Ангел из Галилеи [Лаура Рестрепо] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Лаура Рестрепо Ангел из Галилеи

Девочкам: Кармен, Вилье, Тити, Кристине, Кларе, Глории, Сеси, Диане и Элене

I. Орифиэль, ангел света

~~~

Ничто не предвещало начала этой истории. Или какие-то предзнаменования все же были, но я не сумела их верно истолковать. Восстанавливая последовательность событий, я припоминаю теперь, что за несколько дней до того, как все случилось, трое мужчин изнасиловали проститутку в парке напротив моего дома. В то же время собака соседки выпрыгнула из окна третьего этажа, упала на мостовую, но осталась цела, а прокаженная женщина, продававшая билеты на углу Девяносто второй и Пятнадцатой улиц, произвела на свет здорового, красивого младенца. Без сомнения, все это, как и многое другое, были знаки, но в нашем суматошном городе случается столько всего, сулящего близость конца света, что никто уже не придает подобным вещам значения. И это еще здесь, в моем квартале, где живут в основном представители среднего сословия, а попробуйте представить себе те знамения, которые ежедневно видят в трущобах!

Одним словом, цепь сверхъестественных событий, таким оригинальным образом изменивших мою жизнь, начала разворачиваться в восемь утра самого заурядного понедельника, когда я в отвратительном настроении вошла в редакцию журнала «Мы», где работала репортером. Я была уверена, что получу от шефа задание, о котором не хотела даже слышать и против которого мысленно бунтовала все выходные. Я знала, что меня пошлют освещать национальный конкурс красоты, стартовавший в эти дни в Картахене. Я была моложе, чем сейчас, более энергична и считала своим долгом писать о вещах действительно важных, но судьба не слишком меня баловала, принуждая попусту растрачивать свою жизнь в бульварном журнальчике.

Из всех обязанностей, которые мне приходилось исполнять, конкурс красоты был самой ужасной. Отвратительное дело — брать интервью у тридцати девушек с осиной талией и осиными же мозгами. Признаю, мое самолюбие ранило еще и то, что все они были моложе меня и весили меньше, но все же наиболее мучительной была необходимость всерьез рассуждать о «пепсодентовой» улыбке мисс Боиака, сомнительной целомудренности мисс Толима и о том, как печется о бедных детях мисс Араука. В довершение девицы всеми силами стремились произвести впечатление особ, располагающих к себе и легких в общении, они ко всем обращались на ты, не скупились на поцелуи, расточали фамильярности и лучились жизнерадостностью. С репортерами они вели себя по-свойски, тех, кто работал в журнале «Мы», называли «мышками»: «Мышка, пока ты берешь у меня интервью, подержи зеркало — я накрашусь»; «Мышка, напиши, что мой кумир — мать Тереза из Калькутты», и я впадала в ступор перед этими ста восьмьюдесятью сантиметрами шикарной фигуры, заполняя блокнот всяким вздором.

Нет. В этом году я не пойду на этот конкурс, даже если мне придется уволиться. Лучше я съем банку дождевых червей, чем снова услышу, как меня называют «мышкой», или окажу услугу мисс Кундинамарка, принеся ей сережки, которые она забыла в столовой. Так что я вошла в редакцию, бормоча проклятия, потому что прекрасно понимала: найти другую постоянную работу будет совершенно невозможно, а значит, отказаться от задания я никак не смогу.

В дальнем углу я увидела стоящую спиной ко мне знакомую фигуру, напоминающую мешок, обтянутый вельветом цвета бутылочного стекла. Я подумала, что сейчас этот мешок повернется, внутри окажется мой шеф с его индюшачьей шей и, даже не поздоровавшись, он пробубнит, что мне нужно собираться в Картахену, чтобы снова превратиться в «мышку» и досыта наесться червяков. Мешок тем временем повернулся, индюк поглядел на меня, но, вопреки ожиданиям, снизошел до приветствия и ни слова не сказал про Картахену. Он дал другое задание, которое мне тоже не понравилось:

— Езжай в квартал Галилея, там объявился ангел.

— Какой ангел?

— Да не важно! Мне нужна статья об ангелах.

Среди множества других стран Колумбия занимает первое место по количеству чудес на квадратный метр. С неба одна за другой спускаются Пресвятые Девы, проливаются божественные слезы, невидимые врачи вырезают аппендикс своим адептам, а ясновидящие предсказывают выигрышные номера лотерейных билетов. Это самое обычное дело: мы поддерживаем непрерывную связь с потусторонним миром — нация просто не выживет без ежедневной порядочной порции суеверий. С незапамятных времен мы являемся мировым монополистом в области иррациональных и паранормальных явлений, и, без сомнения, то, что сейчас — не месяцем раньше или месяцем позже, а именно сейчас — главный редактор потребовал принести ему статью о появлении ангела, могло обозначать лишь одно: эта тема только что вышла из моды в Соединенных Штатах.

На несколько месяцев раньше, когда отмечался конец тысячелетия и наступление новой эры, жители Северной Америки совершенно помешались на ангелах. Сотни людей заявляли, что они хоть раз в жизни встречали ангела. Дошло до того, что некоторые именитые ученые утверждали, что верят в их появления, и даже первая леди, вовлеченная во всеобщую истерию, носила на отвороте пиджака брошь в форме крыльев херувима. Как обычно, гринго мусолили эту тему, пока не пресытились. Первая леди избавилась от крыльев и вернулась к более классическому стилю в украшениях, ученые спустились с небес на землю, футболки с пухленькими ангелочками Рафаэля упали в цене вдвое. И тут пришло наше время, время колумбийцев. Как-то так получается, что мы воспринимаем лишь то, что доходит до нас с опозданием через Майами. Удивительное дело: мы, журналисты, вынуждены давать вторую жизнь темам, уже пережеванным коллегами на соседнем континенте.

Однако я не протестовала.

— А почему в квартал Галилея? — поинтересовалась я.

— К тетке моей жены приходит оттуда женщина стирать белье. Вот она-то и рассказала об ангеле. Так что давай езжай и добудь мне историю про ангела, даже если тебе придется выдумать ее. И сделай фотографии, много фотографий. На этой неделе и мы тоже вынесем тему на обложку.

— Вы можете дать мне какое-нибудь имя или адрес? Какую-нибудь менее расплывчатую информацию?

— Ничего больше нет. Разбирайся сама, я знаю только одно: если увидишь кого с крыльями — это и есть ангел.

Галилея. Должно быть, один из тех бесчисленных бедных кварталов на юге города, где живет тьма народу, царит нищета и хозяйничают банды подростков. Но он назывался Галилея, а библейские имена с детства волновали меня. Каждый вечер, лет до двенадцати-тринадцати, дедушка читал мне перед сном главу из Ветхого Завета или Евангелия. Я слушала его затаив дыхание, мало что понимая, скорее завороженная рокотом буквы «р», с каким произносил фразы старый бельгиец, так и не одолевший испанского.

Дедушка засыпал на середине, а я в полудреме тихонько повторяла отрывки из его всемогущей скороговорки. «Самария, Галилея, Иаков, Рахиль, Канна Галилейская, Тивериадское озеро, Мария Магдалена, Исайя, Гефсимания», — твердила я звонкие имена — древние и загадочные, они медленно кружили по моей спальне.

Были среди них и слова, от которых кровь стыла в жилах, как, например, MENE, MENE, TEKEL, UPARCIN[1] — я до сих пор не знаю их значения. Лишь то, что они предсказывают разрушение… Или вот другое: Noli me tangere[2], суровые слова, с которыми воскресший Иисус обратился к Марии Магдалине.

Даже сейчас библейские имена остаются для меня талисманами. Хотя уверяю, что, несмотря на дедушкины чтения и на то, что я крещена и воспитывалась в христианском духе, я никогда не была набожной, а быть может, даже и верующей. И до сих пор ничего не изменилось — специально подчеркиваю это, чтобы никто не отнесся к моему рассказу скептически или, наоборот, не воспылал ложными ожиданиями, думая, что это история обращения в веру.

Признаюсь, что когда шеф впервые произнес «Галилея», это название ни о чем мне не сказало. Хотя должно было вызвать предчувствие, прозвучать как сигнал тревоги. Но я ничего подобного не ощутила, возможно, из-за занудного голоса редактора, который лишил слово силы. Занятно, конечно, что самые бедные кварталы называют библейскими именами — Маленький Вифлеем, Силоам, Назарет, — только это и мелькнуло у меня в голове.

Через двадцать минут я уже поймала такси и попросила водителя отвезти меня туда. Таксист тоже никогда не слышал о таком месте, ему даже пришлось уточнить адрес по радиотелефону.

Мои знания об ангелах ограничивались коротенькой молитвой, которую я читала в детстве: «Святой Ангел Божий, хранитель и покровитель души моей! Пребудь всегда со мной, утром, вечером, днем и ночью, направляй меня на путь заповедей Божиих и удали от меня все искушения зла. Аминь», а единственная моя встреча с ангелом произошла в начальной школе в День Пресвятой Девы 13 мая, и у встречи этой был не очень приятный конец. Так получилось, что моей лучшей подруге Мари Крис Кортес в награду за отличную учебу выпала честь участвовать в шествии, изображающем Небесное Воинство, а потому она облачилась в костюм ангела с очень реалистичными крылышками, которые ее мама сделала из настоящих перьев. Увидев ее, я расхохоталась и сказала, что она скорее похожа на курицу, чем на ангела, впрочем, так оно и было. По традиции, в тот день каждая девочка должна была написать на секретной бумажке свое самое заветное желание, то, что она хотела бы попросить у Пречистой Девы. И ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы кто-то пронюхал, что там написано, иначе желание теряло силу. Потом бумажки сжигали в глиняных плошках, чтобы дым поднялся к небесам. Но в тот раз рассерженная шуткой про курицу Мари Крис Кортес стащила мой секретный листочек и громко прочитала, так что вся школа узнала: моей заветной мечтой было взглянуть хоть раз на лысую голову матери-настоятельницы. Почему-то это вызвало у той благородное негодование, по моему мнению совершенно не соответствующее силе оскорбления, и в качестве наказания она отвела меня в свой личный кабинет, что уже само по себе было неприятно, и, когда мы остались вдвоем, сняла накидку, показав мне голову, вовсе не обритую наголо, а покрытую очень короткими седыми волосами. Настоятельница заставила меня дотронуться до них и попросить прощения. Я до сих пор вспоминаю тот эпизод из детства с неподдельным ужасом — возможно, он был самым сильным потрясением в моей жизни, хотя, если подумать хорошенько, все было не так уж и страшно. Скорее наоборот, через некоторое время эта история принесла мне популярность, так как я стала единственной девочкой в школе, кто не только видел, но и касался лысого черепа монахини, и не просто монахини, а матери-настоятельницы. Как я уже говорила, на самом-то деле она не была лысой, но тогда я соврала. Чтобы не разрушать миф, я клялась, что голова была гладкой, как бильярдный шар, и долго скрывала правду — вот только теперь решаюсь признаться.

Но пора возвратиться к журналу «Мы» и заказанной статье. Причины, по которым была выбрана ангельская тема, показались мне совершенно неубедительными. Однако, несмотря ни на что, настроение мое улучшилось. Как-никак это в любом случае лучше, чем интересоваться у мисс Антиохия, что она думает о внебрачных связях.

Мы погрузились в море выхлопных газов, лавируя между автобусами, легковушками и уличными попрошайками, полтора часа нам понадобилось, чтобы пересечь с севера на юг по лабиринту запутанных улиц этот бестолковый город. Минуя бедные кварталы, мы поднимались в гору до тех пор, пока само понятие улицы не исчезло из окружающего пейзажа. На землю упали первые капли дождя, когда таксист сказал мне:

— Я могу довезти вас только до этого места, дальше придется идти пешком.

— Хорошо.

— Вы уверены, что хотите остаться тут? Вы промокнете.

— Куда мне идти?

В ответ он сделал неопределенный жест рукой, словно указывая на невидимую точку на горе:

— Наверх.

Вполне логично, что там обитают ангелы, подумала я. Эта дорога уходит в небо.

Путь вверх по склону под дождем занял у меня довольно много времени. Я добралась туда, когда уже казалось, что нет сил сделать хоть шаг на трясущихся от холода ногах, облепленных мокрыми джинсами. Квартал Галилея находился в умопомрачительном месте. С одной стороны поднималась похожая на стену скала, покрытая густым кустарником, а с другой вниз обрывалась бездна, и мне почудилось, что воздух в ней какой-то рыхлый и непрозрачный, не позволяющий увидеть дна.

Дома Галилеи хаотично карабкались вверх, громоздясь один над другим и словно цепляясь когтями за скользкий размытый склон. Дождевая вода ручьями бежала по наклонным улочкам, превращая их в сточные канавы. В центре поселка был заболоченный пустырь с двумя дугами по бокам — по ним можно было понять, что в хорошую погоду тут играют в футбол. Я подумала: каждый раз, когда игроки упускают мяч, он, должно быть, катится до самой площади Боливара.

На улицах не было ни воров, ни грабителей… Из-за закрытых дверей не доносилось ни звука. Единственным и полноправным хозяином здесь был дождь, гнусный ледяной дождь, падающий на меня с неба с равнодушным шумом, напоминающим урчание мотора. Что же стало с людьми? Должно быть, они ушли в какое-нибудь место получше. А ангел? Да какой здесь может быть ангел?! Если он спустился на землю и попал в этот район, то наверняка сию же секунду сбежал обратно.

Мне ужасно захотелось в туалет, захотелось очутиться дома, залезть под горячий душ, выпить чашку чая, позвонить в журнал и отказаться от задания. Проще говоря, на меня навалилась тоска.

Но как я смогу вернуться, на каком такси или автобусе? Здесь их и представить себе невозможно, я ведь пересекла границу мира и продолжаю двигаться все дальше и дальше…

Я дошла до церкви, аккуратного здания, недавно выкрашенного в бананово-желтый цвет, с ярко-коричневыми дверями. Она напоминала только что испеченный кекс в готическом стиле, увенчанный парой остроконечных башен. Там тоже было закрыто, так что я позвонила в дверь соседнего домика, где жил священник. Но ответа не получила. Я снова позвонила, теперь уже дольше, пару раз стукнула в дверь кулаком и подождала, пока с другой стороны не раздался старческий голос:

— Нет ничего! Ничего нет!

Меня приняли за побирушку. Я начала колотить сильнее, изнутри снова послышалось:

— Уходите, у меня ничего нет!

— Я хочу только спросить!

— И спрашивать тут не о чем!

— Все равно, пожалуйста, откройте! — Я кипела от возмущения и готова была в ярости ударить в дверь ногой, но она отворилась, и голос обрел плоть, я увидела священника в очках, старого, но не слишком, с покрытыми табачным налетом зубами, трех- или четырехдневной щетиной. Он держал в руках тарелку супа. Волосы его были подстрижены не ровно, а какими-то клоками, из-за чего голова выглядела очень странно, и я подумала, что оттуда скорее всего исходят тупые мысли.

Из дома доносился характерный запах — это была берлога заядлого курильщика.

— Падре, я пришла, потому что мне рассказали об ангеле… — сказала я, пытаясь укрыться под козырек над крыльцом.

Он с отвращением процедил сквозь зубы, что не слышал ни о каком ангеле. В супе плавали куски моркови, а беспокойные взгляды, которые мой собеседник бросал сквозь очки, говорили о том, что обед остывает. Но я настаивала:

— Понимаете, мне рассказали про ангела…

— Да нет же! Нет! Какой еще ангел?! Говорю вам: нет тут никаких ангелов! — сердито крикнул священник, потом добавил, что если я и в самом деле желаю помолиться Господу и услышать Его истинное слово, то должна вернуться к пятичасовой службе.

Я подумала, что у старикашки уже начался маразм, но терпеть больше не могла, так что пришлось попросить:

— Простите, святой отец, вы разрешите мне воспользоваться туалетом?

Он замешкался, возможно отыскивая предлог, чтобы отказать, но все же отошел в сторону, позволяя мне пройти.

— По галерее вдоль патио до конца, — проворчал он.

Я вошла. Жилище состояло из единственной пустой комнаты с двумя дверями — одна вела на улицу, другая — в патио. Кроме хозяина, тут никого не было. Хотя правильнее будет сказать: кажется, тут уже долгие годы никого, кроме него, не было. Лишь по склянке с пластмассовыми цветами, погребенными под слоем пыли, можно было предположить, что когда-то за порядком в доме следили женские руки.

— Ты промокла, детка, сними пальто.

— Не волнуйтесь, падре, все нормально.

— Нет, не нормально. Ты пачкаешь пол.

Попросив прощения, я попыталась промокнуть лужу бумажным платочком, найденным в кармане, скинула плащ и повесила его на указанный хозяином гвоздь.

Я пересекла патио, по которому гулял сквозняк, и, пока трусила по галерее, украшенной цветочными горшками без цветов, где поверх высохшей земли лежали окурки, думала о том, что густая щетина священника, должно быть, царапается, как наждак. На секунду я даже попыталась представить себе, как буду защищаться, если он попытается до меня дотронуться.

На меня никогда не нападали незнакомцы, однако временами меня охватывало параноидальное предчувствие того, что это может случиться. Абсурдность самой этой мысли разозлила меня: и с чего я решила, что может произойти подобная глупость, бедняга явно только и помышляет о том, чтобы я оставила его в покое, дав возможность насладиться своим супом.

Если не считать кучки недостиранных носков в ванне, санузел было довольно чистым. Все же я не стала садиться на сиденье — ведь с детства нас, женщин, учат проявлять чудеса акробатической ловкости, и в чужом доме мы умеем пописать стоя так, чтобы не коснуться унитаза и не намочить трусы. Задвижки на двери не было, и я придерживала ее рукой на случай, если кто-то (но кто, бога ради?) попытается ее открыть. Поэтому я и говорю, что женская психология порой страдает завихрениями: в нас живет убеждение, что все злые силы мира постоянно подстерегают нас, стараясь прокрасться у нас между ног.

Зеркала в туалете не было — и его очень не хватало, потому что мне придает бодрости возможность посмотреть на свое отражение и убедиться, что все в порядке. На стене висела лишь полочка с единственным предметом на ней: зубной щеткой с желтой и измахрившейся от старости щетиной, которая против моего желания приоткрыла завесу частной жизни угрюмого обитателя этого дома и рассказала правду о его одиночестве.

Вернувшись в комнату, я застала падре сидящим на койке и с каким-то особенным трепетом поедающим суп, он так низко склонял лицо к тарелке, что очки его запотели.

— Так значит, нет никакого ангела? — в последний раз попыталась я вернуться к интересующей меня теме.

— Ангел-ангел! Дался всем этот ангел! Вам случайно не приходит в голову, что это может быть посланник снизу, а?! Что, если тот, чье имя я предпочел бы не упоминать, использует эту уловку, чтобы привести к погибели невежественную толпу? Вы о таком не думали?

— Так вы полагаете, что этот ангел — скорее бес?

— Я уже сказал вам, приходите к мессе в пять! Как раз сегодня я поведу об этом речь. И публично изобличу еретиков из этого квартала, а нынешняя ересь того же характера, что и прежние, как у Псевдо-Дионисия Ареопагита[3], или у Адальберта Отшельника. — Голос священника дрожал от гнева. — Эти, из Галилеи, они даже бо́льшие грешники, чем Симон Волхв[4], ошибочно провозгласивший, что земной мир сделан из той же материи, что и ангелы. Пусть дрожат перед анафемой сегодняшние вероотступники! Пусть не играют с огнем. Потому что можно обжечься! Но больше я вам ничего не скажу. Нет, хватит, я не собираюсь опережать события! — Он сделал паузу, чтобы перевести дух и вытереть рот платком. — Приходите в пять к мессе, если хотите в чем-то разобраться.

— Хорошо, падре, я приду. До свиданья и спасибо за то, что позволили воспользоваться туалетом.

— Ах, нет же! Раз уж вы вошли, то не можете уйти, не поев немного супа. Ибо сказано: тот, кто ест в одиночестве, умрет в одиночестве, а я не хочу умереть один. Хватит с меня уже и того, что я живу бобылем.

— Нет, падре, не беспокойтесь. — Я попыталась отказаться, чувствуя себя отвратительно из-за того, что отнимаю у человека частицу его единственного наслаждения, и из-за того, что мне придется попробовать варево, где плавающие в сером бульоне куски моркови казались обломками потерпевшего крушение судна. Но мои старания пропали втуне: он подошел к котелку и наполнил мне тарелку до краев, потом достал из кармана сутаны помятую пачку Lucky Strikes и прикурил сигарету от огня в печи.

— Почему вы так одиноки, падре? Разве ваши прихожане не заботятся о вас?

— Они меня не любят. Возможно, потому, что я переехал на этот склон, будучи уже желчным стариком, и у меня не было сил заставить их себя полюбить. Но не стоит беседовать после обеда, это вредно для пищеварения и не способствует приведению мыслей в порядок.

В комнате воцарилась тишина, я ела, он курил, если только можно назвать тишиной те вздохи и причмокивания, с которыми падре наслаждался дымом своей сигареты. На вкус суп был не так ужасен, как на вид, мой желудок с восторгом принял горячую жидкость, и я ощутила благодарность за грубоватое великодушие хозяина дома. Сам же он уже давно дремал, сидя на койке с тлеющим окурком в желтых пальцах и склонив под невообразимым углом свою нелепо постриженную голову.

Вытащив у него из руки сигарету, я погасила ее в одном из цветочных горшков, вымыла свою и его тарелки под рукомойником в туалете, оставила записку: «Господь благословит Вас за доброту, в пять я приду к мессе» — и вновь вышла под дождь и пронизывающий ветер. Но это уже было не важно, теперь я была уверена, что у меня есть история, чтобы рассказать ее. Я все еще не знала, каким образом сделаю это, но появилось острое желание выяснить, что же за существо ангел из Галилеи. Кроме того, на пятичасовой мессе, похоже, не обойдется без отлучений от церкви и даже угроз смерти на костре. Такое представление я бы не пропустила ни за что на свете.

~~~

Я добралась до заведения под названием «Звезда», зашла и попросила кофе с молоком, хлеб из отрубей и пастилу из гуайавы. В «Звезде» где-то на тридцати квадратных метрах теснились самые разнообразные вещи, необходимые для выживания местным жителям. Там имелись электрические лампочки, ткани, сливочное масло, пластмассовые игрушки, рис, колбаса, лак для ногтей, ножи, аспирин, шлепанцы и фарфоровая посуда — все это было на удивление ловко рассортировано и разложено на деревянных полках, уходивших под потолок. Кроме того, тут же стояли столы со скамейками и подавались пиво и обеды, о чем сообщало написанное карандашом объявление.

— Вы знаете что-нибудь об ангеле, который появился здесь? — спросила я старика и старуху, ожидавших покупателей за стойкой.

Те переглянулись. По всей вероятности, они были женаты, но походили друг на друга, как брат и сестра. А может, и в самом деле были братом и сестрой. Старики царственными жестами разгоняли мух, словно два епископа, благословляющие паству.

— Простите за нескромный вопрос, — сказал мужчина, низко склонив голову, как будто действительно просил прощения, — вы ведь только что обращались с этим вопросом к падре Бенито?

Я сообразила, что из «Звезды» хорошо видна дверь дома священника. За мной наблюдали, и это можно понять: вряд ли в Галилею часто наведываются чужаки.

— Священника зовут Бенито? — поинтересовалась я.

— Священника зовут падре Бенито, — любезно поправили меня.

— Ну да, сеньор, я его об этом спрашивала.

— И что же вам ответил падре Бенито, если дозволено будет узнать? — У старика была очень галантная манера обращения.

— Он сказал, что нет здесь никакого ангела.

Хозяева вновь обменялись понимающими взглядами, после чего заговорила старушка:

— Не обращайте внимания, он ведь из правых.

В голове мелькнуло, что пожилая дама с лексиконом маоистов должна многое знать, и я уже собралась ее хорошенько расспросить, но она меня опередила:

— Вы журналистка, сеньорита?

— Да, сеньора.

— Я поняла это по вашему фотоаппарату. Из какого средства массовой информации, если не секрет?

— Из журнала «Мы». Можно мне немного сахара?

— Поздравляю, — сказал старик, пододвигая ко мне сахарницу, — это очень известное издание. Полагаю, что у сеньориты имеется удостоверение?

— Удостоверение репортера? — Вопрос меня удивил. — Да, конечно есть.

— Вы не могли бы предоставить мне его на секундочку, если это вас не затруднит.

Невероятно. В этой милитаризованной стране капралы, сержанты и патрульные каждую минуту требуют документы, но до того момента мне ни разу не приходилось удостоверять свою личность перед продавцом всякого барахла. Однако, прикинув, что от человека, так учтиво склоняющего голову, не может исходить ничего плохого, я достала из бумажника свое удостоверение и вручила ему. Это, конечно, был нелогичный поступок, первый из длинной череды совершенных мной.

Два пожилых дознавателя скрылись за прилавком, и я услышала, как они перешептываются. Потом сеньор высунулся из двери на улицу и начал кричать и свистеть, призывая некоего Орландо, который явился в «Звезду» через некоторое время. Он оказался пареньком лет десяти, возможно постарше, если судить по взгляду, какой бывает только у человека, много чего повидавшего в жизни, а возможно и младше, если судить по субтильному телосложению и невысокому росту. У мальчишки были глаза, как у бычка, с черной радужкой и длинными прямыми ресницами, а во рту не хватало одного зуба, и кто знает, то ли тот еще не вырос, то ли уже выпал.

Старик вручил ему удостоверение, старуха дала кусок картонки, чтобы укрыться от дождя, и Орландо снова вышел. Я смотрела, как он удаляется с удостоверением в кармане, унося мой единственный документ, скользя на поворотах, делая мелкие шажки — так умеют передвигаться в дождь только жители Боготы, и никто другой не способен повторить эту своеобразную походку. Старик, должно быть, прочитал неуверенность в моем взгляде, потому что налил еще чашечку кофе и успокаивающе сказал:

— Не беспокойтесь, это очень ответственный юноша.

Я ровным счетом ничего не понимала в происходящем, но то, что Орландо — ответственный юноша, несколько успокаивало. Пока я ждала его возвращения, в лавку вошла женщина в резиновых сапогах и попросила две упаковки аспирина, четыре гвоздя и дюжину спичек. Старики открыли соответствующие коробки, отсчитали нужное количество товара, запаковали все в три отдельных свертка из коричневой бумаги и вернули ящики на свои места на полках. Сеньора расплатилась несколькими монетками и ушла.

Орландо оправдал свою репутацию ответственного юноши и через четверть часа вернулся с моим удостоверением, вручил его мне и, встав в центре «Звезды», провозгласил, словно какой-нибудь герольд:

— Сеньора Крусифиха говорит, что все в порядке, Мона[5] может подниматься!

Мона — это я. Ничего уж тут не поделаешь — бедняки всегда меня так называют. Более того, они никогда не спрашивают моего имени — оно им неинтересно, а фамилия и того меньше. Для них с первой минуты знакомства я — Мона, и все тут. Это из-за волос, из-за копны светлых волос, которые я с детства ношу длинными; люди среднего класса не обращают на них особенного внимания, а вот среди бедноты они производят фурор. Диковинные для этих мест волосы вкупе с ростом на двадцать сантиметров выше среднего — наследство от дедушки-бельгийца. Во время работы я заплетаю косу — это гораздо удобнее и менее броско, чем шевелюра до плеч. Так было и в тот день, когда я впервые поднялась в Галилею. Но это не важно, это никогда не было важно — паренек назвал меня Моной, Моной я и осталась до конца.

Орландо привел с собой компанию разномастных малолетков, все они были до нитки промокшие.

— Вы можете идти, они отведут вас, — указал старик на толпу детей. — Верно говорю, дорогая?

— Именно так, — подтвердила старуха. — Идите спокойно, они отведут.

— Ну, хорошо, — ответила я, не спросив даже, куда мы отправимся, так как поняла, что в этом деле наравне с таинственностью существует еще и собственный бюрократический порядок. Увидев, что дети тоже в резиновых сапогах фирмы «Кройдон», я поняла, что это мода, характерная для слякотной Галилеи, и спросила стариков, не могут ли они продать и мне пару.

— Какой размер носит сеньорита?

— Сороковой, — ответила я, уже зная заранее, что моего размера скорее всего не найдется. И в самом деле самая большая пара была тридцать восьмого, так что мне пришлось смириться с тем, что дальше я так и пойду в своих кроссовках. Я надела не успевший просохнуть плащ, поблагодарила старуху за предложенный в качестве укрытия кусок картона и вышла вслед за своими провожатыми.

Ливень заметно усилился, ветер словно бился в истерике, а под ногами была непролазная грязь. Я подумала, что если все будет продолжаться в том же духе, то в итоге вся Галилея сползет к площади Боливара, и, прежде чем отважиться наконец погрузить ноги в потоки воды, я тоскливо подумала: а ведь кто-то мог бы сейчас спокойненько сидеть себе в тепле под крышей и интересоваться у мисс Каука, правда ли, что огуречная маска идеально подходит для ее кожи!

Я уже трусила под проливным дождем вместе с процессией мокрых детей, когда решила уточнить у Орландо, куда именно меня ведут. В ответ он пожал плечами и поднял брови, словно это и так очевидно.

— Так мы идем смотреть на ангела, разве нет? Он является в этот час?

— Он всегда здесь.

— Ах, тогда это, наверное, какая-то скульптура или картина?

Он посмотрел на меня круглыми глазами, явно не в силах поверить в подобную тупость.

— Никакая он не картина, он а-н-г-е-л, — отчеканил Орландо, произнеся это слово по буквам, словно я плохо говорила по-испански. — Ангел из плоти и крови.

Такого я не ожидала. Я представляла себе, что, если мне будет сопутствовать удача, я смогу взять интервью у свидетеля совершенных ангелом чудес, или какого-нибудь адепта его культа, или — в самом лучшем случае — у исцеленного им больного и что смогу сфотографировать камень, на который он наступил, нишу, где ему ставят свечи, гору, где его впервые увидели. В общем, соберу обычный мусор, который удовлетворит требования редактора, потому что на его основе можно будет за пару часов состряпать историю, притянутую за уши, зато оправдывающую заголовок типа «В Колумбии тоже есть ангелы!» и подзаголовок «Достоверные случаи явлений Небесных Сил».

Но нет! То, что обещал Орландо, было настоящей встречей с ангелом во плоти.

— А где живет ангел? — решила уточнить я.

— В доме своей матери.

— У него есть мать?

— Как у всех в этом мире.

— Ах, ну да. А его мама — это та сеньора Крусифиха, что дозволила мне подняться.

— Нет, ее зовут сеньора Ара.

Я предполагала, что следующий вопрос снова возмутит моего провожатого, однако все же решилась его задать:

— Ты можешь сказать, о каком ангеле идет речь?

— С этим проблема, мы до сих пор и сами не знаем.

— Как это?

— Не знаем. Он не захотел раскрыть свое имя, — сказал Орландо, а другой мальчик подтвердил:

— Точно, не захотел.

Мы добрались до начала последней улицы, длинной, круто уходящей вверх, зажатой между двумя рядами приземистых лачуг, подпирающих друг друга на манер карточного домика. Людей не было видно, лишь вода бежала вниз, подпрыгивая на камнях. Этим улица была похожа на остальные, но все же она выглядела живописнее прочих благодаря зеленой шапке из мха и ветвей, покрывающей ее крыши, и аляповатому зигзагообразному украшению из пластика, оставшемуся от празднования дня какого-нибудь святого.

Орландо показал наверх:

— Там Нижний квартал. Ангел живет там, в розовом доме.

— Что за Нижний квартал?

— Эта улица.

— А почему же ее так называют, если она выше всех остальных?

— Потому что там живут самые бедные.

— Ладно, поднимаемся.

Я наклонилась, чтобы закатать джинсы, смирившись с тем, что придется по щиколотку погрузиться в воду шоколадного цвета, увлекающую за собой мусор.

— Нет, подождите под этим навесом, — сказала девчушка из моей свиты, одетая в красное пальто, и тут же исчезла, как по мановению волшебной палочки, вместе с другими детьми, включая Орландо. Я остановилась, где было велено, вжавшись спиной в стену, чтобы спрятаться от потоков, срывавшихся с крыши. Медленно потекло время.

— Орландо! Орла-а-андо-о! — Мои безнадежные крики гасли, едва родившись, как огонек свечи на ветру.

В переулке не было ни души, лишь минуты шли одна за другой, а я все ждала на том самом месте, спрятавшись в своем закутке, ощущая все возрастающий страх, что дети попрятались по домам и пьют горячее молоко, окончательно забыв обо мне. Я уже совсем впала в панику от безнадежности ситуации, когда увидела, что они возвращаются — по двое, по трое, неся в руках доски.

Потом они запрыгали над водой и, повинуясь указаниям Орландо, руководившего маневрами, установили доски поперек переулка, укрепив края на камнях и соорудив нечто вроде идущей вверх лестницы из пяти-шести ступенек, под которыми текла вода. Девчушка в красном пальто взяла меня за руку и помогла подняться, перешагивая со ступеньки на ступеньку. Остальные замирали в ожидании и каждый раз, когда я убирала ногу с доски, тут же хватали ее, чтобы снова пристроить повыше, так что она становилась первой, и, сколько бы я ни поднималась, лестница все время оказывалась впереди.

Я чувствовала себя словно Иаков, возносящийся на небо по ангельской лестнице. Эти улыбчивые создания, надрывающиеся под дождем, чтобы сделать мой путь максимально удобным, впервые пробудили во мне чувство, которое впоследствии будет иногда охватывать меня в те дни, что я проведу в Галилее: ощущение, что я попала в некое царство, не принадлежащее к миру сему.

— Вы не первая журналистка, которая приходит. — Орландо опустил меня с небес на землю.

— Здесь многие побывали?

— Достаточно. Один даже с телекамерой приезжал. И люди из других кварталов приходят. Из Лома-Линда, из Ла-Эсмеральда… Даже из Фонтибона добирались, чтобы поглядеть…

— Должно быть, у вас тут очень важный ангел.

— Именно так. Это волшебный ангел.

Меня очаровало выражение «волшебный ангел», прозвучавшее из уст ребенка, и я спросила, видел ли он его своими глазами.

— Ясное дело, мы все его видели, потому что он нам позволяет видеть себя.

— И ты говорил с ним?

— Нет, этого не было. Он ни с кем не разговаривает.

— Почему не разговаривает?

— Разговаривать-то он разговаривает, но только все больше сам с собой. Дело в том, что мы не понимаем его слов.

— Почему?

— Потому что не знаем его языков.

— А на скольких же он говорит?

— Я бы сказал, на двадцати или двадцати пяти. Не знаю.

— Мне показалось, что ваш падре не верит в ангела…

— Если даже и верит, то говорит, что нет. Просто он ревнует.

— Ревнует к ангелу? А почему?

— Потому что люди ангела очень полюбили. А еще он боится — наверное, прежде всего потому что боится.

— Боится? В каком смысле боится?

— Просто иногда ангел бывает ужасен.

Последняя фраза словно ударила меня током. Но продолжать расспросы не было возможности, так как мы пришли к розовому дому и дети, сбившись в кучу, подняли гвалт. Это было типичное жилище бедноты, из тех, что вечно остается недостроенным, а его обитатели время от времени вдруг берутся за дело, пуская в ход доски, куски картона, ставят там и сям горшочки с цветами, нелегально подключаются к электросети, устанавливают гигантское радио и мощную телевизионную антенну.

Орландо толкнул дверь, и меня охватило странное беспокойство. Что же за существо мне покажут? Возможно, какого-нибудь монстра. Глубоко вздохнув, я постаралась подготовить себя к тому, что сейчас произойдет.

Я попала в темную комнату со спертым воздухом и заполненную облаками дыма от курившихся благовоний. Потом я разглядела неясные фигуры. Шесть или семь женщин молились, стоя на коленях, они вонзили в меня взгляды — так последователи культа вуду втыкают булавки в тряпичную куклу. Затем они, кажется, потеряли ко мне интерес, занятые молитвами, но время от времени я вновь ощущала на себе уколы их пытливых глаз.

Орландо, единственный из всех детей, кто зашел со мной, дернул меня за штанину, чтобы я тоже преклонила колена, и я послушалась. Тогда он указал на женщину, которая была здесь главной. Вооруженная четками сеньора, худая до невозможности, была одета в черное, а на ее жутком лице явно чего-то не хватало. Я искоса разглядывала ее: глаза были на месте, нос тоже, рот, подбородок… На самом деле единственным, чего недоставало лицу, было выражение, но этого оказалось достаточно, чтобы оно выглядело нечеловеческим. Такое же впечатление, по словам людей, видевших его, производил Ники Лауда, автогонщик, заживо горевший в потерпевшем аварию автомобиле.

— Это сестра Мария Крусифиха, глава совета, — тихонько сказал Орландо.

— Какого еще совета?

— Совета, который занимается ангелом.

— А как же мама ангела?

— Ее здесь нет.

— А вот эта, в накидке, — спросила я, указав на крошечную женщину в невероятном бархатном плаще темно-синего цвета, — она тоже в совете?

— Да, она тоже. Ее зовут Марухита де Пелаэс.

— А ее накидка — она для церемоний?

— Нет, для защиты от дождя.

— А вон та здоровенная тетка, — я осторожно показала на массивную сеньору, молящуюся с истовостью и кротостью, никак не вяжущимися с ее размерами, — кто она?

— Это Свит Бэби Киллер, экс-чемпионка в вольной борьбе, здесь, в Галилее, ее все знают. Второй человек в совете. Раньше она была злобной, очень нервной, особенно когда мы называли ее Мужиком, такое у нее прозвище. Но с тех пор как появился ангел, она стала доброй как овечка. Ее даже можно назвать Мужиком — и она хоть бы хны. А дело-то только в том, что не всем удается выговорить Свит Бэби Киллер.

Орландо несомненно мог это сделать. Более того, у него был тягучее произношение, как у Тома Хенкса в «Форрест Гампе».

— Ясно. А мужчины в совете есть?

— Ни одного, только женщины.

— Значит, заправляет всем эта монахиня?

— Какая еще монахиня?

— Ну эта — сестра Мария Крусифиха, так, что ли?

— Она не монахиня, она мирская. Она скажет вам, когда вы сможете подняться и увидеть его.

— Ангела? А где он?

— Он пребывает в месте, которое называют пещеры Бетеля, это на горе.

Пришли новые люди, полдюжины мужчин и женщин, они разошлись по углам и сели, не мешая и не создавая суеты. Паломники, объяснил Орландо, некоторые из них принесли дары. Я заметила, что внутри дом вовсе не похож на типичное обиталище бедноты, где на пяти квадратных метрах гармонично размещаются восемь детей, три кровати, два кресла-качалки, столовый гарнитур с застекленным буфетом и шестью стульями, холодильник, столики, собаки и куры, табуретки, календари, чугунки и фарфоровая посуда. Этот дом был другим, более просторным, более пустым, так что люди и предметы находились там словно бы в свободном плавании.

Время шло, а я все ждала, пока что-то произойдет, но ничего не происходило, лишь одно Ave Maria следовало за другим. Сестра Мария Крусифиха читала высоким голосом, мы вторили ей, и казалось, что этому не будет конца. Мои колени уже не в силах были выносить это наказание.

— Орландо, — спросила я, — можно мне немножко поговорить с сеньорой Крусифихой?

— Прерывать запрещено.

— Я не хочу больше молиться.

— В любом случае придется подождать, пока кончится дождь.

Прошли еще четыре круга молитв, пока небо наконец не прояснилось и в доме не начались передвижения, означающие, что желанный миг настал. Сестра Мария Крусифиха исчезла куда-то, затем снова появилась и принялась раздавать приказы:

— Женщины — в накидках, мужчины — с обнаженной головой!

Она подходила к каждому из нас с ничего не выражающим лицом — то ли от святости, то ли от того, что оно было сильно обожжено, — хватала за плечо и ставила в ряд у двери. Иногда ей не нравилось место, занятое тем или иным человеком, и она отводила его чуть дальше или, наоборот, передвигала поближе — Бог знает, какими критериями она руководствовалась, по крайней мере, точно располагала нас не по росту. Наконец она осталась довольна достигнутым порядком, и мы, как гномы за Белоснежкой, последовали за Крусифихой на улицу. Я уныло посмотрела на гору, словно там меня ожидала неприятная встреча.

— Вы тоже идете знакомиться с ангелом? — спросила я у мужчины в шляпе, шагающего сзади.

— Я знаком с ним, я несу ему это подношение в благодарность, ведь он спас мою внучку от неминуемой смерти. — С этими словами он показал мне курицу со связанными лапами, которая выглядела еще более сбитой с толку, чем я сама.

Я хотела бы, чтобы со мной остался Орландо, так я ощущала бы себя увереннее, но сестра Мария Крусифиха заявила: мальчик не может подняться наверх, так как по понедельникам и четвергам дети не допускаются. Я спросила почему, но эта сеньора была здесь для того, чтобы отдавать приказы, а не для того, чтобы что-либо объяснять.

Вскоре появились другие проблемы, которые необходимо было срочно решить: например, голова у меня была не покрыта. Но так как мужчинам велели снять головные уборы, а у моего соседа имелась шляпа, я попросила его одолжить ее мне и надела. Но и это было не все.

— Вы не можете войти туда в брюках, — сказала мне Крусифиха.

Мой плащ был достаточно длинным, с пуговицами до самого низа и ремнем, так что я застегнулась получше и, не сходя с места, сняла джинсы.

— Теперь я в юбке, — сказала я.

— Но вы не должны брать с собой фотоаппарат.

— Мне нужно сделать хотя бы один снимок…

— Это исключено. Он боится вспышки.

Я объясняла, я умоляла, но так ничего и не добилась: пришлось оставить камеру Марухите де Пелаэс, той самой сеньоре в синем плаще. Это меня доконало. Время шло, а у меня еще не было «истории», я до сих пор не видела ничего определенного, что представляло бы интерес для журнала, а теперь оказывается, что мне и фотографий сделать не удастся. Похоже, о статье надо забыть: если там не будет снимков, шеф без разговоров зарежет мою работу.

В конце концов мы тронулись с места, но не успели продвинуться и на двадцать шагов, как возникло еще одно препятствие, наиболее оригинальное из всех.

Остановив колонну, сестра Крусифиха вновь вцепилась своими когтистыми пальцами в мое плечо и, отведя в сторону, озадачила меня следующим вопросом:

— Скажите, вы сейчас в нечистоте?

— В нечистоте?В какой-такой нечистоте?

— Я хотела сказать, нет ли у вас менструации…

Я сообразила, что речь идет о каком-то древнем суеверии, согласно которому присутствие менструальной крови заставляет вино горчить, а железо ржаветь, и кто знает, что она может сделать с ангелами… Я испугалась, что меня так и не допустят в пещеры.

— Нет, сеньора, я чиста. — Это была правда, преподнесенная на языке, показавшемся мне подходящим по стилю к ее вопросу.

— Вы можете точно сказать, когда у вас была последняя менструация?

Это был уже перебор. Сестра Крусифиха вела себя не только как библейский пророк-женоненавистник, но как гинеколог на полугодичном обследовании, и я готова была послать ее ко всем чертям — ее, ангела и свой журнал в придачу. Но я сдержалась. Что я теряю, ответив? Точную дату я, разумеется, не помнила — никогда не следила за своим циклом, — поэтому ляпнула первое, что пришло в голову:

— Ровно пятнадцать дней назад.

Думаю, ответ ее удовлетворил, во всяком случае она позволила мне вернуться к остальным, и мы начали восхождение по желтой тропинке, вьющейся среди зарослей акации и мокрого дрока.

— Эти семена очень ядовиты, не вздумайте их есть, — предупредил меня сосед, указывая на зеленые стручки, в изобилии свисающие с кустов.

Мне никогда бы и не пришло в голову пробовать их на вкус, но, тем не менее, я поблагодарила его за заботу.

Мы шли недолго, всего минут десять, пока наконец не достигли отверстия в скале, до середины приваленного гигантским камнем. Это и был вход в пещеры.

Если пару часов назад я была полна энтузиазма, то сейчас чувствовала тупое безразличие и совершенно не желала заходить, словно ангел заранее меня разочаровал. Теперь я была совершенно уверена, что речь идет о мошеннической проделке какого-то пройдохи или, что еще хуже, о хитрой затее людей благонамеренных. Пока мы ждали, негодование росло в моей душе. Кого они там держат? Гермафродита? Прокаженного? Может, там сидит человек-слон или Каспар Хаузер?[6] Кто на сей раз стал несчастной жертвой предрассудков и невежества?

Сестра Мария Крусифиха вновь принялась за свои наставления, теперь уже обращенные ко всем:

— Сейчас вы войдете в пещеры Бетеля, местопребывание ангела. Обувь вы должны снять и оставить у входа, так как ступаете на Святую Землю. Когда окажетесь внутри, вы должны петь Трисвятую песнь или Славословие серафимов, так как это единственный язык, который понимает ангел. Ничего другого не произносите, так как иные звуки человеческой речи ему неприятны. Для тех, кто не знает, Серафимова песнь звучит так: «Свят, Свят, Свят Господь…»

— «Свят, Свят, Свят Господь…»

— Те, кто принес животных, оставьте их здесь. То же самое с любыми дарами или подношениями. Ангела не кормить, криками не пугать и дотронуться до него не пытаться. Никому не отставать — в пещерах легко потеряться, выходить непременно всем вместе.

Крусифиха выводила по памяти череду своих наставлений, словно стюардесса, рассказывающая в начале полета о средствах спасения. Я зажмурилась, чтобы не видеть, как мой сосед станет сворачивать голову курице, прежде чем оставить ее у входа, но он обошелся без этого — просто положил живую птицу куда было велено, рядом с пластиковым пакетом с инжиром.

Одним толчком могучего плеча Свит Бэби Киллер отодвинула камень, прикрывающий вход. Когда подошла моя очередь, я наклонила голову, чтобы не стукнуться, и вошла — в нос ударил неприятный запах сырости. Запах центра земли, подумала я, и запах вечности. Последняя мысль пришла мне на ум потом, вероятно, под впечатлением от происходящего, добавила про себя: или запах могилы? Да, скорее всего именно могилы.

По мере того как мы продвигались вперед, вокруг становилось темнее и просторнее, мы постепенно выпрямляли спины, следуя за сестрой Крусифихой, которая держала в руке фонарик с подсевшими батарейками. «Свят, Свят, Свят…» Мы углублялись во мрак, поддерживая друг друга, потому что почти ничего не видели. «Свят Господь…» Больно было ступать босыми ногами по скользкой и очень холодной глине.

Мы шли, с большой осторожностью делая каждый шаг, будто где-то впереди могла разверзнуться бездна. Своды пещеры поднимались все выше, так что уже нельзя было дотянуться до них рукой. Я почувствовала на лице дуновение ветра, появилось ощущение, что мы приблизились к большому пустому пространству. Все это было до ужаса абсурдно. «Свят, Свят, Свят…» Я затерялась где-то в недрах земли, босиком, в чужой шляпе, бормоча слово «свят» и дрожа то ли от холода, то ли от волнения, то ли от страха.

— Нужно подождать здесь, — приказала Крусифиха. Слабый луч ее фонарика плясал, выхватывая из темноты участки выщербленных каменных стен.

Не очень-то приятно ждать в темноте появления кого-то неизвестного, особенно если предполагается, что у него есть крылья и он может спикировать сверху. Люди вокруг заметно нервничали, мы сбились в более плотную группу и громче запели Серафимову песнь — ведь это был единственный способ наладить контакт со сверхъестественным миром. Я начала сомневаться, было ли долетевшее до меня дуновение настоящим ветром — скорее всего летучие мыши касались нас своими крыльями. А вдруг внизу бегают крысы? Так как было невозможно вести счет времени, все словно замерло, реальный мир остался там, с другой стороны, клаустрофобия — или страх? — сдавливала горло.

То и дело кто-нибудь кашлял, а эхо отвечало: «Свят, свят, свят… Свят Господь…»

Я слышала звуки: словно потрескивал огонь или шумели грунтовые воды. А может, то было ворчание бурой темноты. Неожиданно сосед прошептал мне на ухо:

— Я чувствую — он рядом…

— Ангел? — Мой голос тоже был еле слышен.

— Да.

— Но как вы узнали?

— А вы не понимаете? Не ощущаете, как воздух наполнился его присутствием?

Я ощущала лишь, что горло сжимается все сильнее, и видела, как Крусифиха проделывает странные манипуляции: она отражала свет фонарика от зеркальца в пудренице, передавая что-то типа коротких и прерывистых световых сигналов. Как бы то ни было, я ответила соседу, что да, я тоже чувствую, он рядом, и, возможно, не кривила душой. И тут я его увидела.

Ни единым звуком не предупредив о своем появлении, возникнув невесть откуда, к нам приближался юноша. Очень высокий. Почти голый. Смуглый. До ужаса красивый. Всё. Но этого оказалось достаточно. Сердце трепыхнулось в груди и замерло, пораженное видением. Это был всего лишь юноша, и вместе с тем у меня возникла уверенность, что он был чем-то еще — созданием, явившемся из иной сферы реальности.

Он двигался, слегка покачиваясь, медленно и плавно, как двигаются обитатели подводного мира или, скажем, мимы, а держался одновременно просто и величаво, как олень. Всего несколько секунд он провел рядом с нами, не произнеся ни звука, не касаясь нас, но и не убегая, словно не замечая, что мы стоим тут же. Мы не могли оторвать от него взгляда, а он, наоборот, смотрел сквозь нас, смотрел, но не видел, и я догадалась почему: в темноте подземелья мы терялись — черные пятна на черном фоне, — в то время как он едва заметно мерцал, излучал свет, который, казалось, проступал у него изнутри, сквозь кожу.

~~~

На выходе из пещеры меня уже поджидал Орландо, который сообщил, что донья Ара, мама ангела, хочет показать мне свои тетради.

— Что за тетради?

— Сами увидите.

Я начала спускаться за Орландо к розовому дому, хотя больше всего желала бы сейчас побыть немного одной и упорядочить роившиеся в голове мысли. Ангел из Галилеи смутил мою душу.

Это было самое ошеломляющее существо, какое я когда-либо видела. В окруженном тайной юноше все было необъяснимо — невероятное спокойствие, светоносный облик. И красота… воистину невыносимая красота. Скажу без колебаний: сверхъестественная красота.

С другой стороны, в его истории было что-то бесчеловечное, жестокое. Что делало подобное создание в темной ледяной пещере, взаперти, практически без одежды, во власти сумасшедшей Крусифихи? Моим первым желанием было разыскать телефон, позвонить и попросить у кого-нибудь помощи, не знаю у кого: у врача, у защитников прав человека, у полиции… Хотя нет, у полиции — в последнюю очередь, они наверняка развернут такую спасательную операцию, которая закончится гибелью ангела. А может, юноша и сам был участником мистификации? Может, он по своей воле согласился играть роль в подобном спектакле? Только вот непонятно, ради чего. Деньгами тут, похоже, не пахло, по крайней мере, пока я не видела, чтобы с пришедших собирали деньги, делались только добровольные подношения, но ведь никто не согласится устраивать такой цирк в обмен на старую курицу и пакет инжира. Скорее всего, юноша искренне убежден, что он ангел.

А может, он и вправду ангел… Почему бы и нет? Увидев его, легко поверить в такое.

Я слышала, что люди вокруг перешептываются, кажется, они были разочарованы, и я удивилась, узнав, почему остальные не разделяют моих приподнятых чувств.

— Кажется, вы вышли из грота разочарованным, — обратилась я к сеньору, одолжившему мне шляпу.

— На этот раз ангел нас подвел, — смиренно ответил он.

— Но почему, он ведь появился и от него шло сияние?

— Да, но он ничего не сделал.

Думаю, я поняла его объяснение. Мужчины всегда ждут каких-то действий, только они производят на них впечатление, тогда как женщины довольствуются созерцанием.

Орландо потащил меня за руку, и я покорно последовала за ним. Когда мы пришли в розовый дом, он ввел меня в маленькую комнатку, там сидела женщина, которая подбрасывала уголь в печь, а отблески пламени освещали ее красивое лицо. Я заметила, что она чуть ли не одного со мной возраста и что чертами лица она напоминала только что виденного нами ангела. Это, вне всякого сомнения, была его мать: в жизни не встречала двух более похожих друг на друга людей.

На столе лежала раскрытая тетрадь в клеточку фирмы «Норма», исписанная убористым почерком, каждое слово заканчивалось задранным вверх причудливым мышиным хвостиком.

— Я заношу сюда все, что он мне диктует, — сказала Ара, мягкими движениями листая страницы. — Это тетрадь номер пятьдесят три. А вон там я храню остальные пятьдесят две. — Она указала на большой жестяной ящик, запертый на висячий замок.

— Вы только поглядите, Монита, там пятьдесят две тетради! Пятьдесят три вместе с этой… — подхватил Орландо, но донья Ара продолжила, не обратив на него внимания:

— Я уже девять лет записываю. Мой сын начал диктовать мне их еще до того, как вернулся.

Хотя я и не просила ее об этом, она начала объяснять. Она потеряла сына, едва успев родить, а вновь обрела только два года назад, спустя семнадцать лет. Я ни о чем ее не спрашивала, она сама рассказывала, словно ее преследовало болезненное желание вновь, в тысячный раз, пережить ту историю, так собака исступленно лижет рану, которая все никак не заживает.

«Отец моего ребенка был лишь тенью, — сказала она. — Однажды ночью он явился из темноты, без лица и без имени, повалил меня на землю, а потом опять испарился. Я только смогла заметить перстень на правой руке и запомнила запах камфорного масла, исходящий от его одежды.

Он был со мной недолго — ровно столько, сколько надо, чтобы сделать ребенка. Мне тогда едва исполнилось тринадцать, и мой отец уже сговорился отдать меня замуж за богатого человека, немолодого, у которого был собственный грузовик. А потому отцу совершенно не понравилась эта новость.

Сначала он захотел, чтобы ребенка не было вовсе, и отвел меня к женщине, которая дала мне выпить какую-то горькую настойку, а потом колола мое нутро вязальными спицами. Меня вырвало, потекла кровь, но ребенок не захотел выходить и продолжал расти, вопреки злобным угрозам моего отца.

Ребенок рос, это уже становилось заметно, и мой отец совсем озверел от бешенства. Однажды он, ни слова не говоря, отвез меня в деревню и оставил там, спрятал, чтобы я не попалась на глаза жениху. Кто знает, что он наплел ему, может, что я заболела или что он вернет меня только в день свадьбы.

Когда ребенок родился, я толком не успела его рассмотреть. Как не рассмотрела его отца. Сын оставался со мной лишь считаные минуты. У меня тотчас отняли младенца, но я успела заметить его необыкновенную красоту, светящуюся изнутри кожу. И еще у него был глубокий взгляд, проникающий прямо в душу, ибо с самого начала он много чего знал.

Мне хотелось проверить, не исходит ли от него запах камфорного масла, потому что, думала я, он должен быть пропитан им, как и его родитель. Но я чуяла лишь себя, запах своей крови и свой собственный запах.

Итак, новорожденного сразу же унесли, но мне удалось повесить ему на шею золотой медальон с изображением Пречистой Девы из Виенто, с которым не расставалась всю жизнь. С тех пор я больше не видела своего сына, но каждый день и каждый час спрашивала о нем, пока наконец моя мать, сжалившись надо мной, не призналась в том, что произошло.

Она сказала, что отец продал младенца цыганам, проезжавшим мимо с бродячим цирком, и так началась его жизнь: лишенный тепла материнских рук, он вынужден был колесить по миру и в одиночку познавать его тяготы. Я много плакала, а мать утешала меня, говоря: „Хватить причитать, если ты не прекратишь, не сможешь выйти замуж“.

Но от этого я только сильнее рыдала, потому что мне не нравился суженый, я лишь хотела видеть своего ребенка и мечтала о доброй цыганке, которая дает ему пососать свой палец, окунув его в сахар, и заботится, чтобы цирковые животные не напугали его.

Молоко ушло из моей груди, и настал час отдать меня в руки тому сеньору. Но что случилось, то случилось, а жених, хоть и был старым, мог догадаться, что я потеряла свою девственность. А он желал взять в жены девушку, которая еще не знала греха, — такое у него было условие. Так что отец вновь отвел меня к той женщине, и она за полчаса сотворила чудо — я стала девой, хоть и была матерью.

Из паутины и яичного белка она слепила нечто вроде пленки — я вышла от нее вновь невинной. Меня обрядили в белые кружева, и я пошла к алтарю с заплаткой между ног. Но старик оказался не дураком, едва очутившись со мной в постели, он раскрыл обман и в ту же ночь вернул меня обратно.

„Так оставайся же ты старой девой!“ — кричал отец, уже в некоторой степени смирившийся с тем, что не станет свекром богача. Моя мать швырнула ему в лицо обвинения, решившись сказать: „У нас, по крайней мере, мог бы быть внук, а ты его продал, ослепленный мечтами о грузовике“.

Разуверившись в моем будущем, родители отвели меня к тогдашнему священнику и отдали ему, чтобы я помогала в домашних делах и в церкви. Этот сеньор был очень старым, и у меня нет причин на него жаловаться, он хорошо со мной обращался до самой своей смерти, учил меня читать, петь псалмы и отпускал пораньше, ведь он знал о моей причуде. Я каждый день покидала квартал и бродила по городу в поисках сына.

Я останавливалась перед каждым маленьким побирушкой, стараясь распознать в нем своего ребенка, не доверяя глазам, ведь мой сын мог измениться внешне, а я полагалась на свой нос. Я обнюхивала детей, словно ищейка, уверенная в том, что своего узнаю по запаху. Я прочесывала сиротские приюты, ярмарочные балаганы, рынки, с каждым днем удаляясь все дальше и дальше, пока не попала на окраины, где царила полная нищета. С каждым вечером мои скитания заканчивались все позднее, я видела детей, которые продают свое тело, и тех, кто встречает рассвет на мостовой, укрывшись газетами. Перед моими глазами проходили уродливые дети, обгоревшие дети и дети с лицами стариков. Среди них были чистильщики ботинок, уличные паяцы и хулиганы. Другие таскали тележки, торговали игрушками-вертушками, продавали газеты или пели ранчеры[7] у выхода из кинотеатра. И каждого из них я тщательно обнюхивала, но ни в одном не узнавала своего запаха.

И как тут не поверить в судьбу, если я нашла его через семнадцать лет после рождения, стоя на пороге собственного дома. Ни на один день я не переставала искать его, исключая этот, когда, сломленная усталостью и отчаянием, я прислонилась к косяку, чтобы перевести дух. Я была там, когда он медленно подошел ко мне, взрослый юноша с уже начавшей пробиваться бородкой на детском лице, и у него были те же глаза, смотрящие в душу, что и в первый день его жизни. Он был по-прежнему красив, нет, он стал еще красивее, так что на него было невозможно смотреть, не лишившись чувств.

Он был кроток и как-то по-особому мягок, подобно тихим водам огромного озера. Только вот он все время молчал. Не сказал ни слова ни тогда, ни после. Вернее, он произносил какие-то слова, но они не складывались в связную речь, а скорее походили на воркование голубя или отрывки молитв, выученных, возможно, в дальних странах. Поэтому он не мог рассказать, где был и что видел, как выжил и нашел меня.

Но это был он, я узнала его по запаху, и он тоже не сомневался в том, что я — это я, он был рядом и в конце своего пути пришел туда, куда должен был прийти.

Я не жалела о том, что он не говорит со мной, его молчание было таким глубоким, а облик таким светлым, что я поняла: слова здесь излишни, а о тяготах долгой разлуки лучше не рассказывать. Все случилось так, как и должно было случиться. И он сполна вознаградил меня за терпение и со временем дал мне знание.

Судьбе было угодно, чтобы в последние семь лет перед его возвращением каждую ночь, не пропуская ни одной, я впадала в транс, впрочем, иногда это происходило утром или вечером. В такие моменты в моей голове вспыхивал яркий луч, и не важно, сколько было времени и чем я занималась, даже если спала или отдыхала, я должна была хватать тетрадку и начинать писать.

Слова, выходившие из-под моего пера, были голосами ангела, так это определила сестра Мария Крусифиха, впервые прочитав тетради. Не одного ангела, но многих: во время каждой вспышки через меня говорили разные ангелы. И так я исписывала тетради, не зная, кто же мне на самом деле диктует.

С возвращением моего сына это не прекратилось, даже наоборот, я слышала голоса еще чаще, так что даже начала худеть — столько мне приходилось писать. А дальше нужно было просто свести концы с концами, сложить два и два, чтобы понять: в сумме они дают четыре. Сестра Мария Крусифиха открыла мне глаза на правду, ведь именно она первой догадалась: те слова, что мой сын не может произнести вслух, он выводит моей рукой. Он и был ангелом, диктовавшим мне».


Меня не было еще вчера, а завтра уже не будет, я есть только в сей бесконечный миг, я — ангел Орифиэль, Престол Господень, на мне восседает Он, мне даровано вечное счастье терпеть вес Его могучих и непомерных ягодиц. Меня именуют Престол, потому что на мне надежно и покойно почивает Всевышний. Меня зовут Колесом и меня зовут Колесницей, ибо я возница, впряженный в престол Яхве.

Я не признаю материи и не выношу формы, я — чистый взрыв, выброс энергии, ослепительная вспышка света. У меня нет тела, но есть сотни ног: проворных, как у молодого бычка, сверкающих, словно отполированная бронза, искрящихся, словно железо под ударами молота. Я — огонь, и мое пламя живое, я — колесница и пожираю пространство, я — молния и грохочу на гребне времени. Я швыряю звезды из пропасти в пропасть и несу сквозь пространство божественного Всадника в его перемещениях по небесным сферам. Сам Бог скачет на моей спине, вонзает шпоры в мои послушные бока, оставляя позади раскаленные потоки моей янтарной крови, покорной его священным капризам.

У меня одна-единственная голова, но у нее четыре лика, один обращен на север, другой на юг, третий на восток, четвертый на запад, и каждый из них устремлен вперед. Четыре пары глаз, но я вижу лишь Господа, четыре носа, чтобы вдыхать Его сущность, восемь ушей, чтобы слышать отзвуки Его голоса, четыре рта, которые возносят хвалы имени Его без отдыха и передышки, ночью и днем до неизмеримого изнеможения: Свят, Свят, Свят!

Свят Господь. Его присутствие сокрушает, всепоглощающий океан Его Любви ошеломляет, захватывает, раздирает, опустошает невыносимым всплеском света. Слишком много света! Все остальное бледнеет и исчезает. Перед моими глазами, ослепленными Им, мир людей едва проглядывается за пеленою струящегося стекла.

Слово «Бог» слишком велико для меня. Кто такой я, Орифиэль, чтобы произносить его? Я ничто, растворенное в ничто, преданный пес, изумленный прислужник, павший ниц и уткнувшийся в землю всеми своими четырьмя лицами.

Создатель допустил меня ко всем своим благам и райским кущам, ко всей своей благодати и сиянию, мне не доступно лишь одно, но это основа основ: я не способен постичь Его. Его тайна так далека от моего понимания, что любые попытки познать Его без единой надежды на спасение увлекут меня в грех тщеславия. Мне достаточно — и много более того — видеть Его отражения, нести на себе Его могучий вес, слышать доносящиеся из Его уст повеления, которые я раболепно выполняю, до того как Он успеет досчитать до двух: Возьми в руку раскаленные угли, Орифиэль, и обрушь на тот город! Или: Ты будешь называться Меркаба, Орифиэль, и Я взойду на твою колесницу. Или: Принеси мне кусок хлеба, Орифиэль, мне захотелось испытать голод! (Согласно прихоти великого создателя миров и изобретателя имен, сегодня меня зовут Орифиэль, завтра будут звать Меркаба, вчера звали Метатрон или звали любым другим из моих семидесяти шести прозвищ.)

Я лишен цельности, как и личности: я не один, меня легион, меня и нас больше тысячи, одно колесо заключено в другом, и внутри этого еще и другое, и другое внутри следующего — и так насчитывается десять воинств, которые формируют концентрическую армию Колес и Тронов. И пусть не пробуют нас удержать, мы неуловимы. Мы горим в лихорадке головокружительной спирали многоликости, и из наших рук исходят столбы дыма.

Мы так велики, что можем объять галактики, но одновременно мы так малы, что помещаемся в булавочной головке. Как страшно, как ужасно то немыслимое количество нас, ангелов, помещающихся в булавочной головке!

Наше имя Орифиэль, Трон Господень, отдохновение в Его непомерных трудах. Наше имя Орифиэль, Колесо Господне, помощь в Его бесконечных странствиях. Наше имя Орифиэль, и благословенны мы среди всех ангелов, потому что лишь нам даровано задыхаться от счастья под розовыми ягодицами Бога.

II. Ангел без имени

~~~

Донья Ара, молодая скорбящая мадонна, ушла, пообещав нынче же вечером открыть для меня тот самый ящик. Меня глубоко потрясла рассказанная ею история, я только не могла решить, кто из персонажей очаровал меня больше — ангел или его мать.

Пролистав оставленную тетрадь, я сделала несколько снимков. Мне удалось осилить полностью только сегодняшние страницы, надиктованные несколькими часами ранее неким небесным духом, именующим себя Орифиэль, а еще — Троном и Колесом.

Прочитанное привело меня в полное замешательство. Откуда же на самом деле появляются эти невероятные тетради?! Они слишком наивны и простодушны, для того чтобы быть надиктованными ангелом, но при этом абсолютно невозможно поверить в то, что их написала малограмотная женщина из бедного квартала. Я вновь и вновь перечитывала каждую строчку, сбитая с толку и завороженная крылатым созданием, которое посредством клетчатой тетради в пятьдесят страниц признавалось в том, что несет на своем хребте ни много ни мало как самого Бога.

Кто же на самом деле это писал? Если автор текстов донья Ара, то я могу предположить одно из трех: либо она действительно имеет некий контакт с существом из другой реальности, либо в ней живет личность, гораздо более сложная, чем можно предположить, либо она просто откуда-то все это переписывает. Однако ею самой была выдвинута, разумеется, наиболее соблазнительная гипотеза, согласно которой речь идет о тайном голосе ее сына, ангела, она улавливает его сигналы каким-то способом вроде телепатии и записывает их. Да, это была самая соблазнительная гипотеза, но и наименее убедительная, ведь трудно не назвать бредом версию, будто юноша, не владеющий испанским, диктует тексты, которые не смогла бы придумать и я — профессиональная журналистка. Но чем бы они ни были, какого бы происхождения ни были — божественного или человеческого, подлинными или поддельными, эти тетради таили в себе откровение и подлинную тайну.

Орландо заглядывал в тетрадь через мое плечо.

— Гляди, вот ты говоришь, что он не знает своего имени, — указала я на строчку в последнем куске текста. — А тут написано от лица ангела, называющего себя Орифиэль…

— Это он говорит сегодня, завтра скажет совсем другое.

Я бы все отдала, лишь бы продолжить захватившее меня чтение, к тому же мне было очень хорошо сидеть у теплой печки. Кто-то, проявив заботу, повесил мои мокрые джинсы сушиться у огня. Там же стояли и кроссовки. Но пришлось прерваться и вновь выйти на холод, потому что было уже почти пять часов вечера, и мне следовало присутствовать на мессе, которую служил падре Бенито.

На улице меня встретили все те же дождь и вязкая грязь. И хотя мы с Орландо скорее скатились, чем спустились к церкви, но все равно опоздали и подошли лишь к самому концу проповеди. Внутри стоял запах мокрой псины, исходивший от толпы людей в шерстяных пончо. В глубине, приколоченный к кресту, страдал огромный Христос, страшно изувеченный и окровавленный.

Падре Бенито я не видела, зато слышала достаточно хорошо его слова, полные праведного гнева, гремевшие под сводами и искаженные репродуктором:

— … Эта женщина посмела сказать нам, что, будучи беременной, видела вещий сон. Ей приснилось, по ее словам, что она родила теленка, и потому она решила, что на ее сыне будет Божье Благословение. Святотатство! Это пахнет святотатством! Я спрашиваю вас: так ли уж велика разница между теленком и агнцем? А кого называют Агнцем? Самого Иисуса! Говорю вам, что здесь, в этом приходе, появились те, кто замыслил заменить собой Иисуса!

После аргумента про бычка, который, как я поняла, был направлен против доньи Ары, он процитировал фрагменты из надиктованного ангелом текста, подлинные фрагменты, я уверена, так как это был именно тот кусок, что я только что прочла в розовом доме. Разведка священника в стане врагов, последователей ангела, без сомнения, работала быстро и эффективно. Больше всего падре Бенито поразило упоминание ягодиц Бога.

— Лишь нечистые дьявольские уста способны так кощунственно принижать достоинство Господа нашего! — вибрировали старенькие репродукторы, добавляя драматичным словам электронные эффекты. — Только похотливая тварь решится упомянуть сокровенные части тела Пречистого!

Я решила сделать фотографии падре Бенито — он в любом случае станет отрицательным персонажем в моем репортаже (я представила себе подпись к фотографии, которую сделает мой шеф: «Сыщик на амвоне!»). Я прошла вперед к алтарю и начала работать, стараясь поймать наиболее выразительные гримасы священника. А он их делал великое множество, и особенно эффектно смотрелся прилипший к нижней губе падре окурок Lucky Strike — он читал свою проповедь, дымя как паровоз.

Полагаю, я совершила ошибку, отделившись от толпы прихожан и шагнув на ступени алтаря, а может, подошла слишком близко или не опустилась на колени, когда должна была сделать это, в любом случае в моих действиях, видимо, просматривалось некое неуважение к церковным обрядам.

Священник обрушил с амвона на мою голову град проклятий, не называя меня лично, но глядя столь свирепо, словно бы я была в чем-то виновата, и тыча в меня пальцем, особенно когда произносил слова: современный мир, распутство современного мира и так далее. Один раз он сказал: демон, мир и плоть, нацеливая на меня указательный палец трижды, по разу на каждое слово.

Я обратила внимание на мужчину, который тоже не сводил с меня глаз. Он не был мне знаком, но, несмотря на это, на его лице читалась настоящая ненависть: я отчетливо ощутила эту ненависть — направленную против меня, против ангела, которого он считал мошенником, против чужаков, против женщин-подстрекательниц, против всех, кто насмехался над его Богом. До этого момента мое приключение в квартале Галилея было удивительным и, в общем-то, довольно занятным. Но выражение лица этого человека заставило меня понять, что вокруг вот-вот разразится буря. Вся эта история с ангелом затронула очень чувствительные струны. Я оглядела толпу рядом с собой и увидела мрачные лица, искаженные фанатизмом.

Почувствовав себя неуютно и одновременно ощутив стыд за то, что вмешалась в такое дело, я переместилась в полумрак бокового нефа, а потом сбежала из церкви, до того как закончилась месса. На выходе я услышала донесшийся из репродукторов последний вопль священника:

— Пусть фальшивый ангел откроет свое настоящее имя, чтобы мы знали, как себя вести!

Я пригласила Орландо поесть в «Звезде» — это была союзная территория. И почти не узнала лавку в ее ночном обличье: красные огни, спертый воздух, молчаливые мужчины пьют пиво, бутылки громоздятся на столе, трио из типле, гитары и маракаса[8] наигрывает ужасно грустную мелодию пасильо[9]. Мы с Орландо уминали эмпанадас с картошкой, посыпанные перцем, когда кто-то сообщил:

— Идут люди из Параисо!

— Это паломники из квартала Эль-Параисо, которые пришли к ангелу, — объяснил Орландо, запихнул в карман остатки эмпанадас, одним глотком допил газировку и убежал.

— Вы продаете мужские брюки? — спросила я велеречивого хозяина лавки, который, кланяясь чаще, чем японец, и обсуждая с женой каждый свой шаг, показал мне три-четыре пары разных размеров, все они были из грубой ткани. Я выбрала те, что мне показались подходящими, еще купила рубашку, фонарик с батарейками и несколько апельсинов. Заплатив за покупки, вышла на улицу и увидела Орландо, смешавшегося с толпой.

Людей из Эль-Параисо были сотни: мужчины, женщины и дети стояли под утихающим дождем. Они пришли пешком, приехали на переполненных джипах и на ослах, они даже притащили на носилках паралитика и нескольких больных. Настоящий двор чудес с его обитателями, закутанными в уродливую нищету, сидящими на холодной земле без подстилки. Было нелегко присоединиться к ним, но в то же время мне нравилось быть там: я всегда чувствовала, что чем тяжелее жизнь, тем более она настоящая.

Только что пришедшие сбились в кучу на улице напротив церкви, а те, что выходили от мессы, в свою очередь, скапливались на паперти. Передо мной столкнулись лоб в лоб два враждующих воинства: армия священника и армия ангела. Оружием в этой холодной войне стали угрюмые взгляды и духовные песнопения. Люди из церкви распевали весьма проникновенный гимн, который я знала еще со школы: «Когда я в печали, / Зову Тебя с плачем, / И Ты расточаешь Свою благодать», а на площади под моросящим дождем упорно тянули Серафимову песнь «Свят, Свят, Свят Господь». Я поднялась по каменным ступеням паперти, чтобы углядеть Орландо с высоты, и неожиданно подхватила самые лучшие слова: «Твоя рука расточает…», которые убаюкали меня, унеся туда, где фиолетовый свет сочился сквозь витражи часовни в моей начальной школе. Я с завистью вспоминала Ану Карлину Гамо, любимицу монахинь, которая была единственной девочкой из хора, способной спеть соло в «Аве Мария» Шуберта, когда почувствовала, как меня дернули за плащ.

— Пойдем, Монита!

Это был Орландо, он оттаскивал меня от враждебной группировки и вел к нашим, которые зажгли факелы, воспользовавшись тем, что дождь почти прекратился. И в тот момент, когда умирал день, на холм начала подниматься процессия — мы с Орландо шли в первых рядах ее. Сторонники священника остались внизу и начали разбредаться. Они были бедны, но презирали тех, кто пришел из Нижнего квартала, как и других фанатичных приверженцев ангела, почитая их еще более бедными.

Мы одними из первых дошли до дома доньи Ары. Резкий запах дождя рассеялся, и в воздухе стоял аромат только что омытых дождем эвкалиптов. Я обернулась, чтобы посмотреть назад, и увидела настоящее чудо: нежные вечерние сумерки расчистили небо и прямо передо мной во все четыре стороны открывалась головокружительная панорама.

Я знала, что созерцаю мир с самой его вершины. А внизу, под моими ногами, безбрежным океаном пульсирующих точек раскинулся сверкающий ночной город, подмигивая каждым из своих фонарей, освещенными окнами, фарами автомобилей, затопленными печами, зелеными и красными глазками светофоров, неоновыми рекламами, отраженными в уличных лужах, огоньками всех его сигарет. По склону зигзагом вилась река факелов, которые несли паломники из Параисо, словно к нам поднималась светящаяся змея, а на небесном своде, так близко, что можно было дотянуться рукой, неслышно дышал Млечный Путь. Вселенная явилась передо мной полной знаков, и я чувствовала, что могу разгадать их.

Толпа паломников уже собралась в святом месте, и все ждали появления ангела. Они принесли своих больных, чтобы он излечил их, и своих новорожденных, чтобы он крестил их. Старики пришли за утешением, дети — из любопытства, скорбящие — за надеждой, бездомные — за приютом, женщины — за любовью, неудачники — за благословением.

Мне было непросто понять, каким образом появление ангела — факт весьма сомнительного свойства, можно сказать, бред сумасшедшего — превратилось в столь важное событие для местных жителей. Но было очевидно, что для этих людей ангел был более определенной, досягаемой и надежной силой, чем судья, полицейский или сенатор, не говоря уж о президенте Республики.

Воздух Нижнего квартала, обычно открытого всем ветрам, сегодня был теплым от обилия собравшихся здесь людей, от их дыхания, от их чаяний и огня горящих факелов. Толпа паломников молилась и плакала, увязнув в жидкой грязи и открыв сердце возвышенному. Их религиозный пыл был таким могучим, а вера так заразительна, что на какую-то секунду и я, неверующая, поверила.

Ангел все не выходил, и нетерпение росло. Хотя мои мотивы были вполне земными, я тоже ждала с мучительным беспокойством: на самом деле я умирала от желания увидеть его. Будет ли он и вправду так же прекрасен, каким показался мне в темной пещере? Я хотела убедиться. Кроме того, для моей статьи было необходимо, чтобы ее главный герой, ангел из Галилеи, совершил что-то, хотя бы маленькое чудо, что-то, достойное того, чтобы об этом рассказать.

Дверь дома открылась, и народ сбился в кучу, стремясь подойти поближе. Я оказалась так сильно сжата плотной людской массой, что едва могла дышать, еще хуже пришлось Орландо, который был ниже, — я хотя бы могла выставить наверх нос. Толпа толкала и давила нас, и я подумала, что, когда он выйдет, нас растопчут жаждущие дотронуться до него.

Но он не вышел. Только сестра Мария Крусифиха и женщины из совета появились на пороге, чтобы окропить головы собравшихся святой водой из сосуда, сделанного из тыквы, прочесть молитву и призвать к терпению. Они клялись, что мы увидим ангела, но позже.

Естественные нужды людей из Эль-Параисо давали о себе знать. Двери Нижнего квартала стали отворяться, чтобы помочь им. Где-то подогревали детские бутылочки, где-то разрешили воспользоваться туалетом, кто-то вытащил на улицы стулья для женщин, из дома напротив принесли аммиак, чтобы привести в чувство мужчину, потерявшего сознание.

С помощью Орландо я фотографировала и брала интервью, покоренная изумительной естественностью, с которой вели себя бедняки, столкнувшись лицом к лицу с тайной.

Я спросила у одной женщины, которую доставили на носилках и у которой ноги были обмотаны бинтами:

— Зачем вы здесь, сеньора?

— Чтобы ангел исцелил мои язвы, глядите, они не дают мне ходить.

— Вы не думаете, что врач вылечил бы вас лучше?

— Врач? Последний раз я была у врача в семьдесят третьем году. Он приехал в эти места, чтобы помочь справиться с эпидемией холеры, но зараза и для него не сделала исключения, и мы вывезли его отсюда, изнемогавшего от рвоты и диареи. Не помню, чтобы после него сюда поднимался другой врач.

— И вы верите, что ангел вас вылечит?

— Но если не он, тогда я не знаю кто…

Потом я обратилась к мужчине со старомодной прической, в узеньком темном галстуке:

— Простите, сеньор, вы верите, что это ангел?

— Это доказано.

— Как?

— В моем доме он тоже появляется. Не так, как здесь, из плоти и крови, а на духовном уровне. Первой его увидела моя мама, царствие ей небесное, когда гладила рубашки на кухне. Вечером жена заметила, что та говорит сама с собой, очень тихо, и спросила, не нужно ли ей чего. Она ответила, что внимает ангелу Божьему, который пришел предупредить, что настал ее час. Так как моя мама показала в угол, на газовый баллон, жена посмотрела туда и тоже увидела его. Это было очень красивое сияние, испускающее тепло. Свечение продолжалось довольно долго, и они оставались там до конца, чтобы не обидеть его невниманием. Через три дня мама умерла. С тех пор ангел к нам часто приходит. Ему всегда нравится появляться в одном углу, и там он излучает свет, пока не уйдет.

У парня в черной кожаной куртке я поинтересовалась:

— Ты веришь во все это?

— Верить лучше, чем не верить.

Одна сеньора с большой сумкой табачного цвета и в высоких сапогах в тон ей призналась мне:

— А я пришла просить о собственном доме.

— И вы верите, что он вам его даст?

— Моей соседке дал, почему бы и мне не дать?

У женщины с ребенком на руках я спросила:

— Вы уверены, что ангел из Галилеи на самом деле ангел, а не человек?

— А как, по-вашему, может быть человеком тот, кто владеет столькими языками?

Пятнадцатилетняя девочка сказала:

— Я пришла просить о женихе. То есть на самом деле у меня уже есть жених, но я скрываю его от своих домашних.

— Тогда о чем ты пришла просить?

— Я пришла просить, чтобы мой отчим разрешил мне с ним встречаться.

Старик с бесцветными глазами заявил:

— Я пришел просить о справедливости и о мести убийцам моего сына, которые разгуливают на свободе.

— А что может сделать ангел?

— Пронзить их своим огненным мечом.

Мужчина лет тридцати сказал:

— Я думаю, это все выдумки.

— Тогда зачем вы пришли?

— Из любопытства.

Сеньор, одетый в руану[10], в бейсболке и широком шарфе, заметил:

— Это, конечно, не архангел Михаил, но это наш ангел.

У молодой женщины, стоящей на коленях в жидкой грязи и исполненной такого благочестия, что казалось, она вот-вот воспарит, я спросила:

— Как зовут ангела?

— Тот день, когда станет известно его имя, будет концом света.

Я бродила за Орландо, опьяненная воздухом, наполненным фимиамом и трепетанием крыл серафимов, счастливая от того, что являюсь частью этой отчаявшейся толпы, пришедшей искать избавления в последнем доме последнего квартала. Но где же мой ангел? Что он делает, почему не приходит принять столько любви, внять стольким мольбам, спасти нас навсегда или убить раз и навсегда своим чудодейственным обликом, своим затуманенным и нежнейшим взглядом?

Сестра Мария Крусифиха вышла еще пару раз вместе с Марухитой дель Пелаэс, одетой в свой вечный синий плащ, и со Свит Бэби Киллер, которая, словно преданный телохранитель, останавливалась за их спинами с видом доброго орангутана. Вооружившись мегафоном, Крусифиха прокричала, чтобы все шли по домам, потому что — объявила она к разочарованию собравшихся — ангела сегодня не будет.

Не выказав неудовольствия, с погашенными факелами, со своими изнуренными больными, неся на руках спящих детей, люди из Параисо отправились в обратный путь, смирившись с отказом небес, которые не захотели направить к ним своего посланника. То злая, то добрая, сегодня щедрая, а завтра скупая, их судьба была капризной дамой, и они были не из тех, кто будет предъявлять ей претензии. Они мало чего ждали от этой жизни и терпеливо ждали, что пошлет им жизнь потусторонняя.

— Вы разочарованы? — спросила я мужчину в кожаной безрукавке.

— No problem, — сказал он. — Не сегодня, так завтра.

~~~

Люди из Эль-Параисо возвратились в родные пенаты, а Орландо, который уже буквально валился с ног от усталости, отправился спать домой. Я не могла вернуться тем вечером к себе, во-первых, потому что уже было очень поздно и не ходил никакой транспорт, во-вторых, потому что на другой день должна была принести в редакцию статью и фотографии, которых у меня до сих пор не было, в-третьих, потому что мне нужно было прочитать тетради Ары. И прежде всего потому, что я хотела найти способ снова увидеть ангела. Так что я собралась провести ночь в его доме.

Где, интересно, он спит? Не может быть, чтобы донья Ара, которая так его любит, оставила его мерзнуть снаружи. Если он спит в пещере, ничего у меня не получится, потому что я не сумею добраться туда одна и уж тем более не решусь войти и искать его в темноте. Это еще при условии, что мне не свернет шею Свит Бэби Киллер, которая наверняка сторожит вход, чтобы защитить его от таких неуместных визитов, как мой.

Ара ждала меня, она не спала — смотрела последний в этот вечер телесериал по старенькому черно-белому телевизору.

— Паломники ушли расстроенными, потому что не смогли увидеть его, — сказала я. — Они принесли детей и больных. Почему он не вышел, донья Ара?

— Таков мой сын. Иногда он желает показаться, а иногда нет.

Жестом, исполненным материнской нежности, она подбросила углей в огонь и переворошила их, потом достала шерстяную шаль, щедро посыпанную нафталином, и накинула мне на плечи, подвинула для меня стул к печке и подала тарелку с едой, от которой я не смогла отказаться, хотя и не была голодна.

— Читайте, пока вас не сморит сон, сеньорита Мона, а после, если захотите, ложитесь на мою кровать. Я могу поспать вместе с Крусифихой, она такая тощая, что почти не занимает места.

Ее гостеприимство меня не удивило, хотя и было чрезмерным. Я приняла его как нечто естественное, словно бы речь шла о соучастии, словно бы она почувствовала облегчение от того, что наконец-то может разделить с кем-то ношу такой тяжелой любви. Теперь я думаю: уже тогда донья Ара предвидела, что произойдет… Я еще ничего не подозревала, а она знала.

— Скажите мне, донья Ара, где проводит ночь ваш сын?

— Мне никогда не удавалось уложить его в кровать. Они ему не нравятся. Он вытягивается на тюфяке, там, на полу рядом с печкой, и не закрывает глаз. Мой сын странный, сеньорита Мона. Когда он бодрствует, он кажется спящим, когда спит, кажется бодрствующим.

— Он живет в полудреме… Может, все ангелы такие?

— Такими они и должны быть, один глаз смотрит на этот мир, а другой погружен в тайну.

— Почему его нет здесь сейчас?

— Из-за Крусифихи. Она хочет, чтобы он все делал по ее указке, а это у нее не всегда получается. После стычки с ней он впал в беспокойство, и я оставила его спать в патио, за этой дверью.

Сердце сильно заколотилось, когда я узнала, что от небесного создания меня отделяют лишь тонкие доски. Я отважилась спросить у его матери:

— Я могу открыть дверь?

— Подождем, пока Крусифиха уснет покрепче, — сказала она, понизив голос.

— Ладно, подождем.

Из другой комнаты доносилось бормотание — Крусифиха истово молилась, растягивая слоги.

— Садитесь и читайте. Берите. — Донья Ара вручила мне ключи от ящика. — А я досмотрю свой сериал.

— Донья Ара, прежде еще кое-что… Скажите мне, как зовут вашего сына.

— Его до сих пор никак не зовут. Когда у меня его отняли, я не успела дать ему имя. Пока мы были в разлуке, я непрестанно взывала к нему, но всегда со словами «сын», «сыночек». Мой отец никак его не назвал, и мать тоже, возможно, думали, что, если не будут упоминать ребенка, я все забуду и прощу их. Когда сын вернулся взрослым, я спрашивала его об этом много раз. Я хотела не навязывать мальчику какое-то имя, а принять то, которое ему уготовила жизнь. Но он до сих пор мне ничего не сказал.

Я размышляла над своей статьей. Если у ангела нет имени, мне не остается ничего другого, как назвать его просто ангел из Галилеи. Это не понравится моему шефу, который предпочел бы что-нибудь более звучное, типа Лусбель или Фульгор. Или в худшем случае Орифиэль.

— А разве его зовут не Орифиэль, донья Ара?

— Орифиэль — это всего лишь одна из его масок. Он не раскрывает своего настоящего имени. Я никогда не доверяла ангелам, которые сообщают, как их зовут.

— Последний вопрос: это правда, что вам приснился бычок?

— Да, приснился, но я не хотела никого оскорбить, а меньше всех — падре Бенито.

Она уселась в кресло напротив телевизора с таким серьезным и достойным видом, как будто пришла с визитом соболезнования, и начала смотреть на серые фигуры, которые жестикулировали, но не произносили ни звука.

— Включите громкость, сеньора Ара, мне не мешает.

— Зачем? И так понятно, кто что скажет. Читайте себе спокойно.

Я вставила ключ в замок на ящике, ощущая себя человеком, срывающим седьмую печать, и начала читать Откровения Пятидесяти Трех Тетрадей, поглаживая страницы, выцветшие и ставшие похожими на пергамент от количества мусоливших их слюнявых пальцев, которые много раз их перелистывали и пробегали по строчкам.

Я распустила косу, чтобы волосы, все еще мокрые, досохли у теплой печи. Я не столько читала, сколько пыталась читать, оглушенная грохотом барабанов, раздававшимся у меня внутри.

Что же было в этом юноше, который так взволновал меня? Он был безумно красив, загадочен и далек — это больше, чем способна спокойно перенести любая женщина.

Я смотрела на часы, потом ждала, мне казалось, что прошла вечность, я смотрела опять — на самом деле не прошло и четверти часа. Очередная серия закончилась разлукой влюбленных.

— Плохая серия, — посетовала донья Ара, выключая телевизор. — Звезды с телевидения только и делают, что страдают.

В этот момент пробило полночь. «Мой ангел сейчас превратится в тыкву», — подумала я. Мышиные молитвы Крусифихи уже стихли, и Ара поглядела в щель ее полуоткрытой двери.

— Спит как убитая, — сказала она, — теперь, Мона, вы можете выйти в патио.

Я между тем вновь достала свой фотоаппарат. Хотела было спросить донью Ару, разрешит ли она мне им воспользоваться, но передумала, боясь услышать отказ. Так что я украдкой засунула его в мешок вместе с брюками и апельсинами, которые купила в «Звезде».

— Вы пойдете со мной, донья Ара?

— Лучше не надо. Я подожду здесь. Если он вас испугает, зовите меня.

— Разве он может напугать?

— Иногда, если пугается сам.

На двери не имелось замка, надо было просто толкнуть ее, чтобы она поддалась, однако рука моя никак не могла решиться на это, не подчиняясь приказам, которые посылал ей мозг. «Я должна выйти. Тот, кто находится там, всего лишь юноша», — убеждал разум, но сердце говорило другое, и ноги словно приросли к полу. В конце концов желание двинуться вперед победило желание отступить, и я смогла отворить дверь.

Это был открытый патио, три на три метра, не больше. И я увидела: он сидел на корыте, купаясь в фантастических струях лунного света.

Его голова была отклонена назад, а взгляд устремлен в светящуюся ночь, он мягко раскачивался, погруженный в неземные грезы, а уста бормотали непонятные слова.

Он был здесь, но в то же время и не был, и я довольно долго наблюдала за его трансом. Зная, что он меня не замечает, я могла свободно рассмотреть его, убедиться, что он и в самом деле неправдоподобно красив. Густые волосы цвета воронова крыла, мечтательные глаза, черные и вязкие, словно нефть, меланхоличные взмахи темных ресниц, прямой нос, полные женственные губы, с которых словно дым слетали странные звуки гипнотических мантр, тело, размером, казалось, сравнимое с телом микеланджеловского Давида, будто высеченное из темного мрамора и безмятежно купающееся в мощном потоке лунного света, словно связывающем его со звездным пространством.

— Ты видишь меня? Ты слышишь меня? — спросила я, повышая голос, но не смогла пробиться сквозь его отчужденность.

Я села рядом, а он остался невозмутим, как если бы нас разделяло стекло, прекрасный и недоступный, как статуя святого в нише, как киноактер на экране. Я созерцала его, очарованная совершенством, когда внезапно мне почудилось, что в отсутствующем взгляде сверкнула искра жестокости. Это была тень абсолютного эгоизма — она скользнула по лицу ангела и заставила меня содрогнуться, а потом ушла, снова оставив в его чертах только чистый свет, чистый покой.

Я захотела дотронуться до него. Я медленно вытянула руку, не делая резких движений, как человек, желающий поймать боязливое животное или погладить настороженную собаку, чтобы она не укусила. Мои пальцы едва коснулись его, обжегшись о кожу. «Он весь горит, у него жар», — подумала я.

Один за другим я начала обнаруживать на нем шрамы. По бедру, словно горная цепь, шла длинная темная борозда, ломаная линия разделяла правую бровь на две части, поперечная полоса тянулась по животу на уровне аппендикса, на груди, казалось, раскинулась маленькая рельефная карта, на челюсти была заметна неровная звезда, на предплечье — характерное розовое пятнышко от оспы, а на щиколотке заживала недавняя ссадина, с которой еще не отпала короста. Это были знаки, выдающие всю ту боль, которую пришлось вынести ангелу на этой земле. Кто нанес тебе эти раны, кто промывал их, кто излечил?

— Кто ненавидел тебя, ангел? Кто тебя любил? — спросила я, но его уста оставили меня без ответа, как ничего мне не открыли и рубцы на его теле.

Не знаю, как мне удалось вспомнить про журнал, про статью и фотографии. Я достала камеру, навела фокус и щелкнула. В момент, когда сверкнула вспышка, на лице ангела мелькнуло удивление, как будто ему причинили боль. Я увидела, как он закрыл лицо локтем, и ощутила ту болезненную стремительность, с которой он погрузился в реальность, как птица, подстреленная в свободном полете, как астронавт, совершивший посадку в ледяные воды океана. После он посмотрел на меня непонимающе, вскочил и начал отступать, зловещий и осторожный, как зверь, уходящий из охотничьей засады.

Что делать? Он был огромный, гораздо выше меня, и тревожно было видеть, как он заполняет собой патио, словно орел, запертый в клетке для канареек. Я испугалась его реакции, я почувствовала себя загнанной в угол и беззащитной, мне хотелось бежать. Потом я поняла, что он боится меня гораздо больше, чем я его, и взяла себя в руки.

Я должна была успокоиться сама, успокоить его, наладить с ним контакт, именно сейчас, когда он наконец очнулся и видит меня.

К испуганному животному подходят с куском хлеба. Моя попытка была довольно неуклюжей, но все же это было единственное, что мне пришло в голову. Я схватила один из апельсинов, что принесла с собой, и бросила ему.

Сработало. Проснулись рефлексы, и он поймал апельсин. На секунду забыл обо мне и занялся круглым блестящим предметом, попавшим в руки. Он осторожно его изучил и — я с трудом поверила своим глазам — улыбнулся. Эта теплая улыбка в одну секунду сократила расстояние длиной в световые годы, неожиданно став тем волшебным мостиком, который позволил наладить контакт.

Юноша повторил мой жест: кинул мне апельсин, я поймала его и засмеялась, и он засмеялся тоже тем беззаботным мальчишеским смехом, который доступен только веселым ангелам. Кажется, мы провели несколько столетий, играя в этот необычный мячик под вечным светом луны, пока я не спрятала апельсин за спиной, добиваясь, чтобы он, заинтригованный, подошел его поискать. Я сняла с апельсина шкурку и, когда очистила, сказала ангелу «ешь» и хотела отдать, но он не протянул руки. Я отделила дольку и положила ее в рот: он смотрел, что я делаю. Я отделила другую и поднесла к его рту.

Этой ночью он ел из моих рук апельсин за апельсином, долька за долькой. Кончики моих пальцев узнали температуру его языка и до сих пор хранят память о его слюне.

Одежда, которую я принесла, хоть я и выбрала размер extra large, была до смешного мала в длину и ширину. Когда апельсины надоели, он вновь начал выпевать свои странные звуки и забавляться, играя моими волосами, моей роскошной гривой, блестящей, как фальшивое золото, и длинной, как накидка деревянной статуи Пресвятой Девы. Волосы заворожили юношу, завладели его вниманием, как они поражали любого бедняка — в конце-то концов мой ангел, бездомный и нищий, был одним из них.

Маленький клочок неба над патио начал пугающе светлеть, и я неожиданно вспомнила о том, что Ара ждет меня и не ложится спать. Святый Боже! Как такое возможно? Я забыла о ней, о себе, обо всех остальных. В течение нескольких часов мои мысли и чувства принадлежали только ему, моему мифологическому существу, моему прекрасному галактическому зверю. Моему архангелу из Галилеи.

Он словно унес меня с собой, я затерялась вместе с ним в ирреальности его снов, мы вместе летали далеко от этого дворика, в безграничной вселенной. А теперь, как бы этому ни противилось все мое существо, я должна была вернуться.

Едва открыв дверь, я почувствовала, как что-то сломалось. Одним этим жестом я грубо отделилась от него, разрывая тончайшую связующую нить, которую, возможно, я никогда не смогу восстановить. Я хотела уже пойти на попятную и вернуться, но было поздно.

В одну секунду ангел вновь превратился в непроницаемую статую, его глаза опять смотрели на меня, но не видели.

~~~

Женщина, я хочу, чтобы ты приблизилась ко мне, чтобы не стремилась узнать, как меня зовут. Для тебя я Ангел без Имени: я не могу сказать его тебе, а ты не сможешь его произнести.

Я знал, что ты придешь снизу, было предначертано, что город пришлет тебя ко мне, и я тебя ждал. Словно охваченная мучительным беспокойством земля, трепещущая во мраке, ожидающая, когда появится спасительный солнечный луч. А теперь ты здесь, но я не узнаю тебя.

Я хочу приблизиться к тебе, протягиваю руку, чтобы дотронуться до тебя. Но твоя кожа — огонь, она обжигает меня, я не в силах перенести сильнейшую боль прикосновения. Не говори со мной, не смотри на меня. Твои слова оглушают меня, а твой взгляд пронзает, мои глаза не в состоянии выносить его.

Но не уходи. Я задыхаюсь, когда ты слишком близко, а если слишком далеко — это убивает меня. Словно сквозь стекло я вижу, как развеваются твои волосы, копна твоих светлых волос, парящих вокруг тебя и заполняющих собой пространство. Меня ужасает твое непонятное тело, я бегу от твоих рук, что хотят поймать меня, но светлое мягкое облако волос ласково зовет меня, приглашает выйти из холода и погрузиться в желтую музыку их веселого танца. Меня не пугают твои волосы, потому что они живут своей жизнью, они уже покинули тело и не принадлежат тебе, они окружают меня, но не пытаются поймать, они касаются меня, но не обжигают. Я трогаю твои волосы и не чувствую боли.

Не добивайся того, чтобы узнать, как меня зовут. Возможно, у меня нет имени, а если и есть, оно многообразно и изменчиво. Мое имя, мои имена — мимолетные, обманчивые, полные отзвуков. В твоем мире нет ушей, которые смогли бы воспринять их частоту, ни барабанных перепонок, которые не лопнули бы, услышав их.

Не стремись говорить со мной: твои слова для меня — шум. Они доходят раздробленными, острыми кусками битого стекла. Они ранят меня до крови, но ничего мне не говорят.

Не пытайся любить меня: твоя любовь меня разрушает.

Не добивайся моей любви: я не принадлежу миру сему, я не в мире сем, я стараюсь прийти в него, но не могу.

Твое присутствие меня терзает: мне слишком тяжело. Под твоим весом мои крылья сгибаются, а страхи вырываются на свободу.

Твои волосы, напротив, радостно принимают меня, и в них я ищу убежища. Их солнечные нити щекочут меня, и я смеюсь. Не уходи. Не трогай меня, не приближайся так, но и не уходи. Будь со мной бесконечно терпелива, потому что бесконечность — это число дней, когда я ждал тебя.

Укрой меня своими волосами, подобными тысячам кудрявых овец, бегущих по солнечным лугам. Избавь меня от плена двусмысленности существования, от расплывчатости облика. Очисти меня от этой мутной массы, сотканной из отчужденности и тишины, которая прилипла к моим чувствам и замутняет их, проникает в мое нутро и душит меня. Да окутают меня нежные струи твоих волос, а не мрак.

III. Элохим, падший ангел

~~~

Той ночью в патио ничего больше не было. Кто-то может посчитать произошедшее лишь малостью, но этот человек не знает, о чем говорит, ведь ему не пел на арамейском языке ангел, лаская его волосы.

Войдя в дом, я не нашла донью Ару: наверное, она отправилась спать, поняв, что меня ждать бесполезно.

Я прилегла одетой, потрясенная и изнуренная, думая отдохнуть совсем немного, но проспала до позднего утра.

Проснувшись, я попыталась было приподняться, но воспоминание об ангеле бросило меня назад, словно гигантская волна, опрокинула на песок. Мне было странно и неприятно видеть себя в таком состоянии: раздавленной необычной страстью к безымянному юноше из патио.

Коллеги всегда ставили мне в вину недостаток профессионализма, что якобы выражалось в неспособности сохранять объективность и дистанцироваться от моих тем. Один раз я уехала в командировку на восемь дней, чтобы написать репортаж о конфликте между сандинистами и контрас, а в итоге осталась в Никарагуа и приняла участие в военных действиях, встав на сторону сандинистов. Трагедию, произошедшую в городе Армеро при извержении вулкана[11], я поехала освещать вместе с одним телерепортером, и когда я пришла в себя, обнаружила, что взяла под опеку одного из пострадавших: старуху, потерявшую все, включая память, она до сих пор живет со мной, уверенная в том, что она моя тетя. И вот новое подтверждение правоты моих коллег, причем каков драматизм: меня послали искать ангела, задание я выполнила, а сверх того еще и влюбилась в этого самого ангела.

Я вышла из комнаты, мне не нужно было видеть пустой двор, чтобы понять, что ангела там уже нет, в воздухе разлилась тоска — свидетельство его отсутствия. Я думала попрощаться с Арой, спуститься в город и отнести в редакцию вчерашние фотографии — особенно ту единственную, на которой мне удалось запечатлеть его, — и написать первую статью на одном из допотопных компьютеров в редакции. Я могла бы вернуться в Галилею около полудня — и продолжить расследование. Теперь, когда ангел стал моим, я должна была наконец узнать, кто он, откуда пришел и, прежде всего, куда направляется.

Но я не смогла уйти так быстро, как мне того хотелось, потому что обнаружила: дом буквально сотрясается от внутреннего конфликта, в нем бушует открытая вражда между доньей Арой и сестрой Марией Крусифихой, причем если первая хранила гробовое молчание, то вторая с грохотом швыряла посуду, да и вообще любой предмет, попадавшийся ей под руку.

«Это моя вина, — подумала я, — кто-то уже нашептал, что я провела ночь с ангелом, и они теперь грызутся». Подобные мысли вообще мне свойственны: когда я влюбляюсь, всегда начинаю мучиться чувством вины и маниакальной потребностью просить прощения. Однако, когда донья Ара подошла, чтобы подать мне завтрак и я глазами спросила ее, в чем дело, она погладила меня по голове, словно прося не волноваться, — проблема не связана со мной.

По отдельным язвительным фразам, которые время от времени бросала Крусифиха, я смогла понять настоящую причину ссоры. Кажется, накануне вечером, когда снаружи ждали паломники из Эль-Параисо, Крусифиха совершила нечто непростительное: устав звать ангела по-хорошему, она воспользовалась веревкой, чтобы поймать его и заставить выйти. Теперь, пока я ела омлет с луком и помидорами, сестра Крусифиха сваливала с себя вину и упрекала донью Ару.

— Вы во всем ему потакаете, — кричала она. — И чего добились? Только одного: парень строит из себя дурачка. Он не хочет понять, что у него тоже есть обязанности…

— Не смейте обижать моего мальчика! — повторяла Ара звенящим от гнева голосом.

Крусифиха на секунду отлучилась, и донья Ара воспользовалась моментом, чтобы сказать, глядя на меня полными слез глазами:

— Ай, Мона, вчера ночью я слышала: вы сделали что-то, и он смеялся. Спасибо, Монита. Вы разбудили моего сына и порадовали его!

— Не будем пока праздновать победу, Ара, — предостерегла ее я.

Но конфликт сразу угас, приняв форму мелкой стычки, когда Марухита де Пелаэс принесла с улицы дурные новости. Она пришла расстроенная и рассказала, что в шесть часов утра с амвона была объявлена война не на жизнь, а на смерть: падре Бенито ополчился на сестру Марию Крусифиху. Он во всеуслышание поставил ее перед выбором, прямо скажем, загнав в угол: он потребовал, чтобы она перестала изображать из себя монахиню, если не является таковой, а если она и действительно монахиня, то пусть покинет квартал и живет в какой-нибудь обители.

Разгоряченная толпа вышла из церкви с криками: «Монахиню — в монастырь!» И люди были уже готовы выволочь ее вон за волосы.

А дело было в том, что падре Бенито обеспокоили размеры процессии, собравшейся накануне, и он решил сменить стратегию. До сих пор военные действия велись беспорядочно: то против ангела, якобы выдававшего себя не за того, кто он есть, то против Ары как его родительницы. Но Ара была слишком одинока и несчастна, чтобы сплачивать для борьбы с ней готовую к бою оппозицию, а что касается ангела, тут у падре Бенито были свои основания вести себя сдержанно. Он не верил в россказни о том, что юноша действительно ангел, а, наоборот, считал его бесом и так сильно боялся, что, хотя и клеймил злобно и язвительно, не решался предпринять что-то конкретное.

А вот сестра Крусифиха была, с одной стороны, более уязвима, с другой же — ее нужно было безотлагательно остановить, потому что она превратилась в черную папессу, ставящую под угрозу духовную власть падре Бенито, ведь она собирала собственное войско верующих, которое открыто противостояло официальной церкви и ее попыткам изгнать ангела. Это была ересь, которая распространялась и привлекала все новых и новых сторонников, а что самое невыносимое — заправляла тут всем женщина.

Крусифиха, Марухита, Свит Бэби и другие члены совета объявили чрезвычайное положение и заперлись на совещание, так что мне удалось спокойно пообщаться с Арой.

Я жаждала поговорить с ней о ее сыне, но не слишком преуспела. Когда я спрашивала, не ударялся ли он головой в детстве, или намекала на проблемы с психикой, она, оставаясь глуха к любым намекам на болезнь, прикрывалась простым аргументом: он — ангел.

— Конечно же он ангел, — соглашалась я. — Но вы сами признаете, что было бы хорошо «разбудить его». И что он странный юноша. Лучше сказать: он не нормальный…

— А кто сказал, что ангелы бывают нормальные? — отрезала она, и на этом наш спор завершился.

А вот о сестре Марии Крусифихе мы, наоборот, посплетничали с удовольствием.

Оказывается, стремление Крусифихи к лидерству проявилось не вчера; все началось задолго до появления ангела, поклонением которому она теперь руководила.

Слава Крусифихи пошла с того, что она спаслась из огня. Ее сверхъестественная сила проявилась в день пожара в 1965 году, когда Галилея была еще не таким густонаселенным кварталом, как сейчас, а лишь безлюдным горным склоном, и единственным обитаемым местом тут был фантасмагорического вида монастырь, в котором похоронили себя заживо тридцать четыре затворницы.

Его стены были так высоки, а двери столь непроницаемы, что внешний мир полагал, что там уже нет живых женщин, а витают лишь духи. Это мнение подтверждалось каждый день, когда на утренней заре и во время вечернего богослужения сквозь трещины в ограде доносились неземные звуки, словно мифические сирены высокими голосами выводили изысканные мелодии, которые летели, гонимые ветром, пугая редких окрестных поселенцев. Но теория воздушной природы тридцати четырех монахинь в то же время опровергалась сточными водами, которые текли по хребту вниз из монастырского трубопровода, полными экскрементов, вполне материальными и человеческими.

В том знаменитом пожаре, который начался неизвестно почему и не остановился, пока не уничтожил даже камни, погибли тридцать три сестры, сгорели все животные в хлевах и загонах, герани в горшках, растения в саду и даже голуби, такие толстые и хорошо откормленные, что не смогли взлететь.

Единственное существо, которое вырвалось живым из этого ада, была самая младшая из послушниц — вспыльчивая и строптивая сирота, еще не принявшая обета, но которой уже назначили монашеское имя Мария Крусифиха.

Сама она никогда не рассказывала о тех событиях, но, согласно легенде, бродившей в народе, любопытные, присутствовавшие при катастрофе, видели, как она чудесным образом вышла из огня, полностью невредимая, исключая брови и ресницы, которых у нее до сих пор нет и чье отсутствие придает ее лицу то самое неопределенное выражение, от которого кровь стынет в жилах, и делает ее похожей то ли на марсианина, то ли на червячка из гуайявы.

Никто точно не знал, кто такая сестра Мария Крусифиха, зато все точно знали, кем она не является.

Для начала, невозможно было сказать с уверенностью, женщина она или нет. Она казалась скорее существом третьего пола, из тех, кто отказался от сексуальной жизни.

Она не была монахиней, но стала аскеткой по собственной воле. Она дала обет целомудрия, а также обет бедности, совершенно бессмысленный, если учесть, что остальные обитатели Галилеи были бедны как церковные мыши без всяких обетов.

Сестра Мария Крусифиха была нетронутой, не только в символическом смысле, потому что сохранила свою девственность, но и в самом буквальном — ни один мужчина никогда не коснулся ее даже пальцем. Ее отвращение к плоти было столь сильно, что она, можно сказать, лишила плоти даже собственное тело — из-за анорексичной худобы она казалась существом бесплотным, мешком с костями.

Она не позволяла себе даже намека на какой-то цвет кроме черного в одежде, но носила траур не по умершему родственнику и не по возлюбленному, которого у нее никогда не было, нет, скорее это был акт раскаяния за то, что женщины стали причиной первородного греха.

Такая жизнь, полная отречений, имела свои плюсы и минусы. Выгода: не будучи мужчиной, она все же обладала значительной долей власти в квартале. He-выгода: она бросила вызов естественному ходу вещей, а потому превратилась в мишень для нападок. Так, например, в церкви тем утром падре Бенито обвинял ее — Крусифиху, а заодно и ее подопечного, ангела — в постоянных дождях, которые грозили смыть Галилею с лица земли, а также в семи случаях гепатита, зарегистрированных за последний месяц, и даже в рождении двухголового цыпленка, что вызвало серьезные волнения среди населения.

Ара приостановила свой рассказ, чтобы приготовить лотки для еды, и сказала, что оставляет меня, так как ей нужно идти кормить ангела.

— Что он ест? — спросила я.

— Хлеб. Ангельский хлеб.

Я вызвалась было пойти с ней, чтобы снова увидеть его и дать ему крошки из моих рук, но чувство долга оказалось сильнее. Так что мы попрощались, и я вознамерилась уже спуститься в город, когда меня остановили женщины из совета, прервавшие свое затворничество. Крусифиха потребовала, чтобы я никуда не уходила, так как у нее на меня свои планы.

— Необходимо, чтобы вы позволили вымыть вам голову, — сказала она со всей торжественностью. — Лучше всего настоем ромашки, он подсветлит волосы. Грядет конец света, надо действовать!

— А зачем мыть голову, если миру конец? Кроме того, — защищалась я, — у меня чистая голова.

Она схватила мою прядь, чтобы проверить.

— Концы посеклись, — поставила она диагноз и без лишних разговоров начала передвигать чугунки с горячей водой, по-видимому предназначавшиеся для меня. Я вовсе не желала, чтобы кто-то занимался моими секущимися концами, а потому положила на стол деньги, чтобы покрыть расходы за еду, и еще несколько песо сверх того и, воспользовавшись моментом, выскочила в дверь.

Сестра Мария Крусифиха ринулась вниз по улице и преградила мне путь.

— Куда это вы собрались? — закричала она. — Вы не можете уйти!

— Почему?

— Потому что мы зависим от вас.

— Не беспокойтесь, я вернусь позже.

— Когда вы вернетесь, будет уже слишком поздно.

— Слишком поздно для кого?

— Для ангела. Для всех. Для человеческого рода, даже для вас…

— Сожалею, но мне нужно сдать статью.

— Слушайте, если не хотите, можете не мыть голову, все, что вы должны сделать, — это передать ангелу послание, он вас слушает…

Это были магические слова. Она произнесла их, и я тотчас сдалась: если мне обещают встречу с ангелом, я остаюсь. И даже помою волосы, раз они ему так нравятся. Так что я согласилась на просьбу Крусифихи, но при условии, что мне оставят свободное время, чтобы написать статью, и посодействуют в поисках посланника, который отнесет ее в редакцию.

Так что в итоге все закончились тем, что в тот день, мой второй день в Галилее, донья Ара и Марухита де Пелаэс, вооружившись тепловатой водой, экстрактом ромашки, древним феном, похожим на шлем космонавта, и парой щеток «Фуллер», вывели меня в патио, завладели моей шевелюрой и трудились над ней, пока она не стала выглядеть идеально.

Шаг за шагом, мелочь за мелочью все шло к решающему моменту. Никто не придает значения мытью волос, разумеется. Если только это не входит в подготовку к какому-то ритуалу.

~~~

Ты слышишь гул, ты чувствуешь касание? Ш-ш-ш… Не пугайся. Это я — тот, кто рядом с тобой, я — Гавриил, архангел Благовещения. Я спустился, чтобы нашептать тебе мою добрую весть. Ты не узнаешь меня? Меня ни с кем невозможно спутать, вглядись как следует. Ни у кого больше тело не покрыто пушком шафранного цвета, ни у кого нет крыльев, цветом сравнимых с зеленым топазом, и солнце не сверкает в глубине глаз. Это я, Гавриил, ангел миллиона наречий… Слушай, как они нашептывают тебе мое послание.

«Кыш!» — кричишь ты, отгоняя меня, словно кота, и я прячусь за шкафом и долгие часы остаюсь там, таясь в полутьме, ожидая, пока ты успокоишься или уснешь.

«Кыш!» — вновь кричишь ты, едва я пытаюсь приблизиться. Уймись, женщина, не будь такой грубой. Не выдавай моего присутствия. Ты не знаешь, что ждет меня за то, что я пришел к тебе! Я трепещу, помня божественное слово, что все еще грохочет в пространстве. Оно прозвучало в день сотворения мира, и за нарушение этого запрета Бог карает безжалостно. Нет ни ангела, ни архангела, ни престола, ни власти, ни добродетели, ни силы, которые бы не знали, чем может обернуться Его гнев.

Сказал Яхве гласом, каким низвергал Сатану: «Ангел, который спустится на землю, чтобы соединиться с женщиной, потеряет вечную жизнь!»

Мы, ангелы, слушая Его, ощущали страх и мысли не допускали о непослушании, так что сквозь века несли свое целомудрие. Но пришел день, в который некоторым было дано увидеть вблизи дочерей человеческих, познать их красоту и сладость их обхождения. Не устояв перед соблазном, они спустились на землю, избрали себе женщин и овладели ими.

Господь, которому все ведомо, узнал и об этом. В тот миг небеса загорелись от Его гнева, и по семи вселенным прогремело ужасное проклятие: «Вы, ангелы, святые и духовные, живущие вечной жизнью, вы осквернили себя кровью женщин, заронили семя в дочерей человеческих, возжелав людской крови, вы породили плоть и кровь, как делают те, что умирают и погибают».

Среди падших были Харут и Марут — прекрасные и могучие, любимцы Господа, которые променяли вечность на миг любви женщины, так же как Денница, заведомо зная, что они теряют, но и что получают.

Наказанием для них и еще для двух сотен, что были с женщинами, стало вечное заточение в глубоких пещерах, за то что согрешили против своей сущности, пошли против ангельской природы, чистой, незамутненной и не нуждающейся в плотском соитии для своего увековеченья.

Но еще более ужасной была кара, обрушившаяся на женщин, которых они любили, потому что Господь сильно разгневался, за то что прельстили они сынов Божиих, и обрек на презрение, словно блудниц, оставив нагими, покинутыми и закованными в цепи до дня, когда их грех будет прощен в год таинства.

Всем известно, что с того времени Господь относится к женщине с недоверием, несмотря на то что сам сотворил ее, считает вместилищем грязи и греха, и Господь повелел как ангелам на небе, так и святым мужам на земле держаться от нее подальше — иначе не сохранить им своей добродетели. Потому что раньше верблюд пройдет сквозь игольное ушко, чем женщина попадет в Царствие Небесное, если только она не мать, или не девственница, или не величайшая из всех, та, что занимает престол рядом с Сыном своим, — та, что чудесным образом является и матерью и девой одновременно. А та, что всего-навсего женщина, не узнает прощения, потому что она грязна, ее кровь заражена, а все ее тело темно. Не зря ведь сказал пророк: «Нужно быть женщиной, чтобы знать, что значит жить с Божьим презрением».

Увы мне, Гавриилу, посланнику Господа! Архангелу, пылающему, как раскаленные угли, облаченному в золотое руно. Еще вчера я играл на цитре, невинный и ослепленный божественным сиянием. Сегодня я увидел тебя и обнаружил, что ты красива, и обнаружил, что ты добра, и совершенна, и светла. Желание объяло меня множеством рук — их больше, чем у вины, и я окончательно решился сделать тебя моей женщиной.

Я знаю, что нет таких слез, чтобы оплатить этот грех. Что в наказание я потеряю свое имя, чтобы принять имя Элохим, что значит Падший, Потому что Согрешил с Женщиной, Увлекая Человечество в Разврат и Весь Мир — в Катастрофу. И несмотря на это, я здесь, и силы меня не оставляют. Я приближаюсь к тебе шаг за шагом, продолжая быть Гавриилом, хотя сегодня меня зовут Элохим. Слушай, женщина, мое послание, потому что это слова любви.

Решение принято. Я, Гавриил Элохим, сын небес, сольюсь с тобой, дочь людей, как одно вино сливается с другим, когда их наливают в один бурдюк.

Не беги, женщина, и не бойся. Пойдем со мной в пещеру, в недрах которой струятся родники чистой воды, где в воздухе витает запах нарда, плода алоэ, перца и корицы. Там мы укроемся от немилосердного ока Божиего. Там я сделаю тебя своей, тебя, горячо любимую, благословенную, единственную, и в тебя я зароню семя.

Один внутри другого, мы познаем счастье жить и неизвестное мне счастье умереть, мы вместе пройдем сквозь озарения и мрак, поднимемся к вершине, опустимся в пропасть, и я буду счастлив, потому что наконец смогу понять, что все настоящее имеет начало и имеет конец и что все прекращается, когда уже не имеет смысла существовать.

Я сяду на краю мира, чтобы смотреть на тебя, женщина, и почувствую стыд, и закрою глаза крыльями пред чудом лица твоего. Я увижу тебя и наполнюсь тобой, потому что тот, кто смотрит, — переполняется тем, на что он смотрит.

Держась за твою руку, я пройду по тем изгибам чувственного мира, познание которого Бог запретил ангелам. Через тебя обрету я все наслаждения, доступные для взора, слуха, обоняния, осязания и плотской любви, доступные лишь человеку. На миг моими станут удовольствие и боль, мрамор, корица и ароматы, моими будут забвение и воспоминание, моими будут хлеб, вино и масло, болезнь и здоровье. Через тебя я получу ключи к наукам и искусствам, познакомлюсь с земледелием, металлургией, поэзией, алфавитом, числами, покраской тканей, искусством подводить глаза сурьмой. Познать все это — привилегия, цена которой — смерть, и я готов платить.

Взамен я раскрою двери твоего внутреннего святилища и позволю твоим глазам увидеть тайну. Неизъяснимую тайну, которую Бог хотел сделать доступной только служителям церкви. Я вложу ее в твои руки, женщина. Пришло время и тебе познать сокровенное. Ты полетишь на моей спине, и тебе будет дано увидеть основы вселенной, краеугольный камень земли, четыре небесных столпа, секреты времени, становящегося пространством и движущегося вперед и назад. Тайники, где прячется ветер, равнины, где пасутся облака, источники града, гигантские резервуары, где ждет дождь…

После соития придет время рождения новой жизни.

Знаешь ли ты, женщина, как плодятся ангелы? Ученые мужи все никак не могут прийти к соглашению в этом вопросе. Одни полагают, что, как ртуть, распадаясь. Или как зеркало которое разбивается на фрагменты, и они отражаются один в другом. Святой Фома, учитель церкви, говорит, что мы размножаемся, как мушки. Но все это не имеет значения, потому что, когда пробьет час, все станет так, как должно быть.

Настанет день, и мы увидим символы, нарисованные в небе, и сумеем прочитать знаки, они будут ясны, и поймем, как нашей волей исполняется пророчество, ибо написано, что когда ангелы спускаются с небес, они соединяют свою расу с дочерьми человеческими.

Но прежде чем это свершится, для нас наступит час прощания. Сбудутся древние пророчества. Ты услышишь слова: «Аве, женщина, мы полны благодатью, я был с тобой, и ты была во мне». Ты узнаешь в них мой голос, и в моем голосе — прощание, и ты заплачешь, потому что я уйду.

А теперь ты слышишь гул? Ты чувствуешь касание? Ш-ш-ш…

Будь спокойна, женщина, храни молчание, не кричи, чтобы не тревожить людей в твоем доме. Не бойся, я не хочу ни напугать тебя, ни удивить, я всего лишь падший ангел. Оставь для меня открытой дверь, ведь это я, Элоим, и я пылаю от любви.

~~~

Я знала, что увижу его, и грудь наполнялась сумасшедшей, мучительной тревогой, какой я не ощущала раньше и которую, возможно, никогда больше не почувствую. Что еще рассказать про это утро, лучшее утро в моей жизни? Разве только — как едва родившееся солнце залило патио своим светом, как искрами сыпалась вода из крана и как в воздухе витала радость трех женщин, занятых своими делами.

Я позволила Аре и Марухите причесать меня сперва так, потом иначе и обрядить, как им хотелось, а я между тем думала только о нем. Я не помнила, когда мне сменили одежду на голубую тунику, как у Девы или сумасшедшей — это зависит от точки зрения, и водрузили на носилки, словно статую во время процессии на Святой неделе. Я не знала, когда все это произошло, да это было и не важно — я отдала себя в их руки с полным и безусловным доверием. Когда я пришла в себя, мы уже были на улице, вокруг меня собирались люди — казалось, на мне сосредоточено всеобщее внимание.

Мои глаза искали других людей в таких же туниках, но нет, все были в повседневном, я единственная — ряженая. Это немного меня смутило, и я захотела найти Орландо. Где же может быть Орландо, мой друг, мой переводчик, мой гид? Куда он делся, почему не пришел помочь мне сейчас, когда я превратилась в главное действующее лицо среди всеобщего столпотворения. Ара сказала, что он учится, что по утрам мальчик ходит в школу.

Так уж получилось, что меня несло на гребне событий, и не было никакой возможности броситься назад. Члены совета увенчали мою голову венком из цветов, в руки дали букет, волосы распустили так, чтобы они укрыли меня, словно плащ, а на плечи набросили роскошную синюю накидку Марухиты де Пелаэс.

Свит Бэби Киллер и трое сильных мужчин взяли на плечи носилки, и, чтобы не упасть, мне пришлось отбросить букет и вцепиться в бортики, которые, к счастью, имелись у этого сооружения, и так, на людских спинах, я поплыла над головами, словно какая-нибудь королева красоты на параде карнавальных повозок.

Вокруг меня гудел людской рой, в этот раз толпа в основном состояла из женщин с детьми на руках. Сестра Крусифиха, стремясь навести порядок, пыталась выстроить их в ряд и раздавала размноженные на ротаторе листы со строками гимнов, которые следовало петь.

Мы спускались по склону Нижнего квартала, и по мере нашего продвижения все больше и больше сторонников ангела выходили из домов и пристраивались позади меня, живой статуи, возглавляющей процессию. Четыре моих носильщика скользили по все еще свежей грязи, носилки опасно кренились, и я ехала, словно на американских горках, вцепившись двумя руками в бортики, чтобы не свалиться на землю. Верующие смотрели на меня с любовью и восхищением, и это уже было слишком — чары начали спадать, и мне хотелось сбежать от этого безумия, и я бы покинула носилки, если бы в этот момент не появился он.

Его тоже несли на носилках — другая группа и другая процессия, мы двигались по склону вниз, а ангел и его свита — вверх, чтобы встретиться в середине. Его тело было завернуто в белую ткань, которая реяла на ветру, словно плащ победителя, позволяя разглядеть его могучие плечи и темную кожу на груди и спине.

Он улыбался, лучась славой, будто воскресший из мертвых, будто крестоносец, не оставивший камня на камне в земле мавров, посреди бешеного табуна, лавиной ворвавшегося в мою душу, он ослепил меня — великий и огромный, непобедимый и нездешний. Клянусь, что в тот день ангел был невесом. Клянусь, что он проплыл рядом, источая силу и излучая благодать. Клянусь, что его волосы сияли, а глаза сверкали. Увидев ангела таким, во всем блеске несравненной мощи, я поняла секрет его облика: внешне он во всем походил на людей, но, в отличие от нас, был сделан из света, а не из праха земного.

С его появлением хаос обрел смысл. Суеверный бред стал обрядом, а нелепое стало священным. Словно повинуясь приказам — так частицы металла следуют за магнитом, — я позволила нести себя за ним, безымянная, покорная, еще одна среди массы смертных, ни о чем не спрашивая и не противясь.

Перед ним шли дети, размахивая жестянками с ладаном. Людской поток начал подниматься в гору, покидая квартал и углубляясь в заросли, а впереди на носилках несли сперва его — великолепного, а потом меня — восхищенную.

Ангела тоже короновали цветами, и он позволил это сделать, великодушно и доверчиво. Процессия вилась вверх, кустарники альбиции и боярышника переплетались ветвями, папоротники сделались гигантскими, за наши одежды цеплялась ежевика, небо надвигалось сверху, а город, раскинувшийся далеко внизу, казался ненастоящим. Куда нас несли — так далеко? Так высоко? Пока я была с ним, мне это было не важно.

Я сомневаюсь, стоит ли рассказывать то, что произошло потом, потому что не знаю, смогу ли сделать это внятно. Как минимум мои слова прозвучат безумно, нелепо, хотя все было иначе. Наоборот. Сегодня, когда прошло столько времени, я уверена, что то был самый разумный поступок в моей жизни.

После того как мы поднялись к кресту на вершине горы и там были сделаны приношения, мы вновь начали спускаться к тому же гроту, в котором были накануне вечером, тому, что назывался Пещерами Бетеля и где я впервые его увидела. Перед входом сестра Мария Крусифиха остановила процессию и, вскарабкавшись на большой камень, пустилась в рассуждения о конце света, о необходимости продолжения рода, о том, что часы сочтены, о великой миссии людей из Галилеи, на чьи плечи небо захотело возложить ответственность за появление нового ангела, которому суждено будет спуститься с небес, чтобы заменить своего предшественника, дабы не прерывать цепь, которая идет со времен Иисуса.

До этого вся церемония и так была очень странной, но тут произошло худшее. Сестра Крусифиха схватила протянутую ей маленькую гитару и, хотя та была совсем расстроена, своим ужасным монашеским голосом начала петь ни много ни мало как знаменитую свадебную ранчеру: «Белая и прекрасная идет невеста, / За ней — возлюбленный жених…» Почти выкрикивая ударные слоги и вводя некоторые изменения, чтобы сделать песню менее языческой. Люди аккомпанировали ей, хлопая в ладоши, и били в бубны, подключилась даже пара маракасов, хотя они и не попадали в ритм. Получилось нечто немыслимое: каждый исполнял свое, а громче всех звучал сатанинский гимн.

Некоторые обнимались, преисполненные чувств: я увидела, что Марухита и Свит Бэби плачут от волнения. А я? Понимала ли я, что они всем этим хотят сказать и какая роль отведена мне? Понимала ли я, к чему все идет? Это было достаточно очевидно. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, почему еще вчера сестра Крусифиха расспрашивала о датах моей менструации, почему донья Ара была так ласкова со мной, зачем на меня надели голубую тунику, зачем поместили на носилки и зачем мыли мне чистые волосы.

Как только женщины из совета увидели меня в своем квартале, я была ими избрана. Они поняли, что я — та самая, долгожданная невеста, белая и прекрасная: может, из-за моего высокого роста, из-за того, что блондинка, а может, потому что пришла издалека, — я идеально подходила для того, чтобы зачать от ангела. Как всегда, главную роль сыграл случай, а падре Бенито со своими гневными речами только ускорил события.

А что же я? Я видела лишь его, чей облик меня ошеломлял, и я была потрясена. Я благоговела перед ним. И желала его.

«Да будет воля твоя», — сказала бы я, если бы это не было ересью и если бы он спросил меня, что ему делать.

Пение прекратилось, и люди возвратились в квартал, оставив нас одних, вдвоем, на свежем утреннем ветре. Меня бросало то в жар, то в холод, я была не в себе. Я смотрела на него, и одна лишь мысль билась в моей голове: «Чему быть, того не миновать».

И это произошло. Внутри пещеры ангел овладел мной с горячностью животного, страстью человека и неистовством бога.

Он взял меня такой, какая я есть. Превратив в святилище, не отринув ни моего сердца, ни моей плоти, ни моих нейронов, ни моих гормонов, ни страстного желания моейдуши, ни моей трепещущей кожи. Он поглотил мою священную любовь и выпил мою любовь языческую, и он не желал, чтобы я сдерживала себя, не испугался моего дара, клокочущего бурным потоком, выходящим за пределы тесного русла.

Наше соединение было таинством.

Свята моя душа и свято мое тело, возлюбленные и принятые с радостью. Свято материнство и свята близость, свят пенис и свята вагина, свято наслаждение, благословен оргазм, ибо они чисты, подлинны и святы, и из них будут небо и земля, потому что претерпели клевету и опорочение. Да будут они прославлены, ибо были объявлены непристойными. Благословен будь навеки плотский грех, если совершается он с таким желанием и такой любовью.

После того дня все стало иным. Живая рана в груди — только так и не иначе могу я назвать историю моей любви к ангелу из Галилеи. Меня свела с ума его безмерная нежность, его загадка и его молчание выбили меня из колеи. Мое время остановилось, и я начала жить в его времени, а не в том, что показывают часы. Моя грудь открылась дуновению могучих ветров, пришедших издалека. Тем утром в пещере внутри меня разверзлась кровоточащая рана, кап-кап-кап — сочились из моего сердца красные капли, наполняя источник моего счастья и моего горя. Мне стыдно признаваться, так уже не говорят, но я утверждаю, что мое чувство к нему было агонией пылающего сердца, которое истекает кровью от любви.

IV. Мермеох, или Гнев ангела

~~~

Нет ничего ужаснее, чем искать общественный телефон в нашем городе. Если удается таковой обнаружить, то выясняется, что у него вырвана трубка, если есть трубка, не хватает диска и нельзя набрать номер. Внутри телефонных кабинок люди делают странные вещи: справляют нужду, большую и малую, пишут лозунги, взрывают петарды — все что угодно, но только не звонят. В Галилее, где частных телефонов не хватало, было два автомата, оба растерзанные с особой жестокостью. Орландо проводил меня в булочную соседнего квартала, там находился еще один, который, по слухам, работал.

Когда наконец я смогла поговорить со своим шефом, он высказал мне много такого, чего я предпочла бы не слышать. Он спросил, где я шляюсь, не считаю ли я, что мне дали отпуск, сказал, что я прислала ему какую-то чушь, которую нельзя печатать, и вообще, что я о себе возомнила.

— А фотография ангела? — отважилась спросить я. — Фотография получилась?

— Фотография? Ангела? Темное пятно.

— А статья, она вам не понравилась?

— Она не подходит, понятно? Суеверия бедняков никому не интересны!

Я должна была срочно придумать что-то и явиться в редакцию, иначе меня вышвырнут вон, поэтому мы вернулись в Галилею, и Орландо проводил меня до единственного угла, где была надежда дождаться автобуса. По дороге с нами случились две вещи.

Во-первых, с неба начали падать крупные редкие капли, которым я не придала значения, но которые взволновали Орландо.

— Что в них странного? — спросила я. — Разве вчера не лило как из ведра?

— Это другой дождь.

— И чего же в нем другого?

— С этого начинается всемирный потоп.

— Кто тебе сказал?

— Так сегодня утром объявили сестры Муньис. Мол, если сегодня начнется дождь, то он уже никогда не остановится.

— А кто такие сестры Муньис?

— Они живут в нашем квартале, Руфа и Чофа, делают мармелад и сладости.

— А что сестры Муньис знают о дождях?

— Они хорошо разбираются во всяких знамениях. И знают такие пророчества, которые только Папе Римскому известны и которые он до сих пор не захотел открыть, например пророчества пастушков из Фатимы[12].

— А до сестер Муньис-то как он дошел?

— Им рассказали тетки Саенс.

— И что же это за пророчества?

— Чофа и Руфа рассказали только об одном. Вернее, Чофа Муньис, она известная болтушка. Из Руфы невозможно вытащить ни слова, а Чофу стоит только зацепить… Достаточно просто сказать: «Вы ничего не знаете…», и она чувствует, что задета ее гордость, и начинает рассказывать. Однажды она раскрыла одно из пророчеств.

— Какое?

— Падение коммунизма.

— Тоже мне подвиг!

В тот момент сестры Муньис не казались мне достойными доверия. Но несколько часов спустя полил поистине библейский ливень, что вынудило меня признать их провидческий талант. Хотя, по правде сказать, разрушение Галилеи дождями было делом столь же легко предсказуемым, как и падение коммунизма.

Второе событие, в которое мы с Орландо оказались вовлечены, было связано с парой свежих граффити, нарисованных на стене. Оба были подписаны «С.Ф.А.», и одно гласило: «Ангел — ублюдок», что, в общем-то, не таило в себе ничего нового, хотя и свидетельствовало о повышении уровня агрессивности в квартале. Другая надпись привела Орландо в такое бешенство, что он плюнул на стену и двинул по ней ногой: «Орландо — сын священника Бенито».

Орландо — сын священника Бенито? Я видела, что он очень возмущен, потому только и спросила, словно между прочим: «Как зовут твою маму?», но он ответил мне уклончиво, а вскоре подошел автобус, на котором я смогла уехать.

Через окошко я видела, что Орландо остался стоять под мелким дождем, который постепенно становился не таким уж и мелким.

Когда я приехала в редакцию, лило как следует. Не буду описывать мое вовсе не триумфальное прибытие, потому что это к делу не относится. Только скажу: я словно погрузилась в иной мир, в то же время тоскуя по моему ангелу, и так болезненно чувствовала, что он далеко, будто познакомилась с ним на Марсе. Главный редактор разгромил мою статью, показал знаменитое фото, которое и в самом деле вышло совсем мутным, и приказал сделать все заново к следующему дню. Тему не могли заменить ничем другим, так как обложка журнала уже была отпечатана — и на ней, как я и предполагала, стояло: «Ангелы прибывают в Колумбию!», но на этот раз он посылал меня взять интервью у телезвезды Марилу Лусены, которую ангел спас на темном шоссе, когда она возвращалась одна с вечеринки в три часа утра и ее автомобиль заглох.

Хотя дождь продолжал лить и на некоторых улицах случилось настоящее наводнение и возникли пробки, невиданные даже для Боготы, после исповеди Марилу Лусены я должна была еще выслушать сенатора республики, который уверял, будто в детстве утонул и больше двух часов провел на дне бассейна, и если сегодня он может рассказывать эту историю, то лишь потому, что несколько ангелов извлекли его из-под воды и вернули к жизни.

Около девяти вечера под таким сильным ливнем, какого я в жизни не видала, я добралась до отеля, где поселился тореро Хитанильо де Перейра, и он дал эксклюзивное интервью для журнала «Мы». Он рассказал, что если во время корриды видел голубого ангелочка, примостившегося между у быка между рогов, то знал: он в безопасности и ничего плохого с ним не случится.

Часов в одиннадцать я добралась до своей квартиры, полумертвая от усталости, раздраженная, приняла душ, о котором так мечтала, очень горячий, только что не крутой кипяток, выпила чай с бутербродами, приготовленными моей тетей, той самой — из Армеро, и ближе к полуночи я уселась расшифровывать записи с услышанными в тот вечер исповедями, и тут на моем письменном столе зазвонил телефон.

Это был ночной дежурный из «Мы», он сообщил, что в редакцию пришел какой-то мальчик и спрашивает меня. Дежурный соврал ему, что у него нет моего номера телефона, как и принято в журнале, чтобы защитить от постороннего вмешательства частную жизнь сотрудников редакции, но мальчик так настаивал и был в таком отчаянии, что дежурный, пожалев его, все-таки позвонил мне на тот случай, если речь шла о чем-то действительно серьезном.

— Мальчик говорит, что его зовут…

— Орландо, — перебила я. — Дайте мне его, пожалуйста.

Судя по голосу, Орландо был сильно взволнован, но говорил он так быстро, что я почти ничего не поняла. Я назвала ему свой адрес и сказала, чтобы он попросил дежурного помочь ему поймать такси, которое я оплачу по приезде.

Орландо ввалился в мой дом растрепанный, с круглыми, как у совы, глазами, он не согласился ни снять мокрые ботинки, ни выпить горячего «Мило»[13]. По его словам, дело не терпело отлагательств, он приехал за мной и нам нужно было немедленно отправляться в Галилею, потому что, как он сказал, «для нее настал день Страшного суда».

— Но что мы можем сделать там в такой час?

— Вставайте, Мона, вы должны поехать, — повторял он, дергая меня за рукав.

— Подожди, Орландо, давай рассуждать здраво. Присядь и объясни мне толком, что происходит.

— Вода. Она смоет дома.

— В таком случае давай позвоним пожарным или в службу чрезвычайных ситуаций, кому-то, кто не даст случиться беде. Я сейчас подумаю, кого нужно известить…

— Нет, Мона, нет, они ничего не сумеют сделать. Вы единственная, кто может.

— Я? Скорее всего, нам даже не удастся добраться туда под таким-то дождем.

— Вы единственная, кто может.

— Каким образом?

— Успокоив ангела. Все это происходит по его вине.

— По его вине? Что же он сделал?

— Вы помните, что я говорил вам о разгневанном ангеле? Да, это и случилось. Имейте в виду, ангел опять стал разящим и в гневе он способен разрушить мир…

— Разящим? Что ты хочешь сказать?

— Ну, с ним случился припадок.

— Какой еще припадок?

— Ну, дело в том, что его, когда поражает судорога, швыряет об стену, как тряпичную куклу, спина кривится назад, представьте, позвоночник выгибается дугой, и еще в нем просыпается такая силища, что даже Свит Бэби Киллер не может его удержать, и он какает под себя и пускает слюни, а глаза наливаются кровью…

Орландо описал мне не что иное, как эпилептический припадок — с колоритными деталями и той чрезмерной точностью, какая принята у бедняков, когда они говорят о болезнях. И у меня из-за этого тоже начался приступ, меня охватило чувство вины и тревоги. Я знала это, знала, повторяла я, злясь сама на себя, этот юноша, любовь всей моей жизни, болен, подобный кризис был предсказуем, а я так далеко и не могу ему помочь, а больше всего я корила себя за умиротворенность, за то, что поверила в абсурдную и успокоительную сказку про ангела, в то время как единственно настоящими были его крики, его конвульсии, его тело, колотящееся в судорогах о землю, перевозбужденные нервные клетки мозга, рождающие бред, зрачки, обращенные внутрь в попытке найти хоть какое-то объяснение в спутанном клубке оборванных мыслей, ищущие выключатель, который мог бы прекратить мучения.

— И с ним часто случаются такие приступы?

— Да, достаточно часто. И с каждым разом они все тяжелее.

Я подумала о Гарри Пуэнтесе, моем соседе по этажу, всегда очень любезном и готовом помочь, он никогда мне не отказывал в услуге. Недавно получил диплом врача. У него был внедорожник «мицубиси», и, возможно, он согласился бы нас отвезти и посмотреть, что там происходит.

Несмотря на то что мы его разбудили и вытащили из кровати, Гарри отозвался на нашу просьбу. Он натянул свитер поверх пижамы, надел туристические ботинки, и мы трое бросились в ночь. По мере того как мы удалялись от Окружного шоссе, мы с Гарри все сильнее нервничали, потому что знали, что в последнее время у лихих людей вошло в моду перегораживать бревнами дороги, чтобы остановить автомобиль, высадить пассажиров, и если грабители были в хорошем расположении духа, они разрешали жертвам продолжить путешествие пешком, предварительно вколов им дозу скополамина[14]. У Гарри в бардачке было оружие, но мы оба знали: когда настанет момент истины, единственное, что мы сможем сделать со своим пистолетиком против мини-УЗИ профессиональных грабителей, — это засунуть его себе туда, куда он поместится.

Но той ночью яркие молнии распугали даже преступников, и никто нам не помешал, никакие бревна не легли на нашем пути. Хотя мы делали все, что было в человеческих силах, чтобы подняться в Галилею, раз за разом пытаясь попасть туда разными путями, джип буксовал, его сдувал шквалистый ветер, и он болтался в слякоти, словно пьяный корабль. Это было невозможным делом даже для трех упрямцев и внедорожника «мицубиси».

Сквозь залепленные грязью стекла мы видели, как буря обрушивается на горы с такой беспощадной жестокостью, что казалась управляемой человеческим разумом.

— Это Семь громов гнева Божьего, — сказал Орландо, дрожа от страха.

— Это всего лишь очень сильная буря. — Я хотела успокоить его, хотя на самом деле мне уже чудилось, что я слышу, как легионы ангелов бьют набат, играя на горнах последнего суда.

— Смотрите! Вы его видите? — спросил Орландо, когда величественная молния разрядила в землю свое напряжение.

— Что?

— Там! Огромный! Он достает головой до неба! — кричал Орландо, он явно был не в себе.

— Спокойно, пацан, — окорачивал его Гарри. — Скажи мне, что ты видишь.

— Я вижу Мермеоха, ангела бури. Мермеох повелевает всеми реками, всеми морями и даже слезами и дождем, вернее сказать, всеми жидкостями на планете. Так говорится в тетрадках Ары. Там, наверху, Мермеох, и он в ярости! Его голова пожирает молнии!

— Ладно, поехали назад, — сказал Гарри. — Уже почти пять утра, мы не можем сделать ничего для того юноши, а этот мальчик точно свихнется, если мы еще тут задержимся.

Мы вернулись в мою квартиру, я отблагодарила Гарри, угостив сытным завтраком, и после мы с Орландо остались одни. Я соорудила для него кровать из диванных подушек на полу рядом со своей и попыталась успокоить, чтобы он поспал немного, пообещав, что попозже утром, когда немного прояснится, мы поедем в Галилею, поможем людям и привезем Гарри, который вылечит ангела.

— Он не болен, он во власти Мермеоха, — объяснил мне Орландо.

Возбуждение Орландо было таким сильным, что он, хоть и был вконец измучен, все равно никак не мог заснуть. Он ворочался с боку на бок, скидывал одеяло, разметывал кровать из подушек, а так как я пыталась работать над своими расшифровками — через несколько часов их следовало отдать в редакцию, — я включила телевизор и посадила его смотреть по кабельному каналу фильм, который словно загипнотизировал его.

Пока Орландо любовался на сеньору, снимающую ботинки, чтобы сбежать от своры доберманов, пытавшихся ее сожрать, я, наклонившись со своей кровати, гладила его по голове и спрашивала:

— Орландо, ты сын Ары, правда?

— Да.

— И брат ангела.

— Только со стороны матери.

— Почему ты мне не признался…

— Крусифиха сказала, что это такая стратегия. С тех пор как я стал проводником для журналистов, мы с ней договорились ничего не говорить им. Иначе они подумали бы, что это реклама и у меня тут какой-то свой интерес.

— Скажи мне правду, Орландо. Ты действительно считаешь, что твой брат ангел?

— Я знаю, что он ангел.

— Но ведь у него даже крыльев нет… Почему ты уверен?

— У него нет крыльев, потому что здесь, на земле, он надел маску человека.

Я не спросила у мальчика, кто его отец. Надпись на стене уже открыла мне истину.

~~~

Первый конь — красный, злобный, горячий господин войны. Второй — черный унылый хозяин ночи. Четвертая — белая кобылица смерти. Я — третий, я — Мермеох, господин бурь, конь бледный, выцветший на зимнем солнце.

Я Мермеох — тело конское, голова белого ангела, кентавр, растворенный в сверкающей водной глади небес. Я океан, я каждая капля дождя и слез. Своими копытами я проламываю озерную гладь. Моя пища — снег, и зубы мои жуют кристаллы инея.

Мои шаги не слышны во влажной ночи. Я конь — и я всадник, одиноко летящие сквозь белесые пространства. Потерянный в облаках, я ищу тихий ледяной водоем и ныряю в него. Конь бледный, погруженный в воду, затерявшийся в мечте, растворенный в пене.

Я Мермеох, и мои вены — реки. Моя мягкая рысь тонет в газовом молоке, разлитом на полотне Пути. Пар, валящий из моих ноздрей, замутняет просторные окна времени.

Я бледный конь, увенчанный луной. Я ее сын, порождение ее влажности, ее спокойного холода, хрупкой дымки ее света. Она коронует меня своими мягкими лучами, ее чистое сияние успокаивает мои напряженные нервы. Она умеряет мое безумие, и я скачу неспешным галопом.

Луна остается позади. Дурной знак. Ветер стихает.

Я хорошо знаю спокойствие, предшествующее грозовому раскату. Я различаю в воздухе запах катастрофы. Я угадываю напряжение, стремящееся овладеть мной. Я знаю, что нахожусь на грани.

Передо мной открывается королевство ауры[15]. Бесконечная плоскость, металлическая, твердая, электрическая, безжалостно светящаяся, без следов, без тени, которая защитила бы от света. Ни поворота, ни угла, чтобы сделать остановку.

Ядовитый пар поднимается от моих членов и проникает в мой разум. Эта светящаяся равнина без теней — предвестье боли, пастбище для безумия.

Я хочу повернуть назад и не могу. Мой галоп делается неуверенным, сбивчивым. Бока покрываются пеной моей тоски. В голове проясняется, все видится ясно и четко. Это аура, я знаю ее, я уже прошел сквозь нее. Я не могу вынести собственных мыслей, которые пронзают мое сознание, словно острые копья. Каждое воспоминание отчетливо, каждая мысль невыносимо конкретная. Я знаю, что приближается, и я трепещу.

Я хочу защититься, я не могу вынести остроты собственного ума. Я должен умерить эту пронзительную яркость, избавиться от нее — как рука, которая отбрасывает обжигающий ее кусок льда.

Я жажду спрятаться от света, но он исходит из моей собственной памяти. Этот ужасный свет, который убивает любую тень, идет от меня. Я бегу от себя самого, мой галоп становится исступленным, я несусь как безумный, и в своей одержимости я топчу лица, руки и ноги, давлю все, что падает под мои копыта. Я пачкаю мир вязкой слюной, затопляю пространства своим потом, крушу горы и поселения, истребляю толпы на своем пути.

Но мне не спрятаться, не убежать. Я предощущаю развязку и резко останавливаюсь, изнуренный, обессиленный. Я замираю и жду. Мой затылок предчувствует лезвие топора, липкий страх бьется в моих мембранах. Напряженные мускулы готовы разорваться, каждое из сухожилий натягивается до умопомрачения.

И тогда наконец обрушивается молния.

Ее разряд испепеляет меня. Ее ненависть поднимает меня на дыбы, словно закаленный лук, распятый в небе. Я живое пламя — распадаясь, я изрыгаю лаву и выплевываю звезды.

Когда молния гаснет, она позволяет мне упасть. Сломанная марионетка с раздробленными костями, обуглившимся мозгом. Сожженная изнутри. От меня не остается ничего кроме пепла — и его развеивает ветер.

Эта темная рухлядь, безжизненно валяющаяся на полу, — это я, ангел Мермеох, Великий Господин Вод, утонувший в луже собственной мочи.

~~~

Что же случилось с моим ангелом? Между нами встали неторопливое утро, невыносимые пробки на дорогах, придирки главного редактора, за которыми скрывалось жалкое кокетство — он потратил целую вечность на то, чтобы прочитать статью и отпустить меня, сон Орландо — вернувшись домой, я обнаружила его все еще спящим на ковре. Хотя тревога душила меня, только после двух часов дня мы с мальчиком смогли отправиться в Галилею. Гарри Пуэнтес не поехал с нами, ему нужно было работать.

Против всех ожиданий, на горе царил лучезарный день, казалось, за ночь природа очистилась от отравления, и небо, чистое и голубое, делало вид, будто оно тут ни при чем. Нигде не было видно следов бедствия. Скорее наоборот, дождь омыл квартал, и он выглядел так, словно только что вышел из прачечной.

Проходя мимо церкви, мы услышали голос падре Бенито, который выкрикивал свои аллегории через репродуктор. Вращающаяся дверь поглотила Орландо и тут же выплюнула обратно.

— Пойдемте, Монита, войдите в церковь, чтобы увидеть их.

— Что увидеть?

— Сначала посмотрите на них, а потом я скажу, кто они.

— Не сейчас, Орландо, я хочу знать, что произошло в твоем доме.

— Нужно сейчас.

Когда Орландо начинал тянуть меня за рукав, любые попытки сопротивления были бесполезны, так что я сочла за лучшее подчиниться. Внутри было мало народу, и мое внимание привлекла группа из пяти или шести юношей, чем-то явно очень довольных, они держались в задней части, все в футболках навыпуск и джинсах, фирменных кедах и с ладанками и оберегами на шее, запястьях и даже на лодыжках. Я спросила у Орландо, кто это, и он ответил, что скажет снаружи.

Падре Бенито перечислял невероятные способности, которые имеются у любого ангела, те самые, что делают их присутствие на земле в высшей степени опасным, если речь идет не об ангеле света, желающем нам добра, а об ангеле тьмы. Когда мы вышли, он заканчивал свой список, среди прочего тот включал следующие пункты — я успела перечислить их в своей записной книжке: ангел среднего уровня способен отводить в сторону ветра; отбрасывать тень на солнце; останавливать реки и разливать воды; освещать ночь и предотвращать пожары; насылать бедность и голод; переносить в пространстве тела, как были перенесены Илия, Аввакум и святой Филипп; давать голос животным, которые от природы немы — так по воле ангела заговорила Валаамова ослица; растягиваться от одного места до другого, не дотрагиваясь до центра; проникать в человеческое тело, входя даже в сердце и разум.

— Вы видели их? — спросил Орландо, когда мы очутились снаружи. — Это они. Шайка самых отпетых. Они расхаживают тут, прикидываются крутыми и грабят людей, угрожая самодельными стволами. Раньше эта банда называлась «Вонючки».

— А как она теперь называется?

— Теперь она называется С.Ф.А.

— Так же были подписаны граффити…

— Именно.

— Что значит С.Ф.А.?

— У меня был друг из этих «вонючек», но сейчас он в тюрьме.

— Друг твоего возраста?

— Более-менее. Удача отвернулась от моего друга, когда он украл телевизор у одной сеньоры, а потом продал его дяде той же самой сеньоры, который купил злополучный телевизор, не зная, кому он принадлежал раньше, но когда понял, вернул его племяннице, а моего приятеля заложил, и парень поэтому теперь за решеткой, но дяде сеньоры пришлось переехать из квартала, потому что друзья моего друга не стали сидеть сложа руки, и в конце концов у сеньоры опять украли телевизор, но теперь уже это сделала другая группировка, они называются «Качучос», потому что идут на дело, надев на голову качучу[16] и закрыв лицо, но зачем это все, если мы их все равно знаем: их главарь служит в полиции — то есть иногда действует как преступник, а иногда — как представитель власти.

Истории Орландо раскручивались, словно ленты серпантина, цепляясь одна за другую, пока мы не пришли в Нижний квартал и не застыли как вкопанные от увиденного.

Не оставив даже обломков, начисто вода немилосердно смыла четыре или пять домов нижнего ряда. Переулок был таким же, как прежде, с пластиковыми украшениями и прочим, только вот теперь в нем не хватало домов, и он чем-то напоминал щербатый рот. Некоторые жертвы стихии расположились на узлах и домашних вещах, которые удалось спасти, они сидели здесь, в тишине, с ничего не выражающими лицами, как будто ждали своей очереди, чтобы войти в кинотеатр. Другие устроились в менее пострадавших домах соседей. Все происходило медленно и спокойно, а в воздухе витал удивительно обыденный запах.

— Есть погибшие или раненые? — спросила я у первого встречного.

— Нет, сеньорита, люди не пострадали.

Наверху мы увидели розовый дом, внешне невредимый — кажется, не пострадавший, и в два прыжка поднялись туда.

В дверях Марухита де Пелаэс выметала метелкой грязь, она произнесла вместо приветствия:

— Как хорошо, что вы пришли, но все уже позади. Сейчас он лег баиньки и похож на святого.

— У него был приступ? — спросила я.

— Такого страшного мы еще не видели. Дьявол вошел в него через мизинец, прошел в запястье, а после так тряхнул руку, словно она была тряпичная, — его аж швырнуло о стену.

Войдя в дом, я немедленно проверила, на месте ли ящик с тетрадями. Ночью я очень боялась за его судьбу, но он был там, не пострадал от потопа, как Ноев ковчег, храня в целости свое сокровище.

На койке доньи Ары, словно погруженный в кому, распростерся ангел моей жизни, измученный, будто по нему пронеслось все небесное воинство. Но он был красив, как никогда. Это был побежденный и падший бог, но он оставался богом. Его сияние пульсировало с такой силой, что я испугалась, как бы он не поджег комнату.

Рядом с ним собралась небольшая толпа почитателей, взиравших на него в ожидании и, возможно, страстно желавших, чтобы он решился наконец взять да и вознестись на небо. Я вошла на цыпочках и остановилась в углу, в стороне от других, но прошло немного времени, прежде чем его глаза, ждавшие меня, нашли то, что искали.

Он посмотрел на меня и простер ко мне свою руку. Жестом бессильным, но уверенным и спокойным он простер ко мне свою руку. Я пробилась сквозь толпу к краю его кровати, миллиметр за миллиметром мои пальцы тянулись к его пальцам, и в момент, когда наши руки встретились, я почувствовала, как дрогнула вселенная и взорвались галактики.

Я опустилась на колени рядом с ним, и погладила его по волосам, все еще мокрым от пота, и увидела, что в глубине его зрачков мерцают звезды, которые его ослепляют. Едва снятый с креста, погруженный в сон, он лепетал обычные свои фразы, такие странные, полные успокоительной гармонии, непостижимые фразы. Я повторяла их, и они гипнотизировали меня. Так, взявшись за руки, в едином трансе, будто никого не было вокруг, мы пронеслись по гребню времени, пока не зазвучал родной и обожаемый мной голос, голос, который где-то странствовал двадцать лет и доходил до меня волнами, как древняя кровь, привыкшая к моим венам. Я не сомневалась. Это был фламандский язык моего деда, бельгийца, рожденного в Амбересе, — да, фламандский язык лился теперь из уст моего ангела, и я узнавала его, хотя не знала точно, что это значило, как никогда не понимала до конца, что говорил дедушка, когда что-то бормотал по-своему.

Я лишь хотела, чтобы этот момент длился и так прошел остаток моих дней, но внезапно та часть меня, что все еще сохраняла сознание, заметила, как Крусифиха повторяет действие, виденное мною раньше: взяв маленькое зеркало, она прерывисто направляла отраженный от лампочки свет на лицо моего ангела. Он вышел из своего сонного оцепенения, чтобы прикрыть глаза согнутой рукой, а когда Крусифиха попыталась ему помешать, Свит Бэби Киллер бросилась на нее и повалила на пол.

— Что происходит? — закричала я.

— Что происходит? — закричали все, перепугавшись.

— Не позволяйте ей! Не позволяйте ей! — Свит Бэби Киллер тоже кричала, не давая своей жертве даже вздохнуть.

— Не позволять ей что?

— Не позволяйте ей делать это с зеркалом!

— Что с зеркалом?

Тут вошла донья Ара, встревоженная шумом, и заговорила со строгостью, которой я до того за ней не знала:

— Выйдите все вон отсюда! Остаются только эти двое и семья. И вы тоже останьтесь, Мона. Теперь скажите мне, в чем дело.

Другие покинули комнату, и, когда никого не осталось, Свит Бэби Киллер вырвала из рук сестры Марии Крусифихи зеркало и показала Аре, что та делала со светом.

— Смотрите, донья Ара, — объяснила она. — С помощью этого Крусифиха вызывает приступы у ангела. Я еще в прошлый раз уразумела.

Ара взяла зеркало и озадаченно на него уставилась, но я, поняв в чем дело, объяснила ей:

— Эти приступы, которые случаются с вашим сыном, донья Ара, — без сомнения эпилептические припадки. Эпилепсия — это болезнь, и она ужасна для того, кто ею страдает. Свит Бэби Киллер хочет сказать вам, что сеньора Крусифиха знает, как вызвать приступ. То есть она знает, что нужно сделать, чтобы это случилось. Прерывистый свет зеркала нарушает что-то у него в голове, и он начинает биться в конвульсиях.

— Но… я не понимаю. А зачем ей делать такое? — спросила донья Ара, впиваясь напряженным взглядом в мутные глаза сестры Крусифихи.

— Чтобы привлечь публику! — закричал Орландо, который был единственным, чьих воплей нам не хватало. — Она знает, что людям нравится, когда у него припадок.

— Секундочку, — сказала Ара, — иногда приступ случается, когда Крусифихи нет рядом.

— Возможно, — сказала я. — Иногда он случается сам собой. А иногда нет. Она пытается спровоцировать его. Не всегда это удается, конечно, и люди уходят разочарованными.

Четко выговаривая каждый слог, словно судья, выносящий окончательный приговор, донья Ара сказала:

— Свит Бэби, отныне ты не должна глаз спускать с мальчика, и если Крусифиха причинит ему вред, зеркалом или чем-то еще, ты ее убьешь. Слышала? Убьешь. Я даю тебе это право.

После она повернулась к Крусифихе:

— А вы, сестра Крусифиха, должны знать, что вас ждет, если вы возьметесь за старое. Запомните: смерть будет наименьшей из кар.

— Простите, что я вмешиваюсь, донья Ара, — прервала я ее, поняв, что настал удобный момент. — Но вашего сына надо лечить. Я знаю, куда мы можем отвезти его, чтобы ему помогли. Разве справедливо, что он так страдает, когда существуют лекарства?..

— Хорошо, мы отвезем его туда, и пусть его вылечат, — постановила донья Ара. — Но я предупреждаю об одном — и вас тоже, Мона. Чтобы вам было ясно. Даже если у ангела эпилепсия или что-то подобное, это не значит, что он не ангел.

— Я поняла. Пусть его оденут, потому что я его забираю. Но прежде, донья Ара, есть пара вопросов, которые нам с вами нужно обговорить наедине.

Мы вышли в патио. Она села на край корыта, точно на то же место, где в понедельник ночью я нашла ее сына, купающегося в лучах лунного света.

— Ара, нам нужно поговорить откровенно, по душам.

— Я всегда рассказывала вам правду.

— Но не всю. Орландо — тоже ваш сын?

— Тоже.

— Ваш и падре Бенито?

— Мона, постарайтесь понять.

— Я понимаю, донья Ара. Я прекрасно все понимаю. Но скажите мне, да или нет.

— Да.

— Расскажите.

Она теребила в руках подол юбки и внимательно осматривала пол, словно искала упавшие монеты. Она начинала говорить, но останавливалась, не сказав и двух слов, а потом вновь начинала. Вскоре она, кажется, решилась, посмотрела на меня прямо и открыла мне все, от начала до конца.

— Было нелегко. Когда умер старый священник, моих родителей тоже уже не было в живых. Я умела зарабатывать себе на жизнь лишь одним: стирая пыль со святых и делая цветочные вазы для алтаря. Церковь была моим убежищем. Единственным местом, где я чувствовала себя хорошо. Пока был жив старый священник, я проводила часы в беседах с ним или слушала, как он играет гимны на органе. Мир праху его, он научил меня писать, научил множеству других вещей, которые я умею, он давал мне жития святых, которые я вмиг проглатывала.

Не было ни одного уголка в этой церкви, который бы я не знала и который бы не был моим. Мне нравилось прятаться на колокольне, чувствовать, как ветер обдувает лицо, и смотреть на город. Я разглядывала его, мысленно проходя улицу за улицей, поворот за поворотом, представляя, что где-то там должен быть мой сын и что однажды я его увижу оттуда сверху и спущусь к нему бегом.

Подвал мне тоже нравился — с его холодным запахом и грудой святых с отбитыми носами. Солнечными вечерами я сидела на каменных ступенях паперти с тюбиком крема «Брильо» и начищала тряпкой дискосы[17], дарохранительницу, подсвечники, пока они не начинали сверкать. Даже Христос мне нравился, огромный, истекающий кровью, наводящий страх на весь мир. Я же, наоборот, чувствовала, что он мой друг, и беседовала с ним, рассказывала ему то, что не решалась рассказать больше никому, и умоляла его помочь мне найти моего сына. Он так высок, что мне приходилось взбираться на лестницу, чтобы очистить его раны, и я думала, что таким образом хоть немного облегчаю его страдания. Каждый раз я снимала с него парик — ведь это парик из настоящих волос — и мыла его с шампунем, прополаскивая три раза. После я завивала его, высушивала феном и вновь надевала, чтобы все было как надо. Старый священник говорил мне: «Ара, ты что, думаешь, что этот Христос твоя кукла?»

А терновый венец я, наоборот, снимала и прятала, потому что думала о причиняемой им сильной боли. Я хранила венец у себя, пока старый священник не обнаруживал пропажи и не начинал кричать: «Ара, Арасели, у Христа венец украли». Тогда я доставала его и говорила, что никто его не крал, просто я его чистила, спасая от ржавчины.

Потом старому священнику вздумалось умереть, а падре Бенито вздумалось приехать и взять на себя приход, церковь со всем хозяйством и со мной в придачу. Но с падре Бенито все пошло иначе, потому что он навязал мне еще одну обязанность, обязанность весьма тягостную. Вы понимаете меня, сеньорита Мона.

— Да, донья Ара. И от этой обязанности родился Орландо, так?

— Именно так. В конечном итоге злые языки стали шептаться, и падре Бенито занервничал и сказал мне, что если я хочу продолжать у него работать, то должна избавиться от ребенка. Представляете себе? Вновь сказать эти слова мне, а ведь по их вине я прожила всю жизнь в сплошном страдании! Падре знал, на что надо надавить, потому что, как я уже сказала, я не умела делать ничего, кроме как стирать пыль со святых, и мир за пределами церкви был для меня загадкой. Но я была преисполнена решимости, я бы скорее умерла, чем во второй раз позволила отнять у меня сына. Так что я покинула церковь и ушла с ребенком, мы скитались, ночуя там, где нам давали приют, кормясь тем, что я зарабатывала, стирая белье. А это было совсем немного, и, по правде сказать, мы оба умирали с голода.

Падре Бенито ждал, пока я окончательно не впаду в отчаяние, чтобы протянуть мне руку, навязав свои условия. Но я была полна решимости: лучше умереть, чем вернуться. Нам было плохо, Орландо и мне. Он рос, а я всегда думала еще и о другом, думала о потерянном старшем сыне. В итоге именно Орландо стал заботиться обо мне, с раннего детства он пекся, чтобы я поела, чтобы отдохнула, и сопровождал меня вечер за вечером в моих поисках его брата. Он очень хлопотал обо мне, и по прошествии времени стало казаться, что это он был мне матерью, а не наоборот.

Уже с того времени я была одержима своими тетрадями, периодически меня охватывали приступы, когда я исступленно принималась писать, и так продолжалось, пока на жизненном пути нам не встретилась сестра Мария Крусифиха. Она прочла мои записи, и они ее заинтересовали. Она предложила мне работать с ней, так как у меня хорошие способности.

— Работать над чем, донья Ара?

— Про нее говорили, что она ведьма. Возможно, она и была ведьмой, я не знаю. Одно можно сказать совершенно точно: она делала пластыри и лечебные мази, читала в домах молитвы, чтобы прогнать злых духов, снимала с людей порчу. Крусифиха зарабатывала кое-какую мелочь, а так как я была ее помощницей, мы начали жить втроем. Через некоторое время разрешилась тяжба за наследство моего отца — я получила этот дом, в котором мы и поселились. После, благодаря небесам, появился ангел, а остальная часть истории вам известна.

— Понятно. Но вы с Крусифихой не очень ладите, донья Ара.

— Это с какой стороны посмотреть. Все относительно, сеньорита Мона. В ней сильно стремление к власти, и это делает ее немного злой. Но и заставляет проявлять ловкость. Обратите внимание, сколько спасительных вещей произошло с тех пор, как мы объединились: сначала появились деньги на жизнь, потом была выиграна тяжба, которая дала мне крышу, наконец — чудесное появление моего сына как вознаграждение за долгие годы поисков. Сейчас мы с ней не всегда ладим, вы сами видели, и надо непременно за ней приглядывать. Но подумайте и о том, что два моих сына и я живем подаяниями, приношениями и пожертвованиями, сбором которых занимается она.

— Простите, что говорю вам жестокие вещи, донья Ара, но так как вы сказали мне правду, и я не могу смолчать. Вы не думаете, что эта сеньора использует вашего сына, я хочу сказать, что она эксплуатирует культ ангела? Это может сильно навредить ему, вам так не кажется?

— Отчасти вы, наверное, правы, но, с другой стороны, сеньорита Мона, поразмыслите, и вы увидите: благодаря сестре Крусифихе мой сын был принят людьми Галилеи. Они не только приняли его, но и стали поклоняться ему. Что было бы, если бы Крусифиха не распознала в нем ангела?

Перед непогрешимой логикой доньи Ары я не нашлась, что возразить. Но была другая тема, которая меня волновала, настало время разобраться и с ней.

— Еще одно, донья Ара. Об этой шайке, которая называется С.Ф.А. Я видела, что они оставляют оскорбительные надписи на стенах, и хочу знать, что они имеют против вас. Вы знаете, что значат эти буквы?

— Да, знаю. Они значат «Смерть Фальшивому Ангелу».

— Я предполагала нечто подобное. И вы думаете, они способны убить его?

— Ну, до сего дня, насколько я знаю, они еще никого не убивали. Грабят — это да, и насилуют девушек. Но чтобы убить — они никого не убивали. Хотя говорят, что нынче они сильно пыжатся — им придают смелости речи падре Бенито, который возложил вину за потоп и смытые дома на моего сына, и, наверно, в чем-то он и прав: ведь как только моего сына начало гнуть дугой, дома покатились вниз. Падре Бенито сказал, что доказательство его вины заключается в том, что кара постигла Нижний квартал, где живут самые закоренелые еретики.

— А падре Бенито не говорит, что именно Нижний квартал расположен на самом крутом склоне и там самые непрочные дома? — вышла я из себя.

— Резоны такого рода не имеют здесь веса.

— Это все очень серьезно, Ара. То есть вы считаете, что эти из С.Ф.А. выполняют приказы падре Бенито?

— Нет. До этого не дошло. Они живут своим умом. Хотя на самом деле парни подпитывают свою душу злостью, которую падре Бенито швыряет им с амвона.

Она предоставила мне самой разбираться, куда мы повезем ангела, и отправилась готовить кукурузную лепешку с корицей, если вдруг ему захочется поесть.

Эта самая С.Ф.А. была главной причиной, побуждавшей меня действовать безотлагательно, так что следовало шевелиться. И в первую очередь мне был необходим телефон.

V. Месть Исрафеля

~~~

По телефону в булочной я позвонила Офелии Мондрагон, моей задушевной подруге, с которой мы вместе учились в колледже. Дипломированный психолог, она по утрам работала в частной консультации, помогая деткам из богатых семей слезть с иглы и наладить контакт с родителями, а по вечерам в качестве волонтера помогала в благотворительной больнице для людей с расстройством психики, повсеместно известной как «Приют для дур». Наиболее буйные, самые бедные и брошенные женщины нашего города попадали туда, и там, в условиях полной разрухи, пользуясь давно устаревшей аппаратурой, работники приюта ухаживали за ними с самоотверженностью святых, и даже если это не приводило к излечению, то, как минимум, успокаивало больных.

В телефонной трубке снова и снова раздавались гудки, и я уже начала закипать от нетерпения, когда кто-то соблаговолил взять трубку и сказать, что сейчас соединит меня с доктором Мондрагон. Проходили минуты, в трубке были слышны характерные больничные звуки, среди которых мне чудились приглушенные крики, а прорезь в автомате заглатывала одну монету за другой…

Мне было не по себе от этой связи с темным миром безумия, как будто я имела дело с каким-то вирусом — он мог пройти по кабелю и проникнуть в мой мозг через ухо. Возможно, иррациональный страх, который я всегда испытывала перед помешательством, идет от уверенности, что рано или поздно оно меня ждет за поворотом. Нужно всего лишь пройти еще несколько кварталов, постучать в его дверь и без оглядки шагнуть через порог, чтобы никогда не выйти обратно, так, как случилось с моей бабушкой и тетками со стороны матери. А под конец жизни — в силу роковых наследственных причин — и с моей матерью: она оказалась жертвой артериосклеротического бреда, он наполнил ее кровать и ее воображение зелеными гномиками, непоседливыми и назойливыми, как легион лягушек.

Никто не брал трубку на том конце линии. А если мне ответила какая-нибудь пациентка, которая тут же забыла о моей просьбе? А если доктор Мондрагон никогда не подойдет и некому будет вызволить моего ангела из того прозрачного пузыря, в котором он томится? А если доктор Мондрагон придет и вылечит моего ангела и он лишится своей силы и волшебства? Я мучительно размышляла, повесить трубку или продолжать ждать, когда наконец послышался голос моей подруги.

— Офелия, у меня тут человек, которому нужна твоя помощь. Это срочно, — сказала я.

— Ты можешь привезти его? Я буду ждать тебя здесь.

— Сейчас же?

— Сейчас же.

Офелию звали Красоткой Офелией. Ее лоб, кожа, нос, рот и овал лица были очерчены согласно классическим канонам старинного медальона, но глаза, огромные и влажные, казались скорее позаимствованными у персонажа японского аниме. Больше чем своему диплому Университета святого Франциска Ксаверия, полученному после защиты диссертации о влиянии луны на депрессивные состояния, Офелия доверяла интуиции, такой острой, что она позволяла ей делать из ряда вон выходящие вещи, как, например, в тот раз, когда мы с ней и другими подружками отдыхали у моря во время каникул, она потеряла сережку в воде и у меня на глазах нашла ее, поискав совсем немного.

Ни Фрейд, ни Юнг не смогли переубедить ее — она считала, что случайное, необъяснимое и сверхъестественное играют решающую роль в жизни любого человека. Поэтому она вкладывала часть заработанных денег в лотерейные билеты, принимала важнейшие решения, согласуя их с советами И-Цзин[18] и карт таро, обращала внимание на знаки, которые посылала природа, — особенно на появление птиц, это могло быть хорошей или плохой приметой, — и толковала после завтрака линии, наметившиеся в кофейной гуще в ее чашке.

Без сомнений, Красотка Офелия была именно тем человеком, к помощи которого я могла прибегнуть в этом странном и безотлагательном деле, занимающем меня.

В Галилее организовалась группа из двенадцати женщин, чтобы перевезти ангела в больницу, Крусифихи среди них не было. Всего тринадцать человек, считая Орландо, который собрался идти с нами, но принимал мало участия в происходящем. Он шел, повесив голову и насупившись, потому что, как я узнала, предыдущей ночью рванул ко мне домой, никого не предупредив, чем до смерти напугал донью Ару, волновавшуюся за его жизнь, и по закону цепной реакции он совершил еще одну провинность в череде прочих — прогулял школу этим утром.

Я хотела, чтобы мы двинулись в путь немедленно — меня одолевало предчувствие, что добраться до приюта будет нелегко. Можетслучиться всякое: к примеру, Ара пойдет на попятный, или на пути встанет Крусифиха, или у ангела вновь случится приступ, и тогда мы не сможем увезти его. Мне было трудно даже представить, как мы его потащим. Все выглядело бы куда проще, находись рядом Гарри со своим вседорожником, но ни на Гарри, ни на «мицубиси» рассчитывать не приходилось, так что лучше было о них забыть и не предаваться пустым мечтам.

Но мы никак не могли тронуться с места: если нас не задерживало что-то одно, то непременно останавливало другое. Сперва пришлось ждать, пока Марухита де Пелаэс накормит своих животных, потом вдруг оказалось, что нужно напоить ангела, прежде чем пуститься в путь, потом некой особе понадобилось переобуться, другая пошла попросить денег в долг и все никак не возвращалась. С высоты своего извечного величественного спокойствия мой ангел созерцал нашу беготню, словно наблюдая за разворошенным муравейником, и на его прекрасном лице проглядывала озадаченность человека, следящего за ходом футбольного матча, в котором обе команды играют в одинаковой форме.

В конце концов наш караван двинулся. Ангела водрузили на носилки, которые несли четверо, и укрыли чем-то вроде навеса из парусины, но нам не удалось пройти и пятидесяти шагов, как началось… Конечно, я предполагала, что на нашем пути возникнет препятствие, но речь шла не о раскаянии Ары в принятом решении, не о противодействии Крусифихи и даже не об очередном приступе у ангела. Нет, навстречу нам поднимался падре Бенито, вооруженный распятием и глиняной бутылью со святой водой. Он шел, готовый к войне, в сопровождении служки и троих парней из С.Ф.А., которых я видела в церкви.

— Остановитесь! — закричал священник, вставая у нас на пути и угрожающе потрясая своим оружием. — Куда это вы собрались?

— Это не ваше дело, падре, — сказала ему Ара.

— Это именно мое дело! Своей ересью ты навлекаешь кару Божью на весь квартал! И ты смеешь говорить, что это не мое дело? Разве потоп и смытые дома не послужили тебе уроком? Скольким еще несчастьям ты хочешь послужить причиной? — Падре Бенито обращался только к Аре, упрекая ее с изрядной долей патетики. Несмотря на внешнюю суровость, диалог выдавал ту неизгладимую простоту, которая сохраняется между двумя людьми, когда-либо делившими постель.

— Позвольте нам пройти, падре, — попросила Ара достаточно мягким, на мой взгляд, голосом.

— Этот юноша не уйдет отсюда, пока я не подвергну его экзорцизму, — постановил падре Бенито, теперь уже обращаясь ко всей процессии. — Назад, возвращайтесь домой! В нем сидит демон, и мы его оттуда изгоним, нравится вам это или нет!

Я была не в силах переносить больше эту нестерпимую смесь мракобесия, упоения своей властью и запаха никотина. Как зловещее видение мелькнула перед моим мысленным взором непристойная сцена: священник, насилующий Ару в углу церкви, затем я увидела, как он преследует ее сыновей, стремясь сделать их изгоями, и разжигает против них ненависть с амвона. Меня захлестнули отвращение и негодование, и я начала кричать на него: разве он не понимает, что речь идет вовсе не об одержимом, а лишь о больном юноше? И добавила, что ничто не остановит нас, потом назвала его пещерным человеком и другими обидными словами, которых уже не помню. Не успела я закончить свою пламенную речь, как поняла — по тому удивлению, с каким смотрели на меня окружающие, — что я, собственно, вмешиваюсь не в свое дело и роль в этой пьесе у меня скорее бессловесная.

Было очевидно: в тот момент никого не интересовали мои соображения.

Падре Бенито смотрел только на Ару и отечески ее увещевал, прося не раздувать конфликт и напоминая, что он здесь для того, чтобы ей помочь. В конце концов он даже начал умолять ее не упрямиться и не настаивать на своем.

В чем же дело? Вот я бестолковая! Вечно до меня с опозданием доходит, что к чему! Передо мной был не священник, требующий послушания от прихожанки, не мужчина, ненавидящий женщину, которая его оставила, а влюбленный, выпрашивающий хоть каплю внимания.

— Отойдите в сторону, падре, — вновь сказала Ара. — Или я прямо отсюда направлюсь в епископат и расскажу там кое-что про вас.

В ее голосе тоже не было настоящего отвращения, скорее злость и, я бы сказала, даже капля кокетства. Но это не имело значения, мы, защитницы ангела, в любом случае почувствовали, что ее угроза укрепляла наши позиции, и сделали шаг вперед.

— Нет, Ара. Ты не посмеешь, — сказал священник не терпящим возражений тоном, и мы, те, что были с ангелом, сделали шаг назад.

— Посмею, падре, посмею.

Снова шаг вперед.

— Я всего лишь прошу тебя, чтобы ты позволила мне подвергнуть его экзорцизму. Что ты теряешь? Если внутри него сидит бес, мы его изгоним, и всем нам станет намного спокойнее, начиная с него самого… — Тон Бенито был примирительным, и те, кто держал носилки, не сделали ни шагу ни назад, ни вперед.

— Хоть убейте, но я не отдам сына в ваши руки, падре, потому что единственный бес здесь — это вы.

Мы сделали несколько победных шагов вперед.

Священник подошел к Аре совсем близко и теперь говорил ей почти на ухо:

— Не бес, Ара, нет, всего лишь человек. Человек, раздавленный одиночеством. — Я тоже приблизилась, чтобы расслышать, так как не хотела упустить ни слова. — И это твоя вина, Ара, потому что ты не пожелала поступить согласно Воле Божьей…

— Не поминайте Его имя всуе…

Оказалось, что за религиозным конфликтом крылась самая простая и обычная семейная ссора, перебранка между супругами, чей брак распался, и теперь одна из сторон стремится его восстановить и использует власть там, где не удалось взять лаской.

Трое из С.Ф.А. ринулись было вперед, чтобы завладеть носилками и отнять у нас ангела, но Свит Бэби Киллер так рявкнула на них, что они остановились, поняв, что она недолго думая раскроит им башку.

— А вы, сеньора, не вмешивайтесь! — закричал священник на Свит Бэби.

— Да, Свит Бэби, — поддержала его Ара. — Оставь, я сама все улажу.

— Спокойно, парни. Мы не будем прибегать к жестокости. — Теперь уже падре Бенито утихомиривал своих.

Им обоим, Аре и падре Бенито, было неудобно продолжать ссору в присутствии посторонних, и по ним было видно, что они предпочли бы довести свой спор до конца наедине.

— Отошли своего сына домой, Ара, и приходи в церковь исповедоваться. Дело можно уладить миром.

— Нет. Мне не в чем исповедоваться, и нечего тут улаживать.

— После не говори, что я не протягивал тебе руку…

— Дайте мне пройти, падре. Я должна отвезти сына в больницу.

— Я отсюда не двинусь.

— Я расскажу епископу…

Священник сжал ее запястье, и теперь было видно, как за стеклами очков в близоруких глазах мелькнула тревога.

— Не угрожай мне, Ара. Говори епископу что хочешь, тебе не поверят. Кроме того, по уставу я мог иметь прислугу. Церковью это разрешается.

— Так это так называется, падре? Прислуга по уставу? — Ара рывком высвободила руку.

— Ты слишком далеко заходишь. Ты раскаешься, Ара, слышишь меня?

— Отойдите с дороги, падре. — Голос Ары дрожал.

— Я умолкаю, потому что боюсь сказать лишнее в присутствии этих людей. Но я это так не оставлю, Ара. Нет, Арасели, поверь мне, что нет.

Священник освободил дорогу и сделал знак сопровождавшим его головорезам, чтобы они последовали его примеру.

Мы прошли мимо них с гордым и надменным видом, неся на носилках нашего непобедимого ангела. Мы продолжили свой путь по склону вниз, и всю первую часть дороги, самую скользкую, до автобусной остановки, Свит Бэби Киллер несла ангела на спине с таким трепетным смирением и благодарностью, словно каждый шаг с этой драгоценной ношей на плечах был привилегией.

— А ведь это было не так и ужасно, правда, донья Ара? — не сдержалась я.

— Что не было ужасно, сеньорита Мона?

— Ваша жизнь с падре Бенито.

Она ненадолго задумалась.

— Нет. Не слишком. Если бы не мои сыновья, мне было бы лучше остаться с ним.

В автобусе ангел сел один, с явным любопытством глядя в окно, а последнюю часть пути — с того места, где мы вышли из автобуса, и до приюта, то есть пятнадцать кварталов по территории, где царили уличные воришки и нищие, мы по очереди несли его на носилках. Стоит ли говорить, что дело это было страшно трудным: мой ангел только выглядел эфирным созданием, а весил как каменная глыба.

«Приют для дур» был когда-то — сейчас его уже не существует — тем местом в городе, куда, по традиции, если не было других воскресных планов, на протяжении многих лет люди отправлялись на прогулку, чтобы поглядеть на безумных женщин, как другие ходят смотреть на верблюдов в зоопарке. Отсутствие уважения к обитателям приюта заставило директора выбить на камне над входом ту самую, знаменитую, надпись: «Вы находитесь на территории, принадлежащей душевнобольным. Мы надеемся, что ваше поведение будет так же разумно, как их».

Теперь прогулки и визиты без предварительного разрешения были запрещены, но надпись продолжала красоваться на прежнем месте, и мы, женщины из Галилеи, пронесли под ней нашего ангела, прикрытого парусиной. Донья Ара держалась твердо и не выказывала никаких признаков того, что хочет повернуть назад, меня же, наоборот, раздирали сомнения. Я чувствовала, что самоуправно верчу судьбой ангела, руководствуясь своими интересами, которые были весьма далеки от его, и со страхом ждала, чем это кончится. А вдруг не было благим мое стремление устроить все так, как мне казалось правильным? Вдруг это та самая иголка, которая проколет гигантский воздушный шар мечты, единственной мечты многих людей?

Я задержалась на секунду, чтобы спросить мнение Орландо, которому я научилась доверять:

— Ты думаешь, что мы поступили правильно, привезя его сюда?

— Я не знаю.

— Как это не знаешь? Наверное, ты в первый раз чего-то не знаешь.

— Не знаю, — повторил Орландо, который явно растерялся, возможно, потому что оказался за пределами Галилеи.

Перед нами открылся выложенной плиткой коридор, той маленькой шестигранной плиткой, в которой несколько светлых многоугольников перемежаются темными, образуя узор вроде цветка, — в мое детство она часто встречалась, а сейчас ее уже не увидишь. Патио в доме бабушки были украшены точно такой же. Я имею в виду бабушку со стороны матери, о которой уже рассказывала, что она под конец жизни лишилась рассудка. Была ли здесь какая-то связь? Может, эти бесконечно повторяющиеся шестиугольные цветочки таят в себе ключ к безумию?

Мы спросили у медсестры про доктора Мондрагон, и она пригласила нас присесть на стоящую сбоку скамейку, похожую на церковную, и подождать. Мы устроились на ней в рядочек, съежившись, положив руки на колени, как сироты, которым предстоит первое причастие, и так прождали довольно долго.

Ангел спал, я предавалась кисло-сладким воспоминаниям, а Орландо вытащил нож и занялся бесполезным занятием, пытаясь обстругать конец одной из досок на его носилках.

Заметив, с каким удивлением мы наблюдали за несуразными движениями женщины, которая, взяв тряпку и ведро с мыльной водой, мыла пол, медсестра нам объяснила:

— Это одна из пациенток. Когда они хорошо себя ведут, мы поручаем им какую-нибудь работу, чтобы они были заняты.

Мы подождали еще немного. Мой ангел доверчиво улыбался, погруженный в полудрему, в волны своего чуткого сна. Он не знал, что я, словно Иуда, готовлюсь предать его!

«Это для его же блага, — повторяла я себе. — Для его блага и для моего».

Несмотря на то что я никогда особенно не верила в медицину, а еще меньше в психиатрию, в глубине души я была уверена: на этот раз произойдет чудо, туман в голове ангела рассеется, и мы еще увидим его интеллект во всем блеске. В то же время я со страхом думала о собственной заурядности, о своем средненьком уровне, ведь я предпочла бы, чтобы возлюбленный превратился в обыкновенного мужчину, а не оставался и впредь великолепным ангелом.

Медсестра заполняла какой-то журнал, сидя за столом, когда ее встряхнул крик Орландо:

— Послушайте! Сеньорита! Сеньора с хорошим поведением пьет воду из ведра!

Это была правда. Медсестра подошла и стала ее отчитывать, повторяя куда менее убедительным тоном, чем мать, которая хочет, чтобы ее ребенок съел овощи:

— Имельда, не пейте грязную водичку, вспомните, как в прошлый раз она вам навредила и вы заболели, помните? Дайте мне ведро, Имельда…

Имельда выразила неудовольствие тем, что кто-то не дал ей утолить жажду, и бросилась на медсестру. Она как минимум выцарапала бы той глаза, если бы Свит Бэби Киллер не скрутила ее и не держала до тех пор, пока пара подоспевших санитаров не увели больную. Бедная медсестра была очень расстроена, впрочем, как и мы, хотя были всего лишь свидетелями этой сцены.

Мы еще не пришли в себя, когда в глубине коридора показалась Красотка Офелия, слегка растрепанная, в белом халате, заляпанном каким-то желтым лекарством, в ушах ее эффектно поблескивали аметисты, унаследованные от прабабушки.

— Здесь довольно беспокойно, — сказала она мне, извиняясь таким образом за задержку, пока отряхивала халат и пыталась пригладить волосы.

— Где он? — спросила она, после того как мы обнялись.

Я указала ей на носилки, которые мы закрыли пологом, когда произошла история с ведром, чтобы ангел не испугался, и Офелия подняла парусину. Нашим взорам во всем своем великолепии явился мой смуглый ангел, могучий и роскошный. Он полулежал, опершись на локоть, как этрусский король на колеснице.

Красотка Офелия некоторое время молча созерцала его, потом сказала с придыханием:

— Кто это? У него просто божественный вид!..

После, глядя на меня, она добавила голосом человека, не уверенного в том, спит он или бодрствует:

— Он похож на ангела…

— Дело в том, что… он и есть ангел.

— Он опасен? — спросила она тихонько, чтобы остальные не услышали.

— Не думаю. Он всего лишь дает выход природным силам…

— Где ты его нашла?

— В квартале Галилея. Я пишу о нем статью. — Я постаралась, чтобы мои слова прозвучали как можно равнодушнее.

— Привет, — сказала Офелия ангелу, но он рассеянно скользнул по ней взглядом и ничего не ответил.

— Он не говорит, — пояснила я.

— И не ходит тоже? Зачем вы принесли его на носилках?

— Ходит, но у него только что был эпилептический припадок, по крайней мере мне так кажется, и он совсем измучен. Смотри, Офелия, это его мать, сеньора Ара, это его брат Орландо, это женщины из квартала, которые всюду сопровождают его и заботятся о нем…

— Очень приятно, здравствуйте. — Она поздоровалась со всеми. — Итак, что вы хотите, чтобы мы сделали?

— Мы хотим, чтобы ты сказала нам, что с ним…

— Хорошо бы поместить его в стационар на несколько дней.

— Мы готовы оставить его, — опередила я сеньору Ару, даже не поинтересовавшись ее мнением.

— Дело в том, что… — замялась Офелия. — Эта больница не для мужчин…

— Правда. Только ведь говорят, что у ангелов нет пола, разве не так?

Мне не составило особого труда убедить ее, чтобы в этот раз она отошла от правил и взяла на себя заботу о моем ангеле. Она опустила закрывавший его полог, два давешних санитара подняли носилки и унесли их в глубину коридора. Мы двинулись следом и, шагая по цветкам из зеленой плитки, проникали в этот мир, такой для меня знакомый, но в то же время такой страшный. Мир людей, пожираемых тоской, которую они не могут понять и которой не в силах ни с кем поделиться.

Из виденного по дороге особенно сильно мне запомнился некий огородик — нам довелось через него пройти, и там у меня возникло отчетливое ощущение, будто я попала в чистилище. На пяти-шести черных грядках, окруженных высокими стенами, из земли беспорядочно торчали какие-то зеленые пучки — возможно, это был лук. Мы попали внутрь прямоугольника, словно вырезанного в пространстве, а крышей ему служил кусок белого неба, до ужаса близкого. По этому прямоугольнику, где время остановилось, бродили несколько женщин, совершавших медленные, лишенные смысла движения — в руках у них были пластиковые лопаты, которые они время от времени втыкали в землю с бесконечным терпением, с абсолютной покорностью, не зная, для чего и зачем, не понимая, что в земле растут луковицы.

Как объяснила мне Офелия, это были пациентки, часто страдающие приступами агрессии, такие обычно попадают в приют в состоянии буйного помешательства, после того как измолотят палкой тьму народа на улице, — полицейские притаскивают их за космы и заталкивают в дверь. Чтобы поддерживать их в приемлемом состоянии, необходимы высокие дозы успокоительного.

Я всегда считала, что сумасшествие должно иметь сильный запах, сопровождаться характерными испарениями, но это оказалось не так. Приют привел меня в замешательство, потому что ничем не пах, абсолютно ничем, даже грязью. Я шла, словно не касаясь пола, по внутреннему пространству этой вялой и ничем не пахнущей вселенной, и рассказывала Офелии все, что знала про ангела, опуская, конечно, ту часть истории, которая имела отношение ко мне, но сообщив безответственно поставленный мною диагноз, хотя я и была полным профаном в психологии.

— Думаю, у него эпилепсия, — сказала я. — Видимо, он погружен в некую форму аутизма, которая глушит его сверхъестественный ум. Он говорит на нескольких языках, в этом я уверена, и когда ты с ним, у тебя возникает впечатление, что он понимает все гораздо глубже, чем ты.

— Ты правда веришь, что он ангел? — внезапно вырвалось у нее.

— Если я скажу, что да, ты меня тоже поместишь сюда?

— Я серьезно тебя спрашиваю. — Офелия улыбнулась.

— Суди сама.

Она попросила, чтобы мы оставили его на две недели. Они подержат его здесь, чтобы сделать электроэнцефалограмму и провести другие обследования, она сама тщательно понаблюдает за ним и спросит мнения психиатров.

— Ты что, хочешь, чтобы я оставила его тебе здесь одного?

Донью Ару такой поворот дела сильно расстроил, сначала она возражала, потому что впервые расставалась со своим сыном с момента его возвращения, но в конце концов согласилась оставить его — но всего на четыре дня, после того как Офелия поклялась Богом, что отнесется к ангелу с особым вниманием и что в воскресенье, когда срок выйдет, в любом случае вернет его. Ара посмотрела на меня, словно требуя, чтобы я подтвердила достигнутое соглашение, и я сжала ее руки, уверяя, что она может быть спокойна.

Мы покинули ангела в самом сердце этих лабиринтов. Решетки закрылись за нами, коридоры остались позади, и мы распрощались у дверей. Донья Ара еще ненадолго осталась в приюте по просьбе Офелии, которой нужно было с ней побеседовать. Женщины из Галилеи отправились к себе домой, а я — к себе. Теперь, без него, у нас не было общего пункта назначения.

~~~

Я помню, и память моя — ярость. Тот, кто разбудит мою память, выпустит на волю мою месть. Если оживут темные реки, по которым плавал этот юный небожитель, мирно спящий у твоих ног, он превратится в Короля-Ужаса, и злость будет клокотать в его горле.

Если лба моего касаются крылья прошлого, я теряю покой своих век, прозрачность сна, безмятежность души.

Я не должен заново складывать головоломку былого. Как запах крови сводит зверя с ума, так от воспоминаний могут разорваться мои вены.

Позволь, чтобы белесое и густое ничто будто саваном укрыло пейзаж пережитого, вычеркнутого из памяти. Позволь, чтобы все тени, все очертания, весь полумрак стерлись под ослепляющей силой полудня.

Позволь мне забыть, пусть с забвением придет слепота, а с нею прощение.

Да не проснется во мне Исрафель, грозный Ангел Мести; да не заставит его ненависть обнажить свой меч.

Да не протянется моя карающая рука над провинившимся городом, потому что тогда никто из его обитателей не останется в живых, ни их дети, ни дети их детей, ни даже их собаки.

Не порицай острие моего меча, потому что для него возмездие — святой долг, и он трижды опускался на ночь человечества. В первую ночь он истребил Иерусалим, обезглавив шестьдесят тысяч людей народа израилева, от Дана до Беер-Шевы[19]. Вторая ночь пала на спящий лагерь ассирийского царя и убила сто восемьдесят пять тысяч его людей, оставив тела лежать в рассветном тумане. В третью, и последнюю ночь он перерезал горло первенцам во всех семьях египтян. В четвертую ночь, видя рассеянный по вселенной ужас, Господь Бог мой, повелевавший небесным воинством, посочувствовав своим рабам, отдал мне приказ своим усталым голосом: «Хватит, Исрафель, Ангел Истребления, верни руку свою, вложи свой меч в ножны. Ты уже утолил гнев своего хозяина».

Если наступит пятая ночь, я пойму, что пришел новый час кары, и выну меч из ножен, и кому удастся вынести вспышку великого гнева? Огонь, град, камнепад, крысы, зубы чудовищ, яд скорпионов и змей, пожары, язвы прокаженных, веревки висельников — все эти кары, посланные мной, падут на людей.

Я Исрафель, забывший о своем предназначении и своем имени: не желай, чтобы я вспомнил о них.

Этот город, несущий смерть, отплатит мне кровавым дождем за каждое полученное оскорбление. Моя месть будет столь безудержна, что сыны человеческие возмечтают о смерти и будут искать смерти, но она будет им недоступна.

Я Исрафель, коплю обиды и полнюсь болью. Я весь был сплошной открытой раной, и, когда купался в реках, воды становились красными. Моя печаль была шире, чем небо.

Не буди то, что дремлет под моей кожей. Позволь мне быть слепым, и глухим, и немым; позволь мне быть невинным, неведающим и наивным. В противном случае я стану убийцей.

Я Исрафель, и я потерял память. Не побуждай меня искать ее, потому что хаос прошлого обрушит мир настоящего, в пепел обратив город, что распростерся внизу.

Не заставляй звучать колокол, который потревожит мои чувства, оставь в спячке раненое животное, что дремлет внутри меня.

Я сижу, забившись в дальний уголок неба, робкий, с душой, лишенной силы, и глазами, зажмуренными, чтобы не видеть того, что случилось. Я бегу от себя и от моей собственной истории, я прячусь внутри себя.

Я Исрафель: не зови меня, не серди меня, иначе стану я беспощадным.

Так, когда я покоен и отстранен, мне хорошо. В белом цвете нахожу я покой. Позволь мне спать. Позволь мне парить. Я хочу лишь плавать в пресных водах забвения.

~~~

Я думала, что в поисках прошлого моего ангела найду небо, а попала в ад. Путь назад во времени начался на рассвете четверга, когда я спала. Мне снился самый отвратительный из моих повторяющихся снов: я сажусь за стол в доме моей матери — в реальной жизни она уже несколько лет как умерла, — а она ставит передо мной множество блюд и подносов, на которых нет еды. Я как раз пыталась объяснить ей, при этом не обидев, что не могу есть, потому что в тарелках пусто, когда меня разбудил телефонный звонок. Это была Красотка Офелия.

— Что-то случилось? — встревоженно спросила я, все еще немного блуждая мыслями среди пустых подносов моей матери.

— Все хорошо. Твой ангел провел ночь спокойно, и сегодня вечером мы отвезем его в один медицинский центр, чтобы провести обследование. Я звоню тебе, потому что надо обсудить кое-что. Одну деталь. Не знаю, правда это или нет. Возможно, тебя заинтересует.

— Конечно мне интересно. Говори.

— Речь идет об одной из пациенток приюта. Ее зовут — или она сама так себя называет — Матильде, вдова Лимона. Я хотела бы, чтобы ты поговорила с ней. Вчера она уверяла меня, что видела твоего ангела раньше.

— Должно быть, это было в квартале Галилея.

— В том-то и странность, что она никогда не была там.

— Тогда где?

— Лучше, если ты узнаешь это от нее самой. Приезжай в приют и попроси, чтобы она тебе рассказала.

— Ты считаешь, что мне надо встретиться с сумасшедшей?

— Она страдает параноидальной шизофренией.

— А если она выдумает бредовую историю?

— Можно рискнуть. Но вдруг она наведет тебя на след? Было бы очень полезно узнать что-нибудь из прошлого твоего ангела.

За время разговора с Офелией я несколько раз порывалась спросить ее так, словно между прочим: если я все равно поеду в приют, то, возможно, мне стоит заодно навестить и ангела. Но я прикусила язык: во-первых, хотя, возможно, и во-вторых, поскольку была уверена, что она ответит, что лучше этого не делать, а во-первых, потому что я умирала со стыда, боясь дать ей повод заподозрить правду о моих настоящих чувствах к нему. Вдруг она поймет: мной движет несчастная любовь, а не милосердие, человечность или даже профессиональный интерес?

Часом позже я выехала на джипе Гарри Пуэнтеса, направляясь в приют для умалишенных. Гарри отправился в путешествие и оставил мне свою машину на неделю в обмен на то, что во время его отсутствия я буду поливать цветы и кормить семечками мало поющую канарейку, которую он держал на кухне. Рассказать о моих скорбях Матильде, вдове Лимона, параноидальной шизофреничке? А почему бы и нет. В конце концов, вот уже больше семидесяти двух часов я и сама стала обитательницей мира безумных.

На этот раз запах был. Смесь вареных бобов, раствора витамина В и мочи. Стойкий, несмотря на креолин, который был призван перебить его, но не мог. Переступить порог сумасшедшего дома теперь мне было даже труднее, чем накануне, возможно, осознание того, что свет очей моих был заперт здесь, а не разъезжал, словно доблестный рыцарь, по своим зеленым холмам, заставило меня в тот день увидеть всю убогость этого заведения.

Я отправилась искать Матильде в патио при отделении для хронических больных. Это было странное место: тут сушилось на веревке белье, стояли цветочные горшки, гуляли куры, имелось и много чего другого, имитирующего обыденность, и в таких декорациях каждая женщина на свой лад разыгрывала собственную драму, и в то же время все присутствующие вносили вклад в царящее здесь крайнее напряжение.

Увиденное мной в патио было словно сценой из картины Феллини. Я не могу стереть из памяти одну старуху с грудями наружу, сжимавшую в руке живую мышь, и другую женщину, которая очень деловито доложила мне, что была официальным представителем цитрусовых фруктов в Латинской Америке, а особенно меня поразила изящная девушка, завернувшаяся в одеяло, которая, по ее словам, — я не могу этого забыть — являлась святой Томасой Меласой Младенца Иисуса Пражского. Медсестра подвела меня к Матильде, вдове Лимона, сеньоре лет пятидесяти-шестидесяти, разряженной словно для карнавала, с разноцветными платками и лоскутками, повязанными вокруг талии, головы и шеи. Сначала она показалась мне весьма бойкой и разговорчивой.

— Какая красивая! — Ей понравилась моя замшевая куртка. — Вы должны подарить ее мне. У меня есть такая же, только не здесь, а дома. Дело в том, что я живу не здесь, знаете? У меня есть загородный дом. Огромный, шикарный. Не такой, как этот. Завтра я уеду домой и уже не вернусь сюда больше.

— Как хорошо, я очень рада.

— Вы врач?

— Нет, сеньора, я приехала, только чтобы побеседовать с вами.

— Так все говорят, будто хотят побеседовать, а на самом деле шпионят, чтобы запереть меня здесь навсегда. — Тон ее голоса начал ожесточаться.

— До того как попасть сюда, Матильде, вы жили в своем загородном доме?

— Я не попала, меня привезли. А теперь я хочу уйти.

— Но здесь очень хорошие люди, которые заботятся о вас…

— Не верьте им, они притворяются, а на самом деле не разрешают мне быть с моей голубкой. У меня есть мертвая голубка, которая погибла, когда рухнули все эти стены там, и меня заставили похоронить ее, сучьи дети. Представляете себе? Приказали закопать ее. Поэтому я и хочу уехать.

— У вас нет друзей в этом месте? — Я искала способ навести ее на интересующую меня тему, пока Матильде не затянула меня в водоворот своей мании преследования.

— Друзей? И какие, по-вашему, у меня могут быть тут друзья, если здесь все сумасшедшие?

— Мне рассказали, что вчера вы видели юношу, с которым уже были знакомы.

— Это мой жених. Я наряжаюсь так, надеваю все эти драгоценности, — Матильде гордо продемонстрировала мне свои тряпки, — и мужчины влюбляются в меня. Но этот приходящий священник не разрешает мне иметь жениха, он мне строго запретил, говорит, это смертный грех, но дело-то в том, что он завидует мне, потому что я настоящая женщина, а он такой весь из себя благовоспитанный, но видели бы вы, как он старается погладить руки мужчинам, ай, да-да, это сущая правда, но меня накажут, если я расскажу.

— Вы помните, как зовут юношу, которого вы видели вчера?

— У вас нет гребешка, чтобы подарить мне? Вот незадача, мне не разрешают иметь ни гребня, ни щетки, я хожу совсем непричесанная, поглядите на эти космы, никто не имеет права доводить людей до такого состояния.

Я поискала расческу, которую носила в сумке, и дала ей. Долгое время я пыталась заставить Матильде говорить на интересующую меня тему, но каждый раз мы все больше удалялись от этой темы, выражение ее лица с каждым разом становилось все более горьким, а ее печаль — все сильнее. Дошло до того, что Матильде, вдова Лимона, разразилась рыданиями, а я не знала, как ее успокоить, ведь что бы я ни сказала, это только ухудшало положение. К счастью, мне на помощь пришел один из проходивших здесь практику студентов факультета психологии Национального университета, он мягко забрал расческу, которую она судорожно крутила в руках, сказал мне, что лучше на сегодня закончить визит, и, к моему облегчению, увел ее.

Другая медсестра, та, что сидела за столиком у входа, разрешила мне воспользоваться телефоном, и я позвонила Красотке Офелии в ее консультацию. Против обыкновения, она ответила, хотя вела в это время прием.

— Донья Матильде, вдова Лимона, не захотела мне ничего поведать, — сказала я.

— Она не рассказала тебе ничего о твоем ангеле?

— Ни пол слова.

— А вчера она только о нем и трещала. Если у тебя есть свободный часок, давай пообедаем вместе.

Мы договорились встретиться в «Оме» в северной части города в половине второго. Я выехала на джипе добряка Гарри, направляясь в «Мы».

Для следующей статьи мне навязали тему о модной в те дни жировой диете, которая состояла в потреблении исключительно белков — никаких сахаров и крахмала. В связи с этим — приказал мой шеф — я должна была в числе многих других репортеров взять интервью у Рэя Мартинеса, героя-любовника из мини-сериала «Бурные ночи», который говорил, что потерял тринадцать килограмм при помощи этого метода. Было всего пол-одиннадцатого, так что я успевала разобраться с бывшим толстяком до встречи с Офелией.

Рэй Мартинес принял меня, прикрыв наготу лишь полотенцем, рядом булькала пузырьками ванна, а массажистка втирала ему в лопатки японское масло. Казалось невероятным, что он слепил себе атлетическую фигуру, набивая брюхо бараньими кишками, фритангой и беконом. Он наговорил на мой диктофон вполне накатанную лекцию о продуктах питания, дзен-буддизме и лишних килограммах, а я между тем думала о другом. Я пыталась представить себе, что знала Матильде, вдова Лимона, о моем ангеле.

Мы с Офелией приехали в «Ому» к назначенному часу, но там было полно народу, и нам пришлось подождать, пока освободится столик. Кроме того, там крутили народную музыку, и нам приходилось кричать, чтобы услышать друг друга.

— Я сейчас съем эти шарики из сливочного масла, — угрожающе сказала я, накалывая их на вилку.

— Что ты делаешь!

— Знаешь, с кем я сегодня познакомилась? С Рэем Мартинесом. Он похудел, лопая один жир.

— Триглицеридная диета. Говорят, она работает.

— Лучшая диета — это диета от моей мамы, та, в которой надо есть из пустых тарелок.

— Тебе снова приснился этот кошмар?

— Сегодня ночью опять. Ты считаешь, что это может что-то значить? Я в свое время была обделена материнской заботой или что-то типа того?

— Скорее всего, ты просто ложишься спать на голодный желудок.

Нам принесли две тарелки с кипящим луковым супом, и, пока мы сражались с расплавившимся сыром, который растягивался неуправляемым образом, Офелия решилась подойти к сути вопроса:

— В сумасшедшем доме тюрьмы «Пикота» — вот где Матильде, по ее словам, познакомилась с твоим ангелом.

— Что это за место? — спросила я, чувствуя, как изнутри меня словно пронзают иглы, но стараясь показать, что эта тема лишь слегка меня заинтересовала.

— Тюрьма для умалишенных. Эта «Пикота» просто ужасна.

— Разъясни поподробней. Скажи, что конкретно тебе сказала Матильде и насколько ей можно верить.

— Как я уже говорила, у нее бывают моменты просветления, и из того, что она рассказывала, мы знаем кое-что о ее прошлом. Судя по всему, ее муж сидел, если все еще не сидит, в этой тюрьме.

— Сеньор Лимон.

— Да. Матильде навещала его каждую неделю в течение нескольких лет, пока сама не съехала с катушек. Едва увидев твоего ангела, она начала кричать, что знала его, что этот юноша содержался в одном отделении с ее мужем.

— Она упомянула его имя?

— Немой. Она сказала, что его звали Немой.

После обеда Офелия отправилась в свой приют, а я позвонила секретарше в «Мы», хорошей девушке, и попросила, чтобы она на завтра сделала для меня две вещи: организовала встречу с известным экспертом в области питания, чтобы поговорить об отрицательных сторонах жировой диеты, и оформила разрешение на посещение сумасшедшего дома при тюрьме «Пикота».

На джипе Гарри я рванула в Галилею. Орландо должен был уже вернуться из школы.

— Орландо, — попросила я его, приглашая в «Звезду» на газировку и «Фрунас»[20], — расскажи мне все, что ты знаешь о своем брате. Мы должны сложить вместе все кусочки головоломки его жизни, понимаешь?

— Все есть в тетрадях моей мамы.

— Я хочу знать о других вещах. Например, где он провел детство.

— Это тайна, как прошлое Христа, ведь никто не знает, каким оно было.

— Постарайся понять. Ты очень умный мальчик. Тебе не кажется, что не иметь прошлого — это ужасно?

— Ой, да, еще как ужасно — ужасней не придумаешь. Я смотрел по телику кино об одном сеньоре, который все позабыл после аварии, и он не узнавал уже ни свою жену, ни своих детей, ну так вот этот сеньор…

— Ты мне в другой раз расскажешь. Сейчас подумай. Должен быть кто-то, кто знает что-нибудь и может нам помочь.

— И тогда этот сеньор отправился бродить как сумасшедший по улицам, а его жена думала что…

— Орландо…

— Да, хорошо. Сейчас… сейчас… Ну, если кто что и знает, так это сестры Муньис.

— Сестры Муньис?

— Естественно! Они все знают, то есть все, что происходит в этом квартале. Понимаете, они провидицы?

— Для этого не нужно быть провидицами, достаточно быть сплетницами.

— Нет, что вы! Разве можно так говорить! — Орландо вытянул верхнюю губу, как это принято у жителей Боготы, выразив тем самым досаду на полное отсутствие у меня здравого смысла. — А вы в курсе, что они знают и то, что произойдет завтра? И в будущем году? Эх!

— Хорошо. Веди меня к сестрам Муньис.

— У вас есть деньги, Мона?

— Сколько-то есть. А зачем?

— Мы скажем, что вы пришли купить у них мармелада, так у них не возникнет подозрений…

~~~

Сестры Муньис, Чофа и Руфа, жили не в Нижнем квартале, а в более престижном районе Галилеи, в двух кварталах от церкви.

— Сеньорита Чофа! Сеньорита Руфа! Надеюсь, у вас есть мармелад на продажу! — крикнул Орландо и юркнул в дверь.

Я осталась ждать на улице, любуясь на город с высоты, от которой захватывало дух, я наслаждалась его великолепной, гигантской панорамой, едва замутненной клочьями дымки.

До моего носа доносились запахи еды, они налетали поочередно, один за одним, словно я читала список блюд в меню, такие отчетливые, что я могла угадать, что готовили на ужин в каждом из домов квартала. Например, я была уверена, что в голубом доме на углу тушили бананы, за соседней розовой дверью жарили мясо, в доме напротив поставили на огонь какой-то бульон с кориандром.

Мимо меня прошествовал осел, груженный дровами, и еще один, который вывозил помои. За ними прошла пара парней, которые алчно посмотрели на мой замшевый пиджак, а возможно, и на меня саму, это мне так и осталось неясным. Сказав, что у меня клевые титьки, они двинулись дальше, и в конце концов я увидела Орландо, возвращавшегося за мной.

Сестры Муньис были заняты, производя в товарном количестве лимонные дольки в сиропе, колдуя у угольной печки среди медных котелков. Их кухня была настоящей фабрикой: в разнообразной посуде что-то бурлило, в воздухе витали невиданные ароматы, на столах лежали свежие фрукты, стояли банки и бутылки, с которых нужно было ободрать этикетку оригинального продукта, чтобы упаковать туда что-нибудь новое, тут же были и склянки, уже прокипяченные и готовые к разливу, килограммы сахара, ножи, половники и ситечки. Сестры Муньис порхали среди всего этого великолепия, что-то помешивая, тут убирая горечь, а сюда бросая щепотку соды. Наконец, прямо здесь же стояли ряды готовых продуктов: мармелад из маммеи[21], сладости из горной папайи, желе из гуайявы, консервированные тамарилло[22] и даже антильские сливы в сиропе. Господи Иисусе, я не видела антильских слив с бытности моей в доме Мамы Ноа, моей бабушки, где каждому внуку подавали его порцию на тарелке английского фарфора — пять или шесть антильских слив, покрытых пушком, круглых, сиреневых. Мы высасывали из них мякоть, а потом вели настоящую войну, шныряя по коридорам (выложенным той самой плиткой, которую я уже упоминала) и по лестницам, бросаясь косточками: бац! — тому, кто зазевался, в голову попадал выстрел, а тем временем в своей комнате страдала бабушка, мучаясь атеросклерозом, из-за которого мозг ее орошался каплями слишком густой крови, и она сгорала от нетерпения, дожидаясь возвращения дедушки, уже давно умершего, и с отвращением стряхивала мириады сухих листков, беспрерывно падающих на ее кровать.

Сестры Муньис, заметив, как я замерла перед антильскими сливами, спросили, не хотела бы я их попробовать, и, прежде чем я отправила в рот первую, в моей памяти ясно всплыл их сладкий, чуть пресноватый вкус, вкус моего детства.

Сестры оказались симпатичнейшими из ведьм: обе в передниках с большими карманами, как у Мамы Ноа. Руфа молчала и слушала, а Чофа, наоборот, тараторила словно сорока, у нее был врожденный дефект — вывих тазобедренного сустава. После слив нам подали фиги и еще ежевику, абрикосы, черпачок домашней арекипы[23], а сестры стояли рядом, уперев руки в боки, и ждали, пока мы с Орландо похвалим их кушанья. Я накупила у них всего, что было, — загрузила полный багажник.

Тем временем мы не прекращали болтать. Для того чтобы Чофа рассказала все, что она знала о прошлом моего возлюбленного ангела, не было даже необходимости ее расспрашивать. Но сначала она выставила Орландо, сунув ему денег за то, что он принесет заказанные продукты из лавки.

— Лучше, чтобы ребенок ничего этого не слышал, — сказала она, когда он с явной неохотой удалился.

Вот первое, о чем сообщила мне Чофа Муньис: отец доньи Ары, Никанор Хименес, был пьяницей.

— Он много командовал и мало делал — бесчувственная скотина, пропитанная алкоголем, из тех невеж, что встречаются в этой стране. Он признавал единственное решение любой проблемы — вытащить ремень и всыпать как следует кому угодно, кто под руку подвернется, но в первую очередь доставалось жене. Бедняжка, ее звали Лутрудис, она не была плохой, просто характером напоминала запуганного зверька.

— Никанор Хименес был тем самым дедом, который подарил ангела цыганам, — сказала я.

— Такова легенда, однако он никогда не дарил его никаким цыганам. Так говорили, каждый раз, когда терялся ребенок, люди говорили, что его забрали цыгане. Он поступил иначе: отдал младенца любовнице, которая у него была в квартале Ла-Мерсед, чтобы она его вырастила. Эта женщина, очень распутная, взяла на себя заботу о ребенке, не испытывая к нему никакой любви, она почти не разговаривала с ним и кое-как кормила, только чтобы поддерживать в нем жизнь. Но ребенок рос и, несмотря ни на что, был очень красив и нежен, он играл в своем углу с какой-нибудь банкой или палочкой — ему любая вещь годилась. Так он проводил часы, никому не докучая, говорят, что никто ни разу не слышал, чтобы он плакал. Возможно, когда дед увидел его красоту, он и решил совершить сделку.

— То есть он его все-таки продал…

— Но не цыганам. Я не знаю, как он прознал, что одна пара богатых иностранцев, люди уже в возрасте, хотели усыновить колумбийского ребенка. Он забрал своего внука, купил ему одежду и на несколько дней привез к себе домой, чтобы бабушка Лутрудис вымыла его и подкормила, потому что его никому нельзя было показать таким грязным, обросшим и истощенным.

— Но если ребенок попал в дом, как же об этом не узнала Ара?

— Дон Никанор сделал так, чтобы все это совпало с паломничеством, которое ежегодно совершала Ара, проводя неделю в одном из монастырей Бояки, и никогда не пропускала. Когда она вернулась, все следы были заметены, и она так и не узнала, что ее сын побывал там.

— Как же получилось, что никто ей не рассказал? Простите, донья Чофа, и вы, донья Руфа, но если вы все знали, то почему же не рассказали бедной женщине, которая сходила с ума по своему сыну?

— В то время мы жили очень далеко отсюда, — вмешалась Руфа в первый и последний раз. — И даже не были знакомы ни с кем из этих людей. Все, что вы слышите, — это то, что позже моя сестра восстановила по слухам, ведь ни одна из нас не была тому очевидицей.

— Очень спокойный и очень красивый, — Чофа продолжила как ни в чем не бывало. — Никанор отвел ребенка к иностранцам и запросил у них очень высокую цену. Он мог шантажировать их, потому что они не были женаты, а были братом и сестрой, и потому им нельзя было усыновить кого-то законно. Однако, должно быть, они торговались, и он скорее всего сделал им скидку за то, что ребенок не говорил. О скидке стало известно, потому что дон Ника какое-то время ходил злым, рассказывая каждому, кто хотел его выслушать, что проклятые иностранцы — жадный народ.

— А мать Ары, сеньора Лутрудис, она разве не испытывала жалости к собственной дочери и собственному внуку? Я не могу в это поверить.

— Я уже говорила, что единственным желанием Лутрудис было, чтобы муж не лупил ее ремнем. Но продолжим рассказ.

— Одну секунду, донья Чофа. Откуда были эти люди, эти иностранцы, вы знаете?

— Иностранцы из Европы. Кто знает, откуда они, Европа большая! И, уже получив ребенка, они покинули нашу страну, которая им ни капельки не понравилась. Там они много путешествовали, отдалиего учиться, и мальчик начал говорить, по слухам, не на одном, а на нескольких языках.

— Наконец он стал счастливым ребенком…

— Но ненадолго. В Европе умерла сестра, которая его в самом деле любила, и брат вернулся в Колумбию, где, как говорят, он оставил дела, и привез с собой уже выросшего юношу. Но сеньор этот был вспыльчивый, с чертовским характером, да и староват уже был для того, чтобы воспитывать юношу. Кроме того, тот был акселератом, потому что уже тогда, в свои одиннадцать-двенадцать лет, выглядел настоящим верзилой.

Тут вошел Орландо с продуктами — он прибежал обратно бегом, чтобы не пропустить историю. Донья Руфа пообещала ему удвоить вознаграждение, если он принесет ей с рынка несколько пучков кучерявой петрушки. Орландо, подумав как следует, принял предложение, но поставил условие: прежде пусть ему дадут стакан воды, потому что он очень хочет пить. Он делал долгие паузы между глотками, ожидая, что Чофа вновь начнет рассказывать, но она сменила тему и решила поделиться со мной секретом, как убрать горечь из лимонной корки. Едва Орландо ушел за петрушкой, Чофа продолжила:

— Юноша рос робким и нелюдимым, но, войдя в отроческий возраст, не избежал всякой пакости, характерной для этого периода. Он попробовал наркотики и стал курить марихуану, ходят слухи, что он воровал деньги у своего приемного отца на свои прихоти. Это мне рассказала одна подруга, родственница той самой любовницы, которую дон Ника держал в Ла-Мерсед. Дон Ника, уже старый и дряхлый, захаживал в дом своей содержанки, чтобы пожаловаться, что иностранцы не держат слово. Кажется, дело было в том, что столько лет спустя приемный отец требовал от него, чтобы он вернул деньги, потому что юноша отбился от рук. Дон Никанор, который был настоящим скрягой, не дал ему ни единого сентаво, и его внук попал в центр реабилитации. Известный мне след обрывается на этом событии, а что было дальше, никто не знает.

— До того момента, как юноша вновь объявился спустя два года в доме своей матери.

— Скажем так: до того момента, как юноша появился спустя два года в доме доньи Ары. Никто ведь не знает точно, ее ли он сын.

Я подождала возвращения мальчика и обнялась на прощание с сестрами Муньис, которые, перед тем как отпустить, добавили мне в подарок еще пару банок консервов. Мы с Орландо садились в джип в молчании.

Возможное прошлое моего ангела складывалось перед моими глазами в единую картину, словно лоскутное одеяло, прошитое нитями боли.

— Расскажите мне, Мона. Он мой брат, и я имею право все знать.

— Хорошо.

Самые тяжелые разговоры всегда происходят в машине, и этот не был исключением. Стараясь смягчить жестокость, тщательно подбирая слова, я рассказывала Орландо то, что слышала, но по мере рассказа тень недоверия сгущалась в его глазах. Теперь я всем сердцем жалела, что начала расспрашивать сестер, иначе мне не пришлось бы сейчас повторять полученные от них сведения. Но было поздно. Каждый раз, когда я пыталась что-то пропустить, Орландо замечал это и заставил меня выложить всю историю до конца.

— Только ничего не говорите маме. Никому не нужно говорить.

Мальчик покинул джип, не попрощавшись.

~~~

Ночь на четверг я провела, мучаясь то бессонницей, то кошмарами, умирая от жары, если накрывалась, или от холода, если сбрасывала одеяло, и во сне и наяву я грезила о маленьком ангеле, брошенном и молчаливом, играющем в углу. В пятницу я проснулась с решением не ездить в сумасшедший дом и не выяснять ничего больше.

Мое вмешательство в мистические события Галилеи низвело их до человеческих несчастий. Какой смысл лечить ангела, если лечение заставит его вспомнить, а воспоминания — острые осколки, которые вопьются в сердце ему, его матери, его брату, мне самой и кто знает скольким еще людям? Какая я дура! Сжигаю миф об ангеле, зная, что из его пепла родится жестокая правда о человеке.

У меня не было сил, даже чтобы подняться, когда зазвонил телефон. Это была Офелия.

— Хорошие новости! Вчера я сделала ему электроэнцефалограмму и люмбальную пункцию. У твоего ангела действительно эпилепсия, но ее можно держать под контролем. Если он будет каждый день принимать таблетки, приступы, возможно, не повторятся. Это сделает его существование более сносным.

Повесив трубку, я почувствовала, что у меня словно камень с души свалился, а отношение к ситуации вновь поменялось. А что, если бы ему не сделали электроэнцефалограмму? Приступы так и продолжались бы, с каждым разом все более тяжелые, убивая его день за днем. В конце концов, нельзя отвергать средства, которые люди пытаются придумать, чтобы противостоять своим болезням. Донья Ара и Орландо должны понять, что, хотя у правды ужасное лицо, маска выдумки куда хуже. Сам ангел должен подчиниться лечению, которое снимет пелену с его глаз. Только взглянув в глаза своему собственному прошлому, каким бы бесчеловечным оно ни было, он обретет свое настоящее и будущее. Да, я поеду в сумасшедший дом и постараюсь разузнать правду.

Меня предупреждали, что эта «Пикота» была одним из самых жутких мест на земле, где заживо хоронили людей, куда сваливали человеческие отходы и оставляли гнить.

— Мне кажется, сеньорите не стоит заходить внутрь, — острожно заметил сторож, охранявший решетчатые ворота.

— Стоит.

— Вы, конечно, можете это сделать, я вижу разрешение, но я вам не советую. В самом лучшем случае вы всего лишь нахватаетесь вшей.

— В любом случае я хочу войти.

— Одной нельзя — запрещено. Вы должны дождаться охранника, который будет вас сопровождать.

— Здесь несколько лет назад содержался юноша, вы должны помнить его — он был самым высоким из всех заключенных, другого такого вы просто не видели…

— Я здесь человек новый, а кроме того, уже подал просьбу о переводе. Это место не для людей. Здесь даже пропитываешься вонью, и бессмысленно стирать одежду или мыться, потому что жуткий запах ничем не уберешь. Это не жизнь, работать здесь — это не жизнь, нет.

— Возможно, есть какие-то архивы, где я могла бы отыскать нужные сведения. Разве здесь не хранят списки бывших заключенных?

— Спросите в администрации, может быть, там и имеется какой-нибудь архив.

— А вы не знаете имен людей, которые здесь находятся?

— Они сами не знают своих имен, вы должны понимать, что они не просто преступники, они еще и сумасшедшие. Так как к ним никто никогда не обращается, они даже имя свое забывают.

Я старалась ничего не видеть, не слышать, не говорить — словно меня здесь нет, старалась не коснуться ни грязной стены, ни засаленной решетки и хотела бы никогда не ступать на этот пол, не дышать этим воздухом, наполненным горем. По другую сторону решетки виднелась лишь сырость и темнота, я не могла различить голосов, лишь покашливания и приглушенные шумы, словно какие-то животные бились в агонии в своих логовах. Из глубины пещеры до меня долетали липкие испарения, полные тлена и безнадежности, — еще немного, и меня вывернет наизнанку. Я стояла на пороге последнего рубежа существования, где человек превращается в грязь, и силы покидали меня.

С этой стороны решетки показался косоглазый человечек, он мыл пол и стены, поливая их из шланга.

— Пожалуйста, отойдите. Я ненароком могу забрызгать вас, — предупредил он и, хотя я отошла, залил мои туфли водой.

— У вас родственник внутри? — спросил он.

— К счастью, нет. Вы давно здесь работаете?

— Да, всю жизнь.

— Тогда вы мне поможете. Помните необычайно высокого юношу, который содержался здесь некоторое время назад?

— Очень высоких, насколько помню, через это место прошло двое или трое…

— Этот был смуглый брюнет…

— Они все тут смуглые брюнеты.

— Этого трудно забыть, потому что он был очень красив, постарайтесь вспомнить…

— Там внутри красавцев не бывает. Не те, понимаете, условия.

— Он был настоящим гигантом. Кажется, его называли Немой.

— Большая часть тут немые. Немые, и глухие, и тупые. Они воют и хрюкают, но не разговаривают. Тут они становятся такими.

— Фабрика ангелов… — сказала я себе под нос, но человечек услышал.

— Фабрика ангелов, говорите? Ха! Вот это здорово. Фабрика ангелов! Слушай, Гонсалес! — закричал он охраннику. — Она говорит, что это фабрика ангелов!

— Поглядим, что она скажет, после того как побывает там, — ответил Гонсалес.

— Юноша, о котором я говорю, пробыл в заключении несколько лет и после смог выйти, — настаивала я.

— Отсюда никто не выходит.

— А этот вышел…

— Должно быть, произошло чудо. Конечно, иногда, когда их становится слишком много, приказывают устроить чистку и вышвыривают наружу самых никчемных.

Я увидела, что приближается охранник, который будет сопровождать меня, и почувствовала ужас. Я не могу, не могу, не могу, кричало сердце, готовое разорваться.

— Это она, — указал на меня Гонсалес вновь прибывшему.

— Пройдемте, — сказал мне тот, достал связку ключей и начал открывать решетку.

— Нет! Простите, я не могу, мне нужно уйти. Где здесь выход? Спасибо, но нет. Я не могу войти туда.

Когда я пришла в себя, то обнаружила, что уже бегу. Не знаю, как я забрала свои документы, нашла джип Гарри и закрылась в нем, чтобы защититься от страха. Я поехала, не зная куда, не зная как. Истощенная физически и морально, я ругала себя последними словами, без конца, как безумная, повторяла одно и то же: «Так это ты говорила, что реальности надо взглянуть в лицо? А сама не можешь, струсила, струсила, струсила, хочешь заставить больного юношу вспомнить все те годы, которые он провел в аду, а сама не в состоянии пробыть там ни минуты. Так ты говоришь, правде надо взглянуть в лицо? Так давай, что же ты, только болтать умеешь? Давай, покажи, на что ты способна…»

Не знаю, во сколько я приехала в приют. Мне нужно было его увидеть, или я умру. Я соврала медсестрам, сказала им, что мне позволила доктор Мондрагон. И вот он передо мной, лежит, вытянувшись на кровати, на которой он не помещается, вид у него еще более отсутствующий, чем всегда, он словно укрыт облаком в своем далеке. На него надели белую ночную сорочку с номером, написанным маркером на спине, и казалось, что теперь-то душа его окончательно покинула тело.

— Почему он такой изнуренный? — спросила я у медсестры.

— Такими все бывают после люмбальной пункции. Она их изматывает и причиняет сильную головную боль. Вам лучше не затягивать визит, чтобы он мог поспать.

Я дотронулась до его рук, сухих и шершавых, и до его ног, его прекрасных ног, которые были холодны и безжизненны, как у мертвого животного. Я попросила у медсестры крем, но она сказала, что у них ничего такого нет.

Я вышла на улицу и в единственной местной аптеке стала спрашивать физиологический раствор и увлажняющий крем для тела.

— Возьмите этот, — сказала аптекарша и вручила пузырек с надписью «Нелья», под которой стояло: «С экстрактом нарда».

— «Нелья», — прочитала я. — Никогда не видела эту марку.

— Ее рекламировали по радио. Произносится как «Нела». «Нела», без мягкого знака.

— А, хорошо. Можно открыть?

— Разумеется.

Это была густая, маслянистая субстанция с очень резким запахом.

— Слишком сильный запах, — сказала я. — У вас нет «Нивеи» или хотя бы «С де Пондс»? Или «Джонсонс» для детей?

— Только этот. Отличный крем, его хорошо берут.

Я вернулась к кровати ангела и увлажнила ему губы физраствором. Он приподнялся немного и выпил пару глотков. Он посмотрел на меня, и в глубине прекрасных глаз я увидела намек на то, что он узнал меня, но взгляд тут же погас. Он вновь откинулся на спину, и я начала растирать его кремом — очень медленно, очень тщательно, начиная с ног, со свежей отметины на щиколотке, которая словно была точкой, указывающей начало пути на таинственной карте его тела. Я вложила в это всю свою любовь и всю свою страсть, будто хотела отделить от его кожи корку одиночества.

— Прости нас, — шептала я. — За все страдания, что тебе пришлось вынести на этой земле. Прости, прости за все плохое, что мы тебе сделали…

— Какое чудо! Кто принес нард? — Старшая медсестра ворвалась в палату как ураган. — Здесь пахнет нардом!

— Пахнет от этого, — показала я ей баночку с кремом.

— Он просто красавец, — сказала она, взяв моего ангела за руку. — Мы все здесь влюблены в него.

— Это меня не удивляет.

— Но мы ему до лампочки, — рассмеялась она и вновь вышла.

Я оставила его спящим и, покинув приют, впервые ощутила уверенность, что, несмотря на все мои отчаянные попытки приблизиться к нему, нас всегда будет разделять вселенская пропасть, что, сколько бы его ни лечили, он так и останется чужим на нашей планете.

По дороге к дому, томясь в дорожных пробках, я принялась думать о Паулине Пьедраите, которая преподавала семантику в нашем университете. Она рассказывала, что слово «ностальгия» появилось, когда швейцарские солдаты нанимались на службу в далекие земли и их внезапно охватывало отчаянное желание вернуться, очень мучительное желание. «Поэтому, — говорила Паулина. — „ностальгия“ происходит от греческого nostos — возвращение и algos — страдание, и этим словом обозначается момент, когда ты мысленно возвращаешься туда, где тебе было лучше».

Пусть врачи говорят свое, я знала, что прострация, в которой пребывает мой ангел, есть не что иное, как ностальгия по небу.

Мы договорились с Красоткой Офелией вместе поужинать тем вечером в ресторане «Салинас», чтобы не спеша, обстоятельно побеседовать об ангеле. Мы были настроены отдать четверть зарплаты за несколько бокалов сухого мартини и пару тарелок лангустинов, приготовленных на гриле. Но события того дня заставили меня остаться в кровати в расстроенных чувствах и с расстроенным желудком, и для моей окончательной гибели не хватало, пожалуй, только лангустинов. Так что я позвонила Офелии и попросила ее перенести встречу ко мне домой.

Она приехала ровно в восемь и привезла с собой французский хлеб и термос с консоме из цыпленка, уверяя, что мне это пойдет на пользу. Она включила телевизор, чтобы не пропустить «Аромат женщины», телесериал, который показывали как раз в это время, и мне пришлось ждать, пока она посмотрит очередную серию, прежде чем подступить к ней с вопросами.

— А теперь скажи мне, что с ним.

— Непонятно. Что-то среднее между умственной отсталостью, аутизмом и шизофренией. Но случай очень-очень серьезный.

— То есть ты считаешь его невменяемым, но скажи, разве невменяемый мог бы надиктовать подобные тексты? Ты ведь читала тетради только выборочно, а вот если бы ты взяла на себя труд…

— Секундочку. Так мы запутаемся в дебрях совершенно бредовой логики, и после никто нас уже оттуда не выведет. Начнем с того, что тетради пишет не ангел, их пишет Ара. Если ты хочешь говорить о тетрадях, поговорим об Аре. Она-то как раз укладывается в клиническую картину шизофрении — слышит голоса и так далее.

— Нам лучше не продолжать этот разговор, потому что так мы никуда не придем. Если ты хочешь хоть немного разобраться в его случае, то должна забыть о своей логике, потому что здесь от нее толку мало.

Воцарилась напряженная, даже слегка враждебная тишина. Выдержав приличную ситуации паузу, Офелия попыталась сгладить неловкость, спросив меня, почему я принимаю это дело так близко к сердцу.

— Так уж получилось, что я влюблена в этого умственно отсталого парня, аутиста и шизофреника, — зло выпалила я.

— Очень похоже на тебя. Я должна была догадаться. Постой, — сказала она смущенно. — Я плесну тебе немного хереса в это консоме.

Мы помолчали еще немного. Потом Офелия вновь заговорила:

— Слушай, давай начнем с начала. С того прошлого, которое ты пытаешься восстановить.

Я не хотела больше разговаривать. Внезапно вся эта история показалась мне поразительно абсурдной, я ощущала стыд и раскаяние из-за того, что рассказала Офелии правду. Хорошо, я еще не призналась ей, что и любовью с ним занималась. Она бы просто в обморок упала.

— До сих пор, — она продолжила развивать тему, стараясь растопить лед, — у тебя есть только гипотезы и не все они последовательные. Жестокий пьяница дед, который избавляется от внука, женщина, которая воспитывает его как животное, усыновление, которое оборачивается кошмаром, так как юноша становится наркоманом. И как следствие, центр реабилитации, который, вероятнее всего, стал еще одним кошмаром в его жизни, и далее, наверное, он совершил какое-то преступление, мы не знаем какое, или в тюрьму его привела чудовищная несправедливость. Так как он был эпилептиком и наркоманом и уж точно имел проблемы с головой, его заперли в сумасшедший дом, где он окончательно сошел с ума и откуда ему непостижимым образом удалось выбраться. Тут опять пробел… Затем юноша, который никогда не был в своем доме и не видел мать, не считая момента рождения, возвращается к ней. Жителям квартала кажется, что он упал с неба, а раз он, кроме всего прочего, еще и красивый, странный, говорит на разных языках и бьется в конвульсиях, они принимают его за ангела и начинают ему поклоняться. Я верно излагаю?

— Да, исключая одну деталь. Юноше был знаком его родной дом, дед приводил его туда, чтобы бабушка вымыла мальчика и приодела, перед тем как передать иностранцам, и хотя он провел там всего несколько дней, возможно, это было единственное место в нашей стране, где с ним обращались хорошо, единственное, о котором у него сохранились хорошие воспоминания. Так что, выбравшись из сумасшедшего дома, он сумел-таки его отыскать. Это возможно.

— Возможно, но маловероятно.

— Короче говоря, если его жизнь не была в точности такой, в любом случае она была довольно похожей. Какая разница.

— Знаешь, что обычно случается с ангелами, у которых подобное прошлое? Когда они наконец узнают правду, изнутри у них вырывается ненависть. Ненависть, тоска и жажда мести такой чудовищной силы, что им приходится отключать сознание, чтобы сдержать все это. Таких ангелов лечение вновь превращает в демонов. Социопатов. Именно по этому признаку можно определить, что они на пути к выздоровлению.

— Хватит пророчить несчастья. Каркаешь, как ворона.

— Лучше даже не упоминай эту тварь! Ладно, продолжим. Мы дошли до момента, когда в жизни ангела появляешься ты, ты в него влюбляешься и привозишь ко мне в приют, чтобы я его вылечила. Что отсюда следует?

— Это ты скажи мне, что отсюда следует. Как ты считаешь: можно что-то сделать? Есть шанс найти какой-то способ лечения, который не превратит его в дьявола?

— Ну, если быть откровенной, я думаю, что тут вообще мало шансов на благополучный исход. Мы ведь говорим о существе, которое не разговаривает, никаким другим способом не общается с внешним миром, не смотрит на людей, не выражает ни к кому привязанности. Это безнадежный случай, если хочешь знать мое мнение…

— Нет, Офелия! Это не так! — Я выпалила это с такой горячностью, словно участвовала в демонстрации левых сил. — Я уверяю тебя, что это не так. Ты не все знаешь. Ты не представляешь себе, какие глубокие чувства он внушает. И не только мне — тысячам людей, которые приходят издалека только ради того, чтобы увидеть его. Только не говори мне, как мой шеф, что это предрассудки бедноты. Я толкую тебе о вещах, которые невозможно объяснить рациональным путем. Он излучает свет, Офелия, и меня удивляет, что именно ты не заметила этого. Он излучает безграничную любовь. Такого я ни у кого раньше не видела. Это его способ устанавливать контакт…

— Постой-постой, ты ударилась в поэзию. Прежде всего давай придерживаться фактов. Мы не знаем точно, о ком говорим, но предполагаем, что речь идет о существе, которое жило в экстремальных условиях, претерпело физические лишения и социальную изоляцию, что нанесло ему непоправимый вред. Эпилепсия, протекавшая бесконтрольно в течение долгого времени, также способствовала ухудшению его состояния. Я не хотела говорить тебе, но речь идет о человеческом существе, сознание которого не смогло достигнуть даже уровня животного…

— В том-то и вся проблема, Офелия, ведь, возможно, речь идет не о человеческом существе. Для Ары, для Орландо, для людей из квартала он ангел. Ангел из Галилеи. Ты что, не можешь понять разницы?

— Нет, не могу. Честно говоря, я ничего не понимаю. Знаешь, чего бы мне хотелось? Мне бы хотелось знать, что на самом деле значит для тебя этот юноша.

Я на некоторое время задумалась.

— В нем слились две любви, Офелия, человеческая и божественная, раньше они приходили ко мне по отдельности.

— Возможно, так было куда лучше, естественнее, я хочу сказать, что одно и другое, две эти вещи не должны смешиваться. А если не естественнее, то, во всяком случае, терпимее, не так давило… Дело в том, что я беспокоюсь, видя, что ты погрязла в этом чудовищном болоте… Не знаю, все слишком запутанно и в конечном итоге не имеет ничего общего с психологией. Тебе лучше было бы посоветоваться со священником…

— Ни за что. Я не знаю ни одного священника, которого бы интересовало то, что происходит в голове у женщины. Они лишь следят, как бы их прихожанки не совершили плотский грех.

— Но бывают же умные священники или те, что придерживаются передовых взглядов…

— В этом вопросе все они одинаковы.

— Тогда поищи священника, который хорошо разбирается в ангелах.

— Например? Как монсеньор Окендо, архиепископ Боготы? Знаешь, что делают архиепископы с ангелами, которые спускаются на землю, чтобы внушить любовь женщинам? Они их ощипывают и варят в горшке для санкочо[24]. Вот что они делают.

— Не знаю, как бы сказать тебе, чтобы не обидеть. Мне кажется, твой ангел… его слишком много, и в то же время его как бы и нет вовсе.

— Все мужчины тоже отчасти такие. Что ты мне скажешь о твоем умном французе, о том, который если не мчался куда-нибудь в самолете, то разговаривал по телефону? Или о Рамиресе, по которому я сходила с ума два года и который всегда так уставал от работы, что я его видела исключительно спящим? Да и любой другой, кого ни возьми. Вспомни замечательного Хуанку — он приходил ко мне, чтобы сказать, как меня обожает, а потом отправлялся к тебе, чтобы сказать то же самое! Посмотрим, кто еще. Вот Энрике, маленький мальчик, возомнивший себя не меньше как спасителем мира. Или, чтобы далеко не ходить, твой Сантьяго, такой хороший человек, у него много денег и много служащих в подчинении, поэтому он живет с уверенностью, будто все, что он делает, — абсолютно непогрешимо… Неужели кто-то из них кажется тебе более надежным, чем мой ангел?

— Это скорее плохо говорит о них, чем хорошо о твоем ангеле. Слушай, давай упростим ситуацию, — сказала она, чтобы положить конец спору. — Не будем пытаться до времени делать выводы. Я понаблюдаю его еще несколько дней. Возможно, смена обстановки или разлука с привычными людьми погрузили его в еще более глубокий кризис, чем раньше, и это не позволяет мне…

Неспособность Офелии догадаться, о чем идет речь, доконала меня. Она поняла это и оборвала последнюю фразу на середине. Мы опять помолчали.

— Знаешь, что я сделаю? — сказала я наконец, и мой голос прозвучал несколько мстительно. — Отвезу его обратно в тот квартал. Там, наверху, он ангел, тогда как здесь, внизу, не более чем бедный сумасшедший.

Этот разговор произошел в пятницу вечером. На следующий день, в субботу, Офелия поняла.

Я провела утро в спортзале, где заглушала свои размышления, крутя педали велотренажера и ожесточенно размахивая руками и ногами на аэробике. Около шести вечера, закончив проклятую статью про диету, я уселась смотреть национальные новости по телевизору: футбольный болельщик нанес смертельный удар ножом продажному арбитру, прокурор пристрелил из ружья двух своих деверей за то, что их мотоцикл слишком шумел, несколько партизан устроили побоище в поселке, обвинив его жителей в пособничестве военным, солдаты устроили побоище в поселке, обвинив его жителей в пособничестве партизанам, — одним словом, все как обычно, все та же карусель смертей, к которой мы привыкли. Я собиралась выключить телевизор, когда без предупреждения явилась Офелия. Быстро открыв ей дверь, я поняла: что-то случилось.

— Ты права, — сказала она с порога. — Это действительно необыкновенное существо. Ты не представляешь себе, что произошло сегодня в приюте.

Она рассказала, что сначала встретилась с падре Хуаном, астурийским священником, который вот уже несколько лет каждую субботу приходит в приют, чтобы исповедовать его обитательниц и немного пообщаться с ними. Падре Хуан заглянул и к ангелу и вышел восхищенным, подтвердив, что юноша прекрасно говорит на латыни и греческом. «А что он сказал вам, падре?» — спросила Офелия.

— Да, что он ему сказал? — Я тоже хотела знать.

— Проклятый падре Хуан сказал, что не может повторить, так как должен соблюдать тайну исповеди. Но он уверил меня, что его слова не были бессмыслицей.

Позже Офелии почудилось, что по приюту разлилась необычайная тишина.

— В чем дело? — спросила она у одного из психиатров. — Почему так спокойно?

Но психиатр не замечал ничего странного. Тогда Офелия решила обойти весь приют, уверенная, что в воздухе витает нечто новое. И тут она оказалась в патио при отделении для хронических больных.

— Твой ангел стоял в центре дворика, а женщины окружали его, на их лицах был написан такой покой, какого я раньше никогда у них не замечала. Словно на их души сошло умиротворение. Казалось, ангел заполняет собой пространство, и я видела, как он сияет, представь себе, его вены были похожи на нити света. Он двигался между больными с непостижимым спокойствием, как в замедленной съемке, клал руку на голову каждой, не глядя на них, но так ласково, словно бы они и в самом деле что-то значили для него. Они просто подходили к нему молча и держали себя так, как люди, которые хорошо себя чувствуют и ничего не ждут. В общем-то, там ничего, кроме этого, не происходило — лишь особое настроение, еле заметное для людей неподготовленных, так что студенты, находившиеся там, даже продолжали болтать между собой, словно так и надо. А для больных, наоборот, все было яснее ясного, хотя разница чувствовалась лишь в одном оттенке, в минимальном повороте гайки, превратившем этот дворик из ночного кошмара в уютное место, словно омытое теплым светом и окутанное гармоничной тишиной. И стоило посмотреть на ангела, как становилось понятно, что все это умиротворение исходит от него.

Я налила пару двойных виски — один стакан для Офелии, второй для себя, и мы взволнованно провозгласили тост за нашего ангела, потому что теперь он не был только моим, он был нашим. В отличие от предыдущей ночи, отныне мы обе были настроены на одну волну, а потому могли спокойно расположиться для длинного разговора, абсурдного, у которого не имелось ни начала, ни конца. Мы вели беседу вполголоса, чтобы не разбудить мою тетушку из Армеро, но эта ночь позволила нам понять друг друга, несмотря на то что тема была скользкой и не поддающейся разумному осмыслению.

Выпивка сделала свое дело, и любопытно, что Офелия, склонная вначале дать событиям метафизическое толкование, теперь выступила самаритянкой.

— Отныне я знаю, что мы можем помочь ему, — говорила она с энтузиазмом, достойным самой Флоренс Найтингейл[25]. — Нам нужно что-то придумать, найти какой-то способ достучаться до него, установить контакт. А вдруг этот ангел — посланник, который прибыл в Колумбию, чтобы покончить с царящим здесь беспределом, с убийствами? А если мы поможем ему исполнить свое предназначение… А может, он пророк или великий вождь. Я даже проголосовала бы за него на президентских выборах, он нравится мне куда больше, чем любой из наших кандидатов… Хотя, откровенно говоря, я не вижу его в роли твоего мужа…

— Но он занимается любовью как бог.

— Да ты что! Впрочем, тебе лучше знать, раз ты так говоришь. Вот оно! Это может стать ключом — сексуальная терапия!

— Почему бы и нет?! Все что угодно, только не твоя психиатрия. Уже понятно — от нее тут толку мало.

— Согласна, обойдемся без психиатрии, она не работает ни в этом случае, ни в любом другом. Но мы можем попробовать иные способы: спиритизм, гипноз… Лечение голодом, медитация…

— Только Славословие серафимов, поверь мне. Это уже придумали до тебя: нужно только повторять «Свят, свят, свят Господь» — и это работает. Теперь ты убедилась, что он ангел? Ангел, повторяй за мной: АНГЕЛ.

— Хоть он и ангел, но в любом случае живет на этой земле, в этом городе, Сантафе-де-Богота, и должен научиться говорить по-испански. Научиться выживать без посторонней помощи, читать…

— Ты хочешь сказать, что того, кто связно говорит на латыни и греческом, мы будем учить разбирать по слогам «мама мыла раму», потому что пытаемся его вытащить? Прошу тебя, Офелия, нам не стоит себя переоценивать.

— Кроме того, он уж никак не годится тебе в женихи, — сказала она, доставая из рукава последний аргумент, — потому что младше тебя по меньшей мере лет на двенадцать-тринадцать… Ему, должно быть, около восемнадцати, возможно, даже семнадцать.

— А кто сказал, что он не старше меня на четыре или пять тысяч лет? Кто может посчитать возраст ангела?

— Прецедента не было, — вздохнула Офелия.

Стрелки часов перевалили за десять, и мы уже распрощались в дверях, когда она вдруг вернулась. Я подумала, что она забыла пальто или еще что-то, но нет, она вновь уселась в кресло.

— В чем дело? — спросила я.

— Дело в том, что мы обошли молчанием худшее. Слушай, сядь, лучше уж вывалить все за один раз.

Я приготовилась слушать, словно человек, который открывает рот у стоматолога, чтобы тот выдрал ему коренной зуб.

— Я уже говорила тебе, но напомню еще раз. Реабилитация, если мы ее добьемся, а сейчас мне кажется, что мы сможем чего-то добиться, приведет к тому, что твой ангел превратится в человека. Даже слишком, понимаешь? Этот его кристально чистый взгляд станет мутным. Я тебя предупреждаю.

VI. Великий Уриил, отверженный ангел

~~~

Жизнь вертит нами по-своему и как ей придет охота, и сколько бы мы ни пытались строить планы и предвосхищать события, она сама все решает за нас. В то воскресенье в три часа дня мне это было наглядно продемонстрировано.

В назначенный час мы договорились встретиться в приюте, мы — это Ара, Офелия и я. Я должна была приехать на джипе Гарри, чтобы отвезти ангела обратно в Галилею, в случае если донья Ара будет требовать выполнения условий, которые она назвала, когда согласилась оставить его. В любом случае, мы с Офелией собирались предложить ей устроить ее сына на несколько месяцев на лечение. На самом деле я не была в восторге от этой идеи, а Офелия еще меньше моего, но мы обе чувствовали, что правильным будет, если мы отдадим матери право принять решение.

Я опоздала и появилась на месте около двадцати минут четвертого, потому что поздно вышла из парикмахерской, где мне делали масляную маску, подравнивали и подкрашивали концы и проводили еще массу всяческих манипуляций с моими волосами, которые требуют от меня больше внимания и времени, чем неразумное дитя. Или неразумный жених — наверное, в данном случае будет правильным сказать так.

Добравшись до приюта, я не обнаружила там Ары, и это было первым признаком, в тот момент мной не оцененным, того, что реальность начала отклоняться от намеченного мной курса. Офелия подошла ко мне, цокая каблуками по прежде уже упоминавшимся плиткам — тем, о которых я говорила, что они скрывали в своем рисунке ключ к безумию, — и еще издалека я заметила волнение Офелии, ее лицо, будто сошедшее с древнего медальона, было озабоченным.

— Он ушел, — сказала она мне.

— Кто ушел?

— Ангел. Сегодня на рассвете или вчера ночью. Он исчез.

— Как?

— Никто не знает как. Это заведение очень хорошо охраняется, двери надежно заперты, выйти отсюда без разрешения непросто, скажем так, теоретически это невыполнимо. Но ему удалось. В семь утра дежурная медсестра обнаружила, что его нет. Она подняла переполох, искали его везде, даже на крыше, но впустую. Мы ничего о нем не знаем.

— Этого не может быть. Боже мой! А вдруг он заперся в душевой, спрятался под какой-то кроватью, еще где-нибудь? Нужно найти его, Офелия, во что бы то ни стало! Что мы скажем его матери? Что ее сын пропал? Она не переживет такой трагедии во второй раз!

— Успокойся. У тебя есть джип? Давай поедем поищем, он не может быть далеко. Мы уже позвонили в полицию и целое утро ведем поиски, но пешком это делать бессмысленно. На джипе будет легче.

— Как получилось, что ты не предупредила меня раньше? Кто знает, где он сейчас или что с ним случилось, ведь он уже много часов бродит один. Боже мой, прости меня, это из-за меня, ну почему я всегда во всем виновата?

— Я сама узнала обо всем около восьми и немедленно приехала. Я много раз звонила тебе, но ты…

— Да, конечно, я, как нарочно, совсем рано уехала кататься на велосипеде. Пойдем. Не будем терять времени. Ты понимаешь? — сказала я подавленно. — Это словно найти иголку в стоге сена. Или достать перстень со дна мор… А почему бы и нет? Ты можешь, Офелия! — Меня неожиданно захлестнула волна оптимизма, который передался Офелии. — Ты делала это раньше, сможешь сделать снова…

Мы вдвоем как ненормальные вылетели из приюта и начали кружить по окрестным улицам, спрашивая в каждой закусочной, на каждой парковке, в автосервисах, в будках мгновенной фотографии и в захудалых пансионах. Мы искали его, рискуя собственной шкурой, в мрачных притонах на улице Картучо; каждый раз, натыкаясь на человека, валяющегося на тротуаре в куче тряпья, мы проверяли, не он ли это. Мое горе было велико, но оно представлялось мне несопоставимым с горем Ары: ведь она искала его семнадцать лет, по много раз проходя по тем же самым улицам, погруженная в гораздо большую тоску, но ее влекла вперед надежда, хоть и все более слабая.

Мы сильно нервничали, и я вдруг начала неостановимо и бессвязно болтать, то и дело повторяя, что этот день был несчастливым для меня.

— Едва поднявшись, — рассказала я Офелии, — я пошла насыпать корма канарейке Гарри и, представь себе, обнаружила ее мертвой.

— Мертвой?

— Мертвой. Лежит в клетке лапками кверху, уже совсем окоченела. Гарри подумает, что я ее не кормила или, наоборот, перекармливала. Какой стыд!

— Купи другую и подмени, он и не догадается.

— Думаешь?

— Все канарейки одинаковы. Кроме того, не беспокойся, ведь на самом деле это хорошая примета. Брось птичку в канализацию и забудь об этом, ведь ничто не может так сильно отпугивать удачу, чем запертая в клетке канарейка.

Мой ангел испарился, не оставив и следа. Жадный город поглотил его, завернул в свое грязное покрывало, и мы уже не знали, что еще сделать, чтобы вернуть ангела. Сколько шансов выжить есть у ангела Божьего в чудовищной Боготе, где на каждом углу навалены кучи мусора, а на пустырях можно обнаружить трупы неизвестных. Один из десяти, возможно, или один из ста.

Около пяти вечера, когда мы уже были на грани отчаяния, мне пришло в голову последнее средство: привезти в центр всех жителей Нижнего квартала, чтобы они искали ангела, прочесывая улицу за улицей, организовать бригады и координировать их действия из главного штаба, которым станет приют. Двести-триста человек, возможно, сделают то, что не удалось нам двоим.

Офелии эта идея показалась абсурдной.

— Это немыслимый труд, — сказала она. — Как строительство пирамид.

Но так как она не предложила в ответ ничего другого, мы вернулись в приют, чтобы встретиться с Арой и выложить ей мой план чрезвычайных действий. Мы уже подъезжали, когда в пятидесяти метрах от нас мои глаза ухватили то, что нельзя было ни с чем спутать, во всем мире мог существовать лишь в единственном экземпляре такой синий бархатный плащ, он двигался в нашу сторону, развеваясь на плечах своей хозяйки.

— Сеньорита Мона! — закричала Марухита де Пелаэс. — Благословен Господь!

— Что случилось?

Марухита де Пелаэс добралась до нас, но не могла говорить, запыхавшись от бега.

— Да говорите же, что случилось!

— Нынче утром ангел пришел в квартал — и за ним толпа народу!

— Ангел? Наш ангел? Он целым и невредимым добрался до квартала? Как? Когда?

— Этим утром, сеньорита, около одиннадцати. Он пришел… такой божественный… это было похоже на явление, и он был не один, а среди множества людей, которые следовали за ним по пятам, они шли, славя его и восхваляя.

— Ты хочешь сказать, что он дошел пешком от приюта до Галилеи?

— Кажется, так, сеньорита Мона, и как рассказывают те, кто был с ним, он пересек все кварталы, расположенные на горе, и поднялся на самый верх, увлекая за собой своих почитателей.

— Не может быть!

— Именно так, сеньорита, все и случилось, как вы слышите. Иногда он шел пешком, а иногда позволял им взять себя на плечи, некоторые кричали: «Слава ангелу Божьему!» — и другие отвечали: «Слава!» А он выглядел очень довольным среди всеобщего внимания, как будто знал, что все это торжество в его честь. Но так как с ним не пришли ни сеньорита Мона, ни сеньорита Офелия и так как у сеньоры Ары была с ними назначена встреча, она послала меня предупредить вас, что ангел уже там, на случай, если вы не знаете и волнуетесь.

Я обняла Офелию, а потом и Марухиту, одновременно ощущая себя счастливой от этой новости и огорченной из-за моего ангела, который доставил мне столько тревог, и вновь обняла Офелию, повторяя ей:

— Ты видела? Разве я тебе не говорила? Ты разве не видишь, что каждый раз, когда он убегает, он возвращается к себе домой?

Я быстро затащила Марухиту в джип.

— Мы едем в Галилею, — объявила я. — Офелия, ты с нами?

— Едем. Только подождите секунду, я предупрежу в приюте, чтобы они прекратили поиски.

Вопреки ожиданиям, мы нашли Галилею безлюдной — настолько пустым может показаться лишь место, еще недавно кишевшее народом. Кругом царила напряженная тишина, фальшивая, словно слой краски второпях наложили на недавний гвалт. Мы объезжали улицу за улицей, безуспешно разыскивая исчезнувшие толпы.

— Здесь произошло что-то очень странное, — говорили мы друг другу.

Мы увидели группу полицейских при оружии, патрулировавших улицы, и выглядели они настороженно, словно боялись в любой момент получить удар камнем в затылок. Дорогу нам быстрой тенью перебежал юноша, обхвативший голову руками, лицо его было залито кровью.

— Случилось нечто ужасное…

Футбольное поле, заваленное камнями, разбитыми бутылками и непарными ботинками, было центром опустошенного квартала и напоминало покинутое поле проигранного боя.

— Они были здесь, — сказала Марухита де Пелаэс и потерла глаза, чтобы убедиться, что они не обманывают ее. — Богом клянусь, что я оставила их здесь, ангела и всех людей…

Мы увидели других полицейских, которые осторожно пересекали поле, словно боясь наделать шуму своими ботинками.

— Клянусь, я оставила их здесь, и их было много…

А у меня эта пустынная Галилея вызвала в памяти день моего прибытия, но только сейчас все выглядело куда хуже, потому что не было даже дождя, а только тишина, и легкая дымка, и эти напуганные полицейские, присутствие которых делало квартал еще более призрачным.

Сержант с усиками остановил нас, чтобы проверить документы.

— Уберите это отсюда, — приказал он.

— Вы имеете в виду мой джип? — спросила я.

— Именно так. Его не должно быть на улице. Вы не слышали, что будет объявлен комендантский час?

— Нет, не слышала. Я вообще не знаю, что случилось. Пожалуйста, скажите, что тут произошло?

— Нарушение общественного порядка. Поворачивайте, поворачивайте, я уже сказал вам, что машины здесь быть не должно.

— Всего минуточку, прошу вас. Эта сеньора живет здесь, в этом квартале, и мы привезли ее домой.

— Пусть идет дальше пешком, а вы поворачивайте.

— Дело в том, что она больна. Вы не видите, что она очень больна?

Сержант наклонился, чтобы оглядеть Марухиту де Плаэс, а она, сидя на заднем сиденье, изо всех сил изображала из себя умирающую.

— Хорошо, отвезите ее и немедленно убирайтесь.

— Так во сколько начинается комендантский час?

— Ровно в семь.

— Сейчас только пятнадцать минут седьмого, у меня есть еще законных сорок пять минут.

Я подъехала на джипе максимально близко к Нижнему кварталу и припарковала его в тупичке. Мы с Офелией решили, что поднимемся пешком к дому Ары, а Марухита тем временем останется в машине, охраняя ее на случай, если опять начнутся беспорядки, я бы не хотела вернуть ее Гарри обгоревшей или с граффити «Родина или смерть», «нупалом»[26], «Ополчение Боливара» или что-то еще в том же духе. Покалеченная машина и мертвая канарейка — слишком большая кара для Гарри, который ни в чем не был виноват.

Дверь одного из домов приоткрылась, и какая-то тетка высунула голову, обнюхивая воздух, словно мышка, которая хочет удостовериться в отсутствии кота. Она поглядела на джип, узнала Марухиту де Пелаэс и подошла к ней, закутавшись в шаль с заговорщическим видом.

— Что ты делаешь на улице, милая? — торопливо спросила она, широко раскрыв глаза. — Лучше тебе идти к себе домой, здесь очень скверно.

— Мы идем к Аре, — ответила ей Марухита.

— Не ходите туда, там никого нет. Все убежали на гору.

— Что здесь произошло? — вмешалась я, но сеньора меня не услышала, она уже кинулась прятаться за своей дверью.

— Пойдем, — сказала Офелия. — Нам тут нечего делать. Вернемся в город.

— Пока нет, — возразила я, полная решимости любой ценой добраться до розового дома, потому что была уверена, что смогу найти там моего ангела. Я знала, что беспорядки в квартале происходили из-за него, и собиралась забрать ангела к себе, хотя бы на какое-то время, пока пройдет опасность.

— Не делай этого, — посоветовала мне Офелия. — Ситуация здесь не наладится за несколько дней, а что будет с тобой, когда развеется наваждение?

С болезненной откровенностью я ответила, что это не временное наваждение, а любовь на всю жизнь, но, по мере того как мы поднимались по склону Нижнего квартала, покинутого даже собаками, где не осталось ни одного целого стекла, я чувствовала, что меня все больше пригибает к земле, словно я тащу на спине гигантский мешок. «Это меня угнетает непомерный груз моей странной любви, — призналась я сама себе, — и не знаю, сколько еще я буду в состоянии нести его».

Придя в дом Ары, мы увидели, что дверь распахнута и хлопает от порывов ветра.

— Ара? Сеньора Ара!

Никто не ответил, но нам показалось, что мы услышали внутри легкие шаги, словнопринадлежащие ребенку или гному.

— Орландо? Орландо!

Никакого ответа.

— Именем всемогущего Бога! — театральным голосом закричала Офелия. — Если там кто-то есть, скажи, кто ты.

Опять молчание. Теперь и шаги перестали звучать, так что мы шагнули в наполненный тенями дом, осторожно обходя большие темные предметы. Пахло остывшей печкой, радио было выключено, из-за чего в воздухе повисла необычная тишина.

Как и предсказала знакомая Марухиты, внутри мы не встретили ни души. Патио, корыто, койка Ары — раньше все это было наполнено для меня его присутствием, а теперь вещи застыли передо мной неуклюжие и бесполезные, словно смирившиеся с тем, что их покинули.

— А шаги? — спросила Офелия. — Если тут никого нет, чьи шажки мы слышали?

— Воспоминаний, которые сбежали через окно, — ответила я, и мне показалось, что именно в этот конкретный момент заканчивается мое короткое и насыщенное прошлое с ангелом и начинается длинное и пресное настоящее без него. Пустота грызла меня изнутри, но в то же время, если быть честной, на самом деле я испытывала тайное облегчение, и мозги у меня сразу немного прочистились.

Я на ощупь добралась до ящика с тетрадями, полная решимости присвоить их, забрать с собой, потому что они принадлежали мне, они были написаны для меня, несли память о моей любви. Я буду хранить их у себя дома до тех пор, пока не смогу опубликовать, я буду читать их каждую ночь, чтобы понять значение каждого слова, сказанного и несказанного.

Мои руки легли на замок — он был открыт. Я подняла крышку и стала шарить внутри, ощупывая черное пространство, но ничего не нашла. Пядь за пядью пальцы проходили сквозь пустоту, каждый нерв был напряжен, уже потеряв надежду прикоснуться к бумаге. Ничего. Чтобы окончательно убедиться, я проделала все еще раз с точно таким же результатом — ничего.

В отчаянии я села на крышку, пытаясь осознать случившееся: записи украли и в этот самый момент неподалеку отсюда падре Бенито, наверное, сжигает на костре пятьдесят три тетради, а может, усатый полицейский, составив протокол, отправляет их в участок, расценив как подрывной материал. Так что я предалась самобичеванию, ухватившись за свое чувство вины, словно за плеть-семихвостку. Почему я не увезла их раньше? Только мне, мне одной повезло натолкнуться на подобное сокровище, и я не позаботилась о нем, пренебрегла им, будто мне дано находить такие чудеса на каждом углу.

Итак, тетрадей больше нет, словно они были выдумкой и никогда не существовали. Как не существовало ни жителей квартала, ни ангела, ни Орландо, ни совета. Персонажи и события последней недели моей жизни исчезли, как рассыпается чудесная картинка, на краткий миг сложившаяся в калейдоскопе, как невольно стирается текст из памяти компьютера, если нажать не на ту клавишу.

Мы вернулись в джип Гарри, но казалось, кто-то побывал, какой-то сумасшедший дворник, сметающий все на своем пути. Марухиты де Пелаэс в машине не было. Может, она испугалась? Может, убежала домой, чтобы покормить животных? Может, ее увезла полиция?

Сначала мы робко звали ее, и крики наши неслись вверх по улице и возвращались, преследуемые собственным эхом, мы вновь звали ее жалкими голосами. Но никто нам так и не ответил. Мы хотели спросить о ней у сеньоры в шали, но та не отворила нам дверь. Так, видно, было суждено: в тот день Галилея отказалась открыться мне.

Придя в «Звезду», я уже мало на что надеялась, точно зная, что вирус распространился повсюду. И не ошиблась. Я нашла лавку запертой на замок. Из-за того, что окна ее были наглухо закрыты ставнями, она изменилась до неузнаваемости, словно потеряла свое лицо. Я стала толкать дверь, хотя знала, что ответа не получу.

Возвратившись в машину, я заметила на полу что-то синее и наклонилась, чтобы поднять то, что там лежало. Это был бархатный плащ, только он и пожелал остаться, стать исключением, подтверждающим общее правило моего миража.

Я пошла по улице, держа плащ в руке. Начал накрапывать дождь. И я обрадовалась спасительным каплям, падавшим на раскаленные угли моей тоски. Что приходит с водой, с водой и уходит, сказала я себе, и пустой отзвук пословицы вдруг дал мне объяснение.

Внизу за моей спиной расстилался город, с такого расстояния казавшийся онемевшим и умиротворенным, а передо мной поднимался непроницаемый, окутанный клочьями тумана склон, который, возможно, прятал и охранял моего ангела, его людей и его историю, которая за эту бесконечную неделю стала и моей тоже.

Мокрый ветер, прилетевший от эвкалиптов, принес мне блаженное ощущение покоя и прошептал на ухо краткое послание: Ты никогда не будешь с ним, и уже незачем тебе любить его, а ему тебя.

Я поняла и приняла. Важно не быть с ним рядом, а дать ему свободу, чтобы он спасся, чтобы выжил. Чтобы смог выполнить ту миссию, ради которой явился, какой бы она ни была и какой бы непостижимой ни казалась мне. Я знала, что сегодня — день прощания, но не чувствовала боли.

Беги, возлюбленный мой! Я хотела прокричать эти слова, последние из Песни Песней, которые не слышала с тех пор, как мой дедушка-бельгиец читал мне Писание, и которые теперь возвращались в память.

Голос Офелии помог мне очнуться.

— Надо что-то делать, — сказала она, произнеся фразу, которую чаще всего говорят в этой стране, когда несчастье случилось и делать уже нечего.

— Например?

— Не знаю, что-нибудь. Я говорю о сеньоре Аре и ее сыновьях, которые наверняка попали в непростое положение, но это касается и тебя тоже, ведь я вижу, что тебе плохо.

— Со мной все нормально. Для меня эта история завершилась. И с ними тоже, они сами знают, как защитить себя.

— Тогда поедем отсюда, пока не промокли до нитки, да и комендантский час скоро начинается.

— Да, поехали.

~~~

Но ни одну неделю бытия нельзя отменить указом или стереть из жизни, как текст из памяти компьютера. А уж менее всего эту — святую и наполненную грезами, которая закончилась в ночь на понедельник, но так сильно отразилась на остатке моих дней. Тут уж ничего не поделаешь: нельзя сделать ни шагу, не оставив следа.

И в тот понедельник, оставляя следы во мне и в других, мой ангел покинул свой родной квартал Галилею, для того чтобы пройти пешком через земли, простирающиеся между высокогорьем Крус-Верде, где хозяйничали герильерос, и спокойным и теплым Ла-Уньоном, воспламеняя и увлекая за собой толпы, для того чтобы окончательно исчезнуть на пересечении Рио-Бланко и Рио-Негро. Это был потрясающий финал. По свидетельствам одних — а таких нашлось очень много, — он погиб жестокой смертью от рук военных или тех, кто с военными сотрудничал, а по свидетельству других — таких оказалось еще больше, — он в буквальном смысле вознесся на небо.

Теперь, когда все, что связано с ним, разложено по полочкам и получило свои названия, эти шесть месяцев — потому что ровно столько длились его скитания — названы эпохой публичной жизни. Это время было самым славным в истории моего ангела, и оно совпало с самым трудным периодом моей беременности.

Но для того чтобы двигаться в хронологическом порядке, я должна вернуться к началу конца, механизм которого был запущен в Галилее той ночью, когда комендантский час заморозил ее улицы, хотя остальной город как ни в чем не бывало жил в вялом ритме выходного дня.

Я оставила свою подругу Офелию у ее дома и возвращалась к себе в тот час, когда в семьях пьют кофе с молоком и дремлют перед телевизором. Светофоры седьмого шоссе добросовестно чередовали зеленый, желтый и красный, несмотря на то что редкие автомобили игнорировали любой цвет, когда вдруг на уровне Пятьдесят девятой улицы меня посетило озарение, внезапное и ужасное, выдернув из сентиментальных грез, которые убаюкивали меня. Хоть мне и было удобно думать, что некоторое время назад под начинавшимся дождем я приняла хладнокровное решение забыть о своей любви, это не было правдой. Самая что ни на есть настоящая правда разворачивала ситуацию на сто восемьдесят градусов, потому что это он оставил меня — гораздо раньше, чем я его. Ведь на самом деле ангелом никто не манипулировал — ни я, ни Крусифиха, ни парни из С.Ф.А., никто. Он не принадлежал никому из нас, даже Аре, и не мы были ему нужны, а мы, каждый по-своему, цеплялись за него. Это было больно сознавать, но вряд ли стоило обманывать себя: его судьба никогда не находилась в моих руках, ни раньше, ни позже. Только он сам знал свои пути на этой земле, и я не служила тут конечной целью, моя воля мало что значила.

Я сделала еще шаг: я вдруг усомнилась в том, что раньше принимала как само собой разумеющееся, что в какой-то момент он любил меня или ощущал некое чувство привязанности ко мне, и даже в том, что он осознавал факт моего существования, или в том, что в мимолетности его памяти задержалось воспоминание обо мне.

Иначе говоря, я вдруг взглянула на события под иным углом зрения, и это мгновенно перевело меня из отступников в покинутые, из палачей — в жертвы, вот тогда-то из глубины моей души вырвалось, отдавшись эхом, едкое и жестокое чувство отчаяния.

Я начала терзаться, думая о том, как мне вернуть его, как не дать ему скрыться, хотя еще совсем недавно первая с облегчением приняла тот факт, что все исчезнет, как по мановению волшебной палочки. Но все было не так, все никогда не идет как надо.

А потому я утверждаю, что вне зависимости от того, нравится нам это или нет, в жизни правит закон причин и следствий. Несколькими минутами позже, добравшись до дома, я обнаружила там славного Орландо — он сидел перед дверью, нахохлившись, с сонными от долгого ожидания глазами. А вместе с ним вернулись на свое место все выпавшие звенья истории моей любви, и реальность мгновенно возобновила свое, прерванное на некоторое время, течение.

Оказывается, ближе к полудню донья Ара послала Орландо, чтобы он был со мной, пока ей и ангелу придется скрываться на горе, и он ждал моего приезда, сидя на гранитной ступеньке терпеливо и неподвижно, как столпник, к чему бедняки приучались с детства.

Но оказалось, что Орландо приехал не с пустыми руками, он привез с собой тяжелый мешок, и на первый взгляд мне показалось, что там была его одежда, но на самом деле в нем были тетради его матери. Все пятьдесят три тетради фирмы «Норма» с текстами, надиктованными ангелом, целые и невредимые, спасенные от катастрофы и чудесным образом переданные в мои руки в тот момент, когда я уже считала их утрату безвозвратной.

Их не сжег падре Бенито, не конфисковал усатый полицейский: сама Ара посылала мне их, полагая, что в моем доме они будут в безопасности. Я обхватила эти тетради руками, словно реликвию, последнюю из найденных щепок подлинного Креста Господня, поскольку теперь, только что потеряв моего ангела, я по крайней мере владела — впервые — его голосом. Сейчас, когда я об этом думаю, я понимаю, что тогда я в первый, но не в последний раз крепко уцепилась за литературу и позволила реальной жизни пройти мимо, причиной тому, возможно, стали первые симптомы усталости, которая обозначила конец моей молодости.

В холодильнике не было ничего, кроме нескольких сосисок сомнительной свежести, я приготовила из них хот-доги, которые Орландо жадно проглотил, рассказывая о произошедшем тем вечером, он обрушил на меня водопад своего красноречия. Он перескакивал с одного события на другое, сопровождая слова нечленораздельными выкриками, его уже окончательно проснувшиеся глаза искрились, и мне приходилось просить его что-то повторить, чтобы бурное повествование обрело связность. Вначале он рассказал о прибытии ангела в квартал, о котором я уже слышала от Марухиты.

— Об этом мне рассказала Марухита де Пелаэс, — сообщила я.

— Тогда с какого места мне начать?

— Я знаю, как появился ангел, зато не знаю, как он исчез.

— То есть вы хотите, чтобы я рассказал о том, что было на футбольном поле?

— Да.

— Ну, когда люди ангела уже заполняли поле, они сцепились со шпаной падре Бенито, среди которых верховодили те, из С.Ф.А., они были самыми свирепыми и ни за что не давали никому пройти.

— Этого и надо было ожидать…

— А моя мама впала в полное отчаяние: ах, моего сына убьют головорезы из С.Ф.А., ах, только бы они не покалечили его, ведь он ни в чем не виноват, но те, из С.Ф.А., — им было все равно, и они становились все злее.

— Они сделали ему что-нибудь? Скажи мне, они сделали что-нибудь ангелу? — спрашивала я, но Орландо не обращал внимания на мои вопросы.

— И когда мы уже боялись самого худшего — раз! — появляется Свит Бэби Киллер, пробивает себе дорогу среди дерущихся, нападает на тех из С.Ф.А., хватает ангела, взваливает на плечи и вытаскивает оттуда, раздавая пинки и зуботычины: бум! хрясь! получи! и еще раз! — она отбилась ото всех, кто пытался остановить ее, и притащила ангела домой целым и невредимым, прямо-таки без единой царапины.

— Тогда почему же они не остались там? Зачем ушли на гору? — Мне нужно было, чтобы он назвал мне веские причины, которые развеют мое разочарование и вернут надежду. — Почему они убежали на гору?

— Потому что не успели мы и оглянуться, как полиция уже наводнила квартал, целая сотня полицейских, а может, и тысяча, они вроде как явились подавлять мятеж — бац! бац! — я сам видел, как одному дали по голове — раз! — а те из С.Ф.А., честно сказать, оказались трусливы как зайцы, побежали прятаться в церковь, а те, кто с ангелом, мы, наоборот, дали бой, потом бросились наверх и окопались в пещерах Бетеля, которые, представьте, превратились в отличную подземную крепость.

— И кто же укрылся в пещерах?

— Ну, все наши, из Нижнего квартала.

— И они сцепились с полицией?

— Конечно, мы им дали жару, закидали камнями, жаль, что вы не видели, Мона, мы даже горящие шины скатили вниз.

— А ангел? Что было в это время с ангелом?

— Ничего, он ни в чем не участвовал. Но потом началась паника — сперва кто-то один закричал. Да, вначале кто-то один, а потом мы все уже кричали.

— Что кричали?

— Мы кричали: «Выбирайтесь отсюда, полицейские пустили газы! Мы задохнемся в этих пещерах!»

— И что вы сделали?

— Начали выбегать через выходы с другой стороны пещер. Мы рассеялись по горе — а там ищи-свищи, попробуй найди людей в горах!

— А ангел? Что делали сеньора Ара и ангел?

— Я же уже сказал вам: ничего.

— Но где они были?

— На горе и, должно быть, остаются там до сих пор — с нашими соседями из Нижнего квартала.

— Постой, что-то я не понимаю. Ну, забросали вы их камнями — а почему не вернулись в свои дома?

— Скажете тоже! Вы разве не знаете, что полицейские такого никогда не простят? Они ведь страшно разозлились! Но главное — это из-за послания, которое нам доставили из «Звезды».


На следующий день, после участия в редакционной летучке — я толком и не поняла, о чем там шла речь, — я напросилась брать интервью у бывшего наркоторговца, который на свои деньги содержал клинику для токсикоманов, мне это позволило бы после помчаться в Галилею, используя последнюю возможность доехать туда на джипе Гарри, который возвращался этим же вечером.

В Галилее все мало-помалу возвращалось в прежнее русло. Я лично уточнила у хозяина «Звезды», который вновь занял свое место за стойкой, о чем говорилось в послании, отправленном Аре. Мне казалось, что Орландо, по своей привычке, преувеличивал и ситуация на самом деле не была столь драматичной. По его словам, Ару предупреждали: падре Бенито и парни из С.Ф.А. сговорились убить ангела.

А случилось вот что: сразу же после камнепада шестеро парней из С.Ф.А. сидели в «Звезде», пили пиво и считали деньги, похваляясь тем, что они вышвырнули из квартала ангела и его фанатиков и не позволят им вернуться. «Настало время этому ангелочку возвращаться на небо», — якобы заявили они.

Все, кто это слышал, не сомневались, что речь идет об убийстве. И, связав одно с другим, пришли к выводу, что падре Бенито нанял парней из С.Ф.А., чтобы они этим грязным делом занялись. К тому же после такого остатки противников падре Бенито наверняка не рискнут вернуться в квартал. Так что версия Орландо была не так уж и далека от правды.

Мне кажется, с этого момента история стала превращаться в легенду. А для меня короткая череда головокружительных событий обернулась долгой и монотонной ностальгией.

Я отлично помню, как в тот понедельник в «Звезде», на следующий день после бегства ангела на гору, я приняла твердое решение отправиться за ним и найти его, где бы он ни был, и пойти за ним хоть на край света. Я бы отказалась от всего, я бы очертя голову бросилась в никуда, лишь бы не потерять его. Я помню, что к такому решению меня прежде всего подтолкнуло отчаяние — стимул более могущественный, чем любовь, но и более обманчивый. Теперь я уже не могу точно описать ту запутанную череду отсрочек и отговорок — все они были мелкими и заурядными, вроде ходатайства об отпуске, расстройства желудка, захвата шоссе партизанским отрядом или нехватки денег, чтобы оставить плату за съем квартиры, — и в итоге стали непроходимым болотом, в котором увязла моя решимость.

По правде сказать, когда на моем пути возникла последняя преграда, на самом деле я уже безвозвратно упустила любовь моей жизни, пойманная в ловушку мелких повседневных забот. Теперь я точно в этом уверена, но в тот момент не понимала этого, потому что в день, когда бумажка изменила цвет на фиолетовый при контакте с мочой и я поняла, что беременна, меня все еще ждал собранный рюкзак, готовый к великому путешествию.

Вначале все было ужасно, меня рвало так, что я была больше похожа на бесноватую, чем на беременную. Дни напролет я рыдала, мой начальник подозревал о моем положении, грудь моя раздулась, а Офелия ругалась, что я не приняла мер предосторожности.

— Неправда, ничего такого я не говорила, — заявила она позднее. — Ты не виновата. В конце концов, кому бы пришло в голову просить ангела, чтобы он надел презерватив?

Среди слез и приступов рвоты до меня доходили то оттуда, то отсюда известия об отце ребенка. Их приносили жители Нижнего квартала, которые сопровождали его в скитаниях, превратившись в голодную безоружную армию оборванцев, ночующих в берлогах и хижинах, питающихся словно птицы Божьи — чем Господь пошлет. Мало-помалу, небольшими группами, они возвращались в свои дома, сначала самые отважные, после те, кто в прошлом был не сильно замешан в делах ангела, а потому у них было меньше прегрешений перед С.Ф.А., и наконец, совсем обнищав от кочевой жизни, в квартал пришли те, кто решил пренебречь опасностью ради восстановления домашнего очага.

Вначале они рассказывали простые вещи вроде того, что ангел поел свежих гуайав на Пунта-дель-Сорра или козлятины у уличной жаровни на площади Чоачи. Были среди рассказов и весьма красивые истории вроде того, что он усмирил разъяренного быка на пастбище у фермы Мигелито Саласа.

Но по мере того как число слушателей росло, в рассказах о нем стало все меньше правды и все больше мифов, словно бы речь шла о Супермене или о Пабло Эскобаре, и вот какой была хроника его чудес: он один, совершенно раздетый, выдержал холода высокогорья, его тело не знало ни голода, ни усталости, его доброта заполняла собой долины, его свет освещал дороги, его шаг оставлял ручеек из звезд.

Хотя до меня несколько раз доходили достаточно точные сведения о его местонахождении и я горела желанием встретиться с ним, эта возможность становилась все более призрачной, потому что ребенок, вопреки моей бурной психосоматической реакции, утвердился во мне с таким удивительным спокойствием и таким безусловным доверием, что не позволил мне даже помыслить о прерывании беременности. Так получилось, что меня несло течением, и, не отдавая себе в этом отчет, я погрузилась в уютные домашние занятия — вязала распашонки, принимала таблетки железа и кальция и перекрашивала стены в небесно-голубой цвет — а все это трудно было совместить с изматывающими ночными скитаниями по горному хребту под ливнем.

После какие-то странные люди клялись, что они стали свидетелями славы ангела, и рассказывали о его подвигах. Впервые я услышала о его чудесах: он вроде как спас население Санта-Мария-де-Ареналес от наводнения, сделал так, что на голодающий народ Ремолиноса с неба посыпалась манна. Некоторые из поступков, которые ему приписывали, были непонятными, или их было трудно истолковать, например в тот раз, когда, как болтали, он покарал неверную жену, поставив ей на лоб метку раскаленным добела клеймом, или в солнечное воскресенье, когда он ослепил нескольких крестьян, с восторгом взиравших на него. Все это только увеличивало его славу, потому что для его бесхитростных и легковерных последователей прозревший слепой и ослепший зрячий выглядят одинаковым чудом.

Кажется удивительным, но первой из ярых приверженцев ангела — женщин из совета — его покинула та, что наиболее беззаветно любила, — сеньора Ара.

— Я пришла за Орландо, — призналась она мне по возвращении голосом, полным глубокой боли, — чтобы заботиться о нем, как Бог повелевает. Ведь, пойдя за сыном, которого у меня никогда не было, я покинула того, который всегда был со мной.

За ней последовала Свит Бэби Киллер, которая заботилась об ангеле день за днем с самой смиренной преданностью и поистине собачьей верностью, до тех пор пока загноившаяся рана у нее на ноге не переросла в гангрену и она уже не смогла сделать ни шагу, потому что нога ее превратилась в зловонное месиво, кишащее червями.

О сестре Марии Крусифихе рассказывали, что она использовала уход остальных и отсутствие контроля, чтобы целиком завладеть ангелом и управлять его поведением на публике к собственной выгоде. Что в ней проявилась нетерпимость, она стала по своему усмотрению манипулировать неофициальной властью, как падре Бенито манипулировал властью официальной. По слухам, она от имени ангела обращалась к своим последователям со странными речами, одновременно напыщенными и нелепыми, подстрекательскими и витиеватыми.

Но, несмотря на дурную славу, которая быстро окружила ее и которая до сих пор ассоциируется с ее именем, когда я оглядываюсь назад, не могу не признать, что сестра Мария Крусифиха исполнила свою миссию. Каждый ангел должен иметь пророка на земле, чтобы тот возвестил его приход и толковал его перед людьми; как Яхве располагал Иисусом Христом, а Аллах — Магометом, у Ангела из Галилеи была она. Понятно, что мой ангел никогда не хотел возвыситься, и, возможно, если бы не Мария Крусифиха, он в самом деле никем бы и не стал.

Но и для Крусифихи пришло время исчезнуть из нашей истории, это случилось, когда она была лишена власти Тринадцатым фронтом Колумбийских революционных сил, отрядом повстанцев, контролирующим зону и принявшим решение присвоить ангелу почетный титул верховного главнокомандующего и отправиться дальше с ним, выставляя его вперед, чтобы он смягчал души крестьян и помогал им успешнее распространять свои идеи.

Но повстанцам тоже не удалось долго использовать его, потому что он устроил так, что они остались позади, и вновь продолжил свой одинокий путь. Он шел все дальше и дальше, не оборачиваясь, чтобы посмотреть назад, не останавливаясь на отдых, влекомый вперед своей сверхъестественной силой и ведомый непостижимой звездой своей судьбы.

Один раз, уже на довольно большом сроке моей беременности, до слуха доньи Ары дошла новость, что ее сын вместе со своими сторонниками разбил лагерь на одной из тропок у подножия горы, называемой, кто знает почему, Леонским Источником. По воле случая мой дядя владел фермой неподалеку оттуда, и мы могли там остановиться, так что мы решились отправиться на встречу с ангелом.

Нам удалось увидеть его на фоне впечатляющего пейзажа из камней и изумрудно-зеленой растительности. Он стал еще более зрелым и могучим, чем раньше, и более одиноким, чем всегда, мы смотрели на него, оставаясь неузнанными, издалека, потому что нас разделяла плотная и шумная толпа фанатиков, не дававших приблизиться к нему. Но даже если бы это было возможно, мы бы не стали подходить, чтобы не нарушить его сосредоточенности, его мистического транса, который позволял ему стоять в напряженной позе на остром утесе, его прекрасное тело опасно склонилось над пропастью. Он оставался глухим к лести, не обращал внимания на тех, кто молился на него, не доверял собственной божественности, чуждался власти и славы. Ветер развевал его черные волосы, а взгляд устремился к сиянию закатного солнца.

Не буду отрицать: пока я любовалась им, в моем сердце вновь запылал пожар. Но я не сделала ни одного шага к нему, ни одного. Noli me tangere! — кричал вызывающе и повелительно его немой рот, его слепые глаза, все его существо. И я сумела понять это послание: Не вздумай дотронуться до меня. И я повиновалась, хотя все мое существо сдавила смертельная тоска.

Тогда я видела его в последний раз. Некоторое время спустя неожиданно начали приходить так никогда и не подтвержденные сообщения о том, что он исчез на пересечении рек Рио-Бланко и Рио-Негро, точно в том месте, где сегодня можно увидеть святилище из камней, воздвигнутое в его честь.

~~~

Ты бодрствуешь в темноте тихой сентябрьской ночи. Ты молчишь, напрягая слух. Слышишь? Шелест крыльев, слабое касание перьев… Воздух слегка колышется… Это и есть мой голос.

Внутри у тебя вспыхивает сияние, но такое слабое, что едва излучает тепло. Это мое присутствие, растворенное в пространстве, которое проникает сквозь забвение и достигает тебя. Из мрака изгнания с тобой говорит отверженный ангел; наконец я могу нашептать тебе историю моих старых сражений.

Я то, что осталось от архангела Уриила, прежде бывшего огнем Божиим, неистовым пламенем, который в своем славном прошлом согревал и освещал планеты и сердца. Я был тем, кто сохранял в равновесии вселенные, уже созданные и создающиеся. Я, именно я бродил по голубым равнинам и размышлял об устройстве мира, ныне разрушенного и отданного на волю безумного случая. От меня зависели существа, рожденные под знаком Весов; мои шаги звучали в Южном полушарии, теперь лишенном моей защиты и отданном во власть чумы, голода и войны. Моя свита состояла из десяти всезнающих мудрецов, которые пребывали в молчании, храня давно забытую истину: не знать — вот высшая мудрость.

Ты видишь то, что осталось от меня — меня почти нет: я — тлеющие угли под слоем пепла. Утратив имя, я тайно влачу свое существование в рвении невежественной толпы, столь разумной, что восхваляет ангелов, даже не зная их имен.

Ты спрашиваешь, что произошло с моим былым величием. Кто погасил могучий свет, истекавший из меня, кто зачернил мое лицо, это бледное светило, кто затемнил мою прозрачную алебастровую кожу и обрезал кудри, падавшие мне на спину. Ты хочешь знать, когда начались мои войны.

Это случилось во времена, когда люди возмутились тем, что Бог так далеко, что Он одинок и недоступен, Высший из Монархов на небесах, и стали искать помощи ангелов, замечая их присутствие в каждом уголке земли, чувствуя их участие в природе всех вещей, даже наименьших из всех, вроде мышей или иголок. Каждый мужчина и каждая женщина могли полагаться на крылатого друга, и с первой минуты своего существования каждый новорожденный чувствовал дыхание ангела-хранителя над колыбелью. Также и каждая страна, даже из тех, что нет на картах, и каждый город, река, ручей, гора и озеро — все они имели своего ангела-хранителя. И не было человеческого ремесла, которое бы не располагало покровителем. Один — для каменщиков, другой — для пастухов, один — для суверена, а другой, такой же, — для вассала, для дворянина и для раба на пашне, для музыканта и для фокусника, для рыцаря и для его оруженосца, для охотника на оленей, для виноградаря, для маркизы, для коровницы, для роженицы, для булочницы.

Земля была ангельским царством, и я, Уриил, занимал свое место рядом с Михаилом, Гавриилом и Рафаилом в синедрионе главных архангелов, мы были равны меж собой и одинаково приближены к Престолу. На севере Рафаил — странник, покровитель путешественников и чужестранцев, носитель имени Божия, написанного на табличке на его груди, целитель болезней и врачеватель ран. На востоке Михаил — воин безбородый и горячий, его боевой клич «Кто как Бог!», и враг его, Дракон, падает, обезглавленный одним ударом меча. На западе Гавриил — посланник в пышных нарядах, упомянутый с восхищением и в Библии и в Коране, приносящий всем благие вести. А на юге я, Уриил — мудрец и властелин огня. Великий Уриил, огонь Божий, которого Энох, патриарх, в реальности которого принято сомневаться, признал достойным занимать самое высокое место на небосводе, на одну ступень ниже Господа.

Множество ангелов, наводнивших вместе со мной землю, было желанно людям смиренным и простым духом, но в других это вызвало тревогу и недовольство, были и те, кто с ужасом видел нашу руку простертой над всеми существами и всеми вещами.

— Языческий пантеизм! — кричали иерархи Церкви, снедаемые ревностью и чувствуя, что их смещают.

— Еретический анимизм! — вопили безжалостные и недоверчивые богословы, чувствуя угрозу главенствующей роли Христа, Сына Божьего.

На меня, Уриила, в ту пору именуемого Великим, пала месть Захарии, Папы, который, снедаемый злобой, запретил мое имя, приговорив моих последователей к сожжению на костре.

Но анафема и кара лишь раздули пламя, вера в меня распространилась до границ Священной Римской империи, и даже дальше, как пожар в сухих летних лесах. А потому выросло и число моих врагов, среди которых были могущественные мужи, такие как святой мученик Бонифаций и монархи Карл Великий и Пипин Короткий.

На меня обрушились беды и напасти. Лаодикийский собор, синод в Суассоне, Германский собор, решив окончательно сокрушить меня, признали подлинными именами ангелов лишь те, что упомянуты в Писании, а таких всего три: Гавриил, Рафаил и Михаил, и как следствие вывели, что остальные — это прозвища демонов, и среди них мое, Уриил, они исключили его из числа четырех высших и поместили во главу списка проклятых, где за мной следовали Рагуэль, Хубуэль, Хониа, Адимус, Тубуас, Сабаот, Симиэль, Хеходиэль, Сеалтиэль и Баракиэль.

Кто взывал к этим ангелам и к другим с неизвестными именами, были обвинены в суеверии, отлучены от церкви и осуждены на смерть.

Михаил, Рафаил, Гавриил — трое оставшихся сохранили свои титулы и доброе имя, в то время как я, четвертый среди великих, попал на место первого из полчища изгнанников. Папа Клемент III приказал уничтожить мое изображение в базилике Санта-Мария-дельи-Анджели в Риме, и его примеру последовали епископы и приходские священники, так что на мозаиках и фресках я превратился в безымянное пятно штукатурки рядом с признанным и вечным величием Михаила, Гавриила и Рафаила.

Теолог Джузеппе де Терр пытался оправдать подобные бесчинства, указывая на опасность, происходящую от того, что любой верующий мог называть ангелов необычным образом, по его собственному желанию.

На самом деле Джузеппе де Терр и другие теологи боялись потерять власть и влияние на верования людей. Еще они боялись, что мы, ангелы Божии, столь же совершенные, как сам Господь, почти столь же одаренные красотой, силой и прочими свойствами, можем добиться того, что в конце концов сравняемся с ним или даже превзойдем его.

Ведомые ненавистью и страхом, иерархи так жестоко преследовали тех, кого называли идолопоклонниками, что леса и пастбища на юге Франции окрасились кровью. В Лико жгли кресты и громили святилища, воздвигнутые в мою честь. Они вели на костер сотни моих приверженцев, которые умирали с криком на устах: Non moritur Uriel![27]

Несмотря на все, я еще существую. Ни мечом, ни огнем меня не смогли стереть с лица земли. Я существую, как тлеющие угли под золой, — остались скудные реликвии, обманувшие запреты, и сегодня они говорят посвященному о моем пребывании в мире.

Я упомянут в гимне святого Амвросия, который имел обыкновение громко провозглашать в своей молитве: Non moritur Gabriel! Non moritur Raphael! Non moritur Uriel!

На свинцовой пластинке для удаления злокачественной опухоли, найденной в окрестностях Архенизы.

Среди коптов, которые даже посвятили мне ежегодный праздник — пятнадцатого июля.

В песнопениях Эфиопской христианской церкви.

В восточных календарях.

В средневековых литаниях и заклинаниях, распространенных в Сирии, Писидии и Фригии, но от них сохранились лишь бессвязные фрагменты.

Я — тот воин с восточным лицом, которого ты можешь найти в золотом полумраке капеллы Палатино в Палермо.

А еще ты найдешь меня в Сопо[28] — в нечетком образе придворного на портрете колониального периода, неизвестный автор которого решил нарядить меня в бархат и вложить в мою правую руку огненный клинок.

Едва различимый, расплывчатый, уже почти исчезнувший, я обитаю на этих рукописных страницах, на которых ты, женщина из Галилеи, пожелала дать приют затихающей пульсации моей крови.

А потому я продолжусь в тебе и к тебе прибегаю в тихой безмятежности сентября. От меня осталось мало, но я здесь. Я стану милостивой тенью, которая будет витать вокруг тебя до конца твоих дней. Чистой водой, которая освежит тебя в миг испуга. Верным псом, который побежит по краю дороги твоей жизни. Путеводной звездой, которая укажет, куда идти, когда придет время отправляться в путь.

Женщина, преклони колена. Раскинь руки, словно ветви дерева. Освободи, очисти твой дом и открой окно, пусть оно станет потаенной тропой для пугливого архангела, который бежит в поисках приюта, где бы он мог гореть, тайно и скромно мерцая блуждающим огнем.

Повторяй со мной литанию Амвросия и спаси меня от забвения: Non moritur Uriel! Non moritur Uriel! Non moritur Uriel!

VII. Мануэль, сын женщины

~~~

Каждую неделю я поднимаюсь в Галилею, чтобы навестить донью Ару и отвести к ней в гости малышку, мою дочь, которой уже исполнилось шесть лет.

Орландо, ее дядя Орландо, днем работает фотокорреспондентом в «Мы», а вечером заканчивает образование. Он все такой же мастер на все руки и так мне помогает, что я не знаю, что бы делала без него.

Сестра Мария Крусифиха поселилась в поселке под названием Беленде-Умбрия, где выращивают кофе. Говорят, она живет отшельницей, дни и ночи проводит в уединении, скрывшись от мира в бедной хижине. О Свит Бэби Киллер мы знаем лишь то, что она потеряла ногу и ходит с деревянным протезом, но это не мешает ей зарабатывать себе на жизнь, работая грузчицей в порту Буэнавентура. Марухита де Пелаэс все так же живет в Галилее, но она уже больше не носит накидку — ни синего, ни какого-то другого цвета. Падре Бенито умер насколько лет назад, но не от рака легких, вызванного страстью к Lucky Strike, как можно было бы предположить, а от инфаркта, случившегося по причине его гневливого нрава. С.Ф.А. распалась, потому что практически все ее члены уехали в Медельин, где пополнили ряды наркоторговцев.

С тех пор как я впервые привела Красотку Офелию в дом сестер Муньис, она стала постоянно обращаться к ним за советом. Обе старухи любят ее и готовят мази, чтобы навсегда сохранить ее кожу, гладкую, словно фарфоровую, а Офелия, в свою очередь, не принимает решений в любовных вопросах, не выслушав их мнения.

Донья Ара вяжет крючком покрывала и коврики и тем зарабатывает на пропитание. Она живет тихой и безмятежной жизнью, посвящая себя Орландо и отдавая своей внучке — моей дочери — всю любовь, которую не смогла дать старшему сыну. О нем ничего больше не было известно после его исчезновения, и даже послания перестали приходить, так что свою работу писца она считает законченной.

Она запретила мне публиковать содержимое пятидесяти трех тетрадей до дня ее смерти, за исключением тех шести фрагментов, которые после долгих упрашиваний я смогла включить в эти записи. Она ни за что не согласилась отдать записи Церкви, несмотря на то что сам епископ Сантафе-де-Богота поднимался в ее дом, чтобы потребовать их. Не в тот прежний дом, а в другой, поскольку донья Ара переехала на шесть кварталов ниже.

Предыдущий дом превратился в святилище и стал настолько посещаемым местом, что туда приезжают даже кандидаты в президенты во время своей предвыборной кампании.

Поэтому старая улица Нижнего квартала поднимается теперь вверх широкой цементной лестницей с теснящимися по бокам киосками, где продаются медали, марки, молитвы и всевозможные сувениры, имеющие отношение к ангелу из Галилеи, теперь весьма почитаемому как обычными священниками, так и епископами и другими церковными иерархами. Наибольшим спросом пользуются ладанки с кусочками его подлинной туники и кожей его сандалий. Фальшивые реликвии и фальшивая память о том, у кого при жизни не было ни рубашки, ни обуви.

Цементная лестница выходит к бетонной громадине новой базилики, построенной над тем, что раньше было Бетелем. Внизу, внутри того, что осталось от пещер, в основании базилики, существует целое подземное поселение нищих, наркоманов и уличных воришек, они живут на гроши, которые им бросают паломники. Есть и другие нововведения, например автобусная станция и пара пансионов, чтобы приютить тех, кто приезжает издалека.

Базилика называется базиликой Святого ангела, и рядом с алтарем в ней высится гипсовая скульптура белокожего юноши со светлыми волосами — пара гигантских крыльев спускает его с небес, на нем надета короткая римская туника, накидка из красного шелка, корона из фальшивого золота, а ногой, обутой в греческую сандалию, он решительно попирает мерзкое чудище. За статуей электронное табло — вроде тех, которые в «Макдоналдсе» сообщают о цене гамбургеров, — вспыхивающие красные лампочки буква за буквой печатают десять заповедей, семь таинств и оповещают о делах милосердия.

Вся эта бутафорщина не имеет к нам никакого отношения, и ангел, перед которым тут так преклоняются, — не наш. Донья Ара, Крусифиха и я с дочкой не играем никакой роли в сфабрикованной официальной версии. И Свит Бэби Киллер и Марухита де Пелаэс тоже остались в стороне. Дело в том, что новому священнику нравятся лишь божественные глянцевые истории, и он не хочет знать никого и ничего из того, что бы привязывало ангела из Галилеи к этой земле. Особенно если речь идет о женщинах. Чтобы поверить в ангела, Церкви пришлось лишить его чувств, плоти и крови и превратить в пресную и банальную сказку, выдуманную ею самою.

В остальном же квартал изменился мало. Если не считать «Звезды» — у нее сменились хозяева, и теперь она называется не лавка, а супермаркет. Мостовой и сточных труб так и нет, а потому каждую зиму вода уносит вниз какой-нибудь дом.

Я все так же работаю в журнале «Мы». Продолжаю писать все те же глупости, но теперь мне за них лучше платят. Я живу со своей дочкой и практически полностью посвящаю себя ей. Я так и не захотела выйти замуж, хотя через мою жизнь прошло несколько мужчин. Во мне все еще живет тоска по ангелу, это чувство приглушено, но в некоторые минуты — как, например, эта — оно охватывает меня с такой силой, что буквально съедает изнутри.

Я не перестаю благодарить людей из Галилеи, которые открыли мне глаза на такие вещи, которые я сама никогда бы не увидела. Распознать ангела нелегко, и без их помощи со мной бы случилось то же, что со многими другими, — они были рядом с ним, но не поняли этого.

Моей дочке очень нравится в Галилее. Прихватив котелок, она вместе с Орландо поднимается на холм, чтобы устроить там пикник у костра, играет и дерется на улице с другими детьми, иногда я по нескольку часов не могу найти ее, а потом обнаруживаю спящей перед телевизором у кого-то из соседей. Я хочу сказать, что, по счастью, жители квартала видят в ней обычного ребенка. Но вначале было не так.

Когда она должна была родиться, в роддоме Коунтри собралось по меньшей мере пятьдесят-шестьдесят человек со свечами и цветами. Остальные остались ждать наверху, в квартале. Говорили, что были явлены все благоприятные знаки: нужное количество звезд на небе, песня черного дрозда в положенный час, правильный узор на кофейной гуще.

Врачи и медсестры роддома не могли понять, что это за сумасшедшее столпотворение. Но я-то понимала, и меня буквально колотило от тревоги. То, чего ждали люди, было исполнением пророчества, появлением нового звена в цепи, рождением ангела, сына ангела, как случалось века назад и как должно происходить и впредь.

У меня уже было принято решение: я увезу сына далеко, в другой город, где он сможет расти без этого клейма. Конечно, узнав, что родилась девочка, я почувствовала безграничное облегчение. На людей из Галилеи новость, наоборот, обрушилась словно ушат ледяной воды: это значило, что реинкарнация не произошла, так как ангелов-женщин, по их мнению, быть не может.

Разочарование было огромным, и вскоре в квартале забыли и обо мне и о дочери. То есть они нас не забыли, а, наоборот, приняли. Лучше сказать, они забыли прошлые события, забыли о происхождении девочки. Ей самой об этом известно мало. Я только объяснила, что ее отец был особенным и что его звали Мануэль.

Откуда я знаю, что его звали Мануэль? Мне это открыли сестры Муньис. Они сказали, что дед ангела, кроме того что был человеком безнравственным, еще и фанатично исповедовал религию и что, прежде чем продать ребенка чужестранцам, успокоил свою совесть, велев его окрестить. Ему нарекли имя Мануэль. Это мне поведали сестры Муньис — точнее, Чофа, потому что Руфа по-прежнему предпочитает помалкивать, — и я решила поверить им. Я поверила им, во-первых, потому, что Мануэль значит Тот, кто находится с нами. И во-вторых, потому, что плохо представляла себе, как скажу дочери, что по разным обстоятельствам у ее отца не было никакого имени.

Это счастье, что моя дочь может расти в нормальных условиях, ведь она здоровая и обыкновенная девочка. Мне она кажется чудесной. А как же иначе? Я все-таки мать. Донья Ара тоже смотрит на нее глазами любящей бабушки каждый раз, когда бормочет: «Эта девчушка сияет!» Я никогда не замечала ни одной исключительной черты, которая бы отличала ее от сверстников. Она восхищается своим дядей Орландо и ставит его выше всех людей, собирает комиксы, ненавидит овощи, использует калькулятор, чтобы сделать задание по арифметике, наряжает кукол, одержима «Нинтендо». Хотя я крестила ее именем Дамарис — в честь моей матери, в жизни мы не называем ее так, потому что имя не слишком ей подходит, а каждый зовет малышку каким-нибудь прозвищем. Надо сказать, она очень красива, но не более, чем множество других детишек, бегающих на улице.

Лишь одна вещь беспокоит меня. Одна-единственная вещь лишает меня сна и заставляет задумываться — это бездонная глубина еетемных глаз, понимающих все без слов, иногда в них появляется такое выражение, что кажется, будто они смотрят, но не видят.

Благодарности

Ивану и нашим детям.

Моему шурину Гонсало Мальярино Флоресу, который помог мне привести текст в порядок.

Всем тем, кто помог мне собрать сведения о мире ангелов или способствовал работе над этой книгой каким-то иным образом: Патрисии ди Прима, сотрудникам Библиотеки Ангелов в Риме, Ане Кристине Наварро, монсеньору Ивану Мартину, Келли Веласкес, Марии Эльвире Эскальон, супругам Матиосам, Глории Раве, сеньоре Ксионе и сеньоре Лусиане, Родриго и Марии дель Кармен Меса, психиатрам Исмаэлю Рольдану, Рикардо Санчесу и Игнасио Вергаре, падре Янсену из Грегорианского университета Рима, Ампарито и ее великому Хулио, падре Даниэлю Эстивилю из Папского восточного института в Риме, адвокатам Гильермо Баене и Марии Тересе Гарсес, падре Алехандро Ангуло.

Моим издателям Моисесу Мело и Маргарите Валенсии.

Моему постоянному консультанту Гонсало Мальярино Ботеро. Падре Франсиско Де Ру в благодарность за многие часы бесед. Необыкновенной и мудрой Элвире Мартинес.

Примечания

1

Согласно библейскому преданию, в ночь взятия Вавилона персами царь Валтасар устроил пир, в разгар которого таинственная рука начертала на стене эти слова, предвещавшие гибель Вавилона.

(обратно)

2

«Не прикасайся ко Мне» (лат.).

(обратно)

3

Псевдо-Дионисий Ареопагит — неизвестный автор, составитель сборника «Ареопагитик», появившегося на рубеже V–VI вв. и приписываемого священномученику Дионисию Ареопагиту (убит около 96 г. н. э.).

(обратно)

4

Симон Волхв — современник апостолов, основатель еретической секты симониан, по мнению некоторых древних христианских писателей, родоначальник всех ересей в церкви.

(обратно)

5

Мона (от исп. mona — блондинка) — традиционное прозвище блондинок в Колумбии.

(обратно)

6

Каспар Хаузер (1812–1833) — известный своей таинственной судьбой нюрнбергский найденыш, одна из загадок XIX в.

(обратно)

7

Ранчера — народный танец, песня.

(обратно)

8

Типле — народный кубинский струнный музыкальный инструмент; маракас, или марака — древнейший ударно-шумовой инструмент, разновидность погремушки, издающий при потряхивании характерный шуршащий звук.

(обратно)

9

Пасильо — народная танцевальная мелодия.

(обратно)

10

Руана — длинное пончо у жителей гор.

(обратно)

11

Армеро — город, практически полностью уничтоженный при извержении вулкана Навадодель-Руис 13 ноября 1985 г. Из 29 000 жителей города погибли свыше 20 000 человек.

(обратно)

12

Речь идет о чуде, признанном Римско-католической церковью. 13 мая 1917 г. в окрестностях португальского городка Фатима троим детям-пастушкам было видение Богородицы, которая открыла три пророчества, известных как «Пророчества Фатимы». Первое заключало в себе предсказание окончания Первой мировой войны и начала других войн, во втором предсказывалась революция и наступление коммунистического режима в России. Третий секрет хранился Ватиканом до 2000 г.; согласно трактовке Ватикана, это призыв к пробуждению совести и покаянию. Однако существует масса официальных и неофициальных толкований пророчеств, и покров тайны окончательно не снят с них до сих пор.

(обратно)

13

«Мило» — горячий шоколад от Nestle.

(обратно)

14

Скополамин — алкалоид, применяется в медицине как антихолинергическое средство. Характерным свойством скополамина является вызываемая им амнезия.

(обратно)

15

Аура — любое ощущение или переживание, регулярно предшествующее эпилептическому приступу или являющееся самостоятельным приступом. Является симптомом эпилепсии.

(обратно)

16

Качуча — разновидность кепки с козырьком.

(обратно)

17

Дискос — поднос для причастия.

(обратно)

18

И-Цзин (Книга перемен) — наиболее ранний из китайских философских трактатов, основу которого представляют 64 гексаграммы, к каждой из них дается набор афоризмов, которые должны дать совет гадающему.

(обратно)

19

Библейская фраза, обозначающая северную и южную границы Земли обетованной, расстояние примерно 250 км. Беер-Шева был самым южным городом страны, поэтому выражение «от Дана до Беер-Шевы» (Суд. 20:1, а также в других местах) было общепринятым для обозначения всей Эрец-Исраэль (Дан являлся самым северным израильским городом).

(обратно)

20

«Фрунас» — фруктовые жевательные конфеты.

(обратно)

21

Маммея американская — растущее в тропической Америке вечнозеленое дерево семейства клузиевых, внутри ее круглого крупного плода находится оранжевая мякоть, по вкусу напоминающая абрикос.

(обратно)

22

Тамарилло (томатное дерево) — широко распространенное в Южной Америке плодовое дерево семейства пасленовых, кисло-сладкие плоды которого внешне напоминают помидоры.

(обратно)

23

Арекипа — десерт из молока, риса и сахара.

(обратно)

24

Санкочо — похлебка из мяса с овощами и приправами.

(обратно)

25

Флоренс Найтингейл (1820–1910) — национальная героиня Великобритании, основала первую в мире школу сестер милосердия.

(обратно)

26

НУПАЛОМ (nupalom: Ni Un Paso Atras, Liberation О Muerte) — Ни Шагу Назад: Свобода Или Смерть — левое оппозиционное движение в Колумбии.

(обратно)

27

Бессмертный Уриил! (лат.)

(обратно)

28

Сопо — город в Колумбии в провинции Каука.

(обратно)

Оглавление

  • I. Орифиэль, ангел света
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  • II. Ангел без имени
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  • III. Элохим, падший ангел
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  • IV. Мермеох, или Гнев ангела
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  • V. Месть Исрафеля
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  • VI. Великий Уриил, отверженный ангел
  •   ~~~
  •   ~~~
  •   ~~~
  • VII. Мануэль, сын женщины
  •   ~~~
  • Благодарности
  • *** Примечания ***