Вересковая принцесса [Евгения Марлитт] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Евгения Марлитт Вересковая принцесса

1

Он — одинокий бродяга, этот прозрачный ручей, бегущий сквозь тихую вересковую пустошь. Его мягко журчащие волны не знают буйного ликования низвергающихся вод; они неторопливо катятся по гладкой плоской гальке меж низких, поросших ивняком и ольхой берегов. Кустарник тесно сплетает над водой свои ветви, словно пытаясь укрыть от высокого неба пульсирующую в этой унылой пустоши синюю жилку жизни. Унылая, невыразительная местность — по суждению злых языков из большого мира, языков, которые хулят эту равнинную территорию германской низменности. Милый, ты только взгляни в середине лета на эту презираемую многими плебейку, вересковую пустошь! Конечно, она не возносит чело к облакам, и ты напрасно будешь искать здесь диадему из альпийских цветов или венец из рододендронов; она не носит даже каменного обруча Нижних гор, а её талию не обнимает широкая искрящаяся лента чистого водного потока. Но эрика цветёт: её лилово-пурпурные чашечки набрасывают на мягкие изгибы великанского тела роскошную, вытканную мириадами пчёл королевскую мантию с драгоценной каймой. Песчаная неплодородная равнина, на которой может произрастать только вереск, вздымается по краям пригорками, окаймлёнными широкой тёмной полосой. Это лес, глубокий, величавый лиственный лес. Ты часами бродишь среди тянущихся к небу сумеречных стволов. В ветвях высоко над твоей головой гнездятся зяблики и дрозды, и из зарослей на тебя вдруг робко глянет испуганный глаз какого-нибудь зверька. И когда наконец могучий лес сменяется низким хвойным кустарником, и нога не решается ступить в заросли лесных ягод, которые, словно рассыпанные щедрой рукой ярко-красные и сизо-синие бусины, оттеняют своей окраской склон, а окрестные луга и поля сияют милой сердцу луговой зеленью и мерцающей бледным золотом пшеницей — и когда из стоящей посреди всего этого великолепия деревеньки, кучкующейся вокруг кирпичной церкви, доносятся человеческие голоса и мычание коров, то подумаешь ты, снисходительно улыбаясь, о безнадёжной, богом забытой песчаной пустыне, как о ней «написано в книжке». Ручей же, с которого начинается это повествование, огибает одно из самых скудных и покинутых мест. Он долго бежит параллельно линии леса и только по зрелом размышлении принимает самостоятельное решение и делает смелый поворот в сторону деревьев. При всей своей мягкости он вгрызается и впивается в береговую линию, и однажды ему даже удаётся образовать маленькую тихую заводь, в которой неутомимые воды словно бы находят свой покой. Здесь не понять, где кончается воздух и начинается вода — так ясно видна белая галька на дне заводи, так лениво струятся над ней русалочьи локоны водорослей. Маленькая заводь теснит к своим краям заросли ольховника, а нежная светолюбивая берёзка как будто отпрянула на шаг — и теперь стоит поодаль, прелестное сказочное дитя, и с её локонов неостановимо падают дивные серебряные искры, уносимые дуновениями летнего ветерка.

Стояли последние дни июня. В прохладную воду маленькой заводи опустилась пара загорелых девчачьих ног. Две загорелые руки завернули вокруг худеньких колен чёрную грубошёрстную юбку, а верхняя часть туловища с любопытством наклонилась к воде. Узенькие плечи, покрытые белым льном, и юное, чуть загорелое личико отразились в зеркале заводи. Двум глазам в воде было решительно всё равно, обладает ли лицо, на котором они находятся, греческой правильностью черт или же их гунновым буйством. Здесь, в этом уединённом уголке пустоши, не имелось никакого масштаба для женской красоты, отсутствовало побуждение к какому-либо сравнению; разве что всё, что в безыскусном свете дня выглядело «естественным» и давно привычным, в зеркале воды казалось таким незнакомым — и потому заманчивым.

Там, наверху, в солнечном свете, шаловливый ветерок развевал надо лбом кудрявые локоны, довольно коротко подстриженные, — здесь же, внизу, они казались тяжёлыми, изогнутыми тёмными крыльями, под которыми маленькие красные стеклянные бусы пылали горячими каплями крови, а крепкая рубашка из грубого льна и вовсе блестела, как струящийся шёлк, — словно огромная белоснежная лилия колышется в глубине вод. Всё казалось преображённым, как в самой прекрасной волшебной сказке.

Глубокая синь неба заполняла бреши и проломы в кустарнике, придавая водной поверхности за девичьим отражением тёмный стальной оттенок. И вдруг зеркальную гладь воды подёрнула дымчато-пурпурная рябь. Невероятно, но она сбегала с концов кудрявых волос. Рябь становилась всё более бурной, словно собираясь залить своим багрянцем весь мир. А таинственная темнота у корней кустарника преобразилась в бездонную мрачную пещеру, из пылающих глубин которой, как сталактиты, торчали ветви — это был новый, молниеносный и ужасающий поворот в волшебной сказке. Даже тень от склонённой над водой девичьей фигуры казалась глубокой, как колодец, из тьмы которого сверкали огромные, исполненные ужаса глаза.

Однако загорелые ноги принадлежали героической душе! В один прыжок они выскочили из воды — что за смехотворное бегство! Вечернее небо над пустошью озарилось пламенем заходящего солнца; мягко тающее огненное облако уплыло прочь, — это и был призрачный нимб, — ну а глаза? Видел ли свет когда-либо такую трусиху, как я? Что за глупое ребячество! Вначале мне было стыдно перед самой собой, а затем и перед двумя моими лучшими друзьями, бывшими свидетелями этой сцены. Хотя добродушную Мийке это ничуть не обеспокоило, — она была менее интеллигентной частью тандема. Самая красивая из всех чёрно-пёстрых коров, которые когда-либо паслись на полях пустоши, она стояла под берёзой и молча щипала траву, которая пробивалась тонкой полосой из влажной прибережной почвы. Она подняла свою узкую длинную голову, с несомненным аппетитом жуя сочную траву, свисающую с её морды с обоих сторон, и поглядела на меня с каким-то глупым изумлением.

Шпитц же, который лениво и сонно свернулся в клубок под прохладным кустарником, воспринял ситуацию более трагично. Он выпрыгнул из кустов как одержимый и неистово залаял на воду — как будто меня преследовал коварный враг. Его было невозможно успокоить, его голос срывался от волнения и ярости, и это было ужасно смешно. Хохоча, я запрыгнула обратно в воду и поддержала его, растаптывая ногами лживое зеркало воды и дробя её на тысячи брызг.

Но был ещё и третий свидетель, которого не заметили ни я, ни Шпитц.

— Ну, и что же здесь делает моя принцесса? — спросил он в своём обычном ворчливом тоне, зажав между зубами неизменную трубку.

— А, это ты, Хайнц? — Его я не стыдилась; он сам улепётывал, как заяц, ото всего необычного. Конечно, в это не поверил бы ни один человек, увидевший его мощную фигуру.

Хайнц, пчеловод, стоял на ступнях столь массивных и внушительных, что они могли бы сотрясти землю. Его макушка касалась ветвей, которые, казалось, свисали с самого неба, а широкая спина так загораживала пустошь, как будто между мной и остальным миром выросла широкая стена.

Этот великан давал дёру от первой же белой простыни в вечерних сумерках — и это ужасно меня веселило. Я рассказывала ему страшные легенды, от которых волосы вставали дыбом, и истории о призраках и духах, пока сама не начинала трястись от страха, боясь заглянуть в следующий же тёмный угол — мы замечательно пугались наперегонки.

— Я раздавила пару глаз, Хайнц, — сказала я и ещё раз сильно топнула ногой — так, что на его мышиного цвета одежде повисло несколько капель воды. — Слушай, там внутри что-то творится…

— Боже мой — среди бела дня?

— Ах, какое дело русалке до бела дня, если она разозлилась? — С неподдельным удовольствием я успела заметить, как он украдкой с подозрением взглянул на красноватую воду. — Как, ты в это не веришь, Хайнц? … Да, хотела бы я, чтобы она и на тебя посмотрела своими нехорошими глазами…

Теперь я его убедила. Он вытащил трубку изо рта, энергично сплюнул и торжествующе-озабоченно ткнул в мою сторону жёваным мундштуком.

— Я всегда это говорил! — вскричал он. — Я больше этого делать не буду … нет, я не буду больше этого делать ни за что на свете! … По мне, этого добра там может лежать хоть целая куча, я до неё не дотронусь — ни за какие коврижки!

Вот я и доигралась со своим подтруниванием… Бродяга ручей, одиноко бегущий по пустоши, был богаче иного горделивого потока, величаво несущего свои воды мимо дворцов и толп, — у ручья был в карманах жемчуг. Правда, его было немного и он был не очень крупный — таким не украсить королевскую корону или элегантное кольцо. Но что я в этом понимала! Мне нравились маленькие перламутровые бусины, которые легко и гладко перекатывались на ладони. Я часами бродила в воде в поисках ракушек. Их я приносила Хайнцу, который умел их ловко открывать и очищать — как он это делал, ума не приложу. И вот теперь он отказался этим заниматься — из страха, что русалка может нам отомстить!

— Прости, Хайнц, это была просто глупая шутка, — сказала я вполголоса. — Я не хотела тебя обманывать! — Я нагнулась над водой, которая уже начала потихоньку успокаиваться. — Посмотри сам — разве оттуда что-нибудь выглядывает? Совершенно ничего, не считая моих собственных глаз… Почему они у меня так широко распахнуты, Хайнц? У фройляйн Штрайт глаза другие и у Илзе тоже.

— Да, у Илзе глаза другие, — согласился Хайнц. — Но у Илзе острые глаза, принцесса, острые! — Он погрозил мне своим внушительным кулаком, правда, с добродушной ухмылкой — Хайнц не умел сердиться. Высказав своё мудрое и меткое замечание, он поджал губы, поднял кустистые брови почти к самой шляпе и провёл рукой по пучку соломенных волос, торчавших у виска — так, что они почти затрещали под жарким вечерним солнцем.

Затем он выдохнул облако табачного дыма, отогнав кучу мошкары. Илзе «с острыми глазами» возмущённо утверждала, что это трава просто на убой — её запах выдерживала только я; и проживи я хоть ещё сто лет, этот крепкий запах будет всякий раз переносить меня в тёмный угол рядом с печью, где я на скамейке рядом с Хайнцем, в тепле и безопасности, — а за окном завывает снежная буря и в ставни бьётся мокрый снег.

Я выпрыгнула к нему на берег, и в тот же момент к нам подошла Мийке, доверчиво щипая траву под его ногами.

— Да ты только погляди на неё! — засмеялся Хайнц.

— Не смейся, прошу тебя! — велела я.

Мийке была убрана просто роскошно. С её рогов свисала гирлянда из ярко-оранжевых ноготков и берёзовых листьев — я считала, что она носит это украшение так величаво и непринуждённо, как будто она с ним родилась, — шею охватывала цепочка из стеблей одуванчика, а к кончику хвоста был привязан букетик из вереска; он забавно болтался вокруг её бочкообразного тела, когда Мийке хлопала хвостом по спине, чтобы отогнать комаров.

— Она выглядит очень нарядно, тебе этого не понять, — сказала я. — Послушай-ка, Хайнц: Мийке помыта и украшена, а в Диркхофе пекли сегодня пироги — ну, к чему это, угадай!

Но тут я обращалась к самому уязвимому его месту — разгадывание загадок никогда не было сильной стороной Хайнца. В такие моменты он стоял передо мной испуганный и беспомощный, как ребёнок, — это меня тоже ужасно забавляло.

— Хитрюга, ты просто не хочешь меня поздравить! — засмеялась я. — Но у тебя ничего не выйдет! Дорогой, любимый Хайнц, у меня сегодня день рождения!

Его лицо посветлело от радости; он протянул мне свою грубую ладонь, по которой я сердечно хлопнула рукой.

— Ну и сколько исполнилось моей принцессе? — спросил он, не тратя, по обыкновению, лишних слов на поздравления.

Я засмеялась.

— Ты опять забыл? Ну так слушай внимательно: что следует за шестнадцатью?

— Семнадцать?! Семнадцать лет? Не может быть — такое малое дитя! Этого не может быть! — он протестующе воздел обе руки к небу.

Это явное неверие возмутило меня. Однако же мой старый друг, который, можно сказать, до двадцати лет рос наперегонки с быстрорастущей елью, был не совсем неправ… Уже почти три года моё ухо доставало Хайнцу как раз до грудной клетки, где оно могло слышать биение его сильного сердца — я ни на сантиметр не выросла за это долгое время. Я была и остаюсь миниатюрным созданием, которое вынуждено идти — или пробегать — по жизни маленькими, почти детскими ступнями; и это, по хайнцевому представлению, отнимало у меня право с каждым годом становиться старше.

Несмотря на всё это, я хорошенько его выбранила; но на этот раз он повёл себя как дипломат: он сменил тему. Вместо того чтобы оправдываться, он показал большим пальцем себе за плечо и сказал ухмыляясь:

— Вон там имеется кое-что как раз ко дню рождения, принцесса: они выкапывают старого короля!

Я одним прыжком выскочила из кустарника.

Мне пришлось заслонять глаза ладонями — так ярко сияли лучи заходящего солнца. Они играли в прятки с облаками, бросая на пустошь причудливые тени. По этой пустоши в старинные времена мчались всадники в рыцарских доспехах, устремляя к небу свои сверкающие копья.

Эрика ещё не зацвела — лишь её трава ровной тёмно-зелёной скатертью покрывала землю, но в пяти местах травяной покров вздымался пятью могильными курганами, одним большим и четырьмя меньшими. По преданию, под ними покоились тела великанов — рыцарей давно ушедших времён, под шагами которых когда-то стонала земля, рыцарей, которые мощными кулаками легко расшвыривали огромные валуны. На гребне большого кургана рос можжевельник, а у его подножия жёлтыми цветами распустился дрок. На изломе холма стояла одинокая старая сосна, выросшая то ли из занесённого птицей семечка, то ли из посаженного человеческой рукой ростка. Потрёпанная ветрами, потерявшая половину игл, согнутая снежными зимними шапками, но гордая и стойкая — как единственное дерево на плоской равнине, борющееся с бурями за свою жизнь.

— Здесь похоронен старый король — потому что здесь растёт сосна и цветёт жёлтый дрок, а у других этого нет, — объяснила я Хайнцу ещё ребёнком, когда мы однажды сидели на холме. Я знала, что там, под деревом, покоится могучая королевская голова с золотым обручем вокруг лба, и длинная-предлинная белая борода сбегает на пурпурный плащ, покрывающий его тело. Его спящую тайну охраняло глубокое одиночество, но лесные птицы, отдыхающие на вершине сосны, и голубокрылые бабочки, порхающие вокруг цветков дрока и вереска, и жужжащие пчёлы — все они разделяли со мной эту тайну. Глубоко дыша и скрестив руки над головой, я лежала под кустом и смотрела, как снуют туда-обратно земляными ходами муравьи — они-то знали больше, чем другие, они бывали там, внизу; они, быть может, даже пробегали по пурпурному плащу. Я завидовала им и тосковала о сокрытых в земле чудесах.

До этой минуты большой холм был моим садом, моим лесом, моим неоспоримым владением. Диркхоф, моя родина, затерялся среди бескрайней пустоши; старая заброшенная дорога, соединяющая его с внешним миром, проходила вдоль леса, оставляя в стороне могильные курганы — туда, насколько я помнила, никогда не ступала чужая нога… И вот теперь там находилась целая толпа незнакомых людей; они выдирали из холма огромные куски земли. Я видела, как чёрная лопата тонким штрихом вздымается к пылающему небу; и всякий раз, когда она опускалось, мне казалось, что она вонзается в живую плоть любимого тела.

Переполненная невыразимым состраданием, я сорвалась с места и побежала к холму не разбирая дороги. Меня подгоняла и жгучая потребность увидеть, что же там будет извлечено на свет Божий. Шпитц с лаем мчался рядом со мной, и когда я, запыхавшись, добежала до места, меня догнал своими семимильными шагами Хайнц. И только сейчас я почувствовала робость — тот детский страх, который охватывал меня всякий раз при виде чужого лица. Я отступила назад и стеснённо ухватилась за край хайнцевой куртки, чтобы обрести защиту и опору.

2

На холме в молчаливом ожидании стояли три господина. Они смотрели, как рабочие роют землю. Господа обернулись на шум, производимый Шпитцем, и один из них, видимо, самый молодой, замахнулся на него палкой, когда Шпитц попытался подбежать к ним поближе. Затем господин смерил нас с Хайнцем холодным взглядом и снова отвернулся.

Уже начали копать под сосной. Вырванные кусты дрока безжизненно валялись на земле; там, где они росли, зияла широкая глинисто-песчаная яма, из которой торчали мощные угловатые корни. Это были корни сосны, безжалостно повреждённые рытьём.

— Мы добрались до камня, — заметил один из господ, когда под лопатами раздался скрежет.

Были отброшены последние куски земли, и из-под них показалась мощная каменная глыба.

Господа отступили в сторону, чтобы рабочие попытались извлечь камень из земли. Хайнц, напротив, подобрался поближе; он, видимо, считал, что рабочие действуют не очень-то ловко. Выставив правую ногу, он в молчаливом соучастии вздымал и опускал свои массивные кулаки, а из его трубки вились такие толстые клубы дыма, что головы чужаков казались погружёнными в какой-то голубоватый туман. Это произвело неожиданный эффект — эффект, который непременно должна была видеть Илзе.

Молодой господин, позади которого стоял мой старый друг, обернулся так резко, как будто его ударили. Он смерил несчастного курильщика с ног до головы долгим, уничижительным взглядом и с отвращением на лице помахал в воздухе своим шёлковым носовым платком, разгоняя клубы дыма.

Хайнц молча извлёк Corpus delicti изо рта и спрятал трубку за спиной — он был безмерно озадачен. Такого эффекта его табак ещё не производил. Но меня поведение чужака ужасно испугало; я уже была готова сорваться с места и убежать куда-нибудь, как вдруг камень с глухим грохотом выкатился из своего гнезда. Это сразу же пригвоздило меня к месту. Вначале я ничего не видела, поскольку возле проёма сгрудились господа; но мне вдруг расхотелось туда глядеть. В моих висках стучала кровь, и я невольно отвела глаза, боясь, что сейчас появится что-то огромное и страшное.

— Чёрт возьми, что это? — вскричал Хайнц с непередаваемым изумлением в голосе.

Я посмотрела туда — и в этот момент для меня как будто поблекли все краски на земле, померкли все огни, голубокрылые бабочки разом сложили свои крылышки и исчезли — и вы, сверкающие в поднебесье копья, где вы? Лишь заходящее солнце рдеет на горизонте… В кургане лежал не старый король с длинной белой бородой, укрытый пурпурным плащом — нет, там зияла пустая тёмная дыра.

Господа, казалось, были вполне удовлетворены увиденным. Один из них, в очках и с висящей за плечами жестянкой, забрался в образовавшийся проём. За ним тотчас же последовал молодой господин. Третий же, высокий, стройный мужчина, изучал поверхность извлечённого из земли камня. Его лица я не видела, поскольку он стоял ко мне спиной, но мне он показался стариком: у него были замедленные движения, а из-под коричневой шляпы виднелась короткая прядь волос — она была решительно седой.

— Камень обработан, — сказал он, легко проведя ладонью по поверхности глыбы.

— Другие опоры тоже! — откликнулся голос из холма. — И какой огромный свод здесь прямо над нами! Великолепный образец эрратического валуна![1]

Молодой господин выглянул из проёма. Видимо, ему пришлось низко нагнуться, и с его головы слетела шляпа.

До сих пор я видела мало мужчин — кроме Хайнца и старого священника из ближайшей деревни, находящейся от нас в двух часах езды, да ещё нескольких живущих там молчаливых крестьян я почти никого и не встречала. Мне, конечно, иногда попадался какой-нибудь юный замызганный вязальщик веников; но в общем у меня не было возможности получить хоть какое-нибудь представление о мужской красоте. Но у нас в Диркхофе висел портрет Карла Великого; и именно этот портрет пришёл мне на ум, когда в проёме холма показался широкий открытый лоб; он выглядел ровным, безупречно-белым щитом на фоне пышной массы каштановых волос, отброшенных за плечи энергичным движением головы.

Молодой человек держал в руках большую урну желтовато-серого цвета.

— Осторожно, господин Клаудиус, — сказал господин в очках, который выбрался из проёма следом за молодым человеком и тоже держал в руках разнообразные предметы странной формы. — На первый взгляд эти урны очень хрупкие; но на воздухе они должны быстро затвердеть.

Но до этого не дошло. В тот момент, когда урна была поставлена на камень, она лопнула. В воздух взметнулась туча пепла, и на камень выкатились полуокаменевшие человеческие кости.

Господин в очках издал возглас сожаления. Тонкими пальцами он осторожно ухватил один из осколков, сдвинул очки на лоб и принялся разглядывать линию разлома.

— Уффф, урон невелик, господин профессор, — сказал молодой человек. — Там внутри ещё минимум шесть таких штуковин, и они все похожи друг на друга как близнецы!

Господин профессор скривился, как будто он глотнул уксуса.

— «Как близнецы»! Это звучит абсолютно по-дилетантски! — резко ответил он.

Его визави засмеялся, и это был чудесный смех. Он звучал весело, беззаботно и в то же время сдержанно и благородно. Но молодой человек тут же, очевидно, раскаялся в своём внезапном веселье, так как его лицо снова стало серьёзным.

— Конечно, я всего лишь любитель, хотя и чрезвычайно увлечённый, — сказал он извиняющимся тоном. — Поэтому вы должны проявить снисходительность, если новичок вдруг выронит строгие поводья науки и сломя голову пустится в галоп … Меня главным образом интересует внутреннее обустройство этих захоронений, и — ах, какая роскошь! — перебил он сам себя и взял в руки один из странных предметов, которые профессор вынес из проёма.

Профессор, казалось, не слышал извинений молодого человека. Погружённый в глубокие, можно сказать мучительные раздумья, он рассматривал небольшой предмет у себя в руках, поднеся его почти к самым глазам.

— Хм… разновидность филигранной работы по серебру… Хм, хм, — бормотал он себе под нос.

— Серебро в доисторическом германском захоронении, господин профессор? — спросил молодой человек с не без насмешки в голосе. — Взгляните-ка на этот роскошный бронзовый предмет! — Он взял в руки не то кинжал, не то нож. Замахнувшись, он нанёс этим кинжалом воображаемый удар, а затем подержал его, улыбаясь, между пальцами. — Этот хрупкий предмет слишком мал для мощной руки германского воина — он был бы тотчас же раздавлен, — сказал он. — И так же маловероятно, что грубая рука древнего германца могла создать ту изящную вещицу из серебра, на которую вы засмотрелись, господин профессор… Я думаю, доктор фон Зассен оказался прав, считая эти так называемые могильные курганы захоронениями финикийских вождей.

«Доктор фон Зассен!» В меня словно ударила молния. Не указывал ли молодой человек на меня пальцем при этих словах? И не обернулись ли при этом все глаза к моей бедной, маленькой, испуганной персоне? Эти глаза!.. Мне хотелось уползти куда-нибудь глубоко под землю… Ах, каким ребёнком я тогда была! На меня обращали так же мало внимания, как и до сих пор — и я уже собиралась перевести дух… Но — о Боже! О нём я совсем забыла! Он стоял рядом со мной, мсье Хайнц, большой хитрец и умник; он кивнул мне со знающим видом и крикнул, сложив руки рупором:

— Эй, принцесса, эти люди говорят о…

— Тише, Хайнц! — перебила я его, в первый раз в жизни, и в первый же раз резко наступила ему на ногу.

Он удивлённо вытаращился на меня, а затем робко отвёл глаза. Но на нас обратили внимание рабочие; казалось, они только сейчас заметили, что находящийся за ними предмет — не какой-нибудь терновый куст, а робкая маленькая девушка. Они глазели на меня с весёлым любопытством; больше всего мне хотелось убежать. Но меня крепко держало одно желание — и я тогда была совершенно уверена, что это было желание услышать ещё что-нибудь о носителе того имени.

К тому же, успокаивала я себя, господа и не услышали Хайнцева замечания. Слова «финикийские вожди» неожиданно воспламенили учёную душу профессора. Будучи, очевидно, противником данной теории, он бросился на защиту своей точки зрения, разразившись страстной речью, которую его юный коллега выслушал с должным вниманием.

Господин в коричневой шляпе почти не принимал участия в учёном споре. Спокойными шагами он расхаживал туда-сюда. Он долго глядел в развороченный проём, затем взошёл на холм и оглядел окрестности.

Тем временем пылающее вечернее солнце потускнело и закатилось в чернильные тучи на горизонте; и лишь на длинном рваном облаке, которое, словно грозящая рука, нависло над осквернёнными могилами, ещё лежал красноватый отблеск. Фальшивый блеск огненного спектакля развеялся, как дым, и наверху вновь разлилась глубокая синь вечернего неба. Тонкий серп луны, словно сгусток тумана, возник на небосводе и стал медленно наливаться золотом.

Господин на холме извлёк из кармана часы.

— Пора возвращаться! — крикнул он. — Нам понадобится час, чтобы добраться до кареты!

— Да, дядя, никак не меньше, к моему великому сожалению! — отозвался молодой человек, придирчиво разглядывая свою изящную обувь. — Мне бы хотелось, чтобы мы оказались далеко от этой проклятой пустоши, — уныло сообщил он профессору, который энергичным «Ну, мы ещё посмотрим!» наконец-то завершил свою речь. — Неужели нам опять придётся возвращаться по этой ужасной дороге?

— Я другой не знаю! — отозвался профессор, пожимая плечами.

Молодой человек скользнул по горизонту мрачным взглядом.

— Тихо, так тихо, и дремлют поля
В лучах полудённого солнца…[2]
продекламировал он с насмешливым пафосом. — Я не понимаю, как можно воспевать эту пустошь. У меня кровь стынет в жилах и слова застревают в горле… Неужели вас действительно что-то привлекает в этой жуткой глуши, господин профессор? Я вас прошу, покажите мне в таком случае что-нибудь иное, кроме пустоши, пустоши и ещё раз пустоши, такой бурой и унылой! Слышали ли вы тут хоть раз птичий щебет? И где же люди, которые вроде бы должны здесь жить? Нет, я ничего не могу с собой поделать… Ваша пустошь — это отверженное Богом дитя в пыльной монашеской рясе!

Профессор не стал попусту тратить слов. Он просто отодвинул молодого человека на несколько шагов в сторону, поближе к отвесному склону кургана, взял за плечи и развернул к югу. Там, у подножья холма, в окружении четырёх могучих дубов стоял Диркхоф. Его крепкая, тяжёлая крыша горделиво тянулась к небу. Густые дымы, напоминающие о бурлящих кастрюлях на горячей плите, клубились среди ветвей и таяли в мягком летнем воздухе. Чёрно-белый аист стоял в своём гнезде на тонких длинных ногах, задумчиво свесив красный клюв на белую грудь. Ещё было достаточно светло, и можно было видеть глубокую зелень умытых лугов и слабое сияние за изгородью сада — отражение брызжущего буйства красок вечернего неба. Это цвели любимцы Илзе, крепенькие жёлто-оранжевые ноготки.

С лугов своим ходом топала домой Мийке — очевидно, наевшаяся и уставшая. Перед гостеприимно распахнутыми высокими воротами она вдруг остановилась, видимо, раздумывая, стоит ли ей входить. Роскошное животное изумительно дополняло благополучную картину зажиточной сельской жизни.

— Неужели можно предположить, что здесь обитают слабоумные троглодиты? — спросил, улыбаясь, профессор. — Возвращайтесь сюда через месяц, когда зацветёт вереск и пустошь нальётся пурпуром и багрянцем! Она в это время сказочно прекрасна! А потом эрика начнёт истекать золотом, как соты мёдом; — и знаете что? «Отверженное Богом дитя» украшена как принцесса — многие из здешних ручьёв несут в себе жемчуг!

— Ну да, миллиарды водяных жемчужин, текущих в море! — захохотал молодой господин. Профессор, теряя терпение, покачал головой. Я внезапно ощутила прилив нежности к этому человеку — несмотря на его исхудалое лицо, непонятные слова, которыми он пересыпал свою речь, и безобразную, громыхающую за спиной жестянку. Ведь он защищал мою пустошь, он буквально несколькими словами сумел описать всё её очарование и ту благодать, которую она источала. А вот злой насмешник с презрительной улыбкой, этот юный шутник, который каждым своим словом больно ранил моё сердце, вот он должен быть посрамлён. Я до сих пор не знаю, как это случилось, но я вдруг оказалась рядом ним и молча протянула ему раскрытую ладонь, на которой лежало пять жемчужин.

Мне казалось, что я ступаю по раскалённым углям; я чувствовала, как у меня дрожат от страха губы; я не могла оторвать глаз от земли. Вокруг меня вдруг потемнело, потому что все сгрудились вокруг нас. Господин в шляпе, который тем временем спустился с холма, рабочие — все подошли к нам, а совсем рядом с собой я видела огромные башмаки Хайнца.

— Вот видите, господин Клаудиус, это дитя хочет вас переубедить!.. Браво, доченька! — вскричал поражённый профессор, радостно улыбаясь.

Молодой господин не сказал ни слова. Вероятно, он удивился той дерзости, с которой дитя пустоши в грубой полотняной рубашке и и короткой шерстяной юбчонке встало рядом с ним. Медленно, с явным неудовольствием он взял жемчужины — и вот тут-то я испугалась до глубины души, и мне стало ужасно стыдно. Рядом с этими тонкими пальцами цвета слоновой кости с матово блестевшими ногтями моя загорелая рука казались тёмной, как у африканки. Рука невольно отдёрнулась, и я почти выронила жемчужины.

— Действительно, их ещё не просверлили! — вскричал молодой человек, катая на ладони два крошечных шарика.

— Форма и цвет оставляют, разумеется, желать лучшего — они слишком серые и неоднородные, — сказал профессор извиняющимся тоном. — Это маленькие барочные жемчужины[3], не имеющие особой ценности; но тем не менее они довольно красивы.

— Мне бы хотелось оставить их у себя, — вежливо сказал молодой человек.

— Возьмите, — ответила я, не поднимая глаз; мне казалось, что в каждом произнесённом мною слове слышится глухой стук моего заячьего сердца.

Он осторожно выбрал оставшиеся жемчужины из моей ладони. Господин в коричневой шляпе, стоявший передо мной, достал из кармана мешочек из блестящей ткани, в котором что-то позвякивало.

— Вот, моё дитя, — сказало он и вложил в мою ладонь пять больших сверкающих кругляшков.

Я воззрилась на него. Я видела перед собой широкие поля шляпы, закрывающие половину лица, и большие голубые очки, бросающие на щёки синеватую тень.

— Что это? — спросила я, очарованная, несмотря на всё своё стеснение, сверканием и формой незнакомых вещиц.

— Что это? — удивлённо повторил господин в шляпе. — Вы не знаете, маленькая девочка, что такое деньги? Разве вы никогда не видели талеров?

— Нет, господин, она этого не знает, — ответил Хайнц отеческим тоном. — Старая госпожа не терпит денег в доме; если она что находит, беспощадно выбрасывает в реку.

— Как!.. И кто эта странная старая госпожа? — спросили все трое почти в один голос.

— Ну, это принцессы родная бабушка.

Молодой господин захохотал.

— Вот этой принцессы? — спросил он, указывая на меня.

Я выпустила серебряные кругляшки из рук и убежала… Гадкий, гадкий Хайнц!.. И зачем только я рассказала ему сказку о нежной и чувствительной принцессе на горошине? И почему я с тех пор терпела, что он стал называть меня принцессой, поскольку считал, что нет никого более миниатюрного и нежного, чем легконогое человеческое дитя, бродящее рядом с ним по пустоши?

Я бежала домой как загнанный зверь. Насмешливый хохот молодого человека преследовал меня, и мне почему-то казалось, что он перестанет звучать в моих ушах, как только я окажусь под крышей Диркхофа. В воротах стояла Илзе — очевидно, высматривая меня, поскольку Мийке вернулась домой одна. Я отчаянно цеплялась взглядом за её фигуру, чётко видневшуюся на фоне темнеющего в сумерках двора. Как я любила эту белокурую голову! Её волосы, того же соломенного цвета, как и у Хайнца, вздымались вдоль пробора своенравным кудрявым облаком. У Илзе был такой же резко очерченный нос, как и у брата, и такая же свежая, здоровая кожа с нежным румянцем на щеках. Но глаза — острые глаза, о которых её брат говорил с таким пиететом, — её глаза были другими, и когда я подошла поближе, их взгляд мне не понравился.

— Ты сошла с ума, Леонора? — воскликнула она в своём обычном решительном стиле. Она была сердита, сердита настолько, насколько это вообще было возможно при её незыблемом внутреннем равновесии — она назвала меня по имени, а это случалось только тогда, когда она сердилась. Затем она молча показала на то место, где я стояла. Мой взгляд скользнул вниз, и я на самом деле увидела нечто фатальное — мои босые ноги.

— Ах, Илзе, башмаки и чулки остались лежать на берегу! — сказала я удручённо.

— Что за безрассудство!.. Немедленно принеси!

Она развернулась и зашагала к плите, которая, хотя и была оснащена на современный лад, однако стояла, как это было испокон веку принято в нижнесаксонских домах, у задней стены молотильни. На плите шкворчала сковородка с салом, и над чугунком с картошкой дымился пар.

Ужин был почти готов, я должна была поторопиться, чтобы поспеть домой вовремя. Но я не пошла к главным воротам. Если я побегу через одну из боковых калиток, то я смогу добраться до реки и меня не будет видно с холма.

3

Я зашагала к боковой калитке, которая находилась за молотильней и вела на задний двор. Но Илзе преградила мне путь и предостерегающе подняла палец.

— Тебе туда нельзя, там бабушка, — сказала она вполголоса.

Калитка была распахнута, и я увидела, как моя бабушка с бешеной скоростью движет рычагом водяного насоса. Это зрелище меня не удивило, я наблюдала его каждый день. Моя бабушка была высокая, крупная женщина, чьё лицо от линии волос до толстой шеи в любое время заливала краснота. Этот цвет её и без того выразительного, характерного лица над тяжеловесной фигурой с энергичными, сильными движениями рук придавал ей какой-то дикий, необузданный вид. Когда я — уже сейчас — переношусь мыслями в прошлое, я вижу, как она внезапно проходит мимо меня, и деревянный настил трещит под её шагами; я ощущаю порыв ветра, вызванный её движением. Вопреки её чёрным глазам и восточному профилю я представляю могучих женщин германских племён, которые, завернувшись в звериную шкуру и вооружившись боевыми топорами, бросаются в гущу жестокой сечи.

Она держала голову под сильной струёй воды; вода текла по её лицу и толстым седым косам, свисавшим в жёлоб. Она делала так всегда, даже лютой зимой; это омовение, казалось, было необходимо ей как воздух. Однако сегодня цвет её лица поразил меня больше чем когда-либо; даже за толщей льющейся воды её лицо выглядело коричнево-багровым, и когда эта могучая женщина, откинув назад голову, широко развела руки и в глубоком удовлетворении сделала несколько резких выдохов, её губы на фоне белоснежных зубов показались мне фиолетовыми.

Я посмотрела на Илзе. Она глядела на бабушку с непередаваемым выражением тревоги и печали в серо-синих глазах.

— Что это с бабушкой? — спросила я подавленно.

— Ничего. Просто сегодня душно, — коротко ответила она. Ей было явно неловко, что я заметила её озабоченный, полный боли взгляд.

— Есть ли какое-нибудь средство от этих ужасных приливов крови к голове, Илзе?

— Она ведь ничего не принимает — ты же знаешь… Вчера вечером она выплеснула на пол воду, которую я ей принесла для ножной ванны… Сейчас иди, дитя, и принеси свои вещи.

Она зашагала к плите, а я послушно покинула двор через другую калитку. Добежав до реки, которая протекала за Диркхофом в каких-нибудь тридцати шагах, я забралась в береговой кустарник. Идти через кустарник было не очень легко, его ветки тесно переплетались между собой — их не трогала человеческая рука, и они росли как им вздумается. Но я неутомимо продиралась дальше — жёсткие прутья, хоть они и хлестали меня по спине и больно царапали мои босые ноги, всё же полностью скрывали меня от посторонних глаз; и когда я прошла уже порядочное расстояние, то вдвойне порадовалась этой защите: через пустошь шли давешние господа, предводительствуемые Хайнцем, и шли они прямо к реке. Я всё ещё надеялась, что доберусь до маленькой запруды с моими башмаками раньше них, но при всём старании я двигалась не так быстро, как чужаки, и уже довольно близко от цели я, смирившись с судьбой, села съёжившись в кустарнике.

Что их сюда привело, я могла только догадываться; Хайнц показывал им узкую полоску травы у береговых кустов. Эта трава была не такой хрупкой и ломкой, как вереск на пустоши; напротив, она была мягкой как бархат, словно созданной для изнеженных ног. Господа прошли совсем близко от меня, я слышала звук их шагов и ощущала колебание разделявших нас веток. У берёзы они остановились.

— Ага, здесь переодевалась вересковая принцесса! — воскликнул молодой господин. У меня перехватило дыхание. Я пригнулась и увидела, как он поднимает с земли один из моих башмаков. При всей своей неопытности я уже знала, как должна выглядеть изящная женская обувь. Я читала в сказках о хрустальных башмачках, о маленьких красных туфельках, и бумага, на которой были напечатаны эти чудесные волшебные истории, казалась мне толще и грубее подошв этих эфирных творений из бархата и шёлка. Крепенький же уродец, поднятый рукою смеющегося чужака, был из грубой телячьей кожи — о Илзе, тебе и деревянные башмаки были бы недостаточно «прочными и носкими» для моих неутомимых ног!

Ещё сегодня утром башмаки стояли у моей кровати — новенькие, с иголочки, и в придачу к ним пара крепких чулок, которые Илзе собственноручно связала из овечьей шерсти. Это был её подарок к моему дню рождения. Я была счастлива, а Илзе, очень довольная, одобрительно кивала головой, поскольку сапожник заботливо набил по краю толстой подошвы целый батальон маленьких блестящих гвоздей — и сейчас эти распрекрасные гвозди злобно посверкивали на меня своими шляпками.

— Ах этот ребёнок! Бросить башмаки на берегу! Совершенно новые башмаки! — воскликнул Хайнц, качая головой. — Что скажет на это Илзе? — добавил он с боязливой заботой.

— Чьё это дитя, которое мы видели на холме? — мягким голосом спросил господин в коричневой шляпе.

— Она из Диркхофа, господин.

— Ну да — но как её зовут?

Хайнц сдвинул шляпу набекрень и почесал за ухом. Я видела, как в его мозгу зарождается ответ — он, очевидно, вспомнил тот ужасный момент, когда я наступила ему на ногу — о, Хайнц сумеет ответить как надо!

— Ну, господин, Илзе зовёт её «дитя», и я говорю…

— Принцесса, — дополнил молодой господин в том же важном тоне, что и мой уклончивый друг. Как давеча находку из кургана, он держал сейчас на весу мой маленький уродливый башмак — на сей раз, правда, небрежно-иронически покачивая им в воздухе.

— Ах, дамы с пустоши предпочитают твёрдо ступать по земле! — сказал он господину в коричневой шляпе. — Шарлотта должна увидеть это изящную туфельку, дядя! Я бы с удовольствием принёс ей это!

— Прекрати, Дагоберт, — строго ответил тот, а Хайнц вскричал:

— О нет, господин… Боже мой, что скажет Илзе! Совершенно новые башмаки!

— Брр… Эта Илзе мне кажется каким-то драконом, охраняющим босоногую принцессу… Вуаля! — и молодой господин выпустил башмак из рук. Тот со стуком упал на землю, а насмешник демонстративно похлопал ладонями, как бы отряхивая пыль со своих перчаток.

Господа попрощались с Хайнцем и пошли дальше, а мой старый друг принялся старательно засовывать несчастные башмаки в широкие карманы своей куртки. За башмаками последовали чулки, которые Хайнц, покачивая головой, обнаружил висящими на ветке. Закончив с этим, Хайнц торопливо зашагал в Диркхоф.

Я ещё некоторое время оставалась в своём укрытии, прислушиваясь к удаляющимся шагам чужаков; вскорости их звуки стихли на мягком лугу. Я была очень взволнована; в то время я не могла понять, что за чувство сжимает мне горло и заставляет бороться с непрошеными слезами — чувство, которому я тем не менее со страстью отдалась — это была злость, мстительная злость… «Как глупо!» — пробормотала я сквозь зубы, когда услышала дипломатичный ответ Хайнца — он ведь мог теперь спокойно сказать, что доктор фон Зассен — мой отец; но нет, он решил проявить соломонову мудрость, и я была на него ужасно сердита.

Я покинула своё укрытие. Над Диркхофом больше не курились дымы; Илзе давно пересыпала картофель в миску; на моей тарелке сейчас лежат, конечно, самые лучшие картофелины, очищенные, золотистые, а рядом стоит полный стакан сладкого, жирного молока — Илзе меня баловала, пускай и с самым строгим выражением лица… И сейчас она, конечно, ждала меня; но я не спешила домой; я должна была вначале посмотреть, в каком состоянии чужаки оставили бедный развороченный холм.

Курган выглядел лучше, чем я ожидала. Плита была задвинута на прежнее место; даже срытый слой земли был снова насыпан сверху, и черепки урны исчезли. Лишь вырванный с корнем кустарник валялся повсюду, оставленный умирать, да из песчаной прогалины у подошвы холма поднималась бледная дымка пепла, а под веткой дрока лежала коричневая кость, навсегда отделённая от других костей, которые, во всяком случае, были возвращены назад земле.

Я бережно подняла её — молодой господин был прав, в кургане покоились далеко не богатыри. Возможно, предмет в моей руке был действительно фалангой пальца — некогда изящного, с атласной кожей, — от одного движения которого зависело, наверное, благополучие или несчастье многих людей. Я поднялась на холм и закопала кость под сосной. Милое старое дерево укрыло эту импровизированную могилу своими пышными лапами — кто знает, может, оно и само сегодня получило смертельный удар!

Обняв рукою ствол сосны, я глядела вниз, туда, где ручей поворачивает к лесу… Как странно, что сейчас там шли люди! Люди на этой торжественно-тихой бурой равнине, над которой лишь хищные птицы парят на головокружительной высоте… Люди появились и исчезли, спеша назад, в мир — в мир!.. Когда-то и я была там. Для меня мир в то время состоял из большой тёмной комнаты и маленького садика между четырьмя высокими домами, а из калейдоскопа лиц этого самого «мира» я разглядела вблизи лишь несколько. В той тёмной комнате я провела первые три года моей жизни… Жидкие пепельно-седые локоны обрамляли одно из тех лиц — его моя память сохранила наиболее отчётливо. Я могла хоть сейчас нарисовать зеленоватые тени под тоскливыми глазами, курносый нос, словно вытесанный топором, серую безжизненную кожу. Это была фройляйн Штрайт, моя воспитательница. Другое лицо парило бледной воздушной тенью в глубине моих воспоминаний. Эти воспоминания редко посещали меня, ностоило мне услышать шелест шёлка, как они всплывали смутным видением из глубин моей памяти, и я слышала раздражённый голос: «Дитя, ты действуешь мне на нервы!». Злиться и нервничать — эти слова казались мне тогда синонимами. Шелестящая шелками фигура, изредка мелькавшая в тёмной комнате и лишь однажды положившая мягкую, горячую ладонь на мою голову, была для фройляйн Штрайт «сударыней», а я должна была говорить «мама».

Однажды я проснулась — а тёмной комнаты как не бывало. Я сидела на руках широко шагающего высокого мужчины с топорщащимися на висках соломенными волосами. Мужчина сказал мне, улыбаясь: «Ну что, выспалась?». Рядом с ним семенила фройляйн Штрайт в чёрной шляпе с вуалью; по её щекам текли слёзы, и я видела, как дрожат её руки… Перед нами возвышался дом с гнездом аиста на крыше и четырьмя дубами вокруг, и когда я посмотрела на разгорячённое лицо чужака и в ужасе отшатнулась, чтобы зареветь, он воскликнул: «Идите сюда, цыпочки!», и из ворот к нему побежала целая стая пёстрых кур.

Там же стояла женщина с красным лицом; она протянула фройляйн Штрайт руку и, плача, поцеловала меня, отчего я ужасно испугалась; но это быстро забылось. Во дворе носился телёнок; он неуклюже подбежал к нам и, готовый ускакать, остановился перед мужчиной. На крыше хлопал крыльями аист, и Илзе — Илзе с острыми глазами — протянула мне маленького зверька, и я нерешительно положила руку на его шелковистую спинку — это был крошечный мяукающий котёнок… И повсюду было солнце — золотистое, сияющее солнце, и листья на деревьях шелестели и струились в дуновениях пряного ветра. Я завизжала от удовольствия и радости, а фройляйн Штрайт, душераздирающе вздыхая и спотыкаясь, пошла к дому.

Так на руках Хайнца я въехала в Диркхоф, и с этого момента началась моя жизнь — я за одну ночь стала счастливым ребёнком, в то время как люди плакали над моей судьбой… У-ух! — день за днём носиться по холмам у Хайнца на спине! В одном из укромных уголков пустоши стояла маленькая хижина с низенькой соломенной крышей; Хайнцу приходилось глубоко наклоняться, чтобы пройти в дверь. Но внутри было уютно. Стол и стулья были белоснежно-белыми, а за двумя большими дверцами шкафа у дальней стены стояли две кровати с пружинящими матрацами и пёстрым бельём. Хайнц и Илзе были детьми вязальщика веников. Старый вязальщик построил хижину собственными руками, в ней родились его сын и дочь, и Хайнц не променял бы это место ни на какое другое. В июле он переносил ульи окрестных хозяйств в верещатник и затем присматривал за ними; в остальное время он по нескольку дней в неделю работал в Диркхофе. В его хижине я освоилась так же быстро, как и в доме моей бабушки. Я помогала Хайнцу есть его гречневую кашу и ворошила вместе с ним сено для Диркхофа. Он поднимал меня высоко над головой к старым ульям, которые висели на балках гумна и служили курам гнёздами, и я, вскрикивая от радости, передавала стоявшей рядом Илзе гладкие, белые яйца.

Фройляйн Штрайт просиживала целыми днями в большой гостиной, всё время вязала и плакала. Старая, добрая гостиная выглядела тогда довольно-таки примитивно: побеленные стены, коричневая обшарпанная скамья за печью, грубые, неотёсанные столы и стулья. Но ради фройляйн Штрайт бабушка велела доставить из города мягкую софу, а Илзе развесила бело-голубые шторы. Фройляйн Штрайт задёргивала эти шторы и жаловалась, что она боится бесконечной, беззвучной пустоши, когда пылает солнце, и когда светит луна, она боится тоже… На моём пятом году она начала меня учить. Илзе приносила свою работу и тоже слушала. Пятнадцати лет она поступила в городе на службу к моей бабушке и немного выучилась читать и писать, а сейчас вновь начала учиться вместе со мной. Вечерами, когда я, набегавшись до изнеможения, уютно устраивалась на её коленях и клала голову ей на плечо, к нам часто присоединялся и Хайнц, естественно, с холодной трубкой; и тогда фройляйн Штрайт оживала: её впалые щёки покрывались румянцем, а светлые локоны взволнованно колыхались у лица. Она рассказывала о жизни доме моих родителей, и у меня в голове постепенно всё вставало на свои места. Я узнала, что мой отец очень известный человек, а моя умершая мать была учёной и поэтессой. В нашем доме часто бывали знаменитые и знатные люди, и когда фройляйн Штрайт, вздыхая, рассказывала: «На мне было белое платье и розовые ленты в волосах, это был поэтический вечер у милостивой сударыни», — в моей детской душе всплывали безрадостные воспоминания. В них была темнота, шаги за дверью и вечернее молоко, которое мне принесли совершенно холодным. А потом среди ночи я проснулась и увидела, что я одна в тёмной, жуткой комнате. Я испугалась и закричала, и тогда пришла фройляйн Штрайт, похожая на привидение в своём белом платье, отругала меня, всунула конфетку, укрыла меня до самого носа и снова выскользнула за дверь.

Но вообще «небесные воспоминания» моей воспитательницы меня не особенно трогали: во время этих рассказов я, как правило, засыпала и просыпалась от того, что меня немилосердно тянули за волосы. С той же неукоснительностью, что и пепельно-седые локоны самой фройляйн Штрайт, мои длинные чёрные волосы ежевечерне подвергались укладке и завивке — а затем я должна была молиться за моего далёкого отца, чьё лицо я при всём старании не могла вспомнить.

Так прошло несколько лет. Фройляйн Штрайт становилась с каждым днём всё беспокойнее и плакала всё горше. Она выходила во двор, раскидывала руки в стороны и, обращаясь к небу, декламировала своим высоким слабым голосом:

Тучи, о тучи! К югу держите!
В край моей юности, за небосклон,
Низкий поклон от меня отнесите,
Путь в это царство мне прегражден.[4]
и когда однажды у неё выпал зуб — он упал во время еды ей в тарелку и оказался, к моему удивлению, не её собственным, а вставным, — она всё бросила и моментально упаковала чемодан. «Я сама виновата, моя добрая Илзе — здесь нет никаких перспектив!» — сказала она Илзе, прощаясь, и по её старообразному лицу текли слёзы.

«Никаких надежд в бесконечной, бесконечной пустоши!». Я остолбенела от таких попрёков моей обожаемой родине. Хайнц повёз фройляйн Штрайт в соседнюю деревню, и я поехала с ними. Попрощавшись на полдороге, я стояла и смотрела им вслед, пока развевающееся платье фройляйн Штрайт не исчезло вдали за кромкой леса. Тогда я сорвала с головы панаму и подбросила её в воздух, затем скинула узкую, тесную курточку, без которой фройляйн Штрайт никогда не пускала меня погулять… Как восхитительно ласкал мои руки и затылок тёплый ветер!.. Я вернулась домой. Илзе уже задвинула софу в чулан, аккуратно накрыв её чехлом, и теперь тщательно складывала бело-голубые шторы, чтобы уложить их на полку.

— Илзе, обрежь! — сказала я, оттянув свои длинные, мешающие локоны. И она прошлась по моим кудрям, щёлкая ножницами. Отрезанные пряди последовали в огонь, курточка была торжественно отправлена в шкаф, и я стала ходить как Илзе — в юбке и блузке.

Всё это пронеслось в моей в голове, пока я стояла под сосной и провожала взглядом три удаляющиеся фигуры. Уже смеркалось, и путники едва виднелись на фоне кустов; они были уже так далеко, что их движение было едва заметно; но я знала, что они торопились, как когда-то фройляйн Штрайт, чтобы как можно скорее покинуть презираемую ими пустошь… Что бы сказал молодой господин, если бы он узнал, что женщина с красным лицом когда-то покинула шумный город и уехала в Диркхоф, на пустошь, чтобы никогда более не возвращаться! Разумеется, фройляйн Штрайт считала мою бабушку меланхоличной и задумчивой и всегда ужасно трусила под её нездешним взглядом; но для меня странная личность пожилой женщины до сего момента была неразрывно связана со всем её обликом, и если эта странность со временем обострилась и усилилась, то произошло это столь же незаметно и постепенно, как я выросла — и к тому же я всегда была уверена, что таковы все бабушки. Как получилось, что я задумалась о вещах, которые мне ранее казались сами собой разумеющимися? Безмерное удивление чужаков по поводу «странной старой женщины, которая не терпит в доме денег» насторожило меня… И не было ли странным, что моя бабушка за эти годы совершенно перестала разговаривать? Что она избегала любых встреч с людьми и бросала на меня уничтожающий взгляд, стоило лишь мне случайно попасться ей на пути? Что она не брала ни кусочка еды из других рук? Яйца, которые она в основном ела, она выбирала сама из гнёзд; сама доила корову, чтобы никто не дотронулся до её кружки с молоком и не осквернил своим дыханием напитка, который она обожала; мяса и хлеба она не ела вообще. Только в первые годы она приласкала меня несколько раз — а потом, казалось, совершенно забыла, кто я.

Мой отец не прислал новой воспитательницы. Для моей бабушки меня не существовало, а живший довольно далеко от нас школьный учитель не был гением. «Он для тебя слишком плох», сказала Илзе. Она не отправила меня в школу и вечерами сама садилась на место учителя; и для неё это было довольно трудно. Она читала мне главы из Библии, причём всё время приглушённым голосом, и от меня не ускользало, что она зачастую внезапно прерывала чтение и напряжённо вслушивалась в звуки из комнаты бабушки. С Илзе я ужасно много выучила наизусть. Мою конфирмацию провёл старый священник из церковного округа; мы с Илзе украдкой выбрались из Диркхофа, а Хайнц стоял на вахте; и я, стоя на коленях в маленькой деревенской церкви, причастилась таинства, а моя бабушка ничего об этом не знала.

Вот так я и росла — неугомонной и свободной, как нетронутые луга у реки, и сейчас я стояла под сосной, босая, в короткой грубошёрстной юбке, и вечерний ветер трепал мои непослушные волосы. И я засмеялась… Я смеялась над молодым господином, который с такой осторожностью ставил свои изящные ступни на мягкую траву и защищал свои белые руки кожаными перчатками — и в этом была моя месть.

Пусть они называют глушью эти огромные, необозримые равнины! Для меня эти просторы были наполнены душой моей родины и населены сонмом чудесных фигур — феями, духами воды и воздуха — и призраками; да, призраками!.. Я слегка вздрогнула от своего собственного смеха — так странно он прозвучал над темнеющей пустошью, так чужеродно, как будто он исходил не от меня, а от лунного серпа, затерявшегося на беспредельном небосводе, как моя крохотная фигурка затерялась на бесконечной молчаливой равнине. У самого горизонта чернел лес, резкой чертой разделяя пустошь и небо; а на востоке, там, где днём нежно зеленела полоса травы, клубился белёсый туман. Это были торфяные болота с глубокой топью, камышами и сухой осокой; но маленькие озерца в глубине болота были украшены тростником, а в тёмном зеркале воды отражались белые кувшинки — я всегда считала, что это не цветы, а печальные человеческие лица. Они всплывают из тёмных глубин, и их белые одежды и вуали всплывают вместе с ними, вздуваясь и скользя по воде к сухой вересковой равнине, над которой когда-то, в старые-престарые времена, перекатывались бурные морские волны — так рассказывал сегодня добрый пожилой учёный с жестянкой за спиной. Вечно жалующихся, оттеснённых к болоту духов воды я не боялась — но сегодня у моих ног был рассыпан человеческий прах; недрогнувшая рука кощунственно вскрыла могильный курган и нарушила покой мертвецов… С той стороны сосны была зарыта маленькая кость — не поднимется ли она из земли пальцем, вновь крепко держащимся на белой руке? И не вырастет ли сейчас рядом со мной из земли финикиец, мрачный и грозный, с широким белым лбом и золотой короной на пышных каштановых волосах?… Меня охватила дрожь. Я приросла к земле и не могла взглянуть ни влево, ни вправо; я не могла даже отнять рук от сосны. С колотящимся сердцем я ждала, что вот-вот ледяной палец дотянется до меня — и внезапно ощутила тяжёлую руку на своём плече. У меня вырвался пронзительный крик.

— Леонора, что за выходки? — побранила меня Илзе. Она стояла за мной и крепко держала меня — иначе я, наверное, просто скатилась бы с холма, как тряпичная кукла.

— Ах, Илзе, финикиец! — пролепетала я.

— Что?.. — протянула она. Она развернула меня к себе и озабоченно посмотрела мне в лицо — Илзе сегодня уже спрашивала, не сошла ли я с ума. Выражение её лица отрезвило меня — я громко рассмеялась и бросилась ей на грудь; здесь я была защищена от всех призраков и даже от чужого лица, которое, хоть уже и исчезло в сумерках, но напугало меня больше, чем дух финикийца.

— Что, снова призраки? — спросила Илзе. — И даже здесь, под открытым небом?.. Да, ты и Хайнц — вы у меня просто пара героев!

Милая Илзе — под сумеречной крышей старого Диркхофа даже она не была защищена от всякого рода жутких впечатлений, и хотя Илзе всегда вела себя отважно и смело, она знала достаточно ужасных вещей, реальных и документально подтверждённых, от которых застывал в онемении разум всякого разумного существа.

Она взяла мою ладонь в свою твёрдую руку и повела меня вниз с холма.

4

В нижнескасонских домах между молотильней и жилыми комнатами располагается помещение, которое называется проходом. Там стоит кухонная плита.

В Диркхофе пол прохода на старинный манер возвышался на несколько дюймов над глиняным полом молотильни, но ни стен, ни перегородок между ними не было; поэтому из прохода можно было видеть и гумно, и стойла, и главные ворота. В проход из жилой части дома вели две двери и одно окно; пол прохода был выложен каменными плитами, а по его обеим сторонам располагались выходы на улицу. Для меня это было самое уютное место во всём доме. Летом сюда ставился обеденный стол.

Когда мы с Илзе вошли, на столе уже горела лампа; в огромном, тёмном от копоти помещении она казалась заблудившимся огоньком. Из главных ворот на ближайшие стойла ещё лился неверный вечерний свет. Эти стойла стояли пустые, поскольку из соображений экономии в Диркхофе разводили не больше скота, чем было необходимо для поддержания собственных потребностей. Но вблизи прохода, головой в сторону молотильни, лежала жующая Мийке, которая наклонила ко мне мне свои рога — всё еще болтающаяся на них гирлянда не очень подходила для вечернего туалета.

Илзе взглянула на «празднично украшенное» животное и тотчас отвернулась, пряча улыбку, — я ни за что на свете не должна была догадаться, что её ужасно забавляет моя «вечная чепуха».

Они уже поужинали без меня. По большой горке картофельных очисток у одной из тарелок я увидела, что там сидел Хайнц. Илзе убрала — на сей раз без нравоучений — остывшие картофелины с моей тарелки и положила мне пару горячих яиц всмятку. Я слышала, как Хайнц мастерил что-то на заднем дворе, и Илзе бегала туда-сюда в непрерывных хлопотах — у неё ещё была «куча дел». Разумеется, момент был неподходящий, но всё же я задала вопрос, который давно вертелся у меня на языке:

— Илзе, как называется дом, где живёт мой отец?

Она как раз собиралась отправиться на задний двор.

— Ты хочешь ему написать? — спросила она поражённо.

Я громко рассмеялась.

— Я? Написать письмо? Ах, Илзе, это звучит ужасно смешно!.. Нет, нет, я только хочу знать, как зовут тех людей, у которых он сейчас живёт!

— Ты хочешь знать это прямо сейчас?

Я не решилась ответить «Да», но, наверное, Илзе прочитала ответ в моих горящих от нетерпения глазах. Она молча отправилась в гостиную и вернулась со шкатулкой, которую сунула мне в руки.

— Вот, поищи адрес сама — я его не помню. Но смотри, ничего не потеряй и не перепутай там всё!

Она вышла. Как аккуратно и упорядоченно лежали в маленьком ящичке письменные свидетельства сообщений между Диркхофом и внешним миром!.. Здесь была тоненькая связка писем отца; все они были адресованы Илзе и содержали лишь несколько вежливых строк, приветы моей бабушке и мне, а также неизменно отрицательный ответ на периодически повторяющуюся просьбу Илзе забрать меня из Диркхофа, чтобы я могла посещать нормальную школу. На приходившие письма всегда отвечала только Илзе — несколькими короткими строчками, старательно написанными крупным твёрдым почерком. Я же писем не писала; я быстро и много читала, с жадностью проглатывая оставленные фройляйн Штрайт детские книжки; но писать я ужасно не любила — мне это было просто в тягость.

Под связкой писем от отца лежало ещё одно послание, которое, как я знала, пришло совсем недавно. Конверт был надписан тонким, изящным почерком: «Госпоже советнице фон Зассен, Ганновер»; и уже другим почерком, крупным и неуклюжим, было добавлено название ближайшей к Диркхофу деревни. Послание было адресовано бабушке — на моей памяти в Диркхоф впервые пришло письмо на её имя. Когда Хайнц несколько недель назад принёс его и отдал Илзе, мои глаза едва скользнули по конверту, и я равнодушно отправилась по своим делам, нисколько не любопытствуя насчёт его содержания: мир за пределами пустоши и его послания не имели для меня никакой притягательной силы. Сегодня же это внезапно изменилось; при виде взломанной печати мне вдруг захотелось взглянуть на лежащий внутри листок; но я не решалась это сделать без Илзиного разрешения и отложила письмо на край стола.

Искомый адрес был быстро найден. Когда я торопливой рукой развернула последнее послание от отца, то под его именем я прочитала: «Фирма Клаудиус № 64 в К.». Меня словно пронзила молния, я почувствовала, что вся кровь прилила к лицу, когда я увидела чёрным по белому написанное имя, которое профессор произнёс сегодня несколько раз! Я вдруг стала легко разбирать затейливый, с завитушками почерк отца. Это имя просто бросалось в глаза… Содержание письма я знала от Илзе; и тем не менее сейчас я стала внимательно читать его. Это письмо было таким же сухим и сдержанным, как и прочие послания отца. Он не спрашивал: что поделывает моя дочка? Здорова ли, думает ли обо мне?… В этот момент я впервые почувствовала, хотя и смутно, что мой отец совершает большую несправедливость по отношению ко мне.

Послание заканчивалась словами: «На письмо из Неаполя ответа не будет, и оно, разумеется, не должно попасть в руки моей матери». Очевидно, имелось ввиду то письмо, которое сейчас лежало на столе: на нём стоял штемпель из Неаполя. Теперь оно меня заинтересовало вдвойне.

Я недовольно сложила тонкий листок, который держала в руке, — там не было ничего ни о новом месте проживания отца, ни о его отношениях с теми, чья фамилия была Клаудиус — я вскочила и бросила письмо обратно в шкатулку. Ах, какое мне дело до каких-то чужаков! Я тут сижу и размышляю о людях и обстоятельствах, которые меня совершенно, ни капельки не касаются, а на улице уже темно, и Хайнц всё ещё шумит и возится на заднем дворе… Обыкновенно, если он принимался вечером за какое-нибудь дело, я шлёпала его по пальцам, вцеплялась ему в руку и волокла его сюда, в проход, к его неизменному месту — большому неполированному стулу. Затем я протягивала ему зажжённую лучину, и тотчас же вокруг его счастливого ухмыляющегося лица начинали клубиться облака дыма. Илзе приносила своё шитьё, а я с неубывающим энтузиазмом зачитывала им вслух рассказы, которые знала уже почти наизусть. Если на улице было холодно и дождливо, то в плите разжигался огонь, и Илзе разливала горячий чай. Было необыкновенно уютно сидеть в защищённом проходе, под крышей, по которой неутомимо барабанит непрекращающийся дождь; а от плиты исходит приятное тепло, и в просторном гумне по соседству царит уютная тишина. Иной раз легонько звякнет цепь на шее у Мийке; иногда высоко на насесте вдруг завозится во сне какая-нибудь курица — всё, что я любила, было заключено в этих четырёх стенах!

В такие часы в моей душе царило умиротворение; у меня не было никаких желаний, никаких потребностей! Моё юное сердце было исполнено нежности к Илзе и Хайнцу… И вот теперь сюда, в этот уютный мирок, вторглись чужие лица, и я покраснела при мысли о том, во что я сама превратилась под их внезапным влиянием. Не было никаких сомнений — вместо того чтобы держаться моего старого друга, которого знатный молодой господин мерил столь презрительными взглядами, я начала трусливо его стыдиться; я вдруг сделалась ужасно резкой, я наступила ему на ногу, ему, который всегда был безгранично терпелив со мной, а потом я глупо ругала его за то, что он напрягал свой бесхитростный ум, чтобы ответить именно так, как я хотела… Почему же я это сделала? Потому что мне пришла в голову блестящая идея похвастаться моим знаменитым отцом, отцом, для которого я не существовала, в то время как Хайнц лелеял меня и носил меня на руках.

Я должна извиниться, извиниться самым покаянным образом, и причём немедленно — и это решение далось мне легко, поскольку в этот самый момент открылась дверь на задний двор, и в сопровождении Шпитца вошёл Хайнц.

Я подлетела к нему и положила руки ему на грудь — выше я не доставала.

— Хайнц, ты ужасно злишься на меня, да?

— Ух ты, а почему я ничего об этом не знаю, принцесса? — пробурчал он, не выпуская трубки изо рта. Он стоял передо мной смущённый и не делал попыток пройти дальше.

— Ты знаешь это, Хайнц — сказала я. — Давай, выбрани меня как следует… Я оказалась бессовестной и невоспитанной!.. Спорим, ты даже и не думал, что я на такое способна — наступить тебе на ногу…

— Да ну, это была всего лишь шутка…

— Шутка? Как бы не так! Это было всерьёз, недостойно и всерьёз… Не будь таким добрым ко мне, Хайнц — я этого не заслуживаю, меня надо наказать… Я вела себя как ребёнок, да ещё и вспылила — жалкое, неблагодарное создание, и…

— Что, это ещё не всё?

— Трусливая, как заяц… Видишь, Хайнц, именно из-за этого я и повела себя так плохо… Я появилась на холме внезапно, и если бы ты сказал… ну, короче, тогда бы все, конечно, уставились на меня…

— Я ничего им не сказал! Ха-ха-ха! Ни словечка! — Он выразительно постучал себя пальцем по лбу. — Да, здесь кое-что имеется — они ещё долго могли меня расспрашивать! — Он сунул руку в карман своего сюртука. — Но огромные деньги, которые просто покатились по земле — они их так и не забрали назад, нет! Я их подобрал — вот они, принцесса!

Он долго перебирал извлечённые из кармана новенькие талеры. Его глазки сверкали от радости, лаская взглядом блестящие монеты. Пять серебряных талеров — по одному за каждую жемчужину! Так оно и подразумевалось: слова «Вот, моё дитя!» пожилого господина прозвучали абсолютно уверенно, хотя я собиралась жемчужины подарить. Это разозлило меня сейчас вне всякой меры.

— Я их не хочу, Хайнц! — вскричала я и оттолкнула его руку.

Монеты во второй раз попадали на землю… Тяжёлые металлические кругляши ударялись о каменные плиты со звоном и дребезжанием, которых я ни разу не слышала в Диркхофе.

Я невольно оглянулась, и мой взгляд метнулся к окну. За помутневшим стеклом висел толстый, пёстрый плюшевый ковёр, который, насколько я могла припомнить, никогда не поднимала ничья рука — а сейчас он был сдвинут, и в окне сверкали бабушкины глаза.

Это был момент, который мог ужаснуть чувствительную душу. Дрожа, я нагнулась, чтобы подобрать монеты, однако в этот момент дверь рядом с окном распахнулась, словно под порывом ветра, — и я была схвачена за плечи и вытолкнута в молотильню.

— Не трогать! — Какое ужасающее звучание было в этом голосе, который я не слышала уже много лет! В страхе я широко раскрыла глаза.

Надо мной стояла могучая женщина, которая свирепо потрясала кулаком в сторону Хайнца.

— Ты! — шипела она.

— Всё хорошо, милостивая сударыня, всё хорошо! — пролепетал он умоляюще. — Я сейчас же унесу всё это безобразие и брошу в реку! — Он дрожал как осиновый лист — я никогда не видела, чтобы он так побледнел.

Она резко повернулась к нему спиной. Длинные седые косы, взметнувшись, хлестнули её по бёдрам. Я с замирающем сердцем ждала, что сейчас она накинется на меня. И в этот момент её нога задела одну из монет; она отпрянула, как будто перед ней была змея. И тут началось представление, которое я никогда в жизни не забуду. Хихикая, она наподдала носком несчастную монету, так что та отлетела и со звоном брякнулась на пол; затем другую, третью — так она шагала по проходу туда-сюда, пиная монеты — это напоминало жестокие забавы кошки с мышкой… И как ужасна была смена настроений на её багровом лице! Она расшвыривала монеты со злостью и отвращением; а как только они падали на землю, она, вытянув шею, жадно вслушивалась в их жалобный серебряный звон.

Я не могла сдвинуться с места и едва дышала; Шпитц, обычно такой задиристый, уполз с поджатым хвостом подальше и прижался к ногам Хайнца, который, словно окаменев, застыл на месте, лишь изредка бросая на меня испуганные взгляды… Ах, Илзе — да где же она? Она единственная имела власть над бабушкой. Неужели Илзе не слышала всего этого шума?

Швыряние монет продолжалось долго. Пожилая женщина, казалось, уже не замечала, что рядом с ней безмолвно застыли два человека. Она двигалась всё более и более темпераментно, страстно бормотала и жестикулировала, обращаясь к кому-то невидимому… И вдруг её словно толкнуло; в этот момент она двигалась мимо стола — и внезапно застыла как изваяние, а её взгляд упёрся туда, где лежало злосчастное письмо, которое по категорическому требованию моего отца никак не должно было попасть ей в руки.

— «Госпоже советнице фон Зассен»! — прервала она наконец невыносимое молчание и, глубоко вздохнув, провела ладонью по лбу. — Госпожа советница фон Зассен! Это я, я!

Я хотела броситься и отобрать у неё письмо, на которое она уже положила руку. Но я была всего лишь слабым, хрупким созданием. Она бы с лёгкостью отшвырнула меня, не дав забрать письмо. Я делала знаки Хайнцу — но он глядел на меня, совершенно ничего не понимая, и в этот момент случилось то, чего я так боялась — бабушка извлекла листок из конверта.

— Ну, посмотрим! — произнесла она, разворачивая письмо.

Она не читала, её взгляд остановился на подписи — что это было за имя, которое имело такую власть?.. С криком ярости она скомкала письмо в руке.

— «Твоя Кристина!» — сардонически засмеялась она, швырнула скомканный листок в сторону молотильни и умчалась, дико размахивая руками, назад в свою комнату — и вслед за тем раздался скрежет задвигаемого засова.

Илзе, которая в этот момент вошла со двора с корзиной, полной торфа, удивлённо застыла на пороге.

— Это была бабушка? — недоверчиво-испуганно спросила она. Дверью, которая сейчас захлопнулась со всего размаху, никогда не пользовались — замок и задвижка уже давно должны были проржаветь.

У меня свело губы судорогой; но одновременно я почувствовала какое-то облегчение. Шепча и заикаясь, я поведала ей о произошедшем. Я увидела, что Илзе вздрогнула и побледнела; но Илзе не была бы Илзе — она не проронила ни слова, поставила свою корзину у плиты и начала вынимать куски торфа и укладывать их симметричными рядами; и только когда подошёл Хайнц, она подняла голову — да, его благоговейный страх перед её острыми глазами имел под собой основания! — и посмотрела уничтожающим взглядом в его испуганное лицо.

— Ну что ты за человек такой, Хайнц! — сказала она. — Я годами следила, чтобы ни одна монетка не попала в Диркхоф, и вот сейчас этот умник проделывает свои фокусы и разбрасывает тут мне по полу пригоршню серебряных талеров! Ну вот, сорок лет за плечами, а соображения никакого!

У меня на глазах выступили слёзы. Несмотря на то, что я правдиво описала произошедшее и объявила, что виновата я одна, нагоняй получил Хайнц, и он терпеливо выслушал все Илзины обвинения, не проронив ни слова в своё оправдание. Я обвила его обеими руками и уткнулась лицом в рукав его старой куртки.

— Давай, утешай своего Хайнца! Всё время держатся друг за дружку, что твои репьи! — сказала Илзе; но в её голосе и взгляде уже не было строгости.

Она взяла со стола лампу и отправилась в молотильню, чтобы подобрать скомканное письмо, но оно всё никак не находилось, сколько она ни светила.

До этого момента из комнаты бабушки не доносилось почти ни звука; возможно, я просто не обращала на это внимание или просто не хотела ничего слышать; теперь же сквозь занавешенное ковром окно до меня донеслось страстное бормотание взволнованного грубого голоса, прерываемое стонами и глубокими вздохами.

— Она молится, — шепнул мне Хайнц.

Но это не была молитва с преклонёнными коленями. Бабушка ходила тяжёлыми шагами туда-сюда в своей комнате, и ковёр перед окном колыхался в такт её шагам.

— Дайте сюда свет! — вдруг вскричала она со страхом в голосе.

— Свет? — переспросила Илзе. — Я же уже принесла лампы! — и она побежала по узкой тропинке, которая, огибая дом с восточной стороны, выходила в сад, откуда можно было зайти в бабушкину комнату.

Через несколько минут Илзе вернулась заметно успокоенная. Но в тот же самый момент заработал насос у колодца, и вода с грохотом полилась в жёлоб.

— У неё потемнело в глазах, — коротко ответила Илзе на мои боязливые расспросы. — Да, нам опять предстоит весёлая ночка! — пробормотала она про себя, убирая со стола посуду и относя ящичек с бумагами назад в комнату. Значит, Илзе частенько приходилось переживать тяжёлые ночи рядом с моей бабушкой! Для меня это было дурной новостью; мой здоровый, счастливый сон не позволял мне даже и догадываться, что ночной порой в доме что-то происходило. Я, конечно, вспоминала, что Илзе довольно часто по утрам выглядела разбитой и утомлённой; но тому виной всегда были головные боли, от которых она часто страдала.

Я сложила на столе руки и опустила на них голову; у меня было тяжело и тоскливо на сердце, как будто ночью на Диркхоф должно обрушиться что-то ужасное. Механически я прислушивалась к шагам Хайнца, который делал вечерний обход вокруг дома. Хайнц благоразумно не пошёл на задний двор, поскольку бабушка всё ещё была там, хотя рычаг насоса больше не работал. Бабушка могла часами стоять у изгороди и вглядываться в бесконечный простор пустоши.

— Иди в постель, дитя, ты устала! — сказала Илзе и погладила меня по голове.

Я почувствовала в этот момент, что в силу своей естественности и непосредственности я до сих пор была самым беспечным, самым эгоистичным существом на свете.

— Нет, я не пойду спать, — сказала я, стараясь придать своему голосу уверенность. — Илзе, мне сегодня исполнилось семнадцать, я уже большая и достаточно крепкая — я не позволю отправлять меня спать, в то время как ты будешь возиться с бабушкой!

Я вскочила и встала перед ней.

— Ну вот, мне только не хватало, чтобы ты путалась у меня под ногами! — сухо ответила Илзе; она поглядела на меня сверху вниз. — Ну, теперь я тоже знаю, как выглядит большая и крепкая женщина! Она уже выше стола и попискивает, как цыплёнок, который только что вылупился из яйца!

— Илзе, ну не такая я уже жалкая! — перебила я её возмущённо и в тоже время неуверенно — она никогда не преувеличивала.

— Между прочим, я не знаю, чего ты хочешь! — продолжила она твёрдо. — Смешно! Бабушка стоит спокойно на заднем дворе и через час будет спать так же крепко, как и все остальные. Но я хочу тебе сказать, что она начинает тревожиться, если в проходе долго горит свет.

Без лишних слов она взяла лампу со стола — и на моём героическом порыве была поставлена точка. Я бы очень хотела посмотреть на того человека, который осмелился бы возразить Илзе, когда она, энергично кивнув головой, вынесла своё решение.

Я пожелала спокойной ночи Хайнцу, который как раз запирал ворота, и послушно последовала за Илзе в угловую комнату, где мы обе спали.

5

В нашей комнате было жарко и душно. Илзе уже затворила ставни на двух угловых окнах; и будь в её распоряжении ещё и шторы, она бы, конечно, задёрнула и их.

— Вот, растеряха, твои новые башмаки! — Илзе указала под стул рядом с моей кроватью. — Если бы не Хайнц, они бы так и стояли в траве, а ночью гроза смыла бы их в реку!

При виде двух сиротливых уродцев кровь бросилась мне в лицо. К тому же на меня с гравюры на стене пристально смотрел Карл Великий — его глаза в ярком свете лампы казались огромными. Я повернулась к Карлу спиной и незаметно задвинула башмаки подальше под стул; я не хотела их больше видеть, я не хотела, чтобы хоть что-нибудь напоминало мне о чужаках, с чьим появлением началась целая череда неприятностей и мучительных ощущений в моей простой, беззаботной жизни.

Илзе не вышла из комнаты, пока я не легла в постель. Но с лихорадочно бьющимся сердцем, исполненным дурных предчувствий, заснуть было невозможно. Я снова оделась, подняла ставню на западном окне, выходящем на задний двор, и уселась на край постели. Давящая темнота в комнате рассеялась, и я успокоилась; куда-то ушёл липкий страх перед призраками.

Я беззвучно открыла окно. Невысокая рябина возле дома, которая каждый год к радости птиц пышно обрастала красными гроздьями, прижалась ветками к стеклу. Я была надёжно укрыта её листвой, но могла видеть сад, луг и небо. Илзе говорила о надвигающейся грозе; но никогда ещё звёздное небо не было таким ясным! Изумительно прохладный воздух казался чьим-то едва ощутимым дыханием, которое, однако, не могло всколыхнуть даже самые крохотные листочки в саду, чтобы в глубокой тишине услышать их шёпот — но этот воздух был для меня полон жизни. Я, конечно, не грезила больше о конях-призраках, которые несут по пустоши величавого седого короля и его свиту — это золотисто-пурпурное видение было безжалостно разбито железной киркой, — но я знала, что в каждом стебле вереска трепещет и пробивается жизнь, распускаясь миллионами крохотных цветков, которые в солнечных лучах окрасятся пышным багрянцем. И ещё я сегодня забралась на вершину дуба и насчитала в старом сорочьем гнезде четыре яйца — там внутри тоже трепетала жизнь, в своём усердном росте не зная, день ли сейчас, ночь ли, — пока маленький клюв не пробьёт скорлупу и перед крохотными умными глазками не предстанет великолепный простор… Я знала, что на край леса лёгкими шагами приходят лани и с наслаждением втягивают в себя вересковый воздух, который и сюда, в Диркхоф, приносил ароматы цветов и трав.

Мой пульс постепенно успокоился. Незаметно я отвлеклась на свои обычные мысли и интересы, которые до сего дня заполняли мою нетребовательную душу. В доме стало тихо, так тихо, что я сквозь стену слышала звяканье цепи Мийке. Илзе с её уверениями насчёт мирного сна была права, и сейчас она могла в любой момент появиться в спальне с лампой в руках. — Эй, как эта мысль меня подстегнула! Я бы наверняка через две минуты уже лежала в пышной, высоко взбитой постели, если бы в этот момент не хлопнула одна из дальних дверей в доме, отчего по всему Диркхофу задрожали балки и косяки.

Я как раз собиралась закрыть окно, как вдруг услышала за углом дома свистящее дыхание, и мимо окна в пугающей близости от меня пронеслась массивная седая голова моей бабушки.

— Горит, там — там! — простонала она на бегу, прижав ко лбу обе руки.

Я не решилась высунуться из окна, чтобы посмотреть ей вслед, но услышала, как она остановилась, и тут же в окне мелькнули её широко раскинутые руки.

— Потому что огонь зажёгся от моего гнева, — произнесла она с торжественным пафосом, — и будет гореть до самых глубин ада, и пожрёт землю со всем, что на ней растёт, и подожжёт основания гор!

Медленно прошествовала она между дубами и вышла на угол заднего двора. Она стояла не очень далеко от меня, и было достаточно светло, чтобы я могла отчётливо видеть её на фоне ясного звёздного неба. Она скинула верхнюю одежду, широкие рукава её рубахи свисали с плеч молочно-белым полотном, а вдоль спины спадали полураспустившиеся длинные косы.

Что она говорила безмолвной, беззвучной пустоши — я не могла понять; для меня это было словно иностранные слова в речи старого профессора сегодня у реки — но со своеобразной, поющей интонацией… Внезапно бормотание прервалось приглушённым вскриком, бабушка развернулась, и беспокойные ноги вновь понесли её куда-то с удвоенной скоростью. Я думала, она побежит к насосу — но она как слепая натолкнулась на дерево, отшатнулась, сделала ещё одну попытку — и упала, резко, как подкошенная — словно её швырнула на землю невидимая рука.

— Илзе, Илзе! — закричала я. Но та уже была здесь и пыталась с помощью Хайнца поднять бабушку на ноги. Они оба, оказывается, следили за бабушкой изо входа во двор. Я выпрыгнула к ним из окна.

— Она умерла! — прошептал Хайнц, когда я подбежала. Он безрадостно опустил на землю массивное тело, которое в своей неподвижности было ужасно тяжёлым.

— Тихо! — приказала Илзе вполголоса. — Поднимай, давай напрягись, понесли! — она подхватила бабушку под руки и нечеловеческим усилием подняла её с земли, а Хайнц ухватил её за ноги.

Я никогда не забуду, как они, задыхаясь, тащили бабушку через проход, а седые пряди её волос волочились следом по каменному полу, над которым всего лишь какой-то час назад взлетали монеты, подбрасываемые её пинками.

Я побежала вперёд и открыла им дверь в бабушкину комнату; но вначале мне пришлось отодвинуть высокую ширму, полукругом стоявшую у входа — иначе я не смогла бы войти. Эта ширма полностью загораживала комнату от любопытных глаз. Мне никогда не разрешалось заходить сюда — даже когда я была совсем маленькой. При всём том страхе и потрясении, которые я сейчас испытывала, мне вдруг почудилось, что я гляжу испуганными глазами в какой-то новый, не знакомый мне мир — но мир невыразимо мрачный. Я лишь однажды пережила такое чувство: я зашла тогда в одну древнюю церковь, там было сумеречно и темно, на стенах висели картины с изображениями пыток и мучений, а всё пространство, казалось, было заполнено непередаваемой смесью застоявшегося церковного воздуха и ладана.

Бабушку положили на кровать, стоявшую в углу; кровать была с балдахином — старомодным, зелёного шёлка, с золотистыми цветочками. Как он шуршал и шелестел, когда его раздвигали, и как ужасно выглядело синюшное бабушкино лицо на фоне тяжёлой зелёной ткани! Глаза её были закрыты, но Хайнц ошибался — она не была мертва. Она тяжело дышала, но не шевелилась, и лишь когда Илзе умоляющим тоном, которого я от неё никогда не слышала, позвала её по имени, бабушка приподняла на минуту веки и поглядела на неё глазами, полными понимания. Илзе подсунула ей под спину подушки и помогла сесть в постели; было видно, что так ей лучше, её свистящее дыхание заметно смягчилось. В это время Хайнц уже отправился за врачом. Он должен был добежать до соседней деревни и оттуда послать за доктором экипаж в город, находившийся в часе езды; то есть до прибытия врача должно было пройти часа три-четыре.

Я попыталась было помочь Илзе, но моя помощь была отвергнута. Илзе, бросив беспокойный взгляд на больную, молча отвела мои руки, но разрешила мне остаться.

Укрывшись за балдахином, я присела на скамеечку у изножья кровати и со стеснённым сердцем начала разглядывать эту странную комнату. Она была самой большой в доме и по размерам напоминала скорее зал; возможно, бабушка велела снести одну из перегородок, чтобы увеличить пространство. Стены были покрыты обоями с вытканными фигурами. Я не могла отвести глаз от изображения ребёнка с лицом, исполненным красоты, печали и кротости — это был юный Исаак, привязанный к поленнице. Обои были очень старые, траченые молью — например, выразительной фигуре Авраама недоставало глаза и поднятой руки. У стен, словно рота почётного караула, стояли кресла с высокими спинками и бархатной цветастой обивкой. Только много позже я смогла оценить красоту этих кресел и искусную резьбу по дереву ценнейших пород на других предметах мебели; но тогда, когда я впервые разглядывала эту комнату, мне казалось, что со всех шкафов и комодов на меня угрожающе смотрят разнообразные звери и сказочные существа.

Тёмные краски и мрачные углы жадно высасывали свет из двух стоящих на столе ламп. Тёмными были и ковёр под моими ногами, покрывающий почти всю комнату, и низкий деревянный потолок над головой. И лишь нагие тела на выцветших обоях возвращали тут и там неверный отблеск, да один-единственный светлый предмет парил в мягком сиянии, как прекрасная белая голубка во мраке — это был свисавший с потолка серебряный подсвечник с белыми восковыми свечами.

За те тоскливые часы, которые я провела в оцепенении у кровати, бабушке, казалось, стало лучше. Широко открыв глаза, она огляделась вокруг, выпила немного воды, и в этот момент к ней вернулась речь.

— Что со мной? — спросила она надломленным, совершенно изменившимся голосом. Вместо ответа Илзе склонилась над ней — я думаю, у неё от жалости перехватило горло — и заботливо и нежно отвела ей волосы со лба.

— Моя старая Илзе! — пробормотала больная. Она попробовала подняться, но ей это не удалось — и она посмотрела на свою левую руку странным, удивлённым взглядом.

— Омертвела! — вздохнула она и снова опустила голову на подушку.

Этот полувозглас-полувздох наполнил меня липким ужасом. Я сделала невольное движение, отчего скамеечка подо мной сдвинулась, а полог на кровати заколыхался.

— Кто ещё в комнате? — спросила бабушка, прислушиваясь.

— Дитя, милостивая сударыня, Леонора, — нерешительно ответила Илзе.

— Дитя Виллибальда — ну да, я её знаю, она бегает босиком по пустоши и поёт на холме — я не могу слышать пение, Илзе!

Я знала это; я ни за что не должна была петь в Диркхофе — а мне так нравилось петь! Мне казалось, что звуки музыки, как крылья, возносят мою душу ввысь. Я пела на вершине холма и в Хайнцевой хижине, да так, что в ней на окнах трепетали занавески; но мне и в голову не приходило, что бабушка в Диркхофе могла слышать мое пение.

Я поднялась и, дрожа, приблизилась к ней на шаг.

— Миниатюрная, как и её мать, — пробормотала она про себя, — с огромными глазами и скудным холодным сердцем, и ей тоже лили на лоб крестильную воду!

— Нет, бабушка, — сказала я спокойно, — у меня вовсе не холодное сердце!

Она поглядела на меня с таким удивлением, будто считала, что маленькое создание может лишь петь, а не говорить, и уж меньше всего обращаться к ней. Илзе отодвинулась за полог и оттуда делала мне знаки, чтобы я замолчала; Илзе, наверное, боялась, что моё неожиданное выступление может спровоцировать у больной новый приступ психического расстройства. Но бабушка оставалась абсолютно спокойной; её глаза, не отрываясь, смотрели на меня. Эти глаза, взгляда которых я всегда ужасно боялась, были очень красивыми; в их тёмном блеске было, конечно, что-то жутковатое, но в них была душа и ясная мысль.

— Подойди-ка ко мне! — прервала она наконец воцарившееся молчание. Я приблизилась вплотную к её кровати.

— Знаешь ли ты, что такое любить кого-нибудь? — спросила она, и в её надтреснутомголосе прозвучали грудные ноты.

— Да, бабушка, я знаю это! Я Илзе так люблю, так люблю, что не могу выразить словами, — и Хайнца тоже!

Её губы задрожали, и она с невыразимым усилием протянула ко мне лежащую на одеяле правую руку.

— Ты меня боишься? — спросила она.

— Нет — больше нет! — хотела ответить я, но проглотила последние два слова и наклонилась над ней.

— Дай мне твою руку и поцелуй меня.

Я так и сделала; но вот что странно: в тот момент, когда мои губы коснулись её лба, а моя рука почувствовала мягкое пожатие её холодных пальцев, в моей груди зародилось новое, блаженное чувство. Я вдруг поняла, что я дома, я ощутила таинственную кровную связь между бабушкой и внучкой. Ведомая этим внезапным знанием, я села на край кровати и мягко просунула руку под её голову.

Счастливая улыбка осветила резкие черты её лица; она устроилась поудобнее на моей руке, как усталое дитя, которое хочет спать.

— Плоть от плоти, кровь от крови — ах! — прошептала она и закрыла глаза.

Илзе стояла за пологом кровати; она прятала лицо в ладонях и горько плакала.

Снова наступила тишина, перебиваемая лишь тихими стонами больной и её тяжёлым, неровным дыханием. А в углу комнаты мерно тикали старые напольные часы с большим циферблатом, который вздымался при каждом качании маятника, как грудь больного при дыхании.

И снова потянулись долгие, тоскливые часы ожидания; уже пробило двенадцать. Вдруг отворились ворота, и по проходу зашагал Хайнц в сопровождении какого-то мужчины; значит, он привёз врача, и даже быстрее, чем мы ожидали.

Илзе вздохнула с облегчением и подала мне знак, чтобы я освободила место у кровати; я осторожно вытянула онемевшую руку и бережно опустила бабушкину голову на подушки. Она, казалось, дремала; во всяком случае, она никак не отреагировала, когда дверь отворилась и прибывшие вошли в комнату.

Это был старый священник из соседней деревни, в полном церковном облачении; за ним, сдёрнув с головы шапку, почтительно следовал Хайнц. Священник, в чёрной сутане и с молитвенником в руках, выглядел очень внушительно. Но Илзе вскинулась, как будто она увидела призрак; она кинулась к ним, подавая знаки, чтобы они ушли, но было уже поздно — в этот самый момент, словно почувствовав на себе взгляды вошедших, бабушка открыла глаза.

Я отшатнулась — так резко напряглось её лицо, только что такое расслабленное и спокойное в моих объятьях.

— Чего хочет этот поп? — выдохнула она.

— Дать вам утешение, в котором вы нуждаетесь, — мягко ответил старый священник, нисколько не смущённый её грубым обращением.

— Утешение? … Я уже нашла его в невинном детском сердце, в любви, которая не спрашивает: во что ты веришь? И что ты мне за это дашь?… Леонора, дитя моё, где ты?

От тоски и нежности в её голосе у меня сжалось сердце. Я быстро встала у изножья кровати, чтобы она меня видела.

— Вы не можете дать мне утешения — вы, которые вышвырнули меня в ужасную пустыню, где палящий зной иссушил мой мозг! — продолжала она, повернувшись к священнику. — Вы не дали мне ни капли освежающей прохлады на пути, который сейчас, как вы учите, ведёт в ад!.. Вы, нетерпеливые, бахвалитесь, что в смирении предстанете перед Богом, и одновременно держите в руках камень, чтобы бросить его в ближнего! Вы имеете неслыханную дерзость вершить суд на могилах умерших, которые уже предстали перед высшим судией!.. Вы — лжепророки, вы утверждаете, что молитесь богу добра и милосердия, и при этом делаете его знаменем кровавых битв и сражений, свирепым и ярым божеством, как и народ евреев, который вы зовёте проклятым!.. Вы превозносите бога и при этом приписываете ему все недостатки вашей грешной натуры: мстительность, жажду власти, ледяную лютость… Ваш бог вложил вам в руки пальмовую ветвь, но вы сделали из неё бич!..

Священник поднял руку, словно хотел что-то сказать, но она продолжала с лихорадочной страстью:

— И этим бичом вы стегали меня и прогнали меня с вашего неба, твердя при этом: твой отец, еврей, который дал тебе жизнь, твоя мать, еврейка, что выкормила тебя, прокляты вечно!.. Мой отец был мудрейший человек. Он собрал и сохранил в своей душе огромные знания — и всё это пропадёт в аду, в то время как духовные инвалиды, которые никогда не думали и ни во что не верили, безо всяких усилий попадут на небо, где пытливым душам обещаны ясность и истина?.. И мой отец — продолжала она — разламывал свой хлеб и раздавал голодным, говоря при этом, что левая рука не знает, что творит правая… Он презирал грех и ложь, жадность и высокомерие, прощал оскорблявшим его и никогда не мстил за то, что ему причинили — он от всего сердца любил Бога, господа своего, любил от всей души, — и он должен томиться в аду до скончания времён, только потому, что ему на лоб не лили крестильную воду?.. Я хочу туда, где он — я возвращаю вам ваше крещение! Берите себе своё небо — вы продаёте его достаточно дорого, тираны в чёрных одеждах!

С глубоким состраданием на мягком лице старый священник подошёл ближе к кровати; но никакое примирение больше не было возможно.

— Оставьте — я всё сказала! — промолвила она решительно и отвернула лицо к стене.

6

Так же тихо, как и вошёл, священник покинул комнату. Я невольно последовала за ним. Конечно, бабушкины слова убедили меня, что по отношению к ней когда-то была совершена ужасная несправедливость, но мне было до боли жаль старого священника, который благословлял меня в церкви. Он был мягким и добрым, он был не из тех, кто довёл до безумия несчастное дитя еврейского народа; он, добросердечный старик, по своей воле неутомимо прошагал ночью большое расстояние, чтобы дать больной церковное утешение.

— Господин священник, — сказала ему Илзе, когда они оказались в проходе, — вы не думайте, она в этом не виновата, она приняла крещение, и тот, кто её крестил, был таким же добрым и милосердным, как вы, и она была хорошей христианкой… И однажды появился один — он-то во всём и виноват — который в своём рвении и усердии бесконечно проклинал и осуждал. И выходило, что все неприятности и несчастья в семье — это божье наказание! Это и отняло у неё разум — вот тот во всём и виноват!

— Я не виню её, — ответил ей мягко священник. — Я, к сожалению, слишком хорошо знаю, что излишнее рвение в винограднике божьем уничтожает многие прекрасные плоды… Эта женщина много страдала — да будет господь к ней милосерден! Но я не должен обрушиваться с непрошеной церковной заботой на душу, которая и без того находится в тяжёлой борьбе — борьбе с телесным недугом… — Он ласково погладил меня по голове. — Иди к ней, она ждёт тебя!.. Мне бы хотелось, чтобы я смог вложить в твои уста всё утешение нашей веры, чтобы принести мир в испуганную душу.

Я сразу же пошла назад, а он, выпив стакан воды, без спешки покинул Диркхоф.

Ещё в коридоре я услышала, как бабушка несколько раз спросила:

— Где дитя?

— Вот я, бабушка! — вскричала я, входя в комнату, и мигом подлетела к кровати. Бабушка была совсем одна. Хайнц, которого мы оставили с ней, исчез — наверное, из страха перед Илзе за то, что он самовольно привёл священника.

— Ах, вот и ты, моя маленькая смуглая голубка! — сказала она нежно и вздохнула с облегчением. — Я уж думала, что ты тоже от меня отвернулась и ушла с ним в ненависти и презрении.

— Ты не должна так думать, бабушка! — вскричала я живо. — Он послал меня к тебе, и он очень хороший, а я — я вообще не знаю, как это — ненавидеть и презирать.

— То есть ты любишь весь мир, — сказала она, слабо улыбаясь.

— Ну да, я же тебе уже говорила! Илзе и Хайнц, Шпитц и Мийке, и старая сосна там, на холме, и голубое небо, и… — внезапно я замолчала, и меня охватил стыд — ведь это было неправдой: у меня больше не было этой мирной, всеобъемлющей любви! Именно сегодня я была непокорным, гневным существом — должна ли я ей об этом сказать?

Я снова сидела на краешке кровати, и она держала своей правой рукой мою руку; её пальцы обхватили мои так сильно, как будто она никогда, никогда их больше не выпустит — при этом её глаза медленно закрывались. Она только что так страстно и энергично говорила, а я была настолько неопытна, что мне и в голову не не могло прийти, что она совершенно истощена; я нежно накрыла своей левой рукой её запястье. Я хорошо знала, что пульс должен биться сильно и равномерно — к своему глубочайшему замешательству я постепенно поняла, что с её холодной рукой что-то не так: лишь изредка, после длинных, томительных пауз мои пальцы ощущали одинокий толчок пульса.

— Мы как глина в руках создателя, — внезапно прошептала она. — Что есть мы, что есть наша жизнь, вся наша важность? — Она застонала. — Но ты отец наш, мы твои дети, сжалься над нами, как отец жалеет своих детей …

Она снова умолкла. Меня окатил неописуемый страх; я, кажется, всё бы отдала, лишь бы увидеть эти глаза открытыми. Я нежно прижалась губами к её лбу. Она вздрогнула, но поглядела на меня нежно и с любовью.

— Поди, позови мне Илзе, — сказала она слабо.

Я вскочила, и в этот самый момент, к моему глубочайшему облегчению, по двору прогромыхала повозка. Следом за тем в комнату вошла Илзе в сопровождении какого-то человека.

— Господин доктор приехал, милостивая сударыня! — сказала Илзе, пропуская врача к постели больной.

Лицо моей бабушки снова приняло застывшее, напряжённое выражение. Она протянула врачу правую руку, чтобы он померил пульс, и внимательно смотрела на него.

— Сколько у меня осталось времени? — спросила она коротко и прямо.

Он помолчал несколько мгновений, стараясь при этом не встретиться с ней взглядом.

— Давайте мы сейчас попробуем… — сказал он нерешительно.

— Нет, нет, не старайтесь! — прервала она его. Со смутной улыбкой она поглядела вниз, на левую часть своего тела. — Эта сторона уже превратилась в прах! — сказала она холодно. — Сколько вы мне ещё дадите времени? — повторила она настойчиво, с металлом в голосе.

— Ну, в таком случае — час.

У меня слёзы хлынули из глаз, а Илзе подбежала к окну и прижала лицо к стеклу. Лишь бабушка осталась совершенно спокойной. Её взгляд устремился к серебряному светильнику у потолка.

— Зажги его, Илзе! — приказала она, и пока та взбиралась на стул и зажигала свечу за свечой, больная повернулась к врачу.

— Я благодарна вам за то, что вы приехали, — сказала она, — и хочу попросить вас ещё об одной, последней услуге — вы не будете так добры записать то, что я продиктую?

— От всего сердца, милостивая сударыня; но если речь идёт завещании, то я должен вам сказать, что оно будет недействительно без судебного…

— Я знаю, — прервала она его. — Но для этого уже нет времени. Но моему сыну будет — и должно быть — достаточно моей последней воли даже в таком виде.

Илзе принесла письменные принадлежности, и моя бабушка начала диктовать.

— Я завещаю Диркхоф Илзе Вихель — со всем движимым и недвижимым имуществом…

— Нет, нет! — вскричала Илзе испуганно. — Ни в коем случае!

Бабушка бросила на неё строгий, усмиряющий взгляд и твёрдо продолжала:

— …как доказательство моей благодарности за её безграничную преданность и жертвенность… Далее я завещаю моей внучке, Леоноре фон Зассен, всё, что я имею в государственных бумагах, и пускай ни один человек, кто бы он ни был, не посмеет претендовать на них.

Илзе вскочила и с удивлением посмотрела на неё. Больная показала на один из шкафов.

— Там должен стоять железный ящичек… Достань его, Илзе; я совершенно забыла, сколько там.

Илзе отворила шкаф и извлекла из него невысокий ларец. На его передней стороне в замочной скважине торчал проржавевший ключ.

— Я давно, давно его не трогала, — пробормотала больная и утомлённо положила правую руку на лоб. — У меня было неладно с головой — я знаю… Какой год мы пишем?

— Год 1861, — ответил доктор.

— Ах, тогда, наверное, у многих бумаг истёк срок, и они обесценились! — пожаловалась она, пока он открывал крышку. По желанию больной он пересчитал бумаги, заполнявшие ящичек до самого верха.

— Девять тысяч талеров, — сообщил он.

— Девять тысяч! — повторила бабушка удовлетворённо. — Достаточно, чтобы уберечь от нищеты… В ящичке должна лежать ещё маленькая коробочка.

Я видела, что Илзе трясёт головой от удивления при виде внезапной ясности духа, которая так легко проявилась там, где много лет назад была оборвана гладкая нить незамутнённого мышления. Врач вынул неприметную деревянную шкатулку из ящика — в ней лежала нить жемчуга.

— Остатки якобсоновского великолепия! — печально прошептала больная. — Илзе, надень бусы на эту тонкую смуглую шейку!.. Они тебе к лицу, дитя моё! — сказала она, когда я легонько вздрогнула от прохладного, облегающего прикосновения жемчуга. — У тебя глаза твоей матери, но якобсоновские черты… Эти бусы были свидетелями семейного счастья и прекрасных, мирных времён, полных блеска; но они сбежали вместе со мной от ужасных и длительных несчастий, неудач и мучений, вызванных христианской нетерпимостью! — Она с трудом перевела дыхание. — Теперь я хочу подписать! — выдохнула она — и было видно, что ей страшно и что она совершенно без сил.

Доктор положил бумагу на одеяло и вложил перо в негнущиеся пальцы… Её последнее земное действие было невыразимо изнурительным, но в итоге имя, Клотильда фон Зассен, урождённая Якобсон, написанное довольно уверенными, крупными буквами, стояло под документом. Ниже поставил свою подпись врач — как свидетель завещания.

— Не плачь, моя голубка! — утешала она меня. — Подойди ко мне ещё раз!

Я бросилась на колени перед кроватью и поцеловала бабушке руку. Она сказала, что я должна передать приветы моему отцу, и перевела замутнённый взгляд своих огромных глаз с моего лица на Илзе.

— Дитя не должно зачахнуть в этой заброшенной глуши! — сказала она значительно.

— Нет, милостивая сударыня, я позабочусь об этом! — ответила та в своей обычной сухой манере, хотя её губы дрожали, а на ресницах висели слёзы.

Холодная, слабая рука ещё раз ласково коснулась моего подбородка. Затем бабушка оттолкнула меня — мягко, но с той торопливостью, которая жадно бережёт каждую оставшуюся секунду — и уставилась в окно таким странным, выразительным взглядом, как будто её душа уже устремилась сквозь него во вселенную.

— Кристина, я прощаю!.. — дважды вскричала она с напряжением — как будто в воздух, как будто вдаль… Она была готова. Заметно успокоенная, она положила свою голову поровнее на подушки, обратила глаза кверху и начала торжественно и пылко, хотя и слабеющим голосом:

— Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь — один! Благословенно славное имя царства Его… — и её голос прервался, а голова медленно и мягко склонилась набок.

— Во веки веков, аминь! — врач словно закончил фразу, которую не договорили умолкнувшие навеки уста. Мягкой рукой он закрыл ей глаза.

7

Я вышла. На меня обрушилась первая непереносимая боль. Словно окаменев, я застыла перед неумолимым «Ушла навсегда», в которое совершенно невозможно поверить.

Со всей восторженной нежностью, которая так легко изливается из переполненной чувствами юной души, я приняла любовь моей бабушки как чудесный дар. Мне было позволено испытать это сладкое чувство — преданность моего маленького сердца была горячо желанна — и вот теперь меня жестоко мучила мысль, что я мало отдала, что я недостаточно пылко и убедительно рассказала бабушке, как я её люблю. Это было моей потребностью — заверить её, что я буду носить её на руках, как только она поправится — и вместо этого я легкомысленно позволила уйти драгоценному времени, а сама с детской непосредственностью говорила о любви ко всему миру… Она уж, конечно, хотела это услышать в последнюю очередь, она, которой в этом самом мире причинили страшную боль… И вот она умерла, а я больше не могла ей ничего сказать… Слишком поздно! Вся наша беспомощность и всё наше бессилие сокрыты в этом убийственном слове — поздно!

Через калитку на заднем дворе я вышла на улицу. На пустоши хозяйничал сильный ветер, ещё неся в своём дыхании ночную свежесть. Он сдул с торфяного болота пенно-белую ночную вуаль и завил её в тонкую кружевную дымку, за которой уже занималась заря. Она позолотила макушки дубов и засияла в окошке под крышей Диркхофа.

Травинки как одурманенные колыхались под сверкающими капельками росы; но трава, примятая последними шагами моей бабушки, уже распрямилась. Окна её комнаты, которые я всегда видела занавешенными, стояли открытыми настежь. Я подошла и заглянула вовнутрь. В комнате никого не было. Полог кровати, изумрудно-зелёный в лучах восходящего солнца, был сдвинут к стене, чтобы дать воздуху прогуляться по постели… Юный Исаак на обоях уже давно не наблюдал такой спокойной, мирной тишины. Могучая фигура, в чьих жилах когда-то кипела и бурлила кровь, сейчас лежала на кровати, покрытая тонким покрывалом, и лишь её роскошные седые косы соскользнули на пол.

Мимо меня, жужжа, пролетела муха; в светильнике у потолка беспокойно метались язычки жёлтого пламени. Это было всё, что двигалось в этой огромной комнате, даже часы и те стояли.

А со двора сюда проникало дыхание жизни. Куры квохтали, между ними, гавкая, носился Шпитц, Мийке приглушённо мычала, дожидаясь, чтобы кто-нибудь её подоил. По крыше крался кот; он бесшумно спрыгнул в траву и, сверкнув зелёными глазами, прошмыгнул под рябину, на которой беззаботно чирикала какая-то птичка. Я вышла на двор и спугнула её. Из огромного гнезда на крыше доносился клёкот и хлопанье крыльев, а затем пара аистов взмыла над моей головой и полетела завтракать на болото — всё было как всегда! Лишь перед домом происходило нечто непривычное: там ржала лошадь, а у забора, скрестив руки за спиной, стоял доктор и глядел на пустошь, усыпанную каплями росы и залитую солнечным светом.

Маленькая запылённая колымага, которая привезла сюда доктора, стояла у ворот, а в проходе хлопотала Илзе, собранная и сосредоточенная как всегда. Она уже накрыла на стол, поставила чашки и хлеб на белую скатерть и сейчас варила доктору кофе. Я взволнованно подошла к ней.

— Илзе, как ты только можешь? В такую минуту? — спросила я с гневным упрёком.

— Неужели другие должны испытывать голод и жажду только потому, что я страдаю? — резко спросила она. — Сегодня ночью ты видела, как умерла твоя бабушка, но ты так и не научилась у неё, что даже в наихудшие часы человек должен высоко держать голову!

Глубоко пристыженная, я обняла её за шею. Её лицо застыло от горя, со щёк сошёл румянец, но руки были деятельны как всегда — никакая повседневная работа не должна быть заброшена.

Вошёл доктор, а за ним его возница. Я не стала толкаться у них на пути и вновь вышла во двор.

Наши утки, все как одна повернув носы к пустоши, столпились у задней калитки; они не могли дождаться момента, когда она откроется и они смогут очертя голову броситься в реку. Лишь одна из них гоняла по двору белый ком бумаги — это было письмо, которое бабушка сегодня ночью швырнула в проход, а Илзе потом безуспешно искала. Его закинуло почти к самым воротам. Я открыла уткам калитку и подняла скомканное письмо. Оно было изрядно испачкано: по нему проехалась повозка доктора, а потом его потрепала утка.

Спрятавшись на лавке под рябиной, я расправила бумагу и сложила распавшиеся куски письма. Многие фрагменты отсутствовали, а почерк был мелкий; с большим трудом я разобрала следующий текст:

«Я никогда тебе не докучала, поскольку по отношению к тебе считала делом чести самостоятельно идти по избранному мною пути… „Блудная дочь“ сделала всё, чтобы на тебя не упала ни малейшая тень — никогда моё собственное имя не слетело с моих уст в присутствии других людей; никакими расспросами о тебе или о моей далёкой родине я не возбудила подозрений в родстве с фон Зассенами — но в действительности это и не могло бы их запятнать, поскольку — думай что хочешь, но я говорю это с гордостью — меня называют чудом, блестящей звездой нашего времени». … Тут кусок письма был оборван, а на обороте я прочитала: «На меня обрушилось ужасное несчастье — к кому мне броситься, как не к тебе?.. Я потеряла голос, мой драгоценный голос! Врачи говорят, курс водных процедур в Германии мог бы мне помочь. Но я осталась без единого гроша; из-за бессовестного управления моим состоянием я потеряла всё. Я умоляю тебя на коленях: ты купаешься в благополучии, ты никогда не узнаешь, что такое нужда, беспросветная нужда — я бы могла рассказать тебе о бессонных, мучительных ночах… Забудь, забудь на один лишь час, что я была непоследовательна, и дай мне возможность спастись! Что такое для тебя несколько сотен талеров, для тебя, которая…» — по остальному тексту проехалось колесо повозки, затерев и без того бледные строки. На ещё одном клочке второго листа значился адрес отправительницы, а на другом клочке — два слова, которых хватило, чтобы привести бабушку в неописуемую ярость — это была подпись «Твоя Кристина».

Кто была эта Кристина? Это чудо, эта блестящая звезда нашего времени?..

Слова «Я умоляю тебя на коленях» произвели на мою неискушённую душу неизгладимое, драматическое впечатление. Я сразу представила себе стройную юную деву с картинки из рыцарского романа, падающую на колени и с мольбой протягивающую тонкие белые руки… И она потеряла голос, её изумительный голос!.. Мои руки невольно коснулись горла: как это должно быть ужасно — набрать полную грудь воздуха, чтобы запеть, а вместо этого обнаружить, что голос пропал! Ни фройляйн Штрайт, ни Илзе никогда не упоминали о «блудной дочери», а между тем она, наверное, была очень близка моей бабушке, последняя мысль которой была именно о ней. Лишь сейчас меня потрясло тожественное «Кристина, я прощаю!», исторгнутое из глубин души; мне невольно вспомнился блудный сын, который всегда оставался любимым ребёнком в укромном уголке отцовского сердца.

Я сунула обрывки письма в карман и вернулась во двор. Коляска доктора, угрожающе раскачиваясь, уже выезжала из ворот и поворачивала налево, на разбитую дорогу через пустошь, а с другой стороны к Диркхофу подходил Хайнц. В этот момент я сообразила, что его не было уже несколько часов. Я подбежала к Илзе, которая провожала доктора до ворот и теперь стояла у входа во двор. Мне показалось, что друг Хайнц приближается к нам как-то уж очень неуверенно: он вначале поправил что-то на изгороди, причём безо всякой нужды, а затем неохотно поплёлся к нам. Увидев наши заплаканные лица, он смущённо остановился.

— Ну, чего он сказал? — спросил он с запинкой, показывая большими пальцами за спину вслед удаляющейся коляске.

— Боже мой, Хайнц, ты разве не знаешь? — вскричала я, но Илзе перебила резким тоном:

— Где ты был? — без обиняков спросила она брата.

— У себя дома, — строптиво ответил он.

Строптивый Хайнц? Я не верила своим ушам. Вечно уступающий Хайнц сейчас передо мной противостоит острому, строгому Илзиному взгляду, черпая, очевидно, мужество в своём собственном упрямом тоне!

— И что тебе было нужно в час ночи в твоём доме? Птиц забыл покормить? — спросила Илзе резко.

Он взглянул на неё робко и неуверенно.

— Кормить птиц в час ночи? Я не такой глупый! Я сел в моих четырёх стенах, — выпалил он, — которые своими честными руками построил мой отец, а над дверью выбито святое изречение… Как же я б остался в Диркхофе, когда еврейская душа направляется прямиком в ад!.. Илзе, ежели б мой отец знал, что ты служишь у еврейской женщины!

— Хайнц, а если бы мой отец знал, что ты служишь у христиан и при этом голодаешь и мёрзнешь, получая ежедневно оплеухи и удары палкой? — передразнила она его с яростью. — Это что-то новенькое, как я вижу, ты набрался этого вон там! — и она указала в сторону большой деревни за лесом, где Хайнц в юности работал батраком.

— Да, ты права, там! — упрямо возразил он, энергично кивая головой. — Евреи прокляты на веки веков, потому как они распяли Спасителя! Так говорил мой господин, а он был судья и хозяин поместья, и священник говорил об этом с амвона, а он лучше знает, на то он и священник!

Илзе посмотрела ему прямо в глаза.

— А теперь послушай! — жёстко сказала она, подойдя к нему с поднятым указательным пальцем так близко, что он испуганно отшатнулся. — Это неправда, что Спаситель наш хочет мстить до скончания веков! Если бы это было так, то моей вере пришёл бы конец, поскольку, завещав нам: «Благословляйте проклинающих вас», сам он в это время поступал бы иначе… Когда я читаю о страданиях христовых, то я, конечно, испытываю всякий раз ужасную ярость по отношению к евреям, но заметь, братец Хайнц, к евреям, которые жили тогда… Как я могу быть нелюдью и выплёскивать мой гнев на людей, которые приходят в этот мир как невинные дети и воспитываются родителями в старой вере! — Ну, мусью Хайнц, как бы тебе понравилось, если бы какой-нибудь человек мне бы чем-то навредил, а я бы за это стала бить его детей?

— Это всё чистые фокусы! — ответил Хайнц тихо, — ты всё это выучила у старой госпожи!

— Я не учила этого, как учат библию в школе; мне это говорит моя совесть и — она указала на свой лоб — мой здоровый разум. Конечно, я вначале много разговаривала с моей бедной госпожой, и я её утешала, когда люди в чёрных сутанах были к ней злы и несправедливы… Евреи однажды распяли Спасителя; но некоторые, как тамошний священник, — и она вновь указала на деревню за лесом, — они распинают его ежедневно — огнём, мечом, проклятьями и злыми словами, и это бросает тень на царство божие, и нельзя осуждать людей за то, что они туда не хотят!.. Вот тебе моё слово, а теперь я скажу кое-то именно тебе: Фу, стыдись, неблагодарный человек! Много лет ты ел хлеб в Диркхофе — и тебе еврейский хлеб не стал поперёк горла, — а вчера ты оставил госпожу одну в её смертный час — иди к себе и прочти главу о добрых самаритянах!

Она развернулась и пошла в дом.

Она была права, совершенно права! Я ощущала такую лёгкость, как будто сама высказала каждое слово и выпустила тем самым всю свою горечь. Я чувствовала глубокое возмущение, и в то же время мне было жаль бедного грешника, который, подавленный, с опущенными глазами, топтался на пороге и не решался войти… И как только такое оказалось возможным? Человек с душой ребёнка, который не мог видеть страданий никакого живого существа, внезапно показал тёмные стороны своей души, необъяснимое упрямство, безжалостность, и при этом считал себя полностью правым, практически как Христос!

— Хайнц, ты повёл себя очень плохо! — отчитала я его строгим тоном.

— Ах, принцесса, ну кто же прав? — вздохнул он, и слёзы заблестели в его глазах. — Это смертельный грех, если человек не слушается священника, а Илзе считает, что я дурной человек, раз я его слушаю…

— Илзе всегда права — ты давно должен был это знать, — сказала я. У меня пропала охота разговаривать с ним строго. Каким бы ни было незрелым моё мышление, я поняла, что жестокость и злоба не пустили корней в его душе, а прививались ему систематически извне — отвратительно!

Мои глаза невольно обратились к небу — яркий солнечный свет лился живительным бальзамом на моё измученное сердце. В этот момент впервые в жизни — после того как сегодня ночью я посмотрела в мрачные глаза смерти — меня пронзило ощущение чуда — чуда благой вести о воскрешении. Я обхватила правую руку Хайнца.

— Ты не можешь вот так стоять на улице, — сказала я ему. — Давай войдём. Илзе скоро смягчится; и моя дорогая, любимая бабушка — она тебя давно простила; ведь она на небесах!

— Господь знает, как мне жалко старую госпожу! — пробормотал он и позволил ввести себя во двор, как ребёнок.

На заднем дворе стояла Илзе; она поставила вёдра под насос и как раз подняла рычаг; при первом же скрипе она отпустила его, и лицо её стало серым.

— О боже, я не могу этого слышать! — застонала она.

Она вошла в проход, опустилась на стул и закрыла глаза фартуком. Но это длилось не более двух минут.

— Ну что я за дурочка! — грубовато сказала она, выпрямилась и разгладила фартук на коленях. — Хотела вновь увидеть госпожу стоящей у колодца, где она всегда остужала голову, а должна была бы, наоборот, благодарить господа за то, что она тихо покоится в доме, избавленная от печалей и горестей!

— Илзе, это Кристина виновата в её печалях и горестях? — робко спросила я.

Она остро посмотрела на меня.

— Вот оно что, — сказала она после короткого раздумья, — ты всё слышала сегодня ночью. Ну что ж, знай, она принесла твоей бабушке столько горя, сколько может принести только негодная дочь!

— Ах, у моего отца есть сестра? — поражённо вскричала я.

— Сводная сестра, дитя… Твоя бабушка была сначала замужем за одни евреем, который умер молодым — Кристина тогда была ещё младенцем. Через два года бабушка покрестилась и крестила дочь — и стала госпожой советницей фон Зассен; теперь ты знаешь всё…

— Нет, Илзе, ещё не всё — что такое натворила Кристина?

— Она тайно сбежала с комедиантами…

— Это так плохо?

— То, что она сбежала, — это, разумеется, плохо; что же касается комедиантов — я не знаю ни одного и не могу сказать, дурные они или хорошие. Надеюсь, это всё?

— Илзе, не сердись, — сказала я нерешительно, — но я ещё хотела сказать — эта Кристина так несчастна, она потеряла голос…

— Та-ак… ты нашла и прочитала письмо, Леонора? — спросила Илзе ледяным тоном.

Я не решилась ничего сказать и только молча кивнула.

— И тебе не стыдно? Ты упрекаешь меня за то, что я в тяжёлую минуту выполняю свои обязанности, и в этот же самый момент ты читаешь чужие письма, которые тебя совершенно не касаются!.. Это всё равно что воровство, понимаешь ли ты? Между прочим, я не верю ни одному слову из всей той чепухи, что она там написала! И давай закроем эту тему!

— Нет, я не могу!.. Мне её жалко! Неужели ты ей ничего не пошлёшь? Ах, Илзе, я прошу тебя!..

— Ни пфеннига!.. В ту ночь, когда она сбежала, она прихватила с собой кучу денег — больше, чем ей полагалось по наследству — и это тоже помутило бедную голову твоей бабушки…

— Бабушка её простила, Илзе!

— Бабушка простила — её мать, которая к тому же уже была при смерти; но тому, кто всё это безобразие видел годами, — тому будет нелегко простить… Ручаюсь, ты всё это письмо приняла за чистую монету!.. Да-да, она упадёт тут на колени, но не для того, чтобы умолять о прощении — ради бога, без её прощения она отлично жила вдали многие годы, и у неё всё было в порядке! — нет, ей надо денег! Драгоценные деньги! Они стоят того, чтобы ради них упасть на колени!

Как же глубоко всё это должно было её трогать, если она так резко, так горько и так долго говорила, она, которая всегда была сдержанна и молчалива!..

— А знаешь, почему твоя бабушка не терпела звона денег? — спросила она, сделав глубокий вдох. — Тебе не повредит услышать, сколько несчастий могут принести монеты, которые ты вчера увидела первый раз в жизни… Твоя бабушка была богатейшей женщиной Ганновера — её первый муж оставил ей всё своё состояние. Потом, когда она во второй раз вышла замуж — она, видимо, очень любила этого мужчину, — она принесла огромную жертву, отказавшись от своей веры: ведь еврейскую веру она не могла взять с собой в новый брак, в отличие от еврейских денег. Прошло совсем немного времени, и она поняла, что второму мужу абсолютно наплевать на её любовь, что его интересуют только её деньги! И деньги эти улетучились в кратчайшее время — он отлично умел их тратить!

— Это был мой дедушка, Илзе?

Её щёки внезапно залил густой румянец.

— Видишь, ты всё выспрашиваешь, не давая ни минуты покоя, и в результате наружу вылазят совсем уж ненужные вещи! — сказала она, решительно поднявшись. — Но я говорю тебе ещё раз: насчёт Кристины ты ко мне больше не подходи, она для меня всё равно что умерла, имей это ввиду, дитя… Тебе не надо больше думать об этой лгунье — всё это не для твоей юной головки!

Она пододвинула Хайнцу, который скорбно и молчаливо сидел на соседнем стуле, чашку и налила в неё кофе; но её взгляда он так не удостоился. Затем она вновь вернулась к колодцу. Я увидела, как она стискивает зубы, поднимая рычаг насоса, но дело должно быть сделано! Вода неутомимо лилась потоком, заполняя вёдра.

Нет, хоть Илзе всегда была права, в этом случае я не могла следовать её взглядам. Несчастная певица не шла у меня из головы. Ведь это была моя тётя! Моя тётя! Это звучало сладко и живительно, однако чересчур солидно для той очаровательной картины, которая возникла в моём воображении… И всё же — она была старше моего отца, старше сорока двух лет — фу, ужасно старая!.. Но эти мысли не помогали — моя фантазия разыгралась, разукрашивая на все лады таинственную фигуру — она же была певицей!..

С переполненным сердцем я побежала на холм и устремила взгляд на прекрасное голубое небо… Видит ли она меня оттуда, моя милая бабушка, знает ли, как я по ней тоскую? Она конечно же, не сердится, что я думаю о Кристине — она ведь её простила!..

8

Со дня смерти бабушки прошло четыре недели. Мы похоронили её на маленьком кладбище у соседней деревни. Старый добрый священник так истово молился о ниспослании мира душе усопшей, как будто она была его любимой духовной дочерью. Хайнц, казалось, забыл, что в гробу покоится крещёная, но отвергнувшая христианство еврейка — он плакал горючими слезами… На свежем холмике уже появились первые летние цветы; они легко поднимались из тёмной земли, словно светлые мечты тех, кто под нею покоится, и ясными глазами смотрели на мир. В осиротевший Диркхоф пришла самая цветущая пора; он стоял словно бы на бархатном покрывале — пустошь начала цвести, и рои пчёл, которые до сих пор кружили над полями сурепки и гречихи, теперь опьянённо жужжали над необозримыми, источающими медовые ароматы вересковыми просторами… Древняя как мир музыка пустоши вновь упоительно-убаюкивающе звучала у милого сердцу дома! В воздухе носились мои любимцы, голубые мотыльки; их было так много, как будто сияющее летнее небо разлетелось на миллионы лоскутков; над песчаными прогалинами скользили искрящиеся золотом жужелицы, а на садовые и луговые цветы садились перламутровки, адмиралы и павлиноглазки.

Обычно я гонялась за бабочками, ловила их, любовалась чудесными переливами красок на их крылышках и затем отпускала — так я могла часами носиться по пустоши; сейчас же это изменилось. Я проводила много времени в бабушкиной комнате, которая со своей старинной обстановкой, привезённой ещё из её еврейского дома, таинственно притягивала меня. Вся мебель стояла на своих местах, никакой стол или комод не был сдвинут, часы шли исправно. Илзе заменила сгоревшие наполовину свечи в светильнике на новые — чтобы не казалось, будто умершая всё ещё пребывает в своих покоях. Илзе периодически открывала какой-нибудь сундук или шкаф: полки были в основном пустые — перед своим бегством из мира бабушка выкинула всё лишнее. Зато любой исписанный листок бумаги, любой насквозь пропыленный сухой цветок становился для меня драгоценной добычей.

В одном из шкафов до сих пор висела одежда, которую бабушка, однако, никогда в Диркхофе не надевала. В один из дней Илзе извлекла оттуда чёрное шерстяное платье, распорола его и начала перешивать — в городе она научилась шить и очень этим гордилась. Я испугалась, когда она потребовала, чтобы я это примерила — платье выглядело как какая-то кираса.

— Илзе, не надо, пожалуйста! — содрогаясь, протестовала я, пытаясь вылезти из жесткого выреза, который сдавил мне горло, и одновременно втихаря пропарывая локтем шов на рукаве.

— Ты привыкнешь! — хладнокровно заявила она, продолжая шить.

Мы сидели во дворе под ветвями дуба, куда я притащила стол и пару стульев. Над верхушками деревьев нависло палящее послеполуденное солнце, но здесь, в тени, было прохладно и тихо; лишь жужжали пчёлы да изредка раздавались крики сорочат из старого гнезда. Передо мной лежала большая круглая коричневая шляпа, которую Илзе выписала для меня из города лет пять тому назад. По её указанию я спарывала сейчас со шляпы розовую ленту.

В этот момент вернулся из соседней деревни Хайнц и положил перед Илзе письмо. Когда бабушка умерла, моему отцу была отправлена телеграмма. В ответ он сообщил, что не может быть на похоронах из-за болезни. С этого момента переписка между отцом и Илзе стала довольно-таки оживлённой. Что они при этом обсуждали, я не знала — мне не показывали ни строчки; но, как я заметила, между Илзиным последним посланием и отцовским ответом, который Илзе на моих глазах сейчас читала, прошло всего каких-нибудь пять дней.

— Ничего нет! — сказала Илзе и сунула письмо в карман. — Мы едем послезавтра — и всё!

Шляпа и ножницы выпали из моих рук.

— Мы едем… — повторила я, запинаясь. — Ты собираешься с Хайнцем уехать? Вы хотите бросить меня в Диркхофе одну-одинёшеньку?

— Да уж, он остался бы в «надёжных» руках, бедный Диркхоф! — откликнулась она, и впервые со дня смерти бабушки на её лице мелькнула слабая улыбка. — Глупышка, это ты должна уехать!

Я вскочила и так резко отодвинула свой стул, что он с грохотом упал.

— Я? Куда же? — выдохнула я.

— В город, — прозвучал лаконичный ответ.

Осиянная солнцем вересковая пустошь вокруг меня и величавые шумные дубы над моей головой — всё вдруг куда-то исчезло, а перед глазами возникла ужасная тёмная задняя комната с мокрым, скудным садиком за окном.

— А зачем мне в город? — выдавила я.

— Учиться.

— Я не поеду, Илзе, так и знай! — решительно объявила я, горько глотая горючие слёзы. — Делай со мной что хочешь, но ты увидишь, что я вцеплюсь в последний момент в ворота!.. Или ты потащишь меня волоком? — Я в отчаянии стала трясти за рукав Хайнца, который застыл столбом, открывши рот. — Слышишь? Я должна уехать!.. Ты стерпишь это, Хайнц?

— Это взаправду, Илзе? — спросил он подавленно, прижав свои большие руки к сердцу.

— Ну вы поглядите на этих малых детей! Ведут себя так, будто ребёнку должны отрубить голову! — отчитала она нас, но я видела, что ей не по себе из-за моего бурного протеста. — Ты думаешь, что так может продолжаться всю жизнь, Хайнц? Что дитя как угорелое будет носиться целыми днями по пустоши, лишь под вечер возвращаясь босиком домой, с чулками и башмаками под мышкой?… Она ничего не умеет, ни в чём не разбирается, она убегает, как дикая кошка, лишь завидев незнакомое лицо!.. К чему это всё приведёт?.. Меня давно это тревожило, иной раз до бессонницы; но пока была жива бабушка, я не могла отлучиться отсюда — но теперь всё изменилось, и меня уже ничто не остановит!.. Ну будь умницей, детка! — сказала она и притянула меня к себе, как ребёнка. — Я отвезу тебя к отцу — побудь там всего два года и научись чему-нибудь толковому, ну а если тебе там совсем не понравится, возвращайся домой, в Диркхоф, и мы опять будем вместе, хорошо?

Два года! Это же целая вечность!.. Дважды зацветёт вереск, дважды улетят и прилетят журавли, а меня в Диркхофе не будет; я буду торчать в душных четырёх стенах и вязать какие-нибудь ужасные чулки; или буду упражняться в правописании и учить наизусть библейские изречения!.. Я содрогнулась, каждая жилка во мне запротестовала.

— Илзе, уж лучше закопать меня сразу на погосте! — ответила я строптиво. — Я не вернусь в ту ужасную комнату…

— Глупышка! — перебила она меня. — Ты думаешь, твой отец возит эту комнату с собой в чемодане?… Он уехал оттуда, и вообще многое изменилось — сейчас он живёт в К.

Вжик! — и перед моими глазами возникла копна каштановых волос над высоким белым лбом, и насмешливые глаза уставились прямо на меня — я так испугалась, что кровь прилила к щекам.

— Но отец не хочет, чтобы я приезжала! — сказала я и спрятала лицо в Илзин шейный платок.

— Ну, это мы посмотрим! — вздохнула она, но тут же выпрямилась, горделиво подняла голову и мягко отстранила меня.

— Это действительно необходимо?.. Ах, Илзе!..

— Так надо, дитя!.. А теперь успокойся и не усложняй мне жизнь! Подумай о бабушке — она тоже этого хотела!

И она с удвоенной энергией принялась пришивать к платью второй рукав. Хайнц сунул остывшую трубку в карман и улизнул. Вечером я увидела его сидящим на вершине кургана; он сложил руки на коленях и глядел куда-то вдаль… Я взбежала на холм и уселась рядом с ним, и тут у нас обоих из глаз хлынули слёзы, которые не решались появиться в Илзином присутствии… Такой глубокой печали расставания давно, наверное, не видело небо над нами!..

На другой день в нашей комнате всё было вверх дном. В сенях стоял огромный деревянный сундук, и Илзе складывала туда вещи.

— Вот, посмотри-ка! — сказала она и показала мне набор грубого пестротканого постельного белья. — Ну разве это не роскошь? Вот это вещь! Против неё та марля, в которой спала бабушка — это просто ужас! — Она брезгливо отодвинула в сторону стопку удивительно тонкого, украшенного вышивкой льняного белья. — Постельное бельё ты возьмёшь с собой новое; я его собирала постепенно, с тех пор как мы живём в Диркхофе — содержи его в порядке!

Затем в сундук последовала целая связка бесформенных, жёстких чулок из овечьей шерсти, занявшая там приличный объём. Илзе годами копила для меня запасы одежды, в которой я должна буду «щеголять» в большом мире… Перины были скатаны в рулон и зашиты в мешок — огромный груз!

От всех этих сборов у меня ужасно щемило сердце, но в иные моменты душа моя словно воспаряла, её охватывало какое-то радостное предчувствие, какая-то прекрасная надежда; но это ощущение возникало и гасло мгновенно, как вспышка молнии, и всякий раз — вот странный скачок сознания! — взгляд мой робко упирался в мои башмаки. Они уже были хорошо разношены, я ступала в них так сильно, как только могла, при этом стараясь убедить себя, что гвозди уже не так клацают при ходьбе, как четыре недели назад. Но это не всегда помогало, и в один прекрасный момент я осмелилась робко попросить Илзе купить мне по дороге новые туфли. Она сняла с меня один башмак и стала рассматривать его на свету.

— Такие швы и подошвы ещё поискать! — сказала она. — В этих туфлях ты ещё года два сможешь ходить на танцы!.. Новые тебе не нужны.

Тем самым вопрос был закрыт.

И наконец неумолимо настало утро, когда я должна была покинуть мой любимый Диркхоф… Рано-рано, ещё не было и четырёх часов, я побежала на покрытую росой пустошь. Я махала руками на прощанье миллионам цветущих стебельков вереска, туманному болоту, я так резко трясла в угаре прощания мою старую любимую сосну, что она осыпала меня последними высохшими иголками, оставшимися с прошлой зимы… Шпитц был со мной, он лаял и радовался как сумасшедший — он считал мои движения потехой и забавой, которую я устроила ради него. Я сплела пёстрый венок и надела его на рога Мийке,которая сонно поглядела на меня и была так разнежена, что даже не поблагодарила меня мычанием и не попрощалась со мной.

Затем Илзе надела на меня новое чёрное платье и повязала вокруг моей шеи белоснежный, пышный, в складках и рюшах батистовый платок — моя тёмная головка лежала на нём, как орех на вате. На моей голове красовалась объёмная коричневая соломенная шляпа, на которую Илзе нашила чёрный креп. Наверное, я буду выглядеть странно в дороге — точь-в-точь как те маленькие грибы с огромными шляпками, которые мне всегда казались ужасно смешными.

После кофе, который я проглотила пополам со слезами, Илзе принесла какую-то коробку и торжественно извлекла из неё фиолетовую шляпу из тафты.

— В этой шляпе я ходила в Ганновере в церковь, — сказала она и надела на голову причудливое шёлковое сооружение. — В городе нельзя выходить на улицу с непокрытой головой — имей ввиду!

Я робко поглядела на неё. О моде у меня, конечно, не было никакого представления. Я и не подозревала, что за пределами пустоши существует могучая сила, которой человек подчиняется безо всякого сопротивления, сила, которой он покорно позволяет так переиначивать и перекраивать свой внешний вид, как ей только взбредёт в голову. Поэтому я смотрела на клювообразное сооружение с известным почтением; однако за время двадцатилетнего пребывания в шляпной коробке оно почти утратило свой блеск. Илзе, казалось, этого не замечала. Она поправила несколько выцветших анютиных глазок, свесившихся на её кудрявую светлую шевелюру, забросила за спину ленты, укутала плечи чёрным шерстяным платком, и мы двинулись.

Хайнц и батрак из соседней деревни вынесли багаж. Мягко, но настойчиво Илзе вывела меня за дверь, на пороге которой мои ноги застыли как заколдованные. Я слышала, как в замке поворачивается ключ, а затем Илзе отогнала кур и уток, которые собирались проводить нас за ворота; Мийке, запертая в гумне, протестующе мычала… Наконец и ворота захлопнулись за нами, и я уходила из рая моего детства тем же путём, которым когда-то уехала фройляйн Штрайт…

Как я расставалась с Хайнцем, я описать не могу. Надо всем утром прощания для меня до сих пор висит завеса из слёз. Я знаю только, что я изо всех сил обхватила руками моего милого, доброго, плачущего друга, и, не обращая внимания на широкую шляпу, прижалась лицом к его старой куртке, и что он, окружённый глазеющей деревенской ребятнёй, вытирал слёзы огромным клетчатым платком, а я садилась в коляску, которая должна была отвезти нас на ближайшую почтовую станцию.

9

Было уже около полудня, когда мы, уставшие, с одеревенелыми руками и ногами, прибыли наконец в К. Половину предыдущего дня и всю ночь мы ехали по железной дороге. Новые впечатления совершенно обессилили меня. Солнце висело прямо над нашими головами и, казалось, собиралось сжечь дотла и нас, и стоящие вокруг дома, и плюющийся паром поезд.

— К господину доктору фон Зассену! — распорядилась Илзе, обращаясь к двум носильщикам, которые грузили наш багаж на повозку.

— Такого не знаю! — отрезал один из них.

Илзе назвала адрес.

— Ах, большой магазин семенной торговли — фирма Кладиус? Ясно, ясно! — сказал он почтительно, и повозка тронулась с места.

На бульваре, который вёл от вокзала в город, нас накрыло удушающее облако пыли, а широкие газоны у дороги и красивые каштаны над нашими головами были покрыты серым налётом — словно на землю выпал пепел… Но здесь, по крайней мере, ощущалось дуновение ветра; а вот на улицах, по которым мы должны были следовать дальше, стояла тяжёлая, свинцовая духота. То справа, то слева открывался поворот в какой-нибудь узкий переулок, и в его брусчатке слепяще отражалось солнце — мне казалось, что изнемогающие от жары камни сочатся паром или выбрасывают искры… Ах, где моя цветущая долина, освежающий запах вереска и прохладные, шелестящие дубы вокруг Диркхофа!..

— Тут ужасно, Илзе! — застонала я, когда она схватила меня за руку и спешно затянула на тротуар — из-за угла выскочил какой-то экипаж. До сих пор нам по дороге попадалось мало людей — в полуденную жару улицы опустели. Но вдруг вдали раздался барабанный бой и свист.

— Парад военного караула! — вслушиваясь, сказала Илзе с довольной улыбкой — должно быть, в ней ожили старые ганноверские воспоминания двадцатипятилетней давности.

Шум парада быстро приближался, и внезапно на улицу хлынула толпа людей.

— Эй, поглядите-ка вот на это! Провисела в шкафу сто лет! — закричал какой-то мальчишка и встал перед Илзе. Он поставил себе на голову два кулака, один на другой, изображая, несомненно, Илзину шляпу, и скорчил рожу. Все вокруг засмеялись, заулюлюкали, и даже двое наших носильщиков украдкой ухмыльнулись.

— Уличные мальчишки! — сказала Илзе, презрительно вздёрнув подбородок. К моему облегчению, мы как раз свернули в тихую улочку. — В Ганновере люди всё же более вежливые и воспитанные — со мной там такого ни разу не случалось!

Во мне трепетал каждый нерв, я чувствовала глубочайшее унижение — Илзе, которую я боготворила, стала предметом насмешек!.. Я прижала её правую руку к своей щеке — руку, которая всю жизнь защищала и берегла меня. Усталые ноги механически несли меня дальше. Шум парада позади нас постепенно утих, и наконец носильщики остановились на отдалённой тихой улочке с респектабельными домами. Мы стояли перед мрачным каменным зданием. Все окна на первом этаже были забраны в решётки, а к высокой входной двери вело крыльцо с красивыми железными перилами. Наверное, старый дом со своим массивным фасадом выглядел внушительно; но меня привели в отчаяние оконные решётки и почерневшие стены, на которые не падал ни один луч света. Мне казалось, что тяжёлая деревянная дверь, украшенная богатой резьбой с вычурными завитушками и чудовищной, начищенной до блеска латунной ручкой, уставилась на меня, словно тёмная, страшная загадка.

— Видишь, Илзе, я была права насчёт задней комнаты! — вскричала я в полном отчаянии. — Давай поворачивать обратно!

— Обожди! — велела она и поднялась вместе со мной на крыльцо. Носильщики взвалили наши тюки и чемоданы на плечи и последовали за нами. Илзе позвонила. Дверь медленно отворилась, и какой-то старый человек впустил нас в дом. Мы очутились в необыкновенно просторном холле. Пол был покрыт отполированной до блеска каменной мозаикой. В глубине помещения виднелись широкие, плавные каменные лестницы, ведущие наверх, а посередине возвышались две каменные колонны, упирающиеся в потолок. Вся эта каменная масса излучала чудную прохладу, но в помещении царил полумрак, как в церкви, и этот полумрак не могли пробить даже солнечные лучи, сквозящие над лестницами.

— Фирма Клаудиус? — осведомилась Илзе.

Мужчина коротко кивнул, неохотно отступив, чтобы дать место носильщикам с багажом.

— Здесь живёт господин доктор фон Зассен?

— Нет, не здесь! — живо возразил он и преградил нам путь, вытянув руки. — Господин фон Зассен живёт в «Усладе Каролины» — это вам надо выйти, повернуть направо и завернуть за угол…

— О боже, нам надо опять выходить на эту ужасную жару? — жалобно спросила Илзе, искоса глянув на меня.

— Мне очень жаль, — равнодушно ответил старик, пожимая плечами, — но через этот дом прохода нет. Вы должны были знать, что для подобных вещей, для такого вот багажа на боковой улице есть вход!

Отчитывая нас таким образом, он повысил голос, и в этот же момент откуда-то из глубины холла на нас затявкала собака. Там были ступени, которые спускались к задней двери, и на этих ступенях стояла пожилая дама в чёрном шёлковом платье и в чепце с пёстрыми лентами. Она обтирала лапы грациозному маленькому пинчеру, который, видимо, тоже только что вернулся с улицы.

— Дайте людям пройти, Эрдман! — велела она дружелюбно.

— Ах, фройляйн Флиднер, вы только поглядите на эту пыль! — запротестовал старик с таким ужасом, как будто мы принесли на своих башмаках весь пепел Везувия и собираемся засыпать им его прекрасный начищенный пол. — И если господин Клаудиус из конторы увидит, как по двору проходят люди, то что это будет, фройляйн Флиднер?

— Я немедленно пришлю сюда Дёрте с веником. А что касается возможного неудовольствия господина Клаудиуса, то это я беру на себя. Кстати, господин Клаудиус вряд ли сейчас в конторе — он собирался через пять минут выехать в долину Доротеи.

Она отворила дверь во двор и кивком головы пригласила нас пересечь холл. Когда Илзе, проходя мимо неё, учтиво наклонила увенчанную шляпой голову, на тонком лице дамы мелькнула невольная улыбка; но дама быстро отвернулась и вновь поднялась по ступеням, не выпуская из рук ворчащего пинчера.

— Разумная женщина, — удовлетворённо пробормотала Илзе, когда дверь за нами с грохотом захлопнулась.

Слово «двор» меня буквально наэлектризовало — мне живо представился весь птичник Диркхофа, радостно гогочущий и хлопающий крыльями; но на большом голом участке, куда мы вышли, не было и следа чего-нибудь подобного. Двор представлял собой огромное пространство между самим домом, двумя боковыми флигелями и каменной стеной на заднем плане. В левом флигеле были большие ворота, выводившие на соседнюю улицу. Двор был чисто подметен, а возле каменного здания у задней стены громоздились высокие штабеля новеньких ящиков. Полнейшее отсутствие штор и занавесок на окнах здания указывало, что это и есть контора фирмы Клаудиус.

В тот момент, когда мы вышли на двор, кучер вывел из конюшни пару резвых лошадей и подвёл их к хорошенькой коляске, стоявшей возле каретного сарая.

Наши носильщики направились прямиком к двери посреди стены, и мы последовали за ними.

— Куда идут эти люди? — вдруг раздался позади нас повелительный голос.

Я надвинула шляпу поглубже на глаза, не решаясь повернуть голову — я узнала голос пожилого господина в коричневой шляпе, хотя он звучал не так мягко, как четыре недели тому назад на пустоши… Значит, господин Клаудиус всё же был в конторе, и сейчас «что-то будет», как сказал старик в холле… Носильщики как по команде остановились, не решаясь пройти дальше. Лишь Илзе решительно обернулась.

— Нам надо к господину фон Зассену — здесь можно пройти? — учтиво спросила она.

Никакого ответа не последовало, но господин, по-видимому, махнул рукой, поскольку Илзе без дальнейших разговоров открыла перед носильщиками дверь, пропуская их перед собой. И она опять должна была, как вчера утром в Диркхофе, протолкнуть меня через дверь, поскольку я снова застыла на пороге как пригвождённая… Мой взгляд, привыкший к зелёно-коричневым просторам и пурпуру цветущей пустоши, оцепенел при виде раскинувшегося передо мной океана красок. Я не могла поверить, что это буйство цветов и оттенков, в невообразимой пестроте перемешанных друг с другом, было порождено огромным количеством роскошных цветов всевозможных видов и форм. Только сейчас я поняла, как человеческая фантазия могла выдумать чудеса мира сказок — этот драгоценный цветочный ковёр открылся передо мной таинственным и одиноким волшебным островом посреди нового мира, который показался мне сначала таким пыльным и уродливым.

У моих ног протянулась клумба с лиловыми гелиотропами; их сильный ванильный аромат висел в воздухе, опьяняя и дурманя меня… Были забыты жаркие пыльные улицы и неприятные дорожные впечатления, забыт жуткий грохот парада военного караула, кривляющиеся уличные мальчишки и ужас перед задней комнатой! Я сдёрнула с головы шляпу и подбросила её вверх.

— Ах, Илзе, мне хочется сейчас же броситься в цветы, чтобы они сомкнулись надо мной! — ликующе воскликнула я.

— Да, от тебя вполне можно этого ожидать, — сухо заметила она, на всякий случай ухватывая меня за подол юбки.

В саду было очень тихо — если не считать жужжания пчёл и журчания воды где-то в отдалении. Птицы умолкли и прятались в прохладных кустах, у людей был послеполуденный отдых. Лишь какой-то пожилой человек, судя по одежде садовник, вышел из оранжереи, когда мы проходили мимо, и показал носильщикам кратчайший путь к «Усладе Каролины». Илзе поблагодарила его.

— Пожалуйста, мадам, — ответил он мягким и спокойным тоном.

Это было чересчур для щепетильно честной Илзе.

— Вы не должны думать, что раз у меня такая красивая шляпа, то я благородная дама. Я из пустоши, и мой отец был вязальщик веников.

Мы подошли к небольшой реке, через которую вёл изящно изогнутый железный мостик. Река служила каймой гигантскому цветнику: противоположный от нас берег был огорожен густым высоким кустарником, в просветах которого виднелась освежающая зелень деревьев, тщательно подстриженные лужайки и светлые дорожки из гравия.

Я вздрогнула и спряталась за Илзе, когда мы перешли мостик — до нас донёсся смех, тот самый гармоничный смех, который я услышала четыре недели назад на пустоши и который, я знала, не забуду до конца моих дней… Я спряталась за Илзе, потому что там, где смех, должны быть и насмешливые глаза, которых я ужасно боялась. Илзина широкая костлявая фигура полностью скрыла меня; так мы и двигались вперёд по тёмным тенистым аллеям, а выкрики, смех и болтовня звучали всё отчётливее. И тут мы увидели, что над гравийной площадкой, к которой мы как раз подходили, летают разноцветные обручи.

Один из обручей полетел в кусты. Юная, хрупкая дама и стройный молодой человек в светлом летнем костюме побежали за ним, высоко вытянув руки. Они исчезли в кустах, куда упал обруч. Стройный мужчина был молодой господин Клаудиус. Бежавшая рядом с ним девушка в изящных туфельках на проворных ножках, с развевающимися светлыми волосами и серебристым смехом, показалась мне неотразимой, хотя я не видела её лица… У меня было муторно на душе: я сердилась и сама не понимала почему; но я вздохнула с облегчением, поскольку мы могли сейчас проскользнуть незаметно, не встретившись с молодым господином.

Я выглянула из-за Илзе и увидела ещё нескольких юных дам. Одна из них была выше других — высокая, сильная, в белом платье с наброшенным поверх жакетом цвета пламени с золотой вышивкой… Её плавные движения были исполнены того гордого хладнокровия, которое порождается сознанием собственной силы и большой внутренней уверенностью.

— Силы небесные! — воскликнула она в комическом отчаянии, когда Илзе, предшествуемая носильщиками, появилась в поле её зрения; затем дама бесцеремонно захохотала озорным, заливистым смехом.

Илзе с недоумением обернулась и поглядела на тюк с периной на плечах одного из носильщиков. Тюк забавно качался туда-сюда в такт его шагам. В тот же момент нас окружили дамы.

— О господи, Леонора, что ты цепляешься за мою юбку, как малое дитя! — невольно воскликнула Илзе. Она стряхнула мою руку и энергичным движением притянула меня к себе.

Как мне было стыдно! В одной руке у меня была шляпа, в другой — пышный белый платок, который неизвестно каким образом сполз с моей шеи… Стой я сейчас у позорного столба, мои чувства не были бы так задеты, как сейчас, под этими чужими, любопытными девичьими взглядами!

— Ах, маленькая цыганка! — вскричали одновременно несколько голосов, когда я робко подняла взгляд.

— Эй, почему тогда уже не «девочка-цыганёнок»? — спросила Илзе оскорблённо. — Это родное дитя господина фон Зассена, и…

— Как, у Мумии тоже есть дети? — поражённо перебила её высокая дама, и её алые губы задрожали от скрытой досады. Остальные девушки, однако, немного отступили и стали смотреть на меня уже совершенно другими, я бы сказала, дружелюбно-почтительными взглядами. В этот же момент подошёл и молодой господин. Я глянула на свои башмаки, неуклюжие носы которых вызывающе торчали на фоне светлой гальки. Я невольно одёрнула вниз юбку, чтобы хоть на полдюйма удлинить подол.

Молодой господин, шагая к нам, высоко подбрасывал свой обруч и тут же ловил его ловким, грациозным движением; юная дама рядом с ним прилагала, напротив, большие усилия, чтобы поймать пёстрый обруч своими белыми ручками… И тут его взгляд упал на меня — он насторожился и прищурился, вспоминая; затем он решительным шагом направился прямо ко мне.

— Что за… это же вересковая принцесса! — удивлённо воскликнул он.

— Кто? — спросила высокая юная дама, округлив глаза.

— Ну, ты же знаешь, Шарлотта — вересковая принцесса! Я же тебе рассказывал о маленьком босоногом создании, которое скользит, как ящерка, по вересковой пустоши — ящерка с короной принцессы! Какими путями попала сюда маленькая торговка жемчугом?

Бесцеремонность, с которой он критиковал меня в моём же присутствии, и его неприкрытое удивление по поводу моего пребывания в саду уничтожили во мне остатки самоуважения; но ярлык «Торговка жемчугом» возмутил меня.

— Это неправда! — воскликнула я. — Жемчуг я вам не продавала! Вы же видели, я выбросила ваши талеры в песок!

Шарлотта лучисто улыбнулась и быстро подошла ко мне с сияющими глазами.

— Ах, как очаровательно — она горда, эта крошка! — Она нагнулась и погладила меня по волосам своею крупной, стройной рукой; так ласкают милую болонку… — Что ты скажешь об этой удивительной новости, Дагоберт? — спросила она молодого господина. — У Мумии есть семья; это милое дитя — дочушка доктора фон Зассена!

— Невозможно! — отшатнулся он в безмерном удивлении.

— Ну, и что тут такого невозможно-удивительного? — сухо парировала Илзе. — Вы считаете, что если дитя не одето в такой вот чепрак, — она показала на Шарлоттин элегантный жакет — так оно не может быть ребёнком благородных родителей?

Молодая дама расхохоталась — решительный отпор только рассмешил её.

— Но как ты выглядишь, Леонора! — побранила меня Илзе. — Не хватало ещё только, чтобы ты разулась и сняла чулки! — Она повязала мне на шею платок, пригладила обеими руками мои волосы и водрузила мне на голову шляпу. Я испуганно поглядела на стоящих вокруг дам; рядом с ними я казалась себе ужасно смешной в своих одеждах — сейчас они, конечно же, засмеются… Но никто из них даже не улыбнулся; напротив, они выглядели так серьёзно, как будто перед ними была действительно принцесса. Только Шарлоттины губы предательски подрагивали от старательно подавляемого смеха.

— Несчастная жертва! — сказала она с глубоким состраданием в голосе. — Но что будет сейчас? Вересковая принцесса останется у папы? — живо спросила она.

— Само собой! — категорически ответила Илзе. — У кого же ещё?… А сейчас я хотела бы попросить пропустить нас — мы устали в пути… Вон там — это наконец «Услада Каролины», или как это называется? — спросила она, указывая на матовую белую полосу, видневшуюся сквозь кусты и деревья.

— Я вас отведу, — вежливо вызвался молодой господин; он совершенно переменился, даже его глаза, которые до этого с несомненным юмором косились на несчастную Илзину шляпу, утратили свой насмешливый блеск. У меня потеплело на душе. Что за человек был мой отец, если одного его имени было достаточно, чтобы вызвать к Илзе и ко мне уважение окружающих?

Дамы попрощались с нами, и мы в сопровождении молодого господина пересекли гравийную площадку и последовали дальше через тисовый кустарник.

10

Нам оставалось пройти совсем немного сквозь таинственный зелёный полумрак, но я шла с сильно бьющимся сердцем. Илзе, не оборачиваясь, бодро шагала впереди. Едва девичьи фигуры в светлых платьях скрылись за кустарником, как молодой господин живо наклонился ко мне и плутовски-серьёзно заглянул мне в глаза.

— Принцесса всё ещё сердится на меня? — спросил он вполголоса. Я покачала головой — странно, как несколько тихих слов могут проникнуть в самые глубины сердца…

И вот она внезапно появилась перед нами, «Услада Каролины»!.. Я бы совершенно не удивилась, если бы в одном из высоких окон вдруг показалась госпожа Метелица и велела бы мне вытрясти перину и подмести покои… Я чувствовала себя во власти каких-то чар, и дом передо мной никак не способствовал тому, чтобы развеять эти чары… Что я знала тогда о ренессансе и барокко! Волшебство открывшегося передо мною вида не было выхолощено знанием правил искусства. Я видела лишь вздымавшиеся ввысь чудно изогнутые линии, плавные и гибкие, словно дом был не из камня, а из воска. Я видела колонны, пилястры и карнизы, очаровательно скреплённые расточительно пышными гирляндами из цветов и фруктов, а между ними сверкающие, зеркальные стёкла окон — волшебный замок в стиле рококо, так витиевато и роскошно украшенный, как это делалось лишь в восемнадцатом веке. Отражение замка мерцало у его подножья в водной глади серебристо-прозрачного пруда, окружённого ажурной каменной балюстрадой. Пруд и примыкающий к нему веерообразный газон, украшенный каменными скульптурами и тисовыми пирамидами, огибала широкая подъездная дорога, затенённая растущими вокруг деревьями. Замок стоял посреди леса — словно драгоценная жемчужина, мерцающая в зелёной глади моря. Из кустарника мимо нас выпорхнул серебристый фазан, а перед порталом в прохладной тени дома, распустив сверкающий хвост, вышагивал роскошный павлин. У пруда, поджав ногу и мечтательно свесив красную голову, стоял серый журавль — завидев нас, он важно прошествовал в нашу сторону, затем принялся танцевать и прекомично кланяться, словно церемониймейстер замка, приветствующий гостей, — чудеса за чудесами для моих неизбалованных глаз!

В холле первого этажа носильщики сгрузили багаж, получили плату и были отпущены, а мы поднялись по лестнице. Мы шли по бельэтажу мимо высоких дверей, почему-то опечатанных — белые бумажные полосы шириной с ладонь перекрещивали их створки, словно палец на губах, призывающий к молчанию…

Мы остановились только на третьем этаже. Молодой господин открыл перед нами одну из дверей, пропустил нас, а затем, дружески поклонившись, отступил назад и бесшумно закрыл за нами дверь.

На меня внезапно напал страх. Дома я совершено правильно поняла, что мой отец во мне не нуждается, что я для него лишь обуза, что он хотел бы навсегда оставить меня на пустоши; а повсеместное удивление, с которым я тут столкнулась, подтвердило моё предположение, что он здесь ни словом не упомянул своего ребёнка… А теперь я стояла в его комнате, навязчивая сверх всякой меры, и испуганными глазами смотрела на мир, в котором он жил и работал… Каким чужим и непостижимым казалось мне всё, что я видела! Стены широкого зала, в который мы вошли, были снизу доверху заставлены книгами, «так много книг, как цветков на стебле вереска»… Книги оставили место лишь для четырёх окон, обрамлённых зелёными гардинами, и двух дверей. Левая дверь была широко распахнута — за ней виднелся ещё один зал с потолочным освещением. Через широкий купол посреди плафона струился солнечный свет. Он освещал скульптуры мужчин с вытянутыми белыми руками, размахивающих дубинками, и женщин в пышных, мягко ниспадающих одеждах. В одной из оконных ниш книжного зала помещался письменный стол, за которым сидел какой-то господин и писал. Очевидно, он не заметил нашего прихода, поскольку, когда мы вошли и замерли на пороге, до нас донёсся непрекращающийся скрип его пера — он вызвал во мне нервную дрожь… Я не знаю, от необычности ли и новизны обстановки, или же от страха перед отцом — только Илзе, обычно находчивая и решительная, вдруг заколебалась на мгновенье; но затем она решительно взяла меня за руку и подвела к окну.

— Здравствуйте, господин доктор, а вот и мы! — сказала она, и мне показалось, что её звучный, хотя и немного дрожащий голос прогремел как гром в этих тихих стенах.

Мой отец вскинул голову и уставился на нас; через секунду он подскочил как ужаленный и вскричал с непередаваемым ужасом:

— Илзе!

— Да, Илзе, господин доктор! — ответила она спокойно. — А это Леонора. Ваше родное дитя, не видевшее своего отца четырнадцать лет… Это большой срок, господин доктор, и я бы не удивилась, если бы вы, проходя мимо, не узнали бы друг друга.

Он молчал и только проводил рукой по лбу, словно он никак не мог сосредоточиться и осознать наше присутствие. Мягкой рукой он сдвинул мою шляпу со лба и поглядел на меня; я, немного напуганная, сказала себе, что редко можно встретить такое осунувшееся лицо, как у моего отца; но у него были прекрасные бабушкины глаза.

— Итак, ты Леонора? — сказал он мягко и поцеловал меня в лоб. — Какая она маленькая, Илзе, я думаю, что она даже меньше моей жены. — Он вздохнул. — Сколько лет ребёнку?

— Семнадцать лет, господин доктор; я писала вам дважды.

— Ах так! — сказал он и снова провёл рукой по лбу. Затем он сплёл пальцы рук и хрустнул суставами — у него был вид человека, внезапно вырванного из мира мечты и поставленного перед суровой действительностью.

— Ты устала, дитя моё, прости, что я так долго заставил тебя стоять! — сказал он принуждённо-вежливым тоном. Посреди зала громоздился тяжёлый стол, заваленный книгами и бумагами. Отец пододвинул к нам оттуда два стула.

— Осторожно Илзе, настоятельнейше вас прошу! — вскричал он испуганно, когда она, присаживаясь, простодушно поставила свою корзинку для вязания на какую-то раскрытую тетрадь. Его руки дрожали, когда он осторожно снимал корзинку. Он так заботливо и с такой нежностью проверял состояние старой бумаги, как не каждая любящая мать будет хлопотать над своим больным ребёнком.

Я поглядела на Илзе; на её лице не дрогнул ни один мускул — очевидно, она знала эту черту моего отца.

— Сядь, отдохни немного! — сказал он, заметив, что я не решаюсь присесть. — Затем мы отправимся в отель…

— В отель, господин доктор? — спросила Илза хладнокровно. — Что ребёнку делать в гостинице? Это бы вам стоило кучу денег — на два-то года…

Мой отец отшатнулся:

— Два года? О чём вы говорите, Илзе?

— Я говорю о том же, о чём я вам писала десять лет в каждом письме — мы приехали со всеми пожитками! Я больше не потерплю, чтобы дитя дичало на пустоши! Поглядите только на Леонору! Она едва умеет читать; а писать — боже мой, вы бы видели эти каракули… Она умеет лазить по деревьям и заглядывать в птичьи гнёзда, но сделать приличный шов, или заштопать пятку на чулке — этого она не умеет; я при всём желании не смогла её научить, а от чужих она шарахается как чёрт от ладана, не в состоянии сказать даже «Добрый день»! И это родная дочь господина фон Зассена! Ваша жена перевернулась бы в гробу, узнай она об этом!

Эта лестная аттестация не побудила моего отца даже взглянуть на меня.

— Бог мой, возможно, это всё так и есть! — воскликнул он и запустил в отчаянии руки в волосы. — Но Илзе, я — то что буду делать с ребёнком?

До сих пор я молча слушала их перепалку. Но тут я вскочила.

— Ах, как это всё ужасно! — вскричала я. Мой голос дрожал от боли и страха. — Будь спокоен, отец: я больше не покажусь тебе на глаза! Я сейчас же ухожу, и если понадобится, я пешком доберусь до Диркхофа… Там Хайнц, он, конечно, обрадуется моему возвращению! И я буду стараться, отец, ты можешь быть уверен — я буду шить и вязать… Ты увидишь, я никогда, никогда не стану тебе обузой!..

— Успокойся, дитя! — сказала Илзе, поднимаясь с места. В её глазах стояли слёзы.

Но другие руки уже обняли меня и прижали к сердцу — это были руки моего отца. Он снял с меня шляпу, бросил её на пол и мягко прижал мою голову к своей груди.

— Нет, нет, моё дитя, моя бедная, маленькая Лорхен, всё совсем не так! — живо утешал он меня. Странно — как будто только сейчас мои слова привели его в чувство и заставили осознать всю ситуацию целиком. — Ты должна остаться со мной. …Илзе, не правда ли, у неё голос моей жены? С таким же нежным, серебристым звучанием? …Она должна остаться со мной, ей нечего больше делать на пустоши, это решено!.. Но, Илзе, как мы всё это организуем? Ведь это даже не мой дом, я тут гость — правда, на неограниченный срок… С чего мы начнём?

— Я об этом позабочусь, господин доктор, — решительно ответила Илзе: она была вновь в своей стихии. — Я могу свободно остаться на неделю, пускай даже Хайнц за это время и натворит пару глупостей… Я всё организую. И дитя приехало не с пустыми руками!

Из своей корзины с вязанием она достала какую-то бумагу передала её отцу. Это было бабушкино завещание.

Я подняла голову и передала ему прощальное благословение усопшей.

— Она умерла не в безумии, моя бедная мать? — спросил он.

— Нет, — ответила Илзе. — Она была так же разумна, как в лучшие свои дни, и позаботилась о своих делах, прежде чем покинуть этот мир… Прочтите это. Бумага не заверена в суде, но её милость полагала, что вы и так исполните её последнюю волю…

— Само собой разумеется.

Он развернул бумагу и пробежал первые строчки.

— Я рад за вас, дорогая Илзе, — сказал он. — Диркхоф принадлежит вам по праву.

— Вы так в самом деле считаете, господин доктор? …Будь я на вашем месте, я бы подумала: «Ага, Илзе только потому терпела жизнь при старой даме, поскольку надеялась получить хорошенький домик»…

— Мне это и не пришло в голову…

— Зато пришло мне… Я не приму Диркхоф; с вашего позволения, он принадлежит Леоноре. У неё должно быть убежище, клочок земли, куда она может вернуться, если ей не понравится в свете… Если я могу остаться в Диркхофе и вы позволите, чтобы я до конца моих дней присматривала за ним, то этого будет совершенно достаточно. Я бы разорвала бумагу на месте, как только моя бедная госпожа закрыла глаза, но я не могла, поскольку там есть и другие распоряжения.

Отец читал дальше.

— Как, тут упомянуто ещё и состояние? — воскликнул он, в высшей степени поражённый. — Вы всё время писали, что моя мать живёт лишь на пенсию и на скромный доход от Диркхофа!

— Это чистая правда, господин доктор… Вначале пару раз приходили какие-то деньги, но я ничего не понимаю в этих делах, и когда милостивая госпожа перестала писать письма своей рукой, деньги перестали поступать. Доктор растолковал мне, что надо сдать маленькие напечатанные бумажки, и за это дадут проценты.

— Вы взяли с собой бумаги?

— Да, — сказала она с заметным колебанием. — Но, господин доктор, что я вам сразу хочу сказать: их нельзя так тратить — она со значением кивнула головой в направлении соседнего зала, — как те пачки денег, которые милостивая госпожа всё время вам посылала из Ганновера.

Впалые щёки моего отца покраснели, а взгляд стал таким неуверенным, как будто его уличили в чём-то нехорошем.

— Нет, нет! — живо возразил он. — Не беспокойтесь — деньги принадлежат Леоноре.

— И вы их хорошо поместите? И регулярно каждый квартал…

— Нет, Илзе, только не это! — в отчаянии перебил он её. — Я не могу заниматься денежными вопросами! Моя профессия отнимает всё моё время!

— Ах, об этом не надо тревожиться, господин доктор, найдём у кого спросить совета! — успокоила его Илзе; от меня не укрылось, что она вздохнула с облегчением. — Но что теперь? В этой огромной комнате мы вряд ли можем поселиться. Я не вижу тут ни шкафа, ни комода…

— Я вас сейчас же отведу вниз, в мою квартиру — только чуть-чуть подождите! Мне надо запереть мою рукопись в стол. — Он подошёл к столу и стал сосредоточенно копаться в бумагах. Затем, проведя рукой по лбу и погладив редкую, почти уже седую бородку, он медленно опустился в кресло, схватил перо и начал лихорадочно писать. Илзе тем временем прошла в соседний зал, а я поплелась за ней. …Сейчас я понимаю, какими чужеродными были наши две фигуры в этом античном кабинете. Я помню, как я во все глаза смотрела на предметы искусства, не имея никакого понятия об их названиях. Они стояли и лежали вповалку, явно ожидая хозяйской руки, которая навела бы тут порядок. В устланных сеном и соломой ящиках мерцал мрамор; на столах расположилась помпейская бронза, а на полу античный терракот — полуразвалившиеся фрагменты тронного орнамента со следами краски; я едва удостоила их взглядом. Вообще здесь хватало побитого и поломанного: на одном ящике, например, лежала фигура женщины без руки и ног — что я знала тогда о торсах!

— Неужели такое возможно? — возмущённо, почти злобно пробормотала Илзе. — В этот каменный мусор вложена почти половина якобсоновского состояния!

Мне это тоже было непонятно. Но вдруг я замерла: меня охватило предчувствие чуда, смутное ощущение всепобеждающей силы искусства. На полу, положив голову на пень, спал мальчик. Его поднятая левая рука обвивала сломанную ветку, тело было расслаблено. Я глядела, не отрываясь, на его прекрасное лицо; через полуоткрытые губы струилось дыхание, полуприкрытые веки вздрагивали в борьбе с дремотой, а на тыльной стороне поднятой правой ладони вздулись вены под желтоватой кожей. В нём словно трепетала жизнь — и я отшатнулась.

— Не надо бояться, дитя! — сказала Илзе. — Но вообще тут всё довольно жуткое. … Ты только посмотри на своего отца! По-моему, он о нас забыл…

В этот момент в дверь постучали. Отец не слышал, он продолжал писать. На следующий стук Илзе энергично отозвалась «Войдите!». Отец вскинулся и непонимающе уставился на слугу в богатой ливрее, почтительно приближающегося к его столу.

— Его высочество господин герцог посылают сердечные приветы и просят господина фон Зассена прибыть сегодня к пяти часам в жёлтый кабинет для беседы, — сказал слуга, глубоко поклонившись.

— Ах так, так! В любой момент к услугам его светлости! — отозвался отец, запустив обе руки в шевелюру.

Слуга беззвучно удалился.

— Мы всё ещё здесь, господин доктор! — объявила Илзе, увидев, что он снова собирается усесться за стол.

Это было ужасно смешно, но я вдруг почувствовала, что у меня отлегло от сердца: я начала понимать своего отца. Он забыл свою мать и меня не из бессердечия и чёрствости — он просто жил в другом мире. Я уверена, он любил бы меня, не находись мы так далеко друг от друга… Сейчас надо было прежде всего преодолеть свою вечную робость и перестать пугаться звуков собственного голоса.

— Отец, — по-илзиному храбро сказала я, указывая на спящего ребёнка, когда отец, в смущении потирая руки, приблизился к нам. — Ты только не смейся надо мной. Я думаю, этот ребёнок должен проснуться либо убрать руку с ветки — у него там застой крови!

— Смеяться над тобой, моя маленькая Лорхен, когда ты сразу же обнаружила мою жемчужину, моё сокровище? — вскричал он, заметно обрадованный. Он погладил желтоватый мрамор ласковее, чем перед тем мою щёку. — Да, посмотри на него хорошенько, дитя! Это прекрасное произведение, оно приближается к мастерству самого господа Бога!.. Оно одно такое в мире, только здесь, здесь! Что за находка!.. Бог его знает, как она попала к этому лавочнику!.. Здесь собраны огромные сокровища, и где я их нашёл? Где я раскопал эту бесценную скульптуру, как раз позавчера? В подвале, в тёмном пыльном углу, в котором она простояла минимум сорок лет, запертая в ящик и всеми забытая — непростительный грабёж науки! О, эти лавочные души!..

Конечно, он говорил всё это не мне — ребёнку пустоши, бросившему лишь один взгляд на сокровища искусства и науки; но его речь была мне более понятна, чем иностранные слова профессора на холме; и неожиданная находка в «подвале лавочника» вдруг исполнилась для меня такого же очарования, как и тайна могильного кургана.

Илзе искоса поглядела на меня, словно собираясь сказать: «Вот, и эта туда же», но удержалась от какого-либо комментария, продолжая — как всегда решительно — гнуть свою линию. Она показала на свою запыленную обувь.

— У меня горят ноги, — сказала она, — и я была бы рада получить стакан холодной воды, господин доктор.

Он улыбнулся, запер свой письменный стол и повёл нас вниз, на первый этаж. В одной из комнат, мимо которых мы проходили, стояла хорошенькая горничная в передничке и протирала мебель.

— Фройляйн Флиднер открыла две комнаты для милостивой фройляйн фон Зассен, — почтительно сказала она отцу; я рассмеялась — милостивая фройляйн фон Зассен ещё вчера утром бегала босиком по пустоши… — Господин уехал в долину Доротеи, и фройляйн Флиднер не знает, как он пожелает распорядиться по возвращении, но она пока что позволила себе позаботиться о самом необходимом. Мне надо поставить на стол ещё два прибора, и я как раз принесла из отеля две дополнительные порции еды.

Отец поблагодарил её и открыл нам свою элегантную гостиную. Должна ли я рассказать, как в буйном, одичавшем ребёнке вдруг в одночасье расцвёл женский инстинкт? Когда девушка вдруг осознаёт свои милые дочерние обязанности, в её душе, словно искры, вспыхивают тысячи чувств! За обедом мои руки, так часто называвшиеся «ужасно неловкими», боязливо и осторожно очищали картофелины и клали их на тарелку отца; когда солнечный луч назойливо упал ему на глаза, я вскочила и закрыла жалюзи на окне, а когда он через час вновь отправился в свою любимую библиотеку, я крикнула ему вослед, что он должен к пяти часам пойти к герцогу, и спросила, не надо ли мне подняться к нему и напомнить ему об этом.

В дверях он с сияющими глазами обернулся к нам.

— Я благодарен вам, Илзе, — воскликнул он. — Вместе с моим ребёнком вы вернули мне то счастливое время, когда со мной была моя жена …Лорхен, ровно к пяти часам поднимись наверх! Иногда я немного рассеян и фатальным образом забываю о приглашениях…

Он вышел.

— Дела идут, — сказала Илзе, в высшей степени довольная, и одёрнула рукава своего платья.

11

Рядом с квартирой моего отца находилась комната, которую фройляйн Флиднер пока что предназначила для меня. К комнате примыкала небольшая спальня. Два её окна, обрамлённые тяжёлыми, слегка поблекшими желтыми шторами, выходили на юго-запад. В спальне стояла кровать с жёлтым стёганым одеялом и подушками в свежих льняных наволочках. Рядом располагался элегантный туалетный столик, также задрапированный жёлтым, а у дальней стены стоял узкий шкаф на вычурных ножках, щедро украшенный разноцветной деревянной инкрустацией.

— Постельное бельё негодное, — заявила Илзе, сильным движением перетащив мешок с периной через порог. — Постель у нас есть и у самих, да ещё какая! — и она стянула с кровати тонкое бельё, с неодобрительной миной взвешивая его на руках. — Но кто это додумался? — вдруг воскликнула она, уперев руки в бока и обводя взглядом помещение. — Кровать поставлена так, что ты будешь лежать наполовину на сквозняке, а возле прекрасной, защищённой стены стоит этот глупый шкаф. Давай, дитя, берись — его надо отодвинуть!

Мы сдвинули шкаф в сторону. Илзе схватилась за голову.

— Бог мой, на окнах шёлк, а под шкафами паутина толщиной в палец и пыль, сквозь которую не видно пола — и это называется вести хозяйство!

Я подумала о ящике, который сорок лет простоял в темноте подвала; наверное, столько же времени никто не тревожил многочисленное племя пауков, разбегающееся сейчас в разные стороны. Помимо почерневших от времени клубов пыли и долгоногих паучьих чудовищ за шкафом обнаружилось потайная дверь, скрытая обоями. Илзе без колебаний распахнула её; за дверцей открылось узкое пространство с ведущей наверх крутой лестницей.

— Вот почему сюда поставили шкаф, — заметила Илзе, запирая дверцу. — Надо вернуть его на место.

Она вышла, чтобы поискать веник и совок.

Я тихонько открыла дверцу… Кто живёт там наверху? Может быть, прекрасная Шарлотта? …Я не хотела подсматривать или подслушивать, боже упаси — Илзе это было «до смерти противно». Но не успела я оглянуться, как мои ноги уже стояли на нижней ступеньке лестницы; я вытянула голову и приподнялась на цыпочки, вглядываясь в ведущую наверх темноту. Оттуда не доносилось ни звука… Ах, мои ноги буквально приплясывали от нетерпения, горя желанием пробраться дальше! Илзе ужасно удивилась бы моему сорочьему любопытству… Конечно, здесь было темно, и я боялась призраков; но сзади проникал отрадный дневной свет, и я начала подниматься по ступенькам, полностью уверенная, что наверху живёт Шарлотта — обитать возле крепкой, весёлой молодой дамы не осмелится ни один призрак… Внезапно справа, на уровне моих глаз, появилась тусклая полоска света — щель между порогом и дверью. Может быть, Шарлотта сидит там сейчас у окна, и я могу незаметно взглянуть на красивое лицо и роскошно уложенные волосы. Я постаралась беззвучно открыть дверцу — и тут, о ужас, раздался страшный хруст и треск, несчастная дверь скрипела так, как будто её годами не смазывали! Моя рука соскользнула с дверной ручки, и я чуть не свалилась с лестницы. Дверь медленно отворилась. В комнате никого не было, лишь на потревоженной двери, шурша и шелестя, висел чёрный шёлковый дамский плащ.

Мне показалось, что забрезжил рассвет, которому я так часто радовалась на пустоши — стены комнаты были задрапированы розовато-красным газом. Всё вокруг было в розах — и серовато-коричневый ковёр, и изящные стулья без спинок, и опущенные роллеты. Конечно, это были не розы, а всего лишь их тени — солнце беспощадно высосало из них все краски. Возле одного из окон стоял туалетный столик с серебряной утварью; другой мебели в комнате не было.

Я осторожно вошла… Да, здесь тоже давно не подметалось! «Это называется вести хозяйство», как сказала Илзе… Неужели Шарлотта чувствует себя хорошо в этом затхлом, пыльном воздухе?.. Одна из створок двери слева от меня была открыта, и мой взгляд упал на две стоящие рядом кровати под тёмно-фиолетовым балдахином. Возле одной из них помещался плетёный короб со множеством подушек и валиков. Поверх короба было наброшено зелёное покрывало. …Странно, кто бы мог тут жить? Глубокая, призрачная тишина царила в полутёмной комнате. Здесь на окнах были не только роллеты, но и наглухо задёрнутые шторы. Всё выглядело каким-то заброшенным. …Ах, всё понятно! Семья, которая здесь жила, сейчас в отъезде! Во мне проснулся голос совести — я со своим любопытством не должна была пробираться в чужие покои… Ну и что — я ведь не заберу отсюда даже иголки, я не дотронусь ни до чего и пальцем! Чтобы случайно ничего не раздавить, я сняла свои подбитые гвоздями башмаки и пошла в чулках.

Как это было восхитительно — осматриваться в чужих, полных невиданной роскоши покоях!.. Я словно и вправду была у госпожи Метелицы, в её замке, полном бархата и шёлка, золота и серебра. Здесь хватало и пыли для выметания, и постелей для перетряхивания… Я шла одна через её комнаты и залы — одна-одинёшенька! Если бы в каком-нибудь углу паутина упала на пол, я бы это услышала. Хайнц живо сбежал бы отсюда! Но я — я не боялась, ну ни капельки! И если бы в соседней комнате действительно сидела госпожа Метелица — в высоком чепце, с большими зубами и трясущейся головой, — я бы смело подошла к ней и сделала книксен, для этого большой храбрости не надо — нет, не надо, но… — я внезапно вскрикнула, вызвав эхо от стен, закрыла лицо руками и распахнула дверь. Госпожи Метелицы здесь не было, но я не была одна — маленькаячёрная фигурка выходила мне навстречу из противоположной двери.

Я застыла как соляной столб — точь-в-точь как четыре недели назад на холме возле мнимого финикийца. Но на этот раз не страх пригвоздил меня к месту, а стыд — покои не были нежилыми. Как я буду извиняться перед незнакомкой, которая сейчас наверняка приближается ко мне? Я ждала с сильно бьющимся сердцем — вот сейчас она подойдёт, отнимет мои руки от лица и потребует объяснений… Однако было совершенно тихо, не было слышно ни звука шагов, ни хлопка закрывшейся двери — и я решительным движением прервала ужасную ситуацию, открыв глаза. Чёрная фигурка всё так же стояла на пороге, медленно опуская руки, затем она откинула назад спутанные тёмные волосы — ой, я ведь делаю сейчас то же самое!.. Я засмеялась, засмеялась во весь голос — неужели это страшилище я? Надо присмотреться поближе!

Все стены комнаты были зеркальные, от пола до потолка — они, наверное, удивились отразившемуся в них странному видению!.. Итак, это была вересковая принцесса, которую сегодня представили юным дамам как пугливую ящерицу с короной на голове… О Илзе, твои знаменитые чулки из овечьей шерсти просто ужасны! А в чемоданах там, внизу, старательной и заботливой рукой уложен целый ряд этих образцов прочности, которые я могу «на здоровье» изнашивать и рвать — это на какую же долгую жизнь они рассчитаны? И мой отец действительно прижал к сердцу этого маленького уродца и захотел оставить у себя как «милостивую фройляйн фон Зассен»? Он не видел, как смешно высовываются маленькие горящие ушки из толстой белой марли и тут же безнадёжно в ней тонут?.. Он не заметил, как находчиво Илзе нашила один из букетов, вытканных на чёрном платье — которое выглядело таким импозантным на величественной фигуре моей бабушки — на мою узкую грудь, где он смотрелся как гербовый щит? Я тряхнула волосами, засмеялась как сумасшедшая и пошла в соседний зал.

Он растянулся на всю глубину дома. На его северной и южной стороне было по три двери. Огромные, стеклянные, они располагались рядом друг с другом и выводили наружу. Двери были задрапированы голубым шёлком, оттенок которого сохранился лишь на северной стороне; на южных же дверях шёлк поблек до грязно-серого цвета. …В этом зале со всех стен струилось дыхание жизни. Парящие в воздухе маленькие толстощёкие дети держали в руках медальоны и лукаво улыбались мне; с потолка лился дождь из цветов, рассыпаемых прекрасными женскими фигурами. Золотые орнаменты оплетали картины на стенах причудливыми завитками и арабесками. Вся мебель была сияюще-белой, с золотой окантовкой, а стулья и диваны обиты голубым шёлком.

Это был роскошный зал, но он, очевидно, использовался просто как жилая комната. Уютные группы мебели непринуждённо заполняли все четыре угла; у средней двери на северной стороне располагался большой письменный стол. Он был заставлен множеством фарфоровых фигурок и других изящных вещиц, назначения которых я не знала… Ещё я увидела там серебряный прибор для письма и роскошный блокнот, на котором, словно бутон тёмной розы, стояла чернильница. На широкой обложке блокнота был выгравирован герб со сверкающей короной, а перед письменным прибором лежала стопка бумаги с таким же гербом. Нежная, быстрая женская рука расписывала, очевидно, на ней перо: несчётное число раз, вдоль и поперёк, на ней было начертано: Сидония, принцесса фон К. Встречались также и имена Клаудиус и Лотар. Я отпрянула. Это, должно быть, княжеские покои! Может быть, за этим столом сидела принцесса и писала золотой ручкой, лежащей теперь рядом с бумагой? Её изящные ножки скользили по отполированному полу, который сейчас протирают мои грубые шерстяные чулки, а в стеклянных дверях отражалось её нежное, благородное лицо… Меня охватила робость — я не стала хвататься за ручку ближайшей двери, а сдвинула осторожными пальцами задвижку с замочной скважины и боязливо заглянула в неё. Я увидела красивую, изящно изогнутую парадную лестницу, по которой я сегодня поднималась вместе с Илзе и молодым господином… Ах — значит, я стояла сейчас за одной из дверей с печатями! Наверное, принцесса хотела на время своего отсутствия защитить свои покои от непрошеных гостей и велела запечатать двери… Но этого оказалось недостаточно — я стояла сейчас в её комнатах и позволяла своим глазам блуждать по всем её сокровищам, которых не должен касаться посторонний взгляд… «Это всё равно что воровство», сказала Илзе, обнаружив, что я читала чужое письмо. Не было ли моё поведение в точности таким же, как если бы я прочла чужую тайну или содрала печать с двери? Я попыталась строго отругать себя; но я не умела и вполовину так отчитывать, как Илзе, да и укоры совести были не особенно болезненными — напротив, я находила ужасно милым, что вот на дверях висят печати, и никто не может войти сюда — разве что какая-нибудь любопытная муха пролетит через замочную скважину — а вот я, я смогла!

И теперь я собиралась проверить, как чувствовала себя прекрасная принцесса, выглядывая из стеклянных дверей. Я сдвинула немного одну из драпировок — к двери примыкал балкон. Он казался маленьким, уютным кабинетом без потолка и крыши Я никогда раньше не видела балконов — как восхитительно, должно быть, выйти из душной комнаты на воздух высоко над землёй!

Под балконом раскинулся пруд; синее послеполуденное небо отражалось в неподвижной водной глади, посреди которой, словно на бархатном покрывале, возвышались причудливые фигуры из песчаника. Душистая зелень газонов, стройные каменные скульптуры в золотом солнечном блеске, светлые гравийные дорожки, рассекающие траву и убегающие в кустарник — всё было очень красиво, если бы не густой тёмно-зелёный занавес, удушающе тесно огородивший эту идиллию — плотный массив деревьев, простирающийся вдаль насколько хватит глаз, карабкающийся к небу по высокой горе на горизонте, перехватывающий дыхание… Неужели прекрасная принцесса не боялась, что однажды верхушки деревьев зашумят, придвинутся поближе и сомкнутся над её замком, словно зелёные воды?.. Моя родная пустошь с её равнинными просторами и сильными ветрами была мне всё же намного милей!

Возможно, с балкона можно разглядеть какой-нибудь просвет среди деревьев? Я оказалась достаточно легкомысленной, чтобы повернуть ключ и чуть-чуть приоткрыть дверь; душный летний воздух ворвался в комнату, принеся с собой волшебные ароматы цветущего сада — можно на минуточку высунуть голову — о Боже, из дальних кустов выходит Илзе с метёлкой на плече! Я закрыла дверь, промчалась через все комнаты, влезла в свои башмаки и скатилась вниз по лестнице. Я как раз успела закрыть за собой дверцу и шлёпнуться на стул, как появилась Илзе.

— Мне пришлось пробежаться до двора, чтобы раздобыть метлу! — сказала она. — Этот дом словно заколдован — запертые двери и нигде ни души!.. А горничная никак не хотела давать мне веник — из чистого почтения… Ну, меня это вывело из себя! Проклятая шляпа — ни за что её больше не надену!

Она тщательно вымела все клубы пыли, дважды повернула ключ в дверце и задвинула шкаф на место. Затем она расшнуровала наш тюк и водрузила перины на кровать. …Ох, как нагло выделялись эти бело-красные перины на фоне жёлтого шёлка, как покорно опустился на пол презрительно отброшенный тонкий лён, на котором я даже с расстояния могла посчитать нити!

Но Илзе обозревала дело рук своих с довольным видом — наше бельё было крепким и прочным, тут ничего не скажешь.

— Завтра поутру пойдём в главный дом, — сказала она мне, вынимая из багажа новый шейный платок и кладя его на туалетный столик. — Судя по словам твоего отца, тут очень разумные люди.

Я напрасно старалась припомнить подобное его высказывание: он возмущённо говорил о забытом ящике и называл «разумных людей» мелочными душами.

— Может быть, я смогу поговорить о тебе с самим господином, — заметила она.

— Ради бога, не надо, Илзе! — вскричала я. — Я тут же убегу, и ты больше меня никогда, никогда не увидишь!

Она удивлённо поглядела на меня.

— У тебя тут всё в порядке? — спросила она, выразительно приставив палец ко лбу.

— Думай что хочешь, но я не перенесу, если ты хоть словом перемолвишься обо мне с молодым господином…

— А кто же имеет ввиду этого юнца? Этого напыщенного хлыща, который забавляется с обручами? Только этого не хватало!

Я почувствовала, что у меня запылало лицо — негодование, боль и стыд пронзили меня ножом… Нет, Илзе бывает иногда грубой и беспощадной!

— Я имею ввиду господина, который окликнул нас вчера во дворе, — пояснила она.

— Ах, этого, — сказала я. — С нем говори сколько хочешь, он старый-престарый!

— Так это в самом деле те люди, что были на пустоши четыре недели назад?

Я кивнула головой.

— И пожилой дал тебе те несчастные талеры?

— Да, Илзе!

Я подошла к окну и стала глядеть сквозь стекло. Мне не хотелось выглядеть смешной — у меня на глазах выступили слёзы. Илзе, конечно, знала, что я плакала, когда она уж очень распекала Хайнца, но это было другое дело, Хайнца я знала и любила с пелёнок — а почему меня печалит посторонний молодой человек? Что мне до того, что Илзе обозвала его юнцом и хлыщом?.. Совершеннейший пустяк, но отчего-то эта хула рассердила меня гораздо больше и совсем по-иному, чем Илзины нотации Хайнцу.

12

Я проснулась на следующее утро в каком-то странном расположении духа. Сначала я увидела знакомые пёстрые квадраты на одеяле и ощутила пышность перин, как обычно в Диркхофе. Игра в обручи, встреча с отцом, мраморные фигуры и покои госпожи Метелицы — всё это промелькнуло в моём затуманенном сознании, но я ждала, что вот-вот закукарекают петухи… Я слышала работающую в проходе кофемолку и удивлялась, что Шпитц не запрыгивает ко мне на постель, чтобы поздороваться. Я поднялась с подушек… Ах нет, через толстые ставни большой угловой комнаты в Диркхофе не проникало такое золотое утреннее сияние; на выщербленном полу не лежал пёстрый ковёр, а на выбеленных стенах не сверкали цветочные гирлянды и золотые багеты — там висел только закоптелый портрет сурового Карла Великого, милая старая картина… И как тихо было вокруг… Меня не поместили в тёмную заднюю комнату — наоборот, блеск, красота, ароматы цветов окружали и овевали меня повсюду — но тем хуже! Я не вписывалась в эту прекрасную и непривычную обстановку. Вчера в зеркальном зале я хохотала, глядя на себя, так как же я могу выглядеть в чужих глазах?! Наверное, будет лучше, если я буду учить библейские изречения и вывязывать чулки в одинокой задней комнате, пока не пройдут эти неизбежные два года… Я встряхнулась и запрятала голову поглубже в подушки — это всё же моя постель из Диркхофа, я здесь дома! Среди шёлковых занавесей и картин моя постель выглядела так же смешно, как и само загорелое дитя пустоши… Вчера новые впечатления ошеломили меня, и я пошла спать словно в дурмане; сейчас же ясный утренний свет отрезвил мой выспавшийся ум, и я снова стала робкой ящеркой, ускользающей в темноту от посторонних глаз.

Словно мне в утешение вдруг зачирикала и запела какая-то маленькая птаха. Она сидела на карнизе за окном, и с горькой радостью мне подумалось, что она прилетела из пустоши, прямо с рябины у стены Диркхофа… К моему изумлению, глубокая утренняя тишина была нарушена и на иной лад. За стеной, у которой стоял шкаф, внезапно раздался глубокий, звучный мужской голос — он протяжно запел церковный псалом. Одновременно открылась дверь в мою комнату, и Илзе, вслушиваясь, ступила на порог. Она молча кивнула мне и застыла со сложенными у груди ладонями.

— Святой человек, — удовлетворённо сказала она, когда псалом был допет, и подошла к кровати. — Кроме твоего отца, в доме живут и другие люди — и какие люди!.. Но вчера вечером дом показался мне каким-то языческим и заколдованным… — она умолкла, поскольку баритон завёл второй псалом. Милые рулады с карниза давно умолкли — громовой голос вспугнул маленького робкого певца.

— Вставай же, дитя! — сказала Илзе, благоговейно выслушав второй псалом. — Иметь таких соседей ценнее, чем даже найти клад. Это была прекрасная утренняя молитва!.. Ну, пора приниматься за работу!

Она подняла на окнах роллеты и вышла.

Я вскочила с кровати. За окном блестела и искрилась поверхность пруда; деревья и кусты были влажными от росы, сияющей мириадами многоцветных капель, а по газонам бегали павлины и фазаны.

Пока я одевалась, неутомимый баритон всё пел и пел.

— Хм, ему что, за это платят? — скептически спросила Илзе с лёгкой миной неудовольствия на лице, когда за шестым псалмом последовал седьмой. — Господу нашему такое пение явно показалось бы слишком долгим!.. Не для этого он предназначил драгоценные утренние часы!

Она на самом деле была уже в хлопотах. Она попросила отпереть одну из кухонь и, отклонив все предложения горничной, сама приготовила завтрак — Илзе «абсолютно не могла пить чужой кофе». Комната была подметена, постель с софы, где она спала, убрана, а на столе красовался кофейный сервиз, присланный фройляйн Флиднер.

Я робко постучала в дверь к отцу.

— Заходи, моя маленькая Лорхен! — отозвался он… Слава Богу, он ещё помнил, что я здесь, мне не нужно заново представляться! Он за руку втянул меня за в комнату, поцеловал в лоб и извинился, что вчера оставил нас одних, но ему пришлось до одиннадцати часов пробыть у герцога. Илзе сообщила ему, что собирается «после завтрака» посоветоваться с фройляйн Флиднер, что со мной делать дальше, и он горячо с этим согласился. Фройляйн Флиднер, сказал он, очень достойная, уважаемая дама, и ему бы хотелось, чтобы она приняла его доченьку под своё крыло; позже он сам посетит её и попросит её об этом. Сегодня, правда, он никак не может, он полностью загружен срочной работой и вынужден экономить каждую минуту.

Он был далеко не таким рассеянным, как вчера наверху в библиотеке, и хотя он пару раз назвал меня именем моей умершей матери и настойчиво спрашивал, сколько мне лет — я по всему чувствовала, что он полностью свыкся с мыслью, что его дитя с ним, — меня это вновь воодушевило. Он всё время держал меня за руку и позволил мне проводить его до лестницы, поскольку он привык пить свой кофе в библиотеке.

В холле мимо нас прошёл представительный пожилой господин. У господина были белоснежные волосы и белоснежный шейный платок, а его чёрный костюм атласно блестел в лучах утреннего солнца. Хотя господин и приподнял шляпу, но с весьма сдержанным видом, а его светлые глазки злобно блеснули при виде моего небрежно одетого отца.

— Кто это? — тихо спросила я, когда господин резво, но величаво обходил пруд; при его неожиданном появлении меня словно кольнуло в сердце.

— Старый бухгалтер фирмы Клаудиус, — ответил отец. — Он твой сосед — разве ты не слышала его пения? — на губах отца мелькнула саркастическая улыбка, и он посмотрел вслед ретивому утреннему певцу, который как раз исчезал в дальнем кустарнике.

Два часа спустя мы с Илзе тем же путём отправились в главный дом. Илзе несла под платком железный ящичек с ценными бумагами моей бабушки. Свой дорожный костюм она дополнила парой коричневых хлопчатобумажных перчаток и выглядела очень торжественно.

Сегодня гравийная площадка была пуста; зато зато цветочный сад был полон жизни. По песчаным дорожкам скрежетали тачки, между грядками сновали люди в рабочей одежде, цветок к цветку собирая букеты, а из-за розовых изгородей и шпалер выныривали мужские головы и с удивлением глядели нам вслед.

Когда мы подошли к большой оранжерее, из её двери вышел бухгалтер. Он был без шляпы; от его величественной, кипенно-белой макушки прямо-таки исходило сияние. Он разговаривал с молодым господином, который, по всей видимости, собрался уходить и сейчас вышагивал рядом с ним. Они нас не заметили, хотя мы вслед за ними повернули на широкую тропинку, ведущую прямо к двери в стене двора.

— Вы отчаянные головы — вы и ваша сестра — хотите высоко взлететь, — сказал старый бухгалтер.

— Это так плохо?

— И гнездо, где вы оперились, вам уже тесно — я давно об этом догадывался! — продолжал седовласый господин, не обращая внимания на возражение молодого человека. Голос его и в разговоре был глубоким и приятным, но манера речи была такой подчёркнутой и аффектированной, словно он ценил каждое своё слово на вес золота.

— Я бы этого не сказал, — ответил ему собеседник, пожимая плечами, — но есть много такого, что унижает Шарлотту и меня, что камнем висит у нас на шее, мешая нашему положению в свете, моей карьере… Если бы только дядя решился избавиться от этой мелочной лавки!

Он широко размахнулся тростью и резко сшиб роскошную огненно-красную гвоздику, склонившуюся над тропинкой, отчего её головка отлетела далеко за дорожку… У меня вырвался приглушённый крик, руки невольно схватилась за шею — как будто ужасный удар пришёлся прямо по ней.

Собеседники обернулись. Моё шокированное лицо, а ещё больше моё невольное движение вызвали насмешливую улыбку на лице молодого господина.

— Ах, вересковая принцесса может быть сентиментальной? — воскликнул он, церемонно сняв шляпу со своих каштановых волос. — Теперь я стал вандалом, варваром и бог ещё знает чем, и осуждён на веки вечные, — продолжил он, искоса глядя на меня с улыбкой. — Мне ничего более не остаётся, как оказать цветку торжественные почести! — Он поднял гвоздику и воткнул её себе в петлицу.

— Это не сделает бедный цветок целым и невредимым, — сухо заметила Илзе, проходя мимо него.

Он рассмеялся.

— Вас зовут Илзе? — лукаво спросил он.

— С вашего позволения — Илзе Вихель, к вашим услугам, — ответила она, оборачиваясь к молодому человеку; её тон прямо-таки сочился язвительностью. Интересно, как бы она ответила, если бы узнала, что тогда на пустоши он связал её имя с образом дракона!

Где она набралась мужества так уверенно и равнодушно смотреть в карие глаза, словно в глаза какого-нибудь юного метельщика, отсылаемого из Диркхофа со строгим выговором и куском хлеба, — для меня это было полнейшей загадкой.

Да, Илзе была храброй как воин, с ней никто не мог сравниться, никто на всём белом свете, а меньше всего я — моё робкое сердечко билось так сильно, что я боялась, что бухгалтер услышал его стук и теперь внимательно разглядывает меня с ног до головы.

Я думаю, молодой господин хотел сказать бухгалтеру, кто я такая; но тут Илзе коротко кивнула и отвернулась, и я, естественно, пошла вслед за ней.

Господа медленно шли позади нас.

— За угол заворачивает карета! — сказал молодой человек, внезапно останавливаясь. — Да, это лошади! Дядя Эрих возвращается из долины Доротеи!

Они ускорили шаги и вошли во двор прежде нас. Туда уже въезжала красивая светлая карета. В ней сидел пожилой господин в коричневой шляпе и синих очках. Он выглядел точно так же, как тогда на пустоши, вот только с подножки кареты он спрыгнул с куда большей лёгкостью, чем я могла предположить, исходя из обычной плавности его движений, несомненно обусловленных возрастом.

— Доброе утро, дорогой дядя! — сказал молодой человек. И тут же из одного из окон донёсся голос Шарлотты:

— Ты уже вернулся, дядя Эрих?

Пожилой господин приветственно взмахнул рукой в сторону окна и обменялся рукопожатиями с племянником и бухгалтером. Мы как раз проходили мимо них, но не были замечены, поскольку в этот самый момент во двор вошёл крупный, сильный человек с мешком за спиной и, сдёрнув с головы шляпу, просяще протянул её господам.

Я увидела, как молодой человек тут же достал свой кошелёк и хотел уже бросить в шляпу большую серебряную монету; но дядя отвёл щедрую руку племянника в сторону.

— Кто по профессии? — спросил он у нищего.

— Я столяр.

— Искали работу в городе?

— Да, милостивый сударь — да ещё как! Ничего не нашёл, совсем ничегошеньки, но Господь видит, взялся бы за любую! Сыт по горло этим бродяжничеством!

— Так, так. Идите пока что ко мне — у меня есть для вас работа, — он показал на ящики во дворе — и оплата хорошая.

Человек смущённо почесал свою кудлатую голову.

— Ну ладно, мне подходит, господин, — но мне надо вначале ещё раз сходить в ночлежку, — сказал он, запинаясь.

— Ну так идите, — коротко ответил пожилой господин и отвернулся.

— Чёрт побери, вот это решительность! — восхищённо сказала Илзе, когда мы поднимались по ступеням прихожей; но я была возмущена. Нищий выглядел жалким и оборванным, а на него так грубо напустились! Как это ужасно — быть вынужденным просить… У меня просто сердце защемило, когда этот сильный человек стоял перед гордым богачом в согбенной, унизительной позе! Молодой господин был гораздо милосерднее и благороднее; ничего не спрашивая, он подал милостыню… Если столяр не вернётся, то я ни чуточки не удивлюсь — кому захочется снова оказаться под злобным поблескиванием противных синих очков?

Шарлотта, видимо, заметила, как мы проходили через двор. Она спустилась по лестнице и поприветствовала нас в прихожей. Я не могла отвести от неё глаз. Изящный чепчик, прозрачный, как паутинка, был небрежно наброшен на тёмную блестящую макушку и красиво обрамлял юное лицо с несколько полноватыми щёками. Светлое утреннее платье свободными складками драпировало её высокую фигуру; узкий пояс подчёркивал крепкую, не слишком тонкую талию.

— Вересковая принцесса пойдёт ко мне! — сказала она дружелюбно и схватила меня за руку.

— Потом и к вам, фройляйн; но нам сначала надо поговорить с фройляйн Флиднер, — ответила Илзе. Её глаза одобрительно разглядывали на красавицу, такую большую и крепкую — Илзе это уважала; во всяком случае, её собственная крупная голова на широких плечах тоже излучала сильную волю… Рядом с двумя такими статными женщинами я казалась себе маленькой и ужасно незначительной — как пушинка меж двух могучих дубов.

Услышав Илзин откровенный ответ, Шарлотта засмеялась, тряхнула головой и открыла одну из дверей… Слава Богу, дама, которая при нашем появлении поднялась в одной из глубоких оконных ниш, была не такой большой, как две мои гренадёрши! Фройляйн Флиднер в своём шёлковом платье и белом чепце, с тонкой золотой цепочкой у пояса выглядела так же изящно и благородно, как вчера в прихожей. С приветливой улыбкой она подошла к нам.

Я сразу же утонула в пышных подушках старомодной софы, а Шарлотта плюхнулась на стул, бесцеремонно схватила за шкирку ворчащего пинчера, который попытался порвать моё ценное платье, и принялась ему выговаривать.

Без долгих предисловий Илзе двумя-тремя словами описала мою жизнь до сего дня. Мою полную чепухи голову, мои загорелые руки, не желающие вязать, моё неукротимое желание бегать босиком — все те ужасающие черты моего характера, которые призвано исправить двухлетнее обучение и образование… Я сидела тихо, как мышка, разглядывая большую противную фарфоровую фигурку в стеклянном шкафу напротив. Фигурка серьёзно и неутомимо кивала головой в такт Илзиным словам: «Да-да, это должно быть изменено!» Затем я принялась подсчитывать ключи на стене — о небо, неужели фройляйн Флиднер может держать в в своей голове все эти большие и маленькие ключи и помнить, какой что открывает! Я поёжилась при мысли о доме с таким количеством запоров и замков — ах, мой милый, беззаботный Диркхоф с одним-единственным ключом, который частенько даже и не поворачивался на ночь!

— Я с радостью приму маленькую фройляйн фон Зассен под мою опеку, — сказала пожилая дама, когда Илзе закончила свой рассказ и поставила жестяной ящик с бумагами на стол. — Но мне надо серьёзно всё обдумать, в первую очередь вопрос с деньгами. По моему скромному разумению, вам надо спросить совета у господина Клаудиуса…

— Ради Бога, только не сегодня, милая Флиднер! — живо прервала её Шарлотта. — Сегодня причуды дяди Эриха по поводу работы ещё хуже, чем обычно, — он едва не взял в оборот бедного подёнщика, но тому хватило ума улизнуть… Он может запереть бедную крошку в задней комнате и заставить её плести венки для покойников!

Я в ужасе уставилась ей в лицо.

— Да, да, посмотрите на меня, малышка! — сказала она, разглядывая свои большие, белые, ухоженные пальцы. — Из-за этих десяти несчастных созданий я постоянно дрожу от страха — а вдруг в один прекрасный день они будут мобилизованы и отправлены в заднюю комнату на работы!

— Ну, вам-то на самом деле не на что жаловаться, Шарлотта, — промолвила фрау Флиднер, в мягком тоне которой прозвучали резкие нотки.

У Илзе озабоченно вытянулось лицо. При всей своей якобы непреклонной строгости она очень любила меня, и мысль о том, что она, возможно, оставляет меня в несчастливых обстоятельствах, была для неё непереносима… Да, она расписала мои невежество и неумелость в самых чёрных красках; но при этом она, видимо, понимала, что тут есть доля и её вины — ей никогда не хватало сил заставить меня трудиться. И бороться с моей вечной страстью к беззаботному бродяжничеству по пустоши у неё тоже не получилось.

— Не беспокойтесь, — улыбаясь, сказала фройляйн Флиднер. — Фройляйн Клаудиус любит иногда преувеличить. Господин строг, но не бестактен; вы можете спокойно с ним побеседовать.

— Ну, если вы так считаете, — ответила Илзе с заметным облегчением. — Не знаю почему, но я чувствую к нему доверие. Лица я его не разглядела — он стоял во дворе спиной к нам — но девочка видела его четыре недели назад на пустоши и сказала, что он старый-престарый, так что у него, наверное, есть опыт и знание света.

Шарлотта всплеснула руками и зашлась в хохоте.

— Дядя Эрих скажет вам спасибо, всемилостивейшая принцесса! — сквозь смех проговорила она, а фройляйн Флиднер лукаво на меня поглядела.

— Берите ваш ящичек, и пойдёмте, — обратилась она к Илзе. Она набросила на плечи мантилью, поправила белые манжеты и обеими руками пригладила безупречно уложенные седоватые волосы.

— Я тоже пойду с вами! — вскричала Шарлотта, вскакивая со стула и опуская пинчера в его корзинку.

У фройляйн Флиднер округлились глаза:

— Как, в утреннем туалете?

— Ах, разве он не красивый и не свежий? — легко отмахнулась Шарлотта, поправляя перед зеркалом чепчик.

Пожилая дама пожала плечами и повела нас назад в полутёмную прихожую. Затем она беззвучно открыла одну из дверей на противоположной стороне холла.

13

Больше всего на свете мне хотелось развернуться и убежать во двор, чтобы убедиться, что на безоблачном небе по-прежнему сияет июльское солнце… Ах, как мрачно и холодно было в этом помещении за зарешёченными окнами! Конечно, дома на той стороне улицы были залиты солнцем, вот только их яркий свет делал мрачные тени на каменном потолке и коричневых обоях ещё более осязаемо тёмными. С каждым вздохом лёгкие втягивали затхлый тяжёлый воздух, в котором увяли бы и засохли все цветы на свете.

У длинного стола стоял старый бухгалтер. Он натянул серые нарукавники и и был занят сортировкой огромной кучи маленьких бумажных пакетов; рядом с ним суетилось ещё несколько человек.

— Добрый день, господин Экхоф! — сказала Шарлотта и бесцеремонно, на студенческий манер, сунула ему руку для пожатия. Он дружески её поприветствовал — а фройляйн Флиднер поклонился так же холодно и чопорно, как и моему отцу.

Мы пересекли просторный зал и вошли в одну из примыкающих комнат. Там находился лишь один господин, хотя у оконной стены стояло несколько конторок.

Господин сидел так, чтобы видеть всю комнату и дверь, через которую мы вошли. При нашем появлении он поднял голову, затем встал, несколько озадаченный, и вышел из-за стола. У него было узкое, бледное благородное лицо. Шарлотта поспешила ему навстречу.

— В утреннем туалете, Шарлотта? — спросил он, и большие, синие, огненные глаза холодно посмотрели в лицо молодой девушке. Живой румянец на её щеках стал ещё ярче и разлился до самых волос.

— Ах, дядя, ты же один, — сказала она примирительным тоном, обводя взглядом комнату. — Не будь на сей раз таким строгим по поводу домашних правил — я должна поприсутствовать, поскольку тебе предстоит интересное знакомство!

Я уже давно спряталась за Илзе.

— Это не тот господин, что давал мне талеры, — со страхом прошептала я. Острое ухо Шарлотты уловило мои слова.

— Дядя, — сказала она, озорно улыбаясь, — четыре недели тому назад на Луненбургской пустоши тебя увидела одна юная дама, и теперь она пришла к «старому-престарому господину Клаудиусу»…

— Ах, в конце концов совершенно безразлично, этого ли господина видела девочка, — решительно вступила в разговор Илзе. — Я бы хотела поговорить с господином Клаудиусом — это ведь вы?

Он наклонил голову, пряча улыбку. А Илзе вновь принялась рассказывать. Она, видно, выучила свой рассказ наизусть, как пастор проповедь, поскольку речь её протекала гладко, без остановок, и точно в той же последовательности, что и в беседе с фройляйн Флиднер.

Я в это время спряталась за дам и внимательно разглядывала нашего хозяина. У него была стройная, изящная фигура пожилого господина в коричневой шляпе и его же голос; но вот голова никак не могла быть головой того старика. На гладкий юношеский лоб свисала прядь густых пепельных волос, которые, правда, в косых лучах солнца немного отливали серебром. Под матово блестевшими кудрями красиво выделялись изогнутые тёмные брови. Они придавали бледному, благородному лицу впечатление силы… Я видела, как между этими бровями постепенно залегает маленькая складка — очевидно, ему не нравился Илзин рассказ и у него не было ни малейшего желания заниматься нами… Периодически он посматривал на лежащие перед ним фолианты, и было видно, что для него наше появление — фатальная помеха и что он прилагает колоссальные усилия, чтобы проявить к нам внимание.

— Я могу вам лишь посоветовать, — холодно сказал он, когда Илзе перевела дыхание, — как можно скорее определить юную даму в какой-нибудь институт.

— Нет, дядя! — перебила его Шарлотта. — Это было бы ужасно — робкое юное существо, которое до сих пор наслаждалось ничем не ограниченной свободой, втиснуть в эти шаблоны, задавить этой машиной! Жизнь в институте ужасна!

— Ужасна, Шарлотта? — переспросил он, заметно поражённый. — А ведь ты провела в институте почти всю свою жизнь!.. Почему же ты ничего не говорила?

Она пожала плечами.

— Какая была бы от этого польза? — сказала она горько.

Он строго и проницательно посмотрел на неё, но ничего больше не сказал. В этот момент открылась дверь, и вошёл старый бухгалтер, а за ним — высокий красивый молодой человек. Юноша заметно испугался при виде дам и хотел было удалиться.

— Входите же! — позвал его господин Клаудиус. Его брови слегка нахмурились; он достал часы и показал их вошедшему.

— Очень поздно, господин Хелльдорф, — холодно сказал он.

На приветствие молодого человека Шарлотта ответила аристократически-равнодушным кивком; слова её дяди заставили её сильно покраснеть, и она бросила на него гневный взгляд.

— Простите меня, господин Клаудиус; несколько часов тому назад внезапно заболел ребёнок моего брата, — извинился молодой человек с лёгкой дрожью в голосе и занял место за своей конторкой.

— Мне очень жаль — заболевание опасно?…

— Слава Богу, худшее позади!

Господин Клаудиус снова повернулся к Илзе.

— Я действительно не знаю, чем вам помочь, — сказал он. — Маловероятно, что господин фон Зассен с его занятостью и с его образом жизни будет в состоянии руководить образованием несколько одичалой — по вашему собственному выражению — юной девушки…

— Я бы охотно взяла это на себя! — вмешалась фройляйн Флиднер.

— И я тоже, — быстро сказала Шарлотта.

— Главным образом речь идёт о том, чтобы распорядиться небольшим наследством, которое досталось фройляйн от бабушки, — добавила пожилая дама.

— Ну, этим, по моему мнению, мог бы заняться отец.

— Он совершенно не хочет, — возразила Илзе. — И я с ним полностью согласна, из-за… — она смущённо умолкла, очевидно, подбирая подходящее выражение, — ну, из-за всех этих побитых каменных скульптур и черепков, которые он постоянно покупает, — добавила она решительно.

Она поставила жестяной ящик на стол и открыла его. Господин Клаудиус просмотрел документы.

— Здесь много просроченных облигаций; но ценные бумаги в порядке, — сказал он и положил документы назад в ящик. — Итак, я должен управлять деньгами… Вы хотите, чтобы проценты были причислены к капиталу?

— Да-да, экономьте сколько сможете! — ответила Илзе. — Но знаете, господин доктор совершенно забывчив, и было бы хорошо, если бы малышка получала иногда пару пфеннигов на руки, чтобы не быть уж совершенно без гроша.

— Где же юная дама?

— Ну покажитесь же! — сказала мне Шарлотта. Я не успела оглянуться, как она сняла с меня шляпу, пригладила мои буйные волосы и вытолкнула меня за плечи перед собой — словно ребёнка, который должен прочитать выученный стишок… Но на сей раз я вышла совершенно спокойно. Перед человеком с сухим, деловым выражением лица я не чувствовала никакой робости — я безмятежно смотрела на него, так же безмятежно, как и на пожилого господина там, на пустоши. Я думаю, что у меня бы хватило мужества решительно возразить ему, если бы он завёл речь про венки из засушенных цветов для покойников.

В тот момент, когда взгляды наши встретились, я увидела в его глазах узнавание — всё-таки это был тот самый господин в синих очках.

— Ах, посмотри-ка! Странная маленькая девочка, которая никогда не видела денег! — сказал он поражённо.

— Да, дядя, вересковая принцесса, как говорит Дагоберт — маленькая птичка, которая бросила к вашим ногам ваши деньги и не позволит так просто запереть себя в клетке! — вскричала, смеясь, Шарлотта. — Ну, малышка, сделайте реверанс перед старым господином!

Лицо господина Клаудиуса залил лёгкий румянец.

— Перестань дурачиться, Шарлотта! — сказал он так же серьёзно и строго, как выговаривал на пустоши Дагоберту в несчастном эпизоде с башмаками.

— Вы согласны, чтобы я управлял вашими деньгами? — дружелюбно спросил он меня.

Это было удивительно — первый раз в жизни мне надо было отдать распоряжение относительно собственного имущества. Мне хотелось смеяться.

— Они действительно принадлежат мне? — спросила я.

— Ну разумеется — кому же ещё? — с раздражением ответила Илзе.

— Они такие же мои, как моя вот рука или глаза? И я могу с ними делать что захочу? — продолжала я настойчиво, хотя у меня от напряжения перехватило дыхание.

— Нет, так безгранично распоряжаться ими вы сейчас не можете, — ответил господин Клаудиус тем же мягким тоном, каким он разговаривал со мной на пустоши. — Вы ещё слишком молоды… Если я приму к управлению ваши бумаги, то вы должны будете давать мне отчёт о каждой сумме, которую затребуете.

— Ах, значит, это всё не то, — сказала я уныло и удручённо.

— У вас есть какое-то особое желание? — он наклонился ко мне и вопросительно смотрел мне в лицо.

— Да, господин Клаудиус, но я лучше не буду говорить о нём — вы всё равно его не выполните.

— Так — на основании чего вы так считаете?

— Потому что я видела сегодня, как вы отослали бедного подёнщика без подаяния, — храбро ответила я.

— Ах вот оно что, вы хотите кому-то помочь. — Его тон совершенно не изменился, мой косвенный упрёк не произвёл на него ни малейшего впечатления.

— Что это взбрело малышке в голову? — удивлённо воскликнула Илзе. — Кому ты хочешь помочь? Ты же ни с кем не знакома!

— Илзе, ты знаешь! — сказала я просяще. — Ты знаешь очень хорошо, кто сейчас находится в нужде и, может, считает каждую минуту, пока не придут деньги из Ганновера…

— Послушай, Леонора, если ты не перестанешь носиться с этой идеей, я живо всё это прекращу, — прервала она меня. Она была в таком гневе, в каком я её никогда ещё не видела. — Говорю ещё раз: туда не пойдёт ни гроша!

— Да? Тогда заберите ваши деньги! — горячо воскликнула я, и мои глаза потемнели от слёз. — Тогда я тоже не возьму отсюда ни гроша — никогда, ты можешь быть уверена, Илзе!.. Я лучше буду сидеть в задней комнате и плести похоронные венки или букеты для господина Клаудиуса!

Он поглядел на меня.

— Кто рассказал вам про эту заднюю комнату?

Мой взгляд невольно метнулся к Шарлотте. Она покраснела и засмеялась.

— Шарлотта пошутила, господин Клаудиус, — мягко сказала фройляйн Флиднер извиняющим тоном. Когда на моих глазах показались слёзы, пожилая дама сразу же обняла меня за плечи и прижала к себе. Илзе, напротив, моё «детское упрямство» ещё более разозлило. Она положила свою большую натруженную руку на жестяной ящик, словно ограждая его от любых нежелательных посягательств.

— Господин Клаудиус, не допускайте, чтобы Леонора отправляла какие-нибудь суммы! — настойчиво предупредила она. — Я вам скажу — если она сделает это хоть раз, то плакали все её денежки!.. Я не могу вам всего подробно объяснить — печальная семейная история, которая должна быть погребена и забыта… О Господи, чтобы такое вот детское своеволие заставляло вытаскивать на свет божий столь неприглядные вещи… Короче говоря, речь идёт об одной родственнице, которая принесла в семью только позор, которую выгнали…

— Вы знаете эту родственницу? — спросил господин Клаудиус, обращаясь ко мне.

— Нет — я никогда её не видела… Я узнала о её существовании четыре недели назад…

— Она просит о вспомоществовании?

— Да, в письме к моей умершей бабушке… Но никто не хочет ей помочь! Она сбежала с комедиантами, сказала Илзе, она певица…

Лицо господина Клаудиуса резко покраснело. Он захлопнул лежавший перед ним фолиант.

— Но она потеряла голос, её чудный голос! — продолжала я, робко пытаясь поймать его взгляд — он отворачивал лицо. — Как должно быть ужасно, когда хочется петь, а голос отказывает! … Илзе, ты же такая хорошая, как ты можешь оставить без помощи того, кто сейчас в нужде?

— Какую сумму вы требуете? — мягко прервал господин Клаудиус мою страстную речь.

— Несколько сотен талеров, — храбро ответила я. Илзе схватилась за голову.

— Очевидно, вы не представляете, как это много, — сказал он.

Я затрясла головой.

— Да сколько угодно. Я с радостью дам ей деньги — лишь бы к ней опять вернулся голос!

— Да, в это я верю! — мрачно засмеялась Илзе. — Глупый ребёнок выбрасывает деньги всё равно что на ветер, не задумываясь о последствиях!

— Я дам вам денег, — сказал мне господин Клаудиус.

Илзе форменным образом взвыла.

— Не беспокойтесь понапрасну. Я позабочусь, чтобы фройляйн фон Зассен ничего не потеряла — я за это ручаюсь. — Он достал из стоящей рядом со столом кассы четыре банкноты и протянул их мне. Затем он быстро написал на листке несколько слов.

— Будьте добры, подпишите эту расписку, — он протянул мне перо.

— Пускай это сделает Илзе — я очень плохо пишу, — ответила я чистосердечно.

На его лице промелькнула слабая улыбка.

— Это не по правилам ведения дел, — объяснил он. — Если я даю капитал вам, то подписи фрау Илзе недостаточно. … Ваше имя вы же сможете написать?

— О да; но вы увидите, какие это ужасные каракули.

Я подошла к конторке, уселась на стул, который он мне пододвинул, и довольно поглядела на фройляйн Флиднер и Шарлотту, которые тут же дружно засмеялись. Как забавно, наверное, смотрелась хрупкая девичья фигурка на почтенном конторском стуле, перед толстыми, солидными фолиантами, за которыми едва был виден её нос!.. Я засмеялась вместе с ними, и как же легко стало у меня на сердце! Я была счастлива, что смогла отвоевать деньги для моей тёти.

Господин Клаудиус оперся рукой о письменный стол, заслоняя меня от остальных. Я схватила перо и начала выводить «Л».

— Так не пойдёт, — сказала я и остановилась, когда заметила, что он смотрит на меня. — Вы не должны глядеть на мои руки.

— Что, это запрещено? Можно узнать, почему?

— Ой, разве вы сами не видите? Потому что они такие загорелые и противные, — откровенно ответила я, немного злясь из-за того, что он вынудил меня саму это произнести.

Он, улыбаясь отвернул голову, и я принялась старательно писать — в моём имени, однако, слишком много букв!

В это время дверь отворилась, и в комнату стремительно вошёл молодой господин. Алая гвоздика сверкнула у него на лацкане огненным факелом — и перо выпало из моих пальцев, я прикрыла рукой глаза; мне показалось, что мир завертелся передо мной колесом.

— Дядя, — воскликнул он торопливо, — я согласовал с графом Целлем цену — лишь на пять луидоров больше, чем ты предполагал… Ты согласен? Ты не хочешь хоть раз взглянуть на Дарлинга? Я велел доставить его в двор.

— Господин Хелльдорф с тобой поздоровался, Дагоберт, — сказал господин Клаудиус вместо ответа и показал на молодого служащего.

Дагоберт коротко поклонился и, заметно удивлённый и позабавленный моим видом за письменным столом, подошёл поближе.

— О небо, Дагоберт, сентиментальная гвоздика в петлице? — воскликнула Шарлотта и захлопала в ладоши. — Как это она удостоилась такой чести?

Дагоберт заговорщицки-лукаво улыбнулся мне с высоты своего роста. Илзе заметила его взгляд, который, собственно, нельзя было не заметить.

— Ах, не делайте, пожалуйста, вида, что цветок вам подарила малышка! — сказала она сухо. — Он у нас на глазах сбил несчастную гвоздику своей тростью и вставил её в петлицу на жалкую погибель, — объяснила она присутствующим.

Молодой господин, присоединяясь ко всеобщему смеху, пожал плечами.

— Ну как, дядя Эрих, можно тебя попросить? Не хочешь ли пройти вместе со мной? — спросил он, когда смех утих.

— Терпение — сначала мы должны закончить одно дело, — ответил господин Клаудиус. — Ну что? — обратился он о мне, заняв прежнее положение.

Перо всё ещё лежало на расписке; я закрыла обеими руками лицо, потому что чувствовала, что оно совершенно красное.

— Я не могу, — прошептала я.

— Дагоберт, выйди во двор и проследи, чтобы там ничего не произошло, — распорядился господин Клаудиус. Молодой господин покинул комнату.

— Ну вот, теперь пишите, — успокаивающе сказал мне господин Клаудиус, устремив свой доброжелательно-проницательный взгляд на мои горящие щёки.

Я дописала своё имя и подвинула к нему листок. Одновременно я схватила его руку; первый раз в моей жизни я взяла за руку постороннего человека.

— Спасибо вам! — сказала я от всего сердца.

— За что же? — спросил он добродушным тоном, отводя мою руку и благодарность. — Мы просто вошли в деловые отношения, за это не благодарят.

Я выскользнула из-за стола и обняла Илзе за шею — её мрачное лицо страшило меня безмерно.

— Илзе, не сердись, — умоляюще произнеслая. — Так надо. — Видишь, теперь я смогу спать спокойно.

— Да-да, Илзе теперь отодвинута в сторону и ничего больше сказать не может, — проворчала она, однако не оттолкнула меня. — Ну что ж, если так надо, ради бога — я умываю руки… На пустоши ты не могла в присутствии чужого человека посчитать до трёх, а здесь, как только ты заметила, что другие на твоей стороне, ты уже болтаешь и трещишь как сорока, а щёки у тебя горят, как печёные яблоки… Вся эта история не к добру — попомни мои слова — только ты уж тогда мне не жалуйся!

Она сняла мои руки со своей шеи и повела меня из комнаты.

— Постойте! — крикнул господин Клаудиус, который тем временем сел за свой письменный стол и взял в пальцы перо. — Вы хотите оставить в моих руках состояние фройляйн фон Зассен безо всякой расписки?

Теперь уже Илзины щёки зарделись, как печёные яблоки. Ей было стыдно, что она напрочь забыла о предосторожности — она, обычно такая предусмотрительная, всегда «сохраняющая присутствие духа»!

— В этом виновато ваше доброе лицо, господин Клаудиус — с любым другим человеком я бы ни за что не забыла попросить квитанцию, — смущённо извинилась она, принимая расписку, в то время как я взяла всё ещё лежавшие на столе банкноты и запихнула их в карман — да, деловой человек получил милое представление о гостях из пустоши!

— Боже, эта невыносимая педантичность! — воскликнула Шарлотта в прихожей. — Как будто весь свет не знает, что фирма Клаудиус не станет мараться из-за какой-то жалкой пары тысяч талеров!.. Но нет, надо записывать и учитывать каждый пфенниг, каждое цветочное семя!

— Должен быть порядок — возможно, вы когда-нибудь это усвоите, — возразила фройляйн Флиднер, проведя носовым платком по своей мантилье, на которую из передней комнаты попало немного пыли.

Молодая дама откинула назад голову.

— Давайте теперь пойдём посмотрим на Дарлинга, — предложила она вместо ответа и легко побежала по ступеням ко двери во двор.

14

Двор был пуст. Однако садовые ворота стояли нараспашку, а из сада доносились какие-то крики и беспорядочный топот. Господин Клаудиус вышел во двор вслед за нами. Он удивлённо прислушался, а затем побежал в сторону сада.

То, что я увидела через распахнутые ворота, заставило моё сердце забиться от страха и жалости… По саду носилась перепуганная лошадь. Она была быстрой как молния, а в её золотистых боках отражалось солнце. Лошадь перескакивала через пёстрые клумбы и горделиво встряхивала гривой, с радостным ржанием уворачиваясь от рук людей, которые пытались её остановить. Её копыта растоптали очередную клумбу с левкоями и выбили стёкла в большой оранжерее. Отшатнувшись от посыпавшегося стекла, лошадь поднялась на дыбы и замерла на мгновение золотистой бронзовой статуей — а затем бросилась в другую сторону, атаковав шпалеру роскошных пурпурных роз. Шпалера тут же обрушилась.

Все садовые работники, все, кто был занят в доме, а также примчавшиеся на шум двое служащих из конторы бегали по клумбам вместе с Дагобертом и жокеем в нарядной форме. И в этот момент в сад влетела Шарлотта, до сих пор стоявшая рядом со мной и смотревшая горящими глазами на разворачивающееся действо. Скалой, выросшей из-под земли, она встала на пути бешено мчащейся лошади — и лошадь, фыркая, отпрянула от её высокой, сильной фигуры в развевающихся светлых одеждах. И тогда одним неуловимым движением крепкие, ловкие женские руки схватили лошадь под уздцы, и храбрая девушка позволила протащить себя пару шагов. Тут со всех сторон к ним кинулись люди, чтобы помочь удержать непокорное животное.

— Шарлотта, ты просто молодчина! — вскричал Дагоберт, всё ещё задыхаясь, но с гордостью и ликованием в голосе; он импульсивно поцеловал сестру в лоб. Рядом с Шарлоттой стоял молодой человек из конторы, бледный как привидение, с округлившимися глазами — он первый пришёл ей на помощь… Я видела, как Шарлотта скользнула взглядом по его лицу — и сильно покраснела; но она тотчас же отвернулась с таким равнодушным видом, словно хотела сказать: «Ах, какие пустяки!».

Все в один голос превозносили её силу и храбрость, я и сама была готова кинуться целовать ей руки — один господин Клаудиус ничего ей не сказал.

— Кто распахнул ворота? — требовательно спросил он, подходя к людям, которые почтительно расступились перед ним.

— Я хотел обновить растения на столах банкира Тресселя. Со мной было два человека с большими носилками, и пришлось открыть обе створки ворот, — ответил садовник, тот самый мужчина с мягким голосом, который вчера в саду показывал нам дорогу. — Наверное, лошадь испугалась больших олеандровых деревьев на носилках.

Господин Клаудиус молчал. Он не упрекнул ни Дагоберта, который привёл чужую лошадь во двор, ни жокея, который не смог с нею совладать. Он не высказался даже по поводу учинённого в саду разгрома. Он лишь внимательно разглядывал мокрую от пота золотистую лошадь. Это было красивое животное, но в движении, которым оно наклонило голову и затем вдруг вскинуло её, было что-то злобное.

Дагоберт тем временем скользнул на спину лошади, и внезапно конь и всадник полетели назад во двор… Конечно, это было прекрасное зрелище. После короткого и страстного сопротивления лошадь подчинилась воле наездника и слушалась его малейших движений.

Все мужчины, не исключая и красивого юного Хелльдорфа, зачарованно следили за лошадью и всадником. Лишь по проступающей на лице наездника красноте можно было видеть, что конь тайно и упорно сопротивляется — но гибкая фигура всадника не показывала при этом ни малейшего напряжения.

— Дядя, — крикнул он, — прости Дарлингу невоспитанность ради его прекрасных черт!.. Разве он не совершенство? Ты только посмотри на него! С таким гибким телосложением, маленькой головой на стройной шее! Грациозный, как лань, мужественный и горячий, как герой! Дядя, я буду счастлив владеть им!

— Мне очень жаль, Дагоберт, потому что я его не куплю… Пускай господин граф сам на нём катается! — промолвил господин Клаудиус с сожалением, но очень твёрдо, и пошёл поглядеть на причинённый вред.

Дагоберт спрыгнул с коня и протянул уздцы насмешливо улыбающемуся жокею.

— Передайте господину графу, что мы ещё вернёмся к этому разговору, — сказал он, тяжело дыша.

Жокей ускакал, и все присутствующие торопливо разошлись по своим рабочим местам.

Шарлотта повисла на руке брата и нежно глядела в его красное лицо. Она потянула его в сад, куда уже прошли фройляйн Флиднер и Илзе, направлявшиеся в сторону разбитой оранжереи. Обо мне все забыли. Я поплелась следом за братом и сестрой, шагавшим по дороге к мостику.

— Не правда ли, сегодня я снова был как провинившийся и наказанный школьник? — сквозь зубы проговорил Дагоберт — его голос звучал приглушённо, как будто у него от злобы и гнева перехватило горло. — Меня ничто более не возмущает так, как это ханжеское спокойствие при любых обстоятельствах!.. Он не купил животное по двум причинам: во-первых, поскольку конь из-за своей необузданности лишил его пары грошовых букетов и нескольких пакетов с семенами; а ещё потому, что его мещанское высокомерие не позволяет ему иметь дело с высокородным продавцом; он лучше даст обмануть себя первому встречному еврею… Но он никогда в этом не сознается! Он молчит, делая вид, что не замечает урона, и просто-напросто мстит мне немотивированным отказом… И эта внезапная демонстрация осведомлённости в вопросах светской жизни! Смешно! Он, который никогда не сидел ни на чём, кроме своего конторского стула, вдруг делает вид, что во всём разбирается, и разглядывает лошадь с видом знатока!..

— Стоп, ты тут не делай поспешных выводов! — прервала его Шарлотта. — Я, напротив, сильно подозреваю, что дядя в своё время, главным образом в Париже, как раз вёл светскую жизнь — не из страсти, конечно, поскольку страсти ему чужды, не считая страсти к работе, — но, возможно, повинуясь моде, кто знает? — Она пожала плечами и оглянулась на розовую шпалеру, которую как раз поднимали под руководством господина Клаудиуса.

— Нам с тобой не справиться с этой железной маской холодности и расчёта, — сказала она, кивнув головой в сторону шпалеры. — То есть нам надо стиснуть зубы, прижать руку к горячему, беспокойному сердцу и ждать, когда над нами взойдёт счастливая звезда!

Оглянувшись, она увидела меня и непринуждённо протянула руку, чтобы притянуть меня к себе. Дагоберт, напротив, отшатнулся при виде моей скромной персоны; ему, очевидно, было неприятно иметь свидетеля этой беседы… Если бы он только знал, что я думаю об этой сцене! Мои пальцы стиснули банкноты в кармане — мне ужасно хотелось швырнуть их человеку у шпалеры, как я швырнула ему талеры на пустоши, — этому куску льда, который с притворной дружеской мягкостью и добродушием тиранил двух молодых прекрасных людей и давал им чувствовать свою власть… Неужели у них не было никого на свете, кроме этого старого жестокосердого дяди? Я была их преданнейшей союзницей, хотя они об этом и не догадывались.

У моста Дагоберт нас покинул; он направлялся в город. Какой он, наверное, добрый и благородный! При всей клокотавшей в нём ярости он пошёл сначала к дяде, чтобы попрощаться, как будто ничего не произошло.

Шарлотта медленно шла рядом со мной. Она сказала, что хочет взять книгу в библиотеке.

— Пойдёмте, малышка, — сказала она, положив мне руку на плечо. Она так крепко прижала меня к себе, что я могла слышать сильное биение её сердца. — Вы мне нравитесь. В вашем лилипутском тельце есть характер и отважная душа… Нужно иметь мужество, чтобы смотреть в глаза дяде Эриху и что-то от него требовать…

— Разве у вас нет отца или в крайнем случае бабушки? — спросила я, прижимаясь к ней и робко глядя в её прекрасное лицо, ещё носящее следы возбуждения. В этот момент мне подумалось, что я даже при моей душевнобольной бабушке была счастливым ребёнком.

Она, улыбаясь, поглядела на меня с высоты своего роста.

— Нет, принцесса, нет даже бабушки, которая могла бы мне оставить девять тысяч талеров — Боже мой, как бы мне хотелось навсегда уехать отсюда!.. Мы очень рано стали сиротами. Мой отец погиб в 44 году при битве на Исли в Марокко — он был французский офицер. Когда он покинул Францию, я была ещё младенцем — не помню даже, как он выглядел…

— Возможно, как господин Клаудиус — он ведь был его брат?

Она остановилась, сняла руку с моего плеча и захлопала в ладоши.

— О дитя, как вы очаровательно наивны!.. Один из Клаудиусов на французской службе!.. Отпрыск из сверхреспектабельного, насквозь немецкого дома семенных пакетов!.. Да, это бы потрясло его достопочтенные застывшие основы! Нет-нет, в нас нет ни капли этой обывательски-лицемерной, лавочной немецкой добропорядочности! Дагоберт и я, мы совершенные французы, французы телом и душой! Слава Богу, в наших жилах нет ни капли этой рыбьей крови!.. Мы приёмные дети, нас усыновил дядя Эрих, Бог его знает, из каких соображений — но совершенно ясно, что не из-за тронутого состраданием сердца!.. Возможно, это звучит отвратительно именно из моих уст — но я никогда в это не поверю!

Она снова обняла меня, и мы отправились дальше.

— То, что он принял нас в свой дом, было бы само по себе благородно и похвально, и я, конечно, первая была бы ему за это благодарна, — продолжала она, — если бы и в этом деле не проявился его вопиющий деспотизм. Он навязал нам своё имя — мы зовёмся на самом деле Мерикуры, а должны теперь зваться Клаудиус, подписываться Клаудиус… Клаудиус — какое ужасное, колченогое, мещанское имя!.. Если уж он хотел адаптировать имя Мерикур, режущее немецкий слух, то мог бы поставить перед ним частичку «фон»… У нас абсолютно нет причин быть ему благодарными за эту замену! Он навязывает нам свою мелочную лавку и упорно сопротивляется военной карьере Дагоберта!

— Он военный? — удивлённо спросила я. Фройляйн Штрайт много рассказывала о военном с начищенными пуговицами, который когда-то был вхож в дом моего отца.

— Что, вас это так удивляет?.. Ах да, вы же ещё не видели его в форме лейтенанта! Но я думаю, что в нём сразу же узнаешь офицера, даже когда он в штатском. Его гарнизон стоит в Ц., а сам он сейчас в долгосрочном отпуске… Я горжусь Дагобертом. Мы очень дружны и всё друг другу рассказываем, что нечасто бывает между братом и сестрой. Мы, наверное, ещё и потому так любим друг друга, что уж очень долго были разлучены. Я находилась в институте с третьего года моей жизни вплоть до последних двух лет, а он сначала жил в одной профессорской семье, а потом попал в кадетский корпус.

Мы вышли на газон перед «Усладой Каролины».

— Иди сюда, Ханс! — позвала Шарлотта. Журавль, который стоял на своём посту у пруда, помчался к ней, словно пылкий поклонник. Со всех сторон к нам устремились павлины и цесарки, даже показался один фазан, но он тотчас же снова скрылся в кустарнике — его вспугнуло моё присутствие.

— Вы только посмотрите на эту всеобщую незаслуженную любовь! — засмеялась Шарлотта. — Она была завоёвана безо всяких усилий. Я никогда не кормлю животных и никогда с ними не заигрываю, но они следуют за мной по пятам, как только услышат мой голос… Ну разве это не странно?

Я совершенно не находила это странным. Я и сама семенила рядом с ней, как восторженный щенок, которого приласкали. Я была ещё слишком неопытна, чтобы объяснить притягательность её личности набором отдельных качеств. Во всяком случае, мне импонировала её невероятная уверенность и присутствие духа. Каждое слово, произнесённое этим твёрдым и звучным голосом, очаровывало меня так, что я и её самоё, и всё, что она говорила, уже воспринимала как истину в последней инстанции. То, что она тоже может ошибаться и быть несправедливой, даже не приходило мне в голову.

— Куда уехали люди, которые здесь живут? — спросила я, показывая на запечатанные двери, когда мы проходили по бельэтажу «Услады Каролины».

Шарлотта удивлённо воззрилась на меня, как будто я сморозила какую-то глупость, а затем громко расхохоталась.

— В вашей местности запечатывают двери, когда уезжают? Неужели фрау Илзе запечатала Диркхоф?… Ха-ха-ха! Куда уехали люди?.. На небо, малышка!

Я пришла в ужас.

— Они умерли?

— Не они, а он! В бельэтаже жил молодой господин, Лотар, старший и единственный брат дяди Эриха — блестящий офицер. Вы ещё увидите его замечательный портрет, писаный маслом, — этот портрет висит в салоне в главном доме…

— И он умер?

— Умер, детка, безвозвратно умер… От апоплексического удара, как гласит официальное свидетельство о смерти, — но на самом деле он пустил себе пулю в лоб. Свет связывает его кончину с принцессой из герцогского дома…

— Её зовут принцесса Сидония! — вырвалось у меня.

— Ах, маленькая дикарка с пустоши разбирается в генеалогии?… Кстати, вы должны были сказать «её звали», поскольку принцесса Сидония тоже давно умерла — за несколько дней до красавца офицера… Это очень старая история, в которую мало кто посвящён, а я — меньше всего. Я только знаю, что на дверях висят печати, и они, согласно последнему распоряжению жильца, должны навсегда оставаться на своих местах — так сказать, до скончания времён… Я как-то хотела украдкой заглянуть туда. Но там всё заставлено и забаррикадировано, а дядя Эрих стережёт эти печати как Аргус.

Боже мой, если безжалостный человек с пронизывающим взглядом когда-нибудь узнает, что чужак уже забирался за запечатанные двери!.. Я содрогнулась и крепко сжала губы, чтобы с них не слетело ни звука о злополучной тайне… Я едва вступила в свет, а у меня уже появились от него секреты — у меня, чьи мысли и речи всегда были такими же непринуждёнными и свободными, как и буйные кудри, развеваемые ветром пустоши.

Тем временем за нами по лестнице поднялась Илзе, которая отчитала меня за то, что я «сбежала от неё, пока она осматривала разруху в оранжерее».

— Хорошеньких дел натворило это ужасное животное! — сказала она негодующе. — Два больших дорогих стекла полностью разбиты, и конь своим копытом опрокинул большое дерево — по всей земле валяются красные цветы… А господин переносит это молча, не говоря ни слова упрёка — ну, если бы это случилось у меня!..

— У дяди Эриха достаточно камелий, — насмешливо сказала Шарлотта, — несколько сломанных цветков в счёт не идут… Между прочим, не думайте, что хотя бы один цветок останется неоплаченным: они будут насажены на проволоку и попадут в букеты, которые на сегодня заказаны в большом количестве к городскому балу. У нас ничего никогда не пропадает, можете быть уверены! — Она открыла дверь в библиотеку; но я проскользнула мимо неё и побежала к столу, за которым работал отец. Нет, она не должна видеть, как смешно он вскакивает, беспомощно и непонимающе озираясь, когда его отрывают от работы! Она не дожна смеяться, я этого не вынесу!

— Отец, мы снова здесь, — сказала я и положила ему руку на плечо; теперь он не мог вскочить, и он действительно этого не сделал, а всего лишь широко открыл глаза и посмотрел, улыбаясь, на моё склонённое лицо. Я была безумно счастлива — он уже знал мой голос, и я имела над ним власть.

— Итак, маленькая проказница, ты захватила меня врасплох? — пошутил он и похлопал меня по щеке. — Если ты собираешься быть точно такой же, как твоя милая мама, то ты должна тихо-тихо положить мне руку на лоб или уронить цветок на мою рукопись и мгновенно исчезнуть, чтобы я даже не успел сообразить, кто это был!

Всякий раз, когда он вот так упоминал мою мать, которую обожал, я чувствовала укол в сердце — у неё для него была тысяча нежных знаков внимания, а бедный одинокий ребёнок для неё не существовал.

Тут отец увидел Шарлотту. Он вскочил и поклонился.

— Я привела вам вашу дочурку обратно, — сказала Шарлотта. — Господин доктор, вы должны разрешить, чтобы и «неучам» из главного дома было позволено немного учить и обтёсывать шалунью с пустоши.

Он сердечно поблагодарил её за предложение и предоставил в этом вопросе неограниченные полномочия. При этом он вдруг стал тереть лоб, явно что-то вспоминая.

— Мне как раз пришло в голову — ну да, я бываю иногда забывчив, — вчера я несколько минут поговорил с принцессой Маргарет. Я мимоходом упомянул о твоём приезде, дитя моё, и она выказала живейшее желание видеть тебя на следующей неделе. Она знала твою маму, когда та ещё была придворной дамой во дворе при Л.

— Вы счастливица! — вскричала Шарлотта. — Старинное дворянское имя, знаменитый отец, мать, которая была придворной дамой — вот уж воистину боги отмерили вам полной чашей! Но вам, кажется, этого совершенно не хочется?

— Нет, — я боюсь принцессу, — робко ответила я и прижалась к Илзе.

— Не бойся, Лорхен — ты сразу её полюбишь, — утешил меня отец; но Шарлотта нахмурила свои красиво изогнутые брови.

— Мой полевой цветочек, не надо ребячиться! — отчитала она меня. — Принцесса очень любезна. Она сестра принцессы Сидонии, о которой мы только что говорили, и тётя молодого герцога. Она даёт приёмы в его резиденции, поскольку он до сих пор не женат, и будет, конечно, очень мила с маленькой, робкой и — не сердитесь — глупенькой юной девушкой, которая боится своего первого представления при дворе… Так что успокойтесь, малышка!

Она повернула меня туда-сюда за плечи.

— Вы хотите представить принцессе вашу дочурку в таком вот виде? — спросила она отца, демонстрируя в обезоруживающей улыбке перламутровые зубки.

Он неуверенно и непонимающе посмотрел на неё.

— Ну, я имею ввиду, в этом допотопном костюме?

— Послушайте, фройляйн, — резко вклинилась в разговор Илзе, — на пустоши моя бедная госпожа носила траур по милостивому господину. Она была гордой и благородной, и для неё платье было достаточно хорошо, и я думаю, принцессе ничего не сделается, если она увидит малышку в этом наряде.

Шарлотта рассмеялась ей в лицо.

— Сколько лет назад это было, почтенная фрау Илзе?

Тут наконец дошло и до моего отца. Он провёл рукой по лбу.

— Хм, о чём это мы говорим?… Да-да, вы правы, фройляйн Клаудиус, в таком виде Лорхен не совсем презентабельна. Я помню — моя умершая супруга имела исключительный вкус и часто бывала со мной при дворе. Дорогая Илзе, внизу на первом этаже должны находиться два чемодана с предметами туалета — после трагических событий их запаковала тогдашняя домоправительница…

— Боже сохрани, прошло уже больше четырнадцати лет! — вскричала Илзе, всплеснув руками. — И это никогда не открывалось и не проветривалось!

Он помотал головой.

— Ах бедное создание! — буквально возликовала Шарлотта и обвила меня рукой. — Значит, я должна спасать положение, иначе двор получит потеху, которой ещё никогда… Я обо всём позабочусь, господин доктор!

— Так — и кто это оплатит? — сухо спросила Илзе.

На лице моего отца появилось смущённое выражение, а взгляд стал каким-то испуганным — он сплёл пальцы и хрустнул костями. Это не ускользнуло от внимания Шарлотты.

— Я тотчас же поговорю с дядей, — сказала она.

— Он не может дать малышке других денег, кроме тех, что принадлежат ей. И что мы в итоге получим? Часть наследства вылетит в трубу на тряпки и побрякушки, мы даже не успеем оглянуться!

— Да ради бога, держите ваши деньги при себе! — вскричала раздосадованная Шарлотта. — Я дам ей мой новый наряд, который портной принёс только вчера… В этом костюме я ни за что не пущу малышку ко двору — для этого она уже слишком мне дорога!

Я повернула голову в сторону и тайком поцеловала полную белую руку, обнимающую моё плечо. Илзе увидела это движение; она покачала головой, и на лице её появилось горькое выражение. Я думаю, что она уже во второй раз за сегодня глубоко пожалела, что привезла меня в дом «разумных людей».

Но у неё, между прочим, не было повода для беспокойства: к чувству благодарности, с которым я поцеловала руку Шарлотты, не примешивалось ни капли тщеславия. Я не думала ни одну минуту, что без толстого жабо, от которого меня храбро освободила Шарлотта, я буду лучше выглядеть — моё загорелое лицо не станет ни на йоту белее над нежным воротничком, который носила молодая дама, и маленькие ушки, которые немедленно краснеют при малейшем приступе робости, будут торчать из красивого воротничка так же смешно, как и из белой марли. Но даже об этом я не думала — я благодарила единственно за любовь, проявленную ко мне Шарлоттой.

Шарлотта попрощалась с моим отцом, так и не взяв никакой книги; похоже, что моё представление ко двору вызвало круговорот мыслей под ясным белым лбом. Внизу в холле она ещё раз напомнила мне, что я должна победить «совершенно немотивированную робость и боязливость», и поспешила в главный дом.

— Конечно, ты не наденешь одолженные вещи, — сказала мне Илзе после ухода Шарлотты. — Твоя покойная бабушка перевернулась бы в гробу… Господи Иисусе, теперь мне придётся самой просить у господина Клаудиуса деньги на тряпки!.. Да-а, они там в главном доме сделают из тебя разряженную куклу!

Когда мы вернулись в наши апартаменты, где горничная как раз накрывала на стол, навстречу нам вышел старый приветливый садовник, который сообщил мне, что по распоряжению господина Клаудиуса он поставил в моей комнате цветы.

С трудом я выдавила несколько благодарственных слов — я совершенно не хотела цветов от господина Клаудиуса, пускай он их лучше продаст, чёрствый и мелочный дядюшка!.. Я даже не пошла взглянуть на цветы. Но после обеда, в один из самых напряжённых часов моей жизни, я всё-таки сидела рядом с ними — они затеняли мой письменный стол… Мой письменный стол! Что за ирония — поставить мне стол, предназначенный исключительно для письма!.. И вот я сидела за ним и потела от усилий — я писала письмо, первое письмо в моей жизни. Илзе была непреклонна.

— Посмотрим, как ты справишься с этой историей, в которую вмешалась… Я не пошевелю и пальцем! — сказала она решительно и безо всякого сочувствия, оставляя меня один на один с этой титанической задачей.

«Дорогая тётя! Я прочитала твоё письмо. Мне очень больно, что ты потеряла свой чудесный голос, и поскольку моя дорогая бабушка умерла, я высылаю тебе деньги», гласили каракули на бумаге, лежавшей сейчас передо мной. Начало было удачным, и я широко раскрыла глаза в поисках идей для продолжения.

Изумительный аромат заструился мне навстречу… Это были принесённые садовником цветы; прекрасные и бледные чайные розы свисали тяжёлыми гроздьями, и — о Боже! — снизу все эти роскошные розы, азалии и камелии охватывал венок из цветущего вереска! Как чутко садовник всё продумал!.. Я отбросила перо и погрузила руки в цветущие стебли… Перед моим взором возникла крыша Диркхофа, над которой безостановочно жужжали пчёлы; я услышала крики сорок над вершинами дубов… Я видела, как старая сосна изнемогает под палящим послеполуденным солнцем, а жёлтые цветки дрока сверкают, как звёзды, на лилово-пурпурном ковре цветущего вереска… Голубые бабочки! Вот я бегу за ними к берёзе через густые ивовые заросли, и мои горячие босые ноги внезапно попадают в восхитительно прохладный ручей!.. Я очнулась и решительно обмакнула перо в чернила, изобретённые, несомненно, специально для моих мучений. Но надо продолжать! «Мы с отцом живём у господина Клаудиуса в К., это на случай, если ты соберёшься мне написать и сообщить, как дошли деньги по почте». — Точка! Составлено хорошо, но сможет ли она это прочитать? Илзе всё время утверждала, что в моей писанине нельзя найти никакого смысла, поскольку буквы «стоят вкривь и вкось друг за другом». — Ах, там на газоне затанцевал журавль, и целая стая цесарок испуганно упорхнула за каменное ограждение пруда — из кустарника вышел Дагоберт; он размахивал тростью в такт широким шагам, целенаправленно направляясь к «Усладе Каролины»… Я испуганно пригнулась, поскольку он безотрывно смотрел на окно, за которым я сидела. Нет-нет, он не войдёт — с моей стороны было бы просто глупо поддаться мгновенному порыву и побежать закрывать дверь!.. Он пошёл наверх, в библиотеку; я слышала его гулкие шаги на последних ступенях каменной лестницы… Боже, как же много всего происходит в мире, как много можно увидеть и пережить, и при этом находятся люди, которые целыми днями пишут, склонившись над безжизненной бумагой, — как, например, господин Клаудиус над своими огромными фолиантами в главном доме!..

Ну, ещё подпись: «Твоя племянница Леонора фон Зассен», а затем адрес, который я тщательно, буква за буквой, списала со скомканного фрагмента письма моей тёти… Слава Богу! Это было первое и, конечно, последнее письмо в моей жизни — я никогда больше не буду этим заниматься! Перо снова лежало на старомодной чернильнице — я желала ему от всего сердца вечного покоя!..

Илзе должна была скрепя сердце наложить на конверт пять печатей. Затем она брезгливо, в кончиках пальцев, словно письмо могло обжечь, собственноручно отнесла его на почту — она не могла доверить такие деньги чужим людям.

Всякий раз, когда я вспоминаю об этом жалком письме и его последствиях, я думаю о невинной птичке, которая по незнанию принесла на прекрасную цветущую клумбу семечко злого, бурно растущего сорняка.

15

Фирма Клаудиус была основана очень давно. Она пользовалась известностью ещё в первой половине семнадцатого века, когда во время охватившей весь мир голландской тюльпаномании за три луковицы сорта «Вечный август» («Semper Augustus») давали тридцать тысяч гульденов — сумму совершено непостижимую в наши дни. Своё огромное состояние Клаудиусы нажили главным образом в ту эпоху. Они освоили тюльпановую ветвь цветочной индустрии и выращивали ценнейшие сорта этих прекрасных цветов. Говорят, что в немецких оранжереях Клаудиусов выводились известнейшие экземпляры, продавались в Голландию по баснословным ценам, адаптировались там и отправлялись в торговлю под голландским штемпелем… Но чем больше становилось богатство торгового дома, тем честнее, скромнее и сдержаннее по отношению к миру вели себя владельцы фирмы. Они придерживались строжайшей мещанской простоты, и в череде завещаний и последних распоряжений будущим наследникам неизменно присутствовало суровое напоминание о самодисциплине, честности и избегании всяческой роскоши под угрозой лишения наследства в случае неповиновения.

Именно поэтому мрачный фасад тёмного каменного дома на отдалённой городской улице никогда не знал украшающей реставрации… Все Клаудиусы жили здесь — в том порядке, в каком они приходили в мир, — и служебное помещение фирмы, огромная каменная комната с коричневыми обоями, выглядела сегодня точно так же, как и в те времена, когда в ней упаковывались ценнейшие луковицы, из которых перед лихорадочно восхищёнными глазами тюльпановых фанатиков должны были вырастать деспотически царственные прекрасные цветы.

Старые владельцы, которые одной рукой ухаживали за нежными цветами, а другой сковывали потомков железными путами и бронёй, должны были знать, что изменение и разнообразие видов не укладывается в прокрустово ложе законов, и будь они мудрее, они бы перенесли этот цветочный опыт и на человеческую натуру, к несомненной пользе последней.

Эберхард Клаудиус, по всей видимости очень одарённый человек, сильно страдал от закоснелых традиций дома, но он сумел себе помочь. Рассказывали, что его красивая, благородная и страстно любимая жена впала в меланхолию в мрачных покоях главного дома… И вот однажды — о чём мир не подозревал — появились чужие рабочие, которые под руководством французского прораба и архитектора выкорчевали древние деревья в огромном лесном массиве, стоящем на землях фирмы за каменной оградой, и постепенно возвели в лесной чаще нарядный замок, полный света и шёлка, с порхающими по стенам купидонами и зеркалами до потолка, отражающими во всём блеске красоту обожаемой женщины. И в день, когда бледная красавица в первый раз обошла сказочно наколдованный пруд и в залитом солнцем холле ликующе бросилась на шею нежному и заботливому супругу, замок был назван в её честь «Усладой Каролины».

Эберхард Клаудиус также заложил кабинет античности, богатую библиотеку и собрание рукописных раритетов. Он объездил всю Италию и Францию и с редкостным чутьём знатока разыскивал и привозил домой сокровища науки и искусства, которые, однако, на немецкой земле, в покоях «Услады Каролины» пребывали в таком же укромном уединении, как и прекрасная, вновь расцветшая женщина.

После Эберхарда хозяином дома стал его сын Конрад, который повернул всё на старые рельсы. Он с пуританской строгостью установил прежние порядки, а «Усладу Каролины» как объект рафинированной роскоши, противоречащий духу предков, решительно запер на замок. Ростки разнообразия проявились вновь лишь в его внуке, Лотаре Клаудиусе. Лотар категорически отказался представлять фирму, когда он и его младший брат Эрих рано лишились родителей. Буйный темперамент Лотара подвигнул его на военную карьеру. Он быстро рос по службе, был пожалован званием дворянина, стал адъютантом и любимцем владетельного князя. «Услада Каролины» снова была открыта. Замок изумительно подходил для обитания честолюбивого офицера, отмежёвывающегося от своего старого торгового рода. Чтобы выразить протест против любой, даже самой отдалённой общности с главным домом, Лотар велел соорудить перед мостиком со стороны «Услады Каролины» надёжно запертую дверь.

Молодой красавец офицер наслаждался своим лесным одиночеством, а в главном доме делами фирмы заправлял бухгалтер Экхоф — так было до тех пор, пока из своего путешествия не вернулся воспитанный в интернате Эрих Клаудиус, который, будучи верен старым традициям, с железной выдержкой и огромным желанием работать вступил во владение наследством.

В сокровищах кабинета античности бравый офицер разбирался так же слабо, как и его предшественники. Коробки и ящики в подвале не трогались вот уже много лет, когда на трон взошёл молодой герцог, страстно увлекающийся археологией. Мой отец, один из крупнейших авторитетов, был призван в К., а любители античности начали появляться при дворе как грибы после дождя — его высочество мог бы выстлать ими свою резиденцию. Разговоры на княжеских балах велись вокруг греческих, римских и этрусских древностей, а с розовых губок грациозных танцовщиц слетали такие серьёзные слова, как нумизматика, глиптика и эпиграфика.

Весть о новой дворцовой моде была принесена в тихий торговый дом Дагобертом. Фройляйн Флиднер, которая появилась в семье ещё при жизни последней фрау Клаудиус, матери Лотара и Эриха, а потом согласно завещанию осталась в доме смотрительницей и домоправительницей, вспомнила о собранных в подвале античных раритетах. Дагоберт поставил в известность моего отца. Отец много раз потом рассказывал, что скучный и тёмный фасад мещанского дома вначале посеял в нём сомнения, но он всё же вошёл туда и попросил у хозяина разрешение на исследование. Господин Клаудиус такое разрешение дал, хотя, видимо, не особенно охотно. Ранним утром отец спустился в подвальные помещения «Услады Каролины» и не показывался оттуда целый день; он не ел, не пил и словно обезумел от возбуждения — перед ним открылся поистине гигантский кладезь сокровищ науки… Господин Клаудиус разрешил распаковать и выставить находки и обеспечил отца апартаментами на первом этаже и неограниченным доступом в библиотеку.

Всё это я узнала, разумеется, не в самом начале своего пребывания в К. В первые дни мне было вообще не до того, чтобы начать ориентироваться в доме; но когда возбуждение от новых впечатлений как-то улеглось, на меня навалилась тоска по пустоши… Илзе всё ещё была здесь; она взяла несколько дней отпуска, чтобы «хоть раз основательно навести порядок в холостяцком хозяйстве твоего отца», а также чтобы помочь мне немного адаптироваться на новом месте. Всё это не успокаивало моё встревоженное сердце; ведь я знала, что она в конце концов уедет и оставит меня одну — эта мысль всякий раз приводила меня в состояние ужасного беспокойства.

Все в главном доме были ко мне несказанно добры, но я ненавидела его тёмные, холодные помещения и бывала там только по необходимости, с фройляйн Флиднер либо с Шарлоттой. Прийти сюда самой, по своему собственному побуждению, — на это я никогда бы не решилась. Но я старалась как можно больше времени проводить рядом с отцом. После его нежного замечания я, разумеется, больше не мешала ему так явно, как тогда, когда я обняла его за шею; я также не осмеливалась по примеру моей матери бросать ему цветки на рукопись, но с некоторых пор на его письменном столе всегда стояла ваза со свежими лесными цветами, и я, неслышно прошмыгнув мимо него, робко и тихо гладила его по седеющим волосам. Я охотно бывала в библиотеке, ещё охотнее — в зале «с побитым материалом», как упрямо называла его Илзе. Все молчаливые лица в этом кабинете потихоньку приобретали надо мной власть и иногда заставляли забыть, что далеко на севере находится пустошь, о которой тоскует моя душа.

Но и здесь меня частенько вспугивали. Дагоберт, который проникся страстью к археологии и гордо называл себя ассистентом моего отца, проводил по полдня в библиотеке и кабинете античности. Заслышав, что он входит в библиотеку, я сбегала через противоположную дверь, мчалась сломя голову вниз по лестнице, и этот детский страх и робость не исчезали даже в огромном пространстве между мансардой и первым этажом — я бежала и бежала, пока, задыхаясь, не оказывалась в лесу.

Этот лес был изумителен в своей безыскусности и самобытности. Прежние господа Клаудиусы купили его и обнесли оградой, причём не для того, чтобы использовать в деле, а лишь с целью найти себе место для тихих прогулок, чтобы можно было побродить по своей собственной земле, не опасаясь помех и посторонних лиц — единственная роскошь, которую они себе позволяли… Вначале острая тоска по бесконечному небу над пустошью не давала мне возможности ощутить красоту леса. Мои глаза никогда не устремлялись кверху — зелёное небо, как это ужасно! — но нежно смотрели на белые цветы, которые робко выглядывали из мха и листвы — они казались мне такими же заброшенными и пугливыми, как и я сама.

По пустоши я бегала с полнейшей беззаботностью — но здесь не решалась забраться глубоко в лесную чащу. Я ограничивалась ближайшими окрестностями дома, и моим излюбленным местом стал береговой кустарник у реки — он был точь-в-точь такой же, как в Диркхофе. Но и оттуда меня выгнали уже на второй день моего пребывания в К. Когда Илзе понесла моё письмо на почту, я проводила её до мостика. Под изящно изогнутой железной аркой текли ясные прозрачные воды, журча так же тихо и мирно, как и мой любимый ручей за Диркхофом. Я скользнула в кустарник — это были ольха и ива, сквозь ветви которых мерцали белые стволы берез. На дне реки не лежали жемчужные ракушки, но оно было устлано гладкой галькой, а невысокий берег был покрыт дёрном и цветущими лютиками. На мелких волнах дрожало искрящееся голубое пятно — это было отражающееся в реке небо… Всё, всё как в маленькой заводи у дома! Я скинула башмаки, и через мгновение прозрачная вода уже обтекала мои ноги, которые, к моему огорчению, за несколько дней в чулках изрядно побелели. У меня словно камень с души свалился; он свалился в реку, и его унесли волны. От радости и удовольствия я засмеялась и затопала ногами по воде, да так, что брызги полетели во все стороны. И тут в кустарнике хрустнула какая-то ветка. — Часто из Диркхофа к заводи прибегал Шпитц, он искал меня и прыгал ко мне в воду. Он обычно ломился ко мне через кустарник, и сейчас я душой настолько была дома, что при треске в кустах сразу же подумала о моём неуклюжем любимце. Я громко позвала его по имени, — ах, как же я осрамилась с этой своей иллюзией! — но никакой Шпитц не прибежал; зато в том месте, откуда донёсся хруст, разошлись и сомкнулись ветки ивы, и за ними исчезла белая мужская рука.

Одним прыжком я выскочила на берег; я готова была разрыдаться от досады. Уже в первые часы моего двухлетнего пребывания здесь меня вновь поймали на старом; Дагоберт снова увидел юркую ящерку босой — ну, сейчас они начнут смеяться и насмешничать в главном доме… Но когда я менее часа назад шла к моему отцу, Дагоберт был в тёмной одежде; и потом — разве сейчас не мелькнул в кустах яркий проблеск? Этот проблеск я уже видела сегодня у конторского стола, он возник на кольце у господина Клаудиуса… Я с облегчением перевела дух — это был всего лишь господин Клаудиус! Он, наверное, услышал моё бездумное топанье по воде и, обеспокоенный, пришёл посмотреть, кто это ломает ветки в его кустарнике и взбаламучивает гальку в его реке. Он может быть спокоен, строгий господин — я больше не буду этого делать.

Мы были уже пять дней в К., и настало воскресенье. В Диркхофе мы лишь издали слышали колокол, его голос доносился до нас словно прерывистый жалобный стон, — и как же я была потрясена этим утром, услышав глубокий, сильный колокольный звон!

Илзе отправилась в церковь, и когда она под гудение колокола торжественно обходила пруд, я стояла в холле и смотрела ей вслед… Из своей комнаты вышел старый бухгалтер, державший под мышкой сборник псалмов и натягивавший на ходу длинные лиловые перчатки — пожилой господин прямо-таки излучал чистоту и элегантность.

Проходя мимо меня, он вдруг остановился. Он не поздоровался; его высокая шляпа сидела на голове как пригвождённая; к тому же он смерил меня с головы до ног строгим взглядом. Я задрожала и испугалась, и в тот момент, когда он открыл рот, чтобы заговорить, я убежала в лес.

Ужас — а вдруг он идёт за мной? Я остановилась и, переведя дыхание, робко глянула через плечо. Над тропинкой за моей спиной сомкнулись заросли — сама того не подозревая, я забралась довольно высоко по склону холма. Здесь стояла полная тишина — набожный человек продолжил, конечно, свой путь к храму… Тропинка вывела меня на лужайку, на которой ещё лежала роса, а в траве густыми гроздьями алела земляника — здесь её, наверное, никто не собирал. Ягоды наполняли своим ароматом воздух, сверкавший золотыми искрами — мне показалось, что в нём ещё слышится колокольный звон. Вокруг лужайки стояли ели с длинными лапами; по их морщинистым стволам текли золотистые слёзы смолы, а у самых верхушек слышалось лёгкое жужжание.

Здесь царил таинственный, давно забытый дух — на лужайке было тихо-тихо… Наверное, по этой росистой траве когда-то ходила принцесса, и душистые еловые лапы гладили её по волосам… Вдруг в лесу раздался лёгкий треск: что-то белое, в буро-коричневых пятнах, бродило среди деревьев, а затем между стволами показался царственный олень с ветвистыми рогами; благородное животное выглядело таким смирным и кротким… А потом я увидела и других зверей, они без страха смотрели на меня своими добрыми глазами — наверное, когда-то они брали еду из рук прекрасной принцессы… Что за глупая мысль! Я же знала, что в тех комнатах жила вовсе не принцесса, а холостой господин, и что он умер — прострелил себе голову. Ужас!.. Помнили ли о тех временах торжественные ели с тёмными ресницами хвои? Я пошла дальше… Я не знала, сколько времени я бродила по лесу. Наверное, прошли часы с того момента, когда я сломя голову неслась вверх и вниз по склону холма. Я совершенно не представляла себе, где нахожусь, но во мне не было ни крупицы страха — он растаял в чистом лесном воздухе… Холм я уже оставила позади и была снова в низине, но где? Тропинки разветвлялись и пересекались, и я не знала, куда мне свернуть, — как вдруг в чащобе слева от себя я услышала мужской голос. Я сразу его узнала — то был голос приветливого старого садовника, который пытался мягко успокоить непрерывно кричащего ребёнка. Я пошла на звук и вскоре оказалась перед каменной оградой, за которой было светло — здесь кончался лес. Как бы мне хотелось взглянуть на маленького крикуна! Но я не могла вскарабкаться на забор — он был высокий и гладкий. Но я умела лазать по деревьям как белка, и к тому же это занятие, наряду с купанием, было моим самым любимым, — и вот уже через несколько мгновений я сидела на верхушке высокого вяза.

Я огляделась и увидела огромный кусок неба. По правую руку от меня раскинулся город со всеми его домами, башнями и роскошными променадами; за городом текла река — несомненно та самая, что пересекала владения Клаудиусов… Я была, сама того не подозревая, совсем недалеко от «Услады Каролины» — река протекала менее чем в двухстах шагах отсюда… Над рекой изгибался широкий каменный мост, а между её руслом и краем леса можно было увидеть целую россыпь элегантных загородных домов, окружённых живописными садами. Слева от меня, так близко, что я могла разглядеть любой предмет на верхнем этаже, стоял хорошенький швейцарский домик. Участок, накотором он располагался, был очень узок. Перед фасадом дома было разбито несколько цветочных клумб, а за домом над нешироким газоном раскинул свои ветви конский каштан — единственное дерево на участке, отделённом неширокой дорогой от каменной стены клаудиусовского леса.

Под балконом дома, отбрасывающим приятную тень, расхаживал старый садовник Шефер в розовом кителе из набивного ситца. Он, как заправская нянька, держал на руках маленького крикуна и тихо пел ему колыбельную. На газоне за домом играла девочка лет четырёх. Она была в белом платьице, её льняные локоны спадали почти до пояса. Игра совершенно поглотила малышку. Она обеими ручками рвала траву и складывала её в колясочку. Какое-то время девочка не обращала внимания на крики ребёнка, но потом она поднялась, обошла дом, сорвала цветок левкоя и протянула его своему невоспитанному братцу.

— Ты не должна рвать цветы, Гретхен, — папа не разрешает! — донёсся с балкона мужской голос.

Южная часть балкона была густо увита диким виноградом, сквозь который ничего не было видно. Из зарослей винограда выглянул юный Хелльдорф, работающий в конторе господина Клаудиуса, — я его до сих пор не заметила. В руках у него была книга, и хотя он и высказал свой упрёк строгим тоном, но при виде привставшей на цыпочки крошки по его губам скользнула нежная улыбка.

На мосту показался некий господин, ведущий под руку даму. На мгновение они остановились, прислушиваясь, а затем дама выдернула руку из-под локтя своего спутника и побежала к нетерпеливому ребёнку. Она тоже была в церкви — спешно положив свой сборник псалмов на ближайший садовый столик, она протянула руки к малышу, который при звуках её голоса мгновенно умолк, задрыгал ножками и, лепеча, потянулся к ней. С материнской нежностью она осыпала маленького толстячка торопливыми поцелуями. Затем левой рукой она обвила свою дочурку и притянула её к себе. Она была очень хрупкой, эта маленькая женщина, и можно было подумать, что её тонкая рука переломится под весом малыша. Женщина сняла с головы соломенную шляпу, к голубым лентам которой мальчик протянул свои неловкие ручки, и я увидела тонкое лилейное личико под копной таких же, как у Гретхен, белокурых волос.

Между тем в сад вошёл и супруг, оставленный на мосту. Он был очень похож на юного Хелльдорфа, эти красивые мужчины были наверняка родственниками. Он поднял свою дочь на руки и подбросил её вверх; белое платьице Гретхен и её льняные волосы взмывали в воздухе подобно летнему облаку. Малышка закричала в восторге: «Дядя Макс, ты меня видишь?»

Я была словно околдована: впервые в жизни я видела чистейшее семейное счастье. Чувство глубокого покоя, охватившее меня при виде этой прекрасной картины, и какое-то страстное стремление, которому я не могла дать названия, смешались в моей душе с тоской и печалью; мне так и не довелось узнать, как этому счастливому малышу, что один лишь звук, слетевший с нежных материнских губ, способен унять любую боль и страдание. Но мне отрадно было смотреть на то, как молодая женщина ласкает своих детей, — счастливица! Как сладко, должно быть, видеть детскую ручонку, тянущуюся к тебе за лаской и утешением!

Гретхен снова отправилась к своей колясочке с сеном и, болтая, продолжила игру, а остальные пошли в дом. Я тихо слезла с дерева и прошлась вдоль ограды; и вот я уже стояла перед дверкой в заборе. В замке дверки торчал ключ; конечно, он совсем проржавел — видимо, им никогда не пользовались. Но моё огромное желание поговорить с малышкой придало мне сил и умения. После долгих стараний ключ поддался, я повернула его в замке, и дверь со скрипом отворилась.

16

По дорожке я приблизилась к штакетнику. Гретхен во все глаза смотрела на меня. Затем она поднялась и подбежала ко мне.

— Ты открыла? — спросила она, указывая на распахнутую дверцу за моей спиной. — Тебе это разрешили, малышка?

Я, смеясь, кивнула.

— Но слушай, твой сад не очень красивый, — сказала она, пренебрежительно задрав носик и махнув рукой в сторону зелёной чащи леса, видневшейся за забором. — Там нет ни одного цветка!.. Посмотри на наш сад — у господина Шефера много-много… ах, сто тысяч цветов!

— Да, но тебе нельзя их рвать!

— Нет, рвать нельзя, — уныло сказала она и сунула пальчик в рот.

— А я знаю, где есть много синих колокольчиков и хорошеньких белых цветов, их можно собирать, и землянику тоже — ты сможешь наполнить доверху твой возок для сена!

Она сразу же потянула за собой свою коляску, вышла ко мне и доверчиво вложила в мою ладонь свою маленькую ручку, мягкую и тёплую, как птичка. Я была ужасно рада моему новому знакомству; мне и в голову не пришло снова запереть дверцу, и она осталась широко открытой, а мы углубились в лес. Было так много земляники и колокольчиков, как будто их стряхнули со своих крон гигантские деревья. Малышка захлопала в ладоши и принялась рвать ягоды и цветы — она готова была, казалось, притащить домой пол-леса господина Клаудиуса.

— Ах Боже, как много земляники! — счастливо вздохнула девочка, собирая ягоды и при этом так стараясь, что на лбу у неё выступили капельки пота. При этом она тихо что-то напевала.

— Я тоже умею петь, Гретхен, — сказала я.

— Такие же красивые песни, как я? Я не верю — меня научил дядя Макс — ну спой!

Наверное, мой музыкальный слух развился довольно рано, поскольку все мелодии, которые я знала, я выучила ещё от фройляйн Штрайт в задней комнате. Больше всего я любила детские произведения Тауберта[5] и начала сейчас петь «У крестьянина была голубятня»[6]. Я присела на каменную скамью, и при первых звуках песни Гретхен оставила свою коляску, положила ручки мне на колени и стала напряжённо слушать, вглядываясь мне в лицо.

Странно, но я испугалась звуков собственного голоса. На пустоши он казался тихим — потоки воздуха разносили его на все четыре стороны; но здесь тесные кулисы стоящих вокруг деревьев не давали мелодии разлететься, и мой голос звучал так наполненно и глубоко, так воодушевлённо, как будто пела совсем не я, а кто-то другой. Это была весёлая песня, про крестьянина и его голубей, которые от него улетели. После первой строфы Гретхен засмеялась во весь голос и радостно захлопала в ладоши.

— Он поймает голубей? В песенке ещё есть строчки? — спросила она.

Я продолжила песню, но внезапно её звуки замерли у меня на губах. Со своей скамьи я могла видеть тропинку, ведущую из леса к «Усладе Каролины», и сейчас по этой тропинке шёл старый бухгалтер. Мне сразу подумалось о свинцовой туче, несущей грозу — таким нахмуренным и мрачным казалось его лицо под копной серебристых волос, и с такой скоростью его массивная фигура двигалась к нам.

Гретхен проследила за моим взглядом, и её личико внезапно покраснело; с возгласом радости она побежала к пожилому господину и обвила своими ручками его колени.

— Дедушка! — нежно вскричала она, откинув назад голову и заглядывая ему в лицо.

Он остановился, словно окаменев, и поглядел на ребёнка; обе его руки были вытянуты вперёд, словно у человека, который только что беззаботно вышагивал и вдруг оказался перед глубоким обрывом — он отчаянно пытается отшатнуться и не упасть; казалось, что старый бухгалтер боится опустить руки и дотронуться до золотистых волос ребёнка.

— Ты же мой дедушка?.. Луиза сказала…

— Кто такая Луиза? — спросил он глухим голосом — голос звучал так, словно он хотел этим вопросом отгородиться от всех разъяснений.

— Но дедушка — наша Луиза! — Она нянчила моего маленького братика, когда он ещё лежал в колыбели. Но она уехала. Мы не можем держать няньку, говорит мама, это слишком дорого…

При этих словах по окаменевшему лицу пожилого господина пробежала судорога, и его руки немного опустились.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Ах, разве ты не знаешь, дедушка?.. И Каро господина Шефера знает, и наша кошка… Меня зовут Гретхен. Но у меня ещё больше имён, очень-очень красивых, я сейчас тебе их все назову. Анна Мария Хелена Маргарета Хелльдорф меня зовут!

При перечислении имён она всякий раз загибала пальчик. В её голосе и самом её невинном существе была такое очарование, что старик не мог ему противиться… Он наклонился — неужели чтобы поцеловать милое личико?.. Может быть, если бы у него было время поднять малышку, прижать её к сердцу и по биению пульса почувствовать родство их крови, — то настал бы один из тех моментов, когда улыбаются ангелы на небе. Но часто всему доброму и хорошему, что хочет выйти на свет, мешает некая тёмная рука, которая безжалостно заманивает души, стремящиеся открыться друг другу, в свои коварные сети.

Я не знаю, почему, но я страшно испугалась, увидев, что от дверцы в заборе в нашу сторону движется фигурка в светлом платье. Фигурка быстро приближалась, и через мгновение рядом с нами появилась молодая женщина из швейцарского домика. Из её груди вырвался приглушённый вскрик, и она закрыла лицо руками.

Старый господин выпрямился — я никогда не забуду выражения ледяной насмешки, исказившей его лицо.

— Ах, поглядите-ка! Комедия превосходно удалась!.. Некоторые умеют натаскивать и использовать своих детей! — он так оттолкнул от себя малышку, что та пошатнулась.

Женщина подбежала к Гретхен и крепко прижала её к себе.

— Отец, — сказала она, предостерегающе подняв палец, — мне ты можешь причинить любое зло, меня ты можешь топтать ногами — я всё перенесу; но моё дитя ты не должен трогать своей жестокой рукой — ты больше не посмеешь это сделать!

Она подняла малышку, с побледневших губ которой не слетел больше ни один звук, и взяла её на руки.

— Я не знаю, кто привёл сюда ребёнка, — продолжала она.

— Я! — сказала я дрожащим голосом, сделав шаг вперёд. — Простите меня!

Она тотчас повернулась ко мне, и её лицо, несмотря на глубокое волнение, приняло мягкое выражение.

— Я хотела забрать ребёнка домой, — сказала она старику, и мне показалось, что каждый мускул её гибкого, нежного тела застыл в напряжении. — Её не было в саду, и дверь в ограде стояла нараспашку. В ужасном страхе я прибежала сюда, чтобы попытаться избежать момента, когда твой взгляд упадёт на ребёнка — но было поздно… Отец, после ужасной борьбы я позволила тебе называть меня бессердечной, неблагодарной, потерянной дочерью; я безоружна перед твоими нападками, по поводу которых набожный мир говорит «Да» и «Аминь». Но как мать ты не имеешь права меня оскорблять!.. Ты считаешь, что я могу моё сокровище, моё обожаемое дитя, — она страстно прижала малышку к себе — это милое, доброе сердечко использовать из корыстных побуждений в какой-то комедии? Это позорное обвинение, которое я не намерена переносить, которое я с негодованием отметаю и за которое ты должен будешь дать ответ перед Господом!

Она повернулась и ушла.

Я думала, что он сейчас побежит вслед за оскорблённой им женщиной и примирительно обнимет её; но он, видимо, был из тех безгранично тщеславных людей, которые считают себя всегда правыми — если таких людей посетит когда-нибудь хотя бы тень подозрения, что это не так, то смущение от этой мысли вызовет в них лишь упрямство и жестокость.

Он бросил вослед убегающей дочери злобный взгляд и и внезапно с красным от гнева лицом подступил ко мне, да так близко, что я отшатнулась в колючие кусты за моей спиной.

— А вы, как вы только посмели безо всяких на то прав открыть в чужих владениях крепко запертую дверь? — накинулся он на меня. В его голосе было столько ненависти, как будто она накапливалась и взлелеивалась годами.

Меня от замешательства парализовало, я не могла пошевелить ни рукой, ни ногой… И о Боже, этот кошмарный человек только что получил ещё и подкрепление! Рядом со мной стоял господин Клаудиус, он как будто вырос из-под земли — видимо, он вышел к нам из чащи. Я поглядела на него снизу вверх; он снова был в этих ужасных синих очках и поэтому выглядел ещё бледнее, чем давеча в конторе… Он, конечно, никогда не простит мне, что я без разрешения открыла дверь в его заборе и привела чужого ребёнка в его лес… Сейчас меня будут судить уже два неумолимо строгих и жестокосердых лавочника, и убежать я не могу — я стояла беззащитная перед ними… Может быть, мне всё же стоит попытаться позвать Илзе или отца?

— Господин Клаудиус, — умерив свой голос, сказал бухгалтер, которого, казалось, сильно поразило появление самого владельца, — вы видите меня в большом волнении. Я, как всегда по воскресеньям, пришёл сюда на прогулку, и…

— Я видел всё произошедшее из-за кустов, — спокойно перебил его господин Клаудиус.

— Тем лучше — тогда вы должны согласиться, что у меня было достаточно причин для негодования. Во-первых, без нашего ведома была открыта дальняя дверь, за которой мы не можем наблюдать…

— Конечно, это неприемлемо, господин Экхоф… Но вы в своём рвении забыли, что фройляйн фон Зассен — дочь моего гостя, и с ней недопустимо разговаривать таким тоном, какой вы только что себе позволили.

Я с удивлением посмотрела на господина Клаудиуса и попыталась разглядеть его глаза за очками — разговор пошёл иначе, чем я ожидала. Бухгалтер, однако, так поражённо отступил назад, как будто он впервые в своей жизни услыхал из этих уст подобный ответ. Он грозно нахмурил брови, и его рот искривила язвительная усмешка.

— Фройляйн фон Зассен? — насмешливо повторил он. — То есть я должен уважать аристократию? Но не в этом же потешно выряженном ребёнке?

— Мне и в голову не приходило подчёркивать дворянское имя, — слегка покраснев, возразил господин Клаудиус. — Я лишь хотел указать на такт и уважение, с которым вы должны обращаться к любому без исключения гостю в моём доме.

— Ну-ну, вы ещё увидите, какое благословение ваше гостеприимство принесёт в ваш честный дом вот именно в этом случае!.. Я достаточно просил и пытался воспрепятствовать — всё бесполезно! Языческие идолы снова вытащены на свет Божий, и наверху в «Усладе Каролины» сидит варвар, который не знает Бога и поднимает старых истуканов! И тот, со скипетром, юный безбожник на княжеском троне, который должен предводительствовать своим народом в послушании, честности и страхе божьем, который должен сделать свою страну оплотом восславления и молитвы, — он помогает при возвеличении нового тельца! «Велик вопль на жителей Содома и Гоморры к Господу, и тяжки грехи их»… Господь терпелив, но придёт час, когда с неба обрушится огонь и сера!

Господин Клаудиус, очевидно сильно задетый, молча дал излиться фанатичному рвению бухгалтера. Старый человек говорил с глубочайшим убеждением; но, он, наверное, ещё никогда не высказывался перед своим шефом так громогласно и так грубо, как вот в этот момент ожесточённого возбуждения.

— Господь удостоил меня видеть и слышать там, где неверящие поражены слепотой и глухотой, — продолжал бухгалтер. Он поднял руку и, как пророк, указал ею на «Усладу Каролины». — Этот дом был воздвигнут в грехе и остался на веки вечные преисподней порока; и те оттуда, согрешившие против заповедей господних, никогда уже не обретут покоя — они бродят вокруг, клянут судьбу и провозвествуют несчастье дому, который принял осквернителя…

Господин Клаудиус предупреждающе поднял руку.

— И разве я не слышал тот душераздирающий крик в залах за печатями? — непоколебимо продолжал старый господин, возвысив голос. — Разве я не видел, как люстра в моей комнате шатается под шагами того жуткого призрака, который беспокойно бродит наверху?… Я знаю, они восстали из гробов; они обречены из-за своих грехов пребывать в этом мире и предупреждать слепцов… Господин Клаудиус, в тот день, когда это юное существо — он указал на меня — появилось в «Усладе Каролины», там, наверху, в замурованных и запечатанных залах, кипела жизнь!

О Боже, он подслушивал! Когда я легкомысленно и беззаботно носилась по строго оберегаемым покоям умершего офицера, острые голубые глаза следили за люстрой и по её качанию отслеживали мои шаги; старик слышал вскрик, вырвавшийся из моей груди при виде отражения в зеркале, и в своей мрачной мании использовал его, чтобы настроить владельца дома против меня и моего отца.

Я невольно поглядела на лицо господина Клаудиуса, обращённое ко мне; но сверкающие синие стёкла так закрывали его глаза, что было невозможно определить, какое впечатление оказали на него слова старого бухгалтера. Господин Клаудиус на шаг приблизился ко мне; возможно, моё лицо от ужаса побелело, и он испугался, что меня охватит слабость; но когда он увидел, что я не так уж нетвёрдо стою на ногах, он снова повернулся к моему мрачному преследователю.

— Ваши слова решительно подтверждают, что ортодоксальность приведёт нас в конце концов к вопиющему суеверию! — сказал он; в его обычно равнодушном голосе смешалось негодование и сожаление. — Я не могу вам передать, как мне жаль видеть, что вы впали в такой ужасный мистицизм, господин Экхоф! Мне уже об этом говорили, но я не верил… Я не имею ни малейшего намерения подвергать порицанию ваши взгляды, но я бы попросил вас воздержаться от их демонстрации как на работе, так и в отношении моих распоряжений по дому!

— Не премину, господин Клаудиус, — ответил бухгалтер — его подчёркнуто раболепный тон был полон скрытого сарказма. — Но я, если позволите, тоже выскажу одну просьбу… Я уже много лет живу в «Усладе Каролины», и для меня всегда была бесценна возможность приходить сюда по воскресеньям после службы в храме, чтобы в уединении размышлять о Господе нашем и молиться. Поэтому я настоятельно прошу вас издать распоряжение, чтобы воскресные дни не нарушались здесь такими неуместными воплями, таким легкомысленным распеванием, которое имело место сегодня и которое растревожило весь сад — я надеюсь, что я, старый человек, заслужил подобное уважение.

— Я не слышал никаких воплей, — очень спокойно ответил господин Клаудиус. — Но мне пришлось наблюдать сцену, которая ранила мои чувства… Эта молодая девушка — он наклонил голову в мою сторону — своей невинной детской песенкой нисколько не нарушила божьи заповеди; но господин Экхоф, вы пришли прямо из церкви; вы являетесь, очевидно, одним из тех непогрешимых христиан, которые при всех своих поступках ссылаются на законы божии, — как же было возможно с вашей стороны запятнать день воскресения господня жестокостью и непримиримостью по отношению к собственному ребёнку?

Ответом был злобный взгляд, блеснувший из-под седых бровей.

— У меня больше нет детей, господин Клаудиус, вы это знаете лучше, чем кто бы то ни было, — сказал старый бухгалтер. Он так подчеркнул это «вы», как будто замахнулся кинжалом.

Он поклонился и быстрым шагом пошёл назад по тропинке. Я отчётливо ощутила, что одно это произнесённое слово потрясло господина Клаудиуса. Я посмотрела на него — кинжал вонзился.

17

Бухгалтеру, очевидно, удалось больно ранить своего собеседника — господин Клаудиус вздрогнул и застыл как поражённый. Он смотрел вслед удалявшемуся старику, пока тот не исчез из виду.

Я хотела воспользоваться моментом и улизнуть, но при шорохе, вызванном моим движением, господин Клаудиус повернулся ко мне.

— Подождите немного! — сказал он и протянул руку, чтобы удержать меня. — Пожилой человек сильно возбуждён, и мне бы не хотелось, чтоб вы сейчас снова с ним столкнулись.

Он говорил так же дружелюбно и спокойно, как обычно… Должна ли я теперь, когда мы одни, рассказать ему о «призраке» в бельэтаже? Нет, я совершенно не доверяла ему, я чувствовала себя в его присутствии промёрзшей до самого сердца. Насколько я всей душой была предана Шарлотте, настолько мало я симпатизировала этому холодному, расчётливому человеку — его своеобразная сдержанность, которая ни ему самому, ни кому-либо другому не позволяла никаких вольностей, решительно отталкивала меня. Хотя он и говорил о христианской любви, но если у любого другого человека эти слова свидетельствовали бы о сердечной теплоте, то в его устах, как мне казалось, они звучали порицанием, вынесенным бесстрастным, холодным умом. Он выступил в мою защиту; но я была настолько предвзята, что объяснила себе это тем, что он хотел пресечь злоупотребление властью его же подчинённым… Я была слишком ревностной и восторженной ученицей Шарлотты, чтобы не помнить об её мнении об этом человеке при каждой встрече с ним.

Но сейчас я послушалась его и стала терпеливо дожидаться, когда вдали затихнут шаги бухгалтера. Я механически подгребала ногой песок на дорожке, и мои топорные башмаки стали видны во всей красе; но меня это не трогало — их мог заметить всего лишь господин Клаудиус.

— Я сейчас пойду запру дверцу, — прервала я молчание — мне вдруг пришло в голову, что дверца всё ещё распахнута. Я хотела извиниться перед ним, но слова не шли у меня с языка.

— Пойдёмте, — сказал он. — Я не могу понять, как вы вашими маленькими ручками смогли открыть старый, насквозь проржавевший замок.

— Это ребёнок, — сказала я, невольно улыбаясь при мысли о милом маленьком создании. — Мне очень хотелось посмотреть вблизи на ребёнка и на людей, которые выглядели такими счастливыми рядом друг с другом. Я никогда не представляла, как это бывает, когда родители так любят своих малышей.

— Как же вам удалось заглянуть в чужую семейную жизнь?

Я показала на вершину вяза, к которому мы как раз подходили.

— Я сидела вон там наверху.

Он украдкой улыбнулся, и я заметила, что его взгляд за очками скользнул по моему левому боку. Я невольно поглядела туда же, и — о ужас! Мстительный вяз прорвал зияющую прореху в моём парадном платье, да ещё такой правильной треугольной формы, как будто он орудовал транспортиром!

Я почувствовала, что сильно краснею, и хотя это был всего лишь господин Клаудиус, мне стало жутко стыдно.

— О Боже — Илзе! — вырвалось у меня.

— Не волнуйтесь, фрау Илзе не станет вас ругать, мы этого не допустим! — сказал он дружелюбно, но таким покровительственным тоном, как будто он говорил с малышкой Гретхен. Меня это рассердило — такой маленькой и беспомощной я всё же не была… В этот момент мне подумалось, что Дагоберт совершенно другой. Он обращался со мной — особенно с тех пор как узнал, что я буду представлена ко двору, — как с совершенно взрослой дамой.

Господин Клаудиус продолжил:

— Фрау Илзе, кстати, позаботилась о замене. Она затребовала у меня вчера некую сумму для вашего нового наряда… Я бы хотел воспользоваться случаем и обратить ваше внимание на следующее обстоятельство. Пока фрау Илзе здесь, она может улаживать для вас подобные вопросы; но затем я должен буду просить вас обращаться напрямую ко мне.

— И это нельзя изменить? — спросила я, даже не пытаясь скрыть досаду.

— Нельзя, фройляйн фон Зассен, — таков порядок.

— Ну что ж, значит, моя дорогая бабушка была права, так сильно ненавидя деньги… Боже, такие сложности при переходе пары талеров из одних рук в другие!

Он с улыбкой искоса поглядел на меня.

— Я постараюсь по возможности облегчить вам эту задачу.

— Я должна из-за каждого гроша приходить в вашу тёмную комнату?

— Разумеется… Вам так не нравится эта комната?

— Весь главный дом такой холодный, и в нём темно, как в склепе!.. И как только Шарлотта и фройляйн Флиднер там выдерживают? Я бы умерла от страха и отчаяния! — и я невольно прижала руки к груди.

— Несчастный старый дом — он уже однажды почти разрушил жизнь женщины! — сказал он, слабо улыбаясь. — А теперь по его вине вам у нас не нравится!

— О, цветочный сад я обожаю! — быстро возразила я, уходя от ответа. — Он кажется мне книгой, полной чудесных, сказочных историй! Иногда мне приходится сильно зажмуривать глаза и крепко держать себя в руках, чтобы не броситься прямо в какую-нибудь цветущую клумбу!

— Ну так сделайте это, — сказал он со своей дружелюбной невозмутимостью.

Я поражённо воззрилась на него.

— Ну да, и тогда вы хорошенько меня отчитаете, — вырвалось у меня. — Скольких букетных грошей вы тогда лишитесь!.. О Боже, и скольких пакетиков с семенами!

Он отвернулся, запер дверь, перед которой мы стояли, и вытащил ключ из замка.

— Эту букетно-грошовую мудрость вы, конечно, услышали из тех же уст, которые поведали вам о задней комнате? — спросил он, пряча ключ в карман.

Я молчала — я бы ни в коем случае не смогла произнести имя Дагоберта; именно от него я услышала эту «мудрость», как её с лёгким оттенком горечи назвал господин Клаудиус. Он не стал настаивать на ответе.

— Значит, «Услада Каролины» и лес вам совсем не нравятся? — спросил он.

— Здесь очень красиво…

— Но совсем не так красиво, как на пустоши, да?

— Я не знаю — но… Я так тоскую по Диркхофу! Я очень часто мучаюсь и ужасно боюсь разбить себе лоб — здесь так много деревьев… — Это признание вырвалось у меня почти невольно… Никто в доме не спрашивал меня о Диркхофе; очевидно, все считали эту перемену в моей жизни несомненно счастливой для меня.

— Бедное дитя! — сказал он. Нет, нет, это было вовсе не участие! Просто у него от природы такой мягкий голос!

Мы как раз подходили к газону перед «Усладой Каролины». Там стоял старый Эрдман, который давеча не пускал нас с Илзе в главный дом. В левой руке у него была лохань, из которой он щедро сыпал на гравий еду для птиц. Господин Клаудиус быстро подошёл к нему и задержал его правую руку, которая была готова бросить очередную порцию зерна.

— Вы сыплете очень расточительно, Эрдман, — сказал он. — Вы пройдите в кустарник, там повсюду прорастают зёрна, которые животные не смогут съесть при всём желании; я прямо сейчас это увидел, и мне это совершенно не понравилось. — Он взял лохань и пропустил зёрна через свои тонкие пальцы. — Да это же чистая пшеница! Эрдман, я вынужден вас отчитать! Вы же знаете, что подобное бездумное расточительство вызывает у меня отвращение. У нас зерно бесполезно пропадает, а какой-нибудь бедный ребёнок напрасно мечтает о куске хлеба.

Меня охватила форменная злоба — вот как этот человек оправдывает свою жадность! Он сердится не потому, что из-за этих щедро разбросанных зёрен он потерял пару грошей — нет, ну что вы! Оплакивается хлеб, который мог бы накормить бедного голодного ребёнка!

Старый Эрдман стал оправдываться тем, что в доме не осталось ни зёрнышка ячменя. Втянув голову в плечи, словно кругом виноватый грешник, он быстро скрылся за кустами… Фу, эти отвратительные синие стёкла, как они блеснули ему вслед! Но я не хотела на них смотреть. Я отвернула лицо; мои руки протянулись к ближайшему кусту и стали обрывать листья, бездумно разбрасывая их по гравию.

— Чем вам не угодил бедный шоколадный куст? — голос господина Клаудиуса прозвучал над моим ухом так мягко и невозмутимо, как будто ничего и не произошло. — Вы думаете, что в этих без толку оборванных листьях тоже живёт тоска по дому, которая вас мучает?..

Я нагнулась, быстренько подобрала с земли оборванные листья, сложила их друг на друга и опустила на траву рядом с кустарником. Над ними тут же склонилась тяжёлая, полная листьев ветка.

— Теперь они по крайней мере умирают на родине, — сказала я и против воли посмотрела в синие стёкла.

— Вы сможете здесь выдержать? — спросил он.

— Я должна — мне надо получить образование, на это уйдёт два года. — Я невольно сложила руки. — Два долгих года!.. Но что поделаешь… Я и сама знаю, что должна учиться — я жила на пустоши такой невеждой!.. Маленькая Гретхен там, за забором, знает больше моего!

Он тихонько засмеялся.

— Да, это время учёбы и страдания вам необходимо — я помню, какой строптивой была ваша рука, когда она писала ваше собственное имя, — сказал он. — За два года вы можете многому научиться; но ваш отец и, возможно, другие люди будут желать, чтобы вы принимали в свою юную душу далеко не всё, чему мир и прежде всего двор могут научить вас и чего они могут потребовать от вас … Фрау Илзе вчера просила меня присматривать за вами.

Меня окатила волна ужаса — нет, я этого не допущу! Я буду противиться этому всеми силами! Добровольно я не дам надеть на себя ярмо, под которым изнемогают Дагоберт и Шарлотта! Было, однако, странно, что я не нашла в себе мужества высказать ему это прямо в лицо.

— Я не знаю, что Илзе пришло в голову — это уже взяла на себя фройляйн Флиднер и Шарлотта тоже, — сказала я неуверенно. — Шарлотта мне очень нравится, я её обязательно буду слушаться.

— Вот именно этого необходимо избежать, — возразил он серьёзно. — Что касается фройляйн Флиднер, то тут вы в надёжных руках. Шарлотта же слишком занята собой, чтобы с полной ответственностью взять на себя заботу о вашем образовании… Я бы мог допустить её неограниченное влияние на вашу неискушённую душу, будь она образцом для подражания во всех отношениях — но до этого ей очень далеко… Шарлотта по существу благородная натура, но у неё в душе много наносного — поэтому я знаю, что мне пришлось бы достаточно часто вмешиваться, вынося предупреждения и запреты.

Даже если бы в моей душе была хотя бы капля симпатии к этому человеку, то она бы моментально испарилась от этого бесцеремонного, откровенного высказывания. Он жестоко мстил Шарлотте за её болтовню о задней комнате — я была в этом уверена; это был именно тот изощрённый вид мести, о котором с такой озлобленностью говорил Дагоберт… И ко всему прочему Илзе не раздумывая отдала меня в руки этому жесткому, закоснелому сухарю. Он запрёт меня в четырёх стенах, заставит учиться и выполнять ненавистные задания по правописанию, а за всеми моими действиями будут следить отвратительные синие очки. Он уже говорил о запретах и упомянул мой плохой почерк, который надо улучшить. Если он намеренно хотел подтолкнуть меня к сопротивлению и мятежу, то он не мог найти лучшего средства, чем эти гадкие письменные упражнения, на которые он мне сразу же указал. Во мне вдруг проснулась какая-то изощрённая лисья хитрость.

— Вы заставите меня много писать, да? — спросила я спокойно и даже внешне покорно.

— И у вас нету никакого желания, — ответил он. Как отвратительно! Он прочитал мои мысли на моём лице.

— Нет, у меня нету ни малейшего желания! — гневно подтвердила я. — Если вы запрёте меня в библиотеке и заставите меня читать, да так, что я месяцами не смогу вдохнуть глоток свежего воздуха и увидеть зелёный листок — пожалуйста, я вынесу это, я буду это делать, но писать! Нет!.. Это ужасно — всё время глядеть на белую бумагу и одна за другой чертить кривые или прямые чёрточки, а в голове всё перемешивается и перед глазами всё кружится, и ногам под столом нету покоя, а потом мне становится невыносимо жарко и стучит в висках, и тогда я вскакиваю и бегу куда глаза глядят, пока меня держат ноги!

Он улыбнулся мне.

— Я понимаю, что вся ваша натура восстаёт против чисто механической работы, — сказал он. — Но вы ещё не знаете, что перо в нашей руке становится одушевлённым и окрылённым существом, что оно может излить на бумагу всё, что «перемешивается в голове», — кто-то же должен вас и этому научить! Спросите вашего отца — с пером в руке он беззаветно служит науке, он не сможет без этого жить.

— Ну так я хочу вам сказать, что я именно поэтому не могу терпеть всей этой писанины, — рассердилась я. — Есть ли на свете что-либо более прекрасное, чем голубое небо над нами, чем драгоценный воздух или всё чудесное воскресное утро? А мой бедный дорогой отец сидит за толстыми шерстяными шторами, вдыхает тяжёлый пыльный воздух, пропитанный запахом книг и кожаных переплётов, и стирает себе от письма пальцы, давно забыв, как прекрасен мир… И когда я туда вхожу, он вскакивает и не сразу понимает, что я его ребёнок… Моя мать всё время писала — она ни разу не взяла меня на руки и ни разу не утешила, когда я плакала, — и такой я не хочу стать, совершенно не хочу!

Между тем мы вошли в холл и остановились перед коридором, в котором находилась дверь в мою комнату. Господин Клаудиус снял очки и сложил их в карман… И хотя это был всего лишь господин Клаудиус и я не могла его терпеть, но глаза его были прекрасны — они мне напомнили ясное полуденное небо: оно кажется таким мягким и беззащитно-чистым, но если взглянуть на него в открытую, то глазам становится больно от разлитого в небе солнечного блеска.

Сейчас я удручённо молчала — синие очки были моим бастионом; с ними испарилась и укрылась в самом отдалённом уголке души вся моя смелость. В этот момент снаружи зашуршал гравий под чьими-то шагами.

— Вы только не обижайтесь на меня, фройляйн! — раздался Илзин голос. — Что за гадкая мода… Такая молодая красивая лама — и дымит как паровоз!

— Ах, вы просто боитесь, что табачный дым испортит драгоценные анютины глазки на вашей шляпе, фрау Илзе! — засмеялась Шарлотта.

— Глупости — это мне и в голову не пришло! Но я вам скажу, если бы я только могла подумать, что дитя всунет такую вот бумажную трубку между своими маленькими зубками — то я сразу же забрала бы её с собой… — Илзе вошла в холл и замолчала, увидев нас. Шарлотта, которая появилась вслед за нею, держала сигару между красных губок, а её смеющееся лицо исчезло за облаком дыма, которое она с шумом выдохнула — явно в пику Илзе. Увидев господина Клаудиуса, она поражённо отшатнулась, залилась краской и быстренько достала сигару изо рта. При её виде мне захотелось смеяться, а лёгкость и грация, с которой она обращалась с сигарой, делали её для меня ещё интереснее.

Господин Клаудиус, казалось, ничего не заметил.

— Вы правы, фрау Илзе — не допускайте этого! — сказал он хладнокровно. — Вашей шляпе дым не повредит; но на чистом блеске женственности он осядет грязной копотью.

Шарлотта размашистым движением забросила сигару в пруд.

— Ты позаботилась о приглашениях, Шарлотта? — спросил он так спокойно, как будто не видел пламени в её глазах и лёгкого подёргивания в её пальцах.

— Нет ещё — их вечером разнесёт Эрдман.

— Тогда не забудь послать одну карту Хелльдорфу.

— Хелльдорфу, дядя? — спросила она таким тоном, словно ослышалась; её щеки залила краска.

— Да, завтра он обедает у нас — ты хочешь что-нибудь возразить по поводу моего распоряжения?

— Нет, но это для меня новость, — неуверенно ответила она.

Господин Клаудиус едва заметно пожал плечами, вежливо снял перед нами шляпу и стал подниматься вверх по лестнице. Он шёл не в библиотеку — я услышала, как он открывает наверху какую-то дверь.

— Неужели мир перевернулся? — пробормотала неподвижно стоящая Шарлотта, опустив руки вдоль тела. Она прислушивалась к удаляющимся шагам, пока наверху не хлопнула дверь. — Да, боже мой, хорошенькая выйдет история!.. Я готова съесть свою шляпку, если Экхоф не пересолит нам завтра суп!

— Да ну, что забыл на кухне старый бухгалтер? — вскричала Илзе сердито — неутомимый утренне-вечерний певец низко пал в её глазах.

— Дорогая фрау Илзе, — засмеялась Шарлотта. — Я хочу вам кое-что сказать… На деловом небосклоне фирмы Клаудиус вращается ещё одно солнце, и это господин Экхоф. Разумеется, дядя Эрих делает что хочет; но он уважает высокомудрые советы и пожелания господина Экхофа до такой степени, что скромное второе солнце на самом деле правит всем … Но Экхоф — смертельный враг Хелльдорфа, за дело или нет, я не в курсе, меня это ни в какой мере не касается и в конце концов совершенно безразлично, поскольку я не знаю этого… человека, абсолютно не знаю! Я знаю только, что Хелльдорф до сего часа ни разу не был на жилой половине дома Клаудиусов, по самой простой причине — потому что этого не хочет господин Экхоф… А завтра он вдруг должен быть за обедом, который дядя Эрих даёт в честь двух своих солидных деловых партнёров из Америки — Экхоф разъярится и, размахивая трактатом, будет грозить судом Божьим… Я вам говорю, мир перевернулся, и я не удивлюсь, если те каменные истуканы — она показала на группу посреди пруда, — встанут, поклонятся нам и скажут, что мы хорошенькие девушки!

Я засмеялась, и даже Илзе против воли усмехнулась.

— Что делает господин Клаудиус на верхнем этаже? — спросила я — у меня не укладывалось в голове и меня злило, что «лавочник», как называл его мой отец, переступил порог храма науки.

— Он возится со своими двумя телескопами… Вы ещё не видели два «нароста» на на крыше «Услады Каролины»? Один из них — это купол в кабинете античности, а второй дядя Эрих оборудовал для наблюдения за звёздами… Не правда ли, создаётся впечатление, что и у него есть высокие интересы? Не верьте этому, ради Бога, — он просто считает на небе золотые звёзды, словно талеры на огромном конторском столе.

Она залезла в сумку и вытянула оттуда маленький плоский пакет.

— Ну, из-за чего я, собственно, пришла. Здесь чулки, дюжина, которые я для вас заказала в Р. Их только что доставили, а завтра портниха принесёт костюм.

— Не давайте себя провести, фройляйн; тут никак не может быть дюжины! — вскричала Илзе, взвешивая пакет на своей широкой ладони; по объёму он был как раз на одну пару чулок из пресловутой овечьей шерсти. Она отвернула край пакета, и оттуда показался край тончайшей ткани.

— Та-ак — ну, замечательно! — сказала она мрачно. — Теперь малышка будет бегать по К. всё равно что босиком… Это, конечно, благородные вещи, но они никогда не попадут в стирку — после первой же прогулки они отправятся прямиком в помойное ведро… Плакали денежки моей бедной госпожи!

Она резко развернулась и пошла в свою комнату.

— Не давайте сбить себя с толку, малышка, — сказала Шарлотта решительным тоном. — Я уже годы не ношу никаких других чулок, и даже если фройляйн Флиднер будет десять раз на дню морщить свой маленький носик по поводу так называемого мотовства… У меня чувствительная парижская кожа, а вы должны считаться с вашим положением — и баста!

Она убежала, а я со стеснённым сердцем последовала за Илзе. Она, сняв шляпу и отложив свой сборник псалмов, с покрасневшим лицом стояла перед цветочным столом в моей комнате. Он выглядел неухоженным и заброшенным. Я с самого начала смотрела на цветы неодобрительно и совсем их не поливала, хотя Илзе строго обязала меня это делать. Сейчас роскошные цветы сиротливо поникли.

Илзе не сказала ни слова и только показала мне на дело рук моих, и тут во мне проснулся дух противоречия.

— Да какое мне дело до этого стола? — сказала я злобно. — Я не понимаю, почему я должна мучиться с этими цветами? Я не просила их у господина Клаудиуса — зачем он велел поставить их мне в комнату? Вот пускай он и позаботится, чтобы их поливали!

— Да… Становится всё лучше и лучше! — сказала она бесцветным голосом. — Роскошные чулки на ногах и неблагодарность в сердце. Леонора, ты больше не вернёшься в Диркхоф, и — мне тебя не надо!

Я громко вскрикнула и бросилась ей на шею — её голос словно кинжалом пронзил моё сердце.

— Голубкой называла тебя твоя бабушка, — горько продолжала она; — прекрасной голубкой… Знала бы она, что скрывается за этим фасадом, она бы…

— Назвала бы меня чёртом, — сказала я, гневаясь на саму себя. — Да, да, Илзе, у меня злое, чёрное сердце, но я этого не знала, и для меня это тоже полнейшая неожиданность..

18

На следующее утро отец сказал мне, что принцесса Маргарет ждёт меня сегодня к шести часам. Позднее явился её слуга и тоже сообщил мне время моего визита — принцесса, очевидно, не доверяла памяти моего отца. Он, кстати, со вчерашнего дня выглядел ещё более рассеянным и погружённым в себя, чем обычно. Вчера после обеда некий чрезвычайно элегантно одетый господин с ящичком под мышкой поднялся в библиотеку и пробыл там довольно долго; а когда позднее отец отправился к герцогу, то он даже забыл со мною попрощаться. Я услышала его шаги и выбежала в холл. На щеках отца горел лихорадочный румянец, его глаза неестественно блестели, а волосы были совершенно растрёпаны — как будто он всё время запускал туда пальцы.

А сейчас наступило время обеда. Я почти не могла есть; я была угнетена и подавлена — от страха перед принцессой, которая представлялась мне исключительно в золотом платье и с усыпанной каменьями короной на голове. К тому же меня сегодня беспокоил отец. Он не съел ни кусочка; глядя вдаль пустыми глазами, он катал по столу хлебные шарики. Он, видимо, боролся с собой, не решаясь что-то сказать. Его взгляд периодически задерживался на лице Илзе, которая беззаботно, с большим аппетитом ела, неустанно повторяя при этом, что нигде нет такой разваристой картошки, как в Диркхофе, потому что там песчаная почва.

— Дорогая Илзе, я хочу кое о чём вас попросить, — внезапно заговорил отец — его голос звучал так отрывисто и принуждённо, как будто слова с трудом слетали с губ.

Она подняла взгляд от тарелки и посмотрела на него.

— Не правда ли, вы привезли с собой ценные бумаги, оставленные в наследство моей умершей матерью?

— Да, господин доктор, — сказала она настороженно и отложила вилку.

Он полез в нагрудный карман и осторожно достал оттуда некий предмет, завёрнутый в бумагу; его руки дрожали и глаза блестели, когда он его разворачивал — там лежала роскошная памятная монета огромного размера.

— Посмотрите, Илзе — что вы на это скажете?

— Красота, — ответила она, одобрительно кивая головой.

— И представьте себе, она стоит смешные деньги. За три тысячи талеров я могу приобрести настоящее сокровище, которое оценивается знатоками в двенадцать тысяч. — Его обычно мягкое, спокойное лицо приобрело сейчас какое-то экстатическое выражение. — Это первый удачный случай в моей жизни; до сего дня я добивался всего очень тяжело, через большие жертвы, — но сейчас у меня нет под рукой свободного капитала… Дорогая Илзе, я буду вам обязан по гроб жизни, если вы сможете выделить мне три тысячи талеров из доверенных вам денег. Леоноре это совершенно не повредит, поскольку я даю вам слово, что монета минимум в три раза дороже, чем запрошенная за неё сумма.

— Да, да, возможно; но скажите мне, она действительна? — спросила Илзе, постукивая пальцем по монете, что вызвало у отца своего рода нервный тик.

— Что вы имеете ввиду? — медленно спросил он.

— Ну, примет ли её продавец, если ею заплатить?

Мой отец отшатнулся, как будто она его уколола.

— Нет, Илзе, — помолчав, удручённо ответил он, — у вас неверное представление. Расплачиваться такого рода деньгами нельзя — её можно будет только опять продать.

— Так; то есть три тысячи талеров будут лежать в ящике исключительно для осмотра и ни для чего больше, точно как все эти черепки в большом зале наверху?.. С этого ребёнок не сможет ни досыта поесть, ни купить себе туфли на ноги… Господин доктор, я уже вам сказала, что эти деньги трогать нельзя! Когда я в Ганновере носила на почту пакетики с пятьюпечатями — пакетик за пакетиком, которые я уже совершенно не могла видеть, и в конце концов стала ворчать по этому поводу, моя старая госпожа сказала мне: «Илзе, ты не понимаешь! Мой сын известный человек, так надо!». И я осталась такой же непроходимо глупой, господин доктор, я за всю мою жизнь так и не смогла понять, почему моя милостивая госпожа должна была стать бедной, почему она должна была распродать старинное серебро Якобсонов, кольца, браслеты и ожерелья, только потому что вы, видите ли, известный человек — и ещё менее я могу понять, почему ребёнок должен отдать вам своё небольшое наследство. Не сердитесь на меня, господин доктор, но мне всегда это представлялось так, как будто невообразимо большое количество денег проваливается в огромную бездонную дыру, потому что этих денег никто больше не видел и никто о них не слышал… Возможно, что это своего рода вложение, и если потом это продать…

Отец так и взвился — он мог всё принять и пережить, но только не мысль о том, что чужой человек когда-нибудь притронется к его сокровищам. Он протестующе поднял обе руки. Илзе на мгновение умолкла, но затем неумолимо продолжала:

— Кстати, я больше не распоряжаюсь деньгами — они лежат сейчас в сейфе в главном доме. Вы не хотели ими заниматься, господин доктор, и я отдала их господину Клаудиусу. Он он не тот человек, с которым можно шутки шутить — сегодня отдать, а завтра опять забрать, как хотят этого некоторые.

Мой отец молча завернул монету обратно в бумагу и положил её в карман. Его плохое настроение и уныние больно ранили моё сердце — но тут ничего нельзя было поделать. У Илзе на лице было написано глубочайшее удовлетворение от того, что деньги в безопасности. Я боялась взглянуть в её строгие светлые глаза и не решилась сказать ни слова в пользу отца, когда он снова ушёл в библиотеку.

В четвёртом часу пополудни в комнату вошла хорошенькая горничная, бывшая также служанкой Шарлотты. В руках у неё была небольшая корзинка, и когда она сняла с неё салфетку, я увидела белую газовую ткань, усыпанную маленькими чёрными листочками.

— Меня прислала фройляйн Клаудиус для примерки, — пояснила она, распаковывая корзинку. При этом она сообщила Илзе, что сегодня в главном доме «день беготни».

— Подумайте только, — рассказывала она, — у нас сегодня званый обед. Все на ногах, бегают, суетятся, и тут вдруг господин Клаудиус самого утра распоряжается, — вы не поверите, — чтобы контора была перенесена в другую комнату с окнами во двор, и причём прямо сейчас — все наши работники ну просто онемели! Я вас умоляю, служебное помещение, где все Клаудиусы работали вот уже больше сотни лет! И никто не посмел даже шкаф как-то по другому поставить, а все хрупкие и ветхие предметы были аккуратно перенесены из старой тёмной комнаты в светлую — то-то они удивились!.. И обойщики должны были сразу же повесить зелёные гардины, поскольку там очень светло и господин Клаудиус со своими слабыми глазами не может переносить много света… Причём на всё это должна быть какая-то причина, но никто в доме ничего не понимает; старый Эрдман бродит повсюду бледный и пророчит, что скоро наступит конец света!

Я слушала её болтовню вполуха — какое мне было дело до конторы господина Клаудиуса? Мои глаза пожирали чудесные вещи, разворачиваемые сейчас ловкими руками горничной. Илзе тоже оценивающе разглядывала каждый предмет, и к моему отчаянию её пальцы принялись мять и ощупывать тончайшую ткань, проверяя её на носкость; но когда горничная достала со дна корзины пару крошечных чёрных атласных сапожек с острыми носами и, улыбаясь, показала их ей, Илзе, не сказав ни слова, покинула комнату.

Но я, видимо, успела изрядно очерстветь душой — уход Илзе нисколько не озаботил меня… Наоборот, у меня словно камень с души свалился, когда край Илзиного платья исчез за дверью. Илзе оказалась права — в «остроносых» атласных туфлях я чувствовала себя так, как будто я снова босиком и воздух пустоши омывает мои ноги. Затем служанка окунула меня в газовое облако и подколола тут и там ленты из чёрной тафты — и это было как туман! Туман, окутывающий мои руки и плечи, стекающий по талии к ступням ног — а внутри него я? Я?.. Ах, это невозможно было вынести, надо было немедленно бежать!

— Стой, стой! — закричала служанка, — ещё ленту к левому плечу! В таком виде нельзя никому показываться!

Но я её уже не слышала. Я пробежала по холлу, затем по мостику и через цветочный сад, а вокруг колыхалось и струилось, как будто меня поглотило летнее облако.

Сегодня я не страшилась главного дома. Я помчалась по изогнутой каменной лестнице наверх в комнату Шарлотты. В тёмном коридоре деревянной скульптурой застыл старый Эрдман, держа в руках салфетку — от удивления он широко раскрыл глаза, и мне почудилось, что сейчас он ухватится за моё платье, чтобы удержать меня — ах, какое мне дело до старого ворчуна? Я влетела в комнату.

Её окна выходили во двор и сад. И хотя её неприятно затемняли мрачные обои и коричневые шторы из дамаста, всё же это была самая располагающая комната в доме. У противоположной стены стоял роскошный рояль; за ним сидела Шарлотта, её руки лежали на клавиатуре, словно она вот-вот заиграет. Недалеко от неё сидела фройляйн Флиднер в жемчужно-сером шёлковом платье и лёгком светлом чепце — больше я ничего не разглядела.

— Ах, фройляйн Шарлотта, — вскричала я, — вы только поглядите на меня!.. Ну что вы скажете? — Я ухватилась за буф одного из рукавов. — У меня как будто крылья, настоящие крылья!.. Ах, и туфли — вы должны посмотреть на туфли! — Я легонько приподняла край платья и дала свету отразиться в атласе. — И уже никакого «цок, цок», как от моих ужасных башмаков с гвоздями!.. Вот вы послушайте, они вообще не стучат, когда я ступаю по половицам! — Чётко, как солдат, я промаршировала к ней. — Не правда ли, я уже не нелепо выряженная детская фигурка, как говорит господин Экхоф?

— Нет, принцесса, нет! — вскричала она. — Кто бы мог подумать, что в чёрной куколке скрывается такая бабочка? — Она смеялась и смеялась, хватаясь за бока, и даже фройляйн Флиднер поднесла платочек ко рту, глядя улыбающимися глазами на стену рядом со мной.

— Вы уже видели себя в зеркале? — спросила Шарлотта.

— Ах нет — у меня не было времени; да оно совершенно и не нужно. Я же вижу платье и туфельки; зачем мне зеркало?

— Да, но вам нужно на себя посмотреть! — хихикнула она и указала на высокое, до потолка зеркало, занимающее всё пространство между двумя окнами.

Я доверчиво подбежала к зеркалу и поглядела в него — и тут же вскрикнула от ужаса, спрятав лицо в ладони. О Боже, я совсем не подумала об обществе в главном доме — и теперь оказалась прямо среди него! За мною, точно напротив зеркала, была дверь на деловую часть дома, которую я до сих пор видела исключительно закрытой, — обе её створки были распахнуты, а на пороге стоял Дагоберт, чьи смеющиеся глаза встретились с моими. Его шею подпирал алый воротничок, а на груди и плечах блестело золото — он был в форме. За ним выглядывали и другие улыбающиеся мужские лица, а на угловом диване, рядом с неким пожилым господином, сидел господин Клаудиус… Мне хватило одного взгляда, чтобы охватить всю эту картину.

Я задрожала, и на глазах у меня выступили слёзы стыда и досады. И тут пара мягких, холодных ладоней обхватила мои руки и отвела их от лица. Передо мной стоял господин Клаудиус.

— Вы испугались, фройляйн фон Зассен, — сказал он. — Это была неудачная шутка Шарлотты, за которую она попросит у вас прощения. — Он подвёл меня к одному из кресел и мягко усадил в него.

— Я думаю, ты можешь начинать свою речь, — обратился он к Шарлотте.

— Сейчас, дорогой дядя! — Она подлетела ко мне, опустилась на колени и схватила меня за руку. — Соблаговолите, ваша светлость, простить меня, бедную грешницу, — лукаво проговорила она. — Я прошу здесь прощения; но только у вас, принцесса — ото всех остальных я требую благодарности за то, что продлила им прекрасное зрелище!

Я засмеялась, хотя на моих ресницах ещё висели слёзы… Как она смогла под столькими взглядами упасть на колени — мне это казалось особенно восхитительным! Я бы не знала, куда деться от смущения… Она ласково провела обеими руками по моим волосам, затем поднялась и снова села за рояль.

Она играла бегло, но с большой силой; инструмент стонал под её руками, и мне казалось, что было бы лучше, если бы весь этот грохот и рёв звучал на пустоши — здесь он угрожающе отражался от стен. Но я была от всего сердца благодарна музыке; она отвлекла от меня внимание присутствующих, и я, неподвижно застыв в глубоком кресле, словно в тихой гавани, через некоторое время решилась открыть глаза.

Первый, кого я увидела, был старый бухгалтер. Он сидел в оконной нише, наполовину скрытой шторой — Шарлотта была права, «он был в ярости». Вчера его возмущение приняло величественные формы — он выступил как какой-то пророк, и обличающий пафос в его речах и фигуре испугал меня и наполнил душу страхом. Но в сейчас он выглядел как очень разозлённый человек, который с трудом подавляет свой гнев — его левая рука, на которой поблёскивали драгоценные камни, вцепилась в подоконник, а его классический благородный профиль был искажён злобно опущенным уголком рта. Казалось, что его неудовольствие распространяется на всё общество, потому что он повернулся к нему спиной… Предмет его ненависти, молодой Хелльдорф, прислонился спиной к двери, сквозь которую я вошла. Он был, наверное самым внимательным и благодарным слушателем, поскольку стоял неподвижно, как заколдованный, и не отрываясь смотрел на исполнительницу — он был, видимо, другого мнения, чем господин Клаудиус, который при любом пассаже, который особенно грохотал под сильными пальцами, мрачно хмурил брови и неодобрительно качал головой — здесь он, видимо, тоже разыгрывал из себя знатока — лавочник!

Внезапно я почувствовала, что кресло подо мной слегка зашаталось. Я посмотрела в сторону — рядом со стоял Дагоберт; его локоть доверчиво лежал на спинке моего кресла. Когда я повернула к нему лицо, он глубоко заглянул в мои испуганные глаза, наклонился и сквозь шумные аккорды шепнул мне в ухо:

— Вы сегодня идёте к принцессе?

Я молча кивнула.

— Тогда немножко подумайте обо мне сегодня в том раю, куда вы ступите — я прошу вас об этом!

Я почувствовала лёгкое головокружение. Эти слова, такие мягкие и проникновенные, оказали на меня неописуемое воздействие. Ему, который на пустоши был таким насмешливым и недоступным, я должна была оказать милость — ему, Танкреду, который со своей красотой и офицерским достоинством выглядел как король среди лавочников? Кровь бросилась мне в виски, и вместо ответа я низко опустила голову — я была горда и счастлива, но другим было не обязательно это видеть.

По окончании игры и после обычных изъявлений благодарности за доставленное удовольствие гости стали расходиться. Хелльдорф тоже взялся за шляпу. Господин Клаудиус сделал ему знак, и я услышала, как он тихо сказал молодому человеку:

— Останьтесь ещё, я хотел бы услышать, как вы поёте, о вашем баритоне много говорят.

Во время всеобщей суеты я улизнула в соседнюю комнату — возможно, оттуда я смогу добраться до какой-нибудь двери, ведущей в коридор. Вся эта ситуация с моим вторжением в собравшееся общество была, конечно, ужасно забавной; я боялась насмешек Шарлотты, когда мы будем одни, и хотела по возможности не попадаться ей больше на глаза. К комнате, через которую я пробиралась, примыкал большой салон — там сегодня подавали обед. Из этого салона одна открытая дверь вела в коридор, где всё ещё на манер часового расхаживал туда-сюда старый Эрдман… Какое богатство серебряной посуды стояло на столе посреди комнаты и на соседних столиках! Мой взгляд охватил всю эту роскошь, затем скользнул по стене, и я застыла как пригвождённая…

На меня из тяжёлой золочёной рамы смотрел «блестящий офицер», как назвала его Шарлотта. Красивый, гордый мужчина с победительной улыбкой на красиво изогнутых губах… И эта белая рука, сильно и грациозно опирающаяся на стол, на самом деле подняла оружие и одним-единственным нажатием разнесла этот сияюще-ясный лоб?.. Совершил ли он это ужасное действие в «Усладе Каролины»? Может быть, мои ноги уже перешагивали через порог, за которым он когда-то лежал с простреленной головой?.. Сколько раз Хайнц испуганно уверял меня, что самоубийцы «обречены бродить по ночам и нигде не находить покоя»!.. И что, если он в полночь действительно проскользнёт по запечатанным залам, спустится по узкой тёмной лестнице и беззвучно отодвинет шкаф у моей кровати?.. Я почти закричала от ужаса, отвернув лицо от портрета, который неотрывно смотрел на меня своими сверкающими глазами — и тут в салон вошёл господин Клаудиус, который, казалось, что-то искал. Забыв всю свою робость и осторожность, я указала на портрет.

— Несчастье случилось в «Усладе Каролины»?

Он отшатнулся от меня, его лицо залила краска, а глаза метали молнии.

— Дитя, с чем вам пришлось здесь столкнуться! — сказал он мрачно. — Я попрошу некоторые здешние языки держать себя всё же как-то в узде! — Он помолчал одно мгновение и посмотрел на лицо своего брата. — Нет, — сказал он уже мягче, — это произошло не в «Усладе Каролины» — вас страшит эта мысль?

— Я — я боюсь призраков, и Хайнц тоже, и Илзе, только она не признаётся!

По его лицу скользнула серьёзная улыбка.

— Я иногда тоже вижу призраков, которых боюсь, и сейчас более чем когда-либо, — сказал он; я не знала, он говорит серьёзно или шутит. — Вы идёте сегодня ко двору?

Мне хотелось засмеяться — он задал мне тот же вопрос, что и Дагоберт.

— Да, — ответила я, — и мне надо поторопиться, мы должны быть в замке в шесть часов.

Я хотела быстро переступить порог, но он мягкой рукой удержал меня.

— Думайте о себе, чтобы при дворе вы себя не потеряли! — предупредил от меня с какой-то своеобразной интонацией, подняв указательный палец. Это было странно; его голос как будто — и причём уже во второй раз — проник в самые глубины моего сердца — ах, да это советует мне человек, который всегда думает только о себе! Дагоберт просил меня совсем о другом!..

Я покачала головой, выбежала из салона и понеслась вниз по лестнице… Счастье, что Илзе не видела этого упрямого качания — о, её нравоучение дождётся, несомненно, следующего раза!

19

Горничная всё ещё была в моей комнате. Она сразу же же взяла меня в оборот, прикрепила к платью недостающие ленты и надела мне на голову белую соломенную шляпку.

Я посмотрела в зеркало и внезапно поняла, что мои волосы, которые я никогда не приглаживала и не укладывала, сейчас лежат вокруг головы роскошными, блестящими локонами и выгодно оттеняются молочно-белыми лентами шляпки. Илзе своими острыми глазами тут же заметила, что я разглядываю себя в зеркале — в первый раз в жизни, между прочим… Её строгое лицо с румянцем на щеках отразилось у меня за спиной и неодобрительно уставилось на мою украшенную голову.

— Вот уже и самолюбование началось? — строго спросила она. — Как какая-то суетная дамочка, целыми днями проверяющая, хорошо ли выглядит её носик… Ты знаешь, что это грех?.. Если бы моя бедная госпожа в своё время отняла у Кристины зеркало, многое было бы по-другому… Я занавешу это стекло перед тем как уеду, так и знай!..

Да это было и не нужно. Я не могла согласиться с тем, что зеркало — это грех, потому что и нос, и фигура достались мне от Бога, но было смешно себе самой строить глазки… Я покраснела и устыдилась, словно я только что сболтнула какую-нибудь глупость. Горничная удалилась с сочувственной улыбкой на лице, поскольку Илзина нотация была довольно-таки резкой, а я отправилась в библиотеку за отцом.

Ещё перед дверью я услышала, что он ходит туда-сюда быстрыми шагами и громко разговаривает. Я подумала, что к нему кто-то пришёл, и тихо открыла дверь — он был один, но совершенно возбуждён. Он беспрестанно мерил шагами широкое пространство библиотеки и обеими руками взлохмачивал волосы. Иногда он останавливался, брал в руки золотую монету, которую сегодня показывал Илзе, рассматривал её, как будто хотел пробуравить металл взглядом, и, глубоко вздохнув, снова клал её на стол. Затем от сильно ударял костяшками сухих пальцев по столешнице, в ответ раздавался грохот, и вся беготня начиналась сызнова. Меня он не замечал, хотя я находилась в комнате вот уже несколько минут.

— Отец, что случилось? — робко спросила я в конце концов.

Он резко повернулся. В первый момент он не узнал меня в новом наряде, и я засмеялась и подбежала к нему. Его мрачное, разгорячённое лицо прояснилось, и по нему лучом солнца скользнула добрая улыбка, которая меня совершенно потрясла. Он воскликнул:

— Поглядите-ка, это Лорхен!.. Какая же ты хорошенькая маленькая девочка! — он взял меня за руки и стал разглядывать с головы до ног… Моё сердце стучало с невыразимой благодарностью — посреди своих научных забот он нашёл время и для моей маленькой персоны!

— Мы ещё не уходим, отец? — спросила я, и, собравшись с духом, пригладила ему волосы и поправила сбившийся галстук. — Наверное, принцесса ждёт, — о, моё сердце колотится от страха!

— Я ожидаю одного господина, которого хочу представить герцогу, — коротко ответил отец, не обращая внимания на мои слова. Его приподнятое настроение развеялось как дым. Он освободился из моих рук и снова стал мерить шагами комнату — через две секунды его волосы, тщательно приглаженные моими руками, снова стали торчать во все стороны.

— Ты не хочешь мне сказать, что тебя беспокоит? — умоляюще спросила я.

Он как раз проходил мимо меня, его руки были сцеплены за спиной.

— О моё дитя, я не могу тебе этого сказать!.. Я не знаю, с чего мне начать, чтобы ты поняла! — Сегодня за обедом я не смог объяснить этого Илзе, при всех моих усилиях! — нетерпеливо выкрикнул он и снова принялся бегать туда-сюда. Но я не собиралась отступать.

— Это правда, я жила на пустоши совершенной невеждой! — сказала я чистосердечно. — Но кто знает, возможно, я пойму тебя лучше, чем ты думаешь, — ты объясни!

Он досадливо улыбнулся, но всё же взял со стола монету и протянул её мне.

— Ну вот посмотри!.. Это необычайно редкая вещь — так называемый медальон… Он не попадёт в мою коллекцию потому, что я на данный момент не могу его приобрести… — Восхищёнными глазами он разглядывал медальон на свету. — Изумительно! Цветок на штемпеле почти не стёрся!.. Господин, которого я ожидаю, продаёт эти медальоны, эти бесценные экземпляры — ты меня понимаешь, дитя моё?

— Отдельные выражения нет, отец; но чего ты в конце концов желаешь, я знаю совершенно точно — ты бы ни за что не хотел расстаться с этими золотыми предметами!

— Дитя, я бы с радостью отдал тридцать лет моей жизни за то, чтобы владеть ими! — восторженно перебил он меня. — Но, к сожалению, я не в состоянии — в течение часа герцог отберёт самые лучшие экземпляры для своего нумизматического кабинета, и я…

Он замолчал, поскольку в библиотеку вошёл давешний господин с ящичком под мышкой. Я увидела, что отец побледнел.

— Ну что же, господин фон Зассен? — спросил вошедший.

— Я — я должен отказаться…

— Отец, — сказала я быстро, — я добуду то, что ты хочешь.

— Ты, моя маленькая девочка?.. Как ты сможешь это сделать?

— Предоставь это мне! Но мне нужна монета, чтобы было на что ссылаться! — Ах, какой я вдруг стала решительной и практичной! Я была так горда собой — Илзе должна это видеть!

Отец неверяще улыбнулся, но это всё же была соломинка, за которую он мог хоть ненадолго ухватиться. Он вопросительно посмотрел на господина; тот согласно наклонил голову, завернул монету в бумагу и передал её мне. Я сунула монету в карман, крепко сжала её в пальцах — я знала, что эта вещь бесценна, — и побежала в главный дом. Я собиралась просить господина Клаудиуса выдать мне из моих денег три тысячи талеров. Как я хотела описать ему всю печаль моего отца! Если он не совсем уж каменный, то его должна тронуть просьба дочери, жаждущей видеть своего отца счастливым… Конечно, меня никогда ещё не охватывала такая ужасная робость, как именно в тот момент, когда я, поёживаясь, застенчивой просительницей входила в холодную тёмную прихожую, которую я покинула буквально полчаса назад с выражением высокомерного протеста… Но вперёд! Я должна через это пройти. Я слишком люблю моего отца, чтобы не быть в состоянии принести ему любую жертву, я даже готова терпеливо стоять перед холодным коммерческим лицом господина Клаудиуса… Да что это я! Он же дал мне четыре сотни талеров для моей тёти — чего ради он откажет мне в трёх тысячах? Я просто ещё раз подпишу, и всё!

Когда я стала подниматься по лестнице, мне навстречу попались Эрдман и горничная, которые сносили вниз большую корзину с посудой. Дверь столовой была по-прежнему нараспашку. Если господин Клаудиус до сих пор находится в комнате Шарлотты, то я, наверное, смогу ему показаться через открытую дверь, чтобы другие меня не заметили, — я не хотела свидетелей при этом разговоре.

Я как раз собиралась войти в комнату, как вдруг зазвучали два прекрасных голоса — и я застыла как пригвождённая, хотя у меня земля горела под ногами и с каждой потерянной минутой моё сердце стучало всё сильнее и сильнее.

O säh’ ich auf der Heide dort
Im Sturme dich!
Mit einem Mantel vor dem Sturm
Beschützt’ ich dich[7]
пели Шарлотта и Хелльдорф. Две высокие, стройные фигуры стояли рядом у рояля, на котором им аккомпанировал Дагоберт.

О мои поля под дождём! Когда весенний ливень обрушивается на Диркхоф, пытаясь вырвать ставни и выбить стёкла, когда буря срывает с дуба шапку из сухих листьев и рвёт её на части, когда Илзе тщательно запирает двери, а куры убегают с широкого продуваемого двора и прячутся на своих насестах, я устремляюсь к изгороди и взываю оттуда к пролетающим тучам… Это совсем не то, что шторм зимой! Тысячи и тысячи голосов, которые, пробудившись ото сна, радуются и ликуют! Бурные воды, вырвавшиеся из-подо льда, шумящий вдали лес, в котором пульсирует стремительно пробуждающаяся жизнь, заставляющая звенеть каждый колокольчик, каждую травинку… И я отдаюсь на волю бури, она подхватывает меня и уносит вдаль — и тащит рывок за рывком по пустоши, словно сухой дубовый лист, пока я не оказываюсь на вершине холма и не обхватываю, дрожа и ликуя, мою любимую сосну… Нас обеих трясёт и шатает, старую сосну и меня, но она весело шелестит своей хвоей, и я начинаю смеяться, глядя вверх на толстые хмурые тучи, беспомощно уносимые вдаль… Мокрые волосы хлещут по моему лицу, ветер цепляет и рвёт моё платье — но мне не нужен укрывающий плащ: мои маленькие руки и ноги налились упругой силой… Я храбро прокладываю себе путь домой и журю Шпитца, который уютно устроился в тёплом углу за печкой.

Und käm’ mit seinem Sturme je
Dir Unglück nah[8]
звучит в салоне, и голоса поднимаются всё выше и выше, словно на крыльях бури. Я как будто в тумане; но нет, я не должна поддаваться колдовству мелодии — прочь, прочь тоска по дому, её горькие и сладкие мечты!.. Я вижу, как мой отец взволнованно бегает туда-сюда по библиотеке, и это сразу же заставляет меня переступить порог салона. Там в дальнем углу сидит господин Клаудиус, совершенно один. Его рука опирается о подлокотник кресла, лоб и глаза прикрыты ладонью. Густая светлая прядь волос падает на белые пальцы, и я удручённо отшатываюсь — даже матовый серебряный блеск его кудрей действует на меня как холодный душ; я вдруг понимаю, что не могу вспомнить ни слова из моей героической, тщательно составленной речи; мне уже кажется, что он мне откажет, очень вежливо и мягким голосом, но твёрдо и определённо — так, что любое последующее слово будет выглядеть как назойливость… И хотя он сидит сейчас как будто глубоко погружённый в потрясающее пение, как будто отрешённый от всего сущего — всё равно в его голове крутятся одни лишь цифры, и я знаю, что как только я назову ему три тысячи, он снова тихо улыбнётся и скажет: «Вы, очевидно, не имеете представления, какая это большая сумма!»

И тем не менее я подошла к нему; как я преодолела эти несколько шагов, я и сама не знаю. Я склонилась и вполголоса произнесла его имя… Боже, я не хотела его пугать, мой голос прозвучал слабо и робко, но он дёрнулся так, как будто услышал трубный глас Страшного Суда! Он вскочил и улыбнулся — и я поняла, почему: как могло кого-то испугать это маленькое создание, прискакавшее сюда, как воробей!

Он не разозлился, я поняла это, но тем не менее я не могла вымолвить ни слова. Если бы он был в своих ужасных очках и в этой шляпе с широкими полями… Но он только смотрел на меня своими молодыми, синими, огненными глазами… Я вдруг показалась себе совершенно глупой, а ему не пришло в голову вызволить меня из моего беспомощного смущения — он молчал, а у рояля продолжали петь:

Dann wär’ mein Herz Dein Zufluchtsort,
Gern teilt’ ich’s ja.[9]
— Вы хотели со мной поговорить? — спросил он наконец вполголоса, когда пение закончилось.

— Да, господин Клаудиус; но не здесь.

Он сразу же прошёл со мной в прилегающий салон и закрыл двери. Уставившись на какую-то блестяще отполированную паркетину на полу, я начала излагать мою просьбу, и дело пошло: я снова вспомнила все те слова и выражения, которые перед этим сочинила… Я описала ему, как жаждет отец владеть медальоном, поведала, что он не может есть от волнения; я рассказала ему, что совершенно не могу выносить вида страданий моего отца — абсолютно не могу, поэтому мне непременно нужны три тысячи, любой ценой — и затем я подняла на него глаза.

Он снова выглядел так, как тогда в конторе рядом своими толстыми фолиантами — воплощением сосредоточенного внимания, хладнокровного размышления и предельной осторожности.

— Это ваша собственная идея, или господин фон Зассен высказал вначале пожелание взять этот капитал из вашего наследства? — спросил он. Как отвратительно этот сдержанный тон отличался от моего добросердечного красноречия, и как он меня раздражал!.. Но я не могла ни солгать в эти ясные глаза, ни придумать какую-нибудь отговорку, чего мне, правда, очень хотелось.

— Отец сегодня за обедом высказал такое пожелание Илзе, — сказала я нерешительно.

— И она отказалась?

Я удручённо кивнула — я поняла, что дело проиграно.

— Разве вы сами не сказали, фройляйн фон Зассен, что я теперь смогу — и буду — давать вам гораздо меньшие суммы?

Я забыла о своём намерении оставаться смиренной просительницей и проявить терпение перед лицом коммерческой расчётливости и хладнокровия!.. Я почувствовала, что заливаюсь краской и что «моё злое сердце захватывает меня врасплох».

— Разумеется, я так сказала, — задыхаясь, быстро ответила и показала на порог. — Вон там я стояла и тряслась от страха… Но я люблю моего отца и хочу принести ему эту жертву.

Он не сказал ни слова, когда я на мгновение умолкла, — у него действительно было каменное сердце, все мои слова его ничуть не тронули — и я не должна была разгневаться? Мои ноги просто зачесались — так мне захотелось затопать ими по полу! Я резко повернулась к нему спиной и с нарастающей злобой крикнула ему через плечо:

— Я не хочу этих денег! Смешно — то, что мне подарила моя дорогая бабушка, я должна вымаливать у посторонних людей! Но я не стану этого делать, ни за что не стану!.. Я больше никогда ни о чём не попрошу вас, пускай даже эти деньги хоть десять раз мои и я имею право ими распоряжаться…

— В данный момент вы не можете распоряжаться ни одним пфеннигом, — прервал он меня безо всякой резкости, но серьёзно и веско. — И вот что я хочу вам сказать: если вы и дальше будете вести себя столь неподобающим образом, как дикое дитя пустоши, то вы ничего от меня не добьётесь… Вы можете лазать по деревьям и бегать по речке — здесь вам никто не подрежет крылья, но из вашей души этот дикий элемент я выкорчую.

Итак, он действительно зажал меня в тиски своими железными пальцами и не выпустит меня на свободу, пока не пройдут эти два года! Бог мой, какую жалкую карикатуру он собирается из меня сделать!

— Если я это позволю, — сказала я, откинув назад голову. — Хайнц однажды поймал ворона и хотел подрезать ему крылья, но птица клюнула его в палец так, что пошла кровь!

— И вы хотите защищаться так же храбро, маленький жаворонок? — спросил он, поглядев с улыбкой на свои стройные пальцы. — Сердитый ворон не мог понять, что Хайнц хочет сделать его своим любимым домочадцем… Но вернёмся к вопросу о деньгах. Я так же мало могу свободно распоряжаться вашим наследством, как и вы сами; но я охотно дам взаймы господину фон Зассену требуемую сумму из моих собственных средств… Вы не скажете, продавец сейчас у вашего отца?

Я пристыженно полезла в карман и протянула ему медальон.

— Ах, римская монета времён Антония! Прекрасный экземпляр! — воскликнул он. Он подошёл к окну и стал долго рассматривать её со всех сторон — и вновь с таким видом, как будто он что-то в этом понимает.

— Пойдёмте, — сказал он и открыл дверь в соседнюю комнату. Её стены были задрапированы тяжёлым шёлком, и она была такой же тёмной, как и все помещения в этой бесконечно длинной анфиладе комнат. Здесь рядом с окном стоял шкаф, украшенный резьбой и филигранной серебряной окантовкой.

Господин Клаудиус открыл причудливый старинный замок и вытянул полку — там на бархатной подложке лежали ряды таких же медальонов, про которые мой отец сказал, что это чрезвычайная редкость. Господин Клаудиус вынул один из медальонов, положил его на ладонь рядом с тем, что принесла я, и стал тщательно их сравнивать, а затем протянул ладонь с монетами мне. Они были похожи как два близнеца, но та, что была извлечена из шкафа, выглядела значительно более захватанной.

— Эта красивее, — сказала я, показав на монету, которую так жаждал мой отец.

— Да, я вполне вам верю, — ответил он. — Но мне она не нравится.

В этот момент открылась дверь, ведущая в обеденный салон. Мы обернулись и увидели, что на пороге стоит Дагоберт. Господин Клаудиус нахмурился, но Дагоберт не дал себя смутить; он подошёл поближе, и его карие глаза удивлённо расширились при виде медальонов на бархате.

— Боже, какая роскошь! — удивлённо воскликнул он. — Дядя, ты коллекционер?

— Немного, как видишь.

— И свет об этом ничего не знает!

— Разве необходимо, чтобы свет знал о моих маленьких страстях? — как гордо и спокойно это прозвучало!

— Ну, не знаю… — протянул Дагоберт, — но в то время, когда практически весь двор лихорадочно интересуется античностью, твоя пассивность просто непонятна.

— Ты думаешь?.. Я хочу тебе сказать, что я редко нахожу удовольствие в том, что модным товаром лежит на рынке и эксплуатируется некомпетентными людьми с совершенно иными целями, чем те, которые преследует наука… И к тому же я очень осторожен с моими маленькими склонностями, я не допускаю их до конкуренции — ведь в этом случае они начнут расти под чужим влиянием, для них не будет ничего невозможного, они будут уводить всё дальше и дальше и могут потребовать гигантских жертв на свой алтарь.

— Ну, от этого греха тебя защитят накопления твоих предков, дядя! — засмеялся Дагоберт. Он покачал головой. — Невероятно! Ты интересуешься древностью и в то же время оставляешь ценнейшую коллекцию годами плесневеть в подвале.

Господин Клаудиус пожал плечами.

— Возможно, ты рассудил бы иначе, если бы видел завещание моего деда. Согласно его желанию, все древности должны быть погребены на вечные времена.

— Вот как; ну, господин фон Зассен может гордиться — он своими просьбами пробил лёд бессмысленных традиций этого дома!

— Не столько он, сколько моё убеждение, что ни мой дед, ни я не имеем права отнимать у мира культурные сокровища и заставлять их исчезнуть навсегда, — последовал спокойный ответ.

Всё время этого разговора я была как на иголках — драгоценное время истекало. Но наконец Дагоберт отошёл к окну и стал смотреть вослед проезжавшему экипажу. Господин Клаудиус положил медальон в шкаф и вернул мне монету.

— Мне очень жаль, что я вынужден взять назад своё слово, — сказал он мне. — Но я не хочу оказывать помощь в приобретении такого рода монет: медальон в ваших руках — подделка.

Дагоберт обернулся.

— Кто хочет купить медальон? — спросил он.

— Господин фон Зассен.

— Как, дядя, он находит монету настоящей, а ты хочешь его поправить? …Прости, это просто вырвалось у меня, это было невежливо! — добавил он извиняющимся тоном.

Господин Клаудиус улыбнулся.

— Ты как раз обосновал мою точку зрения, почему дилетанты предпочитают тихо сидеть дома со своей мудростью. По отношению к авторитетам их мнение будет выглядеть попросту нескромно. — Он запер шкаф, а я, не тратя больше слов и высоко подняв голову, покинула комнату. Дагоберт одновременно со мной перешагнул порог салона.

— Какое бесстыдство! — прошипел он сквозь зубы, но так, чтобы я услышала, и зашагал в комнату сестры, а я молча побежала к себе.

Да, это было бесстыдство по отношению к моему знаменитому отцу!.. Я как загнанная лошадь промчалась через сад и в большом волнении взбежала по лестнице в «Усладе Каролины».

— Ну что? — напряжённо спросил отец, когда я вошла в библиотеку.

— Господин Клаудиус утверждает, что монета — подделка! — сообщила я, переводя дыхание.

Господин с ящиком захохотал. Он прямо-таки зашёлся от хохота и никак не мог успокоиться. А мой отец презрительно пожал плечами.

— Мудрость лавочника! — выдохнул он. — С такими людьми вообще лучше не связываться.

Он взял свою шляпу, надел её на свои спутанные волосы и протянул мне руку.

— Ну, пойдём, — сказал он смиренно.

20

Мы быстрыми шагами прошли через сад; отец, казалось, забыл, что за его руку цепляется робко семенящая маленькая девушка, которая на цыпочках летит рядом с ним подобно гонимой ветром снежинке. Он беспрестанно разговаривал с чужим господином, пересыпая свою речь непонятными выражениями и иностранными словами — точь-в-точь как пожилой профессор на пустоши.

Когда мы проходили по двору, до нас донёсся прекрасный голос Хелльдорфа; он пел один. Мой отец удивлённо замедлил шаги. До сих пор я никогда не задерживалась во дворе, чтобы как следует рассмотреть его — он был для меня слишком холодным и голым. Но сейчас, когда мы повернули к воротам в левом флигеле, мой взгляд скользнул по первому этажу стоящего во дворе здания. Четыре окна были полуоткрыты — за ними сидело множество юных девушек. Подоконники были низкие и позволяли видеть неутомимо движущиеся руки; за ближайшим ко мне окном одна из работниц придирчиво осматривала наполовину готовый миртовый венок, а затем вплела в него новую ветку. Видимо, это и была задняя комната, по поводу которой Шарлотта на второй день нашего пребывания нагнала на меня такого страху. Комната совсем не показалась мне мрачной и устрашающей: света и воздуха в ней было достаточно, а девушки выглядели ухоженными и опрятными. Все эти светлые и тёмные головки прислушивались к пению, губы не шевелились… И тут я увидела, как по всем сидящим в помещении пробежала волна ужаса; головы ещё глубже склонились над работой, и девушка с миртовым венком тихо задвинула локтем створку окна, а её покрасневшее личико повернулось в глубину помещения… Внутри резко хлопнула какая-то дверь, и раздался недовольный голос старого бухгалтера.

— Какой сквозняк! — вскричал он — его звучный голос прозвучал особенно громко, когда пение наверху на мгновение умолкло. — Ах вот как, мы распахнули окна и прислушиваемся к соблазнам сатаны, а руки праздно лежат на коленях! Глупые девицы, ведь было сказано: «Истинно говорю вам: не знаю вас»[10]… «Лучше слушать обличения от мудрого, нежели слушать песни глупых»[11].

Произнося библейские изречения, он резко захлопывал одно окно за другим, плотно пригоняя створки, чтобы не осталось ни малейшего зазора для проникновения греховной музыки… Он увидел, что мы проходим по двору, но его взгляд лишь высокомерно скользнул по нашим лицам — он не поздоровался. Мой отец, иронически улыбаясь, покачал головой.

— Это тоже такой маленький благочестивый диктатор, — сказал он чужаку, — один из тех ограниченных, пустоголовых субъектов, которые всегда готовы устроить скандал, поскольку реакционность преследует мышление… С какой удивлённой насмешкой грядущие столетия будут смотреть на эти пятна на солнце, тщательно лелеемые в наши дни!

Как мне было жалко бедных юных созданий в задней комнате! Им тоже жестоко подрезали крылья; в их душах, конечно, не было и следа «дикого элемента» — они стали безвольными пленницами… Они, покорно опустив головы, позволяли лишать себя свежего воздуха, чтобы им не были слышны запретные звуки… И именно зловещий утренний певец подрезал им крылья и сторожил их… О, господин Клаудиус, на меня вам придётся затратить намного больше усилий! Я могу бегать как заяц, и если здесь я нигде не найду спасительного крова, под которым смогу спрятаться, то в один прекрасный день я снова вернусь домой — туда, откуда приехала… Это не обязательно будет Диркхоф, где меня, отчитывая, примет Илзе — я скроюсь в маленькую хижину с зелёными ставнями, буду есть с Хайнцем гречневую кашу и, смеясь, летать по пустоши на моих неподрезанных крыльях…

Мы вышли со двора на улицу, и вот я снова шагала по безобразному пыльному городу, который больше никогда не хотела видеть. Сейчас он, правда, показался мне не таким ужасным, как тогда, когда над ним пылало знойное полуденное солнце. Изменилось и кое-что ещё: мои глаза больше не встречали насмешливых взглядов. Мимо нас проходили дамы, которые так одобрительно и дружески-заинтересованно заглядывали мне под шляпу, как будто им доставляло удовольствие узнать, какое личико у этой семенящей фигурки в новом нарядном платье… Что меня особенно радовало и даже, пожалуй, воодушевляло, так это то почтение, с которым прохожие здоровались с моим отцом. Торопливый мужчина с небрежными манерами и взлохмаченными волосами выглядел совсем не импозантно, но ему глубоко и уважительно кланялись офицеры и элегантно одетые господа, а благородные дамы в проезжавших мимо экипажах, оживлённо маша ручками, приветствовали его как лучшего и дорогого друга… Это большое уважение оказывалось ему, известному человеку, у которого в голове было неслыханное множество знаний — все склонялись перед ним, кроме «лавочника» в тёмном доме — тот, конечно, знал всё намного лучше других…

Я сердито думала о сцене у шкафа с медальонами. Что меня больше всего злило, так это то впечатление, которое она на меня произвела… Этот человек действительно выглядел так, словно он сознавал собственное превосходство, словно каждое сказанное им слово имело столь же солидный фундамент, как и его старый торговый дом, и — ужасно! — даже блестящий офицер со всей своей элегантностью и красотой полностью ушёл в тень рядом с мужчиной в простом чёрном костюме… Какое странное превращение! Это был тот «старый, тихий господин», который показался мне на раскопках таким незначительным и на которого я совсем не обратила внимание…

Мы шли довольно долго, прежде чем добрались до герцогского замка. Один из слуг отправился объявить о нашем приходе. Продавец монет остался ожидать в приёмной, а мой отец повёл меня вслед за слугой через череду залов и комнат. Он ещё раз взлохматил свои волосы, а затем легонько подтолкнул меня к порогу двери, которую перед нами распахнул вышедший навстречу лакей. Итак, наступил великий момент, которому инстинктивно, но безуспешно противилось неопытное дитя пустоши… Я дебютировала самым жалким образом. Шарлотта показывала мне, как следует поклониться — но Боже мой, Шпитц лучше умел выполнять немудрёные команды, которым его обучил Хайнц! Мои «живые как ртуть ножки» налились свинцом и не могли стронуться с места. Опустив глаза, я могла видеть только кусок паркета у моих ног. Я услышала лёгкий шелест чьего-то шёлкового платья и, глотая набегающие слёзы досады, сказала себе, что я стою тут как глупое и неотёсанное существо, как какой-то каменный истукан… И тут моего слуха коснулись звуки мягкого, нежного женского голоса — принцесса приветствовала моего отца — и почти одновременно чей-то тонкий пальчик приподнял за подбородок мою опущенную голову. Я взглянула — и не увидела никакой усыпанной камнями короны, а увидела чудесные, густые каштановые локоны, обрамляющие нежное как роза лицо. Пара блестящих глаз, таких же голубых, как и мои любимые мотыльки, улыбалась мне. Я знала, что принцесса уже не очень молода, ведь она была тётей правящего герцога и подругой юности моей матери, поэтому я подумала, что эта высокая, стройная дама с бархатной кожей и юношески свежим профилем — совсем не принцесса Маргарет. Но отец поправил меня.

— Ваше высочество может убедиться, что я не напрасно просил о безграничном снисхождении, — сказал он — в его голосе прозвучал сдерживаемый смех — «моя робкая маргаритка растерянно склонила голову»…

— Это мы скоро изменим, — улыбаясь, ответила принцесса. — Я умею обращаться с маленькими боязливыми девушками… Идите, господин доктор, герцог ожидает вас. До встречи за чаем!

Мой отец вышел, и я осталась одна посреди коварной атмосферы двора, на его, так сказать, обжигающей почве. Только сейчас я заметила, что принцесса не одна. В нескольких шагах от неё стояла красивая молодая девушка, которую принцесса представила как свою придворную даму Констанцию фон Вильденшпринг. Я не успела оглянуться, как ловкие ручки придворной дамы сняли с меня шляпку и мантилью, и вот я уже сидела напротив принцессы, а молодая дама уселась с вышивкой в кресло за оконной портьерой.

Как хорошо умела принцесса высвободить из пут робости душу «маленькой боязливой девушки»! Она рассказала мне о частом пребывании вместе с моей матерью при дворе в Л., о том, какое это было весёлое и счастливое время, сколько таланта и знаний было у моей матери, какие прекрасные стихи она писала… Она показала мне толстую книгу в сафьяновом переплёте со стихами и драмой, написанными моей матерью. Книга вышла незадолго до её смерти. Для других юных девушек в моём положении было бы большим счастьем найти при первом же представлении ко двору столь солидную основу — но я не испытывала и тени подобных чувств: я глядела на книгу со щемящей робостью; значит, именно эти творения были виноваты в том, что мне в далёком детстве не хваталосолнечного света материнской любви. Пока поэтесса в светлых, наполненных воздухом комнатах тщательно подбирала слова для выражения своих фантазий, бедная душа её ребёнка страдала в четырёх душных стенах. Возможно, принцесса догадалась о происходящем в моём сердце — я ей сказала, что совсем не могу вспомнить лица моей матери. Она незаметно перевела разговор на мою собственную жизнь — и последние остатки моего смущения растаяли без следа. Я рассказывала о Хайнце, Илзе, Мийке, о смешных сороках на вершине дуба, о старой сосне с её шелестящими иголками, о водяных духах болот, несущих тяжёлое, влажное покрывало тумана над тихой ночной пустошью… Я описывала, как буря бушует над скрипящей крышей Диркхофа, а я сижу рядом с Хайнцем возле печи, в которой шкворчат запекаемые яблоки…

Иногда из-за портьеры выглядывало шокированное лицо хорошенькой придворной дамы и глядело на меня с насмешливым удивлением; но это не могло меня смутить — большие глаза принцессы сияли всё ярче, она смотрела на меня всё сердечнее и слушала меня с тем же напряжённым вниманием, я бы даже сказала, так же затаив дыхание, как Хайнц и Илзе, когда я им читала чудесные сказки.

И о ящерицах, пчёлах и муравьях рассказала я — ведь они были товарищами моих игр, и я знала их обычаи и привычки так же хорошо, как и уклад жизни в Диркхофе. Я призналась, что люблю всех животных, даже самых маленьких и самых безобразных, потому что у них тоже есть душа, и их тихие голоса и лёгкие движения приносят в одинокую пустошь дуновение жизни. …Я не знаю, как это получилось, но в мой рассказ попал и огромный могильный курган. Сложив руки на коленях, я сидела на его склоне, усыпанном жёлтыми цветками дрока, и пела в неохватную даль.

Принцесса внезапно взяла меня за руку, притянула к себе и поцеловала в лоб.

— Мне тоже бы хотелось услышать, как одинокий девичий голос звучит на пустоши, — сказала она.

Я задрожала от страха при мысли о том, как гулко будет отражаться мой голос от этих четырёх стен; но меня, видимо, тоже охватили чары — я ведь преодолела себя и и рассказала так много о моём детстве. Я собралась с духом и спела короткую песенку.

Один раз посреди пения я вздрогнула — так странно мерцали сквозь шёлковый полог серые глаза придворной дамы; мне невольно вспомнилась кошка в Диркхофе, которая не отрываясь смотрела на бедную птаху, щебечущую в ветвях рябины, — ах, да какое мне дело до недовольства юной дамы! Я ведь пою не для неё, поэтому мой голос не должен дрожать — я набрала в грудь побольше воздуха и мужественно допела до конца.

Ещё во время моего рассказа двое лакеев бесшумно внесли в комнату стол, полностью накрытый к чаю. Как только отзвучала последняя нота моей песни, в комнату вошёл господин в чёрном фраке. Он глубоко поклонился, затем подпрыгнул и с несомненной грацией начал аплодировать затянутыми в кожаные перчатки ладонями.

— Чудесно, ваша светлость! Видит Бог, magnifique! — вскричал он в экстазе, стремительно, но бесшумно подходя к принцессе. — Но какая жестокость по отношению ко всем нам, ваша светлость! — добавил он с упрёком в голосе и грациозно всплеснул руками — у пожилого господина были детские гримасы и манеры капризной девушки. — Мы годами умоляем на коленях об одной-единственной трели этого соловьиного голоса — напрасно! Лишь стоя за порогом, словно вор или насчастный ссыльный, я получил то наслаждение, которого мы все так давно лишены… И это якобы больной, расстроенный голос? Эти переливы, это колокольное звучание — ваша светлость!

Он возвёл очи к небу и поцеловал кончики своих пальцев… Я была абсолютно ошеломлена. Эта человеческая разновидность была для меня совершенно новой — как, например, житель Гаити. Лишь довольно низкий голос и тщательно разделённая на пробор борода породили у меня сомнения — иначе я могла бы поклясться, что это придворная дама во фраке.

— Мой дорогой господин фон Висмар, — сказала принцесса, подавляя смех, — в прежние времена я действительно поддавалась иногда греху, заставляя моё окружение скучать от моего очень слабого и очень среднего пения — но вы не должны об этом вспоминать, ведь я постаралась искупить свою вину, вовремя остановившись… Кстати, к моему большому удовлетворению я поняла, что мои музыкальные правонарушения счастливо забыты, поскольку наш благородный камергер выдал мой глубокий альт за колокольное сопрано, бедную коноплянку за соловья — это Сидония пела прекрасно, я же — никогда.

«Благородный камергер» очень смутился. Его вытянувшееся лицо показалось мне страшно забавным — я хихикнула про себя, как делала всегда, когда Хайнц ошеломлённо реагировал на какое-нибудь неожиданное событие.

Фройляйн фон Вильденшпринг быстро поднялась. Она бросила злобный взгляд на моё довольное лицо и скользнула к чайному столу.

— Но ваша светлость, такое сравнение очень хромает! — надув губки, сказала она, взявшись за серебряный чайник. — Возможно, господин фон Висмар и спутал высоту голоса, но ваша светлость пели чудесно — графиня Фернау сразу же загорается, как только начинает об этом говорить!

— О мой Бог, и это ваш единственный авторитет? — засмеялась принцесса. — Добрая Фернау вот уже двадцать пять лет глуха как пень!

— Но папа и мама тоже до сих пор восторгаются, — настойчиво возразила придворная дама, но ей пришлось опустить глаза под саркастическим взглядом своей повелительницы.

— Пожалуйста, обратите свои взгляды и комплименты в нужную сторону, господин фон Висмар, — сказала принцесса, показав на меня рукой, — вот ваш соловей.

Господин фон Висмар обернулся. До сих пор он меня не видел, поскольку мою маленькую персону скрывала группа крупных комнатных растений. Принцесса назвала моё имя, я поднялась — одновременно с почтительным поклоном придворного, — улыбнулась ему и сделала реверанс, такой глубокий и грациозный, что Шарлоттино сердце расплавилось бы от умиления. Дух шаловливости, который со смертью бабушки почти заснул в моей душе, снова зашевелился и придал лёгкость моим движениям.

Господин фон Висмар мгновенно рассыпался в комплиментах, в которых скромная маргаритка моего отца превратилась в розовый бутон и эфирное создание, и побранил «милого доктора» за то, что тот до сего дня лишал двор моего счастливого присутствия, держа меня в пансионате слишком долго.

— В каком институте вы воспитывались, сударыня? — спросил он в конце концов.

— В деревне на пустоши, господин фон Висмар! — вскричала фройляйн фон Вильденшпринг с невинной улыбкой.

Камергер изумился; но один взгляд на лицо улыбавшейся мне принцессы вернул ему душевное равновесие.

— Ах, вот откуда драгоценная майская свежесть в этом голосе… Воздух природы, да, воздух природы!.. Ваша светлость, это было бы прекрасным приобретением для наших дворцовых концертов!.. Такой чистый, такой нетронутый…

— Что за странная идея, господин фон Висмар? — перебила его придворная дама. — Фройляйн фон Зассен не может соперничать с нашей превосходной примадонной дворцового театра — мне было бы её очень жаль!

— Проследите, пожалуйста, за чаем, Констанция: я боюсь, он будет горчить, — сказала принцесса. — Кстати, вы можете успокоиться, я, разумеется, не приму этого предложения; редких гостей бережёшь и лелеешь как зеницу ока, и освежающий воздух природы, который вдруг проник в наши душные пенаты из далёкой «деревни на пустоши», я хочу приберечь исключительно для себя.

Фройляйн фон Вильденшпринг молчала. Она так резко наклонила чайник, что первый негодный слив, который она стремительно направила в полоскательницу, оставил на белой дамастовой скатерти коричневые пятна.

— И вы сейчас живёте с папой в доме Клаудиусов? — торопливо спросил меня камергер, поймав строгий взгляд принцессы на неловкую придворную даму — видимо, господин фон Висмар был при дворе своего рода громоотводом.

— Мы живём в «Усладе Каролины», — ответила я.

— Ах, в покоях бедного Лотара! — вскричал он с сожалением в голосе, повернувшись к принцессе.

— Ничего подобного! — заверила я его. — Не там! Они же запечатаны!

Я увидела, что лицо принцессы до самых корней волос залилось румянцем. Она взяла обеими руками стебель распустившейся гортензии, стоявшей рядом с ней на столике, и склонила к нему лицо, вдыхая аромат цветов.

— До сих пор запечатаны? По какой причине? — после мгновенной паузы спросила она камергера. — Разве его брат — не единственный наследник?

Господин фон Висмар пожал плечами. Он заверил, что не знает подробностей; всё это давно забытая история, и имя Клаудиус не звучало при дворе с тех самых пор, как господин фон Зассен открыл собрание античностей в старом торговом доме.

— Печати должны оставаться на дверях до скончания времён, — сказала я робко — я очень хорошо помнила о своей вылазке, и мне было стыдно; но мне не хотелось оставлять вопрос принцессы без ответа. — Такова была воля покойного; поэтому господин Клаудиус не потерпит, если к печатям кто-нибудь притронется, ведь он такой строгий, ужасно строгий!

— Ну, это звучит так, как будто вы перед ним робеете, моя маленькая сударыня! — засмеялся камергер.

— Я робею? О нет! — возразила я сердито. — Я его не боюсь, больше совершенно не боюсь!.. Но я не могу его терпеть! — вырвалось у меня.

— Как, такая решительная антипатия в сердце, которое любит на пустоши всё, у чего есть душа? — воскликнула, улыбаясь, принцесса. — Ах, оставьте, я не могу себе представить, что ваша немилость так уж серьёзна! — добавила она. Она наклонила голову и поглядела на меня лукавыми глазами.

Она мне не верит — как меня это рассердило! Меня снова охватила давешняя злоба.

— О, этот человек никого не любит, никого на всём белом свете, это так и есть! — живо вскричала я. — Ему милы только две вещи: работа — говорит Шарлотта, — и его большая, толстая бухгалтерская книга… У него есть цветы, огромное количество цветов, в котором мог бы зарыть свой противный дом, но в комнате, где он от зари и допоздна сидит и работает, он не терпит ни одного зелёного листочка… С часами в руках он ругает своих людей, если они хоть на минуту опаздывают в это отвратительное воронье гнездо, а по ночам разглядывает звёзды на небе — только потому, что он может их посчитать, как талеры на своём столе. Он жадный и никогда не подаст бедняку милостыню…

— Стоп, дитя моё, — перебила меня принцесса, — тут я должна возразить! У бедняков нашего города нет лучшего друга, чем он, хотя он и помогает несколько причудливым образом, а также категорически отказывается вносить своё имя во всякого рода списки добровольных пожертвований.

Какой-то момент я поражённо молчала.

— Но он жестокосерден и холоден как лёд по отношению к — к Шарлотте, — сказала я быстро, — и считает, что он всё знает лучше всех.

— Хорошенький перечень грехов! — засмеялся камергер. — Кстати, господин Клаудиус недавно показал, что он действительно понимает кое в чём лучше других, — повернулся он к принцессе. — Наш ловкий граф Целль наконец-то сел в лужу, к нашему всеобщему удовлетворению; его Дарлинг, которого он привёз из последней поездки, — бесспорный красавец, но злобное и коварное животное; некоторые даже утверждают, что это цирковая лошадь — такие странные у него повадки. Целль страшно хотел снова от него избавиться; в нашем кругу никто, конечно, не клюнул на эту удочку, но мы, из уважения к Целлю, проявили сдержанность, чтобы не отпугнуть других покупателей… Юный лейтенант Клаудиус загорелся приобрести животное, а некоторые добрые друзья Целля очень правдоподобным образом поддержали его в этом решении, но дядя посмотрел на Дарлинга, и — отказал. Что оказалось к лучшему для молодого человека, поскольку час назад этот конь сбросил сына банкира Тресселя, который его купил и который очень хороший наездник, — сбросил и прошёлся по нему копытом.

— Я хочу сказать, господин фон Висмар, эта так называемая сдержанность в вашем кругу меня чрезвычайно огорчает, и пусть граф Целль побережётся при своём следующем визите ко двору! — воскликнула принцесса, и её большие блестящие глаза горели от возмущения. — Это падение будет иметь серьёзные последствия?

— Вряд ли, — пролепетал Камергер. — Я прошу вашу светлость успокоиться и подумать, кто сидел на коне, — добавил он, улыбаясь и легонько покашливая; — здоровая кровь и совсем другая костная масса, такого человека нелегко убить; пара шрамов и синяков — и дело забудется.

— Вы говорили о некой Шарлотте в доме Клаудиусов, — обратился ко мне господин фон Висмар, который, видимо, почувствовал, что он зашёл слишком далеко. — Это такая видная, красивая молодая девушка?

— Не правда ли, Шарлотта красавица? — счастливо перебила его я — я сразу простила ему его ребячливые манеры только за одно это слова.

— На мой вкус, немного слишком монументальная, слишком эмансипированная и вызывающая, я встретила её как-то раз в женском собрании, — сказала принцесса скорее камергеру, чем мне. Значения слова «эмансипированный» я не поняла, но я услышала осуждение в её голосе, и это глубоко меня задело и огорчило. — Странные, однако, отношения в доме, — продолжала она. — Что подвигло Клаудиуса усыновить детей неизвестного француза?

Господин фон Висмар снова пожал плечами.

— И при этом усыновлённые нисколько не благодарны за это усыновление, — воскликнула фройляйн фон Вильденшпрунг. — Эта Шарлотта постоянно злобно сопротивлялась имени Клаудиус, на её тетрадках стояло Мерикур, и пансионерки старались обращаться к ней по этому ненавистному имени так часто, как только возможно, — единственно чтобы увидеть её гневно сверкающие глаза!

— Ах, вы знакомы с молодой девушкой, Констанция? — спросила принцесса.

— Насколько хорошо, насколько могут знать друг друга сведённые в одно место пансионерки из разных кругов, ваша светлость, — ответила придворная дама, равнодушно пожимая плечами, что воспламенило мою кровь. — Мы были два года в одном и том же дрезденском институте… По возвращении сюда она пыталась возобновить нужные знакомства и сразу же нанесла мне визит…

— Ну и?.. — спросила принцесса, когда молодая дама в какой-то момент умолкла.

— Папа посчитал, что это знакомство не для меня, поэтому я её опередила и вернула визитку…

Она внезапно замолчала, повернулась и сделала очень глубокий и очень грациозный реверанс. В сопровождении моего отца и двух других господ в салон вошёл красивый молодой господин с очень серьёзным лицом — это был герцог.

Принцесса приветствовала его тепло и сердечно, как мать; затем она представила меня. Мне больше не нужно было какого-то особенного мужества, чтобы взглянуть на его светлость и спокойно ответить на его дружелюбные вопросы; я вдруг стала чувствовать себя намного свободнее на «дворцовой почве»; видимо, «маргаритка» стала увереннее держать голову, поскольку мой отец очень удивлённо посмотрел на меня и внезапно ласково провёл рукой по моим волосам.

Его лицо снова выдавало большое волнение. Я просто-таки с ненавистью смотрела на золотые монеты, которые герцог выложил перед своей тётей. Он сказал ей, что эти монеты стоили изрядную сумму денег; но с ними известный с давних пор герцогский нумизматический кабинет станет одним из наиболее полных, поскольку с сегодняшней покупкой он приобрёл экземпляры, которые для многих коллекционеров являются столь же мифическими, как и сокровища нибелунгов…

Я видела, что по лицу моего отца беспрестанно пробегает нервная дрожь; мне было ужасно его жаль. Я хорошо могла понять, какую муку он испытывал, видя, что страстно желаемые им сокровища под всеобщее восхищение переходят из рук в руки как собственность другого человека… Ожесточение против того, кто в своей «мудрости лавочника» присудил его к этому поражению, снова бунтарски воспламенило мою душу и заставило забыть всякую сдержанность.

— Видите, — сказала я вполголоса принцессе, которая восхищённо рассматривала великолепную имперскую монету, — в этом господин Клаудиус тоже разбирается лучше всех; он утверждает, что медальон — подделка!

Герцог обернулся, и к моему испугу его проницательные глаза полуудивлённо-полусердито воззрились на меня.

Мой отец засмеялся и снова ласково отвёл рукой волосы с моего лба.

— Поглядите-ка, мой маленький дипломат! — воскликнул он. — Счастье, что папа крепко сидит в седле, иначе лукавый болтливый ротик мог бы усложнить ему жизнь! Смешно! — пожимая плечами, сказал он господину фон Висмару — единственному, на чьём лице появилась тень сомнения, хотя этот франтоватый господин не имел, конечно, никакого представления о предмете, — этот человек понимает в нумизматике примерно столько же, сколько я в разведении тюльпанов… К вашему спокойствию я хочу вам сказать, что продавец монет с рекомендательными письмами от меня ещё сегодня покинет К. — он поедет по дворам и университетам под эгидой моего имени; достаточно ли вам такого поручительства за новейшее приобретение его светлости, которому я способствовал?

Господин фон Висмар смущённо улыбнулся и заверил, что он не испытывает ни малейшего сомнения.

Присутствующие дружно накинулись на дилетантство, и злее всех была фройляйн фон Вилденшпринг, которая с самоуверенной миной на лице вставляла учёные реплики в общий разговор.

— Дилетанты — бич профессионала, — сказал отец. — У меня до сих пор не было повода жаловаться на Клаудиуса-старшего — он очень сдержан, нарочно избегает встреч со мной на своей собственной территории и предоставляет мне полную свободу действий с его коллекцией сокровищ — но мой так называемый ассистент частенько усложняет мне жизнь.

— Ах, бравый лейтенант! — засмеялся один из господ.

— Он пригубливает науку, как бабочка собирает нектар с цветка, — продолжал мой отец, энергично кивая головой. — Когда же хоть чуть-чуть апеллируешь к его мышлению, то — фр-р-р! — его уже и след простыл!.. Для него внимание двора к античности — это что-то вроде быстро меняющейся моды, которая сегодня предпишет ему носить подвеску в виде маленького золотого седла, а завтра — майского жука… Недавно он сопровождал дядю в деловой поездке на север. По его горячей просьбе я дал ему рекомендательное письмо к профессору Харту в Ганновере, который согласился сопровождать обоих господ к могильным курганам на пустоши и позволил вскрыть один из них… Боже, как выглядели находки, которые господин лейтенант передал мне в руки! Погнутые, побитые, «потому что он сложил их в один ящик с минералами, которые ему дал профессор Харт для передачи одному из коллег» — вот так он извинился! У меня просто сердце перевернулось!

Мой отец и не подозревал, что в этот момент перевернулось и моё сердце: я испытывала неописуемую неприязнь к тем, среди которых сейчас находилась!.. Они насмехались и иронизировали, и никому из них не пришло в голову взять отсутствующих под свою защиту. За господина Клаудиуса принцесса сразу же заступилась, как только мои обвинения зашли слишком далеко; даже господин фон Висмар высказался в его пользу — и лишь для Шарлотты и Дагоберта ни у кого не нашлось доброго слова — бедные брат с сестрой!

Общий разговор прервала принцесса, обратившись к моему отцу с вопросом, когда же будет открыта выставка античностей в «Усладе Каролины»; она живо интересовалась найденными там произведениями искусства и намеревалась сопровождать герцога во время его первого визита.

— При этом у меня есть ещё одно пожелание, — сказала она. — Мне бы хотелось посмотреть на предприятие Клаудиусов — их оранжереи с пальмами широко известны… Просто так прийти туда я не решаюсь — у этого человека просто-таки непереносимая буржуазная гордость, и это, я боюсь, может сильно усложнить мой визит…

— И, конечно же, тот пиетет, который с некоторых пор демонстрирует эта фирма и который так сильно неприятен вашей светлости? — услужливо подсказала фройляйн фон Вильденшпрунг — было видно, что высочайшее намерение переступить порог этого дома кажется ей прямо-таки фатальным.

— Именно поэтому главной целью моего визита будут сокровища античности — я осмотрю сад по дороге в «Усладу Каролины», и мне не нужно будет оглядываться на высокомерие или пиетет владельца фирмы.

Придворная дама молча передала своей повелительнице чашку чая и подчёркнуто смиренно взялась за свою вышивку. Оставшуюся часть вечера заняла живая дискуссия о древнем искусстве, и господа придворные, которые так категорично высказывались по поводу дилетантства, сейчас говорили так уверенно и с таким энтузиазмом, словно они были столь же выдающимися учёными, как и мой отец, словно занятия археологией — это то единственное, чему они посвящали своё время и силы. Я бы обязательно в это поверила, если бы не саркастические взгляды, которыми обменивались герцог и мой отец.

Когда мы уходили, принцесса велела принести шаль и закутала мне горло. Стало холодно, сказала она, и её милый маленький жаворонок не должен охрипнуть. Она заверила моего отца, что она теперь часто будет приглашать меня к себе и возьмёт меня под своё особое покровительство; затем она поцеловала меня в лоб, и мы покинули замок.

21

Тем временем над городом разразилась гроза. Холодный воздух сжал мне виски, влажный гравий перед дворцом блестел и искрился в свете газовых фонарей. Нас довёз до дома дворцовый экипаж. Он с грохотом въехал во двор Клаудиусов, и я, раздуваясь от детского тщеславия, спрыгнула на тротуар рядом с почтительно склонившимся лакеем. Карета привезла меня во двор, в проходе по которому мне был почти отказано несколько дней тому назад! Мои глаза отыскали окна Шарлотты, я страстно желала, чтобы меня оттуда увидели; но весь главный дом был погружён во тьму, не считая окон над лестницей. Роскошная старинная лампа висела в прихожей и освещала серые изгибы потолка, которые при свете дня совсем не были видны.

В одной из гигантских оранжерей, о которых сегодня говорила принцесса Маргарет, горел свет — две громадные круглые лампы пурпурно пылали в ночи. Идя по дорожке, я услышала звук торопливых шагов, приближавшихся к нам со стороны оранжереи — за ближайшим розовым кустом мелькнуло светлое платье, и перед нами появилась Шарлотта.

— Я услышала, как вы идёте, — переводя дыхание, приглушённым голосом сказала она. — Пожалуйста, оставьте мне принцессочку ещё на полчаса, господин фон Зассен, — такая прекрасная ночь — потом я доставлю малышку в целости и сохранности в «Усладу Каролины».

Мой отец пожелал нам доброй ночи и пообещал сообщить Илзе о моём местонахождении. Он ушёл, а Шарлотта обняла меня за плечи и крепко прижала к себе.

— Ничего не поделаешь, детка, вам придётся сыграть роль громоотвода, — вполголоса сказала она. — Там, — она показала на оранжерею, — столкнулись две упрямые головы… Дядя Эрих редко проводит с нами вечера, так что старина Экхоф постепенно привык играть первую скрипку за нашим чайным столом. Но сегодня дядя, к нашему общему удивлению, председательствует собственной персоной; однако едва мы спаслись от первых капель дождя в оранжерее, как Экхоф в непостижимой глупости и бестактности стал жестко упрекать дядю по поводу присутствия Хелльдорфа за сегодняшним обедом — и тем самым разворошил жуткое осиное гнездо!

Она умолкла и остановилась, прислушиваясь; из оранжереи доносился громкий голос Экхофа.

— Старику, конечно же, не повредит, если его ханжеские интриги в доме и на фирме будут хоть как-то поставлены в рамки, — сказала она, и в её голосе послышалось злоба; — он стал слишком самоуверенным и вообще переходит всякие границы! Но дяде Эриху не стоит вмешиваться — он просто убьёт старика своими неумолимыми глазами, своей холодностью и невозмутимостью, которые делают каждое его слово острым как нож! — Она ускорила шаги. — Бог его знает, что явилось причиной этих взаимных нападок! Годами дядя Эрих ходил в доме с завязанными глазами — Экхоф избегал впадать при нём в свой непереносимый библейский пафос; но в данный момент, когда он в таком яростном возбуждении, с его губ прямо-таки низвергается поток глупостей — это невозможно слушать! Мне противно, когда мужчина несёт подобную чушь; с другой стороны, я должна быть благодарна старику, поскольку он поддерживает нас с Дагобертом, и это обязывает меня попытаться сократить, насколько возможно, вынесение приговора… Идёмте, ваше появление сразу же положит конец сцене!

Чем больше я приближалась к оранжерее — не той, которую разгромил Дарлинг, — тем упоительнее становилось у меня на душе; я едва прислушивалась к тому, что шептала Шарлотта, и механически позволяла ей вести меня дальше… Теплица находилась в стороне от главной дороги — до сих пор я лишь издали видела громадные поблескивающие стёкла и ни разу не оказывалась поблизости. В то время, разумеется, я не имела никакого представления о географии и ботанике — я не понимала, что необычные создания там, за стеклом — это тропики посреди германской растительности… У меня было для них лишь два названия: чудо и реальность.

Там не было ни кадок, ни горшков с цветами, как в первой оранжерее. Пальмы росли прямо из земли — так высоко и мощно, как будто они собирались пробить стеклянную крышу. Над бурыми камнями били фонтанчики воды — они растекались в разные стороны струящимися ручейками и заставляли непрерывно дрожать могучие листья папоротника. Из-под камней пробивались кактусы, беспомощно тянущие вверх свои неуклюжие отростки; но из их колючей мясистости выстреливали пурпурные чаши цветков, а причудливо переплетённые ветви растений даже в самые тёмные сумерки нежно светились жёлтым и белым — словно отражение матового, рассеянного света.

Я взглянула на Шарлотту и подумала, что она охвачена теми же чарами, что и взволнованное, неопытное человеческое дитя рядом с ней, — но я забыла, что всё это было для неё «мелочной лавкой», которую они с Дагобертом так сильно ненавидели и презирали… Её горящий взгляд не отрывался от одной-единственной точки — лица господина Клаудиуса. Он стоял на свету рядом с пальмой — такой же стройный и горделивый, как и её ствол в нежной броне коры… Неправда — в этот момент в его «беспощадных глазах» не было никакой убийственной холодности. Его живое лицо слегка покраснело от внутреннего волнения, хотя скрещенные на груди руки говорили, казалось, о спокойствии и душевном равновесии.

Чайный стол, в спешке перенесённый в оранжерею, странным образом контрастировал со своим экзотическим окружением. За столом сидел Дагоберт — он всё ещё был в форме; все эти блёстки и значки на его груди и плечах по-иному гармонировали с красочной роскошью цветов, чем простая, неразряженная фигура его дяди… Повернувшись спиной к господину Клаудиусу и в очевидном смущении балансируя в пальцах чайной ложечкой, он выглядел так, как будто пытался укрыться от разразившейся над ним грозы. Он втянул голову в плечи и, казалось, не произнёс ни слова во время разговора — как и фройляйн Флиднер, которая так лихорадочно вязала, как будто ей надо было срочно обеспечить новыми чулками целый детский сад.

— Этим вы ничего от меня не добьётесь, господин Экхоф, — сказал господин Клаудиус бухгалтеру, сидевшему довольно далеко от своего рассерженного шефа. Бухгалтер возложил руки на подлокотники кресла и вызывающе поднял подбородок — он только что произнёс громкую речь, каждое слово которой жалило, как оса. — Богохульство, неверие, отречение от господа — все эти любимые выражения вашей братии не стоит недооценивать, — продолжал господин Клаудиус. — Именно ими вы подчёркиваете ту невероятную данность девятнадцатого столетия, когда большая часть просвещённого человечества внешне порабощена кучкой бездушных фанатиков — многие люди, даже люди ума и духа, всё ещё боятся известного влияния подобной анафемы, пусть и сильно обветшалой, на большие массы населения. Они, несмотря на свои убеждения, лучше будут молчать — и это ещё на какое-то время придаст дополнительную опору тому трону, на котором восседает ваша партия.

Стул под бухгалтером шатался и скрипел, но господин Клаудиус не давал себя сбить с толку этим скрипом.

— Я приверженец христианства — поймите меня правильно, — но не церкви, — продолжал он. — Поэтому я по собственному убеждению держусь завета моих предков, согласно которому необходимо поддерживать набожность среди работников нашей фирмы — но я не потерплю, чтобы мой дом превратился в оплот религиозных заблуждений… Торговый дом, который протягивает нити своих деловых связей за океаны и даёт им укорениться на турецкой, китайской и какой угодно почве, и мрачная ортодоксальность, непогрешимость в вере, которая закуклилась в плотный кокон — более противного здравому смыслу союза просто не существует!.. Неужели наши молодые коммивояжёры, которых вы так стараетесь воспитать в ортодоксальном духе, должны дико лицемерить, вступая в дружеские и деловые отношения с теми, кого они презирают как пребывающих в отринутых Богом заблуждениях?.. Я не могу себе простить, что мрачный дух так долго и незаметно действовал в моём доме и что моим людям пришлось от этого страдать…

— Я никого не принуждал! — вскинулся бухгалтер.

— Конечно, не с кнутом в руке, господин Экхоф, — но посредством вашего отношения к людям… Я знаю, к примеру, что наш самый юный коммивояжёр, неимущий человек, который со своего заработка поддерживает овдовевшую мать, внёс сумму, намного превосходящую его возможности, в вашу миссионерскую кассу, о существовании которой я не имел никакого понятия. Все наши работники и работницы терпеливо позволяют еженедельно перечислять в эту кассу деньги со своего заработка, поскольку они боятся поступать по-другому, так как считают, что вы имеете на меня неоспоримое влияние и можете им навредить… Вы никогда не думали о том, что эти люди и без того дорого платят за свою веру? Крещение, заключение брака, торжества примирения с господом, даже последний путь — за всё это они платят пошлину церкви… И поэтому прочь из моего дома с этой миссионерской кассой! Прочь трактаты, которые я вчера в большом количестве обнаружил в рабочих столах и которые своим слабоумным детским лепетом портят наш достойный язык и апеллируют исключительно к примитивным средневековым воззрениям!

Весь этот уничижительный приговор был высказан тоном, который при всём желании нельзя было назвать страстным — лишь лёгкий румянец выступил на лице говорящего, да его рука лишь раз или два спокойно поднялась в сторону бухгалтера.

Шарлотта застыла как пригвождённая — казалось, что она забыла, что привела меня сюда с целью побыстрее завершить эту сцену.

— Он хорошо говорит, — пробормотала она. — Я и не думала — обычно он такой безразличный и немногословный… В самом деле, Экхоф достаточно глуп, чтобы ещё раз поднять перчатку и ещё раз потерпеть поражение! — злобно прошипела она и так пронзительно уставилась на бухгалтера своими горящими глазами, как будто хотела взорвать стеклянную стену. Бухгалтер встал со своего места и приблизился к господину Клаудиусу.

— Пожалуйста, вы можете презирать слабоумный детский лепет, — сказал он — его звучный голос был острее ножа — меня и тысячи других истинных христианских душ это только укрепит в вере… Ведь Господь хочет, чтобы мы жили в простоте, в детской простоте, и именно так мы скорее обретём милость в глазах его, чем читая вирши «бессмертных» господ Шиллера и Гёте, которые, конечно же, не портят наш достойный язык… Если вы не собираетесь терпеть в вашем доме мои честные устремления во славу Господа, то я, конечно, должен буду смиренно подчиниться… Но я полагал, что этому дому пошло бы на пользу, если бы за него молились долго и усердно — здесь произошло много такого, что взывает к Небесам и Господу нашему и что должно быть искуплено…

— Вот уже во второй раз за последние дни вы высказываете мне этот упрёк, — спокойно прервал его господин Клаудиус. — Я уважаю ваши годы, ваши заслуги перед фирмой и не хочу поэтому давать оценку вашему поведению, которое не стесняется вскрывать старые раны и использовать их в качестве союзников в борьбе за исчезающую власть — я предоставляю вам самому право судить, насколько это благородно… Что я учинял в моей юношеской глупости и страсти, за это я сам буду отвечать — но я, к сожалению, добавил к этому и новую вину: в своём стремлении заменить вам сына я позволил вам безо всяких ограничений орудовать в доме и на фирме… Было бы кричащей несправедливостью заставлять зависящих от меня людей расплачиваться за мои собственные прегрешения ещё хотя бы один день — я не хочу ваших молитв, шантажирующих и абсолютно бессмысленных!

— Что он сделал? — шёпотом спросила я у Шарлотты.

— Он застрелил единственного сына Экхофа.

Я в ужасе вырвалась из её рук и с трудом подавила крик.

— О боже, не будьте таким ребёнком! — нетерпеливо воскликнула Шарлотта и снова решительным движением притянула меня к себе. — Это была честная дуэль, в которой погиб сын Экхофа и которая, несомненно, была самым интересным моментом во всей мещанской жизни дяди… Но давайте войдём! Переговоры подошли к точке кипения.

Она без церемоний повела меня вдоль стеклянной стены и втолкнула за порог боковой двери. Я ступила на гравий… Узкие тропинки вились сквозь тёмный кустарник, петляли меж камней и пересекали там и сям нежный бархат газонов. Чем менее густой становилась ажурная решётка ветвей и цветов, отделявшая нас от света ламп и всей сцены, тем тревожнее становилось у меня на душе… Я была не в тех отношениях с обитателями главного дома, чтобы иметь право вломиться к ним среди ночи в самый разгар споров, не предназначенных для чужих ушей… Что, если это разгневает хозяина дома?.. Я не знаю почему, но я уже не могла больше небрежно подумать: «Ах, это всего лишь господин Клаудиус» — я трепетала перед ним.

Шарлотта приобняла меня рукой, и когда я, следуя мгновенному побуждению, попыталась спастись бегством, моя талия была безжалостно схвачена тисками её рук, и мы стремительно двинулись вперёд. И наконец мы появились перед удивлённым обществом — свалились как снег на голову.

— Я подобрала принцессочку в саду, — быстро сказала Шарлотта, не давая бухгалтеру высказать новую мысль. — Милая Флиднер, вы только поглядите на этого ребёнка — разве она не выглядит совершенно по-другому? Она пила дворцовый чай и приехала домой в дворцовой карете, точно как Золушка — ну-ка, покажите, дитя, не потеряли ли вы одну из атласных туфелек на дворцовой лестнице?

При всём моём стеснении я засмеялась и села на стул, который мне придвинул Дагоберт… Шарлотта оказалась права — спор утих, как будто его и вовсе не было, и когда я подняла глаза, то увидела, что бухгалтер исчезает в темноте, из которой мы только что вышли… Господин Клаудиус всё ещё стоял возле пальмы — мой взгляд робко метнулся к нему — разве у него на лбу нет метки? Ведь он убил человека! — Но я увидела только серьёзные синие глаза, сверху вниз смотревшие на меня, и испуганно втянула голову в плечи.

Фройляйн Флиднер облегчённо вздохнула — она явно была рада моему приходу и нежно пожала мне руку.

— Рассказывайте, детка! — потребовала она, снимая с меня шляпу и поправляя мне примятые буфы на рукавах. — Как было при дворе?

Я поглубже уселась в глубокое плетёное кресло — гигантская ветка папоротника, при свете ламп изумрудно-зелёная, заколыхалась над моим лбом, другие ветки склонились над моими обнажёнными плечами на манер опахал. Я сидела словно под балдахином и чувствовала себя в безопасности. К тому же господин Клаудиус отошёл назад. Из оранжереи он не вышел — было слышно, как он тихо ходит туда-сюда за камнями и пальмами. Я снова воспрянула духом и принялась рассказывать, вначале запинаясь, а потом всё более увлечённо, о моём блестящем дебюте — как я не смогла толком поклониться; как я спела детскую песенку; как я доверчиво поведала принцессе историю моей жизни.

Шарлотта постоянно прерывала мой рассказ громким смехом; фройляйн Флиднер тихо хихикала про себя, одобрительно похлопывая меня по щекам, и только Дагоберт не смеялся — он глядел на меня тем же отчуждённо-неприязненным взглядом, что и придворная дама. В конце концов мне стало жарко, я сняла шаль и бросила её на стол, сказав при этом, что шаль принадлежит принцессе. Тогда он с благоговением взял её в руки и аккуратно перекинул через спинку своего стула — что меня чрезвычайно разозлило.

— Стоп! — воскликнула вдруг Шарлотта и предупреждающе подняла руку, когда я собралась продолжить свой рассказ. — Вот вы скажите, фройляйн Флиднер, не могла ли принцессочка, несмотря на свои синие глаза, быть скорее одной из тех дочерей Израилевых, которых так интересно описывает библия, чем отпрыском старинного, истинно немецкого дворянского рода!.. То, как головка с буйными кудрями выглядывает из-под папоротника, — пожалуйста, принцесса, проведите ещё раз рукой по лбу — живо напоминает мне юную еврейку Поля Делароша[12], которая в береговом тростнике тайно охраняет брошенного малыша Моисея.

— Но моя бабушка тоже была еврейка, — беззаботно сказала я.

Шаги за пальмами внезапно стихли, за чайным столом наступила гробовая тишина. С моего места через стекло оранжереи был виден сад. Уже взошла луна и подсветила серебром клубящиеся над нами тучи. Вдали разливался блёклый, неяркий свет, причудливо искажающий контуры предметов — это было поле белых лилий, раскинувшееся под сенью прибрежных деревьев. Казалось, что оно притягивает к себе весь свет луны… Лилии призывно светили мне во тьме, и я вновь с дрожью и болью в сердце подумала о моей бедной бабушке, рухнувшей на землю под дубом… Во мне опять ожили все переживания той страшной ночи. В течение многих лет — редкие пугающие встречи душевнобольной женщины и робкой девочки, затем — в смертный час — внезапная пробуждение бабушкиной любви; мой страх перед смертью, подступающей к только что обретённому сердцу, — всё это снова всплыло в моей душе, и я начала об этом рассказывать. Я коснулась и ужасной ссоры бабушки и старого священника — когда она отказалась от его духовной поддержки и умерла еврейкой, а он показал себя таким добрым и понимающим… Внезапно, когда все в абсолютной тишине слушали мой рассказ, под чьими-то тяжёлыми шагами заскрипел гравий, и передо мной появился бухгалтер, который уже давно должен был быть в «Усладе Каролины».

— Этот человек был дурак! — выкрикнул он мне в лицо. — Он не должен был отходить от постели до тих пор, пока он не получил эту строптивую душу. Он должен был заставить её вернуться в лоно истинной церкви — у священника имеется достаточно средств, чтобы повлиять на мятежников, которые в своей заносчивости пытаются низвергнуться прямо в ад!

Я вскочила. Мысль о том, что чей-то голос, такой же беспощадный, как и этот, мог вмешаться в борьбу со смертью и продлить мучения угасающей души, меня просто потрясла.

— О, он не посмел бы это сделать! Мы бы этого не потерпели, ни Илзе, ни я — ни за что на свете! И я не потерплю, если вы скажете ещё хоть слово о моей бедной бабушке! — вскричала я.

Фройляйн Флиднер быстро поднялась и успокаивающе обняла меня обеими руками. Она посмотрела за пальмы, откуда вновь раздались шаги — они быстро приближались к чайному столу.

— Принцессе вы всё это тоже рассказали, фройляйн фон Зассен? — быстро спросил Дагоберт — этим вопросом он положил конец дальнейшим обсуждениям и заставил шаги вновь стихнуть. Я молча покачала головой.

— Ну тогда — если я могу вам посоветовать — и впредь молчите об этом.

— Но по какой причине? — спросила фройляйн Флиднер.

— Но вы сами должны это понимать, дражайшая Флиднер, — неохотно ответил он, пожимая плечами. — Хорошо известно, что герцог не жалует евреев, поскольку его бывший дворцовый агент, Хиршфельд, ловко обманывал его и в конце концов сбежал. Далее — и это главное — вот уже несколько столетий имя фон Зассен пользуется при дворе безупречной славой. Для его высочества, правда, решающую роль играет учёность господина фон Зассена — но среди придворных это не так: им импонирует его почтенный возраст и чистота его фамильного древа; подобная болтовня из уст юной дамы может навредить как господину доктору, так и ей самой, — а она, конечно же, этого не хочет.

Я молчала, поскольку не совсем поняла, о чём это он говорит. Как мог моему отцу навредить тот факт, что его мать была еврейка? Я не могла найти этому объяснения, поскольку у меня практически отсутствовало понятие о так называемом мировом порядке. Но сейчас был не совсем подходящий момент, чтобы об этом думать, — я всё ещё дрожала от шока, вызванного внезапным выступлением ужасного старика. И он всё ещё стоял передо мной со скрещёнными на груди руками, а глаза его горели из-под белых бровей, как будто они хотели меня сжечь. Впервые в жизни я почувствовала, что меня ненавидят — юной душе трудно осознать такое; воздух, который я вдыхала вместе с моим врагом, грозил задушить меня; пребывание в оранжерее стало невыносимым.

— Я хочу пойти домой — Илзе ждёт, — я энергичным движением высвободилась из объятий фрёкен Флиднер и схватилась за шляпу, а мой взгляд жадно устремился к прохладному, просторному саду.

— Ну, тогда пойдёмте, — сказала, вставая, Шарлотта. — Ах, я вижу по вашим глазам, что мы не сумеем вас задержать! Вы в состоянии сейчас разбить стекло, как дикий Дарлинг…

— Дарлинг сегодня вечером сбросил своего хозяина и прошёлся по нему копытом, — сказала я.

Дагоберт вскочил.

— Как, Артура Тресселя? Искусного наездника? Невозможно! — вскричал он.

— Ну как же — искусный наездник. Он поступил бы мудрее, сидя дома на своём конторском стуле, — флегматично бросила Шарлотта; но в её презрительно сощуренных глазах мелькнул огонёк досады — она украдкой посмотрела в глубь оранжереи. — Он сильно пострадал, бедняга?

— Господин фон Висмар сказал принцессе, что у него здоровая кровь и совершенно другая костная масса — такого нелегко убить!

За пальмами раздался короткий смешок — я думаю, что внезапный подземный толчок не произвёл бы на брата с сестрой такого впечатления, как мой бесхитростный ответ и этот тихий короткий смех. Что я, бедная, сказала такого, что глаза Дагоберта так злобно на меня уставились?.. Казалось, что Шарлотта в приступе внезапной ярости собирается выкрикнуть в сторону пальм что-то дерзкое, но она взяла себя в руки и промолчала, горделиво подняв голову.

— Пойдёмте, малышка — пожмите руку фройляйн Флиднер и скажите ей спокойной ночи — вас пора отвести в постель! — сказала она мне.

В любой другой момент такое повеление глубоко задело бы мою семнадцатилетнююгордость — но на сей раз я сразу же простила Шарлотте: её губы, пытающиеся шутить, казались совершенно бескровными — гордая девушка была жестоко уязвлена, я видела это, хотя и не понимала чем.

Молча и внешне спокойно она прошла рядом со мной через оранжерею и сад; но как только мы пересекли мостик, она остановилась и с глубоким вдохом прижала к груди руки.

— Вы слышали, как он смеялся? — спросила она с нарастающим раздражением.

— Это был господин Клаудиус?

— Да, дитя!.. Проживи вы с нами подольше, вы бы знали, что этот великий, высокомерный дух никогда громко не смеётся, разве что над слабостями человеческими, как вот только что, малышка! С рассказами о том, что вы услышали при дворе, вы должны быть впредь аккуратнее в присутствии дяди!

Я была возмущена. Сначала меня буквально заставили рассказывать, и я в самом деле, при всей моей неопытной и открытой натуре, была очень осторожна: я не произнесла ни слова о том, что было сказано при дворе о Дагоберте.

— Почему вы ругаетесь? — строптиво спросила я. — Я не должна была говорить, что сброшенного всадника считают при дворе крепким и сильным?

— О святая простота! — язвительно засмеялась Шарлотта. — Артур Трессель хрупок и грациозен — мальчик из хрусталя… Характеристика остроумного господина фон Висмара относится ко всему простому мещанскому сословию. Какой-нибудь кавалер при падении наверняка сломал бы свои изящные рёбра и отдал бы Богу свою нежную душу; но здоровая мещанская кровь — плоть от плоти грубой, крепкой земли, она не даст так просто причинить себе вред.

Она снова засмеялась, пошла дальше быстрыми шагами и вышла вместе со мной на газон перед «Усладой Каролины».

Над замком сияла луна. Её белый свет, льющийся на молчаливый оазис посреди тёмного леса, действовал на мои нервы так же одурманивающе, как и сильный запах цветов в саду. Каменная Диана под могучими буками казалась такой шокирующе живой, как будто она вот-вот туго натянет свой лук, и её стрела зазвенит в воздухе… Лунный свет стекал по фруктово-цветочными гирляндам на стенах, по неподвижным глазам и сжатыми губам несущих карнизы кариатид, падал на зеркало пруда и на огромные стёкла окон. Я могла разглядеть каждую складку на выгоревших шёлковых портьерах за дверями балкона — луна заливала серебром таинственную комнату; — люстра под потолком свирепого фанатика, разумеется, не тряслась.

— Тот наверху понял бы меня и моего брата, — сказала Шарлотта, показывая на бельэтаж. — Он твёрдой рукой стряхнул с себя прах и тлен мещанского рода и дерзко поднялся в сферы, которые единственно могли дать ему дыхание жизни. — Она не отрываясь смотрела на блестевшие стёкла. — Конечно, он упал с размозжённой головой — ну и что с того? Он заставил высокомерную касту признать себя; он стал одним из них и проложил блестящий путь в пенатах, которые они ревностно считали своими. Абсолютно всё равно, идти ли по этому пути десять или пятьдесят лет. Я бы охотно умерла молодой, если бы могла такой ценой купить всего лишь двенадцать месяцев жизни при дворе!.. Мне довелось испытать, что это значит — иметь гордое, честолюбивое сердце и носить при этом презираемое плебейское имя, проведя половину молодости среди морщащих нос родовитых пансионерок — я не хочу стоять ниже них — я не хочу!

Она энергично взмахнула сжатым кулаком и принялась вышагивать туда-сюда по газону.

— Дядя Эрих знает о скрытом пламени в моём сердце — Дагоберт мыслит, чувствует и страдает так же, как я, — продолжала она, остановившись, — и дядя со всем своим обывательским высокомерием пытается задушить в нас это пламя в зародыше… Поддержку своего достоинства мы должны искать в самих себе, а не во внешних случайностях, говорит этот большой философ — смешно! Меня это просто бесит; я чувствую себя привязанной к пыточному столбу, я потрясаю кандалами и проклинаю жестокость судьбы, принесшей молодого орла в воронье гнездо!.. Откуда эти необоримые чувства? — спросила она, меряя газон широкими шагами. — Они со мной с самого первого вдоха, они у меня в крови… Это не химера — сознание собственного аристократизма — нить за нитью оно связывает поколения, восходя к нашим великим предкам… Даже если оно и не заметно со стороны, как, к примеру, у нас с Дагобертом, чьё происхождение окутано непроницаемой тьмой молчания…

Эти страстно звучащие жалобы вдруг превратились в невнятное бормотание — у края кустарника, мимо которого мы как раз проходили, стоял господин Клаудиус и смотрел на взволнованную девушку своими спокойными, серьёзными глазами.

— Однажды тьма рассеется, Шарлотта, я обещаю, — сказал он так хладнокровно, как будто её страстная речь была обращена именно к нему и он просто отвечал ей. — Но ты тогда только узнаешь правду, когда ты сможешь её перенести, когда жизнь и я — он властно указал на себя — сделают тебя более разумной… И ещё одно: впредь я запрещаю тебе подобные лунные променады в обществе фройляйн фон Зассен — мания величия заразна, как ты понимаешь.

Странно, но девушка с сильным духом не нашлась что ответить; видимо, внезапность этой встречи парализовала её способность к сопротивлению. Строптиво вскинув голову, она стиснула мою руку так больно, что я чуть было не закричала, резко оттолкнула её от себя и скрылась за кустами.

Я осталась с ним наедине — беспокойство и тоска охватили моё сердце; но я не собиралась показывать ему свой страх — ни за что! Сильный Голиаф на мгновение потерял голову был вынужден спасаться бегством — но маленький Давид оказался храбрее!.. Я медленно, слишком медленно для моих проворных ног, шагала в сторону «Услады Каролины», и он молча шагал рядом со мной… Холл был залит светом; даже в коридоре, ведущем в мою комнату, каждый вечер горели две лампы — так распорядился господин Клаудиус. Перед коридором, на порог которого я уже поставила ногу, он остановился.

— Сегодня после обеда вы ушли от меня в гневе, — сказал он. — Дайте мне руку, мне бы не хотелось пережить то же, что и Хайнц со своим злым вороном.

Он протянул мне руку. Сквозь красно-рубиновое стекло коридорной двери на его ладонь падал красноватый луч, а на бриллиантовом кольце сверкали слепящие искры — я содрогнулась.

— Она вся в крови! — завизжала я и оттолкнула его руку.

Он отшатнулся и поглядел на меня — до конца моих дней я не забуду этого взгляда — ещё никогда на меня так не смотрели глаза другого человека, никогда… Он повернулся и ушёл, не произнеся больше ни слова.

Я невольно прижала руку к сердцу… Оно так болело, словно его пронзило копьё… Это было раскаяние, глубокое раскаяние!.. Я скатилась по ступенькам и выбежала из дому — я хотела дать ему руку, как он просил, и готова была умолять его не сердиться на меня. Но газон был пуст, и звука удаляющихся шагов я тоже не слышала — наверное, господин Клаудиус уже шагал по мягкой траве за кустами.

Глубоко удручённая, я вернулась к Илзе. Её проницательные глаза сразу же углядели, что на моих ресницах висят слёзы, и я ей сказала, что в этом виновато гадкое красное стекло в двери коридора, для которого было бы лучше, если бы Дарлинг разбил его вместо оранжереи.

22

За этим вечером последовали многие дни тревоги, которую мне пришлось пережить впервые в жизни — тревоги о больном отце. У него были ужасные головные боли, из-за чего он в течение трёх дней не ходил в свою любимую библиотеку… Непоседа и шалунья, которая в хорошую погоду была не в силах выдержать и получаса в стенах Диркхофа, сейчас с утра до вечера сидела в тёмной комнате у ног страдальца и боязливо прислушивалась к каждому его движению, каждому звуку. Тоска по сияющему августовскому небу не посещала меня ни разу; по тёмной комнате скользили иногда лучи света, и это было в те минуты, когда я садилась на край кровати и клала мою холодную ладонь на пылающий лоб больного, а он шептал Илзе, что он и не подозревал, какое это счастье — иметь ребёнка; со дня смерти моей матери при каждом приступе его старого недуга — он периодически страдал этими головными болями — он чувствовал себя вдвойне покинутым и больным, потому что подле него не было заботливой руки и полных беспокойства глаз; он оплакивал каждый год разлуки отца с дочерью, с горьким сожалением называя это большой утратой.

Личный врач герцога регулярно навещал отца. Два раза в день появлялся придворный слуга, чтобы осведомиться о состоянии больного и принести гостинцы, а у Илзе был «хлопот полон рот» в связи с обеспокоенными расспросами из резиденции. В главном доме тоже проявили большое участие. Каждое утро появлялась фройляйн Флиднер, чтобы посмотреть, как дела, и предлагала свою помощь… Шарлотта однажды вечером провела со мной полчаса, чтобы утешить «малышку в её тревоге». Мне, однако, показалось, что она больше моего нуждается в ободрении. Её красивые тёмные брови были мрачно нахмурены, а небрежно-горделивая уверенность её манер уступила место нервозной суетливости. Встречу с дядей у кустарника она не упомянула ни единым словом, зато рассказала, что в главном доме сейчас удушливая атмосфера, как перед грозой. Господин Клаудиус с неукоснительной последовательностью начал проводить в жизнь своё намерение очистить дом и фирму от прокравшегося ханжества. Он великодушно оставил в руках бухгалтера уже уплаченные работниками миссионерские взносы, но положил такую же сумму из своих средств в новый фонд, имеющий целью способствовать образованию детей сотрудников и облегчить составление приданого для дочерей самых бедных из них. Трактаты выносились корзинами, а молодому агенту, который из угодничества внёс в кассу больше, чем мог себе позволить, и проявил при этом большое усердие, было вынесено порицание и сделано предупреждение, что возврат к отвратительному лицемерию будет иметь своим последствием немедленное увольнение. Шарлотта рассказывала, что бухгалтер ходит по дому с искажённым от гнева лицом — я и сама это наблюдала: через щель в жалюзи я много раз видела его идущим вдоль берега пруда в сопровождении брата и сестры. Казалось, что связь между этими тремя людьми в результате новейших событий стала ещё более тесной — об этом свидетельствовали их совместные прогулки по лесу. Всякий раз, когда Шарлотта упоминала господина Клаудиуса, я чувствовала укол в сердце; но муки раскаяния стали значительно слабее, когда я негодующе сказала себе, что болезнь отца имела своей причиной волнение из-за сорванной покупки медальонов — прекрасная, острая логика моей семнадцатилетней девичьей головы сразу возложила всю вину на бессердечного человека, отклонившего просьбу о деньгах, и таким образом — мы были квиты!

Но вот худшие дни миновали. Окна в комнате больного стояли нараспашку, здесь снова царили воздух и солнце, а Илзе подметала и вытирала в ней пыль так энергично, словно тут кто-то вытряхнул целую пустыню песка. Я в первый раз снова проводила отца в библиотеку, сварила ему послеобеденный кофе, до половины зашторила окна, как он любил, и укутала ему ноги ватным одеялом. Убедившись, что он всем обеспечен и снова с тихой радостью погружён в работу, я стрелой вылетела в сад. Я уже научилась ценить прекрасную лесную почву, чей живительный сумрак охраняли тысячи сплетённых ветвей… Солнце пламенеющим шаром висело над садом — казалось, что оно хочет жадно высосать всю чистую голубую воду из пруда, вяло тускневшего в каменном кольце балюстрады.

Я пошла по тропинке, по которой не ходила с воскресенья, и углубилась в заросли — конечно, там всё ещё стояла коляска Гретхен с наполовину высохшими и наполовину разлезшимися ягодами — никто за ней так и не вернулся… Возможно, старый садовник Шефер её искал и не нашёл. Как мне было жаль бедного ребёнка, который наверняка горевал о своей утраченной игрушке! Его родители были бедны, так бедны, что мать работой стёрла себе руки в кровь — они, наверное, не могут возместить малышке её потерю.

Хотя господин Клаудиус, пускай и без единого слова порицания, но весьма красноречиво закрыл для меня выход из леса через дверцу в стене — он на моих глазах вынул из замка ключ и спрятал его в карман, — но я всё же побежала к ограде, и — смотрите-ка, в двери красовался новый замок, крепкий замок без ключа; даже петли и задвижки были новые — тысяча чертей, какое же уважение надо было иметь к могучей девичьей ручке, чтобы вот так заковать дверь в железо!

Я вскарабкалась на вяз; сегодня это было довольно трудно — я было обута в башмаки с пустоши, а они мне стали так широки, что всё время норовили соскользнуть со ступней и свалиться в заросли.

Наконец я забралась на вершину. На балконе швейцарского домика, затенённом диким виноградом, стояла детская коляска — в ней на белых подушках возлежал малыш Герман, разнеженный и, очевидно, наевшийся. Рядом с ним стояла Гретхен и с аппетитом жевала огромный бутерброд, болтая при этом с маленьким братцем, а в глубине комнаты их мама гладила бельё. Она то и дело выбегала на порог, чтобы посмотреть на детей.

Кто бы мог подумать, что на этом милом, мягком лице может отражаться такая буря чувств, какую я наблюдала в воскресенье утром! Но сейчас в этих улыбчивых чертах не осталось и следа той бури, да и Гретхен совершенно не горевала о своей потерянной коляске. Но коляску необходимо было вернуть, и вернуть немедленно. Я хотела наполнить её свежесорванными ягодами и лесными цветами, а потом попросить садовника Шефера отнести её в дом. Я слезла с вершины и заскользила по ветвям вниз — и увидела, что сюда со стороны «Услады Каролины» идут люди; они, очевидно, были уже довольно близко — я вздрогнула от ужаса, услышав голос бухгалтера; он звучал так, как будто тот стоял прямо под вязом. Забраться на вершину я больше не могла, поскольку не хотела привлекать к себе внимание. Тихо надеясь, что бурю скоро пронесёт, я обвила руками ствол — в этот момент я сидела на очень тонкой и очень шаткой ветке — и с сильно бьющимся сердцем стала прислушиваться к тому, что происходит внизу.

Первое, что я увидела сквозь листву и сплетение ветвей, была шарлоттина пурпурная вуаль, которую та часто надевала — а где Шарлотта, там и Дагоберт; брат с сестрой снова сбежали из душного главного дома в лес; они были несчастны и нуждались в утешении, но меня неприятно поразило, что утешения они искали у ужасного старика.

Они повернули на дорожку, пролегавшую рядом с моим укрытием. Экхоф понизил голос, но его аффектированная манера речи позволяла мне отчётливо слышать каждое слово. В руке он держал шляпу; его обычно белоснежная макушка сегодня как-то потускнела. Ожесточённое, озлобленное выражение подчёркивало бесчисленные морщины и складки на его обычно гладком, можно даже сказать тщательно ухоженном лице.

— Молчите вы, ради бога, с вашими утешениями! — остановившись, безо всякой вежливости воскликнул он. — Последствия не поддаются расчёту! Вы оба не можете об этом судить, поскольку не знаете, какой гигантский шаг вперёд мы сделали, когда дом Клаудиусов и многие его души вступили в наши ряды — это произвело сильное впечатление и повернуло к церкви многих слабых и колеблющихся… И вот теперь всё воздвигнутое разрушается с таким скандалом, с такой беспощадностью… Какое злополучное ослепление — божка и идола новейших времён, так называемое образование, пагубное по своей сути, поставить на то место, где уже снова начал властвовать господь со всей своей мощью и силой!

— Дядя своей причудой вредит сам себе, — холодно сказал Дагоберт. — Владетельные и имущие не имеют лучшего союзника, чем церковь, в противостоянии с тем, что потрясает основы… Если бы у меня в руках была власть и деньги, то ваша партия была бы богаче на одного ревностного покровителя — я понимаю наше время и принадлежу к тем, кто всегда поставит подножку безумному волчку, именуемому прогрессом.

— В отношении церкви фройляйн Шарлотта думает иначе, — сказал Экхоф, устремив пронзительный и строгий взгляд на молодую девушку.

— Да, тут наши взгляды расходятся, — сказала она откровенно. — Будь у меня деньги, я бы прежде всего употребила их на то, чтобы развеять позорную, унижающую тьму, покрывающую прошлое нашей семьи — я больше не хочу питаться редкими крохами, которые мне иногда бросают, я ясно понимаю и чувствую, что это недостойно, что я, возможно, когда-нибудь буду этого стыдиться!.. С этого момента я стану собирать и экономить…

— Фройляйн Шарлотта — экономить? — недоверчиво-саркастически переспросил её Экхоф.

— Я вам говорю, — резко вскинулась она, — я буду ходить в рубище, только чтобы собрать денег на поездку в Париж…

— Что, если вам не надо так далеко ехать, чтобы развеять тьму?..

Каждое из этих слов ударило колоколом по моему слуху и нервам. Человек, медленно и веско произнесший это слова, выглядел так, как будто он только что одним ударом прекратил тяжёлую внутреннюю борьбу. — Идите сюда, — повелительно сказал он молодой даме, которая механически-безмолвно последовала за ним. Он уселся на скамью, на которой я в воскресенье пела. Скамья находилась как раз напротив моего убежища.

О небо, в каком ужасном положении я оказалась! Я крепко обхватила ствол вяза и судорожно сжала руки от страха, что тонкая ветка, на которой я сижу, может треснуть под моим весом; к тому же мои несчастные башмаки медленно, но верно сползали с болтающихся ступней, и я ничего не могла с этим поделать — боже, если один из этих маленьких уродцев с грохотом свалится с высоты, то какая это будет потеха для Дагоберта и какой прекрасный повод для моего врага, чтобы хорошенько меня отчитать!

— Я хочу вам рассказать одну историю, — сказал бухгалтер брату с сестрой, которые сели на скамью рядом с ним. — Но сначала выслушайте одно откровенное объяснение… То, что я сейчас вам сообщу, вы узнаете не потому, что я так уж сильно к вам привязан — утверждать это было бы ложью… Я расскажу об этом не из чувства мести — «Мне отмщение, и Аз воздам, говорит Господь»[13]… Вы видите сейчас во мне не человека Экхофа, а воина господня, у которого нет выбора, поскольку он сейчас поставлен между земными интересами людей — пускай даже своей собственной семьи, своей плоти и крови — и благом для церкви!

Экхоф был действительно воодушевлён своим слепым фанатизмом — он серьёзно веровал в то, что говорил. Достаточно было увидеть мрачный огонь в его глазах, устремлённых сквозь листву к небу.

— Вы много раз уверяли меня, что при обретении богатства и достойного имени вы сразу станете одним из нас, — сказал он Дагоберту.

— И я торжественно это подтверждаю — я не найду ни тому, ни другому лучшей защиты — и не пожалею для этого тысяч и тысяч…

Экхоф склонил голову.

— Господь увидит в этом искупление многих сокрытых грехов, он в конце концов снимет свою карающую десницу с бедных душ, которые до сих пор бродят неприкаянные, — патетически произнёс он. — Началом всех пороков было то, что сын коммерсанта презрел своё положение, на которое ему по рождению указал Господь, и предался изящным искусствам, прельщающим людские сердца, а герцог даровал ему дворянство и всегда держал подле себя… В то время там, наверху была принята свободная жизнь — там, откуда надзор, честность и страх божий должны были изливаться животворным светом на всю страну… Герцог любил развлечения, и госпожа герцогиня, его супруга, тоже, а её младших сестёр, принцесс Сидонию и Маргарет, и вовсе можно было сравнить с дочерью царя Ирода. Они были своевольны, потому что герцог их нежно любил — они умели всего от него добиться, кроме дозволения на неравный брак, поскольку он гордился своей княжеской кровью… Прекрасные сёстры уезжали и возвращались, когда им вздумается — принцесса Маргарет больше бывала при дворе в Л, чем дома; её старшая сестра предпочитала Швейцарию и Париж… Она часто уезжала на два, три месяца и даже на более длительные сроки — разумеется, под строжайшим инкогнито и в сопровождении пожилой, очень респектабельной придворной дамы и столь же пожилого придворного — эти добрые люди давно умерли.

Он замолчал на какой-то момент и погладил себя рукой по подбородку. Я в тихом отчаянии сидела на своей ветке; мои ступни напряглись, чтобы удержать туфли, а кровь резко стучала в висках, поскольку я не осмеливалась перевести дыхание. А этот человек рассказывал столь обстоятельно, что, казалось, его повествованию не будет конца.

— Но вот что было странно, — наконец продолжил он, — что как только принцесса Сидония уезжала в Швейцарию, в «Усладе Каролины» появлялась прекрасная юная дама. У неё были такие же чёрные кудри и такой же стройный стан, как и у принцессы, и вообще они были ужасно похожи… В такие периоды мостик перед садом запирался ещё крепче, чем обычно, и на берегу реки, со стороны «Услады Каролины», стоял плотный штакетник, который развалился сразу же после смерти Лотара… Только одна особа из главного дома была удостоена милости беспрепятственно проходить по мостику — это фройляйн Флиднер. У неё даже был свой ключ, который она использовала в основном вечером и даже поздно ночью… Если вы спросите меня, откуда я всё это знаю, то я отвечу вам, что мне об этом рассказала моя покойная жена. Хотя она никогда не была замешана в эту тёмную историю — отмечу к её чести, — но женские глаза и уши очень чутки, и если проснулось женское любопытство, то уже не обращается внимание на мокрые ноги и отыскивается брод в реке…

Смотри-ка, добрая женщина тоже подслушивала! — с огромным удовлетворением подумала я, забыв на мгновение о своём опасном положении.

— Это была жизнь голубков. Великолепный женский голос пел прекрасные песни, тихими ночами на лужайке в свете луны сверкали эполеты господина офицера, а рядом с ним скользила стройная женская фигура в белом платье… Однажды вечером фройляйн Флиднер торопливо, безо всяких предосторожностей пробежала через мостик — за окнами в «Усладе Каролины» мелькали лучи света — а в полночь оттуда раздался детский плач.

Шарлотта поднялась, её губы были полуоткрыты, как будто ей не хватало воздуха, а горящие глаза не отрывались от лица рассказчика.

— Присутствие дамы в «Усладе Каролины» можно было наблюдать время от времени в течение нескольких лет — причём сцена, о которой я только что рассказал, повторилась ещё раз, — сказал далее Экхоф. — А потом весёлая, беззаботная принцесса Сидония внезапно скончалась на курорте от апоплексии, а спустя три дня красавец Лотар пустил себе пулю в лоб — это произошло в Вене, куда он сопровождал герцога … Господин Клаудиус прибыл домой через несколько дней после ужасного происшествия; во время своей поездки он посещал Вену и встречался там с Лотаром. Братья, которые так редко виделись, стали очень близки друг другу во время этой встречи — я слышал это из собственных уст Эриха… Когда мне в первый раз удалось обстоятельно поговорить с ним, я не смог не затронуть событий в «Усладе Каролины». Он гордо и мрачно поглядел на меня и сказал, показывая на папку с бумагами Лотара: «Здесь документы; мой брат жил со своею женой в законном браке!» Через несколько дней он по воле умершего пригласил в «Усладу Каролины» представителей суда. Я вместе с ними стоял в коридоре, а он в последний раз вошёл в покои своего брата. Я видел, как он запер папку в письменный стол в в большом зале — а затем прошёлся по всем комнатам, куда нам нельзя было зайти, закрыл двери и задёрнул шторы на окнах, а тремя минутами позже на дверях уже лежали судебные печати. Оба ребёнка, что родились в «Усладе Каролины», — это…

— Молчите! Не говорите больше ни слова! — вскочив, вскричала Шарлотта. — Разве вы не знаете, что я сойду с ума, что я умру, если поверю — пускай лишь на какой-то час! — в эту чудесную историю, а потом услышу: «Это всё неправда — это всего лишь тщеславные выдумки давно умершей женщины!».

Она сжала ладонями виски и принялась бегать туда-сюда.

— Успокойтесь и выше голову! — наставительно сказал Экхоф, поднявшись со скамьи и взяв за руку молодую девушку. — Я задам только один вопрос: если вы — не дети Лотара и принцессы, то кто тогда?

О небо, Шарлотта — дочь принцессы! Я чуть не свалилась с дерева… Теперь всё будет хорошо, всё!.. Как явственно заявляла о себе княжеская кровь в её жилах!.. Я бы громко возликовала, если бы не гадкие туфли, пытающиеся соскользнуть с моих ног… Не напряги я остатки своих мускульных сил, чтобы сидеть тихо, — то что бы со мной стало, если бы ужасный старик теперь, после своих признаний, обнаружил моё невольное присутствие!

— Зачем господину Клаудиусу воспитывать и тем более усыновлять детей абсолютно посторонних людей, к тому же из другой страны? — продолжал бухгалтер. — Смотрите, наследство его брата, ваше законное имущество, он у вас не отбирает — для этого он слишком справедлив, — и более того, он оставит вам и своё состояние, поскольку он не женат. Финансово он вас блестяще обеспечит, пускай даже только после своей смерти; а до тех пор он будет держать вас в повиновении — но он навсегда лишит вас вашего настоящего имени, потому что он не хочет, чтобы выросший на древе его семьи благородный побег продолжал жить… Я хорошо его знаю — у него упрямая мещанская гордость Клаудиусов! Ну успокойтесь уже наконец! — заключил Экхоф нетерпеливо. — И постарайтесь припомнить ваши самые ранние впечатления.

— Я не знаю ничего — ничего! — пробормотала Шарлотта и положила ладонь на лоб — её сильная душа рухнула под тяжестью свалившегося на неё счастья.

— Шарлотта, возьми себя в руки! — воскликнул Дагоберт; он казался намного спокойнее своей сестры и стал как будто выше — так гордо он выпрямился, а на его покрасневшем лице появилось испугавшее меня выражение. — У неё действительно могло не остаться воспоминаний, поскольку она была совсем ребёнком, когда наше положение изменилось, — да и я помню немногим больше, — сказал он бухгалтеру. — Наше раннее детство мы провели не в самом Париже, а в маленьком имении недалеко от города, у мадам Годен — это вы уже знаете… Я хорошо помню, как папа качал меня на коленях, но хоть убей, не могу сказать, как он выглядел. Я знаю только, что на нём всё блестело и искрилось — нам сказали, он был офицер… Маму я видел очень редко — яснее всего я припоминаю один день. Мама приехала с дядей Эрихом и ещё одним господином; в садовой беседке подавали кофе, а дядя Эрих бегал со мной по траве, подбрасывал меня в воздух и часами носил Шарлотту на руках… Он был совсем не такой, как сейчас; у него было свежее лицо с лёгким румянцем и очень быстрые движения — вряд ли он тогда был старше двадцати лет?

— Ему был двадцать один, — подтвердил бухгалтер с помрачневшим лицом, — когда он навсегда покинул Париж.

— Мама села за рояль, — продолжал Дагоберт, — и все стали просить: «Тарантелла, тарантелла!» И она пела так, что стены дрожали, и все были в восторге, и я тоже. Мадам Годен потом часто напевала мне эту песню своим слабым, старым голосом, если она хотела, чтобы я её слушался, и я никогда не забуду «Già la luna è in mezzo al mare, mamma mia si salterà!»[14]… Лица мамы я не могу вспомнить при всём моём желании — для меня в тот день, не считая пения, главным человеком был дядя Эрих. Вы можете показать мне любые женские портреты — я не узнаю моей матери… Я только помню, что она была очень высокой и стройной и что её чёрные кудри спадали ей на грудь — возможно, это я бы тоже забыл, не отругай она меня именно из-за кудрей — своими порывистыми ласками я привёл их в полнейший беспорядок… После этой встречи дядя Эрих приезжал очень часто, один; он нежил и баловал нас — в противоположность тому, как он обращается с нами сегодня… Затем он надолго пропал, а потом однажды приехал и разлучил меня с Шарлоттой и мадам Годен… Это всё, что я вам могу рассказать.

— Этого совершенно достаточно, — произнёс Экхоф. — Наверное, господин Клаудиус был к тому времени уже посвящён в тайну и сопровождал свою невестку к племяннику и племяннице… Принцесса почти всегда отправлялась в Париж, когда герцог уезжал со своими адъютантами.

Он просунул свою ладонь под руку молодого офицера.

— Сейчас надлежит осторожно расследовать и действовать, если мы хотим достичь нашей общей цели, — сказал он, увлекая Дагоберта в лес. — От Флиднер, которая единственная в курсе всего, вы, естественно, ничего не узнаете — она скорее даст изрубить себя на куски!.. Не правда ли, она ведёт себя ну просто как невинная овечка, эта старая кошка!.. Придворная дама, квартирмейстер и лейб-медик, который часто бывал тогда в «Усладе Каролины», — все давно умерли…

— И мадам Годен тоже — много лет назад, — добавил Дагоберт бесцветным голосом.

— Смелей, они нам не нужны! Мы отыщем пути и средства, — решительно сказал Экхоф — за время обсуждения он полностью утратил свой напыщенный тон. — Но как я уже сказал, нам надо избегать торопливости, пускай даже пройдут годы!

Они удалялись — но Шарлотта за ними не пошла. Оставшись одна, она вскинула руки к небу и исторгла из дрожащей груди странный, своеобразный смех. Я не знаю, был ли это звук неописуемого счастья или — помешательства. Точно так же вела себя моя бабушка у колодца… Я в испуге наклонилась, и — шлёп! — один из моих башмаков упал в заросли — несчастный уродец так просвистел сквозь кустарник, словно он был выпущен из пращи. Шарлотта полузадушенно вскрикнула.

— Тише, бога ради! — прошептала я, соскользнула вниз по дереву и подбежала к ней.

— Несчастная, вы подслушали? — выдохнули её губы под моей ладонью — она гневным движением стряхнула мою руку и смерила меня уничижительным взглядом.

— «Подслушала!» — повторила я оскорблённо. — Что я могла сделать, если я сидела на дереве, а вы пришли к нему прогуляться?.. Что, мне надо было закричать «не ходите сюда, если вы собираетесь говорить о тайнах, потому что я здесь сижу и ни за что не хочу, чтобы меня заметил старик, который всегда так зло на меня смотрит»?.. И почему это я несчастная? Я так счастлива, счастлива и рада, что не могу выразить, фройляйн Шарлотта!.. Теперь всё будет хорошо! Теперь вам можно быть гордой! Подумайте, ведь принцесса Маргарет — ваша тётя!

— Боже мой, зачем вы мучаете меня? — вскричала она и затрясла меня за плечи словно тряпичную куклу. Затем она оттолкнула меня и снова стала ходить туда-сюда.

— Ничему не верьте — я не верю ни единому слову! — после долгой паузы сказала она спокойно, хотя её грудь по-прежнему бурно вздымалась. — Старик со своим лицемерным мозгом впал в детство — он воображает, будто давно умершая женщина рассказала ему эту сказку… Лёгкий оттенок правдивости это дело приобретает лишь из-за нашего усыновления дядей — никто до сих пор не понял, почему он это сделал, а я всегда в моём сердце добавляю: «Ну уж конечно не из милосердия!»… Меня может убедить лишь экскурсия на бельэтаж в «Усладе Каролины», которая показала бы, насколько рассказ старика базируется на фактах. Я не могу себе представить, чтобы гордая принцесса — а княжеская гордость свойственна всему герцогскому дому — жила в тайном браке в «Усладе Каролины»… Я готова поклясться, что если убрать печати, то там не окажется ничего, ничего, кроме холостяцкого хозяйства, приюта одинокого молодого человека!

— Не клянитесь, фройляйн Шарлотта! — шёпотом перебила я её; мне казалось, что я оглушена, что у меня ум за разум заходит. — В комнатах висит шёлковый женский плащ, а на столе лежит блокнот, на котором написано «Сидония, принцесса фон К.» — она, видимо, написала это собственной рукой — так изящно не пишет ни мой отец, ни господин Клаудиус — я думаю, это писала женщина.

Она уставилась на меня.

— Вы там были?.. За печатями?

— Да, я там была, — ответила я быстро, опустив при этом глаза. — Я знаю путь, и я могу отвести вас туда, но только тогда… когда уедет Илзе.

В тот момент, когда я выговорила имя Илзе, меня вдруг одолел невыразимый страх. Как будто она стояла рядом со мной с предупреждающе поднятым пальцем, а я сделала что-то дурное, чего больше никогда, никогда не поправить… И меня совершенно не успокоило и не утешило то, что Шарлотта, ликуя, заключила меня в стремительные объятья и крепко прижала к сердцу — неужели я променяла на неё мою старую, добрую Илзе?..

23

В последующие дни у Илзе было очень много дел. Среди имущества моего отца она обнаружила два запертых сундука с постельным бельём, которое со дня смерти моей матери ни разу не проветривалось. Прозвучали неодобрительные слова о странном человеке, который там, наверху распаковывает побитые черепки, будто это ценный хрусталь, а изумительные скатерти и простыни оставляет гнить в сундуках. Правда, выражение Илзиного лица смягчилось, когда под её энергичными руками и под лучами отбеливающего солнца глубокая желтизна долгого заточения превратилась в незапятнанную белизну; но именно из-за этого она уделяла мне меньше внимания; она не замечала, что я в приступе нежности часто бросаюсь ей на шею, чтобы ласками загладить предательское «Когда Илзе уедет». Но меня мучили и другие сомнения. Само собой разумеется, я не подумала о том, что участие в этой таинственной истории может стать для меня опасным — для этого я была слишком неопытна; но у меня возникло смутное чувство вины перед человеком в главном доме, который, ничего не подозревая, сидел за своим письменным столом, в то время как другие объединялись против него. Он был виноват, вне всякого сомнения, — он отнял у двух прекрасных людей их благородное имя, и мне страстно хотелось поскорее помочь им в обретении их прав; но то, что на его собственной почве против него составился тайный заговор, что предательский бухгалтер и брат с сестрой по-прежнему общаются с ним как ни в чём не бывало и по-прежнему едят за его столом, что мой отец в «Усладе Каролины» пользуется полной свободой действий, а его дочь тем временем интригует против владельца дома — всё это было для меня крайне мучительно.

— Вы нас вчера подслушали, — грозно нахмурив брови, сказал мне на следующее утро Дагоберт, когда я, напуганная его неожиданным появлением в холле, хотела прошмыгнуть мимо него. Кажется, он меня здесь дожидался! За ночь послушный ассистент превратился в повелительного господина, он снова выглядел таким же высокомерным, как тогда на пустоши — и это меня раздосадовало; но его карие, гордые глаза имели надо мной такую власть, что я не осмелилась произнести ни одно из тех раздражённых слов, что вертелись у меня на языке.

— Шарлоттино сообщение напугало меня до крайности, — продолжил он. — Я был уверен, что ещё сегодня об этой тайне будут щебетать воробьи на крышах, потому что вы слишком молоды, слишком неопытны, чтобы суметь понять, о чём идёт речь. Одно-единственное необдуманное слово из ваших уст заставит нашего недруга насторожиться, и все наши усилия окажутся напрасными.

— Но я не скажу этого слова, — гневно выдохнула я. — Мы ещё посмотрим, кто умеет лучше молчать.

Я побежала вверх по лестнице и укрылась в библиотеке. Теперь на моих устах лежала печать молчания — я думала, что лучше умереть, чем дать вырвать у меня признание.

Надменная манера Дагоберта злила меня, Шарлотта же, напротив, вызывала робость и страх. Она часами неподвижно стояла в кустарнике и не отрываясь смотрела на занавешенные окна бельэтажа. Она казалась бледнее, чем обычно; при всякой нашей встрече она крепко прижимала меня к себе и жарко шептала мне на ухо:

— Когда наконец уедет фрау Илзе? Я не ем и не сплю — эта мука меня доконает!

Я спасалась от неё у отца. Он как раз заканчивал сортировку, опись и расстановку античных раритетов; визит принцессы ожидался в ближайшие дни. Я должна была помогать отцу. Даже самые неказистые фрагменты из глины и мрамора я брала в руки так же осторожно и нежно, как и он — причиной тому были пояснения, которые он иногда давал во время нашей совместной работы. Я видела, пускай даже и наивными глазами, что над «побитыми черепками» витает дух бессмертия, зародившийся в человеческом разуме тысячи лет назад.

И вот наступил этот тяжёлый, со страхом ожидаемый день — он разлил сияющее золото солнца над вершинами деревьев и смотрел из пруда чудесным голубым оком. Я вдруг возненавидела этот пруд с его сверкающими статуями, насмешливо таращившимися на меня, я возненавидела деревья, которым приближающаяся осень подарила нежно-жёлтые цвета… С сильно бьющимся сердцем я глядела на них — роскошь красок отразилась в моих сверкающих он слёз глазах.

— Нечего плакать, абсолютно нечего, дитя, — сказала Илзе и провела своей натруженной рукой по моим щекам. Она уже была в дорожном костюме. На столе лежала шляпа, а возле меня стоял ящичек с её скромным скарбом, куда она только что вбила последний гвоздь. Илзе уже побывала наверху у моего отца, чтобы попрощаться с ним; мне нельзя было пойти с нею… Ожидая у основания лестницы, я слышала, как она умоляющим тоном высказывала ему всё, что лежало у неё на сердце. Она вышла с пылающими щёками, но волнение не помешало ей на обратном пути взять в руки тряпку — с каждым шагом она полировала мраморные ступени; принцессу ожидали в течение часа, и поэтому всё должно было «блестеть». Теперь Илзе принесла шкатулку с жемчугом, подаренным мне бабушкой.

— Вот, дитя, — сказала она, надевая мне на шею ожерелье, — пусть принцесса знает, что ты приехала к своему отцу не нищей — я знаю, как немыслимо дороги подобные вещи, мне часто приходилось видеть, как моя бедная госпожа распродаёт вещь за вещью якобсоновское наследство.

Она торопливо надела шляпу, закутала ящичек шерстяным платком со своих плеч, взяла ящичек под мышку и, более не оглядываясь, пошла вместе со мной к главному дому. Я держала её за руку, прижимала её руку к груди и безвольно шла дальше. И только в прихожей я отпрянула; Илзе не пошла к фройляйн Флиднер — на её расспросы старый Эрдман показал ей «новую рабочую комнату господина».

— Ты будешь ребячиться до самого последнего момента? — резко отчитала она меня, поставила на пол ящик и открыла указанную дверь. Я сердито ступила на порог зеленовато-сумеречной комнаты. Я не видела господина Клаудиуса с того самого вечера, когда оскорбила его — и с радостью больше никогда бы с ним не встречалась; но сейчас мне пришлось предстать перед ним, и я вошла так вызывающе, как могла — он был кругом виноват, он, а не я — нет, конечно, не я!

Он сидел у одного из южных окон и писал. Увидев, что мы входим, он потянул за шнур; зелёные шторы у его окна разъехались, и сквозь душистую решётку растущего за окном кустарника в комнату ворвалось пёстрое сияние цветочного сада. Он встал и протянул Илзе руку. Я думала, что после того взгляда, которым он меня тогда одарил, его глаза будут выглядеть совершенно иначе, но он посмотрел мне в лицо так же серьёзно, как и при первой нашей встрече в его доме, — и этот взгляд напугал меня.

— Господин Клаудиус, я уезжаю, — сказала Илзе, и боль разлуки, которую она до сих пор стойко подавляла, прозвучала в каждом её слове. — Я наконец должна вернуться домой, если не хочу застать в Диркхофе полнейший развал… Бог свидетель, как тяжело у меня на сердце; но вы — моё утешение, вы знаете, что вы мне обещали, и — вот Леонора!

Я не успела оглянуться, как она схватила мою руку и хотела было вложить её в ладонь господина Клаудиуса. Он отвернул лицо и схватил книгу, которую держал другой рукой; я сразу его поняла — ведь я недавно содрогнулась от его прикосновения.

— Бдить я буду неустанно, фрау Илзе, — сказал он со своим обычным хладнокровием, — но приобрету ли я в конце концов достаточно влияния, чтобы руководить и направлять — это пока остаётся неясным…

— Господин Клаудиус, вы же не имеете ввиду, что у ребёнка не хватает должного уважения? — перебила его Илзе. — Леонора уже поняла, что господин доктор с его работой не сможет уделять ей много внимания, поэтому кто-то другой должен будет заботиться о ней как родной отец, — я увидела, как его лицо до самого лба залил нежный румянец, — пока она снова не вернётся в Диркхоф… Я уже говорила, вы — моё утешение в тяжёлую минуту, даже если вы не подали Леоноре руки — ну да, вы серьёзный, строгий человек, а она всего лишь ребёнок…

— Тут не то, что вы думаете, — перебил он её. Какая мука! Илзе, сама того не зная, коснулась раны, которую я ему нанесла… Меня снова охватило глубочайшее раскаяние — и я могла в этот самый момент всё исправить, как я себе обещала, — но нет, мне больше нельзя это сделать, иначе я стану такой же фальшивой, как отвратительный старый бухгалтер, который предал своего господина и при этом был с ним по виду в добрых отношениях!

— Утешение нужно, по видимости, прежде всего вашей подопечной, фрау Илзе, — продолжил он — его глаза не отрывались от моего лица, и я чувствовала себя ужасно. — Она такая бледная; я боюсь, что отвращение и страх перед ограждающим влиянием теперь усилятся вдвойне. — Он снял со стены новый ключ и положил его на стол передо мной. — Я знаю, где вы быстрее преодолеете боль разлуки, фройляйн фон Зассен, — сказал он. — Я велел поменять замок на дверце в лесной ограде — этот ключ ваш; вы можете теперь без помех навещать семью Хелльдорф и общаться с вашей маленькой любимицей столько, сколько захотите.

Илзе удивлённо глядела на него; но для подробных объяснений уже не было времени. За окном по булыжникам двора прогрохотали колёса экипажа.

— Фрау Илзе, вам пора, — сказал господин Клаудиус, подойдя к окну и раздвинув шторы. Во дворе стоял экипаж, и старый Эрдман заносил в него Илзин ящик.

— Как, я поеду в экипаже? — вскричала она испуганно.

— Почему нет?.. Я думаю, так прощание пройдёт быстрее, чем если вы покинете дом пешком.

— Ну, тогда с Богом… Да, дитя, не забудь ключ, — она сунула его мне в карман. — Я не знаю, что всё это значит, но ключ тебе дал господин Клаудиус, и я вручаю его тебе безо всяких вопросов.

Она сердечно пожала ему руку и вышла. В прихожей нас уже ожидали фройляйн Флиднер и Шарлотта. Я не могла вынести сверкающий взгляд и сияющую улыбку молодой девушки и спрятала своё плачущее лицо на груди у Илзе. Она мужественно боролась со слезами, я слышала её прерывистое дыхание; на минуту её руки крепко обняли меня. Как сквозь дымку я видела господина Клаудиуса, стоящего меж двух зелёных занавесей; он украдкой дал Илзе знак сократить муку прощания; но это было не нужно — я сделала это сама. Прижав руки к вискам, я бросилась через двор в сад, и лишь тогда, когда я пробежала через мостик, до меня донёсся грохот экипажа, выезжавшего со двора.

Я закрыла ставни на моём окне, заперла двери на задвижку и бросилась на диван, на котором недавно сидела Илзе. В глухой боли я пролежала так несколько часов…

Прибыла принцесса Маргарет; мой отец приветствовал её в холле — я слышала, как господин фон Висмар и придворная дамаотгоняют журавля, который со своими реверансами подошёл к высокородной госпоже слишком близко… В бельэтаже шаги вошедших стихли: видимо, принцесса застыла перед таинственными печатями на дверях — и отчаяние сдавило мне грудь; Илзе уехала, и приближался момент, когда я должна буду предъявить правдивые доказательства рассказу бухгалтера… Я полезла в карман, достала ключ и швырнула его далеко в комнату, как будто он жёг мне пальцы… Мне доверяли, а я злоупотребила этим доверием. Странно, человек в главном доме был на моей стороне, куда бы меня ни заносило, он был заботлив, строг и незаметен… Но я не хотела иметь с ним ничего общего, я держалась других, и держалась упорно; когда-нибудь он это узнает… Я ещё глубже спрятала лицо в обивку дивана, в этот момент даже пробивающийся сквозь ставни солнечный луч причинял мне боль. Принцесса снова сошла вниз, и отец постучал ко мне — он хотел, чтобы я вышла. Я не трогалась с места и была счастлива, когда все покинули дом; но вскоре по коридору пробежала Шарлотта; она забарабанила в мою дверь, повелительно выкрикивая моё имя. Когда я ей открыла, она стояла на пороге в роскошнейшем наряде и была красивее чем когда-либо.

— Быстрее, дитя, быстрее, принцесса хочет вас видеть! — нетерпеливо воскликнула она. — Ну что это такое — запереться ото всех во тьме египетской, проливая слёзы по доморощенной моралистке, от которой вы избавились!.. Оставьте эту вашу сентиментальность!

Она пригладила мне волосы и поправила моё сбившееся платье, а её рука, которую она положила мне на талию, подталкивала меня так сильно, что я быстро оказалась на пути к главному дому.

— Мы с Дагобертом случайно оказались в саду, когда принцесса шла в оранжерею, — сказала она небрежным тоном — при всей моей наивности и безоглядной вере в любое её слово я всё же с некоторым сомнением поглядела на изысканную элегантность наряда, в который она «случайно» облачилась, — и что вы думаете, ваш рассеянный папа, который обычно с трудом отличает меня от старого Эрдмана, представил нас, и всё прошло превосходно, он даже не спутал меня с Дагобертом!

Это был снова тот высокомерно-насмешливый тон, которого я всегда боялась.

— Дядя Эрих тоже попал в придворное общество, — разумеется, против своей воли, — продолжила она, — он как раз был занят в большой оранжерее, когда мы с принцессой вошли туда. Я уверена, он клянёт в душе все придворные газеты, которые завтра напечатают подробный отчёт о визите его светлости на фирму Клаудиусов — но, само собой разумеется, не подаёт и вида, а спокойно и хладнокровно ведёт себя так, словно это он оказывает честь высокому обществу… Смешно, но мне кажется, что принцессе это импонирует — она понюхала в оранжерее каждый цветочек и отправилась в главный дом, чтобы основательно осмотреть всё предприятие — например, кошмарную заднюю комнату… Брр — ну, это дело вкуса!

Мы уже были в прихожей, когда из задней комнаты показалась принцесса. Она вышла вместе с господином Клаудиусом, держа в руках роскошный букет.

— Где это пряталась вересковая принцесса? — спросила она и шутливо погрозила мне пальцем… Ах, Шарлотта уже нашла случай познакомить её с навязанным мне «титулом»!

— В тёмной-претёмной комнате, ваша светлость, — ответила за меня Шарлотта. — Малышка в печали, поскольку она разлучилась сегодня со своей старой нянькой!

— Я бы просил тебя всё же, Шарлотта, иначе называть фрау Илзе, — сказал господин Клаудиус. — Она с любовью и заботой годами заменяла фройляйн фон Зассен мать.

— Ну, значит, она заслужила, что вы выплакали себе все глаза, — любовно сказала принцесса и поцеловала меня в лоб.

В этот момент по лестнице спустилась фройляйн Флиднер с внушительной связкой ключей в руках. Глубоко поклонившись, она сообщила, что всё открыто. Старый торговый дом живо интересовал принцессу, она пожелала осмотреть также и верхние этажи, после того как господин Клаудиус сообщил ей, что обстановка в доме не менялась большей частью многие годы… В этот момент из комнаты фройляйн Флиднер вышел, смеясь, мой отец с господином фон Висмаром и придворной дамой; они осматривали стеклянный шкаф, набитый раритетами.

Мои глаза невольно следили за господином Клаудиусом, который поднимался по лестнице рядом с принцессой. Шарлотта была права — в своей гордой сдержанности и достоинстве «лавочник» выглядел так, как будто это он оказывает честь высоким гостям, и мне вдруг показалось, что нимб непринуждённого достоинства сияет и над старым мрачным домом его предков, и над могучими стенами, от которых величественно отражается каждое слово и каждый шаг, и над массивной лестницей с прочными, но так изящно изогнутыми перилами.

Комнаты на верхних этажах были действительно обставлены в соответствии со старыми бюргерскими традициями. В отличие от весёлой роскоши «Услады Каролины» здесь царили богатство и достаток. Красивая и мягкая обивка отсутствовала; мебель была из дерева ценнейших пород, но неизящная и угловатая; со стен вместо лукавых купидонов, разбрасывающих цветы, смотрели то лик Христа, то благонравная немецкая дама Гольбейна с потупленным взором и вуалью надо лбом; но гобелены сочились неувядающими красками, прессованные кожаные обои сияли золотом, а окна обрамляли мрачно-роскошные шторы из парчи.

Строгий дух истинно немецкого бюргерства, хранимый этими стенами, странным образом понравился принцессе. Она прошла через распахнутую дверь первого салона и двумя руками схватила серебряный кубок чудовищного вида, который блестел на дубовом столе в центре комнаты. Смеясь, она поднесла его к губам — и в этот момент к ней быстрыми шагами подошёл господин Клаудиус и подхватил тяжёлый сосуд — он выскользнул из её рук, а она, страшно побледнев, смотрела на портрет прекрасного Лотара.

— Боже, боже! — пробормотала она, закрыв рукою глаза…

Если нам что-то и помогает быстро прийти в себя в неловкий момент, так это бестактное выражение чьей-то лицемерной заботы… Фройляйн фон Вильденшпринг кинулась к своей госпоже и сделала попытку её поддержать. Принцесса выпрямилась и гордым движением отклонила её помощь.

— Что вам пришло в голову, Констанция? — спросила она нетвёрдым голосом. — Неужели мои нервы настолько слабы, что я, по вашему мнению, могу упасть в обморок? И что же, мне нельзя остановиться, неожиданно увидев шокирующе живой портрет давно умершего?.. Я, видимо, забыла в оранжерее мой флакон; мне бы хотелось, чтобы вы его принесли.

Придворная дама и господин фон Висмар сразу же исчезли в коридоре. Дагоберт и Шарлотта скрылись в оконной нише за плотными шторами, а мой отец уже был в соседней комнате и рассматривал вырезанное из дерева распятие. Комната опустела в один момент. Глубоко дыша, принцесса подошла к портрету и после длинной паузы подозвала к себе господина Клаудиуса.

— Клаудиус заказал этот портрет для вас? — спросила она тихо.

— Нет, ваше высочество!

— Так вы не знаете, кому он ранее принадлежал?

— Это единственный предмет из бывших покоев моего брата, который я взял себе.

— Ах, апартаменты в «Усладе Каролины», — вздохнула она с облегчением, — то есть из его собственных комнат… Кто это написал? Это не кисть нашего старого, педантичного придворного художника Краузе — тот никогда не был способен так явственно отобразить в глазах душу…

Она помолчала и прижала платочек к губам.

— Портрет был написан, очевидно, незадолго перед тем, как он… уехал, — сказала она грудным голосом. — Серебряная звезда, которая видна среди других орденов, была шутливо пожалована ему моей сестрой Сидонией на пикнике — на ней стоит девиз «Верность и молчание». Звезда не имеет другой ценности, кроме памяти о весёлом моменте.

Снова полная тишина, прерываемая лишь слабым шелестом штор.

— Странно, — сказала вдруг принцесса, — Клаудиус никогда не носил колец, люди говорили, из тщеславия, чтобы кольца не портили несравненной красоты его рук, а здесь — вы видите полоску на безымянном пальце левой руки… мне очень хорошо знакома эта рука, я часто её видела, но никогда на ней не было такого своеобразного кольца — простой ободок — что это значит? Оно выглядит как… обручальное…

Господин Клаудиус не ответил ни слова — его красиво очерченные губы, которые постоянно были крепко сжаты, как это часто бывает у глубоко мыслящих натур, сейчас образовывали ещё более тонкую линию; заметил ли он горящие глаза Шарлотты, уставившиеся ему в лицо?

— Боже мой, куда занесло мою фантазию! — после короткой паузы сказала принцесса, меланхолично улыбаясь. — Он даже не был обручён — нет, никогда, это знает весь свет… Но тем не менее — скажите мне откровенно, неужели никто после его смерти не претендовал на этот портрет?

— Ваше высочество, кроме меня нет никого, кто мог бы претендовать на наследие Лотара.

Что это было?.. Ответ прозвучал настолько непринуждённо, его слова так отчётливо несли отпечаток полнейшей правдивости, что сомнение казалось немыслимым. Шарлотта выглянула из-за гардины с бледным лицом, полным смертельного страха — у неё, очевидно, сложилось то же самое впечатление, что и у меня. Лишь Дагоберт смерил дядю долгим презрительным взглядом, его губы искривились в издевательской усмешке — он был уверен в своей правоте, он был полон неоспоримого убеждения, что дядя солгал… Кто из них двоих был неправ? Я всё ещё желала брату с сестрой победы; но сейчас я знала, что больше никому никогда не смогу верить, если окажется, что такой человек, как господин Клаудиус, опустился до низкой лжи.

Придворные вернулись из оранжереи ни с чем, флакон нашёлся в сумочке у принцессы, внезапно обретшей своё обычное величественное спокойствие. И лишь на её щеках, обычно окрашенных нежно-розовым румянцем, сейчас лежала глубокая краснота.

Фройляйн фон Вильденшпринг робко заметила, что ветер нагнал чёрные грозовые тучи — это было заметно и по сильно сгустившимся в комнатах теням. Тем не менее принцесса присела и отведала роскошных фруктов, которые ей поднесла на серебряном блюде фройляйн Флиднер. Все собрались вокруг принцессы, отсутствовал лишь мой отец; он наверху в одной из дальних комнат переходил от одного предмета мебели к другому, ощупывая и рассматривая их — казалось, он совершенно забыл, с кем сюда пришёл, и ему, улыбаясь, предоставили свободу действий.

У меня было так тревожно на душе, словно с потолка вот-вот обрушится тяжёлый плафон или сейчас в любой момент случится неожиданное и прекрасный Лотар сойдёт со своей картины к гостям. Какими выразительными глазами смотрел он с портрета, и как тепло и живо его «несравненной красоты рука» с роковым кольцом выделялась на фоне тёмного бархата!

Наверное, принцесса прочитала эти тревожные мысли на моём лице; она подозвала меня к себе.

— Дитя моё, вы не должны быть так печальны, — сказала она тепло и мягко, когда я, оробев от всеобщего внимания, невольно опустилась перед ней на колени — я часто так делала перед Илзе. Принцесса положила ладонь на мою макушку и погладила меня по голове.

— Вересковая принцесса! Как красиво это звучит!.. Но вряд ли вы дитя северной пустоши — с вашим загорелым личиком и маленьким восточным носом, с тёмными, упрямо вьющимися волосами и робкой строптивостью в чертах и движениях — вы скорее напоминаете маленькую принцессу из венгерской степи, у ножек которой вечером вытряхиваются награбленные сокровища… Принцессу, которая украшает себя роскошными восточными жемчужинами — ах, смотрите, как я права! — она улыбнулась и дотронулась до жемчужного ожерелья, которое висело на моей шее; несколько секунд она удивлённо перебирала жемчужины. — Однако это действительно самый красивый жемчуг, который я только видела! — воскликнула она восхищённо. — Он ваш? Откуда у вас это прекрасное ожерелье?

— От моей бабушки.

— От матери вашего отца?.. Ах да, если я не ошибаюсь, она была урождённая фон Ольдероде, из богатого, старинного баронского рода — не правда ли, дитя моё?

Лёгкое движение за головой принцессы заставило меня поднять взгляд — там стоял Дагоберт с поднятым вверх указательным пальцем, его пронзительный взгляд встретился с моим… «Ничего не говорить!» — предупреждала меня вся его выразительная фигура. Как во сне я вспомнила, что он меня уже однажды предупреждал; но в этот ужаснейший момент моей жизни я не смогла задаться вопросом «Почему?». Единственно под влиянием его взгляда, сбитая с толку, я пробормотала:

— Я не знаю!

Что я наделала?! Произнесённые мною слова развеяли наваждение, и я пришла в ужас от собственного лживого голоса… Как, я только что перед всеми объявила, что я не знаю, происходит ли моя бабушка из богатого старинного баронского рода Ольдероде? Ложь, ложь! Я знала так же хорошо, как десять заповедей господних, что она была урождённая Якобсон — я видела, что она умерла как иудейка и что я была её последним утешением… Зачем это отрицание истины? Я и сейчас могу сказать — «Я не знаю!». Я произнесла это почти механически, находясь под чужим влиянием, а затем с глубоким отчаянием почувствовала, что я буду стыдиться этого момента всю мою жизнь… И даже если все, как Дагоберт, кивнут мне с одобрением — что с того? Но вот один из них строго осудил меня — он поглядел на меня с безмерным удивлением, отвернулся и вышел — это был господин Клаудиус.

Я попыталась бороться с собой, но не нашла в себе мужества признать перед всеми свою ошибку. Стыд и страх выставить себя на посмешище замкнул мои уста; но молчание, последовавшее за моим ответом, было коротким — первый грозовой штурм пронёсся по городу, бросив в окна опавшие листья и пыль с жарких мостовых. Острый жёлтый луч упал с небес и слепяще отразился в стёклах домов на другой стороне улицы, оставив после себя бледные сполохи на тёмных стенах погружённого в сумерки салона.

Принцесса поднялась, все остальные в страхе поспешили к окнам; даже мой отец вынырнул из своих интересных исследований и спешно спустился к нам. В своём тихом отчаянии я воспринимала всё, что вокруг происходило, как во сне. Я видела, как господин Клаудиус вернулся в салон — высокий, сильный, со строгим лицом; но лишь в этот момент я поняла, почему принцесса не отрываясь смотрит на него, когда он с ней разговаривает — у него в глазах был тот же свет, что и на портрете, свет, который она назвала «душой» и который был не в состоянии передать педантичный дворцовый художник… Она положила ему руку на локоть и дала свести себя вниз по лестнице; механически следуя за ними, я прошла мимо фройляйн Флиднер, и в её мягком взгляде, встретившимся с моим, было холодное отчуждение — ах да, ведь она тоже слышала в оранжерее предупреждение Дагоберта и теперь видела чёрную печать лжи на моём лице — я закусила губу и вышла из салона… Шёлковые шлейфы дам шелестели на лестнице, и среди этого шелеста раздавался милый, ласковый голос принцессы — мне казалось, что она никогда ещё не говорила так сердечно… Она хочет ещё раз посетить «интересный дом, полный традиций», заверила она господина Клаудиуса — фройляйн фон Вильденшпринг и камергер сдвинули головы, и затем наглая придворная приподняла свой шлейф и брезгливо осмотрела ступеньки, а господин фон Висмар начал обмахиваться платочком, точно как Дагоберт на холме — это была демарш против княжеского решения; нагляднее нельзя было и придумать. Шарлотта шла за ними; я увидела, как её лицо резко покраснело, а губы сжались в горькую линию — но меня это совершенно не тронуло, однако почему-то вывело из оцепенения, в котором я находилась.

— Браво! — раздался шёпот у моего уха. — Вересковая принцесса храбро держалась — теперь я спокоен за нашу тайну! — И Дагоберт склонился ко мне так близко, что я ощутила его дыхание… Настигни меня коварный, болезненный удар, он не вывел бы меня из себя до такой степени, как этот шёпот. Я ощутила ненависть к улыбающимся мне карим глазам — это они подвигли меня на необдуманные слова, — а дыхание, касавшееся моей щеки, казалось мне оскорбительным — это был уже не тот человек, которого мне хотелось защищать от любых нападок — он был фальшив, этот красавец Танкред, его прекрасные каштановые локоны были как вьющиеся надо лбом змеи, — и больше не владея собой, я оттолкнула его, сбежала вниз по лестнице и вцепилась в руку моего отца, который как раз спускался с последней ступеньки вслед за принцессой.

— Ну-ну, дитя моё, мы не на пустоши! — улыбаясь, попенял он мне за порывистость: придворные вжались в стену, когда я промчалась мимо них, а принцесса удивлённо повернула голову на шум.

— Не браните мою милую шаловливую егозу, доктор, — шутливо сказала она. — Давайте радоваться, что её весёлая натура так скоро взяла вверх и преодолела боль разлуки.

Это было ужасно — она приняла моё возмущение за детское озорство, и господин Клаудиус думал так же: он смотрел мимо меня, и казалось, что я больше для него не существую, — ну что ж, и поделом мне, я заслужила это наказание…

24

Со двора в прихожую ворвался горячий воздух — казалось, что ароматное дыхание сада сгустилось в плотную неподвижную массу. Гроза ещё не началась, ещё ни одна капля дождя не упала на жаждущую влаги землю — но на брусчатке двора уже крутились в гибельном вихре щепки и обрывки бумаги, а тополя у излучины реки неистово размахивали своими пышными кронами — буря должна была вот-вот разразиться.

Принцесса спешно села в дворцовый экипаж, въехавший во двор с боковой улицы. Мой отец, который был вызван к герцогу, собирался её сопровождать. Принцесса ещё раз протянула руку господину Клаудиусу, а Шарлотте и Дагоберту дружески-сдержанно кивнула головой, на что они благодарно поклонились до самой земли. Моя скромная персона была в спешке забыта, и это было хорошо: я повернулась ко всем спиной, пробежала через двор и отворила калитку сада. Мне понадобились усилия, чтобы удержаться на ногах: буря хозяйничала уже вовсю. Она свирепо вырвала из моих из рук дверь — напрягая все силы, я снова ухватилась за ручку и резко захлопнула дверь за собой — сад не должен был оставаться открытым, таковы были строгие правила дома.

А теперь вперёд! Я прошла, тяжело дыша, несколько шагов и вдруг почувствовала, что продвигаюсь словно по бурному, пёстрому морю цветов… Как клонились к земле чашечки гелиотропов, петуний и гвоздик, выгибаясь кверху стеблями и листьями, чтобы затем опять подняться во всей своей многоцветной красе! Как отчаянно гнулись под порывами ураганного ветра стройные, благородные итальянские тополя!

Внезапно я поняла, что не чувствую под ногами почвы — сначала меня бросило на клумбу с гелиотропами, а затем отшвырнуло назад на ограждение двора. Цепляясь обеими руками за неровные камни, я прижала голову к стене, чтобы спрятаться от разрушительных порывов ветра. В какой-то момент я робко выглянула из-под спутанной массы волос, залепившей мне лицо — дверь рядом со мной распахнулась, и в сад вошёл господин Клаудиус — он огляделся, поворачивая голову, — и увидел меня.

— Ах, вот куда вас занесла буря? — воскликнул он. Через секунду он уже стоял рядом со мной и закрывал меня от дождя — ни один волос на моей голове больше не трепетал под порывами ветра.

— В самом деле, вы словно бедная ласточка, которую бурей вытолкнуло из гнезда! — засмеялся Дагоберт, который вошёл в сад следом за ним и, шатаясь, держался за стойку двери.

Я сняла руки со стены и отвернула лицо — это был тот самый смех, который на пустоши гнал меня под крышу Дикхофа.

— Давайте вернёмся в главный дом; вы не дойдёте до «Услады Каролины», — мягко сказал мне господин Клаудиус.

Я покачала головой.

— Ну, тогда я пойду с вами — без поддержки вы вряд ли устоите на ваших маленьких ножках.

«Тебя укрыл бы я плащом от зимних вьюг, от зимних вьюг!» — пронеслось в моей голове — нет, я не хочу! Пускай они оба уходят! Тот, с фальшью в глазах, стал мне отвратителен, а перед тем, кто говорил со мной так мягко и терпеливо, я чувствовала глубокий стыд и робость.

— Мне не нужен плащ, который меня укроет — я хочу пойти одна, — нервно ответила я и поглядела на него сквозь блестящие, дрожащие на глазах слёзы.

Дагоберт снова засмеялся, а господин Клаудиус внимательно посмотрел на меня; неизъяснимое выражение скользнуло по его лицу.

— Вы больны, — тихо сказал он, склонившись ко мне. — Я никак не могу оставить вас одну. Пожалуйста, пойдёмте со мной.

Это неистощимое терпение и снисходительность к маленькой недостойной персоне, которую он должен был презирать и которая при всём при этом ещё и строптиво сопротивлялась, сломили моё упрямство; к тому же буря немного утихла, и я сама могла удержаться на ногах… Я стронулась с места.

Дагоберт всё ещё стоял у калитки. Немногие слова, тихо сказанные мне господином Клаудиусом, и моя внезапная готовность следовать за ним разбудили недоверие Дагоберта — он приложил палец к губам и угрожающе поднял правую руку. Затем он вернулся во двор и с силой захлопнул за собою дверь… Ненужное предупреждение! С моих губ не сорвётся ни один звук — вначале оболганный, а затем преданный господин Клаудиус будет ненавидеть меня, даже если мои новости неожиданно окажутся для него важными… Одновременно я вспомнила жуткие рассказы Хайнца о проданных душах — я и сама была такой несчастной душой, которая со страхом рвалась в разные стороны, но не могла улететь.

Мы стремительным шагом дошли до первой оранжереи; мне не понадобилась поддержка моего спутника — в раздуваемых ветром одеждах, едва касаясь земли, я летела рядом с ним… И тут небо разорвал слепящий розовый луч, почти одновременно раздался оглушающий раскат грома, и первые капли дождя забарабанили по стеклянной стене оранжереи… Мы торопливо вошли вовнутрь, под сень высоких чужедальних растений — неподвижных, стройных, недостижимых для ревущей бури. Я искоса взглянула на моего молчаливого спутника — он казался таким же недосягаемым, как и они — не потому ли, что он хранил в своём сердце мрачные тайны?

Он поймал мой взгляд и вопросительно посмотрел мне в лицо.

— Быстрая ходьба вернула краску вашим губам — вам лучше? — спросил он.

— Я не больна, — ответила я, искоса глядя на него.

— Но глубоко взволнована и потрясена, — добавил он. — Это неудивительно — юная душа не может выйти из своего безыскусного уединения в большой шумный мир без потрясений.

Я очень хорошо его поняла — как мягко объяснил он моё состояние! Ещё вчера я сказала бы себе: «Потому что он сам всегда лжёт» — но сейчас я уже не могла этого сказать.

— Я бы очень хотел облегчить вам этот переход, — продолжал он. — Там, в салоне наверху, я только что говорил себе: всё, что я могу сделать, — это безотлагательно удалить вас из этого дома… Но я могу ошибаться в своих суждениях, я тоже могу заблуждаться относительно тех, в чьи руки я передам вашу судьбу и благополучие…

— Я и сама не уйду, — перебила я его. — Неужели вы думаете, что я выдержала бы здесь хоть минуту после мучительного прощания? Я бы пешком побежала следом за Илзе, до самой пустоши, если бы я не должна была — остаться с отцом… Я хорошо знаю, что дитя должно быть рядом со своим родителем, что отец нуждается во мне — какой бы невеждой я ни была, он всё же ко мне привык.

Он поражённо посмотрел на меня.

— У вас больше воли, чем я думал — чтобы заставить выросшую на свободе натуру принять и признать свои обязанности, нужна большая сила духа… Это хорошо, потому что другой вариант я тоже считаю невыполнимым; о нём я подумал в тяжёлый момент удручающих впечатлений, в момент, когда я видел вас оступившейся… — при этих словах он отвёл глаза и поправил прижатый к стеклу оранжереи роскошный экзотический цветок с такой осторожностью, словно это занятие поглотило его целиком. Казалось, он не хочет видеть, как я закрыла руками лицо, чтобы спрятать от него краску стыда.

— Вы совсем не доверяете мне, вернее сказать, это доверие систематически в вас разрушается; поскольку в вашей душе, очевидно, не было ни малейшего недоверия к миру и людям, — сказал он очень серьёзно. — По отношению к вам мне досталась неблагодарная роль верного друга, который неутомимо предупреждает об опасности греха и потому вряд ли — пользуется любовью… Но это не должно меня удерживать от выполнения моего долга. Возможно, когда ваш горизонт расширится, тогда вы, может быть, поймёте, что моя рука является своего рода заботливой родительской рукой, закрывающей углы стола, чтобы дитя не набило себе шишек… Ну не считайте же так усердно песчинки у себя под ногами! — воскликнул он внезапно. — Может быть, вы поднимете взгляд? Мне хотелось бы знать, что вы думаете.

— Я думаю, что вы запретите мне общаться с Шарлоттой, — быстро ответила я и подняла голову.

— Не совсем — на моих глазах или в присутствии фройляйн Флиднер вы можете общаться с ней сколько захотите. Но я самым серьёзным образом прошу вас избегать оставаться с ней наедине. Её голова, как я вам уже говорил, полна нездоровых представлений, и я не допущу, чтобы она заражала вас измышлениями и фантазиями подобного рода… Как быстро непосредственная и чистосердечная душа подпадает под такое влияние, я имел возможность убедиться ещё сегодня. Пообещайте, что вы последуете моей просьбе! — забывшись, от протянул мне руку.

— Я не могу! — выдохнула я, а он, ужасно побледнев, быстро спрятал руку за спину. — Мне страшно и жарко в этом душном цветочном воздухе! — И действительно, моё сердце билось как сумасшедшее. — Видите, дождь стихает, я могу добраться до «Услады Каролины» под защитой деревьев, — пожалуйста, позвольте мне уйти!

С этими словами я выбежала из оранжереи и помчалась вдоль реки; ветер и дождь хлестали всё сильнее — я моментально вымокла. Чтобы не наткнуться на дерево и не свалиться в реку, я рукою загородила глаза — и бежала, бежала что есть мочи, пока не оказалась в холле «Услады Каролины»… Слава Богу, я больше не слышала звуков этого спокойного голоса, который вопреки всему так проникал мне в душу, как будто в нём билось тёплое, живое сердце!

У себя в комнате я сбросила насквозь промокший муслиновый наряд, облачилась в своё высмеянное чёрное платье и открыла ставни. Я была совсем одна в огромном доме; лишь внизу гомонили птицы, которые перед грозой ретировались в холл… Съёжившись в оконной нише, я перебирала жемчужины на моей шее. Перед моим мысленным взором я ужасающе отчётливо увидела полуприкрытые бабушкины глаза и услышала её слабый голос: «Илзе, надень бусы на эту тонкую смуглую шейку!», а затем: «Они тебе к лицу, дитя моё! У тебя глаза твоей матери, но якобсоновские черты»… Имя, которое я якобы не знала, было написано на моём лице… Такого лживого, неверного создания, как я, нет, наверное, на всём белом свете! На какую дорожку я ступила? Как часто за эти несколько недель я позволяла другим подвигать себя на неправедные, бездумные действия! Но теперь — я пылко прижала жемчужины к губам — теперь я хотела исправиться и не хотела больше действовать вслепую, не задаваясь вопросом: «Кому ты причинишь этим боль?»

За окном по-прежнему бушевала гроза — казалось, в воздухе столкнулись две бури… И тут к своему испугу я увидела, что из кустарника показались две фигуры и побежали к дому — это были брат с сестрой.

— Да, дитя, человек должен бороться, если он ищет следы своего счастья! — ворвавшаяся в комнату Шарлотта швырнула в угол покорёженный зонтик и оросила диван каплями дождя со своей шали; затем она вытерла лицо и голову носовым платком.

— Наконец-то! — воскликнула она. — Мы были как на иголках, пока дядя Эрих находился в саду, а мы не могли пройти сюда! Сейчас он в своей рабочей комнате, и Экхоф тоже — по вашему желанию мы ему не сказали, что вы посвящены в тайну… Папа ваш во дворце, так что удачнее и быть не может — мы здесь одни. Теперь вперёд!

— Сейчас?! — вскричала я, содрогаясь. — Там наверху сейчас ужасно страшно!

Дагоберт разразился громким смехом, а Шаролотта густо покраснела и гневно топнула ногой.

— Боже мой, не будьте же такой трусихой! — резко прикрикнула она на меня. — Я умираю от нетерпения, а вы тут несёте всякий вздор!.. Или вы воображаете, что я снова опущусь до просьб? Я ждала, как евреи мессию, отъезда вашей фатальной, никак не уезжающей Илзе! Я молилась о наступлении вечера, когда сегодня дядя одним словом посеял в моей душе ужасные сомнения! Я чуть не задохнулась от ударов собственного сердца!.. К тому же Дагоберт возвращается послезавтра в свой гарнизон — он должен перед этим убедиться! Мы не даём вам ни одной минуты отсрочки, выполняйте своё обещание! Вперёд, дитя, вперёд!

Она схватила меня за плечи и начала трясти. До сих пор я робко любила эту сильную, энергичную девушку и восхищалась ею, но сейчас я её просто боялась, а то, как она говорила об Илзе, ужасно возмутило меня; но я молчала, поскольку сама сунула голову в эту петлю и уже не могла пойти на попятный. Я открыла дверь в спальню и показала на шкаф.

— Отодвинуть? — тут же догадалась Шарлотта.

Я кивнула, брат с сестрой ухватились за шкаф и сдвинули его с места — за ним показалась оклеенная обоями дверца… Шарлотта открыла её и ступила на лестницу. На секунду она остановилась и, ужасно побледнев, прижала руки к сердцу, словно боялась, что оно выскочит из груди, — затем взлетела наверх, а мы с Дагобертом за ней.

Я оказалась права — здесь, наверху, было жутко. Как раз в этот угол дома бил ураганный ветер, словно он хотел разрушить эту часть замка и развеять над землёй сокрытые здесь воспоминания и свидетельства таинственных событий. За роллетами с розовым рисунком звенели стёкла, заливаемые потоками дождя, и даже нежный свет газовой драпировки был погашен наступающей темнотой.

Шарлотта открыла дверь, вошла и схватилась за висящий на двери плащ. Она сняла его с крючка и расправила.

— Это домино, маскарадный костюм, который могли носить как мужчины, так и женщины, — сказала она глухо и выпустила плащ из рук — он упал на пол… Пожав плечами, она подошла к туалетному столику и окинула взглядом стоявшую на нём серебряную утварь.

— Помада и рисовая пудра, а здесь несколько флаконов с туалетной водой! — заметила она, сдувая толстый слой пыли. — Мы знаем, как может выглядеть туалетный столик красивого, юного, обожаемого дамами офицера, да, Дагоберт? Прекрасный Лотар был тщеславнее любой женщины — и если вы не предъявите ничего более убедительного, дитя, то дело плохо! — бросила она мне через плечо с кажущимся спокойствием; но в её глазах было нечто, снова вызвавшее во мне сочувствие — это был смертельный страх и глубочайшее уныние.

Внезапно из её груди вырвался дрожащий крик, крик ликования, который заледенил мне кровь. Она протянула руки, промчалась через открытую дверь в соседнюю комнату и бросилась на плетёную колыбельку, стоявшую рядом с кроватью под фиолетовым балдахином.

— Наша колыбель, Дагоберт, наша колыбель — о Боже, Боже мой! — залепетала она, а её брат подскочил к одному из окон и раздвинул тёмные шторы. Бледный дневной свет упал на маленькое пожелтевшее покрывальце, в котором Шарлотта спрятала своё лицо.

— Это правда, всё правда — до последнего слова! — пробормотала она, поднимаясь. — Я благословляю покойную женщину, которая подслушивала!.. Дагоберт, здесь наша высокородная мать услыхала наш первый крик! Наша высокородная мать, гордая дочь герцогов фон К., как упоительно это звучит, и как они все падут ниц, эти дочки аристократов, которые морщили нос при виде приёмного ребёнка торговца! Боже, меня просто распирает от счастья! — вскричала она, сжав ладонями виски. — Он был прав, наш жестокий недруг в лавочном доме, когда сказал мне недавно, что я сначала должна вынести правду! Я оглушена!

— Ну что ж, — сухо и сердито сказал Дагоберт, вновь задёргивая шторы. — выплесни свои эмоции!.. Но затем я должен буду обратиться к твоему разуму — это бурное проявление чувств мне абсолютно непонятно… Мне не были нужны подобные доказательства, совершенно хватило сообщения Экхофа, да и оно было всего лишь лучом солнца, осветившим всё то, что уже жило в нашем сердце, нашей крови.

Шарлотта нежно поправила зелёный полог над колыбелькой.

— Благодари Бога за это душевное равновесие! — сказала она уже менее эмоционально. — Моя скептическая голова не давала мне покоя последние несколько дней… А вы, милая невинность, — насмешливо сказала она мне, — вы мололи вздор насчёт женского почерка и дамского плаща, который оказался весьма сомнительным, а эта комната с её деталями ускользнула от ваших глупых глаз!.. Неужели вы так ужасно простодушны?.. Одним-единственным словом вы могли избавить меня от мучений последних дней!

Я едва слушала этот горько-насмешливый голос и подавленно вспоминала патетические слова Экхофа о жизни, пробудившейся в запечатанных залах. Сейчас всё, что имело отношение к тайне двух давно умерших людей, было вытащено из-под толстого слоя пыли на свет божий … Как заботливо береглась эта тайна! Даже сестра принцессы прошла мимо, ничего не подозревая — кто знает, может те двое горячо желали сохранить покров тайны даже за порогом смерти?.. А теперь они лежали в могиле, прекрасная принцесса и мужчина с пятном крови на лбу, и не могли помешать чужим рукам и глазам рыскать здесь — или они вернутся, чтобы предостеречь, как считал мрачный фанатик? Эти комнаты, в которых прежде двигался лишь безмолвный солнечный луч, сейчас ужасающим образом наполнились жизнью. Снаружи буря билась о стены, а здесь с лёгким стоном под потолком тянулись потоки воздуха, медленно трепетали гардины на окнах, над половицами шуршали струящиеся дамские платья, открывая тут и там пятна света, беспокойно мечущиеся по фиолетовому кроватному пологу и таинственно пробегающие по затенённым углам — словно бедные души, осуждённые бродить между небом и землёй… Буря завывала в камине; она вымела из него на пол остатки пепла, пытаясь дотянуться до дребезжащих стеклянных дверей и сорвать с плафона и стен ясные лики богов и купидонов. Это было дерзко — среди всего этого движения украдкой копаться в тщательно оберегаемом наследии умерших; но я молчала — как мог бороться мой слабый голос с этой страстью и — сейчас я нашла слово для Шарлоттиного неистового поведения — с этой алчностью, жаждущей отличий и высокого положения?

Брат с сестрой стояли перед письменным столом, к которому я в прошлый раз отнеслась с большим благоговением — я едва позволила своему дыханию коснуться его поверхности, — а сейчас на нём в одну минуту были опрокинуты и перевёрнуты все предметы.

— Мамин герб на печати, письменном приборе и почтовой бумаге! — сказала Шарлотта — её голос всё ещё дрожал, но к ней её вернулось гордое спокойствие и уверенность. — И здесь старые конверты! — она вытянула несколько конвертов из-под пресс-папье. — «Её высочеству принцессе Сидонии фон К., Люцерн», — прочитала она. — Видишь, Дагоберт, все эти письма были в Швейцарии, посмотри на почтовые штемпели. Видимо, какая-нибудь доверенная особа ехала вместо мамы в путешествие, получала письма и переправляла их в «Усладу Каролины».

Дагоберт не отвечал. Он дёргал за замок стола — ключ отсутствовал; по словам Экхофа, именно здесь находилась папка со всеми документами Лотара. Пожав плечами, Дагоберт с мрачным лицом отвернулся, подошёл к оконной двери и посмотрел на улицу. Шарлотта небрежно швырнула конверты обратно на стол и направилась в другой конец зала. Там стоял рояль — я в прошлый раз его в спешке не заметила. Шарлотта тут же открыла его крышку и ударила по клавишам, которых, может быть, больше не должна была коснуться ничья рука — во всяком случае, они оказали сопротивление: с ужасным диссонансом, сопровождаемым дребезжанием оборванных струн, его звуки так пронзительно отразились от стен, что даже сильная духом Шарлотта отшатнулась и быстро захлопнула крышку. Она была испугана; но в ней не было даже намёка на ту сердечную робость, тот боязливый пиетет, с которым я в каждом из этих неподвижных предметов видела чувствительную душу. Она схватила ноты, лежавшие на рояле, и стала в них рыться; затем она вдруг вскрикнула и запела полуликующе-полуприглушенно: «Già la luna è in mezzo al mare, mamma mia si salterà!».

— Дагоберт, это то, что мама пела в салоне мадам Годен, это оно — здесь, здесь! — она помахала нотами в воздухе. Я не услышала ответа её брата и повернулась. Он стоял к нем спиной, согнувшись над письменным столом. Я подскочила к нему.

— Вы не должны этого делать! — сказала я, испугавшись звуков моего собственного голоса — так глухо и дрожаще он прозвучал; но я мужественно смотрела ему в лицо.

— Ну, что я не должен? — насмешливо спросил он, однако опустил руку, сжимающую какой-то инструмент.

— Взламывать замок, — твёрдо ответила я. — Я виновата, что вы здесь, за печатями, — ведь это я вас сюда привела; мне не надо было этого делать, это была большая ошибка, и я сейчас очень хорошо это понимаю… Но больше ничего не должно произойти, я этого не допущу! — вскинулась я, когда заметила, что он снова поднял руку с инструментом.

— В самом деле? — засмеялся он. Это было странно — его взгляд скользнул по мне, и в нём зажглось пламя, которого я никогда прежде не видела. — Как вы собираетесь мне помешать, вы, хрупкое, нежное создание? — насмешливо спросил он и быстро воткнул инструмент в замок — я услышала скрежет и скрип. Со страхом и гневом я схватилась обеими руками за его локоть и попыталась оттащить его от замка — и в тот же момент почувствовала, что его руки сомкнулись на моей талии, и он зашептал мне в ухо:

— Маленькая дикая кошка, не дотрагивайтесь до меня и не смотрите на меня так — это опасно! Ваши пьянящие глаза с самой первой минуты вскружили мне голову! Именно ваша дикая злоба привлекает меня, и если вы ещё раз меня оттолкнёте, как сегодня на лестнице, тогда посмотрим, что с вами будет — очаровательная, гибкая ящерка!

Я закричала, и он отпустил меня.

— Что за шутки ты тут шутишь, Дагоберт? — накинулась на него подбежавшая Шарлотта. — Оставь ребёнка в покое, слышишь? Она не для ваших лейтенантских шуток! Леонора находится под моей защитой, и баста!.. Между прочим, она права, невинная малышка! То, что тут заперто, мы не должны взламывать… Чего будут стоить бумаги, если мы вынуждены будем сказать, что мы их украдкой вытащили из-под судебных печатей?.. Они будут лежать здесь в целости и сохранности, пока в один прекрасный день не выйдут на белый свет во всём блеске. Они недоступны даже дяде Эриху — под теми печатями, которые он сам же повелел наклеить на двери. И нам больше не надо в них заглядывать — я знаю теперь так же уверенно, как дышу, что мы здесь родились, что мы стоим сейчас в доме наших родителей, на нашей собственной, унаследованной земле! — сказала она торжественно. — Слышишь? Буря благословляет нас!

Да, это был толчок, потрясший пол под нашими ногами, распахнувший балконную дверь, которую я в прошлый раз в испуге не закрыла как следует, и моментально заливший письменный стол потоками воды.

— Ха-ха, она благословляет нас и хочет показать, как надо действовать! — засмеялся Дагоберт и снова закрыл дверь. — Она не касается ценного стола руками в бархатных перчатках — нет, она говорит: «Сила против силы!»… Если действовать по-твоему и по советам Экхофа, то мне придётся выпрашивать у дяди Эриха каждый грош и выслушивать упрёки насчёт долгов, пока я не поседею, а ты в ненавистной зависимости останешься старой девой!

— Я и так ею буду, — ответила она, слегка побледнев. — Я никогда бы не вступила в неравный брак, но эти дворцовые лягушки мне до смерти противны… И я не хочу любить, не хочу!.. У меня совершенно другая цель — я хочу стать настоятельницей женского монастыря — и многие будут под моей властью, многие из тех, кто меня задевал — пускай они поберегутся!.. Я, кстати, тебя не понимаю, Дагоберт, — сказала она, переводя дыхание. — Мы ведь давно договорились, что откладываем всё до января, когда ты будешь переведён сюда, что до этого мы будем молчать и собирать информацию. Мне будет довольно тяжело выдержать всё одной — мне трудно уже сейчас глядеть дяде в глаза, не имея возможности сказать ему: «Ты лжец!», общаться с Флиднер, которая вечно делает дружелюбно-мирное лицо и систематически позволяет обкрадывать нас — злобная кошка! И ведь она мне действительно нравилась!.. Мне это будет исключительно тяжело, но ничего не поделаешь, это надо вынести! Экхоф, беспрестанно проповедуя осторожность и спокойствие, абсолютно прав!

Она вытерла своим платочком влагу со стола и поправила потревоженный ящик.

Я больше не участвовала в их поисках и исследованиях. Я встала, как часовой, между столом и оконной дверью… Мне казалось, что от бури всё ещё дрожит земля, но то была дрожь в моих ногах… Я никогда ещё не чувствовала себя так ужасно, как в ту минуту, когда чужие руки сомкнулись на моей талии. Если бы меня скинули в тёмную бездну, я не испугалась бы так сильно, как тогда, когда услышала этот жаркий шёпот, который я отчасти совершенно не поняла и который тем не менее вызвал прилив крови к моим щеками и вискам… Я бы охотнее всего развернулась и убежала как можно дальше, но меня удерживал страх, что они всё-таки взломают стол.

Мне пришлось простоять на месте несколько часов. Были обысканы многочисленные комнаты, находящиеся за теми, что я осмотрела… Буря постепенно слабела; грохот дождя о балкон превратился в мягкое журчание, а сквозь бледные шёлковые занавеси пробился светлый луч, ожививший радостные лица богов и купидонов на стенах.

— Вот наш герб, малышка, поглядите-ка! — сказала вернувшаяся в зал Шарлотта. Она протянула мне кольцо-печатку. — Хотя папа и не носил колец, как заверила сегодня её светлость, но тем не менее существует вот это кольцо, которое, судя по всему, часто использовалось в качестве печати — оно лежало на папином письменном столе; я возьму его — это единственное, что я сейчас присвою. — Кольцо скользнуло ей в карман.

Наконец я была свободна. Мы спустились вниз по лестнице, и шкаф был снова задвинут на место.

По тёмной лестнице, на которую Шарлотта ступила в мучительных сомнениях, брат с сестрой сошли полноправными наследниками барона Лотара фон Клаудиуса, побочными отпрысками герцогского дома. Решение загадки было очевидным даже для меня — так как же было возможно, что господин Клаудиус твёрдым голосом и с ясными глазами отрицал правду?.. И тем не менее, пусть дело обстоит так, как обстоит, — он не солгал!..

25

Шарлотта взялась за свою шаль, но вдруг снова выпустила её из рук, метнулась к окну и рванула на себя створки.

— Что такое, господин Экхоф? — крикнула она.

Старый бухгалтер бежал через газон к дому. Он был без шляпы, и его обычно спокойное лицо выгляделосовершенно растерянным — было видно, что он глубоко взволнован.

— В долине Доротеи страшный ливень! — выкрикнул он, задыхаясь. — Минимум сорок тысяч талеров убытков для фирмы Клаудиус! Всё, что мы годами создавали и взращивали на открытых площадках, затоплено и погублено!.. Вы слышите выстрел? Это сигнал бедствия! Люди в опасности!

Долина Доротеи была владением Клаудиусов. Это было старинное, когда-то дворянское поместье, которое вместе с прилегающей деревней находилось в самой низине долины. Фирма развивала своё производство в основном не в садах в К., а как раз на угодьях в долине Доротеи. Торговцы саженцами направлялись непосредственно туда, а ценные экземпляры хвойных деревьев принесли долине Доротеи особую славу. Здесь на огромных полях выращивались разнообразные сорта цветов, а сам замок окружали многочисленные оранжереи с ананасами, орхидеями и кактусами. Несколько небольших озёр и довольно живописная речка, протекающая по долине, сильно облегчали работу предприятия; но в данный момент этот полезный элемент превратился в дьявольского врага — озёра выступили из берегов, а река прорвала дамбу — как успел прокричать Экхоф, исчезая в холле.

— Какое несчастье! — воскликнула, побледнев, Шарлотта и прижала руки к груди.

— И чего это ты так испугалась? — сказал Дагоберт, пожимая плечами. — Что такое сорок тысяч для дяди Эриха? Он это перенесёт, и вообще, разве нас это касается? Это его проблема, а наше наследство это не уменьшит ни на пфенниг!.. Конечно, он сделает кислое лицо и может послезавтра урезать мне деньги на дорогу… Ну и ради бога — мне приходилось мириться с этим и тогда, когда лавка была в порядке.

Последних слов мы уже почти не слышали. Шарлотта выбежала, и я следом за ней… Люди в опасности? Как тревожно это звучало! Мне хотелось знать больше — я не высидела бы сейчас одна в «Усладе Каролины». Шарлотта взяла меня за руку, и мы под дождём помчались через пенящуюся речку и поплывший сад к главному дому.

Нам перебегали дорогу садовники с испуганными лицами, а из-за стены сада раздавались взволнованные голоса. Во дворе собрался почти весь персонал, а перед дверью дома стоял экипаж господина Клаудиуса… Как раз в этот момент он вышел из дома, укутанный в дождевик и со шляпой в руке. Казалось, что его абсолютно спокойное лицо излучает какую-то укрепляющую силу — шум сразу же утих. Господин Клаудиус выдал несколько распоряжений, причём в его размеренных, благородных движениях не было и следа спешки или суеты; было видно, что эта голова со светлыми волосами и серьёзным лицом утвердит своё господство в любой жизненной ситуации.

С нашим появлением люди расступились и пропустили нас; я всё ещё висела на руке у Шарлотты. Тут господин Клаудиус увидел, что мы идём по двору. Мне на мгновение показалось, что он рассердился — по его лицу молнией скользнуло выражение гнева; он нахмурил брови, из-под которых на меня мрачно посмотрели его строгие глаза… Я опустила взгляд и убрала руку из-под локтя моей спутницы.

— Дядя Эрих, какой тяжёлый удар! — вскричала Шарлотта, подбегая к нему.

— Да, — коротко ответил он и обернулся в сторону прихожей, где стояла фройляйн Флиднер.

— Дорогая Флиднер, позаботьтесь о том, чтобы фройляйн фон Зассен немедленно переоделась в сухое платье — вы за это отвечаете! — распорядился он в своей обычной хладнокровной манере и показал на мои замызганные, растрёпанные атласные туфли и вымокшее платье… В лицо он мне больше не смотрел.

Он быстро сел в экипаж и натянул вожжи.

— Возьми меня с собой в долину Доротеи, дядя! — крикнул Дагоберт, который в этот момент вышел из сада в сопровождении бухгалтера, снова надевшего шляпу и пальто.

— Как ты видишь, мест нет, — коротко ответил господин Клаудиус и показал на работников, которые с испуганными лицами взбирались вслед за Экхофом в экипаж — они были из долины.

Повозка рванула с места, и фройляйн Флиднер взяла меня за руку и повела в свою комнату. Шарлотта пошла за нами.

— Вы, однако, и сами промокли, как попавший под дождь котёнок! — сказала она мне, в то время как фройляйн Флиднер искала сухую одежду. — Странно, что дядя это заметил в такой момент, когда его торгашеская душа теряет тысячи!

— Отсюда можно сделать вывод, что у него вовсе не торгашеская душа, — ответила фройляйн Флиднер. Её мягкое лицо было всё ещё бледным от волнения, и сейчас по нему скользнуло горькое выражение. — Я часто вас просила, Шарлотта, не высказывать подобных жёстких и несправедливых суждений в моём присутствии — я просто не могу это выносить.

— Да, но вы молчите и находите совершенно нормальным, когда дядя в вашем присутствии читает мне нотации и в своём ужасном холодном спокойствии обходится со мной не слишком-то снисходительно! — вскричала она. — Был был он почтенный старец, я бы легче это переносила, но моя гордость восстаёт против этого человека с огненными глазами, который воспитывает меня и моего брата не потому, что он опытнее и старше, а потому, что в его руках власть! Он жестоко обращается с нами!

— Это неправда, — решительно возразила фройляйн Флиднер. — Он лишь препятствует наклонностям, которых не может допустить… Если вы действуете как вам заблагорассудится, не считаясь ни с кем, то вы должны терпеть и замечания по этому поводу, Шарлотта… Сегодня снова произошло кое-что, чего вы могли бы не делать. Когда господин Клаудиус был с принцессой в оранжерее, наш домашний столяр снял мерки со всех окон в ваших комнатах — вы заказали жалюзи, сказал он…

— Ну да — я долго терпела избыток солнца на моей несчастной коже, — строптиво перебила её Шарлотта. — На солнечной стороне должны быть ставни…

— Совершенно справедливо; но было бы уместно обсудить это с господином Клаудиусом — это его дом, а деньги, которыми вы собираетесь распорядиться, — его деньги.

— О Боже, однажды придёт время, когда эти цепи перестанут греметь! — воскликнула Шарлотта с возрастающей страстностью.

— Кто знает, не покажутся ли они вам однажды снова желанными, — очень спокойно отозвалась фройляйн Флиднер.

— Вы думаете, милая, добрая Флиднер? — Издевательская насмешка в голосе юной дамы показалась мне просто страшной. — Какое унизительное предсказание!.. Но я имею смелость надеяться и даже ожидать, что судьба уготовила для меня кое-что получше!

Она зашагала к двери.

— Вы не хотите выпить с нами чаю? — спросила фройляйн Флиднер так дружелюбно и миролюбиво, как будто не было сказано ни одного резкого слова. — Я сейчас накрою на стол — я отвечаю за здоровье фройляйн фон Зассен и постараюсь, чтобы она избежала простуды.

— Благодарю! — холодно бросила через плечо Шарлотта, открывая дверь. — Я хочу побыть со своим братом… Пошлите мне чайник наверх, но, пожалуйста, маленький серебряный, будьте добры — я больше не могу пить из латуни, даже если Дёрте начищает её «до золота»… Адью, принцессочка!

Она хлопнула дверью и помчалась вверх по лестнице. И почти сразу же резкие фортепьянные аккорды оглушили притихший дом.

Пожилая дама вздрогнула.

— Боже, какая бесцеремонность! — пробормотала она. — Каждый звук — как удар по сердцу.

— Я пойду наверх и попрошу её перестать, — сказала я, побежав к двери.

— Нет, нет, не делайте этого! — испуганно остановила она меня. — Это у неё просто такая привычка, когда она в гневе удаляется к себе, — мы в этих случаях её не останавливаем. Но сегодня, в эти часы мучительного страха и забот — что подумают люди в доме! Её и так считают намного более бессердечной, чем она есть, — добавила она озабоченно.

Она снова усадила меня на софу и начала накрывать на стол. В любое другое время в этой старомодной комнате было бы, конечно же, очень уютно. На столе мирно гудел чайник; снаружи вдоль опустевшей улицы свистел ветер, по окнам равномерно стучал дождь. Фарфоровая фигурка за стеклом шкафа довольно кивала головой, а маленький злобный пинчер лениво лежал на своих подушках… Но фройляйн Флиднер намазывала булочки маслом дрожащими руками — я отчётливо это видела, — и Дёрте, старая кухарка, которая принесла целую тарелку сдобы, спросила, тоскливо вздыхая:

— Как вы думаете, как там дела, фройляйн Флиднер?

У меня от неясного страха сжалось сердце. Я почувствовала острую боль, когда подумала о том, что господин Клаудиус ушёл от меня рассерженным — и эта мучительная мысль не отпускала меня ни на минуту… Какой ребячливой и строптивой я ему, наверное, показалась, появившись рука об руку с Шарлоттой!.. И тем не менее он выразил беспокойство и заботу обо мне, маленьком незначительном создании — выразил в тот момент, когда его самого настигла большая беда!.. Я стиснула зубы и забилась поглубже в угол софы… Повинуясь настойчивым просьбам фройляйн Флиднер, я влила в себя чашку горячего чаю; сама же пожилая дама не съела ни кусочка, она тихо сидела рядом со мной.

— Господин Клаудиус там тоже в опасности? — наконец сорвалось с моих губ.

Она пожала плечами.

— Да, это может быть опасно; наводнение бывает хуже пожара, а господин Клаудиус не тот человек, который в подобные моменты думает о себе — но всё в руках божьих, дитя!

Это совершенно не успокоило моё сердце… Как часто я читала о людях, которые утонули — невинные люди, которые не сделали ничего плохого — а у него ведь было на совести убийство!.. Убийцы тоже в руках божьих? Давящий страх заставил меня высказать это вслух.

— Он ведь виноват в смерти человека, — сказала я подавленно, не поднимая глаз.

Старая дама отшатнулась, и я в первый раз увидела, что в её мягких глазах сверкнуло пламя глубокого возмущения.

— Отвратительно — кто вам это сказал? Да ещё и в таком безжалостном виде? — воскликнула она взволнованно. Она поднялась и на несколько секунд подошла к одному из окон; затем она снова села ко мне и взяла обе мои руки в свои.

— Знаете ли вы подробности? — спокойно спросила она.

Я покачала головой.

— Ну, тогда, очевидно, в вашей неопытной душе, не знающей мира и жизни, действительно могла сложиться такая ужасная картина — я живо могу себе представить — бедный Эрих!.. Конечно, это самая тёмная страница его жизни; но, моё дитя, он тогда был молодым человеком едва двадцати одного года, страстным и восторженным… Он любил одну женщину, сильно любил — ну, я не буду об этом подробно рассказывать. И ещё у него был друг, которому он полностью доверял и для которого он много сделал… В один прекрасный день оказалось, что эта женщина и его друг обманывали его, что они оба проявили неверность… Была тяжёлая сцена, были произнесены слова, которые, как требует того отвратительный мужской обычай, можно было смыть только кровью. Произошла дуэль из-за вероломной женщины; этот друг…

— Молодой Экхоф? — вклинилась я.

— Да, сын бухгалтера — он получил пулю в плечо, а господин Клаудиус был довольно тяжело ранен в голову — из-за этого у него и начались все его проблемы с глазами… Рана Экхофа была не опасна; но его расшатанное к тому времени здоровье и слабая конституция привели к тому, что после нескольких недель лечения он умер, несмотря на все усилия лучших врачей.

— А женщина, женщина? — перебила я её.

— А женщина, моё милое дитя, покинула Париж задолго до того, как господин Клаудиус поправился; она уехала с каким-то англичанином.

— Она была виновата в его страданиях и не пришла, чтобы попросить прощения и ухаживать за ним?

— Моя маленькая девочка, она была дамой из театра — она приняла эту кровавую жертву как дань преклонения своей опасной красоте и не чувствовала себя обязанной просить прощения или тем более лечить кровавые раны своими ухоженными руками… Вскоре после выздоровления господин Клаудиус приехал сюда — его брат… умер… и оставил своему наследнику много распоряжений… Он приехал впервые после долгого отсутствия — и я никогда ещё не видела, чтобы кто-нибудь так жестоко страдал, как он.

— У него были угрызения совести?

— Да, но дело было даже не в них — он не мог забыть ту женщину… Он как сумасшедший бегал по саду или часами играл на рояле…

— Серьёзный, спокойный господин Клаудиус? — спросила я ошеломлённо.

— Он не был таким в ту пору … Он искал покоя и утешения в музыке — а как он играл! Я очень хорошо понимаю, почему Шарлоттино «бабаханье» для него просто мука… Он не смог здесь долго находиться. Он целый год бесцельно колесил по миру, потом вернулся совершенно изменившимся — он стал серьёзным, строгим, молчаливым человеком, взявшим в свои руки бразды правления предприятием… Я больше ни разу не видела, чтобы он играл на рояле, я больше не слышала из его уст ни одного страстного слова, не замечала ни одного резкого движения. Он справился иначе, чем его брат, которого разрушила душевная боль; сильный дух Эриха позволил ему найти верное средство успокоения — работу. Так он стал тем, каков он сейчас, — работник в строгом смысле слова, стальной характер, который видит источник здоровья человеческой души в порядке и деятельности и старается везде их применять.

Фройляйн Флиднер говорила с живостью, которой я у неё ни разу не видела — она неизменно была приветлива и любезна, но при этом всегда сдержанна; видимо, рассказ её невольно увлёк. И я сидела подле неё и, затаив дыхание, слушала про неизвестный мне мир — для меня была чудом страстная любовь мужчины к женщине! Мои любимые сказочные истории побледнели и потеряли весь свой блеск рядом с повестью из жизни… И мужчина, который не мог забыть неверную женщину и которого боль потери до изнеможения гоняла по саду, был господин Клаудиус — он действительно умел чувствовать до самых глубин сердца?

— Он всё ещё любит эту женщину? — тихим голосом прервала я внезапно наступившее молчание.

— Моё дитя, я не могу вам ответить на этот вопрос, — сказала, улыбаясь, пожилая дама. — Неужели вы думаете, что кто-нибудь знает, что происходит в душе у господина Клаудиуса?.. Вы же знаете его и сами называете его серьёзным и спокойным; его душа для всех — закрытая книга… Но я думаю, он должен презирать эту женщину.

Стало темно. Фройляйн Флиднер открыла окно, потому что в комнате было душно, а дождь прекратился. На прилегающей улице было тихо, но издали до нас доносились звуки множества голосов. На противоположной стороне один за другим стали зажигаться газовые фонари — они отражались в лужах на тротуаре и оттеняли угрожающе-чёрное небо, висящее над городом… Их слабый свет упал и в комнату, где мы молча сидели друг подле друга, и я попросила фройляйн Флиднер не зажигать ламп, ведь было достаточно светло, — но ещё я боялась увидеть лицо пожилой дамы, потому что знала, каким испуганным и озабоченным оно должно было выглядеть.

И тут по тротуару прогрохотали шаги, и под открытым окном прозвучал быстро рассказывающий голос:

— Парализованная женщина, которая не могла спастись, утонула!.. Там, наверное, было ужасно!

Мы вскочили, и фройляйн Флиднер начала безостановочно ходить по комнате… Из прихожей послышались голоса. Фройляйн Флиднер открыла дверь.

— Из долины Доротеи пока нет новостей? — это крикнула сверху Шарлотта, перегнувшись через перила.

— Из наших людей ещё никто не вернулся, — отвечал старый Эрдман. Он стоял посреди прихожей, и его голос дрожал. — Но другие рассказывают, что там жутко, — продолжал он, — и наш господин первый среди спасающих — он слишком часто бросает вызов судьбе!.. Там ведь есть и другие!.. И герцог там.

— Как, его высочество собственной персоной? — крикнул сверху Дагоберт.

Эрдман подтвердил. Наверху хлопнула дверь, и лейтенант сбежал вниз по лестнице — он велел привести своего коня и ускакал… Прекрасный Танкред — каким жалким он сейчас мне показался!

Я снова забилась в уголок дивана, а фройляйн Флиднер, глубоко вздыхая, подошла к окну… Я думала о воде, яростно бушующей над землёй и топящей людей, которые не могут себя спасти… Это должно быть ужасно — погибнуть в мутных пенящихся водах! Но «господин Клаудиус слишком часто бросал вызов судьбе», как сказал старый Эрдман; он больше не ценил мир, людей и собственную жизнь — и был прав. Женщина, которую он не мог забыть, оказалась неверной, брат с сестрой и старый бухгалтер тоже, и я, к которой он всегда был добр, несколько часов назад вытащила на свет доказательства против него и его действий… Только фройляйн Флиднер его поддерживала — я поглядела с некоторой завистью на её маленькую фигурку, неподвижно уставившуюся в окно; у неё была чистая совесть, она никогда не причиняла ему боль, ей не придётся мучить себя упрёками, если — воды сомкнутся над благородной светловолосой головой… Я почти вскрикнула при этом представлении, но стиснула зубы и снова начала с испугом прислушиваться к каждому звуку за окном.

Так проходили часы. Мой отец тоже ещё не вернулся — по распоряжению фройляйн Флиднер старый Эрдман сходил в «Усладу Каролины»… Шум взволнованного города окончательно не улёгся, но стал тише — приближалась полночь… И тут на нашу улицу свернул экипаж — и с лёгким вскриком, в котором смешались радость и страх, пожилая дама сорвалась с места, а я пролетела через прихожую и распахнула входную дверь. Во дворе было почти осязаемо темно, но я сломя голову выбежала во двор навстречу подъезжающему экипажу.

— Это вы, господин Клаудиус? — крикнула я дрожащим голосом.

— Да, — раздалось с облучка.

Слава Богу!.. Я прижала руки к груди — мне казалось, что моё перепуганное сердце сейчас разорвётся.

Тут отовсюду набежали люди из дома и окружили повозку. Господин Клаудиус спрыгнул на тротуар.

— Дело действительно плохо, господин Клаудиус? — спросил старый Эрдман. — Действительно сорок тысяч талеров ущерба, как сказал Шефер?

— Потерь ещё больше — там всё разорено; в долине Доротеи придётся всё начинать сначала. Мне жаль хвойные подлески — не осталось больше ни одного, — сказал он живо. — Ну, всё это мы со временем возместим, но тут… — он замолчал и открыл дверцу экипажа.

Он помог кому-то выйти. Свет множества ламп в руках людей осветил молодую девушку, которая, опираясь на господина Клаудиуса, соскользнула на мостовую. Рыдания сотрясали её тонкую фигурку, неприбранные волосы рассыпались по плечам, обрамляя хорошенькое, искажённое страданием личико.

— Её мать утонула, — шептали люди, приехавшие вместе с ней.

Господин Клаудиус крепче обхватил её за талию и повёл по ступенькам. В темноте он прошёл вплотную рядом со мной — его одежда была абсолютно мокрой.

На верхней ступени стояла фройляйн Флиднер. Она протянула ему руки; что он ей сказал, я не слышала — внезапная робость и непонятная боль заставили меня отойти в глубь двора, подальше от людей — но я увидела, как пожилая дама взяла за руку плачущую девушку и увела её. Господин Клаудиус задержался в прихожей и поговорил с Шарлоттой. От меня не укрылось, что он при этом внимательно осматривался, словно искал кого-то — может быть, он узнал мой голос и хотел убедиться, что это была действительно я — та, которая сегодня так его рассердила?.. Какие глупые мысли! У него было множество более важных тем для размышления — он видел сегодня так много несчастья, а на его плечи легли такие тяжёлые проблемы!.. И разве он не привёл в свой дом отчаявшуюся осиротевшую девушку — привёл с нежной заботой и глубоким сочувствием? Она была не такой неблагодарной, как я; она не оттолкнула ладонь, которая поддерживала её; она доверчиво оперлась на руку, которая её обнимала… И он должен был вспомнить о строптивом создании с пустоши?.. Конечно же, нет…

Он снова сошёл со ступеней, остановился в дверях и стал напряжённо вглядываться в темноту. Между тем из экипажа вышел ещё один господин и подошёл к нему — я узнала моего отца. Я с удивлением увидела, как он самым сердечным образом протянул руку господину Клаудиусу, презираемому «лавочнику», и тепло попрощался с ним. В саду я подбежала к отцу и уцепилась за его руку. Он был поражён, что «его маленькая девочка в столь позднее время всё ещё на улице». Он сопровождал герцога в долину Доротеи, а затем вернулся домой в экипаже господина Клаудиуса. Пока мы шли в «Усладу Каролины», он рассказывал о происшедшем и о господине Клаудиусе.

— Какой человек! — воскликнул он, остановившись. — Герцог восхищён его спокойствием, хладнокровием и тем молчаливым достоинством, с которым он принял свалившееся на него несчастье… Я-то считал его ходячим арифмометром — тут я должен перед ним извиниться!

Да, какой человек!.. «Ну, всё это мы со временем возместим, но тут…» — этими несколькими простыми словами он сравнил свои огромные финансовые потери с горем молодой девушки. И это был денежный дядюшка, ледяной расчётливый человек?.. Нет, «работник в строгом смысле слова», который действовал не единственно ради доходов, а потому что он «видел источник здоровья человеческой души в порядке и деятельности»… Ах, теперь я уже лучше его понимала!..

В эту ночь я не легла. Я села у окна и стала ждать рассвета. С зарёй нового дня, бледно занимающегося за деревьями, я собиралась начать новую жизнь.

26

После обеда я взяла ключ от замка в лесной ограде и отправилась в швейцарский домик. Я знала, что отец Гретхен работает учителем в женской гимназии в К. — он должен был помочь мне стать другим человеком. Долгого представления семье не потребовалось. Фрау Хелльдорф сразу узнала меня, а Гретхен бросилась мне на шею. К тому же, как потом выяснилось, садовник Шефер много им рассказывал о диком, своеобразном, внезапно появившемся ребёнке «учёного господина». Давешнее событие в лесу, произошедшее по моей вине, не было упомянуто ни единым словом.

— Вы не хотите давать мне уроки? — спросила я старшего учителя Хелльдорфа, проверявшего огромную кипу тетрадей. — Я хочу учиться, хочу выучить очень, очень много — столько, сколько поместится в моей голове! Я уже совсем взрослая девушка, но не могу даже правильно писать. — Он улыбнулся, его очаровательная маленькая жена тоже, и мы заключили контракт, согласно которому я могла приходить в дом как член семьи и ежедневно получать как минимум три часа уроков. О договоре я рассказала фройляйн Флиднер; она полностью одобрила его и по моей просьбе взяла на себя урегулирование денежной стороны дела; то есть мне не пришлось самой идти к господину Клаудиусу.

С тех пор я училась не покладая рук. В первые дни перо частенько летело под стол, и я с красным лицом и полными слёз глазами убегала в лес — но, вздыхая, снова возвращалась, поднимала из-под стола маленького стального тирана и продолжала выводить буквы — пока в один прекрасный день они не стали у меня хорошо получаться, а крепкие красивые строчки не начали прямо у меня на глазах превращаться в выражение живых мыслей — тут-то я и прозрела! К радости моего учителя я быстро двигалась вперёд, а уроки, рассчитанные поначалу всего на несколько предметов, расширились ещё и за счёт музыки. Тут мне помогла моя природная склонность, и уже очень скоро я вместе с юным Хелльдорфом пела у рояля дуэты.

На это общение в швейцарском домике, которое мой отец одобрял, а господин Клаудиус и фройляйн Флиднер открыто поддерживали, другая сторона смотрела косо. Экхоф был в ярости, а Шарлотта неизвестно почему выражала неудовольствие и язвила. Я узнала, как возник конфликт между бухгалтером и его дочерью. Хелльдорф учился теологии и ещё в студенческие годы обручился с Анной Экхоф. Старый мистик согласился с этим браком, но поставил условие, что молодой человек по окончании учёбы отправится вместе с женой миссионером в Ост-Индию. Это условие начало постепенно обременять жениха, и в конце концов он энергично высказался против него, показав себя при этом открытым противником всякого рода пиетета и набожных фраз. К тому же врач объявил, что конституция молодой девушки слишком хрупка для трудной, полной лишений жизни миссионерской жены. Старика это совершенно не тронуло — он фанатично полагал, что Господь в своей милости даст ей достаточно сил, а если нет, то она отправится на небо как истинная сторонница святой церкви… Он отказался от дочери, когда Хелльдорф остался непоколебим в своём решении, а она не захотела расстаться с любовью своего сердца.

Поэтому я очень хорошо понимала ярость старого бухгалтера по поводу открытой двери между швейцарским домиком и его личным пространством; но почему Шарлотта была так враждебно настроена из-за моего общения с семьёй учителя?.. Она несколько раз злобно сказала мне в лицо, что не понимает, как это господин Клаудиус доверил моим ненадёжным рукам ключ от двери, рядом с которой проходит общественная дорога; в один прекрасный день весь наш сад будет кишмя кишеть нищими и попрошайками! Она утверждала, что я стала невыносимо высокомерной, с тех пор как ударилась в зубрёжку; от «очаровательно естественной вересковой принцессы», по её словам, ничего больше не осталось, и волосы мои я теперь якобы укладывала с шиком, позволяющем судить об определённой доле кокетства. Но ещё более злой и язвительной она становилась, когда начинался урок музыки. Я часто встречала её у ограды леса, когда возвращалась домой после урока; блестя глазами, она оскорбительно-небрежно утверждала, что у маленькой птички ужасно громкий голос — она-де, проходя мимо, услышала несколько звуков; но когда однажды в воскресенье после обеда меня проводил до сада мой партнёр по пению, юный Хелльдорф, она выскочила ко мне из-за кустарника и начала беспрерывно хохотать, при этом издевательски приговаривая: «Вас можно поздравить, фройляйн фон Зассен?».

Я с ней не спорила, поскольку не понимала, в чём тут дело. Но в отношении тайны она владела собой куда лучше, чем я ожидала. Только в двух вещах её раздувшаяся гордость проявлялась более сильно — она, к безмерному удивлению фройляйн Флиднер, стала появляться к столу исключительно в шелках; кроме того, в ней изрядно выросло презрение к буржуазному элементу. Это больше всего отражалось на юном Хелльдорфе, которого господин Клаудиус всё чаще приглашал в дом. Она обращалась с ним очень холодно и чопорно, и я из-за этого часто огорчалась, тем более что между мной и им постепенно установились хорошие, братские отношения. К моему удовлетворению, Хелльдорф гордо принял вызов: он совершенно игнорировал высокомерную даму… Я могла за этим наблюдать, поскольку вместе с отцом часто принимала участие в чаепитиях в клаудисовском доме. Отец много общался с господином Клаудиусом: тот стал регулярно приходить в библиотеку, чего раньше не было, а мой отец вечерами часто поднимался к нему в кабинет для наблюдения за звёздами. За чаем они постоянно сидели рядом — создавалось впечатление, что они отлично ладят друг с другом; и лишь история с монетами никогда ими не упоминалась… Моё поведение по отношению к господину Клаудиусу, несмотря на его общение с моим отцом, совершенно не изменилось. Напротив, я старалась держаться от него подальше — ведь между нами стояла тайна, о которой я знала. В январе, с возвращением Дагоберта, всё должно было выплыть наружу — и будь я с ним до этого дружелюбна или хотя бы просто нейтральна, то какой фальшивой я ему покажусь, когда у него откроются глаза!.. И кое-что ещё отпугивало меня от него. Часто, когда я во время разговора с другими внезапно поднимала на него глаза, я видела, что он смотрит на меня с затаённой болью во взгляде; и я знала почему — он видел печать лжи на моём лбу… И тогда мне в виски бросалась кровь, а изнутри поднималось моё отвратительное упрямство… Он принимал моё отстранённое поведение как нечто само собой разумеющееся и ни одним словом не упоминал о своих правах опекуна, которые предоставила ему Илзе, хотя я знала, что он по-прежнему наблюдает за мной и поддерживает связь с моим учителем — он выполнял обещание, данное Илзе, каким бы обременительным оно для него ни было. Меня часто охватывал внезапный страх, когда я видела его сидящим среди гостей, мягко-серьёзного, с неизменно гордой осанкой; мне казалось, что тайна Лотара угрожающе висит в воздухе над его головой — как он справится со всеми этими разоблачениями?

Так прошло три месяца. Я с гордостью разглядывала мой твёрдый, уверенный почерк, в котором чувствовалось дыхание жизни. Я тайно переписывалась с моей тётей Кристиной. В своём первом письме она горячо поблагодарила меня за деньги и сообщила, что отправляется на лечение в Дрезден и твёрдо надеется снова обрести свой утраченный голос. По её словам, я была её спасительницей, ангелом-хранителем и единственным существом, имеющим сочувствие к бедной, тяжко страдающей женщине. Это письмо настолько меня тронуло, что я однажды робко рискнула упомянуть мою несчастную тётю в разговоре с отцом. Он возмутился и навсегда запретил мне произносить её имя; причём он с негодованием сказал, что не понимает, как Илзе позволила мне узнать об этом мрачном эпизоде семейной истории… Поэтому тётины всё более частые письма пугали меня, но я не могла их игнорировать — мне было её очень жаль.

Но в моей жизни появились и другие заботы. Я, не знавшая ещё несколько месяцев назад, что такое деньги, сейчас боязливо пересчитывала каждый грош — и их часто не хватало. Я с радостью и даже с некоторой ловкостью взяла на себя заботы о нашем маленьком хозяйстве; каждый вечер я накрывала в библиотеке небольшой столик к чаю — роскошь, которой мой отец давно не видел; но то, что в итоге всё это должно быть оплачено, я поняла только тогда, когда горничная передала мне длинный список расходов.

— Деньги? — отец испуганно оторвался от своих бумаг, когда я ему без задней мысли принесла список. — Дитя, я не понимаю, за что? — Он стал шарить по карманам. — У меня ничего нет, Лорхен! — объяснил он, беспомощно пожимая плечами. — Откуда же? Разве я не оплатил недавно счёт из отеля?

— Да, отец! Но то был счёт за ужины! — ответила я, запинаясь.

— Ах вот оно что! — Он обеими руками взлохматил волосы. — Да, дитя, для меня это совершенно внове — я никогда в этом не нуждался… Вот, гляди, — он показал на кусочки сахара, торчащие из серого кулька бумаги на его письменном столе, — это исключительно сытно и полезно для здоровья.

Ах, как я испугалась — у меня вдруг открылись глаза! У моего отца был довольно значительный доход; но ради своих коллекций от отказывал себе даже в самом необходимом. Отсюда и его ужасно худое лицо, которое, правда, благодаря моей и Илзиной заботе заметно округлилось и поздоровело. Я бы могла — ради него самого — выступить против этой сахарной диеты. Но мне не хватило мужества протестовать, я не решалась и просить, хотя мне приходилось видеть, как он тратит сотни талеров на пожелтевшие рукописи или старую майоликовую вазу, не оставляя себе ни пфеннига. Его мягкое, милое лицо, его почти детская радость, с которой он показывал мне приобретённые сокровища, и моё глубочайшее уважение к его работе и его учёности заставили меня отказаться от возражений.

Я достала маленький кошелёк, который Илзе положила мне в чемодан «на крайний случай» и который я до сих пор не трогала. Его содержимого хватило на некоторое время; но с последними деньгами вернулась и мучительная забота. К Илзе я не могла обратиться с такого рода просьбой, и к господину Клаудиусу тоже — я ведь должна буду постоянно докладывать ему, на что я трачу деньги из моего наследства. Сейчас, когда я стала яснее судить о людях и вещах, я вспомнила, что он полностью забросил коллекционирование, как только оно превратилось в страсть — и я прекрасно поняла поговорку, что такой коллекционер заберёт деньги даже с алтаря; поэтому я не могла ожидать, что он пойдёт мне навстречу в моей просьбе. Но на то, что я сама заработаю, он прав иметь не будет; мне даже не нужно будет рассказывать ему, на что я трачу заработанные деньги… Так мне пришла в голову спасительная идея.

Уже на второй день после несчастья в долине Доротеи я в окне одной из задних комнат увидела молодую девушку, чья мать утонула. Глубоко склонив красивое, бледное лицо, она так усердно работала, что мне даже не удалось поймать её взгляд.

— Что она делает? — спросила я у фройляйн Флиднер.

— Она попросила дать ей какое-нибудь занятие, поскольку надеется таким образом заглушить свою боль. Она подписывает пакетики с семенами — её отец был учителем в долине Доротеи, и она пишет очень красиво.

Я снова вспомнила об этом, когда Эмма, горничная, снова принесла мне список расходов — но у меня не было ни пфеннига, и я, запинаясь, попросила её о нескольких днях отсрочки. Она, очевидно удивлённая, удалилась, а я около шести часов с бьющимся сердцем отправилась в главный дом… Это был вечер чаепития у господина Клаудиуса — моего отца тоже пригласили, но пока он был в резиденции, чтобы поприветствовать принцессу Маргарет, которая вернулась в замок после трёхмесячного отсутствия.

Я сняла пальто в комнате фройляйн Флиднер.

— Детка, — несколько смущённо сказала пожилая дама, прижав мою голову к груди, — если с вашей кассой будет что-то не в порядке, вы, конечно же, обратитесь ко мне?

Я пришла в ужас — Эмма проболталась; но мне не хотелось сознаваться в моих трудностях — было стыдно из-за отца. И что мне даст, если она одолжит мне денег? Ведь их надо будет вернуть… Я сердечно поблагодарила её и твёрдым шагом направилась в контору — впервые с тех пор, как Илзе уехала.

Ещё из коридора я услышала, как господин Клаудиус ходит по комнате туда-сюда. Когда я открыла дверь, он обернулся на шум и остановился, заложив руки за спину. На его столе горела лампа с зелёным абажуром, все остальные столы были не освещены — господа уже ушли с работы.

Меня охватила дрожь — этот высокий, стройный человек только что быстрыми шагами мерил опустевшую полутёмную комнату — я сразу подумала о тех временах, когда страстная боль без устали гоняла его по саду. Моё появление в конторе, казалось, неприятно поразило его — он невольно взялся за абажур и снял его с лампы, так что её свет залил мою робко застывшую на пороге фигуру. Мне стало так неуютно, как будто я стояла у позорного столба; но я собрала в кулак всю свою волю, подошла к нему и с неловким поклоном положила перед ним на стол бумагу.

— Не будете ли вы так добры посмотреть на почерк? — сказала я, опустив глаза.

Он взял в руки бумагу.

— Красивые, чёткие буквы — выглядят крепкими и упрямыми, я бы даже сказал воинственными, но не лишены грации, — сказал он и с полуулыбкой повернулся ко мне. — Можно подумать, что пишущий надел железную перчатку, чтобы замаскировать маленькую нежную ручку.

— Значит, они красивы — но пригодны ли они? Я была бы рада! — сказала я нервно.

— Ах так, это относится к вам больше, чем я думал — это вы писали?

— Да!

— И что вы понимаете под пригодностью? Разве вам не достаточно, что вы теперь пишете так красиво, ловко и бегло?

— Нет, далеко не достаточно! — быстро возразила я. — Я хочу писать так, чтобы мне можно было доверить работу. — Ну вот, я высказалась, и моя смелость возросла. — Я знаю, что у вас женщины тоже надписывают пакетики с семенами — может быть, вы попробуете и со мной?.. Я буду очень стараться и работать точно по инструкции. — Я поглядела на него, но тут же опустила взгляд — его синие глаза так пылко и вместе с тем так сочувственно смотрели на меня и были так выразительны, словно они и не принадлежали его спокойной и горделивой фигуре.

— Вы хотите работать за деньги? — спросил он тем не менее очень хладнокровно, почти деловым тоном. — Вам не пришло в голову, что вы в этом не нуждаетесь? У вас ведь есть наследство… Скажите мне, сколько вам нужно и для чего. — Он положил руку на железную шкатулку, стоявшую на столе.

— Нет, я так не хочу! — живо вскричала я. — Пускай они лежат и дальше. Моя дорогая бабушка сказала, что их достаточно, чтобы уберечь от нужды, а я ещё не в нужде, избави бог!

Он убрал руку со шкатулки — я не знаю, почему при виде его своеобразной улыбки мне сразу же подумалось, что он тоже знает про Эммину болтовню. Это повергло меня в уныние и одновременно укрепило в моём решении.

— У вас, очевидно, не совсем верное представление о работе, за которую вы хотите взяться, — сказал он. — Я знаю, что через пять минут ваши щёки станут красными, а мысли в голове и ноги под столом восстанут против ненавистной писанины…

— Сейчас это изменилось, — стыдливо перебила я его — он цитировал мои собственные ребяческие слова, какими я когда-то описывала свою ненависть к письму. — Это далось мне тяжело, это правда, я с этим не спорю, но я себя преодолела.

— В самом деле? — досадная улыбка снова появилась на его лице. — Значит, вы полностью отринули свои вересковые привычки? Вы ненавидите лазанье по деревьям и больше не понимаете, как вы могли когда-то бегать по воде?

— О нет, я совсем ещё не так образована! — против воли вырвалось у меня. — Я даже не могу себе представить, что когда-нибудь придёт время, когда я без тоски смогу слышать шелест деревьев и плеск воды — но я научусь обуздывать свою тоску, так же как я, сжавши зубы, — я показала на бумагу, — преодолела своё неприятие.

Он отвернулся и поглядел на штору — словно хотел посчитать на ней нитки. Затем он взял маленький пакетик и протянул мне. На нём красивым почерком стояло: «Rosa Damascena».

— Представьте себе, что вы должны будете написать это четыре сотни раз, — с нажимом сказал он.

— Хорошо, вы увидите, что я смогу!.. Это название цветка, и если я слово «Rosa» должна буду написать тысячу раз, я буду представлять себе её прекрасный аромат — розовый цветок для меня подобен чуду, я всегда считала его королевским дворцом для бабочек — это тоже одно из моих «вересковых» представлений — теперь вы доверите мне работу?

Он молчал, и мне вдруг пришло в голову, что он так подробно описывал мне все эти сложности, потому что не хотел прямо говорить мне, что он не может использовать мою писанину. Глубоко униженная, я подумала о Луизе, дочери учителя — она всё ещё была здесь, и её неутомимые, ловкие руки вызывали всеобщее восхищение; во всяком случае, она делала своё дело несравненно лучше меня, и с моей стороны было самонадеянным попытаться стать с ней на одну доску. Ах, как я горько пожалела, что пришла сюда!.. С внезапным приступом прежней строптивости я взяла листок со своими каракулями и сунула его в карман.

— Я чувствую, что была нескромной, что была слишком высокого мнения о моих достижениях, — сказала я, задыхаясь. — Сейчас, когда я вижу этот красивый, грациозный почерк, — я показала на пакетик, — сейчас мне очень стыдно…

Я быстро шагнула к двери, но он уже стоял передо мной.

— Не уходите от меня, — сказал он самым мягким тоном. — Я веду себя глупо! Вы даёте мне первое доказательство вашего едва зародившегося доверия, а я вам возражаю. — Но я не могу согласиться, чтобы вы подвергали себя пытке, которая противна вашей натуре — вы сами сказали, что чисто механическую работу вы выполняете, крепко сжав зубы… И я не хочу, чтобы ваша чистая рука, которая до сих пор едва касалась денег с их липким проклятием, трудилась за гроши — семнадцатилетнее чудо, которое никогда не видело денег, — вы думаете, что тогда это мгновение ускользнуло от меня, как, к примеру, новое место, чужедальняя одежда или что-то в этом роде?.. Я с самого начала объяснял вам, что дикий, буйно разросшийся элемент вашей натуры должен быть поставлен в рамки — невоспитанность в моих глазах портит женственность, даже если многие при этом восхищаются дикой грацией, — но ваша индивидуальность не должна пострадать.

— Ну, рамки я обрету тем, что буду серьёзно и напряжённо работать, — возразила я упрямо. — Я знаю, что другие ищут в работе успокоения — вы сами работаете с утра до ночи и от своего окружения требуете того же.

Он улыбнулся.

— Я по праву требую от каждого сотрудника серьёзного трудолюбия в профессии… Но вы же не думаете, что я такой ревностный работник, что я всех стригу под одну гребёнку?.. Тому, кто грубой пилой срезает с дерева лишние ветви, я позволяю работать по своему разумению; но я могу сильно отругать его, если он своими заскорузлыми пальцами тронет нежный цветок и сотрёт с лепестка непорочный бархат… Мне бы хотелось видеть своенравное движение маленькой кудрявой головки более мягким, но это должно быть достигнуто через духовное развитие, а не посредством парализующего ярма механического труда…

Я была на грани того, чтобы потерять единственную возможность получить работу — мне никак не удавалось вернуться к деловому тону, который безнадёжно покинул и его самого… Всё, что он говорил, звучало так глухо и сдержанно, как будто он чувствовал, что любое повышение голоса может разжечь пожар из внутреннего пламени и вызвать в нём резкость… Было ли сказано какое-нибудь слово, которое разбередило в нём воспоминание о неверной женщине?.. Побуждаемая непонятно острой болью и сочувствием к когда-то так глубоко оскорблённому, я прибегла к единственному средству, которое у меня оставалось, — к просьбе. Я уговаривала и просила мягким голосом, от которого сама пришла в ужас. И его лицо словно осветилось лучом солнца.

— Ну что ж, пусть будет так, как вы хотите! — неуверенно сказал он после короткого раздумья. — Теперь я понимаю, почему даже строгая, суровая фрау Илзе так мало могла добиться от вересковой принцессы!.. Нет, нет, мы ещё не закончили! — воскликнул он, когда я после нескольких благодарственных слов собиралась покинуть комнату. — Будет только справедливо, если теперь и я кое-то для себя попрошу, не так ли?.. Не бойтесь, вам не придётся пожимать мне руку. — Как обжигающе-горько это для меня прозвучало! — Я хочу всего лишь попросить вас откровенно ответить на один вопрос.

Я вернулась и посмотрела на него.

— Я не ошибся — это ваш голос окликнул меня, когда я в ночь несчастья вернулся из долины Доротеи?

Я почувствовала, как моё лицо заливает краска, но без колебаний ответила:

— Да, это была я — я боялась… — и я замолчала, поскольку дверь открылась и вошёл старый Эрдман… С выражением глубочайшей досады господин Клаудиус указал ему на пачку писем, которые надо было отнести на почту. У Эрдмана в руках уже было одно письмо; он положил его на стол и стал засовывать деловую корреспонденцию в сумку.

— От фройляйн Шарлотты, — пояснил он, заметив, что его господин с неприятным удивлением разглядывает печать на письме.

— Отнесёте его на почту завтра утром, Эрдман, — коротко сказал господин Клаудиус и забрал письмо себе.

За это время я добралась до двери, и прежде чем он смог ещё раз окликнуть меня, я с лихорадочно бьющимся сердцем выскочила в коридор. Я перевела дыхание — сварливый старик появился как раз вовремя; ещё немного, я и бы призналась господину Клаудиусу, что в тот вечер сильно переживала за него… Как это получилось? Я совершенно потеряла почву под ногами… Старыйгосподин с синими очками — это первое представление развеялось как дым, и изо всего, что произвело на меня впечатление при вступлении в новый мир, ничто не могло сравниться с импонирующей личностью «мелочного торговца».

27

Я побежала по лестнице в салон. Это были три большие, светлые комнаты, включая Шарлоттину. Двери между ними всегда стояли открытыми, и господин Клаудиус имел обыкновение, ведя беседу, прогуливаться туда-сюда по всем трём залам. Круг людей, собиравшихся здесь за чайным столом, был довольно узок. Периодически приходили пожилые господа, именуемые уважаемыми людьми, и друзья прежних лет. Мой отец — и, само собой разумеется, его «маргаритка», — а также юный Хелльдорф были постоянными гостями; приходила и Луиза, молодая сирота и молчаливая вышивальщица. Бухгалтер, напротив, попросил раз и навсегда освободить его от участия в чаепитиях — он-де стареет и боится ходить через сад холодными, туманными вечерами; в действительности же он откровенно сказал, что физиономия Клаудиусовского дома стала настолько сомнительной, что он «умывает руки» и не хочет участвовать в том, в чём сегодняшнему владельцу фирмы придётся когда-нибудь дать отчёт своим предкам.

Сегодня гости ещё не появились. Это был холодный ноябрьский вечер; тонкие струи дождя, превращавшегося у самой земли в облачка тумана, переплетались с первыми снежинками, а в переулках хозяйничал резкий, порывистый ветер. В салоне фройляйн Флиднер хлопотала у чайного стола. Пожилая дама была взволнована — фарфоровые чашки и блюдца дребезжали под её руками и никак не хотели становиться на места… Шарлотта наблюдала за ней со злобной улыбкой. Она расположилась в углу дивана, погружённая в блестящие зелёные волны рюшей и буфов шёлкового платья. Её импозантная красота не могла не привлечь к себе внимание — роскошные формы уютно разлеглись на тёплых, пышных подушках; но я невольно поёжилась, представив себе контраст между ноябрьской непогодой и обнажёнными плечами Шарлотты, прикрытыми лишь тонким кружевом.

— Я прошу вас, дражайшая Флиднер, будьте, ради бога, осторожны, — аффектированно воскликнула она, не изменив ни на йоту своего удобного положения. — Покойная фрау Клаудиус перевернулась бы в гробу, если бы узнала, как вы обращаетесь с её фарфоровыми сокровищами, напоминающими о днях рождения, семейных юбилеях и Бог ещё знает о чём… Дело не стоит и выеденного яйца, чего вы так волнуетесь?.. Что я могу сделать, если мне эта Луиза антипатична? И разве я виновата, что эта царевна Несмеяна всегда выглядит так, как будто она извиняется перед богом и людьми за то, что вообще осмеливается существовать?.. Девушка инстинктивно чувствует то, что я сейчас выскажу прямо: она не вписывается в салон с её учительскими манерами. Это всё чрезмерный дядин гуманизм — предоставить ей положение, которому она совершенно не соответствует… Ах боже мой, я тоже не чудовище — но это правда!.. Добрый вечер, принцессочка!

Она подала мне руку и притянула меня к себе на диван.

— Сидите спокойно, дитя, и не прыгайте, как птичка, по комнате! — сказала она повелительно. — Иначе дядя снова удружит мне соседку, которая приводит меня в отчаяние своими вечными батистовыми вышивками и грубым железным напёрстком на пальце!

— Одно из этих невыносимых зол вы можете легко устранить, — хладнокровно заметила фройляйн Флиднер. — Дайте Луизе один из ваших серебряных напёрстков — вы всё равно ими не пользуетесь…

— По крайней мере очень редко, — рассмеялась Шарлотта, играя перед глазами своими тонкими белыми пальцами. — И я знаю, почему… Вы видите эти ногти, добрая Флиднер?.. Они не очень маленькие, но красиво-розовые и безупречной формы — на каждом печать благородства — вы не находите? — Она выразительно приподняла верхнюю губу и обнажила в дерзкой улыбке ряд красивых зубов.

— Нет, я этого решительно не нахожу, — твёрдо возразила фройляйн Флиднер, и её щёки гневно покраснели. — Природа не ставит подобной печати на то, что чурается работы… И даже княжеское слово, которое нелепыми представлениями наделяется преобразующей силой причастия, — княжеское слово, по велению которого честная, здоровая красная кровь внезапно превращается в искусственную голубую, — даже это слово не имеет власти освобождать от труда, к которому призван род человеческий. Было бы дурно и не по-божески, если бы власть имущим и в самом деле было бы дано право благословлять лентяев… Только об одном я вам хочу напомнить, Шарлотта, — я до сих пор ни разу об этом не говорила, но ваше высокомерие уже не знает границ, оно с каждым часом становится всё более невыносимым, и я вам поэтому говорю: не забывайте, что вы приёмный ребёнок!

— Ах, это такое несчастное создание, которое ест хлеб из милости, не так ли, моя добрая Флиднер? — вскричала Шарлотта, и её блестящие глаза издевательски уставились в лицо пожилой дамы. — Да, представьте себе, меня это не волнует ни вот на столько, — она показала крошечный зазор между большим и указательным пальцем. — Хлеб из милости мне не горек, поскольку он мой по праву… Кстати, я сегодня написала Дагоберту, что вы стали играть за чаем первую скрипку, с тех пор как Экхоф впал в немилость… В вас появилась дерзость, моя хорошая!

Она замолчала и поглядела на дверь, на пороге которой бесшумно возник господин Клаудиус. Совершенно не смущаясь, она поднялась и поздоровалась с ним… Коротко ответив на её приветствие, он подошёл к столу и поднёс к свету печать письма, конфискованного в конторе.

— Как к тебе попала печать с этим гербом, Шарлотта? — спокойно, но довольно резко спросил он.

Она испугалась — я видела это по трепету её полуопущенных век, из-под которых она с наигранным равнодушием посмотрела на герб.

— Как она ко мне попала, дядя? — повторила она и шутливо пожала плечами. — Мне очень жаль, но я не могу тебе сказать!

— Что это значит?

— Я неясно выразилась, дядя Эрих? Тогда скажу так: в данный момент я не в состоянии сообщить тебе, как ко мне попала эта красивая печать… У меня тоже есть мои маленькие тайны, которыми кишит старый Клаудиусовский дом… Я её не украла; не купила; она не была мне подарена. — Она настолько далеко зашла в своей наглости, что, казалось, была готова играть с роковой тайной, как с мячом.

— Остаётся единственная возможность: ты её нашла, хотя я не могу себе представить где, — сказал он, неприятно поражённый её дерзостью. — Я не собираюсь напирать и дальше — храни свою тайну. Вместо этого я спрошу тебя серьёзно: как ты посмела использовать этот герб?

— Потому… потому что он мне нравится!

— Ах вот как — ну что ж, у тебя прекрасное представление о «твоём» и «моём»!.. Конечно, эта печать никому не принадлежит; даже у меня нет почтения перед воспетым в стихах ореолом подобного герба — я мог бы позволить тебе детское удовольствие и далее запечатывать твои письма этим коронованным орлом, не будь ты — Шарлотта; закоренелому игроку, которого хотят вылечить, не дают в руки карт… Отныне я раз и навсегда запрещаю тебе пользоваться найденной печатью!

— Дядя, я спрошу тебя, а имеешь ли ты на это право? — вскричала Шарлотта со страстью.

Меня трясло от страха и волнения — она вплотную подошла к тому, чтобы одним ударом разрубить узел.

Господин Клаудиус отступил на шаг и окинул её удивлённо-гордым взглядом.

— Ты решаешься высказать сомнение? — он был в гневе, но полностью владел собой. — В тот час, когда вы — ты и твой брат — на моих руках покинули дом мадам Годен, я получил это право. Я дал тебе имя Клаудиус, и ни один суд в мире не может ничего мне запретить, коль скоро ты его носишь… Неужели придёт такой момент, когда я пожалею, что защитил тебя и Дагоберта этим сокровищем моих предков? Мой брат нанёс ему ущерб, связав с ним эту бессмыслицу — он указал на печать; — по моей воле она никогда не воскреснет к жизни! — По Шарлоттиному лицу скользнула насмешливая, высокомерная улыбка; он увидел это и нахмурился. — По-детски слабая и хворая душа в таком сильном, здоровом теле! — сказал он, окинув взглядом крупную фигуру молодой девушки. — Ты жалуешься на надменное высокомерие дворянства и в то же время — как и тысячи других слабоумных душ — укрепляешь его своей жаждой вращаться в кругу знати, раболепной холопской покорностью; тебя же при этом только терпят… Я не принадлежу к тем фанатичным противникам дворянства, которые хотят столкнуть его с пьедестала, — но я утверждаю также и то место, на котором стою сам… Значение знати и без того изменилось — я не склоняю покорно перед нею голову и, следовательно, не покоряюсь ей. Воображаемая сила дворянства произрастает из вашей слабости — где нету поклонения, там нету и кумира.

Шарлотта снова бросилась на диван — её щёки горели; было видно, что ей стоит больших усилий сдерживать свой язык.

— Боже мой, да что я могу поделать со своей природой? — вскричала она глумливо. — Чем я могу себе помочь, ведь я принадлежу как раз к этим слабоумным душам! Почему я должна это отрицать — если бы прекрасный коронованный орёл на печати был связан с моим настоящим именем, я была бы горда — горда сверх всякой меры!

— Ну, законы природы позаботились о том, что деревья не могут дорасти до неба… Горе тем, кто был бы вынуждён общаться с тобой, если бы на твою долю и в самом деле выпало это так называемое преимущество рождения! По счастью, ни твоё теперешнее имя, ни имя твоей собственной семьи не дают тебе этого преимущества…

— Имя моей семьи? И как оно звучит, дядя Эрих? — Она поднялась и горящими глазами пристально посмотрела на него.

— Ты на самом деле забыла? Имя, которое «звучит в тысячу раз красивее и благороднее, чем грубое, неуклюжее немецкое имя Клаудиус»?.. Оно звучит — Мерикур. — Он произнёс это почти по слогам.

Шарлотта снова опустилась на подушки и прижала к губам платочек.

— Готов ваш чай, дорогая Флиднер? — обратился господин Клаудиус к пожилой даме, которая, затаив дыхание, прислушивалась к опасному разговору. Он придвинул к столу своё кресло, и фройляйн Флиднер торопливо налила ему чаю; её маленькие изящные руки слегка дрожали, когда она подавала ему чашку, а её взгляд озабоченно скользнул по его мрачному лицу — неужели пожилая дама была его сообщницей? Эта мягкая, добрая, сердечная женщина — неужели она была соучастницей долгого, преступного сокрытия правды? Никогда в жизни! Господин Клаудиус своим последним уверенным ответом снова погрузил этот вопрос во тьму — ему я поверила. Но Шарлотта думала иначе; я видела по её лицу, что её убеждённость несокрушима. Она сидела рядом со мной, как герцогиня, и позволяла фройляйн Флиднер обслуживать себя, а насмешливо опущенный уголок её рта выдавал отношение к имени Мерикур… Как противоречива была эта высокомерная душа! Вначале она с помощью своего французского имени яростно и энергично отрицала предположение о том, что немецкая плебейская кровь Клаудиусов течёт в её жилах; теперь же она презрительно отбросила это французское имя, как старую, поношенную одежду, — в новой уверенности, что на самом деле она была одна из Клаудиусов, родная племянница презираемого лавочника… Бесхитростное дитя пустоши, я не понимала, что повелительное слово герцога и пара росчерков его пера расщепили ствол фамильного древа лавочников до самых корней и и облагородили отделённую ветвь до неузнаваемости!

Пришла Луиза, а за ней Хелльдорф. Я глубоко вздохнула, словно на меня повеяло свежим ветром — эти двое не имели понятия о вулкане, на котором стоял мирный чайный столик; они непринуждённо прервали глухое молчание, воцарившееся после последней фразы господина Клаудиуса… У меня в присутствии Хелльдорфа всегда было чувство защищённости и семейного тепла — ведь в доме его брата меня холили и лелеяли.

Он, улыбаясь, осторожно протянул мне белый бумажный свёрток. Я знала, что в нём находится — едва расцветшая чайная роза, которую специально для меня долго выращивала фрау Хелльдорф и о которой она утром сказала, что пришлёт её мне к чаю, если бутон в течение дня раскроется. Я обрадованно вскрикнула, развернув бумагу — матово-белая, с лёгкой розовато-желтоватой тенью у оснований лепестков, роза излучала сильный аромат и тяжело качалась на стебле.

— Ах боже мой, Луиза, пожалейте хоть немного моё платье! Вы обрываете мне кружево с волана! — вдруг резко вскричала Шарлотта и потянула на себя шелестящие складки своего вечернего наряда. Она была очень зла; но я не могла поверить, что это из-за платья — ей всегда была безразлична любая прореха на её костюме. Я однажды видела, как она собственноручно расширила дырку, вырванную терновником в её роскошном кружевном платке, потому что она-де «смешно выглядела», а ещё она однажды почесала за ухом пинчера фройляйн Флиднер, когда тот «очаровательно злобно» разодрал кайму её нового костюма.

Луиза испуганно вскочила и тут же начала беспрерывно извиняться, хотя на Шарлоттином платье не было видно и следа какой-нибудь дырки — на робком лице молодой девушки был написан страх, который ей внушала властная юная дама… Сцена вышла крайне неловкой и, несомненно, получила бы неприятное для Шарлотты продолжение, если бы к нам в этот момент не подошла фройляйн Флиднер. Посмотрев на нахмуренные брови господина Клаудиуса, она взяла розу и воткнула её мне в кудри.

— Вы прекрасно выглядите, маленькая восточная принцесса! — сказала она, ласково потрепав мне щёку.

Шарлотта забилась поглубже в свой угол и прикрыла глаза — длинные ресницы лежали на её пылающих скулах, а розу в моих волосах она не удостоила ни единым взглядом.

Несмотря на отвратительную погоду, из города прибыло несколько гостей. Разговор стал живее, и Шарлотта вышла из своей мнимой апатии — она не могла противиться искушению блистать в разговоре. Сегодня она была просто в ударе, я никогда ещё не видела её такой очаровательно красноречивой. Разумеется, её насмешливый хохот звучал зачастую резко и негармонично, а вакхически дикие движения её пышной фигуры, игра белых, полных плеч и груди, едва прикрытой свободным платьем, — всё это сдуло последний налёт девичества с её сияющей женственности… Казалось, что в её жилах течёт не кровь, а огонь.

Я, не отрываясь, смотрела на неё со странной смесью восхищения и отвращения — как вдруг передо мной медленно скользнула вниз чья-то ладонь, словно хотела смыть картину перед моими глазами — это был господин Клаудиус, сидевший рядом со мной. Одновременно он попросил Хелльдорфа спеть. Его несомненное намерение с помощью пения молодого человека принудить к молчанию брызжущий остроумием красный рот не удалось; Шарлотта продолжала говорить, пускай и несколько приглушенным тоном, как будто она и не представляла, что у рояля сейчас исполняется хватающий за душу «Скиталец» Шуберта.

— Если тебе не нравится музыка, Шарлотта, то, по крайней мере, не мешай наслаждаться другим, — вдруг строго перебил её господин Клаудиус.

Она вздрогнула и замолчала. Равнодушно-гордым движением она склонила голову на спинку дивана и стала пропускать свои густые локоны сквозь подрагивающие пальцы. Она даже не подняла взгляда, когда молодой человек вернулся в комнату и принял восхищённую благодарность присутствующих.

Один из господ тем не менее попросил её спеть с Хеллдорфом дуэт.

— Нет, не сегодня — я не расположена, — ответила она небрежно, не меняя позы и даже не подняв глаз. Я увидела что красивое лицо Хелльдорфа побледнело. Мне было его ужасно жалко — я не могла вынести, что один из членов такой дорогой для меня семьи был унижен. Я отважно поднялась.

— Я хочу спеть с вами дуэт, если вы не против, — сказала я ему — мой голос, конечно, дрожал, потому что мне самой казалось, что я делаю что-то чудовищное, что-то сверхчеловеческое.

И он это знал — он помнил о моём страхе перед посторонними слушателями… Он живо поднёс мою руку к губам; затем мы пошли к роялю.

Я думаю, что я никогда в жизни не пела так хорошо и выразительно, как тем вечером. Мощное, хотя и непонятное волнение помогло мне преодолеть страх, звучавший в моих первых нотах… Уже во время пения присутствующие стали друг за другом беззвучно подходить к нам; когда песня отзвучала, они осыпали нас градом похвал; я была превознесена до небес как жаворонок, флейта и Бог ещё знает что.

И тут к нам подбежала Шарлотта. Она подскочила ко мне и положила руку мне на талию. Я испугалась её — она склонилась ко мне так низко, что я могла видеть слёзы в её глазах; но это были слёзы ярости, которые она, сжав губы и едва сдерживая дыхание, пыталась проглотить. Имей я тогда хотя бы малейшее понятие, что за страсть так сильно её терзает, мне было бы так легко её успокоить, и я бы с такой радостью это сделала! Но меня охватил неописуемый страх, и я невольно попыталась освободиться из её хватки.

— Ну посмотрите на этого маленького полевого жаворонка! — засмеялась она. — Одним приёмом можно раздавить это птичье тельце, — она так крепко сжала меня своей рукой, что у меня перехватило дыхание, — которое поёт так, что дрожат стены!

Я не успела оглянуться, как она меня, якобы лаская и гладя, оттащила от присутствующих в темноту… Она резко провела рукой по моей голове — роза вылетела из волос и по широкой дуге улетела в соседнюю комнату.

— Маленькая, очаровательная кокетка, вы блестяще сыграли свою роль — кто бы мог подумать, что в этой босоножке таится такая угроза! — прошипела она с едва сдерживаемой яростью. — Знаете ли вы, что делают со знаменитостями? — воскликнула она громче. — Их возносят надо всеми… Смотрите, вот так, так — легкое как пушинка существо, любимое всеми ничтожество!

Внезапно я оказалась высоко в воздухе и могла бы руками дотронуться до потолка, потому что верхний этаж главного дома был очень низким. В мощных девичьих руках я была словно летящее к небу пёрышко, слабое создание с беззащитными детскими ручками, абсолютное ничто; даже своим голосом я не владела, потому что моё горло сковали стыд и страх — мне казалось, что я во власти сумасшедшей.

Смеясь, она летела со мной через комнату, и я невольно зажмурила глаза… И тут на мою голову обрушился ужасный удар — мы натолкнулись на низко висящую бронзовую люстру в последнем салоне. У меня вырвался дрожащий крик — и все присутствующие подбежали к нам, а моя носительница испуганно опустила меня на пол. Как сквозь туман я увидела, как руки господина Клаудиуса поймали меня — а затем наступила темнота.

Как долго длилось это состояние, я не знаю — но мне показалось, что я прихожу в себя постепенно, как в детстве, когда я просыпалась на коленях у Илзе. Я чувствовала себя в мягких объятиях, и моего уха периодически касался нежный шёпот, которого я не понимала и который звучал для меня точно так же, как Илзины робкие, ласковые слова, не предназначенные, конечно же, для моего слуха… Но сердце, на котором покоилась моя голова, стучало громко и часто — и это было иначе, чем у Илзе… Я испуганно открыла глаза и посмотрела в совершенно бескровное лицо, чьё выражение страстного испуга я никогда не забуду.

Внезапно я поняла ситуацию, в которой находилась, и повернула голову, которая от резкого движения начала болеть. Рука сразу же убралась с моих плеч, и господин Клаудиус, который сидел рядом со мной на софе, вскочил с места.

— Ах, милая, дорогая девочка, — слава богу, вы снова открыли ваши большие глаза! — дрожащим голосом вскричала фройляйн Флиднер, отжимая бинты в фарфоровой миске.

Я схватилась за голову — она была забинтована, а по левому виску с повязки капала вода. Быстрее, чем я думала, я взяла себя в руки и стряхнула волшебное ощущение, так неописуемо сладко охватившее меня в момент возвращения сознания… Я со страхом подумала о Шарлотте и наказании, которое ей достанется — я должна встать на ноги как можно скорее.

— Что это я тут учинила? — спросила я, энергично выпрямившись.

— Вы немножко упали в обморок, моё сердечко, — ответила фройляйн Флиднер, заметно обрадованная моей бодростью.

— Как, я такое слабое создание?.. Знала бы это Илзе! Она не переносит слабонервных дамочек… Но мы должны снять повязку, фройляйн Флиднер — она нисколько не нужна, — я схватилась за бинты. — Ах, моя роза! — воскликнула я невольно.

— Вы должны получить её назад, — удручённо сказал господин Клаудиус — я видела, что он тяжело вздохнул. Он пошёл в соседнюю комнату, где цветок всё ещё валялся на полу, и подобрал его.

— Я должна хранить эту розу с большим уважением — ведь фрау Хелльдорф так долго ухаживала за ней для меня; мы вместе наблюдали за каждым лепестком и видели, как она растёт, — сказала я, взглянув на господина Клаудиуса, когда он протянул мне розу.

Эти несколько слов возымели странное действие — печальное и мрачное выражение совершенно исчезло с его лица, а у окна зашуршала гардина, и Шарлотта, которая, видимо, после моего падения ускользнула в темноту оконной ниши, быстро вышла из-за шторы. Она пролетела сквозь комнату и упала передо мной на колени.

— Принцессочка! — умоляюще прошептала она тонким голосом и, прося прощения, протянула ко мне руку.

Господин Клаудиус встал между нами. Я задрожала — я никогда ещё не видела, чтобы в этих больших синих глазах загорался такой неукротимый гнев.

— Ты не дотронешься до неё и кончиком пальца! Никогда больше! Я сумею защитить её от тебя! — резко вскричал он и оттолкнул её руку… Как неумолимо жестоко мог звучать этот спокойный, хладнокровный голос! Фройляйн Флиднер в ужасе обернулась и испуганно посмотрела ему в лицо — впервые за долгие годы страсть, казавшаяся погашенной до последней искры, пробила плотину его беспримерно вышколенного самообладания… Пожилая женщина бесшумно закрыла двери — в соседней комнате всё ещё были гости.

— Я сожалею — горько сожалею о том моменте, когда я на своих руках принёс тебя в этот дом, надеясь спасти в более чистой атмосфере! — продолжал он с той же резкостью. — Я носил воду решетом — яблоко от яблони недалеко падает, и дикая кровь в твоих жилах…

— Скажи лучше «гордая», дядя! — перебила она его, поднимаясь с пола — она была бледной как смерть, а её вызывающе откинутая голова, казалось, окаменела в своём издевательском спокойствии.

— Гордая? — повторил он с горькой улыбкой. — Скажи мне, когда и каким образом ты привыкла проявлять это замечательное качество? Вероятно, тогда, когда ты безо всякого достоинства и женственности ведёшь себя как необузданная вакханка?

Она отпрянула, как будто он ударил её в лицо.

— И что ты называешь гордым? — неумолимо продолжал он. — Твою неуправляемую тягу к званиям, титулам и положению? То, как ты презрительно и бессердечно обращаешься с людьми, которые, по твоему мнению, стоят намного ниже тебя?.. Таким поведением ты часто глубоко огорчаешь меня и, сама того не зная, всё глубже увязаешь в гиблом болоте под твоими ногами… Берегись.

— Чего, дядя? — холодно перебила она его с насмешливо опущенными уголками рта. — Разве мы, мой брат и я, не прошли уже все стадии подавления? Неужели в наших действительно высоко устремлённых душах осталась хотя бы одна струна, которую ты ещё не ухватил и не выдернул как противоречащую и не соответствующую практической — скажу мещанской — жизни? Неужели ты не растаптываешь наши идеалы везде, где только можешь?

— Да, как ядовитых змей, как химеры, которые не имеют ничего общего с моралью, с действительно достойным взлётом человеческого духа… Вы абсолютно не благородны в глубине вашей души! В вас нет даже места благодарности!

— Я была бы благодарна тебе за хлеб, который ела, — если бы мне больше нечего было от тебя требовать! — вскинулась она.

— Ради Бога, замолчите, Шарлотта! — вскричала побледневшая фройляйн Флиднер и схватила её за руку. Та гневно оттолкнула её. Господин Клаудиус, застыв в безмерном удивлении, окинул взглядом грозно поднявшуюся девичью фигуру.

— Чего же ты требуешь? — спросил он с прежним хладнокровием.

— Прежде всего — правду о моём происхождении!

— Ты хочешь узнать правду?

— Да, — сказала она. — Мне нечего её бояться! — выдохнула она с триумфом.

Он повернулся к ней спиной и прошёлся по комнате — было так тихо, что мне казалось, что все должны слышать свой лихорадочно бьющийся пульс.

— Нет, сейчас нет — когда ты меня так глубоко оскорбила — это была бы недостойная месть! — сказал он в конце концов, остановившись перед ней. Он поднял руку и указал на дверь. — Иди — ты ещё никогда не была менее готова вынести правду, чем сейчас!

— Я это знала! — засмеялась она и выбежала в коридор.

Фройляйн Флиднер дрожащими руками наложила мне свежую повязку; затем она вышла, «чтобы поглядеть, как там гости».

Моё сердце застучало — я осталась наедине с господином Клаудиусом. Он сел рядом со мною на стул.

— Это была дикая сцена, не годящаяся для этих испуганных глаз, которые я бы с радостью защитил от тяжёлых впечатлений! — сказал он твёрдым голосом. — Вы видели меня резким — как мне жаль!.. Слабое доверие, которые вы мне сегодня оказали, снова исчезло без следа — я могу себе это представить…

Я покачала головой.

— Нет? — спросил он, глубоко выдохнув, и его погасший взгляд озарился светом. — За моим лбом пылает огонь — я знаю о нём и всегда его подавлял; но только не сегодня — когда я услышал ваш крик и увидел кровь на вашем бледном личике. — Он поднялся и стал мерить шагами комнату, словно ещё раз прогоняя ужасное впечатление.

Его взгляд скользнул по потолку и старомодной люстре.

— Недобрый старый дом! — сказал он, останавливаясь. — Над этими стенами тяготеет проклятие… Теперь я могу понять, как появилась «Услада Каролины» — я понимаю старого Эберхарда Клаудиуса… Моя красавица прабабушка увядала в этих стенах, как цветок — для какой-нибудь простой домохозяйки со спокойным сердцем, у которой здесь было бы достаточно дел, это была бы тихая, мирная обитель, но для обожаемой, боготворимой женщины старый дом всегда источал опасность.

Этот взволнованный голос проник в самые глубины моего сердца. Таким голосом он, видимо, говорил и с той неверной — так как же это было возможно, что она всё-таки покинула его?..

— Ваша невинная детская душа заставляла вас инстинктивно содрогаться перед холодным, тёмным домом, — продолжал он, снова садясь возле меня.

— Да, так было сначала, — живо перебила я его, — когда я только приехала с пустоши и любую незнакомую комнату держала за темницу — это было очень по-ребячески… В Диркхофе тоже не очень светло — там много старых, слепых стёкол, сквозь которые едва проглядывает свет, и в проходе холодно и сумрачно, даже если над пустошью вовсю сияет солнце… Нет, теперь он мне нравится, старый дом, я смотрю на него совершенно другими глазами, и с тех пор как я прочитала об Аугсбурге и Фуггерах[15], мне всё время кажется, что дамы с вуалью вот-вот сойдут со своих картин и встретятся мне в коридоре или на лестнице.

— Ах, это поэзия, которой вересковая принцесса озарила и свою пустынную, бедную родину! Вы смогли бы с этой поэзией выдержать в старом торговом доме и не сбежать в «Усладу Каролины»?

— Нет, я не сбегу — мне здесь хорошо и уютно… Разве у красавицы прабабушки не было в главном доме никого, кто был бы ей дорог?

Что я такого сказала, что он отпрянул и, словно окаменев, уставился на меня?..

Тут открылась дверь, и вошла фройляйн Флиднер с прибывшим по вызову домашним врачом, а следом за ними мой отец. Вначале он очень испугался за моё состояние, но врач заверил его, что нет ни малейшего повода для беспокойства. Один из моих локонов состригли, затем была наложена маленькая повязка; мне только нельзя было выходить на холодный ночной воздух. Впервые я заснула в главном доме под охраной фройляйн Флиднер, и сквозь мои лихорадочно-лёгкие сны двигалась маленькая фигурка: она носила надо лбом кружевную вуаль, как хозяйки дома Клаудиусов прежних времён, и ходила по коридорам и широкой лестнице; но её ножки не касались холодного пола — он был весь усыпан цветами из сада, и эта маленькая фигурка — я знала это с чувством неописуемого счастья — была я…

28

На следующее утро, когда моей кровати коснулся бледный, холодный солнечный луч, ощущение блаженства развеялось как дым. Меня охватил стыд, хотя я и не понимала, почему… Фройляйн Флиднер энергично протестовала, но все её уговоры были напрасны — я выскочила из кровати, дрожащими руками натянула на себя одежду и помчалась в «Усладу Каролины» — я сбежала из главного дома…

Но от острого взгляда, под которым я когда-то беззащитно дрожала, я уже сбежать не могла… Удивительно, но господин Клаудиус, который до того дня реагировал на моё отчуждённое поведение со спокойствием и сдержанностью, теперь ни на йоту не отступал от занятой в тот вечер позиции. Он тогда поддерживающе обнял меня, а теперь казалось, что это случилось очень давно — вечность назад. Я избегала его взгляда, опускала глаза, когда он со мной заговаривал, упорно молчала в его присутствии — но всё это не оказывало на него никакого действия: он разговаривал со мной неизменно мягким тоном, и его ясный лоб ни разу не нахмурился. Он железной хваткой держал меня, не касаясь и пальцем, и своё заявление, что он сумеет защитить меня, воплощал неустанно. Он чаще бывал в обсерватории, чем в своей конторе; чаепития в главном доме прекратились — зато господин Клаудиус часто сидел за нашим чайным столиком в библиотеке, и пока зимний ветер завывал за стенами дома и надувал зелёные шторы на окнах, мой отец выступал со своим знаменитыми докладами перед двумя своими соседями по столу. Господин Клаудиус слушал с неослабевающим вниманием; лишь иногда с его губ срывалось замечание — и тогда оратор поражённо отшатывался, потому что это замечание было новым, оригинальным и базировалось на глубоких знаниях, которых он никак не мог предположить у «лавочника».

Наше соглашение по поводу моей работы для фирмы тоже вступило в силу. Задания я получала от фройляйн Флиднер, готовые пакеты отдавала тоже ей — и была очень удивлена, когда оказалось, что письмом можно зарабатывать такие огромные суммы; денежных затруднений у меня больше не было — даже кое-что ещё и оставалось.

Какая перемена! Я чувствовала себя крепко-накрепко привязанной к другой душе, но больше не завидовала птицам, которые вольно летали над пустошью — мне хотелось, ликуя, кричать всем ветрам, что я пленница… Я бы с радостью и в самом деле разбила себе голову о деревья, чтобы ещё раз блаженно почувствовать, как за меня страдает другая душа! Ради него одного я забыла и себя, и весь мир, и то, что у меня на совести два греха — ложь и молчаливое соучастие в тайне. Но я спускалась с небес на землю, когда моего слуха касался голос Шарлотты или перед моими глазами появлялась её мощная фигура — хотя сейчас она замкнулась в гордом молчании. На следующий день после того бурного вечера она заявилась ко мне в комнату.

— Я не собираюсь касаться вас кончиком пальца! — горько бросила она мне с порога. — Я лишь хочу помириться с вами, принцессочка! Простите меня за то, что я вам сделала! — Тронутая, я подбежала к ней и взяла её за руку.

— Вы видели, как я вчера довела до белого каления нашего тирана? Он проиграл!.. Я хожу по этому лавочному дому с замкнутыми устами и с тяжестью в сердце — каждый кусок, который я ем, разжигает во мне ярость и возмущение; но я держусь — я должна беречь наше бесценное сокровище в письменном столе, пока не вернётся Дагоберт!.. О как я возликую, когда навсегда захлопну за собой двери этой лавки и вступлю в родительский дом! — Во время этой бурной речи я робко отпустила её руку и попятилась назад. С этого момента мы редко виделись наедине; только когда я в дворцовом экипаже возвращалась от принцессы, Шарлотта выходила во двор и провожала меня по саду, я должна была всё ей рассказывать и обо всём докладывать…

…Вскоре после визита в Клаудиусовский дом принцесса Маргарет тяжело заболела нервной болезнью и была вынуждена покинуть К. для прохождения курса лечения. Во время её отсутствия я, конечно же, при дворе не появлялась; но теперь я должна была там бывать дважды в неделю — и это были единственные моменты, когда господин Клаудиус ходил по дому с холодным и мрачным лицом.

Вот так, в счастье и сжимающем сердце страхе, во внутренней борьбе и блаженном покое протекала неделя за неделей, а затем пришли последние дни января, а с ними и Дагоберт… Меня охватил неописуемый ужас, когда я узнала, что господин лейтенант прибыл со всеми пожитками — грозный момент приближался во всей своей кошмарной угрозе, и мне хотелось зажмурить глаза, чтобы спрятаться от него; но я сказала себе, что предпочту один освобождающий, болезненный шаг мучительным колебаниям между страхом и надеждой. Я наконец освобожусь от своего злосчастного соучастия, я смогу заговорить и покаяться в своём легкомыслии. Это были тяжёлые для меня дни — к тому же мой отец вдруг ужасно изменился. Его поведение напомнило мне то время, когда шла речь о приобретении монет: он не ел, а по ночам я слышала, как он без устали ходит по комнате. На него со всех сторон хлынул поток писем, и при каждом новом письме, которое он вскрывал торопливыми руками, по его осунувшемуся лицу разливалась краснота. Он постоянно что-то писал, но не в своей рукописи о сокровищах «Услады Каролины» — она сиротливо лежала на его столе… Я напряжённо вслушивалась в его бормотание, с которым он часто вышагивал по комнате, но не могла понять ни слова, а спрашивать не решалась, чтобы не беспокоить его ещё больше.

Я никогда не забуду тот момент, когда его старательно сохраняемое внешнее спокойствие наконец взорвалось! Это случилось в один из тех хмурых зимних дней, которые свинцом ложатся на землю и на человеческие души. После обеда отец удалился в свою комнату и прихватил только что пришедшие газеты. Уже через несколько минут я услышала, как он вскочил, с грохотом захлопнул за собой дверь и побежал наверх в библиотеку. Я со страхом помчалась за ним.

— Отец! — воскликнула я и обхватила его, когда он пробегал мимо.

Наверное, я выглядела ужасно напуганной, потому что он обеими руками взлохматил волосы и с очевидным усилием попытался казаться спокойным.

— Ничего, Лорхен, — сказал он принуждённо. — Иди к себе, моё дитя… Люди лгут! Они не уважают славу твоего отца! Они знают, что нанесут ему смертельный удар, если поставят под сомнение его авторитет… И теперь они приходят толпами, и у каждого в руке камень… Да, закидайте его камнями! Он слишком долго светил!

Внезапно он замолчал и посмотрел на дверь за моей спиной. На пороге стояла дама — высокая, в чёрном бархатном пальто с широким горностаевым воротником. Она откинула белую вуаль — о Боже, какая красавица! Мне сразу же подумалось о Белоснежке — чёрные как ночь глаза, белый лоб, а на щеках — нежный румянец.

Мой отец с неприятным удивлением смотрел на неё, пока она плавной походкой приближалась к нам. Слабая улыбка коснулась её губ, а взгляд лукаво скользнул по фигуре отца — это выглядело очаровательно, почти по-детски непринуждённо; но я догадывалась, что под этим невинным фасадом лихорадочно бьётся сердце — её ярко-красные губы вздрагивали от нервного напряжения.

— Он меня не знает, — сказала она звучным голосом. — Мне придётся ему напомнить о том времени, когда мы играли в ганноверском саду, где старшая сестричка изображала коняшку и получала от Виллибальда шенкеля — ты ещё помнишь?

Мой отец отшатнулся, как будто из бархатного пальто прекрасной дамы вылезли когти какого-то чудовища. Ледяным взглядом он смерил её с головы до ног — я никогда не думала, что этот вечно неуверенный, суетливый человек может выразить такую жёсткость и холодность.

— Я не могу поверить, что Кристина Вольф, которая и в самом деле жила когда-то в доме моего отца, господина фон Зассена, действительно ступила на мой порог, — сказал он строго.

— Виллибальд…

— Я очень прошу, — перебил он её и поднял руку, — у нас нет ничего общего!.. Была бы это та заблудшая, которая из-за непреодолимой склонности к искусству покинула материнский дом, я бы тотчас же принял её — но с воровкой я дела иметь не собираюсь.

— О Боже! — она сложила руки на груди и с мукой обратила лицо к небу — я не понимала, как он может противиться этому облику мадонны, хотя слово «воровка» ударило меня как электрический разряд. — Виллибальд, это бессердечно! Не суди так строго тот единственный грех молодости! — умоляла она. — Разве я могла вступить без денег на так горячо желаемую мною жизненную стезю? Мать не дала мне ни пфеннига, ты же знаешь, а я ведь требовала у неё такую маленькую, такую незначительную сумму…

— Всего двенадцать тысяч талеров, которые ты утащила из накрепко запертого секретера…

— Разве у меня не было прав на это, Виллибальд? Скажи сам.

— И на бриллианты нашей тогдашней гостьи, баронессы Ханке, которые в ту же ночь бесследно исчезли и которые моя мать должна была возместить с большими жертвами, чтобы уберечь наш дом от позора огласки?

— Ложь, ложь! — вскричала она.

— Уйди, Лорхен — это не для тебя, — сказал мне отец и повёл меня к двери.

— Нет, не уходи, моё милое дитя! Будь милосердна и помоги мне убедить его, что я невиновна!.. Да, ты — Леонора!.. О эти чудные, восхитительные глаза! — Она притянула меня к себе и поцеловала в веки — мягкий бархат её пальто коснулся моей кожи, а фиалковый аромат её духов был просто одурманивающим.

Твёрдой рукой отец вырвал меня из её объятий.

— Нечего оболванивать моё невинное дитя! — резко вскричал он и вывел меня из комнаты.

Я сошла по лестнице и, оглушённая, опустилась на нижнюю ступеньку… Значит, это была моя тётя Кристина, «позор семьи», как назвала её Илзе, и «звезда», как она сама себя называла!.. Она была звездой, эта пленительно прекрасная дама!.. Всё, что я до сих пор видела привлекательного в женщинах, поблекло перед её красками и её молодостью!.. Как густо лежали чёрные локоны на белом горностае! Как сиял этот прекрасный лоб, с которого голубыми змейками сбегали к вискам кровяные жилки! Ах, и её изумительный голос, он вернулся, лечение помогло!.. Тонкие руки, которые так мягко и нежно обняли меня и прижали к груди — разве они могли украсть?… Нет, нет, негодование моей тёти полностью опровергало это обвинение — ведь я видела, как в её глазах блестят слёзы!

С колотящимся сердцем я вслушивалась в разговор в библиотеке и не могла разобрать ни слова — но он длился недолго. Дверь открылась, и я услышала, как тётя сказала «Пусть Бог простит тебя!», затем по лестнице зацокали башмачки… Её шаги становились всё медленнее — и внезапно она закрыла рукой глаза и прислонилась к стене. Я взбежала по ступеням и взяла её за руку.

— Тётя Кристина, — воскликнула я с глубоким волнением.

Она медленно опустила руку и поглядела на меня с трагической улыбкой.

— Мой маленький ангел, отрада очей моих, ты ведь не веришь, что я преступница? — сказала она, ласково погладив меня по подбородку. — Злые, злые люди, они травят меня своей клеветой!.. Что мне пришлось вынести! И в каком ужасном положении я сейчас нахожусь, когда твой строгий отец неумолимо отверг меня! Дитя, у меня нет ни крыши над головой, ни угла, где бы я могла преклонить голову… На последние гроши я добралась до К. — мне хотелось увидеть тебя, моя маленькая Леонора! Ради бога, приюти меня всего лишь на несколько дней — а потом я справлюсь сама!

Я оказалась в мучительном положении… Я бы тотчас же постелила для неё мою собственную постель, а сама бы спала на соломе — так сильно оплели меня чары этой женщины; но я не могла оставить её в этом доме против воли моего отца. Я подумала о фройляйн Флиднер — она была такая добрая и всегда была готова помочь, может быть, она сможет что-нибудь посоветовать… Ах, все мои добрые намерения, согласно которым я сначала должна была подумать, а потом действовать — где они были?.. Не сказав ни слова, я повела мою тётю вниз по лестнице и далее по газону — она шла за мной послушно, как ребёнок. Мы как раз собирались углубиться в кустарник, как нам навстречу попались брат с сестрой — Шарлотта в белоснежном атласном капоре и фиолетовом бархатном пальто на меху, накинутом на плечи, — они, несомненно, вышли на прогулку.

Я ещё не видела «господина лейтенанта», поскольку последовательно избегала его, хотя он частенько заглядывал в «Усладу Каролины». Я ужасно испугалась и отшатнулась от них. Но и он был поражён — его карие глаза, которых я с момента похода в бельэтаж ужасно боялась, со странным блеском уставились мне в лицо. Я сделала вид, что не вижу его протянутой руки, и представила Шарлотту моей тёте. С неприятным удивлением я увидела, что по красивому лицу несчастной женщины пробежала какая-то тень — она хотела заговорить, но не смогла вымолвить ни слова. Шарлотта элегантно, но небрежно наклонила голову, высокомерно оглядывая стоящую перед ней фигуру.

— Фройляйн Флиднер вряд ли вам что-то посоветует, — холодно сказала она мне, когда я несколькими словами обрисовала ей моё намерение. — И ещё менее поможет — у нас в главном доме мало места… Я вам рекомендую обратиться к вашей подруге Хелльдорф — у неё наверняка найдётся комнатка, где вы сможете разместить вашу тётю.

Я возмущённо отвернулась, а моя тётя быстро опустила вуаль.

В этот момент мимо нас, поздоровавшись, прошёл садовник Шефер. Швейцарский домик был его собственностью, и я знала, что он часто сдавал внаём одну из комнат своей покойной жены. Я побежала к нему и спросила его — он сразу же выразил готовность принять мою тётю и тут же пригласил её пойти с ним, потому что там всё «в образцовом порядке».

Не посмотрев больше на брата с сестрой, тётя устремилась за пожилым человеком, который заговорил с ней в своей мягкой манере и повёл её к дверце, от которой у меня был ключ… Казалось, что мою тётю гонит вперёд какое-то глубокое внутреннее волнение — Шефер за ней не поспевал, а я и вовсе отстала.

— Ради Бога, избавьтесь от этой внезапно нагрянувшей тётушки! — шепнула мне Шарлотта. — Это знакомство не делает вам чести — у неё же на лице косметика толщиной в палец!.. И эта театральная имитация горностая! Fi donc!.. Дитя, у вас странные родственники — бабушка-еврейка, а теперь ещё и эта размалёванная тётушка!.. Кстати, не опаздывайте сегодня вечером — дядя Эрих против ожидания позволил себе потратить приличную сумму денег — оранжерея просто сияет огнями — ну, пускай это ему пойдёт на пользу!

Она засмеялась и взяла за руку Дагоберта, который внимательно смотрел вслед моей тёте.

— Я не знаю — я, наверное, когда-то уже видел эту женщину, — сказал он и положил руку на лоб. — Бог его знает, где…

— Ну, это легко отгадать — ты,вероятно, видел её на сцене, — сказала Шарлотта и нетерпеливо потащила его вперёд.

Глубоко огорчённая, я глядела им вслед… Бедная тётя! Да, она была несчастная, преследуемая людьми женщина — а теперь ещё и то единственное, что у неё было, её красота, оказалась нарисованной.

Угловая комнатка, в которую нас привёл Шефер, показалась мне очень хорошенькой и уютной. В несколько минут старик развёл огонь в печке и поставил на подоконник вазы с розами и резедой.

— Узкая и низкая, — сказала моя тётя и подняла руку, как будто хотела достать до белоснежного потолка. — Я к такому не привыкла, но я вынесу — с благими намерениями человек может всё, не так ли, мой ангелочек? — Она сбросила шляпку и пальто и предстала передо мной в синем бархатном платье. Конечно, по швам и на локтях это роскошное платье поблекло и потёрлось, но оно облегало стройный стан; маленький шлейф подчёркивал поистине княжеское величие всей её фигуры, а в глубоком вырезе мерцала ослепительная грудь… А какие волосы! Надо лбом вились чёрные, как вороново крыло, локоны, они спадали ей на грудь и на спину, а на изящной голове лежали толстые косы — как она носила эту сказочную роскошь, я не понимала, а ещё менее — как она могла при этом так быстро и изящно двигаться.

Она, конечно, прочла это неприкрытое восхищение на моём лице.

— Ну, маленькая Леонора, нравится тебе твоя тётя? — спросила она, лукаво улыбаясь.

— Ах, ты такая красивая! — воодушевлённо воскликнула я. — И такая, такая молодая — как это только возможно? Ты же на три года старше моего отца!

— Глупенькая, кто же об этом кричит во всё горло? — воскликнула она, принуждённо улыбаясь, и приложила свой нежный пальчик к моим губам.

Оглядевшись, она заметила маленькое зеркальце на стене.

— Ах, это не годится, нет, так не пойдёт! — шокированно воскликнула она. — В этом осколке даже носа не увидишь!.. Как же я буду приводить себя в порядок? Я же не крестьянка, дитя, — я привыкла жить по-княжески!.. Ты же принесёшь мне другое, пристойное зеркало, чтобы я хоть приблизительно могла держать себя в порядке?.. Там, в замке, где ты сейчас живёшь, есть, конечно, какое-нибудь лишнее трюмо… Дитя — между нами — любой знак внимания, который ты мне окажешь в этой временной неприятной ситуации, обернётся тебе потом тысячекратной благодарностью с другой стороны… Достань мне всё, что мне нужно для удобства, — я за это отвечу.

— Как я могу, тётя? — смущённо ответила я. — Ведь мебель в наших комнатах принадлежит господину Клаудиусу!

Она улыбнулась.

— Мне бы не хотелось даже сдвинуть с места какой-нибудь стул, — серьёзно продолжала я. — Из «Услады Каролины» я при всём желании не могу тебе ничего принести; но, возможно, фрау Хелльдорф сможет одолжить тебе то, что ты хочешь, — давай поднимемся к ней.

Меня сильно повергло в уныние, что и маленькая женщина приняла мою красивую, роскошно наряженную протеже неприятно поражённым взглядом. Не помогло и то, что моя тётя неотразимо-сладким голосом сказала ей тысячу приятных слов и назвала обоих детей ангелочками с золотыми локонами. Тонкое лицо моей подруги не утратило своего выражения холодной, недоверчивой сдержанности, а когда я в конце концов нерешительно попросила её о зеркале, она окаменела, словно статуя, сняла со стены большое зеркало — её единственное, — передала его моей красивой тёте и сказала с несомненной насмешкой:

— Я обойдусь и без него.

— Будьте осторожны, Леонора, я очень вас прошу! Я тоже буду начеку, — шепнула она мне в коридоре, в то время как синее платье скрылось на лестнице.

Внизу я очень тихо положила на стол мой кошелёк. За это я получила поцелуй и заверение, что мне через очень короткое время «все мои маленькие жертвы» принесут тысячекратные проценты. Затем моя тётя принялась старательно прилаживать зеркало, а я с тяжестью в сердце вернулась в «Усладу Каролины».

29

Когда я вернулась в библиотеку, уже смеркалось. Отец тихо бродил по античному залу среди неподвижных, бледных скульптур. Он не сказал мне ни слова о своей отвергнутой сестре — видимо, он решил, что она уехала навсегда и более никогда ему не встретится, а я должна этот инцидент как можно скорее забыть. Дрожа, я поплотнее укуталась в накидку — в огромном неотапливаемом кабинете было ужасно холодно, а на стеклянном куполе крыши уже лежал первый снег.

— Ты простудишься, отец, — сказала я и взяла его за руку — она была очень горячая, а его глаза казались воспалёнными.

— Простужусь?.. Здесь восхитительно — мне очень хорошо, как будто на лоб наложили холодную повязку!

— Но уже поздно, — неуверенно возразила я, — и тебе надо немножко привести себя в порядок… Ты, наверное, забыл, что сегодня приедет принцесса? Она хочет увидеть оранжерею при газовом освещении…

— О Боже, зачем мне оранжерея? — вскричал он нетерпеливо. — Вы что, хотите свести меня с ума цветочными ароматами и ярким светом, который действует мне на нервы?.. Нет, нет!.. Какое мне дело до принцессы и до герцога!

Резко взмахнув рукой, он случайно задел маленькую красивую статую, и она упала с со своего постамента… А он, всегда так осторожно касавшийся античных сокровищ ласковыми, нежными пальцами, сейчас даже не повернул голову на шум падения, и несчастная фигурка осталась лежать на полу. Глубоко шокированная, я попыталась успокоить его.

— Конечно, как хочешь, отец, — сказала я. — Я тотчас же пошлю кого-нибудь в главный дом сообщить, что мы не придём.

— Нет, нет, ты обязательно иди, Лорхен, — мягко прервал он меня. — Принцесса тебя любит; и кроме того, мне сегодня хочется побыть одному.

Он вернулся в библиотеку и сел за письменный стол. Я закрыла двери, развела в печке огонь и накрыла столик к чаю; затем со стеснённым сердцем я спустилась к себе и оделась к выходу. Я впервые после того случая достала жемчуг моей бабушки из шкатулки и вплела ожерелье себе в локоны. Влажно мерцающие жемчужины тяжело лежали на тёмных волосах, они смотрелись более живо и выразительно, чем на шее — я так и хотела; кто знает, когда принцесса опять придёт сюда!..

Было уже довольно поздно, когда я перешла через мостик и направилась к оранжерее. В какой-то момент я застыла, ослеплённая. На меня падали последние снежинки с рассеивающихся в небе облаков, под моими ногами скрипел снег, и осыпанные инеем кусты и деревья отовсюду тянули ко мне свои белые, застывшие ветви — а за стеклом горделивые пальмы вздымали роскошные, пышные кроны над кактусами и газонами, а между ними серебристо струились водопады. В океане света зелень переливалась тысячей оттенков, от фосфоресцирующей майской свежести до глубокой зрелости хвои — оранжерея мерцала посреди заснеженного сада, как изумрудная брошь на белом бархате.

— Ах, добрый вечер, моя малышка! — воскликнула принцесса, когда я подошла к ней. Она сидела на том же самом месте, где я когда-то рассказывала о моей бабушке. Господин Клаудиус стоял за её креслом и разговаривал с ней, а свита принцессы и брат с сестрой непринуждённо расположились двумя группами по обеим сторонам от неё.

— Принцессочка, как сказочно вы появились! — пошутила она. — Такое впечатление, что вас принёс водопад!.. Дитя, вы и в самом деле не знаете, какое ценное сокровище так беззаботно носите на ваших роскошных, диких локонах?

— Да, ваше высочество, я знаю это. Этот жемчуг — последние остатки огромного состояния, — ответила я, стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно и звучно. — Надевая мне ожерелье на шею, моя бедная бабушка сказала, что оно видело много семейного счастья, но также видело и горе: были времена, когда оно сбегало от костров аутодафе и других пыток, которыми христианская нетерпимость преследовала евреев — потому что моя дорогая бабушка, ваше высочество, была еврейка, урождённая Якобсон из Ганновера.

Последние слова я выговорила подчёркнуто громким голосом и при этом посмотрела на господина Клаудиуса… И какое мне было дело до того, что господин фон Висмар смущённо откашлялся и робко посмотрел на принцессу, а фройляйн фон Вильденшпринг сделала торжествующий жест, словно хотела сказать: «Разве я не была права, когда мой высокородный нос учуял мещанский элемент в этом создании?» — Какое было мне дело до того, что прекрасный Танкред мрачно подкрутил свои изящные усы и, презрительно повернув голову, шепнул Шарлотте несколько слов?.. Ведь я видела вспышку ликования на лице господина Клаудиуса — и мне показалось, что он хочет протянуть ко мне руки и прижать меня к своему сильному, гордому сердцу, защищая от жалкого общества, потому что я преодолела ложный стыд, потому что я мужественно приняла на себя презрение аристократической касты, чтобы снова завоевать его уважение!

— Ах, смотрите-ка, какое пикантное открытие! — весело воскликнула принцесса абсолютно непринуждённым тоном. — Теперь я знаю, откуда у моей любимицы этот несомненно восточный профиль!.. Да, да, наверное, такая же чернокудрая девушка с бойкими ножками потребовала у Ирода голову Иоанна!.. Когда вы снова будете у меня, я хочу больше узнать об интересной бабушке — слышите, дитя моё? — Она поправила жемчуг на моей голове и пропустила мои локоны через пальцы. — Я сердечно люблю её, эту маленькую Ребекку с чистым умом и бесхитростно болтающим ротиком! — сказала она задушевно и поцеловала меня.

Ах, на этот раз моя болтовня была совсем не бесхитростной, и он знал это — он, чей взгляд не отрывался от меня!..

Принцесса усадила меня на скамеечку у своих ног, и я сидела на этой скамеечке и молча слушала ведущиеся вокруг разговоры. Пришла фройляйн Флиднер и объявила, что в главном доме всё готово. Принцесса хотела выпить чашку чая в «интересном старом доме» — из-за ревматизма она не могла слишком долго оставаться во влажной, туманной атмосфере теплицы. Она закуталась в свой мех, оперлась на руку господина Клаудиуса и пошла по заснеженному саду впереди укутанного, живо болтающего общества. Облака на небе рассеялись, сквозь тонкие ветви тополей на снег лился свет, оставляя на нём причудливые тени — взошла луна.

Я ещё раз перебежала назад через мостик и посмотрела на окна библиотеки. Шторы не были задвинуты; на письменном столе отца спокойно горела лампа, а в противоположном углу огромного зала, подле печки, где стоял столик с ужином, мерцал голубой огонёк — это было пламя спиртовки под чайником. Всё выглядело очень уютно. Для надёжности я прошмыгнула в дом, взбежала вверх по лестнице и послушала под дверью. Внутри было тихо; отец, скорее всего, писал. Полностью успокоенная, я отправилась в главный дом.

Сегодня, наверное, старые призраки фирмы Клаудиус робко и мрачно прятались по самым тёмным углам — дом был залит огнями. Вряд ли благородные владельцы дома позволяли себе столько света даже при крещении будущего шефа!

— Что это, фройляйн Флиднер? Сегодня господину всё мало света! — удивлённо пробурчал старый Эрдман, приставляя стремянку к стене верхнего коридора. — Я должен приладить сюда большие лампы из служебных помещений!

— Оставьте это, Эрдман, — сказала пожилая дама, выходя из первого салона — вместе с ней на лестницу вырвался сноп света. — Я счастлива, что в старом Клаудисовском доме наконец стало светло. — С тонкой, лукавой улыбкой она провела рукой по моим волосам и поспешила вниз ко входной двери.

Эта улыбка заставила меня густо покраснеть. Я робко сняла ладонь с ручки двери — мне казалось, что в этот момент я не смогу предстать перед всеми в залитом светом салоне. Я вошла в комнату Шарлотты. Там никого не было; на открытом рояле стояли две лампы, а из зала, где висел портрет прекрасного Лотара, доносилось звяканье чашек и обрывки разговора. Я стояла и думала, как мне войти туда как можно незаметнее. И тут из соседней комнаты послышался шум, и оттуда появились Шарлотта с братом.

— Принцесса хочет послушать моё пение, — сказала она мне, роясь в нотах. — Почему вы пришли сюда и где вы были, малышка? Там вас уже хватились.

— Я беспокоилась об отце и побежала посмотреть, как он — ему нездоровится…

— Нездоровится! — тихо засмеялся Дагоберт — он уже сидел за роялем и играл вступление. — Да-да, такое нехорошее, такое опасное нездоровье! Я узнал интересную новость в клубе — там не говорят ни о чём другом! Ликование распространяется по городу как пожар — археологическая лавочка при последнем издыхании… Скоро у нас будет другая мода, Шарлотта! Слава Богу, что больше не надо говорить на всей этой греческой, римской и египетской тарабарщине — все сыты ею по горло! — Он в блестящей гамме пробежался по клавишам, а у меня от замешательства перехватило дыхание. — И в тот момент, когда ваш папа зашатался в седле и выпустил вожжи, вы с очаровательной наивностью рассказываете, что он происходит прямёхонько из евреев — это окончательно свернёт ему шею!

— Да, это была небольшая глупость, не обижайтесь на меня! — подхватила Шарлотта и поставила ноты на пульт рояля. — Я не требую, чтобы вы лгали, я тоже так не делаю — но в таких случаях надо держаться золотой середины — надо молчать!

Дагоберт сыграл вступление, и Шарлоттин могучий голос ударился о стены.

Что произошло? Всё, что прекрасный Танкред высказал небрежно-насмешливым тоном, поигрывая на рояле, звучало так неопределённо! Я с несказанным ожесточением поглядела на этого жалкого подлеца — он назвал работу моего отца «археологической лавочкой», он, который сам раболепно навязывался ему в «ассистенты» и часто был ему в тягость — я регулярно слышала, как мой отец жаловался на назойливого, бестолкового неумеху!.. Как я поняла, положение моего отца при дворе пошатнулось, и трусливая свора, которая когда-то к нему ластилась, теперь накинулась на него, клацая зубами.

Принцесса ещё никогда не была ко мне так ласкова и добра, как этим вечером, но я не могла заставить себя подойти к ней поближе. Я ускользнула в соседний салон и села в тёмный угол, а Шарлотта всё пела своим оглушительным голосом… Со своего места я хорошо видела чайный стол. Принцесса сидела немного сбоку под портретом Лотара, что ей, кажется, не очень нравилось, поскольку я видела, как она старается украдкой посмотреть на портрет. Её соседом слева был господин Клаудиус. Один-единственный взгляд на это благородное, спокойное лицо утешил моё колотящееся, испуганное сердце… Какой солнечный блеск был сегодня в его глазах!.. Роскошная офицерская голова с выразительными глазами, висевшая над ним, была, может быть, красивее в линиях, убедительнее в пламенном выражении лица — но что дала ему эта горделивая военная выправка? Он не смог выстоять в борьбе с жизнью — кощунственный саморазрушитель погиб, а этот тихо сидящий человек собрался с силами, снова взял в руки выпавший руль и спасся…

— У вас красивый голос, фройляйн Шарлотта, — сказала принцесса, когда та, завершив пение, снова вернулась к столу. — Особенно средний диапазон живо напоминает мне меццо-сопрано моей сестры Сидонии… И ваша энергичная, страстная манера отсылает меня к давно прошедшим дням — моя сестра предпочитала бравурные мелодии простым элегическим песням…

— Если ваше высочество милостиво позволит, я бы хотела исполнить именно такую бравурную мелодию, — быстро сказала Шарлотта. — Я обожаю тарантеллу — она приводит меня в упоение — Già la luna.

— Я бы попросил тебя не петь тарантеллу, Шарлотта, — серьёзно-спокойно прервал её господин Клаудиус — его голос не дрожал, но лицо побледнело, а брови мрачно нахмурились.

— Вы правы, господин Клаудиус, — живо сказала принцесса. — Я разделяю вашу антипатию. Эта тарантелла была в своё время чем-то вроде эпидемии — она входила в «парадный набор» всех профессиональных певиц, и Сидония, к моей досаде, пела её ужасно охотно. На мой вкус, она слишком вакхически-дикая.

Она отодвинула чашку и поднялась.

— Я думаю, нам пора немножко заняться исследованиями, — сказала она, улыбаясь. — Я хочу основательно рассмотреть эту чудесную старинную обстановку — мне кажется, что я читаю какую-то древнюю книгу… Господин фон Висмар, вы видите там роскошную оленью голову?.. — Она показала на последнюю комнату. — Это как раз для вашей охотничьей души!

Камергер удалился, и придворная дама тоже — её высочество хотела остаться одна… В этот момент Шарлотта повернула голову, и я смогла увидеть её лицо; при виде этих напряжённых черт, этой вспыхивающей в глазах страсти я сразу же поняла, что молодая девушка собирается этим вечером идти прямо к цели. Сейчас, разумеется, она в сопровождении своего брата последовала за придворными к оленьей голове, а принцесса прошла в соседнюю с салоном маленькую комнату и с большим интересом стала рассматривать историю страстей святой Женевьевы на старинной шерстяной драпировке.

— Вы не знаете, где фройляйн фон Зассен? — быстро спросил господин Клаудиус у фройляйн Флиднер, когда та собиралась войти в Шарлоттину комнату, где я находилась.

— Я здесь, господин Клаудиус, — сказала я, поднимаясь.

— Ах, моя маленькая героиня! — воскликнул он и быстро подошёл ко мне, не обращая внимания на то, что другие могут заметить непривычную пылкость в его голосе и движениях… Фройляйн Флиднер сразу же вернулась в салон и занялась чайным столом.

— Вы спрятались в самом тёмном углу — сейчас, когда я хотел бы озарить вересковую принцессу всем светом, что найдётся в старом доме! — сказал он приглушённым голосом. — Знаете ли вы, что этим драгоценным вечером я переживаю своего рода второе рождение?.. Я был ещё очень молод, когда сам присудил себя к тому, чтобы пойти по степенному и размеренному пути взрослого, пожившего человека… Грубо и неумолимо я подавил пылкие родники юности в моём сердце — я не хотел больше быть молодым… и теперь, когда я на самом деле уже не юн, они неудержимо пробиваются наружу и требуют своих прав, своих просроченных, конфискованных прав!.. И я безвольно отдаюсь им — я невыразимо счастлив снова чувствовать себя молодым, как будто этого драгоценного сокровища в моей груди не коснулись ни годы, ни скверный опыт — разве это не глупо со стороны «старого-престарого господина», которого вы впервые увидели на пустоши?

Я прижалась щекой к его груди, вздымаемой бурным дыханием. Беспокойство об отце, страх перед действиями Шарлотты, люди вокруг меня — всё померкло перед дрожащими словами, шёпотом проникающими мне в уши… И он со своим острым взглядом — он, наверное, знал, что со мной происходит…

— Леонора, — сказал он, склоняясь ко мне, — давайте представим, что мы вдвоём в старом доме и со всем этим — он показал на комнату — не имеем ничего общего… Я знаю, для кого прозвучало ваше храброе признание — упоение этого момента я забираю себе, себе одному — вопреки всему миру, вопреки вам самой, когда вы из упрямства попытались отречься… Наши души соприкасаются, даже если вы твёрдо отказываетесь дать мне руку, которая когда-то строптиво бросила мне под ноги деньги!

Быстрыми шагами он подошёл к роялю, и полилась мелодия, которая вознесла меня на седьмое небо… Эти божественные, волшебные звуки предназначались мне одной — маленькому, незначительному созданию… Они не имели ничего общего с теми, чья болтовня доносилась до нас из дальней комнаты… Да, освобожденные родники юности бурлили в сердце когда-то тяжко оскорблённого, который хотел искупить миг безумной страсти смирением и полным отречением от счастья и радостей жизни… И из-под пальцев, которые «больше никогда не касались клавиш», сейчас лилась мелодия, таинственно связывающая его зрелый, сильный дух и мою слабую, колеблющуюся детскую душу.

В полях под снегом и дождём,
Мой милый друг, мой бедный друг,
Тебя укрыл бы я плащом
От зимних вьюг, от зимних вьюг…
— Боже мой, это не господин Клаудиус играет? — в Шарлоттину комнату стремительно вошла фройляйн Флиднер и при виде пианиста радостно всплеснула руками.

Я проскользнула мимо неё, чтобы не дать ей увидеть моё лицо. Я скрылась в салоне, в глубокой оконной нише с тяжёлыми шёлковыми шторами — и пусть мои щёки пылают, а глаза светятся счастьем! Никто меня не искал, даже фройляйн Флиднер, которая, склонив голову и сложив руки на коленях, сидела в тёмном углу и неподвижно внимала музыке.

Какое-то время в пустом салоне было тихо. От рояля до меня долетала каждая нота, даже самая слабая, а из комнаты с оленьей головой время от времени доносился смех или громко произнесённое слово.

И вдруг порог салона беззвучно переступила принцесса; я увидела, что она облегчённо вздохнула, поняв, что в салоне никого нет. Она сняла абажур со стоящей на столе лампы, и её свет упал на изображение Лотара. Принцесса ещё раз окинула настороженным взглядом салон и прилегающую комнату, затем подошла к картине, вытянула из кармана книжку и начала быстро что-то рисовать в ней карандашом — ей, очевидно, хотелось схватить черты красивого мужского лица — и, может быть, «глаза, исполненные души».

Я ужаснулась в своём укрытии, потому что внезапно заглянула в сердце гордой, владетельной женщины и поняла, что она, наверное, отдала бы годы жизни, чтобы получить право снять со стены этот портрет и унести с собой… Никто в этот момент не сопереживал ей глубже, чем я, счастливая, с которой «другая душа» сейчас говорила хватающими за сердце нотами!.. Мне казалось, что я должна выпрыгнуть из моего укрытия, забрать из рук принцессы книжечку и карандаш и спрятать их — она не слышала, что приближаются шаги, и не видела, как Шарлотта, искоса глянув на неё, беззвучно прошлась по салону и безмерно удивилась, узнав в пианисте господина Клаудиуса. Я не успела оглянуться, как Шарлотта закрыла дверь и приблизилась к принцессе на расстояние нескольких шагов.

Этот шум наконец заставил оглянуться высокородную рисовальщицу — её лицо залила краска испуга; но она невероятно быстро собралась, закрыла книжечку и смерила нарушительницу негодующе-надменным взглядом.

— Ваше высочество, я знаю, что допустила трудно прощаемую бестактность, — сказала Шарлотта — у сильной, уверенной в себе девушки трепетала каждая жилка, я слышала это по её голосу. — Я осмелилась воспользоваться этим моментом, не имея дозволения обратиться к вашему высочеству… Но я не знаю, как мне иначе поступить!.. Если бы ваше высочество предоставили мне аудиенцию в замке, то я бы не нашла мужества высказать то, что осмеливаюсь здесь, под защитой этих глаз, — она указала на портрет Лотара.

Принцесса в безмерном удивлении повернула к ней лицо.

— И что вы собираетесь мне сказать?

Шарлотта опустилась на колени, схватила руку владетельной женщины и поднесла её к губам.

— Ваше высочество, помогите мне и брату добиться наших прав! — умоляюще сказала она полузадушенным голосом. — Нас лишили наших настоящих имён, мы должны есть хлеб из милости, в то время как у нас есть полное право на значительное состояние и мы могли бы давно стоять на своих собственных ногах… В наших жилах течёт гордая, благородная кровь, но нас буквально приковали цепями к этому лавочному дому и заставляют вращаться в мещанских кругах…

— Встаньте и соберитесь, фройляйн Клаудиус, — прервала её принцесса — при этом благородное, серьёзное движение её головы абсолютно не было поощряющим. — Скажите мне прежде всего, кто вас обманывает?

— Мне трудно говорить, потому что это выглядит как чёрная неблагодарность… Свет знает нас только как приёмных детей великодушного человека…

— Я тоже.

— Но это он, он нас грабит! — отчаянно выкрикнула Шарлотта.

— Стоп — такой человек, как господин Клаудиус, не обманывает и не грабит! Я скорее поверю в тяжёлое заблуждение с вашей стороны!

Шарлотта подняла голову — было видно, что она собирается с духом. Быстрым движением она заперла дверь, из-за которой доносился громкий, шутливый разговор придворной дамы с Дагобертом.

— Ваше высочество, здесь речь не о деньгах — это пока совершенно не важно, — твёрдо сказала она. — Господин Клаудиус любит обладать, но я и сама твёрдо убеждена, что он отвергнет любое противозаконное приобретение… Ваше высочество согласится, что иногда деятельный характер в страстном следовании какой-нибудь идее, какому-нибудь упрямому, ослепляющему воззрению сначала начинает обманывать сам себя, а потом переступает закон в отношении других!

Она прижала руки к груди и глубоко вздохнула, а из-за двери лилась прекрасная мелодия — он, ни о чём не подозревая, впервые за долгие годы позволил своей замкнутой душе излиться в звуках, а здесь его чистое имя выставлялось у позорного столба — и я не могла предупредить его, я должна была вытерпеть эту муку!

— Господин Клаудиус не уважает дворянство, он ненавидит его! — продолжала она. — Он, разумеется, не настолько влиятелен, чтобы суметь потрясти основы; но там, где он может помешать укреплению аристократии, он действует изо всех сил, да, именно в этом он не чурается лжи и обмана… Ваше высочество, в лице моего брата к жизни возрождён новый дворянский род и новая, твёрдая опора для фундамента высшей касты; потому что мы, мой брат и я, совершенные аристократы душой… Но именно поэтому мы никогда не должны будем узнать, кто дал нам жизнь — господин Клаудиус не потерпит герба на своём старом лавочном имени.

Лицо принцессы внезапно побледнело как мел. Она предупреждающе подняла руку и показала на портрет Лотара.

— И почему вы хотели всё это мне высказать под защитой этих глаз? — выдохнула она совершенно изменившимся, хриплым голосом.

— Потому что это глаза моего любимого отца — ваша светлость, я его дочь!

Принцесса отшатнулась и оперлась о стол.

— Ложь, отвратительная ложь!.. Больше никогда не смейте этого говорить! — вскричала она — как ужасно исказилось милое лицо, как грозно поднялась рука! — Я не потерплю никакого пятна на его имени!.. Клаудиус никогда не был женат, никогда — это знает весь свет!.. Он никогда не любил, никогда — о Боже, не отними у меня этого единственного утешения!

— Ваша светлость…

— Молчите!.. Вы действительно утверждаете, что он забылся, этот гордый, неприступный человек?.. И если — Боже, ведь это неправда! — но даже если так, вы действительно собираетесь кичиться правами, которые получили благодаря минутной ошибке, а не любви?

С какой язвительной насмешкой произнесли эти слова дрожащие от боли губы!.. Шарлотта онемела от замешательства; но оскорбление, словно удар по лицу, вернуло ей самообладание.

— Он никогда не любил? — спросила она. — Разве ваше высочество не знает, почему он добровольно принял смерть?

— От внезапной меланхолии — он был болен; спросите любого, кто его знал, — пробормотала принцесса и закрыла рукою глаза.

— Да, он был болен, он сошёл с ума от отчаяния из-за смерти…

— Из-за чьей смерти? Ха-ха-ха!

Шарлотта вновь опустилась на пол и со слезами страха на глазах обняла колени принцессы.

— Ваше высочество, я заклинаю, выслушайте меня! — умоляла она. — Я уже зашла слишком далеко, чтобы повернуть назад. Я должна сказать правду, хотя бы ради моего брата, потому что я не могу допустить, чтобы вы остались во мнении, что мы незаконные дети… Лотар фон Клаудиус был женат — в тайном, но освящённом церковью браке он жил в «Усладе Каролины» — мы там родились.

— И кто была та счастливица, которую он так любил, что ради неё лишил себя жизни? — спросила принцесса с ужасающим спокойствием — она застыла как мраморная статуя, и слова беззвучным шёпотом падали с её губ.

— Я не смею выговорить её имя, — пролепетала Шарлотта. — Ваше высочество слишком немилостиво выслушали меня — мне нельзя заходить слишком далеко!.. Тот человек — она через плечо указала на дверь — не должен подозревать, что я знаю о тайне — мы и без того уже потеряли опору, потому что ваше высочество отвернулись от нас, преследуемых и покинутых… Я дрожу при каждом резком слове, при каждом звуке, опасаясь, что он может войти сюда… Я знаю, что вы не сможете спокойно услышать имя…

— И кто вам это сказал, фройляйн Клаудиус? — выпрямляясь, прервала её принцесса — последние слова Шарлотты пробудили в ней княжескую гордость. — Вы абсолютно заблуждаетесь, приписывая мою теперешнюю горячность чему-либо кроме безмерного удивления… Какое мне, в конце концов, дело до того, кто была эта женщина?.. Я не собираюсь вам доказывать, что я в состоянии очень спокойно услышать её имя; и поэтому я приказываю вам назвать мне его!

— Ну что ж, я повинуюсь, ваше высочество! Это была принцесса Сидония фон К.

…Она растерялась, гордая герцогиня! Она полагала, что сможет удержать на устах презрительную усмешку и запретить крови броситься в лицо, когда слово будет произнесено — и прозвучавшее сейчас имя молнией ударило ей в лицо! Она с помертвевшим взглядом прислонилась к стене и застонала, как будто ей в грудь вонзился нож.

— Это самый жестокий обман, когда-либо учинённый по отношению к сердцу женщины! — выдохнула она. — Фу, фу, как грязно и лживо!

Шарлотта кинулась ей помочь.

— Прочь! Чего вы хотите? — вскричала принцесса и оттолкнула руку молодой девушки. — Это демоны навели вас на дьявольскую мысль сделать меня, именно меня вашей поверенной!.. Уходите! Я возвращаю вам вашу тайну — я ничего не хочу слышать, ничего! Я могу, но никогда не пойду на то, чтобы помочь вам в ваших так называемых правах!

Она выпрямилась, но снова схватилась за стол.

— Будьте любезны позвать мою свиту — мне очень нехорошо! — повелела она тусклым голосом.

— Простите, ваше высочество! — вскричала вне себя Шарлотта.

Принцесса без слов указала на дверь, а сама опустилась в ближайшее кресло. Шарлотта пролетела через порог, и салон тотчас же наполнился спешащими к принцессе фигурами. И музыка прервалась резким аккордом — в салон вошёл господин Клаудиус.

— Меня внезапно настигла старая болячка, — сказала ему принцесса, бледно улыбаясь. — Сердце. Вы не предоставите мне ваш экипаж? Я не могу ждать, пока придёт мой.

Он поспешил вниз, и через несколько минут он уже вёл высокородную больную по лестнице. Она тяжело опиралась на него; но то, как она с ним прощалась, доказывало, что Шарлоттины обвинения ни в малейшей степени не повлияли на её глубокое уважение к нему.

30

Воспользовавшись всеобщим замешательством, я торопливо закуталась в пальто, надела капор и выскользнула из дома. У меня всё ещё дрожали колени и лихорадочно стучала кровь в висках — сцена была просто ужасная! Расплата за бездумную опрометчивость, с которой я попала в эпицентр тайн Клаудисовского дома, была жестокой, последовательной и неумолимой. Перед моими глазами прошло звено за звеном роковой цепи событий, и какая-то коварная рука всё время вталкивала меня — то для соучастия, то для сопереживания — в различные этапы их драматического развития… Мне пришлось услышать, как тот, для кого я с радостью отдала бы всю мою кровь, был обвинён в коварном, преднамеренном обмане. Каждое слово было для меня злобным ударом кинжала, оно вызывало во мне страстное, мстительное чувство по отношению к жестокой обвинительнице; но я — со сжатыми кулаками и слезами на глазах — была вынуждена тихо прятаться в своём укрытии. И именно там я была почти уничтожена волной непереносимого стыда… Разве в свой первый визит в резиденцию я не пыталась, как сейчас Шарлотта, опорочить ничего не подозревавшего человека перед лицом принцессы? Разве в своей жестокой отваге я не объявила тогда решительно, что не могу его терпеть?.. И даже если я всю свою жизнь буду служить ему, как последняя подёнщица, я всё равно не искуплю того, что причинила ему в своём детском ослеплении!.. И эта мысль гнала меня прочь из его дома — прочь в молчаливый, застывший сад… Если бы можно было вот так брести и брести по гладким, заснеженным тропам! Всё дальше и дальше, до самой пустоши, где Илзе и Хайнц мирно сидят сейчас у большой изразцовой печи… Примоститься на низкую скамеечку рядом с косматой шерстью Шпитца, ощутить на макушке Илзину милую, натруженную руку — и тогда, может быть, мир сойдёт на мою измученную душу! Только сейчас я начала ценить драгоценный покой внутри и вокруг себя — только сейчас, когда неистовое, горячо бьющееся сердце принялось то возносить меня к сияющим небесам, то бросать в пучину горького раскаяния и самобичевания.

Над раскинувшимся передо мною садом разливалось ослепительное сияние — серп луны, словно выкованный из звонкого серебра, плыл по холодному, хрустальному небу. Я прошла по мостику — под ним стеклянно змеилась замёрзшая речка, а кустарник топорщился искрящимися под луной ветвями. Каменные титаны пруда больше не покоились на синем бархате — они стояли на гигантском ледяном алмазе, и на их бородатых головах возвышались тюрбаны из снега, а на лёгком цветочном одеянии мёрзнущей Дианы возлежала толстая, белая зимняя шуба. Госпожа Метелица нежно обмахнула снежной метёлкой все контуры архитектурных украшений замка, а на балкон перед стеклянными дверями положила пышную, безупречно белую перину… Каким по-детски простодушным было мое первое представление о тайне запечатанных комнат — я видела, как по ним бродит сказка! А теперь там лежала пачка бумаг, с которыми были связаны все надежды двух беспредельно честолюбивых людей: эти бумаги должны будут отворить перед ними волшебные золотые ворота, откуда на них безо всяких усилий посыплются сокровища мира.

Я взглянула на окна библиотеки. Лампа всё ещё горела на письменном столе, но по потолку беспокойно мелькала тень — это был отец; казалось, что он встревожен и взволнован как никогда. Обеспокоенная, я взбежала по лестнице — библиотека была заперта. За дверью слышались шаги, как будто отец неустанно мерил шагами комнату и при этом что-то бормотал. Время от времени он ударял кулаком по столешнице, и она гулко дребезжала. Я постучала и позвала его.

— Оставь меня в покое! — резко выкрикнул он, не приближаясь к двери. — Фальшивые, говорите вы? — Он зло рассмеялся. — Придите и докажите! Но уберите ваши дубинки, которыми вы бьёте меня по голове! О мой лоб!

— Отец, отец! — позвала я испуганно и снова попросила его впустить меня.

— Уходи — не мучай меня! — вскричал он нетерпеливо, и его шаги стали удаляться от двери.

Мне пришлось подчиниться, поскольку я не хотела раздражать его ещё больше. Спустившись вниз, я зажгла лампу и отправилась в его комнату, чтобы подготовить её к ночи… Там на столе лежали газеты, которые пришли сегодня — сложенные и как будто нетронутые; только одна была скомкана и брошена на пол. Я разгладила её и сразу же увидела большую статью, отчёркнутую красным. Мне бросилось в глаза имя «Зассен» — и я страшно испугалась. Я пробежала начало статьи и ничего не поняла — там были сплошь технические термины. Почитав дальше, я потрясённо закрыла рукою глаза. Там стояло следующее:

«Из-за этого мошенничества с монетами вера в авторитеты вновь была чувствительно поколеблена — одно из наших громких имён навсегда скомпрометировано. Доктор фон Зассен в непостижимом ослеплении рекомендовал фальсификатора и его монеты, среди которой не оказалось ни одной настоящей, во все резиденции и университеты… Правда, профессор Харт из Ганновера, который первым заподозрил обман, сказал, что подделка мастерская…»

Профессор Харт из Ганновера… Это был тот самый профессор с кургана, добрый человек с громыхающей жестянкой за спиной, сыпавший иностранными словами… Я его полюбила, потому что он горячо защищал мою пустошь, а теперь этот по-детски милый старик оказался ярым противником моего отца, выбившим его из седла, как сказал Дагоберт… Для приобретения этих монет я настойчиво требовала у господина Клаудиуса часть своего наследства — и из-за его совершенно обоснованного отказа назвала его при дворе самонадеянным всезнайкой… Сейчас я снова видела его стоящим перед его коллекцией, мудрого и скромного, но спокойного и твёрдого в своём решении. И поскольку он, образованный, сведущий человек, не стал хвастливо выставлять свои познания перед всем миром, Дагоберт назвал его мнение бесстыдством, а я повторила это отвратительное слово благодарным эхом… Каким блестяще оправданным выглядел теперь этот гордо молчавший человек!.. История с монетами послужила падению моего отца при дворе — именно на это и намекал мне сегодня своими насмешливыми репликами жалкий, бесхарактерный Дагоберт… Бедный отец! Одно-единственное заблуждение сбросило его с высоты к ногам врагов и завистников… Этого, видимо, хватило, чтобы у слабого здоровьем человека, день и ночь трудившегося на благо науки, помутилось в голове.

Какой бессильной я, юная и неопытная, оказалась перед лицом этого несчастья! Я прекрасно понимала, что человеку в такие часы даже самый любимый голос не в состоянии дать утешения — да и что я могла ему сказать?.. Но мне нельзя оставлять его одного, мне надо вдвойне дать ему почувствовать мою любовь, не утомляя его лишними словами.

Я торопливо покинула его комнату, чтобы побежать наверх и упросить его открыть мне дверь. Но внезапно я остановилась и прислушалась — из моей спальни доносился шум, как будто двигали мебель… Я рывком распахнула дверь, и меня ослепил лунный свет, потому что оба окна стояли нараспашку — в волнении из-за появления тёти я забыла закрыть их и опустить ставни. Я отпрянула с возгласом ужаса — какой-то человек обхватил роковой шкаф и сдвинул его в сторону так, что показалась дверца в стене. Человек обернулся — и свет луны упал на белый лоб и яркие глаза Дагоберта. Одним прыжком он добрался до двери, закрыл её за моей спиной и утащил меня в глубь комнаты.

— Будьте же благоразумны и подумайте, что моё, а также ваше счастье зависит от одного этого момента! — зашептал он. — Шарлотта начала дело просто по-сумасшедшему — она сообщила тайну принцессе и попала пальцем в небо. Самое плохое, что могло случиться и чего никак нельзя было предугадать — это безумная любовь старой принцессы, которая не хочет отдавать моего отца другой женщине даже в могиле!.. Сейчас нам надо бороться уже с двумя врагами, которые, вполне вероятно, тайно связаны между собой — от такой свихнувшейся старой девы всего можно ожидать!.. Кто может поручиться, что однажды ночью с одной из дверей не спадут печати? Дядя этого не сделает, ничего подобного! — весь мир знает, что именно он строго стережёт эти покои. Печати могут быть сбиты случайно; и если из стола исчезнут бумаги, кто это узнает?.. Не будьте ребёнком!.. Здесь в дверце торчит ключ, его надо только повернуть… И если я поднимусь наверх и укрою в надёжном месте то, что принадлежит мне по праву, то это не будет взломом!

Я и сама не знаю, как я смогла в этот момент молниеносно ускользнуть от него, одним движением вытащить ключ из дверцы и спрятать его в кармане.

— Змея, — прошипел он сквозь зубы. — Вы хотите продать себя подороже! Вы думаете, с этим ключом вы будете для меня ещё желаннее!

Тогда я абсолютно не поняла смысла этих отвратительных слов; иначе как бы я смогла удостоить этого презренного человека ещё хоть одним словом или взглядом?

— Я хочу удержать вас от несправедливости, — сказала я и прижалась спиной к дверце. — Будьте открыты и честны по отношению к господину Клаудиусу; так вы быстрее достигнете цели, чем если сломаете замок наверху … Я пойду с вами — давайте прямо сейчас ему всё расскажем…

Я замолчала, поскольку его взгляд оскорбительным образом обежал всю мою фигуру, а на губах заиграла насмешливая улыбка.

— Вы красивы, босоножка! Стройная ящерка с короной на голове за несколько месяцев превратилась в сирену… но вот куда делся ум этой ящерки? — Он громко рассмеялся. — Очаровательная ситуация, клянусь Зевсом! Мы вместе предстанем перед светлыми дядиными очами, на тарелочке преподнесём ему нашу драгоценную тайну и останемся с носом! — Он подошёл ко мне так близко, что я просто вжалась в стену. — А теперь позвольте сказать вам только одно: я всё ещё держу себя в руках и не трогаю вас — благодарите мою безграничную слабость к вам, моё тайное преклонение перед вами! Я не хочу вас раздражать, потому что знаю, что вы маленькая злобная чертовка — я думаю, в такие моменты неукротимого упрямства вы в состоянии отрицать то, что я, счастливец, знаю давно!

Что это всё значит? Наверное, на моём лице отразилось удивление, потому что он опять засмеялся.

— Ах, не делайте вида, что я волк, а вы — Красная Шапочка, которая смотрит на злодея огромными невинными глазами! — воскликнул он. — Правда, сегодня ситуация для меня сильно усложнилась — ваш непостижимо болтливый язычок, который я, казалось, уже укротил в наших общих интересах, бросил пятно иудейства на ваше происхождение; к тому же ваш папа опростоволосился при дворе — но моя страсть к вам всё преодолеет; я также думаю, что герцогская мантия моей матери сумеет укрыть многое, — он почти касался губами моего уха, — и хотел бы я видеть того, кто мою очаровательную крошку Леонору…

Теперь я его поняла — ах, как тяжело и горько был в этот момент наказан тот слепой энтузиазм, с которым я безо всяких сомнений поддержала брата и сестру! Вне себя, я отвернула от него лицо и угрожающе подняла локоть над головой — я стояла перед ним в своего рода фехтовальной позе.

— Ах, он снова здесь, этот демон! Не собираетесь ли вы снова меня ударить, а? — издевательски прошипел он сквозь зубы. — Берегитесь! Я однажды уже сказал вам, что…

— Что вы одним движением ваших рук можете меня придушить — ну так сделайте это! — вскричала я безо всякого страха. — Добровольно я ключа вам не отдам!.. Вы бесчестный человек!.. Я больше не то глупое дитя, которое вот в этом — я показала на его блестящие в лунном свете эполеты — видит одно лишь украшение; я знаю, что их надо носить с честью! А тут гордый офицер прокрадывается, как преступник, в ночи и тумане и угрожает беззащитной девушке!

— Ах, маленькая гадюка пытается укусить? — проскрипел он и обхватил меня руками, но меня выручила моя гибкость — закричав, я ускользнула от него и вспрыгнула на подоконник.

— Ради бога, что случилось? — донеслось с улицы. Это был садовник Шефер, который как раз шёл домой.

— Идите сюда — ах, скорей, скорей! — заикаясь, залепетала я, не зная, дать ли мне волю слезам или закричать от радости и облегчения.

Пока старый садовник бежал вдоль фасада дома, Дагоберт с проклятьями выпрыгнул из углового окна.

— Что это было? — спросил Шефер, удивлённо оглядывая комнату. — Боже мой, фройляйн, вы выглядите напуганной, как моя канарейка, когда кошка приходит в дом! Никаких призраков нет, даже если люди десять раз скажут, что в «Усладе Каролины» что-то не так!

Я оставила доброго старика в заблуждении, что меня испугал какой-то фантом, и попросила егокрепко-накрепко запереть ставни. Затем я закрыла все двери и побежала наверх в библиотеку… Я чувствовала себя совершенно истощённой — последние остатки упрямства и сопротивления, с которыми я вступила в новую жизнь, растаяли без следа — а я ведь была ещё такой юной!.. И не является ли вся человеческая жизнь ареной борьбы, неумолимыми последствиями которой становятся собственные ошибки? Неужели моя робкая, испуганная девичья душа и дальше будет безо всякой помощи и поддержки болтаться туда-сюда в ночи и буре? Меня затрясло от отчаяния — я утону в страхе и нужде, если меня не удержит сильная рука… «Тебя укрыл бы я плащом от зимних вьюг, от зимних вьюг»! — Ах, оказаться в безопасности! С ослабевшими крыльями укрыться под защитой кого-то более сильного и перевести дух!.. Я переоценила крепость «детских рук», которые весело боролись с весенней бурей на пустоши… Как утомлённо они сейчас поникли, пытаясь найти опору и поддержку!

Библиотека была всё ещё заперта, и сколько я ни стучала и ни дёргала за ручку, никто не отзывался. Сначала я подумала, что отец ушёл — внутри было совершенно тихо. Но вдруг в глубине комнаты раздался какой-то грохот, а следом за ним хихиканье. Шум шёл со стороны античного кабинета — казалось, что тяжёлые, массивные предметы с грохотом падают на пол… Смех был таким странным и жутким, что у меня волосы встали дыбом… А затем из кабинета в библиотеку швырнули какой-то предмет, который со звоном упал на пол и разбился на тысячу кусков. Следом раздался возглас триумфа… Я заколотила кулаками по двери и стала отчаянно звать отца.

На другой стороне лестницы распахнулась дверь, и господин Клаудиус вышел из своей обсерватории. Я подбежала к нему и, мучительно борясь со слезами, рассказала ему об отце. В ответ на учинённый мною шум в библиотеке воцарилась жуткая, глубокая тишина, и я, опустив глаза, шёпотом поведала ему об истории с монетами.

— Я знаю, — спокойно перебил меня господин Клаудиус.

— Тревога помутила разум отца — ах, как мне его жаль! — вскричала я. — Он опозорен, он в одну ночь потерял своё знаменитое имя!

— Не верьте этому! Было бы грустно, если бы одно-единственное заблуждение могло уничтожить плоды целой жизни, полной напряжённой духовной работы… Господин фон Зассен имеет огромные заслуги перед наукой, которые у него никто не отнимет, поэтому завистливые комары и пытаются сейчас, в момент слабости, ужалить его особенно чувствительно… Это пройдёт. Успокойтесь, Леонора, и не плачьте. — Он невольно поднял руку, словно хотел дотронуться до меня в утешение, но тут же быстро опустил её, подошёл к двери библиотеки и подёргал за ручку.

В тот же момент внутри что-то грохнулось на пол и покатилось.

— Ты никакой не Агасиас! — закричал отец — ах, я едва узнала этот визжащий голос! — «Зассен солгал!» Спросите Харта из Ганновера, он знает!.. И тебя туда же, ты тоже подделка! — Было слышно, как он толкнул упавший на пол предмет.

— Ах, это спящий мальчик, его кумир, о котором он пишет кучу статей, чтобы доказать, что это произведение Агасиаса! — дрожа, выдохнула я. — О Боже, он разбивает античные сокровища!

Господин Клаудиус решительно постучал в дверь.

— Вы не хотите открыть, господин доктор? — воскликнул он громко, но абсолютно спокойно.

Мой отец в ответ пронзительно захохотал.

— Там так и написано — ха-ха, всё было ложью с самого начала! Ну защищайся же, если ты бессмертный дух милостью божьей! Видишь, как пожирают тебя языки жёлтого пламени?.. Ага, оно убегает к потолку, лживое отродье духа, которым гордился знаменитый человек! Дым, всего лишь дым!

Господин Клаудиус в ужасе отшатнулся — из замочной скважины и щели между створками валил густой, едкий чад — это горели шерстяные шторы.

— Он сжигает свою рукопись, и огонь перекинулся на гардины! — закричала я. В отчаянии я бросилась на дверь — но что могли сделать мои бедные, маленькие руки и ноги с толстенными досками, которые даже не дрогнули!

Господин Клаудиус побежал назад в обсерваторию, и я вспомнила о маленькой, едва заметной боковой дверце в библиотеке; она вела в широкое, тёмное, заставленное всяким хламом помещение, через которое можно было попасть в обсерваторию. И если эта дверца тоже заперта, то хватит двух сильных ударов ногой, чтобы разбить её тонкие доски. Но этого не потребовалось; шумная беготня в за запертой дверью и яростный крик отца возвестили о том, что господин Клаудиус беспрепятственно проник в библиотеку. Он повернул ключ и открыл дверь. Что за картина!.. Языки пламени плясали вокруг рабочего стола отца, выбрасывая снопы искр и чадящие клубы дыма. По тяжёлым, толстым шерстяным шторам медленно ползло вверх «жёлтое пламя», весело и жадно пожирая стопки старых брошюр, стоявших на полках между окнами. Мой отец кричал и махал руками как бешеный — он убегал от господина Клаудиуса, который пытался схватить его и выволочь из комнаты. Под их ногами не переставая трещали осколки — пол был усеян обломками бесценных античных глиняных сосудов.

Я вбежала в комнату.

— Назад, Леонора! Уходите! Подумайте о вашем платье — оно может легко загореться! — со страхом вскричал господин Клаудиус, заступая дорогу моему отцу, который, хохоча, пытался броситься в огонь. — Бегите за помощью в главный дом!

Убегая, я видела, как мой отец, споткнувшись о лежащую на полу мраморную статую, упал, был схвачен господином Клаудиусом и, несмотря на ожесточённое сопротивление, вынесен сильными руками за дверь; но, добежав до холла, я услышала, как борющиеся там, наверху, добрались до лестницы.

— Убийца, жалкий убийца! — кричал мой отец так, что дрожали обшитые мрамором стены, — а затем раздался ужасный грохот.

Как я на своих трясущихся ногах вновь добралась до бельэтажа, я и сейчас не могу сказать; я знаю только, что меня словно подхватил вихрь и швырнул туда, где на самых нижних ступенях лежал какой-то куль.

Господин Клаудиус уже снова встал на ноги. Он крепко держался рукой за перила, обратив ко мне своё осиянное луною лицо — оно было мертвенно-бледным.

— Мы неудачно упали, — сказал он, тяжело дыша, и показал на моего отца. — Он без сознания, а я не могу его нести. Бедная, бедная Леонора, вас не держат ноги, но вам всё-таки придётся пойти за помощью…

И я побежала через сад — за моей спиной из окон библиотеки рвались языки пламени и валили чёрные клубы дыма.

— Пожар в «Усладе Каролины»! — закричала я в прихожей главного дома.

Дом ожил в мгновение ока. Люди выбегали во двор и в ужасе смотрели на дым и пламя, поднимавшееся в залитое серебром небо. Все моментально разобрали кадки, бадьи и вёдра, а из каретного сарая были вытащены две ручные помпы. Пожар заметили и с улицы; через ворота во двор устремились толпы людей — через несколько минут в саду и на газоне перед «Усладой Каролины» было полно спасателей, разбивавших лёд на пруду и реке и тащивших воду к горевшему зданию.

Когда я вернулась, господин Клаудиус стоял, прислонившись спиной к перилам; правой рукой он прижимал к груди левую. От ужаса я не могла говорить и только склонилась над отцом, голова которого лежала на нижней ступени лестницы — господин Клаудиус подстелил под неё свой шарф. Глаза отца были закрыты, запавшее лицо выглядело таким бескровным и восковым, что я подумала, что он умер… Застонав, я закрыла ладонями лицо.

— Он всего лишь оглушён, и, насколько мне удалось проверить, у него ничего не сломано, — сказал господин Клаудиус. Его хладнокровный голос, который я когда-то сравнила с ледышкой, подействовал на меня успокаивающе перед лицом невыразимого страха и душевных мук… Я сразу же приободрилась.

— Вниз, в комнату господина фон Зассена! — велел он людям, поднявшим отца со ступеней. — Она находится далеко отсюда — дом массивный, воды и спасателей достаточно — туда огонь не доберётся!

Поток людей, обтекая нас, устремился наверх по лестнице.

— А вы? — спросила я господина Клаудиуса, когда мы отошли в сторону, а двое мужчин, руководимые фройляйн Флиднер, понесли отца в его комнату. — Я же вижу, что вам больно, вы поранились!.. Ах, господин Клаудиус, как тяжело вам приходится страдать из-за того, что вы приняли отца и меня в свой дом!

— Вы так думаете? — на какую-то секунду солнечная улыбка согнала с его лица выражение страдания. — Это не так, Леонора. Мне очень хорошо знакомо мудрое мнение, согласно которому мы должны пройти различные этапы своего развития, прежде чем сможем попасть на небо… С каждым этапом мы приближаемся к цели, и этим он и благословенен. — Он стал подниматься на горящий этаж, а я побежала к отцу. Он тихо и неподвижно лежал на своей кровати; лишь когда одна из помп с грохотом проехала по мосту и, скрежеща, остановилась перед домом, он приоткрыл глаза и огляделся замутнённым, ничего не выражающим взглядом. Затем он стал что-то непрерывно бормотать. Фройляйн Флиднер меняла ему на лбу холодные компрессы, и это действовало успокаивающе. Помощи и поддержки было много. Даже фрау Хелльдорф, которая с того рокового воскресного утра не заходила за лесную ограду, преодолела страх перед своим отцом и пришла ко мне.

Я сидела подле больного и держала в ладонях его пылающую руку. Его таинственное бормотание, не прекращавшееся ни на минуту, вид его измученного лица, с которого, казалось, навсегда исчез любой след самостоятельного мышления, мучительный страх за господина Клаудиуса, который пошёл на горящий этаж — всё это повергло меня в глубочайшее отчаяние.

В углу комнаты горел ночник, бросая на постель больного глубокие тени. За окном над залитой серебряным светом стеной деревьев тянулись чёрные клубы дыма; помпа упруго поливала водой языки пламени — они с шипением отступали и, к моему ужасу, вновь угрожающе рвались вверх… «Осторожно!» — снова и снова раздавалось среди рокота и шума — спасённые сосуды, вазы, зеркала, мраморные фигуры выносились из замка и складывались к ногам Дианы. Возле богини уже громоздились высокие стопки книг, а стоящая вокруг мягкая мебель и блестящие столешницы выглядели чужеродно на фоне искрящегося снежного ландшафта.

Постепенно дым перед моими глазами начал истончаться, а шум на лестнице стал затихать. Из дома перестали выноситься вещи.

— Потушили, — глубоко вздохнув, сказала фрау Хелльдорф, и я спрятала в подушки своё залитое слезами лицо.

Вошла Шарлотта. Подол её платья цеплялся за доски пола, а тяжёлые косы неаккуратно свисали с затылка — она работала на пожаре как мужчина.

— Прекрасный вечер для нас, принцессочка, — глухо сказала она и без сил опустилась рядом со мной на скамеечку для ног. Она прижалась лбом к моим коленям.

— Ах, моя бедная голова! — прошептала она, когда обе дамы на какой-то момент вышли в соседнюю комнату. — Дитя, если бы вы знали, как мне плохо! Поверьте, что там, наверху, мне пришла в голову отчаянная мысль — а не лучше ли было бы, если бы пожар забрал все мои платья и меня вместе с ними, и тогда вся моя мука — она прижала руки к сердцу — прекратилась бы… Я пробегала мимо запечатанных дверей и ждала, что одна из них вот-вот откроется, и моя матушка протянет ко мне руки, чтобы вытащить из толпы своё несчастное дитя и забрать его к себе… Сегодня я впервые не могу простить моему отцу, что он безо всяких условий, безоглядно и доверчиво отдал нас в руки своего брата!.. И даже если он ужасно страдал, он не должен был умирать, он должен был жить ради нас — он поступил малодушно!

Толпа снаружи постепенно редела, стало тише, и шипение струй воды, время от времени направлявшихся кверху, острее проникало в уши. И тут наконец появился так давно ожидаемый врач. Пока он осматривал больного, из коридора до нас донёсся громкий голос:

— Разве я не предупреждал, господин Клаудиус, что вытаскивание на свет божий языческих идолов, мудро погребённых вашими предками, вызовет отвращение у господа нашего? — спросил старый бухгалтер в своём торжественном пророческом тоне.

— Он неисправим, старый фанатик! — сердито пробормотала Шарлотта.

— Разве я не предсказал, что огонь упадёт с неба?

— Он не с неба упал, господин Экхоф, — нетерпеливо перебил его господин Клаудиус.

— Вы намеренно понимаете превратно, — мягко сказал третий голос.

— А, это лицемерный дьякон, самый ужасный ловец душ во всей резиденции — оба как раз пришли с богослужения, это ясно! Для них пожар у «Усладе Каролины» — большая потеха! — зашептала Шарлотта.

— Брат Экхоф очень хорошо знает, что Господь в наше время не воссылает своё наказание прямо с небес, как это было когда-то, — продолжал незнакомый голос. — Но его воля всегда очевидна — её нужно только понять… Да, господин Клаудиус, у меня болит душа, что вас постиг такой удар; но я не могу не вознести хвалу Господу, который в своей неистощимой милости ясно и внятно говорит с вами… В своей мудрости и справедливости он дал свершиться тому, что языческая мерзость была истреблена — я только что сам видел, как эти так называемые предметы искусства почернели от дыма и, растоптанные и разбитые, валяются в саду…

Он не успел закончить свою фанатичную речь — господин Клаудиус, не тратя лишних слов, открыл дверь моей комнаты и вошёл в неё. Врач тут же присоединился к нему. Господин Клаудиус стоял возле стола, и лампа освещала его лицо — он всё ещё прижимал левую руку к груди. Из своего тёмного угла я видела, что его лицо помрачнело, когда врач шёпотом доложил ему о результатах обследования.

— Вы тоже страдаете, господин Клаудиус, — сказал затем доктор несколько громче.

— Я повредил руку, — спокойно ответил господин Клаудиус, — и позднее предамся в ваши руки в главном доме.

— Хорошо, — и глаза мы тоже на какое-то время должны будем закрыть тёмной повязкой, как я заметил, — многозначительно сказал доктор.

— Тише, тише — вы же знаете, что это моё слабое место, здесь вы можете меня испугать!

У меня замерло сердце — что, если он ослепнет?.. Мне казалось, что никогда ещё человек не испытывал столько горя и страданий, как я сегодня.

Шарлотта быстро поднялась и вышла. Почти одновременно резко распахнулась дверь моей комнаты, раздались быстрые шаги и послышались стоны старого бухгалтера.

— Господин Клаудиус, господин Клаудиус!.. О, какая низость!

Он показался в поле моего зрения — куда подевалась вся его елейность и напыщенная набожность? Его лицо было растерянным и испуганным.

Господин Клаудиус дал ему знак умерить голос, но тот был слишком взволнован, чтобы это заметить.

— У меня, только подумать, у меня! — вскричал он в глубоком возмущении. — Господин Клаудиус, какой-то подлец воспользовался всеобщим замешательством при пожаре, проник в мою квартиру и украл у меня шкатулку с моими скромными накоплениями!.. Ах, я едва стою на ногах! Я так взволнован, я умираю!..

— Грешно и не по-христиански так говорить, — мягко поправил его дьякон. — Подумайте, это всего лишь бренные деньги… Кстати, не исключено, что преступника найдут, и тогда вы получите назад своё добро, а если нет, то сказано ведь: «Скорее верблюд пройдёт сквозь игольное ушко, чем богач попадёт в царство божие». — Я хорошо видела, что при этом он пристально смотрел на господина Клаудиуса. — Разве это не драгоценное утешение для того, кого постигла утрата его бренной собственности?

— Но в шкатулке была и тысяча талеров миссионерских денег, которые надо было отослать в ближайшие дни! — в отчаянии застонал бухгалтер, обеими руками схватившись за тщательно причёсанную голову. Теперь пришла очередь дьякона испугаться.

— Ох, это, разумеется, очень и очень неприятно, дорогой господин Экхоф! — ошеломлённо воскликнул он. — Но я вас прошу! Как вы могли, так — простите меня — так легкомысленно и безответственно хранить доверенные вам деньги?.. Что нам теперь делать?.. Деньги необходимо отправить в ближайшие дни. Наша община является образцом пунктуальности, и ради вас мы не можем терять репутацию — вы должны с этим согласиться… Мне невыразимо жаль, но я при всём желании не могу вам ничем помочь, вам придётся достать деньги к означенному сроку!

— О Боже, да как я смогу? Я сейчас нищий! — Он протянул обе руки к лампе. — Я не могу воспользоваться даже моим бриллиантовым кольцом, драгоценным подарком моего предыдущего шефа — оно тоже лежало в шкатулке; я всегда снимаю пустые мирские украшения перед тем, как идти к молитве. О мой Бог и господин, чем я, твой преданнейший раб, заслужил такую судьбу!

Дьякон приблизился к нему и утешающе накрыл его руку ладонью.

— Ну-ну, не отчаивайтесь, дорогой мой господин Экхоф… Положение, конечно, серьёзное; но я хочу вам сказать — тот, кто подобно вам имеет такого могущественного покровителя, тот может сохранять мужество… Господин Клаудиус — благородный человек, богатый человек; для него будет мелочью помочь вам в вашей беде. При этом он ничем не рискует — ведь в его руках вы и ваше вознаграждение за работу, он может легко вернуть себе всю сумму через удержания.

— Это надо хорошенько обдумать, господин дьякон, — спокойно ответил господин Клаудиус. — Во-первых, я не практикую подобных удержаний; во-вторых — вы перед этим утверждали, что Всемогущий в своей мудрости и справедливости допустил то, что прекраснейшие памятники созданного им человеческого духа жалко погибли — а теперь мне бы тоже хотелось стать на точку зрения верующих… Я собираюсь в вашей же самоуверенной и однобокой манере истолковать божью волю и объявить, что господь в своей мудрости и справедливости дал свершиться тому, что исчезли деньги, которыми одна языческая душа — ведь тысячу талеров стоит один сомнительный обращённый? — должна быть продавлена в христианство… И ещё он хотел преподать вам урок, господин Экхоф: церковь, которой вы пожертвовали самое святое — семью, в денежных вопросах является безжалостнейшим кредитором.

Он гордо и хладнокровно смотрел через плечо на маленького дьякона, который ядовито на него наскакивал.

— Мы должны быть безжалостными — это наша святая обязанность, — усердствовал он. — Куда скатится церковь, если мы не будем ревностно копить, экономить и бдеть целыми днями… И чем жальче подношение, чем больше пота, крови и бедности отпечатано на нём, тем благосклоннее взирает на него Господь… Вы один из нас, господин Экхоф, вы знаете, каким законам мы подчиняемся, и вы сделаете всё, чтобы добыть деньги… Я умываю руки! Я и так сделал более возможного — я унизился перед неверующим!

Он деревянными шагами пошёл к двери.

И тут к поникшему бухгалтеру подбежала фрау Хелльдорф.

— Отец, — сказала она дрожащим голосом, — я могу тебе помочь. Ты знаешь, мне от покойной матушки досталось семь сотен талеров, а остальное добавит, конечно, мой деверь, который скопил немного денег.

Экхоф развернулся, как будто этот нежный голос был сокрушительным и потрясающим громом страшного суда. Он с окаменевшим лицом посмотрел на свою дочь и оттолкнул её.

— Прочь, прочь! Я не хочу твоих денег! — закричал он и, ковыляя, побрёл вслед за дьяконом.

— Успокойтесь, милая, — сказал господин Клаудиус плачущей женщине. — Не хватало ещё, чтобы вы бросили в эту ненасытную пасть ваши последние деньги!.. Я был вынужден проявить суровость — по отношению к этой самонадеянной касте невозможно быть достаточно строгим… Но не беспокойтесь — всё будет хорошо.

Пока все негодующе обсуждали происшедшее, он прошёл в комнату больного, где я в полумраке сидела у кровати. Прислушиваясь, он склонился над моим отцом, безучастным ко всему происходящему и беспрерывно что-то бормочущему.

— Он счастлив в своих фантазиях, он в солнечной Греции, — прошептал мне господин Клаудиус после небольшой паузы. Он стоял совсем рядом со мной… Я быстро схватила обеими руками его правую руку и прижала её к губам… Я искупила мой проступок, мою грубость по отношению к нему.

Он покачнулся, но не произнёс ни слова. Он положил мне руку на макушку, отогнул мою голову назад и глубоко и вопрошающе посмотрел мне в глаза — ах, как тяжело лежали веки на его прекрасных, синих, звёздных очах!

— Теперь всё хорошо между нами, Леонора? — спросил он наконец сдавленным голосом.

Я усердно закивала головой, забыв о том, что между нами всё ещё стоит мрачная тайна.

31

Много дней отец балансировал на грани жизни и смерти. То буйное помешательство, в приступе которого он учинил пожар в «Усладе Каролины», было не сумасшествием, как я боялась, а пароксизмом нервной болезни, незаметно гнездившейся в нём уже несколько дней. Опасность, нависшая над его жизнью, была очень серьёзной, и я днями и ночами сидела у его постели, упрямо веря, что смерть не осмелится потушить тлеющую искру жизни, пока я стерегу больного не смыкая глаз… Я не знаю, испугалась ли она меня на самом деле, но она отступила, и после недели невыразимого страха врачи объявили, что жизнь больного вне опасности. Кроме фрау Хелльдорф, мне помогала ещё одна опытная сиделка. Придворный врач герцога, присланный лично его высочеством, проводил много времени в «Усладе Каролины», неустанно заботясь о «драгоценной жизни знаменитого учёного»… Предположение о том, что история с монетами пошатнёт положение отца при дворе, оказалось ошибочным — никогда ещё герцог не был так любезен и участлив, как в это тяжёлое время. Ежедневно по нескольку раз в день прибывали его посыльные, чтобы осведомиться о состоянии больного, а следом за ними появлялись и в разной степени разряженные лакеи придворной камарильи, вновь угодливо-любезной и почтительной.

В главном доме тоже обустроили комнату для больного — тёмную, плотно занавешенную… Господин Клаудиус при том роковом падении больно вывихнул себе руку. Кроме того, едкий дым и слепящее пламя привели к воспалению глаз, да такому сильному, что врачи вначале опасались худшего. Я неописуемо страдала, потому что мне нельзя было видеть его. Но когда доктора выгоняли меня из комнаты отца на улицу, чтобы я глотнула свежего воздуха, я бежала в главный дом и не успокаивалась до тех пор, пока не выходила фройляйн Флиднер и не рассказывала мне лично о состоянии больного… Среди своих страданий он не забыл про Леонору. Подоконники и столы в моей комнате превратились в клумбы фиалок, ландышей и гиацинтов — при входе в комнату меня окатывала волна весенних запахов… Придворный врач шутил, что вересковая принцесса в ближайшее время умрёт поэтической смертью от цветочных ароматов, а старый Шефер, усмехаясь, рассказывал мне, что в теплице стало пусто, как в пустыне, отчего старший садовник ходит со зверским лицом… Фрау Хелльдорф, врачи, сиделка, все, кто хотел проветриться от пропитанного лекарствами воздуха больничной палаты, сбегали в мою роскошно украшенную комнату; только один человек смотрел на неё неодобрительно, и это была моя тётя Кристина.

Пока отец был без сознания, она ежедневно приходила навестить меня. При звуке её лёгких, порхающих шагов я начинала дрожать, потому что её первое появление у постели больного глубоко меня потрясло. Грациозно повернув свою красивую голову, она поглядела на запавшее лицо больного и прошептала:

— Дитя, готовься к худшему — он скоро встретит свой конец.

С этой минуты я стала её бояться; но когда она однажды появилась в моей комнате, во мне пробудилась неприязнь и злоба по отношению к ней.

— Боже, как чудесно! — вскричала она и захлопала в свои розовые ладоши. — Сердечко моё, у тебя, видимо, полно денег на булавки, если ты можешь позволить себе такую неслыханную роскошь!

— Я цветы не покупала — господин Клаудиус велел украсить комнату, — сказала я оскорблённо. — Я — и роскошь!

Она взвилась, и я в первый раз увидела, что взгляд этих прекрасных, мягких глаз может быть острым как бритва.

— Это твоя комната, Леонора? — спросила она резко.

Я подтвердила.

— Ах, дитя, тогда это заблуждение с твоей стороны! Ну-ну, это совершенно простительно, ты всего лишь ребёнок! — сказала она, добродушно улыбаясь, и шутливо погладила меня по щеке своим бархатным пальчиком. — Я смотрю, старый Шефер совсем помешался на цветах — он забил ими твою комнату так, что можно задохнуться! Ах, озорница, ты, по-моему, ходишь у него в любимицах!.. Такому мужчине, как господин Клаудиус, такому серьёзному, погружённому в своё несчастливое прошлое человеку — я знаю это от тебя и фрау Хелльдорф — не придёт, конечно, в голову осыпать дарами своих оранжерей скромного — не обижайся, мышка — миниатюрного подростка.

Я промолчала и постаралась скрыть свою неприязнь. Её заявления могли меня повергнуть в уныние, поскольку нельзя было отрицать, что рядом с ней, богиней Юноной, я была маленьким, незначительным созданием — но цветы были всё-таки от господина Клаудиуса, я это точно знала, и эта упоительная уверенность таилась глубоко в моём сердце… Моя тётя больше не заходила ко мне комнату, она уверяла, что даже одно краткое пребывание в «атмосфере теплицы» вызвало у неё ужасную головную боль… Странно, что этой красивой женщине с мягким голосом и грациозными движениями не удалось подружиться с обитателями швейцарского домика. Старый Шефер сразу же делал укоризненное лицо, как только я заговаривала о тёте Кристине, и высказывался в том духе, что его хорошенькая, чистенькая комнатка выглядит неподобающе — дама не прикасается к тряпке для пыли и, похоже, не знает, для чего в стены вбиты гвозди — её платья валяются на полу; ну а фрау Хелльдорф всерьёз рассердилась, когда однажды увидела, как я даю тёте деньги.

— Вы просто грешите, — сказала она мне наедине, — поскольку сознательно поддерживаете лень и расточительность… У неё в комнате стоят столы, забитые лакомствами — этой женщине должно быть стыдно есть устриц и маринованных угрей, а за диваном держать бутылки с шампанским — и позволять вам за всё это платить!.. Вы не должны этого делать!.. Она может сама зарабатывать себе на хлеб, давая уроки пения — её голос уже не тот, но у неё прекрасная школа!

Я заверила её, что так, по всей видимости, и будет; тётя Кристина говорила мне неоднократно, что у неё есть план. Но для его выполнения ей нужен мужской совет и мужская поддержка, и она надеялась найти это у моего отца, но он её бессердечно оттолкнул, и поэтому она подождёт, пока не поправится господин Клаудиус — всё, что она слышала об этом человеке, говорит о том, что он сможет дать ей хороший совет и оказать поддержку при более длительном пребывании в К. Я не нашла что возразить в ответ на эту идею и была немного разочарована, когда фрау Хелльдорф, качая головой, высказала мнение, что господин Клаудиус вряд ли станет этим заниматься, поглядев разок на размалёванное лицо дамы.

За то время, которое я провела у постели больного отца, маленькая женщина стала мне очень дорога. Какую ужасную жертву она приносила, переступая порог дома, где жил её непримиримый отец! Она приходила ко мне украдкой, едва дыша, с лихорадочно бьющимся сердцем — её гнал страх перед случайной встречей с ним. Бедная отвергнутая дочь вопреки всему искренне любила своего отца и была глубоко опечалена, услышав, что он заложил всё своё имущество, чтобы вернуть миссионерские деньги… Несмотря на все усилия, вора так и не нашли. Старый бухгалтер казался мне странно изменившимся: он здоровался со мной при каждой встрече и несколько раз снизошёл даже до того, чтобы спросить о состоянии моего больного отца. Шарлотта подтвердила моё наблюдение; она недовольно утверждала, что он избегает её и Дагоберта: «старый дурак» наверняка сожалеет, что выдал тайну своего шефа, и в конце концов, предсказывала она, будет пытаться в решающий момент всё отрицать. Страстная девушка страдала несказанно. Принцесса с того вечера болела и сторонилась шумной дворцовой жизни, а Клаудиусовский дом, казалось, перестал для неё существовать. Что это будет? Моё вторичное предложение самим всё рассказать господину Клаудиусу было отвергнуто Шарлоттой с язвительной ремаркой, что аромат цветов в моей комнате улестил и подкупил меня. С тех пор я стала молчать в ответ на все её жалобы.

С момента пожара прошло пять недель, и моё ужасное испытание было позади. Отец давно встал с постели; он поправлялся на редкость быстро, врачи осторожно рассказали ему обо всём произошедшем, и он удивительно легко примирился с печальной мыслью, что его манускрипт превратился в прах. Более болезненным стало для него известие, что некоторое количество ценных книг и рукописей спасти не удалось, что роскошные образцы античных глиняных сосудов уничтожены и что при всём желании не удастся приладить обратно отбитую руку спящего мальчика. Он пролил море слёз и никак не мог смириться с мыслью, что это он причинил миру и господину Клаудиусу такой ущерб. Герцог очень часто навещал его; при этом он незаметно направлял его в привычные воды научного мышления, и отец уже начал строить бесчисленные планы и набрасывать проекты… Меня он встречал с неописуемой нежностью — несчастье очень сблизило отца и дочь, и он больше не мог обходиться без меня; но он часто и серьёзно говорил, что в начале весны пошлёт меня на четыре недели в Диркхоф — я стала слишком бледной и должна отдохнуть.

Стоял хмурый мартовский день. Впервые за пять недель я собралась в швейцарский домик; моя тётя прислала мне несколько строк упрёка — отец-де полностью поправился, а её я совсем забросила. В холле я столкнулась с Шарлоттой и содрогнулась — такого триумфа и ликования я ни разу ещё не видела на человеческом лице. Она вытащила из кармана бумагу и поднесла её к моим глазам.

— Да, дитя! — задыхаясь, сказала она. — Наконец, наконец над нами восходит солнце!.. Ах! — Она раскинула руки, словно хотела обнять весь мир. — Посмотрите на меня, малышка, — так выглядит счастье!.. Сегодня в первый раз я могу сказать: моя тётя, сиятельная принцесса!.. Ох, она добра, она бесконечно благородна! Так преодолеть себя может только тот, кто высоко рождён!.. Она мне пишет, что хочет видеть меня и говорить со мной — завтра я должна прийти к ней. Если наши притязания обоснованы — ах, хотела бы я видеть того, кто будет иметь наглость их оспаривать! — тогда будет сделано всё, чтобы обеспечить нам наши права! Она уже говорила об этом с герцогом — слышите? С герцогом, — она схватила меня за руку и стала трясти — знаете ли вы, что это значит? Мы будем признаны как дети принцессы Сидонии и войдём как члены семьи в державный дом!

Я содрогнулась — близилась развязка.

— Вы действительно хотите решить этот вопрос, пока господин Клаудиус болен? — спросила я неуверенно.

— Ах, он уже не болен. Он надел зелёную повязку и сегодня впервые проводит время в занавешенном салоне рядом с моей комнатой. Он позволил себе личное удовольствие подарить Экхофу ко дню рождения портмоне с тысячью талеров миссионерских денег, чтобы тот смог выкупить назад своё имущество… Старик был так раздавлен радостью, что я испугалась, что он сейчас бросится к дядиным ногам и покается в своей болтливости — по счастью, он не смог и слова вымолвить от умиления… Кстати, я была тверда, тверда как камень — я слишком жестоко страдала в последние недели; даже от Дагоберта мне пришлось бесконечно выслушивать безмерные попрёки в «неуклюжем подходе к решению вопроса»… Я стала беспощадной, и если в эти часы дядя будет вызван к барьеру — я не пошевелю и пальцем, чтобы этому воспрепятствовать!

Она проводила меня до дверцы в ограде, а затем я увидела, как она стрелой влетает заросли леса — ощущение счастья, распиравшее ей грудь, гнало её на вершину горы, откуда она могла излить своё ликование на весь мир, и я бы охотнее всего развернулась и уползла в самый тёмный угол «Услады Каролины», чтобы спрятать свой невыразимый страх, свою боль за господина Клаудиуса.

Вначале я проскользнула мимо комнаты тёти Кристины — к моему удивлению, оттуда доносилось собачье тявканье — и пошла наверх. В гостиной Хелльдорфов мой стремительный пульс всегда успокаивался… Меня охватила чистая радость. Господин Хелльдорф протянул мне обе руки, Гретхен обхватила мои колени, а маленький Герман сидел на полу, верещал, сучил ножками и просился на ручки. Маленькая фрау достала из шкафа кофеварку, принесла сбережённый для меня кусок пирога, и мы устроились вокруг семейного стола… Периодически наш разговор перебивала смелая колоратура — чистейшие гаммы и перламутровые трели; тётя Кристина пела или, вернее, напевала у себя внизу, и это звучало чудесно; но как только она пыталась протянуть какую-нибудь ноту, у меня становилось тяжело на душе — голос, который когда-то, наверное, звучал волшебно, сейчас был надломленным и слабым.

— Этой женщине необходимо как можно скорее чем-нибудь заняться — она ведёт совершенно праздную жизнь, — сказал господин Хелльдорф, легонько нахмурив лоб. — У неё превосходная школа, и я ей предложил найти учениц — она сможет очень много зарабатывать, если захочет. Но я никогда не забуду её высокомерный взгляд и язвительную улыбку, с которой она поблагодарила меня за «благосклонную протекцию». После этого она перестала к нам заходить.

— Бланш лает — кто-то идёт, мама, — сказала Гретхен.

— Да, Бланш — новая обитательница швейцарского домика, с которой вы ещё познакомитесь, Леонора, — сказала, улыбаясь, фрау Хелльдорф. — Тётя позавчера купила себе очаровательного шёлкового пинчера — Шефер вне себя, он не переносит злобную собачонку…

Она умолкла и прислушалась — на лестнице слышались тяжёлые мужские шаги, они прошли по прихожей и остановились перед дверью. Лицо фрау Хелльдорф смертельно побледнело; она встала и застыла как статуя, словно не могла сделать ни шага. Снаружи на ручку двери легла рука, дверь отворилась, и высокий, статный мужчина нерешительно остановился на пороге.

— Отец! — вскрикнула молодая женщина — это был душераздирающий полувсхлип-полувозглас ликования и плача одновременно. Экхоф поймал пошатнувшуюся женщину и прижал её к своей груди.

— Я был жесток, Анна, — забудь это, — сказал он нетвёрдым голосом. Она ничего не ответила — она прятала лицо на его груди, от которой так долго была отвергнута… Своему зятю старик молча протянул руку; Хелльдорф с влажными глазами крепко пожал её и на какой-то момент задержал в своей.

— Я тоже хочу пожать тебе руку, дедушка, — важно сказала Гретхен и потянулась на цыпочках к его высокой фигуре.

Нежный детский голос заставил наконец молодую женщину открыть глаза. Она подбежала к своему мальчику, подняла его с пола и протянула деду.

— Поцелуй его, отец! — сказала она, всё ещё переходя от смеха к слезам. — Гретхен ты знаешь, а малыша ещё нет… Ты только подумай, у него большие, голубые глаза покойной матушки — о отец! — она снова обняла его рукой за шею.

Я тихонько добралась до двери и бесшумно выскользнула из комнаты. Я чувствовала себя в семье Хелльдорф как дома, но сейчас, когда исчезла глубокая бездна, разделявшая отца и дочь, сейчас мне надо было отойти в сторонку — раскаявшемуся в эту благословенную минуту не нужны были чужие глаза. Но в моей душе было солнечно и светло — так светло, как наверху в комнате счастливых людей, где в тот самый момент, когда я выходила за дверь, из окна чудесным образом проник одинокий солнечный луч и скользнул по семейным портретам на стене, чтобы и они разделили счастье примирения…

Когда я вошла в комнату тёти, она лежала на софе. С яростным лаем на меня набросилась маленькая фурия Бланш и вцепилась мне в платье — я легонько шлёпнула её по голове, отчего она, рыча, сбежала на колени хозяйки.

— Ах нет, Леонора, ты не должна бить мою маленькую любимицу! — вскричала тётя Кристина полупросяще-полукапризно. — Видишь, теперь Бланш тебя не любит, и тебе будет стоить большого труда снова завоевать её сердечко. — Я подумала, что, конечно, никогда этого труда не приложу… — Смотри, разве не очаровательное создание? — она ласково убрала шёлковую шерсть действительно красивого животного с умных глазок. — И только подумай, я купила её за бесценок. Мужчина, который её продавал, был в нужде — я заплатила четыре талера; разве это не даром?

В глубоком смущении я не знала что сказать — недавно я честно поделила с тётей Кристиной свою кассу — она получила восемь талеров.

— У меня уже как-то был шёлковый пинчер — роскошный экземпляр. Это был подарок графа Штеттенхайма и стоил луидоров больше, чем эта малышка талеров… Не было прекраснее зрелища, чем блестящее бледно-палевое создание на голубой шёлковой подушке… Бедняжка в конце концов подавился костью.

Она болтала, улыбаясь. На щеках от этой улыбки появлялись миленькие ямочки, а между коралловыми губками жемчужно блестели ровные зубки. Голова красавицы была безупречно причёсана — но её наряд меня просто испугал. Изношенный фиолетовый халат, весь в пятнах, небрежно висел на гибкой фигуре, а из декольте и дыр на локтях нескромно выглядывала ночная рубашка весьма сомнительной свежести. С этим туалетом гармонировала и вся обстановка. Посреди комнаты на полу валялась пара грязных белых атласных перчаток, которые, очевидно, деградировали до игрушек для Бланш. Некогда блестящие поверхности столов и комодов покрывал толстый слой пыли, а за балдахином кровати вперемешку валялись подушки и предметы одежды — зато воздух был насыщен тонким, милым ароматом фиалковых духов.

— Наверное, ты тоже находишь мою комнату бесконечно запущенной? — спросила она, перехватив мой взгляд. — При своих посещениях мне не хотелось жаловаться и усложнять тебе жизнь — ты и так несёшь достаточно груза на своих хрупких плечах. Но сейчас я хочу тебе сказать, что я здесь, в этих четырёх стенах, чувствую себя невыразимо несчастной… Шефер олух; этот человек не имеет ни малейшего понятия о том, что такая женщина, как я, которую мир носил на руках, избалованная и обласканная, привыкла к определённому уровню. Вместо того чтобы каждый день, как это везде принято при сдаче жилья внаём, заботиться о чистоте моей комнаты, он смешным образом требует от меня, чтобы я вытирала пыль с его мебели и брала метёлку в руки — ну, ему придётся подождать!..

Она залезла в фарфоровую вазочку с неочищенным миндалём и мессинским виноградом и начала щёлкать орехи.

— Бери тоже, — сказала она мне, давая Бланш сладкую ягоду. — Конечно, я тебя немногим могу угостить; но плут даёт больше, чем имеет… Однажды всё снова изменится к лучшему, и ты тогда увидишь, какие очаровательные обеды я могу устраивать… Кстати, возвращаясь к Шеферу… Старый лицемер может быть по-настоящему грубым! Вообрази, когда я позавчера покупала Бланш и отсчитывала человеку деньги, он бесстыдно потребовал, чтобы я сначала заплатила ему долг за жильё, освещение и дрова… Правда же, это не моя задача, сердечко? Ведь это ты меня сюда поселила.

Меня словно окатило ледяной водой от страха — куда это заведёт? И если я с утра до поздней ночи буду писать для господина Клаудиуса, я не смогу оплачивать тётины расходы… Перед моим мысленным взором всплыло Илзино лицо — как часто я в душе безжалостно ругала старую верную душу, потому что она изо всех сил пыталась воспрепятствовать моему сближению с тётей Кристиной — а сейчас я оказалась в ловушке и должна была за это расплачиваться.

— Тётя, я должна тебе откровенно сказать, что мои средства очень скудны, — сказала я смущённо, но без обиняков. — Я хочу быть с тобой совершенно искренней и сообщить тебе то, чего мой отец не знает — деньги на хозяйство я зарабатываю сама, надписывая для господина Клаудиуса пакетики с семенами.

Сначала она смотрела на меня с большим сомнением, а потом принялась хохотать.

— Так вас связывают вот такие поэтические отношения?.. Это бесподобно! А я по-детски вдруг начала бояться, что… Ну, малышка, — весело перебила она себя, — это прекратится, когда в один прекрасный день моё положение изменится, на это ты можешь рассчитывать! Я этого не потерплю!.. Фу, как прозаично!.. Ты увидишь, как я себя поставлю по отношению к этому человеку!.. Надписывание — это, конечно, тяжёлая работа, и я не могу жить за твой счёт!.. Но что предпринять? Дитя, я считаю часы до того момента, когда господин Клаудиус поправится и сможет меня принять!

— Он сегодня в первый раз вышел из своей комнаты.

— О небо! И ты только сейчас говоришь мне об этом! — Она поднялась с софы. — Разве ты не знаешь, что с каждой потерянной минутой ты отдаляешь моё счастье? Разве я не говорила тебе достаточно часто, что я доверю своё будущее этому честному человеку и буду следовать его советам и суждениям?

— Я думаю, что он тебе посоветует то же, что и господин Хелльдорф, дорогая тётя, — сказала я. — Господин Клаудиус сторонится общества, а господин Хелльдорф как учитель вхож в лучшие дома. Он сам сказал мне, что ты можешь заработать много денег, если ты…

— Я прошу, — перебила она меня ледяным тоном, — оставь свою мудрость при себе!.. Это моё дело, каким путём я собираюсь идти, и я должна тебе откровенно сказать, что мне не нравится идея иметь что-либо общее с этими людьми наверху, не говоря уже о том, чтобы быть им хоть чем-то обязанной… Это такое мещанское знакомство, которое потом будет висеть гирей на ногах, и в конце концов, дитя, они находятся бесконечно далеко от тех сфер, где я привыкла вращаться… И я снова настоятельно прошу тебя сделать всё, чтобы организовать мою встречу с господином Клаудиусом.

Я поднялась, а она соскользнула с софы и надела атласные туфли.

— Ах, маленькая мышка! — весело рассмеялась она, выпрямилась и погладила меня по голове. Мы как раз стояли перед зеркалом, и я невольно поглядела в него — моя креольская кожа, хотя и юношески-свежая, тем не менее смотрелась невыгодно на фоне персиковых щёк и блестящего белого лба моей тёти; но сегодня я в первый раз увидела неприятный грим, который толстым слоем лежал на её сорокалетнем лице. В глубине души мне стало стыдно, когда я поняла, что острый, строгий взгляд господина Клаудиуса непременно это заметит; но как я ни пыталась открыть рот и попросить её немного вытереть платком лицо, я не могла произнести ни слова, тем более что она называла меня бурым лесным орехом и насмешливо удивлялась «этой бархатной цыганской коже», хотя Якобсоны, как она выразилась, всегда могли похвастаться лилейно-белой кожей.

Я вырвалась из её рук и покинула комнату с уверениями, что пойду прямо к фройляйн Флиднер и посоветуюсь с ней по поводу возможной беседы с господином Клаудиусом.

Меня отпустили с благодарным поцелуем.

32

— Моя милая малышка Леонора, проще всего будет самой обсудить этот вопрос с господином Клаудиусом, — улыбаясь, перебила меня пожилая дама, едва я начала излагать свою просьбу.

— С ним можно поговорить? — стеснённо спросила я.

— Ну конечно, любому человеку… Пройдите наверх в первый салон, где висит портрет Лотара — сегодня уже многие тампобывали; салон ему служит пока рабочей комнатой.

Я поднялась наверх. Перед дверью я на секунду застыла и прижала руки к груди, боясь задохнуться от лихорадочного биения сердца. Затем я тихонько вошла. Комната не была сильно затемнена, как я думала. Окна были занавешены зелёной тканью, пропускавшей мягкий, благотворный свет. Господин Клаудиус сидел ко мне спиной, положив голову на спинку кресла — его глаза закрывала зелёная повязка… Казалось, он не заметил, что кто-то вошёл — или, может быть, думал, что это фройляйн Флиднер, — он ни на йоту не изменил своего положения.

Ах, теперь исполнилось моё сокровеннейшее, отчаяннейшее желание — я снова видела его! Я не могла говорить — я ужасно боялась услышать свой голос в тихой комнате. Я бесшумно подошла поближе и робко взяла его за левую руку, свисавшую с подлокотника кресла… Белокурая голова ещё застыла в своём неподвижном положении, но правая рука молниеносно скользнула к левой, и я вдруг оказалась в плену.

— Ах, я знаю, кому принадлежит маленькая смуглая ручка, которая боязливо вздрагивает между моими пальцами, как робкое птичье сердечко, — воскликнул он, не поднимая головы. — Я ведь слышал, как кто-то нерешительно поднимается по лестнице, и в этих шагах отчётливо слышалось: «Войти или нет? Должно ли победить сочувствие к бедному пленнику или прежнее упрямство, которое дожидается, когда он покинет свою темницу и придёт ко мне

— О господин Клаудиус, — перебила я его, — я не была упрямой!

Он быстро повернул ко мне лицо, не отпуская моей руки.

— Нет-нет, Леонора, не были, — сказал он нетвёрдым голосом, — я знаю это… Моё окружение не подозревает, почему я именно в сумерки нетерпеливо вслушивался в каждый звук и повелительно требовал глубочайшей тишины. Именно тогда я начинал слышать духовным слухом, а может быть и тоскующим сердцем — потому что я точно знал, когда лёгкие девичьи ножки покинут «Усладу Каролины», я следовал за каждым их шагом по саду и лестнице и страстно ждал шёпота: «Как он? У него сильно болит?» — это не звучало упрямо… А потом я видел, как дикие локоны знакомым движением отбрасываются со лба, а огромные, любимые, злые глаза не отрываются от губ фройляйн Флиднер, рассказывающей о моём здоровье…

Я забыла всё, что нас разделяло, и без сопротивления отдалась власти момента.

— Ах, она не понимала меня так хорошо, — сказал я. — Я страстно желала, чтобы она хоть один-единственный раз привела меня к вам. Мне бы было спокойнее, если бы я могла посмотреть в ваши глаза, а вы бы мне сказали: «Я вас вижу!»… Пожалуйста, хоть на мгновение снимите повязку!

Он вскочил, снял повязку и бросил её на стол. Его стройная фигура была такой же высокой, гибкой и гордой, как всегда.

— Ну вот, я вас вижу! — ответил он, улыбаясь. — Я вижу, что маленькая Леонора за пять долгих недель не выросла ни на миллиметр и своей кудрявой головкой достаёт мне как раз до сердца. Ещё я вижу, что эта голова всё так же упрямо и своевольно откинута назад — конечно, что вы можете поделать, если природа хочет видеть вас маленькой феей! Ещё я вижу, что смуглое личико стало бледным, бледным от страха, печали и ночных бдений… Бедная Леонора, нам надо многое решить, вашему отцу и мне!

Он схватил мою руку и хотел мягко привлечь меня к себе, но я вдруг опомнилась, и моё сердце окатила мучительная волна осознания собственной вины. Я вырвала руку.

— Нет, — вскричала я, — не будьте со мной таким добрым — я этого не заслужила!.. Если бы вы знали, какое я отвратительное создание, какой я могу быть вероломной, фальшивой и жестокой, вы бы выгнали меня из дома…

— Леонора…

Я убежала от него к двери.

— Не называйте меня Леонорой… Я в тысячу раз охотнее услышала бы, как вы меня называете дикой, строптивой и невоспитанной, что вы считаете меня неженственной — только не произносите так мягко и нежно моё имя! Я причинила вам невыразимую боль, я вредила вам везде, где только могла. Я задела вашу честь и связалась с вашими недругами — вы никогда мне этого не простите, никогда! Я это знаю настолько точно, что даже не решаюсь просить!

Я нащупала рукой дверной замок. Он уже стоял возле меня.

— Вы действительно считаете, что я отпущу вас в этом состоянии глубочайшего волнения? С такими бледными дрожащими губами, которые меня ужасно пугают? — сказал он и мягко отвёл мою руку от замка. — Постарайтесь успокоиться и послушайте меня… Вы появились здесь совершенно неопытной, нетронутой натурой, смотревшей на мир невинными детскими глазами. Я тяжко виню себя за то, что тогда сразу же не очистил мой дом от злых элементов, хотя я знал с первой минуты, что в моей жизни наступил переломный момент и что всё должно измениться… Это правда, ваша явно выраженная неприязнь заставила меня разочароваться и смириться; я был слишком горд, чтобы это забыть, и ограничился наблюдением и предупреждениями — я слишком долго не решался сделать то, что выглядело бы бессердечным и тем не менее было бы правильным — вы и Шарлотта не могли оставаться вместе в моём доме — она должна была уйти!.. Что бы теперь ни произошло, что бы вы мне ни сделали из-за простого непонимания отношений и событий, здесь не нужно никаких слов прощения — я виноват не меньше, чем вы… Вы можете причинить мне настоящую боль лишь в одном-единственном случае — как это часто бывало — если вы с холодным и отсутствующим видом отвернётесь от меня — нет, нет, я не могу этого видеть! — взволнованно перебил он сам себя, когда я разрыдалась. — Если вы всё же собираетесь поплакать, то впредь это должно происходить только здесь. — Он притянул меня к себе и прижал мою голову к своей груди. — Вот так — а теперь спокойно исповедуйтесь — я буду смотреть на стену, а моё ухо наполовину отвёрнуто от вас.

— Я не могу говорить, — тихо сказала я. — Как я бы была счастлива, если бы я могла всё вам рассказать! Но однажды придёт время, и тогда… Но одно вы должны знать прямо сейчас, потому что я это учинила сама — я хулила вас при дворе, я сказала, что вы ледяной счетовод, что вы всё знаете лучше всех…

Я заметила, что он тихонько посмеивается.

— Ах, вот какой злой язычок у маленькой Леоноры? — сказал он.

Я испуганно подняла голову и отвела обнимавшую меня руку.

— Не думайте, что всё, что я вам сделала, ограничивается детской болтовнёй! — вскричала я.

— Я так не думаю, — успокоил он меня с той же пленительной улыбкой на устах. — Я хочу услышать обо всех плохих деяниях — но тогда я буду вашим судьёй; вас это успокоит?

Я согласилась.

— А тогда вы безоговорочно примете приговор, который я вынесу.

Глубоко вздохнув, я сказала:

— Я с радостью это сделаю.

И я вытерла глаза и начала говорить о моей тёте.

— Я уже слышал от фройляйн Флиднер о странной гостье, которая укрылась под крылом безрассудной маленькой ласточки, — перебил он меня. — Это та женщина, которой вы послали деньги?

— Да.

— Хмм — мне это не нравится. Я безусловно доверяю фрау Илзе, а она очень плохо отзывалась об этой тёте. Как этой даме пришла в голову странная идея говорить именно со мной — чего она хочет от меня?

— Совета. О пожалуйста, господин Клаудиус, будьте добры! Мой отец её оттолкнул…

— И тем не менее она собирается жить там же, где и он, всё время подвергаясь опасности встретить того, кто от неё отрёкся?.. Мне это не нравится!.. Но мне придётся так или иначе принять её, потому что я больше не допущу, чтобы у вересковой принцессы были знакомства, о которых я ничего не знаю и которые развиваются не на моих глазах… Фрау — как её зовут?

— Кристина Паччини.

— Итак, фрау Кристина Паччини может выпить сегодня вечером чаю в главном доме… Идите сейчас за ней!.. Ну, разве моя готовность не заслуживает рукопожатия?

Я вернулась к нему и вложила мою руку в его ладонь. Затем я вылетела за дверь.

Я убеждена, что даже через пустошь, где я, как птица, была свободна от страданий и печалей, я никогда не летела так окрылённо, как сейчас через сад… Я знала, что больше не собьюсь с пути в огромном мире, потому что он будет держать надо мной свою руку, куда бы я ни пошла. Никакой ужас мне больше не страшен, потому что я укрылась на его груди и оказалась в безопасности. Как я дрожала, пока он не обнял меня, и какой покой снизошёл потом на мою душу — это было так же, как в детстве, когда я пугалась до крика, а Илзе открывала передо мной объятья, чтобы успокаивающе прижать меня к своему сердцу.

Когда я вновь появилась у тёти Кристины, она как раз варила себе шоколад. Бланш бегала вокруг стола и слизывала тёртый шоколад с тарелки… Небо, как летали Бланш, шоколад и пирожное в руках моей тёти, когда я ей сказала, что господин Клаудиус передаёт ей приглашение выпить чаю в главном доме! Теперь я впервые увидела, как она рассчитывала и надеялась на этот момент. С полуторжествующей-полурассеянной улыбкой она вытягивала один за другим ящики шкафов — я увидела ужасающий хаос из поблекших цветов, лент и кружев.

— Сердечко моё, мне нужно сначала одеться, и тут ты мне не нужна — комнатка такая узкая — ты не можешь побыть пока наверху у Хелльдорфов? — сказала она быстро. — Но ты должна сделать мне одну любезность; пойди к Шеферу — с этим неотёсанным мужланом я больше не хочу иметь дела — у него выросли прекрасные жёлтые розы — попроси срезать их и дай ему за это столько, сколько он запросит, будь это даже два талера — ты получишь их обратно, может быть, даже завтра… Ну иди же! — воскликнула она и подтолкнула меня к двери, когда я удивлённо поглядела на неё. — Я привыкла держать в руках цветы, когда иду в гости.

Шефер подарил мне розы, и я отнесла их ей. Затем я пошла к моему отцу и получила разрешение выпить чаю в главном доме.

Через час я шла с тётей Кристиной по саду. При моём возвращении она уже ждала меня в пальто и шляпке с вуалью. Уже наступили сумерки и начался небольшой дождь, когда мы подошли к мостику.

— Куда направляются дамы? — раздался голос позади нас. Это была Шарлотта, которая только сейчас возвращалась с горы.

— Я хочу представить мою тётю в главном доме, — ответила я.

Молодая девушка не сказала ни слова, тётя тоже молчала, так мы молча и шли вперёд — и у меня вдруг стало тяжело на сердце… Обе дамы шагали передо мной по мостику. Странно, но это выглядело почти невероятным — сходство между обеими фигурами было просто ошеломляющим: один и тот же гордый поворот головы, одинаковая округлость плеч, одинаковая походка и, я уверена, одинаковый рост — они выглядели похоже до того, что их можно было спутать, но в то же время в душе они были друг другу неприятны. Шарлотта, во всяком случае, держалась неприступно.

— Пожалуйста, разденьтесь в моей комнате, — холодно сказала она в коридоре. Мы вошли в комнату, которая уже была уютно протоплена и ярко освещена. Фройляйн Флиднер накрывала на стол и приветствовала нас весьма сдержанно.

— Где господин Клаудиус? — тихо спросила меня тётя — это было первое, что она сказала, с тех пор как мы вышли из швейцарского домика.

Я молча показала на двери салона.

— О Боже, рояль! — счастливо вскричала она и подлетела к инструменту. — Как давно я была лишена этого зрелища! О, разрешите мне только на секундочку положить руки на клавиши! Пожалуйста, пожалуйста — я буду счастлива, как ребёнок, если смогу взять хотя бы два аккорда!

В секунду пальто и шляпка полетели на ближайший стул, и к моему безмерному удивлению тётя Кристина оказалась в полном концертном наряде. Молочного цвета атлас тяжело спадал на ковёр, а из кружев глубокого декольте поднималась грудь, такая ослепительная, такая мраморная по совершенству форм, какие вряд ли мог предъявить античный кабинет со всеми своими фигурами богинь. Как вились длинные локоны по шее и плечам и как изумительно смотрелись свежайшие бледные розы в воронёной массе волос!

— Ну, это сильно! — сухо сказала Шарлотта. Моя тётя опустилась на стул перед роялем, инструмент ожил под её руками, и не слишком звучный, но сильный голос прогремел с дьявольским выражением: «Già la luna in mezzo al mare» — и тут распахнулись двери салона, и господин Клаудиус, бледный как привидение, застыл на пороге — а за ним маячило удивлённое лицо Дагоберта.

— Диана! — вскричал господин Клаудиус с невыразимым ужасом.

Тётя Кристина подбежала к нему и опустилась на колени.

— Прости, Клаудиус, прости! — умоляла она, почти касаясь лбом ковра. — Дагоберт, Шарлотта, мои так надолго и с такой болью утраченные дети, помогите мне упросить его вновь принять меня в прежней любви!

Шарлотта издала возглас негодования.

— Комедия! — закричала она. — Кто платит вам за эту изумительно сыгранную роль, мадам? — спросила она грубо. Затем она налетела на меня и резко затрясла меня за плечи. — Леонора, вы нас предали!

Господин Клаудиус сразу же встал между нами и оттолкнул её.

— Уведите фройляйн фон Зассен! — велел он фройляйн Флиднер — как глухо и неуверенно прозвучал его голос, как он старался овладеть собой в ужаснейшем внутреннем волнении!

Фройляйн Флиднер обняла меня за плечи и отвела в салон с портретом Лотара — и за нами захлопнулись двери… Пожилая дама дрожала как осиновый лист, у неё от судорог свело челюсти.

— Вы привели плохого гостя в наш дом, Леонора, — выдохнула она и испуганно прислушалась — а из прилегающей комнаты почти непрерывно доносился звучный голос тёти Кристины. — Вы, конечно, не могли знать, что это она, та фальшивая, неверная Диана, из-за которой он так тяжело страдал… Не дай Бог она снова завладеет им! Она всё ещё ошеломляюще красива!

Я сжала голову руками — не обрушится ли сейчас на меня весь мир?

— Как ловко она всё это устроила! — горько продолжала фройляйн Флиднер. — Захватила всех врасплох своим внезапным появлением!.. Она вдруг вспоминает своих «с болью утраченных детей», которых так позорно бросила!

— Она действительно мать Шарлотты и Дагоберта? — выдохнула я.

— Дитя, вы ещё сомневаетесь после всего, что видели и слышали?

— Я думала, они дети его — я показала на портрет Лотара — и принцессы, — застонала я.

Она отпрянула и уставилась на меня.

— Ах, я начинаю понимать! — вскричала она. — Так вот в чём ключ к Шарлоттиному необъяснимому поведению! Она думает так же, как вы?.. Она думает, что родилась в «Усладе Каролины»? Ну, я ещё узнаю, кто открыл эту строго охраняемую тайну и изложил её в таком диком виде! Пока что я вам скажу, что хотя действительно двое детей увидели свет в «Усладе Каролины», но один ребёнок умер через несколько часов, а другой — в полугодовалом возрасте от судорог; к тому же это были два мальчика. Дагоберт и Шарлотта — дети капитана Мерикура, за которым ваша тётя была замужем в Париже и который погиб в Марокко… Бедное дитя, ваш добрый ангел оставил вас, когда вы приняли эту женщину под свою защиту — она принесёт нам всем несчастье!

Я спрятала лицо в ладонях.

— Когда Эрих появился в её доме, она была уже вдовой и примадонной парижской оперы, — продолжала пожилая дама. — Она по меньшей мере на семь лет старше него; но у женщин её склада это ничего не значит. Своих детей она отдала в чужие руки; они воспитывались у мадам Годен — Эрих их полюбил, как своих собственных, и хотя их мать его смертельно оскорбила и глубоко ранила, он был так великодушен, что забрал малышей себе, когда эта забывшая свою честь и обязанности женщина оставила их в пансионе без копейки денег… Мадам Годен вскоре умерла, и мне, единственной, кто знал о происхождении детей, он строго-настрого велел молчать — он хотел избавить брата с сестрой от унизительной боли иметь такую испорченную мать — они его замечательно за это отблагодарили!

Она сложила руки и принялась ходить туда-сюда.

— Только не это — бормотала она. — Этот голос обволакивает с дьявольской силой — да-да, я слышу! Как он улещивает и мягко умоляет — она набрасывает на него новые путы…

— Дядя, дядя — я ужасно страдаю!.. Ох, я жалкое, неблагодарное существо! — душераздирающе закричала Шарлотта.

Я вылетела за дверь, помчалась по лестнице, через сад… Меня изгнали из рая по моей собственной вине, по собственной вине… Вопреки Илзиным энергичным запретам и предупреждениям, вопреки воле отца я стала тайно общаться с этой чуждой тётей. В моих собственных письмах я раскрыла ей местопребывание её детей и выдала мужчину, которого любила всем сердцем, злым демонам его юности, чтобы он снова им поддался, чтобы они отравили ему жизнь!

В холле, в ярком свете ламп, я остановилась — нет, в этом состоянии я не могу предстать перед отцом — волосы, лицо и платье залиты дождём, каждый нерв дрожит, щёки лихорадочно горят. Я прошла к себе, переоделась и выпила стакан воды. Я должна быть спокойной, абсолютно спокойной, если я хочу добиться того, что считаю своим единственным спасением.

Мой отец сидел в удобном кресле в своей спальне, он попеременно читал и писал, а рядом дымилась чашка горячего чая. Он выглядел таким бодрым и весёлым, каким я его редко видела даже до болезни, и милая, рассеянная улыбка вновь скользила по его лицу. Его сиделка, фрау Зильбер, готовила для него в гостиной бутерброды и следила за температурой в комнате. Она дружески кивнула мне. Фрау Зильбер была воплощением заботы, в лучших руках я не могла его оставить.

Я села рядом с ним на скамеечку, но так, чтобы моё лицо оставалось в тени. Он радостно рассказал мне, что у него был придворный врач, который сообщил ему, что он может завтра в первый раз выйти, и герцог сам приедет за ним — затем он ласково погладил меня по голове и сказал, что он рад, что чай в главном доме продолжался недолго и что я снова с ним.

— А как ты посмотришь, если я на четыре недели уеду на пустошь? — спросила я и подвинулась поглубже в тень.

— Я должен буду смириться с этим, Лорхен, — сказал он. — Ты должна поехать на свою милую родину, чтобы набраться сил — оба врача вменили мне это в обязанность. Как только потеплеет…

— На улице тепло, просто великолепно, — быстро перебила я его. — Ты подумай, меня просто гонит на пустошь — мне кажется, что я заболела и могу прогнать болезнь только свежим вересковым ветром… Отец, если ты разрешаешь, то почему не сегодня вечером?

Он удивлённо посмотрел на меня.

— Тебе это кажется сумасбродством, да? — сказала я и сделала слабую попытку улыбнуться. — Но это разумнее, чем ты думаешь. Мягчайший воздух веет на улице; я поеду ночным поездом и завтра вечером буду в моём милом, милом Диркхофе, четыре недели буду пить молоко и вдыхать вересковый воздух, а потом вернусь здоровой, когда здесь станет красиво, когда всё зацветёт, и тогда — всё, всё будет хорошо, правда, отец?.. Я спокойно могу ехать — с тобой останется фрау Зильбер, которая так хорошо о тебе заботится — пожалуйста, разреши, отец!

— Что вы думаете, фрау Зильбер? — спросил он нерешительно.

— Ай, позвольте фройляйн Лорхен уехать, господин доктор! — откликнулась добрая женщина, подходя к двери широкими шагами. — Человек не должен противиться своей природе, и если фройляйн кажется, что она больна и только на пустоши может поправиться, то, ради бога, не возражайте… Через час уходит ночной поезд, собирайтесь, фройляйн, я вам помогу, а потом отведу на вокзал.

Так я покинула «Усладу Каролины». Было темно, и моя спутница не могла видеть, что по моему лицу покатились слёзы, когда мой взгляд скользнул по оранжерее, где я пережила изумительный момент счастья. Я не хотела смотреть на окна главного дома, когда мы шли через двор — но что могла сделать моя воля против боли разлуки? Мои глаза страстно приникли к потоку света из Шарлоттиной комнаты — там забыли задёрнуть шторы. Все ещё были в сборе, это было видно по пляшущим по потолку теням. Он простил её, неверную, из-за которой когда-то бегал по саду как загнанный зверь — он примирился с ней — сегодня был день примирения — а «безрассудная маленькая ласточка», изгнанная из его сердца, улетела в тёмную ночь.

33

Да, это была встреча!.. От ближайшей деревни я шла к Диркхофу пешком через тихий, голый лес. В густых зарослях было темно, и шуршащие листья цеплялись за подол моего платья — когда я уезжала в большой мир, они весело шумели в утреннем ветре, а сейчас, как опавшие призраки, сопровождали меня своим шелестящим шёпотом… Я вышла из леса на необозримый вересковый простор. В стороне сумеречно возвышались могильные курганы, вдали яркой искоркой сиял огонёк Диркхофа и раздавался хорошо знакомый лай Шпитца… Заплакав от боли, я бросилась в кустарник — я возвращалась на пустошь несчастной и сломленной.

С каждым шагом четыре дуба становились всё ближе и ближе… Я ясно видела тёмную точку на вершине одного из них — старое, знакомое сорочье гнездо. Давно улетели юные птенцы, под весёлый гвалт которых я, плача, прощалась с пустошью, и лишь их осёдлые родители сидели наверху, как дозорные Диркхофа, и смотрели острыми, умными глазами на одинокое человеческое дитя, бредущее через пустошь к дому. За воротами слабо светил огонёк, в печи горел торф, и до боли знакомая крыша, из которой желтоватый дымок поднимался в вечернее небо, выглядела так, словно она росла из самой земли — Диркхоф показался мне низким и маленьким. И тут я увидела, как через двор сломя голову несётся Шпитц. В воротах он остановился, поднял торчком уши и стрелой полетел ко мне — визжа от радости, он прыгал вокруг меня и пытался лизнуть мне щёки — я с трудом удержалась на ногах.

— Что это с псом? Он будто сошёл с ума! — воскликнула Илзе и вышла из дома… Ах, этот голос! Я пробежала через двор и бросилась на грудь высокой женщине — теперь, конечно, кончатся все муки, которые как фурии гнали меня сюда… Она не издала ни звука, но её руки крепко обняли меня, как в детстве — я сразу поняла, что она неописуемо страдала от разлуки, и когда мы вошли в проход, где уже горел свет, я увидела, что она побледнела. Но Илзе никогда не позволяла чувствам захватить себя врасплох. Она решительно отодвинула меня на расстояние вытянутой руки.

— Леонора, ты сбежала! — сказала она тем обвиняющим тоном, которым когда-то уличала меня в детских грехах.

При всей своей внутренней боли я невольно улыбнулась. Я уселась на деревянную табуретку Хайнца и рассказала ей про пожар и болезнь отца, причём она всё время хваталась руками за голову. Правда, это не помешало ей разжечь огонь в печи, поставить чайник и вопреки моему желанию накормить меня кусочек за кусочком бутербродом.

— Да-да, это было, конечно, самое правильное, — закивала она, когда я ей в конце концов сообщила, что врачи отправили меня в Диркхоф. Затем она исчезла в доме, а после, вернувшись, отвела меня в постель с горой перин.

— Ну, дитя, — теперь спать, я сейчас принесу тебе бузинный чай. За двадцать шагов видно, что ты простыла в дороге — у тебя лицо горит… И разговаривать больше не будем — ты мне всё расскажешь завтра.

В результате моего упорного сопротивления бузинный чай отменился — но в постель я была отправлена безо всякой пощады… Я снова увидела закопченный портрет Карла Великого, пристально глядевший на меня… Я вскочила, сняла портрет с гвоздя и развернула его к стене… Как я ненавидела это лицо! Сколько ветрености, лжи и обмана скрывал белый лоб, который на кургане меня просто ослепил! Он был для меня словно луч света во тьме — и я пошла за этим лживым светом, ради него я покинула мою родину; сейчас я ясно видела мои тогдашние чувства и презирала их — они сделали меня слепой и увели на дорогу, полную заблуждений.

Я снова, как в ночь смерти бабушки, села на край кровати и начала глядеть в окно. Нет — и в Диркхофе я не найду покоя; чем глубже и беззвучнее становилась тишина вокруг меня, тем громче и безутешнее плакало моё одинокое сердце… Сейчас я поняла, почему моя бабушка часами стояла в углу двора и не отрываясь глядела в широкий мир — её глаза искали в туманной дали ту утраченную, испорченную, которую, однако, глубоко оскорблённое материнское сердце не могло забыть. И для меня широкое небо, усыпанное мириадами звёзд, раскинулось покрывалом над одной-единственной точкой — старым, далёким торговым домом.

За окном поднялся ветер, заставляя тонкие рябиновые ветви тихонько постукивать по стеклу; я отшатнулась и закрыла рукою глаза — ведь под моим окном стояла скамейка, на которой я впервые прочла письмо тёти Кристины. И я вновь увидела её на коленях — такую же прекрасную, как самые прекрасные цветы, выраставшие из розовых и лилейных бутонов в книжках моего детства. Из волн атласа тянулись нежные руки, чтобы снова прижать к неверному сердцу некогда оскорблённого мужчину… Я невольно стукнула себя кулаками в грудь — я проявила слабость и трусость, я не должна была спасаться бегством в тот роковой момент! Это моя голова, как за несколько часов до этой ужасной встречи, должна была прижиматься к его груди — он сам назначил мне это место, и я знала, что это было сделано с нежностью; я чувствовала это по биению его сердца, по едва заметному дрожанию руки, которая, пока я исповедовалась, осторожно и нежно гладила меня по волосам. Я не должна была допустить, чтобы эти розово-белые руки дотронулись до него — может быть, тогда его не коснулись бы злые чары…

Сейчас, наверное, в главном доме светло, так светло, как в вечер чаепития с принцессой… И он опять за роялем — ведь время, когда он из-за неё перестал играть, уже забыто… Она поёт ему упоительную, демоническую тарантеллу… И через несколько недель по коридорам главного дома пройдёт новая госпожа — не с маленькой вуалью надо лбом, а с длинным шёлковым шлейфом, с цветами в волосах и с трелями на устах — и всё оживёт в тихих комнатах, будут приходить гости, будут вылетать пробки из шампанского, и никто не упрекнёт мужчину в его выборе, ведь эта женщина всё ещё «ошеломляюще красива»… И он станет моим дядей — я вскочила и забегала по комнате… Нет, у меня не было ангельского терпения, я не могла улыбаться со слезами на глазах, я яростно отбивалась от ножа, который снова и снова безжалостно поворачивался в моей груди!.. В К. я больше не вернусь; я упрошу моего отца найти другое место жительства — как я смогу выговорить «дядя»? Никогда, никогда!

Мягкий стук по окнам превратился в резкие удары — над пустошью разразилась весенняя буря… Я снова слышала стон и скрип старых балок, вой и свист ветра, шелест сухих листьев на вершинах дубов. Старый Диркхоф содрогался под мощными ударами, кряхтели трухлявые ставни, старые оконные стёкла тихонько звенели, как будто буря пропускала сквозь свои пальцы тонкие серебряные нити.

Илзе пришла с лампой, чтобы посмотреть, как я.

— Я так и думала, что ты не спишь, — сказала она, увидев, что я сижу одетая на краешке кровати. — Дитя, ты отвыкла от шумной вересковой музыки — конечно, там, в горах, буря стихнет, но мне она тоже не нравится… Ложись под одеяло, она тебе ничего не сделает!

Конечно, она мне ничего не сделает — от неё меня укрывает своим плащом милый, любимый Диркхоф!..

Я была в Диркхофе уже три дня, и три дня бушевала буря над пустошью. Мийке, Шпитц, куры и утки собрались в молотильне и смотрели через открытую дверь, как беснуется ветер. Но ветер был тёплый, и мне казалось, что его дуновения приносят с пустоши тонкий цветочный аромат. Хайнц тоже оставался в Диркхофе. Илзе не позволяла, чтобы он вечерами возвращался в свою хижину «в этой свистопляске». Ах, как всё изменилось! Я больше не читала им, когда мы сидели в проходе — сказки потеряли для меня всё своё очарование — и рассказывать о жизни в городе мне тоже не хотелось. Как только Илзе произносила имя Клаудиус — а это, к моему отчаянию, происходило слишком часто — я чувствовала, как у меня перехватывает горло; я знала, что если я сама выговорю это имя, то всё моё с трудом поддерживаемое самообладание безнадёжно рухнет, и я с криками выплесну мою боль на обоих любящих меня людей. Хайнц и так всё время робко поглядывал на меня, он больше не понимал меня так хорошо, как раньше, и Илзе, улыбаясь, рассказывала мне, что, по его словам, я стала взаправдашней принцессой, такой особенной и странной, что он не понимает, как это Илзе ещё не повесила шторы на окна и не притащила ко мне в комнату красивую софу, как это было во времена фройляйн Штрайт.

Вечером третьего дня буря начала стихать; на пустоши всё ещё ощущались сильные порывы ветра, но я больше не могла сидеть дома — я выскочила за ворота и вместе с ветром взлетела на холм… Милая старая сосна всё ещё крепко стояла на его вершине, и когда я обняла её обеими руками, она осыпала меня хвойным дождём… Кусты дрока цеплялись за моё платье, но место, где в прошлом году вскрыли могильный курган, ещё не заросло травой, и тоненькие ручейки песка сбегали туда, где был развеян человеческий прах… За полосою леса пламенела вечерняя заря — завтра снова будет буря; казалось, сам бушующий воздух старается воздвигнуть преграды между мной и миром… Неподалёку змеилась речка, у которой трое господ когда-то рвались покинуть пустынную местность — и высокая, стройная фигура «старого господина» смело шагала через кустарник, а избалованные ноги прекрасного Танкреда с опаской ступали по мягчайшей траве.

Сейчас здесь было голо и безлюдно — но нет, я приставила ладонь к глазам, чтобы лучше видеть — что-то тёмное двигалось по узкой песчаной дороге, которую Хайнц важно называл «шоссе». Боже, Илзе реализовала свою угрозу и вызвала врача! Моё бледное лицо и угнетённое состояние ужасно её напугали. Тёмная точка всё приближалась; свет заката озарил её — это был действительно старый экипаж, в котором врач приезжал к смертному одру моей бабушки. Карета подъезжала — я разглядела лошадь и возницу… Внезапно экипаж остановился, и из него выпрыгнул господин — и хотя его фигура была плотно закутана в плащ от светлой макушки до самых сапог, я узнала его по одному этому движению!.. Мой пульс скакнул, я стиснула зубы и со страхом поглядела на дверь кареты — сейчас должна выйти она, прекрасная женщина в бархатном пальто с горностаевым мехом на плечах — дядя с тётей приехали, чтобы забрать беглянку домой, — но дверца захлопнулась, и повозка повернула назад. Господин Клаудиус зашагал через пустошь прямо к холму; широкий плащ бился на ветру за его плечами, и синие стёкла очков блестели в вечернем солнце… Я оторвалась от сосны, раскинула руки и хотела помчаться к нему с холма; но мои руки сразу опустились — дядю не приветствуют так страстно… Качаясь от ветра, я снова обняла сосну и прижала лоб к её твёрдой коре.

Шаги приближались — я не двигалась. Мне казалось, что меня привязали к столбу, и я должна была вытерпеть эту муку.

Он остановился у подножья холма.

— Вы и шага не сделаете мне навстречу, Леонора? — крикнул он.

— Дядя, — прошептала я.

Через секунду он уже стоял рядом со мной — в уголках его губ подрагивала улыбка.

— Странная девушка, в какое чудовищное заблуждение вы впали! Вы на самом деле думаете, что законный дядя так страстно и тревожно поспешит вслед за маленькой сбежавшей племянницей?

Он взял меня за руки и повёл вниз с холма.

— Вот так, теперь буря бушует высоко над нами… Я не дядя вам — но я был у вашего отца и просил о других правах; он с радостью дал мне разрешение привезти вас домой — но не в «Усладу Каролины», Леонора; если вы решитесь пойти со мной, для нас двоих есть лишь один путь… Леонора, между мной и вами стоит лишь ваша собственная воля — у вас нет для меня другого имени?

— Эрих! — вскричала я и бросилась ему на шею.

— Злое дитя, — сказал он, крепко обнимая меня, — ты не представляешь, что ты мне сделала! Я никогда не забуду тот час, когда испуганная фройляйн Флиднер прибежала из «Услады Каролины» и сообщила, что ты уехала, уехала ночным поездом — напуганная птичка, одна в ночи, среди чужих людей! И как я горевал из-за того, что ты даже не поняла, какую боль мне причинила… Леонора, как можно было вообразить, что я мог прижать к сердцу мою нежно любимую, обожаемую девушку, чтобы тут же оттолкнуть её ради безобразно размалёванного греха?

Я развернулась.

— Вы только посмотрите на меня! — вскричала я, полусмеясь, полуплача. — Рядом с тётей Кристиной я всего лишь убогое ничтожество, как называет меня Шарлотта!.. Я видела тётю у ваших ног; она умоляла о прощении — ах, каким голосом! И я знала, что вы любили эту прекрасную женщину, так любили…

Яркий румянец выступил на его щеках — я никогда не видела его так густо покрасневшим.

— Я знаю, что фройляйн Флиднер проболталась, — сказал он. — Она винит себя в том, что побудила тебя уехать, когда она непонятно почему вообразила, что я опять могу поддаться чарам… Моя малышка, я намеренно не позволял тебе заглянуть в те времена, за которыми последовали годы сожалений — ты должна сохранить свои невинные детские глаза, они моя отрада и моя гордость… Я тяжело заблуждался тогда, больше всего в себе самом; вспышку отвратительной страсти я принимал за тот звёздный свет, который засиял в моей жизни только с твоим появлением… Это заблуждение юности мстило мне всю жизнь — я должен был страдать вплоть до этого часа… Но хватит покаяния — я требую своих прав!

Он поцеловал меня — а затем закутал в свой плащ, укрывая от бури.

— Ты многое найдёшь изменившимся, когда мы вернёмся домой, моё дитя, — сказал он приглушённым голосом. — Комнатка в швейцарском домике опустела — перелётная птичка вновь улетела на юг…

— Но она бедна — что она будет делать? — забеспокоилась я.

— Это улажено — ведь она твоя тётя, Леонора!

— А Шарлотта?

— Она получила ужасный урок; но я в ней не заблуждался — вопреки всему в этой девушке есть здоровое зерно. Вначале она была глубоко потрясена — но она собралась с силами, и сейчас в ней пробуждается настоящая гордость, настоящее достоинство души. Она стыдится своего поведения в институте; она мало выучила, несмотря на свои способности и хорошие возможности для учёбы — она всегда считала, что рождена для высокого положения и не будет работать. Сейчас она снова поедет в институт, чтобы выучиться на гувернантку. Я не возражаю против этого решения — через работу она полностью излечится; и мой дом по-прежнему остаётся её домом… Дагоберт собирается оставить службу и поехать в Америку, чтобы стать фермером… Заблуждение брата с сестрой по поводу их происхождения и последующее разоблачение стали известны в городе — кто проболтался, я не знаю, но положение Дагоберта стало крайне неприятным, поэтому он с радостью уволился… За несколько часов до моего отъезда я был у принцессы…

Я спрятала лицо у него на груди.

— Сейчас прозвучит приговор и мне! — прошептала я.

— Да, теперь я знаю всё! — подтвердил он с напускной строгостью. — Вересковая принцесса уже в первый день сунула свой маленький любопытный носик в тайну «Услады Каролины» и затем храбро помогла в интриге против несчастного человека в главном доме…

— И он не простит меня…

Он улыбнулся мне.

— Разве тогда он поцеловал бы розовый рот, который так героически умеет молчать?

Мы отошли от холма — буря снова настигла нас. «Тебя укрыл бы я плащом от зимних вьюг, от зимних вьюг!» — ликующе пела я во всё горло, стараясь перекричать бурю. Так и произошло — я шла рядом с ним, поддерживаемая сильной рукой, укрытая плащом, в который он меня закутал… И буря свистела надо мной и насмехалась: «Пленница, пленница!» И я смеялась и счастливо прижималась к мужчине, который вёл меня вперёд — пускай буря, пчёлы и бабочки свободно летают над пустошью — я к ним больше не хочу!

Илзе сидела в проходе и чистила картофель, а Хайнц с дымящейся трубкой как раз вернулся с заднего двора, когда мы вошли… Я никогда не видела мою верную воспитательницу такой изумлённой, как в тот момент, когда господин Клаудиус стянул плащ с моей головы и я улыбнулась ей. Нож и недочищенная картофелина выпали из её рук.

— Господин Клаудиус! — воскликнула она ошеломлённо. Хайнц, услышав имя, испуганно вынул трубку изо рта и спрятал её за спиной.

— Здравствуйте, фрау Илзе! — сказал господин Клаудиус. — Вы приютили маленького дезертира; я приехал, чтобы забрать его — он мой!

И тут «фрау Илзе» осенило. Она вскочила, и нож, очистки и картошка выкатились из фартука на пол.

— Батюшки мои, так вот что это была за болезнь! — Она всплеснула руками. — Тут бы бузинный чай никак не помог!.. Ты здорово провела меня, Леонора, батюшки мои!.. И вы женитесь на девочке, да, господин Клаудиус? — решительно спросила она, утирая слёзы на щеках. — Вы посмотрите только на эти тонкие руки, на это личико, на эти юные-юные глаза…

Господин Клаудиус покраснел как девушка.

— Она согласна, моя юная Леонора, — сказал он тихо и немного неуверенно. — Она утверждает, что любит «старого-престарого господина».

Я ещё крепче прижалась к нему.

— Э-э-э, господин Клаудиус, я совсем не об этом, — энергично запротестовала Илзе. — Хотела бы я посмотреть на такую, которая тут же на месте не сказала бы «Да» и «Аминь!». Но… многие люди, которыми вы командуете, как они проникнутся уважением к такой маленькой женщине, которую вы сможете носить на руках по всему дому!

Он тихо рассмеялся.

— Они проникнутся уважением, когда увидят, как «маленькая женщина» командует главой дома… А теперь, фрау Илзе, собирайтесь — утром мы едем домой — невеста должна возвратиться только в вашем сопровождении.

Илзе вытерла глаза уголком фартука.

— Но что станет с Диркхофом за это время, господин Клаудиус? Вы не представляете, в каком состоянии я нашла его тогда по возвращении! — сказала она колко.

Хайнц смущённо почесал за ухом и робко поглядел на свою строгую сестру. Но я подскочила к нему и схватила его за руки.

— Хайнц, злой Хайнц, разве ты меня не поздравишь?

— Ах да, принцесса; но мне также и жаль; ведь там — нет пустоши!


Эти записки я начала спустя два года после свадьбы. Рядом с моим письменным столом разместилась плетёная колыбелька, в которой среди подушек посапывал мой прекрасный светловолосый первенец. Я хотела записать мои переживания для этого маленького чудесного создания, на которое я всё время смотрела с удивлённым восхищением… После него в колыбельке спал ещё один роскошный парень с тёмными локонами и громким голосом, а сейчас она занята Леонорой, единственной дочуркой Клаудиусовского дома — я замужем уже семь лет. Я сижу в бывшей комнате Шарлотты. Тёмные шторы исчезли — комната залита солнцем, и по ковру, мебели и стенам рассыпаны розовые букеты, нарисованные и вышитые, а на подоконниках пышно растут цветы. Леонора спит, прижав кулачок к щеке — в комнате так тихо, что я слышу жужжание мухи. Внезапно дверь распахивается, и вбегают они, два наследника дома Клаудиусов.

— Но мама, ты пишешь слишком долго! — укоризненно восклицает блондин. — Мы хотим попить простокваши в саду — тётя Флиднер уже там, и дедушку мы тоже привели.

Я смотрю ему в лицо с радостным трепетом — он растёт как на дрожжах; но боже, что будет с моим авторитетом, когда он станет выше матери на целую голову? Маленький брюнет вытягивается на цыпочках, кладёт мне поперёк рукописи верёвку толщиной в палец и тонкий прутик и просит своим глубоким, искренним голосом:

— Мама, сделай хлыстик!

— Идите пока в сад, — говорю я, пытаясь делать почти невозможный хлыст. — Мне надо ещё написать про тётю Шарлотту.

— И про Паульхена тоже? — после моего «да» они снова выбегают и вприпрыжку мчатся вниз по лестнице.

В день после моего возвращения с пустоши Шарлотта уехала из Клаудиусовского дома, чтобы поступить в институт; через некоторое время юный Хелльдорф уехал в Англию — он просил Шарлоттиной руки и получил отказ. В письме ко мне она призналась, что в своём высокомерии слишком плохо обращалась с ним, а поскольку она упала со своей предполагаемой высоты, то теперь и вовсе не собиралась давать волю своей склонности. Мы не хотели, чтобы она после завершения учёбы уехала в услужение к чужим людям — по нашим просьбам она вернулась в Клаудисовский дом и стала преданной, любящей тётей нашим детям. Имя Хелльдорфа никогда не слетало с её губ, хотя она, как и мы, часто бывала в доме старшего учителя. Потом началась война 66 года. Макс Хелльдорф был призван в армию и тяжело ранен при Кёниггретце[16]… Через час после того, как смертельно бледный учитель принёс это весть в наш дом, Шарлотта в дорожном костюме зашла ко мне в комнату.

— Я еду сестрой милосердия, Леонора, — твёрдо сказала она. — Объясни дяде мой поступок — я не могу иначе.

Эрих был в отъезде — я отпустила её с радостью. Через четыре недели пришло длинное, дышащее счастьем письмо, подписанное Шарлоттой Хелльдорф… Полковой священник обвенчал выздоравливающего и его верную сиделку… Сейчас молодая пара живёт в долине Доротеи — Хелльдорф стал доверенным лицом фирмы Клаудиус — и с тех пор как Паульхен впервые открыл свои большие глаза, Шарлотта больше не понимает, как могут люди, приходящие в мир с равными правами, разделяться на высокорождённых и презираемых.

Ах, я слышу твёрдые шаги на лестнице — значит, контора уже заперта… Я пишу дальше и делаю вид, что не слышу, как он идёт — мужчина, который мне всё прощает. Я постоянно его поддразниваю, он хватает меня и над моей головой говорит моему отцу извиняющимся тоном:

— Она самое старшее и самое озорное моё дитя!

Мой отец кивает с рассеянной улыбкой — он до сих пор ужасно рассеян, мой милый папа, но мы его носим на руках, и его последнее исследование произвело фурор в научном мире. Возможно, в этом заслуга его внуков — они могут шуметь в отреставрированной библиотеке сколько захотят, им можно карабкаться к нему на колени, когда он пишет. Его положение при дворе ещё более упрочилось, и принцесса часто бывает в Клаудиусовском доме; но портрет Лотара занавешен тёмной шторой, а дверца за шкафом в «Усладе Каролины» наглухо замурована.

Высокий, стройный человек тихо заходит в комнату, склоняется над колыбелькой и смотрит на свою спящую дочурку.

— Удивительно, как она похожа на тебя, Леонора.

Я гордо вскакиваю, потому что он говорит это с восхищением во взгляде… Отброшены перо и рукопись — в них невозможно отобразить солнечное счастье вересковой принцессы!

Примечания

1

Эрратический валун — (лат. erraticus блуждающий) валун, перенесенный древним ледником на большое расстояние и состоящий из пород, отсутствующих в местах, где он оказался (например, граниты Скандинавии на Русской равнине). Распространение эрратических валунов позволяет проследить путь движения древних ледников.

(обратно)

2

Теодор Шторм (1817–1888). Начальные строки стихотворения «В стороне» («Abseits»).

(обратно)

3

Жемчугбарокко — жемчужины неправильной формы.

(обратно)

4

Ф. Шиллер «Мария Стюарт», 3 акт (перевод Б. Пастернака).

(обратно)

5

Тауберт (Karl-Gottfried-Wilhelm Taubert, 1811–1891) — пианист и композитор.

(обратно)

6

«Der Bauer hat ein Taubenhaus», Wilhelm Taubert, Friedrich Güll, 1812.

(обратно)

7

Феликс Мендельсон-Бартольди (1809–1847). «Volkslied» Op. 63 Nr.5. Слова Роберта Бернса, перевод F. Freiligrath.

В полях, под снегом и дождем,
Мой милый друг,
Мой бедный друг,
Тебя укрыл бы я плащом
От зимних вьюг,
От зимних вьюг.
(перевод С. Маршака).
(обратно)

8

И если мука суждена
Тебе судьбой,
Тебе судьбой…
(обратно)

9

Готов всю скорбь твою до дна
Делить с тобой,
Делить с тобой.
(обратно)

10

Новый завет, Евангелие от Матфея, 25:12.

(обратно)

11

Ветхий Завет, Книга пророка Экклезиаста, 7:5.

(обратно)

12

Поль Деларош (фр. Paul Delaroche, настоящее имя Ипполит; фр. Hippolyte; 17 июля 1797, Париж — 4 ноября 1856, там же) — знаменитый французский исторический живописец, представитель академизма.

(обратно)

13

Новый Завет, К Римлянам, 12:19.

(обратно)

14

Дж. Россини, La Danza («Неаполитанская тарантелла») — сл. Карло Пеполи, 1835 г., сборник «Музыкальные вечера».

(обратно)

15

Фуггеры — крупнейший немецкий торгово-ростовщический дом, игравший важную роль в XV–XVII вв. в эпоху раннего капитализма в Западной и Центральной Европе. Активно ссужали деньгами Габсбургов, за это получили право на разработку серебряных и медных рудников в Тироле и Венгрии.

(обратно)

16

Битва при Садовой (или при Кёниггреце, нем. Schlacht bei Königgrätz, совр. Градец Кралове в Чехии) произошла 3 июля 1866 года и была самым крупным сражением австро-прусской войны 1866 года, кардинально повлиявшим на течение войны.

(обратно)

Оглавление

  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10
  • 11
  • 12
  • 13
  • 14
  • 15
  • 16
  • 17
  • 18
  • 19
  • 20
  • 21
  • 22
  • 23
  • 24
  • 25
  • 26
  • 27
  • 28
  • 29
  • 30
  • 31
  • 32
  • 33
  • *** Примечания ***