».[112] Большинство устраиваемых железнодорожными компаниями экскурсий были связаны с выездом на природу. Вы могли приобрести билет туда и обратно по маршруту Кройдон — Анерли, любоваться по пути красивыми пейзажами и провести день в большом шатре, раскинутом железнодорожной компанией в лесном массиве близ станции Анерли, или отправиться удить рыбу на находящийся поблизости канал. О возвращении в Лондон можно было не беспокоиться: за пять минут до отправления поезда проводник на станции звонил в большой колокол.[113]
* * *
От паровозов было много шума и грязи, они извергали клубы пара и облака сажи; по этой причине рекомендовалось держать окна закрытыми. Разумеется, если вашими спутниками оказывались любители выкурить трубку или сигару, вы были лишены возможности дышать чистым воздухом. Вагоны первого класса вмещали восемнадцать пассажиров. Они были комфортабельны, насколько это вообще возможно на общественном транспорте. Если вы предпочитали путешествовать в собственном экипаже, его ставили на платформу и надежно закрепляли. В прибывавшем в 8.20 поезде из Шотландии имелась «роскошная гостиная, где элегантные господа усаживались вокруг стола и курили».[114]Если вам предстоит долгая поездка, и вы намерены ехать в вагоне первого класса, вам следует захватить с собой дорожную шляпу, а ту, что на вас [имелся в виду цилиндр] положить на полку под крышей вагона. Если вы собираетесь ехать во втором классе, рекомендуется взять с собой надувную подушку на сиденье. На некоторых линиях вагоны низшего класса намеренно делали неудобными, чтобы вынудить пассажиров покупать билеты в первый класс.[115]Вагоны третьего класса представляли собой слегка улучшенный вариант вагонов для перевозки скота: узкие открытые проемы не защищали от непогоды и летящей сажи. В 1847 году наибольший доход поступал от продажи билетов второго класса (24 %), далее следовал первый класс (20 %), на третий класс приходилось всего 15 %. Самыми прибыльными были грузовые перевозки — 30 %. Доход от частных перевозок составлял менее одного процента.[116] В 1848 году фирма «У. Г. Смит и сын», заплатив за подряд 1500 фунтов стерлингов, стала официальным распространителем печатной продукции от Лондона по Северо-западной железной дороге. Постепенно она обосновалась на всех других главных вокзалах. Пассажир мог купить любые утренние и вечерние газеты, еженедельные издания по предварительному заказу и любое «легкое чтиво» по цене, не превышающей 1 шиллинг,[117] а также коврик, свечи и путеводители.[118] Чтение газеты было непростым делом, поскольку страницы не были разрезаны, а потому «пассажиры на железнодорожном транспорте обычно пользовались складными ножами для разрезания бумаги, купленными в газетных киосках и хранившимися в карманах одежды. Обычная картина: заполненное пассажирами купе, и каждый пытается надрезать угол газеты, приобретенной, конечно же, у „Смита и сына“».[119] Пассажир мог внести небольшой залог за книгу, читать ее в дороге, а потом вернуть в конце поездки. У него могла быть с собой небольшая коробочка с настольными играми, которую продавали уличные торговцы; «особое пристрастие к этому развлечению питали пассажиры поездов и биржевые маклеры».[120] Самые предусмотрительные могли приобрести «волшебную печку» Алексиса Сойера и не только греть ноги, но и готовить еду; неутомимый мсье Сойер уверял читателей, что с ее помощью готовить пищу в вагонном купе не составляет труда. Как это воспримут другие проголодавшиеся пассажиры, в расчет не принималось. Благоразумнее было наведаться перед дорогой в магазин на вокзале Фенчерч-стрит, открытый в 1860 году компанией «Аэрейтед Бред Компани» (она производила бездрожжевой хлеб). Можно было отправиться в станционный буфет — «элегантно декорированный зал, где вас обслуживали опрятно одетые молодые девицы»,[121] хотя все знали, что кофе там никуда не годится. Некоторые пассажиры были чрезвычайно предусмотрительны. Ипполит Тэн заметил, что «англичане возят с собой такое множество разных вещей — бинокли и лупы, зонтики и трости с металлическими наконечниками, кепки, шерстяные вещи, непромокаемые плащи и пальто, всякие принадлежности и инструменты, книги и газеты, — что я на их месте лучше бы остался дома».[122] Еще одним новшеством на железной дороге стало распространение электрического телеграфа: телеграфные провода прокладывались вдоль железнодорожных линий. Прежнюю систему сигнализации, работавшую по принципу заменяемых жезлов и механического семафора, сменила новая, запатентованная в 1856 году Джоном Саксби и значительно улучшившая контроль за движением поездов. В распоряжении персонала станции находился небольшой телеграфный аппарат. Позднее телеграфная сеть получила развитие в других сферах, не имеющих отношения к железной дороге. «Телеграммы доставлялись сразу же после их получения на станции, аккуратно вложенными в запечатанные конверты. Стоимость доставки на первые полмили пешком составляла 6 пенсов, по пневматической почте, на кэбе, верхом или по железной дороге — 1 шиллинг. Когда требовался врач, посыльный в Лондоне обязательно отправлялся на кэбе».[123] Именно телеграф содействовал аресту Мюллера, который в 1864 году убил в поезде Томаса Бриггса. Оба они ехали в купе первого класса. После короткой схватки Мюллер убил своего спутника, забрал у него все ценные вещи, в том числе прихватил и его цилиндр, а труп выбросил из поезда. На отплывающем корабле он отправился в Нью-Йорк, но в Англии тем временем были собраны доказательства его причастности к убийству, в том числе показания шляпного мастера, которому Мюллер принес цилиндр с тем, чтобы тот укоротил его по моде и подогнал по размеру. (Получившие тогда распространение шляпы нового фасона стали именоваться «Мюллеровы укороченные».) Предупрежденные по телеграфу детективы на быстроходном почтовом корабле опередили преступника и арестовали его по прибытии в Нью-Йорк. В его вещах был обнаружен злополучный цилиндр. После этого случая некоторые железные дороги оборудовали в вагонах застекленные окошки между купе, с тем, чтобы в случае драки или нападения происходившее было видно другим пассажирам.[124]
* * *
Помимо толп туристов и «элегантных господ, которые усаживались вокруг стола и курили», была еще одна категория пассажиров, олицетворявших кардинальное изменение в социальном укладе. До тех пор мастеровой люд вынужден был жить поблизости от места работы. Туда он добирался пешком, преодолевая расстояния, которые теперь нам кажутся невероятными. Рабочий день начинался в шесть утра, и чтобы прийти без опоздания, требовались время и силы на дорогу. Рабочим приходилось жить в районах трущоб, по возможности ближе к месту работы, если, конечно, удавалось найти сносное жилище. Власти неторопливо обсуждали, как избавиться от трущоб и улучшить положение неимущих, но — боже упаси! — без какой-либо поддержки, финансируемой государством, без жилищных субсидий и прочего, а исключительно путем убеждения рабочего класса улучшить условия своей жизни. К примеру, проживая в предместьях Лондона, трудящиеся могли бы добираться до работы, пользуясь новомодной транспортной системой, таким образом, одним выстрелом убивали двух зайцев. В 1844 году Гладстон объявил, что на каждой железнодорожной линии должен ежедневно курсировать поезд, проезд в котором стоил бы 6 пенсов за милю. Он предназначался для рабочих, трудовой день которых начинался намного раньше, чем у чиновников или лавочников, приходивших на работу около десяти утра. Его «парламентские поезда» [поезда, в которых плата не превышала одного пенса] доставляли в центр Лондона толпы «бедно одетых людей, мужчин в заплатанной одежде, женщин в поношенных шляпках и грубой вязки шалях со множество корзин и узлов», а также ватаги «детей третьего класса» с «исхудалыми бледными лицами… Контраст степенной публике, заполнявшей первый и второй класс, составляли большие похоронного вида вагоны, битком набитые людьми, которым предоставили возможность платить всего пенни за милю».[125] Железнодорожные компании вынуждены были по крайней мере снабдить эти «похоронного вида вагоны» крышей, дверями и застекленными окнами.[126] Начинание быстро получило развитие. К концу 1865 года 2000 «добросовестных квалифицированных мастеров и рабочих обоего пола» еженедельно приобретали билеты на лондонских вокзалах по 2 пенни туда и обратно.[127] Когда приезжий с деньгами прибывал на вокзал, куда он мог направиться? В Лондоне всегда не хватало приличных гостиниц, где можно было бы снять номер. В отдельных случаях проблему решали, объединив вместе несколько стоящих рядом зданий, но это было крайне неудобно. Новым вокзалам требовались новые, специально спроектированные современные гостиницы с величественными фасадами, привлекавшими приезжих. Отель у Паддингтонского вокзала (1854) был выстроен в стиле «французского ампира», где все, казалось, напоминало эпоху Возрождения. Отель «Гровенор» у вокзала Виктории (1861), также представлявший собой смешение ренессансных стилей, выглядел весьма импозантно; в нем был гидравлический лифт, называемый тогда «поднимающейся комнатой». А в отеле Чаринг-Кросс (1865) в такой «поднимающейся комнате» имелись даже сиденья. Общая стоимость комплекса вокзала и отеля составила более 3 миллионов фунтов стерлингов, включая стилизацию под давно исчезнувшую средневековую архитектуру.[128] Когда завершилось строительство отеля при вокзале Сент-Панкрас (1868), сэр Джордж Гилберт Скотт получил возможность использовать свои проекты в стиле высокой готики в офисах Уайтхолла. Его работа, получившая поддержку правительства, имела ошеломляющий успех.[129] Отель был признан самым роскошным и лучшим в Британской империи.* * *
Однако поезда еще более усугубили транспортные проблемы в центральной части Лондона: и пассажиры, и грузы, прибывавшие по железной дороге, следовали далее к месту назначения порой через весь город, что создавало очередные сложности в уличном движении. Принято было вполне новаторское решение — организовать подземное железнодорожное движение. Конечно же, задача ставилась не из простых. На проектные работы было выделено 170 000 фунтов стерлингов. Под землей находились туннели, канализационные трубы, подземные реки, и поначалу сама идея будоражила общественное мнение. Но с годами все волнения улеглись, и началось строительство. «Иллюстрейтед Ланд он ньюс» от 7 апреля 1860 года с ликованием писала:Началось сооружение Столичной железной дороги… Она начинается напротив отеля Большой западной железной дороги в Паддингтоне, пересекает Эджвер-роуд… идет под Нью-роуд [теперь Юстон-роуд] и далее к Кингс-Кросс… Большая часть маршрута пролегает под землей, под пересекающими город улицами… [От Кингс-Кросс до Фаррингдон-стрит дорога идет] по поверхности, за исключением мест пересечений с уличной сетью… Таким образом вся Нью-роуд окажется перерытой, а прокладка линии будет вестись по участкам.Сопровождавший публикацию рисунок свидетельствовал, что большая часть улицы занята подъемными кранами, землеройными машинами, гужевыми подводами. Движение транспорта, которое бывало достаточно интенсивным, осуществлялось по одной полосе в каждую сторону. Конкурирующее издание тут же опубликовало сообщение, что Нью-роуд полностью блокирована. По словам проектировщиков, станции, которые расположены не на открытых участках линии и не поблизости от них, как, например, Фаррингдон-стрит, будут «просторными, проветриваемыми и с хорошим газовым освещением». Но представьте себе, каково будет жить вблизи Нью-роуд — и так очень загруженной транспортной артерии, где ездили омнибусы — при прокладке подземных путей. «Владельцы расположенных здесь магазинов и лавочек жалуются, куда только возможно, что несут значительные убытки по причине длительных заторов».[130] «Иллюстрейтед Ландон ньюс» продолжала информировать своих читателей об успешном ходе строительства, избегая упоминать о прорывах канализационных труб. В ходе работ река Флит, превратившаяся к тому времени в поток нечистот, была заключена в огромную железную трубу. В 1862 году произошла крупная авария, труба лопнула, и вся строительная площадка на Фаррингдон-стрит оказалась затопленной сточными водами. — И вот наконец, в январе 1863 года 650 приглашенных гостей, в том числе и Гладстон с супругой, сели на поезд в Паддингтоне и проследовали весь путь до Фаррингдона, где «был устроен банкет с участием гостей». Сложности устройства банкета на станции подземки не шли ни в какое сравнение с завершением работ по ее открытию.[131] Тогда же, в январе
линия была открыта для пассажиров… Было подсчитано, что в течение дня она перевозит более 30 000 человек… С 9 утра и до полудня в поезд невозможно было сесть ни на конечных станциях, ни на промежуточных… Маленькие будки, установленные на линии, казались странными… во многом они напоминали… какие-то душевые кабинки… Я спустился по широкой лестнице, которая шла футов на 30 вниз, и уже находясь внизу, почувствовал, как здесь прохладно… Тут явно ощущался запах паровозного пара, становящийся все сильнее по мере продвижения вглубь станции. Оказавшись наконец на платформе, я вынужден был признать, что здесь не так уж и уютно… Станция была затянута плотной мглой… Мы въехали в туннель, не в темноту, поскольку здесь было вполне хорошее газовое освещение, при котором можно было даже читать. Можно было откинуться на мягком удобном сиденье самого просторного железнодорожного вагона в Англии [он ехал в первом классе] и, забыв о том, что над тобой 20 футов земли, рассматривать сидящих напротив спутников… На полной скорости чувствовалась специфическая вибрация, присущая подземке. Вагоны были широкими и достаточно тяжелыми, чтобы раскачиваться из стороны в сторону, но некоторое волнообразное движение все же ощущалось…Вагоны второго и третьего класса не были столь комфортабельными. Пассажиры третьего класса вообще ехали в открытых вагонах, не защищавших от дыма и угольной пыли. Несмотря на плохой воздух подземки, все с энтузиазмом встретили появление нового вида транспорта. К 1864 году интервал между поездами в «часы пик» — с 9 до 10.30 утра и с 16 до 18.30 — составлял две минуты, а в более спокойное время увеличивался до 10 минут. В тот год количество пассажиров этой линии подземки составило почти 12 миллионов человек, к 1868 году оно достигло 27 миллионов.[132] Сеть подземных линий быстро росла. Проблема задымленности была решена по мере электрификации подземки. Несчастные случаи не осложняли работу. В 1869 году «одна женщина выпрыгнула из вагона на пути и… отделалась сильными ушибами, да один джентльмен пожаловался, что получил небольшую травму». Год спустя произошло столкновение двух поездов, и движение по линии было прервано на два часа, что «вызвало серьезные затруднения». Пострадавшие в аварии были доставлены на станцию Портлан-стрит, «где их ожидали сотрудники компании»,[133] несомненно, с чаем или бренди из пристанционного буфета.
Глава 5 Строительство
Трущобы — жилье, построенное филантропами — Джордж Пибоди — Анджела Бердетт Куттс — общественные бани — террасные дома — жилье для среднего класса — лестницы и почтовые ящики — ванные комнаты — туалеты — земляные уборные — Белгрейвия — Букингемский дворец — Форин оффис — «Альбертополис» — Британский музей — клубы на Пэлл-Мэлл — Вестминстерский дворец
Бедняки ютились в трущобах. В старых покосившихся постройках, переживших Великий пожар 1666 года. Они стояли в узких кривых переулках, почти соприкасаясь крышами. Когда-то это были приличные дома, возведенные процветающими магнатами времен Реставрации — до того, как респектабельный Лондон переместился к западу. Вероятно, их не сумели продать и просто бросили. Наверное, не нашлось покупателей. В них быстро вселились незаконные жильцы и вынесли оттуда все, что можно было использовать или продать: деревянные перила, двери, оконные рамы и металлические петли. Камины были давным-давно проданы, жизнь оконных стекол была недолгой. После того, как здания были окончательно разграблены, туда вселились бедняки. В помещение набивалось столько народу, сколько могло уместиться на полу — а иногда и больше. Эти темные заброшенные дома неясно темнеют на картинах того времени. Если со времени их постройки в жизни города и обозначился некоторый прогресс, он обошел их стороной. В трущобах не было ни канализации, ни уличного освещения, ни вывоза мусора, ни полиции. Выгребные ямы, имевшиеся в некоторых подвалах, были давно переполнены. Но даже подобное жилье приносило доход. Человек с небольшими средствами мог за 4 шиллинга в неделю снять целый дом на Джейкобз-Айленд в Бермондси, а затем сдавать там комнаты по 2–3 шиллинга за каждую. Для человека с постоянным, пусть и низким, доходом перспективы были чуть более радужными, так как филантропы, проникнутые духом гражданственности, заинтересовались строительством домов для пристойных бедняков. В 1841 году с целью покупать или строить «жилые дома, чтобы затем сдавать их беднякам… особенно в густо населенных кварталах» была основана Столичная ассоциация по улучшению жилищных условий трудящихся. Она возвела пятиэтажный дом — первый в Лондоне — у вокзала Сент-Панкрас, где за скромную плату 3 шиллинга 6 пенсов в неделю могли достойно разместиться 110 семей, каждая с собственным водопроводом, ватерклозетом и судомойней, а также общей прачечной и помещением для сушки белья. Эта же ассоциация построила еще один многоэтажный дом на 108 семей в Бермондси. Возведенные или перестроенные ею дома разбросаны по всему Лондону. На свободных местах, вдали от центра города, она сооружала дома из четырех квартир, каждый с собственным садиком, сдавая их за 5–6 шиллингов в неделю.[134] Ассоциация стремилась доказать, что подобное строительство может быть коммерчески выгодным, принося пятипроцентную прибыль от начальных капиталовложений. Этот принцип, смесь здравого коммерческого смысла и благотворительности, — так называемая «пятипроцентная благотворительность», — лег в основу финансирования многих подобных ассоциаций. Принц Альберт, будучи президентом Общества по улучшению положения трудящихся, предложил строить двухэтажные дома на четыре квартиры с отдельным входом по центральной лестнице и арендной платой всего 20 пенсов в неделю. Их можно было видеть во дворе Кенсингтонских казарм во время первой Всемирной выставки, а позже там, где их построили, в Кеннингтоне. Снаружи дома представляли собой эклектичную смесь готики и стиля «Тюдор», с декоративной перевязкой каменной кладки и псевдотюдорским фронтоном, но оказались более практичными, чем казалось поначалу. В каждой квартире было три спальни, две маленькие и одна достаточно большая, гостиная 14×10 футов, кухня с судомойней и ватерклозет. Достоинством планировкибыло то, что сбоку или сверху к этой квартире можно было пристроить такую же, образовав большой жилищный блок. Архитектор также придумал способ избежать налога на окна (отмененного в 1851 году), устроив в каждой квартире вход с галереи.[135] К 1861 году эти две организации, наряду с менее крупными приходскими и частными благотворительными фондами, дали кров более чем 6000 человек — по меньшей мере, в начале свой деятельности.[136] К тому же, некоторые просвещенные работодатели, вроде Томаса Кьюбитта, видели коммерческую выгоду в том, чтобы строить дома для своих ведущих специалистов.[137] На насосной станции в Абби-миллз Джозеф Базалджетт предусмотрел восемь коттеджей для рабочих, включив их в план своей великой канализационной системы, и еще двадцать один коттедж в Кросснессе. В каждом доме имелось по пять комнат, «снабженных всеми разумными удобствами». Дом управляющего был, разумеется, «более просторным и благоустроенным», — если учесть, что в то время Кросснесс не входил в черту застройки Лондона, то где еще было жить рабочим?[138] Однако деятельность двух крупных компаний постепенно затухала. Задачу по расселению бедняков взяли на себя два человека: Джордж Пибоди и Анджела Бердетт Куттс. Пибоди родился в 1795 году в штате Мериленд.[139] К тридцати четырем годам он был процветающим балтиморским коммерсантом, часто посещавшим Лондон. В 1843 году он решил перебраться из Балтимора в Лондон, где стал заниматься торговлей и банковским делом. Он взял себе в партнеры Джуниуса С. Моргана — до недавнего времени фирма продолжала свое существование как торговый банк Морган Гренфелл. В 1862 году Пибоди основал траст-фонд — Фонд Пибоди — с начальным капиталом 150 000 фунтов стерлингов, целью которого было помогать лондонцам по рождению или месту жительства, бедным и «доброго нрава». Средствами фонда могли по своему усмотрению распоряжаться попечители, включая американского посла, с единственным условием: не руководствоваться религиозными или политическими мотивами. Пибоди предложил использовать фонд на «такие улучшенные здания для бедных, в которых… основы здорового образа жизни могли бы совмещаться с удобствами, общим пользованием и экономией». Двумя годами позже, когда Пибоди исполнилось семьдесят, он удалился от дел и целиком посвятил себя управлению своим обширным состоянием, составившим более 1 713 000 фунтов стерлингов. Главными объектами его благотворительности были учебные и научные учреждения Массачусетса, но основные средства хранились в Фонде Пибоди, который к тому времени достиг 500 000 фунтов стерлингов. В 1865 году попечители фонда опубликовали отчет, где объясняли, почему они сосредоточили свои усилия на строительстве:… В беднейших районах Лондона представители низших классов внезапно лишились своих жилищ из-за вторжения железных дорог, захвативших целые улицы, где жили рабочие и ремесленники. Обездоленные люди, не получившие подходящего жилья, были выброшены в перенаселенные переулки и дворы. Таким образом, во многих случаях к потере рабочего места и дополнительным расходам прибавились неудобства и болезни.Пибоди никогда не стремился обеспечить жильем безработных или нищих. Для него идеальным съемщиком был человек с постоянным, пусть и скромным, занятием, который мог бы регулярно платить за квартиру. Первые дома были построены в 1864 году на Коммершл-стрит в Спитлфилде — в пять этажей, с центральным внутренним двором, где дети постояльцев могли играть вдали от опасностей улицы — а также обитателей соседних трущоб. Отделка внутренних помещений была скупой, интерьеры сугубо утилитарны. На верхнем этаже располагались общие прачечные и ванные комнаты. В квартирах было от одной до трех комнат, в первом случае аренда составляла 2 шиллинга 6 пенсов, в последнем — 5 шиллингов; туалеты и умывальники находились на лестничной площадке, внутренние стены были из голого кирпича — постояльцам запрещалось красить их или оклеивать обоями. (Разумный способ борьбы с клопами, которые встречались даже в жилищах среднего класса, прячась под бумагой или штукатуркой.) Мусор полагалось выбрасывать в мусоропровод, находившийся на каждой лестничной площадке. Другие правила вводились с целью обеспечить здоровье жильцов.
Прошения не будут рассматриваться до тех пор, пока каждый член семьи, претендующей на жилье, не будет вакцинирован… кроме того, в случае инфекционного заболевания кого-то из жильцов, его переведут в соответствующую больницу… проходы, лестницы, туалеты и окна в них следует мыть каждую субботу и ежедневно протирать до 10 часов утра. Эту работу съемщики должны производить по очереди. Стирать белье разрешается только в прачечных… Жильцы обязаны сообщать управляющему обо всех рождениях, смертях или инфекционных заболеваниях в их комнатах. Любой жилец, не подчинившийся этим правилам, получит извещение о выселении…К 1870 году подобные дома были заселены в Излингтоне (1865), Шадуэлле (1866) и Челси (1870). Между 1871 и 1885 годами было возведено еще двенадцать таких домов. Кварталы, построенные Пибоди, до сих пор можно видеть в центре Лондона. После ремонта их изначальная невзрачность исчезла, а общие туалеты остались в прошлом. Анджела Бердетт Куттс, богатейшая наследница Европы, внучка банкира Томаса Куттса и дочь члена парламента с радикальными взглядами, сэра Фрэнсиса Бердетта, никогда не была замужем. Подобно Джорджу Пибоди, она верила, что бедные могут стать лучше, если получат пристойное жилье. За свою жизнь она пожертвовала три миллиона фунтов стерлингов на строительные проекты и другую благотворительную деятельность. На четыре уродливых здания в готическом стиле в Бентнал-Грин, где проживало 6000 человек, она потратила 43 000 фунтов стерлингов. В этих домах семья жила в трехкомнатной квартире за пять шиллингов в неделю.[140] Водопровод был гигантским шагом вперед, но ванная с горячей водой оставалась для рабочих недоступной роскошью. В конце недели те, кто «жил неподалеку от общественных бань, брали с собой узелок с чистой одеждой, которую надевали после мытья, а грязную уносили с собой».[141] В 1844 году Ассоциация по внедрению чистоты среди бедных открыла баню и прачечную в Смитфилде, где можно было помыться и постирать за пенни и даже погладить одежду за фартинг, а при желании взять напрокат ведро побелки с кистью, чтобы бесплатно побелить стены — каким бы невзрачным ни был дом. Эта идея получила распространение. В 1846 году на Энделл-стрит в Хай-Холборне, там, где сейчас центр здоровья «Оазис», были открыты бани. Первые муниципальные бани в приходе Сент-Мартин-ин-де-Филдс открылись в 1849 году. В 1853-м бани и прачечные открылись на Маршалл-стрит в Вестминстере, где их остро не хватало, и на Дейвис-стрит, в зоне трущоб, расположенных в самом центре процветающего Мейфэра.[142] В Лондоне до сих пор много террасных домов. В основном их возводили мелкие строительные фирмы, стремящиеся не столько к благообразию, сколько к получению прибыли. Застройщик — нередко каменщик с плотником в качестве партнера — возводил два-три дома по одинаковому плану: небольшая гостиная спереди, кухня сзади, внизу судомойня с водопроводом, а иногда ватерклозетом и две-три спальни наверху. После 1848 года в каждом доме полагалось иметь канализацию. Последний дом в ряду обычно выглядел более солидно, нередко к нему примыкала конюшня для лошади с экипажем или для пони с двуколкой; этот дом, если в нем не устраивали паб, предназначался для мастера или бригадира. Продав эту группу домов, застройщик пускал полученные средства на строительство следующих. И сейчас еще можно видеть, где кончался очередной этап строительства: у каждой группы домов чуть иная кирпичная кладка, колпаки дымовых труб, декоративные мотивы — хотя все они взяты из одной и той же книги образцов. Колонны более претенциозных домов украшены затейливыми капителями с цветами и фруктами, которые в наши дни — по меньшей мере, в Хакни, где я жила, — раскрашены в яркие тропические цвета. Перед домом может быть крошечный садик, а позади всегда есть двор, где можно выращивать капусту и разводить свиней и кур.
* * *
Средний класс тоже жил в террасных домах, высоких, узких, с кухней и комнатой для прислуги в цокольном этаже и каменной лестницей, ведущей вниз к специальному входу для прислуги. Перед домом находилась так называемая «area» — участок, непосредственно соседствующий с улицей. Обычно там располагался маленький садик, но если его не было, в подвал попадало немного света и воздуха. Более широкая лестница вела к парадной двери. Обычно на первом этаже находился узкий холл, или коридор, и две комнаты, нередко разделенные раздвижными дверями. В двух-трех комнатах на втором этаже размещались гостиные или кабинеты, на третьем были спальни, а на верхнем — детская и комната для прислуги. Мы располагаем слегка ироничным описанием дома преуспевающего банковского служащего, относящимся к 1859 году.[143] «Этот дом из тех, что аккуратно и основательно обставлены и снабжены всеми мыслимыми и немыслимыми удобствами и усовершенствованиями, там есть ванные, зимние сады, ледники, запатентованные камины и дверные ручки, лифты [между кухней и столовой], печи с асбестовыми накладками, газовые плиты и невероятно сложные вентиляционные устройства» — такие дома можно видеть на площадях в Блумсбери, на Манчестер-сквер и Портман-сквер. Они возводились всюду, где предпочитал селиться средний класс, включая Пимлико, между вокзалом Виктория и рекой. Эта низинная часть Гровенор часто страдала от наводнений и никогда не включалась в более серьезные проекты, как, например, расположенная к северу Белгрейвия. В таких пригородах, как Сент-Джонс-Вуд, владелец земли вместо строительства террасных домов мог поощрять возведение особняков. Если вы хотели купить один из них, вам нужно было тщательно осмотреть дом, потому что застройщики, используя так называемых «бесчестных» (то есть не членов профсоюза) рабочих, принимали низкокачественную работу. «Некоторые из этих домов шли по низкой цене, если их надо было продать во второй раз. Плинтуса, двери и другие части дома давали такую усадку… что люди, построившие их, старались побыстрее сбыть их с рук».[144] Обычно владелец земли продавал их кому-то другому, покупавшему ради вложения денег. Такие дома редко покупались постоянными жителями. Молодожены не хотели взваливать на себя ношу ипотеки, как это делается сейчас, и без малейшего труда переезжали из одного наемного помещения в другое. Прежде чем подняться по тщательно вымытым ступеням, я попрошу вас счистить с обуви уличную грязь, воспользовавшись металлическим скребком справа или слева от входа. Эта характерная особенность викторианской эпохи часто остается незамеченной.[145] Тупое вертикальное лезвие счищает грязь с подошв, а остальные — с боков и с поверхности обуви. Еще одна достойная внимания деталь — дверной молоток. Когда за письма платил получатель, почтальон стучал в дверь, чтобы вызвать жильца с кошельком, для этого был нужен молоток. После 1840 года почтовая система изменилась, платить за письма стал отправитель. Теперь почтальон мог просто оставить письмо, не дожидаясь получателя, поэтому в двери или рядом с ней стали делать щель. Вода была проведена на кухню, а часто и на верхние этажи, но мысль о специальной комнате для мытья распространилась не сразу. К тому же, было очень приятно лежать в удобной ванне с горячей водой перед камином, а после вылезти и завернуться в нагретое на решетке полотенце, оставив вынести воду тому, кто и принес ее наверх, — служанке. В доме, который в 1854 году снимал Чарльз Диккенс на фешенебельной Девоншир-террас, было два стационарных туалета, но ни одной ванной комнаты. Ванна хранилась в кладовой дворецкого.[146] Для тех, кому нравились нововведения, имелось несколько стационарных устройств, для которых требовалось специальное помещение. Вот почему в некоторых викторианских домах до сих пор встречаются огромные ванные комнаты, когда-то переделанные из спален. Когда ванную стали включать в первоначальный план, ее размеры уменьшились. Некоторые ванны были сделаны из цинка, металла, который впервые был продемонстрирован на первой Всемирной выставке в виде статуи амазонки, привлекшей зрителей своими формами (ее автором был немецкий скульптор Кисс), а также восемнадцатифутовой статуи королевы Виктории, изваянной из цинка с большим тактом. На мой взгляд, цинк некрасивый материал, его можно сделать привлекательнее только с помощью гальванизирования, придающего ему тусклый блеск. Ванна в викторианском доме на Холлоуэй, где я жила студенткой в 1940-х, была цинковой и помещалась в коробе из красного дерева. Она имела форму очень глубокого прямоугольного саркофага, сохранявшего зловещий тускло-серый цвет, чем бы его ни терли. Большинство ванн были переносными. У некоторых имелась удобная приподнятая спинка, но дно почти всегда оставалось плоским. С тех пор форма ванн изменилась не так уж сильно. Изменился способ нагрева воды. В 1842 году «Журнал наук и искусств» писал: «В последнее время в Лондоне появилось множество медных и оловянных ванн с небольшим водонагревателем, крепящимся с одного конца и помещенным в кожух, по которому циркулирует вода, пока вода в ванне не нагреется до нужной температуры… после этого нагреватель, разумеется, следует выключить».[147] Но вы, возможно, предпочли бы непосредственное воздействие тепла на ванну, как в «Волшебном нагревателе» Дефриза, который с помощью недорогого газа нагревал ванну за шесть минут — но только представьте себе лужицу расплавленного металла и сильный взрыв. Так вели себя эти ужасные штуковины, справедливо прозванные «гейзерами» — столь же непредсказуемо и бесконтрольно, нередко опаляя брови смельчакам. Для них требовались: (1) комната без сквозняков, которые могли бы погасить — и часто гасили — спичку, подносимую к запалу; (2) присутствие духа, чтобы в роковой момент выключить газ; (3) крепкие нервы; и (4) непреодолимое желание принять горячую ванну здесь и сейчас, а не позже и где-нибудь в другом месте — при этом вы должны были быть соответствующим образом одеты, чтобы наконец-то принять вожделенную ванну. Возможно, холодный душ доставил бы вам не меньше удовольствия. И, несомненно, оказался бы полезнее для здоровья, как утверждал Карлейль, который с помощью шкивов и веревок опрокидывал на себя одну бадью холодной воды за другой. Его жена Джейн пыталась следовать его примеру, но вскоре призналась: «укрепляет он мое здоровье или подрывает, я пока не решила».[148] Славные деньки для душа настали немного позже, но основная идея была известна уже тогда: над ванной подвешивался перфорированный резервуар, к которому мог прилагаться ручной насос, стоявший рядом с ванной (с ним управлялся сам счастливый купальщик или кто-нибудь еще), а иногда и водонагреватель, чтобы вода была не такой холодной. Теперь поговорим о викторианских туалетах. Как ни странно, это не всегда были ватерклозеты. В 1860 году преподобный Генри Моул, вдохновленный, вероятно, отрывком из Второзакония,[149] изобрел земляной туалет, заслуживающий того, чтобы рассказать о нем подробнее. Позади сиденья располагался ящик с чистой сухой землей. Сухой, чтобы она могла свободно сыпаться. Подходящую землю можно было высушить на кухне в печке. В прочной деревянной плите, напоминавшей низкий стол на четырех ногах, проделывалось круглое отверстие посередине с укрепленной под ним металлической чашей, внутри под правой рукой делалось еще одно отверстие поменьше, с рукояткой, чтобы ссыпать землю из ящика в резервуар под сиденьем. Земляной туалет было легко содержать и чинить, легко чистить, а пол под ним можно было подметать и мыть. Хотя миссис Битон точно определила многочисленные обязанности каждого из слуг, я не поняла, кто должен был наполнять ящик землей и опорожнять резервуар. В 1865 году господа Уайт с Бедфорд-стрит объявили, что их «земляные клозеты и стульчаки» лучше ватерклозетов, поскольку «дезодорирующий материал (сухая земля) лучше поглощает запахи, и в то же время он дешев и доступен всем слоям общества… во всех крупных учреждениях, например, в больницах, работных домах, школах, тюрьмах и богадельнях можно ежегодно экономить значительные суммы, производя ценное удобрение».[150] Не знаю, где беднейшие слои общества должны были заготавливать сухую землю, впрочем, скорее всего, они не являлись постоянными читателями «Гарденинг кроникл», где появилось это объявление. Но все же земляные туалеты были вытеснены ватерклозетами.[151] Посетители Всемирной выставки, впервые воспользовавшиеся устройством мистера Дженнингса, дали о нем самые восторженные отзывы. К 1858 году в Лондоне функционировало 200 000 ватерклозетов, загрязнявших Темзу.[152] В 1861 году Томас Креппер, чье имя услаждало многие поколения школьных учителей истории, начал продавать свои ватерклозеты с лозунгом: «Одно нажатие — и надежный спуск». Его «клозет с эластичным клапаном», стоивший 3 фунта 9 шиллингов 6 пенсов, полностью оправдывал свою цену. Подвешенный сверху двухгаллонный бачок продавался вместе с «устройством, предохраняющим от излишнего расхода воды», «внутренними клапанами, заглушающими шум в трубах» и «медной цепочкой с фарфоровой ручкой» — я цитирую по одному из объявлений. И все это за 1 фунт 1 шиллинг 6 пенсов.* * *
Роскошные дома заказывали богачи, к примеру, герцог Сазерленд, которому в придачу к трем дворцам понадобился городской дом (сейчас он называется Ланкастер-хаус). Его брат, лорд Элсмир, построил рядом, на Кливленд-роу, Бриджуотер-хаус (в 1948–49 годах он был продан). Дорчестер-хаус на Парк-лейн заказал нетитулованный, но еще более богатый Р. С. Хоулфорд, чтобы переплюнуть всех, и это у него получилось (в 1929 году при строительстве отеля «Дорчестер» дом был снесен). Но самым впечатляющим было строительство Белгрейвии на земле, принадлежавшей герцогу Вестминстеру, по проекту Томаса Кьюбитта.[153] В других районах пабы располагались на углах, а здесь они прятались у конюшен и служебных построек, где жили слуги. Строительство Белгрейв-сквер в центре нового района началось в 1828 году, а в 1840-м было высочайше одобрено королевой Викторией, поселившей туда свою мать на время ремонта Кенсингтонского дворца. Здесь получило окончательное развитие строительство террасных домов, возвышавшихся величавыми рядами и полукружьями. Вскоре уже весь район блистал богатством и титулами. Ему и сейчас свойственна атмосфера безграничного простора и богатства, покрытого толстым слоем кремовой штукатурки, а изящные линии террас и по сей день остаются нетронутыми, благодаря неусыпному надзору собственника земли — Гровенор Эстейт. Наконец, мы достигли вершины пирамиды — особ королевской крови. В то время как некоторые подданные жили в настоящих дворцах, могла ли королева со своей семьей жить иначе? Бедняжка Виктория! О Букингемском дворце нельзя сказать ничего хорошего, кроме одного: его перестраивал Кьюбитт. Он изначально не предназначался для монархов и несколько раз перестраивался с огромными затратами и ничтожными улучшениями. В здании стоял неприятный запах от канализации. Там не было даже пристойного бального зала. А те, что были, длинные и узкие, годились для чинных танцев восемнадцатого века, но вальсирующим дамам в кринолинах требовалось больше простора. В 1845 году королева попросила премьер-министра сделать что-нибудь, чтобы «наша маленькая семья не страдала от полного отсутствия удобств», а внешний вид здания не был «позором для страны».[154] И вновь между 1847 и 1855 годами несчастное здание подверглось перестройке. Его надеялись сделать совершенным, но эти надежды опять не оправдались. Тем временем королевская чета перебралась на остров Уайт и выстроила Осборн-хаус, где жила счастливо.* * *
В Лондоне появилось множество общественных зданий, соответствующих статусу столицы самой богатой страны. Начиная со Средних веков, в Вестминстер-холле помещался Дом правосудия. Чем сложней становились законы, тем яснее проявлялись неудобства этого здания. В 1865 году на северной стороне Стрэнда почти за полтора миллиона фунтов был приобретен участок земли, в то время занятый трущобами, а 700 000 фунтов, лежавших невостребованными в Канцлерском суде, пошли на постройку здания. Новый Дом правосудия строился семнадцать лет. Его проект прекрасно отражал состояние викторианской юриспруденции, являя собой причудливую смесь современности и Средневековья. Предпочтение отдавалось готике — стрельчатые арки, изящные перила и множество чугунных украшений. Однако внимательный взгляд заметит на фасаде великолепные, отнюдь не готические подсолнухи. Над главным входом возвышаются фигуры законодателей: Христа, царя Соломона и короля Альфреда — но их почти невозможно увидеть снизу. Викторианцы любили короля Альфреда, о котором ныне мало кто что помнит, не считая неразборчивости в еде. С задней стороны здания готика уступает место чему-то венецианскому с фигурой Моисея наверху. Внутри, в огромном холле глохнут все случайные звуки, в отличие от Вестминстер-холла, где подробности судебного дела может узнать любой заинтересованный слушатель. Любопытно, что винтовая лестница имеет две спирали: внутренней пользуются судьи, а внешней — прочие служители Фемиды и публика. И они нигде не пересекаются. Уайтхолл стал неким образцом правительственного здания. Здесь готика окончательно уступила место итальянскому, или классическому, стилю. На лондонской карте 1862 года есть пустое пространство, оставленное для «нового Министерства иностранных дел».[155] В то время Великобритания была ведущей мировой державой, и министерство, имевшее дело с иностранцами, должно было напоминать им об этом. На осуществление этого престижного замысла был объявлен конкурс, который выиграл сэр Джордж Гилберт Скотт, предложивший детально разработанный проект в готическом стиле. Тогдашний министр иностранных дел Пальмерстон, проигнорировав решение жюри, пробил проект, который нравился ему больше, — так же он поступал и с иностранными делами, — и Скотт остался не у дел. Потом Пальмерстон потерял свою должность, и готический проект Скотта опять был взят на вооружение — пока Пальмерстон не вернулся и не затормозил проект. Скотт понял, что может сохранить заказ единственным путем: разработать проект, который удовлетворит Пальмерстона — или любого другого, кто придет ему на смену, — поэтому он предложил еще один проект, отбросив готику и устремившись вперед (или назад) к итальянскому Ренессансу. Пальмерстона давно нет в живых, но помпезное здание Форин офис стоит до сих пор, нетронутое сторонниками модернизации. Оно так велико, что его трудно охватить взглядом, даже с крыши автобуса, и хотя из соображений безопасности вход туда запрещен, через арку можно видеть внутренний двор, по которому можно судить о величии интерьера. Даже лестница красноречиво напоминает о превосходстве Британской империи над другими народами. Скотт сумел использовать большую часть своего готического проекта при постройке гостиницы «Мидленд» рядом с вокзалом Сент-Панкрас. После успеха Всемирной выставки 1851 года был создан фонд, который принц Альберт решил использовать на те же цели: просвещение английской публики, особенно в вопросах дизайна. Первым шагом было приобретение участка. В 1852 году Комиссия по проведению выставки приобрела в Южном Кенсингтоне 80 акров земли и приступила к осуществлению грандиозного замысла Альберта построить целый квартал музеев и галерей для образования публики, получивший название Альбертополиса. Коллекция живописи и скульптуры, размещенная в Ланкастер-хаусе, была сокровищницей шедевров, но, как и многие сокровищницы, остро нуждалась в упорядочении. Это стало возможным благодаря появлению музея Виктории и Альберта, который начал строиться в 1859 году, но был закончен только в 1909. При его посещении испытываешь душевный подъем и отчаяние посетителей первой Всемирной выставки. Огромное число экспонатов утомляет, их лучше осматривать понемногу, в несколько приемов (в музее семь миль коридоров, а высота залов требует бесконечного числа ступеней). За каждым углом вас поджидает шедевр викторианской эпохи.[156] Строительство Альберт-холла началось в 1863 году на средства, полученные от проведения первой Всемирной выставки, а также от продажи индивидуального членства на 999 лет, позволяющего, за редким исключением, бесплатно посещать любые мероприятия. Так было продано более 1300 мест по 100 фунтов каждое. В 1867 году королева заложила первый камень в основание здания и объявила, что к существующему названию «Холл искусств и наук» будут добавлены слова «королевский» и «Альберт». Четыре года спустя ее сын объявил о его открытии — мать переполняли эмоции. Когда в ответ на молитвы епископа Лондона из зала прозвучало многократное «Аминь!», все присутствующие стали свидетелями знаменитого эхо Альберт-холла. Британский музей строился в несколько этапов, между 1823 и 1847 годами, последним стало возведение пышной колоннады с фронтоном, изображавшим прогресс цивилизации. В центральной части здания находится знаменитый круглый читальный зал, построенный в 1852–57 годах. Он представляет собой типичное сочетание викторианских вкусов и утилитарности. Пожалуй, это самый удобный читальный зал из всех, какими мне доводилось пользоваться. На широких столах красного дерева хватает места для бумаги и нескольких книг, есть даже (я ими не пользовалась) две чернильницы: одна для гусиных перьев, другая для стальных, то есть вставленных в ручку металлических перышек. Стеллажи с книгами похожи на стеллажи в других библиотеках — в старом Государственном архиве на Чансери-лейн, библиотеке Бюро патентов и Частной лондонской библиотеке, основанной в 1842 году, — а лестницы и полы сделаны из решетчатого чугуна. Такая конструкция прекрасно защищает от пожара, но не учитывает особенностей женской обуви: размер ячеек таков, что женщина на «шпильках» может оказаться в западне. А если, работая на верхнем этаже книгохранилища Лондонской библиотеки, вы уроните ручку, она со звоном пролетит до самого подвала. Чтобы полюбоваться на пышные здания, не занятые государственными служащими, достаточно взглянуть на величественную процессию клубов для джентльменов на Пэлл-Мэлл или поблизости. «Атенеум» (1830), с его знаменитым классическим фризом и статуей Афины Паллады, стоит на углу. Напротив, наискосок от него, был Клуб вооруженных сил (1827, в 1859-м перестроен Десимусом Бертоном, закрылся в 1976-м, сейчас там клуб «Институт директоров»). К западу от «Атенеума» стоит Клуб путешественников, спроектированный Барри и завершенный в 1832 году. За ним следует «Реформ-клаб», опять-таки спроектированный Барри и открывшийся в 1841 году. (Клуб «Карлтон», оплот консервативной партии, также находился на Пэлл-Мэлл, в 1854 году он был перестроен, во время бомбежек Лондона в 1940–41 годах разрушен и переехал на Сент-Джеймс-стрит.) Все они памятники викторианского образа жизни. Апофеозом викторианской архитектуры стал Вестминстерский дворец. В 1834 году полуразвалившийся старый дворец, представлявший собой скопление разномастных зданий, сгорел, и после трех веков неудобств члены парламента наконец-то могли надеяться на возведение здания, специально предназначенного для законодателей. Неминуемый конкурс был выигран Барри, предложившим готический проект, и в 1837 году начались строительные работы. План Барри был великолепным воплощением общественного устройства Великобритании. Палата общин расположена на одном конце оси, ведущей через Лобби, где избиратели могут встретиться с членами парламента, в Палату лордов, где заседают светские и духовные (епископы) члены палаты. В этой палате есть специальный вход для монарха. Все три сословья удобно и пристойно размещены и в то же время отделены друг от друга. Элегантность нижнего этажа несколько страдает от избыточного декора, разработанного Огастасом Пьюджином, признанным мастером неоготического стиля. По ходу строительства возникли некоторые практические затруднения, в частности в системах отопления и вентиляции. Колокол, отбивающий часы на Башне Виктории, впоследствии известный как Биг Бен, из-за неверных расчетов не раз давал трещины. (Проблемы были устранены только в 1859 году.) Он весит 13 тонн, и чтобы привезти его в Вестминстер из Уайтчепела, где он был отлит, потребовалась упряжка из шестнадцати лошадей. Однако в 1860 году, когда строительство Вестминстерского дворца завершилось, он справедливо был признан архитектурным шедевром. Несмотря на две войны и разрушительную деятельность модернизаторов, многие викторианские здания сохранились до сих пор. Их можно встретить по всему Лондону, от маленьких домов до великолепных коммерческих и общественных зданий. Но некоторых уже нет. Пожалуй, особенно жаль Угольную биржу, к открытию которой в 1849 году Альберт приплыл по реке на королевской барке. Это было великолепное здание из чугуна и стекла. Его круглый центральный зал с четырьмя чугунными галереями, огромным куполом из чугуна и стекла и паркетным полом в виде морского компаса, напоминал о том, что уголь до сих пор добывается в открытых угольных залежах у моря. Это здание пережившее две войны, было уничтожено в 1960 году. Банк в Хай-Холборне, с огромной стойкой, будто сделанной из цельного куска красного дерева (Как банковские служащие попадали внутрь? Перепрыгивали через стойку или проползали внизу?), и роскошными терракотовыми драконами, постигла та же участь. На Джермин-стрит стоял Музей практической геологии со стенами, облицованными полированным камнем. Он был открыт принцем-консортом в 1851 году и в 1936-м снесен. Вкусы меняются, но викторианские здания, если им повезет, возможно, переживут своих критиков.Глава 6 Проза жизни
Размеры и население Лондона — городские власти — бедные и богатые районы — полиция — пожарная охрана — водоснабжение — газ — сбор мусора и золы — загрязнение воздуха — почта
Во времена римлян Лондон был крепостью с толстыми стенами, стоявшей на берегу Темзы и занимавшей площадь около одной квадратной мили. Эти стены дожили до восемнадцатого века, но Лондон вырвался из них давным-давно, словно растолстевшая дама из корсета. После Великого пожара 1666 года многие лондонцы предпочли тесным кварталам старой «квадратной мили» новые поселения за стенами города. Хотя банкиры и купцы остались в Сити, высший свет переместился на запад. За Сент-Джеймс-сквер выросла Белгрейвия. Зеленые поля отступали все дальше от центра Лондона.[157] Римляне, по меньшей мере, знали, что они называют Лондиниумом. С тех пор определить границы столицы Англии становилось все труднее. В «Путеводителе по Лондону», опубликованном в 1849 году, сообщается, что периметр города «составляет около тридцати миль».[158] В сентябре 1850 года неутомимый исследователь Лондона Генри Мейхью взял в качестве предмета рассмотрения Столичный полицейский округ: пятнадцать миль окружности с центром в Чаринг-Кроссе и некоторыми приходами, лежавшими за пределами аккуратно начерченного круга. Он подсчитал, что на этой территории находилось 315 приходов, 3686 миль улиц, 365 520 необитаемых домов, 13 692 населенных дома и 5754 строящихся. Но даже он заметил: «трудно сказать, где начинается и кончается столица».[159] Наверняка было известно то, что длина Темзы в пределах Лондона, от Хаммерсмита до Вулиджа, составляет 20 миль. От Холлоуэя на севере до Камберуэлла на юге было 12 миль. От Боу на востоке до Хаммерсмита на западе — 14.[160] В 1862 году Мейхью — снова он — подсчитал плотность лондонской застройки, приход за приходом. Средняя плотность для Лондона равнялась 4,1 дома на акр, но эта величина сильно колебалась. В Кенсингтоне, с его 7374 акрами, на один акр приходилось 2,5 дома. В Хампстеде (2252 акра) — всего 0,8. В приходе Св. Луки в центральном Лондоне застройка была самой плотной — 30 домов на акр. В 1851 году население Англии составляло около двадцати двух миллионов, из них 54 % жили в городе, но эта цифра постепенно увеличивалась до 58 % в 1861 году и 65 % в 1871 году. Из них три с половиной миллиона проживало в Лондоне. Вторым по величине английским городом был Ливерпуль с населением более 395 000 человек, далее следовали Манчестер (338 000) и Бирмингем (265 000). С ними соперничал шотландский Глазго (375 000). В современном мире церковные приходы давно утратили свое значение. Наблюдательный пешеход может иногда заметить на стенах старых зданий на уровне земли небольшой камень с двумя рядами инициалов, указывающих на ближайшие приходы. До викторианской эпохи приходы и их границы играли важную роль в жизни горожан, так как местное управление, — если оно вообще имелось, — организовывалось приходом. История многих лондонских приходов уходит корнями в одиннадцатый век, во времена, предшествующие норманнскому завоеванию. Это могло быть интересно для историка, но раздражало всякого, кто хотел переселиться в Лондон в девятнадцатом веке. С мучительными судорогами старая приходская система, подобно змее, меняла кожу, и появлялся новый сверкающий Лондон. Указом столичной полиции от 1829 года (продлен до 1839-го) крайне неэффективные приходские констебли были заменены наемными полицейскими в форме, которые имели право действовать по всему городу — разумеется, за исключением Сити, настоявшем на сохранении собственных стражей порядка. Кроме того, была упразднена устаревшая Столичная компания по канализации — везде, кроме Сити, — и вместо нее создано Столичное управление городским хозяйством, наделенное правом требовать установления канализации независимо от приходских границ — что, вероятно, могло бы предотвратить Великое зловоние 1858 года. Другие функции передавались постепенно. Даже нумерация домов и названия улиц вошли в компетенцию центрального лондонского правительства. Этот процесс продвигался медленно, отчасти из-за отказа Сити пролить свет — пусть даже в виде нового газового освещения — на свои внутренние дела, но к 1888 году Лондонский совет взял под свое управление весь город. Гильдии лондонского Сити, обладавшие огромной властью в шестнадцатом веке, большей частью превратились в общественные или финансовые клубы, управлявшие своими немалыми владениями. Только Гильдия торговцев канцелярскими принадлежностями не допускала в свои ряды представителей других профессий. В другие гильдии можно было вступить за 105 фунтов и без предварительного обучения.[161] Компания перевозчиков людей и грузов по Темзе, строго говоря, не была настоящей гильдией, поскольку никогда не вводила для своих членов особой формы, однако в ней существовала эффективная система обучения, учитывающая особенности речной навигации, в том числе зыбучие пески.* * *
Тогда как богачи купались в роскоши, бедняки, ютившиеся у них под носом, влачили жалкое существование. Рядом с Чансери-лейн, кварталом юристов, был переулок, где «ужасные, одноглазые, изуродованные оспой существа… недоверчиво глядят сквозь грязные, заклеенные бумагой окна. Рахитичные дети копошатся в грязи. Пища, продающаяся в местных лавках, хуже требухи, которую бросают кошке…».[162] Поблизости, на Фулвудс-рентс, была воровская кухня, если идти «по дорожке, сквозь железную калитку, по узкому проходу, грязной старой лестнице, через грязный коридор… в большой старый подвал, [где были] мужчины и мальчики, человек пятнадцать, все воры».[163]«Вокруг [Вестминстерского] аббатства есть много страшных дорог и тропинок. За Риджент-стрит и Оксфорд-стрит стоят ряды домов, где ютятся самые обездоленные жители Лондона. В Кенсингтоне, Белгрейвии, Уэстбурнии и Риджентс-парке, вдоль дороги на Шордитч, есть жуткие трущобы».[164]За рекой, в Бермондси, возле зловонных кожевенных фабрик, на Джейкобс-Айленде, стояли дома «с деревянными галереями и спальнями на сваях, нависшими над темной водой… Шаткие мостки… были перекинуты через канавы… [откуда брали] воду для питья и стирки [и сбрасывали экскременты]».[165] Однако часть той территории, которую мы сейчас называем Ист-Эндом, была не такой ужасной. В Бетнал-Грине семья из четырнадцати человек жила в трехкомнатном «особняке», построенном в свободное время главой семейства и его отцом. Разумеется, там было тесно, но «как и в любом здешнем доме хозяева держали свиней, либо кур или уток, а иногда и всех сразу» — этот сельский налет укреплял финансовое положение семьи.[166] Другие районы тоже имели свои отличительные черты. Ткачи из Спитлфилдса, где шелкоткачество пришло в упадок, издавна славились своей любовью к цветам, еще в 1849 году в некоторых дворах «росли разноцветные георгины».[167] В то время Савил-роу играла роль современной Харли-стрит, там жили известные врачи. В пригородах можно было встретить как богатые, обсаженные деревьями авеню (Сент-Джонс-Вуд, Клапам, Илинг и Кенсингтон), так и длинные двухэтажные террасы Хакни и Брикстона. И еще: «Здесь в Лондоне, есть целый квартал, который называют „австралийским“, там живут люди, сделавшие состояние в Виктории или Мельбурне».[168] К сожалению, автор не указал, где именно.
* * *
Новая столичная полиция быстро приобрела репутацию эффективной и неподкупной. Туда набирались мужчины не ниже 5 футов 8 дюймов ростом, физически крепкие и в основном грамотные. Они выделялись в толпе благодаря форме, а цилиндры из лакированной кожи, которые в 1860 году были заменены привычными шлемами, защищали их и придавали солидность. Каждый полицейский имел при себе дубинку, фонарь и трещотку — вроде тех, что мы слышим на футбольных матчах, — чтобы предупреждать коллег о преступниках. Они патрулировали свои участки со скоростью две с половиной мили в час, регулярно встречаясь с полисменом соседнего участка, проверяли, надежно ли заперты двери, освещали темные углы, чтобы убедиться, что там нет воров или беспризорников. Они держались поближе к краю тротуара, чтобы им на голову не вылилось содержимое ночных горшков, опорожняемых с верхних этажей. Полисмены не имели права утолять голод в пабах. В кармане у них лежал сверток с едой, а жажду они утоляли из общественных питьевых фонтанов. (Возможно, так было в идеале, а в действительности стражи порядка не всегда оставались глухи к призыву гостеприимной поварихи перекусить у нее на кухне — к тому же, при этом они оставались в пределах своего участка). С появлением полиции число зарегистрированных преступлений резко снизилось. Возможно, благодаря мудрому решению сосредоточить внимание на преступлениях, представляющих опасность для людей и собственности, вместо того, чтобы гоняться за мальчишками, звонившими в двери или запускавшими волчки на улицах. Между шайками преступников, армией проституток и полицией сохранялось шаткое равновесие, которое устраивало обычных граждан, не считая адвентистов седьмого дня, яростно требовавших от полиции ужесточения законов, запрещавших воскресную торговлю и развлечения. Полицейским полагалось быть готовыми к проявлению насилия. В один из вечеров инспектор полиции потребовал от проститутки по прозвищу Косая Бет не приставать к прохожим в Клапам-парке. «У нее был пропитанный хлороформом платок, она мгновенно прижала его к лицу инспектора, и тот моментально потерял способность к сопротивлению. Потом она сняла с него часы и только собиралась улизнуть, как ее задержали два сыщика, стоявшие в кустах, и доставили в участок».[169] Однажды всего шесть полицейских усмирили толпу взбунтовавшихся ирландцев из Саффрон-хилла. Один из полицейских зарядил свой пистолет красным порошком и выстрелил в приближавшегося к нему «огромного детину». Тот рухнул, и толпа, увидев его красное лицо, отступила при виде крови. Пострадавший был доставлен в больницу Св. Варфоломея, находившуюся за углом. Там ему вымыли лицо, и он пошел своей дорогой, задумчивый, но невредимый.[170] Тогда же были предприняты первые попытки регулировать движение, которые произвели большое впечатление на Ипполита Тэна: «На углу Гайд-парка я наблюдал за полисменами на дежурстве… они всегда молчат: если в уличном движении происходит затор, они просто поднимают руку, чтобы остановить кучера, и опускают ее в знак того, что можно двигаться дальше. Кучера подчиняются им мгновенно и без слов».[171] В таких местах, как расположенная в Сити площадь Банк, отсутствие регулировщиков чувствовалось очень остро — возможно, власти Сити могли заметить, где терпят поражение. Пожарная служба также остро нуждалась в централизации. Приходская система была настолько неэффективной, что страховые компании создавали свои пожарные бригады, которые срочно выезжали на пожар — и тратили время, чтобы проверить, застраховано ли строение в их компании. И если нет, уезжали. В отдельные годы в Лондоне насчитывалось до 150 приходских пожарных команд, не считая семнадцати прочих.[172] Страшный пожар на Тули-стрит, случившийся в 1861 году, доказал необходимость сильной единой системы, способной реагировать на любой вызов из любой части Лондона, однако Столичная пожарная команда была создана лишь в 1865 году. Чтобы запрячь лошадей и подготовиться к выезду, команде требовалось от трех до семи минут, а экипаж мчался по улицам с бешеной скоростью десять миль в час. Однако даже при напряжении всех сил и отсутствии дорожных помех, доблестным пожарным требовалось около получаса, чтобы прибыть на пожар всего в миле от них.[173]* * *
В ту пору, когда Лондон был моложе и меньше, чистая питьевая вода была доступна любому горожанину.* * *
Отходы викторианского дома, возможно, не состояли главным образом из упаковки, как сейчас, но все же угрожающе росли. Помимо золы и угольной пыли из открытых каминов туда входили овощные очистки, кости, тряпье и бумага, выметаемый мусор, испорченная пища и сломанная мебель. Теоретически все это должны были убирать местные приходские служащие и утилизировать безопасным для здоровья способом. На деле же в бедных, густо населенных районах Ист-Энда этого не делали, и «бедняки не осмеливались избавиться от груды мусора, оскорблявшей зрение и обоняние, боясь наказания за нарушение контракта с тем, кто был обязан ее вывезти, пусть и не сразу».[188] По идее вывоз мусора должен был производиться бесплатно, но если вы хотели, чтобы его убрали поскорее, нелишне было напомнить о себе мусорщикам с помощью чаевых.[189] Они бродили по улицам Лондона парами, катя перед собой тележку с высокими бортами и выкрикивая: «мусор, ой-е!». Свои тележки они везли на одну из мусорных свалок, разбросанных по Лондону и окрестностям. Мусорные свалки были довольно крупными предприятиями, на которых работало до 150 человек. «Некоторое время назад, — писал Мейхью в 1862 году, — недалеко от Грейс-инн-лейн имелась огромная мусорная свалка ценой в 20 000 фунтов стерлингов, но тогда за челдрон мусора можно было выручить от 15 шиллингов до 1 фунта». В 1848 году в Спрингфилде рядом с работным домом располагалась свалка бытовых отходов и нечистот, гора фекалий величиной с довольно большой дом и искусственный пруд, в который сливалось содержимое выгребных ям. Все это сохло на открытом воздухе и часто перемешивалось, чтобы «фабрика органических удобрений» могла вырабатывать превосходные брикеты и продавать их фермерам и садовникам по 4–5 шиллингов за тележку.[190] Еще одна мусорная свалка, «зловонные горы бытового мусора, дорожной грязи, падали и отбросов», находилась в Бетнал-Грине, пока в 1856 году баронесса Бердетт Куттс не приказала ее убрать, чтобы построить там ряд образцовых домов.[191] Нередко на мусорной свалке трудилась целая семья. Глава семейства привозил мусор в тележке, сыновья относили его матери, сгружали рядом с ее огромным проволочным ситом и сортировали: тряпье и кости шли на производство удобрений и бумаги, уголь и зола — на кирпичи, старая обувь годилась для красилен,[192] а пищевые отходы для животноводства.[193] Иногда работали вместе и женщины. Автор необыкновенных дневников Манби, питавший неподдельный интерес к трудящимся женщинам, описал «группы мусорщиц», возвращавшихся с Паддингтона, где в 1860 году была мусорная свалка. «Одна из них, широкоплечая, в толстом коричневом пальто, несла на спине мешок с трофеями — всякий хлам, собранный на свалке».[194] Пять лет спустя он увидел их опять в Кенсингтонском саду, где «томные красавицы… лениво возлежали в своих ландо в облаках бело-розовых кружев… а компания дюжих оборванных девиц металась под колесами экипажей, стараясь спасти свои конечности и мешки с золой». Занятие мусорщика было прибыльным. И к тому же, уважаемым. Мусорщик Додд (прототип Боффина из романа Диккенса «Наш общий друг») имел обыкновение ежегодно устраивать чаепитие, на котором мусорщицы «нередко выглядели очаровательно», а мусорщики «в чистых блузах с лентами и цветами напоминали образцовых землепашцев».[195] Мусорщики получали хорошее жалованье: более 10 шиллингов в неделю и вдвое больше, если по ночам чистили выгребные ямы. Профессия передавалась по наследству. Ее представители подчас хвастливо заявляли, что они «потомственные мусорщики».* * *
Еще одной примечательной чертой викторианского Лондона был туман, так называемый «гороховый суп». Хороший гороховый суп возбуждает аппетит. Лондонский «гороховый суп» был густым, желтым и зловонным. Принятый в 1956 году закон о чистом воздухе положил конец угольным каминам, извергавшим из каждого дымохода сернистый дым; на смену им пришли газ, электричество и центральное отопление, так что сегодня трудно себе представить, насколько грязным был лондонский воздух. В 1855 году Натаниел Готорн заметил, что собор Св. Павла «за годы почернел от дыма, хотя кое-где просвечивает белизна». Туман показался ему «скорее продуктом перегонки грязи… Мрак был таким густым, что все витрины освещались газом».[196] Другой приезжий, Ипполит Тэн, заметил, что «воздух наполнен желтым густым туманом… все трещины дворца, который называют Сомерсет-хаус, черны, портики покрыты сажей… даже в парках туман, пропитанный дымом, оставил следы на зелени… на фасаде Британского музея резьба на колоннах забита жирной грязью».[197] Житель Савил-роу отметил, что «в начале сентября Лондон не гаков, как в остальное время. Воздух чист, нет дыма, потому что все дома [в фешенебельном Вест-Энде] закрыты. С Пиккадилли виден Хрустальный дворец в Сиднеме».[198]* * *
Викторианская почтовая служба способна привести нас в трепет. Теперь мы рады, если в выходные дни нам хоть когда-нибудь доставят почту. Тогда же выемка писем в местных отделениях и почтовых ящиках производилась десять раз в день, начиная с девяти утра. Доставка корреспонденции в пределах центральной части Лондона, как обещалось, занимала полтора часа, а в радиусе двенадцати миль от Чаринг-Кросса — три.[199] В середине викторианской эпохи жители Лондона в течение дня могли рассчитывать на двенадцать выемок, по одной каждый час.[200] Письмоносец (слово «почтальон» появилось позже) был облачен в роскошный красный мундир и черный цилиндр.[201] Начиная с 1840 года ему не нужно было, вручая письма адресату, брать с него плату: так как доставка была уже оплачена, он просто просовывал письма в специальную дверную щель. Предварительная оплата производилась с помощью покупки крошечного кусочка проштемпелеванной бумаги, которую отрезали от листа ножницами; позже, в 1853 году, была изобретена перфорация, и марку начали приклеивать к письму или конверту. Конверты постепенно вытесняли старомодный способ складывать письмо, но некоторые бережливые корреспонденты по-прежнему экономили бумагу — писали под прямым углом поверх уже написанного, так что разобрать текст письма было почти невозможно. Говорят, стоячие почтовые ящики изобрел Энтони Троллоп, служивший на почте в 1855 году, когда на Флит-стрит появился первый подобный ящик. С приближением шести вечера, последнего срока отправки почты в провинцию, главный почтамт на Сент-Мартинз-ле-Гранд являл собой красочное зрелище. Одно окошко предназначалось для газет, которые либо забрасывали внутрь, в большой ящик, либо передавали целыми пачками. Тем временем «клерки и ученики мчатся, запыхавшись, с корзинами или разноцветными мешками для писем» к другим окошкам и ящикам. За пять секунд до закрытия «стоящий у ящика почтальон в красном мундире возглашает: „Господа, время истекло!“ …все стараются высвободить правую руку для броска, и через секунду сотни писем взлетают в воздух и падают, будто осенние листья, на дно ящика… С шестым ударом крышка ящика со стуком захлопывается, ящик проплывает перед окном для газет… и толпа зрителей… испустив вздох, расходится».[202] В 1860-х здание Саутуоркской ратуши, где располагался почтамт, снесли. В его подвалах были обнаружены ящики окаменевших плампудингов, отосланных войскам во время севастопольской осады 1854–1855 годов.[203] Они, несомненно, порадовали бы солдат. Можем ли мы говорить в данном случае о просроченной доставке?Глава 7 Нищета и бедность
Мейхью — дети-нищие — попрошайки — «сборщики костей, тряпичники и сборщики собачьего помета» — беспризорники и прочие — продажа товаров и услуг — жители трущоб — подоконные ящики для растений — кухни Сойера — дешевые меблированные комнаты — работный дом — «Гигантская школа» — проверка на пригодность к работе
«Труженики и бедняки Лондона»[204] Мейхью — это единственный в своем роде источник информации о том, каким образом выживали очень бедные люди. Ознакомившись с ним, современные читатели обычно реагируют фразой: «Я бы так не сумел». Если нет других помет, информация в этой главе почерпнута из книги Мейхью. В ней отсутствует, что я заметила не сразу, число тех, кто не выжил. За каждым выжившим стоит серая тень. «Громадная столица заключала в себе целое поселение безнадежно бедных».[205] В 1820 году Общество, предоставлявшее ночлег бездомным, открыло приют на Уайткросс-стрит, неподалеку от Барбикана, для более чем шестисот «несчастных нищих»: мужчин, женщин и детей. Им предоставлялось место для спанья на полу, отделенное от других низкой перегородкой, соломенный тюфяк в непромокаемом чехле — во всяком случае, сухой, — тепло, обязательное мытье и 8 унций хлеба. Лондонцы могли оставаться там только три ночи, приезжие — неделю, чтобы иметь возможность освоиться. Многие из приезжих были иностранцами. С наступлением темноты у дверей в ожидании, когда их впустят, толпились люди «с босыми, посиневшими от холода ногами». Их осматривал врач, осмотр тяжелых больных происходил позже.[206] «Плач голодных, дрожащих детей и ссоры мужчин, дерущихся за постель и фунт черствого хлеба, преследуют человека всю жизнь… это беднейшие люди в этом богатейшем из городов мира». Если же ночлежка была полна, или бедняк просто не знал о существовании приюта, или не мог найти его, или предпочитал свободу, что тогда? Он мог просить подаяния или красть и спать на улице. Если его замечала полиция, ему грозила тюрьма, но это зависело от степени энтузиазма, с какой местная полиция относилась к закону. Спать в каком-нибудь из лондонских парков было преступлением, но так поступали сотни людей. В тюрьме в Тотхилл-филдс, восточнее вокзала Виктории, содержались мальчики, большинство из них было посажено на две недели за кражу товаров стоимостью менее 6 пенсов.Это учреждение именовалось Исправительным домом, но в действительности представляло собой просто подготовительную криминальную школу… здесь мы обнаруживаем шестилеток, считающихся преступниками… тюрьма… на самом деле становилась убежищем и домом для многих из них… сделать так, чтобы наши тюрьмы опустели, можно только одним способом — уделяя внимание бездомным детям страны.[207]Один из писателей того времени утверждает, что в Лондоне было 100 000 нищих детей.[208] Как любое круглое число, это вызывает подозрения; наверняка можно сказать только одно: их было очень много. В Бетнал-Грине, в Ист-Энде «у каждого было много детей. Некоторые родители были слишком бедны, чтобы пускать их на улицу играть, потому что у них не хватало одежды, чтобы всех одеть. У одной матери дети, оставшись одни, выходили на улицу, завернувшись в куски мешковины».[209] Зачастую родители были в тюрьме, или в работном доме, или умерли. Часто детей «отдавали на воспитание», чтобы за ними присматривали, пока мать работает, — как правило, у ребенка был только один из родителей, который не хотел или не мог смотреть за ребенком. Одна мать зарабатывала 6 шиллингов 3 пенса в неделю, делая бумажные пакеты. Она платила 4 шиллинга 6 пенсов другой женщине, которая смотрела за ее младенцем, но «няня» напилась, ребенок простудился и умер. В дешевых газетах печатались объявления: «воспитательница детей ищет клиентов». За плату в 12–20 фунтов — как правило, украденных, — родители могли избавиться от какой бы то ни было ответственности за свое потомство:
Усыновление: Неплохая возможность для желающих обеспечить своему ребенку любого пола прочный и уютный дом. У поместивших объявление нет своих детей, и они собираются уехать в Америку. Плата 15 фунтов…Или:
Требуется питомец или ребенок на усыновление. Поместившая объявление — вдова, с собственной небольшой семьей и скромным содержанием за счет друзей ее покойного мужа, (72) охотно возьмет на себя заботу о ребенке. Возраст не имеет значения. Если ребенок болен [курсив мой], о нем будут по-матерински заботиться. Условия: 15 шиллингов в месяц или, при усыновлении, если ребенку меньше двух месяцев, небольшая сумма в 12 фунтов.Родители освобождались от своего бремени, «усыновители» получали свои 12 фунтов, от ребенка избавлялись, как только видели, что все спокойно, — не всегда с помощью убийства, поскольку могли возникнуть неудобные вопросы, его просто оставляли в какой-нибудь незнакомой части Лондона.[210] Тот, кто находил его, мог взять на себя — или не взять — заботу о нем, но к тому времени, как ребенку исполнялось шесть, он сам зарабатывал себе на жизнь, и его оставляли на произвол судьбы. Существовала огромная армия нищих, каждый со своей душераздирающей историей, у многих настоящая или сфабрикованная инвалидность. Нищенке мог весьма пригодиться младенец или начинающий ходить ребенок, она получала более щедрое подаяние, если на ее попечении якобы был ребенок — даже если его возвращали матери или бросали после того, как завершался день. «Ветеранам» Крымской войны (1853–1856) подавали неплохо. «Крымская война была для многих недурным предлогом мошенничества, но к 1862 году потеряла новизну».[211] Мейхью спросил одного нищего, неужели он не может найти более прибыльную честную работу, и получил ответ: «Да, сэр, могу, но ходить на бульвар страшно привыкаешь». Нищий, выбравший жизнь бывшего моряка, должен был придерживаться моряцких привычек, скажем, не забывать, что «настоящий моряк не плюет против ветра, просто не может». Существовали целые полчища нищих-иностранцев: французов, поляков, «индусов» и негров. Но «Общество изучения нищенства» постепенно уменьшило число якобы больных нищих. Для настоящих слепых делалось исключение: им разрешалось «сидеть на ступенях у входа или на сходах моста, и полиция не должна была их беспокоить. Было бы бессердечной жестокостью отправлять их в работный дом, где нет условий для их особого физического недостатка». Как можно сводить концы с концами на лондонских улицах, вовсе не имея денег? Мейхью полагал, что в Лондоне существовало около тысячи «сборщиков костей, тряпичников и сборщиков собачьего помета». Сбор костей или тряпок, валявшихся на улицах, требовал проворства, но у того, кто подбирал собачий помет, конкурентов было немного. Красильщики в Бердмондси покупали помет по 8-10 пенсов за ведро в зависимости от его состояния, но чтобы наполнить ведро, нужно было поработать целый день или больше; между тем, чтобы сохранить собранное, ведро нужно было брать с собой туда, где живешь. Неплохим сбором можно было считать восемь ведер в неделю. Голубиный помет тоже стоило собирать, чтобы продать красильщикам. Окурки сигар можно было превратить в нечто пригодное для курения и продать. Уличные мальчишки бродили по колено в речном иле — вспомните о ярко-красных червячках в иле на отмелях. Если кто-то наступал на кусок стекла или металла, сепсис был неминуем. (На этом месте я в первый раз увидела тени за персонажами Мейхью.) Но в холодном, скользком, ядовитом иле Темзы копались все, от шестилетних мальчишек до старух, ради случайного куска угля, медного гвоздя, куска ржавого железа и веревки или кости. Неудивительно, что уличный мальчишка предпочитал тюрьму, где получал еду, одежду и постель без всяких забот. В хорошем районе метельщики улиц могли зарабатывать до 7 шиллингов в неделю, но эта работа была сезонной (в светский сезон заработок был выше), при этом метельщику каждый месяц приходилось покупать за 3 пенса новую метлу. Одна восьмидесятилетняя женщина неплохо существовала на подаяния «людей, которые идут на работу в 6 или в 7 утра и дают мне полпенни или пенни», — но она получала также по 2 шиллинга в неделю от своего прихода. Детям лет пяти время от времени удавалось заработать пенни, сбегав с поручением или подержав лошадь, или отнеся пакет, особенно с пристани или железнодорожной станции, или кувыркаясь ради забавы пассажиров омнибуса во время транспортного затора, или стараясь стать полезными в преступном мире. На работу в доках нанимали только поденных рабочих и платили им жалкие 3 пенса в час, причем «талонами», не наличными, — и при этом часто обсчитывали.[212] Разнорабочие могли надеяться заработать около фунта в неделю, если была работа. В конце 1840-х годов их ряды пополнились ирландцами, оставившими охваченные голодом родные места. В 1845 году принц Альберт предвидел кризис, «когда постройка бесчисленных железных дорог, которая ведется сейчас, будет завершена… это сразу оставит без работы громадную армию рабочих».[213] К счастью, все время возникали новые технические проекты, такие, как доки, подземная железная дорога и огромная канализационная система Базалджетта, нуждающиеся в рабочих. Но для сколько-нибудь приличной жизни одного фунта в неделю было недостаточно. Неудивительно, что именно ирландцы, единственные среди бедняков, находили работный дом вполне приемлемым. Существовало бесчисленное множество способов заработать себе на скудное пропитание продажей товаров или услуг. Немецкие оркестры, итальянские оперные певцы и шарманщики с обезьянками негромко трубили в трубы или хрипло кричали, бродя по городу, но при этом зарабатывали немного. Существовали уличные продавцы баллад и рассказов об «ужасных варварских убийствах». Один из моих любимцев это человек, которому пришло в голову, стоя рядом с грязным книжным магазинчиком, продавать запечатанные конверты… но когда нетерпеливый покупатель открывал конверт, в нем оказывались старые брошюры. Вот один из персонажей Мейхью, «девочка с водяным крессом», приблизительно восьмилетняя, «совершенно утратившая все присущие детству черты»:
Я хожу по улицам с водяным крессом, выкрикивая: «Четыре пучка за пенни, водяной кресс»… Я на улице уже около двенадцати месяцев… я ходила в школу… мама забрала меня, потому что учитель меня побил… Кресс сейчас плохой, я не ходила с ним три дня. Сейчас так холодно, что его не покупают… кроме того, на рынке теперь не продают горсть за полпенни — цены подняли до пенни или двух. Летом его очень много… но тогда мне нужно быть на рынке в Фаррингдоне между четырьмя и пятью, иначе мне не достанется никакого кресса, потому что все — особенно ирландцы — торгуют им, и он очень быстро распродается… Нет, люди на улицах никогда меня не жалеют — кроме одного джентльмена, он сказал: «что ты делаешь на улице так рано утром?» Но он ничего мне не дал, а просто ушел… Очень холодно, пока зима не наступит как следует, — особенно вставать по утрам. Я встаю в темноте при свете фонаря во дворе… Я терплю холод — приходится; я прячу руки под шаль, они болят, когда держишь кресс, особенно когда мы моем его у насоса. Нет, я никогда не видела, чтобы дети плакали — какой в этом толк. Иногда я зарабатываю очень много денег. Однажды я принесла домой 1 шиллинг 6 пенсов, а кресс стоил 6 пенсов; но мне не часто везет.
* * *
Перенаселенные трущобы были позором: городские власти относились к ним с большим неодобрением, поэтому через самые отвратительные трущобы были проложены дороги, а перенаселенные ветхие дома уничтожены. Это не помогло, поскольку у обитателей трущоб, как правило, не было другого выхода, кроме как перебраться куда-то поблизости, от чего соседний район делался еще более перенаселенным. «Согласно проектам железных дорог Большого Лондона, относящимся к 1861 году, требовалось разрушить 1000 домов в самых бедных районах и переселить более 20 000 человек».[214] Снять комнату в трущобах можно было за 2–3 шиллинга в неделю. В комнате могла жить целая семья, все спали вповалку на полу, или пятеро-шестеро взрослых на одной кровати, а дети в ряд у ее изножья. Водопровода и канализации не было. «На целые дворы и проулки приходится всего один ватерклозет, к тому же в таком состоянии, что к нему нельзя подойти». В 1835 году была основана Миссия лондонского Сити. Один из ее миссионеров, из биографии которого взят следующий фрагмент, пишет: «было множество клопов, блох и прочих паразитов… во время своих вечерних посещений я иногда замечал, как клопы ползут по моей одежде и шляпе… зловоние иногда бывало настолько невыносимым, что вынуждало меня уходить».[215] Там случалось множество ужасных историй. Вот одна из них, взятая из официального доклада: «Я обнаружил [комнату], где жили мужчина, две женщины и двое детей, там было еще тело бедной девушки, умершей в родах несколько дней назад. Тело лежало на полу без савана и без гроба».[216] Но даже там, «в некоторых из этих омерзительных дворов обитатели оставались верны безыскусной любви к цветам, и на множестве уродливых наружных подоконников было сооружено подобие садовой ограды с миниатюрной изгородью и калиткой».[217] А в одном из самых плохих районов, Уайтчепеле, существовали общественные бани и прачечные, там за 6 пенсов можно было получить «теплую ванну первого класса» или «теплую ванну второго класса» за 2 пенса — большинство предпочитало именно ее — и «холодную ванну второго класса» за пенни.[218] В этих жутких комнатах невозможно было что-либо приготовить, поэтому бедняки должны были покупать у уличных торговцев готовую еду, пудинги или пироги, или еду, которая не требовала готовки, устриц и других моллюсков, креветок и водяной кресс. Горячая печеная картофелина стоила полпенни. Иногда бедным перепадали крохи со стола богачей. Нужно было иметь талон, чтобы получить свою долю оставшейся несъеденной еды из Букингемского дворца, а старшины Линкольнз-Инн продавали остатки своих адвокатских обедов среднему классу, который торговал ими в розницу, от 4 до 8 пенсов за фунт. Двухпенсовик давал возможность неплохо поесть. Наверное, кухни Алексиса Сойера спасли не одну жизнь. Кухня в Спитлфилдсе кормила 350 детей, другая, на Лейстер-сквер, кормила 200–300 человек, а на Фаррингдон-стрит поразительное количество — 8000–10000 человек ежедневно. Они получали только хлеб и суп, но суп был горячий, питательный и, несомненно, вкусный. В 1852 году Сойер дал рождественский обед для 22 000 бедняков, с 9000 фунтами мяса, двадцатью жареными гусями, 5000 фунтами плампудинга, разнообразными пирогами, весившими от 10 до 30 фунтов, «гигантским» пирогом, весившим 60 фунтов, и целым быком, поджаренным на газу, а во время обеда оркестр играл вальсы и польки. Что за человек![219] «Ночлежки» были постыдным фактом, даже после принятия в 1851 году Закона о ночлежных домах, пытавшегося ввести минимальные гигиенические стандарты. Некоторые из них, безусловно, представлявшие собой исключение, отличались благопристойностью, там были читальни, снабженные газетами, прачечная и место для сушки белья, но большинство ночлежек были невероятно грязны и полны вшей и клопов. «Очень часто посреди комнаты, которую посещали как мужчины, так и женщины, стояло ведро… Некоторые из ночлежек представляли собой бордели самого худшего толка, а некоторые можно даже назвать борделями для детей… несколько новых ночлежек, около полудюжины, открыты только что, в ожидании большого наплыва „путешественников“ и бродяг к открытию Всемирной выставки». Ночлег стоил от 2 до 3 пенсов. Обычно каждый готовил сам себе, на открытом огне в общей кухне из тех объедков, которые ему удалось выпросить или купить в течение дня. Рыбу можно было получить даром или за бесценок в конце дня на Биллингсгейте или других рынках, потому что на следующий день она уже не годилась для продажи. Мейхью утверждал, что в ночлежках постоянно живут более 10 000 человек. Некоторые из владельцев ловко манипулировали системой. Они входили в приходский совет и в этом качестве рекомендовали, чтобы их жильцам выдавали пособие для неимущих, — которое, несомненно, присваивали до того, как несчастный жилец успевал к нему прикоснуться, — и в районные советы, где им удавалось свести к минимуму определенные законом работы по приведению ночлежек в соответствие необходимым стандартам. Некоторые владельцы имели до 30 ночлежек и на доходы от них спокойно жили в пригородах.[220]* * *
Но у бездомных была какая-то свобода. Попасть в работный дом[221] означало расстаться с самоуважением и потерять семейные связи. Это внушало невообразимый ужас. Согласно закону о бедных 1601 года, на смену монастырской благотворительности, пришли приходские богадельни. Но вдруг он показался господствующей верхушке слишком мягким, и положение должно было измениться. Бедным не следовало разрешать и дальше быть нахлебниками более богатых соседей. В 1834 году закон изменился коренным образом. Каждый приход обязан был завести работный дом. Иногда приходы объединяли свои средства и устраивали Общий работный дом. Теперь старый человек или калека, нуждавшийся всего лишь в небольшой помощи, не мог оставаться жить в собственном доме, получая «пособие для неимущих» от прихода. Супругам, прожившим не один десяток лет вместе, приходилось идти в работный дом, где их разлучали, определяя в отделение для «мужчин-нищих» и «женщин-нищих». Детей у них забирали. Братья могли никогда больше не увидеть своих сестер. Таковы были порядки в работном доме. Но все же… как часто случается, закон расходился с практикой. Пособие для неимущих продолжали выдавать. В 1861 году в работном доме в Марилебоне, например, 2039 человек получили пособие на содержание и 3332 пособие для неимущих.[222] Условия в работном доме были суровыми. Журналисты стремились публиковать сенсационные факты о жизни в работном доме, но достоверных рассказов из первых рук было очень мало. Один мальчик мирно жил в комнате в Вулидже со своей семьей: сестрой, родителями, дядей и тетей и бабушкой с дедушкой до своих семи лет. Затем его мир рухнул. Мать умерла, отец скрылся, дядя и тетя исчезли. Мальчик с сестрой оказались в Общем работном доме на другом конце Лондона. Мальчик не выносил этой жизни и бывал не раз бит за свою мятежность. Его учил портновскому делу — частый выбор в работных домах — учитель-садист, который избивал его дважды в день, а однажды ударил так, что тот потерял сознание. В течение месяца он не виделся с сестрой, потом они изредка встречались, пока она не заболела и не умерла. Бабушка до самой своей смерти как-то ухитрялась ежемесячно в приемный день добираться в работный дом из Вулиджа. Мальчик остался совсем один. Еды было «недостаточно»: куски хлеба в миске с разведенным молоком на завтрак, иногда на обед мясо с тремя картофелинами, зачастую гнилыми, 4 унции хлеба с маслом и полпинты разведенного молока на ужин. «Полная невозможность уйти и страшная уверенность в том, что я буду бит палкой за дурное поведение, наполняли меня ужасом». Однако неукротимый дух мальчика выдержал испытания, и он сумел стать учителем. «Я был благодарен за многое… Мне было 14, я умел читать, писать и очень хорошо считать… как староста я получал 2 пенса в неделю, как старший староста — 4 пенса». Его перевели в Школу центрального района Лондона для бедных детей, в которой было около 1000 учеников. Она была известна как «Гигантская школа». Там мальчик «совершенно избавился от нищеты». Когда ему впервые разрешили пойти на прогулку одному, он был испуган. «Не думаю, что кто-нибудь, кроме тех, кто пережил то же самое, может вполне почувствовать эмоции мальчика из работного дома, которого впервые выпустили на улицу одного».[223] Хотя «во многих случаях ребенок происходил из нищих не в одном поколении», ему давали таким образом шанс войти в респектабельный средний класс как учителю.[224] (Эта школа закрылась в 1933 году. Самым известным ее учеником был Чарли Чаплин.) Еще один рассказ очевидца — доктора, служившего в работном доме на Стрэнде. На «Библиотечной карте» Стэнфорда этот работный дом отмечен к западу от Тоттнем-Корт-роуд, рядом с Чарлот-стрит.[225] Брат доктора Роджерса описывает, как тому «приходилось иметь дело с отвратительными членами лондонского церковного совета [приходские чиновники, отвечающие за повышение платы, которую бедняки должны были платить за содержание в работном доме]… и с чиновниками Совета закона о бедных, решительно стремящимися избежать любой ответственности». Доктор Роджерс был назначен начальником медицинской службы работного дома в 1856 году за щедрую плату в 50 фунтов, и должен был «обеспечивать любую врачебную деятельность». Я опишу медицинские аспекты этого времени в главе о здоровье, но вот его рассказ о самом здании. Это былоквадратное четырехэтажное здание, выходившее фасадом на улицу, с двумя флигелями по бокам. На другой стороне неровно вымощенного двора находилось двухэтажное здание с односкатной крышей… дневное и круглосуточное отделение для немощных женщин… навесы с каждой стороны для приема работоспособных мужчин и женщин…. во дворе, двухэтажное здание… для приема обычных бедняков, мужчин и женщин…Где-то в этом большом комплексе размещались плотницкая мастерская, покойницкая, мастерская жестянщика и кузница. Отделение для мужчин, страдающих «эпилепсией и слабоумием», находилось над обычным мужским отделением, а женское было втиснуто между залом заседаний и родильным отделением. Палата для новорожденных была «сырая, скверная и переполненная — смерть освобождала этих молодых женщин от их незаконного потомства». Здесь всегда жило не менее 500 человек. Когда доктор Роджерс только что получил назначение, надзирателем работного дома был человек «настолько необразованный, что с трудом мог написать свою фамилию». После его увольнения дела работного дома начали поправляться. Ипполит Тэн, посетив работный дом Сент-Льюк на Сити-роуд в 1859 или 1862 году, увидел примерно то же разнообразие зданий, служивших для тех же разнообразных целей, но менее гнетущую обстановку.[226] На «Библиотечной карте» Стэнфорда видно, что это большое здание.
Здесь было 500–600 обитателей: старики, покинутые или нуждающиеся в помощи дети, безработные мужчины и женщины. Работный дом также выдает пособие неимущим, живущим самостоятельно, и обеспечивает содержание обитателей дома; в эту неделю помощь была оказана 1011 людям. Содержание одного обитателя составляет 3–4 шиллинга в неделю… все помещения достаточно чистые и удовлетворяют правилам гигиены, но у меня такое впечатление, что другие работные дома выглядят гораздо менее приятно. Дети пели — сбиваясь с мелодии, — но выглядели вполне здоровыми… еда и готовка кажутся недурны… Общие комнаты просторны, в каждой есть камин. Лежат несколько книг, которые можно читать… одна трогательная деталь: на столе стоит букет свежих цветов.В приходе Сент-Мартин-ин-де-Филдс был свой работный дом, сразу за Национальной галереей. Племянница Гладстона, леди Кавендиш, регулярно посещала его, когда бывала в Лондоне. «Вид лазарета, безусловно, развеивает все романтические представления об уходе за больными; все настолько непривлекательно и бедно, а некоторые из бедных старичков выглядят довольно отталкивающе». Ее визиты, безусловно, ободряли «бедных старичков»: однажды она принесла «целую охапку полевых ромашек и клевера для моих бедных старичков из работного дома», — хотя те, возможно, предпочли бы получить в подарок розы и гвоздики, потому что полевые ромашки недолго стоят в воде. В ее дневнике запись: «Старики были очарованы». Годом позже она добавила к своим добрым деяниям посещения работного дома в приходе Сент-Джордж в Ист-Энде. Там была «райская свежесть, порядок и уют по сравнению с Сент-Мартином. Мне пришлось опекать одного дряхлого старичка, которому понравились мятные леденцы» и, безусловно, общество такой красивой и веселой собеседницы. Но жестокость этой среды иногда ошеломляла ее. «Неправильно и отвратительно, что бедным людям приходится умирать посреди переполненной палаты, и вокруг кровати нет даже занавесок».[227] Чтобы претендовать на пособие, нужно было, прежде чем вопрос будет рассматриваться, продемонстрировать свою принадлежность приходу.[228] Затем устанавливалась пригодность человека для работы. Тех, кто, по мнению чиновничества мог работать, посылали работать. Семидесятилетней белошвейке, у которой ослабло зрение, было отказано в помещении в работный дом, потому что она была «еще достаточно молода, чтобы работать».[229] В качестве альтернативы таким людям предлагали работу в обычных отделениях того же работного дома. Излюбленной работой, на которую начальство отправляло и бедняков-мужчин, и заключенных, приговоренных к каторжным работам, было дробление камня. Работный дом Сент-Мэри в Излингтоне посылал своих трудоспособных мужчин работать под навесом, не защищавшим ни от солнечной жары, ни от зимних морозов, разбивать глыбы гранита на брусчатку для мощения дорог, бок о бок с каторжниками. Заключенные со стажем могли зарабатывать до 9 пенсов в день, но бедняки, ослабевшие от истощения, срок содержания которых в работном доме был недолгим, и те, которые, наверное, никогда не держали в руках никакого инструмента, кроме пера, неловко и беспомощно били молотом, к тому же «изо всех сил отстаивали свое право сохранять… эти приметы приличной жизни — цилиндр и черный сюртук», пусть и весьма изношенные.[230] В Сент-Льюке около 100 бедняков использовались для щипания пакли. Им приходилось распутывать старые канаты, превращая их в кучи пакли, чтобы конопатить судна. В работном доме в Сент-Марилебоне занимались и дроблением камня, и щипанием пакли. За это бедняки не получали платы, только хлебный паек: 4 фунта в неделю на женатого человека и еще по двухфунтовой буханке на каждого ребенка. При маломальском везении он мог продать часть хлеба, чтобы купить что-то необходимое. А в Вестминстерском Общем работном доме каждого бродягу, обратившегося в обычное отделение, принимали в любое время дня и ночи, выдавали ему 6 унций хлеба и унцию сыра, предоставляли спальное место на настиле, застеленном соломой, и давали два-три пледа, которые ежедневно подвергались окуриванию. Когда они уходили, зимой в восемь часов утра, а летом в семь, им давали еще хлеба и сыра. Работать не требовалось. Это показывает, как приходы и Союз, несмотря на законы, продолжали действовать каждый на свой лад, щедро или скупо. Хотя работные дома и вызывали ненависть, тем не менее, они представляли собой попытку разрешить постоянную проблему бедности в Лондоне, и это, хотя и неохотно, признавалось теми, кто в них нуждался. Суровой зимой 1860–1861 годов, когда наружные работы на строительстве зданий, в доках и на верфях прекратились, «нищета и бедствия… в особенности среди рабочих Ист-Энда, были действительно ужасны. Целыми днями люди тысячами толпились у входов в различные работные дома и союзы, стремясь получить пособие».[231] Слепая вера в то, что власти могут для них что-то сделать, была трогательна. Это был тот же самый порыв, который вел толпы к полицейским участкам, где магистрат всегда мог найти немного денег из кружки для сбора в пользу бедных, если случай того заслуживал. «По возможности рассматривался каждый случай», но иногда «рассмотрение» сводилось к тому, что осматривали руки; достойными считались только «рабочие»руки. 17 января 1861 года 2000 людей часами ждали на холоде у полицейского участка Темзы. Через два дня толпа удвоилась. По мере того, как погода улучшалась, и снова можно было найти работу, люди постепенно без суматохи уходили.[232] Более двух миллионов фунтов ежегодно тратилось на благотворительность в попытках оказать помощь столичным беднякам, но «нищета, нужда и страдание быстро росли… следование Закону о бедных было столь же неуспешно, как и частная благотворительность… с 1851 года только в Лондоне расходы на пособия возросли вдвое [в 1861], с 695 000 фунтов до 1 317 000». Еженедельные расходы на еду на одного обитателя работного дома возросли с 2 шиллингов 9 пенсов в 1853 году до 4 шиллингов 11 пенсов в 1868 году.[233] Пройдет не одно десятилетие, прежде чем пособие по бедности станут рассматривать как национальный долг, финансируемый за счет государственных налогов.
Глава 8 Рабочий класс
Расходы рабочего — уличные торговцы — фастфуд — молочницы — живодерни — пивоварение — очистка сахара — уличный транспорт — Кьюбитт — кожевенная промышленность — шляпная фабрика Кристис — кораблестроение — праздники — профсоюзы — общества взаимопомощи — Сэмюэл Смайлс
Викторианцы любили четко разделять социальные классы. Рабочий класс делился на три прослойки, нижнюю составлял «рабочий люд», или разнорабочие, затем шли «мастеровые», а выше их стояли «квалифицированные рабочие».[234] Но сама лондонская жизнь не была так четко разграничена. Так, в 42 домах на Брод-стрит в Сохо в 1855 году размещались два бакалейщика, пекарь, торговец скобяным товаром, продавец поношенной одежды, хирург и ветеринарный врач, двое портных и скорняк, владелец похоронного бюро, зонтичный мастер, ювелир и гранильщик драгоценных камней, мастерская, где работало 150 рабочих, производившая капсюли: еще одна мастерская с 42 рабочими, где изготавливали искусственные зубы; мастерская соломенных шляпок, лавка, торговавшая кружевами и басонными изделиями, и меблированные комнаты. В некоторых домах было от 10 до 30 обитателей, в одном — 50. Хирург делил угловой дом со скорняком, и в этих двух семьях было всего пять человек. На Брод-стрит было два паба и пивоварня, в которой работало 80 рабочих.[235] «Мастеровой», имеющий жену и четверых детей, написал в популярную газету «Пенни Ньюсман», что зарабатывает в среднем 1 фунт 10 шиллингов в неделю. Квартирная плата за две комнаты составляла 4 шиллинга, на еду и топливо уходило 5 шиллингов, на табак 3 пенса, «по полпенни на угощение для каждого ребенка» и 9 пенсов на лечение для всех; общая сумма расходов составляла 1 фунт 8 шиллингов 1 пенс. На непредвиденные расходы и на одежду остается немного.[236] Другой рабочий, женатый, но бездетный, зарабатывал 19 шиллингов 6 пенсов в неделю и мог «рассчитывать на рождественские наградные 2–3 фунта». В 1856 году его расходы за обычную неделю были такими:
«Одежду мы покупаем, когда удается скопить денег, обычно после Рождества». Этот рабочий был сурово раскритикован автором, опубликовавшим эти жалкие цифры: «квартирная плата и роскошь [кофе, чай, сахар] поглощают более трети всего заработка… неудивительно, что часто не хватает хлеба и других необходимых вещей и что нет никаких сбережений».[237] Но, судя по всему, этот человек дешево платил за квартиру, хотя неизвестно, где он жил. В некогда прекрасных домах возле Голден-сквер, за Риджент-стрит обитали «самые уважаемые из трудящихся — швейцары, полисмены и им подобные», которым приходилось платить 1 шиллинг 6 пенсов за подвальное помещение и до 5 шиллингов за одну большую комнату на чердаке.[238] Уличные торговцы, которых, безусловно, можно отнести к трудящимся, не владеющим каким-либо ремеслом, кроме опыта торговли, вели скромное существование, продавая еду и широкий ассортимент товаров со своих ручных тележек и повозок. Они имели обыкновение селиться к югу от реки или в Ист-Энде. В любом транспортном заторе всегда можно было встретить хотя бы одного уличного торговца, иногда толкающего свою тележку, но чаще с запряженным в повозку осликом. На еженедельном Смитфилдском рынке ослик стоил от 5 шиллингов до 3 фунтов. Еда стоила от 4 до 5 шиллингов в неделю. В 1861 году Мейхью оценивал число уличных торговцев в Лондоне в 30 000 и выше. (Он не доверял данным переписи 1841 года, согласно которой их было только 2045, потому что, по его словам, уличные торговцы не заполняли анкет.) Треть всей рыбы, вынесенной на Биллингсгейтский рынок, покупалась для перепродажи уличными торговцами, зимой их было три или четыре тысячи, летом несколько меньше; поэтому, принимая во внимание размер рынка, там толпилось множество народа и царил страшный шум — цены на торгах выкрикивали. Торговля велась до семи утра, когда уличные торговцы пускались в путь. Угри, излюбленная рыба лондонцев, продавались живыми с голландских рыболовных кораблей, стоявших на якоре на середине реки.[239] Устрицы продавали с кораблей, стоявших на якоре у верфи. Более 1500 человек утром могли позавтракать за пенни в Родуэй-кофе-хаус жидким «кофе» и двумя ломтиками хлеба с маслом[240] или любимым напитком — джином с горячим молоком. Мейхью считает, что уличный торговец рыбой мог получать 8 шиллингов в неделю в январе и феврале, в невыгодные месяцы, но в мае он добавлял к своему ассортименту зелень, а в июле зарабатывал 5–6 шиллингов в день. На рынке Ковент-Гарден в сезон клубники собиралось до 4000 уличных торговцев, перекрывавших все дороги вокруг, дожидавшихся возможности купить ягоды с «больших телег… которые продвигались задним ходом, торжественно, со слоновьим величием… [и] из больших фургонов, длинных и тяжелых, на высоких рессорах и с огромными колесами», приезжавших с огородов вокруг Лондона.[241] «Иногда в воздухе можно было увидеть большую колонну корзин, двигавшуюся на удивление ровно»[242] — рыночные носильщики несли на голове фрукты и овощи в круглых корзинах, поставленных одна на другую, до двадцати штук за раз. Несмотря на скопление народа и повозок, здесь было относительно тихо, только носильщики требовали освободить дорогу. Мейхью перечисляет ошеломляющий ассортимент товаров, предлагаемых бродячими торговцами: металлические кружки, фарфоровые украшения, крысиный яд, липкая бумага для мух, растения и цветы, ломтики ананаса за пенни или целый ананас, который можно было увезти домой в пригород, спаржу, связки лука по 6 пенсов за три-четыре дюжины, живая домашняя птица, дичь, включая тетеревов — «по закону их можно было есть с 12 августа, но поскольку их сотнями продавали в тот день в Лондоне и поскольку их подстрелили в Шотландии… значит, на них охотились, когда это было запрещено. У меня была оленина, но никакого толку из этого не вышло, хотя я предлагал ее по 4 пенса за фунт». По оценке Мейхью, на улицах Лондона ежегодно продавалось 5000 тетеревов, 12 000 куропаток и 12 000 фазанов. Мальчик, продававший летом на улицах птиц и змей, обеспечивал себе неплохую жизнь, не затрачивая ничего, кроме собственной энергии. Он рассказал Мейхью, что дважды в неделю проходит по тридцать миль в день.
Птичьи гнезда я продаю по 1–3 пенса за штуку… в трехпенсовых бывает до шести яиц… змей по шести шиллингов за фунт… гадюк предпочитают мертвых… я убиваю [их] палкой или, если на мне ботинки, прыгаю на них… ежей по шиллингу за каждого [они полезны, потому что уничтожают черных тараканов]. Лягушек я продаю французам… Мне как-то заказали 6 дюжин для французской гостиницы на Лейстер-сквер. Улиток продаю ведрами по 2 шиллинга 6 пенсов за ведро… французы их едят. Я считаю, что продаю около двадцати гнезд за неделю… четыре месяца в году… Некоторые покупают улиток для птиц [ручные дрозды, которые питаются улитками, были распространенными домашними питомцами], а некоторые покупают, чтобы укрепить спину больному ребенку, они натирают ему этими улитками спину.Он продавал диких птиц всех видов и зелень, чтобы их кормить, и маленькие кусочки дерна для сидящих в клетке жаворонков, которые не вьют гнезд на ветках, а сохраняют трогательный инстинкт гнездиться в траве. Согласно Мейхью, «если сложить куски дерна, которые ежегодно вырезают для лондонских птиц и расположить их в ряд, они протянутся… от Лондона до Кентербери». Возможно, на этот раз он слегка преувеличил. Небольшие кусочки дерна на продажу складывали между зубцами ограды церкви Святого Павла на Ковент-Гарденском рынке. Большая часть дерна вырезалась в пригородах Шефердс-Буш и Ноттинг-Хилл, «где можно встретить нескладное объявление, привлекающее внимание рискованных строителей к „подходящему месту“ для вилл». За хорошо обученного дрозда можно было выручить до двух фунтов, вдвое больше, чем за «сидящего в клетке поющего соловья». Воробьев продавали по пенсу за штуку, к ножке была привязана ниточка, чтобы с ними могли играть дети. Число торговцев «фастфудом» постоянно увеличивалось. Множество работающих людей завтракали «кофе» (кофе обязательно смешивали с цикорием и необязательно — с печеной морковью) и куском хлеба с маслом у лотка по дороге на работу. Средний заработок продавцов кофе с лотка — зачастую это бывали женщины, — составлял около 1 фунта в неделю. Были лотки, на которых продавались угри и гороховый суп, бараньи ноги и жареная рыба, мясной пудинг и пироги с угрями, сладкие пироги и сдобные лепешки, и, летом — «новейшая аристократическая роскошь — уличное мороженое». Мейхью считает, что уличных продавцов еды и питья было более 6000, но многие работали временно или сезонно. Молоко разносили молочницы, мужчины занимались этим редко. Молочницы носили его в ведрах, свисавших на ремнях с деревянного коромысла, на котором было написано имя ее «хозяина» — владельца молочной фермы. Вместе с ведрами молочница несла множество отдельных жестяных бидонов, от кварты и меньше, для клиентов, которых она обходила. В шесть часов утра, когда
служанки еще не встают… [она] оставляет ведра под уличным фонарем, берет с собой один из небольших бидонов и, держа коромысло на плечах и связав ремни на груди, идет по улице, звонко стуча башмаками, подбитыми железом… она носит с собой моток крепкой проволоки с крючком на конце. Вытащив его из кармана, она зацепляет крючком бидон, быстро переносит его через ограду и с помощью проволоки опускает на землю, отцепляет крючок и вытягивает проволоку.Прежде чем уходить домой, девушка должна была в конце дня собрать бидоны и вернуть их хозяину фермы. При том, что молочнице приходилось начинать рабочий день в 5.30 утра, а заканчивать в 7 вечера, ей платили 9 шиллингов в неделю, а питалась она за свой счет.[243]
* * *
Недельный бюджет квалифицированного столяра, имеющего жену и троих детей, чей недельный заработок, включая сверхурочные, в среднем равнялся 1 фунту 12 шиллингам, подробнейшим образом рассмотрен в уже цитированной книге, «Учебник домоводства» Тегетмейера. Столяр тратит 5 шиллингов 6 пенсов на квартирную плату за две комнаты, 2 шиллинга 6 пенсов на одежду, 4 шиллинга 3 пенса на мясо по 6 пенсов за фунт («большое» количество), 1 шиллинг 9 пенсов на 1 ½ фунта масла (суровое осуждение) и 2 шиллинга 4 пенса на пиво («Излишне много»); он позволяет себе тратить 4 пенса «на обучение», 1 шиллинг 6 пенсов на инструменты и 2 пенса на газеты. Тегетмейер сетует: «Если бы люди этой страны ели овсянку на завтрак, как шотландцы и народы северных стран, в тратах рабочего человека не было бы такой статьи расхода как масло, 1 шиллинг 9 пенсов». Но тогда должна бы появиться другая статья расхода — сахар или даже патока, ведь только коренные шотландцы способны справиться с несладкой овсянкой на завтрак. «Прекрасную» жизнь — заработок около 2 фунтов в неделю — можно было обеспечить себе в канализационных трубах. «Прибрежные рыбаки», или «тошеры», обычно спускались под землю группой из трех-четырех человек, чтобы не заблудиться, что было довольно легко, и чтобы отгонять крыс. Они находили монеты, иногда драгоценности, но это было опасное ремесло. Укус канализационных крыс был ядовит. Тошерам приходилось действовать незаметно для публики. «Всякий раз, когда „рыбаки“ приближались к решетке в мостовой, они прикрывали свои фонари и ждали возможности проскользнуть незамеченными». Двадцать живодерен Лондона обеспечивали работой тысячу человек, которые разделывали туши лошадей, превращая их в еду для кошек и собак. В огромных чанах — 9 футов в диаметре, 4 фута глубиной — одновременно варились три туши в течение шести часов, начиная с полуночи. «Одна женщина заказывала каждый день шестнадцать порций по пенни. Она выходила на крышу своего дома и разбрасывала по черепице еде для кошек… между десятью и одиннадцатью утра раздавался ужасающий шум и мяуканье сотен бездомных кошек, бежавших к этому месту».[244] Шелкоткацкая промышленность в Спитлфилдсе, которая столетие назад процветала, продолжала существовать. Ткач закупал основу (крепкие нитки, идущие вдоль полотна, которые могут выдерживать его вес) и уток (декоративные нити, которые видны на лицевой стороне текстиля) и «ткал в собственной бедной комнате, где зачастую располагались его станок, кровать, кухня, семья, домашние питомцы и цветы».[245] Когда Виктория и Альберт давали бал-маскарад, его целью было не только развлечение, но и попытка воодушевить лондонских ткачей по шелку, поскольку все участники бала должны были носить английский шелк. Существовал также постоянный спрос на шелковые ткани, в частности, для обивки карет внутри. Чтобы купить карету, следовало отправиться на Лонг-эйкр, где в каждом третьем доме помещалась каретная мастерская. У самых лучших карет крыша, верхняя передняя часть, задняя часть и бока были покрыты одной шкурой, которую несколько раз проходили краской и покрывали шестью-восемью слоями лака. Наряду с шелком для обивки кареты изнутри использовались тисненая кожа и тонкое испанское сукно. Умелый каретный мастер зарабатывал от 3 до 5 гиней в неделю и занимал высокое место в неофициальной иерархии квалифицированных ремесленников.[246] Лондон был центром изготовления фортепьяно. В каждом доме среднего класса должно было стоять фортепьяно, так что спрос был огромен. У Бродвудов была фабрика на Хорсферри-роуд, они использовали красное дерево, ввозимое из Гондураса и Испании. Три ствола красного дерева длиной 15 футов и диаметром 38 дюймов стоили две-три тысячи фунтов. «Рабочих, обладавших этим умением, вряд ли можно было заменить каким-либо автоматическим оборудованием».[247] Самой крупной отраслью промышленности Лондона было пивоварение. В 1781 году Сэмюэль Джонсон, содействуя продаже пивоварни своего друга Генри Трейла в Саутуорке (на южном берегу, где теперь стоит новый театр «Глобус»), пророчил, что она принесет тому, кто ее купит, «все богатства мира». Пивоварню купили Барклай и Перкинс. К 1850 году она считалась «самой большой в мире»;[248] она на самом деле занимала 10 акров. Каждый день в 4 утра около 200 подвод (грузовиков того времени), каждую из которых тянули две огромных лошади, отправлялись со свитой конюхов из пивоварни развозить большие бочки знаменитого «Энтайра» Барклая и других сортов пива по пивным и тавернам Лондона. Когда Флора Тристан, сторонница социальных реформ, посетила пивоварню в 1839 году, на нее произвели впечатление размеры предприятия, «но больше всего поразило в этой пивоварне незначительное число рабочих занятых на такой огромной фирме».[249] Там было 30 или 40 клерков, которых она не заметила,[250] к тому же она не упоминает — возможно, ей не показали, — как в огромном чане перемешивают солод десять человек, стоя в нем по пояс, обнаженные, если не считать набедренной повязки.[251] Вполне процветали и конкуренты Барклая, чьи имена известны в истории пивоварения: пивоварня «Альбион» в Уайтчепеле (Манн, Кроссман и Полин), «Якорь» на Майл-Энд-роуд (Чаррингтон), «Подкова» на Тоттнем-Корт-роуд (Мьюз) и многие другие. Пивоварня «Черный Орел» на Брик-лейн производила знаменитый портер (черный стаут) и в 1873 году стала считаться «самой большой компанией в мире». Пивоварня лондонского Сити на Канон-стрит производила пиво со времен Джона Стоу, умершего в 1605 году. Пивоварня «Бык» в Вестминстере была еще старше, она начала работать около 1420 года. Компания Фуллера (с 1845 года Фуллер, Смит и Тернер) производила пиво в пивоварне «Грифон» в Чизуике с 1500 года. Пивоварню Уитбреда на Чизуэлл-стрит можно посетить и сейчас.[252] Маленькие семейные пивоварни были разбросаны по всему Лондону.[253] Те, кто занимался рафинированием сахара, «сахаровары», занимали около полумили на улице Олдгейт. Если задуматься, как сахарный тростник в конце концов попадает в чашку с чаем, то обнаруживаешь, что это необыкновенно сложный процесс, да и «сахарная голова» в 1843 году значила нечто иное, чем известные нам крупные куски сахара.[254] Все начинается с большой емкости сахара-сырца, преимущественно из Вест-Индии. Он очищается с помощью пара, фильтруется, «обесцвечивается» путем фильтровки через костяной уголь, уваривается, черная патока удаляется и горячий сахар разливают вручную в конические формы. (Ожог жидким сахаром очень болезненен, это известно тем, кто варит варенье. Разливом занимались, главным образом, ирландцы, поэтому можно предположить, что, несмотря на опасность, за эту работу платили плохо.) Спустя сутки оставшуюся влагу удаляют — побочным продуктом является патока — и промывают снова, в тех же формах. Спустя еще несколько дней «сахарные головы» — высшего качества и «крупные куски» — более низкого качества вынимают из форм и сушат в горячей печи, затем заворачивают в синюю бумагу, и они готовы к продаже. Считалось, что синий цвет отпугивает мух. Свидетельств о нехватке рабочей силы нет, но вполне можно допустить, что она была значительной, если принять во внимание разнообразие требуемых навыков. Главным потребителем рабочей силы был лондонский транспорт. На вокзалах главной железнодорожной линии были заняты носильщики и извозчики, люди, смотревшие за лошадьми и правившие ими при перевозке вещей с вокзала к дому в Лондоне или через Лондон на другой вокзал. В 1851 году 3000 лондонских омнибусов предоставляли работу 6000 кучеров и кондукторов, 3000 конюхов и 2000 людей, выполнявших случайную работу.[255] К 1861 году на омнибусах работало на тысячу больше кучеров и кондукторов, так же как и конюхов и людей для случайной работы. Для каждого омнибуса требовалось одиннадцать-двенадцать лошадей. Хотя обычно омнибус везли две лошади, в плохую погоду могли потребоваться три, и чтобы животные могли отдохнуть, имелись резервные лошади, при том, что люди работали по четырнадцать часов в день. Кондукторы из собранной ими платы за проезд получали 4 шиллинга в день. Кучерам на большинстве маршрутов платили 34 шиллинга в неделю, поскольку их рабочий день начинался в 7.45 и иногда продолжался до глубокой ночи. Постройка подземной железной дороги, начатая в 1861 году, была огромным техническим предприятием: строительство сети туннелей обычно проходило с применением ручного труда и в некоторых случаях энергии пара. Две тысячи человек, 200 лошадей и 58 «машин» построили Дистрикт-лайн между Слоан-сквером и Вестминстером, используя две мощные печи для обжига на Эрлс-корте, производившие необходимый кирпич.[256] Начиная с 1859 года, для перехватывающей канализационной системы Базалджетта требовалось огромное количество рабочей силы. Две тысячи человек работали на северном верхнем уровне, еще тысяча на среднем, не говоря уже о третьей канализационной трубе на северном берегу и трубах на южном берегу.[257] Другим масштабным работодателем был Томас Кьюбитт, построивший Белгрейвию и Пимлико и многие другие районы. Он был необычным человеком — не увольнял своих рабочих в период затишья, вместо того, чтобы следовать обычной практике и распускать их до тех пор, пока не возобновится работа. В 1828 году он предоставлял работу 1000 человек в одной Белгрейвии. В результате все растущего спроса здание его фирмы на правой стороне Грейс-Инн-роуд оказалось недостаточно большим, и он купил 50 акров вдоль Темзы (где сейчас находится Дольфин-сквер) для складов и мастерских. Он был просвещенным работодателем — у его рабочих были кухня, сушилки для одежды, ватерклозеты, читальня и библиотека, выдававшая книги на дом. «К нему стремились попасть лучшие рабочие».[258] Квалифицированные рабочие, такие как каменотесы, каменщики, паяльщики и плотники в 1849 году зарабатывали 30 шиллингов в неделю, а в 1859-м — 32–33 шиллинга. Разнорабочим платили в среднем по 18 шиллингов в неделю, за десятилетие плата выросла до 20 шиллингов. Наряду с Кьюбиттом существовали бесчисленные мелкие строительные фирмы, сооружавшие бесконечные стандартные дома для трудящихся в пригородах и нанимавшие двоих-троих рабочих, когда деловая активность была высока, и увольнявшие их, пока не появятся деньги для строительства еще нескольких домов. Кожевенная промышленность в Бермондси, ниже по реке, напротив лондонского Тауэра, была четвертой по величине мануфактурой в Англии, после хлопковой, шерстяной и железоделательной. В девятнадцатом веке она достигла высшей точки,[259] предоставляя работу людям самых разных профессий, начиная от владеющих несколькими языками клерков, имевших дело с заморскими поставщиками и клиентами, квалифицированных рабочих и до чернорабочих, снимавших шкуры с животных. Шкуры почти всех овец, забиваемых в Лондоне, обрабатывались здесь. Экзотический импорт составляли буйволы и тюлени, козьи шкуры привозили из Швейцарии, Германии, Балтики, Северной Африки, Восточной Индии, из Кейпа (Южная Африка) и Малой Азии (Турция). Для одного из многих сложных процессов — все они отличались дурным запахом — был необходим сумах, кустарник, который привозили из Италии, Сицилии и Венгрии. Тонкую лайку из Италии обрабатывали желтками ежегодно ввозившихся из Франции 70 000 яиц. (Как они справлялись без переправы через Ла-Манш?) На начальной стадии шкуры очищали от шерсти, погружая их на четыре-пять недель в ямы с известью, и продавали шерсть изготовителям ковров и штукатурам. Затем вместо извести употребляли «шакшу» — собачий помет, который так старательно собирали самые последние бедняки. Эта операция была, по общему мнению, «самой неприятной во всем производстве». Замечательная, хотя и не совсем по теме, деталь: «замшевание» — так назывался процесс, которому подвергали овечьи, козлиные и оленьи шкуры. Сшитые из замши рейтузы носила большая часть европейской кавалерии, и выглядели они прекрасно. Но «в испанскую кампанию в последней войне [кампания Веллингтона на Пиренейском полуострове 1808–1814] британский командующий выяснил, что на здоровье кавалеристов в сырую погоду сильно влияет кожа, которую они носят. Кожа, плотно прилегая к телу и долго высыхая, охлаждает всадников и способствует склонности к ревматизму и другим заболеваниям. Замшу сменила шерстяная ткань, и не только в Англии, но и в Австрии, и Пруссии. И эта кожевенная отрасль пришла в упадок — к сожалению рабочих из Бермондси, но не наших щеголей-кавалеристов, и, как можно предположить, не австрийских и не прусских».[260] Там же, в Бермондси, располагались и смежные с кожевенным производством ремесла. Тут были скорняки, чье производство было самым зловонным, потому что они имели дело с еще окровавленными, необработанными шкурами; дубильщики, производившие тонкую окрашенную кожу; изготовители пергамента и торговцы кожей. Большинство сыромятен были семейными предприятиями, начиная с единоличного производства и кончая «одним из самых больших и самых совершенных предприятий в мире» с пятью сыромятнями, занимавшими более двух с половиной акров. В 1850 году самая меньшая из них, специализировавшаяся на производстве тонкой мягкой кожи, давала работу 85 рабочим и применяла паровую машину мощностью в шесть лошадиных сил, производя 470 000 кож в год, используя 150 тонн сумаха, 18 тонн квасцов, 30 тонн соли, 60 телег извести и уже упоминавшиеся 70 000 яиц. Еще одна «самая большая в мире» шляпная фабрика Кристис располагалась в удобной близости от кожевенных мастерских, снабжавших ее шерстью. Там было двести рабочих мест для женщин, которые зарабатывали по 8-10 шиллингов в неделю, составляя при этом лишь малую часть применявшейся рабочей силы.[261] Использовавшиеся меха поражали разнообразием: бобровый, медвежий, куний, мех нутрии, ондатры, норки и кролика. Здесь же изготовляли вездесущие шелковые цилиндры: основа из жесткой свалянной шерсти или накрахмаленного льняного батиста покрывалась шелковым плюшем (ворсистая ткань наподобие бархата ткалась для Кристис в Ланкашире). Высокие черные цилиндры, которые носили «люди, подвергавшиеся воздействию погоды по долгу службы», например, полицейские констебли и железнодорожные служащие, делались из холста, в несколько слоев покрытого лаком. Ниже по реке на Собачьем острове металлургический завод Миллуолл в 1867 году давал работу 4000 мужчин и мальчиков, строя «Грейт Истерн» для Брунеля и бронированные корабли для военно-морского флота, а также выпуская броню для экспорта в Россию. В целом на верфях были заняты 15 000 квалифицированных рабочих и подмастерьев. Квалифицированным рабочим платили 30 шиллингов и более в неделю, подмастерья отрабатывали свой семилетний срок, получая 8-10 шиллингов. Самыми богатыми были механики, зарабатывавшие 35–37 шиллингов в неделю. Томас Райт под псевдонимом «Инженер» дал яркое описание жизни на этих верфях:Существуют традиции, привычки и обыкновения… в большой мере определяющие внутреннюю и социальную жизнь мастерских, знание которых существенно для спокойствия тех, кто там оказался… как техническая сноровка необходима для того, чтобы получить или сохранить работу… Когда подмастерье приходит в мастерскую, его, скорее всего, научат «стоять на стреме» прежде, чем он узнает названия инструментов… «Стоять на стреме» действительно важная задача, которая состоит в том, чтобы следить за приближением управляющего или мастера, чтобы быстро и своевременно предупредить рабочих, которые могли бездельничать или тайком читать, или курить, или «работать на себя».[262]Много рабочих приезжало из Клайда и говорило на шотландском диалекте, непонятном южанам. Они сохраняли и свои шотландские традиции. На острове была шотландская кирка, у которой было немного приверженцев, и несколько пабов, таких как «Бёрнс» и «Хайленд Мэри», пользовавшихся большей популярностью. Рабочий день, как правило, продолжался двенадцать часов, с 6 утра с сорокаминутным перерывом на завтрак в 8 и часовым перерывом на обед в час дня. Быть на работе к 6 означало с трудом подняться с постели холодным темным утром. Некоторые рабочие договаривались с профессиональным «будильщиком», который длинной палкой стучал в окно спальни. Или эту услугу оказывал «полисмен, отбывающий ночное дежурство, за что получал значительное прибавление к своим доходам от тех, кого он будил». В периоды застоя община держалась как могла, соседи оказывали друг другу скромную помощь.[263] Томас Кьюбитт, в отличие от других, в начале 1840-х разрешал своим рабочим по субботам уходить на два часа раньше, в 4 часа, в то время как обычный двенадцатичасовой рабочий день заканчивался в 6. Но к 1867 году
сокращенный рабочий день по субботам получили сотни тысяч рабочих. В каждый большой праздник — Рождество, Пасху и Троицу — большая часть рабочих могла быть уверена в дополнительных трех днях отдыха к еженедельному выходному, и днем предавалась веселью в парках… а вечером заполняла театры и прочие места публичного увеселения… На большинстве предприятий, где было значительное число рабочих, ежегодные «походы по магазинам» — преимущество, которое зачастую распространялось на жен и семьи рабочих, — стали теперь установившимся обычаем, и два-три дня в году бывают выходные по случаю особых событий. Но самым заметным праздником, совершенно «самодельным» и самым большим из маленьких праздников — стал Сент-Манди, «Святой Понедельник»… Повсеместное применение пара и последовавшее вскоре изобретение различных механизмов и их применение во всех видах производства способствовали росту многочисленной группы высококвалифицированных и высокооплачиваемых рабочих [которые]… в конце недели с облегчением снимали свою рабочую одежду. [Когда наставал понедельник, ее нельзя было найти или она нуждалась в стирке…] Полуодетые, бегом, задыхаясь, они с трудом успевали вбежать в заводские ворота прежде, чем те закрывались… Сочувствуя их страданиям… многие инженеры взяли обыкновение по понедельникам не сдавать платежные ведомости, о чем рабочие в других местах не могли и мечтать! [Это обыкновение распространилось и на другие профессии…] Если рабочий ощущал большую, чем обычно, склонность «полежать» после вечерних воскресных похождений, он вспоминал, что сейчас утро понедельника и позволял себе «немного дольше поспать и поваляться»… В понедельник все складывалось в пользу великого затянувшегося праздника толпы. Рабочие накануне отдохнули, деньги, полученные в субботу, еще не все были истрачены… кроме того, оставалось еще кое-что от воскресного обеда… наши жены и семьи могли разделить с нами этот праздник…[264]То, что началось как небольшое опоздание, за которое удерживали четверть или половину дневного заработка, превратилось в целый свободный день. И если вы посчитаете нужным отдыхать, скажем, 49 понедельников и по неделе на Рождество, Пасху и Троицу, да какие-то дополнительные дни, получится, что можно было отсутствовать на работе больше одиннадцати недель в году, не боясь быть уволенным. Но — не получая платы.
* * *
Прошли темные времена, когда любое объединение рабочих с требованиями по поводу заработной платы рассматривалось как преступный сговор; постепенно стали возникать профсоюзы. Согласно данным Мейхью 1849 года, существовала 21 000 «действующих портных», из которых 3000 принадлежали союзу и потому считались «достойными», остальные, по большей части, работавшие в мастерских дешевого готового платья, были «недостойными» и работали за те деньги, что им платили.[265] В 1850 году 2000 рабочих, занятых в строительстве и смежных отраслях, принадлежали к союзу, который обеспечивал соблюдение договора о заработной плате — «объединенные рабочие», — но 18 000 «недостойных» продолжали браться за любую работу, какую могли найти, и за любую предлагаемую плату.[266] В 1851 году был образован Объединенный профсоюз машиностроителей, механиков, слесарей, кузнецов и модельщиков. В первый год его членами были около 12 000 человек, а к 1865 году их число возросло до 30 000, образовалось 295 филиалов, по большей части в Англии и Уэльсе, и небольшие отделения во Франции, Америке, Австралии, Канаде, Новой Зеландии и на Мальте. Членами профсоюза были рабочие от 20 до 40 лет, проработавшие по специальности пять лет. Они платили, в соответствии с возрастом, вступительный взнос от 15 шиллингов до 3 фунтов 19 шиллингов и еженедельный установленный взнос 1 шиллинг. Одним из них был Томас Райт, описание «стояния на стреме», цитированное выше, принадлежит ему. Вот опять он же, об «Успешном Профсоюзе»:Цель этого объединения — время от времени создавать, за счет пожертвований его членов, фонды для взаимной поддержки в случае болезни, несчастного случая, увольнения по старости, переезда, похорон членов объединения и их жен, а также безработных членов объединения… Каждого кандидата должны были предложить, поддержать и рекомендовать два члена того филиала, в который он хочет вступить: выдвинувший его человек, как и поддерживающий, должен был свидетельствовать (и при необходимости привести доказательства), что [кандидат] обладает хорошей квалификацией как работник, устойчивыми привычками и нравственностью; и каждый избранный должен пробыть членом объединения в течение двенадцати месяцев, прежде чем получит право пользоваться пособиями объединения.Пособие безработного составляло 10 шиллингов в неделю в течение 14 недель, затем 7 шиллингов в течение 30 недель и 6 шиллингов в неделю «в течение того времени, пока он остается безработным» («без ошейника», как обозначалось это состояние в разговорном языке), максимальная выплата в год составляла 19 фунтов 18 шиллингов. Пособие по болезни составляло 10 шиллингов в неделю в течение 26 недель, затем 5 шиллингов в неделю до выздоровления. Член объединения, лишившийся возможности работать в результате несчастного случая, или наступившей слепоты, или эпилепсии и т. п., мог получить 100 фунтов. «Пенсионное пособие» в 7 шиллингов платили пожизненно членам объединения старше 50 при условии их членства в объединении не менее 18 лет, «если они сочтут нужным просить об этом». Ушедший на пенсию рабочий, скорее всего, недолго был в тягость членам объединения. Пособие на похороны члена объединения составляло щедрые 12 фунтов; пособие по случаю смерти его жены — 5 фунтов, а остававшиеся 7 фунтов могли пойти на его собственные похороны. «В каждом исключительном или необычном бедственном случае» можно было обратиться к благотворительному фонду; размер субсидии колебался от 2 до 8 фунтов. Если безработный член объединения хотел попытать счастья где-нибудь в другом месте, ему выдавали «карточку путешественника», что позволяло получать денежное пособие в других филиалах, где секретари должны были помочь ему найти работу. Неудивительно, что другие группы квалифицированных рабочих старались подражать этому объединению. В дополнение к профсоюзу квалифицированные рабочие могли вступить в Общество взаимопомощи, которое обеспечивало почти такие же пособия. Томас Райт критически отзывался о некоторых из них, описывая (по-видимому, гипотетический) Древний Орден Весельчаков, тративший свои фонды на выпивку и организовывавший своих членов в унизительные «демонстрации по улицам в кричащих шарфах и лентах, в стиле, который показался бы эксцентричным у африканского вождя». Но «так как их первостепенные, явные функции сосредоточены на социальных проблемах, [они] — среди лучших организаций, к которым может принадлежать рабочий».[267] Глава о трудящихся не была бы полной без упоминания книги Сэмюэла Смайлса «Самоусовершенствование», опубликованной в 1859 году.[268] Вероятно, в свое время он мог воодушевлять, и, разумеется, его советы были и остаются превосходными, но несколько велеречивыми. Несколько цитат:
Обычно у большей части людей нет стремления к самоусовершенствованию, а есть нежелание платить за это неизбежную цену в виде тяжелого труда. Один из наиболее ценных и наиболее заразительных примеров, которые можно дать молодым людям, это неутомимая работа. Битва жизни в большинстве случаев тяжела.Другими словами, пробивайте себе дорогу сами. Самое интересное в этой книге то, чего он не говорит. В ней всего один раз упоминается Бог, да и то в цитате из кого-то другого. Он проповедовал не религию, а уверенность в себе. В его другой книге, «Заработки рабочих, забастовки и сбережения», опубликованной в 1861 году, выражалось сожаление об организации забастовок для повышения заработной платы. В 1859–60 годах строительные рабочие прибегли к забастовке якобы ради уменьшения рабочего дня с десяти до девяти часов, но на самом деле ради увеличения зарплаты. «Множество работ прекратилось. Хозяева терпят большие убытки. Рабочие стоят на своем, сколько могут» — но в конце концов возвращаются к работе на тех же условиях, которые отвергали. Другая часто цитируемая книга — это «Опыт о законе народонаселения» Томаса Мальтуса, опубликованная в 1798 году. Он ясно видел, что проблема рабочего класса в том, что на рынке труда предложение превышает спрос, и в постоянном росте населения. «Судьба рабочего класса в его руках»: если рабочие перестанут производить потомство, всего через двенадцать лет зарплата возрастет, так как возникнет нехватка рабочих рук. Этому совету следовать так же легко, как советам Смайлса.
Глава 9 Средний класс
Кто они? — клерки — Управление почт — Английский банк — частные банки — обналичивание чека — род занятий — переезд из центра Лондона — как стать леди — клубы джентльменов — брак — уплата подоходного налога — апелляция Джейн Карлейль
После того, как мы выяснили, что представлял собой высший слой низшего класса, нам, видимо, не составит труда определить, где проходила грань между ним и низшим слоем среднего класса. В 1867 году Дадли Бакстер, внимательнейшим образом изучив данные переписи 1861 года, дал классовый анализ населения Англии и Уэльса:
[269]
Если рассматривать уровень годового дохода в качестве единственного классового критерия, то разграничение между рабочим и средним классами исчезало на уровне годового дохода ниже 100 фунтов. Но существовали и другие различия, отделявшие низкооплачиваемого представителя среднего класса от простого рабочего, и ни у кого из них не возникало сомнений относительно своей классовой принадлежности. К примеру, клерки относились к среднему классу, поскольку занимались скорее умственным, чем ручным трудом. Произошло резкое увеличение численности «белых воротничков», как принято их называть, хотя, возможно, они считали себя «людьми в цилиндрах». По переписи 1841 года зафиксировано наличие свыше 20 000 «торговых клерков». Чарльз Буд отметил, что количество «торговых клерков, бухгалтеров и банковских служащих» в 1851 году составило 44 000 человек, в 1861 году — 67 000, а в 1871 году — 119 000.[270] Число работников в государственном и частном секторах значительно возросло и дифференцировалось по сравнению с последней сотней лет, и их требовалось все больше и больше. Любой государственный служащий скажет вам, что для выполнения объема работы, с которой справится один человек, нанимают второго, если это не влечет за собой значительного повышения расходов; этим двоим уже нужен третий, чтобы ими руководить, а троим требуется еще один, чтобы давать задания и контролировать их выполнение; при нем возникает группа помощников… В 1839 году Управление почт успешно функционировало с 26 клерками, к 1862 их стало 60, а в 1866 персонал уже насчитывал более 200 человек.[271] В 1850 году в Английском банке работало 700–800 клерков, в ведомстве генерального казначея — 60, в Сомерсет-хаусе насчитывалось 900 государственных служащих. На Лондонской и Северо-западной железных дорогах трудились 775 клерков. Огромные пивоварни Беркли в Боро имели в штате 30–40 клерков. По мере развития почтовой связи этому ведомству требовалось все больше работников. Каждое письмо следовало тщательнейшим образом написать, скопировать, зарегистрировать и отправить вручную.[272] Каждая запись в бухгалтерской книге делалась разборчивым почерком. В нашу компьютерную эпоху это кажется невозможным. Клерки занимали более высокое положение в обществе, чем рабочий класс, о котором шла речь в предыдущей главе, даже если по интеллекту и уровню подготовки они не шли ни в какое сравнение, скажем, с квалифицированным судостроителем. Разными были и манера одеваться, и продолжительность рабочего дня. Девочка, проживавшая в Бетнал-Грин и начавшая работать с десяти лет, вспоминала, что ее отец, «образованный человек, состоял на государственной службе и работал с 10 до 16… Положение вынуждало его поддерживать внешний вид, которым вполне мог пренебречь простой рабочий, получавший такое же жалованье. Он всегда ходил на службу в строгом черном костюме и шелковом цилиндре», а когда возвращался, находил время и силы, чтобы мастерить что-либо для дома или выполнять различную работу у соседей, что приносило дополнительный заработок.[273] Трудовой день «простого рабочего, получавшего такое же жалованье», был вдвое длиннее. В 1839 году, который мало чем отличался от предшествовавших, помощник секретаря Управления почт имел оклад 700–800 фунтов стерлингов, тогда как офисный персонал ниже его по положению оплачивался по шкале, начинавшейся с младшего клерка второго разряда, жалованье которого составляло 90 фунтов.[274] Не так много, чтобы одеваться подобающим образом и респектабельно выглядеть.[275] Энтони Троллоп, получив место клерка в Управлении почт с окладом 90 фунтов, нашел, что на такие деньги нельзя прожить, не залезая в долги. Ежедневно в 10 часов утра ему надо было являться на работу в офис на Сент-Мартин-ле-Гранд, что он также считал не подходящим для себя. В 1841 году, после тягостных семи лет, когда над ним постоянно висела угроза увольнения за опоздания, он получал 140 фунтов. Клеркам, занимавшимся иностранной корреспонденцией, платили немного больше, и они должны были жить в том же здании. Троллоп вспоминал, что служащие, ответственные за иностранную корреспонденцию, имели на верхнем этаже «удобную небольшую гостиную… Сюда мы могли приходить после ланча и час-другой играть в карты. Не знаю, возможно ли теперь такое в наших государственных учреждениях».[276] (Он написал это в 1876 году.) Управляющему Английским банком платили в год 400 фунтов, что совсем немного, если учесть лежащую на нем ответственность, особенно в сравнении с Управлением почт.[277] Оклады директоров составляли 300 фунтов. В банке работали 700–800 клерков, которых ежегодно «переназначали», не оговариваяточного срока; при этом им не грозило увольнение по возрасту, и они могли продолжать работать после 60 лет. Экзамен при приеме на службу был простым: если человек умел складывать небольшие числа, мог посчитать серебряные монеты в мешочке и обладал хорошим нравом, его принимали. С ежегодным «переизбранием» обстояло сложнее. Даже если служащий отличался уравновешенным поведением в рабочее время, его могли уволить за то, что он «курил, увлекался пением, посещал пабы» в свободное время. До 1844 года клеркам моложе 21 года платили столько, чтобы к достижению этого возраста их жалованье составляло 50 фунтов при ежегодной надбавке в 10 фунтов; таким образом, семнадцатилетнему клерку — минимальный возраст при приеме на работу — приходилось начинать с 10 фунтов, и семье приходилось поддерживать его во время обучения. При такой заработной плате он, как и множество других, обедал принесенными из дома бутербродами, пока не получал возможность посещать одну из бесчисленных столовых в Сити, «набитых битком так, что можно было задохнуться», и поесть мяса, овощей, сыра и даже пудинг. Как ему после этого удавалось не задремать?[278] Максимально заработная плата клерка в дальнейшем могла составить 250 фунтов, что уже позволяло поддерживать стиль жизни среднего класса; к тому же, у него имелась перспектива повышения в должности с зарплатой в 300 фунтов. В 1844 году размер зарплат был пересмотрен, и клерк в 21 год мог получать 100 фунтов. Жизнь банковского клерка не была тягостной. Его рабочий день продолжался с 9 утра до 15.30 либо до 17 с полуторачасовым перерывом на обед. В 1834 году восемнадцать «нерабочих дней», прежде полагавшихся клеркам, были по новому закону урезаны до Страстной пятницы и Рождества, a 1 мая и 1 ноября Банк был закрыт для ежегодного «переназначения» клерков и составления сводных отчетов. Подобное решение возмутило служащих. Они оспаривали его, всячески выражали недовольство, конфликтовали по малейшему поводу, например, за право пользоваться именно этим стулом или этой чернильницей. В 1845 году обеспокоенное руководство Банка решило предоставить клеркам ежегодный оплачиваемый отпуск от 6 до 18 дней, в зависимости от стажа работы, и позволить некоторым из них приходить на работу к 9.30–10 утра. Банк закрывался в 16 часов. Постепенно деятельность банка и его персонала попала под строгий контроль. В 1846 году было запрещено курение сигар в помещении банка. В 1850 году по новым правилам запрещалось получать «какие бы то ни было подношения от клиентов и государственных учреждений», прежде дававшие банку вполне приличный побочный доход. В 1852 году ужесточили требования при приеме на работу: на экзамене нужно было «писать под диктовку, записывать и складывать колонки цифр, решать простые арифметические задачи на деление и определение процента». Спустя три года клеркам запретили носить усы. «Если данный запрет не будет соблюден, будут приняты соответствующие меры, которые могут иметь неприятные последствия». Чтобы утихомирить недовольных, руководство Банка открыло для служащих библиотеку. Клерки даже отважились потребовать у банка оплаты недавно введенного подоходного налога. Требование не было удовлетворено, но в 1855–1865 годах довольно регулярно выплачивалась ежегодная «премия», была введена усовершенствованная шкала заработной платы, и выплаты производились ежемесячно, а не ежеквартально. Новая политика послаблений, видимо, была свойственна директорам, избавленным впредь от лицезрения усатых, курящих сигары клерков. Одного достаточно неосмотрительного молодого человека застигли «наблюдающим с парохода за гребными гонками» в то время, когда он должен был быть на работе. Ему объявили выговор, но не уволили. С другой стороны, мужчина, который в течение двух лет отсутствовал на службе 190 дней, «сказываясь больным», в то время как, будучи заядлым болельщиком, пропадал на соревнованиях гребцов, был вынужден оставить должность. Молодой клерк Уильям Берджесс, который нагло пренебрег принятыми нормами порядочности и честности, в 1844 году совершил манипуляции со счетом клиента в размере 8000 фунтов стерлингов золотом — по тем временам огромная сумма. Он с сообщником бежал в Бостон на корабле «Британия», однако оба были пойманы и арестованы. Сообщник повесился в тюрьме, а Берджесса приговорили к пожизненной каторге. В Сити на улице Ломбард-стрит и поблизости от нее было много частных банков со своим контингентом клерков. В 1866 году банкротство одного из них — «Оуверенд, Герни и компания» — вызвало в Сити панику, получившую название «черной пятницы». Но в целом во всем мире лондонский Сити пользовался уважением за честность и надежность. В 1851 году прибывший с континента герр Фишер отправился в один из банков Сити получить деньги по чеку. Он пришел незадолго до 9 часов — времени официального открытия, и вынужден был подождать. В 8.55 «за кассой появился банковский служащий». Герр Фишер показал ему чек, но тот никак не отреагировал. Служащий неторопливо высыпал несколько мешочков золотых монет в выдвижной ящик, «вынул маленькую лопатку, которая используется для монет в банках. Потом немного выждал и ровно в 9 обратился ко мне с вопросом, в чем мне выдать требуемую сумму — золотыми монетами или банкнотами». Герр Фишер вышел из банка под большим впечатлением.[279] Духовному лицу, конечно же, не требовалось доказывать, что он — джентльмен, «часто по рождению и состоянию, почти неизменно по образованию. Средний доход [жалованье священника] составлял 140 фунтов в год. Содержание священника [должность оплачивал приход] — 200–300 фунтов в год. Самый меньший доход — 80 фунтов».[280] Офицеры, несомненно, являлись джентльменами, но они не относились к среднему классу, поскольку обычно происходили из аристократических семей. Барристеры считались джентльменами даже при отсутствии денег. И хотя юристам зачастую приходилось жить впроголодь, перед ними все же маячила возможность продвинуться и занять пусть незначительное место в системе государственной службы, которая обеспечивала джентльмена средствами к существованию. Педагогические кадры состояли как из малоуважаемых, невежественных людей, которые относились к своей деятельности как тяжелой, нудной работе, так и высокообразованных специалистов (см. главу «Образование»). Один мальчик, обучавшийся в «школе для бедных», достиг таких успехов, что сам начал преподавать в этом заведении, а затем стал настоящим учителем, членом среднего класса, хотя вряд ли поверил бы в детстве в такой поворот судьбы.[281] Карл Маркс, несомненно, относился к среднему классу, хотя, когда он разорился и попытался получить деньги под залог фамильного серебра жены, служитель ломбарда прогнал его, заподозрив в краже, настолько у него был потрепанный вид. Помощь верного друга Фридриха Энгельса и неоднократное получение наследства — Марксу никогда не приходилось трудом зарабатывать себе на жизнь, — позволили ему в конце концов обосноваться в северном Лондоне и устроить дочерей учиться в Институт благородных девиц.[282] Большая часть среднего класса уехала из центральной части Лондона. Между предместьями существовало четкое разграничение. Богатые переселились в Сиднем, Барнс и Ричмонд. Высший слой среднего класса переехал не так далеко, в Хэмпстед. Пенг и Илинг, где не было прямого железнодорожного сообщения, занял средний класс. Камберуэлл, Хаммерсмит, Лейтон и Болам, куда ходили поезда, заселили низшие слои среднего класса. «Люди из Сити» стремились в Бейсуотер, Брикстон и Клапам, куда ходили омнибусы.[283] Клерк мог выбрать для жилья район Хакни, откуда в Сити можно было добраться пешком. «Служащие с небольшим доходом нередко предпочитали селиться в милях двух-трех от Банка, чтобы проезд обошелся в 6 пенсов. Если расстояние до места службы было менее трех миль, путь в один конец проделывали пешком, а при сидячей работе, как у клерка, в оба конца, если позволяла погода; это было весьма полезно для здоровья».[284] Люди викторианской эпохи ходили пешком на поразительно большие расстояния. Леди, не состоявшие в браке, но пользовавшиеся покровительством какого-либо джентльмена, облюбовали Сент-Джон-Вуд, где к большинству премиленьких коттеджей от улицы до самых дверей вели укрытые зарослями дорожки; это не позволяло любопытному постороннему хорошенько рассмотреть человека в цилиндре, подъехавшему на кэбе и вошедшему в дом.[285] Писатели и художники, стремившиеся обрести покой, выбирали Челси. Томас Карлейль тоже надеялся найти здесь столь необходимую ему для работы тишину. Вполне возможно, он не поехал бы так далеко, если бы не его жена Джейн. Но здесь ему досаждали соседские петухи, куры и собаки. Джейн даже бесплатно занималась английским языком с сыном хозяина особо неугомонного пса, чтобы хозяева попытались унять его лай.[286] Число проживавших в Сити уменьшилось со 129 000 в 1851 году до 76 000 двадцатью годами позже.[287]
* * *
Для женщины, надеявшейся выйти замуж за представителя среднего класса, существовали разные источники полезных советов. Их такое множество, что я попыталась свести их воедино.[288]Во-первых, мы исходим из вероятности, что вы случайно можете неправильно произнести то или иное слово. От простонародного выговора следует избавиться еще до того, как вы вздумаете выдавать себя за леди. На этот предмет существуют разнообразные пособия, и я настоятельно рекомендую ими воспользоваться. Ничего нет губительней для ваших планов, чем неправильность речи. Будем считать, что с этим недостатком вы справились, а потому перехожу к рекомендациям более общего характера. Конечно же, в ваших манерах не должно быть и намека на ваше происхождение. Добиться этого трудно, если свободное время, которое вы собираетесь использовать на то, чтобы стать леди, финансируется за счет вашего отца-лавочника. Но ничего не поделаешь. Вы должны быть достаточно начитаны, чтобы в случае необходимости поддержать беседу, умело вводя темы, почерпнутые из новейших журналов. Это позволит вам блеснуть перед не столь просвещенным собеседником. Но никоим образом не следует выставлять себя умной женщиной. Если в вашем присутствии отпущена двусмысленная шутка, вам предстоит решить, как на нее отреагировать. Вы можете выразить свое неодобрение, бросив ледяной взгляд, но это будет свидетельствовать о том, что вы поняли содержащийся в ней неприличный намек; проще не обратить внимания на сказанное, продемонстрировав ваше простодушие. Всегда следите за изяществом движений. Задувая свечу, вы будете выглядеть не вполне элегантно. Если под рукой нет нужного приспособления, предоставьте надувать щеки кому-нибудь другому. Когда вы улыбаетесь или смеетесь, имейте в виду, что при этом обнаруживаются недостатки зубов, которые, возможно, лучше попытаться скрыть. Отрепетируйте улыбку дома перед зеркалом при хорошем освещении. К тому же смеяться, как правило, не очень-то рекомендуется. Игра на музыкальных инструментах дает возможность в достаточной степени продемонстрировать элегантность позы, особенно игра на арфе плавными движениями округлых, матово-белых рук, но не спешите бросаться брать уроки. Ваши слушатели, засматривающиеся на изящество вашей фигуры, возможно, захотят усладить не только взор, но и слух, а этого не так легко достичь, если вы лишены музыкального дарования. Духовые инструменты не подходят, пусть на них играют мужчины. О виолончели не может быть и речи, да и скрипка, пусть и не требующая столь неприличной позы, вынуждает вас довольно неуклюже наклонять голову к шее, а потому также не рекомендуется. Лучший друг элегантной женщины — фортепиано. Данный инструмент замечательно приспособлен к тому, чтобы усесться рядышком вдвоем, в приятной близости, и исполнять подходящие вещицы в четыре руки. Помните только, что если ваш партнер встанет, вы можете свалиться на пол, если не вскочите одновременно с ним. К тому же требуется перелистывать ноты, и занимающийся этим человек будет стоять очень близко к вам. А потому следует подумать о том, насколько глубоко декольтировано платье, в котором вы собираетесь идти на музыкальный вечер. Не пренебрегайте духами. Никогда не оставайтесь наедине с неженатым мужчиной. Нарушить правила можно лишь в том случае, если вы уверены в серьезности его намерения предложить вам выйти за него замуж. Если от избытка чувств вы собираетесь упасть в обморок, убедитесь прежде, есть ли поблизости подходящая софа, куда можно упасть. Не все мужчины настолько ловки, чтобы вовремя подхватить падающую даму. Когда вы присутствуете на званом обеде или ужине, не следует налегать на еду, нужно лишь слегка отведать предлагаемые блюда, уподобляясь птичке. Особо подчеркиваю, что когда подается вино, после произнесения тоста следует лишь пригубить содержимое бокала. Алкоголь вкупе с затянутым корсетом неизбежно вызывает покраснение лица. В ожидании вашего возвращения хорошая служанка непременно позаботится о том, чтобы вы утешились бокалом вина и холодной курицей. Когда вы присутствуете на оперном спектакле, с вашего лица не должно сходить выражение удовольствия. Не обращайте внимания на поведение джентльменов в вашей ложе, беспрестанно разглядывающих в театральные бинокли других дам. Садиться и выходить из любого вида транспорта — настоящее искусство. С омнибусами постоянно возникают проблемы, и, конечно же, немногие настоящие леди ими пользуются. С экипажами дело обстоит не лучше, потому что и посадка, и высадка сопряжены с определенными неудобствами, и не имеет значения, насколько крепка рука лакея и надежна откидная подножка, так как все равно приходится напрягаться, что вызывает неровность дыхания. Недоброжелатель может сказать, что леди при этом пыхтела и отдувалась. Рекомендуется попрактиковаться одной у себя в комнате. Большинство магазинов доставит нужные вам товары на дом после того, как вы закажете то, что вам требуется. Таким образом, отпадает необходимость ездить за покупками. Когда люди, у которых вы в гостях, представляют вам своих детей, выражайте удовольствие и восхищение, даже если у вас возникают противоположные чувства. Постарайтесь не обращать внимания на их сопливые носы, мокрые штанишки и привычку ковырять в носу. Остается только дождаться, когда эти создания будут переданы на попечение кому-то другому, например, няне. Матери обычно не видят несовершенств своих чад. Между тем старайтесь избежать непосредственных контактов с ними, ловко совмещая попытки соблюсти надлежащий вид своей юбки с беспрестанными преувеличенно восторженными похвалами. Той же тактики придерживайтесь и в отношении домашних животных хозяев, разумеется, с соответствующей корректировкой. Если вас приглашают осмотреть хозяйский сад, а ходить по нему приходится, когда под ногами хлюпает, лучше всего будет выразить непомерное восхищение каким-нибудь цветком, не упуская случая воздать должное проницательности хозяина, взявшего на работу такого замечательного садовника. Всегда уместно упомянуть мистера Пакстона. Если вас беспокоят насекомые, которыми полон сад, постарайтесь не подавать виду. Не отмахивайтесь от ос, это выглядит некрасиво и к тому же может их разозлить. Если вы вступили ногой во что-то нежелательное, дождитесь удобного момента незаметно вытереть обувь. Плохая погода даст вам возможность справиться с этим с помощью влажной травы, останется позаботиться лишь о том, чтобы не намочить подол одежды. Пытайтесь избегать обидных высказываний в гостях, даже если вы чувствуете, что оказались в затруднительном положении по вине хозяев. Никогда не пробуйте что-нибудь срезать или выкопать в их саду. Худшим преступлением будет считаться, если вы без их ведома возьмете отросток какого-нибудь ценного растения. Ретивый садовник никогда не преминет сообщить об этом. Единственная возможность для вас обрести желаемое, это всячески восторгаться данным растением и расспрашивать о правилах ухода за ним. Получение требуемого обставьте как приятную неожиданность. Леди не полагается засиживаться в гостях. При коротких визитах это соблюсти легко, а вот при долгих надо постараться уловить настроение хозяев. Если в определенное время дня они предпочитают не принимать гостей, следует учитывать их распорядок. Если вы замечаете, что кто-либо из хозяев при вашем приближении намеренно избегает вашего общества, это следует расценить как необходимость в ближайшее время покинуть дом. Ознакомившись со всеми этими советами, регламентирующими повседневное поведение, читатель, наверняка, обратит внимание на то, что мы еще не коснулись такой деликатной темы, как «охота за женихами». Увы, в то время, как всякий джентльмен является членом какого-либо клуба, где можно проводить время в свое удовольствие, не помышляя о браке, потенциальные мужья подобны пугливым зверям, которые при активном преследовании пускаются наутек. Не обманывайте себя надеждой, что именно вам суждено открыть мужчине преимущества брака, все то, что недоступно ему в клубе. Даже обретя домашний очаг, он все равно останется приверженцем излюбленного времяпрепровождения. Если он вам подходит, с вашей стороны требуются ловкость и необходимые увертки с тем, чтобы он не бросился наутек, желая скрыться от своей, пусть и достаточно медлительной, преследовательницы. Что же касается внешнего вида, полагаю, что над ним вам придется поработать у себя в комнате, равно как над приемами посадки и высадки из экипажа и привлекательностью улыбки. Задумайтесь, когда вы лучше выглядите в профиль. Быть может, вам больше всего подходит мерцающий свет свечи? Нужно научиться по возможности весь вечер сохранять на лице выражение восхищения и удовольствия. Тренируйтесь ежедневно, постепенно увеличивая продолжительность. Убежденность вашего избранника в том, что он неотразим во всех отношениях, всегда присутствует в его душе. Так подтверждайте ему это осторожно, но весьма красноречиво. Я уже говорила выше по поводу одежды, но хочу дать еще несколько советов. Не имеет значения, насколько тонка талия, важно, чтобы не было слышно, как скрипит корсет. Если вы рассчитываете приукрасить себя, прибегнув к использованию широко распространенных современных ухищрений, не сомневайтесь в том, что подобные эксперименты могут вас подвести. Мне известно несколько случаев преждевременно закончившихся ухаживаний из-за потекшей краски для ресниц, яркой помады, оставшейся на светлых жилетах, отцепившегося шиньона, съехавшего накладного бюста, вывалившихся в самый неподходящий момент зубов. В этой связи могу порекомендовать вам никогда не пробовать клейкий пудинг. По-моему, сказанного достаточно, чтобы показать, что охота за женихами — трудное дело. Обескураженные неудачей, — а кто из охотников не переживал из-за случайного промаха? — вспомните, что у вас есть выбор: в лучшем случае, возможность обрести относительно прочное положение, заняв место гувернантки или компаньонки, что порой почетно, но всегда безденежно. Хочется остановиться еще на одном существенном моменте, прежде чем вы начнете тратить время и силы: каково финансовое положение вашего избранника? Вы сами можете быть не в состоянии это выяснить, но постарайтесь уговорить помочь вам кого-нибудь из мужчин в вашей семье или друга. Если же вы и после моего предупреждения будете выкладываться в охоте за каким-нибудь бедолагой, то есть вашим избранником, который выглядит человеком состоятельным, важно узнать поточнее, чем он располагает. Есть ли у него собственные средства или же он от кого-либо зависит? Если у него имеется земельная собственность, то какие у него права на нее? Нет ли у него каких-нибудь денежных затруднений? Какие у него виды на будущее? И если все-таки наступит счастливый день, когда он попросит у ваших родителей вашей руки, они будут счастливы, что ваш суженый в состоянии обеспечить вам то положение, к которому вы стремились. Но не всегда предпринятые действия приводят к столь благоприятным результатам. Вам следует быть поактивнее, чтобы узнать наверняка, что все ваши усилия направлены на действительно стоящую цель. Общеизвестно, что красота, которая может быть сильнейшим вашим оружием, со временем увядает. Красивые усы очаровательны, но хороший доход гораздо более привлекателен.Неудивительно, что в любом женском журнале можно было обнаружить жалобы на мужские клубы. Это были комфортабельные убежища для мужчин, предоставлявшие все удобства хорошо налаженного дома без каких-либо обязанностей, кроме оплаты ежегодного членства. Сумма обычного вступительного взноса в большинстве клубов составляла 20 гиней, а годовой взнос — порядка 10 гиней. Такую форму членства в основном использовали люди свободной профессии и безденежные младшие отпрыски аристократических семей. «Обеды хороши и дешевы в сравнении с грабительскими ценами в лондонских отелях… Их стоимость составляла 5 шиллингов, тогда как в любом отеле пришлось бы заплатить по меньшей мере вчетверо дороже».[289] Если вам хотелось поговорить, вы могли найти близких по духу собеседников; если нет, спокойно читать в превосходно составленной библиотеке без необходимости быть вовлеченным в болтовню, которой вас одолевали дома. Здесь вы могли даже жить. В клубе «Реформ», созданном в 1836 году членами радикальной партии и с 1841-го занимавшем великолепное здание, «в каждой спальне имелась ниша с бассейном из белого мрамора, куда в любое время из двух кранов подавалась горячая и холодная вода», так что не нужно было мучиться из-за недостатков домашней системы подогрева воды. Здесь был «хорошо обученный персонал, всегда готовый привести в порядок одежду и оказать парикмахерские услуги».[290] Кухни, разумеется, были обустроены по проекту Алексиса Сойера, который первым ввел использование газа для приготовления пищи. В специальной нише поблизости от входа имелась газовая зажигалка, от которой джентльмены могли раскуривать свои сигары. (Клуб и газовая зажигалка сохранились и поныне.) Поблизости от клуба «Реформ» на Пэлл-Мэлл находится Клуб путешественников, основанный в 1819 году и до 1832 года занимавший здание, которое, как и «Реформ», спроектировал Барри. Далее по Пэлл-Мэлл находится «Атенеум», основанный в 1824 году, где вели беседы епископы и ученые. Здание этого клуба спроектировано Десимусом Бартоном. Красивый фриз над большими окнами, который периодически красят в голубой и белый цвета, представляет собой воссозданный фриз Парфенона (откуда лорд Элджин привез фрагменты, размещенные в Британском музее как «мраморная коллекция Элджина». Лучше всего воспроизведенный фриз смотрится с крыши автобуса.)[291] Клуб «Карлтон» в ансамбле Карлтон-хаус-террас (был разрушен бомбежкой в 1940 году и переместился в Сент-Джеймс) предназначался для консерваторов, или тори, в то время как клуб «Реформ» — для более либерально настроенных людей. (Национальный либеральный клуб, где в обеденном зале над кассой нависает большая статуя Гладстона, был построен только в 1871 году.) Клуб «Гаррик», названный по имени знаменитого актера Дэвида Гаррика, был основан в 1831 году актерами, писателями, художниками и деятелями искусства. «Любитель английской драмы мог с пользой для себя провести пару часов, разглядывая огромное сборище людей театра», если он имел туда доступ как член клуба.[292] Клуб «Будлз» на Сент-Джеймс-стрит появился в 1762 году и существует поныне. Вы можете узнать его по красивым веерным окнам на первом этаже. Клуб «Уайтс», расположенный также на Сент-Джеймс-стрит, — старейший из лондонских клубов — ведет свою историю с 1693 года. В те давние времена он был известен, как место, где процветали азартные игры, но в девятнадцатом столетии стал главным образом клубом для очень состоятельных людей, включая принца Уэльского.[293] В Сити осталось совсем мало кофеен, столь распространенных в восемнадцатом веке. Коммерсанты, ведущие торговлю в Индии, Китае и Австралии, собирались в Иерусалимской кофейне в Корнхилле. Расположенная неподалеку Ямайская кофейня располагала новейшей информацией из Вест-Индии. Купцы, судовладельцы, страховщики, входившие в ассоциацию «Ллойд», собирались в помещении на верхнем этаже Королевской биржи, где в 1859 году был установлен колокол с «Лутины», двумя ударами сообщавший о хороших новостях, а одним — о плохих. Почти столь же значимым, как «Ллойд», считалась Кофейня Северной и Южной Америк, расположенная на углу Треднидл-стрит.[294]
* * *
Действительно, так или иначе, имелось множество мест, где молодые люди среднего класса могли чувствовать себя как дома, не будучи связанными брачными узами. Однако же по мере приближения тридцатого дня рождения,[295] когда друзья наслаждались жизнью в пригородных домах в окружении жен, детей и цветников, клуб уже становился не столь привлекательным местом. Хуже того, члены клуба всего лет на пятнадцать старше завели привычку покидать этот мир.[296] Пора было предпринимать шаги для обретения семейного счастья. Если молодой человек часто бывал в Лондоне во время светского сезона, то у него не было недостатка в кандидатурах. Для тех же, кто не был вхож в светский круг, существовало множество способов подыскать подходящую невесту. Среди прихожан церкви, которую он посещал, с помощью местного пастора можно было выбрать юную особу. Страсть викторианцев к любительскому хоровому пению обеспечивала обязательное наличие в хоре женских голосов. В широко разветвленной викторианской семье среди двоюродных и троюродных сестер и их подруг совсем нетрудно было найти девушку, которую мать молодого человека могла бы хорошенько рассмотреть и дать одобрение его ухаживанию. Леди уделяли чрезвычайно большое внимание занятиям благотворительностью. На какое-то время молодой человек мог тоже заняться этой деятельностью, благо шестичасовой рабочий день оставлял ему достаточно свободного времени и сил. Молодой человек мог даже добровольно включиться в какую-либо работу, что возвысило бы его в глазах окружающих и совсем не обязательно закончилось бы бракосочетанием. То время было ознаменовано небывалым взлетом общественной активности. Парламент учреждал королевские комиссии и специальные комитеты для устранения всякого нежелательного аспекта викторианской жизни. Порой законодательные инициативы — как правило, вбиравшие множество свидетельских показаний и приобретавшие вид толстенного отчета, — оказывались в синих переплетах, отчего и появилось название «Синие книги». В случаях, если решение каких-либо социальных проблем находилось вне внимания правительства, граждане страны, руководствуясь лучшими побуждениями, основывали общества и проводили заседания, действуя исключительно на добровольных началах. Существовали общества по улучшению условий жизни «трудящегося класса», повышению его нравственности, устройству для него бань. Имелись общества, деятельность которых была направлена на то, чтобы мужчины бросили пить и дали зарок воздержания от спиртных напитков, а женщины перестали заниматься проституцией и взялись за шитье. Были общества, занимавшиеся женской домашней прислугой и юными девицами, чтобы обучить их работе в прачечных и наставить на стезю добродетели. Существовало бесчисленное множество просветительских программ: так, например, Женская санитарная ассоциация призывала медицинских работников рассказывать трудящимся, как важно, к примеру, бывать на свежем воздухе, когда для этого есть возможность. Общество поддержки женщин помогало служанкам, лишившимся места, и проституткам, «уставшим от греха». Общество по надзору за работными домами регулярно инспектировало работные дома. Общество по искоренению нищенства не было популярным у попрошаек, поскольку вместо того, чтобы превратить в наличные викторианский вариант обращения «не найдется ли у вас лишней монетки?», его члены раздавали талоны, которые в случае «необходимости» можно было обменять на социальные выплаты. Обществу искоренения порока явно приходилось нелегко в достижении своей цели, а вот Общество спасения еще не осужденных мальчиков от любых криминальных проступков могло среагировать вовремя. Все эти организации нуждались в участниках — главным образом, в мужчинах, но было там и некоторое число женщин, — чтобы проводить заседания и на общественных началах выполнять определенные обязанности. Иногда человек среднего класса оказывался лично вовлеченным в проблемы малоимущих, например, давая бесплатные медицинские рекомендации или преподавая в «школе для бедных». Чарльз Пью, клерк канцлерского суда, в 1861 году «инспектировал приюты для маленьких оборвышей», а затем перешел к более активному участию и, как следует из дневника, который он стал вести двумя годами позже, уже занимался преподавательской деятельностью. Поначалу ему это не нравилось, но постепенно «их улыбающиеся личики… и истории, которые они мне рассказывали, все больше влекли меня к ним», а их — к нему.[297] На любую нужду или болезнь, омрачавшие жизнь человека, находились организации, стремившиеся справиться с бедой.[298] В 1862 году их насчитывалось 530. Наиболее состоятельными были 14 миссионерских организаций с доходом 460 000 фунтов стерлингов. За ними следовали 92 медицинские благотворительные организации с совокупным доходом 267 000 фунтов стерлингов.[299] Человек среднего класса считал необходимым выполнять свой гражданский долг, участвуя в работе приходских управлений или церковных советов, где обсуждались вопросы сбора денежных средств на местные нужды и осуществлялись многочисленные функции, до которых у городских властей не доходили руки. Даже Карл Маркс, бичевавший средний класс, был избран в своем муниципальном образовании «констеблем прихода Сент-Панкрас».[300] Но хотя бы не зачислен в специальные констебли, как многие представители среднего класса, которые, когда чартистские агитаторы угрожали Лондону, сотнями привлекались для поддержки армии. И, разумеется, существовала проблема подоходного налога. Он был введен в 1798 году и служил средством финансирования войны с Францией. В 1816 году, когда в нем отпала необходимость, он был отменен. Его восстановили в 1842 году в размере 7 пенсов на каждый фунт, превышавший доход в 150 фунтов стерлингов,[301] а в 1853 году Гладстон удвоил его по причине расходов на Крымскую войну. С той поры мы так и платим его, хотя теоретически это лишь временная мера, и данный налог должен ежегодно утверждаться парламентом после обсуждения бюджета. При заполнении налоговой декларации у вас, наверняка, может возникнуть вопрос, почему ее форма столь усложнена. Причина кроется в предположении, что налогоплательщику не очень бы хотелось, чтобы соседи знали, сколько у него денег. У него есть право обжаловать размер налога, обратившись к специальным уполномоченным — не состоящим на жалованье мужчинам среднего класса, отбираемым по принципу, что они знают местные условия и проживающих людей. Если сумма налога станет раскрывать совокупный доход плательщика, это может вызвать ненужные толки в его окружении — среди соседей, положим, или членов его клуба, до которых могут дойти эти сведения. Чтобы избежать подобной ситуации, была принята хитроумная система разных бланков, где каждая статья дохода указывается отдельно, с тем, чтобы обращения к специальным уполномоченным касались начислений только по отдельно взятой статье, и у такого «общественника» не было возможности при встрече с приятелем бросить мельком: «А я даже и не подозревал, что старина Джордж так богат». Яркий тому пример Джейн Карлейль, достойная всяческого уважения шотландская леди, представшая в 1855 году перед специальными уполномоченными Кенсингтона, чтобы оспорить размер налога на доход от литературных трудов своего мужа Томаса. Происходившее разбирательство описано в одном из ее неподражаемых писем. Растерявшиеся от ее напора члены комиссии сначала заявили, что у нее нет права высказываться, но это, похоже, только еще больше ее раззадорило. Затем она представила финансовые документы, определявшие взаимоотношения мужа с его издателем, из которых явствовало, что несколько лет он ничего не публиковал. Тогда запуганная комиссия поинтересовалась, на какие же средства в таком случае он живет. «Я здесь не затем, — последовал великолепный ответ Джейн, — чтобы объяснять, на что живет мистер Карлейль, я лишь хочу продекларировать его доходы от литературного труда за последние три года». И скупо добавила, что муж, как она полагает, имеет доходы от земельной собственности. «По счастью, — сказала я высокомерно, уже владея собой, — в данный момент у меня нет необходимости и намерения касаться данного предмета».[302] (Если речь шла о «земельном доходе», то сведения о нем подавались отдельно, а апелляции, с ним связанные, рассматривали другие уполномоченные.) Хотя я не рекомендовала бы вести себя подобным образом, выражая протест против размера налога, Джейн удалось вынудить членов комиссии распорядиться об уменьшении суммы на 100 фунтов, что означало полную победу. Как бывший юрист финансового управления, я не совсем понимаю суть дела, а как феминистка, аплодирую ей со зрительской трибуны.Глава 10 Высший класс и королевская семья
Флоренс Найтингейл — леди Фредерик Кавендиш — армия — система покупки званий — гвардия — сезон — королевский бал — непопулярность Альберта — его отношения с Викторией — доходы — Виктория — последствия кончины Альберта
Почему женщины, имеющие возвышенные стремления, светлый ум, душевные силы… никоим образом не могут реализовать себя в обществе?.. Уже достаточно давно женщины осваивают некоторые мужские профессии, где они могут руководить, конкурировать (или иметь возможность помериться интеллектом с другими) и, что важнее всего, проявить себя… [Однако семейная система] подавляет их духовное развитие, обрекая одних на положение вечно опекаемого ребенка, других — на молчаливое страдание… Брак — это шанс (но далеко не единственный), позволяющий женщине не потерять себя, но как бездумно, как бездарно этот шанс используется!.. Мужчина в браке обретает все преимущества; он получает «спутницу жизни», но для женщины это далеко не так… Какую выгоду это сулит женщине, которая продала себя ради обретения положения в обществе?.. Воображаемая жизнь полна высоких замыслов, стремлений делать добро. Будничная жизнь проходит в беспрестанных приятных хлопотах о званых обедах, приемах, покупке предметов обстановки, строительстве дома или благоустройстве сада, встречах гостей… в обсуждении планов обустройства школ для бедных, на которые, возможно, отводятся свободные полчаса между ланчем и прогулкой в экипаже, а остальное время посвящается обсуждению обеда, поиску гувернантки для детей, отправке фазанов и яблок бедным родственникам…[303]Это слова Флоренс Найтингейл, глубоко страдавшей от уклада жизни высшего класса, к которому она принадлежала, и раздоров со своей неуравновешенной матерью и истеричной сестрой. Возможно, было бы лучше, если бы она принадлежала к среднему классу, где женщины, хотя бы время от времени, принимали активное участие в домашней работе и даже, бывало, нянчились со своими детьми. К счастью для душевного здоровья мисс Найтингейл, вскоре после написания «Кассандры», она покинула семью и стала заниматься делом, которому посвятила всю жизнь. Некоторые женщины вели напряженную светскую жизнь и при этом занимались благотворительностью. У них не было такой ужасной семьи, как у Флоренс Найтингейл. Вот описание одного «очень насыщенного дня» из лондонского дневника 1867 года леди Фредерик Кавендиш:
В 10.30 у меня был недолгий визит в работный дом. После 11 мы делали покупки для детского отделения больницы, где долечивались после холеры сироты… Потом ланч, а в 2.30 я отправилась на Уэстбурн-террас на встречу с миссис Мартино… Мы зашли в собор Св. Павла в Найтсбридже, но служба уже заканчивалась; потом поехали с визитом к [одной из тетушек], которой не оказалось дома, а затем к леди Олбемарл… Мы должны были встретиться с ней в Паддингтоне, но опоздали на несколько минут и уже не застали ее. Потом мы обедали с леди Эсткорт…[304]Некоторым женщинам удавалось разными способами противостоять системе. Леди Флоренс Паджет должна была выйти замуж за Генри Чаплина. Перед свадьбой они отправились за покупками в «Маршалл энд Снелгров» — новый универмаг на Оксфорд-стрит, открывшийся в 1848 году. Там они разделились: она направилась в отдел дамского белья, где якобы намеревалась приобрести кое-что для себя, он же остался ждать ее на улице. Но ожидание было напрасным. Она проследовала через магазин до выхода на Генриетта-стрит, где ее поджидал в кэбе маркиз Хейстингз, и тем же утром обвенчалась с ним.[305] Другая девушка, «внучка графа, особа хорошо известная в свете, совершила предосудительный поступок — родила внебрачного ребенка… Рассказывают, что когда ее спрашивали, кто же его отец, она отвечала: „Откуда я знаю“».[306]
* * *
У мужчин все обстояло по-другому. Эмерсон, гражданин эгалитарных Соединенных Штатов Америки, считал Англию «раем для высшего класса, страной по существу аристократической, где низшие классы давно примирились со своим положением и вполне вписались в систему».[307] Возможно, он был прав, если судить по британской армии, где «низшие классы» с готовностью подчинялись приказам, зачастую бессмысленным, поскольку издавна с почтением относились к людям, занимавшим более высокое общественное положение. Джентльмены, командовавшие войсками в Крымской войне, имели безупречную родословную.[308] Следует учитывать, что, по словам Веллингтона, «зачисление джентльменов в армию производилось с учетом их образования, воспитания и привычек, благодаря чему это были лучшие в мире офицеры, в то время, как формирование офицерского состава из лиц низших классов, привело бы к вырождению армии». Они могли быть глухими, одноглазыми, однорукими и одноногими, достаточно пожилыми — почти всем генералам, командовавшим британскими войсками в Крыму, было за 60, что в то время считалось преклонным возрастом, — но поскольку в них видели общественно «необходимых людей», они сохраняли свои посты.[309] Их мастерство в охоте на лис гарантировало, что они, по крайней мере, держатся в седле, хотя они не всегда были способны разобраться в карте и порой не имели представления, куда держат путь. Верховая езда давала возможность приятно отдохнуть, и в череде суровых испытаний Крымской войны всегда можно было найти время для организации скачек. Кроме отличительных особенностей, вроде отсутствия тех или иных конечностей, все они были удивительно похожи, так как в кавалерийских частях было принято носить внушительные усы и картавить. Образование офицеров было весьма посредственным, так как в большинстве закрытых учебных заведений, где они обучались, им преподавали латынь и греческий и прививали кое-какие навыки: переносить лишения и скудное питание, а также «уметь носить подобающую одежду в подобающее время». В 1849 году герцог Веллингтон учредил вступительный экзамен для будущих офицеров, но целью его было определить, что они «имеют хорошие способности и получили воспитание джентльмена», а потому окончание Итона гарантировало поступление на службу вне зависимости от знаний претендента. Лишь немногие аристократы отсеивались после второй попытки, сам же экзамен использовался исключительно для того, чтобы не допустить в офицеры нуворишей из среднего класса. Однако и тут имелись исключения. Генерал Чесни начал свою военную карьеру в 1798 году, когда девятилетним мальчиком, пройдя босиком двадцать миль, вступил в полк ирландских волонтеров, в котором дослужился до чина младшего лейтенанта. Он с трудом добился зачисления курсантом в Королевское военное училище в Вулидже: нужно было иметь рост не меньше 4 футов 9 дюймов, до которого он не дотягивал четверть дюйма, а потому был вынужден вложить в обувь пробковые стельки. Впоследствии он вырос до 5 футов 1 дюйма. В 1855 году благодаря своим выдающимся способностям он стал генерал-майором.[310] Самой удивительной особенностью викторианской армии была покупка офицерского звания. Снова обратимся к Веллингтону: «повышение по службе происходит путем покупки звания… мужчинами, принадлежащими к привилегированным и богатым классам страны». Землевладельческая аристократия была заинтересована в защите своей собственности, чего нельзя было ожидать от среднего класса, а потому считалось, что его представители не могут быть хорошими офицерами. Эта система имела для казначейства то преимущество, что офицерский состав содержал себя сам, и государство не должно было выплачивать ему высокие оклады. Такая система была введена Карлом II — вернувшись в 1660 году на трон, он обнаружил, что казна пуста, — и продолжала существовать до 1871 года, несмотря на предпринимавшиеся время от времени робкие попытки ее изменить. На флоте она никогда не применялась, а после 1755 года была отменена и в Королевских военно-морских силах. Если флот обходился без подобных мер, почему этого не могла сделать армия? Существовавшую практику трудно было искоренить, потому что любой офицер, плативший за присвоение ему звания, рассчитывал на возвращение своих вложений в будущем. В 1844 году в издании «Королевских уставов и правил для вооруженных сил страны» была опубликована таблица «Установленных расценок на офицерские звания» от гвардейской пехоты до «регулярных полков пехоты» и от корнета до подполковника. Расценки для гвардейской пехоты колебались в диапазоне от 1200 фунтов стерлингов для корнетов до 9000 фунтов — огромной суммы в то время — за звание подполковника. (На этомшкала заканчивалась, поскольку присвоение звания полковника происходило автоматически после семи лет выслуги.) Квартальные отчеты должны были включать «всех офицеров, готовых оплатить повышение по службе… Это должно находиться под самым строгим контролем, так как в вооруженных силах Ее Величества никто не вправе заниматься оценкой, продажей или заменой офицерского звания, кроме [специально уполномоченных] полковых агентов…», и всякого, уплатившего свыше установленной расценки, ожидает увольнение со службы. Однако это положение не работало, что служило еще одним прекрасным примером викторианского двуличия.[311] В период с 1720 по 1871 год любое воинское звание имело двойную цену — официальную и «сверхустановленную», или «полковую». Самые высокие расценки были в гвардейской пехоте, однако цена варьировались в зависимости от спроса и предложения. Про лорда Браднелла, впоследствии 7-го графа Кардигана, который командовал в Балаклаве кавалерийской бригадой, говорили, что он купил полковничье звание во втором гусарском полку, входившем в состав бригады, за 40 000 фунтов стерлингов, что подтверждало чрезмерно завышенную сверхустановленную цену.[312] Главнокомандующий, герцог Кембридж, выступая перед парламентским комитетом, настаивал на проведении специального расследования в вооруженных силах:Военное руководство может учитывать только то, что поступает к нему официальным путем, а потому я решительно заявляю, что нам неизвестно, какие суммы выплачиваются на самом деле; если офицер покидает ряды вооруженных сил, он направляет соответствующий запрос с просьбой продать его звание, но как это происходит, никто не знает… Мы получаем только то, что положено по уставу… даже если вынести этот вопрос на судебное разбирательство, суд окажется не в состоянии установить, какую сумму офицер заплатил сверх нормы…Можно было, конечно, разузнать «неофициальным» путем у специалистов с Чарльз-стрит, ведавших покупкой, продажей и сменой офицерских званий, и выяснить размеры «сверхустановленных выплат», но вряд ли они пошли бы на «неофициальное» сотрудничество с «официальной» стороной. Система была устроена сложно. В общих чертах она действовала так. Предположим, что лорд А., сын графа, имеет звание майора в полку гвардейских драгун. Официальная цена этого звания составляет 8300 фунтов плюс некая «сверхустановленная» сумма — X фунтов. Он знакомится с привлекательной богатой наследницей, отец которой готов предоставить солидное обеспечение дочери и ее мужу. Дочь без ума от великолепных усов лорда А. После свадьбы молодой человек берет полагающийся ему ежегодный отпуск продолжительностью восемь месяцев и отправляется с женой в свадебное путешествие на континент. В отсутствие молодых умирает отец лорда А. Лорд А. решает выйти в отставку и начать семейную жизнь в родовом поместье. Он ставит об этом в известность командира полка и полкового агента, который начинает официально заниматься продажей его звания. Он обращается в агентство на Чарльз-стрит, которое и определяет тот самый, крайне важный, фактор — X фунтов стерлингов. Имеются некоторые заинтересованные лица, как, например, Альберт Блоггс, единственный сын бирмингемского фабриканта, который буквально купается в золоте, хотя и обладает просторечным выговором. Альберт вынашивает честолюбивые замыслы стать армейским офицером. Он вполне интеллигентный молодой человек, привыкший много трудиться и увлеченно изучающий военную историю и тактику. Его отец отнюдь не дурак, он осознает все трудности и делает солидные пожертвования на благотворительность, предвыборные мероприятия и приюты, основанные магнатами графства. Он умудряется обзавестись солидным досье рекомендательных писем в отношении Альберта и готов выложить любую необходимую денежную сумму. Между тем, молодой капитан Б. из пехотного полка рассматривает возможность «перехода» в гвардейские драгуны в свете освобождающейся вакансии, связанной с выходом в отставку лорда А. Его родословное древо восходит к Плантагенетам, но в денежном отношении имеются некоторые затруднения. Он готов продать свое офицерское звание за 1800 фунтов плюс неизвестную «сверхустановленную» сумму, но требуется еще довольно солидная доплата. Он ставит в известность своего командира и полкового агента о том, что он, так сказать, выходит на рынок, и начинает часто наведываться на Чарльз-стрит, чтобы разузнать, во что выльется «сверхустановленная» цена за его звание и сколько намерен выручить лорд А. за свое. После того, как в семье собраны необходимые средства и получен заем от агентства на Чарльз-стрит, которое готово вложиться в это дело под разумные проценты, сумма увеличивается, и он обращается к командиру полка гвардейских драгун, с которым его семья знакома много лет. Капитан Б. — бестолков, ленив, не проявляет интереса к военным делам, но хорошо осведомлен о высоком социальном статусе гвардейцев и их щедрых отпускных, тогда как ему, пехотному капитану, приходится трудиться шесть месяцев в году. Разумеется, у командира полка гвардейских драгун нет никаких возражений против его кандидатуры. Еще одно преимущество службы в гвардейском полку заключалось в том, что гвардейцы обычно размещались в Лондоне, поскольку их первейшая обязанность состояла в охране монаршей персоны, а монарх в те времена уже не выводил свою армию на поле битвы. Некоторые полки десятилетиями не участвовали ни в каких боевых действиях. Второй лейб-гвардейский кавалерийский полк не был задействован почти 70 лет после битвы при Ватерлоо. Если полк направлялся куда-нибудь для несения гарнизонной службы, к примеру, в Канаду, Вест-Индию или Австралию, у офицера была превосходная возможность избежать столь тягостного удела, продав или обменяв звание с переводом в войсковую часть, расквартированную в Англии. Если же отправка за границу была связана с боевыми действиями, например, с Крымской войной, офицер, предпринявший подобные шаги, мог быть подвергнут остракизму. Крымская война, о которой подробно писали такие журналисты, как У. Г. Рассел из «Таймс», вызывала в обществе негодование по поводу «некомпетентности, бездействия, аристократического высокомерия, должностной нерадивости, протекционизма, установившейся рутины и бестолковости» в среде армейского командования.[313] Имелось много противников реформирования системы покупки офицерских званий, в числе которых была и королева, однако же в 1871 году лорд Кардуэлл, бывший тогда военным министром, добился ее отмены ценой в 6 150 000 фунтов.[314] В качестве альтернативы военной службе существовала правительственная служба в палате общин или палате лордов парламента, либо в дипломатическом корпусе. Государственная служба постепенно переходила к выдвижению на должности согласно достоинствам кандидатов, хотя многие отдавали предпочтение спокойной жизни в своих поместьях; вместе с тем практиковалось выдвижение на выгодные места родственников, когда обладавшие определенными способностями отпрыски знатных семейств жаждали как-то проявить себя.
* * *
Понятие «сезон» подразумевало временной промежуток от Пасхи до августа, когда парламент прекращал свою деятельность, и все желающие могли отбыть в родовые имения, заняться охотой или развлечениями «с пятницы до понедельника» (тогда это еще не называлось «уикендом»). В Девоншир-Хаусе на Пиккадилли имелся прекрасный зал, где проходили «пышные балы, на которые собиралось все светское общество».[315] На одном из больших светских приемов леди Кавендиш повстречала «иностранку с припудренными волосами. Это выглядело очаровательно!»[316] Несколько дальше находился Бат-Хаус. В 1850 году чета Карлейль побывала здесь на балу, «собравшем от пяти до семи сотен представителей аристократических семейств», среди них, разумеется, был и завсегдатай любых светских сборищ герцог Веллингтон. Спустя тринадцать лет они снова оказались здесь на балу. Джейн вспоминала впоследствии, как она рада была увидеть «всех герцогинь в сверкающих бриллиантах, всех юных красавиц этого сезона, всех известных политиков… Все помещения были украшены искусственными розами, так что создавалась атмосфера арабских сказок».[317] Дальше на запад по Пиккадилли находился Кембридж-Хаус, дом лорда и леди Пальмерстон.[318] В то время леди Пальмерстон была одной из самых известных политических персон. Стаффорд-Хаус, расположенный близ Сент-Джеймсского дворца (теперь Ланкастер-Хаус, используется для правительственных официальных приемов), был лондонским домом герцога и герцогини Сазерленд; до кончины мужа в 1861 году она занимала видное положение при дворе, ведая гардеробом королевы. Норфолк-Хаус на Сент-Джеймсской площади по своим размерам вполне подходил для проведения банкетов и балов, на одном из которых в 1849 году присутствовали королева и принц Альберт. В Гровенор-Хаусе на улице Парк-Лейн, доме второго маркиза Вестминстера (отца первого герцога), находилась великолепная картинная галерея, а количество золотой столовой посуды значительно превосходило то, которое могла себе позволить королевская чета. При дворе королевы Виктории не устраивалось таких пышных балов, какие давали некоторые из ее подданных. Королева проводила детские балы, о которых много говорили, поскольку проходили они с большим размахом: дети королевы и их юные гости предавались шумным играм и беготне. При жизни Альберта королева четыре раза в год устраивала официальные приемы, на которых ей представляли юных дочерей из аристократических семейств. В 1859 году в восемнадцатилетнем возрасте королеве была представлена Люси Литтлтон (в замужестве леди Фредерик Кавендиш). После этого она стала получать приглашения на королевские балы.Какое великолепное зрелище [ее первый королевский бал]: сверкающие мундиры, дворцовые залы, присутствие королевской четы. Мы делали реверансы, и я ужасно боялась и скользкого пола, и момента, когда я окажусь в двух шагах от королевы, чтобы быть ей представленной. Но все прошло как нельзя лучше; мы приседали очень низко, а остальные лишь кланялись или ограничивались кивком головы… Принц Уэльский и принцесса Алиса [его сестра] вальсировали с восхитительной грацией и достоинством… медленно, так непохоже на быстрое кружение в тесных объятиях, что видишь в других местах.[319]Бедняжку Люси Литтлтон воспитывали в строгих правилах, ей не разрешали танцевать вальс. Принц Альберт не пользовался благоволением родовитой английской аристократии. Прежде всего, он был иностранец, и его генеалогическое древо не выглядело столь впечатляющим, как у множества особ с двумя, а то и тремя титулами. «Принца воспринимали как чуждого человека, почти все англичане его поколения испытывали к нему неприязнь. Будучи истинным германцем, он не пользовался популярностью… На публике он выглядел смешным, поскольку королева в нем души не чаяла, хотя нередко демонстрировала недовольство и требовательность».[320] Она не одобрила придворных, приехавших вместе с ним из Германии и составлявших его свиту. Несмотря на попытки протеста со стороны Альберта, им пришлось вернуться на родину.
Дорогая Виктория, подумайте о моем положении; я оставил родной дом, с которым у меня связано столько воспоминаний, всех своих близких друзей, и приехал в страну, где для меня все новое и чужое — люди, язык, обычаи, образ жизни, положение. Кроме вас, у меня нет ни одного человека, которому я мог бы доверять. Почему считается непозволительным, чтобы два-три человека, которые должны заниматься моими личными делами, были бы теми, к кому я питаю полное доверие?[321]Это ему не было позволено, более того, его личным секретарем назначили Джорджа Ансона, молодого человека из семейства лидера вигов, виконта Мелборна; существовала опасность — и это Альберт отчетливо понимал, — что он тоже принадлежит к партии вигов. По прошествии времени Альберт очень привязался к Ансону, но в 1849 году тот скоропостижно умер. Единственным близким существом, напоминавшим ему о любимом Розенау, была воспитанная им собака — красивая борзая по кличке Эон. Она носила серебряный ошейник, сделанный на заказ в Париже, на котором было выгравировано: «Принц Альберт Саксен-Кобург-Готский». В 1842 году Ландсир нарисовал Эона в этом ошейнике. Но собака умерла.[322] Несомненный успех Всемирной выставки — «реализация неоднократно осмеянного замысла принца Альберта» — несколько прибавил ему популярности в определенных кругах, но даже три года спустя его появление [в статичной хронике новостей, показанной в одном из театров] было встречено шиканьем и свистом. Бытовало мнение, что он не должен давать советов королеве в государственных делах; широкие слои населения оставались в неведении, скольким они обязаны этому человеку, на которого Виктория всегда могла положиться. «Будучи истинным германцем в своих действиях и мыслях, он вызывал раздражение у английского народа, даже у тех, кому следовало бы лучше знать действительное положение вещей».[323] К счастью, он мог стрелять оленей в Шотландии и охотиться в Англии. В 1843 году в письме своему дядюшке Леопольду Виктория вынуждена была признать: «Альберт так смело и уверенно держится в седле, что это стало сенсацией, о которой раструбили газеты по всей стране; вряд ли бы ему расточали столько похвал, если бы он совершил героический поступок!»[324] Возможно, его положение улучшилось бы, стань он масоном, как большинство мужчин при дворе. Тогда бы его более благожелательно приняли в аристократических кругах, однако он не выказывал ни малейшего к этому интереса.[325] Возможно, ситуацию улучшило бы, если бы он смог избавиться от немецкого акцента. Тогда бы это не раздражало людей, к которым он обращался. Придворные уже привыкли к легкому акценту Виктории — ее мать была немкой, равно как и гувернантка Лецхен, к которой она сохранила привязанность и после замужества. Он не владел ни литературным произношением, ни разговорным; но, вообще-то, не так уж много людей имело шанс пообщаться с принцем. Но когда это случалось, их ожидало разочарование. Речь Альберта в момент его триумфа — на открытии Всемирной выставки — была продолжительной и заканчивалась незабываемыми словами:
Мы от всей души надеемся, что это событие, направленное на поддержку всех отраслей промышленности разных стран и укрепление договоренностей о мире и дружбе между всеми народами, будет способствовать, с Божьего благословения, благоденствию подданных Вашего Величества и останется в памяти на долгие годы среди самых знаменательных свершений Вашего мирного и счастливого правления.[326]Но это было лишь эпизодом. Из-за ксенофобии британцев бедный Альберт так и не смог обрести положение в обществе, несмотря на все усилия жены. Парламент отверг просьбу Виктории о присвоении ему титула принца-консорта, и в конце концов она сама пожаловала ему этот титул королевской грамотой 1857 года. Данный документ, устанавливавший первенствующее положение Альберта среди прочих иностранных эрцгерцогов, ясно свидетельствовал о позиции, занятой парламентом. Принцу можно было только посочувствовать. Он всегда знал, что ему суждено жениться на Виктории, предвидя, что именно таким окажется ее окончательное решение. А когда она, пережив несколько увлечений, остановила свой выбор на нем и страстно в него влюбилась, у него не было пути к отступлению. До той поры он вел жизнь образованного молодого европейского аристократа, который много путешествовал, интересовался литературой и наукой. В британской конституции его функции определены не были. Он сопровождал королеву во время официальных церемоний, носил форму, которая подчеркивала его стать, а дома безупречно выполнял свои супружеские обязанности. Он рекомендовал энциклопедическое образование для своего старшего сына, чтобы тот мог служить примером будущего наследника престола. Необъяснимо, но в детстве принц Эдуард был неуправляемым ребенком, а в юности прослыл распутником. Первенец Альберта — принцесса Виктория — была гораздо ближе ему по духу, чем Эдуард и даже жена. Он обожал Вики и очень тосковал, когда в 1858 году, в семнадцатилетнем возрасте, она вышла замуж за наследника германского императорского престола.[327] Даже в финансовом плане Альберт, будучи супругом царствующей королевы, не мог соперничать с некоторыми ее родовитыми подданными. Годовой доход примерно дюжины из них превышал 100 000 фунтов.[328] О герцоге Бедфорде говорили, что его «сбережения» составляют 100 000 фунтов в год[329] и что он рассчитывает их удвоить. Лорд Джордж Кавендиш в 1815 году купил Берлингтон-Хаус на улице Пиккадилли за 70 000 фунтов, но, сочтя, что дом ему не нужен, 40 лет спустя продал его правительству за цену вдвое превышающую ту, во что он ему обошелся. Годовой доход лорда Дерби в 1865 году составлял 150 000 фунтов.[330] Только от земельного владения Гровенор в Лондоне 1-й герцог Вестминстер получал более 250 000 фунтов.[331] Парламент неохотно предоставил Альберту годовое содержание в 30 000 футов. Когда он уже был смертельно болен, поговаривали, что у него нет желания жить. Быть может, он устал от такой жизни. Но более вероятно, что, как предполагают современные медики, он умер от рака кишечника или желудка.[332] Виктории очень не нравилось вести разговор с теми, кто был умнее ее. Такое легко могло случиться, однако придворные предпочитали придерживать язык и в ответ на ее надоедливые замечания отделываться расплывчатыми ответами. На многочисленных портретах она выглядит гораздо лучше, чем в жизни, ведь она отнюдь не была красавицей, несмотря на все ухищрения герра Винтергальтера. Фотографии ее не приукрашивали, на них запечатлена невысокая плотная женщина, с годами становившаяся все полнее, с немного выпученными голубыми глазами, с зубами, которые порой выдавались над нижней губой и срезанным подбородком. С годами рот недовольно скривился, щеки обвисли. Но люди охотно раскупали ее фотографии. Оставив в стороне немногочисленных представителей знати, входивших в очень узкий круг приближенных, и простой народ, наблюдавший, как королева проезжает в карете, следует заметить, что никто даже не задавался мыслью о том, какова реальная жизнь царствующей особы, а потому не имело никакого значения, что Виктория не столь очаровательна, как, например, Лили Лангри. У королевы был дурной вкус в одежде, она явно превосходила меру, украшая себя бриллиантами. У нее были определенные способности к музыке и рисованию, и она любила эти занятия, а вот к чтению ее совсем не тянуло. Она тяжело пережила кончину Альберта в 1861 году. Она питала беспричинную ненависть к старшему сыну, необоснованно обвиняя его в смерти отца. «Поведение королевы в этом отношении вряд ли можно считать нормальным… ее странности нельзя объяснить случившимся несчастьем, однако, если так будет продолжаться и дальше, она может оказаться в самом плачевном положении».[333] После 1861 года окружение королевы вообще старалось не противоречить ей ни в чем, чтобы не дать болезни развиться, что, как тогда считали, произошло с Георгом III. Она на много лет почти полностью отошла от публичной жизни, что вызвало в народе ропот недовольства. Почему англичане должны оплачивать содержание королевы, а она так редко показывается на людях? Разочарованы были и юные аристократки, первый выход которых в лондонский высший свет проходил совсем не так как прежде; их представляли теперь принцу Уэльскому и его красивой, но, к несчастью, глуховатой и вечно опаздывающей супруге, на которой он женился в 1863 году. Более того, церемонию открытия сессии Парламента, символически олицетворявшего основу британской конституции, Виктория считала слишком утомительной и отказывалась в ней участвовать. В 1864 году в «Сатердей ревью» появилась статья, содержавшая резкие выпады, где говорилось о необходимости отстранения Виктории от трона; именно эта статья (как предполагали) вызвала публикацию в «Таймс» заявления королевы о том, что она будет и впредь делегировать на официальные церемонии других лиц, но что при этом она не преминет участвовать в делах, направленных на благо народа, преданность которого она всегда высоко ценила.[334] Однако убедительные льстивые доводы Дизраэли и то обстоятельство, что королева рассчитывала получить от парламента оплату приданого своей дочери Елены, в 1866 году сподвигли Викторию впервые после смерти мужа открыть парламентскую сессию. Мало-помалу, когда ей того хотелось, она возвращалась к публичной жизни, но лондонцы видели королеву редко. Обычно она проводила время в Осборне, Виндзоре или замке Балморал и лишь изредка на несколько дней приезжала в Букингемский дворец. Когда в 1872 году королева посетила собор Св. Павла, чтобы возблагодарить Бога за выздоровление сына от брюшного тифа, ее поразила теплота, с какой ее встретили толпы лондонцев.
Глава 11 Домашняя прислуга
Прислуга за все — Ханна Калвик — уборка — другая домашняя работа — Рождество Ханны — Джейн Карлейль и клопы — стирка — одежда служанок — мужская прислуга — Уильям Тейлер — бюро найма — жалованье — письменные рекомендации — искусственные глаза — сбережения
Викторианский средний и высший классы не могли бы жить так, как жили, не будь у них слуг. Согласно переписи населения 1841 года, численность находившихся в услужении превышала 168 000 человек. В 1862 году журнал «Эдинборо ревью» назвал цифру в «миллион и более», причем 400 000 из них находились на самой низкой ступени «прислуги за все» и составляли самую многочисленную категорию наемных рабочих. Ступени, ведущие в дом, были символом статуса. Их полагалось содержать в чистоте даже в беднейших домах. Если кто-то не мог себе позволить даже «прислугу за все», можно было нанять «субботнюю служанку», чтобы та отскребла лестницу в субботу.[335] Бедные семьи платили «служанкам за все» очень мало, но те хотя бы имели крышу над головой, еду и обучались основам своей профессии. Если девушка попадала в семью из работного дома, что случалось очень часто, она практически не умела ничего. «Девушки, выросшие в работных домах… не могут научиться в этих заведениях никаким домашним обязанностям… торговцы жалуются, что девушки из работного дома ничего не умеют и абсолютно беспомощны».[336] В 1861 году миссис Битон писала, что «простые служанки, или „служанки за все“, единственные из людей этого звания достойны сострадания: их жизнь одинока и в некоторых домах работа никогда не кончается».[337] Маленькая девочка из Бетнал-Грина в Ист-Энде в десять лет начала зарабатывать себе на жизнь, присматривая за грудным ребенком владельца лавки по двенадцать часов в день за шиллинг 6 пенсов в неделю. В тринадцать лет она поступила на службу в Хампстед. «Я была очень счастлива, но спать мне приходилось в подвале на кухне, кишевшей черными тараканами, и я чувствовала себя ужасно». На этот раз ей платили 3 шиллинга в неделю — она смотрела за четырьмя детьми и грудным ребенком и делала все домашнюю работу. «Часто я так уставала… что засыпала прямо на лестнице, не добравшись до кровати».[338] На послужной список Ханны Калвик повлияла ее самозабвенная страсть к любовнику, представителю среднего класса Джеймсу Манби, который говорил, на какую работу ей наняться, чтобы ему было удобно. К счастью для нас, она хотела и могла выполнять желания Манби и к тому же вела дневник. В 1847 году ей исполнилось четырнадцать, и она получала шесть фунтов в год (немногим больше двух шиллингов в неделю) за то, что присматривала за восемью детьми. Она должна была «начистить всем башмаки, прибраться в огромных детских, длинном коридоре и на лестнице, приготовить еду им и нам [другим слугам]… натаскать воды для купанья и разжечь огонь, уложить всех детей в постель и на следующий день умыться и одеться к восьми часам утра».[339] В 1856 году, когда ей исполнилось 23 года, она была «служанкой за все» в Лондоне. «Я чистила ножи и башмаки, мыла лестницу и все такое и довольствовалась 16 фунтами в год». Поработав некоторое время на морском курорте в Маргейте, куда Манби мог добраться пароходом из Лондона, она вернулась в Лондон и остановилась в доме для прислуги недалеко от Стрэнда, где узнала о следующем месте работы. «Каждое утро мне приходилось разжигать пять каминов, прибирать в столовой, кабинете, холлах и на лестнице, в комнате горничной и везде на первом этаже…». Разжечь камин означало убрать вчерашнюю золу и угли, вычистить края камина, отполировать каминную решетку маслянистым графитом (при этом очень трудно не измазаться с ног до головы, а резиновых перчаток тогда не было), положить в камин бумагу, дрова и уголь, чтобы потом его разжечь. Миссис Битон советовала применять для полировки графитом особые щетки, но Ханна предпочитала втирать графит голыми руками. Она была сверхдобросовестной, или это еще один фетиш Манби? Затем Ханна поступила на службу в столовую близ Темпла, где жил Манби. «Каждый субботний вечер мне можно было уходить, но приходить ко мне никто не мог… Я чувствовала, что опускаюсь на самое дно… Я получала 16 фунтов в год… деньги на пиво и вдобавок чай… чистила башмаки и ножи… Я крепко спала на кухне, на старой кровати с соломенным матрасом» вместе с еще одной служанкой. Спать вместе на одной кровати было для слуг обычным делом. Опись мебели в «женской спальне» в доме, который снимал Чарльз Диккенс, включает «большую крашеную французскую кровать» для обеих служанок.[340] «Деньги на пиво и вдобавок чай» означает, что вместо пива, которое в то время часто предпочитали плохой воде, Ханна получала деньги, вдобавок ей выдавали определенное количество чая. В то время нержавеющая сталь еще не появилась, и ножи приходилось чистить ежедневно. После каждого употребления их лезвия темнели, и их натирали до блеска наждаком: скучная и грязная работа. В некоторых домах имелись «машинки для чистки ножей» — коробочки, в которых лезвия полировались механически с помощью вращающейся щетки; но они не получили широкого распространения. Ханна ничего не говорит о чистке серебра, еще одно нескончаемое занятие; викторианский средний класс приобретал все больше серебряных и посеребренных предметов, и все они должны были сверкать, хотя на воздухе серебро тускнеет. Мебель, мрамор, каминные решетки, дымоходы, ковры, шторы, пуховые перины, окна, медь, серебро — этот список можно продолжать до бесконечности, все это нужно было регулярно чистить, и каждую вещь — особым образом. Единственное, что здесь было общим — это тяжкий труд. Существовали патентованные средства для чистки и полировки, но, судя по журнальным советам, считалось, что каждая женщина знает, как их приготовить самой. «Поскольку современная мебель, как правило, бывает полированной, ее необходимо часто натирать старой шелковой тряпкой». А как насчет старомодной, неполированной мебели? Ее полировали, энергично натирая пчелиным воском. Мраморная облицовка камина со временем темнела от дыма. Приготовьте пасту из мыла, глины, воловьей желчи (которая, как и бычья желчь, похоже, была тайной составляющей всех викторианских чистящих средств), нанесите на предмет и оставьте на день или два, потом «сотрите ее мягкой тряпкой». После того как закон 1842 года запретил принуждать лиц, не достигших 21 года (но позже они слишком вырастут), забираться в дымоход, чтобы его почистить, и даже просто разрешать им это делать, чистка дымоходов превратилась в непростое занятие. Ханна Калвик расправлялась с дымоходом так; раздевалась донага и чистила сама, но были и другие способы: выстрелить в дымоход снизу из дробовика или использовать один из новомодных «механизмов» — набор щеток с длинными рукоятками, которые насаживались друг на друга. В закопченном лондонском воздухе окна быстро становились грязными. «В больших городах для мытья окон принято вызывать стекольщика».[341] «Чтобы подмести пол, с ковром или без ковра, надо щедро разбросать по нему мокрую чайную заварку»[342] — предварительно выпросив ее у повара, в чьем распоряжении она находилась. Следующий способ чистки можно применить, если у вас в доме есть линолеум, современный вариант «напольной ткани». «Вымыв напольную ткань, как обычно, влажной фланелью, смочите ее молоком и хорошо протрите сухой тряпкой, пока не появится красивый блеск» — и, возможно, запах прокисшего молока. Вот что записала Ханна 23 декабря 1863 года:Я встала рано и развела огонь на кухне, чтобы потом зажарить индейку и восемь куропаток, завтра Рождественский сочельник, ожидают сорок человек. Будут ставить какой-то спектакль, поэтому сегодня вечером они придут, чтобы все закончить. Хозяйка заказала горячий ужин на пятнадцать человек — я очень занята и беспокоюсь о завтраке — как звонят колокола — нелегко думать об этом и выполнять работу — я почистила две пары обуви и ножи — вымыла посуду после завтрака — помыла коридор и вытряхнула дверной коврик — приготовила обед — убрала посуду со стола — посильнее развела огонь, чтобы как следует зажарить птицу — поливала ее жиром, пока мне не стало дурно от запаха и жара — в пять пришел официант — я приготовила кофе — дала его официанту, когда он пришел за ним около семи — пришел Фред Крук и мне помог — я была рада компании — мы приготовили ужин к без четверти десять, и ходили вверх и вниз по лестнице, чтобы взглянуть на спектакль — мы постелили клеенку — поужинали — все убрали — в двенадцать я отнесла наверх пудинг и ветчину — разожгла камин — и еще один — потом в постель — снова спустилась в четыре утра, христославы [исполнители рождественских песнопений] разбудили меня как раз вовремя — надо было помешать угли в камине…
* * *
Джейн Карлейль постоянно мучилась со слугами, возможно, потому что немногие из них соответствовали ее высоким шотландским стандартам.[343] Когда она вернулась из поездки в Шотландию, ей пришлось сражаться с клопами, сначала в постели служанки, а потом — о, ужас! — в своей собственной. Кровать была полностью разобрана на части.Я вылила двадцать ведер воды на кухонный пол, чтобы утопить тех, кто попытается спастись; мы перебили всех, кого сумели обнаружить, и погрузили части кровати, одну за другой, в чан с водой, вынесли в сад и оставили мокнуть на два дня, затем я покрыла все стыки ртутной мазью [чтобы уничтожить клопов] и выстирала шторы… отвратительное занятие!Большинство хозяек, наверняка, поручили бы это отвратительное занятие слугам. Когда шерстяной матрас с кровати служанки побила моль, «всю шерсть выстирали, прокипятили и расчесали, и я наняла женщину, чтобы вновь сделать из нее матрас». Лучшие матрасы набивались пером, которое полагалось чистить раз в три года. Джейн воспользовалась жарким летним днем: «в одной из спален все перья из перины и подушек проветривались на полу», прежде чем ими вновь набили свежевыстиранные и навощенные чехлы из тика. Миссис Битон и ее предшественник Томас Уэбстер, у которого, как я подозреваю, она многое почерпнула,[344] подробно описывают, что и как должна делать каждая служанка. Если у вас не было их книг, можно было узнать об этом в ежемесячном журнале. Просмотрев множество викторианских книг по домоводству, я поразилась невероятному количеству способов чистки различных вещей при помощи специальных щеток и ингредиентов, о которых я никогда не слышала (бычья желчь), и не представляла, где их приобрести и как использовать. Польза от подобных книг, не всегда очевидная, состояла в следующем: когда у хозяйки дома становилось больше денег, больше серебра и больше слуг, чем она привыкла, она могла уверенно распоряжаться ими, просто выучив, «как чистить черный шелк» (вы, конечно, догадались: бычьей желчью), как будто у нее всегда имелась камеристка.[345] Что касается стирки, то здесь наблюдается разительный контраст между викторианской эпохой и нашей.[346] «Семейную стирку следует устраивать как можно реже». Так, семья, состоящая из мужа, жены и одного ребенка и живущая «в элегантном восьмикомнатном пригородном доме с небольшим садом», могла устраивать стирку раз в пять или семь недель, хотя раз в две недели было бы лучше.[347] Процесс начинался в пятницу, когда цветное и «нательное белье, а также другие деликатные вещи» готовили к кипячению, происходившему в субботу, причем служанке в этот день приходилось вставать в три утра, чтобы развести огонь под бойлером. В воскресенье она отдыхала и ходила в церковь, а в понедельник могла развесить бельевые веревки в саду — непростое занятие, если учесть количество белья — и довести стирку до конца. Во вторник она крахмалила рубашки и нижние юбки, а также тщательно расправляла и складывала столовое белье и простыни, чтобы в среду утром отнести его катать, а после принести домой и приступить к глажению. В четверг белье доглаживалось, проверялось и раскладывалось по местам. Летом в среднем стирали двадцать четыре дневных рубашки и шесть ночных, «брюки, жилеты и т. д.». (Накрахмаленные нижние юбки, а также кальсоны с панталонами автор, не упомянул, вероятно, из скромности. А детские пеленки? Не говоря уже о такой важной вещи, как гигиенические прокладки). Было «не принято стирать шелковые платья», но если вы все-таки решались это сделать, рекомендовалось распороть платье на куски, каждый потереть фланелью, смоченной в мыльном растворе, и протереть губкой. «Некоторые под конец протирают шелк джином, но виски или винный спирт предпочтительнее».[348] Не исключено, что старушка в омнибусе, от которой разит джином, пыталась привести в порядок старое шелковое платье, а сама не выпила ни капли. Пока шла стирка, ежедневную уборку и готовку никто не отменял. Труд служанки можно было облегчить, купив простейшую стиральную машину, предшественницу современной. Это нехитрое устройство представляло собой котел с длинной деревянной мешалкой с четырьмя или шестью короткими косыми палками на конце. Вы опускали конец мешалки в воду и вращали длинную рукоятку по краю котла, белье крутилось в мыльной воде и терлось о рифленые стенки. Сдавать все белье в прачечную стоило 25–30 фунтов в год. Так что дешевле было держать двух служанок, чтобы избавить хозяйку от волнений по поводу того, появится ли в «мокрый понедельник» обед на столе, как обычно. А что бывало в мокрую погоду? Со стиркой была связана еще одна проблема.
В пригородных домах, арендуемых за 40–50 фунтов в год, в основном живут люди, у которых всего одна служанка, и стирка большей частью происходит дома… в подобных случаях белье сушат в саду, и в этом никто не видит ничего особенного, поскольку так же поступают и соседи. Но если аренда составляет 70–80 фунтов в год, вывешивать белье в саду недопустимо… семью сочтут неотесанной и вульгарной и станут ее сторониться.[349]Единственным выходом будет переезд. И если вы не знаете, сколько платит за аренду дома ваш хозяин — или муж, то прежде чем развесить выстиранное белье, внимательно посмотрите по сторонам. Служанкам не выдавали рабочую одежду, так как формы у них не было. Хорошее хлопчатобумажное платье стоило всего восемь пенсов, а рабочее — шесть. Скрести ступеньки перед входом, что было постоянной обязанностью викторианских служанок, в длинной юбке было не легче, а в кринолине — на котором многие настаивали — не менее унизительно. В 1865 году леди Кавендиш «наконец-то уговорила своих служанок работать без кринолина!»[350] От служанок требовалось одно: опрятность, хотя, как заметил Уэбстер в 1844 году, «в последние годы низкая цена на многие предметы одежды привела к тому, что служанки начали эффектно одеваться… Служанка с хорошим вкусом никогда не появится на людях в папильотках».[351]
* * *
Уильям Тайлер, ливрейный лакей богатой вдовы, жившей на Грейт-Кумберленд-стрит, тоже вел дневник.[352] Решив улучшить свое образование, он вел дневник в течение 1837 года. Он начинается, как очень многие дневники:Сегодня в субботу все шло, как обычно. Я встал в 7:30, почистил одежду мальчиков [внуки его хозяйки гостили у нее на каникулах], ножи и лампы, накрыл завтрак в салоне, разжег огонь у себя в буфетной, убрал завтрак, помыл посуду, оделся, пошел в церковь, вернулся, накрыл ланч в салоне, пообедал сам, посидел [sic] у камина и почитал [sic, Уильям, это никуда не годится] «Пенни Мэгазин» [развивающий журнал] и открывал двери, когда кто-то приходил. В четыре часа я выпил чаю, отнес лампы и свечи в гостиную, закрыл ставни, отнес бокалы, ножи, тарелки и т. д. в столовую, расстелил скатерть, подал обед в шесть часов, прислуживал за обедом, в семь убрал посуду, помыл ее, убрал десерт, приготовил чай, принес его наверх в 8:30, вымыл посуду, поужинал в девять, в 10:30 снес вниз лампы и свечи и в 11 лег спать. Все эти обязанности я должен выполнять каждый день.В отличие от Ханны Калвик, он мог в свободное время принимать друзей. Однажды он «увидел, что меня ждет портной, я заплатил ему и выпил вместе с ним несколько бокалов вина» — вероятно, из подвалов своей госпожи. Неясно, понимал ли он, что работа у него непыльная. «Почти все слуги сами покупают себе чай и сахар», но он нигде не говорит, так ли обстояло дело с ним. Он катался как сыр в масле. «Сегодня у нас на обед кусок говяжьего филе, жареная картошка с брокколи и сливовый пирог…». В семье его хозяйки ланч подавался в час. «В это время мы обедали на кухне. Они обычно ели то же, что и мы» — заметьте очередность. Однажды кто-то из семьи его хозяйки пошел в театр Друри-Лейн и «старая леди пригласила меня пойти вместе с ними» — возможно, правильнее было бы сказать, что ей хотелось, чтобы он был рядом, когда публика начнет расходиться, и помог им добраться до дому. Его жизнь не всегда была идиллией. «В Лондоне мужчины-слуги должны спать в подвале, там часто бывает сыро». Он ничего не пишет о клопах. В доме было еще три служанки — вероятно, повариха, горничная и камеристка, — но во время «эпидемии инфлюэнцы», когда все слуги заболели, он проявил готовность «ухаживать за больными». На Рождество он получил от зятя хозяйки соверен, «но это только то, что он обязан был дать, ведь они часто здесь обедают». Рождественский ужин слуг состоял из ростбифа, сливового пудинга, индейки и бутылки бренди, чтобы приготовить пунш. К концу года — возможно, впав в мрачность от бренди, — он печально заявляет, что «жизнь лакея похожа на жизнь птицы в клетке». Но в этой клетке он, по меньшей мере, находился в безопасности. «Удивительно видеть слуг, потерявших место и бродящих по улицам… слуг так много, что господа выбирают только высоких, представительных молодых людей с хорошей осанкой и наилучшим характером». На Ипполита Тэна произвели большое впечатление
лакеи в богатых домах. Безупречно завязанные белые галстуки, красные или канареечно-желтые бриджи, великолепные рост и фигура, огромные икры… в богатых домах лакеи хорошо подобраны: они, как пара лошадей в упряжке, должны быть одинакового роста… иметь полные икры, [стройные] лодыжки, благородную осанку, импозантную внешность — все это может стоить 20 лишних фунтов в год.[353]Возможно, внешние данные Уильяма Тайлера приближались к этим вершинам красоты. Но, как предупреждала миссис Битон,
когда леди из высшего общества выбирает лакея, руководствуясь лишь его ростом, фигурой и формой его икр, не стоит удивляться, что она получает слугу, который не имеет привязанности к семье и считает, что стоя на запятках и поздно отходя ко сну, он полностью оправдывает жалованье, которое получает, еду, которую ест, и чаевые, которые ему дают.Уильям Тайлер, ухаживавший за больными, был неплохим слугой.
* * *
Обычно Ханна находила себе работу через газеты, с помощью местных лавочников или в бюро по найму, например, в Сохо-базар, где брали 2 шиллинга 6 пенсов за подбор простого слуги и 5 шиллингов за повара и старшую прислугу. «Утром, в определенный час все вместе молятся… и человек, который всем там заправляет, говорит с нами о религии и раздает брошюры, потом мы поднимаемся наверх и сидим в комнате, куда приходят леди и смотрят на нас». Ханна ждала там вместе с другими женщинами, «потом начали приходить леди… одна леди поговорила со мной и пригласила пойти вместе с ней… в другую комнату, где сидели леди и нанимали вас или задавали вам вопросы. Я стояла перед ней и отвечала на ее вопросы». Бюро принадлежало Лондонскому обществу по поощрению верных слуг, оно располагалось в Хаттон-Гардене — не слишком удобно для будущих хозяев, живших в Вест-Энде, — не брало платы, но требовало доказательств того, что служанка проработала на одном месте не менее двух лет или ищет работу впервые.[354] «Таймс» всегда помещала объявления о поиске слуг для высшего и среднего классов, а «Крисчен уорлд» — для среднего и низшего. Слуг нанимали на год, но каждая из сторон могла расторгнуть договор, уведомив другую за месяц. Это объясняет, почему величина жалованья определялась в годовом исчислении, а не в недельном, как можно было бы ожидать.[355] Такие журналы, как «Журнал по домоводству», постоянно помещали статьи с советами относительно слуг. В идеальном мире издателя хозяевам и слугам полагалось заключить письменный договор, подписанный обеими сторонами; желательно, чтобы каждый раз при получении жалованья слуги давали письменную расписку. Журналполагал, что причина постоянного недовольства хозяев кроется в них самих. В контрактах почти никогда не оговаривалось, как слугам следует одеваться, и если хозяйке не нравилось, что ее горничная носит шелковые платья, надо было сказать об этом с самого начала. Что до «посетителей», то «родственникам не возбраняется время от времени ее посещать». Вообразите орды «кузенов», которым не возбраняются подобные визиты. Миссис Битон строго выговаривает будущим хозяевам; «Нанимая служанку, они ясно не очерчивают круг ее обязанностей… Любая работа, которую должна выполнить служанка, должна быть ясно изложена хозяйкой и понята служанкой». (В те дни, когда предложение превышало спрос, это требование, бесспорно, было легче выполнить, чем сегодня.[356]) Миссис Битон дает полезные советы относительно того, сколько слуг должно быть в доме с тем или иным доходом.Около 1000 фунтов в год — повар, верхняя горничная, няня, нижняя горничная и слуга-мужчина. Около 750 фунтов в год — повар, горничная, няня и мальчик на посылках. Около 300 фунтов в год — служанка за все и няня. Около 200 или 150 фунтов в год — служанка за все (и время от времени приходящая служанка).Жалованье слуги зависело от того, кто платил за ливрею — он сам или его хозяева. Если хозяева, то жалованье лакея составляло 20–40 фунтов в год. Похоже, Уильям Тайлер сам обеспечивал себя ливреей — отсюда и счет портному, — так что при жалованье в 40 гиней (42 фунта стерлингов) ему не слишком переплачивали. К тому же, его хозяйке приходилось платить ежегодный налог в одну гинею — Казначейство считало лакеев роскошью. Миссис Битон ничего не говорит о чаевых Уильяма, которые могли достигать 10–15 фунтов в год. Кучера всегда обеспечивали формой хозяева, ему платили 20–35 фунтов. Женщины, работавшие в своей одежде, все же подразделялись на две группы, в зависимости от того, давали ли им деньги на чай, сахар и пиво. Миссис Битон оценивает жалованье служанки в 9–14 фунтов в год, если она сама покупает чай и т. д., и 7–11 фунтов, если эти продукты дают хозяева. Так что Ханне не слишком недоплачивали, даже с учетом того гигантского объема работы, которую она выполняла. Повар со своим чаем и т. д. получал от 14 до 30 фунтов в год, а без них — от 12 до 26. Это странно: повар наверняка мог выпить лишнюю чашку чая с подноса своей хозяйки. У поваров был свой дополнительный доход: спитой чай и топленый говяжий жир — их продавали уличным торговцам, входившим с черного хода, — и «чаевые» от местных лавочников. Одной из первых реформ, проведенных принцем Альбертом в домашнем хозяйстве королевства, было назначение фиксированного жалованья слугам; к примеру, горничным должны были платить 12–18 фунтов в год. В викторианских романах часто упоминают «письменные рекомендации», не объясняя, как важны они были для того, кто искал работу. Поступая на новое место, служанка должна была показать своим будущим хозяевам письменную рекомендацию со старого. Если в работе имелся перерыв, следовали вопросы: Почему? Что она делала? Может быть, сидела в тюрьме? Конечно, благоразумные хозяева не полагались всецело на письменные рекомендации, которые легко было подделать. Не мешало увидеться с последними хозяевами или написать им, чтобы составить мнение не только о служанке, но и ее хозяйке. Но это было не всегда возможно. По закону 1794 года, «лица, давшие ложные рекомендации, наказывались штрафом в 20 фунтов»; но это не могло помочь несчастной служанке, которую хозяйка грозила уволить без жизненно важного документа или с худшей рекомендацией, чем та заслуживает. Любопытный случай от Мейхью.[357] Мастер, делавший искусственные глаза, сказал ему:
Искусственные глаза — большое утешение для слуг. Если они потеряют глаз, никто не возьмет их на службу. Мы продаем этим людям глаза за полцены. За самый лучший глаз я обычно беру две гинеи. Глаза, которые мы делаем, свободно — как говорится, согласованно, — двигаются вместе с настоящим глазом, и люди ничего не замечают.Слуг призывали хранить часть своих заработков в Почтовом сберегательном банке. Но даже самые бережливые из них не могли спастись от нищеты в старости, когда работать сил уже не было. В 1849 году принц Альберт обратился к Обществу взаимного страхования слуг: «Как можно улучшить положение домашнего слуги, если он кончает жизнь в работном доме?»[358]
Глава 12 Дом и сад
Жилища бедняков — дом школьной учительницы — богатые дома — обстановка спальни — обстановка гостиной — яковетинский стиль — готический стиль — стиль Людовика XIV — обои — Уильям Моррис — шторы-ящики Варда — полы — безделушки — дагерротипы — птицы в клетках — освещение — бронза с патиной — сады — удобрения — вредители — газонокосилки — альпийские горки — оранжереи — поставщики растений — питомник Лоддиджа — Лаудон — мода на растения — Королевское общество садоводов
Бедняки украшали свое жилище редкой и бесценной вещью — свидетельством о браке, «висящим на стене в гостиной, подобно изысканной гравюре».[359] На камине стояло несколько фарфоровых или керамических украшений, приобретенных у уличного торговца. В то время производство дешевых керамических фигурок из Стаффордшира переживало расцвет, их во множестве изготовляли на новых машинах и по новым железным дорогам без промедления доставляли в Лондон. Нередко они изображали Викторию и Альберта, но полный ассортимент включал преступников, политиков и генералов — например, Веллингтона, спортсменов — например, игрока в крикет Лиллиуайта, и даже Джамбо, африканского слона, прибывшего в 1865 году из Парижа.[360] Фарфоровые собачки всегда были в моде, особенно пятнистые спаниели, их и теперь можно встретить во многих антикварных лавках. На окне красовались цветок в горшке и клетка с певчей птичкой — коноплянкой или жаворонком. Если в клетку к жаворонку клали небольшой кусочек дерна, он «привыкал к своей тесной тюрьме… быстрее других птиц» и ценился за «неутомимость в пении».[361] Представители среднего класса, которым случалось посещать тесные жилища бедняков, жаловались на стоявший там затхлый запах. Дешевым и эффективным средством против запаха была известковая побелка, обладающая легким антисептическим действием. Известь заливали водой, а в качестве связующего вещества добавляли немного клея. «Приятный светло-бежевый оттенок»[362] получали, добавив к двум галлонам побелки фунт железного купороса. Вместо этой небезобидной смеси лучше было бы добавить в раствор горсть местной глины, если та была приятного оттенка, но этого совета я нигде не встречала. Из-за отсутствия влагоизоляции стены на первом этаже нередко отсыревали снизу на ярд или выше и штукатурка с них отваливалась, вот почему стены викторианских коттеджей внизу, как правило, отделаны сосновыми или еловыми панелями. Школьной учительнице, хотя ее нельзя причислить к беднякам, все же приходилось экономить. Если верить учебнику 1867 года, которым широко пользовались в педагогических колледжах, спальню, скромную гостиную и кухню можно было полностью обставить за 17 фунтов 16 шиллингов 4 пенса. Для спальни предлагались: трехфутовая французская кровать (14 шиллингов) с матрасом и постельными принадлежностями (2 фунта 7 шиллингов 3 пенса за все, включая «теплое стеганое одеяло» за 6 шиллингов 3 пенса), комод (1 фунт 1 шиллинг), умывальник с зеркалом (5 шиллингов), роликовая штора и двухъярдовый ковер (1 шиллинг 6 пенсов). Гостиная была обставлена с оттенком роскоши: квадратный войлочный ковер 3×3 ярда, каминный коврик, шесть стульев с плетеными сиденьями (1 фунт 1 шиллинг), сосновый стол (17 шиллингов 6 пенсов), «комплект занавесок из дамаста с палкой, крепежными деталями» (1 фунт 7 шиллингов 6 пенсов) и роликовой шторой, книжные полки (5 шиллингов), каминная решетка, каминные принадлежности (6 шиллингов) и скатерть (3 шиллинга 9 пенсов). Перед глазами встает уютная комната с опущенными дамастовыми шторами, отблески горящего камина играют на решетке, а учительница, сидя за столом, читает. Но у нее нет кресла и лампы, только две свечи. На кухне есть еще два стула — «полированных виндзорских», стол и каминные принадлежности. Предполагалось, что встроенная кухонная плита там уже есть. В набор фаянсовой посуды входили четыре чайных чашки с блюдцами (1 шиллинг 2 пенса), четыре кофейных чашки с блюдцами (2 шиллинга 8 пенсов) — для кого предназначались три оставшихся? — и четыре стакана для вина (1 шиллинг 10 пенсов), но всего два бокала (11 пенсов). К хозяйству прилагались: ножная ванна (5 шиллингов) — другой ванны не было, пара медных подсвечников (3 шиллинга и пенсов), щипцы для снятия нагара со свечи (2 шиллинга 2 пенса) и ящик для угля (2 шиллинга 6 пенсов).[363] Существовало бесчисленное множество предметов, придававших жилищу богачей роскошный вид. В викторианскую эпоху страсть выставлять богатство напоказ упорно набирала силу. В конце 1830-х годов Флора Тристан, посетив Лондон, испытала разочарование. Во Франции все было устроено лучше.Зайдя в английский дом в поисках домашнего комфорта, испытываешь разочарование. Если пол в английском доме устлан коврами от холла до чердака, если на столике в гостиной красуется изящный поднос с чайным сервизом, если во всех каминах есть набор совков и щипцов из вороненой стали, все признают, что этот дом достоин явить миру свое лицо и обладает всеми удобствами, какие только может пожелать состоятельный джентльмен. Стулья в гостиной громоздкие, тяжелые и неуклюжие, сидеть на них неудобно, как и на стульях в столовой… Теперь поднимемся в спальню… Посреди комнаты возвышается огромная кровать, в одном углу стоит большой комод, в другом стол, тогда как туалетный столик располагается перед окном, выходящим в крошечный дворик (в Лондоне все спальни находятся в задней части дома). Пять или шесть стульев, стоящих как попало, завалены коробками, свертками, обувью и т. д.; из-за отсутствия платяного шкафа халаты, накидки и шали висят на вбитых повсюду гвоздях… царящий в спальне беспорядок трудно себе представить; француженка не в силах туда ступить без дрожи отвращения… Английская кровать — апофеоз того, что наблюдаешь в большинстве английских домов. С виду нет ничего прекраснее! Но лишь прилягте на нее, и вам покажется, что вы лежите на мешке с картошкой…[364]О, Господи! Возможно, она оказалась в гостях в неудачное время. Подумать только, что французские отели предлагают постояльцам «английский комфорт». Вместительные гардеробы все чаще стали появляться в английских спальнях с тех пор, как люди поняли, что «в них гораздо удобнее хранить одежду, чем в комодах, которыми обычно пользовались до последнего времени».[365] Эти шкафы были огромными: современные изготовители «старинной» мебели не смеют и мечтать о таких размерах. В одном отделении висела длинная одежда, в другом — жакеты или юбки, под которыми располагался глубокий выдвижной ящик для шляп, в третьем — полки или ящики и зеркало во весь рост, внутри или снаружи дверцы; к тому же, на каждой внутренней стенке шкафа имелись деревянные столбики, чтобы цеплять за них прочные деревянные вешалки. В современных шкафах, даже если они у нас есть, нет выдвижной доски, на которой горничная расстилала юбку, чтобы стряхнуть с нее пыль и применить известные в то время приемы чистки. Прелестной отличительной чертой викторианских гардеробов было то, что изнутри их обычно оклеивали бумагой в цветочек. Что касается кроватей, то «в Англии считались лучшими кровати с балдахином на четырех столбах»,[366] но были кровати и попроще, даже складные, убиравшиеся в стенку, а также железные кровати, имевшие одно неоспоримое преимущество: в них не заводились клопы. В Лондоне на первой Всемирной выставке были продемонстрированы латунные кровати. Они были восхитительны: каркас из прочного железа, а на передней и задней спинке сложное сооружение из роскошных латунных шаров и трубок; их легко мог со скуки развинтить проказливый ребенок, отправленный за то или иное прегрешение в постель; зато потом, при малейшем движении лежавшего (или лежавших), шары издавали приятный, а порой и смущающий шум. «Пуховые перины имеют нынче всеобщее употребление», но в 1844 году «последней новинкой» стали пружинные матрасы, которые, на мой взгляд, гораздо удобнее, так как пуховую перину приходилось каждый день взбивать, чтобы вернуть на место перья, переместившиеся к краям постели.[367] Вот перечень предметов обстановки в спальне Чарльза Диккенса на Девоншир-террас: чучело птицы в клетке, кровать под балдахином из ситца, соломенный подматрасник, матрас, перина (из трех слоев различной мягкости), четыре шерстяных одеяла, две подушки, валик, покрывало, а также «полированный двойной умывальник из красного дерева с мраморной доской, фаянсовыми принадлежностями и биде». Но, следует признать, никакого платяного шкафа. В гостиной Диккенса стояло множество разнообразных столиков и кресел, а также пианино из розового дерева фирмы «Крамер и К°». «Представители среднего класса быстро становятся истинными любителями и талантливыми исполнителями вокальных и инструментальных пьес»,[368] заметил Карлейль, пока дочери его соседа упорно овладевали искусством игры на фортепиано, тогда как он нуждался в тишине и покое.[369] Говорят, викторианцы были такими ханжами, что прикрывали ножки своих роялей. Ни на одной из иллюстраций, изображавших внутреннее убранство дома, я никогда не видела закрытых ножек, но сила мифа такова, что я не верила своим глазам, пока не обнаружила, что вся эта история придумана одним американцем и принята на веру англичанами.[370] В гостиной Диккенса стояло также две «кушетки». Диваны, или кушетки, «не просто предмет роскоши; они способствуют удобству, и в нашем далеком от природы обществе порой оказывают неоценимую помощь здоровью»,[371] — возможно, это завуалированное признание того, что викторианские дамы часто бывали беременными. Бедняжка миссис Диккенс почти всегда была беременна, и ее муж, похоже, винил в этом только ее. На первой Всемирной выставке помимо всего прочего экспонировались «мебель, обивочные ткани, обои и изделия из папье-маше и лака». Английские ремесленники не слишком преуспели в этих областях, и первые четыре медали из пяти завоевали французы, а последнюю — австрийцы. Как объяснило жюри, «чтобы мебель была прочной и красивой, важно применять принципы разумного конструирования; резьба или другие украшения должны выгодно оттенять конструкцию, а не скрывать ее»; однако эти принципы не слишком привлекали английских мебельщиков, старавшихся поместить «старинную» резьбу на самые видные места.[372] Викторианцы прекрасно научились «воссоздавать» елизаветинскую и более позднюю мебель, создав так называемый яковетинский стиль, приспособленный к вкусам современной публики. Чаще всего в этом стиле делали буфеты. Наиболее колоритный образец этой помпезной мебели можно видеть в большом зале Чарлкоут-парка близ Страдфорда-на-Эйвоне. Я цитирую по путеводителю Национального траста: «этот „старинный“ буфет приобретен для столовой в 1837 году, после этого сзади была вырезана дата — 1558».[373] Покупателям предлагались столы всех фасонов и размеров, какие только можно себе представить, от рабочих до банкетных. Если яковетинский стиль пришелся вам не по вкусу, вы могли предпочесть готический стиль мистера Пьюджина. Он затрагивал сложные религиозные чувства. Стрельчатые арки и резные украшения готических соборов, устремившихся в небо, не способствовали удобству мебели. Подобие готического собора у вас в гостиной или в здании парламента, для которого Пьюджин делал интерьеры, свидетельствовало о похвальной религиозности. В 1851 году королева Виктория с благодарностью приняла от австрийского императора ужасающе уродливый книжный шкаф — апофеоз готического стиля, — вызвавший всеобщий восторг на Всемирной выставке. Богачи предпочитали французское рококо, мебель в стиле Людовика XIV, которую ввел в моду новый французский император Наполеон III. Пышнотелым дамам в кринолинах и дородным джентльменам приходилось с осмотрительностью опускаться на хлипкие стулья и невообразимо элегантные канапе. Под стать этой мебели были позолоченные панели на стенах и потолки с затейливыми гирляндами и фризами, в которых скапливалась пыль.[374] Если вы предпочитали античность, особенно у себя в библиотеке, но не привезли из свадебного путешествия по Италии мраморных статуй, вам следовало отправиться в лондонскую компанию по обработке мрамора в Миллбанке, вверх по реке от Челси, где вниманию клиентов предлагались новехонькие античные урны, колонны и бюсты, а также камины из белого каррарского и черного ирландского мрамора.[375]
* * *
Возможно, с гигиенической точки зрения побелка в доме бедняка была полезнее, но когда печать с цилиндра начала конкурировать со старой трудоемкой печатью с клише, ярд обоев стал стоить дешевле фартинга, а для комнатушки в доме рабочего требовалось не так уж много ярдов. «Во второй половине XIX века трудно было найти жилище, стены которого не были бы оклеены обоями, ибо массовое производство, начавшееся в 1840-х, привело к появлению на рынке таких дешевых товаров, что они стали доступны всем».[376] Современник, оглядываясь на 1840-е и 1850-е годы, отмечал, что «в домах высокооплачиваемых рабочих появились обои и ковры».[377] Самыми дешевыми были обои в полоску, цветочек или с геометрическим узором, выполненные в два-три цвета; они были грубыми и слишком яркими, но веселыми. К тому же, цилиндр печатной машины, производящей двести двенадцатиярдовых полос в час, порой немного скользил. Однако печать с клише не стояла на месте. В 1850-х годах ярд многоцветных обоев, изготовленных с применением 20–30 красок, стоил три с половиной пенса. Моющиеся обои, неудачно названные «санитарными», были показаны в 1851 году на Всемирной выставке, но в торговлю поступили только в 1853. После 1850 года, заполнив ощутимый пробел на рынке, появились обои для детской. В коллекции викторианских обоев музея Виктории и Альберта, можно видеть унылые обои для ребенка «восемнадцатого века», но большинство детей, конечно, предпочли бы рисунок 1853 года, изображавший железнодорожную станцию, или великолепные «военные» обои с герцогом Веллингтоном в окружении его побед. Обои «маленькие нищие», появившиеся после того как на Всемирной выставке была показана картина Мурильо, предназначались для людей с утонченным вкусом; существовали и впечатляющие «архитектурные» обои или обои «под мрамор» для холлов и лестниц. Джентльменский набор дополняли сцены утиной охоты, а также рыбной ловли или ловли лосося в Шотландии. Для гостиной и будуара леди могла выбрать обои с ярким цветочным рисунком, появившиеся после изобретения анилиновых красителей. Никогда еще розы не были такими розовыми, а листва такой зеленой — разве что в цветочных каталогах. Яркость цвета достигалась наложением на основу ворса — обычно темно-красного, пурпурного или коричневого. Щедрая позолота, сверкавшая в солнечных лучах, при искусственном освещении или при свечах, подчеркивала семейный достаток. Эффектный золотой орнамент на красном ворсистом фоне или блестящие голубовато-зеленые круги на фиолетовом должны были ошеломить соседей. Конечно, под воздействием грязного воздуха позолота быстро тускнела, становилась блекло-зеленой или коричневой в зависимости от того, какие компоненты использовались при изготовлении обоев — бронзовая пудра или золотая фольга, но ее всегда можно было подновить.[378] Уильям Моррис был одним из немногих (вторым был Диккенс), кто не пришел в восторг от Всемирной выставки. Его так огорчили образчики современного вкуса, что он ушел с выставки и долго не мог прийти в себя. Десять лет спустя он основал фирму «Моррис, Маршалл, Фолкнер и К°», чтобы усовершенствовать — как он надеялся, — дизайн мебели, интерьеров, цветного стекла, тканей и обоев, используя природные формы и простые конструкции, не повторяющие достижений известных школ. За первыми двумя многоцветными обоями — «шпалерами» и «маргаритками», выпущенными в 1862–1864 годах, — последовал целый поток новых узоров. В «шпалерах» коралловые розы вьются по нежно-зеленым шпалерам, на которых сидят голубые и синие птицы — прелестные и к тому же превосходно напечатанные обои. В них проявились качества, сделавшие Уильяма Морриса выдающимся английским дизайнером своего времени: высокое мастерство и прекрасные чистые цвета. (О степени успеха Морриса говорит тот факт, что множество его узоров, особенно на тканях и обоях, до сих пор в ходу.) Зайдите в магазин Национального траста, и вы найдете там чайное полотенце по рисунку Уильяма Морриса. Но еще лучше отыскать «зеленую столовую» в музее Виктории и Альберта и за чашкой кофе насладиться ее стенами. Однако Моррис был не в силах в одиночку изменить викторианские вкусы, которые оставались, мягко говоря, эклектичными; викторианцы с легкостью брали понемногу из всех стилей, которые им нравились, не сохраняя верность ни одному из них.* * *
Шторы могли быть очень сложными. В «Энциклопедии домоводства» Уэбстера (1844) для спальни в скромном доме или коттедже предлагалось прибить занавеску гвоздями к притолоке, а днем просто закидывать ее наверх. Гвозди можно было скрыть каймой из ткани. Постепенно шторы становились все более эффектными. Деревянную или латунную палку, на которой они висели, прятали под ламбрекен из ткани или за резной позолоченный деревянный карниз, а по бокам располагали драпировки из той же или контрастной ткани, собранной в элегантные складки. Звяканье латунных колец о латунную палку и сейчас еще вызывает в памяти викторианский интерьер. Летом тяжелые шторы убирали и вместо них вешали муслиновые, «щедро украшенные крупными цветами»; они рассеивали солнечный свет и слабо колыхались под легким ветерком. Та же энциклопедия называет жалюзи наказанием для измученных служанок и скопищем пыли, всегда «готовым сломаться». Холщовые или льняные роликовые шторы с пружинным механизмом иногда вдруг сворачивались, и это выводило из себя служанок, старавшихся установить все видимые с улицы шторы на одном уровне. В богатых домах часть окон превращали в миниатюрные оранжереи с помощью так называемых ящиков Варда, герметичных стеклянных ящиков, установленных вровень с нижней границей окна, в которых росли цветы, в том числе и любимые викторианцами папоротники, не подвергаясь воздействию грязного воздуха, хотя и затеняя помещение.[379] В 1872 году Сэмюэл Битон вспоминал, что «много лет назад» посетил один дом «в самом центре густонаселенной части Лондона… На каждом окне был установлен стеклянный ящик, в котором росли удивительные растения: необычайно свежие зеленые папоротники, прекраснейшие орхидеи, какие редко доводилось видеть… и нам сказали, что ящики герметично запаяны, и много месяцев растения не поливают».[380] Логическим продолжением стеклянных ящиков была остекленная комната, или зимний сад. Как и сегодня, их можно было купить готовыми или построить на месте. Эти роскошные оранжереи, где папоротники соседствовали уже с пальмами и другими экзотическими растениями, стали излюбленным местом любовных свиданий. На пол обычно клали квадратный или прямоугольный ковер. Пол между краем ковра и стеной либо красили, либо закрывали специальной «промасленной тканью», предшественницей линолеума. В 1856 году были открыты синтетические красители (то есть созданные человеком, а не полученные из натуральных продуктов, подобно прежним растительным краскам); их яркие тона постепенно проникли в гостиные, давая простор какофонии цветов и узоров под ногами. Пол в спальне и детской обычно ничем не покрывали — если не считать прикроватных ковриков, — и мыли щеткой. Полы в прихожих и холлах богатых викторианских домов, выложенные в шахматном порядке черно-белой или кремово-коричневой керамической плиткой, столь заботливо сохраняются их нынешними хозяевами, что создается ошибочное впечатление, будто в свое время они были широко распространены.[381] «Промасленная ткань», одноцветная или узорчатая, стоила всего от двух шиллингов пяти пенсов до пяти шиллингов за ярд, обычно ее просто клали на голые доски в холле, а иногда покрывали ковром.[382] После того, как в гостиной появлялся полный набор этажерок, шифоньеров и всевозможных столиков — консольных, приставных, журнальных и рабочих, а также столиков в простенке, — оставалось снабдить ее произведениями искусства, статуэтками и безделушками. Приходится только изумляться, как викторианские дамы в пышных кринолинах ухитрялись пересечь обставленную по тогдашней моде гостиную, не смахнув по пути несколько столиков вместе со всем, что на них стояло. Предметами, подвергавшимися риску, были и дагерротипы. Впервые в истории появилась возможность обзавестись семейным портретом, не заказывая его художнику или миниатюристу. В 1844 году Томас Роджерс, состоятельный совладелец трикотажной фирмы, ухаживал за Эммой Ашуэлл. Ее «миниатюра была сделана в дагерротипной мастерской Бирда» за 28 шиллингов 6 пенсов. В 1841 году Бирд открыл студию на крыше Королевского политехнического института на Аппер-Риджент-стрит.[383] Четыре года спустя дагерротип матери Роджерса обошелся ему на шесть пенсов дешевле.[384] Оба портрета, обязательно в серебряных или резных рамках, стояли на одном из многочисленных столиков в гостиной. В те годы публика буквально помешалась на стереоскопах (устройствах, похожих на бинокль, зачастую искусно украшенных). Ненасытный коллекционер мог купить для них изображения каких-нибудь экзотических мест, вроде Альп или пирамид.[385] Стереоскопы, в свою очередь, были вытеснены cartes-de-visite, не имевшим отношения к визитным карточкам, как можно было бы подумать, хотя почти не отличавшимся от них по размеру. Cartes-de-visite, черно-белые фотографии людей или бытовых сценок, нередко предлагались в наборе, который можно было вставить в «окошки» альбома. Как, например, фотографии работниц, которые собирал Манби, чтобы проиллюстрировать свои записки о трудящихся девушках, например, служанках, которые приходили в студию «эффектные, какими они умеют быть, нередко, я уверен, в платье своей хозяйки». Их выдавало одно: безнадежно красные руки.[386] В то время как дагерротип мог стоить до двух фунтов стерлингов, cartes-de-visite обходились всего в один шиллинг и продавались во многих лондонских магазинах. Подобные изображения королевы Виктории с Альбертом и детьми раскупались миллионами. Впервые подданные могли увидеть, как выглядит их королева: невысокая плотная женщина, с восторгом взирающая на мужа и из-за этого заслуживающая не меньшего уважения. Дама, любившая цветы, могла поставить в комнате несколько жардиньерок: стоек, на которых крепились металлические контейнеры с мелким белым песком; в них помещались композиции из свежих цветов и ниспадавших каскадом папоротников, не увядавшие несколько дней. Или же она могла украсить комнату букетами восковых цветов и чучелами экзотических птиц под стеклянными колпаками, с которых постоянно приходилось стирать пыль. Она даже могла решиться завести живую птицу: какаду или другого попугая, купленного по ее просьбе в Ист-Энде у моряка, ручавшегося, что его питомец умеет говорить. Когда такую птицу приносили домой, нередко обнаруживалось, что словарь ее последнего хозяина сплошь состоял из бранных слов. Лучше бы купили канарейку, коноплянку или снегиря. «[Жаворонку] обычно позволяют прыгать по комнате, устроив для него укромный уголок для сна».[387] Бедняжки жаворонки, крохотные слабые птички, их прыжки по комнате, не говоря уже об укромном уголке для сна, не могли понравиться служанкам. Те предпочли бы стеклянный шар с золотыми и серебряными рыбками.[388] В нескончаемые часы досуга викторианские леди, навестив повара и повидавшись с детьми, конечно, занимались вышиванием. Бесчисленное множество ярких подушек и каминных экранов было некуда девать. Иногда они рисовали акварелью. В отсутствие других забот состоятельные дамы демонстрировали редкие таланты. Очаровательные акварели в золоченой рамке украшали будуары и гостиные. Семейные портреты маслом годились для библиотеки, кабинета мужа или столовой, иногда их массивные позолоченные рамы смотрелись лучше тех, кто был запечатлен на холсте. Свет в лондонских домах был тусклым. Во многих еще употреблялись сальные свечи, с них надо было постоянно снимать нагар — обгоревший фитиль: отсюда запас щипцов для снятия нагара, напоминающих ножницы, но с коробочками на конце, чтобы захватывать обгоревший фитиль. В гостиных в неуклюжих лампах еще горел спермацетовый жир (жир кашалота), опять-таки распространяя запах и требуя постоянного внимания,[389] однако к концу 1860-х их сменили керосиновые лампы Аргана.[390] «Светильный газ, несомненно, один из самых дешевых источников света, [но] экономия от него не так велика, как поначалу казалось; поскольку пламя невозможно перенести в ту… часть комнаты, которую следует осветить, источник света должен быть гораздо ярче, чем при использовании переносной лампы».[391] Но, если подумать, такое освещение должно было придать помещению более привлекательный вид, чем тогда, когда в темной комнате мерцали пятна света от масляных ламп. До изобретения газокалильной сетки в 1880-х годах газ не считался практичным средством домашнего освещения. В любом случае, «газовое освещение не следует применять в частных домах: газ пахнет, коптит и нагревает комнату». Так заявила в 1842 году издательница «Журнала по домоводству», на что читатель остроумно ответил, что газ лучше употреблять зимой, когда немного лишнего тепла не повредит; если он коптит, значит плохо отрегулирован; если пахнет, значит где-то есть утечка; и, наконец, последний удар: «почти все мои знакомые медики употребляют газ в своих домах». Двумя годами позже Майкл Фарадей, экспериментируя с газовым освещением «Атенеума», улучшил конструкцию ламп, установив в них вентиляционную трубку.[392] (Неужели выдающийся ученый, которому к тому времени стукнуло 53 года, в назидание своим одноклубникам взобрался под потолок библиотеки?) Но миссис Битон все еще сомневалась. Последний абзац ее статьи «Доктор» указывает на «необходимость хорошей вентиляции в комнатах, освещаемых газом». Оставим последнее слово за учебником Тегетмейера:Утечка газа из дырявой трубки или незакрытой горелки иногда приводит к опасным взрывам. Причиной этих несчастных случаев почти всегда бывает глупость некоторых людей, которые берут зажженную свечу, пытаясь обнаружить место утечки газа; при этом газ, смешавшись с воздухом, образует взрывчатую смесь, немедленно воспламеняется и сгорает со страшным взрывом. При наличии сильного запаха, указывающего на значительную утечку газа, следует немедленно закрыть кран счетчика и срочно распахнуть все окна и двери, чтобы позволить газу выйти. Не пытайтесь обнаружить место утечки, не зажигайте свет и срочно вызовите газовщика.[393]Мы так привыкли к черным металлическим оградам и балконным решеткам викторианских домов, что зеленая ограда Апсли-хауса, дома герцога Веллингтона на Пиккадилли, приводит нас в недоумение, но она абсолютно «правильная». Викторианцы рассуждали так: если бы греки и римляне поставили ограду, они бы сделали ее из бронзы; бронза покрывается патиной и становится голубовато-зеленой, поэтому классические ограды и балконы должны, по меньшей мере, выглядеть так, будто сделаны из бронзы. Разрабатывая декор здания Парламента, Пьюджин возродил готический стиль, но готам также пришлось бы оглядываться на греков и римлян, вот почему для оконных переплетов логично было выбрать бронзу. Такой ход мыслей может показаться довольно отвлеченным, но результат оказался на удивление практичным: бронза превосходный материал для оконных переплетов, она не ржавеет и не деформируется.[394]
* * *
Из окон с тяжелыми шторами можно было любоваться садом. И вновь мы не испытываем недостатка в советах. Прежде чем сажать что-либо, надо знать, насколько плодородна почва. «Основным растительным удобрением, получаемым в пригородных садах, является перегной из собранных осенью листьев».[395] Слишком поздно? Тогда обратите внимание на органические удобрения.Самым ценным органическим удобрением являются человеческие фекалии, за ними следует навоз, богатый аммиаком и азотом… в каждом загородном доме следует устроить приспособление для сбора жидких фекалий в две смежные емкости с последующим разведением их водой. Там, где нельзя собрать мочу, лучшим ее заменителем будут экскременты и вода… во многих загородных домах теряется масса удобрений, которых хватило бы на то, чтобы вырастить овощи для всей семьи… наряду с нечистотами ценнейшим удобрением являются кости.И это называется викторианским ханжеством! Это не пустые призывы к повторной переработке отходов, но трезвый совет уважаемого всеми садовода Дж. Лаудона.[396] Остается неясным, когда садоводы перестали собирать мочу для сада, но торопливое посещение компостной кучи в благопристойных сумерках практикуется до сих пор. Все это возвращает нас к мысли о преимуществах земляного клозета перед водяным. Лаудон здраво относился к уничтожению садовых вредителей. «Единственно надежное средство от улиток — ручной сбор… слизней следует уничтожить с помощью известковой воды или табачной крошки», или раствора той же мочи. Более поздняя (1877) книга об огородах предупреждает, что если слизням и улиткам «позволить бесчинствовать, зимние посевы имеют мало шансов выжить».[397] Ежи уничтожают жуков и тараканов как в доме, так и на участке. «Наиболее эффективный способ уничтожить муравьев, которые завелись в каркасе теплицы, поселить туда жаб» — но прежде нужно их поймать. Что до кошек, то — прошу прощения, — «мышьяк, в небольшом количестве втертый в кусочек мяса, сырого или вареного, сделает свое дело». Тогда, как и сейчас, во многих небольших садах (если их хозяев не вдохновили телевизионные призывы к радикальной перепланировке) посередине есть поросший травой участок в обрамлении цветочных клумб. Он называется газоном. Английский сад немыслим без травы. Любой газон требует постоянного ухода. Но тяжкие времена, когда для этого употребляли косу, давно прошли. Машину для стрижки травы изобрели еще в 1830 году и постоянно совершенствовали. В 1865-м газонокосилка Шанкса, «новая, патентованная машина, которая стрижет траву, формирует и укладывает валки, пять раз была одобрена Ее Величеством Королевой»;[398] разумеется, королева не испытывала газонокосилку лично, став к тому времени довольно тучной сорокашестилетней дамой. Однако с десятидюймовой моделью «легко могла управляться женщина», так что совершенно исключать эту возможность не следует. Самая маленькая газонокосилка стоила 3 фунта 10 шиллингов. Самой большой была 48-дюймовая модель, в которую впрягали лошадь; она стоила 28 фунтов плюс башмаки для лошади по 24 шиллинга за пару. В качестве дополнения ко всем моделям предлагалось приобрести устройство для «бесшумного движения», которое, несомненно, могло порадовать соседей, огорченных вашей привычкой собирать мочу. Сразу же за рекламой Шанкса в журнале шла реклама его конкурентов — фирмы «Грин и сыновья». Поскольку их косилка уже была бесшумной, они «считали свои машины близкими к совершенству и не собирались ничего менять» — тем хуже для мистера Шанкса и его рекламного агента. Если вам не хотелось возиться с газоном, можно было завести рокарий. Не думайте, что это просто груда камней, между которыми посажены растения. Устройство рокария требует научного, ботанического и эстетического подхода, да и выпалывать с него сорняки приходится не реже, чем с клумбы. Путешествия в Альпы входили в моду. Наверняка, страсть к рокариям была связана с открытием множества крошечных растений, цветущих на каменистой почве между лесом и границей снегов. И тем не менее, журнал по садоводству, рассчитанный на средний класс, советует высаживать на альпийские горки канны и пампасную траву, что может показаться неуместным.[399] Фирма «Дик Раклиф и К°» с Хай-Холборн, продававшая «изысканные коллекции цветочных семян» по цене от 5 до 42 шиллингов, предлагала установить «живописные рокарии, папоротниковые оранжереи, пещеры и гроты, спроектированные с большим вкусом».[400] Любой садовник-энтузиаст хотел бы иметь теплицу, хотя бы неотапливаемую, особенно после триумфа мистера Пакстона в Гайд-парке. «Теплицы для миллионов» поставлял Сэмюэл Хереман с Пэлл-Мэлл по следующим ценам: 24 фунта стерлингов за модель 2113 футов, 161 фунт за теплицу 64×25 футов или «любой величины, как для загородных вилл, так и для небольших садов». Каркас теплицы можно было купить в мастерской или изготовить дома, остеклить или обтянуть «прозрачным коленкором».[401] Некоторым владельцам садов нравилось обкладывать клумбы раковинами — несомненно, странный вкус.[402] Хорошие сухие дорожки можно было изготовить из смеси дорожного песка, золы и кипящего вара.[403] Выбор поставщика зависел от того, что вы выбрали: один из многочисленных питомников на окраинах Лондона, Ковент-Гарден и другие городские рынки или уличных торговцев, разносивших горшки с нарциссами, желтофиолью и примулами, а также деревья и кустарники: бирючину (хороша для живых изгородей), сирень, калину (еще одно любимое растение викторианцев, пахнущее кошками) и хрупкий в своей красоте жасмин. «Те, кто покупает деревья и кусты, обычно живут в больших домах… Три четверти деревьев приобретается у уличных торговцев».[404] Как пишет Мейхью, «в обмен на деревья, как, впрочем, и на другие растения, нередко предлагают старую одежду» — довольно-таки странный способ пополнять свой сад. Один бродячий торговец признался Мейхью, что «больше всего он любит отдаленные загородные дома, в которых живут содержанки… мы знаем, кто они такие, потому что они никогда не предлагают нам старой одежды в обмен на молодую картошку или зеленый горошек».[405] В садике, за которым ухаживали «ремесленники или мастеровые», росли розы, жимолость, шиповник и жасмин, выращенные из взятых у соседей черенков; многолетники — аконит, ирисы, флоксы и львиный зев; и посеянные семенами однолетники — штокрозы, первоцветы, желтофиоли и т. п. «Нужно позаботиться о том, чтобы выбрать такое растение, которое не погибнет в дымном воздухе», потому что ремесленники и мастеровые не переехали вслед за средним классом в пригороды. На восьмой части акра (20×61 ярдов), утверждал издатель «Коттедж гарденер», владелец коттеджа мог обеспечить семью не только цветами, но и овощами, — но, видимо, таких счастливчиков в центре Лондона было немного.[406] Из многочисленных питомников, окружавших Лондон, пожалуй, наиболее известным был питомник Лоддиджа в Хакни. Он был заложен в 1756 году. Огромная оранжерея для пальм была спроектирована Джозефом Пакстоном в начале 1830-х, еще до того, как он построил оранжерею в Чатсуорте. Лоддидж первым начал применять паровое отопление, и к 1845 году питомник мог предложить на продажу почти 2000 видов и сортов орхидей, почти 300 видов пальм, а также ящики Варда с папоротниками. К 1849 году там появились живописные оранжереи, «тропический дождевой лес» и дендрарий, привлекавшие посетителей со всей Европы.[407] Лаудон, автор вышедшей в 1843 году книги «О проектировании кладбищ», привел в ней цену трехсот деревьев и кустов вместе с указанием высоты растений — о которой садоводы склонны забывать, — «какой они обычно достигают в лондонским климате». Просматривая раздел деревьев для небольшого сада, я отметила, что Иудино дерево предлагалось за 1 шиллинг 6 пенсов, халезия («расцветающая вместе с подснежниками») — за 2 шиллинга 6 пенсов, шелковица — за 3 шиллинга 6 пенсов, восточный платан — за шиллинг 6 пенсов, белая акация (дерево с ярко-желтыми листьями) — за шиллинг, кизильник — за шиллинг 6 пенсов (особенно ценны указания Лаудона относительно правильного произношения ботанических названий) и обыкновенная сирень — за шиллинг. Он не предлагал для кладбищ араукарию, даже для зажиточных людей. Среди уместных на кладбище вечнозеленых травянистых растений странно видеть спаржу, чеснок и ревень, которые наверняка растут у вас в саду. Мода на растения, наверняка, существовала и в викторианскую эпоху. Араукария (araucaria aurucana) была известна в Англии с 1793 года, но доступной для широких слоев она стала лишь в начале 1840-х. Можно было поразить соседей пятифутовым деревом, стоившим всего 5 фунтов стерлингов (чуть меньше, чем платили служанке в год). Охотники за растениями рыскали по миру в поисках новых экземпляров. В 1843 году Роберт Фортьюн, отправившийся в опасное и трудное путешествие по Китаю, прислал домой японский анемон, ароматную жимолость (lonicera fragrantissima), зимний жасмин (jasminum nudiflorum) и расцветающую вместе с ним весной форзицию (forsythia viridissima), а также сорок разновидностей древесных пионов.[408] Орхидеи всегда были в моде. Особенно ими славились питомник Лоддиджа и сад Королевского общества садоводов в Чизуике. Согласно Лаудону, георгины были в то время «самым модным цветком встране», их широко рекламировали, но покупателю клубней следовало проявлять осторожность. В «Журнале по домоводству» приведено множество сортов, имевших блестящие рекомендации от питомников, однако почти все они, по мнению автора статьи, «оказались никуда не годными». В 1836 году в каталоге Лоддиджа предлагалось более 1500 сортов роз. В то время розы еще благоухали, но повторно не цвели. В розарии обычно росли классические розы, выведенные в 1820 году. В 1854-м Национальное общество любителей роз начало проводить ежегодные выставки в Хрустальном дворце в Сиднеме. В то время наблюдалось повальное увлечение папоротниками, как местными, так и экзотическими. Викторианцам, любившим резкие цветовые контрасты, нравилось видеть на клумбах такие растения, как красная пелларгония (возможно, вы до сих пор зовете ее геранью, хотя с ботанической точки зрения это неправильно), петунии, вербены и экзотического вида кальцеолярии. Яркая листва колеуса контрастировала с таким же яркими цветами на клумбе.[409] На выставке было представлено двадцать четыре сорта элитных штокроз и двадцать пять просто «для украшения сада».[410] Ковровая посадка цветов в большом викторианском саду практиковалась благодаря дешевому труду и бесперебойной поставке растений. Более скромной версией огромной клумбы был «партер», тщательно спланированный цветник из невысоких растений.
* * *
Королевское общество садоводов, основанное группой джентльменов, встретившихся в книжном магазине Хатчардса на Пиккадилли, проводило цветочные выставки в парках Чизуика с 1827 по 1857 год; там присутствовала и «свободно общалась с лавочниками, ремесленниками и садовниками значительная часть английской аристократии». Вход стоил 3 шиллинга 6 пенсов. «От столицы до выставки курсирует множество омнибусов, которые доставят вас туда за шиллинг» — я полагаю, лавочники, ремесленники и садовники пользовались омнибусами, аристократы приезжали в собственных экипажах. Однако к 1857 году Чизуик пришел в упадок, тем больше шансов на успех имело предложение заложить новый сад в Кенсингтоне.[411] Принц Альберт, вдохновленный триумфом Всемирной выставки, решил отвести под сад часть территории площадью 87 акров, которую приобрела Комиссия по проведению выставки на вырученные от последней средства (теперь на этом месте располагаются Музей науки и Имперский колледж). Разработка проекта велась Королевским обществом садоводов совместно с департаментом науки и искусства. Принц Альберт лично участвовал в подборе деталей — он выбрал цвет кирпичей и подарил саду несколько скульптур. В 1861 году сад был открыт королевой и немедленно стал самым модным местом в Лондоне, особенно в период проведения двух больших ежегодных выставок, в мае и июле. Там было несколько летних эстрад, «тележки» с прохладительными напитками (вероятно, передвижные киоски), несколько оранжерей и галереи протяженностью в 4000 футов.[412] Основой дизайна послужили цветной гравий и стриженый самшит, чтобы сад эффектно выглядел зимой и летом, пока самшит не повредят дожди и ветер, а гравий не станет слишком грязным. Цветы предполагалось высаживать каждый год. На современный вкус, все это выглядит сущим уродством: уложенный завитушками гравий из белого плавикового шпата, пурпурного флюорита, серого аспидного сланца, цветного стекла и красного кирпича, в обрамлении стриженого самшита, доставшегося нам в наследство от регулярных садов восемнадцатого века, — и очень мало места для клумб. Но викторианские садовники обожали резкие контрасты. «Оранжевый с фиолетовым хорошо смотрятся рядом… на женской шляпке или платье… и на клумбах».[413] В заметке о весенней выставке 1863 года сообщалось, что «в некоторых категориях садоводы-любители обошли владельцев питомников», однако при беглом взгляде на список любителей приходится отказаться от мысли об энтузиасте, который холит и лелеет свои цветы на заднем дворике: в числе победителей назван садовник мисс (впоследствии баронессы) Бердетт Куттс.[414] В 1888 году договор об аренде земли в Кенсингтоне истек. Тогда Королевское общество садоводов решило переехать туда, где оно располагается сегодня — в Уисли, графство Суррей. (Первая выставка в Челси состоялась в 1913 году). На первой выставке в Уисли появилось нововведение, дожившее до наших дней: конкурс на лучшее цветочное украшение стола. Посреди щедро уставленного разными блюдами викторианского стола обычно ставилась ваза с цветами, но когда в моду вошла сервировка «à la Russe», цветам стали уделять больше внимания. В 1861 году бесспорным победителем конкурса стал мистер Марч с расставленными вдоль стола тремя многоярусными вазами с папоротниками, незабудками, бутонами роз и «мелкими гроздьями винограда». Многоярусные серебряные подставки для цветов были обязательным предметом сервировки во всех зажиточных викторианских домах, но ваза мистера Марча была стеклянной, и ее верхняя чаша крепилась на вершине стеклянной колонны высотой в два фута, образуя над головой обедавших настоящий балдахин из листьев. Эта композиция потрясла воображение богатых лондонцев, и через месяц копии стеклянной вазы мистера Марча уже продавались на Сент-Джеймс-стрит.[415]Глава 13 Еда
Бедняки — рабочий класс — средний класс — мясники — торговцы рыбой — бакалейные лавки — фальсификация продуктов питания — медные кастрюли — устройство кухни — кухонные плиты — уголь и газ — поваренные книги — Элайза Эктон — миссис Битон — вечерний ужин — кофе — столовые приборы — ведение хозяйства — ланч в ресторане-ужин в ресторане — «Гастрономический симпозиум» Сойера
Полезные советы по поводу самой дешевой и самой лучшей еды для тех, кто очень беден, были включены в «Учебник домоводства» У. Б. Тегетмейера, впервые опубликованный в 1858 году.[416] Он был практичным человеком, писавшим для «женщин, учащихся в общеобразовательных институтах… и девушек-учениц старших классов школы». В первую очередь, он рекомендовал хлеб. «Рабочий должен съедать ежедневно около 2 фунтов, жена и подрастающие мальчики лет десяти 1 ¼ — 1 ½ фунта, а каждый маленький ребенок столько, сколько захочет. Если вы очень бедны, тратьте почти все свои деньги на хлеб». Согласно Мейхью, кусок хлеба и луковица были весьма распространенным обедом у рабочих.[417] Затем молоко. «Каждый член семьи должен, по возможности, каждый день выпивать 2 пинты парного молока, снятого молока или пахты. Если хлеба и молока в достатке, все, по всей вероятности, будут здоровыми и крепкими, и при этом никаких счетов от доктора». Дробленый горох и кукуруза — тоже здоровая еда. «Заведите свинью, если сможете обеспечить ее кормом», — что и делали многие бедняки, держа свиней в подвале или на заднем дворе своих переполненных жилищ. «Самое дешевое мясо у мясника — это коровья щека, овечья голова, ливер, бычье сердце и иногда свиная голова… Ешьте понемногу мяса каждый день, не ешьте его совсем в субботу вечером и в воскресенье… Покупайте куски мяса по 6 пенсов за фунт и жарьте их. [Речь идет, несомненно, о срезках с хорошего мяса. Если пожарить дешевый „кусок“, он станет жестким, как старая подметка.]… самые дешевые куски мяса — это отрезанные от передней части бедра, огузка и костреца по 7 и 7 ½ пенсов за фунт. [Они нуждаются в долгой, медленной готовке.] Купите или попросите невареных костей для бульона… достаньте у своих более богатых соседей как можно больше жира [здесь, кажется, он не реалистичен; „кухонные отбросы“, которые кухарки продавали торговцам, приходивших в дом через заднюю дверь, имели коммерческую ценность] или купите его в магазине, если цена не превышает 7 пенсов за фунт… Чай — очень дорогой продукт… если вы очень бедны, не покупайте чая вовсе, а потратьте деньги на хлеб и снятое молоко. Если вы не очень бедны, пейте чай не часто, скажем, по воскресеньям или в особых случаях». Тегетмейер дает основные указания относительно приготовления пищи, например: «при варке продукт теряет в весе меньше, чем при жарении, и меньше при тушении, чем при варке или жарении». Самый трогательный совет: «если вы очень бедны, и у вас недостаточно еды, не пейте холодных жидкостей». Предложения во многих смыслах замечательные, но сложность в том, что предполагается, что вы можете не допустить семейной пирушки субботним вечером и у вас всегда горит в очаге огонь, на котором можно тушить мясо и варить кости для бульона. Но, во всяком случае, Тегетмейер обращался к проблемам, стоящим перед бедняками. Здесь он был не одинок. В 1847 году Алексис Сойер, знаменитый шеф-повар «Реформ-клаба», издал брошюру под названием «Благотворительное приготовление пищи, или контролер бедняка». Он сожалел об отходах — кожура овощей, а также горло, головы и ноги домашней птицы могут использоваться для супа. В овечьей голове много мяса, а из остатков получается хороший суп. Жены рабочих совершали покупки на каком-нибудь из сотен уличных рынков или на лотках. Если они работали служанками в домах, у них могли быть какие-то представления относительно того, как готовить, но для других «предпочтительнее было приготовить что-то несложное и отнести в печь».[418] «Ни у кого не было кухонной плиты, поэтому мясо, картошку и пудинг складывали в одно блюдо и относили в пекарню, чтобы приготовить» в печи, еще теплой после того, как кончили печь хлеб.[419] Небольшой открытый огонь мог использоваться для жарения или варки, или жар камина мог использоваться для того, чтобы подвесить перед ним на веревке кусок мяса, слегка поворачивая или — для тех, кто лучше оснащен, — употребляя вертел или пользуясь каким-то вариантом голландской печи (объяснено ниже). Но приготовить пищу зачастую означало выбирать между ценой угля и преимуществами домашней готовки. Неудивительно, что бедняки и рабочие часто покупали готовую еду у уличных торговцев и в «грошовых пирожковых» или еду, которая не нуждалась в готовке, например устрицы по три штуки за пенни, креветки, полпинты за пенни, и береговые улитки.[420] Водяной кресс, очень популярный в качестве «приправы» к хлебу, богат витаминами, если выращен в гигиенических условиях, но, растущий в ручьях, полных нечистот, он был для викторианцев источником бактерий. Пока не было обнаружено, что холера — болезнь, зарождающаяся в воде, никакой связи между крессом и холерой не видели. Тегетмейер не упоминает рыбу, что странно, потому что она была самым дешевым из доступных источников протеина, в особенности, когда Биллингсгейтский рынок в определенный день закрывался. Представители среднего класса часто жаловались на рыбный запах, насквозь пропитавший комнаты бедняков, которых они посещали.* * *
Как домохозяйка среднего класса обходилась без холодильника? Основные продукты питания, например, рис и мука, могли в известной мере закупаться оптом — при этом следовало помнить о паразитах, кишевших в кухне. Но мясо? Рыба? Свежие овощи? В особых случаях она могла купить льда. Около Бишоптсгейт, в Сити, был узкий проулок, где «всегда [был] в продаже лед».[421] Она могла сделать лед сама, дома, смешав селитру с нашатырем, купленные у «мистера Фуллера с Джермин-стрит, который к тому же производит полезные охлаждающие аппараты для изготовления мороженого».[422] Но, как правило, она рассчитывала на то, что, когда ей понадобится, необходимые скоропортящиеся продукты принесут прямо к дверям. После завтрака, когда дневное меню уже было определено, вызывали подручного мясника, и мясо разносили по округе в первой половине дня в корзинах, на подносах или на головах — ни во что не завернутое, не защищенное от грязного воздуха и птичьего помета.[423] Понятие семьи было священным и неприкосновенным, что служило хорошим коммерческим доводом для лавочников; отсюда вывески, которые так смущали меня в детстве — «семейный мясник». (Страшно думать, что кто-то может забить, как скот, вашу семью.) Джейн Карлейль вспоминает: «в прошлое Рождество один из мясников у нас в Челси… порадовал публику, продемонстрировав живого премированного теленка, на груди у которого (бедняжка) было выжжено клеймо… „6 пенсов за фунт“».[424] По большей части торговали мясом местного скота, но к 1860 году шотландскую говядину и баранину привозили из Инвернесса по железной дороге.[425] В 1856 году Элайза Эктон рекомендовала мясников-евреев: «все мясо, [которое они поставляют], наверняка первоклассное»,[426] потому что Синедрион требует соблюдения правил гигиены. Джейн Карлейль покупала рыбу у местного торговца, который именовался не «семейным рыботорговцем», а более замысловато, «торговцем сырой и сушеной рыбой». «Сушеная» означала копченую. Миссис Битон без энтузиазма отзывалась о копченой пикше, «которую шотландцы считают большим деликатесом. В Лондоне имитацию копченой пикши изготовляют, промывая рыбу подсмольной кислотой и затем подвешивая на несколько дней в сухом месте».[427] Один из собеседников Мейхью признавался, что коптит почти любую рыбу у себя на заднем дворе над костром из сырой древесины плюща и древесных опилок и продает ее как абердинскую копченую пикшу. Иногда рыба доставлялась живой, и ее приходилось умерщвлять кухарке. Но, во всяком случае, «обдирать кожу с живых угрей столь же необязательно, сколь жестоко».[428] Голова трески была удачной покупкой, «в ней считается хорошей едой все, кроме глаз».[429] Для хозяйства, поставленного на широкую ногу, могла время от времени понадобиться черепаха; у хозяина таверны на Бишопсгейт-стрит «всегда был под рукой самый большой и самый свежий запас живых черепах в Лондоне. Они могли жить в подвалах в течение трех месяцев в превосходных условиях».[430] (Вот почему они были так популярны среди моряков, которые ловили их и держали в трюме, пока они не понадобятся.) Лосося привозили из Абердина по железной дороге, во льду. Фрукты и овощи были сферой деятельности уличных торговцев, которые совершали поездки по пригородам. Огурцы продавались хорошо, пока не прошел слух, что они «разносят» холеру. Фрукты и овощи продавались в пору, когда они самые спелые. Сезоны спаржи, сладкого горошка, клубники и вишен были недолгими, покупай, если можешь. За овощами и фруктами следовало идти на Ковент-Гарденский рынок, а за мясом или птицей на Лиденхоллский рынок. Джейн Карлейль покупала бакалейные товары, мясо, масло и яйца в местных лавочках в Сити, но чай и кофе — в «Фортнум энд Мейсон» на Пиккадилли, в давно известной фирме, экспонировавшей свою бакалею на Всемирной выставке в 1851 года.[431] В 1849 году Чарльз Хэррод унаследовал бакалейный магазин в Найтсбридже и добился процветания благодаря тому, что магазин находился неподалеку от Всемирной выставки в Гайд-парке. На Уильяма Уайтли Всемирная выставка произвела такое впечатление, что в 1863 году он открыл магазин в Бейсуотере, в новом модном районе Тибурния. Магазин постепенно вырос в огромный универмаг «Юниверсал Провайдер», который стал гордостью владельца. Ассоциация снабжения Министерства почт, впоследствии переименованная в Магазины государственной службы, была основана в 1864 году группой клерков из Министерства почт, у которых изначально было только полсундука чая на всех. Она расцвела и предоставила членство всем государственным служащим, торгуя, по большей части, бакалеей в магазине на Виктория-стрит (в 1877 году он переехал на Стрэнд, и стал большим универмагом, но был закрыт после пожара 1982 года).[432] Консервы поставлялись для армии начиная с 1820 года, арктическую экспедицию Парри снабдили ими в в 1824-м. Практичность долгосрочного хранения продуктов практически сводилась на нет невозможностью открыть банку, но в 1858 году один американец изобрел открывалку для консервов. Теперь, чтобы добраться до чудесно сохраненного содержимого банки, не требовался ни молоток с долотом, ни ружейная пуля. Изобретатель рекламировал открывалку следующим образом: «любой ребенок может пользоваться ею без труда и риска», — так что казалось, никто другой не сумеет с ней справиться.[433] В 1857 году в Англии была запатентована и стала развиваться техника изготовления льда большими партиями, благодаря чему начали ввозить мороженое мясо из Австралии. Это было благом для австралийских экспортеров, которые теперь не ограничивались шерстью и золотом, и ударом для английских фермеров.[434] После 1865 года, когда закончилась Гражданская война в Америке, сильно возрос импорт продовольствия, и это благотворно сказалось на условиях жизни рабочего класса.[435] Одна из самых ранних торговых марок, сохранившихся до сих пор, — это свечи Прайса. В 1830 году эта компания начала производить свечи из ввозимого с ее собственных плантаций на Шри-Ланка кокосового масла Это была более дешевая альтернатива пчелиному воску или спермацету, при этом кокосовое масло пахло гораздо лучше сала. В 1840 году у любого из верноподданных королевы была возможность отметить королевскую свадьбу, осветив фасадные окна дома очищенными сальными свечами или свечами из кокосового масла. В 1847 году Патентованная свечная компания Прайса начала покупать для производства свечей пальмовое масло в странах Африки, раньше занимавшихся только продажей рабов, и в том же году стала разнообразить с его помощью варианты вечернего освещения. Джеремая Коулман продавал свою горчицу начиная с 1814 года. В 1840-м Айзек Рекитт начал торговать «Великолепным пшеничным крахмалом», и после активной рекламной кампании рекомендовался как «поставщик российского императора», равно как и императора Луи-Наполеона III. Фирма «Рекитт энд Коулман» поставляла на рынок также синьку для стирки, чтобы придавать белому белью красивый оттенок, графит для полировки каминных решеток и «Сильво энд брассо» для полировки металла.[436] Вустерский соус «Ли энд Перрине» распространился на рынке с 1830 года (всемирно известный «Эйч Пи саус» появился после 1870-го). «Не содержащий ртути» крем Годдарда для полировки серебра стал доступен в 1839 году, что оказалось очень удачным для мельхиоровых приборов, так как тонкий слой серебра при применении некоторых чистящих кремов стирался. В 1847 году появились первые плитки шоколада «Фрай». В 1854-м «Кэдбери» получила королевский патент на поставку Ее Величеству шоколада, а двенадцать лет спустя — жидкого экстракта какао. Печенье «Хантли энд Палмерз», продававшееся в десятифунтовых жестяных банках, можно было найти в каждой бакалейной лавке с 1860-х. Начиная с 1864 года мука Макдугала освобождала кухарку от просеивания используемой муки. Консервированные супы фирмы «Кэмпбелл» появились на рынке в 1869-м. Фирма «Кросс энд Блэкуэлл» продавала великолепный соус Алексиса Сойера, а он сам не чурался рекламировать грибной кетчуп в бутылках и соус Харви. Если вас утомил этот быстрый обзор викторианской кухни, не хотите ли передохнуть за стаканом «розового джина»? В него добавляется чуть-чуть горькой настойки «ангостура», впервые произведенной в 1824 году и получившей широкое распространение. Судя по этикетке, она «употребляется в безалкогольных напитках, коктейлях и других алкогольных напитках. Она также придает изысканный вкус супу… тушеным сливам… [и] плампудингу».* * *
Позорным явлением была фальсификация продуктов. Так, например, причиной пищевого отравления часто служили маринады. «Во многих случаях то, что подлежало продаже, оказывалось не только ужасным на вкус, но в высшей степени опасным».[437] Хлеб, который рекомендовали рабочему как главный продукт питания, часто содержал мел для белизны, крахмал, если он был дешевле пшеничной муки, и квасцы, чтобы иметь возможность использовать зерно ниже сортом. Мне не приходилось слышать об отравлении квасцами, наверное, в малых дозах они не приносят сильного вреда, но их никак не назовешь пшеничной мукой.[438] Еще один малоприятный факт: пекари зачастую месили тесто ногами…[439] В 1860 году «Аэрейтед Бред Компани» (ABC) начала торговать бездрожжевым хлебом; почему, мне не совсем ясно, возможно, это был способ избежать ног пекарей. Кафе «ABC» быстро стали характерной чертой Лондона. В том же 1860 году было принято постановление о недопустимости фальсификации еды и питья, но оно имело рекомендательный, а не обязательный характер, — местные власти могли принять или не принять его по собственному желанию. В Сити оно было принято, но и к 1869 году «из этого так ничего и не вышло».[440] На любом изображении викторианской кухни непременно будет сверкающий набор медных кастрюль различных размеров, batterie de cuisine. Но они были не менее опасны, чем фальсифицированная пища, если их не содержали в надлежащем виде. Как замечает миссис Битон, «люди часто заболевают, поев пищи, приготовленной в медной кастрюле».[441] Стенки медной кастрюли хорошо проводят тепло, но медь не должна соприкасаться с пищей, поэтому внутреннюю часть кастрюли лудили оловом. От долгого употребления или слишком рьяной чистки слой олова стирался, поэтому его регулярно приходилось подновлять. Первое, что сделал Алексис Сойер, прибыв к театру военных действий в 1854 году, это осмотрел огромные медные котлы, служившие для приготовления пищи в госпитале Флоренс Найтингейл в Скутари. Как он и опасался, на них не было «ни малейшей частицы олова». Котлы немедленно залудили заново.[442] Чугунные кастрюли были не так красивы, но гораздо более безопасны.* * *
Знаменитые кухни, которые мсье Сойер, неутомимый шеф-повар, писатель и изобретатель, спроектировал для «Реформ-клаба» в 1841 году, работали на угле и паре и были тщательно спланированы с целью наибольшей экономии топлива и наименьшей потери тепла. Для членов клуба и их жен эти кухни были одной из достопримечательностей Лондона.[443] В большинстве кухонь среднего класса от готовки на открытом огне перешли к готовке в закрытых плитах. Старые привычки умирают с трудом: во многих моделях было предусмотрено жарение на вертеле на открытом огне, то есть другой процесс, чем «жарение» в наших плитах, где мясо закрыто и запекается. (Неудивительно, что барбекю так популярны.) В 1851 году мсье Сойер спроектировал «’’Кухонный аппарат современной домохозяйки», сочетавший открытый огонь для жарки, кипятильник для воды, духовку, печь для жарки (гриля) и плиту, все это нагревалось одной топкой. Высота «аппарата 2 фута 4 дюйма, ширина 2 фута, длина 3 фута». Плита выглядела совершенно так же, как верх плиты «Ага», со съемными кольцами для конфорок. Дым уходил под полом в камин. Было там также (хотя на иллюстрации его не видно) приспособление для вращения вертела в плите, искусное устройство, действующее на основе часового механизма, с регулируемым рычагом, закрепленным в плите, периодически поворачивающее крюк то в одну, то в другую сторону, в результате чего шарнир опускался или поднимался над огнем на нужный уровень. Приспособления для вращения вертела применялись для готовки как на открытом огне, так и в плитах, они комбинировались с голландской печью: металлический кожух в форме раковины, помещенный перед открытым огнем, с крючком, с которого свисал шарнир, а внизу поддон. Жар отражался от изогнутых внутренних стенок, которые было необходимо держать чистыми и сияющими. Совершенствование этой модели дало возможность нагревать тарелки. Литературное творчество мсье Сойера включало книгу хозяйственных советов для женщины среднего класса, имеющей «довольно маленькую» кухню, «всего 12 на 18 футов». Характерная черта — два кухонных стола с полками для посуды (полки висят на стене, один глубокий выдвижной ящик находится на уровне пояса) не имели под выдвижным ящиком обычных шкафчиков, куда можно что-то спрятать. Сковороды, сковородки с ручкой и рашпер (для жарки) были на виду. «Ничто не скрыто от взгляда, поэтому все должно быть только чистым».[444] В кухне семейства Карлейль кастрюли и сковороды были размещены именно так, но сам отсек выкрашен черным, что вряд ли пришлось бы по вкусу мсье Сойеру.[445] Обычные подсобные помещения при кухне включали судомойню с краном холодной воды для грязной работы наподобие чистки овощей и мытья кастрюль, буфетную, где хранились стекло и фарфор, и кладовую, которую предпочитали устраивать на наружной стене, обращенной к северу, с полками из сланца для хранения скоропортящихся продуктов. Здесь даже мог находиться один из «Патентованных ящиков Линга для льда».[446] Но кухни не всегда бывали идеальными, и вся работа на кухне зачастую проходила в одной мало для этого пригодной, скудно освещенной, плохо спланированной, непроветриваемой подвальной комнате, где, к тому же, зачастую находилась еще постель служанки.[447] Обычным топливом был уголь, который через дыру в мостовой, прикрытую сдвижной чугунной плитой, попадал прямо в угольный подвал. (Тротуары в Челси до сих пор испещрены этими круглыми плитами, которые теперь не сдвигаются.) Мнения относительно использования газа для готовки были прямо противоположными: «Некоторые настолько оптимистичны, что полагают: применение газа скоро покончит с необходимостью иметь открытый огонь в наших кухнях…» «Нельзя ожидать, что оно будет успешным, разве только в руках людей, чьи научные знания позволяют им безопасно использовать газ».[448] Но в 1851 году мсье Сойер полагал, что «благодаря дешевизне и чистоте технологического процесса газ, вероятно, станет очень популярен».[449] Во всяком случае, с тех пор как в 1861 году «Брайант энд Мей» представили на рынок спички машинного производства, разжигать плиту стало легче. «Безопасной спичкой» нужно было чиркнуть по особой полоске на коробке, в то время как спичку «чиркни-где-угодно» можно было зажечь, проводя по любой шероховатой поверхности. В условиях сырости они были надежнее безопасных спичек, но у них был изъян: если у рабочего, изготовлявшего спички (чаще всего этим занимались девушки), были испорченные зубы, то это позволяло парам фосфора проникать в челюстную кость, вызывая некроз челюсти.* * *
Итак, плита топится, и распоряжения на день получены. Что дальше? Большинство кухарок знали наизусть свои рецепты, им не требовалось сверяться с поваренной книгой. Но когда хозяйке хотелось чего-то новенького, чтобы поразить подруг, она обращалась к одной из многочисленных поваренных книг или к ежемесячным журналам, имевшимся в продаже, — или же к ним обращалась кухарка. Миссис Битон написала книгу «Домоводство» (1861), ставшую самой известной, но у нее было множество конкурентов. Книга Элайзы Эктон «Современная кулинария для семьи» появилась в 1856 году. Она начинается с обнадеживающего замечания: «модные блюда всегда можно приобрести у опытного кондитера». Сама же Элайза Эктон обещает преподать «начатки искусства… простые английские блюда». Лучше бы ей было ими ограничиться, так как, когда речь заходит о чудесном фирменном швейцарском блюде, фондю, она именует его «сырным суфле», что привело бы в ужас любого швейцарца.[450] Несмотря на обещание придерживаться простых английских рецептов, она погружается в описание приготовления разнообразных карри («устрицы под карри: велите открыть сотню больших морских устриц…») и дает вест-индский рецепт жареных томатов. Многим военным, прошедшим к тому времени службу в Индии, Афганистане, Бирме и в гарнизоне на Ямайке, этот рецепт пришелся бы по вкусу, они бы с удовольствием вспомнили давние дни. У Элайзы Эктон можно встретить очень забавный рецепт «супа лорда-мэра»: тушить в течение пяти часов «два набора поросячьих ушей и ног, с которых тщательнейшим образом удалены волосы…». В другом рецепте того же супа упоминается «половина головы теленка со шкурой». Если рыба «с душком, — пишет Эктон, — хлорид соды восстановит ее до съедобного состояния, если она не слишком перележала».[451] В ее рецептах приготовления снетков я впервые встретила странное словоупотребление, которое до сих пор в ходу у авторов кулинарных книг: бросьте рыбу на тряпку, а затем бросьте ее во фритюр. Вряд ли я одна не могу понять — почему нам надо что-то бросать? Один из ее самых странных рецептов — это телячьи уши, «которые обычно наполняют фаршем или предварительно приготовленными мозгами и при подаче на стол ставят вертикально, надрезав нижнюю часть узкими полосками, наподобие бахромы». Эктон снабжает книгу полезными советами и замечательными наблюдениями. При поджаривании на вертеле молочного поросенка требуется изобретательность: чтобы средняя часть не сгорела раньше, чем поджарятся конечности, нужно в середине решетки повесить большой утюг. Читатели современных поваренных книг, наверное, будут очарованы, узнав, что «очень простой процесс [варки яйца] требует определенного внимания». Но ни у Эктон, ни у миссис Битон я не встретила рецепта, который обнаружила в одном из номеров «Журнала по домоводству» за 1843 год: воробьи, «из которых выходит прекрасный пудинг к бифштексу… или очень вкусные оладушки». Жаворонки, как и чибисы, тоже были «среди наших любимейших лакомств»; а яйца ржанки обычно варили, хотя иногда ели сырыми. Трехфунтовая банка икры в большом Итальянском магазине мистера Болла на Нью-Бонд-стрит стоила 15 шиллингов.[452] Миссис Битон всегда считала,что неиссякаемый источник неурядиц в семье — это плохо приготовленные хозяйкой обеды и неаккуратность в доме. Мужчин теперь так хорошо обслуживают вне дома — в клубах, хороших тавернах и ресторанах, — что, желая сравняться с привлекательностью этих мест, хозяйка должна быть хорошо знакома с теорией и практикой кулинарии…[453]Прочитав ее книгу, понимаешь, что она вполне могла бы не утруждать себя историей приготовления пищи: «Человек в первобытном состоянии питался корнями и плодами, которые давала земля…» — или описанием канадских оленей лорда Гастингса. Разумеется, чья-нибудь кухарка могла бы поразить гостей соседей, найдя подходящий рецепт в этом небольшом просветительском труде, но никто не требовал, чтобы она была эрудитом. В каждый рецепт миссис Битон включала стоимость блюда и время готовки, что, наверное, раздражало кухарок, желавших завысить цену и прикарманить разницу. Миссис Битон издавала «Меню» на каждый месяц, от «обеда на 18 персон» до «простых семейных обедов». Сервировка этих обедов была несколько старомодной, с несколькими блюдами на столе одновременно. Если вы не могли что-то достать, следовало просить соседа по столу передать вам это блюдо или обойтись без него. Когда миссис Битон доходит до «обедов à la Russe», она описывает их как отличные от «обычных» обедов. «На обеде à la Russe блюда делят на порции на буфете и пускают по кругу за столом…» Но в ее меню все еще слишком много блюд. Например, в меню обеда для ноября предлагается два супа, рыба шести видов, четырнадцать различных мясных и рыбных блюд, затем три вида дичи и семь пудингов. При появлении каждого блюда у вашего плеча, вы изящным жестом отвергаете его, пока вам не предложат — если повезет, — то, чего вам действительно хочется. Эти обеды должны были длиться часами. «Обеды à la Russe вряд ли подходят для небольших семейств, ведь для того, чтобы нарезать и подавать гостям еду, потребуется множество слуг… Но в домах, где это осуществимо, нет лучшего способа устроить приятный обед». Вечерняя еда была вершиной поварского искусства кухарки. Сэр Уильям Хардман в 1863 году давал ужин на восьмерых. Французское меню, за исключением пудинга «кабинет» и тостов с анчоусами, начиналось черепаховым супом, дальше шла рыба тюрбо, шесть различных мясных блюд, волованы с омаром, овощи, пудинг и савори, заканчивался обед клубничным кремом и шербетом из оранжада. Немного погодя сэр Уильям устроил более скромный прием, только с шестью переменами блюд, пудингом «кабинет» (наверное, его кухарка без труда готовила это блюдо) и сыром. Стоимость частного званого вечера могла быть удивительно низкой. Чарльз Пью, служащий суда нижней инстанции, дал один за другим два обеда, каждый на восемнадцать человек, общей стоимостью 22 фунта, включая четырнадцать бутылок вина за 3 фунта 10 шиллингов и овощи за 6 шиллингов.[454] Пить аперитивы не было принято. Нужно было минут тридцать простоять или просидеть, прежде чем величественно проследовать в столовую попарно — как звери в Ноев ковчег. «Полчаса перед обедом в светском обществе отличались беспредельной скукой и холодностью в общении».[455] Элайза Эктон приводит рецепт мятного джулепа:
Порвите на мелкие кусочки нежные листья мяты, положите в стакан-тумблер и добавьте вина, бренди или другого спиртного напитка, сколько хотите. Положите в другой стакан битый лед, добавьте его к бренди с мятой [и продолжайте добавлять во все стаканы], затем поместите стакан в емкость с битым льдом: когда вы его вынете, он будет подернут ледяным узором. Замечание: этот напиток, как большинство американских напитков со льдом, следует пить через тростинку [у нас — через соломинку]. Этот рецепт, сообщенный одним американским джентльменом, отличается некоторой расплывчатостью.Но она не говорит, когда именно американский джентльмен пьет его. Похоже, что джулеп можно употреблять на приеме в любое время. Когда обед фактически закончен, хозяйка обменивается взглядами с гостьями, которые готовы к этому, и все дамы уходят, оставляя мужчин говорить непристойности, спорить о политике, курить сигары и наслаждаться отличным хозяйским вином и ликерами. Дурная мужская привычка восемнадцатого века долго пить после обеда — с непременными в этом случае горшками, спрятанными в чулане, — отошла в прошлое. Вскоре джентльмены присоединяются к дамам, чтобы пить кофе. По словам Элайзы Эктон, «нет ни одного напитка, который пользовался бы такой всеобщей любовью, как кофе, и ни одного, который получали бы с большим трудом». Она предлагает дать кофе постоять десять минут, и если он к тому времени не отстоится, добавить свежую яичную скорлупу, но «ни в коем случае для очистки кофе не использовать горчицу». Ей вторит Алексис Сойер: «удивительно, как мало людей в Англии знает, как варить хороший кофе». Его метод состоит в том, чтобы разогреть кофе в кастрюле, залить кипятком, процедить спустя пять минут и снова разогреть.[456] Действительно, очень просто. В 1844 году Томас Уэбстер в своей книге говорит о кофеварке, которая, судя по всему, была сконструирована на тех же принципах, что и кофеварка «кона».[457] (Мой дедушка пользовался такой кофеваркой; это наводящая страх процедура: задействованы маленькая спиртовка и полая стеклянная трубка, по которой кипяток быстро поднимается в резервуар с молотым кофе, наполняет его, но не переливается, хотя мы каждый раз с замиранием сердца этого ждали.) Уэбстер также упоминает «кофейный экстракт, [который] можно приобрести… необычайного вкуса». Возможно ли, что речь идет о незабвенном «лагерном кофе», темно-коричневой жидкости в высокой бутылке с наклейкой, в которой слуга в тюрбане подавал кофе армейскому офицеру, предположительно, в военном лагере? Вкус, действительно, был необычайный. В дневнике сэра Уильяма за 1893 год есть пометка: «рыбные ножи в первый раз».[458] Рыбные ножи, как многие явления викторианской жизни, были знаком классовой принадлежности. Если в вашей семье имелось столовое серебро с георгианских времен, когда рыбу ели с помощью двух вилок или вилки и куска хлеба, в вашем ящике для столового серебра не могло быть ножей для рыбы. С другой стороны, с ножами для рыбы было удобно есть, они были модны, но только среди нуворишей. Так что выходите из затруднительного положения, как сумеете. Вообще викторианский обеденный стол изобиловал множеством столовых принадлежностей, которые могли насмерть испугать робкого новичка в обществе: десертные ножи и вилки, держатели для спаржи, специальные вилки для омаров, ножи для устриц… и еще серебряная ваза для середины стола и бесчисленные серебряные блюда и бонбоньерки, приборы для чая и кофе — предостаточно, чтобы у горничной не было ни одной свободной минуты. Создавалось даже впечатление, что чаши с розовой водой для споласкивания рук — признак большей цивилизованности, чем льняные салфетки, которые заставляют предполагать, что вы неаккуратно едите.
* * *
В 1851 году Алексис Сойер в своей книге «Современная домохозяйка» описывает обычный домашний дневной распорядок. У «миссис Б.» две служанки, повариха, горничная и кучер. «Мы, что называется, „ранние пташки“, то есть, мистер Б. должен каждый день уходить на работу в двадцать минут десятого. В 8.30 наш завтрак уже на столе». Миссис Б. заваривает кофе, на завтрак у них яичница или холодное мясо, «а у мистера Б. иногда рубленая котлета… которую я готовлю сама на недавно изобретенной [Сойером, разумеется,] керосинке». Затем мистер Б. уезжает на работу в одноконной карете («брогам»), которая возвращается, чтобы ею могла воспользоваться миссис Б. Миссис Б. составляет меню для детей, меню ланча и ужина и посылает их вниз, кухарке. В 10 часов миссис Б. сама спускается в кухню и обсуждает с кухаркой, что нужно приготовить на этот день. «Я обычно кончаю заниматься туалетом к 12 часам. Затем у меня есть час, чтобы сделать записи или повидаться с лавочником или портнихой, а по понедельникам с утра я проверяю счета лавочника и плачу по ним». Иногда она «помогает кухарке» в приготовлении какого-нибудь нового блюда. К вечеру новый всплеск деятельности. Мистер Б. возвращается домой в кэбе или в омнибусе без двадцати пять, и в половине шестого они ужинают, еду подают служанки. «Если нет гостей, дети и гувернантка после ужина спускаются вниз. Если у нас гости, мы не видимся с детьми». Дети ложатся спать без четверти восемь. «В восемь мы пьем чай и кофе. Если гостей нет, приходит гувернантка и проводит остаток вечера с нами. В одиннадцать мы обычно ложимся, а перед этим мистер Б. любит выпить стакан негуса с бисквитом или сандвичем». Сойер, пожалуй, назначил ужин в семействе Б. слишком рано. Средний класс, по большей части, ужинал в шесть или несколько позже.[459] Мистер Б. вряд ли успевал проголодаться к ужину в 5.30 после плотной еды в середине дня в кофейне или ресторане в Сити,[460] или в известном ресторане Бертолини на Лестер-сквер.[461] Джейн Карлейль иногда позволяла себе удовольствие съесть ланч вне дома, когда из-за нашествия художников ее дом становился непригодным для жилья. Она ходила к «Вири» на Стрэнде, «чистенькое заведение… где я съедала половину жареного цыпленка (очень маленького), большой ломоть подогретой ветчины и три молодые картофелины за шиллинг… Я видела женщин без спутников у „Вири“ — порядочных (то есть, не проституток) — гувернанток или что-то вроде».[462] Это был значимый шаг для женщин — вторгнуться туда, где прежде бывали только мужчины. Натаниел Готорн наслаждался отбивной котлетой — «очень хорошей» — с хлебом и двумя картофелинами и стаканом бренди с водой в таверне за 11 пенсов плюс 1 пенс чаевые официанту.[463] У. С. Белл, приехавший в Лондон посмотреть Всемирную выставку, был на ланче со своим братом, служащим Дома правосудия, в ресторане на Стрэнде. В меню входило: «рыба под соусом» за 1 шиллинг, полпорции за 6 пенсов, ромштекс с устричным соусом за 1 шиллинг, «капуста или шпинат, картофель или морковь» за 1 пенс, хлеб и масло за 1 пенс и сыр «стилтон» за 2 пенса. Столь же аккуратно записанные Беллом цены в Найтсбридже, неподалеку от Выставки, как ни удивительно, были такими же, хотя из чего был приготовлен «сандвич» за 3 пенса, не уточняется. И ни в одном заведении братья Белл не давали чаевых, возможно, это не было предусмотрено.[464] Но вечерний ужин в ресторане совсем другое дело. Можно было заплатить 5 гиней в самом дорогом ресторане или всего 2 шиллинга в одной из множества таверн, где с 5 до 7 каждые четверть часа или полчаса подавали свежеприготовленное мясо по 2 шиллинга за порцию.[465] Самым большим заведением, обслуживающим обеды, свадьбы и т. п., был «Гастрономический симпозиум всех народов» в бывшем доме леди Блессингтон в Кенсингтонгоре, напротив Всемирной выставки.[466] Леди Блессингтон была известной — или печально известной — светской дамой, хозяйкой салона, ее имя редко сходило с газетных полос. Когда до нее, наконец, добрались кредиторы, ей пришлось распродать свое имущество и уехать во Францию со своим любовником, графом д’Орсе. В 1850 году Сойер, который к тому времени отказался от своей должности в «Реформ-клабе», арендовал ее дом, полагая, что сумеет таким образом нажить состояние.[467] Им всегда владели грандиозные идеи, начиная с того, чтобы прикреплять павлиний хвост к лежащей на блюде готовой «дичи» на обеде в больших семьях, где «павлины не переводятся», и кончая тем, чтобы приготовить суп одновременно для 22000 бедняков. На этот раз проект оказался Сойеру не по зубам. Роскошные, умопомрачительные интерьеры леди Блессингтон расширили его возможности, и он купил еще земли под «Гигантский павильон всех народов», сооруженный на манер средневековых замков на Рейне; огромный тент, где всего за шиллинг одновременно могли поесть 1500 человек. Знать, например, герцог Веллингтонский или Дизраэли обедали внутри дома. Великолепные сады леди Блессингтон служили для увеселений, концертов и всегда популярных подъемов на воздушном шаре. Там былЗал архитектурных чудес, Трансатлантическая палата, предоставлявшая американские напитки любого рода (мятный джулеп?), Зал брачного пира Данаи и чудесная лестница, украшенная портретами таких людей как Питт, Дизраэли, Наполеон и Диккенс, вокруг которых клубились гиппогрифы, жирафы, слоны и драконы.[468] Каждый день приходили около тысячи посетителей, иногда предварительно заказывались вечеринки для 200 ошеломленных сельских жителей во главе со священником, посетивших Всемирную выставку, которые счастливы были просто присесть на стул, чего нельзя было сделать в Хрустальном дворце.[469] Из рекламы, сохраненной неутомимым туристом У. С. Беллом:Французский/английский обед за 2 шиллинга каждый… в Баронском зале, обед, англо-французский, 3 шиллинга 6 пенсов… мясо (горячее) каждые четверть часа с 2 до 8. В особняке, табльдот на французский манер, в 5, 6, 7, и 8 вечера за 6 шиллингов 6 пенсов. Входная плата 1 шиллинг, разрешается платить после обеда и прочих закусок.Но вот еще одна цитата: «Однако я разочарован этим заведением. Оно не оправдало моих ожиданий».[470] Сначала был ошеломляющий успех, но почему-то блеск позолоты быстро тускнел. Последней соломинкой был неодобрительный визит лицензионного начальства в особенно людный вечер. «Гастрономический симпозиум» закрылся в то же время, что и Всемирная выставка, в октябре 1851 года. Сойер потерял 7000 фунтов.
Глава 14 Одежда и прочее
Бедняки — рабочие — рабочая блуза — одежда «секонд-хэнд» — Мозес и Сын — цилиндры — сюртуки — брюки — рубашки — мужские домашние куртки — дождевики и зонты — белье — растительность на лице — ванны — женская одежда — лиф платья — юбка — обувь — кринолин — нижние юбки — тугая шнуровка — панталоны — шали — портнихи — швейные машинки — готовая одежда — бумажные выкройки — косметика — волосы — дети
Дрожащие от холода бездомные, которым оставалась одна надежда — попасть в приют или работный дом, были одеты в случайно доставшиеся им вещи. Но даже при этом они сохраняли верность потертым символам благопристойности: женщины носили капоры, пусть и ветхие, а мужчины — то, что когда-то было шляпой. Даже там, где приходский работный дом, прежде чем выдать пособие, требовал выполнения тяжелой работы вроде дробления камней, часто встречались «безумцы, которые изо всех сил отстаивали свое право сохранять и в „каменном дворе“ эти приметы приличия, цилиндр и черное пальто», несмотря на свое плачевное положение.[471] Черный сюртук среднего класса переходил из рук в руки, спускаясь все ниже, пока не разваливался окончательно. «Английский плотник носит черный сюртук — как официанты, предприниматели и герцог… [продавец лимонада] одет в ту же самую одежду, что процветающий представитель среднего класса — но вся она в заплатах и лохмотьях».[472] Отсидевшие срок заключенные, должно быть, имели обманчиво честный вид, пока носили одежду, в которой их выпустили — вельветовые брюки, жилет и котелок. Неудивительно, что, оказавшись за пределами тюрьмы, большинство из них тут же расставалось с этой кричаще чистой одеждой, меняя ее на деньги и поношенную, удобную, неизвестно чью одежку.[473] Тем не менее, у тюремного начальства было правильное представление об одежде рабочего. Сотни пассажиров, покидавших рабочий поезд на вокзале Виктория, носили тяжелые башмаки, плотные брюки и куртки, жилеты и котелки. Однако и в этой толпе можно было заметить несколько цилиндров, но либо шелковые цилиндры, для которых лучшие дни давно миновали, либо цилиндры из густо залакированного холста. Служащие, носившие форму, скажем, почтальоны в ярко-красных куртках и полисмены в синих мундирах, ходили в цилиндрах. Во время работы умелые мастеровые носили квадратные бумажные колпаки, такие, как на плотнике на иллюстрации Тенниэла к «Алисе в Зазеркалье» в эпизоде, когда Морж и Плотник поют песню. Простые рабочие работали без головного убора. На улицах Лондона все еще можно было увидеть старинные длинные «рабочие блузы», практичную одежду для сельских рабочих, сделанную из тяжелого холста, очень носкую и почти непромокаемую. Мусорщики надевали ее как парадную, когда являлись на Чаепитие мусорщика;[474] молочники, обходя дома, редко носили рабочие блузы, но надев, приобретали вид образцового крестьянина или настоящего сельского жителя, так интриговавшего лондонцев, посещавших Всемирную выставку группами с экскурсоводом. Уличные торговцы, продававшие дичь и молочные продукты, носили рабочие блузы;[475] другие предпочитали более яркую одежду: суконную шапку, камзол с большими карманами, брюки, узкие в коленях и расклешенные книзу, и шейный платок, именовавшийся «кингсман».[476] Торговки носили черный капор из хлопчатобумажного бархата или из соломки, украшенный лентами или цветами, шелковый шейный платок-кингсман и платье из хлопчатобумажной набивной ткани, достаточно короткое, чтобы демонстрировать дорогие сапожки. По воскресеньям и в праздники торговцы представляли собой красочное зрелище: мужчины в коричневых шерстяных брюках с галуном и высоких касторовых шляпах, женщины в ярких набивных платьях и новых шалях.[477] Любая, даже самая бедная женщина, носила шаль. Даже летом, хотя вряд ли многие были так изобретательны, как Ханна Калвик, которая на лето разрезала шаль по диагонали, а на зиму снова сшивала половинки. «В любой газете есть реклама перекупщиков, предлагающих прийти к вам в дом и купить вашу поношенную одежду».[478] Эта реклама предназначалась читателям среднего класса. Перекупщики, вероятно, распродавали свои запасы на рынках секонд-хэнда, или «одежных биржах».[479] Если прежние хозяева одежды сами были бедны, они могли носить одежду годами, редко стирая и ни разу не отдавая в чистку. «Запах старой одежды явственно преобладал над всеми остальными».[480] Существовало две основные «биржи». Одна находилась в районе Петтикоут-лейн, неподалеку от станции Ливерпул-стрит и располагала розничными товарами «для любого, лавочника, ремесленника, клерка, уличного торговца или джентльмена». Большая часть оптовых закупок в конце концов оказывалась в Ирландии. Другая «биржа», на улице Севен Дайлз, около Лестер-сквер, специализировалась на ботинках и туфлях, и они стояли там печальными рядами, сморщенные, со стоптанными каблуками. Две тысячи мужчин и мальчиков занимались их «преображением», в результате чего обувь казалась не хуже новой, если в ней было не слишком много дыр.[481] «Нижняя одежда» (логическое противопоставление «верхней одежде», то есть белье), особенно фланелевые блузы и панталоны, продавалась хорошо, даже если была в пятнах — пятна не были видны. Женское белье продавалось «как было», покупательница рассчитывала подогнать его, где потребуется. Корсеты большим спросом не пользовались, а меховой палантин, чтобы согревать плечи, покупательница могла приобрести на рынке всего за 4 шиллинга 6 пенсов. Меховые боа, скорее роскошные, чем теплые, продавались не быстро.[482] Старые шелковые цилиндры всегда были нарасхват. Их тщательно и умело подкрашивали и заново придавали им форму. Старый еврей-старьевщик — в таком виде всегда на карикатурах изображали Дизраэли — носил поверх собственного цилиндра стопку других; обходя дома и скупая цилиндры, он надевал их на голову, тем самым, обозначая свое ремесло и сохраняя товар в целости. Магазин «Э. Мозес и сын» открылся в Ист-Энде в 1832 году, там торговали готовой дешевой одеждой для рабочего класса.[483] К 1851 году этот магазин на улице Элдгейт представлял собой огромный торговый центр, где продолжали торговать одеждой для «ремесленников», например, куртками за 4 шиллинга и вельветовыми брюками за 3 шиллинга, но при этом располагая товарами для людей с более высоким уровнем занятий.[484] «Фраки» (верхняя часть костюма-тройки) стоили от 1 фунта до 2 фунтов 6 шиллингов, жилеты с клетчатым узором «любого клана» всего 4 шиллинга 9 пенсов, там же были «в ассортименте элегантные летние брюки» от 4 шиллингов 6 пенсов, из оленьей кожи или замши, стоившие 7 шиллингов 6 пенсов или 10 шиллингов 6 пенсов. «Траур… можно приобрести через пять минут после обращения», мужской траурный костюм за 1 фунт 12 шиллингов 6 пенсов, «то же самое высшего качества» за 3 фунта. Шелковый цилиндр стоил от 2 шиллингов 6 пенсов до 5 шиллингов 6 пенсов за «превосходный» товар. Мужские ботинки и сапоги (именовавшиеся «веллингтоновскими», но кожаные, а не резиновые; отличительной чертой их было то, что их можно было быстро натянуть, не шнуруя) стоили от 4 до 9 шиллингов 6 пенсов, дамские ботинки всего 3 шиллинга, ботинки из более модного атласа или лайки — 4 шиллинга 6 пенсов или 4 шиллинга 9 пенсов. Дамы покупали здесь шали и зонты, но не платья. «Те, кто предпочитал, чтобы с него сняли мерку, могли обратиться в отдел одежды, которую шили на заказ, что имеет известные преимущества» Многие клиенты из верхов общества постоянно пользовались этими «преимуществами», но «когда на брючных пуговицах было выбито название фирмы, мы обычно возвращали брюки, чтобы к ним пришили другие пуговицы».[485] Поскольку Мозесы были иудеями, «этот магазин закрывался на закате в пятницу до субботнего вечера и возобновлял работу в двенадцать ночи». В короткие зимние дни это означало значительные потери в торговле. Открытие магазина поздним субботним вечером стало возможно благодаря обилию ламп, в том числе «одной из первых установок электрического освещения для магазинов».[486] Историю популярного магазина «Братья Мосс» можно проследить вплоть до 1860 года, когда Мозес Мозес начал торговать поношенной одеждой с лотка. Два его внука открыли магазины на Кинг-стрит, Ковент-Гарден, торгуя под вывеской «Братья Мосс» и давая напрокат мужскую одежду. Эта фирма процветает и по сей день, на том же месте и во многих филиалах. Горожанин среднего класса викторианской эпохи носил цилиндр, сюртук, жилет и брюки, в холодную погоду надевал пальто. На любом изображении толпа пестрит этими черными цилиндрами. Диккенс оплакивает эту «плотно закрытую, черную, жесткую кастрюлю высотой в полтора фута [он слегка преувеличивает], которую мы именуем цилиндром».[487] Они были слишком теплыми, неудобными и непрактичными. Хотя самая большая цена цилиндра у «Мозеса и сына» составляла 5 шиллингов 6 пенсов, они могли стоить вдвое дороже и даже больше.[488] Но «каждый хоть сколько-нибудь приличный человек стремился появиться на публике в хорошем цилиндре».[489] Примерно с 1849 года цилиндр распространяется повсеместно.[490] Шелковый цилиндр делался из шелкового плюша, нашитого на жесткую холстяную основу. Ему требовалось не меньше ухода, чем домашнему животному, его следовало гладить в определенном направлении, чтобы ворс снова лег в нужном направлении после небрежного обращения, и мягко осушать куском шелка, если зонт не спас его от дождя. «Бережливый джентльмен никогда не ставит цилиндр на тулью», только на поля.[491] Наблюдательный глаз отмечал изменения формы цилиндра от сезона к сезону: выше (8 дюймов), немного ниже (6 дюймов), прямые или изогнутые поля, прямая или «с перехватом» тулья; но пока этот магический предмет находился у вас на голове, вы удовлетворяли требованиям респектабельности. Цилиндры носили капитаны речных пароходов, а иногда даже палубные матросы.[492] Их носили толпы клерков, прибывавших в Сити пароходом или омнибусом. На изображениях работающих мужчин по головному убору всегда можно отличить джентльменов или инспекторов от рабочих. Брюнель, костюм которого отличался крайней небрежностью, всегда носил цилиндр, вне зависимости от того, насколько это было практично, это просто было само собой разумеющимся. Время от времени появлялись необычные варианты. В начале 1840-х годов можно было купить цилиндры из соломки, фетра или бобрового меха, который бывал «иногда таким же лохматым, как скотчтерьер», белые или бежевые.[493] Но в 1850-х годах черный шелковый плюш победил всех соперников.[494] История убийцы-Мюллера была рассказана в главе о железных дорогах, но я должна повторить ее здесь, поскольку речь в ней идет о цилиндре жертвы. Убийца отнес его к шляпнику, чтобы подогнать и укоротить, и, хотя на цилиндре внутри стояло имя жертвы, убийца оставил его себе. Цилиндр был найден в багаже Мюллера при его аресте в Нью-Йорке. Цилиндры пониже, которые как раз входили в моду, стали именоваться «Мюллеровы укороченные». В некоторых случаях цилиндр мог оказаться опасным для владельца. В Театре Ее Величества на Хаймаркете случился пожар, собравший огромную толпу зевак. Четверо молодых людей, принадлежавших к среднему классу и, разумеется, носивших цилиндры, были окружены в толпе хулиганами, которые «нахлобучили моим друзьям цилиндры до глаз и попытались расстегнуть им пальто [чтобы добраться до карманов]». Но ворам крепко досталось, когда четверо щеголей в цилиндрах пустили в ход кулаки в «круге, который, несмотря на чудовищную толкотню, немедленно расчистился и в котором от пламени горящего театра было светло, как днем», — драка оказалась более захватывающим зрелищем, чем простой пожар.[495] Время от времени запатентовывались какие-то усовершенствования цилиндров, но ни одно из них не привилось. В 1855 году был зарегистрирован патент на движущуюся тулью, которая могла бы открываться и закрываться по желанию с помощью прутков, которые поднимали верх цилиндра. К этой же проблеме обратился один француз, в 1870-м предложивший, напротив, поднимать поля, чтобы «защитить владельца от солнечного жара».[496] В 1860 году для неофициальных случаев стали считаться приемлемыми котелки.[497] Но большинство мужчин среднего класса продолжали мучиться в шелковых цилиндрах в дождь и в солнце. Единственное место, где любые, самые респектабельные цилиндры, по общему мнению, были немыслимы, это опера. Здесь мужчины носили шапокляк, шляпу из черной материи той же формы, что и цилиндр, но сделанную без жесткой основы, с пружиной внутри. Шапокляк складывался в плоский круг, напоминающий коровью лепешку, его носили под мышкой. В нужный момент легкий удар полями по спинке кресла приводил в действие пружину и — с громким щелчком — мгновенно возникало подобие цилиндра. Верхней одеждой для мужчин служили либо сюртуки в талию с прямыми полами почти до колен, темно-синие и черные, либо появившиеся в начале 1850-х годов фраки, спереди короткие, до талии, сзади с длинными узкими фалдами изогнутого кроя, чтобы не разлетались. С 1860 года черный фрак становится обычной вечерней одеждой для мужчин среднего класса, он часто встречается и по сей день — ему было суждено долгое царствование.[498] Фрак, как вечерняя одежда, брюки и жилет от модного портного стоили около 7 фунтов.[499] Молодые люди возмущали старшее поколение тем, что носили смокинги, которые к 1870 году стали считаться приемлемой одеждой. Карманы находились в фалдах, что делало их доступными для карманников, или в швах брюк. Карманные кражи были частым явлением. Специальный инструмент, стоивший всего десять шиллингов, которым можно было залезть в карман, в особенности в людных местах, вроде омнибусов или вокзалов, был более удобен, чем нож, которым делали разрез. Чтобы перехитрить воров, были запатентованы различные виды «защиты карманов», которые обычно включали усиление кармана стальной пластиной и пружиной, которая запирала его, что наверняка мешало брюкам лежать гладко. Возможно, поэтому эти изобретения не привились. Часам джентльмена полагалось лежать в другом кармане, обычно в жилетном, — наручные еще не были изобретены. Когда часы вынимали, чтобы посмотреть время, вор мог заметить, где они, и попробовать добраться до них — возможно, устраивая беспорядки, как в случае с четырьмя щеголями, о котором рассказано выше. Существовало множество запатентованных изобретений, предназначенных для обеспечения сохранности часов.[500] Брюки были белые, бежевые или светло-серые вплоть до 1860 года, когда обычным сделался костюм-тройка из одной ткани. До середины 1850-х годов брюки плотно облегали ноги с помощью штрипок, охватывавших ступню. В конце 1850-х существовала, правда, недолго, довольно нелепая, на наш взгляд, мода — «кубарь» — сужавшиеся книзу широкие в бедрах брюки, складки которых уходили в пояс. Ширинка спереди обычно застегивалась на пуговицы.[501] Брюки поддерживались подтяжками, которые, как ни удивительно, давали чопорным викторианским дамам, слишком стыдливым, чтобы именовать брюки не иначе, чем «невыразимые», возможность проявить свое умение вышивать. Подтяжки «были необходимой принадлежностью гардероба джентльмена. Как правило, джентльмены были довольны, что они красиво расшиты» — по крайней мере, они так говорили.[502] Цвета мужского костюма становились все более приглушенными. Джейн Карлейль описывает костюм известного денди, графа д’Орсе, когда он нанес ей визит в 1840, — он был «таких ярких цветов, как колибри». Пять лет спустя «он появился в черном и коричневом — черный атласный галстук, жилет коричневого бархата, коричневый сюртук… на бархатной подкладке того же тона и почти черные брюки, булавка для галстука из большой грушевидной жемчужины в чаше из маленьких бриллиантов, и одинарная золотая цепочка вокруг шеи… с чудесной бирюзой».[503] Полочки жилета могли быть вышиты или сделаны из роскошной ткани, до тех пор, пока темный костюм тройка не стал de rigueur [требуемый этикетом — фр., прим. перев.] в 1860-х годах. Белый жилет оживлял эту всеобъемлющую черноту вечерами или на свадьбах. В 1859 году, в чрезвычайных обстоятельствах, когда казалось возможным вторжение Франции, всеобщую черноту смягчила форма добровольческих войск. Это был темно-серый или зеленый костюм, смоделированный по образцу сельской одежды джентльмена, но головной убор был довольно экзотичен — высокий шлем, или кивер, украшенный петушиными перьями.[504] Регулярная армия оживляла сцену алыми мундирами. Рубашки зачастую шили дома. Это давало викторианским дамам возможность заняться делом, если они не предпочитали тратиться на шитье — от 3 до 4 шиллингов. Рубашка должна была доходить до середины бедер. Простые схемы и указания давались в выпусках популярных журналов.[505] Для вечернего костюма перед рубашки украшало жабо. Жесткие пристегивающиеся воротнички, с широким зазором между квадратными кончиками, крепились к стоячему воротничку рубашки на спине запонкой. Некоторым нравились воротнички, доходившие до середины щек, неизбежно придавая владельцам надменный вид, другие предпочитали воротнички до подбородка, поверх которых легко можно было повернуть голову. Галстук варьировался от простой ленты черного или цветного шелка, завязанной бантом, до шейного платка из плотного шелка, который удерживала золотая — зачастую с драгоценным камнем — булавка.[506] Ставшее модным курение потребовало куртки и головного убора, чтобы предохранить остальную одежду и волосы от табачного дыма. Куртки могли быть весьма декоративными, как и халаты, которые носили дома. Томас Карлейль, отдававший предпочтение свежему воздуху и сквознякам, но не элегантности, носил великолепную, защищавшую от любых сквозняков куртку, в ней он изображен на семейном портрете в 1857 году.[507] Мужчины носили веллингтоновские сапоги с широким прямым верхом или гессенские с отворотами, и те и другие до колена. Ботинки с резиновой вставкой появились на рынке в 1837 году, а на пуговицах в 1860-м. Ботинки со шнурками появились в 1840-х годах.[508] Дождь представлял постоянную угрозу для одежды. На Всемирной выставке был продемонстрирован эквивалент пластикового дождевика — «водонепроницаемое пальто, такое тонкое, что его можно уложить в небольшой чехол и носить в кармане».[509] Единственная беда с этими чудесными изобретениями состоит в том, что мы никак не можем узнать, сколько их было продано. Я не встречала больше ни одного упоминания об этой, судя по описанию, очень полезной одежде. Другим участником выставки была «Бэкс энд Компани» со своей «Aquascutum» — непромокаемой шерстяной тканью для накидки или плаща. Мистер Макинтош из Глазго вплоть до 1823 года производил совершенно водонепроницаемую ткань с использованием натурального каучука, но у нее был недостаток, присущий всем непроницаемым тканям: она действительно предохраняла от дождя, но не давала испаряться поту и удерживала дурной запах, что было очень неудобно. Для горожанина предметом первой необходимости был зонтик. Зонт со стальным каркасом запатентовал в 1850 году Сэмюэл Фокс. Мейхью писал в 1861-м: «не так давно использование мужчиной зонтика расценивалось как признак изнеженности, но теперь зонты сотнями продаются на улицах».[510] «Джеймс Смит энд Компани», компания, основанная в 1830 году и переехавшая на Нью-Оксфорд-стрит в 1867-м, продавала трости, палки, зонты и зонтики от солнца. (У них замечательная викторианская витрина.) Если вы не намеревались пополнить домашнюю коллекцию зонтов, приобретая еще один зонтик, можно было взять зонт напрокат в Лондонской зонтичной компании, 4 шиллинга залог, 4 пенса за три часа — наверняка дождь к тому времени перестанет, — или 9 пенсов за 24 часа, вернуть зонт можно было в любой из «пунктов» компании по всему Лондону.[511] Из Америки прибыли галоши — каучуковая «верхняя обувь». Каким бы аккуратным вы ни были, ваши брюки быстро пачкались на улицах, где было грязно, несмотря на все усилия подметальщиков. Чистка или сухая чистка брюк стоили всего 1 шиллинг 6 пенсов, а мелкий ремонт — скажем, починка кармана, поврежденного карманником, — стоил столько же.[512] Нижнее белье состояло из нижней рубашки и панталон, льняных, или фланелевых, или шелковых для «тех, кто падает духом и впадает в апатию в сырую погоду».[513] Возможно, это относилось только к дамам — разве джентльмены могут падать духом или впадать в апатию в сырую погоду? — из статьи это неясно; но в музее в Херефорде выставлена пара длинных шелковых мужских панталон изысканного розового цвета.[514] Каталог товаров 1866 года предлагает «мужские панталоны и брюки из мериносовой [тонкой] шерсти, поярка, коричневого и белого хлопка и замши [курсив мой]».[515] В постель ложились в рубашках длиной до икры или до пят и ночных колпаках без кисточки, по виду напоминавших носок. Теперь перейдем к главному украшению мужчины — волосам на лице. Опасные бритвы требовали терпения и твердой руки. Безопасную бритву, которую изобрел Кинг Кэмп Жиллетт, завезли из Америки только в 1905 году. Большинство мужчин доверяло приводить в порядок свои волосы и бороды цирюльникам. Обилие растительности на лице в Викторианскую эпоху было удивительным, даже отпугивающим, если ее не содержали в чистоте. Бакенбарды, доходившие по щеке до ушей, позволялось «фигурно выстригать» в соответствии с индивидуальным вкусом, исключение составляли констебли, чьи слишком длинные бакенбарды не должны были заслонять «четко написанные» идентификационные номера.[516] Идеалом были «черные, блестящие и пышные бакенбарды, ни в коем случае не вульгарные», скажем, «буйные рыжие» или «жидкие, словно побитые молью».[517] Непонятно, как следовало поступать обладателям рыжих бакенбард: закупать черную краску у знакомого аптекаря или так и оставаться с вульгарными бакенбардами? Для придания бакенбардам и волосам «блеска» бесценным средством было роулендское макассаровое масло — густая красновато-коричневая жидкость, якобы доставляемая из Макассара на Дальнем Востоке. Она действительно придавала волосам блеск, но при этом пачкала любую ткань, на которую попадала, — так на спинках стульев появились льняные салфетки, обычно отороченные кружевом, называвшиеся «антимакассаром». Альтернативой макассаровому маслу был медвежий жир. Цирюльники имели обыкновение вывешивать объявление: «На этой неделе мы забили медведя», призывая заказывать не медля свежий медвежий жир. Но вместо обещанного здоровенного медведя, зверь в подвале под парикмахерской оказывался всего-навсего «жалким тощим седоватым медведем», и, как пишет очевидец, на следующей неделе тот же зверь сидел в подвале под другим парикмахерским заведениемь.[518] Волосы и бороды, бакенбарды и усы мазали жиром и помадили, а усы фабрили и закручивали пальцами в изящные стрелкияь.[519] Ванны, как правило, считались терапевтической процедурой. Людям, страдавшим раздражительностью или общей слабостью, предписывались холодные ванны; десяти-двадцатиминутной ванны считалось «достаточно даже для людей плотного телосложения», к тому же она предупреждала простуду. Тепловатые ванны были «время от времени полезны людям малоподвижным», а «когда требовалось мытье», пользовались мылом. «Паровая ванна популярна в этой стране. Пациент сидит обнаженный на стуле, рядом с ним помещен сосуд с кипящей водой. Он сам, с головой, и горячая вода в сосуде накрыты большим одеялом». Таковы инструкции, но они кажутся мне неподходящими и опасными.[520] Томас Карлейль ухитрялся устраивать себе холодный душ в кухне, доставляя огромные неудобства служанке, спальное место которой находилось там же.[521] Наверное, он был необычен в своем стремлении быть чистым, как, впрочем, и во многом другом. В 1842 году «Журнал по домоводству», The Magazine of Domestic Economy, высказывал сожаление, что «в этой страдающей водобоязнью стране… умывание лица и рук, чистка зубов, усердный уход за ногтями и мытье ног происходят не чаще двух раз в месяц, таково общепринятое понятие о чистоте».[522] Неутомимый турист из Манчестера отправился посмотреть Лондон. После двухнедельного похода, когда он проходил до двадцати миль в день, он записывает в дневнике как событие, достойное упоминания: «Вымыл ноги и сменил носки».[523] Зубные щетки продавались, но старый обычай жевать зубочистку, пока не растреплется кончик, все еще был в ходу. Металлический тюбик для пасты, который было бы легко сдавливать, еще не был придуман. Зубной порошок можно было купить или изготовить дома из смеси мела, камфары, мирры и хинина — невероятно горький, или из меда и древесного угля для неповрежденных зубов. Или по-другому: «раз в две недели или чаще, погрузи зубную щетку в несколько предварительно раздавленных зерен ружейного пороха» — но будь осторожен![524]* * *
Женские платья создавались с целью подчеркнуть женственность и беспомощность их владелиц. Узкие плечи и крой верха рукава не давали викторианской даме поднять руки, чтобы причесаться, а невероятно тонкая талия была мечтой всех молоденьких девушек. Вырез дневных платьев обычно был высоким, но вырез вечерних становился все ниже и ниже — «намного больше, чем дозволяет строгая изысканность».[525] Один ливрейный лакей дал язвительное описание бальных вечерних платьев: «Молодые дамы почти обнажены до талии, платье еле держится на плечах, грудь совершенно обнажена, только соски немного прикрыты кусочком ткани».[526] Любопытно, что эта демонстрация тела до талии сочеталась с возбуждающей жгучий интерес сдержанностью в показе того, что находится ниже талии. Такая мода осложняла любую попытку подправить плоскую грудь. Подбивка переда лифа, «улучшающая бюст», могла применяться на дневных платьях, была обычной для свадебного наряда, но сразу была бы заметна на вечерних платьях. На лифе были тщательно застроченные вытачки, в него вшивались корсетные косточки, застегивался он на спине на крючки с петлями. Обычно лиф пристрачивался к юбке, но иногда к одной юбке шилось два лифа, один с декольте, для вечера, другой с высоким вырезом, чтобы носить днем.[527] Или же «те, у кого не было большого запаса вечерних платьев, могли шить рукава платья из двух отдельных частей, нижняя отстегивалась у локтя… когда платье надевали вечером, кружевная гофрированная манжета придавала короткому рукаву нарядный вид».[528] В моде была шелковая парча, узорами напоминавшая ткани восемнадцатого века. Зачастую в бабушкином гардеробе обнаруживались изумительные шелка, которые можно было использовать снова. Шанжан, переливчатый шелк, подходил как для дневных, так и для вечерних платьев; всеобщей любовью пользовались тартан и индийский рисунок «в огурцы», известный нам как «пейсли», по названию шотландского города, где производили имитацию этих тканей. Кружево часто нашивали на цветную основу. Кружево с подвенечного платья могло впоследствии использоваться для украшения множества других. Нежные, непрочные краски растительного происхождения уступили место кричащим анилиновым краскам, изобретенным и запатентованным Уильямом Перкином в 1856 году[529] и представленным на Всемирной выставке в Южном Кенсингтоне в 1862-м. Эти краски преобразили производство узорчатых платяных тканей и внушили викторианцам страсть к фиолетовому цвету, одной из самых ранних разновидностей анилиновых красок. Ипполит Тэн находил, что «цвета [женских платьев] чрезмерно кричащи».[530] Юбка платья была заложена в складки у пояса, чтобы расправить огромное количество спадающей до полу материи. Чтобы еще больше увеличить объем ткани, использовались оборки и рюши. Подол юбки был подшит жесткой тесьмой, чтобы предохранить ткань платья. Сняв одежду, тесьму чистили щеткой, и могли заменить, когда она становилась безнадежно грязной, после того как благополучно подметала полы, скажем, в Хрустальном дворце. Карманы делались в боковых швах юбки или ниже пояса. Часы клали в небольшой кармашек на талии. Лучше всего английские дамы выглядели верхом на лошади в модном Роттен-Роу в Гайд-парке, одетые для верховой езды: мужского покроя верх, юбка темных тонов, сапоги, иногда мимолетно демонстрировалась дразнящая штанина «брюк амазонки».[531] Женские брюки как верхняя одежда были еще немыслимы. В 1851 году миссис Амелия Дженкс Блумер из Нью-Йорка первой надела широкие, сборчатые, наподобие турецких шальвар, брюки (их можно было бы назвать гаремными), и ее друзья пробовали ввести эту моду в Лондоне, но дело кончилось скандалом.[532] После того как одна из лондонских пивоварен одела всех своих барменш в блумеры, эта мода умерла.[533] Туфли и доходившие до лодыжки ботинки для помещения шились из атласа или лайки. «Жуткую грязь» на улице викторианские дамы преодолевали в более подходящей обуви, осмеянной Ипполитом Тэном: «полусапожки — настоящие сапожищи, большие ноги, как у болотных птиц и, под стать, походка и осанка».[534] Существует интересное описание моды дневных платьев 1860-х годах: «у некоторых юбок… изнутри по подолу шли кольца и шнурки. Они служили для того, чтобы поднимать юбку. Шнурок поддергивали у талии, и юбка, присобравшись, поднималась на несколько дюймов над землей, показывая лодыжки или яркие нижние юбки, которые надевали специально для такой цели».[535] К сожалению, видный историк костюма, Энн Бак, написавшая об этом, не выдвигает предположений относительно того, когда носили такие юбки. Юбка длиной выше лодыжки многие годы служила отличительным знаком проститутки; об этом наверняка все забыли, а те, кто носит такие юбки, и не знают об этом. Возможно, такие юбки подходили для нового спорта, игры в крокет, или, возможно, яркие нижние юбки могли быть видны только при переходе улицы, а когда женщина снова шла по чистому тротуару, они опять оказывались прикрытыми. К 1865 году широкие юбки на кринолинах сменились платьями покроя «туника» и «принцесс». К 1870 году эта мода прошла, силуэт платья изменился — от свободного колокольчика до цилиндра с талией, с увеличивающимся турнюром сзади.* * *
Самым известным предметом нижнего белья, которое носили викторианские женщины, был кринолин. Ему предшествовали очень жесткие нижние юбки из ткани «кринолин», изготовлявшейся из конского волоса и шерсти с рядами кантов на подоле.[536] Несомненно, все видели картины, где изображены дамы елизаветинских времен, у которых всегда была одна забота — как расправить юбку?[537] В елизаветинскую эпоху вошла в моду юбка с фижмами, каркасом из проволоки или китового уса. Викторианский кринолин, сначала из китового уса, затем из стальной проволоки, был встречен с энтузиазмом, но даже в зените славы он не был распространен повсеместно, хотя ему уделялось такое внимание, что случайный читатель модного журнала мог решить, что кринолины носят все. Королева Виктория не носила кринолинов. Она даже выступила против них в печати с письмом, адресованным дамам Англии, в котором клеймила кринолины как «мало приличные, дорогие, опасные и отвратительные».[538] Мало приличными кринолины, безусловно, могли быть, особенно при сильном ветре или в переполненных поездах, но ведь самой Виктории никогда не приходилось совершать долгих пеших прогулок, неся на себе множество различных нижних юбок, необходимых для того, чтобы придать юбке модный объем, вес которых доходил до 14 фунтов.[539] Дорогими? — за отличный кринолин в 1861 году платили 6 шиллингов 6 пенсов. Опасными они бывали часто, когда владелица кринолина неверно оценивала расстояние от своего платья до огня. Отвратительными они тоже бывали, в особенности на низеньких полных женщинах вроде королевы Виктории; напротив, императрица Евгения выглядела великолепно в бальных платьях с огромными юбками, когда вместе с мужем, Наполеоном III, посещала Викторию и Альберта. Кринолины различались по форме и устройству. Лучшие делались из стали для часовых пружин, у кринолина «санс-флектум» обручи были покрыты гуттаперчей, их можно было мыть, у некоторых кринолинов обручи вдевались в оборку, у других — обшивались фланелью. Кринолин «американская клетка» 1862 года весил всего 8 унций.[540] Кринолины создавали неудобства своим владелицам, особенно в экипажах, общественных или частных, и на лестницах. Неудивительно, что знатные дамы продолжали сидеть в экипажах у модных лавок, а приказчики выносили им товары для просмотра. Существовали и другие варианты. В 1842 году «леди Эйлсбери носила платья, на каждое из которых уходило 48 ярдов ткани, а вместо кринолина использовала нижнюю юбку из пуха или перьев, которая приподнимала это огромное количество материи и плыла, подобно облаку, когда ее владелица садилась или вставала».[541] Это все равно, что носить пуховик, — зимой приятно, но летом… Нижние юбки из «арктического пуха» предлагали за 17 шиллингов 6 пенсов.[542] Даже с кринолином нужно было надевать одну-две нижние юбки. В декабре 1860 года Джейн Карлейль, почувствовав, что простудилась, надела «все свои юбки сразу, а у меня были две новые, сделанные из шотландских одеял».[543] Конечно, она согрелась в них, и, скорее всего, они были нежно-кремового цвета, хотя в это время вошли в моду красные, ярко-синие или фиолетовые нижние юбки, гладкие или в полоску, что свидетельствовало об изменении представлений о белье. Раньше нижнее белье было только делом его обладательницы, ее горничной и прачки, и оно было белым. Теперь, когда кринолин наклонялся или покачивался, белье можно было увидеть, и оно стало таким, что на него стоило посмотреть. Появление кринолинов ознаменовалось исчезновением туго затянутых корсетов. Косые швы лифа, сходившиеся у пояса, и пышная юбка создавали видимость тонкой талии, поэтому шнуровка вышла из моды. Это весьма обрадовало медиков и даже церковь. «Тугая шнуровка с нравственной точки зрения противоречит всем законам религии».[544] В свое время они считались замечательными. В 1841 году считалось,что «современные корсеты охватывают не только грудь, но и весь живот и спускаются ниже, к бедрам; из-за того, что они отделаны китовым усом, не говоря о бесчисленных деревянных, металлических или из китового уса пластинках от верха до низа корсета… походка англичанки, как правило, напряженная и неуклюжая, ее тело не упруго и не сгибается из-за корсета».[545]Шнуровку сзади, которую владелица корсета не могла затянуть сама, к 1851 году сменила шнуровка спереди, тогда же мадам Рокси Каплин получила медаль за свой «гигиенический корсет», удобный, но при этом обеспечивающий талию в 19 дюймов.[546] «Домашний журнал англичанки» в мае 1867 года, когда кринолины начали терять популярность, а корсеты снова вернулись, напечатал письмо читательницы, вспоминавшей о муках, которые в юности доставлял ей корсет:
В пятнадцать лет меня поместили в модную школу в Лондоне, здесь стремились к тому, чтобы талия учениц уменьшалась на дюйм в неделю, пока директриса не решала, что она достаточно тонкая. Когда я в семнадцать лет окончила школу, талия у меня была всего тринадцать дюймов, хотя прежде была двадцать три.Эта противоречащая природе конструкция, несомненно, объясняет, почему викторианские дамы часто падали в обморок, почему они предпочитали лежать на диване, вместо того, чтобы совершать прогулки.[547] К 1860-м годам часто встречались цветные корсеты, например, веселого ярко-красного цвета, они стали короче и легче. «Панталоны дают женщинам неоценимые преимущества, предохраняя их от болезней и недомоганий, к которым склонны британские женщины». Каким образом, остается неясным.[548] В 1840 году «Журнал по домоводству» давал инструкции, как их сшить. Штанины пристрачивались к поясу, перекрывая одна другую на несколько дюймов в талии, но не сшивались вместе. «Самая подходящая длина примерно ярд».[549] Низ штанин мог быть украшен вышивкой и кружевом в той мере, в какой владелица считала нужным. Каталог товаров от Дж. И Р. Морли предлагал «дамские нижние рубашки и панталоны из мериносовой шерсти, поярка, белого хлопка и замши». Интересно, много ли женщин в действительности носили кожаные панталоны Морли? Они были бы очень хороши для езды на велосипеде, но это еще было впереди. Другим типично викторианским предметом одежды была шаль — 5 квадратных ярдов кашемира или шерсти зимой или тонкого кружева летом. Все шали, с бахромой и простые, были украшены индийскими «огурцами», или пейслийским узором, набивным или вытканным. Тот, кто пробовал носить шаль, знает, что это большое искусство. Прежде всего, с шалью нельзя носить ни дамскую сумочку, ни держать на руках ребенка ни при покупках, ни при каких других обстоятельствах. «Семейный журнал Сильвии» дает полезный совет относительно «этого трудного искусства». Шаль должна быть «уложена изящными складками, насколько это возможно… и ее надо придерживать обеими руками, сложенными на груди», — а это требует внимания.[550] На Риджент-стрит существовало несколько модных магазинов, специализирующихся на шалях, один из которых мог покупать или менять шали и подвергать их сухой чистке.[551] Придерживая одной рукой на груди шаль, с трудом можно было держать в другой еще один непременный викторианский аксессуар — зонтик от солнца. Зонтики от солнца подбирались в тон платью или по контрасту с ним. В 1840 году они были маленькими, зачастую украшенные оборками или вышивкой, с ручкой из дерева или слоновой кости, дающей возможность их вращать и наклонять, чтобы, сидя в экипаже, уберечь лицо от солнечных лучей. Зонтики увеличивались в размерах, изменяли форму, вплоть до стрельчатого «зонтика-пагоды». Разумеется, в дождь они были бесполезны. В 1857 году Барбара Бодичон (урожденная Ли Смит), одна из первых феминисток, негодовала по поводу «неподходящей современной одежды» женщин, «которая хороша только в комнатах с коврами, где кажется изящной и красивой; на улицах же оказывается маркой и неподобающей».[552] «Каждая женщина должна иметь непромокаемый плащ с капюшоном… Зимние ботинки должны быть сшиты с прокладкой из пробки между двумя подметками, это сохраняет ноги совершенно сухими, а благодаря толстой подошве можно вытащить ботинки из грязи, не добавляя им тяжести» — новый вариант патенов, но гораздо надежнее и удобнее.[553]
* * *
Мейхью приводит описание модного салона по рассказу одного из служащих салона:[Он] больше похож на особняк дворянина, чем на лавку модистки… в этих больших домах не только работают модистки и портнихи, здесь есть любые предметы женской одежды, нет только обуви. Дама приходит заказать, скажем, свадебный наряд, или шлейф для официального приема у королевы, или утреннее либо вечернее платье. Она выходит из экипажа. Дверь ей открывает ливрейный лакей, который вводит ее в так называемый «главный магазин», или первый «зал для показа». Затем приходит француженка, в шелковом платье с короткими рукавами, в маленьком кружевном чепчике с длинными лентами, которые падают ей на плечи идоходят до полу… Эти француженки одеты как «magazinières» [кладовщицы — фр., прим… перев.] или манекенщицы. Как правило, этих манекенщиц бывает пять-шесть… Первый «зал для показа» длиной около 130 футов и шириной около 60-ти. Панели перемежаются зеркалами в изящной резной золоченой раме от пола до потолка. Пол покрыт очень дорогим ковром, скажем, лиловым или желтым. В разных частях комнаты прилавки из полированного черного дерева, украшенные позолотой. Здесь даме демонстрируют богатый выбор великолепных шелков и бархата… она спрашивает у француженки, как ткань будет выглядеть при дневном свете, при свете свечей… она выбирает один или два платья [то есть, отрезы на платье]… когда будет удобно даме, закройщица приедет снять с нее мерку… в одноконной двухместной карете «брогам» слуга в ливрее везет ее к дверям, и она входит…[554]Если заказчице требовалось, платье могло быть готово на следующий день. В 1861 году, когда Томас Карлейль сделался известным, его жена Джейн решила пойти к модной портнихе, хотя и не такой роскошной, как только что было описано. Она брала за работу до 300 фунтов, хотя взяла с Джейн Карлейль гораздо меньше.[555] Дамы с более скромными средствами прибегали к услугам портних, нанимаемых «поденно», которые приходили на дом к клиентке, беря за это 2–3 шиллинга в день. Зачастую клиентка сама выполняла большую часть несложной работы, такой как швы юбки и отделка, оставляя сложную портнихе.[556] Во всяком случае, шить на руках приходилось не все. Первая швейная машина была изобретена французом М. Тиммонье уже в 1829 году, эта модель демонстрировалась на Всемирной выставке в 1851-м, но не возбудила большого интереса, возможно, потому что делала на лицевой стороне шов, похожий на тамбурный, что выглядело грубо. Следующим был Элайас Хау, который изобрел и запатентовал свою швейную машину в 1846 году, но она не имела коммерческого успеха, пока Айзек Зингер не усовершенствовал ее и не запатентовал в 1851-м в Америке. Затем в этой области стали работать и другие изобретатели, пока к 1868 году не появилось шесть различных производителей машин, некоторые из них торговали в собственных специализированных магазинчиках, предлагая машины, на которых можно было вышивать и шить «челночным» стежком, применяющимся в современных швейных машинках.[557] Платье можно было купить готовое. В «Журнале по домоводству» всегда был тематический раздел «Лондонские и парижские моды», в котором часто сообщалось, что эти модели можно увидеть в магазине «Суон энд Эдгар», на Квадранте, части Риджент-стрит (магазин закрылся в 1982-м, но остался дорогим воспоминанием для домохозяек из пригородов, которые любили в нем встречаться, не подозревая, что здесь весьма доходное место для проституток). Ни один другой магазин не был упомянут, можно подозревать, что «Суон энд Эдгар» имел какие-то торговые связи с журналом. Можно было купить только лиф и достаточное количество ткани на подходящую юбку, или наоборот. «В случае тяжелой утраты… когда немедленно требовалось готовое элегантное платье», можно было прибегнуть к «расширяющемуся лифу „Jay’s Patent Euthemia“», хотя как он расширялся для скорбящих вдов, из рекламы неясно.[558] Бумажные выкройки поставлялись профессиональным портным начиная с 1830-х годов, но в августе 1850 года ежемесячный журнал «Мир моды» стал продавать их в каждом номере, а к 1859 году в этой области было четырнадцать конкурентов, включая Сэмюэла Битона. С этими выкройками было страшно трудно иметь дело, поскольку части нескольких платьев печатались на одном листе тонкой бумаги. «Части выкройки каждого платья легко отличить благодаря особому виду линий каждой», — как это напоминает уверения относительно «простоты самостоятельной сборки» мебели в плоской упаковке! Но викторианские дамы были настойчивы, и в комнатах для шитья все росла гора бумажных выкроек, и так продолжалось до самого последнего времени, когда уже редко кто собирается шить платья собственноручно. Одежда в музейных коллекциях часто кажется очень маленькой. На это есть две причины: одежда, перешедшая от одного владельца к другому или купленная в «секонд-хэнде», как правило, переделывалась для меньшего ростом владельца, одежда, принадлежавшая рослому человеку, редко оставалась не переделанной. К тому же викторианские женщины и мужчины действительно были маленького роста, если судить по нашим меркам. Саксы, мужчины и женщины, отличались крепким телосложением, были ростом 5 футов 8 дюймов и 5 футов 4 дюйма, а викторианцы на три или два дюйма ниже.[559] Сама Виктория, вероятно, была менее 5 футов ростом, ее часто называли «наша маленькая королева», но она была ненамного ниже средней женщины своего времени. Косметика «почти вышла из моды». Крем для губ мог быть подкрашен растительной краской из алканы красильной, но «эта краска могла оставить красный след на батистовом носовом платке, если случайно коснешься им губ».[560] Для удаления волос на лице применялся слабый раствор мышьяка. Это часто служило оправданием того, что мышьяк хранился в доме и оказывался доступен отравителю.[561] Желателен был прекрасный, безупречный цвет лица; веснушки можно было «свести» окисью серебросодержащего свинца или соляной кислотой, — ни то ни другое не кажется безопасным. Дома ходили в чепчике на подкладке, украшенном лентами, он закрывал верх головы и часть щек, с каждой стороны ленты длиной до груди висели свободно или были завязаны под подбородком. Чепчики, украшенные цветами и кружевом, бывали прелестны, к тому же для пожилых или старых дам это прекрасный способ спрятать редеющие волосы. Эмерсон был удивлен тем, что «английские женщины ходят с сединой», то есть не красят волосы.[562] Вдовы носили чепчики со спускающимся на середину лба мысом, похожие на уменьшенный вариант ставшего знаменитым вдовьего чепца Марии, королевы Шотландской. Виктория носила такой чепец после смерти Альберта до конца своих дней. На улице голову всегда закрывали капором или шляпой. Прически были замысловатые, иногда требовавшие применения накладных волос. Бедные женщины продавали свои волосы, а иногда их крали у женщин уличные грабители. Маленькие девочки и мальчики носили одинаковые платьица, лет в шесть или старше мальчики начинали ходить в штанах. Платья маленьких девочек повторяли платья матерей, хотя были короче, а маленьким мальчикам зачастую приходилось носить матросские костюмчики или одежду горцев, как, скажем, бедняжке наследнику трона, когда его мать открывала Всемирную выставку. (Чтобы носить тартан, не требовалось шотландского происхождения. Отец принца Эдуарда был немцем, мать, во всяком случае, наполовину немкой. Оба они восприняли Шотландию сэра Вальтера Скотта с энтузиазмом.) Здесь нужно отметить одно значимое изобретение: безопасную [мы называем ее «английской» — прим. перев.] булавку, запатентованную в Америке Уолтером Хантом в 1849 году.[563]
Глава 15 Здоровье[564]
Стоматология — медицина — классовые различия-лечебницы в работных домах — больницы общего типа — письма членов правления — специализированные больницы — медицинские училища — медицинская карьера — медсестры — Флоренс Найтингейл — рост медицинского знания — антисептики — анестезия — подпольные вскрытия — «чудесные излечения» — самолечение — детские болезни — туберкулез — оспа — холера — теория миазмов — доктор Сноу и насос на Брод-стрит — комната для больных — миссис Битон
Стоматология из занятия рыночных шарлатанов превращалась в профессию. В 1863 году была изобретена первая бормашина, работавшая по принципу часового механизма. Вставную челюсть из вулканизированной резины можно было изготовить по форме десен и фиксировать с помощью присосок Лучшие искусственные зубы изготавливались из фарфора, они не гнили и не темнели даже после смерти.[565] Зубы герцога Веллингтона спереди были настоящими, а по бокам золотыми и из моржовой кости, которая меняет цвет не так быстро, как слоновая.[566] Дантисты с Сент-Мартин-лейн предлагали «любые виды искусственных зубов… из любых материалов: резины, воска, различных сплавов или золота».[567] Согласно объявлению 1868 года в «Пенни иллюстрейтед пейпер», полный набор искусственных зубов стоил от четырех до двадцати гиней [от 4 фунтов 4 шиллингов до 21 фунта]. При зубной боли настойку опия прикладывали к щеке или принимали внутрь.[568] Считалось полезным, «поставить на десну одну-две пиявки».[569] Любопытный совет дает Изабелла Битон: «Возьмите кусочек листового цинка размером с шестипенсовик и кусочек серебра [размером], скажем, с шиллинг, соедините их и поместите больной зуб между ними или рядом. За несколько минут боль пройдет, как по волшебству. Цинк и серебро, действуя на манер гальванической батареи, вырабатывают достаточно электричества, чтобы воздействовать на зубной нерв и успокоить боль». Дантист с Хановер-сквер взял с Ханны Калвик за две пломбы 10 шиллингов 6 пенсов, хотя и знал, что ей непросто заплатить такую сумму, потому что она пришла к нему в своей рабочей одежде. «Он разрешил своему ученику смотреть, как он пломбирует мне зуб, мне кажется, он не должен был так поступать с женщиной».[570] При удалении зубов для обезболивания применяли эфир или хлороформ.[571] Светский человек по имени Сэмюэл Боддингтон, большой любитель званых обедов, пошел к своему дантисту на Брук-стрит, «и тот за полторы минуты вырвал двенадцать испорченных зубов» — должно быть, в следующий раз его соседи по столу испытали огромное облегчение.[572]* * *
В 1842 году официальное исследование выявило огромные различия в средней продолжительности жизни у представителей среднего класса («дворяне и профессионалы с семьями»), квалифицированных трудящихся («торговцы с семьями») и низшего класса («ремесленники, слуги и рабочие с семьями»). В районе Бетнал-Грин на востоке Лондона средняя продолжительность жизни составляла у дворян и прочих 45 лет, у торговцев и прочих — 26, а у рабочих — 16. В Уайтчепеле, тоже на востоке, соответствующие показатели были: 45, 27 и 22. В Кенсингтоне, на западе, средняя продолжительность жизни у дворян составляла 44 года, у торговцев 29, а у рабочих 26. Во всех трех районах 62 % смертей в семьях рабочих приходилось на детей до пяти лет.[573] С помощью статистики можно доказать что угодно, но эти цифры выявляют вопиющее различие между вероятной продолжительностью жизни у дворян и рабочих. В 1834 году был принят закон о бедных, призванный сократить число просителей, не могущих прокормить себя, предложив им в качестве альтернативы ужасные работные дома. После 1834 года типичные просители стали отличаться от тех, кого в елизаветинские времена называли «здоровыми бродягами». Те могли работать, но не хотели, теперь это были хронические больные или инвалиды, которые работать не могли. В работных домах их невозможно было содержать без медицинской помощи. На государственные средства там были построены лечебницы и назначен медицинский персонал.[574] Одним из них был доктор Роджерс. В 1856 году, потеряв свою практику после эпидемии холеры, он поступил на службу в работный дом.[575] Его начальная зарплата составляла 50 фунтов в год, из которых он был вынужден оплачивать выписываемые им лекарства. «У нас не было оплачиваемых санитаров… первые девять лет их роль выполняли довольно беспомощные бедняки», которым доставалось еды немного больше, чем пациентам, за которыми им полагалось ухаживать. Они также ухитрялись получать больше джина. К семи утра они уже были пьяны, и если нужно было вынести труп — а это случалось довольно часто, — им предлагали дополнительный стакан. «Один из них систематически крал у больных вино и бренди». (Бренди употребляли в качестве стимулирующего средства при холере.) Доктор Роджерс приказал санитарам изолировать больных корью, которая в то время нередко заканчивалась смертью, но для этого они были «слишком глупы или слишком легкомысленны». Однако ситуация постепенно улучшалась. Прежний надзиратель работного дома, грубый неграмотный человек, был уволен, и на его место присланы новые надзиратель и надзирательница, «относившиеся к людям с добротой и вниманием», в 1865 году была назначена новая старшая сестра. В жестокие зимы 1863–65 годов лечебница была настолько переполнена, что все кровати пришлось сдвинуть вместе, и больные могли сойти с постели, только перебравшись через спинку. Доктор Роджерс добивался, чтобы некоторых больных перевели в крупные благотворительные больницы, и в конце концов преуспел. Ему вдвое повысили оклад и к тому же выделили средства на содержание нескольких «учеников», то есть студентов-медиков, так что он начал зарабатывать достаточно для среднего класса. Однако профессиональная пресса постоянно отмечала, что зарплата докторов в работных домах, а также других государственных служащих, например, докторов прихода, неприлично мала. Благотворительные больницы существовали на добровольные пожертвования и не имели государственной поддержки. В восемнадцатом веке в Англии поднялась волна филантропии, в результате чего появились больница Гая, Лондонская и Вестминстерская больницы, а также больницы Св. Георгия и Миддлсекса, расположенные на границе тогдашнего города, что позволяло больным наслаждаться свежим воздухом и снижало стоимость участка.[576] (Эти больницы сохранились до наших дней, как и средневековые больницы Св. Варфоломея и Св. Фомы.) Они управлялись членами правления, вносившими определенную плату в фонд больницы и имевшими право определять правила приема больных. К примеру, в больнице Св. Варфоломея одно из отделений было открыто круглосуточно для оказания неотложной помощи, в других же случаях требовалось подать прошение на бланке, взятом в конторе управляющего и подписанном одним или несколькими членами правления. Именно в таких вопросах помощь представителей среднего класса бывала бесценной. К примеру, один из «миссионеров» Лондонской миссии дружески отнесся к бывшему солдату, уволенному из армии по болезни — у того был туберкулез — с годовым пособием и без всяких надежд на будущее. «Я постарался устроить его в превосходную Бромптонскую больницу в отделение туберкулеза и легочных болезней».[577] Манби, этот представитель среднего класса, питавший страсть к работницам, устроил в Королевскую больницу для неизлечимых больных девушку с изъеденным туберкулезом лицом. «Пациентов выбирают не по их заслугам, а по тому, сколько денег или голосов А или Б могут для них собрать или выпросить».[578] Больницы предназначались для неимущих больных, однако некоторые члены правления использовали «свои» больницы в качестве бесплатных лечебниц для собственных слуг: пациентов никогда не спрашивали, какими средствами они располагают. Бесплатная Королевская больница, первоначально располагавшаяся в Хаттон-Гардене, была основана в 1828 году как протест против «письменного права» членов правления.[579] Однако в Лондонской больнице в Майл-Энде такие письма никогда хождения не имели. Больному надо было знать, куда обращаться. Вооружившись необходимыми бумагами, страдалец приходил в больницу в приемный день для прохождения осмотра и решения своей участи. В случае успеха «стационарных больных ежедневно посещали терапевты и хирурги, а амбулаторных ежедневно осматривали ассистенты терапевтов и хирургов».[580] Ипполит Тэн посетил больницу Св. Варфоломея вместе со знакомым студентом-медиком.[581] В то время там лежало 600 пациентов. «Гигантское здание… кровати стоят на расстоянии 5–6 шагов друг от друга… безупречная чистота. Мне кажется, больница хорошо оборудована и хорошо управляется… здесь огромная кухня, все готовят на газу». Больнице Св. Варфоломея повезло, ее ежегодный доход равнялся 40 000 фунтов, часть этой суммы поступала от городских владений, пожертвованных ей Генрихом VIII после того, как он ее восстановил. Большинство больниц хронически нуждалось в деньгах. В 1850 году в Вестминстерской больнице пришлось закрыть три отделения, и подобная практика не была исключением.[582] Больница Св. Фомы была основана в двенадцатом веке в Саутуорке, к югу от Лондонского моста. Семь веков спустя, в 1859 году, ей крупно повезло: Лондонская железная дорога принудительно приобрела участок, на котором она стояла, чтобы построить там вокзал Лондон-Бридж. После некоторых переговоров больница смогла переехать в новое здание напротив парламента и воспользоваться преимуществами современной планировки, одобренной Флоренс Найтингейл. Чтобы предоставить каждому пациенту максимум света и воздуха, на территории были построены отдельные сообщающиеся здания. В 1868 году королева Виктория заложила первый камень в основание больницы, и три года спустя больница открылась. Наряду с больницами общего профиля все чаще стали появляться специализированные больницы. В 1860 году в одном Лондоне существовало 66 специализированных больниц. Четыре из них предназначались для лечения грудных болезней. Бромптонская больница, рассчитанная на 300 мест, была основана в 1842 году, однако по меньшей мере половина мест обычно пустовала из-за отсутствия медсестер или фондов. Лондонская больница грудных болезней, основанная квакерами в 1848 году, была рассчитана на 160 кроватей, однако ее преследовали те же самые проблемы, что и Бромптонскую. Больница с громким названием Королевская национальная больница грудных болезней располагала только двадцатью кроватями. Северо-лондонская туберкулезная больница, основанная в 1860-е годы, обанкротилась: кто-то сбежал, прихватив с собой значительную часть ее фондов; это событие назвали «докторским рэкетом».[583] Но все же некоторые специализированные больницы работали хорошо. Например, Детская больница на десять кроватей, основанная в 1852 году (больница до сих пор располагается на Грейт-Ормонд-стрит). Туда принимали детей от двух до тринадцати лет. Детей до двух лет лечили амбулаторно. К 1880-м годам в отделении для девочек уже лежало 75 маленьких пациенток. Там стояли «прелестные детские кроватки веселых расцветок с перилами вверху, по которым скользит широкая доска с игрушками и книжками, расположенная на такой высоте, чтобы сидящему ребенку можно было до них дотянуться. Все здесь веселое, аккуратное и приятное на вид, даже сестры», и в каждой палате весело горит камин.[584] Тесное взаимодействие медицинских учебных заведений и больниц было неотъемлемой частью представлений девятнадцатого века. При больнице Св. Варфоломея с 1842 года имелся медицинский колледж с проживанием, призванный «предоставить студентам наряду с удобствами моральные преимущества проживания в стенах больницы», так как студенты-медики, как правило, в моральных преимуществах нуждались.[585] Больница Св. Марии в Паддингтоне на 150 кроватей была основана в 1851 году. Три года спустя при ней открылось медицинское училище для трехсот студентов. В 1826 году был создан Университетский колледж вместе с больницей и медицинским факультетом. При больнице Чаринг-Кросс, основанной в 1815 году, с 1822 года действовало медицинское училище. В 1834 году вступило в строй ее новое здание на 60 кроватей. Кингс-Колледж также имел свою больницу и медицинский факультет на Портьюгал-стрит. После того, как в 1836 году открылся Лондонский университет, студенты медицинского факультета для получения ученых степеней, которые раньше присуждались только Оксфордом и Кембриджем, смогли работать в лондонских больницах. На приобретение профессии врача уходило около 400 фунтов, эта сумма складывалась из ежегодной платы за обучение (около то фунтов), а также стоимости книг и расходов на проживание (около 50 фунтов) за четыре-пять лет. Чтобы оплатить часть расходов, студент мог устроиться на одну из вспомогательных должностей в больнице, подрабатывать уроками, сочинительством или в качестве помощника частного врача.[586] В то время некоторые профессии нередко передавались по наследству, особенно профессия врача. Студент мог выбрать старую систему обучения, существовавшую до появления медицинских учебных заведений, и год-другой жить дома, учась у своего отца или другого члена семьи. Так он избавлялся от платы за обучение и других расходов и вместе с тем мог наслаждаться материнской заботой (следует заметить, что самое скромное существование обходилось в 50 фунтов в год). Получив диплом в возрасте около двадцати одного года, молодой доктор стремился поступить в одно из престижных учреждений: Королевский колледж хирургов или Королевский колледж терапевтов, которые зорко следили за иерархией в своей профессии. Годам к тридцати он мог получить в больнице место ассистента хирурга или ассистента терапевта, если колледж давал ему хорошую рекомендацию, а члены правления не предпочли другого кандидата — при зачислении в штат процветала коррупция, претендентам приходилось энергично за себя хлопотать. Годам к сорока он мог надеяться стать полноправным хирургом или терапевтом в штате больницы. Эти назначения вели к полезным и выгодным контактам за пределами больниц для бедных. Если врач хотел заняться частной практикой, ему необходимо было получить аттестат хирурга-фармацевта, вывесить табличку со своим именем и ждать пациентов. Именно к такому фармацевту Джейн Карлейль послала свою незадачливую служанку, когда к той в ухо влез черный таракан. Фармацевт извлек его с помощью мыльного раствора. «Там могли остаться одна-две ножки», — сказал он, предлагая промыть ухо на следующий день, но со служанки было уже достаточно.[587] Джон Сноу, личный анестезиолог королевы Виктории, начал свою карьеру в 1854 году, работая хирургом в единственной комнате на Фрит-стрит в Сохо, на людной улице, где практиковали еще четыре хирурга. Иногда он подрабатывал в клубах для больных и тред-юнионах, которые в ту пору росли, как грибы, или участвовал в вакцинации населения, работал хирургом в полиции или тюремным врачом. Сноу так и не женился, хотя многие молодые врачи полагали, что жена придаст им вес и респектабельность, ценимые пациентами. Врачебную практику можно было покупать и продавать через профессиональные журналы. По мере того, как известность врача росла, его начинали приглашать для дачи показаний в суде, особенно после нескольких громких дел об отравлениях, поместивших Центральный уголовный суд под прицел викторианской прессы.[588] Медсестры не всегда были «веселыми, аккуратными и приятными на вид», но они постепенно становились более квалифицированными, более уверенными в себе, менее невежественными и менее склонными искать утешение в джине. В 1850–51 годах Флоренс Найтингейл посетила Институт диаконис в Кайзерверте, Германия. Свое обучение она продолжила в парижских больницах, находившихся под началом монахинь.[589] Она глубоко сожалела о том, что в Англии нет организаций, подобных кайзервертским или парижским больницам, где английские девушки могли бы учиться на сестер. Несмотря на сопротивление семьи, в 1853 году она наконец-то смогла погрузиться в темные воды сестринской профессии, поступив на службу в Больницу для тяжело больных благородных дам на Харли-стрит, дом 1. Там ее организационные способности развернулись столь бурно и стремительно, что леди и джентльмены из опекунского совета не понимали, что вокруг творится, — и это повторялось на протяжении всей ее жизни. Вскоре разразилась эпидемия холеры, и Флоренс Найтингейл добровольно вызвалась руководить уходом за больными в больнице Миддлсекса. Затем страну постигло еще более страшное бедствие: Крымская война. Эйфория, охватившая британскую публику в первые дни войны, сменилась ужасом, когда Уильям Рассел из «Таймс» описал нечеловеческие условия, в которых находились пациенты госпиталя в Скутари. Мисс Найтингейл получила предложение отправиться туда с командой из сорока сестер и сделать все от них зависящее. Это была разношерстная компания: леди, служанки и опытные сестры. Тогда и встал мучительный вопрос, многие годы не терявший своей актуальности. Что должна делать сестра милосердия? Оглядываться на религиозные предписания и предлагать больному духовное утешение вместо судна, в котором он нуждался? Или заботиться об их кишащих паразитами, дурно пахнущих, измученных телах и выполнять назначения доктора (а также мисс Найтингейл)? Кем ей быть, леди или палатной служанкой? В 1856 году мисс Найтингейл вернулась в Лондон, терзаясь мыслями о несчастной судьбе британских солдат. Через год напряженной борьбы и закулисных переговоров ей удалось добиться создания правительственной комиссии, призванной изучить состояние здравоохранения в Британской армии. Мисс Найтингейл пожертвовала 45 000 фунтов, собранных английской публикой в благодарность за труд в Крыму, на создание сестринских курсов при больнице Св. Фомы. Это дало толчок развитию профессии. Медсестры стали трезвыми, честными, надежными, пунктуальными, спокойными, дисциплинированными, чистыми и опрятными и добросовестно вели записи. К этому времени мисс Найтингейл превратилась в затворницу — самую энергичную затворницу в истории, — но каждую неделю читала блокноты медсестер и делала в них пометки.* * *
Медицинские знания быстро распространялись. На смену старой мантре «Кровь, чаша и пластырь, слабительное, отвар и клистир» пришли научные методы лечения.[590] Слово «чахотка», веками означавшее угасание пациента, после открытия туберкул в легких уступило место слову «туберкулез». Освященный веками тщательный осмотр пациента по-прежнему оставался самым распространенным методом лечения, но появились и новые средства диагностирования. Недавно изобретенный термометр был шести дюймов в длину, но через пять минут точно показывал температуру пациента. В 1816 году французский врач Лаэннек столкнулся с пациенткой, страдавшей грудной болезнью. Этикет запрещал ему слушать шумы в ее легких, просто приставив ухо к груди, поэтому он изобрел стетоскоп, деревянную трубку, которую удобно было носить в цилиндре. Кровяное давление можно было измерить при помощи ранней версии сфигмоманометра. Все более сложным становился микроскоп. В 1862 году «Ежегодный справочник по медицине, хирургии и смежным наукам» рекомендовал «по возможности [курсив мой] вторично не использовать повязки и инструменты, которыми обрабатывались гангренозные раны»,[591] но после того как Листер выдвинул идею обеззараживания и предложил хирургам мыть руки в карболке и окуривать операционную ее парами, число послеоперационных смертей от гангрены начало сокращаться. Некоторые хирурги старой школы по-прежнему верили, что послеоперационные инфекции неотъемлемая часть процесса заживления раны, и носили свои старые удобные операционные халаты, пропитанные засохшей кровью и гноем от прежних операций и даже доставшиеся им в наследство от знаменитых предшественников. Но после того как статистика постампутационных смертей сократилась с 40 % в 1864–1866 годах до 15 % в 1867–1870-х, мнение профессионалов начало склоняться в пользу Листера.[592] Следующим важным достижением стала анестезия. В предшествующем веке успех хирурга в значительной степени зависел от того, как быстро он закончит операцию, так как пациент мог погибнуть от болевого шока. Единственным средством уменьшить боль были алкоголь и опий. Их применяли в непомерных дозах, вне зависимости от концентрации, без учета физических особенностей пациента. В 1831 году Джеймс Симпсон, эдинбургский профессор хирургии, благодаря случайности открыл чудесные свойства хлороформа. Легенда гласит, что он и несколько его студентов вдохнули пары хлороформа, когда один из них разбил бутылку, в которой он хранился. Когда миссис Симпсон пришла посмотреть, почему они не идут к обеду, она нашла их на полу крепко спящими.[593] В декабре 1847 года Чарльз Гревилл, непрофессионал, интересующийся последними событиями, зашел в больницу Св. Георгия, «чтобы посмотреть на применение хлороформа».Мальчику двух с половиной лет удаляли камень. Его за минуту погрузили в сон… операция продолжалась около двадцати минут с несколькими зондированиями… время от времени применялся хлороформ… это изобретение — величайшее благодеяние, дарованное человечеству… огромное счастье жить в эпоху применения пара, электричества, а теперь и эфира [который не одно и то же, что хлороформ, но непрофессионалы иногда неверно употребляют медицинские термины]… какими бы выдающимися ни были успехи парового мотора и электрического телеграфа, хлороформ далеко их превзошел.[594]С ним согласилась бы жена Чарльза Диккенса. В 1849 году она ожидала восьмого ребенка Ее муж сначала «тщательно ознакомился в Эдинбурге со случаями применения хлороформа», а потом (как сообщается в письме)
он настоял на присутствии джентльмена из больницы Св. Варфоломея, который применяет его во время операций и делал это четыре или пять тысяч раз… Это полностью избавило ее от боли (она ничего не чувствовала, только видела яркие вспышки сигнальных ракет), и ребенок был избавлен от повреждений [при накладывании щипцов?]. Поэтому врачи за десять минут справились с тем, что обычно занимает полтора часа. Нервный шок был сведен к минимуму, и на следующий день она во всех отношениях чувствовала себя хорошо. Если хлороформ применяет человек, который занят только этим, прекрасно знает все симптомы, держит руку на пульсе, не сводит глаз с лица пациента и употребляет только носовой платок, да и то легко, то я уверен, его действие столь же безопасно, сколь и чудесно и милосердно.[595]Не часто случается присутствовать при рождении медицинской профессии. Разгадка в том, что «джентльмен из больницы Св. Варфоломея» был «занят только этим» и внимательно следил за состоянием пациентки.[596] В 1853 году королева Виктория, наверняка поощряемая своим научно мыслящим мужем, произвела на свет второго сына Леопольда под хлороформом, который применил доктор Джон Сноу. Все прошло настолько гладко, что когда доктора Сноу при рождении следующего ребенка вновь вызвали во дворец, он обнаружил, что роды уже начались, а принц Альберт систематически дает жене хлороформ, капая его на носовой платок. «При каждой схватке я давал ей вдохнуть немного хлороформа… действие хлороформа было легким, она не теряла сознания [это могло бы вызвать осложнения]… королева казалась очень довольной и здоровой и явно была рада благотворному влиянию хлороформа», — но ничего не говорила о сигнальных ракетах.[597] Печать королевского одобрения положила конец бормотанию медицинских кругов, включая врачей миссис Диккенс, что женщина обречена страдать от боли во время родов — самим-то им ничего не грозило, — так как, по Библии, Господь сказал Еве после грехопадения: «в болезни будешь рожать детей».[598] Но после того, как доктор Сноу был вызван в Ламбет-хаус к лежащей в родах дочери епископа Кентерберийского, религиозным оппонентам анестезии при родах пришлось признать поражение.[599] Однако чудеса современной науки не способствовали безопасности больниц для бедных. Больные опасались, что их тела будут «тайно взяты врачом и студентами»[600] для вскрытия. Такие случаи бывали. В 1840 году в родовспомогательной больнице королевы Аделаиды погибли мать с младенцем. По словам убитого горем мужа, «тело жены было привезено из больницы [для похорон], также было подано прошение выдать тело ребенка», но никакого тела не оказалось. Когда он стал упорствовать, его послали в расположенную неподалеку анатомическую школу, где он «получил завернутое в упаковочную бумагу тело с разрезом на горле» — он успел как раз вовремя.[601] Тела умерших в работных домах, если за ними не обращались родственники, передавали в медицинские училища для вскрытия, но в целом наблюдалась постоянная нехватка трупов. К 1868 году за умирающими бедняками более тщательно следили, за их телами чаще обращались родственники, и это еще более затрудняло доставку «объектов» в анатомические школы.[602]
* * *
Вместо того чтобы обращаться в больницу, многие полагались на «чудесное излечение» с помощью различных снадобий, продаваемых на улицах и рекламируемых в массовой печати. Всевозможные растительные «средства» от множества болезней, кроме астмы, продавались уличными разносчиками по принципу «не поможет, деньги назад».[603] В 1842 году журнал для среднего класса высказывал сожаление по поводу огромного количества шарлатанских снадобий.[604] «Ни одна страна в мире не одержима такой страстью к знахарским средствам, как Великобритания». Порошок доктора Джеймса от лихорадки, содержавший сурьму и аммиак, действительно вызывал обильное потоотделение, но вместе с ним рвоту и понос. Шотландские таблетки Андерсона для улучшения пищеварения содержали алоэ и ядовитый корень морозника, вызывающий геморрой и хронический запор. В результате употребления пилюль Морисона, содержащих алоэ и цветную смолу гуммигут, люди нажили себе геморрой и хронические воспаления, а их изготовитель — состояние в 12 000–15 000 фунтов стерлингов. Ароматические пастилки Стила с шпанскими мушками — раздражающим веществом, долгое время употреблявшимся в качестве афродизиака, — были «одним из самых вредных знахарских снадобий, когда-либо предлагавшихся публике. Вместо обещанного излечения болезней, вызванных развратом [завуалированный намек на венерические болезни? Или на импотенцию?]… оно вводит в заблуждение молодых и старых, доводя их до саморазрушения… вместо ожидаемого результата возникает болезненное и опасное воспаление». В 1863 году на модном рынке появился новый медицинский хит: хлородин доктора Дж. Коллиса Брауна, предлагавшийся для лечения желудка или любых других болезней. Тетушка Джейн Карлейль, приняв пятьдесят капель средства, «погрузилась в живительный сон», и ей стало гораздо лучше. Это средство регулярно рекламировалось в «Британском медицинском журнале».[605] В 1868 году газета «Пенни иллюстрейтед пейпер» предлагала пилюли Кея-Уорсделла, «уверенно рекомендуя их как лучшее лекарство, которое можно принимать во всех обстоятельствах, так как во время приема оно не требует ни ограничения диеты, ни каких-либо других ограничений, и его своевременный прием неизбежно излечит все недуги»: 1 шиллинг полтора пенса коробка, упаковка для всей семьи 4 шиллинга 6 пенсов. По меньшей мере, пилюли стоило попробовать. Сердечное средство Готфри и ветрогонное Далби, оба содержавшие опий, несомненно, успокаивали капризных детей, особенно если к ним добавляли немного джина, но ребенок мог затихнуть и навсегда. Можно только удивляться, как часто средний класс принимал лекарства, не посоветовавшись с врачом. В 1852 году Джейн Карлейль, страдавшая от слабости и бессонницы, «приняла большую дозу морфия… и была благодарна за четыре часа забвения, полученного с помощью этого сомнительного средства».[606] Она принимала морфий и в 1862 году, хотя на следующее утро «чувствовала апатию». Хлороформ можно было купить в аптеке. Фармацевты свободно продавали не только настойку опия, но и морфий — и к тому же недорого. Настойка опия оказывала легкое снотворное и болеутоляющее действие, но была сильным успокоительным и особенно часто применялась у постели умирающих. При расследовании случая самоубийства, совершенного с помощью этого средства, «кто-то из должностных лиц заметил, что две унции настойки опия слишком большая доза, чтобы продать ее одному лицу»,[607] однако аптекарю не было предъявлено обвинение, так как тот был знаком с покупателем, сказавшим, что хочет «сделать компрессы на десны, которые распухли и болят… на продажу настойки опия и других успокоительных не было никаких ограничений. Они имелись только на мышьяк».[608]* * *
Болезни, поражавшие жителей Лондона в XIX веке, возможно, научились лучше распознавать, но не лечить. В 1864 году комиссия по использованию детского труда отметила, что лондонские дети семи-восьми лет — то есть в возрасте, когда дети в бедных районах Лондона начинали работать, — «низкорослые, бледные, слабые и болезненные… самыми распространенными заболеваниями являются заболевания пищеварительных органов, искривление позвоночника, деформация конечностей и болезни легких, приводящие к атрофии, чахотке и смерти».[609] Страшные инфекционные болезни: дифтерия, корь, скарлатина, коклюш и свинка, от которых современные дети в значительной степени защищены, нередко кончались смертью. В 1862 году в Лондоне свирепствовала эпидемия дифтерии. Часто повторялись эпидемии скарлатины, «главной причины смерти от инфекционных болезней у детей».[610] Диарея унесла в могилу множество младенцев, которым не исполнилось и года. «Конвульсии» — любимый термин, употреблявшийся в свидетельствах о смерти, — вероятно, были следствием туберкулезного менингита.[611] В мрачной атмосфере Лондона расцветал рахит, который предупреждается хорошим питанием и солнечным светом. Почти у 15 % детей имелась деформация ног и таза, для девочек это в будущем означало тяжелые роды.[612] В 1847 году вместе с голодными иммигрантами в Лондон прибыла «ирландская лихорадка». Скорее всего, это был тиф, от которого за последние три месяца 1848 года скончалось более тысячи лондонцев. Лихорадка вернулась в 1856-м и в 1864-м. Зимой 1847–1848 года в городе свирепствовала эпидемия инфлюэнцы, поражавшая детей и стариков. На этот раз это была «болезнь богатых классов».[613] Пневмония уносила стариков, независимо от классовой принадлежности. Осиротевшие родственники в качестве причины смерти редко называли «чахотку», так как это косвенно указывало на семейный анамнез или порочную жизнь. Еще в 1869 году причиной чахотки называли «распущенность и поиск удовольствий», неподходящую одежду, мастурбацию (любимый викторианский жупел, годившийся для всего на свете), безбрачие, алкоголизм и курение.[614] Умереть от «бронхита» было гораздо благороднее. Эта болезнь, как ее ни назови, в Лондоне уносила 15 000 жизней в год, и усилия хваленой лондонской четверки грудных больниц вряд ли меняли эту цифру.[615] Богатым пациентам советовали отправиться в Египет или Испанию — чтобы скрасить последние месяцы жизни. Доктор Траверс из Бромптонской больницы советовал принимать сурьму, креозот и выделения боа-констриктора — их редкость подтверждалась ценой. Он также рекомендовал «патентованную смесь газов» для введения в прямую кишку, «откуда они [газы] неизбежно достигнут легких». Лечение стоило всего одну гинею. Больные туберкулезом бедняки просто умирали. Неспецифические лихорадки и желудочные инфекции поражали даже богатые районы и часто приводили к смертельному исходу в трущобах. Периодически повторявшиеся эпидемии оспы по-прежнему обезображивали людей, несли страдание и смерть, несмотря на возможность бесплатных прививок. Оглядываясь назад в свое детство, прошедшее в 1850–1860-х годах, один из лондонцев вспоминал:Людей с изрытыми оспой лицами было слишком много, чтобы обращать на них внимание, много было и ослепших от нее… Прививка, которую тогда необходимо было повторять, была не такой эффективной, как сейчас: лимфу, взятую у одного человека, применяли на другом, и заверения семейного врача, что он знает абсолютно здорового ребенка, который «через это прошел», и что с ее любимым чадом будет то же самое, не убеждали матерей… если бы не короткая память и легкомыслие британцев, болезнь, наверное, исчезла бы совсем [в конце концов это и случилось]. А сознательные противники прививок помогли… ей сохраниться.[616]Закон 1853 года, сделавший прививку от оспы обязательной, соблюдался не слишком строго, хотя в 1861 году Изабелла Битон могла сказать, что «к счастью, государство требует от родителей прививать своих детей… до трехмесячного возраста… Хотя прививка не всегда спасает от болезни… последняя протекает в гораздо более мягкой форме и практически никогда не приводит к летальному исходу».[617] В 1867 году этот закон стал более строгим и обязательным к исполнению. Но это не помешало бедной Женни Маркс заразиться оспой от своего ребенка. Ребенок умер, Женни осталась в живых, утратив красоту: ее лицо «покрылось шрамами и приобрело темно-красный оттенок».[618] Венерические болезни цвели пышным цветом. Сифилис был неизлечим, однако на ранней стадии заболевания его симптомы могло смягчить лечение ртутью, применявшееся веками. От гонореи, менее страшной инфекции, также не было надежного лечения. В Индии холера является эндемической болезнью. В 1820 году там разразилась эпидемия, которая грозила захватить Европу, но остановилась у Каспийского моря. Следующая волна нахлынула в 1829 году и на этот раз прорвалась в Европу. В 1832 холера впервые добралась до Лондона, унеся с собой 18 000 жизней. То была
отвратительная смерть. Внутренние расстройства, тошнота и головокружение сменялись безудержной рвотой и диареей; серый жидкий стул…вскоре состоял лишь из воды и кишечных оболочек. Затем наступали мышечные судороги, сопровождавшиеся неутолимой жаждой, и вскоре наступало «угасание»: пульс слабел, больной впадал в летаргию. Перед смертью обезвоженный пациент являл собой классическую картину: морщинистые синие губы и мертвенно-бледное лицо.[619]Никто не знал, чем вызывается болезнь и как ее лечить. В больнице Миддлсекса мисс Найтингейл применяла стимулирующие средства: припарки и горячие бутылки снаружи и бренди и настойка опия внутрь,[620] но безуспешно. Она, как и многие ее современники, верила в теорию миазмов. Согласно этой теории, люди заболевали непосредственно от дурного запаха. Вот почему по ее настоянию в новой больнице Св. Фомы была предусмотрена хорошая вентиляция, благодаря которой можно было избежать возникновения миазмов в душных палатах. Эдвин Чедвик, один из первых сторонников реформы общественного здравоохранения, тоже верил в эту теорию.
Обоняние… обычно предупреждающее нас о наличии… пагубных для здоровья газов, у рабочих вследствие рода их занятий нередко притупляется… привычка избегать малейшего холода не способствует исчезновению зловония… в силу этих пагубных обстоятельств взрослое население живет недолго, оно недальновидно, беспечно, невоздержанно и склонно к чувственным удовольствиям [если у них есть постель, они забираются туда, чтобы плодить детей]… эти привычки ведут… к перенаселенности жилищ… Основные меры… [которые следует предпринять] — это канализация, удаление всех бытовых отходов с улиц и дорог, а также улучшение водоснабжения… лучшее водоснабжение абсолютно необходимо.[621]Итак, в эпидемии холеры 1839 года виноваты бедняки: они грязны и плохо пахнут. В одном Лондоне от этой болезни умерло более 14 000 человек.[622] В июле 1849 года отдел здравоохранения приказал «каждые сутки тщательно очищать все улицы, конюшни, проезды… убрать отбросы, экскременты и навоз, а также животных, содержащихся в жилых помещениях или под ними… владелец дома или его съемщик обязан убрать всю грязь и побелить стены». Но, как и следовало ожидать, чудесного преображения в городе не произошло. Секретарь правления прихода Сент-Панкрас осторожно заметил, что «в настоящий момент приказ отдела здравоохранения… не может быть выполнен», и в тот же день он записал, что в их приход пришла холера.[623] В августе от холеры погибло 4000 человек, в сентябре — более 6500. Чедвик невольно облегчил смертоносное шествие болезни, предложив сбрасывать нечистоты в Темзу. Река, из которой все еще брали воду для питья, сделалась вместилищем зараженных сточных вод.[624] В двух бедных прибрежных приходах погибло множество людей: в Бермондси каждый 56-й, а в Ротерхите каждый 38-й. Это заставляет вспомнить тайну Вифлеемской королевской больницы (более известной как Бедлам), где не заболел ни один из семисот пациентов. Не объясняется ли это тем, что она располагала «обширными запасами чистой воды из глубокого колодца»?[625] Следующая эпидемия началась в сентябре 1853 года относительно спокойно, однако число смертей неуклонно росло. К тому времени доктор Джон Сноу, изучавший холеру начиная с 1849 года, пришел к выводу, что источником заражения является вода. В августе 1854 года в доме на Брод-стрит в Сохо у грудной девочки началась тяжелая диарея. Ее расстроенная мать, выстирав грязные пеленки, вылила воду в выгребную яму под домом, соединенную с канализационной трубой, проложенной под улицей. Сначала заболевание ребенка сочли очередным случаем детской диареи. Когда в болезни распознали холеру, стоки и соседний колодец, из которого качали воду для всей улицы, были осмотрены, но недостаточно тщательно. В трубах и насосе не нашли повреждений, поэтому решили, что источником заболевания является не вода. Но Сноу настаивал. Трубы проверили снова. И, разумеется, в кирпичной кладке обнаружили течь, через которую сточные воды и вода, в которой стирали пеленки больного ребенка, могли проникнуть в колодец. Сноу сообщил об этом факте властям прихода Сент-Джеймс, и те приказали незамедлительно снять рукоятку насоса на Брод-стрит. Вспышка эпидемии стала угасать. Окончательным доказательством теории доктора Сноу, если в таковых еще была нужда, стал случай с миссис Или. Прежде миссис Или жила на Брод-стрит, где ее семья занималась изготовлением пистонов. Ей нравился вкус воды из местного источника. После смерти мужа она перебралась в Хампстед, но ее любящие сыновья регулярно доставляли ей запас любимой воды. В 1854 году в Хампстеде никто не заболел холерой, кроме скончавшейся от нее миссис Или.[626] Однако теория миазмов продолжала влиять на медицинскую мысль. Недалеко от Голден-сквер «в густом растворе хлорной извести плавали кишки» — к привычному зловонию примешивался резкий запах дезинфекции.[627] Теория миазмов продержалась до Великого зловония 1856 года, когда запах с Темзы стал настолько сильным, что многие помещения Вестминстерского дворца обезлюдели; тогда встал вопрос о современной канализации, и Базалджетт возвел свои замечательные сооружения. Если бы дурной запах вызывал болезни, эпидемия случилась бы именно тогда. Но никакой эпидемии не было.
* * *
Вернуться от этих ужасов в комнату состоятельного больного уже отрадно. Следуя моде того времени, Томас Уэбстер включил в свою 1264-х-страничную «Энциклопедию домоводства», вышедшую в 1844 году, советы по домашнему лечению. Больному корью «почти ничем не поможешь», а при коклюше необходимо вызвать доктора. Вино в умеренных количествах весьма полезно, но «самым пагубным спиртным напитком является английский джин… курение вызывает вялость и ухудшает аппетит…». Рассмотрев благотворное действие различных ванн, Уэбстер рекомендует «совершенно необходимые для поддержания здоровья» упражнения, к примеру, пешие прогулки «с одновременным использованием гантелей» — они, несомненно, внесли оживление на городские улицы, — и чтение вслух, «одно из лучших упражнений, которое необходимо выполнять». Обратившись к «тяжелым болезням», он замечает, что «быстродействующее вещество, получаемое из ивовой коры и называемое медиками „салицин“», полезно принимать при малярии; «его можно приобрести у лондонских аптекарей». (Салицин был открыт в 1763 году одним священником, заметившим, что люди, страдающие от малярии и ревматической лихорадки, распространенных в болотистой местности, находят облегчение в приеме препаратов ивы, которую Господь милостиво насадил в таких краях — но прежде он немилостиво сотворил лихорадку. Его открытие почти не привлекло внимания. В 1826 году салицин был повторно открыт двумя итальянцами, а в 1899-м стал называться аспирином.) Мышьяк тоже считался полезным. Его можно было купить в аптеке как «раствор Фаулера», но передозировка была опасной. «Постоянную, или „гнилостную лихорадку“» (возможно, тифоидную), «труднее всего вылечить», но никаких советов в книге не дается. Чахотку следует лечить безотлагательно, холодными или морскими ваннами летом — а как поступать зимой? (Мода на поездки в Египет пришла позднее.) Затем Томас Уэбстер переходит к несчастным случаям. Оживить утопленника, не подающего без признаков жизни, можно с помощью кузнечных мехов, но если их нет поблизости, следует применить то, что мы сегодня называем «поцелуем жизни». Мышьяк — «самый распространенный из ядов». Опий и настойку опия «наиболее часто применяют самоубийцы». Вот и все, что говорится о здоровье семьи. У мисс Найтингейл вызывали раздражение дамы, отправившиеся вместе с ней в Крым. Она стремилась развенчать представление среднего класса о сестрах милосердия как об «ангелах-хранителях». Ее книга «Как ухаживать за больными» вышла в свет в 1859 году и переиздавалась еще много лет. Первое издание ценой в пять шиллингов расходилось в количестве 15 000 экземпляров в месяц. Последующие издания стоили всего семь пенсов. Она написала эту книгу, как писала все: с горячей убежденностью, просто и ясно. Если вы когда-нибудь заболеете и будете прикованы к постели, вам также захочется, чтобы вашу кровать поставили так, чтобы вы могли смотреть в окно, — простой, но совершенно удивительный для викторианской женщины совет, так как кровать всегда стояла на определенном месте. Вам также понравится, если люди будут находиться поблизости от вас, чтобы слышать ваш шепот. «Опасения, неуверенность, ожидания, надежды, страх перед неизвестностью причиняют больному больше вреда, чем любое напряжение сил». «Небольшие домашние животные — замечательные компаньоны для больного. Иногда птичка в клетке единственное утешение для того, кто обречен годами находиться в одной и той же комнате». Она любила детей и одобряла их визиты к больному. «Дети и больные — лучшая компания друг для друга». О детях: «Не обращайтесь со своими детьми, как с больными, не пичкайте их чаем. Дайте им мяса и молока или полстакана светлого пива. Выделите им чистую, светлую, солнечную, просторную комнату, прохладную спальню, дайте им резвиться во дворе… больше развлечений и игр, больше свободы и меньше зубрежки, контрольных и муштры, больше внимания пище и меньше лекарствам». О работе медсестры: «Ни один мужчина, даже врач, не даст вам никакого другого определения, кроме этого: сестра должна быть „преданной и послушной“. Это определение столь же хорошо подойдет привратнику. И даже лошади. Но не подойдет полицейскому… кажется, среди мужчин широко бытует мнение… что женщине, чтобы стать хорошей медсестрой, достаточно разочароваться в любви или проявить неспособность к другим вещам». В 1861 году, когда вышло в свет «Домоводство» Изабеллы Битон, она чувствовала себя вправе давать авторитетные советы по вопросам детских болезней. Ребенку, страдающему от молочницы, станет лучше от домашней микстуры, содержащей настойку опия. Ветрянка может привести к оспе, поэтому следует избегать детей, больных ветрянкой. «Все лечение сводится к теплым ваннам и курсу легких послабляющих». При кори, «этой страшной болезни», необходима прохладная комната и кровопускание с использованием двух или более пиявок, поставленных на грудь, «в соответствии с возрастом и силами больного». В особо тяжелых случаях, например, при тифе, давался совет лечить вином «и даже спиртом». Коклюш, или судорожный кашель, «передается только через способность к подражанию», поэтому его не следует поощрять. Однако при необходимости следует применить обычные средства: слабительное и пиявок — «поддерживая состояние тошноты и рвоты». Круп, который и сейчас считается опасным, признавался «самой страшной и губительной из всех детских болезней… Немедленно погрузите ребенка по горло в горячую ванну [она полагает, что горячую воду можно достать мгновенно] и дайте рвотное… если в течение нескольких часов симптомы не исчезнут, поставьте на горло одну-две пиявки». Возможно, это помогало. Следующая глава под названием «Доктор» начинается с длинного перечня лекарств и домашних микстур, которые должны храниться в доме. (Салицин в этом списке отсутствует.) Далее следует руководство по оказанию первой помощи и ужасающий список «распространенных ядов и противоядий». Но в разделе детских болезней нет перечня распространенных болезней и способов их лечения. В заключительных разделах рекомендуется есть томаты, мыть «всю кожу каждый день», проветривать комнаты с газовым освещением — наиболее разумный совет, — и это все. Всезнающая леди нас разочаровала.Глава 16 Развлечения
Травля крыс и собачьи бои — дешевые балаганы — мюзик-холлы — Альгамбра — опера — музыкальные концерты — увеселительные парки — Воксхолл — Креморн — общественные парки — парк Виктории — Баттерси-парк — королевские парки — обездоленные и крысы — Грин-парк и Сент-Джеймс — Гайд-парк — Кенсингтон-гарденс — Риджентс-парк — зоосад — Суррей-гарденс — Кью — уайлдовский «Большой глобус» — музеи — Букингемский дворец
Жестокие кровавые забавы, которыми лондонцы увлекались во времена Хогарта, с 1835 года попали под запрет. Теперь нельзя было развлечься, наблюдая травлю медведя или быка, либо для удовольствия пошвырять палки в привязанного петуха. Однако в бедных кварталах Лондона сохранилось около 70 мест, где, зная адреса, можно было полюбоваться на травлю крыс собаками или собачьи бои. В Банхилл-Роу, близ улицы Мургейт, «в небольшом доме живет известный дрессировщик собак, хозяин питбуля. Все происходило на чердаке, куда поднимались по лестнице, а потом люк закрывался. Окна были забиты досками».[628] Арена — «небольшой круг футов шесть в диаметре, с газовым освещением». Там имелась большая клетка с крысами, откуда выпускали с дюжину и натравливали на них необученную собаку, однако это было не так интересно зрителям, а потому дохода не приносило. А вот на хорошей собаке-крысолове можно было заработать неплохие деньги. В этом случае на арену выпускали пять десятков крыс и натравливали на них бультерьера, а затем других собак. «Спортивные» бои продолжались до полуночи. Один содержатель паба ежегодно покупал в районе Энфилда 26 000 живых крыс по 3 пенса за каждую. «Ко мне тайно приходили знатные господа и титулованные леди, чтобы в свое удовольствие понаблюдать за ходом боев».[629] В Лондоне имелись театры и мюзик-холлы на все вкусы. У детей из трущоб всегда набиралась нужная сумма на билеты в находившийся в том же районе дешевый балаганчик. «Вечером в понедельник [в том же помещении] давали шесть представлений, и на каждом присутствовало 200 зрителей… Для них это совершенно непотребное зрелище, — возмущался Мейхью. — Возраст зрителей был от восьми до двадцати лет, и, что удивительно, большинство составляли юные девушки. Мужчины, видимо, предпочитали травлю крыс. Здесь звучали фривольные песенки, скабрезные шутки, мужчины и женщины исполняли непристойные танцы».[630] «Дешевый балаганчик — это место, где юношеская нищета встречается с юношеской преступностью… самое грязное, самое низкопробное место для развлечений, какое только можно себе представить… И запах здесь стоял неописуемый… На нас со всех сторон напирали, требуя джина, старухи и молодые женщины, девушки и юноши в жалких лохмотьях… Кто просил пинту, кто хотя бы полпинты, а кто и стакан».[631] Наибольшей популярностью пользовались криминальные истории, например, об убийстве Марии в «Красном Сарае» или о грабежах Джека Шеппарда на большой дороге. Расходы на постановку требовались минимальные — подмостки любого типа и фортепиано. Подобные заведения существовали в задних помещениях пабов во всех бедных кварталах Лондона. Владельцам пабов они приносили доход, а головы зрителей кружились от джина и восхищения образцами для подражания. К концу 1860-х годов на смену балаганам пришли театры и мюзик-холлы. В Лондоне работали 33 театра, где в основном показывали комедии и мелодрамы, некоторые из них славились тем, что «в пантомимах участвовали полуодетые леди».[632] В театре «Гаррик», находившемся поблизости от полицейского участка Уайтчепел, попасть в партер можно было за пенни, а билет в ложу стоил всего 2–3 пенса. В идущих здесь постановках «добродетель всегда вознаграждалась», и происходило это, разумеется, не в таком вульгарном варианте, как в дешевых балаганах.[633] В «Ройял Виктория-холл» на Ватерлоо-роуд (ныне «Олд-Вик»), где зал вмещал 1200 зрителей, ставили мелодрамы для простого народа, а иногда давали представления типа «балов-маскарадов» для «низшего класса, девиц, швей, служанок и им подобных».[634] Место на галерке стоило всего лишь 4 пенса, и когда показывали пьесу «с впечатляющим убийством», толпа перед театром начинала собираться за несколько часов до его открытия. «Астлис-амфитеатр» в Ламбете давал эффектные представления с цирковыми наездниками, дрессированными лошадями, а порой и слонами. Здесь была круглая цирковая арена и авансцена. Театр «Друри-Лейн» (сохранившийся и поныне) ставил на Рождество пантомимы. «Не произносилось ни слова. В партере и на галерке часто вспыхивали драки. Сверху в партер градом летела кожура от апельсинов».[635] Не было ничего удивительного в том, чтобы повстречать Манби в театре «Хеймаркет», где он ждал в толпе у дверей галерки… чтобы усесться среди «оборванцев» и [вместе с Ханной, своей любовницей-простолюдинкой] распивать в антрактах прямо из бутылки.[636] Здесь же в 1860 году в ложе у самой сцены были замечены «две неброские леди в черном в сопровождении графа Фландрского, состоящего в родстве с королевской четой через короля Бельгии. С ними была королева, полускрытая портьерой, которая от души смеялась над фарсом», по всей очевидности, казавшимся ей забавным. Она, видимо, вполне нормально воспринимала «стражу из гренадеров в красных мундирах и медвежьих шапках, маршировавшую со сверкающими штыками взад-вперед перед зданием… Говорят, что вскоре после завершения строительства театра, такой караул требовался в особых случаях… Распоряжений об отмене караула не поступало, поэтому с того времени часовые так и остаются здесь».[637] Спектакли продолжались долго. «В большинстве театров занавес поднимали в 19 или 19.30. Начинали с одноактного фарса или оперетты, за которым где-то часов в 8 вечера показывали основное представление. Если оно не было очень длинным, то играли второй фарс. Обычно в театре имелся буфет».[638] Когда в театре «Лицеум» выступала известная звезда мюзик-холла мадам Вестрис, публику пустили в театр в 18.30, представление началось в 19 часов, и было обещано, «что закончится оно не ранее 23.30». Места в бельэтаже стоили 5 шиллингов, в ложах — 4, в партере — 2, а на галерке 1 шиллинг.[639] Я не нашла упоминаний о том, что является бедствием современных театров, а именно, о большой очереди в антрактах в дамский туалет. Существовали мюзик-холлы, где за 6 пенсов вы могли пить и курить, глядя на акробатов, слушая отрывки из опер либо чернокожих исполнителей негритянских песен, на которых была мода.[640] В 1804 году в театре «Сэдлерс-Уэллс» огромный резервуар под сценой длиной 90 футов заполнялся водой с Нью-Ривер-Хед. В 1823 году здесь появились механизмы, позволявшие быстро поднимать сцену и декорации к потолку, что давало возможность без перерыва показывать «водные представления».[641] Те, кто хотел выразить свои артистические склонности, могли посещать «Альберт-салун» на Тотхил-стрит, к востоку от станции Виктории, где не было заранее составленной программы, а потому публика могла заказывать свои любимые номера — нечто вроде современного караоке. Существовали и богемные места, такие как «Грот гармонии», известный также как «Эванс», в Ковент-Гардене — «погребок, где распевали непристойные песенки, там собирались члены парламента, университетская профессура и светские щеголи с Роттен-Роу [в Гайд-парке], чтобы насладиться обстановкой распущенности. Скабрезности вызывали взрывы хохота, головы выпивших лишнее представителей знатных семейств стукались об столы с пустыми стаканами, нестройный хор голосов, используя жаргонные словечки, требовал налить еще».[642] Судьи и присяжные более других отличались вульгарностью.Трудно представить что-нибудь более низкое и подлое, чем эта… пародия на суд… Большая низкая комната неподалеку от «Ковент-Гардена»… освещена газовыми рожками и уставлена скамьями, напротив — отгороженное пространство для бара и жюри присяжных и возвышающаяся кафедра для судьи. Вы платите шиллинг на входе, что дает вам право на сигару и стакан вина либо джина, воды, пива… Здесь занимаются откровенной гнусностью.Так писал в 1842 году один из представителей аристократии.[643] (В ту пору слушание бракоразводных дел в судах было открытым, огласке предавались отвратительные подробности, которые потом в грубой форме обыгрывались в ходе подобного шутовского судебного заседания.) Самым известным мюзик-холлом была «Альгамбра». Большое здание на четыре-пять тысяч зрителей, построенное в мавританском стиле и дополненное минаретами, располагалось на восточной стороне Лестер-сквер (теперь здесь кинотеатр «Одеон»). В 1854 году в нем открылся Королевский паноптикум науки и искусства, но ожидаемого наплыва посетителей не случилось, и потому его закрыли, а с 1858 года здесь начал работать цирк. Была сооружена прекрасная арена для демонстрации мастерства выездки лошадей. После того, как королева Виктория с семьей побывала на представлении с участием «Коня-красавца Черного Орла», успех заведению был обеспечен. В 1860 году здесь открылся мюзик-холл. «Альгамбра» была приспособлена для танцев, музыки и великолепных сценических постановок. Наибольшим успехом пользовались балетные спектакли и такие номера, как «Акробат на летающей трапеции’. Его выступления принимались с восторгом… легкость, грация, точно рассчитанные движения… Три раскачивающиеся перекладины, подвешенные на длинных канатах, позволяли артисту совершать полет над зрительным залом и сценой огромного здания».[644] Номер акробата продолжался десять минут, и публика ожидала его выступления с 8 вечера, когда открывался театр, и до и, когда артист появлялся на сцене. Тем временем ее развлекали «танцами, запрещенными в Париже», — может, это был настоящий канкан без панталон? — и кордебалетом из 200 танцовщиц, «сильно загримированных (что не было заметно на расстоянии) и оттого казавшихся привлекательными, в сценических костюмах, едва прикрывавших наготу; вокруг них вились их партнеры». Здесь было 40 великолепных люстр, оркестр из 60 музыкантов, но их «заглушал шум, производимый прогуливающимися туда и сюда зрителями, которые скорее были настроены провести время в каком-либо из многочисленных небольших баров… и пропустить рюмочку-другую ликера». Конечно же, все тянулись обратно в зал, чтобы посмотреть «Гигантский каскад», когда с высоты сцены в находившийся под ней резервуар обрушивались тонны воды, уходившие оттуда в канализационные трубы. Возможно, публика возвращалась к ликеру, когда начиналось выступление парижанки Финетты, исполнявшей обычный канкан без «нарочитого бесстыдства при вздымании нижней юбки».[645] Все здесь было «прекрасно оборудовано и освещено, повсеместно царило веселье… Приятно было видеть такое множество радостных людей… Вы могли переходить с места на место, разговаривать, смеяться, чувствовать себя вполне свободно… Это было излюбленное место женщин, которым приходилось жить за счет своих прелестей, ярмарка и биржа порока». В нижней части размещался буфет, известный как «Кантина», где «сорок-пятьдесят танцовщиц стояли, болтая, или сидели в компании своих поклонников… Если девушка и была добродетельна, не приходилось надеяться, что это надолго».[646] В 1859 году здешние танцовщицы, получавшие 9 шиллингов в неделю, пытались найти побочный заработок. В основном его обеспечивало занятие проституцией в свободное от работы время. Нет ничего удивительного, что в респектабельных кругах «Альгамбра» считалась «местом, куда молодым людям заглядывать не следовало», но они, разумеется, здесь бывали. Входной билет стоимостью 6 пенсов давал допуск в ту «часть холла, где собирался мастеровой люд, ремесленники и рабочие, нередко со своими женами», но чтобы пройти в основную часть здания, нужно было заплатить 1 шиллинг. А там
в ложах и на балконах сидели бесстыжие женщины в вызывающе ярких нарядах, завитые и накрашенные… Они очень отличались от стоявших за стойкой и прилично выглядевших буфетчиц, продававших крепкие напитки… В задних помещениях имелись небольшие отдельные комнаты, куда джентльмен, желавший распить бутылку со своей новой знакомой, мог ее пригласить. За длинной стойкой бара каждый вечер можно было видеть множество проституток, предлагавших простачкам угостить их спиртным… Они вели себя так же, как в пользующихся дурной славой притонах на улице Хеймаркет, и ничто им не мешало.[647]Цена за стоячее место была 1 шиллинг, а за сидячее — 2 шиллинга 6 пенсов.[648] Побывавший здесь в 1862 году Манби видел одну гимнастку, которой было лет 10, в коротких штанишках и лифчике. Репутация «Альгамбры» как пристанища проституции привлекла внимание парламента. Высказывалось недоумение, что многие уважаемые члены палат частенько наведываются в данное заведение. Была назначена специальная комиссия, которая удовольствовалась заверением владельца, директора Стрейнджа, что только 3 процента публики — проститутки. (Предположим, заполненный театр вмещает 4000 зрителей; три процента, о которых говорил Стрейндж, это 120 проституток. Как он исчислял эту цифру? Его утверждение не кажется убедительным.)
* * *
Высшие классы — за исключением Виктории, хотя я сомневаюсь, что она часто бывала в «Хай-маркете», — театров, как правило, не посещали, они любили бывать в опере. В Лондоне имелось три главных оперных театра. В период с 1840 по 1870 годы театр «Ковент-Гарден» показал не менее восемнадцати оперных премьер, в том числе «Бенвенуто Челлини» Берлиоза, которой в 1841 году дирижировал сам композитор. «Театр Ее Величества» на улице Хеймаркет (ныне он занимает только часть здания, а в другой располагается «Нью-Зеланд-хаус») по размерам не уступал миланскому «Ла Скала». В 1840–1870 годах здесь прошли пятнадцать оперных премьер, включая несколько опер Верди. В 1847 году на его сцене состоялся лондонский дебют «шведского соловья» Дженни Линд в «Роберте-Дьяволе» Мейербера, а в 1865 году премьера оперетты Оффенбаха «Орфей в аду». «Большинство двухместных лож бенуара стоило примерно 7000 или 8000 фунтов. Ложа в бельэтаже — 4000 фунтов».[649] Столь значительные затраты приводили к тому, что владельцы лож предоставляли их во временное пользование другим лицам, но даже при этом посещение оперы оказывалось дорогостоящим увлечением. В музыкальном театре «Ройял» (официальное название лондонского театра «Друри-Лейн»), занимавшем третье место, прошло десять премьер. В рассматриваемый нами период, а именно в 1870 году, здесь была показана опера Вагнера «Летучий Голландец». Время от времени оперы ставились и в других театрах. В 1857 году в театре «Лицеум» (который постоянно находился под угрозой закрытия, но сохранился и поныне на Веллингтон-стрит, вблизи театра «Олдуич») была показана опера Обера «Фра-Дьяволо», а в 1869 «Орфея в аду» поставили в театре «Сент-Джеймс» на Кинг-стрит (на этом месте теперь находится офисный комплекс).[650] Для любителей музыки в Лондоне было раздолье. По воскресеньям стоило послушать детский хор приюта Фаундлинг близ «Грейз-инн».[651] «Псалмы звучали в исполнении более 1000 детей… Прихожане были одеты по последней моде».[652] Регулярно проходили концерты в Ганновер-сквер-румс. В 1855 году цена за билет на один из концертов составила 130 фунтов, а весь сбор был направлен «больным и раненым в Скутари» (госпиталь Флоренс Найтингейл в Крымскую войну). В лондонский сезон каждую пятницу в Эксетер-холле на улице Стрэнд звучали оратории в исполнении 500 членов Общества духовной музыки. То было «величайшее наслаждение, способное порадовать любителя хорошей музыки».[653] Гектор Берлиоз, приехавший в Лондон в качестве члена жюри на Всемирной выставке, был поражен «большим количеством хорошо организованных любительских коллективов, которым помогало небольшое число профессиональных музыкантов»; они могли исполнять «самые сложные произведения Генделя и Мендельсона». Берлиоз также одобрительно отозвался о музыкантах Филармонического общества и Общества квартета Бетховена. Он был до слез растроган, побывав на ежегодном концерте учащихся школ для бедных в соборе Св. Павла. Звук слаженно поющих 6500 детских голосов — «самое поразительное, что я когда либо слышал». Кто-то узнал его, поверх черного костюма ему набросили стихарь, после чего он занял место среди семидесяти певцов кафедрального хора.В разных местах просторного амфитеатра [по такому случаю были специально установлены располагавшиеся ярусами скамьи] виднелись стяги каждой из школ с указанием названия прихода… в верхних рядах стояли мальчики в темно-голубых костюмах и девочки в белых платьях и шляпках… У мальчиков были медные таблички и серебряные медальки, от которых, когда дети шевелились, исходило беспрестанное сияние… [Девочки с зелеными и красными лентами], занимавшие свою часть амфитеатра, казались заснеженным склоном, где пробиваются стебельки травы и цветов… Везде сохранялись порядок и благоговейная тишина.[654]Концерты проводились и в Хрустальном дворце в Сиднеме, где хор из 2000 голосов исполнял оратории Генделя, но они «не доставляли того удовольствия, как более камерные концерты в Эксетер-холле» на улице Стрэнд.[655]
* * *
В Воксхолле и Креморне сохранились увеселительные парки, разбитые в предыдущем веке. В Воксхолле (где ныне южный конец моста через Темзу) сохранились «мрачная тенистая аллея», «светлая речушка» и «пруд с гигантской статуей Нептуна и фигурами восьми белых коней», для подсветки которых теперь использовалось газовое освещение. Здесь показывали в живых картинах Веллингтона и Нельсона, работал цирк с конными представлениями, а «самым впечатляющим зрелищем в вечернее время» были фейерверки.[656] Но в целом парк был уже совсем не тот, что прежде, и в 1859 году, после семи «прощальных церемоний», его закрыли. Креморн, возникший позже (на другой стороне Темзы, в Челси; ныне его территория застроена; вход в него был с Кингс-роуд), открылся в 1840-е годы как увеселительный парк. Здесь имелись театр, банкетный зал, «восхитительные беседки среди кустов лаванды», зал для американского боулинга — первый (или второй) в Лондоне. Другое подобное заведение на улице Стрэнд, претендующее на первенство, было открыто в мае 1849 года.[657] «Парк прекрасен… украшен замечательными деревьями, омывается водами Темзы, почти отовсюду видна ее серебристая поверхность… Летними вечерами воздух здесь свежий и благоуханный, развлечений множество, мужчины выглядят вполне прилично… женщины хорошо одеты и благонравны».[658] Побывавший здесь в 1856 году француз Фрэнсис Вей остался под большим впечатлением. Парк предлагалсамые разнообразные аттракционы. Посетители перемещаются от одного к другому под звуки большого колокольчика, в который звонит служитель, указывающий дорогу; за ним быстрым шагом тянется толпа… На эстраде, оформленной в китайском стиле, оркестр играет шотландский танец. Уже через минуту хорошо выровненную площадку заполнили танцующие пары… В этом танце задействованы и бедра, и плечи, а ноги, кажется, движутся сами собой… Легкомысленная молодежь, дурачась и паясничая, импровизирует, выделывая разные неприличные па.[659]В сезон парк работал каждый день по пятнадцать часов, входной билет стоил один шиллинг. Днем здесь показывали живые картины, устраивали карнавальные шествия, катания на воздушном шаре, а в темное время суток проводили фейерверки, освещавшие небо на многие мили. В 1855 году во время показа одной из живых картин произошел несчастный случай. Джейн Карлейль описывала, как на Кингс-роуд ей повстречались восемь солдат, «несущих на плечах гроб. Через 20 ярдов еще одна такая процессия. Я поинтересовалась у прохожего, что произошло. „Вечером в Креморне было большое представление, где показывали штурм Севастополя [недавний эпизод Крымской войны] с участием 30–40 солдат; вдруг подмостки провалились, и некоторые напоролись на штыки“».[660] В 1864 году Годдард, «Летающий человек», поднялся отсюда на воздушном шаре на высоту 5000 футов, но попал на шпиль церкви Св. Луки в Челси и погиб. Лирическое описание Креморна содержится в одной из книг о проституции;[661]
Можно гордиться самым красивым увеселительным парком Лондона. Известно, что в нем бывало до 15 тысяч человек, а ночных посетителей — 1500–2000… К десяти вечера стар и млад, как обычно, покидали его пределы… Большие вязы, зеленые газоны, лужайки, где росла герань, киоски, храм и пагода, «громадные подмостки» и стеклянный круг… освещались 1000 газовыми фонарями… Было слышно, как шелестят тополя, как, склоняя друг к другу головки, словно переговариваются тюльпаны, как плещет маленький фонтан, скрытый зеленью.Далее автор все-таки возвращается к теме проституции. После десяти вечера в парках находились 1000 мужчин высшего и среднего класса и 300 проституток, но все это не бросалось в глаза: проститутки не приставали к мужчинам, «выглядели хорошенькими, вели себя пристойно». Лондонские общественные парки были открыты для всех. В Ист-Энде не осталось свободных пространств, поля Спитлфилдса давно уже были застроены. В 1841 году на 290 акрах, приобретенных несколько далее застроенной территории Хакни, приступили к разбивке парка Виктории, предназначенного «служить легкими северо-восточной части Лондона».[662] Территория была болотистой, почву укрепляли землей, доставлявшейся со строительства лондонских доков.[663] Потребовалось длительное время, чтобы парк достиг своего великолепия, но уже к 1850 году он «прибавил здоровья жителям Спитлфилдса и Бетнал-Грин».[664] Здесь имелись «большой водоем, очень красивые аллеи, хорошо распланированные и сделанные со вкусом»;[665] футбольное поле, на котором в числе прочих в 1865 году играла и команда футбольной школы лондонского Сити,[666] поля для крикета, лодочная станция на пруду, где находился островок с выстроенной на нем китайской пагодой. Но здесь же оставалось помещение «для бедных рабочих, которые в субботнее утро» уходили чтобы обеспечить себе тишину и покой, и избежать «безбожников, которые пытались навязать им свои взгляды», то есть атеистов.[667] Одна женщина, описывающая свое детство в Бетнал-Грин, сохранила самые идиллические воспоминания о парке Виктории. Она родилась в 1855 году и стала седьмым ребенком в семье, где их было четырнадцать:
В день, когда устраивалась большая стирка, я и старшая сестра не ходили в школу, а присматривали за младшими. Летом это было настоящим развлечением, потому что в семьях, как правило, было много детей, и обычно старшие девочки, а иногда и мальчики, оставались дома смотреть за малышами. Обычно мы собирались вместе… и с младшими братьями и сестрами и детскими колясками отправлялись в парк Виктории. Редко у кого имелись свои коляски, но их можно было взять напрокат по цене 1 пенни для одного ребенка или 1 ½ для двоих. В одноместную всегда можно было посадить двух, а в двухместную — троих, а то и более… Мы устраивали в парке под деревьями пикник, намазывая на хлеб патоку, и возвращались домой вечером в окружении уставших, но довольных ребятишек.[668]Она не указала точно, когда были те счастливые времена, но поскольку в 1867 году девочку уже отдали в услужение, это происходило до той поры. Должно быть, она немало радовалась и бесплатному питьевому фонтанчику, устроенному там в 1861 году Анжелой Бердетт Куттс. Еще одним новым местом отдыха был Баттерси-Парк. Территория, где он был разбит — на южном берегу реки напротив Челси, — считалась малоперспективной: «болотистое место с озерцами»,[669] отделенное от реки лишь узкой намывной дамбой и часто затопляемое. До 1846 года здесь обитали лондонские отверженцы, цыгане еженедельно проводили тут ярмарку, где сбывали краденых лошадей. Место приобрело столь дурную славу, что члены Комитета по городскому благоустройству выкупили здесь 320 акров земли, из которых 198 акров отводились под общественный парк, а остальные — под строительство домов. Парк был открыт в 1853 году, в нем было сооружено красивое озеро (существующее и поныне), а в 1864 году открылся ботанический сад с субтропическими растениями (он не сохранился). Старинные королевские парки тянутся через центральный Лондон подобно зеленому ожерелью: у подножия Букингемского дворца парк Сент-Джеймс, вокруг дворца Грин-парк, а далее, на площади Гайд-парк-корнер, Гайд-парк, переходящий на западе в Кенсингтон-гарденс. К северу у края застроенной территории расположен Риджентс-парк. Фридрих Энгельс, который во всем видел темную сторону, отметил, что «каждую ночь человек по пятьдесят разного возраста собираются вместе в парках, поскольку нет у них иного пристанища».[670] Но на этот раз от его взора ускользнуло иное, более мрачное явление. Манби, прогуливавшийся в Сент-Джеймсском парке в июле 1865 года часа в четыре дня, отметил, что все незанятые места «были заполнены мужчинами и женщинами в лохмотьях. Сторож сказал ему, что это „безработные мужчины и несчастные девушки, большинство из которых — бывшие служанки, лишившиеся места и оказавшиеся на улице в столь бедственном положении, что для них нет иного способа прокормиться кроме занятия проституцией… Они приходят в парк очень рано, как только открываются ворота“». Манби продолжал: «весь их вид выражал состояние упадка и безысходности… Лишь по одну сторону тропинки я насчитал человек сто пятьдесят».[671] Мейхью вспоминал, как один правительственный чиновник сетовал, что «парки буквально наводнены» крысами.[672] Ипполит Тэн считал парк Сент-Джеймс «живописным уголком Англии: большие вековые деревья, трава, полная луговых цветов, озеро, населенное утками и другими водоплавающими птицами, коровы и овцы, пасущиеся на вечнозеленых угодьях».[673] Озеро действительно «населяли» птицы 21 вида общим количеством более 300. Они принадлежали Орнитологическому обществу, которое построило на островке посреди озера домик, где пернатые устраивали гнезда и выводили птенцов. В 1857 году над озером был сооружен подвесной мост, с которого, как утверждали посетители, открывался один из самых прекрасных видов в Лондоне. В Сент-Джеймсском парке были установлены газовые фонари, но, видимо, освещение было недостаточным; он пользовался дурной репутацией из-за слонявшихся здесь темных личностей, в числе которых были как солдаты из расположенных поблизости казарм, так и те, кто промышлял грабежами. Но кто мог быть невиннее, чем продавцы молока, содержавшие восемь коров в восьми стойлах (а зимой вдвое меньше) и получившие лицензию от министра внутренних дел с тем, чтобы дети и «люди болезненные, которым предписано пить свежее молоко», могли пить парное, только что из-под коровы.[674] Грин-парк служил санитарным кордоном между Сент-Джеймсским и Букингемским дворцами и оживленной Пиккадилли. Здесь ничего особенного не происходило. «Грин-парк и Сент-Джеймсский парк являлись местами отдыха среднего класса, представители которого обычно ходили пешком и не располагали большим количеством свободного времени, а потому не могли проводить досуг вдалеке от дома».[675] Туристы, прибывшие с севера страны посмотреть Лондон и Всемирную выставку, имели здесь возможность в полной мере ощутить контраст: «после долгого хождения по городу, мы растянулись на траве, и я даже немного вздремнул».[676] «Люди богатые, имевшие собственные выезды, являлись постоянными посетителями Риджентс-парка и Гайд-парка».[677] Гайд-парк представлял собой обширную зеленую территорию площадью 340 акров. «Уникальная возможность в самом центре большого города увидеть великолепные экипажи с прекрасными лошадьми и лакеями в красивых ливреях, безмятежно пасущихся коров, овец и коз, а среди них элегантных женщин в шелках и кружевах».[678] В лондонский сезон «каждый вечер с 17.30 до 18.30 здесь можно было полюбоваться на проезжавших в роскошных экипажах представителей английского высшего света».[679] Ипполит Тэн утверждал:
Гайд-парк — это кусочек сельской Англии, перенесенный в самый центр столицы. Где-то около двух часов дня пересекающая парк главная аллея превращается в школу верховой езды… Маленькие девочки и мальчики не старше восьми лет скачут на своих пони за лошадью отца. Я видел внушительных, полных достоинства матрон, следовавших на рысях… девушек и леди, совершавших верховые прогулки, даже когда шел дождь.[680]Внушительные матроны, следовавшие на рысях по Роттен-Роу, по-видимому, вызвали раздражение у прибывшего иностранца, а вот «девушки и леди» верхом на лошадях могли смотреться вполне великолепно. У одного иностранного журналиста встречается такое описание:
Погожими летними вечерами всех молодых, красивых, знатных и богатых лондонцев можно увидеть на верховых прогулках по Роттен-Роу. [Герцог Веллингтон] едет медленно… и всякий при встрече с ним приподнимает свой головной убор в приветствии, а герцог одаривает всех улыбками направо и налево… Неожиданно быстро проносится какая-то пара. На середине Роттен-Роу имеется свободная полоса для верховой езды, однако она может быть заполнена, поскольку всякий хочет по ней проехаться; опередившая всех пара — это королева с супругом без сопровождения военных и особой пышности, без бросающихся в глаза сверкающих клинков.[681]Мисс Уолтерс, имевшая прозвище «Скиттлс», — самая известная в 1862 году лондонская проститутка — вряд ли была рада уделяемому ей вниманию; по всей видимости, она быпредпочла обойтись без него. «Посмотреть на ее прогулки по Гайд-парку собиралась толпа, которая серьезно мешала движению».[682] Ипполита Тэна восхитило, что «простые люди, собравшись всей семьей, устраивают пикники на траве в Гайд-парке, и никто им не препятствует, никто не мешает». Он не заметил, а быть может, оставил без внимания более значимый факт: «количество людей, приходивших на Серпантин (озеро в Гайд-парке) искупаться, составляло от 7000 до 8000 в день».[683] Трудно принять на веру эту цифру. Могу лишь сказать, что она была приведена в статье, где шла речь о необходимости создания общественных бань и купален. В зимнее время подобные омовения совершали лишь любители — ненормальные? — которых не останавливал лед толщиной в шесть дюймов: они раздобывали у прачек черный порох (он обычно использовался для чистки от сажи дымоходов в прачечных с чанами для белья) и взрывали лед.[684] Неподалеку от Серпантина стояло странного вида невысокое круглое здание без окон.[685] В нем размещался государственный пороховой склад. «Здесь хранилось свыше миллиона патронов и холостых боеприпасов, готовых к немедленному использованию».[686] К счастью, они не понадобились для разгона чартистского митинга, состоявшегося в парке в 1855 году. Он был организован в знак протеста против законопроекта, запрещавшего воскресную торговлю. Согласно ему по воскресеньям все пабы и магазины должны быть закрыты, что лишало возможности работавшего мужчину спокойно выпить свою пинту, а его жену совершить необходимые покупки. Присутствовавший на митинге Карл Маркс был убежден, что «английская революция началась вчера в Гайд-парке», однако после стычек с полицией разочарованные «революционеры» разошлись по домам.[687] Далее к западу Гайд-парк соединялся с Кенсингтон-гарденс, еще более изысканным. Натаниел Готорн в 1853–1858 годах был американским консулом в Ливерпуле. Он очень хорошо знал Лондон. Его высказывания всегда отличались некоторой восторженностью. В Кенсингтон-гарденс ему довелось побывать только раз, что не помешало ему написать: «это самый прекрасный искусственный лесной массив и ландшафт из тех, которые я когда-либо видел».[688] В 1865 году Манби, отдававший предпочтение простым работницам, а не женщинам своего круга, язвительно замечал: «Здесь было много грациозных леди, горделиво восседавших на спокойных и послушных лошадях. С легкой улыбкой они переговаривались с другими красавицами, поленивей, в розовых и белых воздушных летних нарядах, удобно откинувшимися на спинки сидений ландо».[689] Риджентс-парк с его украшенными лепниной террасами был задуман Нэшем как дополнение к спроектированной им элегантной Риджент-стрит. К концу 1820-х годов работы не были завершены, парк открылся для посетителей лишь двадцатью годами позже. Королевское ботаническое общество приобрело 18 акров (на этом месте теперь находится розарий королевы Марии), на которых появилась большая оранжерея из стекла и металла, способная принять 2000 посетителей, сад камней и иные садово-парковые достопримечательности. На северной оконечности парка располагался зоосад, сохранившийся и поныне. В 1828 году Зоологическое общество открыло свои коллекции для публики. По понедельникам входной билет стоил 6 пенсов, в остальные дни недели — 1 шиллинг. Несмотря на столь низкие цены, зоопарк считался модным местом отдыха.[690] Проект был разработан Десимусом Бартоном. В железных клетках, по утверждению Натаниела Готорна, «животные чувствовали себя вполне комфортно».[691] В 1843 году в парке открылся первый в мире серпентарий. Сторож, почему-то вообразивший себя заклинателем змей и попробовавший свое умение на кобре, через какое-то время умер от ее укуса. Здесь можно было увидеть «боа-констриктора, хватавшего утку и заглатывавшего ее», а также носорогов, «гиппопотамов» и даже птичку киви из Новой Зеландии, про которую говорили, что она питается улитками.[692] В 1849 году в саду появился аквариум. Годом позже коллекцию приматов пополнил орангутанг. Здесь имелась аллея, где на жердочках, развешенных между деревьев на высоте человеческого роста, сидели попугаи (которые оглушительно кричали, завидев посетительницу в шляпке, украшенной перьями), была и пара слонов, которых звали Джамбо и Алиса. В 1849 году в зоопарке, где находились 1352 животных, в том числе и «очень редкие, такие как жирафы и гремучие змеи»,[693] побывало 170 000 посетителей. Еще один зоопарк находился близ реки в Суррей-гарденс на Уолворт-роуд. За шиллинг здесь можно было не только посмотреть на зверей, но и насладиться красотами прекрасного парка. Вы могли выбрать время посещения: «в 5 вечера кормили хищников, в 5.30 — пеликанов, в 6.15 начинались концерты, а с наступлением сумерек — демонстрация пиротехники… По окончании вечерних развлечений посетителей ожидали омнибусы, развозившие посетителей по всему городу».[694] А вот Хрустальному дворцу применения не нашлось. В 1855 году животных распродали, и вырученную сумму использовали для строительства большого концертного зала, где однажды перед девятитысячной аудиторией выступил популярный проповедник Сперджен, на протяжении 45 минут распространявшийся о греховности. Зал был уничтожен пожаром, а парк продан в 1877 году под плановую застройку. Туристы, приехавшие на Всемирную выставку, располагали временем, чтобы посетить Сайон-хаус в Айлворте — загородный особняк герцога Нортумберлендского, где цвели великолепные лилии Victoria Regia, и двинуться дальше по реке к Кью-гарденс, превосходившим по красоте даже сады Сайон-хауса.[695] С 1840 года парк, являвшийся, собственно говоря, Королевским ботаническим садом, перешел под управление Министерства лесного хозяйства. В 1841–1856 годах, когда директором был сэр Уильям Хукер, территория парка увеличилась с 15 до 250 акров. Здесь росли редкие породы деревьев, в образцовом порядке содержались подстриженные лужайки и превосходно подобранные ковровые посадки цветов. Посетитель мог составить представление о том, как выглядели королевские парки в прошлом веке: Уильяму Чеймберзу было поручено спроектировать Китайскую пагоду (высотой 163 фута, сохранившуюся и поныне, хотя на ней уже нет колокольчиков, в которые звонили на каждом этаже), Оранжерею рядом с входными воротами, разные храмы и руины в стиле восемнадцатого века. Очарованный посетитель, гуляя по парку, мог время от времени отдохнуть в беседках, построенных для королевской семьи (две из них сохранились близ Лайон-гейт и Брентфорд-гейт). Спроектированный Десимусом Бартоном Грейт-Палм-хаус строился четыре года, строительство началось в 1844 году. Он сохранился до наших дней. Длина его 363 фута, ширина — 100 футов, а высота в высшей точке достигает 62 футов; он сооружен из металла и гнутых листов стекла. Бартон также спроектировал Темперейт-хаус, строительство которого было начато в 1860-м, а завершено только в 1899 году. На церемонии открытия главных ворот парка присутствовала королева Виктория. Парк, директором которого был Хукер, впервые открылся для посетителей в 1840 году; он работал по будним дням с полудня до шести вечера. В 1861 году здесь было создано искусственное озеро.
* * *
Большинство городских парков и садов можно было найти в бесчисленных путеводителях по Лондону, выпущенных к открытию Всемирной выставки. Имелась даже карта на ткани размером с большой носовой платок, где указывалось не только их местонахождение, но и часы работы.[696] Уайлдовский «Большой глобус» на Лестер-сквер являл собой впечатляющий урок географии. Рельефная поверхность земного шара находилась не снаружи, а внутри огромного сооружения, и осмотреть ее можно было, передвигаясь по железным ступенькам и галереям. Были попытки сохранить его, как и Хрустальный дворец в Гайд-парке, но он простоял лишь десять лет.[697] Викторианские туристы были поистине неутомимы. Школьный учитель, приехавший в 1858 году из Манчестера погостить у своего дяди, внес в список мест для посещения кладбище Кенсал-Грин, «где покоились герцог Суссекский и принцесса София». Вместе с дядей он пересек Вест-Энд, посмотрел собор Св. Павла и рынок Ковент-Гарден, дошел до Лондонского моста, где они сели на пароходик, следовавший вниз по течению — «здесь было множество парусников и пароходов всех размеров». Он мельком взглянул на стоявший в доке брунелевский пароход «Грейт истерн», быстро обошел Гринвичский госпиталь и Дептфордскую верфь, осмотрел туннель под Темзой — «действительно, превосходное сооружение». Затем посетил Тауэр и Королевский монетный двор… «Дядюшка полагал, что за день мы прошли миль 20». После нескольких насыщенных дней осмотра достопримечательностей, в числе которых был и музей восковых фигур мадам Тюссо на Бейкер-стрит (за вход 1 шиллинг и еще 6 пенсов за посещение «Палаты ужасов»), где «звучала очень подходящая музыка» и находилась достопамятная копия Марии Антуанетты, которая «лежала и спала, и казалось, что она дышит», он, возможно, притомился, поскольку предпринял крайний шаг — вымыл ноги и надел чистые носки, после чего вместе с дядей отправился в зоосад, где в домике для обезьян так плохо пахло, что он не мог там оставаться.[698] В 1869 году Манби пришел посмотреть на сиамских близнецов, «двух достаточно пожилых монголовидных мужчин, седых и морщинистых… При передвижении один тащил за собой другого… Расстегнутые рубашки позволяли видеть место их соединения (длиной 5 дюймов, толстое, как запястье сильного мужчины)».[699] (Несчастные люди, в наши дни, конечно же, предприняли бы попытку их разделить. Один из близнецов умер раньше, другой же, к счастью, не намного его пережил.) Если кого интересовал такой новейший вид спорта, как велосипедный, то в королевском парке в Вулидже в 1869 году выступали две «французские велосипедистки», одетые, как мужчины, в короткие бриджи.[700] Те, кто направлялся в Вестминстерское аббатство, обычно прихватывали с собой перочинный нож. Эмерсон был поражен, обнаружив, что королевские гробницы «испещрены вырезанными на них надписями. Даже на Коронационном кресле, веками используемом во время коронации королей и королев Англии, мистер Баттер, мистер Лайт и мистер Аббот запечатлели факт своего пребывания, оставив на память вполне недвусмысленную запись на сиденье, вроде: „Я, Баттер, спал в этом кресле“».[701] Музеи стремились удовлетворять потребность викторианцев в самосовершенствовании. Британский музей был открыт три дня в неделю с 10.00 до 16.00 зимой и с 10.00 до 19.00 летом. Музей Королевского военно-медицинского колледжа демонстрировал все виды уродств как своим учащимся, так и «посетителям, которых они приводили». В 1851 году принц-консорт открыл Музей прикладной геологии. Здание из мрамора находилось на Джермин-стрит (снесено в 1936 году). Ост-Индская компания, которая управляла Индией до 1874 года, открыла музей в Сити на Леденхолл-стрит. Он работал по субботам с 11.00 до 15.00. Здесь можно было увидеть «индийских идолов из серебра и золота… и механический органчик — символическую фигуру (тигр, пожирающий человека), сделанную, чтобы развлечь Типу Султана».[702] Можно было понаблюдать за изготовлением банкнот в Лондонском банке или за работой «обитателей» школы для слепых в Сент-Джордж-филдс. Дамы развлекались, рассматривая витрины и совершая покупки, либо просто прогуливаясь по большим новым универмагам. Их мужья предпочитали бывать в «Кристис», у акционистов на Кинг-стрит, либо прицениваться к лошадям на аукционе «Таттерсоллз» близ Гайд-парк-корнер. Те, кто был энергичен и не боялся высоты, могли посетить собор Св. Павла и, заплатив за вход 6 пенсов, подняться по 616 узким ступеням винтовой лестницы — «занятие грязное и несколько утомительное» — на «Галерею шепота», к внутреннему куполу, который, по словам автора популярного путеводителя, «в диаметре 6 футов 2 дюйма и может вместить 8 человек без всякого для них неудобства». Это, однако, вызывает сомнения.[703] Самой главной достопримечательностью, конечно же, был Букингемский дворец. «Способ доступа — распоряжение лорда-канцлера, отдаваемое только когда двор был в отъезде».[704] Во время Всемирной выставки королева, разумеется, находилась в Лондоне, а так она почти всегда отсутствовала. Благородно с ее стороны.Глава 17 Всемирная выставка
Подходящие условия — чартисты — Королевское общество ремесел — место для застройки — цель Выставки — здание — открытие — билеты — буфеты — туалеты — экспонаты — статуи — бриллиант «Кохинор» — преступники и революционеры — посетители — Королева — герцог Веллингтонский — железнодорожные экскурсии — паломница из Пензанса — количество посетителей — день закрытия
Наконец пришло время, когда мы можем перейти к величайшему событию века: Всемирной промышленной выставке.[705] Но не сразу. Ей предшествовали планы, обсуждения, напряженность, трения и ссоры. День открытия, 1 мая 1851 года, приближался, а ничего не было окончательно готово… 1848-й вошел в историю как «год революций», беспрестанно вспыхивавших по всей Европе. В Англии чартисты горячо выступали за социальные реформы, но запланированный ими большой митинг в Кеннингтоне, южном пригороде Лондона, откуда они собирались пройти маршем к зданию Парламента, сорвался. Все мосты через Темзу были блокированы. О’Брайен, лидер чартистов, осознав, что его сторонники не могут победить, велел им тихо расходиться. Так они и сделали. Самому О’Брайену было разрешено перевезти петицию через реку в трех кэбах и оставить в Палате общин.Когда чартистскую петицию, которая, как считалось, была поддержана пятью миллионами подписей, тщательно изучили в Парламенте, оказалось, что под ней стоит не более полутора миллионов подписей. Среди них оказалось множество явных подделок. Имя герцога Веллингтонского повторялось семнадцать раз, а среди известных персон, которые были горячими сторонниками «Хартии» — и продемонстрировали это, подписываясь несколько раз, — оказались королева, принц Альберт… и «Панч»! Зачастую вместо подписей стояли ругательства и непристойности, фразы на сленге или грубые слова. Тем самым все движение оказалось покрыто позором и превращено в посмешище.[706]Конфликты с чартистами продолжались и летом, но угроза революции миновала. 1849 год ознаменовал начало экономического бума. Англия обладала огромными ресурсами природных богатств, таких как уголь и железо, у нее был налажен стабильный импорт хлопка. Благодаря новой молодой королеве была восстановлена популярность монархии, а плодовитость королевской четы исключила всякую опасность регентства или даже еще одного восхождения на престол женщины. Небосклон омрачали всего два маленьких облачка. Первым было то, что Альберт, с которым Виктория сочеталась браком в 1840, был — откровенно говоря — всего-навсего иностранцем. Другим, не столь явным, — возрастающая угроза промышленного соперничества со стороны Америки и европейских государств, в частности, Франции. Французы, казалось, обладали умением создавать вещи, которые действовали лучше, выглядели лучше, продавались лучше, чем наша продукция, невзирая на то, что она была вполне надежна. Джон Буль был бы рад продемонстрировать солидность своей репутации и пренебрежение к иностранцам. Поэтому в 1754 году было создано Общество поощрения ремесел, промышленников и торговли. Обычное сокращение названия «Общество ремесел» (в 1847 году оно сделалось Королевским) не дает представления о его влиянии в промышленном и торговом мире, в частности, в техническом изобретательстве, которое Общество поддерживало премиями и соревнованиями. Альберту, более образованному и шире мыслящему, чем его царственная супруга, этот modus operandi был знаком — он находил его превосходным, — именно таким образом действовали в Германии. В 1847 году Альберт возглавил Общество. Именно там и тогда в результате многочисленных дискуссий родилась идея Всемирной выставки. Кто бы ни сказал решающее слово, Генри Коул из Королевского общества ремесел или принц-консорт Альберт, но именно у них родилась инициатива, которая вызвала к жизни Всемирную выставку. В январе 1850 года была утверждена королевская комиссия под председательством Альберта, члены ее были тщательно подобраны и представляли любой аспект жизни Британии, кроме, разумеется, жизни трудящихся. Выставка должна была открыться через 17 месяцев. Она требовала финансовой поддержки. Она требовала здания. Она требовала места. Она требовала рекламы. Деньги появились в результате энергичного создания фондов, участие в них Альберта по понятным причинам не афишировалось, чтобы не было разговоров вроде «Что он о себе думает?» Проект здания, разумеется, выбирали на конкурсной основе, но комиссию не удовлетворил ни один из представленных проектов. С небольшим нарушением правил конкурса и с удивительной скоростью Джозеф Пакстон, управляющий садами герцога Девонширского, создатель великолепной оранжереи в Чатсуорте, представил проект, который был принят. Но где можно было возвести здание? В Баттерси-филдсе? В Виктория-парке? В Кью? В Гайд-парке? Никак не в Гайд-парке. Нельзя позволить пугать лошадей в Роттен-роу, нарушать покой богатых обитателей по соседству, уничтожать деревья… Об этом не может быть и речи. Но так или иначе все другие возможные места оказались неподходящими, и выставку решили устроить в Гайд-парке. В конце концов, здание простоит всего несколько месяцев. Последнее возражение, что придется рубить деревья, чтобы освободить место для строящегося здания, отпало, когда Пакстон несколько изменил проект, поместив деревья под крышу, словно гигантские тепличные растения.[707] Все они остались целы. Оставалось разрекламировать идею среди широкой публики, от которой зависел успех проекта в целом. Альберт обладал высокими идеалами и острым политическим умом. В речи в резиденции лорд-мэра Лондона, представляя проект, он сказал: «Никто… из тех, кто обращает хоть какое-то внимание на особые черты настоящего времени, не усомнится ни на секунду, что мы живем в период самых чудесных изменений, которые ведут к завершению этой великой эпохи тем, на что указывает вся история, — осуществлением единения человечества».[708] На практическом уровне Выставка должна была показать миру — или той его части, которая посетит Гайд-парк, — все лучшее в области сырья и технического изобретательства, что, в свою очередь, должно было способствовать улучшению вкуса публики и ее просвещению в области техники, в чем Англия очень нуждалась. Подспудной мыслью выставки было превосходство британских экспонатов, которые — как надеялись — будут свидетельствовать сами за себя. При этом не было намерения превратить выставку в знаменитую торговую ярмарку. Некоторые участники выставки возражали против запрета торговли, но им пришлось удовлетвориться проведением опросов, которые могли впоследствии способствовать торговле; цены нигде не проставлялись. В выставке приняли участие более 17 000 экспонентов, предоставив более 100 000 экспонатов. Отбор экспонатов проводился на основе классификации, выделявшей пять разделов: сырье, оборудование, готовые товары, прикладное искусство и то, что не поддавалось классификации, — разное. Четкое деление иногда нарушалось условиями организации и осуществления работ — сумеют ли поднять громоздкое оборудование по лестнице? — поэтому я сомневаюсь, что посетители всегда чувствовали логику, стоящую за тем, что они видят.[709] Пресса держала своих читателей в курсе происходящего в Гайд-парке. Интерес был велик, и к досаде подрядчиков были выпущены билеты, позволяющие наблюдать за строительством. Чтобы отбить охоту у тех, кто любовался строительством бесплатно, вокруг стройки возвели высокий дощатый забор. (Когда строительство подходило к концу, доски использовали для пола.) Чарльз Пью, почтенный чиновник из Дома правосудия, действовал в общем русле. В апреле 1851 года, за две недели до официального открытия Выставки, «сделав вид, что идет в контору» на полтора часа, он «прогулялся вокруг Хрустального дворца… заглядывая во все щели, но не увидел ничего, кроме неразберихи».[710] По мере того, как май 1851 года приближался, публика была все более заинтригована. Лондонцам было известно применение стекла для теплиц. Оранжереи Лоддиджа в Хакни были знамениты огромной коллекцией орхидей и пальм, размещенных в стеклянных параболоидах с узкими чугунными ребрами 80 футов в длину, 60 футов в ширину и 40 футов в высоту в самой высокой точке. К 1830 году пальмы до конца использовали свое жизненное пространство, и Пакстона пригласили сконструировать для них новую теплицу из клееного дерева и гнутого стекла. После 1844 года Десимус Бертон использовал чугун и стекло для своего огромного Палм-хауса в Кью. Стекло было довольно дорогим из-за налога, что заставляло некоторых домовладельцев загораживать окна на фасаде, чтобы избежать выплаты налога. В 1845 году налог был отменен, спрос мгновенно вырос, что, в свою очередь, стимулировало новую производственную технологию. В 1850-м главные британские производители стекла, братья Чанс из Бирмингема, имели возможность принять заказ Пакстона на 900 000 квадратных футов, необходимых для его здания, в стеклянных панелях размером 49 на 10 дюймов, весом 16 унций квадратный фут. По мере того, как работа двигалась, появлялись новые механизмы и техника. Пакстон разработал систему тележек, двигавшихся по придуманным им же желобкам в крыше, что позволяло восьмидесяти рабочим вставлять 18 000 стекол за неделю.[711] Поскольку здание должно было быть, согласно условиям Комиссии, временным, под него не пришлось копать фундамент, только под основные вертикальные брусья. Все здание было возведено филигранно, наподобие домика из стеклянных карт. Первая партия чугунных колонн была доставлена в сентябре 1850 года, и работа закипела. Число занятых на стройке рабочих возросло до 2000 человек, а каждое утро рядом со стройкой толпились люди, надеясь, что их тоже возьмут на работу. В какой-то момент была объявлена забастовка, но ее быстро подавили, забастовщиков уволили, а на их место наняли иностранцев. Работать с этой чудовищно гладкой стеклянной конструкцией из бесконечных изготовленных заводским способом модулей было нелегко. Где завитки и орнаменты, где керамические затейливые украшения, присущие каждому уважающему себя зданию, — и, к тому же, изрядно увеличивающие его стоимость? «Хрустальный дворец», как окрестил его «Панч», был просто инженерным сооружением. Критики мрачно предрекали, что при первой же грозе стекло разобьется, что под тяжестью зрителей здание обрушится, поэтому проводились испытания. Как только одна из галерей поднялась на несколько футов над уровнем земли, триста рабочих одновременно принялись изо всех сил бегать, прыгать и передвигаться по ней, но ничего не произошло. Затем по ней промаршировал отряд солдат, им было приказано сначала бежать, потом маршировать на месте в ногу, и опять ничего не произошло. Наконец, по только что сооруженной галерее прокатили ящики, в каждом из которых лежало 36 холостых 68-фунтовых снарядов, и вновь ничего не произошло.[712] Что же касается гроз, здесь позаботилось небо, послав за два дня до открытия сильную грозу с градом. Ни одна панель не разбилась. Публика принимала близко к сердцу все происходящее с Хрустальным дворцом, люди в омнибусах поворачивали головы и вскакивали с мест, чтобы получше разглядеть, в каком состоянии стройка. Тем временем, экспонаты чудовищно опаздывали, иногда они попадали на экспозицию через несколько недель после открытия Выставки. Посетители, которые, как им казалось, уже все видели, в любой момент могли обнаружить что-то новое. В случае с несколькими русскими экспонатами задержка была понятной, она объяснялась неблагоприятной погодой. Американские экспонаты приходилось везти на огромное расстояние без правительственной поддержки. Некоторые из французских, итальянских и португальских экспонатов задерживались из-за сложности признать их подходящими для выставки. Но оправдать опоздания каких-либо британских экспонатов сложно.[713] Теоретически, экспонаты каждой страны-участницы демонстрировали уровень ее индустриальных достижений. На практике, однако, трудно было понять, как, к примеру, коллекция мягких игрушек-лягушек, изображающая бреющихся людей, или котята, сидящие вокруг стола за чаем из Германского таможенного союза, могут дать представление о каком-либо аспекте индустриального развития, — хотя я уверена, что сделать их было очень непросто.
* * *
Накануне открытия королева записывает в дневнике: «Мой бедный Альберт ужасно устал. То и дело нужно решить то один, то другой вопрос, возникают какие-то трудности, и все это мой возлюбленный воспринимает с величайшим спокойствием и пребывает в хорошем настроении».[714] Когда в последний момент выяснилось, что не все готово, лорда Гранвилла (второе лицо после Альберта, глава Королевской комиссии) видели со щеткой в руках, энергично сметающего с помоста мусор за полчаса до назначенного времени прибытия королевских персон — все семейство собралось посмотреть, как идут дела, что было совершенно некстати. «Разумеется, еще многое следовало сделать». Но в этот волшебный день, 1 мая 1851 года, Виктория превосходит самое себя в дневниковых записях:Этот день — один из величайших и самых славных в нашей жизни… День, когда мое сердце переполняли чувства… Парк представлял собой прекрасное зрелище, по нему двигалась масса людей, проезжали экипажи, проходили войска, совсем как в день Коронации… День был чудесный, кругом царили суматоха и возбуждение. В половине двенадцатого вся процессия двинулась в девяти парадных королевских каретах. Вики [одиннадцати лет: старшая дочь Виктории] и Берти [десяти лет, будущий принц Уэльский] ехали в нашей карете, Вики… выглядела очень элегантно, Берти был одет как шотландский горец. Грин-парк и Гайд-парк были заполнены толпами народа, пребывавшего в прекрасном, праздничном настроении… Когда мы тронулись в путь, начался небольшой дождик, но прежде чем мы доехали до Хрустального дворца, вышло солнце, и лучи его засияли на огромном здании. Взгляд сквозь чугунные ворота Трансепта, машущие руки, цветы, тысячи людей, заполнивших галереи и сиденья, фанфары вызывали ощущение, которое я никогда не забуду. Одобрительные возгласы, аплодисменты, восторг на лицах, громада здания со всеми его украшениями и экспонатами, звуки органа (с 200 инструментами и 600 певцами, которые не были заметны) и мой возлюбленный супруг, создатель этой великой «мирной выставки»… был по-настоящему тронут… После того, как пропели государственный гимн, Альберт отошел от меня, встал во главе комиссии… и прочел мне доклад, довольно длинный, а я зачитала краткий ответ. После этого архиепископ Кентерберийский произнес краткую приличествующую случаю молитву, за которой последовало хоровое пение «Аллилуйи» Генделя.Виктория почти ничего не знала о распрях и ожесточенных спорах, таившихся за блистательной видимостью. К тому же, какая-то часть церемонии прошла экспромтом. Китай по неизвестным причинам отказался прислать экспонаты, но некоторое подобие экспозиции было кое-как составлено из пожертвований частных британских собраний. Но когда отзвучал хор, «из толпы внезапно возник китаец в роскошных одеждах и простерся перед троном. Кто это был, никто не знал». После поспешного совещания, в котором принимала участие и королевская чета, «решили, что лучше всего поместить его между архиепископом Кентерберийским и герцогом Веллингтонским. Занимая это почетное место, он прошелся по всему зданию к удовольствию и изумлению зрителей»[715] — и, несомненно, к собственному, так как был всего-навсего капитаном китайской джонки, стоявшей на реке на якоре в качестве достопримечательности для туристов. Билеты начали продавать за несколько недель до открытия. Если вы собирались прийти на выставку не один раз, имело смысл купить сезонный билет за 3 гинеи. «Чудеса выставки становятся все более явными при каждом новом посещении», писал человек, который изо всех сил старался разглядеть что-то в щели в заборе.[716] В первые два дня билет стоил 1 фунт, затем, до 24 мая, пять шиллингов, а когда стали пускать простой народ, 1 шиллинг. По воскресеньям выставка была закрыта. «В субботу с утра и до середины дня она была предоставлена немощным и инвалидам, приезжавшим в маленьких экипажах, которых было очень много».[717] Альберт питал надежду, что «первым впечатлением, которое эта огромное собрание экспонатов произведет на зрителя, будет глубокая благодарность Всемогущему за ниспосланные нам благодеяния… а вторым — убеждение, что все они могут быть воплощены в соответствии с помощью, которую мы готовы оказать друг другу; стало быть, только путем мира, любви и готовности помочь, не только между отдельными людьми, но и между народами мира»,[718] — предвидение Организации объединенных наций в Гайд-парке. Но взгляды большинства людей были более материалистичны. Их первой реакцией было изумление перед простором уходящего ввысь пространства, наполненного экспонатами, производившими потрясающее впечатление. Одним из экспертов, приглашенных из Франции, был Гектор Берлиоз. Он «ухнул», как индеец из племени могикан [sic], в первый раз войдя в здание. «Я издал английское восклицание, которое не было нужды повторять при повторном посещении, и настолько забылся, что при третьем визите произнес французское „sacrebleu“».[719] Даже Шарлотта Бронте, известная тем, что боялась толпы, приходила на выставку пять раз: «это чудесное, возбуждающее, приводящее в смущение зрелище со смешанным духом дворца и торгового зала».[720] Когда ваш взгляд начинает фокусироваться, вы видите, что колонны выкрашены вертикальными полосами синего, белого и желтого цвета, контрастирующими с красными указателями, красными портьерами и красными тентами повсюду. Лето 1851 года было жарким, и зрительное впечатление от обилия красного, вероятно, было удушающим. Сделав глубокий вдох, вы начинаете двигаться вперед. Возможно, самым разумным было бы выпить чашку чая или стакан лимонада, пока вы привыкаете к окружающей обстановке. Комиссия не разрешила продажу алкоголя во Дворце, что, принимая во внимание предрасположенность британских трудящихся к тому, чтобы напиться, наверное, было мудро. Но то, что предлагали буфеты, вызывало протест. Вот точка зрения посетителя-француза: «Здесь есть несколько буфетов, полных каких-то ужасных кондитерских изделий и отвратительных кремов, которые считаются мороженым… есть несколько фонтанчиков фильтрованной воды, снабженные маленькими чашечками для питья…»,[721] если у вас не было желания воспользоваться ими, и вы были не против заплатить, продавались минеральные воды и лимонад, поставленные господами Швеппс. Говорили, что большинство экскурсантов прихватывало с собой еду и — алкогольные — напитки, которыми подкреплялись, сидя на подставках экспонатов. Их билеты не предполагали повторного входа, поэтому они не могли присоединиться к веселым толпам, устраивающим пикники на траве снаружи. Затем вечная проблема; но благодаря коммерческой прозорливости Джорджа Дженнингса во Дворце были устроены «уборные и умывальни», куда можно было попасть за пенни. Ими воспользовались более 827 000 человек, не считая бесплатных писсуаров для мужчин.[722] Мистер Дженнингс в письме в Комиссию предсказывал, что «настанет день, когда отхожие места будут устраивать везде, где собирается много народа».[723] Эти общественные туалеты — пример того, что многие вещи, без которых жизнь была бы, по меньшей мере, неудобна, мы принимаем как должное и не благодарим за них викторианцев. Подкрепившись соответствующим образом, идем на выставку. Большинство направлялось прямо по центральному проходу к знаменитому хрустальному фонтану, изготовленному братьями Оуслер из Бирмингема, — высотой 27 футов, весом в 4 тонны, из бледно-розового стекла, граненого и изогнутого с высочайшим мастерством, — вздымающему воду в воздух, чудесным образом ловящему свет, откуда бы вы на него ни глядели. Фонтан был отличным местом встречи — его нельзя было не заметить. «Полицейский участок каждый день был завален потерянными предметами, теряли все, от зонтиков до детей».[724] Куда идти дальше, каждый решал в соответствии с собственным вкусом. Доктор Дионисиус Ларднер, серьезный ученый с особым интересом к железным дорогам, сосредоточился на процессе фотографии и электрической телеграфной системе, железнодорожных поездных двигателях и подвижном составе, восьмицилиндровой печатной машине «таймс», станках для набивки коленкора, которые обслуживались одним человеком с мальчиком-подручным и производили четырехцветную набивку в таких количествах, что раньше для такой работы потребовалось бы 200 рабочих, а также новыми точными технологиями, которые работали с допустимым отклонением в миллионную часть дюйма. В книге доктора Ларднера о Выставке, опубликованной после ее закрытия, говорилось о пассажирских лайнерах, двигавшихся с помощью пара, «морских пароходах». Трансатлантические перевозки начались в 1836 году, но «явно провалились». В 1851-м Сэмюэл Кьюнард, канадец, получил годовую субсидию в 145 000 фунтов, чтобы наладить еженедельное трансатлантическое сообщение с Нью-Йорком со своей флотилией из девяти пароходов. Доктор Ларднер не обратил внимания на прототип аппарата факсимильной связи,[725] но электрический телеграфный аппарат вызвал у него восторг. На выставке была представлена уменьшенная модель ливерпульских доков с 1600 полностью оснащенными кораблями. Американцы прислали жатку Маккормика и револьвер Кольта, а также швейную машинку — еще не зингеровскую, очень практичный ножной протез, кровать, которая могла уместиться в небольшом чемодане, и гроб, устроенный так, что похороны можно было отложить до прибытия едущих издалека родственников. Может быть, вас больше интересует изобразительное искусство? В соответствии с одним из непостижимых правил, выработанных Комиссией, на Выставке не могла быть представлена живопись, но скульптура разрешалась, и статуи произвели неизгладимое впечатление. Можно ли забыть статую принца-консорта, одетого греческим пастухом? Один посетитель выставки с севера страны подробно описал свой визит в Лондон, дополнив его газетными статьями и фотографиями, заботливо вклеенными в красивый томик в кожаном переплете. Ему доставили «большое удовольствие скульптуры, в особенности, задрапированные женские фигуры».[726] Драпировка была уложена так, что казалась прозрачной, к тому же в Ньюкасле видишь не так много обнаженных женщин. Он был не единственным, кто получил удовольствие, созерцая женские статуи. Один американский скульптор прислал очаровательную скульптуру греческой рабыни, обнаженной, если не считать хитроумно расположенной цепи. Интерес, который она вызывала, не имел никакого отношения к ее политической значимости. Витражи размещались на верхнем этаже галереи, так чтобы свет мог проходить сквозь панели. Лучше всего их было разглядывать в ясный день, когда краски были ярче, а галерея не так переполнена народом, как на первом этаже. Экзотическое великолепие индийской экспозиции было бесподобно: шелка, расшитые драгоценными металлами и самоцветами, трон, сияющий серебром и золотом, даже паланкин на спине чучела слона.[727] Если вас привлекал Восток, можно было полюбоваться Кохинором, знаменитым бриллиантом, полученным Англией в 1850-м, после англо-сикхских войн 1845–1849 годов и аннексии Пенджаба.[728] Его прежняя владелица, жена шаха Шуджи, когда ее попросили оценить бриллиант, ответила: «Если силач бросит четыре камня, на север, на юг, на восток и на запад, и если все пространство между ними заполнить золотом, то все оно по ценности не сравнится с Кохинором».[729] Наверное, ей было жаль расставаться с камнем. Бриллиант был выставлен в отвратительной металлической клетке-сейфе 6 футов в высоту, его освещал газовый свет, но он, тем не менее, сверкал не так ярко, как ожидалось. (Позднее его отдали на переогранку, после чего он украсил королевскую корону.) Французская часть экспозиции была почти так же великолепна, но более соотносима с британской промышленностью, использовавшей французский опыт в показе техники. Французы зарезервировали себе больше места, чем любой другой иностранный участник, и прекрасно использовали его. Роскошные товары, которыми славилась Франция, включая ткани и модную одежду, дополняли станки, на которых первые были изготовлены. К этой экспозиции примыкал зал с мебелью и другой, с севрским фарфором, с гобеленами и коврами мануфактур Гобеленов и города Бовэ. Посетители комментировали праздничный вид парка. «Серпантин был очень живописен. На нем был небольшой военный корабль, трехмачтовый, весь увешан флагами, матросы все были на реях [наверное, там было тесновато, на таком небольшом корабле], а рядом плавали гребные лодки».[730]
* * *
Существовали опасения, что преступники всего мира съедутся в Гайд-парк и будут совершать в Лондоне ограбления. И не только преступники, но и политические подстрекатели и революционеры. Россия перестала выдавать паспорта. Неаполь попытался помешать тому, чтобы его граждане, посетив Лондон, «попали под вредное влияние революционных доктрин». Король Пруссии Фридрих Вильгельм запретил своему брату, будущему кайзеру, посетить своего кузена в славный для него момент из-за революционеров. Альберт — чем больше я узнаю о нем, тем большее уважение он у меня вызывает, — дал едкий ответ:Поскольку затронута Англия, я могу только уверить Ваше Величество, что мы здесь не боимся ни восстаний, ни убийств политических деятелей, что в самом деле здесь нашли пристанище многие политические беженцы и, возможно, они входят в сговор друг с другом, но в действительности ведут себя мирно, живут в большой бедности и, наверное, пришли к выводу, основанному на собственном опыте, что английский народ не имеет ничего общего с их взглядами и что Лондон, вероятно, самое неподходящее место в Европе для осуществления их планов.[731]На всякий случай 200 солдат и 300 полисменов, какое-то число детективов в штатском, нанятых иностранной полицией, патрулировали толпу посетителей, чтобы опознать любого негодяя. За все время работы выставки было арестовано всего двенадцать карманников. Несколько детективов-иностранцев сочли, что долг призывает их на ипподром, поскольку в Хрустальном дворце совершенно нечего делать, или проводили вечера за изучением ночной жизни в Сохо или на Хеймаркете, но затем решили, что преступления на родине больше заслуживают их внимания, и возвратились домой. Кто же посещал выставку? Да, конечно, королева. Она обожала мужа и была нескрываемо и по праву горда признанием, которое он получил. Возможно, ее действительно интересовали представленное Америкой оборудование и «очень любопытные изобретения», что не очень похоже на правду, но американцы были необычайно довольны ее визитом. Она провела часа два, рассматривая оборудование, что вряд ли сделала бы какая другая викторианская женщина, если ее дорогой муж не стоит рядом с сосредоточенным видом. Королева, вопреки правилам, сумела купить множество севрского фарфора, но вряд ли кто упрекнет в этом своего монарха. Неоднократно посещая выставку, она, вероятно, провела там часов 50. Она стала прогуливаться среди толпы, что еще больше способствовало популярности королевской семьи. Выставка открывалась в 9 утра, но королева приезжала раньше, а уезжала, когда залы начинали заполняться посетителями. Иногда вместе с ней приезжал Альберт, иногда она появлялась в обычном сопровождении — без большого гвардейского или военного эскорта. Когда посетители узнавали ее небольшую фигуру, она улыбалась в ответ и весело кивала. Вот и все, что можно сказать о мрачных пророчествах прусского короля. Спокойствие королевы кажется удивительным, если вспомнить о неоднократных попытках ее убить или причинить ей вред.[732] Герцог Веллингтонский часто совершал сюда неторопливые прогулки из своего дома на Гайд-парк-корнер. Через семь дней после открытия выставки он писал своему другу: «будет ли какая-нибудь польза от этой Выставки, можно спорить, но в одном я убежден: ничто не может быть более успешным».[733] Железный Герцог был любимцем публики, его можно сравнить только с Дианой, принцессой Уэльской. Иногда это оборачивалось угрозой для него: в последний визит герцога поклонники окружили его, другие посетители бросились смотреть, что происходит, и ради безопасности герцога полиции пришлось сопроводить его с выставки.[734] После того, как кончилась война за снижение цен, и билет до Лондона стал стоить 5 шиллингов, железные дороги заполнились экскурсионными поездами со всех концов Англии. Условия в поездах были ужасающие, компании не видели причины предоставлять экскурсантам что-то лучшее, чем пресловутые вагоны для перевозки скота, открытые любой непогоде, без всяких удобств. Но это не останавливало желающих посетить Выставку. Томас Кук, по приблизительным подсчетам, привез 150 000 человек посмотреть на Всемирную выставку, в том числе 3000учеников воскресных школ. Альберт «настаивал на том, чтобы всех школьников посылали посмотреть Стеклянный дворец, что, несомненно, увеличивает толпу и очень мешает, поскольку они ходят вереницами».[735] Виктория отправила на Выставку всех моряков, служивших на королевской яхте. В июне она записала:
мы видели три прихода целиком… из Кента и Суррея (числом 800 человек), идущих вереницей по двое, мужчины в рабочих блузах, со своими женами, которые чудесно выглядят… они записались, чтобы приехать в Лондон посмотреть Выставку, это стоило им всего 2 шиллинга 6 пенсов [она ошибалась, они заплатили всего 1 шиллинг 6 пенсов, на остальное дало субсидию местное дворянство]… многочисленные фирмы с Севера прислали своих людей… один производитель сельскохозяйственных орудий из Суффолка прислал своих рабочих на двух арендованных кораблях, снабженных койками для спанья, кухней и всяческими удобствами… они вытащены на берег на верфи в Вестминстере.[736]Рабочие двух фабрик приехали на нескольких каретах, украшенных флагами и зелеными ветками, запряженных четверкой лошадей.[737] Группы экзотически одетых иностранцев придавали толпе яркости. Восьмидесятичетырехлетняя рыбачка из-под Пензанса пришла пешком в Лондон посмотреть Выставку. Дорога заняла у нее пять недель, а возвращение домой пугало ее, потому что у нее оставалось всего пять с половиной пенсов. Она поступила весьма мудро, обратившись с просьбой к лорду-мэру города — очевидно, кто-то научил ее, — и он дал ей соверен. Пресса, захлебываясь от восторга, сообщала число ежедневных посетителей. Среднее число в период, когда билет стоил 1 шиллинг, равнялось 50 000, но за два дня до закрытия оно возросло до буквально захватывающего дыхание — 109 915 человек. Общее число посетителей Выставки ко дню ее закрытия 11 октября превышало шесть миллионов. К этому времени светлое время дня сократилось, а некоторые экспонаты сделались невзрачными. Как мог герр Линдт сохранить свой швейцарский шоколад в превосходном состоянии? Сколько повреждений причинила вода? Крыша не была совершенно водонепроницаемой. Вязы, из-за которых было столько разногласий, пожелтели и начали ронять листья. Пришла пора закрываться. Прекрасный фонтан Оуслеров выключили, служащий взмахнул красным флажком, зазвонили колокольчики, и публика медленно, но послушно покинула Выставку.
Глава 18 Хрустальный дворец в Сиднеме
Перенесение в Сиднем — подъездные пути — сооружение — цель просветить массы — Архитектурные дворы — алкоголь и работа по воскресеньям — обнаженные статуи — фонтаны Пакстона — вымершие животные — популярные развлечения — музыка — пожар 1936 года
Рабочие принялись паковать экспонаты, фонтан Оуслеров был аккуратно демонтирован, холодный ветер поднимал ввысь пучки соломы, с вязов опадали листья. Огромное здание блестело в октябрьском тумане, в то время как решалась его судьба. Никто не предполагал, что оно будет постоянным, но что с ним делать теперь? Может быть, все же сохранить для будущего? Это будет чудесный «зимний сад» для лондонцев или концертный зал, которого не хватало в Лондоне, но акустика была ужасной. Альберт не высказывался за то, чтобы сохранить здание, поскольку содержание его обошлось бы недешево. Он намеревался весь значительный доход — 186 000 фунтов — от Всемирной выставки передать музейному комплексу в Южном Кенсингтоне, ставшему впоследствии известным как Альбертополис. 29 апреля 1852 года Палата общин, наконец, распорядилась дворец убрать. К 17 мая была создана Компания Хрустального дворца, главными держателями акций стали Лондон, Брайтон и железная дорога Южного побережья. Главой Компании, как и железной дороги, был Сэмюэл Ланг. Шесть учредителей, включая Пакстона, были связаны с Выставкой в Гайд-парке. Публику призывали подписываться на акции, обещая огромные дивиденды, финансирование увеличилось, и Хрустальный дворец был куплен таким, каким он стоял в Гайд-парке, за 70 000 фунтов наличными.[738] Его предстояло возвести заново на 350-акровом пространстве на вершине Сиднемского холма в Норвуде, примерно в шести милях к югу от Лондона. Его великолепное местоположение должно было стать бесплатной рекламой, видимой всем пассажирам, ехавшим по железной дороге Ланга. И это не могло не сработать. Предполагалось построить две железнодорожные станции, обслуживающие Лондон, Брайтон и железную дорогу Южного побережья. Станция «Нижний уровень Хрустального дворца» располагалась у подножия холма, отсюда вы отправлялись в долгую прогулку вверх по колоннаде со стеклянной крышей. Но в жаркий день вид цветущих растений не всегда служил достаточной наградой за усилия. Другая станция, «Верхний уровень Хрустального дворца», была связана с дворцом изысканно украшенной подземной железной дорогой, построенной каменщиками-итальянцами. Эта станция была открыта в 1865 году. Пассажиры первого класса ехали по ней, как подобает людям их положения, — если хватало вагонов первого класса. Если же нет, им приходилось садиться в вагоны второго класса, «открытые со всех сторон. (Вагоны для овец, вот самое подходящее для них название.)».[739] Или они предпочитали свой экипаж, собственного кучера и так далее. Пассажиры третьего класса ехали в обычных вагонах для скота. Некоторые приезжали в омнибусах, дорога, если все шло гладко, занимала от Паддингтона час с четвертью. От Клапама омнибусы отходили по расписанию каждые десять минут. Рабочие пришли в Гайд-парк без привычной «чугунной бабы». С удивительным терпением и ловкостью все здание из «стеклянных карт» было разобрано на фрагменты, запаковано, перевезено через весь Лондон и выгружено на новом месте. Там, где оно стояло, остался большой участок высокой пожухлой травы. Спустя какое-то время парк приобрел прежний вид, словно там и не было прославившей Альберта Выставки. Перевозка материалов осуществлялась — а как же иначе? — с помощью лошадей. Пара запряженных лошадей втаскивала на Сиднем-хилл двухтонный груз. Мало-помалу 400 тонн стекла и весь чугун, который можно было использовать повторно, более 4000 тонн, переместились на место будущей стройки. Часть стекла разбилась, это было неизбежно, его вернули братьям Чанс, чтобы сделать заново. Тем временем из закрывшихся оранжерей Лоддиджа в Хакни совершал свой путь гораздо более впечатляющий груз. Пакстон закупил большую часть содержимого оранжерей, в том числе пятидесятилетнюю пальму, весившую вместе с землей, окружавшей корни, 15 тонн и достигавшую высоты трехэтажного дома. Она была погружена на специальную повозку с широкими колесами — при этом остается неясным, не повредил ли пятнадцатитонный груз мостовые, — провезена через Лондон и поднята на Сиднем-хилл запряжкой из 32 лошадей.[740] Строительство началось в августе 1852 года. Если в Гайд-парке здание было воздвигнуто за восемь месяцев с участием 2260 рабочих, то для возведения нового, постоянного Хрустального дворца в трудном для строительства месте потребовалось 6400 рабочих, и стройка заняла почти два года. Это здание было выше, почти вдвое больше по площади, у него была почти вдвое большая стеклянная поверхность. Несмотря на свою прозрачность, здание было массивным. Хотя его очень полюбили и продолжали любить в течение всех лет, что оно существовало, его очертания на фотографиях кажутся мне — хотя вкусы различны — слишком властными, угрожающими. Здание было видно с большого расстояния. «Я видел, как оно сияет, даже зимой, от Уормвуд-Скрабс» (на севере Хаммерсмита).[741] В нем было три этажа, использовались те же изящные модули, которые так удачно были применены в Гайд-парке, но в этот раз было сделано три огромных сводчатых трансепта. Поскольку здание строилось на крутом холме, необходим был мощный фундамент, и в цокольном этаже была устроена не имеющая прецедента система обогрева, состоящая из горячих труб длиною в 50 миль. (Снова и снова поражаешься энергии и новаторству викторианцев.) Не все шло гладко. Четыре раза конструкция обрушивалась, произошло семнадцать несчастных случаев со смертельным исходом. Но к маю 1854 года здание было почти закончено. С открытием тянуть было нельзя, мог пройти светский сезон, поэтому в июне 1854 года шла активная подготовка к открытию, на котором должна была присутствовать королевская чета. Подумали ли они, сдерживая зевоту: «Неужели все снова? Вряд ли это может быть так же хорошо, как волшебная Всемирная выставка Альберта!» История умалчивает. Королева просила своего премьер-министра передать устроителям, что ей очень понравилась музыка, «лучшее из всего, что Ее Величеству доводилось слышать». Был ли Альберт столь же доволен, можно усомниться; хор из 1800 певцов, поющих «Аллилуйю» мог бы заставить Генделя перевернуться в гробу. Там присутствовали все сильные мира сего. Диккенс считал, что это «самое большое жульничество, воздвигнутое на многострадальных людских плечах». Рескин, со своей стороны, полагал, что «невозможно переоценить влияние такого учреждения на умы трудящихся — в этих хрустальных стенах пробуждаются стремления, здоровье, интеллект».* * *
Ведущей идеей нового Хрустального дворца было образование масс путем предоставления им «Иллюстрированной энциклопедии». С этой целью их ожидал исторический парк, с предысторией на нижнем этаже и путешествием во времени по десяти «Архитектурным Дворам», в каждом из которых были воссозданы в гипсе в соответствии с новейшими археологическими данными древние здания и статуи. Вдумчивый последовательный осмотр их в сочетании с соответствующим путеводителем давал посетителю возможность охватить всю историю цивилизации. Там была реплика Львиного двора в Альгамбре и точная копия изысканного мавританского свода, напоминающего сталактитовую пещеру с резными узорчатыми сотами из 5000 отдельных фрагментов, выполненных из желатина. Помпейский и итальянский дворы поражали яркостью красок. Ассирийский дворец охраняли гигантские крылатые и бородатые фигуры. Египетский двор сиял подлинными красками храмов эпохи фараонов, от которых остались лишь крохотные выцветшие фрагменты. Колонны храма в Карнаке были сделаны намного короче подлинных, что позволяло изучить их искусно украшенные капители. Две исполинские фигуры из Абу-Симбела высотой в 51 фут были воспроизведены в раскрашенном гипсе, они возвышались под сводчатой крышей трансепта. Греческий двор был заполнен белыми гипсовыми слепками античных статуй, изъяны, нанесенные временем оригиналам, делали их для посетителей Сиднема еще интереснее. Римский двор был огорожен разноцветным мрамором. Византийский включал копию монастырской галереи восьмого века из музея в Кельне. Средневековый двор поощрял страсть викторианцев к готике. Там был также отдельный двор исторической и современной скульптуры. Но этот пышный дизайн каким-то образом сочетался с оранжерейными растениями Пакстона, с зоологическими коллекциями, с паноптикумом и с намерением членов правления получать деньги. На множестве великолепных иллюстраций видна зелень, свисающая с любого выступа и растущие всюду пальмовые деревья. Здесь были торговые залы, где продавалось все, от шалей до пианино, от игрушек до мебели. Предприятия Бирмингема и Шеффилда располагали собственными «дворами», торговавшими их продукцией. Посетители, жаждущие просвещения, вдруг оказывались перед манекенами странных людей и коллекцией чучел животных, вплоть до гиппопотама. Над буфетными столами неясно вырисовывались «фигуры различных заморских племен, размахивающие копьями в родных джунглях». В воспоминаниях о детстве одного из посетителей самым ярким оказалось именно посещение буфета — кто из родителей с самыми лучшими намерениями не приложит усилий, чтобы привить ребенку культуру, основанную на фастфуде?Именно здесь я в первый раз попробовал мороженое, и оно оказалось восхитительно большим. Мороженое, выложенное чередующимися розовыми и белыми вертикальными полосками, подавали в стаканах. Бутылки содовой воды с круглым дном тоже были новинкой… Кто-то из родителей должен был решить, сколько потратить на ланч, чай или обед, а потом заплатить за все сразу в окошко, получить на все чеки и отдать их официанту, который приносил соответствующую еду.[742]А кто из родителей не слышал отчаянной мольбы найти туалет? Поначалу мистер Дженнингс, который так старательно оборудовал туалеты в Хрустальном дворце, когда тот находился в Гайд-парке, сурово сказал: «в Сиднем идут не затем, чтобы мыть руки», но в итоге победил здравый смысл, и поставленные мистером Дженнингсом туалеты в Сиднеме приносили доход в 1000 фунтов в год.[743] В конце концов, после титанической борьбы был разрешен алкоголь. Еще одна битва разгорелась по поводу того, должен ли Хрустальный дворец быть открыт в воскресенье. Поскольку заявленной целью всего предприятия было образование масс, таким людям, как Мейхью, казалось смешным закрывать его по воскресеньям, в единственный свободный день, в который могли приходить трудящиеся. Эта битва продолжалась шесть лет. Еще один кризис был вызван скульптурными изображениями щедро одаренных природой мужчин. Всеобщее внимание переместилось с грудастых греческих рабынь Гайд-парка на мужские статуи, на которых не было даже фрагмента цепи. Собрание епископов, в том числе и архиепископ Кентерберийский, и несколько пэров написали в «Таймс» 8 мая 1854 года, меньше, чем за месяц до открытия, утверждая, что такое зрелище уничтожит «природную скромность, одну из опор Добродетели… которую сама Природа поставила на пути Греха». Очевидно, природа не подозревала о побочных эффектах гениталий. Но — что уже было серьезно, — это могло угрожать доходам Компании Хрустального дворца, потому что «десять человек из тысячи в знак протеста отказались посещать Дворец (вместе со своими семьями)». Подобное зрелище могло быть вполне хорошо для античных греков и римлян, но «мы протестуем против таких обычаев в христианской и протестантской Англии». Епископы хотели лишь небольших исправлений классических слепков: «удаления частей, которые „в жизни“ должны быть прикрыты, хотя… также хотелось бы, чтобы был использован обычный фиговый листок» — неясно только, после «ампутации» или вызывающий возмущение орган мог быть просто прикрыт. Это вызвало небольшую панику. Несмотря на отчаянные поиски гипсовых фиговых листков, 50 статуй в день открытия оставались «неисправленными».[744] Между тем, какая реклама! (Если подумать, у епископов были основания для протеста. Женскую анатомию выше талии можно было разглядывать каждый вечер в опере и во всех общественных зданиях Уайтхолла. Мужчины могли видеть обнаженных проституток, но у женщин не было подобной возможности. Респектабельные супруги вступали супружескую связь одетыми в длинные ночные рубашки. Женщины могли не иметь понятия о том, как выглядит мужской пенис. После того, как они видели — а представшие их взорам замечательные образчики покоились на изящно вьющихся лобковых волосах, — у них могли появиться новые искушения, но впрочем, вряд ли увиденное могло ввести их в грех. Пакстон создавал в парке водные сооружения, можно сказать, с маниакальным упорством. Пруды, бассейны, озера, резервуары и каскады, водяные храмы и фонтаны требовали гораздо больше воды, чем могла предоставить местная водная компания. Ничуть не обескураженный Пакстон вырыл колодец у подножия холма и накачивал воду в водонапорные башни, которые сконструировал на вершине. Они вышли из строя и были заменены башнями конструкции Брунеля. Водные сооружения Пакстона становились все более сложными — и более дорогими. Здесь было 11 000 фонтанов, в том числе два многоструйных, равным которых не было в мире, — они выбрасывали воду на высоту до 280 футов. В июне 1856 года Пакстон смог продемонстрировать свои достижения королеве и тысячам зрителей. Один из современников пишет:
Колеблясь между искушением посмотреть на фонтаны и на ожидаемое прибытие королевы, элегантная толпа не знала, что предпочесть. Колебаниям скоро был положен конец: порыв ветра окропил обреченные шляпки мощным душем брызг, подобным проливному дождю… Те, у кого были с собой зонты, раскрыли их, а тем, кому не посчастливилось, пришлось убегать.[745]Затем Пакстон оставил управление дворцом, исполненный гордости, но не без беспокойства, что его расточительность в отношении воды чуть не разорила Компанию. Впоследствии чудесное зрелище, «Великая Система», включалась только четыре-пять раз в год в хорошую погоду, и за это нужно было дополнительно платить. К 1894 году от нее уже мало что осталось. Но можно было посмотреть на «вымерших животных», стоявших в подходящих местах в парке. Один из игуанодонов достигал 34 футов в длину — в 1853 году двадцать джентльменов забрались внутрь отливки и устроили там великолепный обед. Все животные были тщательно смоделированы в соответствии с самыми последними захватывающими открытиями палеонтологии. (Отсутствие других, хорошо нам знакомых динозавров, объясняется тем, что к тому времени они еще не были обнаружены.) Вымершие животные могли показаться не слишком красивыми, но, несомненно, производили впечатление и служили просвещению.
* * *
Казалось бы, все было устроено прекрасно. В первый год, несмотря на епископов, в Хрустальном дворце побывало 1 322 000 посетителей, включая 71 000 детей. Но Пакстон исчерпал фонды своими водными сооружениями, денежные поступления от буфетов приносили одно разочарование, к тому же было много финансовых злоупотреблений. Дирекция старалась поддерживать высокие идеалы, которые вдохновили на сооружение архитектурных дворов, но страшный пожар 1866 года уничтожил колоссальные фигуры из Абу-Симбела, которые так и не были восстановлены, и большую часть северного трансепта, включая экспозицию тропических животных. Чучело гиппопотама сгорело как «большая сухая колбаса». Постепенно характер огромного выставочного комплекса из образовательного превращался в развлекательный. «Праздник лесного братства» собирал 90 000 участников с луками и стрелами в ярко-зеленой одежде, изображавших обитателей Шервудского леса. Устраивались знаменитые садоводческие соревнования и демонстрации роз. Мальчик, который когда-то лакомился «восхитительно большим» мороженым, помнит «фотографа-художника, который заставлял вас смотреть, не мигая, около двух минут… потом вы уносили домой свой портрет на стеклянной пластинке». (Эта необходимость смотреть, не мигая, из-за большой выдержки объясняет мрачное или озабоченное выражение лиц на ранних фотографиях.) Но прекрасная память этого человека не сохранила никаких «образовательных» зрелищ. Рассказ другого посетителя впечатляет еще менее: «первое, что обращало на себя внимание, было множество готтентотов и тому подобных [sic]». Его компания разыскала место, чтобы сесть и отдохнуть «перед органом… безобразным, незаконченным инструментом», потом отправилась смотреть модели кораблей, китайской военной джонки, катера лорда-мэра, затем шуточное представление Панча и Джуди, фокусы и «множество других вещей, про которые мне не хочется писать, у меня нет настроения» — такова участь многих путевых дневников.[746] Манби, этот необыкновенный человек, который вращался в самых фешенебельных артистических кругах, когда не ухаживал за служанками, летом 1861 года посетил Хрустальный дворец и обнаружил там «большую группу, образовавшую круг для „поцелуев в кругу“ — женщины, по большей части, были продавщицы и служанки».[747] Известный канатоходец Блондин в то лето приковал к себе взоры около двух миллионов зрителей, прыгая, садясь, кувыркаясь, притворяясь, что падает, на канате, протянутом по длине центрального трансепта, и даже жаря омлет на плите, которую носил за спиной. (Несомненно, это была одна из Волшебных печей Сойера, такая компактная, что ею можно было пользоваться в вагоне поезда.) Мисс Лиона Дейр в трико с блестками, держась зубами за трапецию, поднималась в воздух на воздушном шаре синьора Эдуардо Спелтерини. «Огромный воздушный шар мистера Грина, „Континент“, совершивший десятки подъемов, стоял, наполненный воздухом, в северном нефе… Однажды летним вечером над Сент-Джеймским парком пролетал какой-то блестящий воздушный шар, приветствуемый дружными криками… Воздушные шары часто поднимались ввысь от Хрустального дворца или из какого-нибудь парка с аттракционами».[748] Генри Кроксуэлл, официальный аэронавт Хрустального дворца, поднимал пассажиров на высоту 2000 футов на своем воздушном шаре, наполненном газом с сиднемского газового завода. Он брал 5 фунтов за подъем на более позднем «Гигантском воздушном шаре», имевшем 80 футов в высоту и 50 футов в диаметре. Известный ученый, с которым они вместе изучали погоду, описывает этот опыт:На высоте одной мили мощный шум Лондона слышался отчетливо, напоминая шум моря… На высоте трех или четырех миль… Лондон и его пригороды напоминали план, местность выглядела, как карта… извивы Темзы были четко различимы. Железнодорожные поезда ползли, словно гусеницы. Корабли… казались игрушечными.[749]Бродячий зверинец Уомбуэлла приезжал в 1864 году. В 1865-м Чарльз Брок убедил Компанию разрешить соревнования производителей фейерверков, которое он же и выиграл. После этого великолепными фейерверками, сделанными на его семейной фирме, можно было любоваться каждый четверг. Двадцать тысяч человек заплатили деньги, чтобы увидеть первый фейерверк, но, по большей части, их наблюдали из окна собственной спальни, если, конечно, дом стоял в подходящем месте. Устроителей музыкальных выступлений не пугали акустические изъяны этого огромного пространства, заключенного в металл и стекло. Правление, вдохновленное восторгом королевской пары при хоровом пении на церемонии открытия, устраивало концерты духовной и классической музыки. (Не забывайте, тогда еще не существовало Альберт-холла.) Альберт, наверняка, наслаждался шиллеровским и мендельсоновским фестивалями 1859 и 1860 годов, проходившими на открытом воздухе с факельными шествиями. Приезжие медные духовые и военные оркестры давали регулярные концерты, а городской оркестр выступал с ежедневными концертами популярной музыки и концертами классической музыки по субботам. Генделевские фестивали в 1857, 1858 и 1859 годах и далее раз в три года, пользовались огромной популярностью. Хоры из 2500 голосов были хорошо слышны, но как можно было в таком огромном помещении услышать лучшие рулады солиста или солистки? Число певцов, возросшее до 3600 (к 1889 году было уже 4000 певцов и 4441 музыканта) не вполне решало дело.[750] Никакой рояль не мог преодолеть эти огромные расстояния, необходим был орган, и он, весом в 20 тонн, появился в 1857 году. Хотя эти «гигантские» концерты могут сейчас казаться нелепыми, на них были впервые исполнены многие произведения, например, все симфонии Шуберта. Хрустальный дворец был центром музыкальной культуры и оставался активной частью лондонской жизни до самой своей гибели в результате пожара в 1936 году. Сейчас он почти полностью изгладился из людской памяти. Никто, кроме историков, не знает об Архитектурных дворах. Никаким эхом не отзывается чудесная «Великая Система» Пакстона. Если задать вопрос обычному прохожему, что он знает о Хрустальном дворце, он ответит, с каким счетом выиграл последний матч футбольный клуб с тем же названием — «Кристал-Палас».
Глава 19 Образование
Школы для бедных — Куинтин Хогг — Союз школ для бедных — школы в работных домах — англиканские и диссидентские школы — система старост — практиканты — Мэттью Арнольд — педагогические институты — еврейская бесплатная школа — масонские школы — обучение ремеслу — школа лондонского Сити — публичные школы — вечерние занятия — Политехнический институт — образование девочек — Библиотека Мьюди с выдачей книг на дом — лондонская библиотека — Лондонский университет
По мнению добропорядочных граждан, образование должно было стать панацеей от лондонских бедствий. Посещение Хрустального дворца могло прибавить — или не прибавить — рабочему сведений по истории человечества, но существовали и другие способы превратить трудящихся в хорошо информированных и благонравных граждан. Самое главное было начать смолоду. Школы для бедных — одно из наименее известных достижений викторианской эпохи. Оборванных детей, полуголых и кишащих паразитами, одевали и кормили, обучали их элементарным школьным навыкам, не говоря о трех обязательных предметах и религии, вместо того, чтобы оставить их мучиться в трущобах. Школы для бедных подвергались критике, и, действительно, нам их религиозный характер не вполне близок; но вместо того, чтобы смотреть с нашей точки зрения, следует учесть обстановку до их появления. У детей бедняков не было возможности научиться чему-нибудь, кроме как нищенствовать и совершать преступления. Никто не заботился о благополучии этих детей, кроме пугающих надзирателей работных домов. Полиция была против того, чтобы давать им образование: «мы учим воров тащить самые дорогие вещи».[751] Некоторые из учителей были обычными людьми, делавшими все, что в их силах, с помощью подручных средств. Первым был Роберт Рейкс в Глостере, открывший в 1783 году воскресную школу с целью дать бедным детям начальное религиозное образование и выучить их читать, чтобы они могли пользоваться Библией. Джон Паундс, портсмутский сапожник, приглашал бедных детей играть со своим племянником-калекой и к 1818 году выучил читать тридцать или сорок из них. Куинтин Хогг, бывший студент Итона, четырнадцатый ребенок и седьмой сын сэра Джеймса Хогга, был отдан в обучение городскому торговцу чаем и спокойно жил дома на Карлтон-гарденс:Первой моей попыткой было предложить двум метельщикам улиц, которых я нашел на Трафальгар-сквер, выучить их читать. В то время набережной Темзы еще не существовало, и арки Адельфи были доступны и для прилива, и для улицы. С пустой пивной бутылкой в качестве подсвечника, сальной свечой… и несколькими Библиями в качестве книг для чтения… мы некоторое время были погружены в чтение, как вдруг я заметил мерцающий свет. «Полиция», — крикнул один из мальчиков на жаргоне-перевертыше кокни, задул свечу и удрал вместе со своим приятелем.Хогг убедил полицейских, что он не злодей, и решил добавить жаргон-перевертыш кокни к греческому и латыни, усвоенным в Итоне. Он не понаслышке узнал, как живут бедняки, переодевшись чистильщиком сапог и находя ночлег, где удавалось. В 1863 году, когда ему было восемнадцать, он снял комнату в Оф-Эли (отходящей от Вильерс-стрит; существовало несколько улиц, названных в честь предыдущего владельца этого места, Джорджа Вильерса, герцога Бекингемского, из которых Оф-Эли была самой маленькой) и устроил школу для бедных, которой руководила учительница. Он сидел у себя в уютном доме на Карлтон-гарденс, когда из школы в Оф-Эли раздались отчаянные призывы. Когда он пришел туда, то
увидел, что вся школа в волнении, газовая аппаратура выломана и используется мальчиками в качестве дубинок против полисменов, а остальные швыряют в полисменов грифельными досками… Я встревожился судьбой учительницы и двинулся в темную комнату, крикнув мальчикам, чтобы они немедленно прекратили драку и замолчали. К моему изумлению, мятеж тут же прекратился.С этих пор он сам контролировал школу. Каждый вечер в течение двух уроков, по полтора часа каждый, он обучал одновременно два класса по тридцать мальчиков, сидя на спинке скамьи. Те, кто сидел перед ним, учились читать, другие, когда он поворачивался, учились писать или считать, и он полагал, что ученики внимают его десятиминутным религиозным проповедям в конце каждого урока. Он заручился поддержкой нескольких своих друзей по Итону и коллег по работе. За три года школа разрослась до двух классных комнат и отдельного «ночлежного дома» для бездомных детей. Систему Хогга можно характеризовать как «практическую». Он поддерживал дисциплину итонскими методами. Собственноручно брил головы вшивых мальчиков и отмывал их с головы до ног. (Он делал больше, чем миссионеры лондонского Сити, которые прогоняли детей, если они «буквально кишели паразитами».[752]) У некоторых мальчиков совсем не было одежды. Пятеро пришли в школу, завернутые лишь в материнские шали. Тем больше их заслуга, каковы бы ни были их мотивы. Какая-то одежда и еда и не нужно оплачивать счета за газ для освещения. Одна из сестер Хогга взялась вести класс для девочек и женщин. Девочки были такими же необузданными, как и мальчики, — они входили в комнату «колесом», иногда за ними по пятам шла полиция.[753] Леди Фредерик Кавендиш столкнулась с тем же, пытаясь обучать класс девочек в воскресной школе при церковном приходе Сент-Мартин-ин-де-Филдс. «Я была сбита с толку безразличием и болтливостью моих бледненьких девиц-кокни… шум стоял ужасный, меня не было слышно, так что начало можно назвать неудачным». Она совершила еще попытку, и ее «довели до белого каления восемь буйных оборванцев-мальчиков».[754] Многие учителя были принявшими постриг христианами, работавшими для церковных организаций, таких как Миссия лондонского Сити (основанная в 1835-м). Самая большая школа Миссии была открыта в 1846 году и находилась на площади Кларкенуэлл-Грин. К 1850 году там была бесплатная дневная школа, которую ежедневно посещали 160 человек, вечерняя школа, в которой училось около 100 человек, школа для маленьких детей, где ежедневно присутствовали 60 детей, и воскресная школа, которую посещали около 155 человек.[755] Некоторые школы находились в опасных преступных районах, как, например, школа, в Спитлфилдсе, открытая в 1853-м, ее посещали 350 детей в возрасте от четырех до пятнадцати лет.[756] Некоторые школы превратились в довольно большие учреждения. В одной из школ Вест-Энда насчитывалось до 400 учащихся, каждый из которых ежедневно получал обед[757]. Государство не преследовало иных целей, кроме «производственного обучения», обычно портновскому ремеслу или сапожному делу для мальчиков; с этой целью выделялась небольшая субсидия для нескольких школ. Но всегда ли такое обучение было хорошо? Невозможно было в условиях школы для бедных обучить мальчика до высокого уровня мастера-портного. Если даже он выучивался настолько, что мог кое-как прожить на заработок, ему переходили дорогу лучше выученные подмастерья. Девочек учили шить и вязать, что кажется слишком узкой сферой обучения; возможно, девочек могли научить этому и дома? Нет, это было достижением школы. Невозможно представить себе жизнь на самом дне, там, откуда школа черпала пополнение. Матери этих детей не умели шить и вязать, потому что, в свое время, их никто этому не научил. Поэтому изображения детей, одетых в остатки поношенной, рваной одежды, вовсе не вольность художника. Одежду можно было бы сохранить, если вовремя зашить и заштопать, — но никто этого не делал. Бедняки не умели этого, если только им кто-нибудь не показал.[758] Многие дети высоко ценили возможность посещать школу для бедных, не меньше, чем мы ценим выигрыш в лотерею. Одна девочка начала зарабатывать себе на жизнь с десяти лет в качестве няни для ребенка, ей платили 1 шиллинг 6 пенсов в неделю «со своим чаем», она работала по двенадцать часов в день — но дважды в неделю она уходила на час раньше и шла в школу для бедных.[759] Мальчик, который зарабатывал на жизнь тем, что продавал птичьи гнезда, говорил Мейхью: «Я хожу в школу для бедных три раза в неделю, если удается… Я хотел бы научиться читать».[760] Жизнь детей не была сплошь мрачной. Ипполит Тэн встретил пастора, «который имел обыкновение брать группы детей из школ для бедных на целый день за город. Однажды он взял с собой 2000 детей… эта прогулка обошлась примерно в 100 фунтов, собранных добровольно по подписке».[761] Бывший ученик вспоминает, что «большинство мальчиков было ворами… после того, как мы в девять вечера уходили из школы, некоторые из дурных мальчиков шли воровать… учитель был очень добр к нам. Нам устраивали чаепития, показывали волшебный фонарь, чтобы мы сидели тихо…».[762] Иногда бывали уроки пения и рисования и «истории о путешествиях».[763] В 1844 году девятнадцать школ для бедных объединились в Союз школ для бедных, президентом которого стал лорд Шафтсбери. Это придало движению больший вес и привлекло общественность и фонды. В первый год существования Союз создал список детей, которыми собирался заниматься:
1. Дети осужденных, сосланных на каторгу. 2. Дети осужденных, сидящих в тюрьме в Англии. 3. Дети воров, не находящиеся под опекой. 4. Дети попрошаек и бродяг. 5. Дети никчемных и пьющих родителей. 6. Пасынки и падчерицы, которые из-за пренебрежения и жестокого отношения зачастую начинают бродяжничать. 7. Дети тех, кто подходит для работного дома, но живет полукриминальной жизнью. 8. Дети достойных родителей, слишком бедных, чтобы платить за школу или одежду детей, что делает невозможным посещение обычной школы. 9. Сироты, одинокие дети и сбежавшие из дома, живущие за счет подаяния и воровства. 10. Подростки из работного дома, оставившие его и ставшие бродягами. 11. Подростки, занимающиеся уличной торговлей, помощники конюхов и чернорабочих, у которых нет другой возможности выучиться. 12. Девочки-лоточницы, работающие на жестоких и никчемных родителей. 13. Дети бедных католиков, которые не возражают, чтобы их дети читали Библию.Список похож на какие-то конкурсные требования; но, скорее всего, на практике любого ребенка, попадавшего в школу для бедных и имевшего желание учиться, встречали радушно. К 1861 году существовало 150 дневных школ, включенных в Союз, где училось около 20 000 детей и бесплатно преподавали 2000 учителей,[764] а также 207 воскресных школ, где обучалось еще 25 000 детей. Почти в каждой школе, начиная с 1849 года, существовал «пенни-сейвинг-банк», сберкасса для мелких вкладов — еще одно нововведение.[765] К 1869 году в Союзе было 195 школ. Это был расцвет движения, которое распалось после Образовательного акта 1870 года, учреждавшего финансируемые государством пансионы. Один из современников говорит: «в Англии было бесплатное школьное обучение для всех, кто этого хотел».[766] Религиозное обучение, лежавшее в основе образования в школе для бедных, могло бы само послужить образцом единения ряда вероисповеданий; англикане и диссентеры объединились, чтобы последовать «великому стремлению в груди каждого человека, давнему желанию доброты от нашего ближнего и радости обнаружить его».[767] Немногим из этих детей доводилось часто сталкиваться с добротой. Действительным достижением этого движения за тридцать лет было не обучение кое-как читать, не религиозные знания и не производственное обучение. Это было превращение немогущих работать юных дикарей в благонравных молодых людей с элементарными социальными навыками, самоуважением и возможностью покинуть единственный мир, который был им знаком, мир преступления и бедности. В работных домах давали какое-то образование несчастным детям, которым не удалось ускользнуть от бидлов. «Если учитель не живет в работном доме и не получает там довольствия, попечители должны платить учителю 15 фунтов… [Учитель, живущий в работном доме] должен иметь соответствующие прилично обставленные комнаты [и] довольствие, такое же… каким снабжают надзирателя работного дома». Если инспектор обнаруживает, что в школе работного дома нет «необходимых книг и оборудования, попечители должны его предоставить».[768] Это звучит как совет, который невозможно выполнить; некоторые школы в работных домах никогда не достигали стандартов, которых требовал Мэттью Арнольд в качестве одного из инспекторов школ Ее Величества. Некоторые работные дома отдавали детей школьного возраста в Школу центрального района Лондона для бедных детей в Хануэлле, известную как «Гигантская школа» из-за своих размеров — там была 1000 приходящих учеников. Тем, у кого были «усердие, умение, навыки и добрый нрав», могли там учиться пять лет в качестве практикантов.[769] Выше школ для бедных по финансовому и социальному уровню стояли школы, руководимые Обществом народных школ и Обществом британских и зарубежных школ. Общество народных школ было англиканским. В народных школах дети получали большую порцию религии, чем в школах для бедных, они должны были знать литургию и катехизис. Общество британских школ было диссидентским, по большей части, веслианским, и его школы учили «полезному знанию» и основам христианства. Любопытно, что все общества одновременно стали применять «систему старост», когда учитель обучал чему-то избранных учеников («старост»), которые затем передавали ее дальше, каждый группе учеников, которые, в свою очередь… Джон Ланкастер, учредивший Общество британских школ, руководил школой в Бороу, Саутуорк, обучая 1000 детей с помощью 60–70 старост. Возможно, на бумаге это казалось осуществимым, к тому же, безусловно, было дешево, но такие «отрывочные» уроки продолжались только пятнадцать минут, и вероятность «испорченного телефона» была огромной.[770] Система старост, или «ланкастерская» система, в 1846 году была заменена соответствующим образом обученными учениками-практикантами. Ими становились самые способные из учеников класса, но иногда им было не больше восьми лет. Начиная с 1852 года во всех начальных школах, включая школы в работных домах и частные школы, проводилась ежегодная проверка, которую осуществляли назначаемые правительством инспекторы. Народные школы, принадлежавшие англиканской церкви, инспектировались посвященным в духовный сан лицом. Все остальные школы, включая еврейские и веслианские, инспектировались мирянином, таким как Мэттью Арнольд, чьи ежегодные доклады представляют собой захватывающее чтение.[771] Веслианцы брали с каждого ребенка от 2 до 8 пенсов в неделю, что означает, что их ученики происходили не из бедняков, а из нижнего слоя среднего класса. Арнольд часто сетовал: «Нет других детей, которым бы так потакали, которых растили бы, по большей части, без всякой дисциплины, то есть без привычки к уважению, точному повиновению и самоконтролю, как дети из нижнего слоя среднего класса». Он настаивал, чтобы «в школах декоративное рукоделие было запрещено» и заменено простым шитьем, которому родители не выучили своих дочерей. Система учеников-практикантов, которая во многом была лучше системы старост, охватывала преимущественно девочек, поскольку «сфера их использования гораздо уже, чем у мальчиков, которые могут много зарабатывать и зарабатывают с ранних лет, так что родители не разрешают им становиться учениками-практикантами из-за теперешних размеров их заработка». Арнольд сожалел о недостаточном изучении норм грамматики и синтаксиса и настаивал на том, чтобы стихи и отрывки прозы заучивались наизусть. Книги для чтения «должны пробуждать… у учеников подлинную любовь к чтению» — в отличие от ерунды, которая им дается, включая такие полезные «перлы», как «крокодил — живородящее животное» и, в качестве поэзии тошнотворное стихотворение об Англии:
Ее мужи отважны,
А женщины — бесстрашны.
Ради ее спасенья
Я с радостью умру…
(перевод Г. Шульги)
* * *
Вполне возможно читать описания викторианской жизни и не подозревать о существовании замечательных школ, учрежденных евреями и франкмасонами. Еврейская бесплатная школа, обычно известная как JFS (Бесплатная еврейская школа), открылась в 1817 году около Петтикоут-лейн в Ист-Энде.[773] Несмотря на название, она стоила ученику 1 пенс в неделю, но ребенка, который не мог принести пенни, никто не отправлял домой. К 1822 году она предлагала «религиозное, нравственное и практическое образование» 600 мальчикам и 300 девочкам. Младших детей учили писать и считать на подносах с песком, разглаженным утюгом, на которых они выводили буквы и цифры пальцами. Только овладев этими навыками, они переходили к грифельной доске. Образование девочек велось с уклоном в домоводство. Мэттью Арнольд, который каждый год инспектировал эту школу, был высокого мнения о Мозесе Энджеле, возглавлявшем с 1842 по 1897 год. Должно быть, у них было много общего. Точка зрения Энджела состояла в том, что «любая молодая женщина только выиграет от умения штопать, мыть, чистить, полировать и готовить. Ни одну леди не посрамит, если она сумеет понять, когда подобная работа выполнена хорошо». У девочек была возможность заниматься тем, что составляло «пунктик» Арнолда, а именно, «декоративным рукоделием», но при этом их учили вязать, шить простые вещи и одежду для себя. Энджел был удивительным человеком. Он был одаренным учеником Юниверсити-Колледж-Скул, его будущее казалось гарантированным, но в 1839 году его отца Эмманнуэла, известного как «Денежный Мозес», и сестру Эллис обвинили в заговоре с двумя другими людьми с целью украсть золото ценой в 4600 фунтов. Всех четверых судили в Олд-Бейли и признали виновными, процесс был сенсационным. Эллис была приговорена к четырем месяцам каторжных работ, а отец отправлен на четырнадцать лет в Австралию, где он умер вскоре после прибытия, в 1841 году. Примерно в то же время Энджел, которому исполнилось 22 года, был принят на работу в и одновременно стал английским редактором только что созданной газеты «Джуиш Кроникл». Вскоре он становится главой школы с жалованьем 140 фунтов в год — неплохая сумма для школьного учителя в то время. Энджел был сторонником строгой дисциплины, заставлял учителей и учеников приходить минута в минуту, но наказание, как правило, ограничивалось выговором. Учителям дозволялось «слегка стукнуть, но не пороть». Он тщательно вел журнал, в который ежедневно записывал события из жизни школы:В 5 часов мать Шваба из 6 класса устроила скандал из-за того, что ее сын был оставлен после уроков. Поскольку она не унималась, я приказал привратнику вывести ее из здания. Он пытался сделать это, но она набросилась на него и укусила так, что обильно пошла кровь, и употребляла скверные слова, адресованные ему и мне. В конце концов, я отпустил мальчика и велел ей больше не присылать его в эту школу. Она какое-то время продолжала ругаться и сквернословить, и к ней присоединилась ее дочь, тоже очень несдержанная.Мозес Энджел обладал феноменально широкими знаниями и мощным педагогическим и лидерским даром. Он обучал школьников разных классов целому ряду предметов, в том числе, чтению, письму, грамматике, географии, истории Англии с самого раннего периода до настоящего времени, частично греческой и римской истории, арифметике, включая «извлечение квадратного корня», алгебре и химии, а также лично обучал практикантов идишу, латинскому, французскому языкам и литературе после целого дня преподавания. Возможно, иногда он был несколько нетерпим. В своем докладе Избранному парламентскому комитету он характеризует учителей воскресных школ как «узких, нетерпимых сектантов, неспособных постичь то вселенское милосердие и сочувствие, которыми проникнута любая подлинная религия, поскольку они умышленно слепы к любому нравственному совершенству за пределами их собственного вероисповедания». Его учеников учили иудаизму с «вселенским милосердием». Он придавал большое значение наградам и импровизированным пикникам. Однажды в августе 1845 года он взял самых достойных мальчиков в Британский музей, затем отвел их через реку в Суррейский зоологический сад и устроил для всех пикник на краю дороги, которая в те дни не была такой грязной. Дети и их бородатый почтенный директор, сидящие на траве у дороги за совместной трапезой — наверное, это было удивительное зрелище. В 1847 году в школе училось 419 мальчиков и 276 девочек. К 1853-му число девочек возросло до 500. С 1850 года была самым большим учебным заведением в Соединенном Королевстве. К 1870-му в ней было 2400 учеников, наверное, она была самой большой школой в мире, и ее не могли игнорировать (и не игнорировали) не евреи. Она до сих пор процветает как смешанная единая средняя школа в Харроу для детей ортодоксов-иудеев, в ней учится 1500 учеников в возрасте от одиннадцати до восемнадцати лет. Если ваш отец был франкмасоном, переживающим тяжелые времена, а вам как раз исполнилось восемь лет, вы могли обратиться к франкмасонам за помощью в оплате школьного обучения.[774] Масонская благотворительная школа для девочек была основана в 1788 году. Начиная с 1850-го она находилась в Уандсворте, который тогда был «открытой местностью, обильно снабжавшейся водой… куда легко было попасть по железной дороге [неподалеку от железнодорожной станции Клапам] или по шоссе». Школьная форма состояла из длинного синего саржевого платья зимой и летом — вероятно, оно линяло, — белого фартука и чепца с оборками, соломенного капора и плаща для тех редких случаев, когда девочка покидала школьное помещение. У каждой девочки было по четыре смены одежды и ботинки с патенами (железные платформы под ботинки, чтобы предохранить их от изнашивания, и чтобы не давать длинной юбке волочиться по грязи). Когда девочки вырастали, их платья передавались младшим, и каждая девочка должна была как следует чинить свое платье. Родительские визиты не приветствовались. Каникул не существовало до 1853 года, когда девочкам вдруг предоставили шестинедельные каникулы, распределенные на зиму и лето, что иногда бывало довольно затруднительно для нищих родителей, — как в теперешних долгих школьных каникулах для родителей есть и положительные, и отрицательные стороны. У школы был небольшой доход от «простого шитья» — изготовления рубашек и женских сорочек от 2 шиллингов 3 пенсов до 3 шиллингов — но в 1856 году власти сочли, что это сбивает цену белошвейкам, которые зарабатывали себе на жизнь шитьем, и эти работы прекратились. Еда была для того времени очень хорошей — каждый день на обед давали мясо и овощи, — но кроме этого девочки получали на завтрак только хлеб с маслом и чай. Они ходили в церковь два раза по воскресеньям, в Страстную пятницу, на Рождество и в годовщину основания школы и должны были знать катехизис и ежедневную краткую молитву в обедню: не такое уж бремя по тем временам. Наряду с «обязанностями по дому» девочек учили чтению, письму, арифметике, шитью, а с 1858 года еще и французскому, рисованию и музыке (игре на пианино), что было востребованными навыками для работы гувернантки. Нормы обучения были высоки: в 1868 году школа послала шесть кандидаток в Кембридж, в школу при колледже, и все они прошли экзамены. Королевское масонское учебное заведение для мальчиков было основано на десять лет позже, чем школа для девочек. Сначала мальчиков отдавали в школы поблизости от дома, но в 1857 году для них была построена школа в Вуд-Грин. К 1865 году в ней учились 100 мальчиков, преподавали всего два учителя. Там изучали греческий, латинский, французский, немецкий, математику, историю и географию. Занятия начинались в 6 утра, один часовой урок проводился до завтрака — два куска хлеба, слепленные между собой кусочком масла, и разбавленное молоко или какао, затем занятия до обеда в 12.30. После обеда было время «отдыха» — школа увлекалась крикетом — до чая в 4.30, такого же, как завтрак, затем свободное время до 6 вечера, когда мальчики готовились к урокам на следующий день. В постель ложились в 8.30. Директор был ярым сторонником порки.
* * *
Система профессиональной подготовки продолжала действовать. «Практиканты» были официально обязаны находиться в ученичестве в течение пяти лет. В 1858 году у «Компании перевозчиков людей и грузов по Темзе» было 2140 учеников.[775] Если они отрабатывали свое время и становились полноправными членами корпорации, им были обеспечены средства к существованию. Те, кто в переписи именовались «торговцами», часто тоже были учениками. Удивительно, сколько сохранилось от официального Двустороннего договора об ученичестве, относящегося к шестнадцатому веку, в договорах девятнадцатого века.[776][В течение шести- или семилетнего срока] ученик должен верно служить своим Мастерам, с радостью выполняя их законные приказания… в означенный период он не должен заключать брачного контракта, не должен играть в карты или в кости… не должен посещать таверны или театры, не должен незаконно отсутствовать днем или ночью у своих означенных мастеров… [его отец] обязан обеспечить… чтобы означенный сын в течение означенного периода был умыт, одет, получал надлежащее медицинское обслуживание и все остальное, а также… [Мастеров], берущих на себя обязательство обучать означенного ученика искусству драпировщика… и что означенного ученика достаточно кормят, поят и предоставляют ему жилье…[777]Иными словами, отец должен платить за его содержание, а сын ничего не зарабатывает в течение шести лет: заметное бремя для семьи. Портные, которые шили дешевую одежду, брали учеников из работных домов и из домов для бедных ради вознаграждения в 5 фунтов за каждого мальчика. «Нам не платили денег — только стол, жилье и одежда. Из семи [связанных договором в тот же период, что и рассказчик] только один отработал весь срок».[778] Число учеников, которых мог взять мастер, не ограничивалось. У одного мастера, столяра-краснодеревщика, было одиннадцать учеников. Это был полезный для мастера источник дешевой рабочей силы. Наверное, немногие выдерживали весь срок до конца. Но ученик мастера, состоявшего в Объединенном обществе инженеров, специалиста в новых областях гражданской инженерии и постройки железных дорог, получал ценные, пользующиеся спросом навыки, потребность в которых не уменьшалась, скорее всего, был на правильном пути.[779]
* * *
Школа лондонского Сити была основана на Милк-стрит, в сердце Сити, в 1835 году. Сначала в ней учились сыновья свободных граждан и домовладельцев Сити, но скоро она расширилась, поскольку в нее смогли войти сыновья профессионального, торгового или промышленного люда, которые могли представить рекомендацию олдермена Сити или членов муниципального совета Сити. Они могли быть англиканами или диссидентами, католиками или иудеями, никаких религиозных барьеров не было. Учебная программа включала классические языки, но также и изучение Шекспира — что необыкновенно для того времени, современные языки, пение, счетоводство, химию «и другие отрасли экспериментальной философии» и как факультативные предметы иврит, физику и логику — все это за годовую плату всего 12 фунтов. К 1861 году там было 640 мальчиков.[780] Школы, созданные на фонды средневековых Ливрейных компаний, таких как Гильдии торговцев шелком и бархатом и Гильдии портных, были меньше: 70 и 260 мальчиков соответственно. При недавно основанных Юниверсити-колледже и Кингз-колледже были свои школы, привлекавшие учеников из профессиональных и деловых кругов. Школа при Кингз-колледже в начале 1850-х годов насчитывала 600 учеников.[781] Старинные лондонские школы Сент-Полз, Чартерхауз и Вестминстер следовали своему обычному образу жизни, их не затрагивали современные преобразования. Директор Вестминстерской школы утверждал, что половина его учеников шестого класса может читать Ксенофонта с листа. (Может быть, именно это побудило королеву Викторию, которая отнюдь не была филологом-классиком, предупредить Гладстона о том, что образование портит здоровье высшего общества.[782]) Директор школы докладывал Парламентской комиссии, инспектирующей публичные школы в 1868 году:Целью учителя должно быть проведение такого обучения, которое может наилучшим образом дисциплинировать способности [мальчиков] для задач, которые им предстоят, какими бы они ни были, и для этой цели ни одна система не кажется мне столь эффективной, как та, что берет за основу грамматическое и логическое изучение языка и литературы древней Греции и Рима, к чему должен быть добавлен изрядный объем знаний по истории, географии и современным языкам.Остается только надеяться, что в «литературе древней Греции» учителя пропускали восхваления Платоном однополой любви. «Современные языки» ограничивались французским. «Несколько мальчиков, учивших французский в детстве или собравшихся поехать путешествовать за границу, поддерживали и совершенствовали свои знания. Остальные пренебрегали этим предметом… необходимо, чтобы учитель был французом по рождению… ему наверняка покажется трудной задачей обучение английских мальчиков». Можно только от души пожалеть бедного француза.
* * *
Для взрослых работающих людей, не реализовавших свои интеллектуальные возможности, существовали бесчисленные вечерние занятия и образовательные учреждения, например, Лондонский институт механики, основанный в 1823 году Френсисом Плейсом и доктором Джорджем Беркбеком в Сити (впоследствии Беркбек-Колледж), где предлагались курсы научных предметов, латыни и стенографии и учились 1000 человек (к 1850 году было 650 учебных заведений, где изучали механику), а также Рабочий колледж, основанный в 1854 году на Ред-Лайон-сквер, где программа была во многом такой же. Вызывает удивление, почему в программу включена латынь. Она кажется совершенно бесполезным предметом для проработавшего долгий день человека. Возможно, здесь было желание сравняться с «вышестоящими». Манби, этот необычный человек, оставивший дневники, человек, жизнь которого проходила в двух мирах — работающих женщин и лондонских артистических кругах, преподавал латынь в Рабочем колледже.[783] Его возлюбленная — и, в конце концов, жена — Ханна Калвик, учила французский в открывшемся на Куин-сквер Колледже для работающих женщин: для учительниц, продавщиц и даже служанок. В 1838 году на Риджент-стрит открылся Политехнический институт «для людей, владеющих основами прикладных наук». Сначала это было довольно смешанный набор практических экспериментов, в цокольном этаже был даже глубокий пруд, чтобы погружаться туда в водолазном колоколе. Человек, посетивший институт в 1859 году, «прослушал лекцию по химии, исполнение комических песен, наблюдал погружение в водолазном колоколе и посмотрел несколько „туманных картин“».[784] К 1861 году под руководством того же Куинтина Хогга, который в юности занимался школами для бедных, институт давал пристанище Столичным вечерним классам (впоследствии Колледж лондонского Сити), где 900 человек обучались различным предметам, от современных иностранных языков до стенографии и счетоводства. (Теперь это Университет Вестминстера.) Если не было денег на посещение лекций, в Лондоне можно было найти много способов заняться самообразованием. Натаниел Готорн, посещая Британский музей в третий раз («человек буквально подавлен, когда видит так много за один раз»), замечает: «во всех залах я видел людей „из низов“, некоторые из них, казалось, рассматривают экспонаты с пониманием и с неподдельным интересом. Бедный человек в Лондоне обладает возможностями развиваться… Я видел здесь много детей, в том числе оборванцев».[785] Обучение девочек выходило за рамки исключительно домашней сферы. Куинз-Колледж на Харли-стрит был основан Благотворительным обществом гувернанток в 1848 году для девочек старше 12 лет, чтобы дать будущим гувернанткам официально признанное образование и статус. Здесь не учили «декоративному рукоделию». Среди обучавшихся была замечательная пара, мисс Басс, которая впоследствии стала директрисой Челтнемского женского колледжа, и мисс Бил, ставшая в 1850 году директрисой Коллегиальной школы Северного Лондона, где «можно было получить передовое образование и за очень умеренную плату приобрести необходимые благовоспитанной девице достоинства». Программа школы включала латынь и естественные науки. В 1848 году на Бедфорд-сквер был открыт Ледиз-Колледж, «современное учебное заведение, востребованное и, можно надеяться, успешное».[786] Но в 1867-м в одном из бесчисленных рапортов Избранного комитета все еще высказывалось сожаление:общий недостаток образования девочек… отсутствие полноты знаний… отсутствие системы; небрежность и явная поверхностность, невнимание к начаткам знаний; избыток времени для выполнения заданий… образованная мать даже более важна для семьи, чем образованный отец… [в среднем классе] большая часть трудов по обеспечению средств существования возложена на мужа… женой, приученной к другой жизни, в которой есть лишь мягкость и доброжелательность.[787]
* * *
Законы о публичных библиотеках 1850 и 1855 годов разрешали приходским советам строить и оборудовать библиотеки, но эта возможность редко воплощалась в жизнь. В то же время, частные платные библиотеки процветали. Огромный успех имела библиотека Мьюди с выдачей книг на дом. Она открылась в 1840 году на Кинг-стрит, в Блумсбери, для абонентов, плативших 1 гинею в год. Средние классы встретили ее появление с энтузиазмом. К 1852 году она переехала на Нью-Оксфорд-стрит, имея 25 000 абонентов. К 1861 году ей пришлось перебраться в новое здание на той же Нью-Оксфорд-стрит, чтобы разместить свои 800 000 книг. Почти половину выдаваемых книг составляла художественная литература, 28 % — историческая и биографическая литература и 13 % — книги о путешествиях и приключениях. В 1841 году на Пэлл-Мэлл открылась Лондонская библиотека, которая спустя четыре года переехала в свое теперешнее здание на Сент-Джеймс-сквер. Инициатором ее создания был Томас Карлейль, которому надоело дожидаться книг, которые он хотел прочесть, в Британском музее. Ее цели были сформулированы следующим образом: «широкий выбор хороших книг по всем отраслям знания. Книги легких литературных жанров и новые книги должны быть непременно включены, иначе библиотека не будет полной; но книги не должны покупаться только потому, что они новые, к тому же в отношении легкой литературы необходимы ограничения, потому что большой ее запас существует в обычных абонементных библиотеках» — таких, как библиотека Мьюди. Лондонская библиотека остается прекрасным примером всего лучшего, что было в викторианской учености. Самым главным ее достоинством было то, что абонент мог взять сразу столько книг, сколько — в разумных пределах — ему было нужно, и мирно читать их дома. Время на чтение отмерялось щедро, после чего читателю посылали запрос в тоне мягкой укоризны или чуть более настойчивую просьбу вернуть книгу, нужную другому читателю. Входная дверь в библиотеку даже в наше бдительное время кажется воплощением викторианской надежности в красном дереве. Лондонский университет возник в 1828 году как Юниверсити-колледж, для диссидентов, не допускавшихся в старинные университеты Оксфорда и Кембриджа. Кингз-Колледж открылся годом позже как ответ англиканской церкви. В 1836 году оба колледжа объединились в Лондонский университет для «всех классов и вероисповеданий», кроме, разумеется, женщин, которым не разрешалось сдавать экзамены на степень бакалавра до 1878 года. Сфера образования распространилась от исключительно Оксфорда и Кембриджа на весь Лондон, где можно было получить прекрасное медицинское образование в клиниках. Кроме того, узаконенное обучение вели «Судебные Инны», а получить профессию можно было в специальных училищах.* * *
Успех викторианского стремления к образованию виден в цифрах проводившихся каждые десять лет переписей. В 1845 году 33 % мужчин и 49 % женщин были неграмотны. К 1871 году эти цифры снизились до 19 и 26 процентов: несомненно, выдающееся достижение.[788]Глава 20 Женщины
Работа для неимущих — для трудящихся — массовый пошив одежды — женщины-клерки — индивидуальный пошив одежды — в трущобах Вест-Энда — Флора Тристан о пороках аристократии — пристрастие викторианцев к порнографии — реформаторы — средний класс — гувернантки — альтернатива безбрачию — замужество для женщин — из рабочего класса — из среднего класса — секс — контрацепция — развод — два громких процесса — были ли они счастливы?
Для женщины неимущей всегда находилась работа. Речь идет не о домашней работе, производимой в убогом жилище, где помимо ее семьи, возможно, ютились еще несколько. Она стремилась выбраться из дому и, по возможности честным путем, заработать хоть пенни. Одна женщина мыла посуду в дорогом ресторане на Лестер-сквер с полудня и до 10 вечера, находясь в «низком, неотделанном подвальном помещении, где дурно пахло… без окон, освещаемом ярким газовым рожком… Рядом с одной стороны находилась кладовая с висящими там тушами, с другой — общий мужской туалет».[789] В пабах, отелях, ресторанах работали посудомойками множество женщин. Всегда можно было найти сдельную работу, вроде склеивания спичечных коробков или натяжки ткани на зонтики, но за это платили ничтожно мало. Сдельщицы выполняли на дому завершающие операции по изготовлению цилиндров — обтяжку шелком и скрепление. Склады близ Биллинсгейта отпускали мешковину девушкам, и те «несли на головах тяжелые тюки» в Бермондси, где они жили, чтобы изготовить мешки.[790] Среди подметальщиков женщин было мало. Четырнадцатилетняя девочка подметала участок от памятника королю Карлу на Чаринг-Кросс и до Спринг-гарденз. «Она ловко орудовала метлой под колесами движущихся экипажей и повозок… и всегда была готова помочь перейти улицу нерешительной леди или слабонервному джентльмену. Сделав книксен, она вежливо говорила: „Позвольте, я вам помогу“ и протягивала руку, опираясь на свою порядком истрепавшуюся метлу».[791] Некоторые девочки побойчее даже отваживались конкурировать с мальчишками и продавали на улицах газеты, «бегая за омнибусами».[792] Девушки, живущие в Кларкенуэлле, занимались изготовлением искусственных цветов для больших магазинов в Сити и Вест-Энде. Они медленно отравляли свой организм мышьяком, который использовался для придания листьям красивого зеленого цвета.[793] Тогда была мода на цветы, как бы покрытые инеем, который изготавливали из толченого тонкого стекла. При рассеивании порошок прилипал к ткани, а его частицы поднимались в воздух и разрушали легкие девушек. «Те, что послабее, умирали от скоротечной чахотки».[794] В швейном производстве, где изготавливали дешевое готовое платье и униформу, работали тысячи женщин: согласно переписи 1849 года, свыше «11 000 женщин моложе 20 лет». На одном только армейском складе обмундирования в Пимлико трудились свыше 700 женщин. Одна из работниц рассказывала Мейхью, что за шесть рабочих дней она зарабатывает почти 6 шиллингов, но из них 2 шиллинга 6 пенсов еженедельно расходуется на уголь, чтобы разогревать утюги для глажки. Сорочки оплачивали из расчета 6 шиллингов за дюжину, но швея могла изготовить за день только одну сорочку, к тому же приходилось платить за нитки и пуговицы, а зимой и за свечи, так что чистый заработок редко составлял более 2 шиллингов в неделю. Брюки оплачивались лучше, 10 шиллингов за дюжину, но поскольку необходимые швейные принадлежности закупали за свой счет, в неделю удавалось заработать только 4 шиллинга 5 пенсов и изготовить восемь штук.[795] Мейхью рассказывал о собрании женщин, работниц швейного производства, в 1849 году. На встречу собралась тысяча швей, там же оказался лорд Шафтсбери, (без приглашения), который высказал мнение, «что единственным выходом является эмиграция».[796] Изобретение в 1856 году швейной машинки намного улучшало условия труда швей, если они овладевали новой техникой. Во втором отчетном докладе Комиссии по вопросам детского трудоустройства в 1864 году говорилось:Швейная машинка… теперь выполняет работу, которая некогда считалась трудной и низкооплачиваемой; за долгий рабочий день взрослой женщине удавалось заработать лишь 4–6 шиллингов в неделю, как в наиболее бедных отраслях… Заработная плата тех, кто пересел за швейную машину, в среднем составляет 14–16 шиллингов в неделю… Появление швейных машин вызвало необходимость привлечения в отрасль подростков и девушек, которые обычно начинают работать с 14 лет.Помимо этого, принятое постановление «узаконило» для них полный рабочий день.[797] Что же ожидало пожилых женщин, которые до той поры с трудом зарабатывали на жизнь шитьем? Для продвижения по социальной лестнице имелось множество вакансий буфетчиц и официанток. Если женщине удавалось хорошо выглядеть, она могла получить место контролера в Лондонской генеральной компании омнибусов и ездить круг за кругом по столичным маршрутам, чтобы проверять, не жульничает ли кто-нибудь из кондукторов.[798] Если женщина рассчитывала получить место кормилицы — разумеется, при условии, что у нее было молоко, а свой ребенок либо умер, либо отдан на воспитание, и она готова выкормить ребенка другой женщины, ей нужно было иметь респектабельный вид, а главное, располагать к себе и быть полной. Санитарки и сиделки требовались в лечебницы работных домов и в общественные больницы. В 1860 году Флоренс Найтингейл открыла школу-интернат для медицинских сестер. Общество содействия трудоустройству женщин призывало их становиться клерками, телеграфистками, продавщицами и сиделками, но «устройство английского общества таково, что количество приличных мест работы для женщин среднего и низшего классов очень невелико».[799] В Сити находилось 4–5 торговых домов, которые принимали женщин на должности клерков, но, разумеется, выплачивали им меньшее жалованье, чем мужчинам, выполнявшим ту же работу: мужчины получали 1 фунт в неделю, а старший клерк-женщина — 30 шиллингов. В типографии Виктории на Фаррингдон-стрит вместе с мужчинами работали 14–15 наборщиц.[800] В 1850 году электротелеграфная компания приняла в штат шесть женщин-операторов, и начинание оказалось столь успешным, что к 1870 году в лондонских отделениях компании работали уже 200 женщин.[801] Если девушки жили в одном из общежитий Ассоциации молодых христианок, считалось, что им повезло. Первое такое общежитие было создано в 1855 году для медсестер Флоренс Найтингейл, отправлявшихся на Крымскую войну. К 1863 году имелись уже четыре подобных общежития, предоставлявших «проживание в домашней обстановке на христианских принципах и за умеренную плату [10 шиллингов 6 пенсов в неделю за полный пансион, библиотеку с абонементом и другие удобства] для девушек приехавших в Лондон на заработки из сельской местности».[802] Было подсчитано, что в 1851–1871 годах количество рабочих мест для женщин возросло на 33 процента, за те же два десятилетия мужская занятость увеличилась на 67 процентов.[803] Однако это было только начало. Магазины все более нуждались в персонале, а представители среднего класса находили все больше способов тратить деньги. Сначала продавцы, как правило, проживали в комнатах над магазином, но по мере того, как развивалась торговля и повышалась репутация модных лавок, продавцы стали жить в расположенных поблизости общежитиях, куда легко можно было дойти пешком. Однажды воскресным вечером Манби познакомился в Гайд-парке с продавщицей из магазина тканей. Там работали восемь продавцов: четверо мужчин и четыре женщины. За исключением одного мужчины все жили там же. В их распоряжении была комната в полуподвальном этаже рядом с кухней и небольшая гостиная в верхней части дома. «Порой, только спустишься пообедать, тут же звякает входной колокольчик, и приходится отправляться к покупателю, не успев отведать ни кусочка». Рабочий день продолжался с 8 утра до 9 вечера. «Я стояла за кассой; у нас была еще одна, и там работал мужчина… По воскресеньям мы обедали вместе с хозяином; мы шли в церковь и в обеденное время должны были находиться дома, если только заранее не отпросились, но воскресные вечера с 6.30 до 11 были в нашем распоряжении». Ей платили 20 фунтов в год, с перспективой увеличения жалованья в следующем году, а потому ее замечание нисколько не удивляет: «Это очень хорошее место… В рабочее время мы должны быть хорошо одетыми, но хозяин не хочет, чтобы мы выглядели слишком уж нарядными». В течение двух-трех лет она числилась ученицей, так что в общей сложности проработала в магазине шесть лет.[804] Патриархальный стиль управления персоналом, по-видимому, был весьма распространен. Все 19 служащих у Роберта Сейла в Кембридже жили здесь же. До открытия магазина надо было подмести пол и стереть пыль с прилавков и витрин. «Каждый служащий обязан был платить не менее одной гинеи в год на церковные нужды и посещать воскресную школу. Раз в неделю мужчинам предоставляли свободный вечер для свиданий, либо два, если они регулярно посещали молитвенные собрания». Копия договора об ученичестве 1885 года являет собой любопытную смесь средневековых форм: «…упомянутый ученик… обязуется не посещать таверны и игорные дома» — и современных: «упомянутый ученик обязуется… (1) полностью воздерживаться от алкогольных напитков, (2) регулярно посещать утренние и вечерние службы в приходской церкви, (3) ежевечерне присутствовать на семейных молитвах и (4) до 10 вечера обязательно быть дома, если не получено специальное разрешение от фирмы».[805] Открытые вакансии для женщин в Лондоне имелись в сфере индивидуального пошива дамской одежды, где условия труда коренным образом отличались от массового швейного производства, но эксплуатация была столь же беспощадной. В салонах, изготавливавших изысканные наряды викторианской моды, неустанно трудились все летние месяцы лондонского сезона. Даже когда еще не было швейных машин, клиентка рассчитывала получить новое бальное платье на следующий день после того, как она сделала заказ. А это вынуждало портних работать сутками.[806] Мейхью дал красочное описание «закулисной» жизни модного салона на Риджент-стрит после визита туда одной из клиенток, которая выбрала фасон нового платья и ткань для него, после чего отбыла в своем экипаже. Иерархия в салоне строилась так: главными лицами здесь были те, кто работал в демонстрационном зале — пять-шесть женщин; далее шли «высококлассные» портнихи в том же количестве, трудившиеся в швейных мастерских, их заработная плата составляла от 40 до 100 фунтов в год, и наконец девушки, проходившие обучение, которым ничего не платили. Одна из таких мастериц «высшего разряда» отправляется в дом клиентки, чтобы снять мерки. Другая, той же квалификации, делает в мастерской выкройку и выкладывает ткань на стол, за которым сидят «молодые леди» — ученицы. Одна из них отваживается спросить, кому предназначается будущее платье. «Это для леди N.. и она хочет получить его завтра утром… К утру оно должно быть готово, а потому нам снова придется работать всю ночь». Они приступают к работе над лифом и рукавами, а юбку, не требующую подгонки по фигуре, вручают «оборванному нечесаному мальчугану», чтобы он отнес ее своей матери, которая шьет на дому в районе трущоб близ Карнаби-стрит, и предупредил ее, что заказ должен быть готов к 9 часам утра следующего дня. Ему удается доставить тяжелый сверток по назначению в целости и сохранности, не уронив его и не став жертвой ограбления. Мать мальчика и еще шесть женщин, «грязные, плохо одетые, с худыми изможденными лицами», шьют, сидя за дощатым столом на чердаке. Мальчик сообщает матери, что «юбка должна быть готова к девяти утра». Мать в легкой панике, потому что у нее заказы еще на шесть юбок, которые надо доставить в Сити к восьми, но не выполнить заказа в срок нельзя, иначе она перестанет получать работу от этого салона. Тем временем в мастерской салона кипит работа над лифом и рукавами; у мастериц короткие перерывы на еду: легкая закуска — хлеб с маслом и чай «очень хорошего качества», а в 10 вечера ужин — холодное мясо, сыр и легкий эль. Спустя шесть часов работа прерывается, и девушки отправляются спать; спальня находится на верхнем этаже, они занимают восемь из находящихся здесь шестнадцати постелей. На сон у них всего три часа, потому что завтрак (чай и хлеб с маслом) подается в 7.30, а рабочий день начинается в 8. В назначенный срок появляется юбка, они тщательно проверяют, выискивая малейшие недоделки и огрехи, которые могли допустить швеи-надомницы. Верх и низ платья соединяют вместе, проверяют, как оно смотрится на одной из женщин, потом упаковывают его в плетеную корзину и отправляют с посыльным. «Потогонная» система труда несчастных девушек однажды вызвала скандал: двадцатилетняя Мэри Энн Уэйкли скончалась после того, как ее заставили работать более 26 часов без перерыва. Данный инцидент привел к созданию Ассоциации помощи и поддержки швей и модисток, намеревавшейся «склонить» руководство ателье к введению двенадцатичасового рабочего дня, а леди — «к установлению приемлемых сроков для выполнения заказов». Ассоциация не имела никаких полномочий, но рассчитывала, что ее призывы не останутся без внимания.[807] Возможно, гораздо больший эффект произвели шокирующие заявления Мейхью том, что, если эти девушки умудряются как-то выживать, не стоит удивляться, что в дополнение к тем деньгам, которые они получают по месту работы, им приходится заниматься проституцией.[808]
* * *
Проституция была большим социальным злом, явлением, которое одновременно было соблазном для викторианского среднего класса и вызывало у него отвращение. Считалось, что леди о нем понятия не имеют, а джентльмены знают лишь понаслышке и уж никак не на практике. Однако же, когда в мужской компании речь заходила о борделях, их обитательниц называли не иначе как «шикарными цыпочками». В массе разноречивых слухов, несущих на себе печать нездорового любопытства и излишнего смакования, трудно отыскать факты. Газеты, чтобы обеспечить спрос, имели пристрастие к сенсационным публикациям. Вполне достоверный материал на эту тему можно обнаружить в «Отчете о количестве публичных домов и проституток в столичном полицейском участке, насколько это удалось установить», датированном маем 1857 года, где проведено сопоставление с данными за 1841 год. Следует учитывать, что в нем указаны бордели и проститутки, попавшие в поле зрения полиции. К тому же не существовало узаконенного понятия «проститутка». Местные полисмены знали женщин, занимавшихся этим ремеслом, и, проявляя рвение в охране общественного порядка, могли лишь забрать их в участок. То же и с публичными домами; содержание борделя считалось нарушением норм общего права, но если его владелец и девицы проявляли должную осмотрительность, заведение спокойно функционировало. Полицейский отчет фиксирует лишь составленные протоколы. Всего в Лондоне имелось семнадцать полицейских участков. К одному из них относилась улица Уайтхолл, парки, дворцы и правительственные офисы; здесь не было борделей и проституток, известных полиции. Наибольшее количество — 209 публичных домов и 1803 проститутки — были зарегистрированы в участке, включавшем Спитлфилдс, Хаундсдитч, Уайтчепел и Ратклиф, в самой бедной и трущобной части Лондона. По крайней мере, сравнивая данные 1857 и 1841 годов, полиция могла гордиться; общее количество публичных домов уменьшилось с 3325 до 2825, а проституток — с 9409 до 8600. Для прояснения некоторых весьма туманных утверждений, возможно, следует рассмотреть данное социальное зло на трех различных уровнях: бедные женщины, проживавшие в трущобах; более удачливые, работавшие на улицах Стрэнд и Хеймаркет, и те, которые обитали в Вест-Энде. В своих автобиографических очерках, опубликованных в 1895 году, Элизабет Блэкуэлл, первая женщина, получившая медицинский диплом, вспоминала Лондон 1850 года: «В ночные часы я вижу группки бедных и несчастных сестер наших, стоящих повсюду на уличных перекрестках, одетых в лучшее, что у них есть, а именно, поблеклую шаль и лохмотья, и надеющихся заработать на пропитание».[809] Это был единственный голос, в котором звучало сострадание к «несчастным сестрам». В 1839 году достойная всяческого уважения французская дама Флора Тристан «в компании двух друзей, вооруженных тростями», отправилась по дороге, проходившей южнее моста Ватерлоо, в Кат, место не столь бандитское, как Уайтчепел, но и не вполне спокойное.[810] «Район этот почти полностью заселен проститутками и теми, кто живет за их счет… Был жаркий летний вечер; в каждом окне, на каждом пороге можно было видеть смеющихся женщин, которые подшучивали над своими сутенерами. Полураздетые, а некоторые оголенные до пояса (курсив Флоры Тристан), они являли собой отвратительное зрелище».[811] Несмотря на веселость, отмеченную Флорой Тристан, жизнь проституток в Ист-Энде была тяжелой. Клиент мог оказаться грубым, жестоким, извращенцем или пьяницей. На защиту полиции надеяться не приходилось. Орудовавший в здешних местах чудовищный убийца, прозванный Джеком Потрошителем из-за того, что он уродовал тела своих жертв, так и не был пойман; он был психопатом, но и до него убийства проституток случались достаточно часто, и убийцы оставались на свободе. Женщина, заболевшая сифилисом или другой болезнью, передававшейся половым путем, могла считать, что ей повезло, если ее считали «заразной» и отправляли в лечебницу либо в госпиталь Лок, специализировавшийся на венерических заболеваниях.[812] Лечение редко оказывалось успешным. Оно основывалось на применение ртути, и этот метод применялся до 1910 года, когда был открыт сальварсен. Ртуть ядовита. Она ослабляет зубы и вызывает выпадение волос. Она лишь частично устраняла наиболее явные симптомы, но не искореняла болезнь, которую требовалось лечить долгие годы, если девушке удавалось столько прожить. Не имея другой возможности добыть средства к существованию, она сразу же после выхода из больницы возвращалась к прежнему занятию и продолжала заражать мужчин. Размер заработка зависел от спроса, и, если везло, на джин и еду ей хватало. Восемь проституток в частном восьмикомнатном доме на улице Ратклифф в Уэппинге, использовавшемся как бордель, обязаны были выплачивать домовладельцу по 2 шиллинга с каждого обслуженного клиента, и такой расклад всех устраивал.[813] Обитательницы трущоб в Уайтчепеле, по всей вероятности, приводили клиентов домой. У проституток не существовало четкого разграничения мест, куда они выходили на работу. Те, кто был в состоянии обзавестись более или менее приличным гардеробом, переселялись западнее. Флора писала, что после того как она и двое ее друзей обследовали «все улицы в окрестностях Ватерлоо-роуд», ониприсели на мосту понаблюдать за группками проходивших мимо женщин, каждый вечер часов в восемь-девять державших путь в Вест-Энд, где они по ночам занимались своим ремеслом, а в восемь-девять утра возвращались домой. Они направлялись в места гуляний, на улицы, площади, где было много народа, вроде подступов к Фондовой бирже, в пабы и театры, куда они попадали, как только билеты уценивались наполовину [обычно к середине спектакля], заполняя все коридоры и фойе.Стрэнд, Хеймаркет и близлежащие улицы заполняли женщины, которые ежедневно прибывали сюда из Ист-Энда, где они проживали, и присоединялись к тем, кто обитал в борделях здесь и в окрестностях. Они фланировали по улицам под надзором мужчины, в обязанности которого входило следить, чтобы они не скрылись, присвоив полученные от клиента деньги. Самым разрекламированным местом, где процветала проституция, стали «печально известные окрестности Хеймаркета».[814] Один склонный к религии студент-медик справлял в 1857 году 26-й день рождения в компании друзей, не отличавшихся строгими правилами. В своем дневнике он писал, что в 2.30 ночи, после спектакля «Буря», «вопреки ожиданию, оказавшимся зрелищем малоинтересным», и посещения разных кафе и клубов, они оказались на Хеймаркете, «исключительно из недостойного любопытства, а отнюдь не потому, что нас влекло сюда в поисках сомнительных приключений или удовольствий…».[815] Каковы бы ни были истинные намерения молодого человека — а, на мой взгляд, последующие записи свидетельствуют, что он не вступал в половую связь с проституткой, — это лишний раз подтверждает, что ночной Хеймаркет являлся одной из достопримечательностей Лондона. Здесь была весьма развита детская проституция. Федор Достоевский, посетивший Лондон в 1862 году, писал: «Я заметил матерей, которые приводят на промысел своих малолетнихдочерей. Девочки лет двенадцати хватают за руку и приглашают следовать за собой».[816] По оценке Мейхью, человек 400 промышляли поставкой клиентам девочек в возрасте от одиннадцати до пятнадцати лет.[817] (Журналист У. Т. Стед только в 1885 году сумел проделать свой знаменитый трюк, «купив» для сексуальных утех тринадцатилетнюю девочку, — все это происходило под строжайшим наблюдением.) Секретарь созданного в 1835 году Общества предупреждения подростковой проституции говорил о «развращении мальчиков», которых можно было купить на этом позорном рынке за 10 фунтов.[818] Ипполит Тэн был потрясен не многочисленностью проституток, а их неразумным поведением: «они не знают, как действовать с расчетом и беречь себя, как обеспечить себе хоть какое-то положение… что присуще проституткам Парижа». Он, должно быть, говорил с Манби, встретившим девушку, которую знал в ту пору, когда она работала служанкой.[819] «Она была хорошо и со вкусом одета». Три года она занималась проституцией и была вполне довольна жизнью, а потом купила на сбережения кофейню. Это было целью многих девушек, когда они начинали, но их мечта редко осуществлялась. Занятие подобным ремеслом не давало никакой гарантии. Другая девушка жаловалась Манби: «все мои клиенты поразъехались из города [был август], а мне нужно платить за жилье». Она, будучи дочерью фермера, по собственной инициативе сменила сельскую жизнь на занятие проституцией в Лондоне. Женщины редко принимали клиентов на дому: «домовладельцы не одобряли этого и не позволяли приводить мужчин. Они шли с теми, кого удавалось „подцепить“, в специально отведенные места».[820] «Весь день на Стрэнде и Хеймаркете на большинстве лавок и более или менее приличных домах висели объявления: „Постели внаем“».[821] Время от времени предпринимались попытки очистить территорию от нежелательных элементов, но они явно были недостаточными. Как писал Манби в 1859 году: «так называемая очистка Хеймаркета и казино привела к росту и процветанию сети тайных притонов и ночных заведений».[822] В казино имелись специально отведенные комнаты, а услуги проститутки обычно оценивались в две-три гинеи. Излюбленной темой рассуждений Флоры Тристан были пороки аристократии:
Питейные заведения — такая же неотъемлемая часть английской жизни… как элегантные кафе во Франции. В тавернах клерки и приказчики выпивают с кричаще одетыми женщинами, в пивных проводят время светские джентльмены… Французские и рейнские вина, превосходные гаванские сигары, флирт с красивыми молодыми девушками в нарядных платьях. Но здесь и там разыгрываются оргии во всей их уродливости и грубости… Со стороны эти «пивные» с плотно закрытыми ставнями кажутся погруженными в дрему, однако, как только привратник впустит вас через маленькую дверь для посвященных, вас ослепит свет тысяч газовых ламп… Постоянные клиенты начинают появляться к полуночи; в некоторые заведения часто наведываются мужчины из высшего света, и по мере того, как собираются сливки общества… оргия идет по нарастающей; часам к четырем-пяти утра она достигает пика… Английские лорды достойным образом проматывают свои огромные состояния! Как великодушны бывают они, когда в пьяном кураже предлагают пятьдесят, а то и сто гиней проститутке, если она предастся всем непристойностям, которые порождает хмельное воображение… Излюбленное развлечение поить женщину вином, пока она полумертвая не свалится на пол, затем заставить ее глотать смесь из уксуса, горчицы и перца; конвульсии, спазмы и судороги несчастных созданий вызывают у знатных господ взрывы хохота….[823]Трудно вообразить себе реакцию «посвященных» на появление в злачном месте француженки, которая внимательно наблюдала за происходившим, и двух ее спутников, воздерживавшихся от участия в кутеже. Конечно же, в ее словах просматривается некоторая предубежденность. Она уверяла читателей — а это, разумеется, были французы, — что все описанное она видела собственными глазами. «Необходимо было побывать в подобных местах, поскольку это давало более верное представление о моральном состоянии Англии, чем чьи-либо разоблачительные суждения». Флора утверждала, что ни Диккенс, ни Мейхью не изобразили места кутежа с позиции очевидца; не сделали этого ни ее соотечественник месье Тэн, ни любезный Манби, хотя он описал Хеймаркет в четыре утра с «полупьяными проститутками, одна из которых, брела, пошатываясь, и уронила свою красивую белую шляпку в сточную канаву». В книге, несомненно, видна англофобия автора. Там могут встречаться некоторые преувеличения, но в целом я склонна ее принять. Ипполит Тэн отметил малочисленность проституток высшего разряда, возможно, оттого, что не имел к ним доступа. Одна из них, чье имя он не назвал, «своего рода знаменитость, развлекала лордов… Ее друзья курили у нее в доме, отдыхали, заложив ногу на ногу (курсив мой)»; здесь им было дозволено все. Речь могла идти об известной всему Лондону Кэтрин Уолтерс по прозвищу Скиттлс. В 1859–1863 годах она была любовницей лорда Хартингтона, унаследовавшего титул герцога Девонширского; ее портрет, работы Ландсира, висел в Королевской академии.[824] Конечно, нехорошо осквернять академию, но еще неприличнее было появление Скиттлс и ее товарок на священной территории Гайд-парка, куда аристократия выезжала, чтобы показать себя. Скиттлс отлично ездила верхом, а иногда правила экипажем, в который были впряжены два великолепных пони. Многие проститутки высшего разряда любили верховые прогулки, демонстрируя стройные фигуры в изысканных туалетах. Любая привлекательная женщина, обучившаяся верховой езде, предпочитала появляться в парке на лошади, ходить пешком здесь было не принято (леди обычно совершали прогулки в экипажах, а прогуливавшаяся женщина вызывала подозрение — не проститутка ли она). Огромное значение придавалось туалетам от хорошей портнихи, умению непринужденно держаться на лошади, которую можно было взять напрокат — глядишь, и улыбнется удача.[825] По вечерам в нарядных платьях и драгоценностях дамы полусвета могли соперничать с любой респектабельной вдовой с аристократическими манерами. Одна женщина носила бриллиантовые украшения стоимостью в 5000 фунтов. Ее заработок составлял 25 фунтов за двадцать минут.[826] Похоже, что среди викторианского высшего класса имелось немало любителей «клубнички». Литературу порнографического содержания можно было купить повсюду, кроме железнодорожных станций, где мистер У. X. Смит торговал исключительно приличными изданиями. Стереоскопические картинки и фотографии, которые леди и джентльмены любили рассматривать в гостиных, имели свой малоприличный аналог, хотя при взгляде из двадцать первого столетия эти изображения кажутся вполне невинными. У Манби был фотограф (сам он не фотографировал), снимавший его любимый сюжет — сборщицы мусора в Паддингтоне. Привратник студии, не вполне понимавший его пристрастие, предложил привести ему девушку из соседнего паба, «которую можно будет заснять обнаженной». Подошел к нему и один из торговцев: «Прошу прощения, сэр, но, быть может, вы хотите какую-нибудь балетную группу или пластические позы? Я — театральный агент. Я могу в назначенный час доставить девушек». Манби лишь «холодно его поблагодарил».[827] В другой раз ему предложили картинки с изображениями обнаженных и полуодетых женщин по 2 шиллинга за штуку. Модели не были проститутками; «девушкам не было нужды выходить на панель, они зарабатывали 5–6 фунтов в неделю… натурщицами в Академии». Уильям Дагдейл, плодовитый издатель непристойной печатной продукции, использовал самые разнообразные маркетинговые ходы. В 1842–1844 годах выходили следующие еженедельные издания: «Денди», «Сборник историй», «Истории и этюды», «Забавы», «Причуды и забавы». Они продавались сериями от 4 до 6 пенсов за штуку с одной гравюрой и восемью страницами текста; цветные гравюры ценой в один шиллинг продавались и по отдельности; полную серию можно было приобрести в виде трех переплетенных томов. Это обеспечивало рынок сбыта, продукция попадала как к случайному покупателю, приобретавшему за шиллинг непристойную картинку, так и на полки аристократической библиотеки.[828] Деятельность викторианских социальных реформаторов, разумеется, распространялась и на падших женщин. Известно, что Уильям Гладстон приглашал проституток к себе домой на чай. Лондонское общество защиты юных девушек опекало подростков моложе пятнадцати лет. Основанная в 1858 году Женская миссионерская организация для падших женщин осуществляла свою деятельность среди городского рабочего класса и в половине случаев ей удавалось вернуть подопечных в их семьи и на работу, а другую половину устроить на жительство по месту работы.[829] Самой своеобразной организацией была Полуночная миссия, учрежденная в 1853 году.[830] «Преклонных лет джентльмен, по внешнему виду похожий на лицо духовного звания», приглашал фланировавших по Хеймаркету проституток в молитвенный дом выпить чашку чая, перекусить, почитать гимны и молитвы, после чего «каждой женщине, пожелавшей остаться, предлагалось жилище».[831] К 1861 году такие собрания посетили 4000 женщин, то ли почувствовавших тяжесть в ногах и желание выпить чаю и съесть булочку, то ли движимых более возвышенными интересами, что остается неясным, — и 600 из них «были возвращены своим близким» или нашли надежную работу.[832] Чарльз Диккенс узнал о новом проекте из газетных публикаций, где освещалась данная тема. Он привлек внимание богатой благотворительницы Анджелы Бердетт Куттс к проблеме «падших женщин» и при ее содействии в 1848 году занимался возвращением домой некоторых из них, о чем и говорилось в статье, опубликованной в его журнале «Домашнее чтение». Она носила заголовок «Дом Урании», в честь Венеры-Урании, богини любви в ее духовном аспекте, в противопоставлении ее Венере-Афродите, богине плотской любви. В том же году Ральф Уолдо Эмерсон встретил Диккенса на одном из званых обедов:
Чарльз Диккенс сообщил, что мисс Куттс взяла на себя организацию приюта для падших девушек, чтобы увести их с улиц. Она предоставляла им кров, одежду, обучение грамоте, их учили шить, вязать и печь, с тем, чтобы впоследствии они перебрались в Австралию, где могли бы выйти замуж. Она намеревалась отправить их туда за свой счет и обеспечивать до замужества. Их все очень устраивало, кроме необходимости переезда в Австралию. Они предпочитали вернуться снова на Стрэнд.[833]
* * *
Для хорошо воспитанной и грамотной женщины, чей мир внезапно рухнул — возможно, умер муж, ничего не оставив, или же он ушел от нее, или она вообще не была замужем и не имела родственников, способных оказать ей поддержку, — проституция как выход из положения не рассматривалась. Она могла найти место гувернантки. Иной возможности сохранения положения в среднем классе для нее не было. Ей настоятельно рекомендовали, чтобы при поступлении на работу круг ее обязанностей был четко определен, а не выглядел так: «ей предстоит обучать некое количество недисциплинированных балованных детей французскому языку, музыке и разным другим предметам, а предлагаемая оплата оказывается явно заниженной».[834] Если ее нанимали, то, как правило, с гарантией на год; если же увольняли раньше этого срока без обоснованной причины — а, надо полагать, доказать свою правоту для нее было делом почти невозможным, — она имела право получить причитавшееся ей до конца года жалованье.[835] После множества советов подобного рода — «все замечательные, но как может трепещущая от страха юная девушка, которой очень нужно получить работу, уверенно держаться при встрече с будущим нанимателем и требовать, чтобы были оговорены ее права на отпуск?», — «Журнал по домоводству» из лучших побуждений рекомендовал ей «сохранять хорошее настроение, даже если ее отличная работа не будет замечена или оценена по достоинству; она будет вознаграждена, пусть не в этой жизни, но уж, наверняка, в лучшем из миров».[836] Видимо, считалось, что участь гувернантки в земной жизни — жертвенное служение. Трудовая деятельность гувернантки продолжалась, очевидно, не более 25 лет, начальная зарплата составляла 25 фунтов в год и редко достигала 80 фунтов. Даже если при наличии в семье нескольких детей она работала на одном месте достаточно долго, рассчитывать на пенсию ей не приходилось. Хотя ее жалованье казалось вполне достаточным, учитывая обеспеченность жильем и пропитанием, у нее не было уверенности в прочности своего положения, к тому же нередко она оказывала поддержку состарившимся родителям либо помогала растить младших братьев и сестер. При том что иногда она бывала занята и вечерами, у нее почти не оставалось свободного времени, и она не могла, как большинство девушек, у которых не хватало денег, сама шить себе платья, но при этом была обязана всегда быть хорошо одетой. В 1843 году была создана благотворительная организация для гувернанток, которая привлекла значительные средства, чтобы открыть «дом для временного проживания гувернанток, не имевших места», куда могли обратиться будущие наниматели. В первые шесть месяцев его обитательницами стали 52 женщины, там было бесплатное бюро найма, куда могли обратиться возможные наниматели. Организация имела возможность выплачивать ежегодную ренту тем, кто уже достиг старости и не мог работать; к 1858 году таких насчитывалось 43 человека.[837] Но все это были временные меры; реальный сдвиг произошел в 1848 году, когда организация основала на Харли-стрит Королевский колледж «для общего образования женщин и вручения гувернанткам квалификационных сертификатов». Учебный план включал английскую литературу и грамматику, французский, немецкий и итальянский языки, латынь, астрономию и теологию, механику и естественные науки, новую науку — политическую экономию и даже, какое-то время, курс методики преподавания.[838] Молодых девушек старше четырнадцати лет, под надзором инспектрис, обучали девять преподавателей Королевского колледжа, включая Ф. М. Д. Мориса, христианского социалиста и профессора теологии, и Чарльза Кингсли, который позднее стал профессором современной истории в Кембридже. Сначала они вели бесплатные занятия по вечерам. С 1850 года дневные лекции стали платными, но будущие гувернантки могли прослушать их за полцены, а четыре места были бесплатными. Большинство обучаемых, включая гувернанток, прослушивали лишь малую часть курсов. За проведение экзаменов и вручение сертификатов преподавателям не платили. Девушки из среднего и высшего класса, посещавшие колледж, были образованнее большинства своих братьев, и гувернанткам было что продемонстрировать будущим работодателям. Джордж Драйсдейл, уважаемый автор трудов на медицинские темы, выпустил книгу под названием «Основы социальной науки». Она была опубликована в 1854 году и выдержала множество изданий.[839] После детального описания мужских половых органов и предположения, что клитор, «возможно», является у женщин «главным органом сексуального наслаждения», автор рассматривал проблемы, возникавшие из-за того, что между подростковым возрастом и возрастом вступления в брак проходит около десяти лет. Что с этим делать? Воздержание плохо сказывается на здоровье, равно как и мастурбация — пугало викторианской эры. Он предлагал утопическое средство, которое могло привлечь любого молодого человека в любое время. «Единственно верным средством против болезней, вызываемых воздержанием, является умеренное дозволение половых сношений наряду со свободой от занятий, упражнениями и развлечениями на открытом воздухе». Но если незамужние женщины стремились блюсти свою непорочность, то как молодой человек мог воспользоваться терапевтическим «умеренным дозволением»? Разве только через связь с проституткой. У женщин имелись свои проблемы. «Если девушка выглядела апатичной и анемичной, мужчины были уверены, что причина кроется в половой неудовлетворенности». (Об этом они обычно толковали за портвейном.) Проституцию «следует рассматривать как временную замену лучшей ситуации». Под лучшей ситуацией подразумевалось, что «всякий мужчина и всякая женщина должны получить свою долю любви и счастья быть родителями», — если только отпрысков не будет слишком много. Затем, отдав дань пылкой юности, они вполне спокойно смогут пребывать в счастливом состоянии брака. Развод должен предоставляться легко: «ни мужчина, ни женщина не должны делать вид, что сохраняют верность, если на деле это не так». И, наконец, самая большая радость — «формирование среди нас более правильных взглядов на сексуальную мораль позволит нам скорее достичь взаимопонимания с французами и другими европейскими нациями». Но это еще было впереди. Итак, мы добрались до свадебных колоколов и счастья супружества… Женщина неимущая мечтала быть принятой в семью мужа, чтобы посвятить себя заботам о нем и довольствоваться положением работницы по найму — готовить, убирать, штопать одежду. Ее свадьба была весьма скромной: друзья и родственники собирались на угощение и для посещения приходской церкви, где проходил обряд бракосочетания. Ожидалось, что гости в какой-то мере помогут окупить расходы на праздник денежными подарками или в другой форме, чтобы новобрачные не начинали совместную жизнь обремененные долгами. У невесты по такому случаю могло появиться новое платье, которое потом надевалось как выходное или хранилось долгие годы. Большинство девушек среднего класса выходило замуж в 20–25 лет. К тридцати годам их шансы найти себе мужа сходили на нет. «Это не тот возраст, когда выходят замуж… Продать независимость за деньги кажется возмутительным во всех отношениях. Однако же такое происходит сплошь и рядом, несмотря на то, что в результате брак бывает несчастливым, независимо от того, будут ли супруги это скрывать или нет», — утверждал «Журнал по домоводству» в 1843 году.[840] Автор статьи продолжает: «мы не выступаем в защиту неосмотрительно заключаемых браков. Любовь в шалаше — замечательно, но это должен быть благоустроенный шалаш, а если в придачу к нему есть еще сарай для двуконного экипажа, то любовь окажется более продолжительной». Но сарай для двуконного экипажа предполагает предварительные переговоры. «Джентльмен часто дает за дочерью приданое в сумме, не превышающей будущий годовой доход старшего сына; при этом он настаивает, чтобы будущий зять заключил соглашение, по которому он обязывается выплачивать его дочери две, три, а то и четыре сотни фунтов в год… Подобное требование отбивает охоту у многих претендентов».[841] В то время, как отец сражался у себя в кабинете с женихом, полная надежд невеста пыталась как можно лучше соответствовать бытовавшему в то время образу подходящей избранницы:Было бы удивительно, если бы цель привлекать мужчин не считалась главной в воспитании женщин. Используются самые мощные средства воздействия на умы женщин, а мужчины, руководствуясь эгоистическим инстинктом, стремятся извлечь из этого максимальную для себя выгоду, видя в том способ держать женщин в подчинении. Они требуют от жен кротости, покорности, полного отказа от проявлений собственной воли, считая это главными чертами сексуальной привлекательности… Жена — настоящая рабыня своего мужа.[842]Итак, она смиренно сидела в гостиной за пяльцами, в то время как ее будущее решалось в отцовском кабинете. Мужчины среднего класса видели викторианский идеал семейной жизни в том, что они выходят в суровый мир зарабатывать деньги, а жена поддерживает красоту и уют в доме, куда он возвращается после утомительного дня. Она не должна беспокоить его повседневными заботами и тревогами, связанными с детьми. Поддерживая в муже иллюзию, что она лишь его милая послушная рабыня, жена должна была сама заниматься всеми домашними проблемами. Когда у мужа возникало желание заняться сексом, ей надлежало ему угождать. Уильям Эктон в своей книге «Функции и расстройства репродуктивных органов» (1865) писал:
Половой акт обычно доставляет большое наслаждение. Я говорю здесь… о наслаждении, испытываемом мужчинами… даже самый здоровый человек ощущает после него чувство усталости… случалось, что больные мужчины во время полового акта умирали… если взять в качестве примера много работающего мужчину с развитым интеллектом, живущего в Лондоне, то ему рекомендуется вступать в половые сношения не чаще одного раза в семь-десять дней. [Более частые приводят к болям в спине.] Должен сказать, что большинство женщин не испытывают наслаждения от половой близости… Любовь к дому, детям, домашним обязанностям — вот чему она отдает всю себя. Как правило, скромная женщина редко ищет для себя сексуального удовольствия.[843]Причиной импотенции мог быть плохо подогнанный грыжевый бандаж или ожирение, и в последнем случае к благоприятным результатам могла привести диета мистера Бантинга, исключавшая ежедневное потребление животных жиров, хлеба, картофеля и пива. Улучшению состояния содействовали общие тонизирующие средства, такие, как испанские мушки, стрихнин, фосфор и даже электричество.[844] Я не нашла советов нескромным женщинам, которые искали бы для себя сексуального удовольствия.[845] Конечно же, Виктория и Альберт не пользовались средствами контрацепции, хотя трудно представить, что такой начитанный и сведущий в науках человек, как Альберт, не знал о них. Манби разговаривал с молодой женщиной «из простых», он знал ее давно, когда она еще была молочницей — один из излюбленных его типов. Она сказала ему, что теперь замужем и у нее ребенок. «Надеюсь, он родился в положенный срок?», — пошутил Манби. «Разумеется, — ответила Нора, гордясь своим положением честной жены, — об этом я позаботилась».[846] Возможно, Нора следовала совету Франсиса Плейса, автора брошюры «К состоящим в браке людям обоего пола из рабочей среды», которая получила широкое распространение с 1823 года: мужу предлагалось прибегать к прерыванию соития, а жене перед половым сношением вставлять во влагалище тампон «величиной с зеленый грецкий орех или маленькое яблочко», снабженный нитью, за которую следовало удалить его после полового акта. Плейс усовершенствовал свои рекомендации в последующем рекламном издании, адресованном «состоящим в браке людям обоего пола из благородного сословия». «Простота и надежность использования тампона делает ненужными все другие средства предохранения». Подобное утверждение, разумеется, было чересчур оптимистичным, но являлось шагом в нужном направлении, причем вся ответственность теперь возлагалась на женщину: «достаточно, чтобы женщина использовала любое противозачаточное средство, поскольку, когда мужчина думает о предохранении, это влияет на его страстность и импульсивность при половом сношении».[847] Некоторые врачи рекомендовали придерживаться «безопасного периода», но тогда не было еще четкого представления о цикле овуляции и менструации, а потому их советы грешили неточностью. В продаже имелись кондомы, «которые были тонкими и не так уж мешали насладиться плотскими утехами», но спрос на них был невелик… Продавались они лишь в немногих магазинах, где, как считалось, порядочным людям делать было нечего, и из-под полы… Нужно было следить, чтобы не пользоваться часто одним и тем же, отчего он становился менее надежным.[848]
* * *
До 1857 года развод предоставлялся только по отдельному акту парламента. В деле 1845 года, когда мужчину обвинили в сожительстве с другой женщиной после того, как его бросила жена, в приговоре суда говорилось:Вам надлежит обратиться в церковный суд и получить там постановление о расторжении брака. Затем вы должны принести его в суд по гражданским делам и подать иск о… возмещении убытков с любовника вашей жены. Имея на руках оба документа, вы направляетесь в законодательный орган и получаете акт парламента… Вам следует знать, что все эти процедуры обойдутся во много сотен фунтов, тогда как у вас, возможно, лишь пенни в кармане. Но закон не делает различий между богатыми и бедными.[849]Подсудимого приговорили к одному дню заключения, которое он уже отбыл. Оскорбитель был выпущен на свободу, а юристы смеялись до упаду. Спустя 12 лет Акт о матримониальных делах 1857 года учредил для бракоразводных дел новый суд, который впервые должен был стать «доступным для людей со скромными средствами», с издержками в 25–30 фунтов.[850] Но женщина не могла развестись с мужем, даже если у нее имелись доказательства, что он изменяет ей с другой, нужны были еще такие убедительные доводы, как доказательства инцеста, мужеложства, грубости, жестокости или насилия, тогда как мужчине достаточно было доказать, что жена совершила прелюбодеяние. После закона 1857 года разведенная женщина перестала лишаться всей своей собственности — она могла сохранить то, что принадлежало ей в девичестве, но вряд ли суд разрешил бы ей опеку над собственными детьми. Получение развода было нелегким делом. К 1872 году ежегодно утверждалось лишь около 200 актов парламента.[851] Слушание дел в суде по бракоразводным и матримониальным делам проходило открыто, на радость бульварной прессе. Публика стремилась попасть в зал суда, особенно, если в процессе участвовали известные персоны, а мало кто был столь же известен, как виконт Пальмерстон. В 1863 году он выступал соответчиком по иску сомнительной репутации ирландца О’Кейна, обвинившего Пальмерстона, которому тогда было 80 лет, в адюльтере с миссис О’Кейн. У Пальмерстона было то, что хотел заполучить О’Кейн, — деньги. Последний рассчитывал, что виконт заплатит и дело не дойдет до суда. Но Пальмерстона трудно было провести. Дотошные детективы уже выяснили, что «миссис О’Кейн» официально не замужем. К огромному разочарованию собравшейся толпы Пальмерстон даже не явился в суд, считая это ниже своего достоинства. Другое дело было более забавным. Почтенного возраста адмирал, сэр Генри Кодрингтон, в 1863 году подал на развод, обвиняя супругу в адюльтере. Пока адмирал в 1854 году был на Крымской войне, его жена, следуя правилам приличия, взяла к себе мисс Эмили Фейтфул в качестве компаньонки-дуэньи. Но когда он вернулся домой, жена предпочитала находиться в спальне в обществе мисс Фейтфул, а не с ним. Дело несколько уладилось, когда адмирала откомандировали на Мальту, и жена поехала с ним. Он был полностью поглощен работой, а жена погрузилась в веселую светскую жизнь. Частенько по вечерам она каталась по гавани на маленькой «гондоле» с кем-нибудь из своих обожателей, а лодочник всегда был навеселе… Ужас! Безобразие! Адмиральская жена сидит рядом с поклонником! Однажды лодка чуть не опрокинулась… Одна из свидетельниц поведала о разговорах, происходивших между ней и леди Кодрингтон, когда она просила ту быть посдержанней. «Я была в ужасе, — она переминалась и краснела на свидетельском месте, — от того, что мне открылось». — «И что это?» — поинтересовался представитель защиты, а публика навострила уши. — «Что зло уже восторжествовало». Ничего потрясающего по сравнению с сегодняшними свидетельствами, но выступление далось викторианской леди с трудом, хотя и разочаровало публику. Мисс Фейтфул приехала к чете Кодрингтон на Мальту, и когда адмирал стал утверждать, что жена изменяла ему со своими ухажерами, леди Кодрингтон припомнила ему, как он вел себя по отношению к мисс Фейтфул. Последняя дала показание, что однажды ночью адмирал в ночной рубашке вошел к ней в спальню. Она ожидала самого худшего, но он объяснил, что хочет помешать кочергой угли в камине.[852] Суду присяжных потребовался всего час, чтобы вынести решение в пользу адмирала по всем пунктам.
* * *
Были ли викторианцы счастливы в семейной жизни? В любую эпоху чужие браки не поддаются анализу. Да и ожидания у нас различны. Для нас имеет значение не только «хорошее чувства юмора», о котором часто упоминается в объявлениях о знакомствах; мы прежде всего надеемся обрести партнера, спутника жизни, а не попасть в отношения хозяина и рабыни. Женщины не теряют надежды найти мужа. Те, в ком сильно развит материнский инстинкт, могут удовлетворить его, родив ребенка и воспитывая его без мужа. Женщина может решить не выходить замуж, а сосредоточиться на карьере, либо совмещать работу и семью. А в викторианское время незамужние женщины из среднего класса могли рассчитывать только на то, чтобы стать компаньонками и сиделками для своих родителей, будучи всегда у них под рукой. После смерти родителей лучшее, на что им оставалось надеяться, это место приживалки в семьях родственников, где они разносили чай, были на подхвате и проводили безрадостные часы в холодных гостевых комнатах. Брак, пусть даже с прижимистым деспотом, с которым тягостно делить постель, вероятно, был предпочтительней.Глава 21 Преступления и наказания
Воровство — отработанные приемы — дело супругов Маннинг — отравления — судебные разбирательства — скандалы в обществе — приговоры — тюрьмы — проектировщик «Паноптикума» Джереми Бентам — Миллбанк — Пентонвилл — «система изоляции» — Брикстонская женская тюрьма — ссылка — плавучие тюрьмы — тяжелые работы — казнь через повешение
Воровство было весьма распространено. «Тысячи беспризорных детей слонялись по столице, рыскали по улицам, выпрашивая подаяние и воруя, чтобы добыть на пропитание».[853] Некоторым воришкам было лет по шесть. Взрослея, девушки переходили к кражам одежды, свернутых в рулоны ковров и даже каминных решеток, пряча их под свои пышные юбки. В магазинах обычно воровали женщины от 14 до 60 лет. «Под юбками у них были нашиты внутренние карманы, куда они могли опустить маленькие вещицы, что при широком кринолине оставалось незаметным».[854] По свидетельству Мейхью, три из четырех проституток «занимались воровством», особенно если их клиенты были пьяны. Детей, которых посылали отнести грязное белье прачкам или же доставить его обратно после стирки, порой по дороге грабили. Легкой добычей становились хорошо одетые маленькие девочки и мальчики, которые иногда оказывались вне поле зрения своих нянь. Ребятишек заманивали на задворки и раздевали догола. Вывешивать на улице белье на просушку было рискованно, порой уносили даже медный бак для кипячения, а то и медные трубы и свинцовую кровлю из пустовавших домов. Домушники в основном предпочитали действовать с 7 до 8 вечера. Семья обычно обедала, а прислуга — если сама не была замешана — занималась сервировкой стола и подачей блюд. Раннее вечернее время благоприятствовало ворам, потому что даже если они и попадались, то это расценивалось как обычное воровство, а не «ночная кража со взломом» — так квалифицировали преступления, совершаемые после 9 вечера. Слуга в богатом доме мог оказаться вовлеченным в совершение кражи либо «внедрен» в дом перед замышляемым преступлением. Только глупец мог разгуливать по Лондону с часами или бумажником в кармане. Тогда, как и теперь, использовался хорошо отработанный прием: нужно было любым способом отвлечь внимание человека и неприметно вытащить у него ценные вещи. Зачастую жулики действовали на пару: один обчищал жертву и тут же передавал награбленное сообщнику, который немедленно скрывался. Иногда сам же вор принимался кричать: «Держите его!», указывая в сторону противоположную той, куда скрылся с добычей его напарник, и направляя погоню по ложному следу.[855] Известный археолог-египтолог Джозеф Хекекиан Би укрылся во время дождя на Риджент-стрит «в галерее, где было полно народа… [Позже] я обнаружил, что пропал кошелек, который я носил в левом кармане жилета… Хорошо, что я не лишился заодно и часов, находившихся в другом кармане… Весь вечер оказался безнадежно испорчен, поскольку я сожалел о своей беспечности».[856] Вор залез не в наружный карман, обычно имевшийся в верхней мужской одежде, он оказался вполне искусным, незаметно для жертвы засунув руку в карман жилета. «Леди обычно носили серебряные или золотые часы в маленьком кармашке спереди, порой размещавшемся под одной из оборок юбки», однако если дама попадала в толпу или садилась в омнибус, для профессионала не составляло труда вытащить ее часы, равно как и часы ее мужа. Для извлечения добычи ворам «приходилось порой засовывать руку внутрь почти до локтя, поскольку карманы в дамской одежде были упрятаны достаточно глубоко». Пышная нижняя юбка жертвы или кринолин не позволяли женщине почувствовать, что кто-то лезет в ее карман. Основными местами, где действовали воры, были вокзалы. Люди, поглощенные тем, чтобы поспеть на нужный поезд, не замечали карманников, слонявшихся по станции под видом пассажиров, и утрату имущества обнаруживали с опозданием. Багаж, размещавшийся на запятках кэбов и экипажей, увозивших пассажиров со станции, тоже мог стать добычей грабителей; ремни, которыми он крепился, разрезали, иногда при попустительстве кучера. Некоторые мошенники специализировались на кражах декоративных собачек. Пса сманивали с помощью течной суки или же просто соблазняли мясной приманкой. Затем, в ответ на объявление расстроенного владельца, собаку возвращали под видом «найденной», получая обещанное вознаграждение. Такой трюк можно было проделывать неоднократно… Если же вознаграждения не ожидалось, можно было оставить собаку на какое-то время у себя, возможно, слегка изменить ее внешность, а потом продать ее. Достаточно легкий способ добыть средства к существованию в Вест-Энде без необходимости работать в ночное время. Домушники, разжившись серебряными и золотыми изделиями, спустя минут пятнадцать после совершения кражи старались сбыть их скупщикам краденого, после чего похищенные вещи незамедлительно отправляли в переплавку с тем, чтобы замести все следы. Фальшивомонетчики, используя хитроумные методы, получали нужные сплавы из старых ложек, разливали металл в готовые формы и использовали гальваническое покрытие, чтобы монеты выглядели как настоящие, для чего применялись азотная и серная кислота, цианид, медь и гальваническая батарея. При полицейских облавах все это было достаточно опасно; бывали случаи, когда фальшивомонетчики использовали против полицейских кислоту. Некоторые преступники пользовались таким ужасным оружием, как азотная кислота.[857] «Преступность стала повальным бедствием… Лондон перестал быть городом, по которому можно беззаботно разгуливать ночью, засунув руки в карманы», — писал один французский турист в 1866 году.[858] Даже днем в благополучных районах было не безопасно. В 1862 году Хью Пилкингтон, член парламента, шел по Пэлл-Мэлл средь бела дня, когда двое бандитов напали на него, слегка «придушили», и пока один избивал его, другой забрал у него часы.[859] В том же году один француз прогуливался часа в 4 дня по Гайд-парку, где на него напали четверо грабителей. Они не подозревали, что этот человек служил во французской армии. Он уложил ударами двух нападавших, а двое других убежали. «Не всякому же довелось служить в полку зуавов».[860]* * *
Налоговую службу обычно не принято считать опасной деятельностью, но в 1861 году один несчастный служащий погиб от руки человека, с которого он намеревался получить налог за содержание собаки.[861] Дуэли находились вне закона, но в 1843 году лейтенант Манро и его шурин полковник Фосетт после глупой ссоры задумали стреляться в поле вблизи Камден-роуд, и, к несчастью, Фосетт был убит. Манро «сам явился с повинной, после следствия его приговорили к смерти, но королева смягчила наказание до 12 месяцев заключения в Ньюгейтской тюрьме».[862] Карл Маркс был настолько возмущен плохим судебным расследованием этого дела, что грозился вызвать тех, кто им занимался, на дуэль, но почему-то никто его вызова не принял — к счастью, поскольку он был настолько близорук, что наверняка бы промахнулся.[863] Гораздо большее внимание публики привлек суд по делу супругов Маннинг, обвиняемых в убийстве Патрика О’Коннора. Маннинг был темной личностью, его подозревали в краже золотых слитков на сумму 4000 фунтов с Большой западной железной дороги, где он служил охранником, но ему удалось скрыться от судебного преследования. Мария Маннинг была швейцаркой и служила горничной у дочери герцогини Сазерленд. За Марией ухаживали двое — Патрик О’Коннор и Маннинг. В 1847 году она вышла замуж за Маннинга, но чета продолжала водить дружбу с О’Коннором, имея виды на его собственность. О’Коннор был почти таким же мошенником, как и Маннинг; они вместе придумывали планы добывания денег нечестным путем. Супруги Маннинг жили в одном из террасных домов на Бермондси. Маннинг расспросил жившего у них некоторое время студента-медика о действии хлороформа и о наиболее уязвимых местах черепа человека. Потом они пригласили О’Коннора на обед, усыпили его хлороформом, ударили по голове, руководствуясь полученными от студента сведениями, и зарыли тело в подвале, залив купоросом и засыпав негашеной известью. Отсутствие О’Коннора на работе привело к обращению в полицию, и после блистательно проведенного расследования его труп был обнаружен и идентифицирован по вставным зубам. Тем временем супруги Маннинг скрылись: Мария уехала в Эдинбург, где после обмена телеграфными сообщениями между отделениями полиции была задержана. Ее мужа арестовали в Джерси.[864] В хронике викторианских преступлений часто встречаются отравления. Почти в любом доме имелось большое количество ядовитых веществ, которыми мог воспользоваться преступник. Этим объясняется, почему в книге Изабеллы Битон «Домоводство» особое внимание уделяется распространенным ядам и противоядиям. В число ядов входили серная, азотная и синильная кислота, которые «даже в малых количествах могли привести к смертельному исходу сразу после попадания яда внутрь», а также мышьяк, «сулема… самый сильный яд», настойка опия. (Любопытно, что она не упоминает стрихнин, хотя, возможно, он имел другое название, которое я пропустила.) С точки зрения отравителя лучшим средством была синильная кислота. В 1845 году Джона Тавелла осудили за совершенное в Слау убийство Сары Харт с применением синильной кислоты.[865] Джон Тавелл был закоренелый преступник, который на четырнадцать лет был отправлен в ссылку в Австралию, сколотил там состояние и вернулся в Англию. Он одевался как квакер и «по внешнему виду и манерам производил впечатление очень благочестивого человека». Тавелл находился в близких отношениях с Сарой Харт, но в какой-то момент решил от нее избавиться, для чего отправился в Сити к одному аптекарю с Бишопсгейт-стрит и купил у него две драхмы запатентованного лекарства «синильная кислота Скилла», сказав, что оно необходимо ему для лечения варикоза. Покупка была надлежащим образом зарегистрирована, как того требовал закон. На следующий день Тавелл пришел снова и приобрел еще снадобья, сказав, что первый пузырек он разбил. Затем он сел на поезд в Паддингтоне, приехал в загородный дом Сары Харт, подлил ей яда в пиво, быстро покинул дом и сел на поезд. Однако преступление быстро раскрыли и «распоряжение о задержании Тавелла было передано по телеграфу… недавно установленному на линии Большой западной железной дороги». За Тавеллом следили от Паддингтона до его дома, его арестовали, признали виновным и приговорили к казни через повешение. В другом случае отравления синильной кислотой сын, дипломированный врач, давал старой матери небольшое количество того же средства «против сильных приступов рвоты, которыми она страдала», но женщина умерла. Тогда не существовало строгого контроля за изготовлением лекарств, и средство в данном пузырьке оказалось слишком концентрированным. Мужчину судили за убийство матери, но вынесли оправдательный приговор. Уильям Палмер из Руджли близ Стаффорда в 1856 году использовал стрихнин для убийства при афере со страховкой. Он был признан виновным и казнен в Стаффордской тюрьме. Во время судебного разбирательства, которое широко освещалось в прессе, выяснилось, что в трупе жертвы не смогли обнаружить следов стрихнина. Это вдохновило Уильяма Дова из Лидса убить с помощью стрихнина свою жену. Он убедил помощника практикующего врача дать ему этого средства, чтобы потравить крыс, по его словам, заполонивших дом. Некоторого количества оказалось достаточно, чтобы жена умерла. Но он заблуждался насчет доказательства содеянного: расследование установило наличие в трупе женщины «большого количества» ядовитого снадобья. Уильяма Дова признали виновным и в 1856 году повесили. Мышьяк очень широко использовался в быту, он применялся, к примеру, при изготовлении зеленой краски, дававшей красивый изумрудный цвет и использовавшейся для украшения тортов, изготовления искусственных цветов и обоев. «Такие бумажные обои наверняка выделяли мышьячную пыль» — так говорили о причинах смерти Наполеона( якобы из-за обоев в его комнате на острове Св. Елены, и эти слухи казались не столь нелепыми, как сейчас, хотя количество мышьяка в «пыли» ничтожно мало. С помощью мышьяка гнали глистов у лошадей, травили крыс, уничтожали летающих насекомых. Его раствор мог применяться в качестве средства для удаления волос.Мышьяк всегда можно было найти в любом доме и на конюшне, и многие случаи смерти от «желудочного недомогания» могли быть следствием отравления мышьяком. Всякий хотел оказаться в зале суда, когда там шел громкий процесс. В Центральном уголовном суде места для публики располагались рядом с местом для судьи и ниже, там, где в обычные дни находился олдермен, который «читал газеты или писал письма».[866] На громкие судебные процессы шерифы лондонского Сити могли выдавать билеты, стоившие довольно дорого.[867] В 1840 году, когда судили Курвуазье за убийство его хозяина лорда Уильяма Расселла, «на местах, предназначавшихся для знатных персон, можно было видеть герцога Суссекского, двух графов, двух лордов, двух дам из высшего общества и члена парламента». Курвуазье был иностранцем, «чужаком», а потому мог претендовать на то, чтобы суд присяжных состоял из шести французов и шести англичан, но он не воспользовался этим правом. В последний день герцог утратил интерес к происходившему, но зато наблюдалось «присутствие многих знатных леди». Возможно, именно это обстоятельство так потрясло главного судью, что, зачитывая приговор, он буквально «задыхался от рыданий». Дело супругов Маннинг рассматривалось в Центральном уголовном суде в 1849 году. Заседание продолжалось два дня, и доступ в зал предоставлялся только по билетам. «Некоторые леди сидели на скамье, [другим] предоставили места рядом с подсудимыми»; присутствовало много послов и других «знатных иностранцев», которые с трудом нашли себе места. Суду присяжных понадобилось 45 минут, чтобы признать чету Маннинг виновной. Спустя два года общество охотников за сенсациями ожидал знаменательный день, когда на судебном заседании экс-выпускник Итона, экс-гусар, виконт Франкфорт де Монморанси занял место для дачи свидетельских показаний против Элис Лоу, которую он обвинял в краже у него драгоценностей при скандальных обстоятельствах; «скандальное» в викторианском понимании всегда было связано «с проституткой». Она была доставлена в дом в Паддингтоне, который виконт снимал в дополнение к тому, где он обитал с семьей, и о котором ничего не знала его жена. Ее «визит» продолжался около двух месяцев, в течение которых она воздерживалась от других свиданий. Однажды вечером, когда знатный лорд отправился в свой клуб, она, воспользовавшись случаем, забрала драгоценности, которые, как она уверяла, были ей подарены, и скрылась. Присяжные не сочли ее виновной, а леди Франкфорт по вполне понятной причине получила по суду развод с мужем. Десятью годами позже лорд Франкфорт снова оказался в суде, на этот раз в качестве обвиняемого в «рассылке непристойного послания» в форме письма «супругам пэров, дочерям из знатных и благородных семейств», в котором им предлагалось принимать любовников у себя в спальнях, пока их мужья почивали под действием снотворных. Это послание, в сравнении с которым меркнут образчики нашего «спама», дополнял список возможных кандидатур; одной из них был лорд Генри Леннокс, выдвинувший обвинение против лорда Франкфорта, автора скандальной проделки. Одним из получателей было известное духовное лицо, которое, разумеется, вскрыло письмо, адресованное его жене, и пришло в ярость. Когда пастор оказался на месте для дачи свидетельских показаний, он потребовал, чтобы все находившиеся в суде леди, среди которых было немало его прихожанок, покинули зал заседания до того, как он станет отвечать на вопросы, но судья лишь посоветовал дамам не слушать. Лорда Франкфорта приговорили к двенадцати месяцам заключения в тюрьме Колдбат-филдс в Кларкенуэлле, но он был освобожден от обычного тюремного распорядка; «под обязательство… выплачивать 5 шиллингов в неделю на свое содержание его избавили от необходимости щипать паклю и заниматься однообразным механическим трудом».[868]* * *
Приговоры суда были жестокими и явно произвольными. Ньюгейтский календарь за 1853 год, перечисляя все слушания дел в Центральном уголовном суде, демонстрирует большое разнообразие обвинительных заключений. Пятнадцатилетний изготовитель упаковочных коробок и его сообщник, сапожник в возрасте 21 года, вместе совершили кражу носового платка стоимостью 1 шиллинг. Обоих приговорили к высылке в Австралию на семь лет. Двух других карманников, каждый из которых украл по носовому платку стоимостью 3 и 2 шиллинга соответственно, были приговорены тем же судом: один — к месяцу заключения в исправительном доме, другой — к четырем годам каторжных работ. Человека, укравшего бутылку джина за 2 шиллинга 1 пенни, осудили на 14 дней заключения в Ньюгейте. Одного двоеженца приговорили к 14 дням в Ньюгейтской тюрьме, другого — к году в исправительном доме. За «половое сношение» с девочкой младше 10 лет мужчину приговорили к шести месяцам тюремного заключения, а за изнасилование девочки 10–12 лет другой мужчина получил год пребывания в исправительном доме. Как следует из отчета, мужчина, обвиненный в содомии, — в то время одном из самых тяжких грехов, — был приговорен к двум годам заключения в исправительном доме, тогда как другого, чернорабочего 53 лет, осудили на пожизненную высылку. Четырнадцатилетнюю служанку признали виновной в том, что она ложно обвинила мужчину (своего хозяина? об этом ничего не говорится) в содомии с намерением получить с него 100 фунтов. Подавляющее число осужденных составляли неквалифицированные рабочие, но в одном деле обвиняемыми выступали два военных врача и аптекарь за проведенный аборт. Одного врача приговорили к высылке на пятнадцать лет, а другой врач и аптекарь были признаны невиновными. За незначительное преступление, характерное для того времени, а именно, «запуск в обращение фальшивых билетов для уплаты дорожного сбора по цене 4 и 6 пенсов», правонарушителю грозило 18 месяцев пребывания в исправительном доме. Не существовало ничего похожего на наши приговоры без взятия под стражу — таких, например, как условный срок, — или наказания за антиобщественное поведение. Количество заключенных составлял около 6000.[869] Брайдуэллы — худшие по разряду тюрьмы — предназначались для приговоренных на срок свыше трех месяцев. Сама тюрьма Брайдуэлл, давшая название заведениям такого рода, находилась у реки Флит и просуществовала до 1860 года; подобные ей тюрьмы были построены в Холлоуэе, Уондзуорте, Колдбат-филдсе и Тотхилл-филдсе, последняя предназначалось для мальчиков и женщин. Получившие срок более двух лет содержались в тюрьмах, называемых исправительными домами. Количество узников в Колдбат-филдсе было немногим меньше, чем в Брайдуэлле, и составляло более 1000 человек.[870] Приговоренные к более длительным срокам заключения отбывали их в Миллбанке, Пентонвилле, в женской тюрьме Брикстон или же в плавучих тюрьмах. Джереми Бентам, проповедник утилитаризма, считал, что правительство должно дать как можно больше благ как можно большему числу людей. В 1820-е годы его реформаторский энтузиазм воплотился в проектирование тюрьмы. Взамен мрачных сооружений, таких как Ньюгейт, он предложил возводить тюремные здания по его проекту «Паноптикум», с отдельными корпусами, расходящимися в форме звезды, где в центре могли размещаться смотрители и разные службы; во все камеры каждого крыла был удобный доступ; практично и полезно, а главное, вне всякого сомнения, наиболее благоприятно для всех пребывавших там. Тюрьма в Миллбанке (ныне на этом месте расположена Галерея Тейт) — самая большая в Лондоне, с шестью расходящимися радиусами корпусами, была построена по его проекту «Паноптикум» в 1821 году на 7 акрах болотистой сырой земли вблизи реки. Бывший обитатель описывал ее так: «ужасающе мрачное место: темные стены, угрюмые лица, гнетущая тишина…».[871] В каждой камере имелись маленький столик, «отхожее место» с крышкой, подвесная койка с одеялом и «палка, один конец которой был выкрашен красной краской, а другой — черной… В стене, выходившей в коридор, находилось узкое отверстие, и когда вам было нужно что-нибудь, вы просовывали палку в отверстие и оставляли там, пока этот сигнал не привлекал внимание дежурного надзирателя. Если он видел черный конец, это означало, что вы хотите работать, если же красный, ваше желание носило более личный характер».[872] Тюрьма Пентонвилл, строительство которой обошлось в 85 000 фунтов, появилась в 1842 году на участке в 7 акров, расположенном на краю застроенной в то время территории за Холлоуэем на Каледониа-роуд. Ипполит Тэн назвал ее «восхитительно придуманным ульем, сотворенным из железа».[873] Здание имело полукруглую форму с четырьмя радиальными корпусами, между которыми располагались прогулочные площадки площадью в 3 ярда; в корпусе на каждом из трех этажей было по 130 камер. Высота камеры составляла 9 футов, длина — 13 футов, ширина — 7. В камере был ватерклозет, медный умывальник, табурет, стол и газовое освещение. Узники спали на откидных койках с матрасами и одеялами. Раз в две недели им выдавали чистые рубашки и подштанники и предоставляли возможность помыться в бане — для многих это было в новинку.[874] Первое, что бросалось в глаза посетителю тюрьмы, это «образцовая чистота, как у голландцев… Здесь было очень светло и красиво… Сразу же приходило на ум явное сходство с Хрустальным дворцом… Создавалось впечатление, что большинство лиц, которым доверен надзор за узниками, руководствуется в своем отношении к ним самыми гуманными и добрыми побуждениями».[875] Заключенных обучали ремеслу — портняжному, сапожному, ткацкому, этим они могли зарабатывать около 8 пенсов в неделю. «Некоторые из тех, у кого были длительные сроки, могли при выходе на свободу получить до 20 фунтов, к тому же им выдавали хороший комплект одежды, в соответствии с их общественным положением, чтобы у них на воле была возможность начать новую жизнь». Раз в день, если не было дождя, узников выводили из камер на прогулку. Они совершали свой моцион партиями по 130 человек, образуя два круга. Расстояние между заключенными составляло 15 футов, и им запрещали приближаться друг к другу. Они были обязаны хранить молчание и в церкви, и в одиночной камере, но ухитрялись переговариваться, не шевеля губами.[876] А теперь перейдем к тому, что считаем негативным аспектом данной идиллической картины — к «системе изоляции». Главный тюремный инспектор определял ее так: «каждый заключенный помещен в отдельную камеру, которая днем становится для него мастерской, а ночью — спальней… Это не только предотвращает общение заключенного с соседями, но и заставляет его поразмышлять над своей жизнью», — что, несомненно, ведет к нравственному возрождению. Узников называли только по номерам. Когда их выводили из камер на прогулку или на ежедневный молебен в церкви, на каждом был головной убор с широким, опущенным на лицо козырьком, где имелись прорези для глаз, так, чтобы никто не мог быть узнан соседями.[877] За примерное поведение заключенные получали привилегию работать в пекарне или на кухне «с открытым лицом», разумеется, молча, а также большие порции еды и возможность свиданий. Нежелание сотрудничать каралось одиночным заключением в карцере, в полной темноте, где арестант обычно проводил два-три дня, а порой и три недели. После такой психологической обработки узников переводили в тюрьмы Портсмута, Вулиджа и Портленда для использования на «общественных работах», что, безусловно, воспринималось большинством как некоторое облегчение. Казалось бы, все было задумано с добрыми намерениями. Содержание в чистоте и предоставление личного пространства не шли ни в какое сравнение с теми условиями, в которых жило большинство заключенных на воле, но психологический эффект «системы изоляции» был разрушительным. В среднем узникам было от 15 до 25 лет. Представить только, каково им было находиться в изоляции от других людей, подобно париям. Поначалу начальство отмечало необычайно высокое число самоубийств, но по мере увеличения количества прогулок (в масках) это число наполовину снизилось. И все же этот показатель был выше, чем в других тюрьмах. В Брикстонской женской тюрьме содержалось 700 узниц, и почти весь персонал был женским.[878] Начальник тюремной медчасти в 1854 году с сожалением отмечал: «женщины переносят тюремное заключение хуже мужчин», но «в Брикстоне отношение к ним было гуманным и сочувственным и при этом не менее эффективным, чем в других тюрьмах». Женщин звали по именам, а не по номерам. Здесь имелись ясли для детей, рожденных узницами Брикстона в неволе, но других их детей отправляли в работный дом. Тюремная одежда состояла из свободного покроя красно-коричневого платья, синего в клетку фартука и маленькой, плотно облегавшей голову белой полотняной шапочки. На прогулках они ходили парами вокруг лужаек и клумб и при этом оживленно болтали (курсив мой). «Быть может, большинство этих несчастных питались в неволе лучше, чем в своей прежней жизни», а в больничном рационе присутствовали даже такие роскошные блюда, как рыба и отбивные котлеты. Работа для женщин заключалась в пошиве бумазейного нательного белья, изготовлении корсетов, стирке и глажке белья по договоренности с тюремным начальством, пошиве сорочек, которые иногда закупали «Мозез и сын» и другие фирмы. «Неудивительно, — отмечали Мейхью и Бинни, — что честным женщинам не удавалось прожить на заработок от пошива сорочек». Вплоть до 1853 года в Австралию ежегодно ссылали в среднем 460 осужденных.[879] К 1853 году в Австралии находились 6000 каторжников, а на Бермудах и в Гибралтаре — 2650. Обычно приговор выносился на семь лет, но случалось и на десять, четырнадцать, а то и пятнадцать лет. Очень редко в документах приводятся жуткие списки «регистрации смертей и прибывших на пожизненное поселение» — судебное решение лишало осужденного возможности вернуться в Англию. При всем том у ссыльных мужчин и женщин был шанс, возможно иллюзорный, начать на новом месте новую жизнь. После 1853 года колонии по вполне понятным причинам отказались впредь быть «помойкой» для английских каторжан, поскольку каторжные работы в Англии большей частью заменялись ссылкой в колонии. Пришлось осужденным на семь или десять лет ссылки заменить сроки на четыре-пять лет тюремного заключения в Англии. В колонии отныне отправляли только тех, у кого срок наказания составлял четырнадцать лет или был пожизненным. Как правило, мест заключения было недостаточно, а потому некоторых арестантов отправляли в плавучие тюрьмы в Вулидж, в получасе езды по железной дороге. Здесь находились старые боевые корабли, еще с 1779 года использовавшиеся для размещения осужденных, которых привлекали к работам по углублению дна Темзы. «Поначалу это считалось временной мерой, вызванной обстоятельствами, однако старые военные корабли почти на полстолетия стали вместилищем для самых закоренелых преступников, свозимых из всех тюрем Соединенного Королевства».[880] В 1841 году здесь размещались 3552 узника. В этих тюрьмах всегда было сыро, темно и полно вшей. Самым большим из кораблей в Вулидже был «Дифайэнс», 74-х-орудийный корабль с 500 узниками на трех палубах, которые спали в гамаках, натянутых так туго, что они врезались в тело. «Уорриор» тоже был 74-х-орудийным кораблем. (Число орудий свидетельствовало о размерах судна. Разумеется, орудия давно были сняты, равно как мачты и прочее оснащение.) На нем размещались 450 заключенных. «Юнайт» был плавучим госпиталем, способным содержать 58 пациентов в относительно комфортных условиях; здесь были железные койки, каждый день давали хороший чай и две унции вина, половину бараньей головы, а также молоко, хлеб и масло. И наконец «Салфер», который использовался как прачечная. Это был 30-ти-орудийный шлюп, разжалованный до разряда плавучей прачечной, где трое узников стирали арестантскую одежду и развешивали ее на веревках, натянутых между обломками мачт, подобно флагам, когда корабль был «разукрашен от носовой части до кормы». Возможно, в каком-то отношении жизнь на борту плавучей тюрьмы была не такой уж плохой. Каждую неделю узникам выдавали чистую одежду, им дозволялись свидания и письма раз в три месяца. Работали они с 7.30 до 5 вечера (зимой — до четырех) с часовым перерывом на обед, с обязательным обучением и чтением молитв с 6.45 до 8.30 вечера, а в 9 отправлялись в постель, вернее, в гамак (зимой — в восемь). На обед они получали 6 унций мяса, фунт картофеля и 9 унций хлеба. Завтрак и ужин состояли из хлеба и какао или овсянки. Три часа в неделю отводилось на обучение чтению, письму и арифметике, по часу на каждый предмет. Узникам выплачивали «наградные» за выполняемую работу, главным образом, укрепление дамб и углубление русла реки. Заработок мог составлять 6 пенсов в неделю, которые накапливались до момента выхода на свободу; тогда они получали на руки половину накопленных денег, комплект верхней одежды и белья, а оставшуюся половину суммы могли получить по прошествии двух-трех месяцев. Это было разумно. Обычно, оказавшись наконец на воле, трудно было устоять и не прокутить все. Узникам, однако, воспрещалось разговаривать с соседями, за исключением одного часа в воскресенье после молитвы, их не обучали ремеслам, которые могли бы прокормить их после освобождения, а умерших зарывали на болотах, окружавших тюрьму, и место их погребения никак не обозначалось. Арестант, который решением суда приговаривался к «тяжким работам», вынужден был отбывать наказание на чем-то вроде «бегущей дорожки» — устройстве, применяемом в британских тюрьмах с 1817 года. «Идея состояла в том, что цилиндр вращался под тяжестью находившегося на нем человека, когда он перемещался вперед… Тюремных надзирателей, которые могли повернуть храповик и тем самым затруднить вращение цилиндра, заключенные метко прозвали „шурупами“».[881] Арестанты ненавидели эти устройства, называли «перемалывателями ветра», подчеркивая бессмысленность своего вынужденного занятия. Каждый день 12 человек одновременно делали 24 шага вперед, потом перемещались на 8 дюймов в сторону, совершая это по пятнадцать раз на дню по пятнадцать минут с перерывами на другие занятия, и все это, разумеется, молча. «Вращение цилиндра» было столь же бессмысленной работой, но тюремные власти усматривали в ней пользу: ее можно было делать в камере, не нарушая изоляции, в которой находился узник. Еще в тюрьме имелся рычаг, вращавший барабан с комплектом черпаков внутри, которые забирали песок и опустошались по мере хода. За восемь часов можно было совершить, как предполагалось, 10 000 оборотов. В качестве работ вне тюрьмы производилась «тренировка с ядром» каждый день по часу или больше. Первый из стоявших в ряду людей поднимал тяжелое пушечное ядро и передавал его соседу, тот бросал ядро на землю, поднимал его и передавал по цепочке следующему… Когда ядро доходило до конца ряда, производимые действия совершались в обратном направлении. Обычным принудительным трудом в тюрьмах было щипание пакли, которым занимались как женщины, так и мужчины, не только в тюрьмах, но и в работных домах. Разница состояла лишь в том, что приговоренный к тяжелой работе имел ежедневную норму в 6 фунтов, что втрое превышало норму остальных. Но это, по крайней мере, не было бессмысленной работой, пагубно воздействовавшей на душу. Щели в деревянных корпусах плавательных средств приходилось конопатить, и лучшим материалом для этого служили старые, раздерганные на волокна веревки — пакля.* * *
К 1861 году смертные приговоры выносились лишь в отношении лиц, совершивших убийство или особо тяжкое преступление. Количество убийц, казненных через повешение, было невелико. В 1854 году на виселицу были отправлены только пятеро. Годовой показатель составлял от 9 до 16 человек.[882] Привычные для предыдущего века «шествия к Тайберну» (близ Марбл-арч) с присущими им буйным весельем и разнузданностью были упразднены, но казни оставались публичными и проводились по месту заключения преступника. В 1849 году супругов Маннинг повесили на Хорсмонгер-лейн близ «Слона и замка». Тридцать тысяч народу собрались посмотреть на казнь, в их числе и Чарльз Диккенс. «За весьма скромную плату в 10 гиней мы получили возможность обозревать все происходившее сверху из окна кухни на верхнем этаже [дом находился напротив тюрьмы]». Поведение пьяной толпы в эту ночь сопровождали «всякого рода бесчинства и непристойные выходки…».[883] После казни четы Маннинг Диккенс выступил на страницах «Таймс» с требованием, чтобы впредь казни не были публичными, однако эти жуткие зрелища продолжали демонстрироваться на протяжении последующих двадцати лет. Диккенс также предлагал обязать палача Калкрафта «воздерживаться от недостойного балагурства, грубых шуток, святотатства и пьянства». По крайней мере, «дни повешения» были перенесены с понедельника на среду, поскольку значительное количество рабочих уже привыкли брать отгул, «святой понедельник», чтобы присутствовать на казни. По случаю казни миссис Маннинг надела черное атласное платье, и это привело к тому, что «в этом сезоне в обществе перестали носить платья из черного атласа».[884] Диккенс передал ужасающие подробности сцены казни: «два силуэта тел повешенных выделялись на фоне ворот [тюрьмы]; один выглядел как обвисший, свободно болтающийся мужской костюм, словно его владелец выскользнул из него; женский имел четкие очертания, будучи затянут в корсет и искусно наряжен, так что, когда тело медленно раскачивалось из стороны в сторону, его вид нисколько не менялся».[885]Глава 22 Религия
Религиозная перепись населения 1851 года — отсутствующие — рабочий класс — англиканство — широкая церковь — оксфордское движение Ньюмена — англо-католики — церковь Св. Олбана — дни поста и дни смирения и молитвы королевы Виктории — низкая церковь — строительство новых церквей — римско-католическая церковь — секты нонконформистов — Сперджен — квакеры — спиритуализм — иудеи
В 1851 году представители среднего класса Англии пережили потрясение. В первый — и последний — раз была проведена «религиозная перепись населения»; она преследовала невыполнимую задачу: определить современное состояние религиозности, подсчитав число присутствующих на богослужении в одно конкретное воскресенье (30 марта), чтобы проверить, достаточно ли в храмах мест для прихожан. Результаты переписи произвели сенсацию и разошлись в количестве 21 000 экземпляров. Выводы развеяли представление викторианцев о себе как о верных богобоязненных членах Церкви Англии. Менее половины англичан вообще посещали какую-либо церковь и менее половины из них — англиканскую. Составитель отчета Хорас Манн мрачно заметил, что «огромная часть англичан, к прискорбию, постоянно пренебрегает церковными обрядами».[886] В бедном округе Бетнал-Грин на востоке Лондона с населением более 90 000 человек какую-либо церковь посещали только 6024. Где же были остальные? Назначив перепись на воскресенье, власти проигнорировали 20 000 лондонских евреев. Но самую многочисленную категорию отсутствовавших составили представители рабочего класса.[887] В отличие от конторских служащих, принадлежавших к среднему классу, рабочий день городских низов начинался в шесть утра и продолжался двенадцать часов, не считая субботы, когда все больше работодателей гарантировало своим сотрудникам наполовину сокращенный рабочий день. По субботам рабочий ходил за покупками с женой, а остаток дня использовал для развлечений и отдыха. Всего раз в неделю он мог вернуться домой поздно вечером, так как на следующий день ему не надо было подниматься до рассвета. По воскресеньям ему было трудно преодолеть искушение понежиться в постели. Воскресный обед был священной семейной традицией. Хозяйка дома все утро хлопотала на кухне, готовя свои коронные блюда. А для мужчины наступало время заглянуть в парикмахерскую, чтобы побриться и обсудить последние новости. Во время утренней церковной службы пабы были закрыты, но если кому-нибудь хотелось выпить или опохмелиться, то за три пенса можно было купить у парикмахера рюмку бренди или целебного рома со специями. «Если рабочий, по одежде которого видно, что он рабочий, зайдет в церковь, ему предложат бесплатное место… тогда как хорошо одетому человеку предложат сесть на скамью со спинкой». Впрочем, за удобное место «хорошо одетый человек» мог и платить. Плата за церковные места составляла значительную часть приходского дохода. В 1865 году леди Фредерик Кавендиш с мужем поселились недалеко от церкви Сент-Мартин-ин-де-Филдс. «Так как служба велась достойно и проповедь была хорошей, мы решили приобрести места в нашем будущем приходе для себя и наших слуг… и были неприятно поражены торгашеским поведением священника, со всей очевидностью обнажившим одиозность продажи церковных мест».[888] Некоторые священники упорно пытались убедить рабочих посещать церковь, даже в рабочей одежде, но чувство нежелательности своего присутствия было нелегко преодолеть. В 1849 году конгрегационалистский священник дал уничижительное описание церковных нравов:Здесь, в Великобритании мы приносим классовые различия в дом Господень… бедняку дают понять, что он беден, а богачу, что он богат… отгороженное место в церкви, возможно, с ковром и занавесками, и далее скамьи различного достоинства, бесплатные места, если они вообще существуют, сохраняют разделение между классами… мы выделяем особые места для бедных, так как патологически боимся нищеты…[889]Хорас Манн, верный приверженец англиканской церкви, был вынужден с этим согласиться. Как у среднего, так и у высшего класса «регулярное посещение церкви считается одним из признаков благопристойности… легко заметить, что доля представителей низших классов в приходе ничтожно мала».[890]
* * *
Прежняя приходская организация Лондона, когда люди в обязательном порядке посещали свой церковный приход, исчезла. Для тех, кто решил посетить англиканскую службу, Церковь Англии предлагала смущающее разнообразие богослужений, свободно группирующихся вокруг так называемых широкой, высокой и низкой церквей, к которым позже присоединились приверженцы обрядности.[891] Крайст-Черч на Лиссон-Гроув в Марилебоне являла собой пример широкой церкви. Там и сейчас хорошо одетые прихожане из среднего класса удобно сидят на скамьях с высокими спинками и безмятежно предаются размышлениям или сну, вдали от посторонних глаз, не опасаясь вторжения чужаков или бедных — кто знает, что они замышляют? — под знакомые звуки англиканской службы, плывущие над их головами. У аристократов с Беркли-сквер тоже есть неподалеку своя церковь, также широкая по своему вероучению, но только для высшего класса. Часовня Сент-Джеймс в Марилебоне, тоже принадлежащая широкой церкви и вмещающая 1500 человек, по воскресеньям была заполнена до предела. (Слово «часовня», обычно обозначающее место нонконформистских богослужений, здесь не имеет этого значения.) Любые религиозные сомнения можно было устранить, прочитав 39 статей в конце Книги общей молитвы, составленной во времена Тюдоров и подтвержденной Карлом II после возвращения на престол. Знакомый язык авторизованного перевода Библии и Книги общей молитвы местами был непонятен, но общий смысл всегда оставался ясным. Между 1834 и 1842 годами прочное основание широкой церкви слегка поколебалось, когда Джон Генри Ньюмен, викарий оксфордской университетской церкви Св. Девы Марии, начал произносить проповеди, призывая своих прихожан предпочесть «дела словам и пожеланиям» и активно бороться с летаргией церковной жизни, позволившей государству вторгнуться на территорию церкви. Он опубликовал свои мысли в серии «Трактатов для нашего времени». В 1841 году, когда вышел в свет его Трактат до, Ньюмен внес сумятицу в умы своих читателей, предположив, что 39 статей англиканского вероисповедания, под которыми должен подписаться каждый англиканский священник, не противоречат традиционному католическому учению.[892] Для властей это было слишком, и Ньюмена остановили. Но «трактарианское», или оксфордское движение уже получило мощный толчок к развитию.[893] Оно начало готовить собственных священников в теологическом колледже в Каддесдоне близ Оксфорда, где стажеры привлекали к себе внимание высокими жесткими воротничками (сейчас их называют «ошейниками»), черными, наглухо застегнутыми жилетами и длинными черными сюртуками, напоминавшими одежду католических священников. Говорят, они даже выработали особую скользящую походку и во время церковной службы произносили слова нараспев, высоким носовым голосом. Словом, были подарком для карикатуристов «Панча». Ньюмен верил, что «материальные явления одновременно являются символами и инструментами невидимой реальности».[894] Одежда священников, обряды и церемонии, которые они совершают в церкви — все это призвано напоминать прихожанам о великих «невидимых» вещах. В 1868 году леди Кавендиш, верная сторонница англиканской церкви, присутствовала на богослужении, где «было интересно впервые видеть облачения трех отправлявших службу священников… мне постепенно стал все больше нравиться „прогрессивный“ ритуал… Все зависит от того, насколько ты понимаешь, принимаешь и одобряешь символизм».[895] В некоторых кругах Святое причастие стали называть мессой, возмущая старомодных причастников. Некоторые церкви стали украшать. Воспользовавшись этой возможностью, женщины на Рождество и Пасху принялись украшать свои церкви не только цветами, на которые особо ревностные прихожанки тратили значительно больше годового дохода бедняка, но также «сделанными из ваты буквами и листьями плюща, припудренными квасцами». Некоторые дамы рисковали жизнью, чтобы взобраться на лестницу и увить гирляндами газовые светильники — грозя устроить пожар и ставя под угрозу свою стыдливость.[896] (Разумеется, в подобный день лучше было вместо кринолина надеть нижнюю юбку; жаль, что практичный костюм миссис Блумер был отвергнут обществом). Волна благоденствия, затопившая гостиные среднего класса дорогими безделушками, докатилась и до его церквей. На алтарях и возле них появились кресты. Священники облачились в роскошные одеяния. Магазин церковной утвари предлагал «ризы, далматики, мантии, альбы, саккосы, пояса… епитрахили… готическое кружево любой ширины».[897] Более серьезным нововведением, встреченным с энтузиазмом англо-католиками, была «тайная исповедь» с наложением епитимьи и отпущением грехов, такая исповедь не запрещалась Книгой общей молитвы, но редко применялась в англиканской церкви. Отцы семейства приходили в ярость. Что могут рассказать на исповеди чужаку их жены или дочери об их супружеских привычках или отцовской власти? Во всяком случае, кто он такой, чтобы давать отпущение грехов? Сложные для понимания доктрины, также одобряемые англо-католиками, например, духовное перерождение при крещении, апостольская преемственность и реальное присутствие Христа в Евхаристии (отождествление элементов Евхаристии, хлеба и вина, с Телом и Кровью Христовой) не вызывали особого противодействия, но многие находили трактарианскую практику церковной жизни затруднительной. В 1859 году настоятель церкви Св. Георгия в Ист-Энде попытался ввести богослужебные одеяния и службу нараспев, но прихожане яростно воспротивились его начинаниям и взбунтовались, и группе англо-католиков из другого прихода пришлось прийти ему на помощь. Однако умиротворить паству не удалось, и настоятель был вынужден уйти. В церкви Св. Иуды в Южном Кенсингтоне, «среди быстро исчезающих тропинок и огородов сельской местности»,[898] представители среднего класса приветствовали нововведения. Хор пел в обычной одежде, но некоторые прихожане, читая Символ Веры, поворачивались на восток и склоняли главу при упоминании имени Господа. Не столь ярые приверженцы высокой церкви возражали против лишнего «пения». Служба, и впрямь, была «слишком высокой», но местный викарий, преподобный Форрест, твердо проводил свою линию. «По его мнению, псалмы следовало петь, и пока он остается викарием, так и будет». Своей высшей формы англо-католический ритуал достиг в церкви Св. Олбана близ Холборна. В 1866 году лорд Шафтсбери, принадлежавший к низкой, или евангелической церкви и слывший «совестью викторианской Англии» отправился посмотреть на службу. Он обнаружил:Высокий алтарь, к которому вели ступени, крест над ним и бесконечное количество картин. Алтарь был весьма просторным и отделен от остального помещения железной оградой. Множество служителей и т. п., в римско-католическом стиле. Священники в белых саккосах с зелеными полосами читают нараспев и поют все, кроме проповеди… три священника в зеленых шелковых одеяниях и еще один с вышитым на спине большим крестом… Подобной сцены с театральными жестами, пением, выкриками, коленопреклонением и другими странными телодвижениями священников я прежде никогда не видел, даже в католическом храме. Густые облака ладана, главный священник то и дело машет кадильницей на серебряной цепи… причастники поднимаются [к алтарю] под звуки тихой музыки, словно это мелодрама; удивительно, что под конец не падает занавес.[899]Все это напоминает «показное потребление». Однако здесь, как и во многих англо-католических церквах, «бедные [среди паствы] явно преобладают, и они совершенно на равной ноге с богачами». Отец Стантон устроил в церкви Св. Олбана клуб для рабочих, где продавали пиво и спиртные напитки, разрешалось играть в карты и были изгнаны религиозные газеты; на встречах матерей он читал последний роман Диккенса «Николас Никльби», не поучая и не принуждая молиться.[900] В 1867 году его предшественник, отец Маконохи, подвергся судебному преследованию и был признан виновным в поднятии элементов Евхаристии над головами прихожан и в использовании ладана. Но, несмотря на решение суда, сторонники обрядности продолжали свое дело.[901] Еще один англо-католический священник, отец Лауден, неустанно трудился в бедном и запущенном районе доков. Он организовал ссудную кассу, ассоциацию помощи больным, бесплатную столовую и «угольный клуб», а в январе 1868 года сто его прихожан получили горячий ужин и по бокалу горячего пунша.[902] Королева Виктория была «возмущена и опечалена», увидев, что «высшие классы и много молодых священников склоняются в сторону Рима».[903] Возможно, она не замечала, что принц Альберт частенько ходит на вечерню в церковь Св. Маргариты на Маргарет-стрит, еще один оплот сторонников пышного ритуала, и даже берет с собой одну из дочерей.[904] Виктория решительно принадлежала к умеренной церкви. В 1847 году, когда в Ирландии погиб весь урожай картофеля и наступил голод, она не захотела объявлять день общего поста, а в 1849-м — день благодарения за избавление от холеры, в 1854-м — день смирения и поста, чтобы напомнить Богу о его долге перед Англией в Крымской войне, а также в 1857-м — во время восстания сипаев в Индии. Однако министры убедили ее, что со стороны короны это будет верным жестом. В конце концов вместо дня смирения был объявлен день поста. Виктории сама идея представлялась «абсурдной». Если это необходимо, предложила она, назначьте день поста на воскресенье, чтобы нанести наименьший урон общественной жизни. Но ее предложение было отвергнуто. Торговля и нормальная жизнь должны пострадать, день поста был назначен на будний день. Один из очевидцев вспоминает в дневнике: «все магазины были закрыты, и церкви были полны».[905] Между днем поста и днем смирения имелось тонкое различие: в день поста банки могли работать, а в день смирения нет. Отсюда возникали всевозможные осложнения со сроками оплаты переводных векселей. Назначив вместо дня смирения день поста, власти примирили интересы «религиозной части общества» с финансовыми интересами Сити.[906] Низкая, или евангелическая, церковь проводила службы скромно и верила в буквальную истину Библии. В то время как англо-католики тяготели к Риму, у евангелистов было много общего с нонконформистами, однако в глазах молодежи первые были предпочтительнее, поскольку не навязывали прихожанам нетерпимости и узости взглядов некоторых нонконформистов старшего поколения. Движение адвентистов седьмого дня, которым удалось добиться, чтобы Британский музей и Национальная галерея по воскресеньям были закрыты, а также движение трезвенников, боровшихся за ограничение часов продажи спиртного в общественных местах, черпали силу в евангелической церкви.
* * *
В 1836 году епископ Лондона поставил задачу привлечь частные фонды для строительства пятидесяти новых церквей, и главным результатом этого начинания стало появление к 1859 году десяти церквей в районе Бетнал-Грин, определенно нуждавшемся в особом внимании. Не везде дела шли успешно. Священник одной из церквей так описал своих коллег:Нынешний священник… говорит тем немногим прихожанам, которые посещают его службы, что им ничего не следует читать, кроме Библии и газет, — постоянной темой его проповедей является судьба французской империи…Перепись 1851 года, позволившая сопоставить приблизительное число прихожан с количеством имеющихся в их распоряжении мест, повлекла за собой взрыв церковного строительства. Почти все здания возводились в «готическом» стиле, считавшемся единственно пригодным для молитвы. Многие действующие церкви были «отреставрированы» — по мнению современных критиков, неудачно, так как вездесущий Гилберт Скотт обладал настоящим даром превращать средневековых святых в подобие принца Альберта. Полы покрыли керамической плиткой, алтарь приподняли, чтобы отделить прихожан от священников, а ступени, ведущие к престолу, отделяли священников от Бога. Были установлены органы, и, начиная с 1860 года, из них гремели «Псалмы, старые и новые». Между 1841 и 1871 годами число англиканских священников увеличилось с 14 500 до 20 500 человек.[908] Стандарты религиозной жизни постепенно совершенствовались. Так, еще в 1849 году современник писал:
[Другой священник] изводит и обирает свой клир, проводя бракосочетания за 2 шиллинга 8 пенсов (включая все расходы), так он привлекает в свою церковь людей со всего Лондона и нередко сочетает браком до пятидесяти пар в день…
[Другой священник] наделал кучу долгов и уволился… вместо него пришел [другой], питающий отвращение к беднякам и не желающий общаться с ними… Он — постоянная головная боль для бедного мистера Коттона [выделившего средства на строительство церкви].
[Другой священник] был настолько слаб здоровьем, что большую часть времени вынужден был проводить вне дома… его жена была наглой, назойливой и скандальной особой… нынешний священник… всего лишь слизняк в Божьем винограднике.[907]
В государственной церкви Великобритании есть много священников, религиозные качества которых заслуженно считаются высокими. Но можно заметить, что три четверти из них… на деле игнорируют великие духовные принципы Евангелия… положение, которое они занимают, объединяет их с аристократией, их доход большей частью является твердым, а нередко и весьма значительным.[909]Это не совсем справедливо, потому что половина всех священников получала менее 200 фунтов в год, а тысячи викариев жили на половину этой суммы.[910] С другой стороны, многие из англо-католических священников действительно имели аристократическое происхождение, и их частные доходы позволяли им служить, не получая платы.
* * *
С тех пор как при королеве Елизавете I были утверждены основы протестантского вероучения, истинные англикане ненавидели римско-католическую церковь. В 1847–50 годах в ряды «старых» католиков влились орды нищих эмигрантов, бежавших из родной Ирландии от голода и не внушавших любви добропорядочному среднему классу. У королевы Виктории были необычайно широкие для ее времени взгляды: «Хоть я всегда была настоящей протестанткой… я не выношу оскорблений в адрес католической церкви»,[911] а оскорблений было предостаточно. Ньюмен и Генри Эдвард Маннинг, еще одна заметная фигура в англо-католицизме, в 1845 и 1851 годах обратились в католическую веру. Из ламентаций и заламывания рук англикан из среднего класса, можно предположить, что новообращенные не просто поменяли свою личную лояльность епископу кентерберийскому на лояльность папе, а решили перенести папский престол в Англию. В 1850 году папа Пий IX нанес англиканам, как тогда казалось, очередное оскорбление: вместо главных викариев, представлявших его в Англии с XVI века, он назначил епископов, восстановив тем самым католическую иерархию. Как и следовало ожидать, вслед за этим прозвучали гневные протесты против «папской агрессии». «Таймс» негодующе писала, что «итальянскому священнику» было позволено «восстановить иностранное влияние на умы [англичан]». Повсюду висели лозунги «Нет папству!», а 5 ноября были сожжены портреты папы и Гая Фокса.[912] В 1851 году, чтобы воспрепятствовать католическим священникам принимать церковный сан, к своду законов был добавлен закон о церковном сане, но он не соблюдался и в 1871 году вновь был введен Гладстоном. В 1851 году Маннинг, пользовавший всеобщим уважением, был возведен в сан архиепископа католической вестминстерской епархии, и шум постепенно утих. Римско-католическая церковь, как и англо-католики, радушнопринимала бедных. Неутомимый священник Дейвис, оставивший нам описание «традиционных» и «нетрадиционных» церквей викторианского Лондона, посетил кафедральный собор в Кенсингтоне (Вестминстерский собор еще не был построен) в Вербное Воскресенье, церковный праздник в память входа Христа в Иерусалим, и был поражен отношением к беднякам во время службы. Священники, благословив «огромные связки» настоящих пальмовых ветвей, раздали их клирикам и каждому члену прихода. Должно быть, это было великолепное зрелище, напоминавшее движение леса к замку Дунсинан: епископ воздел к небу свою десятифутовую ветвь, а остальные священники — свои. «В кафедральном соборе, хотя он и расположен в центре богатейшего пригорода Лондона, среди постоянных посетителей было множество бедняков… и, как всегда бывает в католических церквях, всем им уделили такое же внимание, и они отправились домой счастливые, с большой пальмовой ветвью в руках, как и самые зажиточные прихожане».[913]* * *
Всякий, кто по историческим или личным причинам не присоединился к одной из двух основных церквей, мог выбирать из множества нонконформистских христианских течений.[914] Самой харизматичной личностью того времени был баптист Чарльз Хаддон Сперджен, имевший огромное число последователей. В 1856 году он арендовал один из залов в Суррей-Гарденс на 10 000 человек, однако туда набилось 12 000 и еще 7000 осталось снаружи.[915] Три года спустя он регулярно заполнял специально построенный молитвенный дом на 6000 человек расположенный близ паба «Слон и замок». Он был не только вдохновенным священником, но и блестящим организатором, на его попечении находились: сиротский дом, где в отдельных зданиях под присмотром женщин, работавших на уровне лучших образцов XXI века, жили мальчики, которых кормили, одевали и учили; несколько богаделен и пасторский колледж, где бесплатно готовили баптистских священников. В его церковных книгах числилось 4200 прихожан, и «каждому прихожанину выдавался набор из двенадцати билетов на причастие, с уже готовой перфорацией и проставленными датами, которые нужно было отрывать во время службы и ежемесячно класть на блюдо, чтобы подтвердить свое присутствие на „таинстве“». Того, кто этого не делал, брали на заметку и даже могли отлучить от церкви. В другой баптистской церкви в Блумсбери в семь утра в Иванов день читали «утреннюю проповедь» для «молодых людей и девушек» — очень мило с их стороны. Строгие баптисты принимали крещение с полным погружением в молитвенном доме недалеко от молитвенного дома Сперджена. Часовня партикулярных баптистов располагалась у Ноттинг-хилл-гейтс. Молитвенный дом Сперджена использовался также первометодистами, или «болтунами», в основном принадлежавшими к низшему классу, о чем свидетельствовали ждущие снаружи фургоны и повозки (сегодня мы могли бы сделать подобный вывод по потрепанным машинам). Во время службы они то и дело громко выкрикивали «Аллилуйя» и «Слава Господу». Божьи дети, или «Уолуортские прыгуны», собирались в Чатеме и у Дуврского вокзала. Их можно было отличить по «звонкому поцелую», которым они обменивались друг с другом. Они не столько прыгали, сколько иногда впадали в транс и танцевали. У последователей кафолической, или апостолической, церкви — не путать с любой другой католической церковью, англо- или римско-католической, — известных также как ирвингиты, по имени своего основателя, было в Лондоне семь храмов, и в каждом дважды в день проводилась торжественная служба, с ладаном и пышными облачениями священников, «более торжественная, чем в большинстве ритуалистских церквей». У последователей Сведенборга, или Новой церкви, было пять храмов, главный из которых находился на Аргайл-сквер близ вокзала Кингс-Кросс. Они верили, что умершие мгновенно воскресают и что реально существует лишь духовное тело, и в этом теле — за неимением лучшего — браки совершаются на небесах. Плимутская братия собиралась в трех местах. Они причащались буханкой домашнего хлеба, разрезанной на четыре части; хлеб пускали по кругу, и каждый отламывал себе кусочек, а вино передавали в обычных больших стаканах. Кристадельфиане встречались в академии танца на Гауэр-стрит. Они тоже крестились с полным погружением. «Я был поражен тем, как рабочие читают и толкуют свою потрепанную Библию». В Великобритании было 5532 моравских брата, но в Лондоне им принадлежала всего одна часовня на Феттер-лейн. Они вели начало от гуситов пятнадцатого века. Их миссионерская деятельность распространялась на такие отдаленные места земного шара, как Лабрадор и Гренландия, на аборигенов Австралии и индейцев Северной Америки. Сандемиане, или гласситы, достаточно известны, благодаря выдающемуся ученому, Майклу Фарадею, который входил в эту секту и верил в спасение по вере, а не по делам. На «праздниках любви» им полагалось целовать своих соседей в обе щеки — чтобы прихожане не пытались избежать поцелуев с дурно пахнущим стариком или прыщавым юнцом, места в церкви распределялись по жребию. Методисты, в прошлом веке представлявшие главную религиозную секту, с 1845 года переживали раскол, но все же остались самым могущественным нонконформистским вероисповеданием.[916] К сожалению, неутомимый священник-исследователь, оставивший описания самых разных сект, которые и легли в основу этой главы, методистов не посетил. Зато посетил Общество друзей, или квакеров, в молитвенном доме на Сент-Мартинс-лейн, «маленьком непритязательном здании, очень чистом». Придя туда спозаранок, он увидел сто пятьдесят прихожан, мужчин и женщин, сидевших порознь. Молодые дамы были не в сером, как можно было бы ожидать, а в шелках и умопомрачительных шляпках, мужчины же сидели в головных уборах. Ровно в одиннадцать начало «безмолвной службы» ознаменовалось тем, что мужчины сняли свои шляпы. Тишина ничем не нарушалась около часа, потом человек, «исполнявший обязанности священника, одетый в полный квакерский костюм, заговорил, вдохновленный Духом». Затем на двадцать минут вновь наступила тишина, затем «джентльмен, одетый как священник», двадцать минут молился. Вновь воцарилась тишина, «внезапно пробил час дня, шляпы были водружены на место», и все присутствующие вернулись к нормальной жизни любого прихода, выходящего с воскресной службы. «Возможно, некоторым покажется странным, что к религиозным верованиям Лондона, какими бы нетрадиционными они ни были, следует причислить и спиритизм. Его привыкли ассоциировать со столовращением и движущейся мебелью… [однако] для многих людей спиритизм, несомненно, является религией в самом серьезном и глубоком смысле слова».[917] Спиритизм был завезен из Америки в начале 1850-х годов. На первых порах его влияние ограничивалось имущими классами: «одна из причин того, что современный спиритизм распространился… только среди „высших десяти тысяч“ — высокая цена, за которую духи соглашаются „явиться“… не у всякого найдется на это крона [5 шиллингов]».[918] Но со временем цена упала, и мода охватила широкие слои населения. Одним из первых медиумов была миссис Хайден, в 1852 году прибывшая из Бостона и поселившаяся на Куин-Энн-стрит; там «ежедневно, с 12 до 15 и с 16 до 18 часов, проходили спиритические сеансы». Ее быстро разоблачили как мошенницу, и она вернулась в Штаты. В 1859 году другой медиум, Дэниел Хоум, ухитрился убедить Элизабет Барретт Браунинг, присутствовавшую на сеансе вместе с мужем, в том, что он левитировал. В результате Роберт Браунинг опубликовал в 1864 году поэму «Мистер Дрянь, медиум». Известный случай с участием Хоума закончился в суде, где пожилая женщина, миссис Лайонс потребовала вернуть ей деньги. Она выиграла дело, но суд обязал ее оплатить судебные издержки Хоума, основываясь на том, что ей не следовало верить мошенникам. Ужасающее число погибших во время эпидемий холеры и на Крымской войне заставляло многих верующих искать утешения в возможности общения с ушедшими близкими, но их плачевным положением бессовестно воспользовались мошенники.* * *
Евреи, жившие на востоке викторианского Лондона, упрямо придерживались неанглийских обычаев и только этим вызывали недовольство. Например, евреи не разделяли склонности англичан к спиртному и избиению жен, не отправляли своих бедных и больных в богадельню; они мало пили и заботились о своих слабых сородичах всей общиной. Английские евреи делились на две группы: сефардов, ведущих свое происхождение от евреев Испании и Португалии, и ашкенази, выходцев из Восточной Европы, составлявших 90 % лондонских евреев. До конца восемнадцатого века между этими группами существовали некоторые трения, исчезнувшие в викторианскую эпоху, хотя некоторые сефарды по-прежнему считали себя выше своих братьев-ашкенази. Дизраэли упорно утверждал, что он потомок сефардов.[919] Его дед, итальянский купец, прибыв в Лондон, присоединился к общине сефардов. Но Ротшильды, наверняка, самая известная еврейская семья, были ашкенази из Франкфурта. До страшных погромов 1880-х годов в страну ежегодно прибывало около двухсот евреев.[920] Большинство лондонских евреев родились в Англии. Ист-Эндские торговцы одеждой были ашкенази. Они часто начинали свое дело с торговли вразнос и купли и продажи поношенной одежды. В то время шляпы были в цене, и старьевщик, купив подержанную шляпу и заботясь о ее сохранности, водружал ее себе на голову, а поверх нее все те, что приобретал позднее. Этим объясняется «тройная корона» лондонских евреев на карикатурах, в которых не было недостатка. Благодаря упорному труду, сообразительности и осторожности, еврейским уличным торговцам нередко удавалось скопить довольно денег, чтобы открыть ювелирную, часовую или мебельную мастерскую или свой магазин, где торговали одеждой, фруктами и кошерной пищей. Огромная империя «Мозез и сын» в Ист-Энде продавала одежду как для аристократов, так и для рабочих. По существу евреи обладали монополией на рынках вокруг Петтикоут-лейн, где торговали поношенными вещами. Разбогатев, еврейские торговцы нередко переселялись в западные пригороды, где жил средний класс, и строили там синагоги, при этом сохраняя верность синагогам в Сити. Расположенная в Сити синагога на Бевис-Маркс близ Олдгейта, была построена сефардами в 1700 году. Расположенная рядом «Большая синагога» на Дьюкс-плейс, «просторное здание, освещенное только свечами», была построена ашкенази в 1722 году.[921] Там звучала «необычайно красивая» музыка.[922] В 1841 году евреи-реформисты, разочаровавшись в ритуале [ортодоксальных евреев], «перегруженном сочинениями усердных раввинов и метафизическими дискуссиями, чуждыми духу молитвы»,[923] отделились от ортодоксов и ввели более простую форму богослужения. Поначалу они пользовались синагогой на Бертон-стрит в Вест-Энде, поскольку большинство из них принадлежало к среднему классу. В 1871 году они смогли открыть «поразительно красивую» синагогу на углу Аппер-Беркли-стрит и Портман-сквер, вмещающую тысячу мужчин в главном помещении и еще женщин на балконе.[924] Евреи долго были поражены в гражданских правах, но постепенно барьеры рушились. В 1835 году сэр Дейвид Соломоне был избран шерифом лондонского Сити, но выборы были «аннулированы» судом старейшин. Та же история повторилась, когда его избрали от другого округа. Но в 1845 году он был успешно избран олдерменом, а в 1855-м достиг вершины своей карьеры, став лорд-мэром Сити. В 1847 году барон Лайонел де Ротшильд был избран в парламент от Сити, но был изгнан оттуда Палатой лордов, так как отказался произнести присягу, в которой упоминалось имя Христа. Между Сити, оказавшим упорную поддержку своему кандидату, и палатами общин и лордов завязался ожесточенный спор. Наконец компромисс был найден: обе палаты согласились изменить текст присяги. Двадцать пять дней спустя Ротшильд занял свое место в палате общин. Это была убедительная победа еврейской партии. Еврейский опекунский совет, куда входили как ортодоксальные, так и реформированные евреи, осуществлял широкую благотворительную деятельность. Семья Ротшильдов оказывала щедрую помощь бесплатной еврейской школе, еврейской больнице и множеству других школ, а также приютам для престарелых. Расходы на похороны, страшившие многие христианские семьи, не пугали еврейскую семью. «Еврейские похороны — одна из самых суровых церемоний. Богатые и бедные ложатся в простые сосновые гробы, катафалки ничем не украшают, а надгробные памятники ставят самые простые».[925] Ротшильды успешно преодолели социальные барьеры антисемитизма, занявшись охотой, участвуя в скачках и превратившись в английских джентльменов и спортсменов. Дизраэли это не удалось. Но, как никак, он стал премьер-министром.Глава 23 Смерть
В бедной семье — переполненные погосты — герцог Суссекс — туристические достопримечательности — склепы и катакомбы — частные кладбища — Хайгейт — Бромптон — Абни-парк — другие кладбища — столичный закон о захоронениях 1852 года — казенные кладбища — гробы — траурная одежда — публичный траур — патентованные катафалки Шиллибира — похоронные процессии — герцог Веллингтон
«Какое бы жалкое существование ни влачили эти люди, они упорно не желали хоронить умерших при содействии прихода, ибо более всего бедняк страшится нищих похорон».[926] Согласно Энгельсу, «бедняка закапывают самым небрежным образом, как издохшую скотину».[927] Экономичная похоронная компания не страдала от отсутствия клиентов.[928] «Некоторые владельцы похоронных бюро предоставляют ритуальные услуги беднякам на условии еженедельных выплат в 18 пенсов».[929] Так как похороны взрослого стоили до 4 фунтов стерлингов[930] — похоронить ребенка было дешевле, — страшный еженедельный долг порой выплачивался годами. Случалось, что осиротевшая семья не могла внести даже первоначальный взнос, и тело оставалось лежать в однокомнатном доме, пока деньги не будут собраны. Сердобольные соседи иногда хоронили умершего в складчину.[931] Доктору Роджерсу, врачу в работном доме, удалось убедить приходские власти построить морг для тел, ожидавших погребения — первый в Лондоне.[932] Иногда неимущие вступали в похоронные общества. Многими из них «управляли отъявленные мошенники, которые, пользуясь всеобщей нерешительностью, самым беззастенчивым образом обирали бедняков».[933] Человек, имевший постоянную работу, обычно состоял в профсоюзе или в обществе взаимопомощи. Член одного из первых профсоюзов, Объединенного общества инженеров, с удовлетворением мог размышлять о том, что его еженедельный взнос покроет не только пособие по безработице или болезни, но и похоронные издержки на сумму до 12 фунтов. В случае смерти жены он мог рассчитывать на выплату пяти фунтов, при этом ему оставалось еще семь.[934] Где хоронили умерших? Лондонские погосты уже давно, после чумы 1665 года, были переполнены. В одном Сити было 88 переполненных церковных кладбищ. Многие церкви приобрели для захоронений специальные участки, но и те были заняты. В 1830-х годах великий реформатор Эдвин Чедвик описал эту жуткую ситуацию: «на пространстве, не превышающем 203 акра, плотно окруженном жилыми домами, ежегодно хоронят (плохо) 20 000 взрослых и более 30 000 подростков и детей».[935] В 1843 году ярким примером этой проблемы послужило частное кладбище близ Нью-Ривер-Хед в Излингтоне. Оно было рассчитано на 2700 погребений, однако за 50 лет владельцы позволили похоронить там 80 000 человек.Гробы едва прикрыты землей, рабочие выкапывают их и ломают, чтобы растопить очаг в своих хижинах. Новые могилы копают, врезаясь между недавними захоронениями, по ходу дела отрубая руки, ноги и головы. Могильщик… стоит «по колено в человеческой плоти, прыгая по телам, чтобы утрамбовать их и втиснуть в землю новые тела».[936]Разумеется, имелось лучшее решение проблемы. В 1833 году на Харроу-роуд, приблизительно в двух милях к северо-западу от Паддингтона, частная похоронная компания с одобрения парламента открыла кладбище Кенсал-Грин площадью 56 акров. Там можно было достойно похоронить англикан и других протестантов, при этом 7 акров отводилось для бедных. К 1842 году на этом хорошо спланированном кладбище с широкими аллеями имелось 6000 могил.[937] В 1843 году компании, владевшей кладбищем, крупно повезло. Умер герцог Суссекс, дядя королевы Виктории. Его должны были похоронить в королевском склепе в Виндзоре, но в 1837 году герцога неприятно поразила плохая организация похорон его брата Уильяма IV; кроме того, он хотел, чтобы рядом с ним, когда придет ее час, похоронили его любовницу. Поэтому в своем завещании он указал, что хочет быть похороненным на Кенсал-Грин. Это привлекло на кладбище простой народ, который не так уж часто видел герцога при жизни. «Покойный герцог Суссекс поступил достойно, решив в равенстве смерти лежать на кладбище Кенсал-Грин и отказавшись от торжественной церемонии государственных похорон в виндзорском королевском склепе».[938] (Герцог был на редкость прост в обращении. В своей Книге общей молитвы он написал на полях рядом с догматом Св. Афанасия: «Не верю ни единому слову».[939] Он женился морганатическим браком на леди Августе Марри. В 1830 году та умерла, и тогда он женился на своей любовнице, леди Сесилии Баггин, но этот союз по закону о королевском браке не мог быть признан законным. В конце концов Виктория присвоила ей титул герцогини Инвернесс.) Герцог Веллингтон писал тогдашнему премьер-министру Пилю: «королева своим приказом могла бы отменить волю герцога быть похороненным на Кенсал-Грин… но тогда со стороны франкмасонов [с 1813 года герцог был магистром Великой масонской ложи] и сторонников герцогини Инвернесс раздались бы многочисленные жалобы на вмешательство власти в личную жизнь…»,[940] поэтому было решено выполнить нетрадиционное желание герцога. Его похороны, состоявшиеся 5 мая 1843 года, были блестяще организованы. Процессию от Кенсингтонского дворца, где он скончался, до Кенсал-Грин в трех с половиной милях оттуда возглавляли конные гвардейцы, за ними «шли четыре королевских обер-церемониймейстера в алой форме». Далее медленно двигались остальные участники процессии: четыре всадника — служащие похоронного бюро — в глубоком трауре, с черными шарфами и длинным крепом на шляпе, довольно унылая вереница из пятнадцати пустых траурных карет, запряженных восьмеркой лошадей «в черных бархатных попонах и плюмажах» и, наконец, оркестр конных гвардейцев, игравших траурные марши. За ними следовал катафалк с восьмеркой лошадей, по обе стороны от него ехали конные гвардейцы, так что зрители могли видеть только лошадей и гвардейцев в форме, но не гроб. За ними вновь гвардейцы верхом, вереница лошадей в плюмаже и траурные кареты, числом пятьдесят, вновь кавалерия и «плотный кордон полиции… успешно сдерживающий огромную толпу».[941] В самом деле, контроль полиции был творческим и эффективным. Достигнув Паддингтонского вокзала, процессия «двинулась довольно быстро» — возможно, к тому времени церемониймейстеры сели в карету, — и атмосфера быстро разрядилась. К тому же, жители этой части Лондона, кокни, не надеясь еще раз увидеть подобное зрелище, взяли выходной и развлекались как могли. Вокруг сновали продавцы гравюр и уличные певцы, в киосках бойко торговали прохладительными напитками, «пивом и табаком», а для более утонченных — пряниками и смородинным вином. Наиболее предприимчивые воздвигли шаткие помосты для зрителей, но не слишком преуспели; самые бойкие из них заманивали клиентов объявлениями вроде: «Надежный помост» или «Одобрен контролером», однако публика предпочитала наблюдать за процессией с тротуара или ближайших деревьев и фонарных столбов. Сразу же после похорон продавцы мест на трибунах постарались сократить свои издержки. Они превратили помосты в танцевальные площадки, зазывая публику «повеселиться, как на ярмарке». Тем временем процессия достигла кладбищенских ворот, где ее ждали государственные представители и знаменитости, включая принца Альберта и кабинет министров, прибывших другим путем. Похоронная компания, наверняка, не пожалела сил, чтобы навести порядок и украсить кладбище. Часовня, «прелестное небольшое здание на вершине холма… убранное соответственно случаю… гирляндами из черной ткани», была заполнена сильными мира сего. Гроб стоял на постаменте, прямо над расположенными внизу катакомбами. Во время службы гроб постепенно, в два приема, был спущен вниз, в катакомбы — должно быть, владельцы похоронной компании ужасно переволновались, но механизм работал плавно, — и был там замурован до тех пор, пока для него не выстроят подходящий склеп. Похоронная компания, не ожидавшая такой удачи, не располагала достойным местом упокоения. Места близ англиканской часовни мгновенно поднялись в цене.[942] Через шесть лет за герцогом последовала его сестра, принцесса София. Успех Кенсал-Грин был гарантирован, и вскоре это кладбище стало одной из туристических достопримечательностей Лондона. Утонченный Гревилл «не был удивлен, что люди, посещающие это место и видящие его привлекательность и красоту, желают покоиться именно здесь».[943] В 1858 году учитель из Манчестера, решив «ознакомиться с Лондоном», отправился прямо на Кенсал-Грин и записал свои впечатления в дневнике: «Там похоронены герцог Суссекс и принцесса София. На кладбище множество надгробных памятников, роскошно отполированных и пр. Многие аристократы приобрели здесь место и построили склепы».[944] Когда у генерал-лейтенанта Пейсли 26 декабря 1844 года умерла жена (дочь? — сестра? — «бедная Магдалена»), он, получив гроб, первым делом отправился на Кенсал-Грин и выбрал склеп «для двенадцати гробов, рядом с могилой сэра Джорджа Маттайяса Кокса» — даже после смерти нужно выбирать подходящих соседей.[945] Генерал без особого восторга прочел бы книгу, опубликованную годом ранее: «Проектирование, озеленение и содержание кладбищ», в которой ее автор Джон Клодиус Лаудон, знаменитый ландшафтный архитектор того времени, писал о «захоронении в склепах», как о «свидетельстве состоятельности или знатности, по этой причине его переняли многие лондонские торговцы». На кладбище имелись просторные катакомбы (подземные галереи с камерами для гробов), а также склепы и места для одиночных могил. Где-то в катакомбах все еще стоят два гроба в упаковочных ящиках, в которых они прибыли из Индии в 1860-х.[946] Сам Лаудон был похоронен на Кенсал-Грин в 1844 году. Там же была похоронена семья Брунелей — Марк Исамбард, его жена София (1849) и их сын Исамбард Кингдом (1859), — а также Джеймс Миранда Барри, главный инспектор военно-медицинской службы, который, как выяснилось после смерти, оказался женщиной.[947] Вслед за Кенсал-Грин открылись другие частные кладбища: Норвуд (39 акров, 1837), Хайгейт (37 акров, 1839), Бромптон (39 акров, 1840), Абни-парк (32 акра, 1840), Нанхед (52 акра, 1841) и Тауэр-Хамлетс (33 акра, 1841). «Уход за новыми лондонскими кладбищами в основном хороший, [но] трудно поверить, на некоторых из них овцам позволено щипать траву». Сейчас это кажется удачной идеей, придающей кладбищу сельский вид и избавляющей садовников от трудной задачи по выкашиванию неровной почвы. Но лондонцам это не понравилось. «Самым модным некрополем Лондона» стало Хайгейтское кладбище, принадлежавшее лондонской похоронной компании.[948] Оно располагалось на склоне холма, спускавшегося к Суэйн-лейн, и проектировщики использовали эту особенность для создания многоярусного эффекта. В египетскую аллею, узкий наклонный коридор на глубине 12 футов, вели чугунные ворота массивной Фараоновой арки. По стенам коридора располагались чугунные двери в шестнадцать склепов, в каждом из которых стояло по двенадцать гробов на каменных постаментах. В 1878 году склеп стоил 130 гиней (136 фунтов 10 шиллингов). Аллея вела к подземному Ливанскому кругу; там, по обе стороны кольцеобразного туннеля, располагалось двенадцать склепов, каждый на пятнадцать гробов. В центре Ливанского круг стоял великолепный ливанский кедр, который рос здесь с 1693 года. В главной части кладбища имелось место для 30 000 могил, каждая из них была рассчитана, как правило, на три гроба и стоила не меньше 2 фунтов 10 шиллингов. Для атеистов и сектантов был выделен неосвященный участок в два акра. Вдоль северной стены тянулись катакомбы, мрачная подземная галерея, в которой находилось 840 ниш. Их можно было купить за 10 фунтов стерлингов или снять на время, чтобы впоследствии подыскать для гроба другое место. К 1854 году это начинание оказалось таким успешным, что похоронная компания решила расширить кладбище в единственно возможном направлении — купив еще 19 акров на другой стороне Суэйн-лейн. Обе часовни на старой территории использовались также при похоронах на новой, однако Суэйн-лейн была людной улицей, и таскать гроб через забитую транспортом дорогу было немыслимо. Это могло не понравиться родственникам. В результате было принято типично викторианское по использованию новой технологии решение: в часовне установили постамент, на котором гроб опускался с помощью гидравлики в подвал, перевозился по туннелю, проложенному под Суэйн-лейн, и появлялся на другой стороне. Первой испробовала оригинальное устройство Элизабет Джексон, похороненная на участке в 2 фута 6 дюймов шириной, 6 футов 6 дюймов длиной и 10 футов глубиной, за который ее семья заплатила три гинеи (3 фунта 3 шиллинга). Позже туда же поместили четыре гроба, причем последний неизбежно оказался ненамного ниже уровня земли. Более известными клиентами кладбища были Джордж Вомуэлл, хозяин бродячего зверинца, скончавшийся в 1850 году, и Том Сейерз, последний профессиональный боксер, дравшийся без перчаток, он умер в 1865 году. Там же был похоронен другой знаменитый спортсмен, Ф. Лиллиуайт, известный игрок в крикет, изобретатель круговой подачи. В 1862 году там же похоронили Лиззи Сиддал, жену Данте Габриэля Россетти. В приступе горя он положил к ней в гроб рукопись своих стихов, но по зрелом размышлении захотел получить их назад, в 1869 году гроб открыли и книгу благополучно извлекли на свет. Стоимость работы составила две гинеи.[949] Бромптонское кладбище было открыто в 1840 году Западно-лондонской и Вестминстерской похоронной компанией, надеявшейся превзойти успех Кенсал-Грин. Но у компании возникли финансовые трудности, и в 1852 году кладбище было выкуплено министерством здравоохранения и стало первым лондонским казенным кладбищем. Там в 1863 году был похоронен основатель больницы Чаринг-Кросс доктор Бенджамин Голдинг, а два года спустя — архитектор Альберт-холла Фрэнсис Фаук. Кладбище Абни-парк на Стамфорд-хилле в Сток-Ньюингтоне было открыто в 1840 году, когда Банхилл-филдс, «которое столько лет было кладбищем для нонконформистов всех классов», заполнилось до предела.[950] Джон Лоддидж, один из акционеров похоронной компании Абни-парк, владевший большим питомником и дендрарием неподалеку от Хакни, решил, воспользовавшись случаем, сделать рекламу своему бизнесу. «Упомянутый дендрарий был устроен господами Лоддидж, там имеются все выносливые деревья и кустарники тех сортов и видов, которые были в его коллекции год назад… в летний сезон будут высажены неприхотливые сорта рододендронов, азалий и роз из коллекции господ Лоддидж, а также… далии, герани, фуксии, петунии, вербена и т. д.».[951] В мае, к моменту открытия кладбища, по краям извилистых тропинок было высажено 2000 деревьев и кустарников, а магнолии и рододендроны должны были появиться осенью. Не считая собственного дендрария Лоддиджа, это была самая большая коллекция деревьев в Англии.[952] Этот прелестный уголок был абсолютно не похож на отвратительные кладбища в центре Лондона, однако Лаудон решил, что кладбище выглядит как «место увеселений», и не одобрил нововведений, хотя не мог не отметить, что «публике это нравится». Здесь можно заподозрить профессиональную зависть. Подробный и захватывающий «Перечень деревьев, кустов и вечнозеленых растений для кладбищ и погостов» рекомендует питомник в Фулеме, а не питомник Лоддиджа. Кладбище Нанхед было другим проектом Лондонской похоронной компании. Оно известно как «Кладбище Всех Святых» В 1851 году там был воздвигнут монумент пяти «шотландским мученикам», сосланным на каторгу в 1793 году за попытку реформировать парламент. На нем выбита надпись: «опыт всех времен должен научить наших правителей, что преследование бессильно против убеждений» — цитата из последнего слова одного из «мучеников». Кладбище Тауэр-Хамлетс было открыто в 1841 году лондонским Сити и похоронной компанией Тауэр-Хамлетс. Его освятил епископ Лондона, и в тот же день там состоялись первые похороны. Вскоре оно разрослось и стало зеленым пристанищем лондонского Ист-Энда. Кладбище Уэст-Норвуд площадью в 40 акров было основано в 1837 году на месте отдаленной деревушки. Из знаменитостей там похоронены сэр Уильям Кьюбитт (1861), миссис Битон (1865) и доктор Уильям Марзден (1867), основатель Королевской бесплатной больницы и Королевской больницы Марзден. В 1854 году лондонская похоронная компания открыла кладбище в Бруквуде, предложив своим клиентам «ежедневный похоронный экспресс туда и обратно». Доставка гроба по Юго-восточной железной дороге от станции Некрополь, неподалеку от моста Ватерлоо, стоила 2 шиллинга 6 пенсов.[953] В 1852 году парламент принял Столичный закон о захоронениях, уполномочив местные власти открывать новые кладбища при нехватке существующих или опасности старых кладбищ для здоровья. Через четыре года власти Сити открыли кладбище в Илфорде, Эссекс, не только для всех новых захоронений, но и для оставшихся в снесенных церквах и на погостах, превращенных в публичные парки. Приобретение 200 акров земли косвенным образом способствовало сохранению лесных угодий Эппинг-Форест для общественного пользования. Другие местные власти, включая приходы Сент-Панкрас, Излингтон, Камберуэлл, Гринвич, Тоттнем и Вулидж, также открыли кладбища. Может показаться, что запросы лондонских мертвецов были удовлетворены, но это не так. Ситуация улучшилась только с введением кремации, не раньше 1880-х годов.
* * *
Книга Лаудона о кладбищах была предельно приземленной.[954] Она начиналась так: «Главная цель захоронения — размещение останков таким образом, чтобы их разложение… не причиняло ущерба живым». Лучше всего этим требованиям, — советовал он, — отвечает захоронение в одиночной могиле глубиной 5–6 футов. Квакеры и евреи опускают в могилу только один гроб, который никогда не тревожат. Но в большинстве крупных городов могилы роют глубже и помещают друг на друга до двенадцати гробов, а в случае с бедняками все пятнадцать. Лаудон едко пишет о жалких семи акрах, выделенных владельцами Кенсал-Грин для захоронения бедняков из семи лондонских приходов, «число их ежегодно превышает 1000 человек… можно подумать, что бедняков считают животными, принадлежащими к другому виду». По поводу гробов он предупреждает, что свинцовые гробы вроде того, что приобрел генерал-лейтенант Пейсли, никогда не бывают абсолютно водо- и воздухонепроницаемыми. Случается, что «тучное тело готово взорвать гроб еще до того, как его вынесут из дома… как известно, в катакомбах новых лондонских кладбищ имело место несколько взрывов», распространивших такой ужасный запах, что «могильщиков пришлось непрерывно потчевать ромом». Кости сохраняются веками, но через восемь-девять недель после погребения плоть, как он деликатно высказался, «становится непригодной к вскрытию». Полезно покрывать каждый гроб свинцовой или каменной плитой, чтобы предотвратить повреждения от следующих захоронений в ту же могилу (и, могу предположить, затруднить работу расхитителям могил, пришедшим до истечения восьми-девяти недель). Традиционно для изготовления гробов применялся вяз, древесина которого лучше противостоит влаге. Гробы из вяза обычно покрывались черным или цветным бархатом или фетром, который крепился гвоздями с медными головками. «Привычным уличным шумом тех дней был стук молотка гробовщика».[955] В 1860-х годах, когда мебель в доме начала сверкать французской полировкой, вяз уступил место дубу и на кладбище: новый мебельный лак на вязе не держался.[956] Бальзамирование применялось редко. Обычно умерших клали в гроб, завернув в саван или простыню, но изредка хоронили в обычной одежде, особенно невест, которых оставляли в подвенечных платьях. Иногда вместе с телом в гроб клали трогательные сувениры, как в случае со стихами Данте Габриэля Россетти, которые он позже вернул, или любимых сапог, фуражки и кителя генерала Чесни, заботливо уложенных в гроб его второй жены Эверильды, скончавшейся в 1841 году.[957]* * *
Не все имели возможность мгновенно облачиться в траур с головы до ног, хотя, возможно, многие имели что-нибудь на этот случай в своем гардеробе.[958] Ханна Калвик, когда умерла ее тетка, была «служанкой за все». Работавшая там же горничная дала ей старое черное платье, и Ханна потратила 15 шиллингов 9 пенсов на черную с белым шаль и девять шиллингов на фланель, в этом контексте, вероятно, черную, — для двух юбок. Для тяжело трудившейся и практичной Ханны выбросить 25 шиллингов из годовой зарплаты в шестнадцать фунтов было нешуточным делом, но пренебречь трауром было нельзя. Если говорить о среднем классе, то «в настоящее время наши останки должны быть тщательно приуготовлены, наши одеяния — соответствовать образцу, а наша власяница должна быть высшего качества».[959] В 1842 году красильщики Лаш и Кук дали такое объявление: «Мы красим в черный ежедневно, в случае необходимости специальные заказы на траур выполняются за сутки. Пожалуйста, учтите: только перья высокого качества после окраски в черный выглядят хорошо».[960] Так что носить боа из перьев, когда вы в трауре, не самая удачная идея. Прочное, но выцветшее черное платье можно было обновить дома: «добавьте в пинту кипящей воды 2/3 пинты бычьей желчи».[961] Настоящим сокровищем был магазин траурной одежды Джея на Риджент-стрит.[962] Там даже продавали запатентованный безразмерный корсаж… «на случай внезапной утраты… когда срочно требуется готовое элегантное платье».[963] В ожидании подходящего костюма можно было послать за безразмерным корсажем и готовой черной юбкой горничную. «Черный» магазин Питера Робинсона (названный так, чтобы не путать с другим, также расположенным на Риджент-стрит) «делает выгодное предложение для знати и высокопоставленных семей [крупным шрифтом], а также [гораздо более мелким] людям с ограниченными средствами… самый широкий выбор готовых изделий. Отобранный товар бесплатно отправляется в любую часть Англии».[964] Благодаря новой телеграфной системе и железнодорожным перевозкам, людям, нуждавшимся в трауре, не приходилось долго ждать; к тому же, услужливый мистер Робинсон всегда имел наготове экипаж с двумя портными, готовыми продемонстрировать безутешной леди последние новинки траурной моды и снять мерки для новых траурных нарядов. Чтобы соседи не сочли подобные приготовления неуместными, кучер и портные были благопристойно одеты в черное.[965] Безутешная леди, обеспокоенная тонкостями модного траура, нуждалась в помощи. В 1844 году леди отправилась в магазин — это мог быть магазин Джейса, но рассказ о ее визите не слишком заслуживает доверия. Имела место следующая беседа:Леди: Я бы хотела, сэр, взглянуть на траурные вещи. Продавец: Разумеется… Насколько глубокий траур вам бы хотелось, мэм? Что-нибудь душераздирающее?.. У нас есть последние новинки с континента. Вот, мэм, недавно поступил, вдовий шелк — чувствуете? — напоминает муар, в соответствии с чувствами. Он называется «безутешный» и очень моден в Париже для траура по супругу. Еще у нас есть несколько совершенно новых тканей, отвечающих потребности страдать по моде. Леди: Все во французском стиле? Продавец: Конечно… Конечно, мэм. Непревзойденно мрачные. Вот, к примеру, ткань для глубокого отчаяния. Черный креп — придает женщине меланхоличный вид и делает ее интересной… Или вы предпочли бы бархат, мэм? Леди: Это уместно, сэр, когда ты в трауре, носить бархат? Продавец: Абсолютно! Клянусь. Он только входит в моду. Вот великолепный отрез — настоящий генуэзский бархат — глубокого черного цвета. Мы называем его «роскошная скорбь»… всего 18 шиллингов за ярд, высшего качества… короче, годится для самого изысканного горя. Леди: А что-нибудь на смену, сэр? Наверно, у вас есть большой выбор полутраура? Продавец: О, бесконечный! Самый большой ассортимент в городе. Полный траур, полутраур, траур на четверть, на восьмушку, намек на траур, так сказать, вроде рисунка тушью — от неприкрытого горя до тончайших оттенков сожаления.[966]Публичной демонстрации горя требовал не только траур по членам семьи. Когда в 1861 году умерла королева-мать, двор облачился в траур на шесть недель; от широкой публики ожидали трехнедельного траура. «Это достаточно долго, так как может сильно пострадать торговля».[967] Когда через полгода, 14 декабря, умер принц Альберт, Сити затопила черная волна. Для скромного клерка казначейства с женой и пятью дочерьми это было тяжким финансовым испытанием.[968] Целую неделю «все магазины Лондона завешивали витрины траурными полотнищами, и в заведениях драпировщиков, модисток, портных и галантерейщиков ничего нельзя было разглядеть, кроме черного».[969] На беду торговцев траур был объявлен незадолго до Рождества. 23 декабря, в день похорон принца Альберта в Виндзоре, почти все лондонские магазины были закрыты.[970] На следующий день их владельцам удалось хоть немного сократить убытки. Церкви в день похорон были «задрапированы в черное», однако на следующий день траур был снят и заменен нарядными рождественскими украшениями.[971]
* * *
Добраться до кладбища было непросто, если только вы не пользовались экспрессом «Некрополь». Сеть железных дорог дотянулась до некоторых кладбищ. Часть пути можно было проехать на омнибусе, но они обычно следовали в ближайшие пригороды, а не в отдаленные районы, где располагались новые кладбища. Катафалки, запряженные лошадьми, медленно тащились к кладбищу, за ними следовали самые разнообразные средства передвижения. Время от времени лошадям нужно было отдохнуть и напиться, как и кучерам и пассажирам. Одно из кладбищ, расположенное в пяти милях от городских ворот, давало работу семидесяти могильщикам и более.[972] По воскресеньям там обычно проходило не меньше семидесяти захоронений, а в будни не меньше сорока. В ближайшем трактире «Джолли Сандбойз» собирались извозчики, доставлявшие клиентов на кладбище. В четыре часа в воскресенье там могло скопиться пятнадцать катафалков и похоронных экипажей, запряженных парой крупных черных лошадей, не считая «оживленных групп извозчиков… со стаканами джина или оловянными кружками пива». Участники похорон «не теряли времени даром, как и возницы катафалков и те, кто нес гроб». Одни сидели в трактире, другие пили и закусывали прямо в экипажах. «Шум был такой, как в пивной на Уайт-кросс [Ист-Энд] в субботу вечером».[973] Это дружеское оплакивание усопшего было несколько подпорчено патентованными катафалками мистера Шиллибира, которые «доставляли гроб и шесть скорбящих к месту захоронения» за фунт и шиллинг с одной лошадью и еще за 10 шиллингов 6 пенсов с двумя. После похорон катафалк с помощью винтового механизма складывался, место для гроба исчезало, и катафалк превращался в обычную повозку, в которой шестеро сопровождающих могли как ни в чем не бывало отправиться домой. Хотя Лаудон одобрил это нововведение,[974] профессионалам оно не понравилось. В 1841 году Гревилл писал о похоронах своей невестки: «Эта церемония своей суетой вызвала у меня невыносимое отвращение… распорядитель похорон бесцеремонно прервал нашу скорбь, повез нас в похоронных экипажах кружным путем через толпы любопытствующих, выставив всех нас на всеобщее обозрение».[975] Когда в 1841 году умер известный педагог Джордж Бербек, за гробом от его дома на Финсбери-сквер в Сити до кладбища Кенсал-Грин следовала тысяча человек. На похороны Тома Сейерза, последнего боксера, дравшегося без перчаток, пришло еще больше народа. Вдоль улиц, по которым несли гроб, от Камден-тауна до Кенсал-Грин, стояло 100 000 человек. За катафалком, запряженным четверкой лошадей, ехал его фаэтон с его собакой, сидевшей на месте кучера. За ними следовала странная коллекция самых разных средств передвижения, от четырехколесных экипажей до двуколок, крестьянских телег, подвод пивоваров и тележек, запряженных осликами. Но самым впечатляющими были похороны герцога Веллингтона. Все помнили его лицо с крючковатым носом и, кажется, все его любили. В 1842 году, на концерте в Эксетер-холле, «самым замечательным было появление герцога Веллигтона… весь зал встал… раздались громкие возгласы… все приветствовали великого человека, ставшего ныне нашимкумиром».[976] В 1851 году, когда герцог время от времени прогуливался по Всемирной выставке, он был не менее популярен и постоянно окружен толпами народа. Он умер 14 сентября 1852 года в замке Уолмер (Кент). Организация его похорон, в которой косвенно принимал участие принц Альберт, слишком затянулась. Его сын был «вполне естественно раздражен тем, что похороны отца постоянно откладываются».[977] Наконец 11 ноября тело самого прославленного старого солдата было доставлено в Лондон поездом и выставлено на неделю в Королевском госпитале в Челси для торжественного прощания. Несмотря на отвратительную погоду, люди ждали на улице по пять часов и более, чтобы отдать великому человеку последнюю дань. Один из них записал в дневнике: «холодный дождливый день — прождал четыре часа в ужасной давке — великое зрелище, но не стоило хлопот».[978] По меньшей мере трое были задавлены толпой. А тем временем «торговцы смертью», как назвал их Диккенс, не теряли времени даром:[979]Сдается третий этаж из трех комнат, с двумя окнами и хорошим видом на процессию. Условия, включая прохладительные напитки: 10 гиней. Одиночные места, включая завтрак и постель, от 15 шиллингов…Особенно уничижительно Диккенс отзывался о «страстном желании предприимчивых торговцев выставить в своей витрине живую картину из двадцати четырех священников, сидящих в шесть рядов». Сыну местного парикмахера из Страдфилд-Сей, загородного дома герцога, улыбнулась удача: благодаря предусмотрительности отца, он смог предложить на продажу «небольшое количество ВОЛОС, которые его отец состриг с головы герцога» — что ж, так он сказал, но кто это докажет? 18 ноября гроб перевезли в собор Св. Павла, его сопровождала пышная похоронная процессия, которую сам герцог никогда бы не одобрил.[980] За ней наблюдало полтора миллиона человек: великолепные экипажи государственных сановников и прелатов, оркестры, 83 пенсионера дома ветеранов в Челси, совершенно выбившиеся из сил, хотя они присоединились к процессии только у Чаринг-Кросса, герольды Синей мантии и Красного дракона в своих ярких средневековых одеяниях, вновь сановники, принц Альберт один в карете… Напряжение нарастало. Наконец появился оркестр гвардейцев и похоронная платформа.[981] Многих, вероятно, ждало разочарование. Она была «безвкусной и неуклюжей», размером с небольшой дом, длиной в 27 футов, шириной в 10, высотой в 17 и весом в 18 тонн; ее тянули 12 ломовых лошадей. На Пэлл-Мэлл шесть колес утонуло в грязи, и все скрипучее сооружение безнадежно застряло, пока 60 крепких мужчин не сдвинули его с места. Следующим препятствием стали ворота Темпл-Бар, там часть постройки пришлось опустить, чтобы пройти под аркой. Механизм работал исправно, но когда все сооружение прибыло к собору Св. Павла, механизм, предназначенный для того чтобы переместить гроб на подготовленный постамент, отказал; ждать пришлось не менее часа, при этом сквозь западный вход дул пронзительный холодный ветер. В траурной процессии участвовало множество заслуженных, но лысых джентльменов. В конце концов инстинкт самосохранения взял верх, и они покрыли головы носовыми платками и даже шляпами. Грум герцога вел за гробом его лошадь, и знаменитые сапоги были вдеты в стремена задом наперед. Толпы людей на улице молча наблюдали за процессией, многие были в слезах. При виде катафалка все почтительно приподнимали шляпы. Как заметил один из наблюдавших, казалось, что с земли взлетает и садится огромная стая птиц.
Сдаются сидячие места и окна в лучшей части Стрэнда, недалеко от банка Куттса. Окна на втором этаже по 8 фунтов каждое; третий этаж, 5 фунтов 10 шиллингов за окно; две витрины в магазине, по 7 фунтов каждая…
Сдается витрина с установленными там сиденьями за 25 гиней…
Кокспер-стрит, Чаринг-Кросс… еще осталось несколько свободных мест… есть несколько мест на крыше…
Объявление для священников: на Флит-стрит зарезервированы места специально для священников при условии, что они придут в своих стихарях. ЧЕТЫРЕ ПЕРЕДНИХ МЕСТА по 1 фунту каждое; четыре места во втором ряду по 15 шиллингов каждое; четыре места в третьем ряду по 12 шиллингов 6 пенсов; четвертый ряд по 10 шиллингов [наверняка, оттуда будет плохо видно, если вообще удастся что-то разглядеть… и т. д., вплоть до шестого ряда по 5 шиллингов].
Приложение 1 Что можно было приобрести за свои деньги
Фартинга хватало, чтобы взять напрокат утюг в местной бане.За один пенс можно было добраться на пароходе от Вулиджа до Лондонского моста, или проехать милю на парламентском поезде, или заплатить за ванну и стирку в бане и прачечной в Смитфилде, или купить три устрицы, или посетить балаган, или позавтракать «кофе» и хлебом с маслом в Биллинсгейте, или купить воробья у уличного торговца, или заплатить за пользование туалетом на Всемирной выставке.
Два пенса стоила «теплая ванна второго класса» в Уайтчепеле.
За четыре пенса можно было купить билет на галерку в Олд-Вик.
За шесть пенсов можно было доехать из таких районов, как Бейсуотер, до площади Банк в Сити, или купить хорошее хлопковое платье для служанки, или билет в мюзик-холл или зоопарк.
В 1851 году за шиллинг можно было пройти на китайскую джонку, или купить билет на омнибус из пригорода Лондона до площади Банк, или позавтракать в трактире, или купить билет в «Альгамбру» или Креморн-парк, или на Всемирную выставку в дешевый день. Столько же стоила зубная щетка.
1 шиллинг 6 пенсов в неделю зарабатывал десятилетний мальчик в Бетнал-Грин, трудившийся по двенадцать часов шесть дней в неделю. На эти деньги можно было купить пару черных шелковых чулок.
4 шиллинга 5 пенсов чистыми можно было заработать, сшив восемь пар брюк.
4 шиллинга 9 пенсов стоил жилет из шотландки.
За 5 шиллингов в неделю можно было снять трехкомнатную квартиру в доме, построенном Анджелой Бердетт Куттс; столько же стоил обед в лондонском клубе.
5 шиллингов 6 пенсов стоил хороший шелковый цилиндр, но многие были гораздо дороже, до 12 шиллингов.
6 шиллингов 6 пенсов стоил табльдот в «Симпозиуме» Сойерса или кринолин.
9 шиллингов в неделю зарабатывала молочница.
10 шиллингов 6 пенсов брал модный дантист за две пломбы.
15 шиллингов стоил железнодорожный билет первого класса из Йорка в Лондон и обратно.
16 шиллингов в неделю получала швея; столько же стоил зонт.
1 фунт в среднем зарабатывал в неделю уличный продавец горячего кофе, или переписчица в Сити, или разнорабочий.
1 фунт 1 шиллинг нужно было заплатить за доставку гроба на кладбище в патентованном катафалке Шиллибира, запряженном одной лошадью.
1 фунт 8 шиллингов стоил портрет-дагерротип.
1 фунт 10 шиллингов или больше получал в неделю рабочий-кораблестроитель.
1 фунт 14 шиллингов в неделю получал водитель омнибуса.
1 фунт 15 шиллингов в неделю или больше получал квалифицированный рабочий в машиностроении.
3 фунта нужно было заплатить за мужской траурный костюм в швейной мастерской в Ист-Энде.
3 фунта 3 шиллинга стоил абонемент на Всемирную выставку.
3 фунта 9 шиллингов 6 пенсов стоил ватерклозет Томаса Креппера.
3 фунта 10 шиллингов стоила десятидюймовая газонокосилка.
3 фунта 16 шиллингов Эмерсон заплатил за сюртук.
4 фунта — минимальная стоимость похорон.
5 фунтов стоила пятифутовая араукария.
5 фунтов 5 шиллингов стоил обед в первоклассном ресторане.
6 фунтов в год получала служанка «за все», живущая в доме.
12 фунтов в год брала женщина, бравшая чужих детей на воспитание.
16 фунтов в год получал слуга, живущий в доме.
17 фунтов 16 шиллингов стоила обстановка для трех комнат для школьной учительницы.
20 фунтов в год с проживанием получала продавщица.
21 фунт стоила вставная челюсть.
25 фунтов за двадцать минут брала высококлассная проститутка.
42 фунта в год получал слуга-мужчина.
48 фунтов стоила 48-дюймовая газонокосилка, к которой за 1 фунт 4 шиллинга прилагались башмаки для лошади.
За 60 фунтов была куплена четырехместная карета для Джейн Карлейль.
90 фунтов в год платили младшему клерку второго класса в министерстве почт.
136 фунтов 10 шиллингов стоил склеп на двенадцать гробов на Хайгейтском кладбище в 1878 году.
140 фунтов в год обычно получал англиканский священник.
161 фунт стоила оранжерея площадью 64 на 25 футов.
400 фунтов в год получал управляющий Банка Англии.
1000 фунтов стоило звание корнета в гвардейской пехоте.
8000 фунтов стоила двойная ложа в Королевском оперном театре.
9000 фунтов стоило звание полковника в гвардейской пехоте.
30 000 фунтов ежегодно выделял парламент принцу Альберту.
40 000 фунтов граф Кардиган якобы заплатил за то, чтобы командовать вторым гусарским полком.
100 000 фунтов якобы откладывал ежегодно герцог Бедфорд.
150 000 фунтов был ежегодный доход лорда Дерби.
250 000 фунтов составлял ежегодный доход герцога Вестминстера от лондонских владений.
Приложение 2 Денежные единицы и система мер
Медные и бронзовые монеты, находившиеся в обращении, начинались с фартинга (четверть пенса), далее следовали монеты в полпенса, пенс, два и четыре пенса. В шиллинге было 12 пенсов.Серебряные монеты начинались с трехпенсовика, далее шли шестипенсовик, шиллинг, флорин (два шиллинга), полкроны и крона (в которой было 5 шиллингов). В фунте стерлингов было 20 шиллингов.
Золотыми монетами были полсоверена и соверен. Соверен равнялся 1 фунту стерлингов. Он был почти такого же размера, как современный фунт, но тяжелее.
Гинея использовалась для обозначения гонораров и в других престижных сферах. Равнялась 1 фунту 1 шиллингу и не была монетой.
После 1844 года все банкноты (номиналом 5, 10, 20, 100, 200, 500 и 1000 фунтов стерлингов) выпускались Банком Англии.
* * *
В одном футе 12 дюймов, в ярде 3 фута. В дюйме 2,54 сантиметра. В одном футе около 30 сантиметров. Ярд короче метра, в нем около 90 сантиметров.В миле 1,609 километров. В километре 0,621 мили. В акре 4,840 квадратных ярдов или 0,405 гектара. В гектаре 10 000 кв. м.
Приложение 3 Индекс розничных цен 1840–1870
Какую сумму вы заплатили бы сегодня за один тогдашний фунт стерлингов:
Источник: Индекс розничных цен, ноябрь 2004 (Служба национальной статистики).
Примечания
1
Friedrich Engels, The Condition of the Working Class in England, trans. and ed. W. O. Henderson and W. H. Chaloner, Oxford, 1958. (обратно)2
Flora Tristan, Promenades dans Londres 1840 et 1842, Paris, 1842. Она описывает Лондон, который видела в 1839-м и ранее. Она порицала английских аристократов и посвятила свою книгу «Трудящимся мужчинам и женщинам». Книга была переведена на английский Джин Хокс, с предисловием и примечаниями, и опубликована в Лондоне в 1982 г.: в дальнейшем ссылки даются на The London Journal of Flora Tristan. Возможно, она иногда перебарщивает, и ее Promenades несколько предшествуют периоду, который мы рассматриваем, но в целом, если к тому же сделать скидку на ее пристрастность, я считаю ее надежным очевидцем. (обратно)3
Edward Hyams (trans. and ed.), Taine’s Notes on England, London 1957. (обратно)4
Современное воспроизведение карты с вступительными замечаниями Ральфа Хайда было опубликовано в 1980 г. by Yarry Margary of Lympne Castle, in association with Guildhall Library, London. (обратно)5
Эдвин Чадуик, деятельный реформатор викторианских времен в области гигиены, подсчитал, что «в год жидкие и твердые экскременты одного человека дают 16,41 фунта азота, достаточного для… 800 фунтов пшеницы или 900 фунтов ячменя». Report on the Sanitary Condition of the Labouring Population of Great Britain, 1842. (обратно)6
Stephen Halliday, The Great Stink of London, Stroud, Gloucestershire, 1999. (обратно)7
Home Office papers, 4035,59. (обратно)8
Report of the Surveyor, Holborn and Finsbury District of Sewers, 27 January 1843 in HO44/39, National Archives. (обратно)9
Mayhew, Vol. II. (обратно)10
Там же. (обратно)11
Там же. (обратно)12
Там же. (обратно)13
Фридрих Энгельс «Положение рабочего класса в Англии». Friedrich Engels, The Condition of the Working Class in England, trans. and ed. W. O. Henderson and W. H. Chaloner, Oxford, 1958. Энгельс пробыл в Англии всего несколько месяцев, и возможно, позволил себе описать условия, которые видел, более черными красками, чем в действительности. Но его издатели полагают достоверным то, что он видел собственными глазами. (обратно)14
G. A. Sala, Twice Round the Clock, London, 1859. (обратно)15
Письмо без даты, цитированное в L. T. C. Rolt, Isambard Kingdom Brunei, London, 1957. (обратно)16
Charles Dickens, Dictionary of London 1880, London, 1880. Автор — сын романиста. (обратно)17
Stephen Halliday, Making the Metropolis, Derby, 2003. (обратно)18
Kathleen Tillotson (ed.), Charles Dickens, Letters, Vol. V, 1848 and 1849, Oxford, 1977. (обратно)19
В хронике Английского банка есть одна занимательная история, связанная с канализационными трубами: руководство банка пренебрегло анонимным письмом, предупреждающем о готовящемся налете на хранилище банка, но в конце концов согласилось встретиться ночью со своим информатором в самом хранилище. И действительно, он появился через пол и предстал перед руководством. В записях банка есть следующая:«в мае 1836 года, имея основания подозревать опасность, исходящую от канализационных труб, обнаружили открытую и свободную канализационную трубу, которая вела прямо от хранилища золота вниз к Даугейту». Информатор, рабочий, который услышал о заговоре, ремонтируя канализацию, был награжден, ему выплатили 800 фунтов. W. Marston Acres, The Bank of England Fmm Within, London 1931.(обратно)
Последние комментарии
1 день 17 часов назад
1 день 21 часов назад
1 день 23 часов назад
2 дней 44 минут назад
2 дней 1 час назад
2 дней 2 часов назад