Вершалинский рай [Алексей Никифорович Карпюк] (fb2) читать онлайн

Вершалинский рай

Вначале было Слово И Слово было у Бога. И Слово было Бог.

Евангелие от Иоанна, глава 1-я, стих 1-й

Пролог

Глава I

ПОЛТОРАК

1

В сельце Грибовщина православные жили вперемешку с католиками. Как и в нашем Страшеве, и те и другие говорили на белорусском диалекте, с сильным влиянием украинского и польского языков с примесью германизмов. На вопрос же, белорусы они или поляки, люди уверенно отвечали:

— Не, мы тутэйшие! Ни по-польску, ни по-белорусску даже и говорить не умеем! По-простому разговарываем! Это при королях нас писали поляками, при царях — русскими. Холера их бери, нехай себе пишуть, только бы нас не чапали!

Лет сто тому назад в Грибовщине объявилась однажды толстоногая, вся в струпьях, немая деваха. Недели две она трепала у Руселей лен, чесала шерсть, пряла кудель — делала все, что ни прикажут. Никто не знал, какого она роду-племени, откуда пришла и как ее звать.

Руселева Марыся рассказывала соседкам:

— Уж такая безответная, но работать может, если глаз с нее не спускать. Просто смех — не отличит льна от конопли… У меня старшая такая же: выросла, а ни словечка! Пошлю в огород полоть — она капусту повырывает, а лебеду оставит!.. Где-где я с ней не была: файный^[1] сувой льняного полотна отнесла в церковь, по знахаркам водила, по монастырям… В Журовичах старый монах спрашивает: «Когда она у тебя родилась?» Сказала. А он: «Э, тетка, не забивай себе голову, ничего не сделаешь. Кто родился на Благовещенье, все такие!» Видно, бабоньки, и эта на Благовещенье родилась. Одна баба насторожилась:

— А какой она веры?

Женщины стали экзаменовать пришелицу. Лавренова Юзефина прочитала над ней «Отче наш» по-польски, Марыся — по-русски. Деваха таращила на них исподлобья диковатые глаза и не понимала, чего от нее добиваются.

Расторопные тетки приволокли два распятия — от батюшки и от ксендза. Увидев медные кресты, немая замычала, задрожала от страха. Поднесли еще раз — боится и того и другого.

— Ы-ы-ы, бабоньки! Ей-богу, нехрыщеная! — решила Марыся.

— Господи боже, — с ужасом прошептала Авхимючиха, — да как же это так?! Что нам с ней делать?!

Женщины в страхе осенили себя крестом.

От поколения к поколению передавался в селе мистический страх перед ненормальными и юродивыми. Не помочь такому человеку считалось величайшим грехом.

Пришелице надо было где-то жить, и староста разрешил ей поселиться в пустующей хате. Сердобольная Марыся не поленилась сходить в Кринки и упросить хозяина корчмы Хайкеля, чтобы тот взял несчастную на работу — крутить сатуратор для газированной воды и заводную ручку музыкального ящика.

Со временем люди привыкли к тому, что летом босая, а зимой в солдатских ботинках без шнурков немая покорно плетется домой с мешком трактирных объедков — каши, селедки, сахара — и тем живет.

Сидящие под сиренью на валунах охваченные суеверным ужасом тетки, провожали немую внимательными взглядами и вздыхали:

— Как мается, бедолага!

— Что поделаешь, не дал бог одной клепки в голове!

Вечерами нужно было стряпать ужин, укладывать детей, и на валунах устраивались мужчины. Самый рассудительный из них, Климовичев Лаврен, уверенный, что все на свете имеет свою причину, ломал голову:

— Ну, скажи, для чего ей надо было родиться без языка, а? Только на горе?

— И свалиться на нашу голову? — поддавал жару Русель. — Нехай бы осела в Гуранах или Плянтах, так нет же, холера, у нас!

— Неспроста все это, вот увидите! Може, ее бог послал — нас испытать? Раньше так бывало часто. Поживет в селе такой посланец, потом бог забирает его к себе на небо, а в деревне знамения объявляются…

Лаврен покачал головой:

— Беды не оберешься, если кто ее обидит.

— О-о, теперь только смотри да смотри!..

— Моя Маруся просила Хайкеля присматривать за ней, — не пропустил случая похвалиться своей половиной Русель. — Только как ему верить, нехристю?..

2

И вдруг неожиданно для всех толстоногая немая родила сына. Ошеломленные женщины сбежались, чтобы обсудить новость.

— Этого надо было ожидать, — сказала Руселиха. — Глупая, покорная, как телушка. Разве такая откажет мужику?!

Грибовщинские бабы прокляли городского выродка, соблазнившего сироту, и зачастили в халупу, где копошился в тряпье новорожденный, заохали:

— Господи, как же он помещался в ней? Даже не верится, что это ее!..

Ребенок и в самом деле был на диво велик и подвижен — такими бывают шестимесячные. Да вот беда — немая даже плитой не умела пользоваться.

Чтобы не прогневить бога, хвастаясь друг перед дружкой своей добротой, женщины стали приносить роженице — кто горшок гречневой каши, кто — яиц, кто — дров печку протопить.

Мир входит в сознание несмышленыша, как известно, вместе с тончайшими оттенками родного слова, услышанного от самого близкого человека, вместе с ласковым и озабоченным, радостным и тревожным, мудрым выражением материнских глаз, вместе с ее восхищением, смехом и дыханием, и все это животворной струей вливается в детскую душу, чтобы потом дать буйные ростки. Ничего этого, конечно, немая сыну дать не могла. Ее материнство было всего лишь проявлением животного инстинкта.

Проходил как-то Голубов Якуб мимо ее халупки и услыхал визг. Навстречу ему вылетела побелелая от страха, растрепанная немая. С мольбой и ужасом в серых зареванных глазах она сунула Якубу ребенка, в верхнюю губку которого впился клоп, и замычала:

— Га!.. Ва-а!.. Гы-ы!..

Якуб снял отяжелевшего кровососа, погладил молодку по голове, и та, всхлипывая от пережитого, поплелась в хату.

Не удивительно, что психика мальчика, оказавшегося в положении того подкидыша, который воспитывался в волчьем логове, пошла наперекос. Правда, тяжкое последствие этого обнаружилось позднее, а пока что грибовщинские женщины помогали роженице чем могли и дивились чуду природы:

— И здоровый же хлопец растет, босой по снегу бегает — и ничего! А ест за двоих!

Жена Авхимюка первая заметила у немой эпилепсию:

— Бабоньки, она же припадочная! Как бы не задушила сына, когда хватит ее падучая!..

Но тревожиться об этом пришлось недолго.

Однажды кринковские парни напоили немую до бесчувствия, и она померла на выгоне перед селом. Как ни просила Руселева Марыся священника, как ни задабривала его маслом и яйцами, хоронить некрещеную на кладбище в Острове он не разрешил.

Тетки еще раз прокляли город, откуда катятся все беды на село, которое его поит и кормит, и похоронили покойную там же, на выгоне. Мастера на все руки Голуба заставили обнести могилку оградой, а сироту отдали крепкому хозяину Долгому Станкевичу пасти гусей. Договорились, что хозяин окрестит сироту в Кринках.

Первые слова мальчик произнес только на шестом году. Выносливым и подвижным пастушонком, питавшимся свиной картошкой и спавшим в хлеву с коровами, хозяин был доволен. У Долгого Станкевича рос сын, хозяин решил вместо него в будущем сдать в солдаты пастуха.

Вскоре батрак обнаружил недюжинную силу. Когда пастухи начинали бороться, Станкевичев батрак клал на лопатки даже переростков или усаживал на плечи братьев Авхимюков и бегом тащил их через все село.

Никто не умел так ловко, как он, подобраться к воробьиному гнезду или выстрелить лягушкой, надув ее через соломинку.

Долгий Станкевич был католиком и все никак не мог решить: к попу или ксендзу вести ему мальчика? И тому и другому надо было платить за требу деньгами или рожью. Поразмыслив, хозяин махнул рукой.

Так и остался пастух некрещеным. Полторак — стали называть силача в Грибовщине.

ОДНОГОДКИ

В м. Журовичы Слонимского уезда задержаны крестьянки из деревни Городечны за неимением письменных видов на жительство. В полицейском управлении крестьянка Анастасия Грабцевичева заявила, что именем Иисуса Христа исцеляет больных от всяческих болезней, и что она прибыла в Слонимский уезд для исцеления страждущих по просьбе местных жителей, объявив притом, что за исцеление болезней денег не берет. На вопросы следователя крестьянка Анастасия объяснила свою профессию со следующими подробностями:

«Года три назад, как-то рано утром, в сенях своих я усердно и со слезами молилась Богу, и в это время явился ко мне какой-то средних лет человек и сказал: «Я Иисус Христос! Молчи и терпи и будешь творить то же, что и я!» — и с этими словами скрылся. Вскоре после того я почувствовала, что на меня сошел Св. Дух, и я стала поститься, перестала есть мясо и пить водку, а прошедшую зиму я слышала с неба голос, что я дочь Божья и могу делать и творить на земле все, что творил Иисус Христос, Сын Божий. Я почувствовала в себе мощную силу и стала лечить именем Божиим людей, и те, которые верят в Бога, исцелялись через меня от всяких болезней». Затем Грабцевичева говорила, что Сын Божий страдал на земле за мужскую половину рода человеческого, а ей, как дочери Божией, «предназначено» пострадать за женскую половину.

(«С.-Петербургские ведомости», 1871 г.)

1

Пока даровый пастушок бегал за гусями Станкевича, жена Голуба растила уже двоих, а жена Авхимюка троих сыновей. Климовичева Юзефина родила второго сына, Альяша, — он теперь догонял старшего Максима.

Страшевские парни из поколения моего деда валили в Студянском лесничестве сосны, а столовались в Грибовщине. Жизнь Климовичева Альяша прошла на их глазах. Повествуя нам о том, как раньше жили люди, дед, помню, охотно рассказывал про младшего Лавренова сына, про Полторака и про других. Было что послушать…

Климовичев Лаврен добивался от сыновей послушания, бил их за дело и без дела, а жена в самых обычных детских шалостях видела только порочное и грешное.

Бывало, в воскресенье, сидят женщины на камнях у забора, а маленький Альяш подбегает к Юзефине с веткой сирени и хвалится:

— Мама, гляньте — цветок!

— Брось зараз же эту зелень! — кричала Юзефина, точно в руках у сына было что-то скверное и грязное. — Брось, пока отца не позвала!

Мальчик сразу угасал и замыкался в себе.

Повела однажды Юзефина сыновей к причастию в Остров. Зная, что соседки не будут сводить с нее, бывшей католички, любопытных и придирчивых глаз, она одела сыновей в плюшевые костюмчики с короткими штанишками, каких ни у кого в селе не было, — пусть, мол, смотрят и завидуют.

Священник ложечкой взял из позолоченной чаши намоченный в вине хлеб, сунул Максиму в рот, но мальчик поперхнулся и обрызгал грудь себе и брату. В церкви поднялся переполох. Мстительные бабы обожгли Юзефину злорадными взглядами. Дьячок же деловито вырезал ножницами из костюмчиков кусочки плюша, куда капнули кровь и тело Христа, аккуратно собрал их в тарелочку и понес сжигать в кадиле.

Юзефина не могла опомниться от позора и простить сыну. Максим долго ходил в синяках, а мать ему на каждом шагу твердила:

— Погибели на тебя нема, змееныш! Другие давятся, тонут, а тебя и холера не берэ!.. Чтоб ты сгорел синим огнем, байструк несчастный, навязался на мою шею!..

Впрочем, ласки и привета дети тогда почти вообще не знали. Полный радужных надежд малыш выбегал на улицу, а иной взрослый встречал его излюбленной шуткой:

— Подержи, подержи мне его, я ему сейчас сюську отрежу!..

И, довольный, ржал, глядя, как опрометью бросается домой перепуганный малыш.

Но все это не мешало детям взрослеть.

Вырастая, девушки так и оставались под гнетом предрассудков, дрессировки и запретов. С парнями было сложнее: суровый режим однако не помешал им отведать табака, карт и водки. Они мастерили револьверы и ножи, избивая до крови ровесниц, интересующихся их занятиями. Скрытные, мстительные и завистливые, с надломленными душами, так и не научившись уважать людей, пройдя через годы унижения и вырвавшись из-под домашнего надзора, юнцы наводили потом страх на односельчан: годами подавляемые желания, жажда деятельности теперь взрывались, точно динамит.

Субботними и воскресными вечерами, шалея от избытка силы, молодые лесорубы вместе с Максимом и Альяшом втаскивали на дерево чьи-либо сани или затыкали вдове трубу снопом, а затем требовали у нее выкупа.

Вооружившись безменами, ножами и горланя блатные песни, врывались они на посиделки, разгоняли соперников.

А уж коронным их номером было поймать на улице деваху, завязать на ее голове подол и пустить так, а потом на вечеринке выхваляться этим.

Еще до замужества Лавренова Юзефина попробовала взбунтоваться — вечером не пошла танцевать с Долгим Станкевичем, который днем так ее обидел. Долгий кивнул музыкантам, и те грянули марш, а задира схватил девушку за ворот, ударил ее коленом под зад и под музыку выпроводил с танцев. Юзефина после этого не пошла на вечеринки и засиделась в девках.

Заправлял скандалами Полторак — сильный, предприимчивый, беспощадный, слова поперек ему не скажи.

Сын припадочной вырос похожим на комель дуба: будто вырубленный из одного куска, могучий торс, мускулистые короткие ноги; на квадратных плечах сидела крепко посаженная голова, лицо широкоскулое. Ходил, наклонясь вперед, — словно только тем и занимался, что разваливал заборы да вышибал двери из петель.

Полторак мог схватить быка за рога, заломить ему голову на спину, и животное падало на колени, как подкошенное. Брался за грядку повозки, и конь не мог двинуться с места. Хватался за колесо воза, приподнимал одну его сторону, и до смерти перепуганный хозяин вместе с соломой летел на землю.

Пришла пора и страшевцев, работавших в Студянском лесничестве, забрали в армию. Пошел служить и Климовичев Максим, а немного позже и его брат Альяш.

Как Станкевич ни оберегал Полторака, чтобы его не покалечили, в драке не выбили передние зубы, однако в солдаты пришлось отправлять Фелюся. Полторака на службу не взяли. «По причине тупости и хронического сифилиса», — написали в документах врачи.

Не взяли в армию и братьев Голубов. Якуб с Настусей продали все, что могли, подкупили призывную комиссию и устроили сыновей мастерами к портному в Гродно. Братья на новом месте начали со знакомства с бунтарями.

Идеи социализма на Гродненщине сто лет тому назад были расплывчатыми — только искали своих истинных форм, рождаясь в борьбе и дискуссиях, преодолевая одни ошибки, чтобы наделать других. В ближайшее рождество парни, приехав домой, начали щеголять нахватанными в городе взглядами.

— Царя повесим, — объявил старший брат мужикам, — перевешаем господ, архиереев, фабрикантов, отберем землю и заводы!

— Все будет общее — дома, земля, дети, одежда! — уточнил брат младший.

— И жены?! — насторожился Климович Лаврен. — Не, нам, старикам, это не подходит! Мы в бога верим, он не допустит такого!

Вспоминая, как Климович не раз обрывал ему уши за ворованные в его огороде мак и морковь, младший брат запальчиво заявил:

— А ведаете, дядька, бога нема! А люди появились от обезьян!

— Антихристы вы! — прокляли братьев старики.

2

Шли годы.

Вернулся из армии мой дед и остальные страшевские лесорубы. Бывшие сорванцы и гуляки теперь только изредка вспоминали свои похождения в молодости.

К этому времени их сознание отлилось в извечные формы, закостенело. Что поделаешь, говорили они себе, мир и порядок в нем даны богом раз и навсегда; у иных не было ни сил, ни желания, ни мужества ломать старые привычки.

Они переженились, заменили в хозяйстве постаревших отцов, нарожали детей и, как деды и прадеды, постились, ходили в костел или церковь с женами, выстаивали обедни, участвовали в шабаше вокруг мощей «иудеями убиенного заблудовского младенца Гавриила»^[2].

Теперь с трудом верится, что и мое Страшево было во власти такого разгула мракобесия.

Мой дед как-то не пошел на рождественскую заутреню. Не потому, что был безбожником, — двойней жеребилась кобыла. Староста, однако, заприметил его отсутствие и весной не разрешил бабке Палагее выстлать перед процессией с Габрусем полотняную дорожку. Об этом позоре бабы напоминали Палагее всю жизнь; до самой смерти она оправдывалась: мол, потерпела через мужа-антихриста, а сама она чиста перед богом и девой Марией, как росинка.

В великий пост мой отец, будучи молодым, выпил с компанией в Городке и закусил колбасой. Не успел он дойти до хаты, как весть о его грехе всколыхнула все Страшево. Мужики встретили гуляк у околицы и не пустили их в деревню. Не на шутку перепуганные парни ушли на болото, зарылись в стог и стали ждать, пока не очистятся от скоромного и не выйдет хмель.

Так мои земляки и жили.

Потом уже другие страшевские парни, и с ними мой отец, валили сосны в Студянском лесу, ходили на посиделки, затыкали соломой трубы, втаскивали на деревья сани и ловили девах. Только кормились наши лесорубы уже в другом селе: заглядывать в Грибовщину стало теперь опасно.

3

Сын немой бабы с сокольским немцем Вилли сколотил из рецидивистов, бежавших из гродненской и белостокской тюрем, бандитскую шайку. Отчаянному, тупому и кровожадному, особенно в пьяном виде, бандиту было все равно, ограбить ли попа, стянуть ли платок с головы у бабки, перебить ли руки и ноги тому, кто скажет слово поперек. Не было соседа, который в свое время не надрал бы Полтораку ушей за истоптанные грядки, за яблоки, за разбитые стекла, и теперь этих людей охватил страх.

Кто-то внушил Полтораку, что он должен отомстить за свою мать. Громила хватал на дороге чью-нибудь деваху и волок ее на выгон, к могиле матери, — насиловать.

Иногда бандиты блокировали полицейский участок, а сам Полторак с кучкой головорезов врывался в кринковский трактир, поднимал за ножки стол над головой и грозно спрашивал:

— А ну, признавайтесь, кто из вас мой татко? Живее!.. А-а, перехватило глотки и поотсыхали языки?! Цурик! — с этим словом, перенятым у Вилли и понятым как ругательство, он со страшной силой опускал стол на что попало.

Посетители, ни живы ни мертвы, забивались в угол, украдкой трогали синяки и шишки, а бандиты с браунингами и кинжалами занимали места за столом.

Со временем некогда ладная фигура Полторака погрузнела, раздалась вширь, он оброс мясом, а лицо обезобразила болезнь, унаследованная от матери. У него были редкие зубы, толстые губы, — понять, что он говорит, бывало трудно.

И вот эта безносая двуногая обезьяна ковыряла ножом столешницу и бубнила, словно из погреба:

— Хайкель, заводи ящик, что играет! «Барыню» давай!.. Не-е, жиде, пружину крути сам — моя мать крутила, мучилась! А вы, мои папаши, марш танцевать! Все-все! Кому говорю? Живо!.. Раздевайся, краля!.. Давай я тебе помогу снять шелковые тряпочки!.. Вилли, поиграй с ней, детка!.. Цурик!..

Как ни удивительно, но в отдаленных селах людям хотелось видеть в Полтораке героя.

— Слыхал, что Полторак начудил в Кринках? — спрашивал иной мужик, приехавший с мельницы. — Ну и натворил! Вломился к богачу Хайкелю и говорит: «Отдавай, недоверок, все деньги, что награбил у людей!..»

— Ну! — подтверждал другой, как бы уже знавший об этом. — А потом ворвался в волость, забрал подати да говорит чиновникам: «Разве вам царь велит драть с мужика последнее?» Собрал кринковских вдов, всяких сирот и раздал им богатство. Полиция теперь рыщет по хатам, хочет вернуть богатство, да где там!..

— Ищи теперь!..

Рассказывая об услышанном дома за ужином, не один отец ронял с дальним прицелом:

— Вот так всыпал богатеям и чиновникам, вот учудил кровопийцам… Геройский хлопец вышел из него. Слышите, дети?

— Как файно, должно быть, родителям иметь такого сына! — вздыхая, подхватывала жена.

А царским властям было не до бандита.

4

В Принеманье революционное движение постепенно росло, тут назревали события 1905 года.

Эсер Голуб, который за двадцать лет своей жизни в Гродно стал революционером-профессионалом, на Соборной площади застрелил начальника губернской жандармерии, палача и садиста полковника Зубова. Портной подстерег его возле аптеки. Пока Голуба не убили, он уложил еще вахмистра и трех жандармов.

Вскоре на ту же площадь вышел и младший Голуб — мстить за брата. Во время тезоименитства его императорского величества он прорвался через сонм попов и чиновников и архиереев, оттолкнул растерянного губернатора и начал говорить о революции, пока казаки не изрубили его саблями.

В ближайшем к Грибовщине местечке провонявшие кожами, с разъеденными известью и дубильным экстрактом руками кожевники захватили власть и объявили свою республику.

Однако стремлений пролетариата крестьяне Гродненщины тогда не понимали. Для забитых мужиков авторитет царя и церкви был непоколебимым. Новые слова «социалист», «оратор», «революционер» значили для них то же, что и «антихрист».

Старый Авхимюк, страшась всего нового, делился с Климовичем своими опасениями:

— Что там чиновники! Вот доберутся до власти цацалисты и начнут кровь смоктать из мужика, как пиявки!

Лавренов Максим дослужился до вахмистра и после армии его взяли в гродненскую жандармерию. Этого новоиспеченного вахмистра постигла пуля старшего Голуба, стрелявшего в полковника Зубова. Сломленный бедой и постаревший вдруг, Лаврен Климович соглашался с Авхимюком:

— Оно верно. Как Голубовы выродки. И от службы, фраеры, увильнули, и к чистой работе примазались! Еще хотели командовать нами да завести общих жен!..

А Пилипиха из Праздников, услышав стрельбу карателей в Кринках и Городке, била поклоны в сторону церкви в Острове, широко крестилась и исступленно молила бога:

— Господи, спаситель наш единый, когда же ты, наконец, запретишь эту свободу и покараешь злодеев цацалистов?!

В церквах и костелах проклинали убийц, душам братьев Голубов желали попасть на самое дно пекла и молились за упокой души славного витязя и «громовержца в гидру революции» полковника Зубова, да призывали:

«…Хранить и защищать царскую власть помазанника божьего, не дать на попрание врагам — социалистам, ораторам, бунтовщикам, неустанно молить бога…»

Когда жандармерия приехала в Грибовщину забирать старого Голуба с женой, люди сбежались и смотрели на арест со злорадным удовлетворением — как смотрели когда-то, во времена святой инквизиции, на аутодафе.

Стариков мало кто и пожалел.

5

Скоро кончилась в городах и местечках вольница — бунтовщиков переловили. Жестоко расправились и с «Кринковской республикой»: одних ее главарей расстреляли, других, заковав в кандалы, выслали по этапу в холодную Сибирь.

А в селах вокруг Кринок все оставалось прежним. За это время Полторак до того вошел в силу, что ни приставы, ни жандармерия, ни гродненские казачьи сотни ничего поделать с ним не могли. Хитрый бандит чувствовал опасность, как зверь. Лесов и болот на Гродненщине хватало. Шайка ускользала от погони и исчезала в топях и лесной глуши, чтобы потом объявиться там, где ее меньше всего ждали. Страшный призрак бандита витал над каждой хатой.

Утром и вечером Марыся ставила дочерей на колени и заставляла повторять молитву:

— Всемогущий боже, любимый отец наш, пославший своего сына на муки земные, чтобы спасти нас, грешных и недостойных! Господи, давший силы Давиду покорить Голиафа, сделай, боже, так, чтобы злодей Полторак света не видел! Пусть поотсыхают у нехристя поганые руки, которыми он нас мучает, отвалятся ноги, что носят его по земле на поганые дела, пусть лопнут его глаза!..

Молитвы не помогали.

И люди стали приноравливаться к шайке. Покорно приносили бандитам выкуп. Поили и угощали. Не выпускали из села дочерей…

Привычка к банде постепенно стала такой закоренелой, что в Грибовщине о ее похождениях мужики говорили буднично и без сенсаций.

Глава II

АЛЬЯШ ОБЪЯВЛЯЕТ СЕБЯ ПРОРОКОМ

Вернулся из армии и второй Климович.

Погоревав по сыну-вахмистру, старый Лаврен выбрал младшему наследнику работящую тихую невесту и вскоре умер.

Одинокая Юзефина вспомнила вдруг, кем была до замужества, извлекла из сундука икону Ченстоховской божьей матери и целыми днями просила матку боску простить измену и не карать ее на том свете.

Альяш, тем временем женившись, стал хозяйствовать на своем и братнином наделах, а дети на селе стали и его величать дядькой.

Альяш был упрямый и властолюбивый, всегда недовольный чем-то. Спиртного в рот не брал, к людям его не тянуло. Но и дома от него было не много пользы. Детей он не любил, с женой жил плохо.

В армии Альяш служил денщиком у офицера и пристрастился к чтению. Монах из Супрасльского монастыря натаскал ему церковных книг и, перефразировав Франциска Скорину, сказал:

— Читай, брат Илья. В сих книгах сокрыта мудрость, яко в драгом камне и яко злато в земли и ядро в орехе!

Верка его попрекнула мужа, что все сидит над книгами и даже воды никогда не принесет. Альяш схватил ведра, приволок полные и — плюх! — через порог. Притащил другой раз и — снова!.. Восемь раз ходил, пока жена не догадалась подпереть дверь изнутри.

Альяш твердо знал: брата его Максима погубили городские ораторы и бунтовщики, которые мутят воду. А распутный офицер, у которого он служил, подорвал у Альяша веру в образованных людей.

Все новое для него было порождением дьявола, заставляло противиться черным силам. Над церковными фолиантами он стал проводить все воскресенья. Читал их рьяно, воспринимая древние старославянские тексты и всю систему религиозных догм буквально, и поверил им по-мужицки основательно, раз и навсегда. У односельчан, которые не могли самостоятельно читать священное писание, мало-помалу пробудилось к Альяшу уважение.

— Альяш, скажи, а как там на небе? — обращался к нему с вопросом старый Русель. — Тоже стены есть? А иконы на чем висят? На гвоздях? Там же, холера, дожди собираются, перержавеют…

Альяш любил ломать голову над непонятными текстами Библии, толковать их вкривь и вкось, проникаться мудрой, как ему казалось, их глубиной.

— Есть семь слоев неба, — ворчал он недовольно. — По первому малые тучи носятся, по второму — дожди, на третьем звезды висят, на четвертом — луна…

— А-а!..

Только успевал прийти в себя от удивления старый Русель, как ровесник Альяша, любивший читать священное писание тоже, Петрук Майсак, сыпал новый вопрос:

— Илья, как по-твоему, был Иуда шпионом, подосланным римлянами, или он — обыкновенный предатель?

— В Библии же сказано, что Иисус Навин, отправляясь в Иерихон, заранее послал двух лазутчиков, почему же не мог быть им и Иуда?

Но любознательного Петрука интересовало буквально все.

— А как ты думаешь, — не отставал он, — что теперь в той башне Вавилонской, которую люди не достроили? Не может же стоять без дела такая махина, одного кирпича сколько вбухали! А дерева на перекрытия?! А петли для дверей, косяки — они же из чистого золота и слоновой кости. Шутка ли?!. И вот скажи — Америка, в которую от нас так прутся, подчиняется нашему царю или там у них имеется свой?

Юзефину распирала гордость, когда она видела внимание мужиков к сыну и слушала его ответы. Не давая невестке слова сказать, она стала нахваливать Альяша и тем еще больше поощряла его к чтению Библии, пока нелюдимый сын ее и не создал легенду, которая потом вызвала такие роковые последствия.

Вскоре Альяш стал говорить, что когда пас в ночном коней, его внезапно осенил неземной свет, в небе появилась богородица и объявила, что бог повелевает на том взгорке, где он родился, построить церковь. Еще богородица сказала, что место это будет святым, а он станет пророком-чудотворцем. Утром на дереве Альяш увидел якобы иконку Ченстоховской божьей матери. Испугавшись, он ее закопал, но в следующий день иконка оказалась на той же ветке.

Люди слышали об этом не только от Альяша. Подобные истории тогда были очень распространены.

Страшевский Клемус совершенно серьезно рассказывал нам: когда он пас в ночном волов, у него вдруг заныла спина, зачесались ступни. Через минуту земля разверзлась, и в яме с огнем он увидел сундук, полный золота. Не обращая внимания на жар углей, дядька начал выгребать золото в подол рубахи. И так увлекся, что пропустил роковой момент — вернулся черт, пропел петухом, и богатство исчезло.

— Следы от огня, видишь? — протягивал мне дядька заскорузлые руки с розовыми пятнами, на которых лучистыми сборочками наросла молодая кожа. — Эх, успеть бы мне до того петуха, холера его возьми, вынести золото из ямы, разве, сынок, так бы я жил сейчас?!

До сих пор жалко мне дядьку. Самовнушение, видно, было таким сильным, что даже руки у человека покрылись волдырями.

Как задержанной в Журовичах Анастасии Грабцевич Иисус Христос, как Клемусу яма с золотом и черт, поющий петухом, так и Альяшу с его болезненным воображением могло явиться чудо. А скорее всего он все это выдумал и столько раз потом повторял свой рассказ о божьей матери, что и сам поверил в него.

Как бы то ни было, а страшевцы точно помнили, когда начал Альяш рассказывать свою легенду. Над ним исподтишка посмеивались, как и над Клемусом.

Похоронив мать, а с ней и веру в свою избранность, Альяш рук не опускал — начал зигзагообразный путь своего самоутверждения. Первым делом, на взгорке под лесом стал копать траншею под фундамент и возить туда камни.

Но людей поразило не это.

Каждый мужик, имеющий деньги, приобретал землю, луга и пускал их в другое полезное для себя дело. А грибовщинец Альяш на все пять тысяч рублей, которые ему достались от брата Максима, накупил досок, извести и решил строить церковь.

«ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ ЭХО» И ДОТОШНЫЕ БАБКИ

1

Странно порой ведут себя люди.

Один и тот же анекдот вы услышите, как далеко бы ни заехали, даже за границей. Стоит в переполненном зале одному вздохнуть или кашлянуть, то же самое начинают делать и другие. Это не выдумка, что за границей в театрах нанимают специальных аплодисментщиков или хохотунов.

Ученью такому явлению дали название «психологическое эхо».

Таким же эхом вскоре прокатилась по окрестным селам весть о явлении Альяшу божьей матери и о его работе на взгорке. Прокатилась, обрастая подробностями и дополнениями, превращаясь в такую же легенду, как и слухи о геройских подвигах Полторака.

— Вот чудеса-то! — взволнованно говорила одна тетка другой. — Поглядишь издали — восемь человек копают фундамент, а взойдешь на горку — один! Вернешься в село, обернешься — снова восемь! Протрешь глаза, пересчитаешь третий раз — снова восемь!..

— Святая сила помогает!

— Аж страх берет!

— Взяла Альяша божья сила под свою опеку. Такое только в старину бывало!

— Пожилые люди часто говорили, а мы и не верили!

Однажды на взгорке собрались бабы из Нетупы, Гуран Острова и Лещинной — все, кто так нуждался в обмане и утешении. Пророк как раз уехал за камнями. Его взгорок был перекопан вдоль и поперек, завален тесом и ящиками с разведенной известью. Удивленные женщины замерли охваченные суеверием^[3].

Под навесом матово блестел серебряный оклад иконки Ченстоховской божьей матери. Православный Альяш был сыном бывшей католички, и польская иконка православных бабок не шокировала.

— Вот она и показывает Альяшу, как строить! — прошептала Пилипиха из Праздников.

— Да! — поддержала ее старая Руселиха. — Через нее Юзефина с того света с сыном разговаривает!..

Женщина минуту помолчала, вспоминая.

— Боже, боже, давно ли она тут рожала?! Как раз овсы дожинали, я со своими была в той вон лощине Прибегает весь мокрый Лаврен, такой подобревший, виноватый, растерянный и просит: «Тетка Марыся, моя вздумала как раз рожать, будто времени у нее не было получше… Идите туда в снопы! Уже началось, а я не знаю, что и делать!..» Мигом прилетаю — у нее уже и воды отошли! А стонет, а кричит!.. Коровы, лихо на них, морды подняли и настороженно смотрят. Прогнала скотину, вытянула льняную нитку из юбки и взялась за дело!.. Над Юзефиной когда-то парни на вечеринке надругались. Теперь смотри, какой ей почет — у самой богородицы в помощницах на небесах!

Бабы ткнулись коленками в песок, начали молиться.

Все вдруг вздрогнули от крика Руселевой Христины, Марысиной старшей дочери:

— Ой, глядите, на небе ОНА!..

— Где?.. Где-е? — после минуты напряженного молчания с суеверным ужасом, боясь своего маловерия, боясь признаться самим себе, что ничего не видят, зашептали тетки.

— Вон же, вон, у самого облачка! Вон того, кудрявого!

— Вижу, ви-ижу! В шелковом одеянии!.. В золотой короне!.. С младенцем на руках!.. О, бо-оже! — Тетка Пилипиха обезумела от счастья.

— Улыбается! Улыбается нам, ей-богу, родимая!.. Неужто не видите?! — голосила уже третья, да так искренне, будто хватала явление за ноги. — Такая самая, как на иконе, со шрамами на личику!..

— Ох, и я увидела! Как из тума-ана, ей-богу, выплыло ЭТО и показалось вдруг!..

Плача от радости, Руселева Христина всплеснула руками:

— Ах, заступница ты наша! Спасибо, спаси-ибо, что осчастливила нас, грешных, горемык бедных! Выслушай теперь сирот своих и помилуй!

Сотни обеспамятевших от чуда женщин, которые из поколения в поколение ждали избавления, словно в гипнотическом сне потянулись руками в небо.

— Приди к нам! Облегчи путь наш, дохни на раны наши, облегчи груз, который мы тащим!.. Ах, какая же я счастливая, что ТЕБЯ увидела перед смертью!.. — торопливо выкрикивала Пилипиха, боясь, что чудо вот-вот исчезнет. — Не оставляй! Согрей нас!..

Не выдержав, она расплакалась навзрыд.

Зато Христина Руселева, овладев собой, сыпала без умолку:

— Страдалица ты наша дева Мария, поблагодари господа бога за святую любовь к нам, за сына своего единородного, которого он послал во искупление грехов наших!

Она бухнулась лбом в песок. Все последовали ее примеру.

— Матерь божья, которая в муках родила, в страданиях вскормила и на крест голгофский проводила дитя свое единственное! Окутай нас тучкой небесной, прими нас в число детей своих, возьми под защиту сердца молодые и старые и ниспошли на нас силу и счастье духа твоего святаго, чтобы мы могли делами своими утешить сына твоего единородного, спасителя нашего любимого!

Христина перевела дух и снова обратила взор к небу.

— Ладонями своими, что ран касались сыновьих, благослови и деток наших, и внуков, и правнуков, и мужиков наших, добрых и злых, и соседей, желанных и постылых, и чужих, и родных, и тех грешников по всему лику земному, кто еще не знает воли божьей, ибо, поверь, всякая душа жаждет ласки и спасения!.. Скажи там господу, — захлебывалась она, — пусть и он пройдет мимо нас тихими шагами, услышит молитвы наши горячие и осветит нас лучезарным ликом света своего неземного, согреет нас святостью своею, а мы, благодарные, будем служить ему верно, покуда смертный пот не оросит виски наши, кровь не застынет в жилах, и не погаснут очи наши, и не оборвется дыхание наше. Аминь!

— Аминь! — как один человек выдохнула толпа.

Наступило боязливое и напряженное молчание. Вдруг люди зашевелились, послышался плач и отчаянный вопль:

— Ма-атерь святая! Спаси-ительница!..

— Дайте же дослушать, ОНА что-то говорит! — требовала Руселиха.

— А я только вижу, но ничего не слышу!

— Где, тетка Пилипиха, ЭТО самое, покажите!..

— Я всю жизнь молилась, и бог меня уважил! Я все молила, просила бога явить чудо, и он внял моим молитвам!..

— Говорит нам что-то, бабы!

— Кто говорит?!. Да куда же глядеть, тетя Настя, скажите же хоть вы!

Чей-то пронзительный дискант заглушил всех:

— Помолчим, бабы! Разве ЭТО всем доступно слушать?.. Одной Христине дано слышать голос богородицы, пусть она и прислушивается!

На взгорке воцарилась тишина.

— Слушайте, тетя Христина, хорошо слушайте и все нам пересказывайте!

Руселиха с той же улыбкой, с блуждающими от возбуждения глазами, с нездоровыми красно-белыми пятнами по всему лицу, уставилась в небо и стала скороговоркой, с паузами, уверенно передавать:

— Спасительница говорит, что… власть на земле бог поручает нашему Альяшу, Лавреновому сыну… Объявляет его божьим человеком!

— А-ах!.. — вздохнула толпа.

— Выходит, правда? — послышался удивленный женский голос.

— А ты как думала! — цыкнули на маловерку. — Зря люди не скажут!

— Тихо, бабы, не мешайте! — скомандовала Христина. И передавала речь богородицы уже без помех: — Альяш будет тут наместником бога… Построит… построит божий храм!.. И не один!.. Наказывает, чтобы мы слушались Альяша! Он… он приведет нас в царство небесное!

Толпа застонала.

— Будем, будем слушаться, царица небесная, заступница ты наша, во всем, во всем слушаться будем! И волю его исполним, что ни пожелает…

— Скажи господу богу и сыну его, что не пожалеем ни себя, ни живота своего, ни коня, ни вола, ни мужей своих, ни ближних своих, ни детей, чтобы…

Из ельничка выплыло ленивое облако пыли — Альяш вез камни.

— Ой, кто это там?! — перебил Христину чей-то тревожный вопль. — Полтора-ак?!

На секунду установилась тишина. Ее оборвал тонкий девичий крик:

— Мама-а!..

— Спасайся, кто може! — приказал все тот же пронзительный дискант. — Истинный бог, этот нехристь со своей шайкой валит!

И толпу женщин, которые так уютно примостились на взгорке, как ветром сдуло. Подобрав юбки, они без памяти понеслись в деревню.

2

Собственными глазами увидев божью матерь и выслушав ее наказ, бабки начали помогать Альяшу рыть землю и ворочать камни.

Руселиха, Христина, Майсак Петрук из Грибовщины, Куксова жена, Пилипиха из беловежского села Праздники и еще два-три человека оставили свои семьи, отреклись от хозяйства и побрели по селам за подаяниями на Альяшову стройку.

Альяш объявил о продаже своего поля и болота. Жена и подростки-дети запротестовали было, даже взбунтовались. Но Альяш детям наставил синяков, а жену так ударил кулаком по голове, что вогнал ей под кожу на затылке железный гребень. Женщина облилась кровью и потеряла сознание.

Из девяти десятин Альяш оставил себе только одну, вырученные деньги вложил в общую кассу, нанял рабочих, и те вскоре заложили фундамент, возвели стены.

В постройке церкви самое трудное — купола и внутреннее убранство. На это требовались большие суммы, а касса опустела быстро, сборщики возвращались ни с чем: в отдаленных селах об Альяше слыхом не слыхивали, там хватало своих баламутов.

Назревал крах.

— И хозяйство свел, и денежки братца спустил, а где она, церковь? — посмеивались односельчане на завалинках.

— Погорел, как Заблоцкий на мыле!

— И божья матерь не спасет!

В то время большой известностью у церковников пользовался протоиерей Андреевского собора, чудотворец Иоанн Кронштадтский. Этот чудотворец обладал талантом красноречья, умел очаровывать слушателей проповедью, владел даром гипноза. Люди отовсюду валили к Иоанну Кронштадтскому, надеясь набраться сил в борьбе с невзгодами жизни. Решился пойти к нему и Альяш Климович. Богомольцы дружно его поддержали.

— Не може того быть, чтобы ты вернулся оттуда без ничего! — заверила его Христина.

— Иди, Альяш, мы все будем молиться за тебя день и ночь! — заверила Пилипиха.

Глава III

В ДАЛЕКИЙ КРОНШТАДТ ЗА ПОМОЩЬЮ

1

Была пора сенокоса, когда Альяш прикрыл кирпичные стены от дождей соломой, взвалил на плечи мешок с харчами, и Руселиха, Пилипиха, Куксова жена, Майсак и другие богомольцы проводили его до гродненского вокзала.

Отмахав полсотни верст пешком, на другой день утром путники подошли к городу и на берегу Немана присели перекусить.

В губернском городе как раз был день отдыха. На реку выплыли первые байдарки, выстроились вдоль берега рыбаки с удочками.

В лес, на речку, в поле грибовщинцы никогда не шли просто так — ходили по грибы, за ягодами, щавелем или травой, и красота природы не отделялась в их сознании от ее пользы. Поэтому теперь они не могли спокойно усидеть на месте.

— В эту скорлупку, — ткнул бородой в сторону байдарки Майсак, — ни сена положить, ни мешок с картошкой поставить, — что они в ней видят?!

— Распутство это! — согласился с ним Альяш. — Позалазят в них и греют животы!

— Вот и я говорю!.. Или вон удят рыбу — ну, какой тут прок? Если уж ловить, то как у нас в Студянских прудах — бреднем или сетью! А то стой соляным столбом, жди, пока повиснет что-нибудь на этот кнутик! И не надоест им, тьфу!..

— Делать, Майсак, им нечего! Разве им сеять, пахать или молотить надо? Все разврат и суета!..

Сунув в торбы остатки хлеба, вся компания зашагала на вокзал. Город еще спал. Настала очередь удивляться бабам.

— Солнце давно взошло, а они все еще в постелях нежатся! — возмущалась Пилипиха.

— Потому что чужими мозолями живут, — объяснил Майсак. — На всем готовеньком, что ты им вырастишь!

— Уж так живу-ут! — подхватила Христина. — Булкой и сахаром каждый день лакомятся, а ты купишь какую лепешку в воскресенье — не знаешь, как ее дома разделить!

— Отрыгнется им все это, подавятся!..

Прослужившую не один год у панов Пилипиху растревожили воспоминания:

— Видели бы вы, бабы, — у них даже собаки едят лучше наших детей, ей-богу! У моих панов был этакий черный кудлатый псина, так он не каждую колбасу, падло, ел! Даже в отдельной комнате жил!..

— В доме? — не поверила Христина.

— Истинный бог!

Альяш не выдержал:

— А ты до сих пор и не знала? У них даже нужники в доме, а поедем, бывало, на маневры, мой «ваше благородие» берет с собой луженый горшочек. Такой с ручкой. Ночью, падло, ленится на двор выходить, утром ты, денщик, бери да и выноси за ним. Тьфу!..

— А что было однажды со мной! — вмешалась жена Куксы. — Понадобилась мне посудина сметану носить на продажу. Зашла в магазин и выбрала себе. Не какой-нибудь горшок, а файную такую же эмалированную посудину с ручкой! В воскресенье выношу сметану на рынок в Крынки, и — что за холера, ни один покупатель не идет! Стою так, пока наши не подсказали. Ах, люди добрые, разве ж я знала?! Увидела в лавке ладный горшок, еще и с крышкой, то и взяла, боподумала — ото ж догожу панам!..

— О-о, такой пустяк они вмиг заметят! Или черные руки… А собак держат дома! Лихо их ведае, как панские носы их терпят! — посочувствовала подруге Христина. — Своего Жучка я даже и на порог не пускаю, а дети у меня с малых лет приучены бегать в пристройку…

— Правду сказать, бабы, и тут не всем сладко! — вступила в разговор третья тетка. — Спросили, говорят, одного гродненца: «Где живешь?» — «У речки, под лодкой». — «А твой брат?» — «У меня на квартире. Сквознячок голову освежает, купанье под боком!» Беднякам везде одинаково! Что ты там нашел, Майсак?

Грибовщинца, будто маленького, заинтересовала надпись на новой двери многоэтажного здания.

— «Вх-хо-од во-оспре-ещен», — с трудом прочел крестьянин вывеску. — Тьфу! Только городские так могут: сделать новую дверь, вбухать в нее воз досок дубовых да написать, что ходить через нее нельзя!

Помолчали. Навстречу им шагал чиновник, затянутый в тесный сюртук с накрахмаленным стоячим воротником и галстуком. Миновав его, Руселиха фыркнула:

— Надулся, будто аист на выгоне! Как ему, должно быть, неловко — ни тебе на травку сесть, ни улыбнуться, как все нормальные люди, ни на солнышко подивиться, ни в песочек ступить!.. И как он работает в такой одежде?!

Презрительно смотрел на расфранченных горожан и Альяш.

— Работать?! У них каждый день праздник! — зло буркнул он. — Книжечки почитывают в тенечке, а то соберутся и зубоскалят или политикуют!

По этим улицам ходил его брат. Здесь Максима убили…

Максим помог разгромить «Кринковскую республику» и выловить революционеров-кожевников, каждого из которых знал в лицо. Надеялся получить за это повышение и в благодарность за него собирался построить на кладбище в Острове часовенку. Он так и не женился, все копил деньги. Пять тысяч сумма порядочная, Максим своего добился бы, если бы не дежурил у аптеки.

Старого Голуба не выпустили из участка. Его Настуся умерла от тоски по сыновьям. Род Голубов был искоренен весь. Только Альяшу от этого легче не стало…

2

Грибовщинцы пришли на перрон.

Перед ними стучал шатунами на холостом ходу и пыхтел, выпуская пар, локомотив. Замасленные, как черти, смазчики готовили его в рейс — обстукивали приземистую машину с высоченной трубой, подкручивали гайки, заливали масло в ходовые узлы.

У буфета с брезентовым навесом толпились пассажиры первого и второго классов — элегантные военные с саблями на боку, священники, приказчики с саквояжами и возбужденные, вечно куда-то спешащие евреи. С оранжевым шнуром от нагана важный, как генерал, на постаменте посреди перрона высился городовой. Он зорко всматривался во все вокруг и время от времени подкручивал усы.

Молодая еврейка носила корзину с дорожными пакетами. Вокруг бутылок с лимонадом и фруктами кружились осы. Подкрашенные губы лоточницы еще больше оттеняли белизну лица, красота ее была хрупкой, как тепличный цветок, для которого опасен малейший ветерок.

В луже между рельсами блестели, переливаясь радугой, пятна машинного масла, мокли окурки, плавала яичная скорлупа.

Испуганные женщины смотрели на все это с настороженным интересом.

— Как керосином воняет! — поморщилась Руселиха.

— А машина и вправду вся из железа! — удивилась ее подруга. — Смотрите, смотрите, дым-то — и сверху, и снизу, и с боков! Фу, страшилище какое!.. Альяш, а как же эта черная холера едет?

— Вон в той пузатой бочке большой котел. В нем греют воду, чтоб закипела. Углем греют, видишь черные камни? Ничего, что камень, он горит! Пар из котла хлещет по колесам, вагоны толкает…

— А-а! — хором удивились бабы тому, что так просто устроено это чудовище, и потеряли к нему интерес.

— Что-нибудь хорошее придумали бы, а это дьявольские фокусы! — махнул рукой Майсак.

— Не бог — антихрист подсказал людям, как его сделать, — важно добавил Альяш. — Теперь вдоль чугунной дороги все села и леса выгорели! Даже трава не растет, коровы совсем телиться перестали!

— Смотри, какая беда на людей! — ужаснулись слушательницы. — Еще и до нас мор этот дойдет…

— А отчего у нас свиней скосило весной? Все от этих фиглей! Дорвались чиновники до денег и, думаете, храмы на них строят? Как бы не так! Вот Покровский собор в Гродно когда начали, а все в лесах стоит!.. Доведут их выдумки, что шилом будем есть хлеб! Пешком надо бы идти до Кронштадта, да к жатве не успею вернуться!

— Далеко, Альяшок! — посочувствовала ему Пилипиха. — Ты уж потерпи на этом дьяволе вонючем! Помолишься там за нас, а уж мы помнить будем, как стараешься для обчества!

К ним подошла лоточница:

— Купите, пане, лимонад в дорогу.

Альяш смерил ее взглядом исподлобья:

— Помой губы вон в той луже, вертихвостка!

Когда лоточница ушла, восхищенные бабы польстили Альяшу.

— Смелый ты! Только бы, выдра, приставу не пожаловалась!

— А чего она лезет? — Христина возмущалась больше всех. — Надо же так намазаться, тфу-у!.. За десять рублей не согласилась бы этак рот пакостить! Да с голыми руками мужикам показываются! Осталось только колени оголить!.. Бога не боятся, распутницы! Не диво, что кругом пожары, мор да глад! Как только свет совсем не развалится…

— А погляди на попов наших! — добавил Альяш. — Нехай себе офицеры, свистуны эти и безбожники, безобразничают, так и эти от них не отстают! Прямо на людях свои чаи да кофеи распивают, выдержать не могут. А в тенечке дома разве они священное писание читают? Книжечки любовные!

— А и правда! — вступил в разговор Майсак. — Вели бы себя, как надлежит пастырям, смиренно и достойно, — так нет! Заодно с этими фраерами!..

— А что им бог? — возмущался Альяш. — Лишь бы в сытости да выгоде пожить!

Растравив себя так, они некоторое время молчали.

Альяш вспомнил развороченный взгорок за Грибовщиной, деньги брата, истраченные все до копейки и не приблизившие к цели, и его охватило беспокойство. Мысли перенеслись в далекий, таинственный Кронштадт. А ну, как и там не помогут? Что тогда делать, куда по даться, где искать помощи?.. Возвращаться с пустыми руками он не имел права.

— Взял бы все-таки питья какого в дорогу, — спохватились бабы. — Деньжонок-то мы тебе собрали. Если надо, добавим!..

— А мне кажется, наесться бы булки с лимонадом до отвала, — призналась Христина, — больше ничего бы в жизни не просила!

— Это у тебя тело берет верх над душой, — сурово произнес Альяш. — А у меня бог в душе, поэтому я содержу себя так, как сказано в послании апостола Павла: человек должен есть мало и только то, что возделывает руками своими.

— Ты праведник, я знаю, я о себе говорю!..

Прозвонил колокол, началась посадка.

С тяжкими сомнениями в том, что ждет его в далеком Кронштадте, с риском отчаяния — пан или пропал — Альяш поднял свой мешок и не без робости направился к вагону. Бабки засеменили вслед, слезно умоляя:

— Ты уж там умилостиви, упроси Иоанна, Альяшок, пусть замолвит словечко перед богом, нашлет наконец погибель на Полторака!..

Сын немой уже не первый год играл в шайке роль пугала. Ее прибрал к рукам известный всей империи налетчик на банки Лука Михайлович. Но в сознании людей еще срабатывал старый рефлекс.

— Ой, правда! — подхватила другая женщина. — Грех за Голубов, за немую припадочную мы давно искупили, пусть уж смилуется, отменит кару! Опять же — видение было!..

Альяш молчал. Он кинул мешок в тамбур и словно не своими ногами полез в вагон. Не оборачиваясь пробурчал:

— Ну, я поехал!

ИОАНН-ЧУДОТВОРЕЦ

Кронштадтскому чудотворцу было уже под восемьдесят. Прошло то время, когда, раздавая благословения, он разъезжал по городам и весям России, а конные жандармы с трудом пробивали ему дорогу через неисчислимые толпы верующих, доведенных до крайнего исступления и неудержимого восторга.

Теперь день и ночь старец молился, изредка принимая наиболее настырных ходоков. Их собирали всех вместе, богатых и бедных, в небольшом зале, на общую беседу.

Добился приема и Альяш.

— Церкву строю, святой отец, — смиренно сказал он, когда за каким-то генералом подошла его очередь — Восемь десятин своей земли продал. Немного грошей у брата было… И строю вот…

Старец не верил своим ушам:

— Продал свой надел?!

— В Гродненской губернии, на границе с Царством Польским, святой отец! — почтительно склонился секретарь.

— Слышите?! — обрадовался чудотворец. — Человек не за счастьем для дочерей своих приехал сюда, как этот генерал! И не молит, чтоб сосед сгорел, как молила тут помещица! Не себе здоровья и выгоды ищет, как многие из вас, которые здесь плакались, а о спасении души не пеклись, — о святой вере все его помыслы!..

Старец обвел присутствующих торжествующим взглядом, будто уличил их в нехорошем.

— Не-ет, никогда не было и не будет у нас вольнодумства! Очистится Россия от скверны — от социалистов, безбожников и анархистов, не погрязнет в пучине разврата и позора! Чем мы были бы без царя?! Стоит, держится тысячелетняя Российская империя вот такими людьми и будет процветать и благоденствовать вовек! Ну-ну, выкладывай все, слушаю тебя, сын мой!

Альяш хотел рассказать, как не хватило денег, как выбился он из сил и уже стал терять надежду, как смеются над ним мужики. Но присутствующие смотрели на него с вниманием, глаза старца окатывали его такой волной умиления и добросердечия, что у Альяша перехватило дыхание.

Он молчал, и старец пришел ему на помощь:

— Даже, говоришь, землю продал?

— Восемь десятин, святой отец…

— Молодец! Ах, какой молодчи-ина! Жертва эта, мужик, похвальная, за тобой пойдут многие. Пойду-ут! — с нажимом и убежденно повторил чудотворец, качая головой. Затем сложил, как в молитве, руки, поднял вверх глаза. — О! Русский человек! Кто научил тебя непокорству и мятежу?! Скоро откроет господь бог глаза всем, как открыл этому человеку!..

Присутствующие льстиво и почтительно закивали головами в знак согласия. Старец на минуту задумался.

— Знай только, человече, путь твой не будет усеян розами. Горьким он будет и тернистым! Не понравишься ты своим батюшкам — позавидуют они тебе, как некогда ангелы позавидовали господу богу! Обрушатся на тебя и бунтари социалисты, эти посланцы сатаны, и им ты станешь поперек горла и не раз вспомнишь поговорку, что несть пророка в своем отечестве! Но ты, мужик, всем сердцем держись бога, будь предан царю, делай, мужик, свое святое дело, ибо ваша порода твердая!

Старцу хотелось добавить еще кое-что о попах, но, спохватившись, что потом не избежать неприятного объяснения с консисторией, он передумал и продолжил:

— Не сдавайся, сын мой! Иди упорно путем, указанным тебе богом! Вдохновенно твори так, как подсказывает тебе твое сердце! И узнаешь счастливую радость победы, и блажен будешь, сын мой, как блаженны помыслы и деяния твои, а все завистники твои развеются!

Старец перекрестил посетителя и неожиданно для всех поклонился ему. Вслед за чудотворцем поспешно поклонились и присутствующие в зале. Альяш побагровел от гордости и смущения.

— Да вселит в тебя бог силы для твоего праведного дела, да сохранит тебе здоровье до глубокой старости чтобы хватило тебе сил довести дело до конца! — торжественно закончил чудотворец и поклонился опять. — Аминь!

— Аминь! — хором отозвались посетители.

Старец начал выслушивать следующего — бородача с Поволжья, пришедшего за средством от падежа свиней, против которого оказались бессильными и ветеринары, и молитвы, и местные знахари.

…Альяш сделал чудотворцу подношение — несколько рублей. В канцелярии протоиерея деньги эти приняли и выдали Альяшу форменную квитанцию — на гербовой бумаге с водяными знаками и цветным оттиском Андреевского собора.

С этой квитанцией и благословением, но без денег и грамоты, терзаясь сознанием, что не справился с задачей, что из-за своей косности не сказал нужных слов, грибовщинский пророк отправился домой.

Глава IV

СМЕРТЬ ПОЛТОРАКА. КЛИМОВИЧ ВХОДИТ В СИЛУ

1

А в это время в Грибовщине разыгралась драма.

Жили в селе три брата Авхимюка — те самые, которых Полторак носил когда-то на спине, показывая силу. Старший из братьев, Иван, служа в армии, заболел чахоткой, и его досрочно отпустили домой. Базыль и Володька работали по хозяйству.

Однажды Иван, доживавший последние дни, грелся на солнышке, сидя на лавочке перед домом, а братья пилили на зиму дрова. Откуда ни возьмись пьяный Полторак. Бандит схватил больного за голову и стал «гнуть салазки», бубнить.

— Ага-а… твою мать, это ты ездил на мне верхом?

Первым на помощь брату бросился младший, юркий Володька. Бандит повел локтем, и Володька отлетел в крапиву под забором.

— Признавайся: ездил?!

— Отпусти! — вырываясь, просил Иван. — Детьми же были… Что ты наду-умал?!

— Не нравится? Цурик! — лютовал Полторак. — Еще не то сделаю! Голову оторву и в с… запихаю!

Володька снова петухом налетел на него, но сделать ничего не мог.

Видя, что Иван уже посинел и изо рта у него хлынула кровь, Базыль бросился в хату, выхватил из шкафа двустволку и продавил стволом стекло в окне.

— Ну, гад, молись! Амба тебе!

Полторак повернул голову, процедил:

— Брось баловаться этим!

— Давно я ждал такой минуты! — Базыль взвел курки. — Требуху тебе сейчас продырявлю!

Полторак обхватил поперек Ивана с Володькой.

— Теперь стреляй, ну?!

— А-а, молодец против овец, за них прячешься?! Боишься, падло?!

— Кто-о? Я-а?..

Бандит отпустил братьев. Те отпрянули в стороны. Полторак всем своим широченным корпусом повернулся к окну, выпятил грудь и упер руки в бока.

— Погля-адим, какой ты смелый! — прорычал он. — Давай!

Базыль прицелился и всадил два заряда в живот бандита.

Окутанный белым дымком, Полторак простонал:

— А-а, ты… та-ак?

Задыхаясь от боли, поддерживая окровавленными пальцами живот, он пошел к дому.

— Все ваше гнездо изничтожу! — щерил он лошадиные зубы, покрытые розовой пеной. — Всех вас… цурик! Полторака извести задумали?..

Заметно слабея, он злобно хрипел:

— Не так просто… Полто-рра-ка!.. Еще не народился в Грибовщине такой герой, чтоб его… Я доберусь сейчас к вам… Цурик!

Через палисадник бандит подбирался к окну, но провалился ногой в кротовую яму и упал, чтобы больше не подняться.

— Капут! — выдохнул Базыль.

У калитки показался Вилли с друзьями. Братья живо вбежали в дом и заперли дверь изнутри. Базыль перезарядил ружье.

— Не стреляйте, Авхимюки, ваша взяла! — прокричал сокольский немец. — Айн момент, я сейчас!..

Вилли вошел во двор, медленно приблизился к трупу, справа и слева хлестнул его по лицу.

— Это тебе за то, что так глупо попался!.. Донерветтер, как он тебя разделал! Ну, давай попрощаемся!..

Нагнулся и поцеловал друга в окровавленные губы. Затем махнул рукой и, ничего не сказав братьям, направился к калитке, где его ожидала ошеломленная компания во главе с вожаком.

2

Лука Михайлович и Вилли навсегда увели свою шайку из Грибовщины в неизвестном направлении. Базыля в тот же день забрали в участок. Зато вся округа ликовала.

Не помня себя от радости, богомолки бегали из дома в дом и без устали твердили:

— Слыхали? Внял всевышний просьбе Альяша, избавил нас от беды, изба-авил!

— Извел злодея!..

— Есть все-таки бог на свете, есть, что бы там ни говорили!

— Простил царь небесный грехи наши, милость оказал!..

— И дорогу расчистил своему человеку!

— Господь захочет — сотворит чудо, верой зло в добро превращается!

— Какое счастье, что божий избранник с нами живет!

— Увидите, как теперь хорошо нам будет под его опекой! Так бывало всегда в старину, когда святые жили с простым народом!

— А городские брешут, будто обман все это! Вот бы теперь ткнуть их носом!..

Наиболее практичные соображали:

— Надо, чтобы все вышли встречать Альяша из того Кронштадта!

— А как же! Все как один пойдем на станцию!..

Пилипиха, Руселиха, Майсак раздобыли в Острове хоругви, созвали мужиков, баб, и все повалили в Гродно встречать человека, спасшего село от чудовища.

Трое суток ждали люди Альяша на вокзале. Встретив Климовича на четвертые сутки, с песнями и молитвами повели в Грибовщину.

3

Весть о том, что Иоанн кронштадтский признал и благословил грибовщинского пророка, быстро облетела села. Началось паломничество. Верующие приходили издалека, чтобы своими глазами увидеть «святую бумагу» со знаками чудотворца. Сейчас же родилась и легенда:

— Поговорил Иоанн-чудотворец с нашим Альяшом, расспросил обо всем, низко ему поклонился, благословил на возведение храма и объявляет: «Будь спокоен, пока мы тут говорили, Полторак в твоей Грибовщине испустил дух! И не прогневайся, денег от тебя не приму! Живу я на воде и хлебе, зачем мне лишнее? Как выйдешь за Кронштадт, отдай их первому, кого встретишь!»

— Альяш так и сделал, — перебивал следующий рассказчик. — Около Финского залива встретился ему солдатик. Получив деньги, служивый обрадовался: «Пригодятся твои рубли, отче, ой, как пригодятся! Я казенные деньги растратил, уже топиться в залив шел»!

Кронштадтский чудотворец вскоре умер. По нашим селам пошла гулять молва:

— Альяшу Иоанн кронштадский признался за трапезой: «Чую, Илья, скоро позовет меня всевышний к себе. Место мое на грешной земле займешь ты, дорогу тебе освобождаю. Иди и помогай бедным, борись с нечистой силой, а на погребение мое бог позовет тебя из Гродно!»

А дальше вот как было. Преставился он. Люди несут Иоанна на кладбище, а на гробе крест из белых роз от царского двора. Несут его так файно по тому Петербургу через площадь, а народ валом валит. И царь шагает за гробом, слезы вытирает шелковым платочком, и сама царица с сыном, и генералы с архиереями, а по бокам войско выстроилось, драгуны стоят с саблями!.. Вздумалось кому-то голову задрать, видит — звезда движется за ним по небу ясным днем! Царь с царицей сразу догадались, кто это, и поклонились ей…

— Ах, холера! Вот чудеса-а!..

ДОСТИЖЕНИЕ ЦЕЛИ

Прошел год, другой, десятый.

Жена Альяша надорвалась на работе и умерла.

Сын окончательно поссорился с ним и ушел добровольцем на фронт первой империалистической.

Дочки вышли замуж и отреклись от отца.

А Альяш с воловьим упрямством делал свое дело. Даже в годы всемирной бойни разъезжал по империи с «церковной бумагой» и кружкой для пожертвований.

Гражданская война обесценила собранные им рубли.

Между Грибовщиной и Советской Россией пролегла граница. Неожиданно объявился престарелый Голуб. Он нищенствовал, никого не узнавал, ходил по полям и ставил кресты на безымянных могилах…

Только Альяш совсем не изменился.

Он опять начал с нуля. Петрук Майсак и Александр Давидюк, его верные соратники, ездили даже на лесные работы в Канаду и через два года привезли немного долларов на церковь. Уже не хватало только на иконостас, и Альяш ради него продал последнюю корову и семенной картофель.

И вот на собранные таким образом деньги, оставшись без земли, без хозяйства, без семьи, в 1926 году Альяш Климович все-таки достроил церковь. Это была маленькая, побеленная известью церковка, что белым яичком красовалась на взгорке.

Строили церковку зодчие-самоучки, люди из ближайших сел, без чертежей и каких-либо планов. Если смотреть на нее с близкого расстояния, у нормального человека она вызывала недоумение. Стояла церковь чуть покосившись, неровная — одна стена кривее другой. Верха острые, узкие. Не понять — то ли православная часовня, то ли самый малый из костелов. Альяш говорил, что часто во сне видел мать, Юзефину, и она велела строить храм именно так.

Вокруг этого строеньица и бушевали потом страсти, питавшие импульсы «психологического эха».

Часть первая

Глава I

ТЕТЯ ХИМКА ОТПРАВЛЯЕТСЯ СПАСАТЬ ДУШУ

1

В нашем доме жила сестра отца Химка.

Вместе с другими страшевскими беженцами в империалистическую она была в Казани^[4]. Когда же пришла пора возвращаться, Химка оставила в России, под присмотром родных, своих сына и дочку и в село вернулась одна.

Живя в Страшеве, Химка перебивалась крапивой и лебедой и мечтала поправить полуразрушенную войной избенку, завести корову, выкормить поросенка, а после этого съездить за детьми.

Но неожиданно установилась твердая граница, в Казань ее не пустили.

Сначала они переписывались, сын сообщал, что учится на летчика, дочь — на врача.

Затем так же неожиданно переписка оборвалась, и Химка давно уже не имела никаких новостей о детях, что ее очень угнетало.

Зато до нее, как и до остальных страшевцев, стали доходить чудовищные слухи о том, будто в России пашут на женщинах, всех священников отправили в Соловки, на лесоразработки, в церквах устроили конюшни, половину детей после рождения сразу умерщвляют, чтобы не было лишних ртов, трупы высушивают, перемалывают, и вот такой мукой они удобряют поля сельских коммун.

К сожалению, не каждый человек с годами умнеет. Женщины вроде Химки, чей инстинкт материнства не имел применения, постепенно становились почти больными психически.

Охваченная беспокойством за судьбу детей, осужденная деревней за то, что так беспечно оставила детей в далекой Казани, Химка стала угодливой до самозабвения.

Входит, например, она на кухню, а мама собирается выносить полный ушат. Химка выхватывает из ее рук ношу и бежит к яме. Она била масло соседям, мяла лен, ломала люпин, присматривала за малышами и ни у кого не брала платы.

Но все это не спасало ее от нареканий, и Химка постепенно впадала в отчаяние. Она жаждала забвения, искупления вины, жаждала чуда, и оно пришло.

Однажды, окруженная детворой, Химка вбежала в хату и с порога закричала:

— Слушай, брат, что я тебе скажу! Слушайте, невестка!.. На взгорке возле Грибовщины, под самым лесом выросла из земли святая церковь с чудотворной иконой божьей матери на груше!

Мы обедали.

— А ты сама все это видела? — зло спросил отец, оторвавшись от миски.

— Люди говорят!

— Люди наговорят тебе.

— А ты и сам себе не веришь! — обиделась Химка на брата и встала из-за стола.

Отец подошел, обнял ее за плечи:

— Дуреха, садись ешь. Любите вы, бабы, придумывать. Как маленькая, ей-богу! Обрадовалась сказке! В детство впадаешь, что ли? — стал сурово отчитывать ее брат. — Уши развесила, слушаешь каждого, кто что наплетет, побасенки по селу разносишь! Всю комнату завалила иконами! Вот увидишь, найду время, доберусь я до них, не поленюсь и все сожгу, так и знай! А богомолки твои пусть носа не кажут в моем доме! Нет у тебя другого дела, как с ними якшаться?! Жила бы себе в России с дочкой и сыном, может, уже внуков бы нянчила теперь, а так глупеешь с каждым днем!

— Если они там еще живы, Ничипор, если их косточек на полях коммунных не рассеяли…

— Ы-ых! И ты веришь небылицам разным?

— После того, что сама видела, теперь всему верю! Мир так озверел… Немцы вон из трупов человеческих мыло делали, в Городке и Михалове объявления висели!^[5]

— По-твоему, и большевики на такое способны? Ты что?!. Ну, знаешь, скоро на нас с когтями бросаться будешь!

Но Химка и не думала обижаться — к нападкам брата привыкла давно.

— Истинный бог, глупею! — покорно соглашалась она с братом. — Еще как дурею, Ничипор!

Она выбежала из хаты. Ватага детей потянулась за ней. Мы с братом торопливо доели суп и тоже бросились на улицу: упаси бог что-нибудь пропустить!

Дети в Химке души не чаяли. Пока пекли хлеб, она из остатков теста выпекала нам то замысловатые крендели, то ножки аиста. Она знала все на свете.

Спроси ее, к примеру, почему говорят: «Погорел, как Заболоцкий, на мыле», она расскажет:

— Когда-то один купец поехал в Америку, накупил мыла, обрадовался: «Вот разживусь!» Только, жадина, пожалел денег на перевоз и ящики с товаром привязал к какому-то кораблю. Прибывает судно к берегу, а ящики пустые — вода растворила мыло!

На вопрос, почему из березы течет сок, отвечала:

— Одна молодка продала мужа бандитам, и бог сделал ее березой. Теперь каждую весну, когда на улице так файно и все люди радуются, она плачет сладко-горькими слезами!

— А почему кукушка кукует?

— Это дивчина после смерти зовет любимого: «Якуб, Якуб!..»

Химка могла рассказать историю каждой птахи, каждого дерева и былинки. Она умела заговорить деревню от пожара, умела говорить с богом о хлебе (молилась: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь…»).

Химка обещала нам, когда ее сын Яшка прилетит в Страшево на ероплане, обязательно он всех покатает по небу. В ее сундуке хранились портрет бородатого царя Николая Второго и пачка денег с двуглавым орлом. Химка заверила нас: когда царь вернется на престол, она сразу разбогатеет, и тогда мы, малыши, заживем не так…

2

На улице Химку ждали соседки. Они делились такими новостями, что у нас головы закружились.

— И я слышала! — подхватила Сахариха. — За одну ночь, говорят, там выросла церковь. Как гриб после дождя!

— Утром люди встали, сели завтракать, — уточнила тетка Кириллиха, — глянули в окно, а там чудо!.. Три ангела на горе трубят, и свет от них, как от солнца, сверкает! А в воздухе запах кадил небесных!

Химка приободрилась:

— Говорят, церковь как куколка! А правит в ней пророк Альяш.

— Не тот ли, что с нашими мужиками сосны валил в Студянке? Был взят живым на небо, теперь открылся людям духовно и такое учинил для людей! Второе пришествие Иисуса Христа, говорят, объявил!

— А я-то гляжу: куда это гайновские бабы вчера подались? Как на престольный праздник приоделись!

— Уже который день валит туда народ!

— Сердце сердцу весточку подает!..

Все эти женщины, кроме Кириллихи, были вдовами. Мужей у них отняла империалистическая война. Женщины старились, потихоньку готовились к смерти. После гибели мужей никто не пожалел их, не выслушал, не сказал им доброго слова.

Не одному поколению таких теток единственным утешением была церковь с ее обрядами и ритуалами, священники терпеливо выслушивали их, с профессиональным умением успокаивали, заговаривали боль, отпускали настоящие и мнимые грехи, давали советы. И только последнее поколение заметило, как далек от них местный поп. Он не скрывал своей брезгливости к ним, крестьянам. Каждую субботу поп ездил в далекий город, чтобы помыться в какой-то там бане, а перед тем, как сесть за трапезу, чистил, чудак, зубы специальной щеточкой, а в обед, падло, мясо ел не иначе, как ножом и вилкой.

Однажды тетя Химка продала двух кур, отнесла деньги попу и попросила его:

— Отец Владимир, помолись за здравие моего Яшки, чтоб не летал слишком высоко над той Казанью, не высовывался из своего ероплана! Я ведь знаю его — маленьким всегда норовил забраться повыше, приходилось смотреть и смотреть за ним! Помолись, отец Владимир, за Яшку Дубровского! Заодно помолись о том, чтобы Маню Дубровскую больные любили, чтоб голова у нее не болела от лекарств — как она их, бедняжка, только терпит!..

Поп подношение принял, но молиться не стал. Еще и накричал:

— Небось они в комсомолии там?! Твои дети в Совдепии кресты снимают с церквей и монастырей, а ты: «Батюшка, помолись!..» Они будут антихристовой печатью мечены для страшного суда, все отрыгнется им!

Кириллиха и Сахариха о своих сыновьях-безбожниках даже и не заикались.

Как те деревья, что стоят в воде, а высыхают от жажды, женщины жили среди людей, а задыхались от одиночества и тоски. Бабки схватились за весть из Грибовщины, как хватается утопающий за соломинку, поверили в собственную выдумку, потянулись к Альяшу с его церковкой.

— Ну, теперь вздохне-ем! — радовалась Кириллиха.

— Уж это та-ак! — подтвердила Сахариха. — Потому что пророк свой, из мужиков. Такой тебе и поможет, и выслушает, и поймет! Раны твои исцелит, а бедному еще и грошик даст на дорогу!

— Свой праведник поймет своего и за тысячу грешников бога умолит! — вторила Кириллиха. — Такие радетели бедных и несчастных только в старые времена были. Тогда и файно люди жили!

— О-о! Помню, помню! Начнут тата с мамой рассказывать, как жилось народу в старину, а я не верю! — мечтательно говорила Химка.

— Все мы были маловерами, чего уж тут! Жалко, не вернется то времечко! Теперь, перед смертью, может, увидим что хорошее…

— Альяш, говорят, зовет к себе жен-мироносиц! — объявила Сахариха. — Моя племянница Лиза, из Мелешков, та, что мужик за блуд из дома выгнал, уже отправилась с гайновскими бабами к нему. Вчера заходила с вещами отдохнуть после дороги! А что ей! Ленька Цвелах жить не даст! Пошла в субботу с девчатами на вечеринку, а Ленька подкупил музыкантов и сыграл марш!

— Кому можно, почему не пойти?

Химка задумалась.

— А может, и мне податься в мироносицы? Все равно я тут одна-разодна, как перст…

Бабки подхватили:

— Иди, Химочка!

— Ей-богу! Сам Христос руку тебе подает, чтобы из горя вытащить!

— Да вот Ничипор в эту жатву собирается с косой выходить на поле, мне страшно от этого делается! А справлюсь ли я в Грибовщине, примет ли господь мою жертву?..

— Проверь! На нет и суда нет, вернешься, тебя не убудет!

— Думаешь, по тебе тут плакать невестка станет или братцу ты очень нужна? У них своих делов полно! Чего тебе тут куковать одинокой?!

— Правда, бабоньки, о-ой, кукую я, будто одино-окая кукушка! О-ой, трудно мне бывает! — Химка жалобно скривила губы.

Соседки с жаром уговаривали ее:

— Иди, иди, не раздумывай!

— Может, еще святой станешь!

— И плохая я теперь стала, файнейшей одежки нет, — пригорюнившись, рассуждала вслух Химка. — Как приехала из России, так не собралась выткать себе понёвы!

— Я тебе свою отдам! — пообещала Сахариха.

И женщины начали прикидывать, что понадобится Химке в дорогу. Вскоре они установили: того, что имеется, хватит.

3

Весть о грибовщинском чуде вскоре разнеслась по Принеманью, как лесной пожар^[6]. Слухи, один нелепее другого, расходились, как круги по воде. Вскоре за бабками-разведчицами из Гайновки в Грибовщину потянулись и другие.

Наша Химка стала готовиться в поход после того, как ей приснился вещий, как она говорила, сон.

— Снится мне, бабы, — рассказывала она утром, — будто сижу я у мамы за столом и держу перо, а передо мной вот так тетрадь лежит. И кто-то говорит за моей спиной:

«Пиши, пиши, да смотри не оглядывайся!..»

Обмакнула я перо, только хотела начать писать — чернила кап на чистую бумагу! Чтоб тебя лихо взяло! Известное дело, тридцать пять лет не держала пера в руках… И я, как в школе, нагнулась и слизнула ту каплю. Смотрю в зеркало, а язык мой весь черный-черный, как кусок торфа!

— Ой, не к добру, Химочка, сон твой! — посочувствовала Агата.

Тетка Кириллиха даже всхлипнула:

— И дурак скажет, что такое снится только к плохому! Бедная, что же с тобой будет?!

— Да вы послушайте, что дальше случилось!.. За спиной опять голос: «Пиши!»

А я:

«Дай мне новую тетрадку, у меня мокрая!»

Тут  о н  мне через плечо подает новую тетрадь, раскрытую. Вижу в зеркале — язык у меня побелел, будто и не было на нем чернил! И вот я пишу себе, пишу, не оглядываюсь. Что-то написала на левой странице, а правая чистая! Что писать — не знаю. Говорю:

«Что писать тут? Вон сколько места чистого!»

А голос:

«Подумай сама! Хорошо подумай, не спеши только!..»

Просыпаюсь я, и, знаете, бабы, сразу меня осенило, будто пчела ужалила! Слушайте!.. Списанная бумага — сорок три года моей жизни, все муки мои и беды. Клякса — тяжкий мой грех, дети, мной оставленные. Чистая страница — вторая половина жизни!.. Господь простил мне грех, очистил язык: велит идти к Альяшу, наново свою жизнь начинать!

Женщины онемели, пораженные.

— И мне сразу так легко на душе стало, — молодо блеснув глазами, продолжала Химка, — как бывало до замужества после исповеди! И я сказала себе: господи, отец небесный и царь мой земной, раз ты открыл мне глаза во сне, верной рабыней твоей буду навеки!

Она торжественно вскинула три пальца на лоб.

— Пойду, на коленях поползу в святую Грибовщину и попрошусь в жены-мироносицы, воймяца, и сына, и духа святого, амант!

Два дня назад соседки сами советовали Химке идти к Альяшу, но теперь их охватил суеверный страх. Они поохали, повздыхали над ней, как над пропащей, но уже почти святой, и заторопились по домам с вестью о новом чуде. Химку это не касалось — она начала торжественно и основательно, будто с серпом в поле, собираться в Грибовщину.

Она взяла из глиняной миски горсть соли и потерла свои желтые, словно вырезанные из брюквы, широкие лопаточки-зубы. Помыла в двух водах голову, задумчиво расчесала волосы, смазала их обильно коровьим маслом, заплела косы. Старательно отутюжила белый платочек, отделанный кружевом. Подержала ноги в теплой воде, поскребла пятки. Долго мылась в корыте. Затем отомкнула сундук, подперла головой тяжелую крышку и стала выбирать наряд.

Надев лучшую понёву бабки Сахарихи, Химка приготовила торбу с едой, сложила теплый платок, пересчитала деньги. Завязывая их в узелок, нам с Володькой приказала:

— Бегите, милые, на перекресток под Дубово и смотрите. Как только опять пойдут в Грибовщину чужие дяди и тети, зовите сразу меня.

И упала на колени перед иконой. Торжественно возложила троеперстие на лоб, на живот, всем кулаком припечатала одно плечо, другое и, раскрыв молитвенник, стала читать:

«О, пресвятая богородица, господа бога моего Иисуса Христа пречистая мати! Припадаю и молю тя, яко матери царевой, предначиная к тебе недостойное сие моление, аще приемлеши, о матери царя небесе и земли, принеси все к царю царствующих, господу сыну твоему и богу и прощения всем согрешениям моим испроси, житию надежд сопричастника сотвори, вся бо можеши, яко мати царя всемогущего…»

Нет, пожалуй, ничего сильнее слова. Оно подчас действует крепче самого впечатляющего образа. Недаром столько поколений дреговичей глубоко верили в магическую его силу.

Для доброй, покорной и бесхитростной Химки в этом акафисте, в странном молении, главным было звуковое оформление молитвы. Звуки слогов, воспринятых от матери в самом раннем возрасте, переносили впечатлительную теткину душу в далекий мир гармонии и осуществления надежд, праздничного перезвона журавицких или городокских колоколов, запаха кадил, толп истово молящихся и суровых ликов святых, глядящих со стен церкви. Все это вливало в ее душу умиротворенность, надежду, вселяло веру в собственные силы.

В комнатку вошел отец — еще раз попытаться отговорить сестру.

— Ну что ты тут бормочешь, Химка, как попугай? Вот растолкуй мне, как это понять: «… предначиная к тебе… аще приемлеши…»

Сожалея, что брат так непонятлив, и полная уважения к молитве, тетка виновато сказала:

— Божьи слова, Ничипор, понимать не нужно, ими надо наполняться.

Отец хмыкнул, с минуту думая, что ответить: в нашем хозяйстве ведь рабочие руки Химки лишними не были.

— Страдная пора настает, Химка, работать надо! Если не хочешь вязать снопы из-за своих предрассудков, косы боишься, найдется занятие дома!.. Ну ладно, хочется тебе — молись тут, разве это не все равно? Куда ты потянешься?!

— Не все места господь одинаково почитает, брат.

Отец безнадежно махнул рукой:

— Ну, делай как знаешь! Ступай к своему пророку, авось там поумнеешь!

Плюнул и сердито вышел из хаты. В отличие от отца, мать наша была романтической мечтательницей, и для меня и Володьки это не прошло бесследно.

Химкина молитва, которую мы слушали не впервые, заковыристые фразы акафиста, написанного еще в 623 году, полные экспрессии, окутанные дымкой таинственности, поэтические и страстные, зачаровали нас опять. Тетка вынуждена была прервать молитву, чтобы напомнить племянникам:

— Хлопцы, о чем я вас просила?..

4

Больше часа мы стояли с Володькой за селом.

Наконец из леса под Дубовом показалась толпа — шли кобринцы. Старики в постолах, с торбами через плечо несли впереди колонны иконы и хоругви с шелковой бахромой и шнурами. Святые высокомерно и хмуро глядели куда-то вдаль. На иконах сверкали солнечные блики.

Сотни ног шуршали по земле, как дождь в диком винограде за окном.

Выйдя из лесу, люди остановились вокруг хоругвей и что-то запели. Теперь все выглядело так, будто древнеславянская дружина вышла под боевыми стягами навстречу татарской орде: еще минута — и они для храбрости лязгнут три раза мечами о щиты и ринутся в смертельную схватку.

Пока мы бежали к Химке, кобринцы были уже на полпути к селу.

Пение прекратилось, и дед, в постолах, с новыми бечевками поверх онуч из сурового полотна и такой же косоворотке с вышитыми узорами на груди, негромко бросил в толпу:

— «Радуйся, луч солнца мысленного!» Ну, чего молчите, повторяйте за мной!

— «Радуйся, луч солнца мысленного!» — отозвался нестройный хор, и мы с братом удивились, что жило на свете так много дядек и теток, о существовании которых до сих пор мы и понятия не имели, все они чем-то похожи на нашего Клемуса, Степана, Рыгорулька, Кириллиху, Сахариху, Агату…

Дед возвысил голос:

— «Радуйся, сияние света исходящего!»

— «Радуйся, сияние света исходящего!» — уже слаженно ответили люди.

— «Радуйся, молния души озаряющая!» — все требовательнее возглашал дед.

Пока хор повторял эту фразу, Химка собрала узелки, поцеловала племянников, сунула нам в руки по пяти грошей, быстро-быстро перекрестилась про запас раз десять и, зажав в руке кружевной платочек, нырнула в облако пыли, поднятое колонной.

— «Радуйся, яко гром врага устрашающая!» — подхватила она, как песню, очередной рефрен, и мы загордились своей тетей: слова молитвы она знала наизусть отлично, ей легко будет теперь повторять их!

— «Радуйся, лучезарный свет ты источаешь!..»

— «Радуйся, лучезарный свет ты источаешь!»

Пилигримы вошли в село.

Наши мужики бросили отбивать косы и точить серпы. Высыпали из хат бабы. Все страшевцы застыли у заборов. По улице тяжело топали сотни людей в постолах. Старый кобринец в косоворотке теперь выкрикивал слова акафиста моложавым и звонким голосом. Сильные голоса подхватывали его выкрики, а стены домов отражали эхо и усиливали звучание хора:

— «Радуйся, скверну грехов отнимающая!»

— «Радуйся, скверну грехов отнимающая!»

— «…ов отнимающая!»

— «Радуйся, умывальница, совесть умывающая!»

— «Радуйся, умывальница, совесть умывающая!»

— «…овесть умывающая!»

— «Радуйся, чаша, радость почерпающая!»

— «Радуйся, чаша, радость почерпающая!»

— «…дость почерпающая!»

Повтор пилигримов походил на равномерные всплески какого-то отчаянного плача. От них вставали дыбом волосы, замирало сердце. Страшевцы стояли неподвижно вдоль заборов, слушали молча и серьезно.

— «Радуйся, запах Христова благоухания!»

— «Радуйся, запах Христова благоухания!»

— «…благоухания!»

— «Радуйся, жизнь таинственного ликования!»

— «Радуйся, жизнь таинственного ликования!»

— «…ликования!»

— «Радуйся, невеста неневестная!»

Монотонное повторение, которому не было, кажется, конца и краю, так захватило кобринцев, что никто из паломников на страшевцев даже и не взглянул. С блестящими от внутреннего огня глазами, богомольцы миновали наконец мощеную улицу Страшева и снова подняли пыль на большаке.

Пораженные поведением взрослых, мы с братом проводили тетку Химку до самого леса.

ПАЛОМНИКИ С ПОДАРКАМИ И СКУПОСТЬ АЛЬЯША

1

Все бо́льшие и бо́льшие толпы месили дорожную пыль по пути в Грибовщину. Людские ручьи сливались в реки и текли, текли в Грибово, как сокращенно стали называть теперь сельцо.

Кроме надежд и скудных злотых^[7] в Грибовщину везли в повозках подарки для божьего человека.

И еще везли больных и калек. А время от времени по хатам пролетал слух:

— В Грибове начали чудеса твориться, как некогда в Журовичах у иконы божьей матери на груше^[8]. Немой из-под Новогрудка заговорил!

— Молодайка из Бельска была бездетной, Илья над ней помолился, она и понесла!

— А еще мужчине отбило память на войне. Прикоснулся у Альяша лбом к иконе — сразу все вспомнил!

Захватив для виду мисочку крупы, переполненная до краев новостями, которые рвались наружу, к нам прибежала Кириллиха. Убедившись, что отца нет, заговорила:

— Один человек там не верил в чудо. Обманщик, мол, ваш этот Альяш! И сразу ослеп. Пошел в Журовичи, божья матерь на груше ему и заявляет: «Уверуй, человече, в Илью, если хочешь белый свет видеть!» И что вы думаете? Тот поверил и стал опять зрячим. Привезли его в Грибово, глаза сразу стали чистыми-пречистыми, как росинки!

— А мою племянницу вожжами вылечил! — похвалилась Сахариха.

Кириллиха не уступала:

— Так твою Лизу бил! А к калеке из Дернякова Илья всего лишь прикоснулся, тот отбросил костыли и пошел на своих двоих! Только шрам остался в бордовую ниточку, чтоб люди знали, какое чудо сотворил господь, — человек теперь всем дает поглядеть его да пощупать!.. А на той неделе мужик из-под Картуз-Березы привез жену, в нее что-то влезло. «Куда ты меня тянешь? Я туда и головы не могу повернуть!» — говорил в ней голос, а сама плачет! Альяш прочитал над бабой «Верую…». Муж вчера вез ее через Страшево домой. «Как воды целебной испила, — и легко мне, и хорошо. Есть сразу захотелось!»

— Это она теперь так говорит! — сказала Сахариха.

— Ну! «Видишь, а ты все упиралась, как маленькая, все не хотела ехать в Грибово!»

— А это ей муж отвечает!

— «Ей-богу, Серафим, ничего не помню!»

— Опять она!

— Покормила я их, сели оба на воз и поехали! — Кириллиха обвела всех торжествующим взглядом.

Старший сын у Кириллихи был тяжелобольным. Чтобы лечить его, не хватило бы всего хозяйства. Какая мать не воспользовалась бы случаем испытать счастья?!

Видя, что мама все еще сомневается, Кириллиха для эффекта хлопнула себя по бедрам.

— Поглядела бы ты, Манька, что там творится! Костылей всяких у церкви, что у твоего Ничипора дров! Даже тележек навелосипедных колесах брошена уйма! Синих очков, что слепцы набросали, целая горка!.. И вот диво: туда идешь — ноги свинцом наливаются, а оттуда как на крыльях летишь, истинный бог! Какой-то Рыжий Семен из-под Вилейки босиком по снегу шел в Грибовщину — и ничего, не отмерзли ноги! Данилюк из Рыбал возил старую мать, больную жену, тещу, трех дочерей. Всю ночь просидели они на корточках на снегу, всю ночь промолились — и хоть бы кто кашлянул потом!..

Кириллиха ни разу не была в Грибовщине, мама хотела напомнить ей это, но подумала о ее припадочном Василе и промолчала.

2

Пришло время, когда Альяш начал получать по нескольку тысяч злотых в день. Вечерами он запихивал выручку в конскую торбу, вез ее в Кринки, пересчитывал, а потом закапывал в горшках в хвойнике. Застав однажды пастушков, играющих его монетками в орла и решку, он стал прятать выручку в сарае. Но и это место оказалось ненадежным.

Два сельских сторожа однажды укрылись от дождя в сарае. Один из них откинул сноп, а под ним банкноты! Пока другой размышлял, брать или не брать, первый напихал в карманы семь тысяч злотых (хороший дом поставил в Соколке впоследствии!), а святой на следующий день даже и не заметил пропажи.

Жуликоватый племянник Альяша наворовал тысяч десять, поехал в столицу и прокутил их с компанией.

Церковным сторожем Альяш нанял Феликса Станкевича, сына хозяина, у которого некогда пас гусей Полторак. Хитрый Фелюсь однажды до смерти перепугал пророка чертом и заграбастал все, что за праздничный день насобирали от богомольцев.

Кринковские торгаши оптом скупали у Альяша приношения и подарки, телегами вывозили из села. Многие добивались должности учетчика при церкви. Студенты Гродненской учительской семинарии, Белостокской торговой школы зачастили в Грибовщину «на заработки», и это был самый выгодный для них источник наживы. Плата за учебу была очень высокой, и один мой знакомый благодаря Альяшу успешно окончил даже среднюю профессиональную школу — нечто вроде торгового техникума.

Денежные пожертвования богомольцы складывали в кучки перед иконами. Студент на коленях подползал к иконе, истово бил поклоны и при этом старался захватить губами как можно больше монет. Набив рот, парень выбирался наружу, скоренько перекладывал мокрые монеты в карманы и снова втискивался в толпу, норовил сделать второй, третий и четвертый заходы.

Но эти студенты были мелкой рыбешкой.

Со всех концов Польши хлынули в Грибовщину нищие и бродяги, воры и жулики, большие и малые комбинаторы.

— Икону обновить не требуется, матка? — приставали к хозяйкам такие типы, держа в одной руке бутыль с какой-то жидкостью, а в другой кисть. — Как жар будет гореть, и совсем дешево — за одно угощение!

— Обойдется! У нас своих чудес хватает, — выпроваживали мужики очередного лихоимца.

Может, только обновителям и не везло в Грибовщине. Остальным проходимцам было чем поживиться.

Как-то в Гуранах к Кастецкому Мирону зашел молодой и вертлявый полупанок из Белостока.

— Я Вацек, — представился он. — Мне нужна подвода до вечера. Дам пять злотых!

С полевыми работами Мирон как раз управился, конь стоял без дела, пять злотых на дороге не валяются.

— Можем договориться…

— Бочка какая-нибудь у тебя имеется? — бойко осведомился Вацек.

— Разве только кадка из-под огурцов, — полез пятерней в затылок Мирон. — Воняет, правда, еще и рассол не выливал, чтоб не рассохлась…

— Лишь бы не текла. Тащи! — энергично скомандовал гость.

Взвалили кадку на телегу и поехали. По пути Вацек начал расспрашивать Мирона про Полтораков клад, где он зарыт и не согласится ли Мирон за вознаграждение показать это место. Мирон уверял, что ничего об этом не знает, но Вацек не поверил.

Так они добрались до места.

В колодце у Острова набрали полную кадку воды. Полупанок вылил в нее бутылку сиропа, размешал веткой, горстью зачерпнул ядовито-малиновую жидкость, попробовал на язык и с отвращением выплеснул остатки назад.

— Гадость какая, фе!.. Ну ничего, будут лакать и такую! Поезжай к своей церкви!

Возле церковки повозку сразу обступила толпа.

— Пять грошей стакан! — объявил Вацек. — А ну, не сбиваться, как овцы! В очередь, в очередь!..

После трех заездов к Острову у Вацека сиропа не осталось, но люди все равно платили за воду и без сиропа.

В стороне от бойкой торговли колодезной водой развернул деятельность бродячий фотограф, друг Вацека. Он брал задаток, выписывал квитанцию со штампом несуществующей фирмы и щелкал затвором фотоаппарата, обещая снимки через неделю. К полудню «фотограф» внезапно сложил треногу, подошел к Вацеку и что-то ему шепнул. У того тоже отпала охота к торговле водой. Вытащив из кармана горсть монет, он объявил:

— Получай, хозяин, свою долю и мотай домой!

— Что так много! — опешил Мирон. — Мы ж договаривались…

— Ты заслужил. Хватай, когда дают!

Мирон отсчитал ровно пять злотых, остальное вернул Вацеку. Тот, пристально посмотрев на подвозчика, пожал плечами.

— Идиот!

Полупанки направились к церкви. Бесцеремонно растолкали старушек, добрались до главной иконы и на глазах молящихся спокойно стали набивать карманы бумажными купонами.

— Чего вытаращили бельма, дуры? Здесь все крадут! — еще больше поразил Вацек женщин богохульными словами. — Даже ваш этот Христос, — показал он на распятье, — брал бы, если бы ему руки к кресту гвоздями не приколотили!

Пока бабки обрели способность голосить, жулики уже были на улице. Поднялся переполох. Мужики вытащили из телег шворни, схватили дрючки и ринулись за ворами, но те скрылись в густом сосняке — только их и видели.

Случай этот был рядовым, и назавтра о нем уже никто не вспоминал.

3

Однако и после краж в распоряжении пророка оставались крупные суммы. С такими средствами Климович мог бы сделать много полезного для людей — построить школу, больницу, помочь бедным. Но от всего этого он был очень далек.

Если кто-либо из односельчан просил его одолжить денег на корову, потому что дети без молока сидят, или на коня, который сломал ногу, Альяш просителям отказывал.

— Сам думаю, где бы раздобыть. Строить надо столько всего! И колокола надо купить! Мои помощники колотят в било каждый день, как в имениях!

Его зятя отвезли в белостокскую больницу «удалять слепую кишку». Утром к Альяшу прибежала взволнованная дочь Ольга.

— Здравствуйте, тату! Ну как вы тут живете? — Она огляделась в бедной хатенке. — Хоть бы раз к нам заглянули!.. Ой, как у вас тут грязно! Даже не подметено…

Только теперь она заметила двух жен-мироносиц, притаившихся за отцовской кроватью. Там стоял сундук, и было видно, что обе только что копались в нем.

— Не могут ваши квартирантки хату вам подмести, руки у них отсохнут? — обиделась дочь.

У Альяша как раз жили наша Химка с племянницей Сахарихи.

— А если ваш тато не хотят, чтобы мы подметали и прибирали? — виновато оправдывалась Химка. — Сколько раз мы брались за веник, а они отбирают!

Ольга не захотела вступать с женщинами в спор.

— Ладно, как-нибудь нарочно приду навести порядок. А теперь я к вам по делу!

Она заговорила тише:

— Тату, дайте денег! Доктора требуют двести злотых! Говорят, если не заплачу вперед, к Олесю и не подойдут даже! А где мне взять такой капитал! Это же две коровы!..

В глазах у отца ни сочувствия, ни любопытства, хотя он дочь не видел давно. Из-под кустистых бровей глаза глядели с враждебной настороженностью.

— Никому не даю! — ответил он.

Дочь и не надеялась на скорое согласие, не обиделась. Решительно подсела к нему на лавку и продолжала свое:

— Был бы он хворый, а то такой здоровяк! Ничем не болел, как тот корч сосновый, вы же хорошо его знаете! Но и его взяло!.. Зимой не во что было одеться — и вот… У вас все равно крадут кому не лень. Не пожалейте на такое дело, тату! Докторам что! Помните Балейку из Городка? Не заплатил он, жена так и померла в приемном покое…

Старик сурово молчал.

— Умрет Олесь, сироты останутся, что мне с ними де-елать? У-гу-гу-гу-у!.. — попыталась она разжалобить отца слезами. — Вы же за мной ничего не дали в приданое, и от дяди Максима нам ничего не досталось! Пожалейте хоть сейчас-то… Что для вас двести злотых? У вас же тысячи…

— Не могу, Ольга! Церковные они, а не мои! Грех на мне будет! — Альяш тяжело вздохнул и минуту помолчал, будто всматривался в себя. — Даст бог, не помрет твой человек, не плачь, один господь владыка нашего живота и смерти. Волос не упадет с головы нашей без его воли!

Некоторое время Ольга, остолбенев, молча смотрела на отца, потом застывшие в уголках ее глаз слезинки засверкали холодными огоньками, и молодицу прорвало:

— А-а, вы все такой же!.. Так слушайте же теперь меня, тату! Я вам скажу, я вам всю правду выскажу! Сторож ваш, Феликс Станкевич, вор! Он обокрал вас! Никакого черта в церкви тогда не было! Он черного петуха в окно вам бросил! Вы из церкви побежали, а Фелюсь собрал деньги в мешок и передал шурину в Шудялово. А тот сразу купил молотилку, а остальные положил в банк. Смеется над вами, дурнем! Напьется в кринковском ресторане и хвалится, какую прибыль имеет от церкви! Ха-ха!.. Завели себе забаву такую, гуляете, как маленький, а что творится вокруг вас, не видите!.. Тату, вы слепой!..

Самолюбивый старик опешил — ее слова слышали богомолки.

— Ты как со мной говоришь?! Учить отца вздумала?! Для этого приперлась сюда?

Но присутствие богомолок только окрылило Ольгу. Она резко встала, отошла от лавки, крича:

— Слушайте, тату, слушайте, я еще не все сказала! Из-за своей блажи вы и маму свели в могилу! Вы ей даже ведра воды никогда не принесли! Мужики еще и теперь смеются, как вы когда-то всю хату со злости водой залили! А вы забыли, как кринковский фельдшер, гребень из маминой головы выдирал?.. Так вспомните! Они из-за этой раны вскоре и померли! И дядины пять тысяч вы на ветер пустили из-за церкви! Из-за нее и брат Толик из дому ушел! И я из-за нее веру в бога потеряла! Если бы он был на небе хоть какой, он не позволил бы вам вытворять все это, давно бы молнию наслал на вашу паршивую церковь!..

— Господи Иисусе! — с преувеличенным испугом закрестилась жена-мироносица из Мелешков. — Матерь божья, прости ее, грешную!

— Еще и богохульствуешь?! — рявкнул старик.

— Называйте как хотите, а я высказала все, что думала, я не могла иначе!

— Как с родным отцом говоришь, спрашиваю? Кощунствуешь?!

Дочь вышла из себя:

— Какой вы мне отец? Вы меня хоть одну зиму пустили в школу, как другие? Хоть раз свозили куда-нибудь, когда маленькой была? Хоть одну сказку рассказали? Да вы ни разу не приласкали, не пожалели меня, по голове даже не погладили, как другие…

— Попрекать меня вздумала?! Да я тебя! Ты руки и ноги целовать мне должна, до земли кланяться за то, что на свет тебя пустил! Давно крапивы не пробовала, шалава!

— Вот-вот, всегда так! Доброго словца от вас не услыхала за всю жизнь! Сладкого кусочка от вас не попробовала! Бублика ни разу не купили!..

— Вишь, про бублики заговорила! Вон о чем вспомнила, а о душе забыла, жрать бы ей только! — Разъяренный Альяш поднялся с лавки и пошел к дочери. — Отца хулить приволоклась? Родного отца? Разве посмел бы я на своего…

Вызывающе глядя на отца, дочь не тронулась с места. Альяш, поперхнувшись словом, огляделся, ища чего-нибудь взять в руки, но ничего подходящего на глаза не попадало.

— У-у-у, развратили вас всех города, распустили! Бога все забыли, сатане продались! Мало, мало я тебя порол, только теперь вижу!.. Вон из моей хаты, богохульница, марш отсюда, выродок!

— Да, вижу, вас не переделаешь, поздно! Горбатого могила исправит! — устало и неожиданно спокойно сказала Ольга. Голос ее сделался твердым: — Можете не гнать, сама уйду!

Она направилась к выходу.

— Поговорила с таточкой родным, побеседовала, ничего не скажешь! Уж та-ак файно побеседовала!..

— Еще и денег церковных дай, видали такую! — шипел старик, вне себя от злости.

— Да хватит вам, не нужно! Обойдусь, если вы настолько слепые! У кринковского Хайкеля попрошу!

— Иди, иди, богохульница, валяй к своим христопродавцам! Тебе это только и осталось, креста на тебе нет! Выродок антихристов! Больницы захотелось? Не надо было ему с косой к житу ходить летом! Доведут, доведут вас города со своими чертовыми выдумками, увидите еще — все в пекле будете! Еще и политикует в моем доме тут!..

Дочь остановилась у порога и пригрозила:

— И пойду! К чужим людям в Белосток подамся, служанкой наймусь! В Валилы — доски таскать на лесопилке! На самую грязную работу пойду, а Олеся все разно выручу! Пока жива, не допущу, чтобы мои дети сиротами остались, не будет этого!.. Но запомните, тату: внукам закажу, чтобы не признавали вас, за версту обходили! И даже тогда, как помирать станете…

Она сверкнула злыми глазами на богомолок.

— Оставайтесь тут со своими полудурками, играйте себе в святых и ангелов, ставьте свечки! Тьфу на вас за Олеся, за Толика, за маму несчастную! И будьте вы прокляты на веки вечные!

Она изо всей силы хлопнула дверью.

Химка, рассказывавшая впоследствии в нашем доме об этой сцене, осторожно посоветовала святому:

— Может, бог не обиделся бы, Альяшок, не покарал бы за такое?.. Все-таки дитя родное, своя кровь!.. Дал бы ты ей эти деньги! Где Ольге найти их сейчас?!

Пророк вызверился на нее:

— А вот эту дулю видела?! Я что, кринковский торгаш, по-твоему, процентщик? Ишь чего захотела! Дай взаймы одному — набежит голодранцев, казначеем у них на селе станешь вмиг! Один вернет, за другим походишь, третий скажет: «Не брал и знать тебя не хочу!..» Тут такое начнется, знаю я их!.. Грошика от меня не дождутся церковных денег!

— Правда твоя, Илья! — льстиво поддакнула Сахарихина племянница. — Расти-расти детей, а от таких потом ни помощи, ни уважения, только обида и срам! Лучше уж без них!

— Сама видишь, как они теперь своих отцов почитают — яйцо курицу учит!..

4

Грибовщинцы запомнили единственный случай, когда Альяш отступил от своего правила.

Старик ехал в лесничество Почепок, а Микола Чернецкий пахал у самой дороги. Как водится, Альяш бросил: «Помогай бог!», Микола ответил: «Слава богу!» — и хотел уже начинать другую борозду, но увидел, как что-то упало с Альяшова возка. Микола окликнул Альяша, вышел на дорогу и поднял конскую торбу.

— Ух ты-ы, какая тяжелая! — подивился Чернецкий, взвешивая торбу в руке. — Вы, дядька Альяш, буланчика своего, поди, чистым овсом кормите да еще и фунт соли подсыпаете, то-то он гладкий такой!

Старик слез с облучка, засуетился:

— Ты погляди!.. Как же это она, холера, вывалилась?! Под собой все время держал!.. А-а, в одну торбу маслят наклал оси смазывать и сел на них, а про эту забыл!..

Он развязал узел, и Чернецкий обомлел, увидев в торбе столько денег.

— В Вильно собрался, — разъяснил старик. — Надо в церковь на окна заказать эти… (хотел сказать: «витражи», да забыл слово). Двести верст туда. Долго придется тащиться — пять или десять дней…

Кажется, совсем просто поделить двести на пятьдесят верст, которые в сутки может сделать подвода, но ему эта арифметика была не по силам. Все еще пораженный содержимым мешка, Чернецкий заметил:

— А вы туда велосипедом, дядя, махнули б! За два дня наши хлопцы добираются.

— Нехай уже гицли^[9] на нем ездят! — Альяш уже завязал узел да вдруг снова размотал веревки. — Бери себе три горсти за то, что сказал! — шепнул старик, будто их кто мог подслушать на поле.

Чернецкий растерялся:

— Что вы, дядя Альяш! Не нужны мне ваши деньги, что мне с ними делать?!

— Бери, бери, — тоже растерянно, пряча глаза, уговаривал Альяш, расчувствовавшись. — Хату покроешь гонтом. Иди черепицей… В Стоках, под Свислочью, теперь добрую делают, никакой ветер не страшен ей, дырочки специальные для проволоки проткнуты.

Случилось это уже после того, как Альяш вознесся на вершину славы и подобрел настолько, что характер его стал меняться.

Богатство его растрачивалось безалаберно. Закупались огромные распятья с позолоченными цепочками. У купцов Альяш набирал центнеры свечей, серебряные паникадила, всевозможную церковную утварь, всегда дорогостоящую. Накупал сотни молитвенников с аршинными буквами, чтобы их могли читать старики.

Была даже послана делегация в Почаев — купить в окладе из чистого золота икону Журовичской божьей матери на груше, а в чистом жемчуге икону Неопалимой Купины — против пожаров.

Монах пообещал за два пуза золотых царских монет доставить из Ерусалима один из гвоздей, которым был распят Христос, и старик начал собирать монеты для приобретения этой реликвии.

Глава II

АЛЬЯШ, НЮРКА И «ПОЛЗУНЫ» — ГЛАЗАМИ ДЕТЕЙ

1

Мне довелось видеть пророка. Встреча с ним оказалась для меня драматической, и это потребует подробного описания. Я повествую обо всей этой эпопее ретроспективно, смотрю на нее с высоты прожитых лет, трезвым взглядом взрослого человека. А тогда все воспринимал совершенно иначе.

Хотя рос я в семье атеиста и разделял взгляды отца, это не мешало мне верить в бога. Стоило кому-нибудь меня обидеть, как я уже прятался от людей и молил бога наказать обидчика. Что так оно будет, я нисколько не сомневался.

Я твердо верил в загробную жизнь. Земля представлялась мне чем-то вроде огромного экзаменационного зала, где бог испытывает людей, отбирая лучших из них для дальнейшей жизни. Плохие люди и воры пакостили хорошим людям, портили жизнь вообще, и я мысленно говорил им:

«Вытворяйте, вытворяйте, бог видит все, он для вас приготовил пекло, а для нас рай!»

Отец Владимир на уроках закона божьего красочно расписывал нам загробную жизнь, а у соседей наших — Клемусова Степана и маленького Рыгорулька — имелись библии, в которых эта жизнь представлена была в страшных рисунках, которые потом снились нам, если на них долго смотришь.

Я был уверен: в таком вот огромном котле со смолой будет кипеть учитель Янковский, высмеявший меня перед всем классом за то, что я не знал, как по-польски называется мотылек.

Будет там жариться и старый Тивонюк за то, что травил меня своим кудлатым Рексом за поломанную сливу, и полицейские, не раз забиравшие отца и увозившие куда-то, и тогда нам с Володькой нужно было каждый день очень рано вставать, самим резать солому на корм коровам и кобыле, колоть дрова…

Я хорошо представлял себе, как окруженные во́ронами черти в небесах, сцепившись для большей устойчивости хвостами, наваливают грешников на повозку, как снопы, пересыпают их солью, красными муравьями, змеями да черными пауками, а у ног их сторожат бешеные псы.

Вороны злорадно каркают, бешеные собаки норовят цапнуть какого-нибудь грешника за ягодицы, старый Тивонюк, полицейские, Янковский вопят и просят пощады, но черти неумолимы. Насобирав большущий воз негодяев, часть чертей остается на месте. Опершись на вилы, они выстроились вдоль забора, терпеливо чешут себе копытцами тонкие ноги и жадно глядят, кому броситься на подмогу. Остальные же рогатые погоняют коней к огромному жерлу, из которого дышит смолистым дымом и вырывается пламя и слепит глаза.

Перепачканные, взмокшие черти сбрасывают злодеев в кипящую круговерть — только летят обжигающие брызги! Так им и надо! Разве можно, чтобы на свете было так много несправедливости?! Чтобы один обижал другого только потому, что больше и сильнее его?!

Ого, на свете порядок! Укради даже несчастный грошик, и на страшном суде тебе положат его на висок, от адского огня металл потечет, польется тебе в мозги, чтобы ты знал в другой раз, как красть. А как же иначе?! Без бога и пекла на земле воцарится мрак, хаос, станет совершенно невозможно жить.

Еще я знал от тетки Химки: за мной неотступно следует мой невидимый ангел-хранитель. Я даже за стол садился с осторожностью — не прижать бы его нечаянно плечом.

Даже смерть меня не пугала. А чего бояться?

Меня после смерти ожидал рай — житье, как у дачников из Гродно или Белостока, что наезжают летом в село: ни тебе уроков, ни пастьбы коров, ходи себе в трусиках среди синеватых султанов глянцевитой куги у речки, лови улиток, гоняйся за кузнечиками с их блестящими крылышками из целлофана да ешь сколько хочешь шоколада и конфет в серебряных обертках.

Когда меня порой обижали родители, я мечтал поскорее умереть. Вот будут рыдать, вспоминая, как меня обидели, — и пусть!..

В Альяша я поверил с радостью.

В воображении мне рисовался хрустальный дворец. Он сверкал, как глыба льда морозным утром. В роскошном этом дворце я видел пророка — могучего Илью Муромца, справедливого и доброго. Он парил на ковре-самолете из комнаты в комнату, с одного этажа на другой. Над его головой сиял золотой венчик нимба, будто ловко пущенное дядей Николаем, братом мамы, колечко дыма из папиросы. Вокруг порхали голенькие ангелочки и горстями разбрасывали огненные искорки. Огоньки эти шипели и разлетались во все стороны.

Поэтому от новостей, пришедших из Грибовщины, жить стало куда интереснее.

2

Я жадно ловил слухи об Альяше. А говорили о нем у нас каждое утро, каждый день и каждый вечер.

Больше всех о событиях в Грибовщине знала Нюрка, которая ходила из дома в дом и всем ткала ковры — зарабатывала сестрам на приданое.

Родом Нюрка была из беловежского села Забагонники. В курных избах этого бедного села, где не продохнуть от чада, ни к чему не прикоснуться из-за копоти, быть бы Нюрке худой, как смерть, и черной, как трубочист. А она, наоборот, была на диво здоровой и краснощекой. Ее сатиновая кофта сияла снежной белизной и вышитыми, будто только что сорванными, васильками. Влажные белки ее синих-синих, как у мамы, но более крупных глаз блестели, точно вымытая эмаль на новой кастрюльке. Из-под берд, которыми она проворно дергала, легко, будто сами собой, рождались чудесные узоры — зеленые, желтые, бордовые олени, птицы, кубики, цветы…

Неземная белизна вышитой кофты, блеск эмалированных белков и смазанных коровьим маслом волос, ее мастерство постепенно убедили меня, что Нюрка святая. Я терялся в ее присутствии.

Чаще всего я забивался в темный угол и неотрывно глядел оттуда на девушку-ангела, упивался звуками ее голоса и ее обликом. А женщины, склонившись над кроснами, в это время говорили о рае.

— Мама моя говорят: «Пока перезимуешь, так промерзнешь, что летом не верится — неужели вытерпели?!» — монотонно тянула Нюрка. — А в раю всегда тепло, как у нас на Петра и Павла, зиму и лето можно без рукавов ходить. Только не каждый туда попадет, апостолы за этим следят строго.

— Говоришь, строго? — не то шутя, не то всерьез переспросила мама.

— А то как же! Туда каждому хочется! Мама моя обязательно попадут. Ни одного богослужения, ни одного поста не пропустят, плохого слова не сказали в жизни своей, ножа в руки не взяли в воскресенье!.. А я о-очень уже грешная! О-ой, какая грешница!.. Все хорошо у меня, хорошо идет, а потом и сама не знаю, как наемся без меры или обговорю девчат своих… Не, не вслух, никто не слышит, да ведь все равно!

— Так зачем ты так, Нюрочка?

Девушка с сожалением вздохнула:

— Верно, сатана подбивает, а я поддаюсь.

— И никак не можешь сдержать себя?

— Ох, ни в какую! И молюсь, и наказания себе придумываю, а все напрасно!

Я точно знал, за что попадают в рай. За убитую змею бог отпускает сразу четыре греха. За посеченную крапиву под забором — пять. За помощь старому — один. А не послушаешься родителей — прибавляется пять грехов. Напаскудишь в речку — два греха. Бросишь на землю кусок хлеба — три. Все грехи прощаются сразу, если убьешь полевую жабу. Но ведь она ведьма! Попробуй, убей! Пока ты целишься в нее камнем, она может наслать чары и умертвить твоего отца или мать…

Я вел точный учет своим промашкам. Учитывал каждого убитого в лесу гада, посеченную на селе крапиву и внимательно следил, чтобы сумма добрых поступков всегда превышала дурные. Такой баланс твердо выдерживался, и не пускать меня в рай у апостола Петра не было оснований.

Приятнее всего было фантазировать, как мы с Нюркой парим в облаках. Светит солнце, на высокой ноте звенят пчелы, озабоченные шмели задом выползают из цветков, клекочет аист на тополе у реки, а его аистята с еще черными клювиками пробуют крылья.

— …В прошлом году у нас тоже обновилась, — откусив нитку, говорила уже о другом Нюрка. — Спаситель обновился. Развесила я белье на заборе, вернулась домой — что-то на всю хату сияет!.. Мы с мамой глядь, а это икона горит на всю хату! Альяш их нам две подарил — маме и тату. Богатые такие, фа-айные, и под стеклом обе! Благословил и говорит: «Вот вам на всю жизнь: тебе спаситель, а тебе, Ганна, Заблудовский Гавриил…»

— А почему они все обновляются, скажи мне, Нюрка? — все так же полушутливо, полусерьезно поинтересовалась мама.

— Это, тетя, божья тайна! Такая есть сила господня!

— Есть, говоришь, сила?

— А как бы вы хотели?.. Все-таки святой лик! Или иногда на человека сойдет сила божья, и он сам тогда не знает, что говорить будет. Как на Альяша. Ему так дано, что он всех видит насквозь, всем на грехи указывает, аж жутко, как он предан богу и служит правде! Я сама видела! Какая-то городская молодка подошла под благословение, а Альяш ей: «Ты волосы не свои, подвитые, сними! И шпильки выкинь! Думаешь, обманешь кого, блудница?!» А она и правда косы чужие так файно подвила себе, что не сразу и разберешь… И так, тетя, он каждому в глаза прямо и скажет — кому про блуд, кому про обман какой…

Женщины помолчали.

— Что-то нашей Химки давно нет, — вспомнила мама. — Которую неделю в Грибовщине молится. И хозяйство запустила, картошка заросла, пришлось за нее окучивать… Неужели так там и останется?.. Кто же землю-то ее будет обрабатывать? Тут со своей едва управишься!

— У жен-мироносиц там работы хватает. Наши девчата из Забагонников тоже пошли! Одной наши парни марш сыграли на вечеринке, а другим некуда было себя девать…

Нюрка вздохнула, подняла голову над основой и задумалась.

— Альяш берет их в святые девы. Вот вытку вам ковры, тоже пойду…

— Неужели пойдешь и ты в Грибовщину? — встрепенулась мама и покачала головой не то с осуждением, не то с сочувствием.

— Как же не пойти, тетя Маруся! Нашим девчатам файно там! Только много псалмов надо разучивать да петь потом, но сами подумайте — разве это работа? Живут себе на всем готовеньком, в тепле всегда… Можно было бы и в Белосток или в Гродно идти служить к панам, но в Грибове все же легче и ближе к богу…

Меня будто обухом стукнули.

«А как же я?..» Ощущение невосполнимой утраты пронзило сердце.

Некоторое время только постукивало бердо да со свистом прошивал челнок натянутые нитки.

— Скоро, тетя Маруся, Илья будет проезжать через ваше Страшево.

— Серьезно? Откуда ты это взяла?

— Вот увидите. Я знаю, что говорю.

— Зачем же его черт понесет сюда?

— Так ему бог указывает! Господню тайну нам, грешным, не понять.

— Не понять?

— Куда там! Легче травинки, зерна мака и песка посчитать, а дел его не постигнешь вовек!

3

Село постепенно стало лихорадить от вести, что вот-вот сюда заявится сам Альяш. Бабы только и говорили об этом событии. Мужики грозились подстроить пророку какой-нибудь фокус.

— Пусть, пусть только припрется! — недобро блестели глаза отца.

— О-о, тут ему не какие-нибудь Праздники или Рыбалы! — поддакивали мужики. — Больше соваться в Страшево не захочет!

А жены их ждали святого, как архиерея. Даже собрались на совет. Тетка Кириллиха предложила устлать улицу полотном. Обсудив предложение, женщины сошлись на том, что и тут не обойдешься без мужей: не разрешат, не такие теперь пошли мужчины!

— Ах, да что мы говорим! Дети сбегают в ольшаник и наломают веток! — нашла выход Сахариха. — Верно, хлопцы?

— Налома-аем! — с радостной готовностью отозвались мы.

— Вот и хорошо!

— Листва еще молодая, пахнет!..

— Ну и ладно! — согласилась Кириллиха. — Выстелем дорогу зеленью, еще как файно будет!

Но пророк прибыл в село так неожиданно, что нам было не до веток.

— Приехал! — вмиг облетела село новость.

Бабы высыпали на улицу и замерли. Стали собираться и мужчины. Мы с братом как раз возвращались из школы, подошли к сборищу, глядели на святого круглыми глазами.

Удивляться действительно было чему. Это взрослого можно убедить, что подсунутая ему солома — сено, с детьми такой номер не пройдет.

В повозке сидел сухонький старичок с длинной бородой, тусклыми глазами. На нем была домотканая свитка, холщовые, порты да обычные крестьянские сапоги, ни разу не чищенные, со стоптанными каблуками и покривившимися задниками.

Еще больше удивлял ковер-самолет, которым святой правил.

Шустрый буланый конек тянул повозку на толстых деревянных осях. Нас поразило, что вместо тяжей от колес к оглоблям тянется пара лозовых жгутов. Оглобли к хомуту крепились веревочками. Никаких тебе шлей, один подхвостник, чтобы хомут не наезжал на голову коню. Под седоком на голых досках старая конская торба. Только хвост буланого был завязан в такой же форсистый узел, какой завязывал и наш отец своей Машке. И точно такая же, как у нашей кобылы, грыжа выпирала на животе, — наверно, и он лег на копыто и проткнул себе брюшину.

Альяш остановил повозку. Пока буланый, подрагивая шкурой, отгонял мух, пророк говорил. Что именно — я не слышал, стоя сзади, за толпой. Да и говорил он очень мало, больше слушал и словно кого-то настороженно ждал.

«И это свято-ой?! — Я не мог опомниться от удивления. — Выходит, правду говорил отец, что бабы сами себя уверили, будто у тетки Агаты обновилась икона, а люди из окрестных деревень поперли в Страшево, как угорелые!»

Вон какими безбожниками были старшевские мужчины, как негодовали на грибовщинского пророка, а тут стушевались и они. Старый Тивонюк собирался напомнить Альяшу, как вместе разгоняли спевки, прищемляли котам хвосты и потешались, видя, как, ошалелые, они потом носились по деревне. Дядька Воробей хотел рассказать, как они завязывали юбки на головах у девок, сочиняли анекдоты про святых и грешников, про божью матерь и монашек. Отец хотел спустить с цепи Британа…

Все они теперь стояли поодаль, будто остолбенели.

Мужчины были поражены приездом Альяша еще больше, чем тогда, когда через село валили кобринцы. Смотрели, молчали, и если бы их мысли можно было прочитать вслух, они бы прозвучали приблизительно так:

— Вот холера, будто на баб кто чары наслал!..

— Колдун он, что ли? Заехал, сказывали, в Ятовты, двум мужикам жен поменял. Который уже месяц живут пары и, говорят, даже не ссорятся!

— А моя-то жена?! Еще утром была баба как баба, сама над этим Альяшом потешалась, а теперь посмотри, что с ней стало! Будто подменили…

— Магнит у него какой, что ли? Такая власть над людьми! Говорят, даже вожжами охаживает, а они — ничего, молятся на него, целуют ноги…

— И хотя бы из себя видный человек был! А то так… маленький, сухонький…

— Червивый сморчок, от ветра валится!..

Пока мужчины стояли молча, страшевские бабы шалели все больше. С плачем и стоном они падали на колени перед повозкой, били поклоны и что-то говорили, говорили, словно в бреду.

Привыкший к подобным сценам буланчик все время стоял неподвижно, он только постриг ушами на Тивонюкова Рекса. Вдруг конь широко расставил задние ноги и ударил тугой струей в дорожную пыль, обдав женщин брызгами пенистого пива. На это они не обратили внимания, в исступлении все лезли к пророку, целовали ему руки, полы свитки, сапоги, совали благословить детей, снятые со стен и засиженные мухами иконы. Плач, крик, стон стояли над селом.

А меня грызло разочарование.

4

Под вечер того же дня новая волна паломников в Грибовщину затопила Страшево. Солтыс, староста, распределил их по хатам на ночевку. К нам пришли семь женщин из-под Бельска. Отец принес охапку гороховой соломы и разбросал ее по полу в большой комнате. Мама набрала щепочек и растопила плиту. Вслушиваясь в диковинный язык, мы с братом во все глаза разглядывали постоялиц. Они говорили по-украински.

— Подвынься, бо тут мякко — гріх!

— Та й мені тільки жмэня потрібна!

— А я ляжу на голу підлогу!

— Тетки, что есть будете? — спросила мама у старшой.

Женщина попросила кастрюлю и два стакана ячневой крупы.

— Оце тількі будэ істи нашэ бріннэ тіло!

Мама поставила варить кашу и пошла доить коров. Гостьи положили в изголовье свои узелки, стали коленями на голые доски и начали молиться.

Вернулась с подойником мама. Процедив молоко, она заглянула в кастрюлю. Подумала, каша постная, покачала головой и влила в кастрюлю кружку парного молока, затем наполнила кружку еще раз — для Володьки, а остальное понесла опустить в колодец, чтобы утром идти с ним в Городок.

У порога маму догнала Нюрка.

— Тетя, что вы наделали?! Они же клятву давали! — испуганно зашептала она. — От Скробляцкого леса будут ползти на животе…

Но было уже поздно. Богомолки видели, как мама лила молоко в кашу. Поступок мамы их ошеломил. От возмущения они некоторое время не могли вымолвить слова. Затем разом, как по команде, подхватились, быстро разобрали свои узелки. Старшая забормотала заклятье:

— Фу-фу-фу! — по три раза с отвращением дунули на маму, на отца, на нас с Володькой остальные бабы и, брезгливо обходя плиту, гуськом потянулись на улицу.

Растерянная мама, опомнившись, плюнула нам с Володькой в глаза и стала торопливо протирать их фартуком, словно богомолки облили их отравой. Но этого ей показалось недостаточно. Она выхватила из сундука венчальную свечку, чтобы накапать воску на дверную ручку.

— Не поможет! — авторитетно объявила Нюрка.

— Ты думаешь? — Перепуганная мама совсем потеряла голову.

— Если бы вы раньше закапали! Нужно, чтобы они сами сняли проклятье.

Мать бросилась вдогонку за бельчанками.

— Да погодите же вы, другой вам сварю, невелика беда! — униженно молила она их за дверью. — Вернитесь, разве можно не евши, лю-уди?!

— Оставь, черт их бери! — гаркнул отец. — Не проси, раз они с ума спятили, как их дурной Альяш! Я бы им мазута, каким соломорезку смазываю, в кастрюлю наложил!

Мама не послушалась. Но как она ни унижалась, как ни умоляла вернуться, спать бельчанки легли во дворе под нашей грушей.

Мама долго не находила себе места.

— Испортят они нам детей проклятьем, вредные! — жалобно говорила она отцу, глядя на него с надеждой.

— Выкинь из головы, глупость все это!

— Ой, не скажи! Если бы хоть одна это говорила! — так и этак проверяла она на муже свои сомнения. — Подумай, сколько их было, и каждая бросила по такому слову!

— Тьфу! Заладила свое… скоро и сама начнешь верить! Манька, выкинь это из головы, займись делом, брехня все это!..

— Пра-авда?! — Голос мамы еще дрожал, но глаза уже светились. — Говоришь, не будет ничего?!

— Ты как малая, ей-богу!..

Их обоих теперь стало занимать другое: что делать с кашей? Сами поужинали. Оставить до утра — прокиснет. Вывалить свиньям — каша на молоке, жалко и грешно…

В это время Нюрка вернулась от богомолок и успокоила:

— Ну, слава богу, они, кажется, про вас совсем забыли!

— Да уж будь что будет! — вздохнула мама. — Нюрочка, золотце, ты молодая, съешь эту кашу, чтоб не пропала!

— Что вы, тетка Маруся, я же так файно наелась, картошки с рассолом!

— Ничего, поешь еще раз, что тебе, девке такой, станет! Бери, бери, в ней одного молока сколько!

И Нюрка, обреченно вздохнув, села на порог и опорожнила всю кастрюлю.

— Уф-ф! Аж дышать трудно! — Она поставила посуду на плиту. — Разве на гороховой соломе лечь в той комнате, а то свалюсь еще с лавки! Я теперь как колода.

— Ложись, ложись, солому завтра выбросим! — разрешила благодарная мама.

5

Все улеглись спать, но мне не спалось. Сколько разочарований за один день! Альяш — это же чистый обман, как и обновление икон, и все другое. Нету, выходит, никакого замка в Грибовщине! А вот такие в него верят! На днях дядька Шиман догнал таких же двух бабок и пожалел: «Садитесь, тетки, подвезу! А узлы свои снимите с натруженных плеч, пусть тело отдохнет немного, до Грибова еще далеко!» А они: «Спасибочко, добрый человек, что хоть нас берешь, а торбы уже на плечах подержим, чтобы твоему коню легче было!»

Но больше всего переживал я падение Нюрки.

Питалась она вместе с родителями. Что и как едят взрослые, меня до сих пор не интересовало, я не обращал на это внимание и был уверен, что Нюрка есть не так, как все.

Теперь я представлял, как мой ангел, съев кастрюлю каши на семерых, перекатывается, как бочонок, на гороховой соломе в большой комнате, ворочает влажными эмалированными белками и тяжело дышит; мне было не по себе.

Однажды мама варила крахмал для белья и испортила его.

— Вывали его за сараем, куры поклюют! — послала она меня с горшком.

Оказавшись во дворе, Нюрка увидела на граве синеватый студень и спросила отца, что это такое. Тот как раз был в хорошем настроении.

— Не знаешь? Гэ!.. Кусок тучи утром оторвался и упал с неба!

У Нюрки подкосились ноги. Упав на колени, она стала шептать молитву.

В другой раз мы с ней понесли на луг полотно — белить. Перед тем как разостлать его на траве, намочили полотно в озерце и задержались под тенью ольхи. И стали свидетелями драмы.

В улей с тяжелым взятком возвращалась пчела. Работяга летела прямиком через озеро. Она не рассчитала сил, устала, и ее потянуло вниз. До берега оставалось совсем немного, но пчела уже коснулась воды. Нашла в себе силы пролететь еще полметра, опять коснулась холодного зеркала и беспомощно распластала крылышки на воде. Конец!

Я схватил хворостинку, чтобы помочь несчастной, но тут случилось неожиданное: увидев легкую добычу, бойкий окунек подплыл снизу, в мгновение ока проглотил добычу и… сразу всплыл брюшком вверх.

— Тьфу-тьфу, нечистая сила! — закричала Нюрка. Она перекрестилась, схватила мокрое полотно, крепко взяла меня за руку и бросилась бежать. — Это никакая не пчела, дурень! Это черт! — твердила она, а у самой блестели капли пота на лбу. — Видал, как он клыками рыбу схватил?

Я тоже перепугался. Потом пересилил страх и, отдышавшись, вернулся к озеру. Сучком подцепил окунька и внимательно его рассмотрел. Вранье! Никаких следов от клыков, просто его ужалила пчела. Яд так пропитал окунька, что наша кошка потом долго с подозрением принюхивалась к нему.

Теперь два этих случая припомнились мне перед сном. И уже не волновало, что Нюрка уйдет от нас. Но все-таки стало невыносимо грустно. Хотелось куда-нибудь убежать, чтобы никого не видеть. Я не мог молиться. Чувствовал себя глубоко несчастным, и мир казался таким скучным и неинтересным, что я расплакался.

До моих переживаний никому не было дела. Детские волнения не шли ни в какое сравнение с тем ажиотажем, какой нарастал вокруг имени пророка.

6

На следующий день между Страшевом и Городком мы с братом увидели паломников, поклявшихся приползти в Грибовщину на коленях.

Лица их словно были вылеплены из потрескавшегося ила, в который воткнули серую и рыжую щетину. У ползущих были красные от бессонницы веки, пересохшие, кровоточащие губы, на грязных висках сверкали капли пота. В нос ударил едкий запах грязных, потных тел.

Мы, дети, долго брели за ними. Нам пришло в голову пересчитать их. Оказалось, что по страшевскому булыжнику молотило задубелыми, грязными коленями, оставляя на нем кровавые следы, сто восемьдесят три человека.

Дядька Салвесь выругался:

— Вы что — очумели? Смотрите, дети над вами смеются!

— Фу, сгинь, изыди, сатана, в место пустое, место безлюдное! — прохрипели ближайшие паломники.

Дядька никогда мухи не обидел, но тут и он вышел из себя. Как был с кнутом, влетел в самую гущу — и давай хлестать по спинам, головам, не разбирая.

— Домой, домой, холера вас возьми!.. Домой ползите, лодыри! Дубины стоеросовые, знаете, кто ваш Альяш?! У меня спросите, я с ним девок щупал! Моя кобыла святее… Марш по домам, дурни чертовы!

К нашему удивлению, фанатики как бы обрадовались тому, что их стегают кнутом. На лицах тех, кому досталось от Салвеся, засветилось тихое блаженство. Бормоча молитвы, люди с боязливой радостью, точно Салвесь собирался их щекотать, подставляли свистящему кнуту плечи и ползли, ползли, ползли дальше, и колени их стучали по булыжнику, как клешни раков, которых высыпали из короба на крышку стола.

Богомольцы были с Полесья. Голодные и грязные, они проползли уже около четырехсот километров!

Глава III

МАДОННА НА ЯБЛОНЕ

«Чудо!» — кричала толпа под развесистой яблоней. Люди крестились, тянули руки к дереву и опять кричали.

Кора на яблоне была содрана, и на стволе темнело продолговатое пятно.

«Это — дева Мария, я ее узнала сразу!» — убеждала прохожих женщина в темном и длинном платье, показывая след на стволе.

Точильщик ножей Рональд Дингас взял в оборот своего семилетнего сынишку и тот признался: когда отец отсутствовал, мальчик залез на дерево с ножом, который утащил из кухни, содрал кору. Нож был ржавый и грязный, оставил на стволе след.

Тем временем слух о деве Марии на яблоне уже облетел Гайнсберг. Толпа паломников хлынула в сад…

С. Тосунян, соб. корр. «Известий», Бонн, июль, 1974 г.

ЯВЛЕНИЕ ПРОРОКА НАРОДУ И ГРИБОВСКИЙ БЕДЛАМ

1

В Грибовщине Альяш выходил к народу по нескольку раз в день. Трудно определить, чего было больше в этих «явлениях пророка народу» — самообмана темной массы, коллективной игры, мистицизма, отзвуков старинных традиций, неожиданно проросших через толщу веков и слои поколений, или просто шарлатанства и авантюризма.

Выглядело все это так.

На повозках и пешком к церкви стекались все новые и новые толпы. На специально отведенной площадке складывались подношения: узлы со льном, шерстью, стопки рушников, мешки зерна, толстые рулоны полотна, связанные овечки, гуси и куры. Огромные бочки безостановочно наполнялись связками сушеных грибов, кругами сыра, глыбами воска, бочонками смедом. Осторожно выкладывалось из корзинок неисчислимое количество яиц.

Учитывались лишь наиболее ценные подарки.

Старик из Глинян привязал к колу пеструю корову, дал ей сена и предупредил приемщика:

— Гуляла на великий пост. Четвертый теленок. Бабы подоили недавно, может терпеть до вечера. Смирная. Я Ракуть Иван. Деревню сам знаешь, бывал у нас не раз.

Выслушав исчерпывающую информацию жертвующего, бородатый приемщик в рыжем кожушке записал его фамилию в приходную книгу и внушительно пробасил:

— Рука дающего да не оскудеет. Храни тебя, Иване, господь. И семью твою, и родных.

Другой бородач в таком же кожушке, только с кожаной сумкой на животе, принимал от баб и мужиков из села Сыроежки собранные ими полторы тысячи злотых. Сунув банкноты во вместительную торбу, он поставил в приходной книге сумму, выдал расписку и разъяснил:

— Это вам квитанция, чтобы отчитаться перед обчеством. Пусть бог просветит умы ваши и очистит сердца ваши любовью! Будете теперь, братья и сестры, под опекой царицы небесной, а также дети ваши и их потомства. Аминь!

— Аминь! — почтительно ответил ему хор баб и мужиков.

Счастливые от сознания, что задаток на отпущение всех бывших и будущих грехов попал в достойные руки, сыроежковцы с облегчением сели на заветный взгорок, присоединились к огромному табору. Мужчины вытянули натруженные ноги, сняли постолы и с наслаждением почесывали гудящие ступни. Кто не давал обета поститься, принялся подкрепляться. Люди достали сыр, яйца, соленые огурцы, четвертинки кочанов квашеной капусты, бутылки молока, ломти хлеба с угольками, прилипшими к нижней корочке.

— Ах, бессовестные, пир тут развели?!

Это была одна из богомолок, старая дева, внимательно следившая за поведением других. Она и ее соратницы подозревали всех в чем-нибудь дурном.

— Забыли, куда пришли? Лакомиться собрались на святом месте, разносолами угощаться?! А лучку с солью да хлеба с водицей не хотите?

У пристыженных сыроежковцев мигом пропал аппетит. Считая, что допустили самую крупную в жизни промашку, они виновато сунули еду в узелки. Только одна девушка никак не могла с собой сладить: она кусала сушеный сыр из кулака и чуть не давилась им, глотая его целыми кусками.

Пока что с народом говорили, выражаясь современным языком, «внештатные агитаторы». Их никто не назначал и ничему не учил. Свои обязанности они возложили на себя сами, став органической частью всего происходящего вокруг грибовщинской церкви, и службу несли исправно, с точностью заводного механизма.

Это была элита пророка, те самые старики и старухи, кто двадцать лет тому назад начал собирать с Альяшом деньги на строительство церковки. За это время прогремела мировая война, на нашей территории сменилось пять правительств и пять укладов жизни, а вера в пророка у определенных людей только росла.

В напряженной тишине старшая дочь Руселевой Марыси Христина внушала людям, пришедшим к Альяшу:

— Не окрестил Станкевич выродка припадочной, подняли братья Голубы руку на престол и царских слуг, так бог село и покарал! Матерь божья, что творилось! Кто на кого был в обиде, поставит полуштоф Полтораку, и он того побьет, порежет, кости поломает, глаз выколет. И никто, милые, не мог с ним совладать — ни староста, ни полиция, ни народ! Так страшно было, так страшно, поверьте, что многие бабы с вечера до утра и во двор не выходили! Господи боже наш, чего мы только не пережили!.. И вот приходит Альяш в Кронштадте к Иоанну, а чудотворец поклонился ему до земли да и говорит: «Мне икона Казанской божьей матери указывала, что ты есть божий человек. Возвращайся скорее в свою Грибовщину и верно служи народу, а злодея покарает господь бог!» И приходит Илья в село, а нехристя голова поганая уже с плеч скатилась!

Слушатели вздохнули с облегчением, точно сами они избавились от Полторака.

Заговорила старая Пилипиха: мол, собственными глазами видела и своими ушами слышала, как ночью Альяш беседовал с господом, договариваясь насчет дождя назавтра:

— Встаю раненько, а все вымокло от дождя, файно растет, прямо на глазах! И никто в селе не догадается даже, кто сотворил это чудо! Встречаю я его на улице и кажу: «Илья, я все видела и своими ушами слышала, все, все знаю!» А он мне: «Ну и знай себе! Только никому ни-ни, молчи! Нехай люди соберут файный урожай, нехай радуются!..»

Климовичева Наталья восхищалась простотой пророка:

— И пашет, и косит, как мы, только мяса в рот не берет, как, бывало, святые старцы. Вина не пьет тоже, ни за что не уговорите, только страшно рассердится! Одно знает — молится и молится за народ…

Мощный голос Александра Давидюка из Каменя перекрывал всех:

— Люди когда-то жили в саду эдемском, горя не знали, даже хворей не знали никаких! Да нарушили завет господа бога, съели яблоко запретное и познали зло! И начали с той поры убивать друг друга, брат пошел на брата, сын — на отца… И пришли на землю глад, болезни и смерти, а слезы полились рекой!

— О господи, согрешили-то как! — вздохнул кто-то сокрушенно.

— Тогда царь небесный, — возвысил голос Давидюк, — наслал на людей потоп, чтобы одумались, — не помогло. И он начал посылать Иоанна Крестителя, Моисея, Иисуса Навина, Георгия Победоносца!.. Много, ох, много их побывало на грешной земле, не пересчитать! И последним явился Иоанн Кронштадский…

Оратор сделал передышку, и баба, сожалея о непоправимой утрате, успела вставить:

— Во дурные! Не съели бы того яблока, жизня какая всем была бы, дева Мария!..

— Как маленькие, не могли уж потерпеть в том раю, — добавила вторая.

На них зашикали. Давидюк продолжал:

— Вы думаете, Иоанн Кронштадский помер? А почему, когда его несли на Казанское кладбище, за гробом плыла звезда по небу?! Она показывала людям, что Иоанн воскрес и опустился на землю в образе мужика, истинно вам говорю!

С виду не то доктор, не то учитель, с голым, как колено, черепом, с набухшей на шее жилой, гладко выбритый, Давидюк надел связанные ниточкой очки, открыл на закладке Библию и зачитал из Старого завета:

— Тут сказано: «Бог пошлет вам Илью-пророка перед наступлением дня господня».

Чтобы люди прониклись как следует святыми словами, Давидюк выдержал нужную паузу и подытожил:

— Таким образом, нами чтимый пророк Илья есть второй чудотворец Иоанн, помазанник божий, вновь народившийся Христос и отец небесный, сам бог в святой троице, истинно вам говорю!.. Это великое счастье и милость господа нашего, что он послан с небес простым человеком, судьей Христовым, сына божьего и всемогущего! Так любите же его, братья и сестры, уважайте все и молитесь!

Давидюк опять зачитал из Библии:

— «Ибо он тот, о котором сказал пророк Исайя; глас вопиющего в пустыне: приготовьте пути господу, прямыми сделайте стези ему», аминь!

Пока звучали речи и собирались пожертвования, каждый участник этого грандиозного митинга преисполнился двойным чувством. Он — ничтожество, песчинка в пустыне и капля воды в необъятном людском океане. Но в то же время он частица какого-то могучего движения.

И люди дружно и уверенно подхватили:

— Аминь!

2

А за кулисами сборища шла лихорадочная работа. Полтора десятка озабоченных мужиков и баб с видом людей, которым доверили важную тайну, а иные просто с наигранной важностью, деловито сновали в толпе верующих, перебранивались, перебрасывались отрывистыми фразами. Заметно было, что обязанности свои они выполняют с удовольствием.

— Где же эта Химка? — взглянула на Майсакова Петрука курносая жена-мироносица из Мелешков Лиза Цвелах. — Скоро свечи зажигать, а нечем! Пошла за спичками и пропала! За это время в Кринки можно было сбегать. За смертью только посылать такую! Что из этого выйдет, если все так плохо служить начнем?!

Старик задумчиво гладил пятерней бороду.

Лиза, так же будто играя перед невидимой толпой, хотела еще что-то сказать, но над землей вдруг дохнул ветерок. Цветущая молодка знала, какими глазами смотрят на нее мужики, и белыми, отвыкшими от крестьянской работы руками кокетливо придержала подол юбки.

— Ах, чтоб тебе!..

— Сколько вы их жжете, не напасешься! — буркнул Майсак, воровато отводя глаза от соблазна. — Я же выдал вам вчера по три коробочки… Они тоже денег стоят! Дома небось каждую спичку пополам делила, если к соседке за жаром не бегала, а тут жги без счету, да?

Порозовевшая от солнца, любуясь собой, молодая бабенка накинулась на Майсака:

— Попробовали бы сами зажечь половинками, когда со всех сторон люди подпирают, а свечек тьма!..

Но дед уже не слушал ее — к нему подлетела другая босоногая тараторка:

— Дядька Петрук, там уже новые идут! Говорят, пришли заблудовцы с хоругвями шелковыми, таких у нас еще не было…

— С этими не управились — и на тебе! — всплеснула руками Лиза Цвелах. — Что делать будем, чего стоим? Время-то бежит!

С пятнами на щеках, еще не остыв от недавних бесед на взгорке, подошла Христина, гневно закричала:

— А зачем их пускать сейчас? Какой умник придумал их пускать?! Толкотня будет, как в прошлый раз! Заблудовцев надо часа два подержать на выгоне! Посылай кого-нибудь навстречу, Петрук!

— Ладно, не кипи, как самовар, пойду сам! — Старик все еще поглаживал пегую бороду.

— Не мешкай, а то сейчас припрутся! — не успокаивалась Христина. — А почему кринковской Пиня полотна не забирает, все хоры завалены? Оно ему не нравится?.. И нужно кого-то поставить у корзин, чтобы не сдавали тухлых яиц, а то опять скупщики откажутся их брать!

— Они идут дорогой, а я побегу напрямик, болотцем, и как раз успею. Давидюк, кажется, кончает, зовите Илью, пора ему. Да Фелюсю скажите: пусть берется за било… А холсты Пиня больше не берет — нештандартное, говорит, чистый лен ему, стервецу, подавай! Полотно пусть там полежит, потом придумаем, что с ним сделать. А с яйцами беда! Пусть кладут пока всякие… Вечером надо посадить баб, чтобы разглядывали на свет, а то как ты узнаешь, которое гнилое?! Сейчас зато в ходу сушеные грибы, куры и гуси, шерсть!

Со спичками подошла Химка:

— Петрук, там поставские сектанты железную Библию притащили, а из-под Воложина икону какую-то! Хотят, чтобы мы в церковь взяли! Библия большая, как печная заслонка, да с цветными рисуночками, я ее в храм велела нести, а икону…

— Зачем в храм?! Надо к народу, за ограду вынести, пусть люди посмотрят, порадуются подарку! Э-эх, учишь вас учишь, а вы, холера, как были бабами, так бабами и остались… Толку от вас ни на грош!

Майсак еще ругал своих подчиненных, когда подошли воложинские сектанты. Большую группу мужчин возглавлял босой детина. Грубо вышитая рубаха его из мешковины была подпоясана соломенным перевяслом, густая рыжая борода, тронутая сединой, походила на глыбу окаменевшего меда, к которой пристали концы белых ниток. Босые мужики несли на жердях-носилках изображение трех старцев.

— Прими от нас это, отец Петрук! — почтительно попросил рыжебородый, почему-то отводя глаза.

— А, Семен?! — узнал Майсак. — И ты бороду отпустил? Посмотри, Христина, что это у них.

— Уже смотрела и никак не разберу, гляди сам! — Христина неприязненно поглядывала на бородача.

Икону размером два метра на полтора воложинцы опустили на землю, и ноша заиграла оранжевой и ультрамариновой красками, а стекло засияло солнечными бликами.

— Посредине Христос, а это? — уставился на икону Майсак.

— Святая троица, отец Петрук, — вздохнул рыжий.

— Кто же это может быть?! Постой, постой! Не ты ли, Семен, слева?

— Я, отец…

— А-а, я так и знала, что тут что-то не то! — мстительно заметила Христина, досадуя, что ее провели.

— Значит, приволок нам себя! Та-ак!.. Ну, а третий? — насмешливо спросил Майсак.

— Михаловский Ломник, отец…

— Балагула?..

— …

— Балагула, спрашиваю?

— Нас в Вильно намалевали за двести злотых. Файно сделали, правда? Мы все за стекло боялись: треснет — где возьмешь такое? Ну ничего, донесли! Запылилось только…

— Балагула, спрашиваю, третий?

Но Семен бросился протирать рукавом стекло.

— На Троцкой улице в Вильно сделали… Двадцать дней шли. Потихоньку… Где на полдня остановимся, отдохнем…

Майсак был неумолим; покачав головой, сказал с подковыркой:

— Хоть ты ходишь зимой в Грибовщину босиком, постишься, я знаю, часто, а в святые, браток, тебе и Ломнику рано. Не возьму это, Семен, забирай назад.

Наступило неловкое молчание.

— Зря потратились! — посочувствовала Химка.

— А кто просил их тратиться?!

Как школьник, уличенный в проделке, Семен некоторое время стоял неподвижно. Потом ухмыльнулся, поплевал на стекло и с еще большим усердием стал его протирать.

Остальные воложинцы, босые, запыленные, с котомками на плечах, стояли спокойно и безучастно, точно происходящее их вовсе не касалось. Наконец один из них заметил деревянное ведро с водой, и носильщики стали долго и жадно пить, передавая ведро друг другу.

— Что, так и будем тут торчать?! — рявкнул Майсак на своих баб. — А ну, за работу!

— Ой, Петрук, идем, идем!..

— Бежим!

Хоть это была и самодеятельная, нигде не зарегистрированная организация, но ее работа была хорошо налажена, по-крестьянски, добротная.

3

Пока у церквушки полным ходом шла подготовительная работа, Альяш обсуждал с мастерами проблему колоколов. Он сидел на колоде у печи и хмуро косился на гостей. За столом, заваленным неприбранной посудой и пыльными церковными фолиантами — Альяш и теперь не разрешал наводить у себя порядок, — спиной к иконостасу, мерцавшему потемневшей фольгой и стеклом, сидели известные на всю Польшу братья Ковальские из Перемышля.

Далеко Грибовщина от Перемышля, однако братья учуяли возможность сорвать хороший куш, примчались сюда и вторые сутки растолковывали упрямому «пану Климовичу», что колокола не горшки. Их отливают из цветного металла, бронза очень дорогая, а работа литейщика тонкая, потому что каждый колокол должен иметь свою тональность, приходится по многу раз переливать, и стоят колокола не многим меньше того, если бы они были из чистого золота.

— Для пана сделаем дешево — шесть тысяч за главный! Аккорд гарантируем. По корпусу дадим рисуночек: святой Илья на колеснице…

— Дорого, панок, — твердил хозяин. — Пять тысяч — сходная цена!

— Пан Эльяш, мы и так вам половину сердца отваливаем! Из чилийской меди отольем, олова дадим довоенного, пару фунтов серебра добавим!

— А гамму пан Эльяш сам проверит камертоном!

— О, звучание наладим — экстра-класс! Реветь будут, как смоки!^[10]

— С малиновым звоном будут!..

— Ну, вы мне, панки, зубы не заговаривайте! — бесцеремонно оборвал пророк Ковальских. — Знаю я таких! Рисуночком меня тешить вздумал, как маленького конфеткой! Что, полезу я на колокольню глядеть ваши рисуночки? Людей туда поведу? Или найдется такой дурень и сам туда полезет из-за этого? Ищите дураков в другом месте, в моем доме их нет!

— Па-ан Эльяш!.. Пан Климович, послушайте.

— Хорошие вам, панки, деньги даю! Сколько нынче стоит справная корова на ярмарке в Кринках? Сто злотых! Пятьдесят коров за колокол вам мало? Ого! Со всей Грибовщины согнать скот — вам этого мало? Кто вам поверит?! Пусть лучше в било мои помощники и дальше колотят, чем зря на ветер деньги выбрасывать!..

Братья знали, что старик никуда не денется, — он же колокольню строить начал! С новой силой попытались перейти в наступление, но хозяин молчал, будто не слышал их. В хату влетели запыхавшиеся мальчишки и девчонки. Гордые от сознания, что первыми приносят столь важную весть, закричали, перебивая друг друга:

— Дядька Альяш, идите, вас кличут!

— Опять собрались там!

Секунду царило молчание.

— Много их? — недовольно спросил старик.

— Мно-ого!

— И больную принесли!

— На перине!

— А один дядька мурзатый-мурзатый!

— Запылился!..

Альяш обреченно вздохнул и тяжело поднялся с колоды.

— Ну, мне пора…

Братья тоже поспешили встать.

— Hex пан иде, куда пану нужно, нех!

— Проше, мы подождем!

4

Ковальские вышли за хозяином, сняли пиджаки, ослабили галстуки, легли на травку и стали терпеливо дожидаться неуступчивого клиента. Окруженный ребятишками, сутулый Климович грузной походкой шестидесятилетнего крестьянина поплелся через село к церкви. Грибовщинцы провожали его долгим взглядом из-за заборов.

Первые дни весь этот спектакль воспринимался ими как нечто несерьезное, как сон. Теперь же люди присматривались к односельчанину, будто хотели убедиться, тот ли это человек, которого они давно знали. Но Альяш не забыл, как земляки злорадствовали, обзывали его сумасшедшим, когда он скандалил с женой и детьми, продал хозяйство и без сожаления вложил деньги брата в строительство церковки. Теперь он испытывал мстительное удовлетворение, косым взглядом отмечая тени за заборами. В выгоревшем кожухе, со связкой мотыг навстречу ему шагал высокий и сухой, как жердь, Базыль Авхимюк — единственный на селе человек, которого Альяш уважал.

— День добры! — приветствовал он друга.

— Здоров, пророк! — остановился Базыль, добродушно улыбаясь в реденькие, прокуренные усы, из-под которых виднелись выщербленные, но еще крепкие, как когти, прокуренные зубы.

Ребятишки остановились поодаль, пожирая глазами двух патриархов и ловя каждое их слово. Один победил когда-то страшного бандита, другой прославил село. Хоть и маленькая Грибовщина, куда ей до Плянтов, Острова, Гуран или Нетупы, а церковку видно из Кринок, о ней знают даже в «Амэрике»!

— Ну как жизнь? Все хлопочешь? — спросил Базыль. — Вижу, горбишься уже, пыль ногами загребаешь! А как же мне-е? Я-то ведь постарше — на десять месяцев! Ничего, годиков пятнадцать еще поскрипим, а!

— Не думал еще об этом, некогда было! — уклончиво ответил пророк. — А, о чем говорить! Помирает сперва не тот, кто худ, а тот, кому суд!

— Верно, кому как выйдет! Это так…

Старики помолчали.

— Купил? — Альяш осуждающе дотронулся до железяк со свежими следами закаливания. — Барынями стали твои бабы, что руками картошку не выбирают?! Вижу, и рожь, кое-кто косой начал убирать, — вздохнул он. — Разврат все это. Скоро в перчатках на работу будут выходить, черта тешить…

— Пустое говоришь, Альяш! — посерьезнел Базыль. — Твой батька сколько времени уборку проводил? Пять недель! Потому что в поле шла только Юзефина с серпом, а Лаврен — то на ярмарку в Берестовицу ехал, то — выпить к Хайкелю… А зять твой, Олесь, зерновые все за неделю кладет косой, а баба его имеет зато время около детишек побыть!.. Боимся все нового!.. Вспомни: когда детьми были, дощатый пол считался грехом! А как бабы из курных хат перебираться не хотели, помнишь?.. Отцы наши даже плуга боялись, думали, что после него рожь не станет расти. «Плугом пахать — хлеб шилом есть», — твердили. Одними волами поле обрабатывали. Пугали друг друга, что конь копытом пашню испоганит. Каждый хозяин парой быков хвалился: «Вол — божий сокол, зверь крещеный, он Христа нянчил, а конь — чертов подгузник, ему неровня!» А теперь где те волы?.. Хоть и на деревянных осях, вижу, ездишь, да с лозовыми жгутами вместо тяжей, а пашешь не сохой, в плуг своего буланчика запрягаешь! И постолы не носишь, как твои богомольцы!

— Сапоги обувать удобнее.

Альяшу было неприятно, что их слушают дети. А его друг все напирал:

— Нет, любишь, чтоб ноги сухие были! И в тот Кронштадт не пешком, как все праведники в Журовичы ходили, — чугункой ездил, как пан Деляси, ха-ха!

Пророк виновато опустил голову.

— А мотыги — это тебе не пальцами в земле ковыряться! Посажу их на черенки — все Ганде моей с невесткой меньше нагибаться. Вот выбрал время, накинул кожух на плечи, чтобы солнце овечью шкуру жгло, а не мою, и сходил в кузницу в Плянты, взял три штуки за пуд ржи. Осенью — как найду их!

— Все равно непорядок! Погляди, как молодые с родителями обходятся, — никакого уважения! Даже моя Ольга и та, сучка, прибежала, чтобы я…

— Альяш! За что же они уважать-то нас с тобой будут? Возьми кринковского Хайкеля. Отделил сына, зятя взял Голде, капитал каждому выделил, да еще и помогает, пока они на ноги не встанут. А что я своим дам?.. Ты вот своих просто выгнал из хаты — и все! А кто на свет этих детей пустил? Мы же с тобой пустили! У псов тоже так: подрастут щенята и родителей своих сторонятся, грызут…

Базыль кинул мотыги под забор, вытащил кисет, огниво и стал сворачивать цигарку. Плечистый, худой, с прокуренными усами, он с высоты своего роста, щурясь, смотрел на друга, будто заглядывал в колодец.

— Ну, а из консистории так и не едут освящать церковь?

— Не едут.

— Чего они так тянут?

— …

— Ничего, припрутся! Такого попы не упустят, съедется их, как собак!.. Дак ты, значит, шагаешь к богомольцам?

— Что поделаешь, требуют люди!.. Я верю в бога, а они в меня верят.

— Требуют, значит, верят, как мулле из Крушинян? Тэ-эк… Проходил мимо твоей святой постройки… И под колокольню, вижу, поставил рабочих. Ждут тебя. Разлеглись на траве цыганским табором… Еще когда-то, помню, парни Голуба любили говорить: «Попы, долгогривые шавки, пропили церкви, продались панам, живоглоты, и нет в них веры…» Так оно и есть на самом деле! Несчастные, забитые люди мотаются по белу свету, правды ищут, не знают, где приткнуться, а ты их обманываешь, манну небесную обещаешь! Муллой у нас стать легко, трудней человеком! Ох, с огнем играешь, Альяш! Не приведет к добру твоя игра, погубит она тебя, попомнишь мое слово!.. Зачем это тебе, старому человеку?! Одумайся, брось все это, пока не поздно! Построил церковь — и ладно, нехай молятся, кто уж так хочет. Так нет — вон что выдумал, холера!.. Ну какой из тебя пророк?! Теперь ученым надо быть для этого, а ты только расписаться можешь да книжку с грехом пополам прочитать. Только деревню смешишь, теперь таких грамотеев полно…

Альяш, не поднимая головы, молча зашагал от Базыля.

— А-а, не любишь правду?! Иди, иди! — Базыль только теперь стал высекать огонь. — Беги, беги… Погоди, еще вспомнишь меня!

— Больно умный! — не оборачиваясь, буркнул Альяш. И напустился на подвернувшегося малыша: — Чего уши развесил? Марш домой, щенок! Шляются байструки, людям проходу нет от них! Вот я вас хворостиной!..

5

Толпа перед церковкой насторожилась: церковный сторож железным шворнем ударил по висящему на перекладине рыжему лемеху:

— Дзинь! Дзинь! Дзинь!..

— Идет! — прокатилось приглушенно по толпе.

Мужики посрывали шапки и вместе с бабами дружно бухнулись на колени. Впились глазами в сутулую фигуру и окаменели.

Отзвонив свое, Фелюсь сунул шворень в дырку лемеха и пошел заниматься другими делами. За это время Альяш подошел вплотную к людям и остановился. Первым делом скосил глаза на мужиков, что гасили известь на фундамент для колокольни, и даже пересчитал их: правильно Базыль говорил, вышли на работу все семеро. «Надо им сегодня уплатить хотя бы по десятке, а то еще бастовать вздумают!..»

Альяш постарался представить себе, какой вид будет у колокольни, потом сумрачным взглядом обвел площадку с подарками, полотняными палатками торговцев с развешанными товарами, седую, как земля, толпу одетых во все домотканое людей, напряженно ждущие лица женщин, любопытствующие глаза детей, приведенных матерями, и тоже замер.

Так несколько минут и разглядывали они друг друга.

Летели две желтые бабочки, обгоняя одна другую. В мертвой тишине одиноко и жалобно проблеяла пожертвованная овца. Из кузницы в Плянтах долетел ритмичный перезвон наковальни. Со свистом распорол мощными крыльями свежий воздух аист, сделал два круга над взгорком, растопырил перед спуском лапы и стал спокойно снижаться на выгон, будто съезжая с ледяной горки. А надо всем этим в безбрежной синеве неба, точно подвешенные на серебряных нитках, так же беззаботно и радостно, как сто, тысячу и десять тысяч лет тому назад, звенели равнодушные ко всем бедам и заботам невидимые жаворонки.

До сих пор при встрече с людьми Альяш не испытывал жалости и сострадания к ним, обращался с ними бесцеремонно и резко. Сегодня его будто подменили.

— Я не владыка, наденьте шапки, припекает ведь! — негромко сказал он старикам, стоящим на коленях с обнаженными головами и в упор смотревшим на него.

— Ничего, постоим и без шапок, невелики паны! — так же негромко и спокойно ответил за всех жертвователь коровы из Глинян.

— Бог ни травы, ни ржи, ни лесу не сравнял, а ты на примете у господа! — послышалось из толпы.

— Превознес тебя бог над другими, а превознесенному завсегда уважение! — льстиво подхватили женщины.

Альяш не ответил. Собираясь с мыслями, он глубоко вздохнул, сочувственно покачал головой и заговорил, не поднимая глаз, как бы про себя:

— Бабы вы мои, мужики, чада мои! Сбились вы в кучу, как бездомные овечки, не знаете, какого бога шукать!.. Попы, долгогривые шавки не любят вас, не любят! Терпеть они нас не могут!.. — Он поднял голову. — Знаю я их! Им лишь бы молебен отбухать да деньги вырвать у вас! Нет у них никакой веры! Нету! Пропили они ее, прокурили, панам продались, живоглоты!

Толпа ждала таких слов. Сплоченная единством судеб, настроений и желаний, нашедшая их выражение в этих словах, толпа готова была выполнить любой приказ Альяша. Она напоминала сухую солому, к которой поднесен горящий факел.

— Ох, продают нас, продаю-ут! — прошамкала беззубым ртом одна бабка.

— Еще как! — завздыхали в разных местах.

— А чего ты от них хотела?! — живо повернулся Альяш к беззубой бабке, словно вступал с ней в спор. — Об этом даже в Библии написано. Шел один человек в Иерусалим. Напали на него разбойники, полтораки разные… Раздели его, избили, искалечили и бросили чуть живого. Мимо шел поп, покосился на избитого и пошагал себе дальше. Прошел дьячок — и тот мимо! А увидел ограбленного мужик самаритянин — сжалился. Остановил своего осла, слез, перевязал человеку раны, довез его до корчмы, да еще и грошик оставил на лечение!

Сотни лет в своих проповедях священники утверждали, что в евангельской притче о милосердном самаритянине имеется в виду Христос. Буквальное толкование притчи представляло ее совершенно в ином свете. Слушатели онемели от неожиданности, в их глазах застыло изумление. «Ага, падлы, обманывали нас!..»

— В святом писании говорится, что так было когда-то и так есть и сейчас! — зло, уверенно, с убеждением твердил им пророк, который и сам был обыкновенным мужиком. Все в нем было мужицкое — и выгоревшие брови, и борода, и замусоленная одежонка, и тщедушная фигура. — Ничего хорошего от попов и дьяконов мы не дождемся. Дождешься от них — держи карман шире!

Люди осмелели еще больше. Слова пророка моментально сплотили их.

— Правда твоя, Альяшок!

— Так оно и есть! — открыто высказывали то, о чем до сих пор шептали за углами.

— Ой, великую правду говоришь!

— Спаси нас, несчастных! — кричали со слезами умиления.

— Всевышний тебе указал через Иоанна кронштадтского! — вопила беззубая бабка. — Чудотворец небось зна-ал, что делал!

Общий подъем захватил и Альяша, у него молодо заблестели глаза, исчезла сутулость, пророк как будто стал выше ростом, подвижнее. Он повысил голос до крика:

— Попы, эти волосатые жулики, пугают нас, что звезды упадут с неба, если вы их не будете слушаться! Не верьте, брешут они! Звезды загорятся в ваших сердцах, в каждом из вас заполыхают пламенем! Вы только мне верьте! Мне одному! Я выведу вас на дорогу! Палкой ударю по морю, воды расступятся, и я поведу, всех поведу посуху!..

Альяш побелел от волнения и порывисто взмахнул руками.

— Поведу, вот увидите, — я такой!..

У отсталых людей живет мистическое уважение к притчам и аллегориям, а нехитрый пересказ библейских текстов воспринимается ими как откровение. Сказанное пророком загипнотизировало толпу.

Воспрянувшие и окрыленные, все эти бородатые старички с пересохшими и потрескавшимися губами, старушки с морщинистыми, изможденными лицами и молодайки, чьи щеки были тронуты, как чесаный лен, загарцем, а под платочком белели полосочки пробора в аккуратно расчесанных волосах, — все они преданно взирали на грибовщинского пророка глазами, полными любви и веры. Будто дети, которые ни секунды не сомневаются в том, что у взрослого есть средство исполнить любое их желание, заживить любую болячку, люди готовы были идти за своим кумиром по гальке морского дна, вдоль раздвинутых идолом водяных стен. Они дружно протянули руки к пророку и неистово закричали:

— Веди нас в землю обетованную!

— Саваоф Илья, сжалься над нами!

— Горе нам!..

— Только ты нас спасешь, ты у господа бога на примете!

— Доходит к богу твоя молитва, сам знаешь!

— Христос накормил всех людей хлебом и рыбой, и ты можешь нас накормить!

— Бери мою душу, бери мои руки и ноги, бери мои молитвы и делай со мной что хочешь, отсюда я не уйду-у! — завизжала, забилась в истерике женщина.

— Сколько шли к тебе, уж ты не гони нас, грешных! — навзрыд плакала вторая.

Истерически заплакали, зарыдали и другие женщины. Над взгорком поднялся такой плач, что рабочие позатыкали уши.

Альяш читал Библию, но это было очень давно. Бедный интеллект малограмотного мужика из забитого и глухого сельца тщетно старался найти в своей убогой памяти еще какую-нибудь подходящую притчу из Библии — и не мог. Не было и слов, чтобы разъяснить людям, куда же он собирается их вести и что показывать. И Альяш умолк. Старики с шапками в руках терпеливо смотрели ему в рот, а память Альяша словно уперлась в глухой забор — и ни с места. Наступила неловкая пауза.

Но за спиной была церковь, его опора, его детище, дело его жизни. Выручила она. Без всякого перехода, подождав, пока женщины утихнут, он сказал со вздохом:

— Нам нужно файные колокола повесить. Такие, чтобы их не заглушали кринковские. Чтобы даже в Городке их слышали, в Берестовице, Соколке… Один пудов на шестьдесят, остальные поменьше. Да вот майстры, холера их возьми, много просят. Шесть тысяч злотых за главный требуют! Кажу им: «Во всей Грибовщине коров не хватит на один ваш колокол!» Не соглашаются! А что им! Оба городские жулики, разве поймут они мужика?! И пронюхали же — из Перемышля, с Карпат, приперлись, заразы! Дурят мне голову: «Рису-у-ночки пустим по корпусам!..» А кому они нужны, кто их будет смотреть снизу-то? Наверх ради этого полезешь?! Нам — чтобы звонило хорошо!

— Ого-о! — удивился кто-то. — Шесть тысяч!

— Заломи-или паны! — посмелее сказал другой. — Не поскупились!

— Жалко им наших денег?!

— Дураков нашли!

Наступила разрядка. Люди почувствовали себя как на сельском сходе.

— Ничего, на колокола соберем! — Худой, желтолицый мужчина пригладил пятерней взлохмаченные волосы и дал беседе другое направление: — Когда мы покупали колокола для своей церкви, платили шесть злотых за кило, сто за пуд. А сколько будет за шестьдесят пудов? Так на так и выйдет!

— Не жалей денег, Илья, на такое дело, не жалей! — закричали в разных концах сборища. — Лишь бы файные колокола были! Пусть и рисуночки!

— Они на всех колоколах имеются! В беженцах, бывало, под Саратовом, залезем на колокольню, а там святой Георгий протыкает змея пикой! Глядим-глядим на диво, не наглядимся, аж страх берет! Святые слова написаны какие-то…

Кто-то даже вскочил в горячке на ноги и замахал длинными рукавами:

— А я вот что скажу! В рисуночке-то и вся сила! Иной раз нарисовано так, что колокол тебе каждый гром, каждую молнию, каждый мор на свиней или на коров от села отведет, пожар погасит, голод отгонит! Жалеть на такое?.. А на супрасльских так прямо и написано: «Как орел парит в небесной вышине, тако и звон колокола прогоняет громы и приносит милость божью». Сам читал! Скупиться на колокола — грех. Правду вам кажу!

Прокричав, видимо, впервые за свою жизнь такую длинную речь, смущенный человек снова упал на колени. Толпа заворчала. Что за сомнение? Кто же поскупится на такое дело? Да найдут, найдут они деньги, и не такие!..

— Только чтоб звонили как на небе! — высказала пожелание Пилипиха.

— Мастера теперь хорошие! — успокоил ее желтолицый. — Только дай в лапу, подмажь хорошенько!

— О-о! Теперь все могут сделать, лишь бы деньги!

— В прошлом году, когда мы хотели…

— А что вы думаете? — оборвал дебаты Альяш. — Придется отвалить этим ловкачам такой капитал. Не клепать же все время в это било, созывая людей на молебен или на сходку!

6

Обговорив так и этак с народом проблему колоколов, Альяш перешел к другому:

— Теперь скажите: чего хотите?

Люди растерянно умолкли. Цель прихода сюда как-то сама собой забылась, отошла на второй план.

И вдруг раздался тоненький голосок шестилетней девочки, стоящей на коленях рядом с матерью:

— Дядя-а, а правда, дядя, что церква эта из земли выросла?

По толпе прокатился сдержанный смешок, такой, чтобы не нарушить торжественность момента. Прокатился и сейчас же умолк. Послышалось, как шипят сердитые бабки на молодку:

— Куда смотришь?!

— Привела свое отродье в святое место — следи!

— Тащат сюда бог знает кого!

— Как не совестно!

— Бога не боятся!..

Молодица начала просить пророка:

— Прости, Альяшок, божий человек! Прости ее, маленькая она у меня еще, да очень уж шустрая! Все ей надо знать, все выпытать! Что я дома тебе говорила? — понизив голос, выговаривала она дочке. — Как тебя учила? А что ты мне обещала?.. Прости, отец, не обижайся!

Альяш не смешался и не обиделся. Подумав минуту, сказал негромко:

— Конечно, из земли. Кирпич — земля, дерево — тоже, — выходит, из земли, а как же!

Толпа вздохнула с облегчением, отметив про себя мудрость пророка.

— Так чего же вы от меня хотите? — повторил Альяш.

— Доли нет, Альяшок! — горестно вздохнула баба с перевязанным глазом.

— Ой, нет!.. Не-ет, ей-богу!..

Люди уже освоились и осмелели.

— Горе у нас, Альяшку, такое, что и золотом не залить, — со слезами в голосе сказала женщина. — Дочка у нас померла… — Голос ее прервался. — Одна была… Такая красавица! Как солнышко!.. Ы-ы-ы!..

— Дай я скажу, ты погоди! — сурово оборвал ее муж. — Разведешь сейчас тут по-бабьи!.. Ну, померла, — знать, так ей было на роду написано!.. Слухай, Альяш! Повез я дочку хоронить, а батюшка за три злотых не соглашается идти на кладбище! Потребовал, холера, чтобы еще два дня откосил ему на болоте, — такая, говорит, у него такса за требу! Со злости хотел оставить покойницу у него на крыльце и уехать. Куда денешься! Мертвому все равно, как его хоронят, да ведь люди осудят! Ну, и согласился!.. А к тебе пришел, чтобы заявить. Ты скажи, Альяш, где справедливость?! Почему они на нашей беде наживаются? Разве им так позволено?..

Мужик попал в самую точку. Люди закричали:

— Управы на них нет!

— Гроб не успеешь опустить в яму — глядь, а поп уже отслужил!.. Мах-мах своим кропилом, прогундосит что-то себе под нос и умотает домой! Лишь бы денежки слупить!

— О-о, это они умеют!

— А за крестины как дерут!

— Как на маслобойке в Кринках масло из льняного семени выжимают — сколько удастся!..

— Приехали чиновники, все описали за подати, оставили на голом месте — ни коровенки, ни свинки, ни курочки. Пара ульев была, и те забрали! — Пожилая женщина заплакала навзрыд.

— И у нас секвестраторы лютуют! — старалась перекричать плачущую обиженная бабка.

— Над верой нашей измываются! У нас проповедь читали по-польски, а кто кричал, чтоб по-нашему, того полиция в холодную упекла!

— Я на чугунке работал, в ремонтной бригаде, костыли забивал. Приказали мне сменить веру. Говорю панам: «Это постолы просто сменить, рубаху, а с верой так — кто с какой родился, такой и держись…» Они сразу: «А-а, ты еще отбрехиваешься?!» И меня с работы поперли, католика взяли на мое место!

— Ты президенту об этом скажи, Илья! Про все поведай, в Варшаве ничего не знают! Президент тебя послушается!

— А что президент?! У гродненского архиерея под самым носом на костел переделывают Софийский собор! Наняли каких-то бродяг, а те православные кресты с куполов скинули! Думаешь, до Мостицкого не дошло? Газет он не читает? Посмеивается небось себе в усы!..

— Мостицкий и приказал, а архиерей с ним заодно!

— Конечно! Вместе чаи на балах распивают, шанпанские да на курортах вылеживаются!

— Уже третью церковь ломают в Гродно!

— Ха, замолчал бы, дед, о своем Гродно! Под Хелмном и Седлецеми пятьсот штук закрыли, а священникам ноги-руки поломали!

— Если так пойдет и дальше, ни одной не останется, только на покосившихся колокольнях березки да рябины вырастут!

— Того и добиваются!

— Народ уже что поет, слыхал?

— Верно! Под татарином было легче! Татарин, говорят, веры не трогал!

— Тяжко нам, Илья! Иногда слезы застят нам солнце! С обидой мы к тебе!

Пророк молчал, словно подавленный всей тяжестью народного горя. Вдруг поднял голову и обвел глазами возбужденную толпу.

— А разве Христу легче было?! — пришло к нему озарение. — Разве он меньше страдал, спрошу я вас? Родился в такой нищете, что даже голову некуда было положить!

Голос его дрогнул. Альяш, как и все жестокие люди, был очень сентиментален. Чтобы овладеть собой, он переступил с ноги на ногу, будто выбирая сухое место.

— А потом?! Сидит в темнице за народ, отдает себя на убой за этих темных дураков, за их леригию, а рядом жулик и бандит Варавва! Приходит посланец от Понтия Пилата да и говорит: «Варавва, ты свободен, твое место займет Иисус!» И тот самый народ взял этого Полторака на руки да и попер на волю, а Христа на крест, на муки потащил! Но он не дрогнул! Ему подают воду, чтобы смочить губы, чтобы не так болело, а он думает себе: «Не-ет, пить ничего не буду, перенесу за вас все муки!» А эти вонючие гниды, бешеные псы, мало что гвоздей навбивали ему в руки и ноги и весь лоб искололи, еще театр сделали — стоят и ржут себе!.. Как было смотреть на всю эту несправедливость сыну божьему с креста?

Отсталый человек легковерен и без колебаний подчиняется авторитету. Неожиданный поворот беседы и тон пророка загипнотизировали толпу. Людям показалось, что они недосмотрели, дали промашку, наговорили, чего не нужно.

— Правда твоя, Альяшок! — первой нашлась бойкая тетка. — Он-то сколько за нас потерпел, грех нам и жаловаться, гре-ех, ей-богу!

— Вы лучше посмотрите на себя: как детей распустили! — без всякой связи с муками Христа закричал пророк. — Не почитают они нас с вами, учат нас! Яйцо курицу учит, дожили… Разве так мы с родителями обходились?!

— Ей-богу, правда! Истинный бог! Из хаты выгоняют, Альяшок! — захлюпала женщина с перевязанным глазом. — Слыхано ли, чтобы матери довелось в суд подавать на родных детей, чтобы судиться со своими сыновьями!.. Старший как двинет мне в око! Сюда вот… Звезды посыпались… А потом говорит: «Уходи». Я ему будто бы мешаю! Видали?!

— Такие выгонят, чего от них ждать, если распутство городское переняли! Мы при своих слова дурного сказать не смели, а уж закурить…

Альяш взвинтил себя так, что глаза его горели, а лицо пошло пятнами.

— Настанет, скоро настанет время, о котором сказано в святом писании: «Будет горький плач и скрежет зубов, горы на нас полезут, и камни всех накроют!..»

Наиболее впечатлительные в толпе опять заплакали, и именно этот плач успокоил пророка. Потоптавшись, Альяш хотел сказать еще что-то, но махнул рукой:

— Ат, чего мы здесь торчим? Пойдем лучше в церковь, помолимся!

7

Предложение Альяша было воспринято как милостыня. Паломники, очарованные простотой и мудростью пророка, благодарно загудели, поднялись с онемевших колен и почтительно расступились перед ним.

Сквозь тесный людской коридор Альяш направился к дубовым дверям, по обе стороны которых два служителя с сумрачными лицами держали длинные, до самой земли, развернутые свитки со славянской вязью. Над дверью большущими буквами оповещалось народу:

ПОСТРОЕН СЕЙ ХРАМ ЛЕТА ОТ СОТВОРЕНИЯ МИРА 7434, ОТ РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА 1926

Кто-то подал пример, и обезумевшие бабы ринулись к пророку, стали целовать ему ноги. Альяш еще был без дюжих телохранителей.

Еще не заласканный, не привыкший к такому поклонению, пророк с силой вырывался из чьих-то цепких рук, прыгал, как на раскаленной сковороде, когда чувствовал под ногами что-то живое и мягкое, нечаянно попадая сапогом в лицо.

— Пусти, пусти, дура, что ты вздумала?! — злобно шипел он, вырываясь из рук настырной старухи, вцепившейся мертвой хваткой в его ногу. Поднялся на несколько ступенек, перевел дух и настороженно огляделся.

Никакой обиды! Ни у кого! Наоборот, счастливые улыбки у тех, кому попало сапогом в зубы, по голове. У девушки, стоящей впереди, была рассечена щека, кровь стекала на белую кофточку и расплывалась алым цветом. Девушка даже не замечала этого, лицо ее светилось одухотворенностью, горели счастьем ясные глаза.

— Будешь знать в другой раз! — сердито сказал пророк, обращаясь к пострадавшей. — Выдумали тоже! Икону целуйте!.. Я такой же человек, как все!

Он вытащил из-за голенища массивный ключ, со старческой неуклюжестью отомкнул пудовый замок, до отказа распахнул тяжелые створки и пошел в церковку.

Сквозь оконце в куполе сочился тусклый свет, и там звонко верещали, чего-то не поделив, воробьи. С распятья свисало обвитое гирляндой из дерезы и барвинковыми венками тело Христа. Мерцали подсвечники, в которые были вставлены разрисованные золотыми спиральками массивные свечи по двадцать пять злотых за штуку. Под иконами, обложенными рушниками, теплились оранжевые огоньки лампадок, от которых рдело серебро окладов и бесчисленные петушки на рушниках. Свежевымытый пол бабы устлали для запаху аиром и ситовником.

Ощутив под ногами плохо раскиданную охапку зеленой массы, Альяш хотел разбросать ее ногой, шаркнул сапогом по полу раз-другой — а, пустое занятие! Потопал к алтарю, опустился на одно колено и зашептал молитву.

На душе было муторно.

Базылевы шпильки не выходили из головы, взгляды односельчан из подворий преследовали и здесь. Боятся, уважают, а небось не забыли грибовщинцы, как, всю жизнь воюя с ним из-за церкви, подорвалась на работе жена. Сын ему этого не простил, добровольно ушел на войну и погиб на австрийском фронте. Обе замужние дочери не хотят с ним знаться. Поистине, хочешь лечить других — непоказывай свои раны!

А уже вошли самозваные помощники, разбрелись по церкви зажигать свечи. Стало светлее.

На подставках перед образами и распятьем теперь можно было увидеть букеты в стеклянных банках и горшках, обвязанные лентами, шнурками, травяными жгутиками или завернутые в плотную бумагу, в которой иная женщина приносила из магазина мыло. В промежутках между иконами белели вырезанные из папиросной бумаги снежинки, густо усыпанные миртом, а над царскими вратами загорелись золотые буквы:

— Куда вы, здоровые?! — наводила Христина порядок на ступеньках. — Дайте им пройти!

Паломники послушно отпрянули, и в церковь, ритмично поскрипывая протезом, прохромал инвалид.

На широкой доске с роликами подкатился обрубок человека. Он, как веслами от воды, оттолкнулся ладонями от земли, легко перенес себя вместе с нехитрой тележкой через порог, и ролики загремели по церковному полу.

Прошла высокая худая девушка с бледно-синим, как утиное яйцо, лицом и лихорадочным взглядом.

Внесли на брезенте неподвижную женщину.

За носилками мать скорбно внесла мальчика: личико его обливалось по́том, из груди вырывалось тяжелое дыхание. Женщина прижимала худенькое тельце к себе и шептала что-то, целуя мальчика.

Вползло еще с десяток больных и калек.

За ними хлынули, теряя выдержку, богомольцы. Они забили вход, кого-то придавили, послышались крики:

— Ну куда, куда прете, как бараны?!

— Ой, зажали-и!..

— Люди вы или свиньи?! Человек к вам по-хорошему, старается, а вы?..

— Дай нашему брату волю!..

— Плетка нужна на них!..

8

Наконец люди заполнили церковь, мужчины протолкались на правую сторону, женщины — на левую. И успокоились.

Жены-мироносицы сложили руки для молитвы, все последовали их примеру. Бормотание слилось в единый гул, напоминавший гудение пчел в улье.

Пророк перестал молиться, опустили руки и жены-мироносицы, умолкли, затаились люди. Глухо постукивая коленями по доскам вымытого пола, торопливо поползла к пророку первая пациентка.

— Ну что там у тебя? — не слишком любезно спросил пророк.

— Голова, Лаврентьевич! Помолись за меня! Моя молитва не доходит, — видать, грешная я!

— Голова?

— Спасу нет, мучит! Архангелы твое слово услышат, донесут до господа, тебя он знает…

Климович взял лицо женщины в ладони, сжал пальцами виски и пробормотал что-то.

— Должно, поганая кровь скопилась под черепом. Она как соберется там, так и начинает мордовать человека! А пиявки ставила?

— А как же! Поналиваются, как бочонки, — глядеть страшно, — а толку никакого!

— Ну, может, теперь легче будет! Иди выздоравливай, богу молись, я буду за тебя молиться.

Тетка была растрогана до слез.

— О-о, молитва праведника огненным столбом в небо идет! Большое тебе спасибо, божий человек! Пошли тебе бог сил и здоровьица! Дети мои будут молиться за тебя день и ночь! Всем, всем людям расскажу про это! Дай рученьку золотую свою, дай мне ее… У-у-ум!..

— Ну, хватит, я не архиерей! — Альяш с трудом вырвал руку. — Хватит же! Пристала как смола! Иди!

Вынырнула из толпы бабка с завязанным глазом. Как перед хорошим знакомым или родственником, она расплакалась:

— Ты подумай, отец, сыновей своих так любила, так воспитывала, ночей не спала, а они выросли, поженились и оба мне фигу показали! Побили нас с мужем! И дочь вступилась за братьев, взяла их сторону! Он слег, а я к тебе за советом, Лаврентьевич! Из Крушинян мы. Ты моего хорошо знаешь — Макаль Борис, с тобой в армию призывался. Как от вас ехать, с самого краю наша хата, на липе аистиное гнездо, вспомнил?.. Родные дети грызут так! Наговорной водой их опоили или другое какое лихо? Правду говорят: ты расти, расти детей, ублажай их, а они расплатятся с тобой на том свете калеными углями!..

Вероятно, она была наслышана о конфликте Альяша с детьми и надеялась найти у него сочувствие и поддержку. Но Альяш вдруг рассердился:

— Не отписала сыновьям землю, вот они тебя и грызут!

У просительницы вмиг высохли глаза:

— И ты такой же!.. Как же ты, Альяш, можешь так рассуждать?! Да ведь мы с отцом еще живы! Помрем, сволокут нас в яму, пускай тогда со своими умными женами делят гектары! А дочь пусть замуж выходит, не сидит на шее у нас!

— А ты посмотри, как делают кринковские евреи! Дают взрослому сыну столько добра, чтобы он мог жить самостоятельно. Отделят, а потом еще помогают стать на ноги, а как же! А ты со своим Борисом как поступила с сыновьями да с дочерью?! Думаешь, люди не знают? Дочери приданого дать не хочешь, ее и не берет никто, — на голую кость и собака не брешет!

Альяш, распекая женщину, растравляя собственную душевную боль, испытывал облегчение. Ему казалось, что со своими он поступал так, как советовал сейчас этой бабе.

— Нечего, нечего тут слезы лить! Так тебе, Макалиха, и надо! Что посеяла, то и пожинаешь! И довольно, ступай, вон еще сколько дожидается вас!.. А тебе чего?

— Слепой я, Илья, — ткнулся обезображенным оспой лицом молодой мужчина Альяшу в грудь. — Слепой от рождения! Белый свет хочется увидеть, своих повидать! Сотвори чудо, божий человек, господь дал тебе такое  с л о в о!

Альяш оглянулся, и Химка подставила поднос. Пророк поплевал в чашу с елеем, обмакнул в нее палец и помазал слепому веки.

— Если всевышний смилостивится, то, может быть, и…

— О, не говори, через тебя поможет, твоя святая рука легкая! Ты все можешь! С л о в о  такое знаешь!.. — Слепой захлебывался от счастья.

— Как твое имя?

— Язеп грешный, святой отец.

— Иди, Язеп, соблюдай посты и молись. Божьим словом начинай и кончай каждый день свой.

От каждой болезни молятся своему святому. Например, зубы заболят — святому Антонию, глаза — Лаврену, голова заболит — Иоанну Предтече… Но старая память пророка уже давно не держала таких подробностей, а под рукой книжки не было, и он рецепты упрощал.

Этот больной ему чем-то понравился. Пророк продержал его возле себя дольше других. Он задумался и, как доктор, вспомнивший еще об одном редком лекарстве, добавил:

— «Верую» и молитву богоматери перед каждой едой и перед сном читать полезно. Только ни о чем другом в это время думать нельзя, — иначе все напрасно!

— Бу-уду, святой отец, буду читать! Ночи на коленях буду выстаивать, как мне господь наказывает твоими устами, все сделаю!

К Альяшу мужчины подвели за руку высокого парня. Угреватый хлопец изо всех сил упирался, по-бычьи наклонив голову, и время от времени фыркал, бессмысленно хохотал, точно его щекотали. Сзади шла мать.

— Иди, иди, Петручок, не брыкайся, дядька тебе конфетку файную даст в серебряной бумажке! — уговаривала она.

— Не пойду-у!..

— Я кому говорю! Слушайся, иди!

Альяш на расстоянии поставил диагноз. Он взял у Химки с подноса медный крест, и на глазах у присутствующих случилось еще одно чудо, которому на хуторах и селах суждена была долгая жизнь в воспоминаниях свидетелей.

— Во имя отца, и сына, и духа святого! — сказал пророк, с силой опустив плашмя довольно тяжелый крест на голову больного, и грозно закричал: — Изыди, сатана, дай место чистому духу!

В предчувствии чуда, чтобы лучше видеть, не упустить ни малейшей подробности, зрители устремились вперед, сдавливая друг друга, сдерживая дыхание.

Парень взвыл от боли и в ужасе попятился, но мужчины удержали его.

В напряженной тишине раздался еще более гневный голос пророка:

— Тебе кажу — изыди, сатана! Иди в пропасть, там твое место, сгинь!

Парень обмер от страха. Он судорожно вдыхал и выдыхал воздух, точно его толкали в котел с кипящей водой. Глаза сумасшедшего бегали, как у затравленного кота.

— А вы не в тиятры сюда пришли, чтобы туманные картины глядеть, не молчите! — накинулся Альяш на публику. — Может, грешен я в чем, не послушает меня господь, найдет среди вас более достойного!

— Святую правду человек говорит!

— И не дрожите так! Лучше сжимайте крепко руки и ноги, чтобы  о н  не поселился в вас! И повторяйте за мной! Ну? Изыди, сатана!..

— Изыди!.. — неуверенно и вразброд повторили присутствующие.

— Выйди, сатана! — снова раздалась команда.

— Выйди, сатана! — дружнее прокричали осмелевшие люди, возмущенные упорством нечистого.

— А куд… дою? — проглотив комок в горле, спросил больной сквозь слезы.

Старик не сводил с него глаз.

— Каким местом зашел!

— Не вылезу туда! — всхлипнул парень.

— Выйди, нечистая сила!

Все как один грянули уже с угрозой:

— Выйди!

— Я через го… го… голову залез!

— Говорю тебе: как забрался, так и вылезай, сгинь! — Пророк опять замахнулся крестом.

— Не-е! Не-е!.. — завизжал сумасшедший. — Не надо, дяденька, я вы-ыйду!..

Он ткнулся головой в материну кофту.

— Ну ладно, Петручок, ладно уже, хороший ты мой! — стала успокаивать его мать, гладя по голове сына и не отводя от Альяша благодарных глаз. — Не плачь, маленький, родной ты мой!

Больной был весь в поту и слаб, как грудной ребенок. Плечи его вздрагивали от неудержимого плача. Люди постепенно приходили в себя. Должно быть, нет ничего хуже лжи, похожей на правду.

— Гляди-ка, и на этот раз сатана послушался! — восторженно прошептала одна бабка.

— О, Альяш, только прикидывается, что слаб! Силой владеет вели-икой!

— Спасибо, спаси-ибо за выздоровление, святой отец! — истово и широко крестилась мать больного. — Не знаю, как тебя и благодарить… Я своего хозяина пошлю к тебе на работу!

— Ла-адно, благодари бога, иди-и!..

— Один он у нас!.. Ах, как мы счастливы, что наш Петручок… Дозволь мне… Ну, я к тебе вернусь еще! С мужем вернусь, только его отведем!..

Со слезами на глазах от безмерного счастья, не находя слов, чтобы выразить благодарность, и оттого растерявшись, мать обняла вздрагивавшего от рыданий сына и с родственниками стала пробиваться к выходу.

9

Стыдливо улыбаясь, ползла к Альяшу Тэкля из Праздников — упитанная кареокая молодайка с черной родинкой на смуглой шее, с глубоким вырезом кофты на груди. Все знали, что, живя в Гродно, она распутничала с сыном помещика Деляси, потом вышла замуж, но мужа и старого отца бросила, путается с молодыми мужиками.

— Тебе чего?

— Отпусти мне, грешной, вины мои, очисти меня от скверны! Замолви словечко перед богом за меня, блудницу, божий человек, я больше так не могу-у!..

Альяш наконец узнал ее. Взял за нос и стал водить голову влево и вправо, приговаривая:

— Нечего, нечего, не-ечего тебе тут делать!

Тэкля попыталась обнять колени пророка.

— Пожалей, отец святой, не прогоня-ай!

— Ты чего сюда приперлась? Хвостом крутить? — Отступив, Альяш распалялся еще больше. — Вон из моей церкви, чтоб и ноги твоей тут не было! Нет тебе пути к господу!

— Ой, не слушай его, господи, не слушай, отверни голову! — ужаснулась Тэкля и простерла руки к иконе.

— Бога не боятся, прутся всякие, кому не лень, в святое место! — подлизывалась к Альяшу следующая пациентка.

— Гнать таких треба и собаками травить! — вторила другая.

Альяш оглядел длинную очередь.

Хрипел мальчик с закрытыми глазами. Озаренная свечами, мать серым рушником вытирала ему пот на лбу, пузыри слюны на губах и с надеждой смотрела на Альяша.

Блестящими, расширенными глазами глядела на него с брезента неподвижная женщина с неприбранными, распущенными волосами.

Рядом стояла и тоже с мольбой смотрела на пророка чахоточная.

Перед иконой кривлялась дурочка.

— Чего выставилась тут? А вот я такая же, как и ты! — твердила она деве Марии.

— Верочка, великий грех говорить так! — умоляла ее напуганная святотатством мать.

— Такая же! Такая же! — еще больше расходилась дурочка. — А чего она задается?! У меня платье даже лучше, с фалдами и с брошкой, во!

— Ах, и в этой нечистая сила!..

— Свяжите ее, пока очередь дойдет, — посоветовали матери. — А то еще накличет на нас беду!

Послышались возня и приглушенный вопль:

— А чего она задается?! Поду-умаешь!.. Не хватай меня, укушу-у!..

Не обращая внимания на то, как утихомиривают дурочку, не спускал с Альяша пристальных глаз и тяжело сопел человек-обрубок, с присвистом хрипя прокуренными легкими.

Не оборачивались, покорно ждали своей очереди и умоляюще ловили взгляд Альяша другие матери. Морщинистые вспотевшие лбы блестели, отражая пламя свечей. Своих детей-калек женщины привезли давно, пророк все не подпускал их, а они терпеливо ждали и ждали…

Тогда слава еще не опьянила Альяша, он не утратил еще трезвости мышления и на чудотворную свою силу смотрел с рассудительной практичностью грибовщинского мужика. Ну, застынет дурная кровь в голове у человека, антонов огонь случится, колтун поразит — разве он хуже усатой знахарки из Плянтов или Пекутня из Городка?! Пожалуй, может даже сделать, чтобы бельмо рассосалось в глазу, или из дурочки нечистую силу выбить. Но разве ж можно отрастить ноги этому калеке?! Такой силы не было даже и у Иоанна кронштадтского, зря люди ему это приписывают, а Распутин мог вообще только кровь царевичу Алексею задержать! Разве втолкуешь глупым бабам, что тут не помогут и лекари?

Возню с такими больными Альяш считал напрасной тратой времени. Дома его ждали братья Ковальские. — Стянут еще что-нибудь, можно ли городским верить?! На болоте парилось неворошенное сено. Буланчика давно пора напоить да увести с выгона — овода замучают! А тут все лезут и лезут в церковь новые паломники, и опять, как в каком-нибудь хлеву или в костеле, мужчины перемешались с женщинами, до того наполнили помещение, что клиросы шатаются, локтем не пошевелишь, не продохнешь от спертого воздуха.

И все будут лезть, пока он здесь. Эта серая, сермяжная, как бы присыпанная пеплом, толпа вытрет боками свежую побелку стен, обдерет краску на колоннах, повалит подсвечники, наделает на полу сальных пятен, наследит… Верно говорят: дай нашему брату часы, он сунет их за голенище и будет заводить тележным шкворнем.

Злость разобрала Альяша. «А ну вас всех к такой-то матери!..»

Не сказав ни слова никому, он резко повернулся, нырнул в алтарь, выбрался на улицу и пошел на выгон. Только теперь он вспомнил о рабочих и повернул домой, чтобы заняться неприятными для себя делами.

Если качество дерева, крепость свежесложенной стены, побелку и масляную краску Альяш определял на глаз или на ощупь, то сосчитать он мог только до десяти. Постепенно он приловчился справляться с подсчетами по-своему. Но это занятие отнимало уйму времени.

Братья Ковальские, как он и ожидал, не выдержали безделья и отправились обедать к Банадычихе. Альяш запер изнутри дверь на засов и вытащил кошелку с картофелем. Выложив на лавку семь картофелин, он из тряпок, лежавших на печи, достал мешочек с деньгами и около каждой картофелины положил по десятке.

«За что им такие деньги?! Четвертый день возятся, а что сделали?! Вырыли только ямы! Отдай им все, возьмут получку — и назавтра ищи их…»

Подумав так, Альяш отнял у каждого рабочего по два злотых, сунул их опять в мешочек и положил на печь. Бросив картофелины в кошелку, он сгреб деньги в карман и пошел на выгон. К рабочим решил заглянуть, когда опустеет погост.

Глава IV

В Ново-Белице один дядька летом 1952 г. объявил себя пророком и оповестил конец света. Многие новобельчане поверили.

В роковой день несколько сотен человек пошили себе льняные балахоны и с пением молитвы направились к Сожу, откуда должны были вознестись на небо.

Выйдя на окраину, пророк забрался на сарай, оттуда по крыше — на самый конек. Окружив постройку, богомольцы прокричали молитву громче, а ихний апостол в экстазе воздел руки к облакам, сделал несколько шагов и… полетел вниз. «Скорая помощь» доставила его в Гомель с переломом четырех ребер.

Летом 1972 г. я нашел в Ново-Белице некоторых участников этого случая. Потом разговаривал с пророком. К событиям двадцатилетней давности старый, хотя черствый и довольно умный на вид человек относится совершенно серьезно. Он даже высказал мысль, что вознесение на небо сейчас ему, конечно, удалось бы, только, холера, власти не разрешат собраться народу — милиция так и набежит.

ТЭКЛЯ НАХОДИТ ПРИСТАНИЩЕ

1

Когда прием неожиданно оборвался, большинство паломников сразу же потеряли к храму интерес, начали расходиться.

— Почему он ушел? — настороженно спрашивали друг друга оставшиеся.

— Сама не пойму… Только что был такой заботливый, говорил со всеми, чудеса творил…

— Я чуть от страха не умерла, как он нечистого из хлопца выгонял!

— У парня даже дым повалил из ушей, видали?

— В моей голове такой звон, такой звон был!..

— А я ничего не видала, ничего не слыхала! Как сказал он этак сделать, я изо всей силы сжалась, чтобы нечистая сила в меня не вошла!

— Может, Альяш обиделся на нас?!

— Да уж, наши доведут кого угодно!

— Диво что!..

Объяснение случившемуся было найдено, когда горемычная мать безрукого мальчика поразила всех открытием:

— Это все она, праздниковская блудница, чудотворную силу у него отняла. Вот он и разозлился! Истинный бог!

— А что, и верно!

— Ах, паршивая потаскуха, что наделала! На святого человека позарилась!

— Я ее сразу раскусила, как увидела лицо ее поганое цыганское!

— А какая гладкая!

— Чего ей не быть гладкой?! Детей, что ли, нарожала? На работе много надрывалась? Жрет себе да спит вволю, а потом, говорят, целый день перед зеркалом прихорашивается!..

— Удивительно ли, что силу в человеке погасила?!

— Вот сделай ты что хорошее с нашим народом, выслужись перед господом, если есть такие гадины!

— О-о, не дадут! Из зависти! Позавидуют, что тебе дозволено, а ей — нет!..

— Бабы, здесь она! Вон, еще и молится как будто! Хватит, змея подколодная, прикидываться!

— Ах, выдра! Ну, обожди же, городская шлюха, я тебя сейчас…

И тетки, за сотни верст несшие своих калек, истратившие на пожертвования последние гроши, рассвирепели. Толпа набросилась на молодку, началась расправа.

В церкви поднялся невообразимый шум и визг.

— Что вы делаете, люди?! — Химка бросилась в гущу разъяренных баб. — Оставьте ее! Отойдите, грех будет нам великий, если в церкви что-нибудь сделаете с ней! Разве так можно в храме?!

Вдвоем с товаркой они вырвали чуть живую Тэклю из клубка тел, завели за алтарь и в ту же дверь, которой только что ушел Альяш, вытолкали во двор.

— Женщинам тут ходить не положено, да бог милостив, на этот раз нам простит! — заверила Химка подругу. — Куда больше греха пало бы на нас, если бы в храме пролилась человеческая кровь.

— Я отсюда никуда не пойду-у! — Тэкля упала на траву и зарыдала.

Жены-мироносицы растерялись.

— Червяком буду ползать, ноги-руки стану ему лизать, как собака, но грехи свои отмолю!.. О, какая я грешная! — В припадке самобичевания Тэкля в кровь закусила губы, царапала ногтями землю.

— Ну, хватит, сестрица, хватит, не убивайся, там видно будет! — утешала ее Химка. — Мы тоже замолвим словечко перед Альяшом, может, и очистишься, как я когда-то… Ты только не отступай, бог милостив!..

Химка тут же направилась к Альяшу.

— Принять эту распутницу? — выслушав, рассердился старик. — А в Библии как сказано, читала? Когда Пинкус узнал, что одна израильтянка блудит, он схватил пику и проткнул ей живот! Вот как нужно с ними! Нюни распустила, добренькая слишком! Этим меня не возьмешь. Бога нужно любить двояко — и злыми поступками! Ноги ее здесь не будет, так и заруби себе на носу!

Однако Химка тоже кое-чему научилась здесь. Судя по характеру брата, она знала — когда человек злится, кричит, ему не надо перечить. Пусть машет руками, плюется и горлопанит. Когда гнев пропадет — с ним договориться значительно легче.

— Не отказывай ей, Альяш! — сказала она старику, когда он остыл. — Великий грех возьмешь на душу! Пинкус — одно, а когда иудеи привезли блудницу на осле для расправы, Христос даже головы не поднял. Чертил себе что-то перстом на песке и сказал: «Не судите, да не судимы будете!.. Пусть кинет в нее камень, кто без греха!» И никто, Альяш, ни один человек, не кинул. Она стала жить со всеми в мире. А Мария Магдалина? Сколько блудила, а потом еще и святой стала! Сам же говорил — у католиков видел ее на иконе… Нет, Альяш, нельзя отталкивать несчастную женщину! Молодица кается, и ее раскаяние покрывает все грехи! Примешь ты ее, Илья, и будет она жить с нами, места всем в Грибовщине хватит!..

2

После ужина Химка с подругой пошли в церковь мыть полы. Альяш, отвернувшись от стола, стянул сапог, потер портянками натруженные за день ноги и опустился на колени перед иконостасом.

— Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое… да приидет царствие твое… — тяжело вздохнув, пробубнил он скороговоркой и перешел на шепот.

В хате было сумрачно. Перед иконами холодно и строго теплилась одна свечка, в выщербленном блюдце блестел натекший с нее воск. Пахло плесенью, мышами, а от двери, где висела нехитрая сбруя буланчика, сыромятной кожей и конским по́том.

Помолившись, Альяш встал и недоуменно оглянулся. Его постель была застлана, солома пышно взбита под покрывалом, приставочка у постели выдвинута, как бывало, когда он спал с женой и детьми, лет двадцать пять тому назад. В кофте без рукавов, сияя белизной молодого тела, у постели стояла Тэкля и, задумавшись, почесывала себе колено. Альяш и в молодые годы боялся признаться самому себе, что испытывает плотское вожделение, считая его чем-то грязным, позорным и даже преступным. Ощутив сейчас признаки давно забытого волнения, пророк закричал:

— Ты что? Тебя дьявол подослал? Блуда захотела?

В плену все того же волнения старик начал не то корить, не то выпытывать у Тэкли:

— В городе небось совратили?

— В Гродно, — прошептала она. — В грех ввели, как четырьмя колесами по мне проехались!

— Офицерье?

— Жорж Деляси. На Фолюше.

Тэкля упала на колени, низко, до самого пола, поклонилась Альяшу, коснувшись лбом его ступней.

— Из-бей ме-ня, свя-той ста-рец, как пар-ши-ву-ю со-ба-ку! — протянула она с болью, покачивая в такт головой. — Из-бей, ты же это у-ме-ешь, ты муж-чина!.. Вы-по-ри, как ты по-решь дру-гих, мне ста-нет лег-че!..

В Альяше проснулся забитый, униженный денщик.

— И раздеваться заставляли?! — заорал он.

— Заставляли, святой отец.

— И на столе плясать?

— Было…

Альяш шагнул к двери, где на колышке висела сбруя, и вернулся с вожжами.

— Клали деньги на скатерть, и я должна была ходить по ним. Но я ничего не брала. Все забирал Жорж. У меня и понятия о деньгах не было еще…

Взглянув исподлобья на Альяша и поняв его намерение, Тэкля закрыла глаза и задержала дыхание.

— Все же грешила с ними?! — в злобной решимости переспросил Альяш.

— Было-о! — с надрывом простонала Тэкля и закрыла лицо руками. — Ну, бей, бей, что же ты медлишь? Только не жалей!

Крик ее как бы подхлестнул Альяша, он сложил вожжи вдвое. Тугие веревки свистнули и опустились на мягкие плечи.

— Гах!..

— Да сильней, я не чую!.. — нетерпеливо, со страстным желанием растравить свое горе физической болью и захлебнуться в ней крикнула Тэкля и даже отняла от лица руки. — Мальчик у меня был! Родился в великой пост…

Опять свистнули веревки.

— Так, так!.. Хорошо-о!.. Ох, обожгло!.. Так мне и надо!.. Крепенький был ребенок, только уже нет его у меня-а!..

— Гах!..

Альяш, распаляясь, порол Тэклю, а женщина все таким же страдальчески-отчаянным голосом исповедовалась:

— Я не могла еще ходить… Жорж его взял да и в Лососянке утопи-ил!.. О-ох, заболело, заболело, хорошо-о запекло!.. Вот так, так меня, стерву!.. Как котенка, утопил, а мне приказал молчать!.. О, спасибо, уважил — ах, обожгло!..

Пророк веревку опустил.

— Полицейский спрашивает: «Твой?» Я не призналась… От своего сы-ына отказалась!.. Ну, бей же ты, лупи меня!..

Альяшу часто приходилось таким образом карать блудниц, но что стало с ним сегодня, он не мог понять. То ли горе женщины было так велико, что веревки не брали, то ли рука ослабла, но только продолжать порку Альяш не мог. Он опустил вожжи.

— Чего же ты остановился? Бей! — стонала, канючила, требовала Тэкля, стуча кулаками в глиняный пол.

Альяш молчал.

— Не хочешь и ты-ы?! Руки марать не желаешь?! Тогда спаси меня, грешную, хоть молитвой, пусть бог простит мою вину!.. Ты святой, ты можешь! Ты слово такое знаешь!.. О-о-о недорезанная овца, ива я подрубленная, вишня с посеченными корнями, как же мне жить теперь?!

Она зарыдала и повалилась на пол перед старцем.

— С распутниками… Дитя родное, сука, загубила! Таких не бить — веревку на шею накинуть, к конскому хвосту привязать и по деревне таскать! — кипел Альяш, чувствуя, что в нем уже нет злобы, что выкрикивает бранные слова только так, для порядка, и что такого скандала он давно ждал после смерти жены.

Старик нерешительно потоптался, отбросил вожжи, не слишком сильно пнул ногой лежавшую на полу и, остывая, объявил:

— Целую ночь будешь вот тут молиться, сатана, дьявольское отродье! А потом станешь жить по первой заповеди господней: «В поте лица своего ешь хлеб твой!» И чтобы ни к чему в моем доме не прикасалась, паскудница, потому что нечистая!.. А то и постель уже постлала, в жены набивается, повенчалась со мной, смотри ты!..

Он снова пошел к иконостасу. На ходу проворчал:

— Не надейся, выдержу сатанинское наваждение, не таких видел!

Уже осознав, что она одержала победу, Тэкля все-таки взмолилась с пола:

— Не прогоняй меня, святой человек, не гони из своего дома! Куда мне податься? Не становись порогом к моему спасению!

— На кухне, у помойного ведра, спать будешь!

— Господи, да хоть в будке собачьей! Тенью твоей стану, если прикажешь! Может, еще вымолю у господа прощение!..

3

Химка с подругой вернулись из церкви поздно. Они слушали, остановившись перед окнами, все, что происходило в хате.

— Ух, как разошелся наш хозяин! — прошептала мелешковка, гордясь своей близостью к пророку. В ее чувстве привязанности к нему не было никакого расчета, как у всякого слабовольного и несамостоятельного человека, было только желание подчиняться — так проститутки привязываются к своим сутенерам, которые издеваются над ними и не считают их за людей.

— Это хорошо, пусть покричит на нее, пусть! — рассудила наша тетка Химка. — Он вот точно так и меня поносил, когда я рассказала ему про свой грех. Так уж меня крыл — не расскажешь и словами! Зато потом легко-легко стало, ох, легко!..

— А-а-а! — послышалось в хате.

— О! Уже бьет! — шепнула Химка.

Женщины с жадностью стали ловить мольбы и стоны молодицы. Попробовали сами всплакнуть и настроить себя так, чтобы приобщиться к целебному наслаждению от растревоженной боли.

— Хлещет! — с восхищением и как бы даже с завистью подтвердила подруга. Потом горячо, не без хвастовства, зашептала: — Я ему тоже рассказала про свой грех… Как начал, как начал, как на-ачал он меня веревкой охаживать, аж в пот меня бросило, света невзвидала! Слезами сразу и залилась!.. Долго полосы на теле не проходили, а ночью, бывало, никак спать не умощусь — печет кругом! Но о горе своем больше и не вспоминала даже… О-о, великая у него сила, испытала и я ее!

— Святой человек! — с уважением вздохнула Химка под дикий, похожий на смех вопль Тэкли. — Сколько добра людям делает!

— Как Иисус Христос, ей-богу! И его имя богомольцы так же поминают в молитвах, а нищие именем Альяша — сама слышала — выпрашивают подаяние! А кажется — неприветливый такой!

— Вроде солнца: глянешь — в глазах потемнеет, а все радуются ему! Недаром со всех концов света прутся люди в Грибовщину, стар и млад…

— Счастливые мы, Химочка! — В порыве чувствительности Лиза чмокнула товарку в щеку.

— Ой, и не говори! Я в Страшеве так мучилась при родном брате, до того мучилась, что и рассказать трудно… Бывало, пролетит ночь, а я и глаз не сомкну! Голос каждого петуха на селе изучила! А пришла сюда — как заново на свет родилась! Как вздумаю иногда, какая тут нужная, что служу богу, творю добро и милосердие, и на душе так легко делается, что, кажется, среди ангелов живу!

— А она, бедная, все ревет… Взялся он за нее, скажи ты!.. Заядлый человек!

— Молодая, слез много, пусть выплачется, Лиза! Это полезно, когда вредный сок вытечет из тебя. Не надо им мешать!

— Куда же нам-то деваться, Химочка? Ночь ведь. Кого теперь станешь будить?

— Не беда, пристроимся где-нибудь!..

Умиленные и взволнованные, женщины постояли еще немного и, когда то, что происходило в хате, стало напоминать семейную свару, отправились искать ночлег.

ОПЯТЬ ТО ЖЕ САМОЕ

Появление Тэкли в доме Альяша дало пищу для новых разговоров. Бабки удивлялись прозорливости пророка:

— Он каждого видит насквозь. Что-нибудь скрыть от него — и не думай!

— Даже потаскуха из Праздников не могла обмануть! Поглядел Илья на нее и говорит: «Хоть ты и красивая, и в шелка одетая, а есть ты сатана и отойди от меня!»

— А та, говорят, услыхала это да как заржет!.. Люди глядь на ее ноги, а там копыта! Носом потянули — серой воняет!

И валил народ на поклон к мессии. К тому вечному мессии, которого столько веков ожидали поколения моих предков. В течение столетий не было такой благоприятной обстановки, которая бы способствовала так разжиганию мистического огня веры.

Часть вторая

Глава I

В Давид-Городке в саду Берка Муравчика стояла часовенка со старой иконкой божьей матери. Весной 1936 г. одной бабке приснилось, что эта матерь божья плакала. На второй день в часовенку хлынули люди.

Давидгородокский священник испугался и старую икону заменил новой. Менял батюшка богородицу на глазах у сотен людей, тем не менее толпа посчитала святой и другую икону.

Через несколько дней уже тысячные толпы полешуков-пилигримов устремились к часовенке, с ними не могли справиться ни батюшки, ни полиция. Большущие толпы народа разнесли Муравчику забор, поломали яблони, а землю на огороде и в саду утрамбовали постолами на ток.

Из рассказов старожилов Давид-Городка.

ЧЕМ ПРИВЛЕКАЕТ ЛЮДЕЙ ГРИБОВО

1

Вслед за Химкой, с легкой ее руки, зачастили в Грибовщину многие даже из моей передовой деревни. Сосед наш, Клемусов Степан, стремился туда из страха перед неведомым. Привыкнув с детства к мысли, что все на свете имеет свою причину, он рассуждал вслух:

— А кто все это создал? Откуда взялись поле, лес, болото, растения?.. Вот Трофим Лебединский, такой здоровый и молодой, помер, а я, слабый и хилый, живу! Отцу моему скоро девяносто пять, а еще корку грызут, грибов на всю зиму натаскают из леса! А их ровесники давно уже истлели на мостовлянском кладбище… Почему так, а? Думаешь, случайно это? Без всякой причины? Ого!.. Трофим такое натворил — только люди не знают об этом!

— Смотри-ка! — подтрунивал отец. — Жили рядом, в армии четыре года вместе отбухали, друзьями были, а я, дурак, ничего не знал. Он, считал я, от чахотки умер!

— Хороша чахотка! Почему же она к тебе не привязалась или ко мне?.. Не сумлевайся, Ничипор, на всевышнем суде только однажды был наказан тот, кто без греха! Тогда судил Пилат! За каждым, Ничипор, были грехи, которые до людей не дошли, а только до бога! Не, ты не думай, что небесную силу проведешь: все плохое и хорошее она запоминает! — уверял Степан.

— Не проведешь?

— А как же иначе? Должен же быть кто-то главный над всеми и командовать! Конечно, одному не справиться, забот вон сколько! Вот он и вынужден заводить помощников — архангелов разных или таких, как Альяш, подручных. Подумай: почему народ к нему валит со всего края? Так себе, по-твоему?.. Грех ему не поклониться. Лес с ним под Студянкой валили, сажни дров ставили, пни корчевали! Съезжу! Отцу когда-то на дороге явился сам Христос, не прогневить бы его ненароком!

Честный, работящий и практичный Степан ни одной работы не отложил на завтра, если мог справиться с ней сегодня, что делало его самостоятельным и независимым. И насчет Альяша он вывел для себя именно такую истину из своей нелегкой жизни.

Рыгорулько тоже брал хомут из сеней и шел запрягать своего конька с розовой плешинкой на храпе. Через забор он объяснялся с отцом несколько иначе:

— Ты, Ничипор, надо мной смеешься, знаю, а я все-таки поеду в Грибово. Святой Альяш или не святой — кто его там знает! А если бог взаправду есть, что тогда?.. Вон евреи в Городке не то что мы с тобой, неучи, все до единого школы пооканчивали, а в бога как верят! Синагоги у них всегда полные, знаешь сам!

— Это верно, полные, — согласился отец.

— Вот видишь! — обрадовался Рыгорулька, считая, что оппонент сдается. — Возьми у меня Библию, почитай. Я тебе даже страницу покажу. Зря, думаешь, бумагу гробили? На неправду стали бы тратить время, на сказочки? Не-ет, брат, Библию писали люди уче-еные, будь уверен, они все наперед знали…

— Так уж и все? Да ну-у?

Надев коню на шею хомут, расправив шлею, Рыгорулька разошелся:

— Не нукай, еще не запряг! Если не врут люди, то Альяш и есть тот самый пророк! Простой он мужик? Так и святой Иосиф был простым столяром, а у него сам Христос родился!.. Ну, а если все это вранье, только и делов, что проедусь в Грибовщину да вернусь, холера его дери, назад, платить за это кому буду, что ли?.. Случится, что Альяш от неба, мне будет легче, чем тому, кто туда не ездил ни разу.

— Может, и меня тогда защитишь, словечко перед господом замолвишь? — ухмыльнулся отец.

Только тут сосед понял, что его разыгрывают, и от обиды побелел.

— Опять смеешься надо мной?! — перешел он в наступление: — Все-то ты знаешь, все понимаешь, насмеха-аешься, умный уж больно! Даже рожь начал убирать косой, будто мазур какой… А вот скажи мне: на чем земля подвешена?

И Рыгорулька посмотрел на отца так, будто пошел козырным тузом.

— Как это — подвешена? — удивился отец.

— А вот так! На чем она висит — на веревках или на какой крюк железный прибита?

Отец уже с трудом удерживался, чтобы не прыснуть.

— Какая веревка выдержит эдакую тяжесть, Рыгор? Даже конопляная оборвется!

— Не выдержит, признаешь?

— Как ниточка порвется!

— Тогда на чем же висит земля?

— Ей-богу, не знаю!

— А кто ее подвесил? — Дядька победно оглядел малышей, прислушивающихся к диспуту на астрономическую тему. — И почему все растет — рожь, липа, лоза?.. Тянет все это что-то вверх или снизу что-нибудь его толкает?

— …

— Молчишь?! То-то! Не хочешь признаться, что не знаешь и этого!

Отец не выдержал, покатился со смеху. Это не обескуражило Рыгорульку. Довольный собой, дядька уперся коленом в концы березовых дужек хомута, затянул супонь и стал заматывать кончик сыромятного ремешка.

Поремского Осипа, с которым Альяш некогда затыкал снопами печные трубы, жена пилила до тех пор, пока мужик не сдался. Каждое воскресенье после завтрака он тоже снимал с колышка сбрую, брал обитую сверкающими бляхами дугу с кольцом для бубенчика, захватывал узду с красными помпончиками, за голенище засаживал кнут и шел на подворье. Через минуту усаживал в повозку свою толстую Нинку, ставил ей в ноги корзину с курами, взнуздывал коня и катил к святому месту, хотя сам был безбожником и на все, что творилось возле церкви, смотрел как на цирковое представление.

Многих туда влекла тяга к необычному. Газеты на селе были редкостью, радиоприемники — только у богатеев. Некуда было податься в свободное время, убежать от скуки. Иные рассуждали так:

«Яровые посеял, картошку посадил, окучил, до сенокоса еще полмесяца — что делать?.. В Журовичах и Почаеве был, в Зверках под Заблудовом, откуда младенец Гавриил, тоже бывал. В Подворки, где обновилась икона, ездил. В своем приходе все те же анекдоты про ксендза да попа. Сходку паны, заразы, запрещают. Народ в какое-то Грибово прется. Была не была, махну-ка туда и я, посмотрю еще и это диво!..»

И шел смазывать повозку или накачивать камеры ровера, как у нас называли велосипед.

У нашего забора однажды присели путешественницы из-под Баранович. Преодоление трудностей, голода и физической боли из-за добровольно поставленной перед собой цели доставляло этим женщинам явное удовольствие.

— Такой путь проделать — двести верст! — пожалела их мама. — И не надоело вам столько тащиться?

Одна бабка звонким и чистым голосом пропела:

— Ни капли! Идем себе до того Грибова то лесом, то полем, то лугом, вдоль чужих огородов… Идем по солнышку, радуемся всему, вдыхаем запахи, и, поверьте, так нам как-то фа-айно на душе, что даже смеяться хочется!

— А еду с собой брали?

— Только гнилушек по торбе от жажды. Картошки да хлеба в каждой хате дадут… Что в этом узле?

— Плащаницу купили всей деревней в подарок для церкви!

Молодежь, влекомая жаждой новых впечатлений, валила в Грибовщину как на свадьбу, ибо каждая новая встреча с другим человеком вносит в нашу жизнь нечто новое.

2

К церкви подходила компания юношей и девушек и удивлялась говору теток из-под Новогрудка. Вместо западнобелорусского «са» они говорили «ся» — «наелася», «напилася», «помолилася». Употребляли какие-то смешные слова: «няужо», «нешта», «гэны», «сёння»…

Играла шарманка. Дети свистели в глиняных петушков. Ржали и грызлись распряженные и взбесившиеся от безделья кони.

— На гербовой бумаге молитвы к святой Варваре о счастливой смерти! — во всю глотку объявлял какой-то торговец.

— А зачем, дядя, молиться еще и об этом? — поинтересовался юноша.

— Смерть человека, сынок, в соединении с богом — это величайшее счастье из тех, которые мы можем постичь. Варваре об этом и молятся!

— Ого, теперь будем знать!..

Ребятам сделалось неуютно, и они постарались уйти подальше от этого места.

— Библии, Библии почти задаром! — кричал другой торговец. — Сатана задрожит от страха, узнав, что святое писание так дешево продаю!

С большой бородавкой на носу бродяга нес в протянутой руке медную кружку, выпиленную из снарядной гильзы, колотил по ней копеечным гвоздем и гнусавил:

— Подайте, Христа ради, инвалиду Брусиловского прорыва, не забывайте многострадального воина, верного и храброго сына отечества!

Парни кивнули на своих спутниц:

— Проси, дед, у них, они богатые! Мы свои деньги давно пропили!

Бородатый бродяга, ноги которого до коленок всегда были искусаны собаками, вздохнул с притворным сожалением:

— Эх, хлопчики, когда был молод, имел до девок голод, а при старости такой не гребую никакой!

Парни заржали и окружили старика.

— Дедуля, а правда, что жена кринковского войта дала вам булку, а вы ей камнем побили стекла в окне?

— Это, ребятки, был не камень, а та самая булка!

Дальше из уст старого плута посыпались каскады рифмованных острот — белорусских и польских, еврейских и немецких. От них покраснели бы и телеграфные столбы.

— Ой, деточки, — спохватился бродяга, — ступайте себе, ступайте, а то я из-за вас тут ни шиша не заработаю, старуха меня и на порог не пустит!

Поджимая, как аист, ногу, он заколотил гвоздем по кружке и завопил:

— Болят мои раны, сестрицы милосердия, ноют раны ветерана, скалеченного самураями под Мукденом, подайте гвардейцу его анпираторского величества, кавалеру аксельбантов и георгиевских крестов трех степеней! Одолел я под Сучаном три вражеских цепи: одну рашпилем перепилил, под вторую прополз, а через третью перескочил!..

Парни дружно засмеялись и пошли дальше. Все их занимало. Потряхивая пустой штаниной, с культей до колена, поляк держал палку с нанизанными на нее сандалетами.

Увидев парней, закричал:

— Ludzie, ludzie, nie stójcie, tylko bóty kupójcie! Kto choc jeden raz spróbował, to od razu dwa kupował! Jak na kółku powiesicie, dziesięc latek przenosicie!^[11]

Слушатели обладали чувством юмора, шутка инвалида пришлась им по душе.

— А даром пан отдаст?

— Już ten umarł dawno, kto dawał za darmo!^[12]

К парням уже шел фокусник:

— Amerykańska gra — za dolara dwa! Ja mam ręce, imi kręсę, ty masz gały, zęby patrzały. Kto ma oczy zdrowe, ten wygrywa krowę, kto ma oczy z korka, ten dopłaca z worka! Spiesz, bracie, bo jutro nie będzie!^[13]

В уголке у забора примостилась бабка Терениха, знахарка из Плянтов. Когда Володьку покусала бешеная, по общему убеждению, собака, мама ездила к этой знахарке «выписывать хлеб» для лечения.

Парализованная ниже пояса, с седыми усиками бабка сидела, закутавшись в теплые платки, и давала советы молодой дивчине, за которой стояла длинная очередь. Накрыв клиентку цветастой клеенкой, знахарка жужжала ей на ухо:

— Носи при себе мясо жеребенка, высушенное в новом обливном горшочке в печи, из которой только что вынули хлеб. К кому ни приложишь, будет любить! Хорошо иметь при себе волос из волчьего хвоста или объеденные муравьями кости лягушки. Только правый бок ее, если левый, никто не полюбит… А когда вынешь хлеб из печи, высуши капельку своей крови, голубиные кишки, а еще лучше — ногу совы, сотри все в порошок и дай ему выпить, — как привяжешь! Только смотри, милая, не дай месяцу осветить твою сорочку!

— Что вы, тетка Терениха, дурная я, что ли, сама не знаю?! — Девушка вся дрожала от волнения. — Как солнце заходит, всегда белье снимаю…

А толпа перед церковью набухала. Люди ждали пророка, и когда он наконец появился, никто не заметил, как из толпы вырвались две девушки. Они неслись, зажимая рты, точно их мутило. Добежали до забора, упали под него и затряслись в неудержимом хохоте.

Следом за ними прибежала третья, постарше.

— Будет, будет вам ржать! — ругала она их и била кулаками по плечам. — Замолчите! Люба, Зина, ну?! Забыли, зачем пришли? А еще комсомолки! Тьфу, пользы от вас тут мне!..

Но девушки продолжали смеяться. Это были подпольщицы из Гаркавич. В Грибовщину они явились чуть ли не первыми и успели разбросать не одну сотню листовок. Пять минут назад все трое стояли в тесной толпе богомолок, ожидавшей пророка. Бывшая белостоцкая служанка Женя Нестерович толкнула подруг и громко заговорила:

— Шел Христос в Иерусалим, к храму. Увидел торговцев, взял кнут и давай их гонять! А первосвященнику сказал: «Богу нужны добрые дела и помыслы, а не деньги, что вы тут ярмарку развели?!» Здесь же, посмотрите, сколько торговцевразных собралось! Что-то никто их и не думает трогать…

— Я ничего не слушаю, антихристы! — заткнула уши ближайшая бабка. — Идите себе, не гневите бога! Это вас нечистый подослал, но я ничего не слышала, воймяца, и сына, и духа!..

Соседка ее заносчиво отрезала:

— А что в этом плохого? Где праздник, там всегда продают…

Ответить Нестерович не успела — толпа забурлила и раздалась в стороны, образовав проход. По нему к церкви шагал Альяш. Бабки стали хватать полы его старого зипуна, норовя поцеловать. Иные падали на колени и вопили. Старик, нахмурившись, отбивался и ворчал.

Когда Альяш поравнялся с комсомолками, у Любы округлились глаза: ширинка у пророка была расстегнута.

— Женя, Женя, смотри! — Люба с брезгливым ужасом вцепилась в руку Нестерович.

— Ой, даже кальсоны грязные видать! — тоже заметив непорядок в одежде старца, прыснула Зина.

Бабки сердито цыкнули на них, но комсомолок уже разобрал такой неудержимый смех, что они поспешили выбраться из толпы.

— Ой, умо-ора! Они: «Спаси нас, Альяшок, благослови нас, Илья!..» А у него… хи-хи-хи-хи!.. — покатывалась Люба, держась за штакетник.

— А он: «Богу молитесь, а не мне, богу!.. Булку детям купи за эти деньги!» А у самого… Ха-ха-ха-ха!.. Ой, помру от смеха! — вторила Зина. — Все наружу, как у пьяного!.. Проро-ок, ха-ха-ха-ха!..

Никто не заметил тучи в небе. Только Нестерович успокоила подруг, только Терениха накрыла клеенкой очередную клиентку — неожиданно сверкнула белая в дневном свете молния, осветила фиолетовые края неприметной до сих пор серой тучи, и сразу же заблестела косая стена стеклянных нитей. Упругий дождь хлынул, как обвал; он искрился на солнце, сверкал и радовал глаза.

— О-ёй, вымокнем!..

Очередь к знахарке вмиг разлетелась. В преувеличенной панике девчата бросились под пиджаки к парням. Те охотно пускали их и вместе убегали, якобы спасаясь от теплого, как чай, дождя. Девушки подбирали подолы, оглашали село визгом, в котором звучали молодая радость и притворное негодование — не то на дождь, не то на цепкие руки, обнимавшие их. А над всем этим веселым бедламом уже играла семицветьем двойная радуга.

— Мама, мама, глянь туда — золотые ленты падают с неба! — восторженно кричал какой-то малыш под деревом, где укрылась Женя Нестерович с подругами.

В тот день из молодежи Альяша, возможно, видели только гарковичанки. Но и все остальные были довольны. Одними прибаутками хлопцы запаслись на всю жизнь.

Если подытожить, то выйдет: старые и молодые попали в орбиту огромной легенды, в созданное дядькой Альяшом поле нравственного напряжения и уже не могли противиться той могучей силе, которая тянула их в Грибовщину.

СТАРШЕВЦЫ РАССУЖДАЮТ ОБ АЛЬЯШЕ

Паломничество в Грибовщину продолжалось. По этому поводу в нерабочий день в нашей хате собрались мужчины.

Собирали делегацию на съезд ТБШ^[14]. В Грибовщину на разведку для начала отправили на велосипеде маминого брата — Николая Кохановича. Ожидая его, долго курили, сплевывали, разговаривали о том о сем.

Вернувшись из разведки, весь потный, Николай доложил:

— Народу пропасть! Как муравейник, ей-богу! В колодцах воды не осталось, и лошадей поить в Студянские пруды водят! Оглобли — лес непроходимый, торчат, как пушечные стволы, не хватает только немецких еропланов да цепеллинов в небе! Одних велосипедов сотни! Визжат, грызутся лошади, гвалт, неразбериха, — как в пятнадцатом году, когда уезжали от войны в Россию… Из Гродно понаехали паны, поставили машины в стороне и показывают женам весь этот театр…

Забившись в уголок, мы с братом превратились в слух. Многое нам было непонятно, но, как ни странно, из слышанного в детстве лучше всего запоминается именно непонятное. И мне хорошо запал в душу тот разговор, тем более что отец много раз впоследствии пересказывал его знакомым.

— Виделся с хлопцами, — продолжил дядя Николай, — с плянтовскими Прокопчиками, Евгением Курзой из Нового Острова. Женю Нестерович встретил. Что делают? Плечами пожимают! Какое-то всеобщее сумасшествие! Женька листовки разбросала — ни одну в толпе не подняли, все втоптали в песок, как стадо баранов! Закажем новые в центре — и эти никто не станет читать, только тюрьму заработаем. Тут и войска не справятся!

Он попросил воды. Пока Николай утолял жажду, отец размышлял вслух:

— Нашелся один обормот и водит, холера, всех за нос! — Он даже зубами скрипнул от злости. — Всыпать бы одному-другому плетей, вмиг образумились бы!

— Не поможет, Никифор, — возразил сын Сахарихи Осип. — Наоборот, еще сильнее потянутся! Как же, великомученик! Такие умники нашлись в Канюках. Били богомольцев, купали в конопляных ямах, колючую проволоку протягивали через дорогу — ни черта не помогло! Собрались богомольцы в «ковчег» свой молиться перед портретом Альяша — хлопцы подпалили хату! Что ты думаешь? Не побежали от огня. Решили, что это воля божья. Хлопцам пришлось силой их выволакивать! Добились чего-нибудь? Только несколько коров сгорело, а богомольцы стали еще усерднее молиться.

— Темнота, — улыбнулся Николай.

— Ты, Осип, возмущаешься, а сам родную сестру удержать не смог! — напомнил Салвесь. — Это, холера его возьми, не так просто!

Из семи тысяч членов КП ЗБ больше половины сидело в тюрьмах, остальные были загнаны в подполье. Таким подпольщиком был и Осип, окончивший в эвакуации школу в Казани.

— Сам того не желая, на обочине православия наш Климович создал новую религию с собственным механизмом воздействия и поставил перед забитыми мужиками мнимую цель, — продолжил он. — А со всякой религией надо обращаться осторожно. Она порождение слишком многих причин, а ее легенды и течения возникают не как следствие того, что наивные люди попадают на удочку какому-нибудь проходимцу. Творятся они самими массами, которые, не обладая ясным знанием причин своего бедственного положения, впадают в мистику, чтобы заполнить духовный вакуум.

Заметив, что говорит слишком отвлеченно, Осип пояснил:

— Возьму свою мать. В церкви разуверились. Когда в селе была «Громада», тоже бегали на ее сходки, планировали, что будут сеять на панских гектарах, пели с подругами старинные песни. Все это было им близко и интересно. Но когда это отпало, маму потянуло к романтике Альяша. Сегодня и их брат вынужден был везти в Грибово.

— Пожалуй, ты прав, — неохотно согласился отец. — Грибовщина — тупик, в который фашисты народ загнали!

— Еще какой тупик, и мы бессильны его преодолеть. Только это не значит, что мы должны с этим мириться. Николай, будешь на съезде в Вильно, расскажи обо всем. Прямо встань и выкладывай как есть! Может, какой-нибудь поэт, известный писатель заинтересуется грибовщинским явлением, как некогда Короленко мултанцами^[15].

— А слыхали, Павел-то Бельский, что нам читал в кружке свои стишки, Альяшу теперь служит! — вспомнил Николай.

— Вот-вот! — подхватил Осип. — Кажется, развитые и те туда потянулись!.. Легче всего обругать и заклеймить людей. Сволочные паны, наступив людям на глотки, закрыли все пути духовным устремлениям, оставили только этот единственный. Так что же мы хотим от темного народа?

Глава II

Во Франции — стране Вольтера, энциклопедистов, первой революции и «Конкорда» — зарегистрировано более 60 000 знахарей и знахарок. Общую сумму их доходов министерство финансов определяет на один миллиард франков в год. Адреса их встретишь в абонементной книге городского телефона. Их гороскопы каждый день печатает центральная пресса. Перед ателье знахарок в Париже выстаивают десятки лимузинов богатых клиентов, а перед будками на бульварах вытягиваются длиннющие очереди граждан победнее…

ВСТРЕЧА ПАРНЕЙ С ЖЕНОЙ-МИРОНОСИЦЕЙ, АПОСТОЛОМ И ШИДЛОВСКИМ

1

Участникам съезда грозило всякое. Поэтому по решению партии делегатами могли быть только холостяки. Собранных денег до Вильно хватало лишь двум. Поезд шел туда кружной дорогой, через Белосток, и мужики прикинули, что садиться в Гродно будет дешевле — можно сэкономить еще на одного делегата. Обратную дорогу оплатят в Вильно, если, конечно, полиция не поставит на казенное довольствие.

— А бывший «громадовец» Шидловский Леон там с билетами нам поможет! — обрадовался такому маршруту Николай.

Как только обо всем договорились и люди разошлись, в нашей хате начались сборы. Отец одолжил шурину жилет с шелковой подкладкой и рыжие сапоги с твердыми голенищами, а мать пришила все пуговицы и выгладила брату праздничную рубашку. Сапоги были на два номера больше. Николай сделал толстую стельку из свежей соломы, хотел даже взять ее и про запас.

— Сдурел?! Такого добра в каждом селе сколько угодно! — образумил его отец.

Со свежими бритвенными порезами, залепленными бумажками, пришли готовые в дорогу Николаевы друзья из Мелешков — Цвелах и Крейза. Прифрантившиеся парни выпросили у отца еще саквояжик с медной ручкой, уложили в него хлеб, сало, галстуки, накрошили на лавке самосаду про запас и стали прощаться.

— Не суйся куда не надо, не то враз голова слетит! — Мама тревожно поцеловала своего брата.

— А-а, пустяки! — небрежно махнул тот рукой.

— Дети по нас плакать будут, что ли? — напомнил о себе муж Сахарихиной племянницы Ленька Цвелах.

— Лиза еще свечу поставит за тебя в грибовщинской церкви перед угодником Николаем! — заметил Крейза.

— На рожон лезть не нужно, — осадил их отец. — Настоящие герои и дело сделают, и живыми остаются!

Чтобы лишний раз не попадаться осведомителям или полиции на глаза, парни отправились в дорогу вечером. Мы с Володькой провожали их, как когда-то тетку Химку, до самого леса. Я тащил тяжелый саквояжик и прикидывал, когда вернется дядя Николай — с подарками, с незнакомыми запахами и новостями, — как мне тогда будут завидовать мальчишки!

2

За ночь они отмахали пятьдесят километров и к утру были уже в Индуре. Знакомый пекарь, одноглазый Ицка покормил гостей теплыми булками и увел их в синагогу. Парни забрались за печь на какие-то маты, сняли пиджаки, сапоги, легли спать.

Целый день в синагоге молились. Старые евреи в черных ермолках, с длиннющими пейсами, полосатыми талесами на плечах, склонясь над талмудами в обшарпанных переплетах, монотонными голосами выводили каждый свое или хором повторяли за худым, крючконосым кантором один и тот же рефрен:

Усталым путешественникам это не мешало отсыпаться, а молящимся до трех незнакомцев не было никакого дела.

В сумерках страшевцы зашагали дальше. Пройти им оставалось двадцать пять километров. Ночь обещала быть тихой и теплой. Где-то позади тарахтела по булыжнику тяжело груженная телега, сверкал узкий серп молодой луны. Отдохнувшие парни шли споро, их точно зарядили энергией и верой в свои силы. Когда вблизи Бояр взошли на гору, самый младший из них, Крейза, радуясь своему сильному и звонкому голосу, затянул:

Николай его перебил — запел, приплясывая:

и сейчас же спохватился:

— Холера, не накликать бы своей веселостью беды!.. Давайте помолчим, хлопцы!

Он попробовал отрепетировать на ходу свою будущую речь. Друзья ему стали помогать — в Грибовщине побывал каждый. Однако получалось не очень убедительно.

— А, ладно, — сам себя подбодрил Николай, — как-нибудь уж про Альяша расскажу! Размалюю его так, что люди за животы возьмутся!

В этот момент их догнала повозка.

— Подъедем, хлопцы? — с озорством закричал мелешковец. — Цепляйся без приглашения!

— А и верно! — оживился Николай и пригляделся: — О-о, Химка?! А это что за бородач с тобой?.. Майсак Петрук?! И куда это вы ночью?.. Наверно, полотно везете продавать?!

Его спутники уже были на возу и подавали Николаю руки.

3

Шудяловский войт известил Альяша, что в Гродно собирается приехать президент, и посоветовал преподнести главе польского государства какой-нибудь подарок. Богомольцы задумались.

— Разве с версту холстины? — предложил Майсак.

— Го, нашел подарочек пану! — высмеяли Петрука. — Такие в шелках ходят!

— Передаст приютам, — не отступал Майсак. — Паны любят дарить не свое!

С Майсаком согласились. Только холста было мало. Сославшись на Библию, Давидюк авторитетно заявил:

— Богу богово, а кесарю кесарево. Надо еще денег добавить, истинно вам говорю!

Альяш сам набил холстинный мешочек кредитками, ссучил крепкую бечевку, зашил ею мешочек и передал Химке.

…Майсак правил парой лошадей, выделенных войтом, а Химка грела под собой деньги, опасаясь, что незваные пассажиры заинтересуются, на чем она сидит, как приклеенная. Хлопцам, однако, было не до того. Они уже спорили с Майсаком.

— Ты свою правду нашел? — отбивался от Цвелаха ездовой.

— Нашел! — уверенно подтвердил парень.

— И, говоришь, бога нет?

— Говорю!

— Конечно, откуда ты можешь знать, что есть бог? А вот я пережил много и говорю: бог есть! У тебя своя правда? И неси ее высоко и достойно, как нес Иисус! А я буду хранить свою! И не станем мешать друг другу!..

Николай, привалив саквояжик полотном, чтобы не выпал, дохнул молодым теплом Химке в лицо, спросил:

— А ты, родственница, по-настоящему пустила корни в Грибовщине, со всем смирилась?

— Ничего, Коля, — вздохнув, с нотками материнского покровительства ответила та, — кто дух свой смирит, тот сильнее того, кто города берет.

— Ха! Смиряй, смиряй, — сядут тебе на шею.

— На том свете, Колечка, все равны будем.

— И почему ты такая всегда скромная?

— Скромность — наша награда от господа. Это наше богатство.

— Опять заладила свое!

Николай хорошо знал Химку. Ему стало с ней скучно. Он прислушался к дискуссирующим.

— В твоей Библии говорится, что первыми людьми на земле были Адам и Ева, так? — наседал на Майсака уже Крейза.

— Ну, так, — неохотно отвечал старик.

— Так! Адамовы сыновья поженились и построили город, так?

— Пусть будет так.

— А ты не выкручивайся, не делай мне одолжения, говори прямо: да или нет?

— Ну, да.

— Так где же они взяли жен? Ведь, кроме них, никого еще и на свете не было! Почему так врет твоя Библия, а ты ей веришь?

— Почему, говоришь?.. А я и сам не знаю. Но когда я ем ячневую кашу и мне на зубы попадает остюг, я ведь из-за этого кашу не выбрасываю свиньям! В святом писании сказано: недоступное человеческому разуму понять нельзя!

— А-а, холера, нечем крыть! — обрадовался Николай победе товарища, бросаясь ему на помощь. — Про кашу заговорил! Про соль и перец вспомни еще!…

В этих спорах время прошло для всех невероятно быстро и незаметно.

4

Рано утром делегаты были уже на гродненском вокзале. В столярной мастерской депо нашли пожилого Леона Шидловского, с которым Николай встречался на собраниях.

— Кого я вижу, Коханович, о! — вытаращил глаза столяр. — Значит, ты со своими уже тут? А к нам вчера сам президент прикатил!

На его смуглом лице появилось выражение озабоченности.

— Говорят, полиция, чтоб ей ни дна ни покрышки, получила приказ выловить всех делегатов! — почесал затылок дядька мускулистой и загорелой пятерней. — Поэтому, хлопцы, днем вам надо где-нибудь отсидеться, вот что. Вечером посылаю своих в Вильно курьерским, отправлю заодно и вас. В поезде поедет и президент, но вы не бойтесь. В таком поезде побоятся вас арестовывать, чтобы не было скандала: сам же, дьявол, подписал разрешение на ваш съезд! Если тронут на перроне, кричите во все горло, чтоб корреспонденты услышали, они их только и побаиваются, вот что! А пока лезьте на стружку и храпаните минут шестьсот, до самого вечера, о!..

— Ну да! — усмехнулся Николай. — Мы не спать пришли к тебе! В Индуре славно отдохнули, доехали сюда в телеге!

Любознательный, как все страшевцы, он не выдержал и спросил:

— А город нам посмотреть нельзя? Отцы и деды наши тут какую-то крепость строили. Парни в армии служили, девки — у панов…

— На президента заодно посмотрим! — поддержали его товарищи. — На лбу же у нас не написано, кто мы такие!

Парни уже доставали из саквояжика галстуки.

— Леон, поищи нам тряпку для обуви и покажи, где у тебя вода!

— Идите, шут с вами! — проворчал Шидловский, снимая через голову залатанный фартук. — Мне ваших задниц не жалко будет, когда попадете под панские плети! Давайте деньги — куплю билеты и своим, и вам! Вон кран и шкафчик, там все!

ХИМКА, МАЙСАК И ПРЕЗИДЕНТ

В РИТМЕ «КУНДЫ»

Трагическим эпилогом закончилась свадьба в местности Азапи, в северо-восточной Нигерии. Во время ритуального танца «Кунда», который выражается в том, что танцоры лупят друг друга палкой, некоторые награждали партнеров ударами слишком рьяно. В результате этой игры 17 человек было убито, а 6 — в тяжелом состоянии доставлены в больницу.

«Жиче Варшавы», 1974 г.

1

В тот самый день, когда наши парни заглянули к Шидловскому, Гродно осчастливил предвыборной «визитацией» сам глава государства.

Этот человек, химик по профессии, разработал когда-то новый метод получения азота и с тех пор жил на дивиденды, отчисляемые фирмами, которые купили патент. Правительственные подхалимы величали его выдающимся ученым. Официальная печать на все лады расхваливала последнее изобретение пана президента — машину для получения горного воздуха, призванную решить все мировые проблемы.

После завтрака мэр города пан Стемповский напялил свой цилиндр и повел высокого гостя в черном котелке, с манерами английского лорда показывать замок. Здесь профессор Иодковский завел президента под огромный полотняный навес. Важный, как аист, в клетчатых бриджах и гетрах до колен, ученый демонстрировал раскопки — княжескую церковь XII века.

Памятник древней русской культуры поражал своей правильной формой, ослеплял майоликовыми плитками полов. Он выступал из-под девятиметрового культурного слоя почвы как раз там, где согласно учебникам истории положено было находится костелу.

Пан президент молча слушал ученого. Потрогал плоский кирпич неправильной формы со следами, оставленными пальцами древних мастеров. Попробовал колупнуть окаменевший раствор, замешенный на яичных желтках и бычьей крови. Покачал головой:

— Умели когда-то делать!..

— О, превосходные были мастера, пане президент! — поспешил согласиться ученый и со знанием дела начал расписывать особенности древнего ремесла.

Однако восьмисотлетняя старина быстро наскучила гостю. Он провел рукой по сшитому на живую нитку полотну и перебил ученого:

— Где пану удалось достать такой кусок?

Профессор замялся:

— Мужик из одного села близ Гродно объявил себя пророком, пане президент. Суеверные крестьянки задарили его полотном. Я купил семьсот метров за бесценок — всего полсотни злотых уплатил! Скауты сшили навес — неважно, правда, но что с детей возьмешь?!

Президент слыл хорошим хозяином. Газеты умилялись тем, как он дорожит каждым государственным злотым, какие аллеи и клумбы, какие фартуки и комбинезоны носят рабочие в городке, где дымился «лисий хвост» его завода искусственных удобрений. Когда он летом приезжал туда, администрация сбивалась с ног, вылизывая поселок и территорию завода, а полиция прогоняла всех подозрительных и босых крестьянок с кошелками и бидонами.

Играя роль бережливого хозяина и здесь, президент снова пощупал полотно и покачал головой:

— Семьсот метров за пятьдесят злотых! Хо-хо!..

— Невероятно, но факт, пане президент! — почтительно склонился ученый, уязвленный в глубине души тем, что высокого гостя больше всего заинтересовал такой пустяк. — Чистый лен! Здесь его четыре акра^[17]. Такая крыша из досок обошлась бы мне в семь раз дороже!

На прощанье гость блеснул эрудицией:

— Такое полотно — это отлично! В экспедиции Нобиле на Северный полюс, как выяснилось, выжили только те полярники, на ком было льняное белье!

И, оставив недоуменного профессора с его раскопками, «визитор» отправился пешком в город, где когда-то учился в гимназии.

Стемповский, на которого легли хлопоты о президенте, был из низов, но фасон держал. Он носил вислые нафабренные усы, в глазу монокль. За свое любимое словцо он получил от горожан кличку пане Ласкавый, а за привычку ездить в карете — четверостишье:

Подлинные инспекторские способности высокого гостя пане Ласкавый знал слишком хорошо. Взгляд президента не проникал глубже промашки солдата, стоящего в почетном карауле, разбитого стекла на видном месте или колдобины на улице. И пане Ласкавый постарался.

В городе был вылизан каждый камень, края мостовых обведены известью молочной белизны. Безукоризненной чистотой сверкали стекла витрин. Костелы, церкви и дворцы по главным улицам города — Доминиканской, Пилсудского, Бригидской, Францисканской — слепили глаз свежей побелкой. Радовали глаз и свежевыкрашенные рекламные щиты фирмы мыла «Елень-шихт», «Мейде-револьвер», папиросных гильз Гербево, крема «Нивеа». Кинореклама на щитах показывала Эльжбету Барщевскую, Стемповского, Высоцкого, Венгжина и Дымшу, — пусть знает пан президент, что гродненцы живут не в каком-нибудь глухом захолустье, они смотрят те же кинофильмы, что и в Варшаве. Зеленели аккуратно подстриженные молодые деревца. Оба моста через Неман, взорванные во время войны, снова соединяли берега. На гужевом мосту мелькали спицы крестьянских повозок. Нигде ни единого нищего.

Тем не менее президенту чего-то не хватало. Мэр тоскливо ожидал нагоняя.

— А велотрек еще существует? — спросил наконец президент: велосипед был его слабостью. — Когда-то я там учился ездить…

— Двухколесная машина, пане президент, давно вышла на дорогу, велотреки, к сожалению, отжили свой век, — как можно мягче постарался втолковать мэр. — И наш — увы! — зарос лопухами. Военные пытались оборудовать там ипподром, но, пане ласковый, у них, как обычно, дальше желаний не пошло!

Президент нерешительно потоптался на месте.

— Пан мэр засадил город итальянским кленом? — спохватился он вдруг. — А где же знаменитые гродненские каштаны?!

— Их уничтожил мой заместитель Мечислав Витковский, пане президент, — обидчиво заявил мэр, не сомневаясь, что встретит сочувствие. — Отдыхал в Италии, накупил там саженцев. Вернулся из Неаполя и нанял бригаду рабочих. Горожане даже демонстрацию устроили! Были, пане Ласкавый, беспорядки: побили рабочих, поломали им пилы!.. За каштаны вступились все пять наших газет, но мой заместитель вызвал полицию и настоял на своем, срубил все деревья до одного! И так, прошу прощения, он ведет себя во всех случаях. Беда мне с ним, пане президент!..

Каждый школьник из букваря знал, что легионер Метек Витковский спас Пилсудского от пули. Маршал потом устроил своего спасителя управляющим в министерстве, но национальный герой показал себя таким самодуром, что его пришлось сослать в провинцию.

Стемповский обижался, но защиты искать не смел^[19]. Где уж этой мямле вступать в конфликт с Витковским! Вот как притих сразу!

На берегу Немана президент вздохнул и предался воспоминаниям.

Весной каштаны зажигали бесчисленные канделябры белых свечей. Осенью гимназисты устраивали конкурсы на лучшее изделие из каштанов, вырезали миниатюрную мебель, грибочки…

Погубить такую красоту!

Этот нахал так уверен в себе, что даже не соизволил прийти приветствовать главу государства!..

2

На площади перед магистратом (где казаки когда-то засекли Голуба) собрались гимназисты и делегации от населения города. Позади выстроились в каре войска. Со здания магистрата свисали длинные бело-красные полотнища с орлом.

Президент принял от детей цветы. Ванда Квятковская, дочь коменданта города, подошла с приветственной речью.

В краковском костюме с бесчисленными лентами и бусами, пылая горячим румянцем, гимназистка сделала реверанс перед паном президентом и мелодичным, как серебряный колокольчик, голосом заученно произнесла:

— Пане профессор и всему миру известный ученый! Наш дорогой гость, пан президент, который возложил на свои плечи ответственность перед паном богом и историей за судьбу граждан могучей державы легендарного короля Пяста! С маршалом Пилсудским вы отстояли для нас свободную и процветающую Польшу, а своими выдающимися изобретениями осчастливили граждан… и старых и малых…

Ванда умолкла, сбившись с заученного текста, и беспомощно глотнула воздух. Сзади послышался разочарованный вздох и движение среди гимназистов, это еще больше напугало паненку, и она окончательно запуталась:

— Теперь… Теперь самый богатый… И у кого мало денег и он не может часто ездить в Татры или Закопане и в Криницу… будет иметь в своем доме горный воздух даже бедный, и он сможет дышать им даже в своей постели… Палочки Коха, которые… И вообще пан президент когда еще учился в гимназии, то для Польши…

Паненка после неловкой паузы расплакалась. Гость отечески привлек Ванду к себе, успокоил:

— Ну-ну, дитя, не плачь! Вижу, и ты очень любишь нашу Польшу?!

— А-ха-а!.. — расплакалась еще больше паненка.

— Это главное! Да будет над тобой благодать матери божьей Ченстоховской! Вот тебе! — Он вынул из кармана портмоне и протянул пятизлотовую монету. — На конфеты!

Зато глава союза осадников генерал Бербецкий был на высоте. Он вручил гостю символический ключ от города, приложил два пальца к конфедератке с серебряными зигзагами, щелкнул каблуками и голосом, хорошо натренированным долгой службой в царской, австрийской и кайзеровской армиях, проспиртованной глоткой с пафосом прокричал:

— Великий наш гражданин и уважаемый всеми пан президент! Докладываю, что польские рыцари клянутся тебе здесь, в крепости могущественного короля Стефана Батория, в бастионе цивилизации и западной культуры на диком востоке, не допустить никакого либерализма к коммуне. Никакие большевики, швабы и мировая плутократия не оттеснят нас с занятых позиций!!! А когда попытаются полезть, мы выхватим из ножен свои острые сабли и будем их рубить, как рубили под Псим Полем, Грюнвальдом, Берестечком, Веной и Варшавой!

— Ура-а! — с готовностью и молодым энтузиазмом закричали панычи и панночки, батальоны солдат, и этот крик тугой волной покатился по площади, окруженной со всех сторон высокими строениями церквей и костелов. Голуби в панике сорвались с магистрата, и от поднятой их крыльями волны воздуха заколыхались бело-красные полотнища, и корреспонденты поспешили занести в блокноты эту деталь как зримое свидетельство теплоты и сердечности гродненцев.

Затем купцы и фабриканты преподнесли в магистрате подарки дорогому гостю. Сделано было все деликатно: в толстых адресах президент с удовлетворением ощущал тяжесть металла и купюр и, не заглядывая в сафьяновые обложки, отдавал их секретарю.

Гостя и всех собравшихся больше всех позабавила делегация «местных русинских холопов». Бородатый мужичок в свитке с достоинством, неторопливо положил к ногам президента обвязанный бечевкой туго набитый мешочек, тяжело вздохнул и кротко изрек:

— Кесарево кесарю, пане президент!..

Потом крестьянка с печальными, как бы вобравшими в себя всю мудрость и все беды земли, глазами с поклоном подала гостю рушник сурового полотна (не будешь же тащить сюда все тюки!) и нараспев объявила:

— От наших нив и полей прими, пане, солнышком согретую, щедрыми росами омытую, руками молодух обласканную, ветерками овеянную версту такого полотна.

Все с самодовольством колонизаторов долго смеялись над словами бородатого аборигена — откуда он знает такие слова?! Поспорили, уточняя, на сколько верста больше километра. Затем перешли к следующей «импрезе» — мероприятию.

ПРЕДСТАВЛЕНИЕ АЛЬЯША К НАГРАДЕ

1

Куратор народного образования как бы случайно проводил в кабинете старосты педсовет. Пана президента, конечно, попросили быть почетным председателем.

На повестке дня стояло два вопроса: по какой стороне улицы ходить в школу ученикам и допускать или не допускать на школьную елку еврейских детей.

После недолгих прений все пожелали выслушать мнение высокого гостя. Президент заявил, что Иисусово дерево растет для всех детей. По второму вопросу его мнение было таково:

— К порядку и послушанию, панове, надо приучать с детства. Пусть на занятия дети ходят по одному тротуару, а домой — по другому.

Биолог Ян Кохановский, независимый и строптивый, не без сарказма заметил, что дети — живая ртуть, их даже вся гродненская полиция не удержит в предложенных паном президентом рамках. Однако его голос потонул в хоре комплиментов гостю, и все с энтузиазмом одобрили мудрые предложения пана президента. На этом повестка дня была исчерпана, стали решать текущие дела.

Страстно влюбленный в природу, исходивший с гимназистами Принеманье вдоль и поперек, Ян Кохановский забил клетками со зверями все коридоры и школьный двор. Теперь он внес предложение — создать городской зоопарк.

Самолюбивому гостю не понравилась бестактность биолога при обсуждении маршрута детей, но нужно было играть роль бесстрастного государственного мужа, рассчитанную на прессу.

— Весьма похвальная инициатива, панове! — с подогретым оживлением подхватил он.

И тут же условились, что Стемповский предоставит для этого ненужный велотрек. Президент расщедрился и подарил Кохановскому все «русинское» полотно — деловой поляк найдет ему применение, а уж газетчики распишут этот жест!..

Постепенно меж гостем и присутствующими атмосфера натянутости развеялась. Державный Саваоф в строгом черном костюме, жилете и идеально накрахмаленной рубашке оказался обыкновенным стариканом с реденькими усами, дряблой шеей и тусклыми глазами. Присутствующие осмелели и друг за другом стали высказываться о наболевшем.

Главе державы представлялись, преподносили адреса и цветы осадники, купцы, чиновники, евреи, русские эмигранты, раввины, попы — все, кроме немцев, хотя в Гродно их жило около пяти тысяч человек. Ободренный успехом, Кохановский сказал и об этом. Друга поддержал профессор Иодковский:

— Как только к власти в Германии пришел Гитлер, гродненские немцы стали вести себя вызывающе. Устраивают триумфальные марши с факелами, сожжением книг на площадях, разгромами еврейских магазинов. Будто в каком-нибудь своем Мюнхене… Полиция арестовала почему-то двух человек за мелкое хулиганство и вскоре выпустила. Вообще есть основание для серьезной тревоги, пане президент! Гитлер моторизует армию, развивает авиацию — только мы все еще надеемся на коня!

В напряженной тишине президент, собираясь с мыслями, обвел присутствующих тусклыми глазами. Затем в гродненском магистрате прозвучал знаменитый монолог последнего главы Второй Речи Посполитой, сохраненный стенографисткой для потомков в качестве образца государственной мудрости своей эпохи.

— Панове, — молвил он, — значение коня для сухопутной армии не уменьшилось. Моторизация армии — всего лишь мода со всеми ее недостатками. При первом столкновении с действительностью эта мода рассыплется в прах! Страшно подумать, что будет со стокилометровой колонной машин, растянутых по бедной сети наших дорог! Машина ведь не одолеет обычного кювета, а для гнедого он забава! Что получится, если такую кишку этих спичечных коробок атакуют с флангов кавалерийские дивизии?!

— Наши рубаки посекут их, как капусту! — услужливо вставил Бербецкий.

Гость не терпел подсказок. Никак не отреагировав на воинственное заявление генерала в отставке, он продолжил:

— В такой ситуации катастрофа неминуема! Авиация? В небе самолет на виду, а ты от него можешь спрятаться. Опасность от бомбардировок ничуть не больше, чем вероятность попасть под машину при переходе улицы. Пусть Гитлер моторизует армию, пусть выпускает с конвейеров спичечные коробки для наших уланов!

Факельные шествия по всей Польше замечены. Министр иностранных дел сделал соответствующее заявление Берлину, и там торжественно поклялись не допускать подобных эксцессов! Не забывайте, панове, что в банках Третьего рейха ни грамма золота! Экономика Германии на грани банкротства!

— Разговоры о финансовом крахе Германии ведутся давно, а между тем жизнь ее течет своим порядком, — снова не выдержал биолог. — Германия вооружается, получает колоссальные субсидии… Все то, что твердили нам профессора экономики, оказалось липой! Басенки о золоте, валюте, платежном балансе, на чем должно было держаться государство, опровергается опытом диктаторских режимов, и их уже никто не принимает всерьез!

Высокий гость заговорил с раздражением:

— Я ценю, панове, вашу заботу о Принеманье, но вы должны верить своему президенту. Я держу в руках всю информацию, и, поверьте, у меня достаточно тренированный мозг… Каждый день я езжу на велосипеде, держу себя в форме и потому быстро схватываю смысл каждого явления…

Чтобы сгладить неловкость, присутствующие выразили жестами, выражением лица полное согласие с президентом и даже укоризну: кто же сомневается в истинности им сказанного?! Пан Кохановский всегда любит перечить!..

2

Староста пригласил высокого гостя в банкетный зал, где уже ждали накрытые столы и официанты, возглавляемые хозяином ресторана «Европа» паном Пытко.

За обеденным столом с одолженными у князя Друцко-Любецкого сервизами деловой разговор продолжался. Президенту потребовались кандидатуры заслуженных граждан для награждения их орденами и медалями.

Кандидатуры называли староста и мэр, президент кивал головой, секретарь заносил их в список.

— Поляка профессора Иодковского Юзефа — за раскопки!

— Еврея Берко Старопольского за строительство фабрики велосипедов «Вильк» — семьсот машин в год!

— Русского царского генерала в отставке Трусова — за пожертвование тысячи злотых на возведение дома «Стжельца»!..^[20]

— Панове, не забудьте дать представителя от белорусинов, — напомнил президент. — Они с украинцами все кричат, что мы их обижаем!

— Предлагаю наградить мужика Климовича из-под Кринок! — подхватил староста. — От него сегодня были уже делегаты с подарками.

3

К концу приема по улицам старинного города процокали четыре сотни лошадиных копыт — на белых лошадках к магистрату шел эскадрон сувальских улан.

После хорошей порции овса сивки бодро фыркали, толстые офицеры и краснощекие уланы имели воинственный вид.

Подкатило, блестя, как глыба антрацита, черное ландо на резиновом ходу. В нем ездил еще губернатор, известный всей России Столыпин. Им пользовался в 1915 году кайзер, посетив только что захваченный у русских город. Запрягали его и для пана Пилсудского, когда по дороге в Друскеники маршал отдыхал в Гродно. Для исторической колымаги в городской пожарной команде специально откармливали четверку гнедых.

Держа цилиндры светлой подкладкой вверх, Стемповский со старостой подсадили президента в ландо, сами примостились напротив.

Не оборачиваясь, староста ткнул возницу зонтиком в спину. Старик с маршальскими усами отпустил ременные вожжи и крикнул:

— Вичта, вё-о!..

Перебирая ногами, четверка застоявшихся лошадей легко понесла фаэтон по мостовой. Прозвучала команда, и сотня уланов с вымпелами на железных пиках, в фуражках с желтыми околышами, выстроившаяся в два ряда, поскакала следом.

Красочный кортеж делал прощальный объезд города. Тротуары были забиты гимназистами и «стжельцами». Они нетерпеливо ждали, когда можно будет во все горло демонстрировать свой патриотизм, махать флажками и пускать по воздуху разноцветные бумажки.

Вся гродненская полиция была на улице. Стражи порядка с ремешками фуражек под подбородками внимательно следили за тем, чтобы люди не сходили с тротуара на мостовую, ждали момента уловить взгляд высокого гостя.

Опасения Шидловского были напрасными, никому не было дела до страшевцев.

Вволю насмотревшись на панский карнавал, наши «тэбэшовцы» набрали младшим братьям, сестрам и племянникам полные карманы цветных бумажек и отправились переулками на станцию.

ПРОВОДЫ И РУМБОЛЬ

На перроне уже давно блестели свежим лаком и никелированными ручками вагоны курьерского. Вдоль пульманов, как на расстрел, выстроились замершие на месте железнодорожники, а в правительственный салон секретари магистрата тащили подарки президента. У самого вокзала высокого гостя ждал узкий круг высшего света.

Сюда были приглашены и Майсак с Химкой, но полиция и шпики не пропустили грибовщинцев на перрон — много чести, — решив, что мавры свое сделали…

Кажется, один Бербецкий не сознавал важности момента. Генерал в отставке раздал детям хворостинки и муштровал малышей:

— Рота, слушай мою команду! На пле-эчо!.. К ноге!.. Шагом — арш!

Все в городе знали, кому он подражает: маршал Пилсудский имел обычай собирать в парке детишек и развлекаться таким образом. На впадавшего в детство генерала собравшиеся не обращали внимания. Разодетые дамы ни на секунду не забывали, какая им выпала честь. Волнуясь, они пытались представить себе, какое впечатление произведут их уборы, прически, принаряженные дети, гадали, обратят ли на себя внимание высокого гостя их мужья. Прикидывали, что будут завтра рассказывать тем, кто не удостоился чести быть сюда приглашенным.

Центром другой группы был командующий войсками военного округа генерал Румболь.

Заслуженный легионер, владелец двух поместий вел себя независимо: интеллигентное лицо энергичного пана не выражало ни страха, ни волнения. Расшитый серебром и подогнанный по сухощавой фигуре мундир делал генерала статным и моложавым. Окружавшие его офицеры старались подражать ему во всем.

Генерал недавно вступил в конфликт с семьей самого президента. Во всей этой истории он вел себя по-рыцарски, и офицеры без колебаний приняли сторону своего начальника.

Дело было так.

Румболь отдыхал на море. Однажды поднялся ветер, море почернело и покрылось бурлящими валами. Пронзительно закричали чайки, тревожно зазвенел сигнальный колокол спасательной службы, и купальщики заторопились на берег. Именно в этот момент каким-то двум типам вздумалось выйти в море на яхте. Утлая скорлупка тотчас же перевернулась. Пассажиры стали отчаянно барахтаться в волнах. На берегу в панике заметались две дамы.

— Спасите их! — кричала одна. — Они же плавать не умеют! Езус-Мария, что будет?

Ветер обдавал людей солеными брызгами. Никто и не думал лезть в шальную круговерть, а до спасателей было далеко.

Румболь был отличным спортсменом. Он сбросил одежду, размашистыми саженками пересек пенистые гребни бешеных волн и добрался до перевернутого суденышка. Тонущие стали тянуть спасателя на дно. Генерал оглушил обоих ударами кулака и потянул, как котят, к берегу. Курортники встретили его на берегу дружными аплодисментами.

Один спасенный очнулся, пробормотал благодарность, второй же был без сознания. Тяжело дыша, Румболь уложил его на песок перед дамами, приказал:

— Откачивайте этого дурня!

— Пане генерале, вы забываетесь! — обиделась дама помоложе. — Перед вами мой муж, министр Пшибышевский!

Только теперь генерал понял, что имеет дело с женой и дочерью президента. Это не смутило его.

— Берите, пани, своего идиота, который, не умея плавать в шторм лезет в море, и спасайте его! У меня ноги сводит от холода!

Так Румболь не дождался благодарности. Он был уверен, что президент выскажет ее сегодня на перроне: ведь тут не было ни его жены, ни дочери. Не сомневались в этом и офицеры, хотя и недоумевали, почему их генерала не пригласили в магистрат, где присутствовал даже комендант гарнизона.

— Женщины могут рассорить кого угодно! — льстил начальству франтоватый полковник Квятковский, пребывая в отличном расположении духа. — Вчера в Варшаве виделся с генералом Яхонтом. Его солдаты охраняют квартиру президента. Один рядовой вздумал вести дневник. Генерал поинтересовался записями этой деревенщины и прочитал:

«Сегодня в гороховом супе выловил две порции мяса. Стоял на посту у Бельведера. Дочери президента пригласили олимпийскую чемпионку Валясевичувну тренировать их в беге. Носились по парку. Ну, сиськи же и тряслись!..»

Грянул взрыв хохота, дружного, сытого хохота довольных собой и здоровых мужчин.

В это время до вокзала донеслись восторженные крики:

— Hex жие!..

— Пану президенту ви-ват!

— Гура-а!

Наконец черное ландо вкатилось на привокзальную площадь. Уланы развернули коней и стали сдерживать бушующую толпу.

Гарнизонный оркестр грянул туш.

Энтузиазм молодежи передался и президенту. Его глаза уже блестели, по щекам разлился старческий румянец. В сопровождении старосты и мэра, приняв цветы от детей, он стал обходить дам, находя для каждой приветливое слово. Пожал руку генералу Бербецкому. Осведомился у полковника Квятковского, не слишком ли переживает панна Ванда недавний конфуз, и попросил передать дочери, что он всегда будет ее помнить. Затем, не взглянув на Румболя, зашагал в салон.

Генерал еще не знал, что в Варшаве уже лежал подписанный маршалом приказ о его отставке. (И поделом! Пусть зарубит себе на носу: зятья президента не тонут, кулаком по башке бить их нельзя, тем более обзывать дурнями!)

Как только высокий гость исчез в тамбуре правительственного салон-вагона, к поезду подкатила стальная громада французского паровоза с бело-красными флажками, скрещенными перед котлом. В вагоны начали впускать немногочисленных пассажиров — курьерские ходилиполупустыми.

Вошли в вагон и «тэбэшовцы» из Гродно и Страшева.

— Дежурный по станции попался знакомый! — шепнул им на прощание Шидловский. — Он позвонил в Вильно, вас встретят там!

МНЕНИЕ МАЙСАКА О ПРЕЗИДЕНТАХ

Грибовщинцы возвращались по тому же Индурскому шоссе домой. То, что их не пустили на перрон, ни Майсака, ни Химку не волновало: они знали свое место и очень бы удивились, случись иначе.

Химка везла Лизе подарок из города — два стакана семечек, пару булок и бутылку лимонада. Она чувствовала себя так, будто, удачно продав борова на ярмарке, с мужем возвращалась домой.

— Слушай, Петрук, — осторожно поинтересовалась она, — а президент — это будто царь, правда?

— Да. Царей поскидывали и спохватились, что без головы ни черта не выходит, вот и придумали себе такую замену.

— А почему ты спрашиваешь об этом? — через некоторое время спросил возница.

Тетка испугалась:

— Ах, бо-оже, ты не подумай чего-нибудь плохого! Сама знаю, что всякая власть от бога и грешно сомневаться в ней! Но спрашиваю так просто — интересно… Будто вот с самим государем повстречалась! Скажи родному брату — не поверит!

Возница глубокомысленно помолчал.

— Ат, какие теперь цари! Вот когда-то цари были! — начал он. — Видные из себя, с коронами на голове! Скажем, Петр Первый. И топор мог на наковальне выковать, и подкову, и черенок на токарном станке выточить, и зубы людям вырывал, да еще каждое воскресенье в соборе на клиросе пел!.. А каким был ученым: знал наизусть евангелие, псалтырь, часослов, всего апостола! А этот?.. Может, и ходит по воскресеньям в Варшаве своей петь в какой-нибудь костел или часовню, но разве спое-от так?!

У дядьки Майсака удивительно соединялись элементы мужицкой практичности, энциклопедических знаний, приобретенных годами службы в церкви, с тем простодушием и наивностью, которые даются иным людям от рождения и навсегда.

Помолчав, он добавил:

— Тот, холера, и полководец еще какой был — генерал! Ого, как шведа размолотил под Полтавой! А этому дай полк один — и то не знаю, справится ли с ним! Как, Химка, думаешь?

— А кто его знает… — растерялась тетка.

С минуту слышны были только стук и цоканье подков о камни.

— Э-э, куда такой мямле даже на лошадь взобраться! Видала, как его, будто архиерея, под ручки из кареты доставали, а потом еще и цветочки преподносили! Даже гадко, тьфу!..

У Химки были свои переживания.

— Завели ему полотно подавать, я и загляделась на молодого. Во всем синем и в шапке блестящей такой… А меня пан штурхает в бок и шепчет: «Не туды глядишь!..» Я отвернулась и вижу: а длинный, а старый, и никакого золота на ём! Как Авхимюк, а костюм как у войта!..

— Ладно, Химочка, мы с тобой свое сделали, паны теперь не так должны цепляться к нам!..

В ВАГОНЕ КУРЬЕРСКОГО

1

В превосходном настроении ехали в Вильно и наши хлопцы. С жадностью молодых и здоровых людей, которым не так уже часто приходилось бывать дальше соседнего села, они ко всему приглядывались. Им еще не приходилось видеть такого обходительного кондуктора в лайковых перчатках, — проверяя билеты, он компостером щелкал осторожно, точно жалел их, и каждому пассажиру говорил: «Дзенкуе!» Паровоз на остановках трогался с места так плавно, что страшевцы этого и не замечали. А за тоненькими, в одну филенку, стенками была такая компания — страшно подумать!

Столько увидеть и пережить за один день!

— Чем это пахнет, хлопцы? — Коханович потянул носом и выглянул в коридор. — Ага, это их дети что-то едят!..

Выглянули в дверь и остальные.

По коридору бегали паныч с паненочкой, ели не то яблоки, не то помидоры и беззаботно швыряли толстую кожуру за окно. Бывало, идя за стадом, они находили эту оранжевую кожуру, сухую и сморщенную, на путях, пробовали ее на вкус и плевались — до чего же невкусной казалась им панская пища!

А на самом деле они жрут; холера их возьми, сочный и пахучий плод — даже в носу щекочет. И называется как смешно — апельсином!

— А этот их президент так себе! — поморщился Николай. — Сморчок, хоть и высокий очень! Одень деревенского деда этак, вымой его в бане да покорми пару недель, нисколько не хуже будет!

— А я глядел и думал: и про такой червивый гриб мы были вынуждены зубрить стишок! — удивлялся Крейза. — Из-за него учительница меня после уроков оставила…

Перед Вильно в вагон ворвался мальчик с кипой свежих газет в кожаной торбе и звонким голосом прокричал:

— Последние новости: президент в Гродно! Экстренный выпуск, за десять грошей!

Коханович сунул газетчику монетку:

— Ну-ка, ну-ка, что там паны шрайбуют, посмотрим!.. «Сквозь тяжелые свинцовые тучи, несколько дней висевшие над древним городом, над Неманом, внезапно пробились радостные лучи солнца. Ликовала природа! Ликовали и сердца гродненцев при мысли, что в их город приезжает пан президент. Им выпало большое счастье пережить волнующие минуты близости к Самому Достойному Человеку Второй Речи Посполитой!..»

— Ну и ловко же расписывает продажный брехун, видали мы твоего «человека»! — прокомментировал Николай, опуская целые абзацы.

— «…Но может ли быть высшее счастье, возможна ли большая награда, чем в знак любви и уважения к Маестату вложить в Достойные руки Высокочтимого Гражданина символический подарок! Чести подобной удостоены фабрикант Старопольский, помещик Обриен-Деляси…» такой-то и такой… Холера вас возьми, падлы, раздариваете друг дружке подарки!.. «Мужик из села Грибовщина, белоруссин?..» Что-о? Из Грибова?!

Николай от удивления раскрыл рот. Опешили и его друзья.

— Так вон куда они перли свое полотно! — воскликнул через минуту Ленька Цвелах.

— И не признались! — удивился его друг.

— Такая добренькая, святая, а вон куда ее занесло! — зло сверкнул глазами Николай. — Ну-у, Химочка, смиренница, пустит тебя теперь в дом братец, подожди-и!..

Когда забастовали в Студянском лесничестве лесорубы, полиция арестовала парней, а в деревню завезла штрейкбрехеров. Гродненский проходимец Судецкий тогда и прельстил Ленькину Лизу.

— Тьфу, холера, а мы еще на их возу ехали! — плевался теперь Цвелах.

— Знали бы мы, куда они едут, увидел бы президент полотно, как свое ухо! — утешал Леньку Крейза. — Ты первый сунул бы цигарку с самосадом в сувой!

2

Поезд прибыл на станцию назначения, остановился. В вагон ворвался железнодорожник в конфедератке с малиновым кантом:

— Кто здесь родичи Шидловского?

Гродненцы отозвались.

— Баста, коллеги! Шлюс!.. Ваш съезд отменили, холера ясна! Делегатов ловят!

— ?!..

— Как же! Дозволят вам паны собраться, что-то там решать! Фигу вам с маком, а не съезд!

— Что же нам делать? — растерялся Николай.

— Пока не высовывайте носа, сидите здесь! Им и в голову не придет, что вы такие нахалы — ехали в курьерском вместе в паном президентом! Когда вагоны отволокут в парк — бегом в Порубанский лес!

Хлопцы вдруг почувствовали усталость. В кармане ни гроша. Ноют натертые ноги. Бессонная ночь, еда всухомятку, скитание по городу, напряжение — сказалось все сразу. С минуту они чувствовали себя беспомощными, как дети. Грибовщина, Альяш, остальные проблемы, с которыми они ехали на съезд, — все отошло на задний план. Надо было решать, как уйти от облавы, как преодолеть двести километров обратного пути.

Глава III

В мечети Казратбаль в Кашмире, когда Гагарин уже слетал в космос, из позолоченного сосуда кто-то украл волос Магомета (длиной в шесть сантиметров!). Мусульмане обвинили в преступлении индусов. Индусы — мусульман. Началась резня. Были тысячи убитых. Сгорела половина двухмиллионной Калькутты. Сотни тысяч беженцев хлынули в соседние районы искать убежища.

Из газет за 1963 г.

АРХИЕРЕЙ И ПОСТРИЖЕНИЕ АЛЬЯША

1

Православное духовенство не могло не видеть, какую популярность завоевал Климович у паствы, но долгое время сквозь пальцы смотрело на кипучую деятельность пророка. Возведение храма поставило, однако, церковных сановников перед необходимостью решать проблему: сектант, раскольник, самодур и анархист — все это так, но — храм построен. Что с ним делать?

Думали год, думали второй…

Чтобы не остаться в дураках, не оттолкнуть от себя верующих, а главное — чтобы наложить лапу на богатства Альяша, духовенство решилось наконец действовать. Настал день, когда в глухое сельцо прикатил со свитой из Гродно в шикарном лимузине сам архиерей, владыка Антоний.

Архиереи, как известно, ради пущей важности нарочно заставляют верующих долго себя ждать, что породило поговорку об архиерейской пунктуальности. На этот раз дело не терпело отлагательства, владыка Антоний явился в Грибовщину даже ранее намеченного срока. Ему пришлось придержать в хвойничке свой американский «крайслер» с тонкими спицами, облитыми белой краской. Сотня босоногих мальчишек, среди которых находился и я, окружила машины, которые еще дышали разогретыми моторами, от них шел острый запах бензина. Дети то смотрели на машины, то пожирали глазами длинноволосых пассажиров: паны не паны, деды не деды…

Би-би-и! — посигналил архиерейский шофер.

На секунду все как бы поменялись ролями. С серьезностью взрослых перепуганные дети сыпанули в поле. Бородачи по-детски весело рассмеялись.

Наконец появилась делегация мужиков. Достойный гость в одну руку взял архиерейский жезл, в другую — серебряную дароносицу, что вез в подарок новому храму, и позволил вывести себя из машины. В сапогах, только что смазанных дегтем, в костюмах, надеваемых раз в году, выбритые и моложавые, дядьки неуклюже взяли владыку Антония под руки и повели на святой взгорок, где его с напряженным интересом ждал людской муравейник — тысяч сорок мужиков и баб во главе с Альяшом. Обученные Химкой маленькие девочки в белых одеждах бежали с кошелками в руках впереди и лепестками жасмина усыпали дорогу, по которой шествовал архиерей.

Погода была точно по заказу, поистине эдемская, — слегка начинало припекать, в ласковом небе неподвижно висели легкие белые облака, а свежий воздух был чист и прозрачен, хоть вырезай из него кристаллики. Процессия двигалась медленно. Архиерей с торжественной важностью шагал по тропе, усыпанной лепестками, во главе свиты протодиаконов и попов. Словно украшенное бриллиантами, искрилось на солнце парчовое одеяние владыки, целый сонм стихарей и риз, огнем горела дароносица, слепила глаза.

Молчаливое, сгорающее от любопытства людское море раскололось надвое. Дюжие мужики взялись за руки, образовали две цепи, и архиерей вошел в живой коридор. Каждый непременно хотел увидеть его, тянулся, как мог, и потому казалось, что по зыбкому морю голов пробегал вихрь. Тысячи нетерпеливых ног месили песок, поднимали пыль, — прорезанная солнечными лучами, она нимбом вставала над пышной процессией.

Толпа напирала, нетерпеливо гудела, как огромный пчелиный рой, вылетевший из улья, начавший роиться и жужжать вокруг матки у яблони. Уже казалось, что охваченная неудержимым стремлением к зрелищу толпа прорвет слабую цепочку мужиков, растопчет архиерея, сметет его свиту. Но на помощь владыке Гродненской епархии неожиданно пришла тетка Марыся, жена старого Руселя. Ей было уж под восемьдесят, но она вдруг затянула звучным молодым голосом:

Церковный хор, тысячи женщин будто только и ждали этого сигнала — подхватили молитву и стройно запели:

И простенькая мелодия, отшлифованная сотней поколений таких же исполнителей, магия древних и непонятных слов захлестнула людское море, вмиг его успокоила.

О сила хорового пения!.. Если «религия — опиум народа», то больше всего этого «опиума» в церковном пении!..

Мелодия росла, крепла и, достигнув кульминации, казалось, заполнила все вокруг. Исчезла грань между действительностью и грезами, люди перестали ощущать под ногами почву, сделались как бы невесомыми, отрешенными от всего, что удерживало их на земле. Все было так торжественно, величаво, что даже старый полициант, приставленный следить за порядком, повернулся в сторону кринковского костела и воровато перекрестил лоб всей ладонью.

Архиерей уже без помех под густым переплетением гирлянд из дерезы прошел в храм, наполненный прохладой и терпким запахом березовой листвы, приложился губами к Альяшовой иконе — Ченстоховской божьей матери, как бы не замечая, что она католическая. Медленным движением владыка взял с блюда крест, отец Яков из Острова накинул на него лиловую мантию, и освящение началось.

Два десятка попов в раззолоченных ризах, возглавляемые архиереями, совершили положенные таинства. Так же торжественно, внушительно, без малейшей заминки — точно всем спектаклем руководил опытнейший дирижер — отпели, отмолились. Величественно обошли новостройку крестным ходом, помахали кадилами на позолоченных цепочках, окурили ладаном убранные свежими березовыми ветками стены и наконец присвоили церковке имя святого Ильи.

2

Владыка Антоний не спешил уезжать из Грибовщины. В течение нескольких дней он был по горло занят хлопотами.

Все церковные хоры были завалены полотном и другими подарками, не находившими сбыта у торговцев. Архиерей провел их инвентаризацию, нанял повозки и отправил в Гродно десять тысяч метров льняного полотна, пять тысяч рушников да с тысячу ковров и с удовлетворением сказал секретарю:

— Теперь все монастыри епархии надолго обеспечены бельем!

Затем распорядился изготовить жестяные копилки для денег и расставил их перед иконами и у ям, откуда верующие брали в узелки святой песочек.

Прогнал от храма кринковских торговцев, запретил подпускать их и близко к церкви, пообещав всем необходимым снабжать со складов консистории.

Иконку Ченстоховской божьей матери, память Юзефины, поместил в самый дальний угол церкви.

Выбрал недалеко от храма место под филиал гродненского монастыря, и землемер из Соколки незамедлительно размерил теодолитом площадку, расставил колышки.

Затем, подарив Альяшу золотой крестик, владыка Антоний приступил к следующей церемонии — посвящению Альяша в монашеский сан. Пострижение в иночество — церемония сложная. Опасаясь, что строптивый мужик выкинет какой-нибудь фокус, архиерей сократил обряд до минимума.

Два архимандрита подвели к владыке Альяша в одном белье, поднесли ножницы. Владыка приказал:

— Возьми ножницы и даждь ми я-а!..

Альяш все перепутал и подал серебряный предмет не тем концом. Архиерей его выручил, сам трижды бросил наземь и трижды поднял ножницы, а затем подрезал ими космы новообращенного, дав ему новое имя — Иоанн. Священники трижды пропели «Господи, помилуй», напялили на дядьку подрясник, и на этом пострижение окончилось.

Службу в церкви архиерей поручил вести отцу Якову, приказав Альяшу сдать строение под расписку протоиерею Кринковского собора отцу Савичу.

В помощники иноку Иоанну владыка дал молодого игумена Серафима с тремя монахами, которых предусмотрительно захватил из Гродно.

В последний день владыка Антоний с утра до полудня стоял на паперти, давая бабам возможность обслюнявить свою мясистую, волосатую десницу поцелуями и благословляя каждую.

Только коренным образом реформировав грибовщинскую общину, владыка отправился домой.

БУНТ ПРОРОКА И ОБЪЯВЛЕНИЕ «НОВОЙ ВЕРЫ»

1

Поселившись с монахами в селе, отец Серафим как бы стал помогать Альяшу — иноку Иоанну. От архиерея не отстал виленский католический епископ, отправив для равновесия в Грибовщину представителей «Живых ружанцев»^[21]. Село, где каждый человек всегда на виду, получило новую тему для пересудов и сплетен.

Вечерами игумен Серафим, представительный молодой мужчина с черной густой бородой и ослепительной белизны зубами, зачастил к Чернецким. Хозяевам из-за домашних дел разговаривать недосуг, и игумен терпеливо возился с малышами, пока не появлялась Зоська из «Живых ружанцев». В расшитом краковском кожушке и в высоких, зашнурованных до колен ботинках, не поднимая глаз на мужчин, она бросала: «Слава Иисусу Христу!» — и принималась раздавать детишкам сласти, мастерить из тряпья кукол; отец Серафим в это время всегда почему-то торопился уйти домой.

Когда затем уходила и Зоська, любопытная тетка Настя выглядывала-во двор и каждый раз видела, как маячит у хлева тень игумена. Будущая монашка подходила к нему, и они растворялись в темноте.

— Вот еще фокусы! — плевался Николай. — Будто нельзя встретиться без посредников! Ходят сюда, только время отнимают!..

— А тебе что, жалко? — вступалась тетка Настя за святую пару. — Девушка должна докладывать начальнице, где была, у них там, думаешь, мед? Живут, как в казарме, а каждому хочется на волю, вот и заходит к нам!

— А-а, поэтому она и кожушок летом носит?

— Ну, слава богу, дошло до него! — издевалась Настя над мужем. — Можно подумать, сам не был молодым… Смотри не выдай их, если мать игуменья спросит!

— Да мне-то что? Я даже рад! И сам не раз думал: молодая, красивая — и ни людям пользы, ни себе!

Что касается помощников отца Серафима, то они проводили время не столь романтично.

Шурка Банадиков приехал из армии на побывку и отправился ночевать в гумно. Парень лежал на сене, вдыхая знакомые с детства запахи и радуясь, что он дома, как вдруг скрипнула дверь и в гумно вошли двое. Мужчина бормотал что-то невнятное по-русски, а женский голос отвечал по-польски:

— Zaczekaj, bo mi porwiesz wszystko, jak wtedy! Ja sama!..^[22]

Ритмично прошуршала солома. Послышались два глубоких вздоха. Тогда снова скрипнула дверь и наступила полная тишина.

Шурка вылетел из гумна.

— Видать, отец Владимир из Альяшовой шайки снова с католичкой баловался! — проворчал отец. — Говорил тебе — подопри изнутри дверь цепом! У нас, сынок, теперь такое творится, что и в городе не увидишь!..

Третий монах от скуки запил и дошел до того, что нередко спал под забором. Но так было только вечерами.

Днем монахи исправно выполняли обязанности, возложенные на них консисторией. Все подарки, которые народ продолжал нести пророку, монахи аккуратно приходовали и отправляли в Гродно. Вскоре Альяшу и его ближайшему окружению не на что было купить даже соли и керосину. Инок Иоанн сообразил, что его обвели вокруг пальца.

2

Альяша, как библейского Адама, подтолкнула к бунту женщина.

Настя Чернецкая шла по воду и у Альяшова дома увидела красочную картину. Хозяин в темном монашеском клобуке, длинном подряснике, подпоясанном толстой веревкой, косил в огороде клевер для буланого, а Тэкля, держась за штакетину, обливалась горючими слезами. Грибовщинские женщины принимали близко к сердцу переживания необычной пары, и Чернецкая не отказала себе в удовольствии постоять, послушать.

— Альяшок мой лю-убый, голубок мой ненагля-адный, сиротиночка ми-илая, дитятко ро-одное! — громко, чтобы слышали соседи, причитала Тэкля. — Почему мне нельзя поухаживать за тобой, рубашечку твою постирать, еду тебе приготовить? — Тэкля старательно имитировала старых плакальщиц.

— Отстань! — рявкнул Альяш. — Не скули тут, как сука!

Тэкля не унималась:

— Зачем ты им поддае-ошься? Отцу Серафиму с Зоськой встречаться можно, а почему нам с тобой запрет вы-ышел?! Разве ему католичка пара, разве так в святых книжках пишется? А у нас с тобой и ве-ера одна…

— Не твое дело! — несколько спокойнее проворчал Альяш, махая косой уже не так ровно. — Не лезь не в свое…

Тэкля еще настойчивее тянула:

— Чтоб того архиерея паралич разбил, какую одежду он на тебя напя-алил, на смех людям вы-ыставил! Как Самсону, рученьки-ноженьки спеленали!.. Обдурили нас буржуи, обдури-или, кудри твои шелковые остри-игли, крылья соколу обрезали!.. Разве ты когда-то таким был?!

Как и положено настоящему мужчине, Альяш женских слез не выдержал. Остановился вдруг, подумал и заговорил, обращаясь не то к селу, не то к небу:

— Что-о, одели меня, падлы, в эти лохманы и думают — купили? Командовать мною будут? С кем говорить, с кем жить прикажут? А я уже ничего не стою?! В своей церкве не имею права даже за клирос зайти?.. Серафим, молокосос какой-то, будет учить, как мне говорить с народом? Мелочь совать на керосин и свечи?.. А кто он такой и откуда взялся?! Где вы были все, где был этот щенок, когда я своими мозолями, горбом своим, жилы вытягивая, церкву строил, когда последнюю корову, последнюю картошку на иконостас продал?! В Гродно сидел, чаи с кренделями распивал, а теперь мной понукает, прохвост!.. Не на того напал! Постойте же, попы-шкуродеры, я вам устрою фокус! Меня еще чудотворец кронштадтский учил, как обходиться с вами!..

Чернецкая явственно слышала — пророк крепко выматерился. Стал быстро вытирать косу травой, но, раздумав, швырнул ее на клевер и быстро выбежал с огорода.

3

Вскоре он уже был в церкви. Послал детей за монахами, а старшего подростка попросил выломать ореховую палку.

— Только толстую! — бросил он вдогонку парню.

Слух о готовящейся расправе разнесся по селу — многие слышали вопли Тэкли и видели, с каким лицом выбежал пророк с огорода. У церкви собралась толпа.

Когда подошли монахи, Альяш у всех на виду сорвал с себя подрясник, скинул клобук и начал остервенело их топтать. Остолбеневшие бабки, с ужасом глядя на него, забыли даже перекреститься.

Расправившись с одеянием, Альяш схватил услужливо принесенную внуком Авхимюка палку и обрушил ее на монахов. Путь к бегству был отрезан толпой, и пророк лупил их, приговаривая:

— Вон, вон отсюда, падлы, чтобы ноги вашей тут больше не было! Пьянки развели, бродяги, блуд?! Вы со своими архиереями да попами веру продали — и меня на это подбиваете?! Альяша купить захотели? А дулю видели?! Валяйте в свое Гродно и скажите вашему владыке: я ему больше не Иоанн! Нашел дурня! Суеверию его Я буду потакать?.. Еще и Иоанном назвал, как чудотворца кронштадтского, — думал, так я ему и поддамся?!

Старик поднял с земли порванный подрясник, швырнул его монахам.

— И лохманы эти ему несите!

Оттого, что их гонят, что рушатся планы, а на позор смотрит чуть ли не вся деревня, монахи растерянно топтались на месте, наступая на полы своих подрясников. Но удирать не спешили: куда девать себя, если выгонят из монастыря?! Чтобы смягчить гнев и кару, которые ждали их в Гродно, они терпеливо сносили побои, смиренно выслушивали оскорбления взбешенного старика и только затравленно зыркали на толпу.

— Отдадим, дядько Альяш, отдади-им! — лепетал игумен, подбирая пыльный подрясник.

Толпа расступилась, и монахи поплелись от церкви. Разъяренный пророк вырывал из земли колышки, которыми была размечена площадка под монастырь, и бросал их вслед уходящим…

— Вон бездельники! Щенки архиереевы!.. Кончилась ваша лавочка в Грибовщине! Ваш Антоний хотел сюда свою шайку монахов сунуть?! Не будет больше поживы вашему толстобрюхому, не будет!

Альяш погрозил им кулаком.

— Чучела! Слетелись сюда, как воробьи на конские яблоки!

4

К вечеру сбежалось много богомольцев из окрестных сед, и все еще разгневанный Альяш объявил: открывается новая вера «ильинцев». Согласно «новому учению» для налаживания контакта человека с богом дармоеды вроде митрополита, архиерея, попов и монахов не нужны. Мужики сами могут сноситься с богом, без посредников и консисторий.

— Мужики все бедные? — спрашивал пророк собравшихся и сам же отвечал: — Это верно! Зато все они равные и праведные, потому что живут своим трудом, не знают разврата. Они выше попов и панов, и, значит, ближе к богу!

— Конечно, мы ближе! — загалдели мужики и бабы.

Альяш продолжал:

— Кому нужно дитя крестить, приноси, окрестим!.. И даже исповедуем, — думаете, хуже попа? Исповедовать будем всем миром, как, я видел, делал это Иоанн кронштадтский, — все станут на колени и покаются, кто в чем грешен. А то говори о своем грехе одному попу на ухо! Не, эти гривастые так придумали, чтобы больше денег у людей загребать! У нас будет так: за исповедь, за крестины, за похороны — никакой платы! Разве что сам человек положит, сколько не жалко, на храм. Это его дело!

— Файно-то как будет!! — ликовали бабки.

После пророка слово взял «министр пропаганды» и придворный теолог грибовщинской общины Александр Давидюк. Он подвел теоретический фундамент под высказывания пророка:

— Для чего нам нужна вера? Для очищения, истинно вам говорю! Чтобы очиститься, народы Средней Азии приносят в жертву агнца, индусы совершают омовение в Ганге, племена дикарей в Африке разжигают костры и проходят через огонь, поляки спешат в Ченстохов… А я ради этого бросил хозяйство в Камене и пришел в Грибовщину! Долгое время на душе у меня было легко и светло, будто я снова на свет народился или сходил в Иерусалим! А как посадили нам на шею монахов, как прижали отца Илью, так у меня и руки опустились! Скажу вам, братья и сестры, будто на исповеди, — даже к выпивке потянуло! Начал я ругаться да лениться. И ничего не мог с собой сделать, ибо вселился в меня нечистый, накопилась во мне погань! А почему? Потому, что не хватало мне власти пророческой, какую застал я здесь в первые дни!

— И нам не хватало! — пораженные ученостью оратора, закричали богомолки.

— Тут запьешь, если не дают верить в кого хочешь!

Давидюк задумался, глядя поверх голов куда-то вдаль, будто видел одному ему открывшуюся заветную цель, а потом заговорил спокойнее:

— Правильно сделал отец Илья, наш пророк, что прогнал монахов! Как ветшает старый дом, так и вера наша за две тысячи лет устарела, требует обновления. Змеи завелись в церквах, всю кровь из нее выпили! Вместо колоколов медных обручи колесные висят или куски рельсов! Вместо дорогих икон драные хоругви дырками светят! Разве духовенству церковь мать?!

Давидюк обвел всех взглядом:

— Пастыри наши брюхо себе нагуливают, стадо божие распустили. А кому церковь не мать, тому и бог не отец, истинно вам говорю! И послал нам господь через отца Иоанна кронштадского пророка Альяша, чтобы обновить святую веру, которой поклонялись деды наши и прадеды, когда еще не было ни попов, ни архиереев, ни панов, ни монахов, а жили только честные пахари да скотоводы, — обновить, отремонтировать и вернуть ее людям свежей и сильной!

У оратора стала набухать жила на шее. Он гремел:

— Первосвященники не верили в пришествие Христа и были покараны еще в древнем Риме. Другие священники с архиереем Антонием плясали под дудку Пилсудского, помогали панам закрывать святые храмы, искоренять православие, пытались заставить нас говорить по-польски, не верили в призвание Ильи всевышней силой, потому господь сурово карает и их — отнимает послушание у паствы! Наш отец всемогущий и мудрый, помазанник божий Илья, призывает третьих священников — они все будут из простого народа, как и сам пророк, как и все мы! Братья и сестры, веселитесь и радуйтесь такому событию, наша вера воскресает! — торжественно воскликнул Давидюк. — Очищение сошло на нас с неба! Поздравьте же друг друга с праздником, и возликуем!

Толпу охватил восторг.

— Свершилось!

— Окурим ладаном церковь, чтобы и духу поповского в ней не осталось.

В хмельном возбуждении, плача от счастья, богомольцы бросились обнимать друг друга. Слышалось звонкое чмоканье и ликующие возгласы:

— Поздравляю тебя, сестрица!

— И я тебя, брат!

— Благодарим тебя, пресвятая богородица, что ниспослала на нас силу и благодать духа твоего! — зачастила скороговоркой Руселиха. — Спасибо тебе, мать наша и заступница, пречистая дева Мария! Христос воскресе!

— Не греши, Христина, не пасха же ведь…

— И воскресе!.. Не сын божий — правда наша воскресла! — поддержала свою дочь старая Марыся.

АЛЬЯШ, ШКОЛА И ПЕРВАЯ НАГРАДА

Популярность пророка росла как на дрожжах. Каждый его шаг, каждое слово благодаря хорошо налаженному беспроволочному телеграфу, какой являлась настроенная на одну волну, однородная масса, многоголосым эхом отзывалась в сердцах неграмотных, забитых крестьян.

Поступок Альяша потряс богомольцев, а его призыв — церковь без попов — произвел переворот в их сознании.

Сельские учителя засыпали жалобами правительственные учреждения, редакции газет: многие «ильинцы» забрали из школ детей, чтобы отправиться с ними в Грибово; создавались детские хоры, которые разучивали гимны в честь Альяша:

На родительском собрании в Городке мой классный руководитель стал рассказывать о своем походе под Бельск, куда уездный куратор народного образования посылал учителей в помощь местным педагогам.

— Чему полезному в своих школах вы учите? — встретили в штыки учителей матери-бельчанки. — Может, вы рассказываете им, как стать ксендзом? Как слушаться родителей? Новым молитвам обучаете наших сыновей и дочек или как сеять хлеб?.. Не-е, холера вас возьми! Вы учите, например, что земля круглая, как арбуз, и вокруг солнца летает! И надо же додуматься до такого! Каждый дурак знает, что она не круглая и никуда не летает! А ребенку только скажи — он будет повторять!

Учителя принесли глобусы и показали теткам, отчего бывает затмение, день и ночь, терпеливо объяснили движение планет.

— Всегда говорили, что солнце вертится вокруг земли, и всем было хорошо, а теперь придумали, будто земля вертится вокруг солнца. Ну и что? — опять возмутились бабы. — А нам от этого какой толк? Нашли чем детские головы забивать!

— Я спросила своего, как зовут сыновей Ноя, так Сима, Хама назвал, а Яфета — нет! А уже в пятом классе учится!..

— Учителям — что? Лишь бы денежки получить за работу. А нас дети должны кормить и досматривать, когда мы состаримся, поэтому мы о них и печемся! В Грибове они по крайней мере научатся, как уважать старших!..

— А ведь правду говорят бельские бабы! — поддержали их тетки на собрании в Городке. — Чему вы учите? Вырезать из разноцветной бумаги узоры?! Из-за этого переться малому и в дождь, и в снег шесть километров?! Пусть лучше дома сидит, а вырезать я его сама научу: он мне по хозяйству поможет, и обувь целее будет!.. А то еще водите по болоту, разных жаб и жуков с ними ловите да на окна в банках выставляете! В голову вбиваете, будто человек от обезьяны вышел!.. Так только цацалисты когда-то брехали!..

— А в учебниках ваших что показано? В одном, ей-богу, у своего парня я нашла голую девку с собакой, там еще написано, что такие боги были когда-то!

— На уроке гимнастики у вас руками и ногами машут! Он, пока пасет коров, так намашется, что ложку с трудом несет ко рту!..

— А моего учителка поперла из класса, — видите, ноги грязные! Так они же не грязные, а закорели и такие черные и будут, что, мне отрезать их теперь?!

Родительского собрания и в нашей семилетке не получилось. Зато оно надоумило Рыгорулько не пустить в школу своего Костю. Возвращаясь с собрания, он всю дорогу уговаривал маму:

— Забери и ты своих хлопцев из школы! Посмотришь, испортят тебе паны их! Читать уже умеют, считать тоже, а дальше из-за денег учителя придумывают разную чушь и забивают ученикам головы! Малому что? Лишь бы коров не пасти, лишь бы компания! Разве твое дитя лучше выучат чужие люди?.. Черта с два, это еще мой тато говорили!..

На второй день после родительского собрания в нашей школе недосчитались не одного Кости — семнадцать родителей последовали примеру бельчан!

Теперь уже и городские педагоги потребовали от старосты, чтобы он дал распоряжение полиции — заняться пророком и распространением «нового учения ильинцев». Но такого распоряжения не последовало. Зато в Белостокской газете появилась выписка из правительственного указа:

«За строительство святыни и заслуги перед Речью Посполитой наградить пана Эльяша Климовича, сына Лаврена из села Грибовщина, Сокольского повета, орденом Возрождения Польши».

А вскоре по почте пришла и орденская книжка с предложением пророку — в десятидневный срок выкупить орден стоимостью двадцать злотых в белостокском магазине регалий^[23].

Глава IV

ИНСТРУКТАЖ ЛОМНИКОМ «ТРЕТЬИХ СВЯЩЕННИКОВ» И ЕГО РЕЗУЛЬТАТ

1

«Новое учение» переживало период бурного роста.

Находились все новые и новые фанатики, покинувшие свои семьи, отрекшиеся от земли и посвятившие себя служению пророку. И если вначале это были женщины, как натуры более эмоциональные и скорые на подъем, то теперь к Альяшу хлынули мужчины. Иной дядька переезжал в Грибово с женой и всем своим скарбом, а бабе объяснял:

— На всякий случай жить будем ближе к правде!

«Новое учение» разрасталось и нуждалось в новой организации. Наиболее рьяные из его последователей образовали сплоченную когорту «третьих священников», «святую троицу», «святую пятерку», «святую седмицу», «святую двенадцатку»: Яков, Енох, Петр, Павел и так далее. Все это были обычные дядьки из каких-нибудь Сыроежек, Гнойницы, Плетеницы, Глинян, Гончаров или Собакинцев с обычными именами — Олесь, Макар, Василь… Среди них нашлось десятка два выпускников Свислочской учительской семинарии. В свое время они работали педагогами. Правительство Пилсудского церковноприходские школы ликвидировало, а их учителям лет пятнадцать не давало покоя. Изнуренные долгим скитанием и безработицей, к старости они нашли себе приют в Грибове. Все эти люди взяли себе ветхозаветные имена, отпустили библейские бороды, выработали соответственную интонацию речи, движения головы и жесты рук. Каждый из них вел себя соответственно положению в системе общинной иерархии.

По закону противоположности к смирному, вообще-то непьющему Альяшу потянулись законченные алкоголики, аферисты, буйные фантазеры, талантливые пройдохи, бездарные поэты и всякие неудачники. Были и прирожденные певцы. Всех их объединяла непреодолимая лень. Почуяв, что средства здесь неограниченные и можно жить припеваючи, каждый из них оседал в «штабе» пророка, мигом находил занятие по душе — для этого надо было только проявить какую-нибудь инициативу. Были и такие, что просто кормились на Альяшов счет, вели независимый образ жизни, с пророком встречались от случая к случаю, когда им вздумается. Например, бас из хора Исаакиевского собора в Петербурге Николай Александрович Регис, — о нем речь впереди.

Пока одни слагали гимны и частушки в честь Альяша, другие встречали ходоков речами, полными галиматьи да церковной тарабарщины, третьи, набив карманы суточными и кормовыми деньгами, готовились идти проповедовать в православной Польше «новое учение». Руководство апостолами-агитаторами возложил на себя михаловский Ломник.

2

Лет сорок подряд Ломник возил сукно с михаловских фабрик на склады Белостока, пока грузовики не вытеснили многочисленное племя извозчиков. Свой жизненный опыт и несбывшиеся мечты Ломник принес в Грибовщину. Густым басом, которого боялись ломовые лошади, мудрый старик поучал «третьих священников» перед отправкой в деревню:

— Будьте осторожны; лишнего не болтайте. Веревка хороша длинная, а речь короткая!

Останавливайтесь на том, что заинтересовало вашего слушателя, и на вопросы отвечайте словом божьим, еще раз Библию почитайте, там сказано все!

В разговоре будьте вежливы, не обижайтесь из-за мелочей, не выходите из себя! Если вас и оскорблять станут, корона с головы не упадет, терять вам нечего!

Старайтесь говорить сердечно, не панибратствуйте и думайте, где вы ошиблись!

Не смущайтесь, духом не падайте, если разговор не удается: всех переубедить нельзя, даже самому Христу этого не удавалось!

Никаких смешочков и шуток! Наш народ не любит зубоскалов! Зато не стесняйтесь рассказывать небылицы. Чем меньше народ понимает, тем больше восхищается! Наши деды и прадеды не всегда говорили то, что думали, но то, что влагала в их уста необходимость! Мы ловцы душ, как говорится в евангелии от Матфея, не забывайте об этом!

Каждую беседу заканчивайте молитвой и подарком — давайте иконку, молитвенник, крестик. Не ленитесь брать их с собой!

Если вас прижмут цацалисты, не мечите бисера, прикидывайтесь глупыми и глухими!

Имейте лошадиную выдержку, собачье терпение, воловье упорство и ласковость ягненка. Аминь!

— Аминь! — гудел в ответ очередной отряд «третьих священников» и отправлялся в дорогу.

В иной глухой деревеньке, куда новости приходили с опозданием на год и в сильно искаженном виде, где еще не знали молотилки и снопы обмолачивали цепом, зерно веяли лопатами, мололи на жерновах вручную, а ячмень на крупу толкли в ступах, проповедник такой заменял сегодняшний телевизор. Услыхав, кто к ним пришел, бабы сбегались с прялками, веретенами, шитьем и вязаньем.

Долгими зимними вечерами неутомимые женские пальцы проворно теребили кудель, сучили нитку, вязали чулки, чесали лен, а их впечатлительные души, как губки, впитывали рассказы миссионеров из легендарного Грибова о пророке Альяше, который родился от обыкновенной крестьянки, а потом «открылся людям духовно». Рассказывали о житии святых, заваленных человеческими костями ямах, висельниках, мощах и прочей страшной белиберде, от которой у бедных слушателей дыбом вставали волосы и пробегала дрожь по коже.

— Еще расскажите, отец! — позванивая зубами, просил кто помоложе.

И апостолы не скупились, рассказывали про бога и дьявола, про панов-мироедов, про лютых коммунистов, которые продались черту и позакрывали церкви, и опять заводили разговор про доброго Альяша и его учении.

Бабы спешили принести услышанное мужьям.

— Слышь, Пилип, евреи уже принимают православную веру! Посланцы из Грибова только что рассказывали! Оба умные такие и из себя видные, у одного голова голая, как колено, а у другого только пружинка на маковке… Они говорят, что кринковские уже приняли!

— Смотри-ка, одумались, нехристи!..

— В Советах у мужиков всю землю отобрали. Там сейчас люди с голоду мрут! Вот счастье, что мы в беженстве не остались тогда!..

Другая оглушала мужа еще большей сенсацией:

— Сидишь тут и ничего не знаешь! Приказ вышел: кто поверит в Альяша, у того сына в армию не возьмут!

— Олесь, хотят с крестьян снять подати — Альяш ездил к самому президенту в Варшаву. Тот его выслушал, угостил чаем и говорит: «Хватит с бедного люда кожу драть! Не знал я, что на селе творится, спасибо, Альяш, за подсказ… И за то, что так о бедных заботишься. Вот тебе золотой орден».

Местами люди так привыкли слушать все эти россказни, что без такого говоруна не могли взяться за работу.

Вскоре был и результат апостольских бесед.

Когда в Канюках священник, подняв над головой евангелие, торжественно направился к народу, наслушавшись миссионеров Альяша, бойкая Палашка хлопнула перед носом священника царскими вратами и закричала на всю церковь:

— Не тебе, ненасытная морда, долгополый спекулянт, читать святое писание! Мы хотим пророка Илью из Грибова слышать!..^[24]

В храме поднялся шум, а затем и драка. Обедня не состоялась.

Настало время, когда во многих селах люди совсем перестали посещать церковь. На совещании в консистории попы с возмущением напали на священника из Острова, чей приход бунтует верующих. Припертый к стене отец Яков разъяснил, что во всем виноват жулик и проходимец Альяш Климович, что он заявил на него в кринковский постерунок, скоро им займется полиция.

Стали пустовать православные храмы и в местечках. Наконец сорвалась воскресная служба и в нашем приходе. Случилось это в Ильин день.

ДЯДЬКА ШЕРЕМЕТА ПРАЗДНУЕТ ПОБЕДУ НАД ОТЦОМ ВЛАДИМИРОМ

Фамилия священника из Городка была Виноградов. В нашей школе он преподавал закон божий, ученики считали, что его можно терпеть. Например, Нинку Арсеникову он случайно ударил линейкой не по ладони, а в глаз, но сейчас же повел девочку к врачу, заплатил ему пятнадцать злотых, еще и коробку конфет купил! Однако звонарь, близко знавший попа, не разделял нашего отношения к нему.

В тот скандальный день поп перед обедней надел ризу, вышел на клирос и остолбенел: в зале стояли только две старушки да церковный сторож, он же звонарь, дядька Шеремета.

— А где народ?

— Известно где! — ухмыльнулся сторож в усы. — Праздник в Грибовщине, отец Владимир!

Виноградов с удивлением уловил в голосе своего слуги симпатию к Альяшу и даже сожаление, что он не может поехать к нему.

— Боже правый!.. Зачем вы ходите к этому отступнику?! — закричал поп на сторожа. — Этот ваш «пророк» душу дьяволу продал!

И выложил все, о чем узнал в консистории:

— Жулик и шарлатан ваш Климович, неужели вы этого не понимаете?! В его доме прорублено тайное окошко. Хитрец сажает рядом с собой подкупленного мужичишку, тот следит за дорогой и сообщает ему, кто въезжает в Грибовщину: «Это Макаров Иван из Скробляков везет больную сердцем дочь к вам, отец Илья, а вон тот Николай Козел из Мелешков тащит сына-калеку…»

— Ах, бо-оже, что делается?! — удивилась бабка.

— Альяш потому и удивляет вас, пентюхов, что точно знает о вас все, а вы ему верите! У него уже накоплены мешки золота, он завел гарем молодых распутниц, словно персидский шах, прости меня, господи, за непотребные слова в доме твоем!

Бабки уже мелко крестились, но Шеремета прятал в усах ухмылку: мол, говори, поп, да не заговаривайся! Были и мы в Грибовщине! У Альяша живет праздниковская баба, кухарничает, обстирывает его — так что тут плохого? Альяш ведь вдовец! А вот в твоей церковной кассе теперь и считать нечего!..

Шеремета осторожно возразил:

— Нет, отец Владимир, сила святая у Альяша есть, вы не скажите! Бывает, что церковь егозакрыта на замок, а в ней хор псалмы распевает… Моя Юлька собственными ушами слышала, когда в прошлый праздник ночевала в Грибовщине! Такие ангельские голоса звучали, что бабы глаз не сомкнули!

— Этого не может быть! — разозлился поп. — Глупости повторяешь за другими!

— Что нам спорить? Спросите у моей Юльки, она баба справедливая!

— Балда! — выходил из себя батюшка. — Теперь аппараты есть такие с пластинками! Граммофоны! Заведи пружину, поставь пластинку и можешь идти спокойно спать, все равно играть будут! Приходи после обедни ко мне домой — покажу!

Дядька давно убедился, что с попом спорить бесполезно — легкомысленный человек, хоть и ученый.

«Хе! Мешки золота нашел у Альяша, когда тот даже тяжи к оглоблям сам из лозы вьет, сам сапоги чинит самодельной дратвой, никогда к сапожнику не понесет! Пускай я буду балда! — думал дядька, радуясь в душе тому, что простой мужик из Грибовщины подставил ножку барину Виноградову, который ни коня себе не запряжет, ни полена не расколет. — Сердишься? Хе! Если поп на село сердит, так село на попа п…! Думаешь, граммофона не знаю? Да я Хайкелев играющий ящик в Кринках крутил, когда ты еще под стол пешком ходил, не тебе меня учить!..»

Сторож уже предвкушал удовольствие: соберутся вечером охочие до новостей мужики — то-то он им порасскажет, то-то посмеются они над попом!

«А что они себе думают! Лучшие земли, сволочи, для церквей заграбастали^[25]. Своих детей вместе с сыновьями богатеев посылают в гимназии! А летом, когда в поле мужики с женами и детьми пупы надрывают от темна до темна, ихние матушки с раскормленными поповнами вылеживаются себе в тенечке в своих роскошных усадьбах, где только птичьего молока не хватает!

Посмотрим, что будут делать ваши матушки, какими станут поповны, когда люди этак с год не походят в церковь!.. Белые перчаточки летом уже не будете, падлы, носить. А то мясцо каждый день в щах, да еще и масло на хлеб намазываете, чтобы вам подавиться, буржуи!..»

ПОХОД ЖЕНЩИН НА ГРОДНО И ЧТО ИЗ ЭТОГО ВЫШЛО

1

Постепенно пустели храмы в Кринках, Берестовицах, Соколке, Свислочи, Волковыске…

Только в больших городах «новое учение» пока что не имело успеха. Не увлекало оно избалованных и разжиревших горожан. Альяша, впрочем, это не волновало.

Теперь все реже появлялся он на сходках своей общины, предоставив Ломнику руководить ею. Климович был слишком ограничен и беспомощен, чтобы как-то повлиять на вспыхнувшую вокруг него стихию.

Пока «третьи священники» во главе с михаловским балагулой устраивали шабаш вокруг его имени, Альяш с упоением занимался хозяйством.

Вспомнив цветные витражи в окнах Андреевского собора в Кронштадте и разузнав, что такие же делают в Вильно, он отправился туда — за две сотни километров! — и заказал их для своей церкви.

Сбросил с крыши тяжелую черепицу, заменив ее легким и сверкающим на солнце оцинкованным железом.

Вычитав в Евангелии от Луки упоминание о гостинице, задумал построить такую же для богомольцев — с конюшней и колодцем для лошадей.

Выбрал место для ветряка.

Наконец его озарила дерзкая идея построить собор. Не какой-нибудь, а вроде Андреевского! Нанятые им рабочие уже копали в поле ямы, выбирали такое место под фундамент, где собор стоял бы века!

Занятый делом Климович время от времени неловко взбирался на неизменный возок с деревянными осями, подкладывал под себя конскую торбу с деньгами и отправлялся в Студянское лесничество, кринковский кирпичный завод или магазин.

А его активистам страстно хотелось добраться до большого города, раскрыть народу глаза и присоединить их к «новому учению».

2

Перед Троицей полтора десятка женщин с Тэклей и совсем старенькой, но еще подвижной Пилипихой сговорились завоевать непокорное Гродно.

Тэкля повесила себе на шею тяжелый медный крест на цепочке с круглым эмалированным медальончиком посередине, раздала подругам портреты Альяша на палках. Пилипиха взяла иконку, где пророк был изображен с золотым венчиком над головой, а Химке нашей Давидюк вручил кипу листовок с «золотыми словами Ильи-пророка». Погода стояла жаркая, и женщины в поход отправились ночью.

В Гродненском соборе на улице Ожешко в первый день Троицы шло богослужение. Собор заполнили бывшие царские адвокаты, инженеры, врачи. Этим людям жилось хорошо — Польше требовались специалисты, и люди свободных профессий драли с клиентов, сколько хотели. Были здесь и русские помещики, и те, кто успел вывезти из России золото и бриллианты. Однако все они чувствовали, что сытая их жизнь в этом тихом городе — до поры до времени, пока Пилсудский не вырастил национальные кадры, не отобрал земли для осадников, пока они не распродали золото и бриллианты. Церковь для этих людей, осколков рухнувшей империи, была как бы клубом. Наступил момент, когда почтенный священник звучным и хорошо поставленным тенором затянул:

В это время в собор нестройной толпой и ввалились босые грибовщинские бабы с поднятыми на палках портретами дядьки Альяша. Тэкля призналась впоследствии, что у нее тряслись поджилки, но отступать было поздно. Молодайка оказалась перед русской дворянкой в шляпке, женой полковника Семенова. Тэкля взяла у Химки листовки и стала совать их мадам Семеновой:

— Сестрица во Хрысте, на, это из святого селения Грибовщины! Из того Грыбова, где святой пророк обитав! Иди туды, чего ты выстоишь тут с ними?! Попы обманщики, разве ты не знаешь?.. В небе один всевышний, на земле один пророк и посланец его — грибовщинский Саваоф Илья!..

Тэкля говорила громко, но в гарнизонном соборе, рассчитанном на полк солдат, с куполом, как небо, сама не слышала себя. Она повысила голос и с остатком иссякающей отваги повторила:

— Беры, беры, сестра, дома прочитаешь, тут про все написано файно!..

Пышная дворянка, муж которой и на польской службе получал столько жалованья за месяц, сколько стоило все хозяйство Тэклиного отца, даже головы не повернула. Так же важно, благоговейно вслушиваясь в литургию, стояла остальная публика. С клироса знаменитый на всю округу четырехголосый соборный хор гремел:

Многие женщины, пришедшие из Грибовщины, в молодости работали служанками в этом городе. В сердцах их зашевелились старые обиды, желание отомстить бывшим хозяевам за унижения, утраченную красоту, за молодые силы, отданные на то, чтобы эти паны и полупанки с женами имели чистые рубашки, спокойные нервы, полные желудки, чтобы также были накормлены и чисто вымыты их барчуки, их болонки, фокстерьеры, бульдоги, пинчеры, сиамские Васьки и сибирские Мурки.

Тэклю же эти галстуки бабочкой и белые накрахмаленные рубашки мужчин мучительно больно ударили по сердцу: вспомнились пьяные офицеры, разухабистые «Коробейники», исполнявшиеся на граммофоне, раздевание под похабные крики, танцы на столе и подсчет родинок на ее теле под бесстыдное, полное плотской похоти ржание раскормленных жеребцов.

Но сведения счетов не получилось.

Великолепие богатого храма, слаженное пение хора, звучащее где-то совсем рядом, чужая публика, которая на появление грибовщинских женщин не отреагировала ни словом, — все это поразило явившихся сюда защитниц «нового учения», и они сами себе показались смешными и ничтожными, будто сучковатый пол их церковки на фоне чистой, как в аптеке, сверкающей метлахской плитки, уложенной симметричными узорами в этом соборе, или как гундосый голос Давидюка с его худосочной капеллой в сравнении с соборным хором. Им ли тягаться с этим роскошеством и пышностью, уверенной в себе красотой и мощью?

Тэклю охватило отчаяние. С чем они возвратятся домой? Как станут глядеть в глаза людям? Что скажет Альяш, все село? Их на смех поднимут! А она и крест Альяшов взяла без спросу!..

Надо хоть чем-нибудь насолить панам! В приступе отчаяния и безумной отваги она топнула босой ногой, повела бедрами и затянула диким голосом:

Женщины ошиблись, думая, что их здесь не заметили. Почтенный Моисеев всегда слышал малейшее движение в зале — такова была акустика храма. А этих женщин он увидел сразу. Увидел — и растерялся, не зная, что предпринять.

«Это что еще за шайка, прости господи?! Провокация католиков? «Живые ружанцы»? — силился понять священник. — Однако говорят, кажется, не по-польски! Хулиганы пришли скандалить? Тогда это были бы мужчины!.. Может, сумасшедшие вырвались из психиатрички в Хороши? Или сектанты? Кажется, они!..»

Когда уже стало невозможно делать вид, будто ничего не произошло, Моисеев умолк, дал знак регенту, и пение прекратилось. В соборе установилась тишина. Тэкля испугалась еще больше и умолкла на полуслове. Моисеев гневно повернулся к бунтаркам. Как по команде, повернули к ним головы все присутствующие, тоже делавшие до этого вид, что ничего не замечают.

— Что за безобразие? — раздался грозный голос возмущенного священника. — Как вы посмели ворваться сюда?! Кто вас впустил?.. Марш отсюда, богохульницы! Немедленно уходите!.. Сейчас же вон из храма!

Такая светская речь звучала под сводами собора впервые.

Сотни возмущенных глаз сверлили женщин, их рассматривали в упор, как диковинных зверюшек. Лоснились физиономии панов, губы растягивались в брезгливо-снисходительных улыбках. Женщинам стало не по себе, они устыдились своих босых ног, пропахшей потом одежонки, растрепанных волос и выцветших грошовых платочков.

— Староста, сейчас же вывести их из храма! — скомандовал Моисеев. — Выбросить эту скверну прочь!

К женщинам подскочили служки.

— Буржуи, а вот мы вас ни крихи не боимся! — отчаянно закричала Тэкля. — Все равно пророк Альяш единственный бог на земле! Настане, настане час — и вы признаете его! Скоро признаете, окаянные!..

— Дождетесь вы погибели! — подхватила худая и мосластая Пелагея Субета из Плянтов, отбиваясь от служек. — Чтоб вы от сифилиса сгнили!..

— Не лезь, холуй, не трогай меня паршивыми лапами! — орала рассвирепевшая Тэкля.

Дюжий мужчина схватил Химку.

— Ма-анечка, сыно-очек, детки мои, ратуйте свою ма-атку! — Вырываясь, тетка выпустила листовки. Как белые голуби, разлетелись они по собору, и все увидели вдруг, как их много. Мужчина от удивления даже выпустил Химку.

Больше всех неистовствовала Пилипиха. Упав на мозаичный пол, она накрылась с головой теплым платком и завопила:

— Ой, лю-уди, что это де-елается? Убива-ают!.. Ой, рату-йте!

Дюжим служкам было не до нее, они выбирали богохульниц помоложе. Началась свалка. Тэкля рванула цепочку и отбивалась крестом. Остальные пустили в ход палки с портретами пророка. Отступая спиной к дверям, Химка неистово крестилась, не переставая причитать:

— Детки вы мои, гляньте, ей-богу, что делается! Вы только погляди-ите!.. Я-ашечка мой, Ма-анечка, где вы?!

У входа стоял ларек, сражение закипело вокруг него, и вскоре ларек был опрокинут. Крестики, медальоны, свечи, распятья, металлические деньги со звоном полетели на пол, а под сапогами разъяренных мужчин захрустели иконки.

Через минуту бабы оказались на мостовой.

3

Выйдя на Индурское шоссе, женщины свернули к Неману — дух перевести и прийти в себя. На песке сохли выброшенные из сетей водоросли с мелкой рыбешкой и обкатанные течением голыши — здесь бабы и остановились. Пилипиха прежде всего поставила под куст иконку, повалилась на траву и стала бить поклоны. Остальные начали прикладывать друг дружке примочки к синякам, мыться в реке, причесываться, заплетать косы. Затем присели на травку, взялись за узелки и торбы.

Постепенно языки развязались. Запивая лимонадом ситный хлеб, сначала говорили о чем-то незначительном, но потом кто-то, не выдержав, прыснул, и, как по сигналу, захохотали все — точно возвращались с гулянки или с крестин и вспоминали очень смешное.

— Ну и перепужался же батюшка! Ну и кричал! — смахивая набегавшие слезы, закатывалась Пелагея.

— А панов как паралик расшиб! — вторила ее невестка, рыжая и маленькая толстушка Тамарка.

— А этот холуй как схопит меня за руки! — вспомнила Палашка. — Ну и я его палкой хорошо благослови-ила, аж согнулся мой кавалер! Кофту порвал, выродок!.. У кого булавка есть, бабы?.. Ой, и тут синяк! А я думаю: что так жжет?!

Веснушчатое, как воробьиное яичко, курносое личико и зеленые глазки Тамарки светились радостью одержанной победы.

— А я ухажеру своему ногтями по морде хорошенько проехалась, как бороной!

— А меня, слышь, схватил поперек и тащит, тащит куда-то! — жаловалась Химка. — А ручищи у него что клещи! Я как вырвусь, как побегу, только у аптеки и остановилась! Смотрю — и вы за мной все несетесь!

— Цепочку вот порвала от креста! И эмаль потрескалась! — Тэкля внимательно и с сожалением рассматривала крест. — Ой, женщины, всыплет же мне Альяш! — жаловалась она, будто пророк и вправду мог учинить над ней расправу. — Хоть бы цепочку связать как-нибудь!

— И ларек перевернули! — не унималась Палашка. — Сколько добра им погубили — злотых на семь, а то, гляди, и больше! И правильно — не держи, поп, торгашей в храме! Где это видано — в церкви торговля! Иконами, свечами — святыней, будто булками, торгуют!.. Не, Альяш такого не допускает, гонит таких подальше — в поле или на выгон!

— Однако испортили мы панам праздничек, бабы, а? — гордо спросила Палашка. И призналась: — Никогда не было мне так страшно! Думала — полицию вызовут!

— И вызвали бы, если бы не убежали! — рассудила Химка.

— Зато долго будут нас помнить!

— Только тетку Пилипиху ни один кавалер не тронул! — прыснула Тамарка. — Но и наделали же вы, тетя, им гаму — на всю церковь!

Бабка истово била поклоны перед портретом Альяша в глубокой, как ящичек для рассады, рамке и даже не повернула головы.

— Вот уже заядлая в своей вере! — почтительно сказала Тамарка, понизив голос.

— О-о, так она тебе и улыбнется, чекай! — завидуя твердости характера своей спутницы, протянула худая молодка в синяках. — У нее на пальцах и на коленях, ей-богу, сама видала, настоящие мозоли от земных поклонов повырастали!

Минуту бабы молчали, глядя на сверкающий плес, на желтые пляжи и затуманенную стену леса на другом берегу.

— Файно как тут! — вырвалось у Палашки.

— Красота, да не про тебя! — осадила ее Тамарка.

— Твоя правда! Мужик мой в «Маланке» стишок читал:

Все вздохнули.

Худая молодка встрепенулась:

— Ой, что же я рассиживаюсь, как пани? Дети же дома ждут! — Тяжело поднимаясь с травы, вздохнула еще раз. — Прибьет мужик, ей-богу! Никогда мне не верит, что бы я ни сказала, — сразу к морде с кулаками! А тут — синяки! «Откуда?» — первым делом спросит. Вы уж, бабы, выручайте, если что!

— Надо будет теперь нам держаться вместе, выручать одна одну! — рассудила Тэкля.

Остальные тоже вспомнили свои семьи, хозяйства. Посерьезнели и заторопились в дорогу.

4

В ряду событий, каждый день происходящих в относительно большом городе, инцидент в гродненском соборе был незначителен, чтобы получить широкую огласку, — не каждый очевидец счел своим долгом рассказать о нем дома. Зато Грибовщина встретила своих баб как настоящих героинь. Через день-другой этот случай оброс невероятными подробностями. Они множились и разлетались, как мощные солнечные протуберанцы по самым дальним селам.

— Слыхали, что грибовщинские бабы натворили в Гродно? — взволнованно говорили и наши, страшевские тетки. — Весь город вверх ногами поставили!

— Не говори! — подтверждала Кириллиха таким тоном, будто сама была при этом. — Как раз шел молебен, Тэкля с бабами внесла портрет Ильи на паперть и стала говорить слово божье. Батюшка хотел ее остановить, а портрет ка-ак засветится, ка-ак заблестит!.. Батюшка — дёру, как был, в ризе и с кадилом, так и вбежал на колокольню!

Кириллиха горящими глазами обвела слушательниц:

— Истинный бог!.. А народ, какой был в соборе, давай бабам в ноги кланяться да говорить: «Давно мы про вашего Илью знаем, но попы, холеры, не подпускают нас к его учению! Спасибо вам, сестрицы, что свет нам открыли!» А потом повыкидывали все иконы из притвора и Альяшовы портреты развесили!..

— Вся улица, говорят, завалена ликами архимандритов, архиереев и митрополитов разных! — дополнил Рыгорулько.

Но мешок подробностей у Кириллихи еще далеко не иссяк.

— Разбушевался народ по всему городу. Прибежал архиерей — консистория оттуда рукой подать! — успокаивать стал. Народ ни в какую! Тогда владыка давай бабам золото совать полными горстями, чтоб только ушли из церкви. А бабы: «Нет, не на таких напал, мы тебе не продадимся!» Видит владыка, что они неподкупные такие, почесал затылок, подобрал полы — и бегом в староство по телефону с самим маршалком говорить, чтобы быстрей давал войско…

— Во припекли! — восхитился Рыгорулька.

— Пускай теперь Пилсудский усы покрутит в своей Варшаве, пускай знает наших! — включился в разговор Клемусов Степан. — Он что себе думает — завоевал нас от России, и это ему так пройдет? По курортам только будет разъезжать себе? Не, брат, не вы-ый-дет!

Кириллиха дала Степану высказаться, оглянулась вокруг и полушепотом сообщила:

— И войско на усмирение выслали!..

— Так вот почему наш Иван — он вчера картошку возил в Гродно — видел солдат у собора! — догадалась Сахариха. — И у других церквей крутятся! Только, говорят, все с девками под руку!

— Стерегут, чтобы и туда не добрались наши, а девок берут для близиру! — разъяснил Рыгорулько.

— Бабы наши в тюрьме?

— Должны выпустить, если народ бунтует! — уверенно сказала Сахариха.

У Кириллихи и на это был ответ:

— А какая Тэкля молодчина! Подлетает к ней в Гродно офицер, такой молоденький, стройный! Все шпорами да саблей динь-динь!.. Подскочил и говорит: «Вы, паненка, такая файная, как княжна, позвольте вас от острога спасти!» А она: «Ничего, паночек, я не боюсь, потому как в Илью верую! Нехай сажают, холера их бери, в темницу, на хлеб и воду, но пусть знают — ничего у них не выйдет, я от него не отрекусь!»

…Хоть пропагандисты «нового учения» возвращались с такими же результатами из соборов Белостока, Бреста, Вильно и Новогрудка, подобные небылицы, рожденные фантазией жадного к жизни, талантливого на выдумку, полного оптимизма и неисчерпаемой энергии моего народа по законам все того же «психологического эха» летели по селам и местечкам, и никакими барьерами и запретами остановить их было невозможно.

Глава V

ЕПИСКОП АНТОНИЙ НЕ СДАЕТСЯ

1

Гродненский владыка предпринял еще одну попытку подмять под себя пророка. С этой целью он вторично отправился в Грибовщину и для большей уверенности захватил с собой по пути протоиерея из Кринок, авторитетного Савича.

На этот раз в деревеньке его уже не встречала делегация бритых мужиков, девочки не усыпали лепестками дорогу. На святом взгорке было совсем мало народу — не более сотни.

Не оставил своих пильщиков и плотников, не пошел встречать высокопоставленную особу и дядька Альяш, возмущенно сказав Давидюку:

— Он когда-то с меня за старый, источенный шашелем иконостас полтысячи содрал, а я кланяться к нему пойду?! Покажи ему фигу!

Холодный прием ошеломил владыку, но он не подал виду, что оскорблен. Мотор «крайслера» заурчал и, подняв длинный косматый шлейф пыли, помчался в Остров, откуда привез отца Якова. С отцом Яковом и Савичем владыка приступил к богослужению, отложив на после трудный разговор с упрямым стариком, — они намеревались пригласить Альяша на трапезу.

Во время обедни в ритуале архиерейской службы есть момент, когда владыка должен мыть руки и вытирать их полотенцем, «Третьи священники» подсунули ему пустой сосуд, и архиерей, как мимический актер, вынужден был мыть руки всухую. Готовый ко всяким провокациям, он и здесь сделал вид, что ничего не произошло. Только внимательно посмотрел на стены: все они увешаны были портретами грибовщинца и каких-то бородатых мужиков. Ну и ну!..

Иподьяконы в белых стихарях скрестили над ним позолоченные рапиды, владыка Антоний скороговоркой прочитал пару фраз из евангелия и грузно повернулся к народу с проповедью:

— Православные братья и сестры! Что бы между нами ни было, все мы остаемся овцами одного великого стада, все мы принадлежим одной вере. Что такое вера? Теперь о ней спрашивают так, как некогда Понтий Пилат об истине. Вопрос этот якобы не ко времени, его теперь обходят как нечто такое, что чуждо нашему бытию! Но пусть, братья и сестры, так относятся к нему иноверцы или те, кто, называя себя христианином, отступился от нашего учения!

Всмотревшись в безучастные лица и настороженные, недоверчивые взгляды мужиков, духовный сановник придал голосу еще больше теплоты и сердечности:

— Ни на минуту не забывая здесь, на земле, господа нашего небесного, мы с помощью божией благодати, которая живет в нас, стремимся к духовному и моральному осмыслению того, что начертал нам пастырь наш и начальник — господь и спаситель. На протяжении двух тысяч лет свет его горел перед людьми, и они, озаренные им, учились славить святую веру и отца нашего, иже еси на небеси, да святится имя его! Для нас, православных, вера — огромный дар господа бога грешному человеку и уверенность в том, что нам не дано слышать и видеть. Кому она дается размером с горчичное зернышко, тот может двигать горами, а кто владеет ею в полном объеме, про тех говорят: «Вы есть боги!» И славят самого господа: все возможно верующему!

В длинном раззолоченном одеянии оратор уже ничего не видел, ослепленный собственным величием. Он уже уверовал в успех своей миссии и без запинки обрушивал на головы мужиков потоки витиеватых фраз.

— Благодаря этой вере все мы знаем, что должно быть и что будет с нами. Благодаря ей мы знаем, куда идет усопший. Откуда это нам известно? Кто может это знать, спросите вы? Так обычно спрашивают современные интеллигенты у того, кто рассказывает не данное нам в опыте. Отвечаю: все это обосновано авторитетом людей, которые постигли эту истину подвигом, терпением и послушанием придали нашей православной вере смысл! Разумный всегда наставляет более слабого… Авторитет — носитель веры и наставник паствы! Но кто эти авторитеты, спросите вы? — Владыка осмотрел толпу.

— Братья и сестры, — сказал он, подходя к главному, — не ищите их у себя в Грибовщине, где живут простые пахари, хлеб возделывающие! Таких людей чтит вся вселенная и против истины, которую они проповедовали, не могла выстоять никакая сила… Они не разделяли убеждения католиков в сверхчеловеческих способностях девы Марии, как по неразумению своему считают некоторые из вас…

Православная церковь, этот светильник нашей веры, дает своим членам широкий простор, но в своем учении она дает богослову точку опоры и масштаб, с которым и рекомендует соразмерить всякое религиозное мышление, чтобы избежать противоречия с догмами и верой церкви. Православие никогда не запрещало верующему, как это делают католики, читать Библию, чтобы черпать в ней сведения о вере! Однако православие признает необходимым руководствоваться при этом толкованием святых отцов церкви, а не доверяться неграмотным суждениям отдельных крестьян — они вводят в заблуждение доверчивых пахарей и хлеборобов…

К его удивлению, намек на Альяша не вызвал никакой реакции у слушателей. Неверно истолковав это обстоятельство, владыка, забыв всякую осторожность, заговорил полным голосом, как в своем соборе:

— Учение Христа, которое исповедует православная церковь, — животворящий свет, в нем находим мы путь к смирению и спасению. Нет сомнения, братья и сестры, в том, что православие есть ангельская гипотеза, объемлющая всю жизнь, каждый наш поступок, каждое наше действие и даже наши сомнения! Минуют столетия, сменятся поколения, а учение православной церкви…

С точки зрения церковной риторики речь гродненского архиерея была, возможно, и образцовой, но мужики восприняли ее как обыкновенную тарабарщину. Увлеченный красноречием, сановник не уловил этого, не заметил, что присутствующие ждут лишь момента, чтобы нанести смертельный приговор его словоблудию.

И этот момент наступил.

Когда владыка Антоний из глубин своего облачения начал извлекать платочек, чтобы вытереть разгоряченный лоб, кто-то прокричал:

— Мужики, что он тут нам плетет? Сколько наговорил, и спроси его — о чем?

— Напускае туману! — послышался другой голос.

— Не, он знает, что говорит! — прогремел Ломник от дверей. — В Библии, мол, сами не разбираемся! Деве Марии слишком, мол, поклоняемся и напрасно Альяша слушаем!..

Церковь сразу загудела. Со всех сторон полетели выкрики:

— Нашел дурней!

— Братьев и сестер тут ищет!

— Родственничек нашелся!

— А язык подвешен…

— Он у него без костей!

— Несчастное мотовило!

— Аж вспотел, бедный!

— Позавидовал, что деву Марию славим? — Потрясая поднятыми кулаками, Христина рванулась к паперти. — Тебе бы, боров, столько претерпеть!

— Не тронь его, еще полицию позовет, беды не оберешься! — осадил тетку Ломник и повернулся к архиерею: — А тебе хватит нам зубы заговаривать! Не на тех напал!

Люди забушевали еще сильнее:

— Церкви в Гродно продал и нас подбивать приехал?! Вон пузо-то какое отрастил! Потом нашим да кровью!

— Его паны подослали, ей-богу!

— Школу кончил, чтобы простых людей обдуривать?!

— Небось папиросы куришь и радио слушаешь, православный торгаш?!

— Зачем приперся, длинногривый?!

И в видного сановника православной церкви из-за спины передних мужиков полетели гнилые помидоры и яблоки — Ломник не забыл, как в прошлом году встречали бастующие кожевники в Кринках представителя продажного профсоюза пана Капитулку.

Дьякон и отец Яков мужественно бросились спасать гостя.

2

Вернувшись в Гродно, архиерей созвал в консистории экстренное совещание священников, служащих и старост храмов. Он срамил подчиненных вполне светскими, полными горечи словами:

— Темные мужики, сектанты, а как работают, а? Не чета всем нам! Господи, как они сумели поднять народ! Как люди ему верят! Руки да грязные сапоги целуют неграмотному балбесу, на коленях подползают испрашивать благословения!.. Почему не верят нам, образованным? Потому, что они упорно отстаивают свою линию! А мы? Мы — кто в лес, кто по дрова!..

Те, к кому обращался архиерей, вместе с материальным достатком приобрели характерные черты чиновничьего сословия — склонность к карьеризму, соперничеству, подсиживанию, низкопоклонство перед власть имущими и прочие качества, необходимые для того, чтобы быть в фаворе и процветать.

Оглядев сытые, лоснящиеся физиономии подчиненных, владыка Антоний разозлился:

— Главная наша обязанность — сеять мир и согласие, давать мирянам духовную силу и моральную поддержку. А чем занимаетесь вы?! Сколько я сил потратил, чтобы помирить старый архиерейский хор с новым соборным! Сколько времени уходит на обуздание всяких наглецов! Какой-нибудь безграмотный, но расторопный попик бесцеремонно выживает священника с высшим образованием и многодетного, отбирает у него последний кусок хлеба! А кто занял у нас должности церковных старост? Бывшие жандармские ротмистры да владельцы винокурен! Стоит ли удивляться тому, что ширится сектантство, что явился «пророк Илья»?! Каков поп, таков и приход!..

Сановник разъярился не на шутку. Владыка Антоний был нрава крутого, решительный, и присутствующие съежились, опустили глаза — каждый боялся, что владыка упомянет его имя.

— Вы успокаивали меня, что это локальное явление. А проблема не исчезнет от того, что мы закроем на нее глаза… Так могут поступать только платные слуги, каким совершенно нет дела до нашей высокой миссии! Я наведу порядок в своей епархии! Заставлю и вас работать!

Консисторские чиновники в шляпах, посланные на следующий день в Грибовщину, вернулись с пустыми руками — Климович даже не вышел к ним. Тогда архиерей вызвал из Кринок отца Савича.

Отводя глаза в сторону — неловко было ему делиться с посторонним столь обнаженными замыслами, — владыка Антоний сказал протоиерею:

— В Грибовщине должны быть наши глаза и уши. Подберите там бабок, согласных за хорошую плату следить за каждым шагом Альяша и докладывать о нем все. На деньги не скупитесь.

3

Кто знает, что еще проделал бы гродненский архиерей, чтобы ограничить влияние грибовщинских мужиков на православных прихожан, если бы ему дали как следует развернуться.

Сам того не зная, дядька Альяш давно стал разменной монетой в борьбе между православием и католичеством. За владыкой Антонием с настороженным вниманием следил виленский католический епископ Ромуальд Елбжиховский. За плечами этого видного католика и влиятельного в Польше человека стояла могущественная организация, имеющая тысячелетний опыт борьбы с идейными противниками.

Каждое сообщение референтов из отдела религиозных культов попадало теперь на стол епископа. Когда Елбжиховскому стало ясно, что гродненский владыка становится ему поперек дороги, бискуп нажал на соответствующую кнопку, и хорошо налаженный механизм пришел в действие. Неожиданно для всех в католической газете появился фельетон о непристойном поведении архиерея Гродненской епархии. Со ссылками на многочисленных свидетелей, со смакованием пикантных подробностей журналисты расписали владыку Антония как закоренелого гомосексуалиста.

4

Опозоренный владыка сел в свой «крайслер» и приказал шоферу гнать машину в Варшаву. По дороге в столицу владыке Антонию было о чем подумать.

Грибовщинская община находилась под контролем консистории всего два месяца, и за это время удалось решить все экономические проблемы епархии.

Некогда на пожертвования паломников к иконе божьей матери на груше в Журовичах под Слонимом был построен Успенский собор и еще три храма, а у журовичских епископов накопилось такое богатство, которым можно было потягаться с Ходкевичами, Сапегами и даже Радзивиллами…

Нужно найти ключ к грибовщинской стихии, нужно во что бы то ни стало подчинить упрямого мужика и его компанию! Не поддаваться католикам! Ведь и на Журовичи костел потом наложил лапу — в 1776 году решением папской капитулы Журовичская божья матерь на груше была коронована!

В свое время и православного младенца Гавриила из Заблудова католики бессовестно присвоили себе и держали под властью костела лет сто! Неужели они и Климовича перетянут на свою сторону?.. Не может быть того, чтобы митрополит Дионисий его не поддержал.

УКРОЩЕНИЕ СТРОПТИВОГО ВЛАДЫКИ

В Праге, в предместье польской столицы, машина архиерея свернула на улицу Зигмунтовскую, к церкви святой Магдалены, где находилась диоцезия — центр православной церкви в Польше. Имея по своим заслугам право входить без доклада, Антоний с газетой в руках ворвался к главе церкви:

— Ваше высокопреосвященство, снова козни католиков! Я терпел-терпел, но больше не могу!..

Дородный энергичный мужчина в белоснежной митре на голове и с посохом в руках словно ждал гостя из Гродно. Митрополит сразу же стал выговаривать:

— Что вы наделали? Я же вас предупреждал, Сергей Иванович, не задирайтесь! Предупреждал лично, предупреждал через доверенных, я просил вас, когда заезжал к вам в Гродно: одумайтесь, умерьте свой пыл!..

Митрополит спохватился, что их могут подслушать, приказал келейнику-монаху никого в приемную не впускать и перешел на светский тон:

— С кем воевать вздумал, Сергей Иванович?! Бабок каких-то подкупил!..

— О! Вас уже и об этом проинформировали? — удивился архиерей и взмолился: — У меня же все приходы опустели из-за этого мужика! Я вынужден что-то предпринимать!

Постукивая тяжелым посохом (о котором в инвентарной книге диоцезии говорилось: «Серебряный, древний, местами позолоченный, верхние рога чеканной работы, весом 10 фунтов и 4 золотника, 10 пробы»), хозяин зашагал по комнате.

— Пойми, Сергей Иванович, в этой деревеньке всего лишь отчаянная попытка спасти сельские традиции, нарушение которых для примитивного крестьянина равнозначно концу света! С упорством, достойным лучшего применения, мужики огрызаются! Выступать против этого естественного проявления чувств по крайней мере неразумно! Импульс стихийный, и он вскоре погаснет! Пройдет сам, как проходит катар, нужно только терпение!..

Солнце клонилось к западу, освещало крупную фигуру сановника, подошедшего к окну. Митрополит напряженно искал в сознании какой-нибудь еще более веский довод; искрился усыпанный бриллиантами крестик на его белой митре.

— Все это одна из форм отчаянной борьбы за существование этнической группы, объединившейся — перед угрозой поголовной полонизации — вокруг выдуманного кумира грибовщинской церкви и религиозных аксессуаров — хоругвей, икон, колоколов… Но при чем тут мы? У нас же свои дела и проблемы!

Когда Дионисий был никому не известным викарием на Волыни, владыка уже служил архиереем в Петербурге. И вот этот шляхтич поучает его, старого петербургского волка!..

Епископ Антоний с трудом сдерживал себя:

— Как ты можешь говорить так?! Под одним Хелмном поляки разрушили нам полтысячи храмов! Из других церквей выносили священников на руках и бросали на свалку! Уже и в Гродно три церкви пошли на слом! Прихожане не дают мне проходу, тычут ими в глаза, а православный митрополит спокойно рассуждает об этом! Так знай же: у тебя нет диоцезии, нет консисторий, нет приходов! У тебя всем правит вонючий мужик Климович, а ты только изображаешь из себя пастыря православной церкви в Польше!

Дионисий энергично стукнул инкрустированным посохом в пол, застланный персидским ковром.

— Кого ты, Сергей Иванович, упрекаешь в беспринципности и отсутствии патриотизма в деле святой церкви?! Стреляя в митрополита Георгия, царство ему небесное, архимандрит Смарагд целился и в меня! И я только чудом спасся от пули безумного раскольника^[26]. Между прочим, чего он добился? Озлобил правительство и насторожил симпатизирующих нам друзей-поляков. Сколько потом пришлось приложить усилий, чтобы развеять настороженность!

— Так что же, по-твоему, вовсе не сопротивляться? — Антоний даже побагровел. — Сегодня коварные ляхи отхватили палец, завтра отрубят голову…

— Не впадай в крайность! Даже Иисус Христос, живя в обществе римских рабовладельцев и социального гнета, как тебе хорошо известно, не сказал ни единого слова в духе Спартака! Надо и нам вести себя разумно! Войди в положение поляков, Сергей Иванович! Полтораста лет они были в неволе, столько же лет костел терпел притеснения со стороны наших губернаторов и архиереев! Те пятьсот церквей в свое время были переделаны униатами из костелов. Католики просто вернули свое… А в Гродно сломали церковь, построенную в память Муравьева — чему тут удивляться?! История же собора, из которого сделали костел, тебе хорошо известна: он был переделан нашими из костела, построенного еще князем Витовтом в подарок своей жене!

Слегка остыв, Антоний вместо ответа тяжело вздохнул.

— Вот видишь, ты соглашаешься! Темные мужики знать этого не могут, а мы должны смотреть правде в глаза. При всем том православные храмы в основном сохранены. Священники Хелмщины на работу мной устроены, ядро осталось целым. Тяжелые дни переживаем, дорогой мой друг, ничего не поделаешь!..

Митрополит был еще и ректором духовной академии. Расхаживая, как перед студентами, он говорил ровно, будто читал лекцию:

— Наша церковь перенесла татарское иго. Слава богу, мы пережили без больших потерь гонения Петра Первого. А почему? Потому, что церковь всегда была политически лояльна по отношению к власти. Пора, наконец, начать учиться на уроках истории. Пилсудский нам вредит, ибо приказал ввести польскую речь в православных храмах?.. Юлий Цезарь был язычником, однако солдаты-христиане охотно служили в армии неверующего Цезаря! Когда он заставлял их молиться языческим идолам, они молились своему богу! Однако когда он приказывал: «В атаку!» — они были ему послушны!.. Чего добился своим безрассудным упорством патриарх Никон? Царь-батюшка все равно сломил его и отнял церковные свободы! Двести лет после этого православная церковь поднималась на ноги!

Советская Россия вот-вот рассыплется. Перед нами встанут задачи столь грандиозные, каких автокефальная церковь не знала со времен Кирилла и Мефодия. Надо дождаться святого дня возрождения православия полными сил и энергии. Во имя этого я не могу рисковать ядром хорошо слаженного аппарата для спасения единицы, даже столь близкой мне лично и дорогой. Прости, Сергей Иванович, но на моем месте ты поступил бы так же. Тем более что враги подготовили надежных свидетелей.

— Что правда, то правда, подготовили! — горько усмехнулся гость, смяв ненужную газету. — Но что за иезуитство! Какой же из меня гомосексуалист, Алексей Иванович, подумай, это же абсурд!

— Понимаю тебя, дорогой! Присядь, пожалуйста, и послушай! Потерпи, скоро придет наше время. В России страшный голод. И материальный, и духовный! Там истосковались по нас! Когда тебя снова станут носить на руках в Питере, не будет иметь значения, что поляки тебе однажды ловко подставили ножку и сколько-то месяцев ты провел не у дел! Поверь, твоей биографии такая деталь только придаст пикантности!

Хозяин опустился в кресло и стал наставлять друга:

— Пока что, Сергей Иванович, поедешь в Почаев. Думал послать тебя в Журовичский монастырь, место там романтическое, отличная монастырская пасека, цапли в несметном количестве гнездятся у собора над озером. Райский уголок!.. Да виленский бискуп и там будет есть тебя поедом, а ты человек горячий, клюнешь на провокацию раз-другой… От греха подальше, посиди пока в Почаеве, вдали от Елбжиховского, но будь и там тише воды, ниже травы, а я буду всегда помнить о тебе и молиться… Что делать, каждая власть от всевышнего…

Митрополит вздохнул, думая уже о другом.

…Архиереем Гродненской епархии стал отец Савва. Новый епископ разъезжал в том же самом с ослепительно белыми спицами «крайслере», но дорогу в Грибовщину приказал шоферу навсегда забыть.

МИРОНОСИЦА ХИМКА ВСТРЕЧАЕТСЯ С БРАТОМ И ПОДРУГАМИ

1

Заключительным аккордом легенды о разгроме «ильинцами» духовенства прозвучал в нашей хате рассказ Химки.

Она пришла в Страшево узнать, нет ли весточки от детей. Сбежались соседки, засыпали ее вопросами, но отвечать на них она не торопилась. Полная щедрой доброты, внутреннего удовлетворения, наша тетка сидела на лавке, крепко зажав в кулаке все тот же кружевной платочек, и загадочно улыбалась.

Мы не узнавали Химку. Куда девались сгорбленность, заискивающий взгляд и постоянная готовность всем услужить! Тетка выпрямилась, сидела гордо, лицо и руки стали белыми, словно она провела свой век в городе и в достатке, даже одежда на ней была опрятная, выглаженная.

— А-а, появилась все-таки?! — В хату вошел отец. — Ну, здравствуй! Как ты там поживаешь?

— От, довольна.

— И лягушка была довольна, пока болото не высохло!

Сестра шпильку пропустила мимо ушей.

— Впрочем, тебя похвалить можно! Говорят, и ты отличилась в войне с длинногривыми! — не без гордости сказал отец, уже простив сестре ее поездку с полотном к президенту. — Молодец! Я с панами воюю, а ты с попами да архиереями? Ну-ну, не думал я, что ты такая заядлая у нас будешь!

— Уж какая есть, — скромно развела руками сестрица.

Подпустив Химке пару шпилек за то, что вот уже больше года он, как арендатор, вынужден обрабатывать ее землю, отец снова похвалил:

— Так разогнать косматых, так их ославить — кто бы подумал?! Теперь только и разговору об этом… Ой, молодцы!

Отец прошелся туда-сюда по хате. Мужское достоинство не позволяло ему вступать в разговоры личного плана с сестрой в присутствии множества баб, и он отложил его на более удобное время.

— Интересно, что же вы думаете делать дальше? — спросил он у сестры. — Попы вас в покое не оставят!

— На все воля божья.

— Ну-у, надейся на него! Кстати, у вас там, говорят, чудес много бывает?

— Случается.

— Сводила бы меня, показала бы! А то сколько лет на свете прожил, войну провоевал, а ни одного чуда еще не видел…

— Чтобы чудо заслужить, Ничипор, надо быть чистым и достойным! А ты? Когда свой лоб перекрестил? Как мама тебя лупцевала! Когда к исповеди ходил, когда причащался? Перед женитьбой, — иначе батюшка не дал бы разрешения на свадьбу! Ты ни во что не веришь, ничего и не увидишь, коли даже и придешь туда. Думаешь, неправда? Нагляделась я там на таких, приходили!..

— А как поверю?

— Бог щедрый, у него святых даров много, хватит и на тебя.

— Все это я от вашего брата богомолов уже не раз слыхал. Ты мне сделай такое чудо, чтобы его видел каждый.

— Все не могут быть достойны этого!

— Ты же только что утверждала, что бог щедр?!

— Я тебе одно, ты мне другое.

— Ишь как научилась выкручиваться! Вижу, не зря ты там хлеб ела!

— Ела, что бог послал.

— И Евангелия, вижу, начиталась, а много ли понимаешь в нем? Повторяешь заученное, как попугай!

— Евангелие книжка церковная, ее мудрость святым духом запечатана, каждому понять ее нельзя.

— Только твой Альяш может…

— Илье Лаврентьевичу — другое дело. Ему открыто.

— Бог открывает ему, когда Альяш помолится?

— Ты поменьше поминай бога! Божье имя всуе поминать большой грех! Лучше бы помолился вместе с нами! Молитва еще никому не повредила, как часто любили говорить наша мама!

— А ты нашей мамы не трогай и сюда не притыкай! Они были старыми и темными, но говорить так тебе, бабе в соку?.. Тебя же родители, как было им ни трудно, четыре зимы посылали в школу! Поглядела немного на людей, побыла там, и хватит! Я говорю — молись здесь, если тебе так хочется!Кому веришь? Вспомни, что наш тата говорили про Альяша, они же вместе в ночное коней водили, к девкам в Плянты бегали!

— То, Ничипор, когда-то было… Бог захотел, Альяш открылся людям духовно и стал праведником!

Отец вдруг опомнился: с такими спорить — время зря тратить!

— Черт там вас, дуралеев, разберет! Не было мне еще заботы, как только с вами болтать попусту! — Махнул рукой и вышел вон.

Рассердив брата, Химка на этот раз и бровью не повела.

2

Бабы остались одни.

— Как ты там, золовка, поживаешь? — спросила мама, ища в Володькиной голове. — Ведь не день, не неделю, не месяц — вон сколько в Грибовщине сидишь! Столько вытерпеть!.. Рассказывай, чем там целый год занималась.

— Чем все жены-мироносицы, — кротко сказала Химка.

Женщины растерянно помолчали.

— Моя мелешковская племянница говорила, что они там все молятся, в церкви прислуживают и людей принимают! — попыталась Сахариха расшевелить подругу.

— А как же! Народу столько валит каждый день, хлопот с ним много, наверно? — не отставала мама. — Ты рассказывай, рассказывай, не молчи уж, мы все тут свои, смеяться, как твой брат, не будем!

— Нам колокола привезли и подвесили, — заговорила наконец Химка, и глаза ее загорелись. — Альяш освятил их, такую молитву прочитал: «Господи, как прозвучат эти колокола, пусть отступят темнота и мрак, зло и несчастье, молнии и громы, засуха и голод, болезни и смерть…»

Химка некоторое время силилась вспомнить.

— Ах, забыла дальше!.. И теперь как ударят на «Верую», как ударят — торжество такое, прямо как на небе! Бегут люди отовсюду поглядеть да послушать, радуются, галдят, как дети… Ни архиерей, ни батюшки, ни кто другой, — сами купили, сами и установили! Беловежский Антонюк с мужиками на веревках подняли на колокольню. Сколько веревок этих порвали, толстых, как рука!.. И теперь — бом-м! бом-м! бом-м!.. Один толсто, как шмель, гудит, а те все тоньше, тоньше… Гудят, как Яшкин самолет в небе! И поверьте, бабоньки, наслушаюсь, намолюсь за детей, наплачусь солеными слезами — выйдет из меня сок этот вредный подчистую, и так мне легко становится на душе, так благостно, что больше ничего и не нужно!

— Эх! — позавидовала мама. — А тут зимой тяни кудель, а придет лето, не знаешь, за что и хвататься! Так съездить куда-нибудь хочется, душу отвести! Твой брат ни во что не верит, разве он отпустит? Да и времени нет. Свиней откармливаем на продажу. Вот Игнат молотилку купил, нужно и нам подумать… Бьешься-бьешься, как ночная бабочка вокруг лампы, — сил никаких нет…

— Не гоняйтесь за Игнатом, Манька! — Химка схватила маму за руку. — Бросьте это! У нас притчу рассказывали, послушайте. Ехал на четверке лошадей один богатый-пребогатый купец. За ним выехал другой — на тройке. Едет и думает: «У меня же только на одного коня меньше, почему я должен отставать?» И не отстает. Тогда выезжает третий купец — уже на паре. Видит тройку борзых и думает: «У него только на одного коня больше, зачем мне отставать?» Не отстает и этот. Выезжает на двуколке четвертый и тоже думает: «Не отстану от того, что впереди, у меня только на одного коня меньше». Погоняет гнедого изо всех сил, а тот возьми да и сдохни! А богатства у четвертого было только этот конь! Тот же, что на четверке, еще и нынче где-то ездит… Подумайте хорошенько, Манька: угнаться ли вам за братьями Игната Рыжего?

— Может, ты и правду говоришь…

На золовку, которую прежде ни во что не ставила, считала неудачницей, ни разу не назвала на «вы», мама смотрела теперь с каким-то растерянным уважением.

Заговорили о детях. Сахарихин Осип и Володька Кириллихин были в тюрьме. Бабы позавидовали Химке: как знать, может быть, ее Яшка в тех Советах в комиссарах ходит, если паны врут про голод в России, а их дети на цементном полу Волковыской тюрьмы гниют, все в чирьях. Если и вернутся в Страшево, что их здесь ожидает?! В тюрьме, говорят, они хоть учат друг друга…

— В неделю по два раза хожу в этот проклятый Волковыск! — пожаловалась Кириллиха. — Ноги до колен отбила, а к сыну не пускают. Комендант говорит: «Не морочь, баба, голову, он еще под следствием, не позволено таким встречаться ни с кем!» — «Ах, боже, разве ж он цацалист какой или бандит и человека убил?» — говорю я. А он: «Матко, он хуже гораздо! Бандит зарежет одного человека, а этот хотел часть Польши присоединить к Советам! Надо было раньше об этом думать и отсоветовать ему против власти идти!» Даже письма ни одного не передали… Знает ли хоть мой Володька, как я для него стараюсь?!

— Осипа моего, говорят, били сильно! — заплакала Сахариха. — Бьют-бьют, а потом еще и воды в нос наливают… Пальцы дверьми зажимали… Если бы можно было, все бы пытки на себя приняла, чтобы ему полегчало, ради него каждую жилку из себя бы вытянула… Только что ты, темная баба, можешь? Ночами глаз не смыкаю перед иконой богородицы, молюсь и плачу, молюсь и плачу…

Химка вздохнула.

— Доля материнская — не дай боже. Недаром молятся деве Марии! Один проповедник из Лиды очень файно говорил про матерей. В некотором царстве посадили парня в темницу. Мать вот так же пошла по начальству, а самый главный и говорит ей: «Не ходи сюда, ему ничем уже не поможешь. Вышел царский указ: завтра в двенадцать часов ударит большой колокол, и сына твоего казнят». Мать, как вот вы, плакала, убивалась, ночью голову к подушке не прислонила, а утром решила: «Хоть не могу спасти его, а несколько минут жизни ему подарю». Забралась, бедная, на колокольню и ждет. Когда палач уже топор поднял, а звонарь за веревку взялся, чтобы знак подать, она под язык колокола руки подставила. Язык ударил в мягкое, и колокол не прозвучал. Так и держала мать руки, пока их не отбило…

— Тут подставишь! — вздохнула Сахариха. — Только для детей и живешь! Им хорошо — и тебе хорошо, вот и все материнские радости наши!

У баб покраснели глаза, носы, они потянулись к концам платочков.

Для меня и брата Химка была нянькой. Увидев, в каком она теперь почете, я гордился ею, был с ней всем сердцем. Мне шел уже одиннадцатый год, и ребячья стыдливость, самолюбие не позволяли мне признаться в этом при всех. Володька был моложе меня на три года.

Брат с трудом дождался, когда тетка умолкнет, вырвал голову из маминых рук и спросил:

— Тетя, а в Грибовщину вы больше не пойдете, правда?

— Пойду, Володенька, пойду, детка! — Чтобы его утешить, Химка притянула племянника к себе.

— Не на-адо, не уходи-ите, я опять с вами спа-ать буду!..

— Глупенький! Я у дяди Альяша мироносица. Без меня он никак не обойдется.

— А что вы там носите?

Бабы рассмеялись.

— Так называются служки божьи! — серьезно пояснила Химка. — Они ближе к господу, первейшие его помощники и носят добро по миру!

— А-а!.. — с сожалением вздохнул брат, но не сдавался: — Все равно не ходи-ите!

— Должна я, сынок, идти! Сон такой мне приснился. Бог приказал, чтобы я Альяша слушалась.

Снится мне, бабы, — повернулась она к женщинам, — будто очутилась я на первом небе. Вишу это я в облаках и боюсь оглянуться, чтобы не провалиться в бездну. Гляжу — передо мной люди какие-то на тучке. Будто на бережку, разлеглись и греются на солнышке!

«Дайте руку, чтобы я ступила на твердое!» — кричу.

«Не можем, — говорят, — потерпи, скоро придет тот, кто подаст!»

И вот, милые вы мои, вижу какую-то тень и запах за собой чувствую — аромат такой дивный, что на край света, кажется, пошла бы за ним! И тень, и этот запах все ближе ко мне, все ближе, а вот уже совсем рядом… Кто-то руку мне подает, но я не ви-ижу его, не-ет, а вижу тень одну, запах чувствую. Мне и фа-айно так от аромата, и страшно-страшно очень: еще дунет на тебя и погасит навсегда твою душу, будто свечечку… Кто-то крепко берет меня за руку, переводит на тучку, а рука у него сильная, горячая и тоже пахучая, и говорит мне:

«Иди за мной, только не оглядывайся ни налево, ни направо, ни назад!»

И вдруг он спрашивает: «Помнишь ли имя свое?»

Я думаю-думаю и никак не вспомню свою фамилию, даже девичью, забыла — и все! А он подводит меня к воротам — как в Казани перед гимназией, где мой Яшка с вашим Осипом учились, только ворота куда больше. Да еще с такими висюльками разными, что огнем горят. Подводит меня и говорит: «Читай!»

Смотрю — там только одно слово: «С в е т о ч».

Первый раз такое слово слышу и вижу!..

Тут, бабоньки, я сразу проснулась.

Сам господь бог, Володенька, — опять обратилась к брату Химка, — наказал мне быть светочем: ходить по людям, нести им правду об учении пророка, о грибовщинском старце Альяше. Вот! Вырастешь, может, и ты станешь таким, и тебя люди будут уважать за добро.

— Какая ты, Химочка, счастливая! — вздохнула Сахариха. — Так тебе тут трудно было, так уж ты куковала, так мы жалели все тебя!

— Было! — согласилась тетка. — Видно, правду люди говорят: кажется, позакрывал всевышний все, все двери, а глядишь — хоть окошечко да оставил для спасения…

Часть третья

Глава I

«Баптисты к месту казни бежали бегом. Чтобы могли потом поднять руки к Иегове, не давали себя вязать. Охваченные радостным волнением, стояли под стеной и с нетерпением ожидали залпа «экзекуционскомандо…»

Из воспоминаний коменданта лагеря смерти «Освенцим» Рудольфа Гесса, 1947 г.

ПРОРОК НА ВЕРШИНЕ СЛАВЫ И ЭПИДЕМИЯ СЕКТАНТСТВА

1

Альяш прогнал монахов, и те побоялись вернуться. Отцу Якову из Острова, служащим консистории и самому владыке показал кукиш, и эти паны ничего сделать с ним не могли. Народ расценил это как свидетельство его необыкновенного могущества и отреагировал по-своему.

Психоз вокруг Альяша получил второе дыхание. Еще более многолюдные потоки богомольцев и любопытных по дорогам и дорожкам Западной Белоруссии хлынули в Грибово.

Гибкое, живое тело сбитой людской массы в сто, двести человек с иконами, крестами, хоругвями, с пением молитв и скандированием акафистов приближалось к какому-нибудь селу, а там уже ждали. Две-три местные бабы или старухи с разбуженной, как у тетки Химки, надеждой молитвенно складывали руки, падали ниц перед процессией и замирали. Фанатичные толпы перешагивали через тела лежащих, словно не замечая их. Тогда бабы поднимались, отряхивали песок, вскидывали на плечи узелки и торбы да пристраивались к хвосту колонны…

Люди на коленях, пешком, в повозках и на велосипедах валили взглянуть на дерзкого пророка, выразить ему симпатию, несли в мешках и корзинах, в узелках и карманах, везли в повозках и на багажниках божьему человеку овес и пшеницу, крупу, сушеные грибы, дубленые кожухи, рушники, полотно, скатерти, ковры…

Со времен язычества сохранилась в народе традиция — жертвовать в таких случаях все самое лучшее. Люди дарили не просто рушники, а с душой, с прилежанием вышитые шедевры, достойные всемирных выставок народного творчества. Шерстяные ковры были сотканы в восемь, двенадцать, а то и двадцать четыре «нительницы». Ели сами мясо или нет, а в соломенных туесках везли Альяшу и копченые колбасы, и окорока, в повозках — связанных баранчиков и овец, гнали коров.

Прибыв на место, толпы окружали церковку со всех сторон. Сдав на приемные пункты ношу, люди падали на колени и пели только что сочиненный Бельским новый гимн пророку:

Из Перемышля недавно привезли четыре колокола. Хоть и немалые деньги содрали с Альяша братья Ковальские, но колокола отлили на славу, с могучими звонкими и чистыми голосами — мертвого из могилы поднимут.

Заделавшиеся звонарями мужики, что из-за лени и небрежности не всегда смазывали оси своих пронзительно скрипевших телег, тут старательно мазали тавотом ложа колоколов, рукавами свиток до блеска натирали металл с покатых боков и изнутри.

Когда серая фигурка Альяша отделялась от села, звонари хватали веревки и бронзовые многопудовые богатыри с высоты церковных башен величаво и торжественно оповещали всю округу.

«Иде-от!.. Вот он! Вот он! Вот он!..»

Сгорбленная фигурка старика приближалась к ограде, и перед ней начиналось столпотворение. Женщины с дикими воплями бросались к Альяшу — целовать его свитку, ноги, грязные до такой степени, что невозможно было определить, какого они цвета, штаны.

Бом-м.. Тилим-тилим-тилим!.. Бом-м!.. Тилим-тилим-тилим!.. Громовые аккорды огромных, как пещеры, горл литой бронзы усиливали возбуждение толпы.

Дюжие телохранители брались за руки, бесцеремонно оттаскивали баб от пророка, прокладывали ему путь, не стесняясь при этом в выражениях:

— Чего торчишь, как кобыла жеребая?! А ну, назад!.

— Не показывай зубы, не на торгу, дай ему дорогу!

— А ты чего оглядываешься, корова? Не видишь, кто идет?!

Но даже нарочитая грубость и сила не помогали. Женщины порасторопнее ныряли мужикам под руки, прорывали заслон, с воплями бросались на землю, рвали травинки, хватали песок, по которому прошел пророк. Иные вырывали добычу друг у друга, царапали себе лица, рвали волосы…

Добытую святыню завязывали в платочки, бережно несли домой. Сыпали ее по щепотке в каждый угол, чтобы в дом пришло счастье. Посыпали головы детей, чтобы их никто не сглазил, а мужей — чтоб не пьянствовали и не лодырничали.

Сыпали на свиней, лошадей и жеребят, чтобы обошли их мор и болезни, на коров — чтобы не были яловыми и молоко давали, на ниву — чтобы хорошо наливался колос, на огород — чтобы капусту не съели черви.

Сыпали даже на Тузиков и Жучек, чтобы отвести от них бешенство. Кропили двор, дикую грушу, о которую так любил чесаться скот, калитку и даже колодец. Остатки клали за венчальные иконы вместе с вуалями, огарками свечей и первыми волосиками деток.

Странными бывают выкрутасы человеческой психики.

Маленькая девочка попросит рассказать сказку и с одинаковым восторгом выслушает ее много раз, отлично зная, что все это выдумки. Молодая почка древа человеческого испытывает потребность в игре, в фантастическом, и лишенные всего этого дети часто вырастают духовно нищими, а иногда и злодеями.

Когда задумаешься над ритуалом, над этими спектаклями, которые разыгрывали наши неграмотные крестьянки при обновлении икон, явлении пророков, вокруг святого песочка и святой водицы, думаешь: такими ли уж глупыми были эти женщины?! С удивлением обнаруживаешь во всем этом элементы игры, призванной активизировать здоровое начало человеческой натуры в подавленной обстоятельствами жизни.

Это был способ самоутверждения путем заполнения вакуума, и форма, в которой проявлялись отчаяние обездоленного человека, и протест против материального угнетения, единственно пока возможный.

То был порыв неудержимой фантазии, сладко-розовый бред людей, которые теряли надежду, но старались удержать ее любым способом, — иначе что же еще оставалось им делать?!

Их наивность стояла рядом с их святостью.

2

Моления, пение псалмов на вечерах в Грибовщине сблизили поклонников «нового учения», сцементировали их в дружную общину. Альяшова элита жила беззаботно и сытно. Чтобы не поддаваться «дьявольскому искушению» и заглушить голос плоти, борцы за «чистоту веры» во всем мире придумывали схимничество, постились, носили железные вериги, привязывали к ногам пудовые гири, ходили босиком по снегу, острой щебенке, сами себя оскопляли, целые годы не вылезали из сырых пещер, — подражать им «третьи священники» не собирались.

Плоть их буйствовала, и они дали ей волю. Тэкля даже перевезла из Праздников свой синий, расписанный белыми завитушками сундук с платьями и кофтами, заботилась об Альяше, как самая верная жена. Каждый «апостол» обзавелся «святой девицей». «Третьи священники» словно помолодели и уходить из села, чтобы вербовать людей в ильинцы, теперь не спешили…

Альяшу было уже под семьдесят, он не понимал, какая угроза нависла над общиной. Никто и не заметил, когда перержавели те здоровые обручи, что так крепко держали основы крестьянской морали — всегда целомудренно-скупую на плотское наслаждение деревенскую чистоплотность. В Грибовщине появились первые признаки разложения.

На взгорке у гуранской дороги стояли подгнившие кресты да с десяток кустов можжевельника, хоть местами и порыжелых, но стройных и высоких, как кипарисы. Меж холмиками и можжевельником стлалась по песку и стойко сопротивлялась ветру, жаре, суши какая-то жесткая травка. Здесь издавна хоронили недоношенных детей.

Однажды брело откуда-то в Грибовщину человек сорок богомольцев обоего пола. Остановились на этом взгорке. Помолились, поели. Женщины расплели косы, сходили к колодцу, в бутылках из-под молока принесли воды. Мужчины легли, а женщины стали мыть им ноги. Вымыв, вытерли их распущенными волосами. После этого разделись донага…

Гуранские тетки подошли поближе и остолбенели: размякшие богомолки беспомощно ловили ртами воздух, а напарники мчались на них в рай! Придя в себя от ужаса и возмущения, бабы побросали корзины и с визгом бросились бежать.

— Что они там делают, распутники! Дети же все видят, пастухи! — ворвались они с новостью в село.

Мужчины схватились за колья и ринулись на взгорок. Впоследствии сельчане удивлялись: как ни дубасили богомольцев, они только бормотали что-то и крестились.

За Берестовицей, в Ремуцевцах^[27], отколовшиеся от Альяша сектанты выбросили свой девиз: «Долой стыд!»

Ночью они сажали в лохань голого человека, исступленно молились на него, а потом черпали воду из лохани и пили.

Внезапно откололась от Альяша еще одна секта, самые верные его приверженцы, — богомольцы из Телушок под Гайновкой объявили себя «ангелами». Они купили вскладчину шесть колоколов, повесили их на дубовые перекладины посреди села. По трезвону «ангелы» собирались на встречу со святым духом в хату, почему-то названную «ковчегом», а потом в одежде Адама маршировали по улице. Телушкинские Жучки и Тузики не узнавали своих хозяев, норовили вцепиться им в ягодицы, что приводило в неописуемый восторг детвору.

Так было не только в Принеманщине.

Придавленные социальным и национальным гнетом, крестьяне были охвачены религиозным психозом, которого давно не наблюдалось в этих местах. Деревни охватила эпидемия дикого сектантства.

На Волыни мужик Иван Мурашко, вернувшись из Бразилии, сколотил секту «сионистов». Года два ходил по селам с грифельной доской на груди и надписью:

«Я немой, но скоро бог откроет мне уста и скажет ими, что вам делать!»

Сбросив наконец доску, Мурашко объявил людям:

— Все погрязли в грехах! Близится конец света! Все погибнет, все превратится в прах. Люди исчезнут с лица земли, спасутся только мои ученики!

Для «встречи с богом» Мурашко намеревался переселить своих людей на гору Сион, поэтому сектанты назвали себя «сионистами». Новый апостол в своей общине ввел элементы обрядов «макумбы», хлыстов и скопцов.

«Мурашкинцы» тоже собирались по вечерам. Пророк занавешивал рядном окна, прикручивал фитиль в лампе, раздевал «духовную жену» Ольгу Ковальчук и клал на «святую плащаницу». На глазах у охваченных мистическим ужасом единоверцев стягивал клещами кожу на груди женщины и делал бритвой надрезы — это называлось «снимать печати». Затем пророк пускал кровь в бутылку с водой и этой жидкостью мазал «сионистам» лбы, щеки, давал причаститься.

Затем «мурашкинцы» в одном белье становились в круг, клали руки на плечи друг другу; под звуки мнимых тамтамов начинали выбивать чечетку, выкрикивая в такт бессмыслицу, а Мурашко разговаривал на «божьем языке» с господом: бормотал привезенные из-за океана испанские, английские слова, перекрывая ими весь этот гвалт.

«Святую жидкость», смешанную с человеческой кровью, сектанты затем продавали как средство от всех болезней — запоров, «антонова Огня», «слепой кишки», наговоров, ломоты в спине, малокровия и белой горячки; ею смачивали платочки и вручали их миссионерам главного «сиониста», мочили тряпки и клали под кровать, чтобы вывести блох и тараканов.

Как раз в то время, когда косовские крестьяне доставали с чердаков винтовки, брали в руки топоры, вилы и шли громить постерунки, защищая свои права, сектанты соседней Пинщины с духовым оркестром обходили села, хутора, местечки, рабочие поселки. Заслышав бравурную музыку, люди бросали работу и сбегались посмотреть на них. «Ловцы душ», проповедники, взбирались на табуретки, приносимые с собой, и зазывали слушателей вступать в секту «Виноградник Христов» пророка из Кобрина — Кастуся Ярошевича.

Хор и оркестр Ярошевича щедро финансировались баптистским центром Соединенных Штатов Америки. Пророк со своей капеллой даже выезжал за океан на гастроли. Со сцен эмигрантских клубов и эстрад Нью-Йорка, Чикаго и Филадельфии кобринские девахи восемь месяцев, давая по два концерта в день, славили в песнях Христа и Иегову, а затем исполняли «Зязюленьку», «Ой, лянок…» и «Не аддай жа міне, маці…». Из-за океана в деревеньки полешуков девушки привезли рассказы о заморских чудесах, никогда не виданные дотоле бюстгальтеры и трусы, чем вызвали у подруг жгучую зависть и приток новых людей в секту.

Но всех переплюнул пророк из-под Молодечно, сколотивший секту «планетников». Похожий на Климовича дядька начал утверждать, что после смерти люди переселяются в иные миры и бог возложил на него почетную миссию — выделять каждому семейному мужику по планете, с черноземом, лесом, выгоном, речкой и отличным сенокосом.

И нашлись крестьяне, которые, подобно «мурашкинцам», продавали свои развалюхи, каменистые узенькие полосочки, где порой нельзя было повернуться коню, чтобы не потоптать поле соседу. Все они с женами и детишками бежали к молодеченцу, с нетерпением ожидая благостной смерти, чтобы стать наконец полноправными и независимыми хозяевами земли, реки, леса и пастбища.

Тем временем под самым боком у Альяша незаметно вырос опасный соперник — чернобородый Николай.

Глава II

УДАЧЛИВЫЙ КОМБИНАТОР

1

Родом Николай Регис был из Жабинки, а в Грибовщине оказался после случая в деревеньке Подзалуки, над мужиками которой в моем Страшеве потешались, но и побаивались их.

Почти все буденновцы и матросы из деревень Принеманщины после гражданской войны остались в СССР, зато немало солдат белой армии осело в наших селах. В Подзалуках обосновалось целое отделение «Иисусова полка»^[28]. Они выдавали полиции любого инакомыслящего.

И вот однажды зимним вечером в эту деревеньку забрел оборванный и почти босой бородач. Как водится, солтыс проверил у странника документы и отвел его к Володьке Ковалю ночевать — подошла Володькина очередь.

— Николай Александрович Регис! — представился гость и скромно присел на лавку, ожидая, когда хозяйка покормит его картошкой с рассолом — обычный ужин в те времена по деревням Западной Белоруссии.

Манеры, чистый русский язык пришельца взбудоражили деревеньку. Послушать его набежала полная хата жадных до новостей мужиков. Лампа в хате подзалукского Коваля горела далеко за полночь.

Бородач знал столько петербургских историй и подробностей из жизни архиерея, двора, что мужики вскоре стали настороженно к нему присматриваться. А расходясь под утро, остановились на улице, соображая: кто же этот странник?

— Братцы! А не царь ли это переодетый? — сказал наконец один. — Уже сколько дней о нем ничего не слышно!..^[29]

Хозяин, провожавший мужиков, задумался.

— Вполне может быть! Сам же признался, что зовут Николаем Александровичем…

— Фамилию, холера, я не разобрал, — поосторожничал солтыс. — Услыхал только, что на «ры»…

— Мужики, он! — уверенно сказал первый. — Точь-в-точь как на портретах, я на них когда-то нагляделся… А цари лю-убят переодетыми в народе появляться! Вот так и под Бельском было — пришел в деревню, простым портным прикинулся, еще иконы писал, брался обувь чинить, то да се, а потом — трах! — и признался! Ей-богу, даже в газетах писали!..

Дядьки долго молчали. Мужики с напряженной задумчивостью смотрели на звездное небо, будто решали: замерзнет ли до утра Супрасль и смогут ли они завтра отправиться за сеном?

— А смог бы он так быстро из-под Бельска сюда махнуть?!

— Зачем ему ехать из-под Бельска? — заметил старик. — Цари — те же боги, могут появляться в разных лицах: один тебе там будет, второй — тут!

— Неизведанны пути господни! — произнес кто-то негромко, с почтением к всемогущей силе.

— От фокус выйдет, если так! Что делать?! — Озадаченный хозяин полез под шапку пятерней. — Одно дело — в газете читать, как он пришел к кому-то, а другое — к тебе…

— Такой гость наведался, а ты испугался! Да он же потом тебя золотом осыплет!

— Осчастливил я вас с Ледей, Володька! — сказал солтыс — Молиться на вас будут!

Хозяйка уложила бородача в боковушку на соломе, а «монархистам» было не до сна. Как люди основательные и серьезные, они решили досконально проверить догадку. Один мужик из деревни Валилы служил гвардейцем в Царском Селе и знал царя не только по портретам — стоял у дворца на посту и царский автомобиль видел каждый день. Послали за ним в Валилы санную упряжку.

Утром бородач проснулся от грохота многочисленных сапог за стеной и замер, боясь пошевелиться. В щелку между побеленными досками увидел, как на кухню явилась толпа мужиков. Сняв свои треухи, они опустились на колени в куриные перья, и один осведомился шепотом:

— Николай Александрович Романов уже встали?

— Еще спят! — тоже шепотом ответила хозяйка в опорках на босую ногу. Она похвалилась: — Вот курочка на завтрак им варится, только не знаю, будить или еще пусть поспят.

Мужики коротко посовещались.

— Не трогай, Ледя, встанут сами! Не паны, обождем!

— А твой Володька где?

— Побежал к солтысу вилку одолжить! И, может, стакан достанет! Я нажарила на сковороде ячменя и кофе в кастрюльке поставила, а в доме одна кружка, да и та с трещиной, — виновато оправдывалась женщина. — У солтыса-то полицианты полдничают, то войта угощают, у него все есть…

Постояльцу показалось, что он видит сон.

2

Перед самой войной по империи разъезжали уполномоченные — искали и отбирали басы для Исаакиевского собора в Питере, куда царская семья любила ходить на молебен. Верующие в Бресте подсказали вербовщикам: «Один жабинский парень так в церкви ревет, что голос его, когда пустит ноту, аж бьет в морду!»

Вскоре Николай Регис из глухой белорусской деревеньки, прозванной Жабинкой за майские концерты болотных тварей, оказался в Исаакиевском соборе, а после революции — в Берштах, под Щучином, где служил дьяконом.

Берштовский приход давал неплохую прибыль — место было бойкое, поп расторопный, — но новый дьякон, любитель выпить, через два года влип в историю с бандитами, и виленский архиерей должность у него отобрал. Некоторое время Регис блуждал по деревням, переписывал священникам ноты и псалмы, переплетал им книги, заготовлял дрова, резал сечку для скота, даже доил поповских коров, пока ему не подсказали, что открылась вакансия дьякона в Колодезной церкви, под Белостоком. Внештатный поповский батрак решил испытать еще раз счастье — приход относился к Гродненской консистории, и виленский архиерей власти над ним не имел.

«Монархисты» перехватили Региса, как раз когда он шел в Колодезную.

Оценив обстановку, опытный дьякон сообразил: самое лучшее в его положении — загадочно молчать. Все последующие дни до глубокой ночи он тешил мужиков петербургскими рассказами, а насчет трона — ни-ни.

Деревенька быстро откормила Региса, одела с ног до головы и обула во все новое. На рубашках, пиджаке, новехоньком кожухе зелеными, синими и желтыми нитками бабы старательно вышили бродяге корону, царский вензель с инициалами «Н. А. Р.». Так же разрисовали комплект женской одежды, и, вручая его почетному гостю, солтыс объявил:

— Это вашей дочери, августейшей княжне Татьяне Николаевне Романовой, великой наследнице святого русского престола!^[30]

Наконец мужики устлали розвальни домоткаными коврами и с шиком отправили высокого гостя в Грибовщину.

В «святой» деревеньке Николай смекнул, что Альяша «на царя» не возьмешь, и с ходу подобрал ключик к самолюбивому старцу. Низко поклонившись, почтительно поцеловав пророку руку, оп смиренно сказал:

— Отец Илья! Я приехал к вам, чтобы все мысли, глаголемые богом через ваши уста, вписать в Библию!

Альяш от растерянности хмыкнул и послал Майсака подыскать гостю квартиру.

Регис, как видно, изучил натуру подобных людей. А может, и заочно знал Альяша — наслушался о нем в скитаниях достаточно. Как бы то ни было, а тут Николай попал в точку: старик вдруг словно подрос, даже горбиться стал меньше, а к гостю относился с уважением.

Вскоре новый апостол покорил грибовщинских богомолок не только представительной фигурой. Когда бывший хорист Исаакия затягивал в грибовщинской церковке псалом, люди показывали друг другу на чудо: лампы подрагивали, на свечках в одну сторону ложились огоньки. Когда же он затягивал «Многая лета», всем делалось страшно и казалось — вот-вот что-то обязательно случится! Подпив в кринковском ресторане, Николай демонстрировал фокус: «пускал ноту» в поднесенный хрустальный фужер, и тот разлетался вдребезги.

Поселившись у Михаила Лапутя, Регис обставил свою комнату образами, в числе которых была икона святой троицы еще не виданных на селе размеров — два метра на три!

В церковку он ходил только по настроению. Чаще приносил бутылку водки и корзину закуски, закрывался в комнате и не выходил из нее, покуда не кончался запас того и другого. В отличие от Альяша, бывший дьякон проматывал все, что попадало ему в руки. Скупым по справедливости назвать его было нельзя.

Стала при нем Лапутиха растапливать плиту сырыми дровами — Регис дал ей бутылку своего керосина.

— Не дуй так, баба, лопнешь! На, облей дрова, мигом вспыхнет!

Хозяйственная женщина, не без удивления приняв подарок, брызнула для близиру каплю на дрова, а всю бутылку с драгоценной жидкостью припрятала.

Будучи пьяным, Регис однажды ввалился к Лапицким, когда в доме были одни дети, и начал одаривать их деньгами. Суровый отцовский наказ ничего у чужих не брать на этот раз не помог, дети не устояли.

Назавтра старый Лапицкий, вызванный в гмину, вытащил из-под кровати новые сапоги, надел их, по сейчас же снял — что-то мешало. Перевернул, потряс — на пол упали золотые монетки с изображением царя. Когда столбняк прошел, старик учинил следствие малым, прибежал к транжире и выложил монеты на стол.

— Отец Николай, вы в хате моей вчера оставили!

— Так зачем отдаешь? — удивился Регис.

— Чужого мне не надо.

— Бери, бери, пока не раздумал!

— Я их не заработал.

— Ну и дурак!

— Какой есть.

Старый Лапуть показал на святую троицу:

— Вам, отец Николай, грешно золото в руки брать!

— А попы, а латинская церковь разве им брезгуют? Одно другому не помеха!

Но больше всего широта натуры прохиндея и гуляки проявлялась в обращении с многочисленными поклонницами в окрестных селах.

ДЯДЬКА МИРОН, ВДОВУШКИ И ТРИ АЛЛИГАТОРА

1

Жарким летним днем Регис за десять злотых нанял возницей Мирона Костецкого, вынес завернутую в простыню икону Журовичской божьей матери, уложил ее в солому и предупредил ездового:

— Не смейся, когда увидишь что-то!

— Мне-то что?! — пожал плечами, не вполне понимая суть этого требования, Мирон.

Он застлал солому ковром, оба уселись на мешок с сечкой, и возок покатился.

— Ну, Мироне, хвались своим богатством!

Обрадованный тем, что знаменитый интеллигентный пассажир не брезгует беседой с ним, простым мужиком, Мирон охотно ответил:

— Какое там богатство! Известно — две коровы, лошадь, пара овечек, жена да детей пятеро!

— Еще, поди, Бобик, кот, свинья с поросятами, куры? Дети замурзанные, босые, потому что ты, оболтус, обуви им не покупаешь, — верно?

— Не панские, побегают и так! — Мирон не обидчиво вздохнул. — Не накупишься обувки, плох сейчас заработок! Раньше в Гродно был кое-какой фарт — крепость вокруг города строили. Шоссе прокладывали из Белостока на Волковыск, нанимались мужики. А теперь где заработаешь? Разве какого пана подвезешь вот так, зимой лес с делянки на станцию подкинешь да баба продаст яичек, петушка — вот и все!

— Лопухи вы, лопухи!.. Гляди, Пинкус одних свечных огарков по два пуда каждый день собирает у Альяша! Переплавляет, делает опять свечи — вот и прибыль! Пиня не ленится, ездит сюда из Кринок в мороз и дождь, а вы сидите на золотой жиле и задницы боитесь отодрать!

— Ага! — охотно согласился Мирон. — Это уж так!

— А американец из Алекшиц? — вспомнил Регис — Тоже клинья подбивает к Альяшу! Только Пиня своего не уступит, посмотришь. Вот будет потеха!

Мирон промолчал. Он и сам бы мог рассказать, как белостокский Вацек, разъезжая на его коне с бочкой обыкновенной колодезной воды, набил себе карманы. По деревенским понятиям это был заработок, недостойный мужчины.

Проехали Кринки, повернули на дорогу в Алекшицы.

Ни облачка в небе, ни ветерка. Время тянулось медленно. Клонило ко сну. Царила такая тишина, что если бы не скрип колес и не шуршание под ними песка, то, кажется, слышно было бы, как дружно тянут соки земли синеватые посевы яровых. Изредка на пустом шляху попадались поляки, отдыхавшие под разморенными от жары придорожными вербами с обугленными проемами в стволах.

Покачиваясь на возу, мужчины опять разговорились.

— В костел валят. У них Петров день! — вспомнил возница. — У нас он будет через две недели.

— Петров день? Черт, опять натащат соленых колбас, а-ах-аэх!.. — зевнул пассажир. — И почему они всегда так пересаливают? От изжоги потом никак не избавишься…

Но возница гнул свое:

— Вот вы скажите: отчего это у поляков праздник раньше? Пасха в этом году была у нас аж через месяц! Ведь Христос-то в один и тот же день воскрес, как это можно праздновать по-разному?

— А ты и не знаешь? — оживился Регис — Когда-то православные и католики отправились на Голгофу. Подошли к Иордану. Поляки были в башмаках, сняли их и перешли реку вброд. А наши, как всегда, в постолах. Пока развязывали оборки, размотали онучи, перешли Иордан, пока там снова обулись — запоздали и чудо узрели позже. Вот и празднуем после них!

Возница некоторое время озабоченно смотрел на пассажира: правду говорит или врет?..

— Через Малую Берестовицу гони побыстрее, там коммунистов много. Ну их к дьяволу, фанатиков этих!

Когда придорожные вербы кончились и не стало тени, Регис стащил с себя рубашку, обнаружив белое, не изнуренное работой, упитанное тело цветущего мужчины.

— Сними и ты, дай телу проветриться.

— Вот еще! — испугался возница. — Чтобы кожа слезла! Еще заражение крови получишь!

— Дурак! А-яй-яй, вот темнота дремучая!.. Неужели никогда не загорал?

— В армии хлопцы с самого марта прятались в затишок, пробовали, а я боялся.

Впереди замаячили хоругви богомольцев.

— О, в Грибово ползут! — насторожился Николай. — Съезжай, съезжай с дороги, а то эти дуры узнают, потом до самой ночи не отпустят!

Когда возница полем объехал толпу людей, Регис снова пристал к вознице:

— Значит, не загораешь, заражения крови боишься?! А дочерей, конечно, вечером без платка не пускаешь, так?

— И сам без шапки не выйду! Еще летучая мышь в волосах запутается.

— Вот-вот! — с подковыркой отметил Николай. — А жена у тебя молоко сквозь дырку от сучка в дощечке цедит, верно?

— Ну, моя баба так не делает, чего нет, того нет. Так цедят теперь только старухи.

— Все еще цедят?

— Теща моя, — наморщил возница лоб, вспоминая, — Костецкая Верка, Горбатая Агата…

— Бушмены вы, честное слово! Папуасы! Мало вас, дикарей, разные Пинкусы да Альяши с Ломниками…

Регис не договорил, не смог перебороть сон, широко зевнул, вытянулся на соломе, подставил спину солнцу и, укачиваемый ездой, забылся в сладкой дремоте. На кисти откинутой руки Мирон увидел татуировку — бутылку и две рюмки охватывала фраза: «Это нас губит».

Возница присмотрелся и покачал головой.

…Часа через два повозка въехала в Алекшицы и остановилась у ресторана.

— Пора перекусить! — скомандовал хорошо выспавшийся Регис, розовый от солнечной ванны, как только что выкупанный младенец, с белыми изломанными линиями на лице от соломы. — Пусть Американец кормит. Соседом будет — вторую корчму открывает в Грибовщине!

— Много их там слетелось на поживу, до холеры торговцев разных! А Клемус такой уж — пролезет в любую щель!

Костецкий рассупонил коня, повесил ему на голову торбу с овсом. Регис старательно прикрывал икону.

— Чтобы стекло пацаны не разбили!.. Пошли обедать!

2

Ресторан в Алекшицах содержал Клемус Ковальчук, прозванный Американцем.

Вернувшись после войны с родителями из эвакуации, он понял, что сделал промах: хлеба с полоски хватало лишь до рождества, приработков никаких. Сунулся назад в Россию — не пустили. Когда в селе объявился вербовщик в Аргентину, Клемус не раздумывая поехал за океан.

Вскоре в Алекшицы пришло письмо из Южной Америки. Младший Ковальчук писал, что батрачит с индейцами у колониста-немца. На запрос друзей, как ему там живется, эмигрант немедленно ответил в рифму:

Однажды Ковальчук узнал, что какая-то газета объявила премию в 10 000 долларов тому, кто пройдет сельву до Амазонки. Он бросил своего колониста, пешком добрался до Бразилии и предложил свою кандидатуру.

Стартовало тридцать сорвиголов — французы, итальянцы, русские белоэмигранты, немцы и один белорус, которого корреспонденты, перерыв все словари и не найдя соответствующей национальности, записали украинцем. По условиям конкурса все время надо было идти одному, имея при себе только нож и компас. Победителей на Амазонке ждал катер.

— Не бойся пумы, ягуара, тапира или аллигатора, — поучал Клемуса на прощание старый индеец, пасший с ним у немца-колониста коров. — В джунглях самое страшное — пауки, мошкара, рыбки пирании да муравьи, которые в минуту оставляют от человека один скелет. Не трогай красивые цветы, мотыльков, не ешь фрукты — все они ядовитые. Не пей воды без фильтра — у вас, белых, больно нежные желудки!..

Клемус хорошо запомнил советы друга, но пренебрег последним. Сам про себя решил: лучше всего к Амазонке прийти каким-нибудь ее притоком.

Шесть недель продирался он сквозь девственные заросли, брел по воде. Тело раздирали колючки, ела поедом мошкара, от голода мешался разум, и Клемус только пил воду — из реки, лужи, с дерева…

Наконец его, обессиленного, подобрали на берегу великой реки.

Ковальчук был единственным, кто добрался до цели, подтвердив, что упорством и выдержкой достоин своих земляков.

Когда катер привез Клемуса к доктору и путешественник пришел в себя, на него, как комары в сельве, набросились журналисты. Парня фотографировали для печати, снимали для кинохроники; на страницах газет расписывали, как вырвался он из пасти аллигатора, как хотели индейцы сделать из него жаркое (хотя парень не встретил в сельве ни одной живой души).

Только ни статьи, ни деньги Клемуса уже не волновали. Пренебрежение фильтром обошлось ему дорого — в печени завелись амебы и инфузории, против которых не было никаких лекарств. Хлопец неожиданно начал пухнуть, и доктора объявили, что дни его сочтены.

Получив премию, Ковальчук привез доллары в родную деревню, пустил их в оборот и так решил провести остаток дней своих. Его мельница и ресторан приносили немалый доход.

Толстый, как бочка, багровый Ковальчук, который из-за живота не мог завязать себе шнурки от ботинок, женился на восемнадцатилетней красавице Стасе, любил поговорить, а в выпивке не отставал от молодого. В водке топил, как он любил выражаться, свои бразилийские инфузории.

3

Регис со своим возницей перешагнул порог ресторана.

В нем было прохладно, посетителей мало. Обедали три извозчика, да у стены с карабинами на коленях сидели два полицейских. Начищенные сапоги их тонко поскрипывали под столом, сияли лаком козырьки лежащих на подоконнике фуражек. Сами они из кружек тянули дармовое пиво, посматривая через окно, — караулили свои велосипеды.

— А-а, Николай! — как брата встретил Американец гостя, и его туша выкатилась из-за прилавка. — Не был целую неделю! Куда путь держишь?

— Куда же еще? К своим девочкам!

— Ох и блудливый ты, как боров!

Оба захохотали: оптимист Клемус — довольный тем, что его друг выпутался наконец из беды и хорошо устроился, а Николай не то с вызовом, не то с еле приметным чувством обиды.

Однажды ночью вооруженные грабители выволокли в Берштах Региса из хаты, привели к ресторану и велели попросить, чтобы хозяин ему открыл. На знакомый голос дьякона загремели замки, заскрежетали железные засовы, и дверь открылась. Увидев незваных гостей, вооруженный хозяин выстрелил и уложил на месте одного из них. Остальные грабители разбежались.

Потом суд дьякона оправдал, но по селам поползли всякие слухи, и виленский архиерей уволил Региса, руководствуясь принципом: не то он украл кожух, не то у него украли…

Регис заказал обед на двоих. Обслуживал их сам Ковальчук, демонстрируя уважение к гостю, по сравнению с которым все посетители мелюзга. Желая открыть в Грибовщине корчму, хозяин задабривал влиятельного хориста.

— Да, чуть не забыл! — Ковальчук вскочил и принес от полицейских исписанный листок из тетрадки. — Директор школы отобрал у семиклассников. Переписывалидруг у друга, щенки, на уроках! Послушай, что про вас пишут коммунисты:

Клемус сложил листок и, довольный, спросил:

— Ну как?

— Ловко! — искренне восхитился Регис, польщенный тем, что в стихах упомянуто его имя.

— И я говорю! — согласился Ковальчук, точно сделал другу хороший подарок. — Притащили в школу, черти! Судить их, малолетних, поляки не станут, а с родителей, кого полиция записала, слупят штраф за эти «барьеры», ха-ха!..

Мирон представил себе, что ждет мужиков, и ужаснулся. Он посмотрел на полицейских — сидят, посматривают на всех высокомерно. Клемус понес им бумажку, а Регис уже подмигивает его молоденькой жене.

— Слышь, Николай, — начал Ковальчук, вернувшись от полицейских, — ко мне вчера заезжал Пиня. Вызвал меня и спрашивает: «Столовую открываешь в Грибове?» — «Думаю», — говорю. «Клемус, — продолжает он, — два кота в одном мешке не уживутся. Оставь Грибовщину в покое»! Так и сказал!.. И что ты на это скажешь?

— Пугал, значит?

— Как видишь… Еще давал мне полтысячи отступного… — сказал Клемус, задумавшись.

Когда-то Пиня был сорвиголовой и дружил с Ковальчуком. Кринковская еврейская община отлучила его за богохульство: возглавляемые им парни повадились устраивать попойку в запертой на ночь синагоге, где было тепло, уютно и не было недостатка в свечах. Однажды кто-то увидел в окнах свет и поднял шум. Сбежавшиеся со всего местечка евреи взломали дверь и застали в божнице одного Пиню, чьи широкие плечи не позволили их обладателю вылезти, подобно собутыльникам, через трубу.

Пине пришлось после этого жить за чертой оседлости.

Призванный, как и многие из участников ночных трапез в синагоге, в Гродненскую 26-ю артбригаду, Пиня отличился и здесь. В самом начале службы один весельчак подошел к нему сзади, вскочил на плечи и заорал:

«Но-о, жиде, вези!»

Ковальчук с товарищами уже предвкушали веселенькое зрелище, но Пиня молча взмахнул громадным кулачищем, и солдатика с сотрясением мозгов сразу же унесли в госпиталь.

Отслужив, Пиня дал товарищам отставку, зарекся пить и женился на Голде Шустер, юной веточке 2000-летнего древа рода, который начинался чуть ли не от Маккавеев. Когда ее папаша, бедняк, приходил в синагогу, ему выделяли самое почетное место в первом ряду. Женитьба возвратила Пиню в ряды общины.

После войны Пинкус недолго походил в биндюжниках, а потом стал коммивояжером, скупал и перепродавал свиней, коров, овец. Его акции в местечке возросли. Теперь каждый раз в день Конституции 3 мая он шагал барабанщиком пожарного оркестра впереди организованной гминой «дефиляды»^[31]. Высокий, плечистый, Пиня изо всех сил колотил в большой барабан, и в такт его ударам ставили ногу сам пан войт, сотрудницы гмины, бывшие легионеры и даже полицейские.

Лошадиное здоровье и торговая смекалка так подняли Пиню в глазах общества, что оно постепенно стало маршировать под его дудку. Вот почему его предложение заставило задуматься и Американца.

— А что ответил ты?

— Заволок его в хату. Горилки теперь не употребляет, попили чайку, и я ему говорю: «Нет, Пиня!» — «Ну, как знаешь, а я предупредил!..» — бросил он мне, будто загадку загадал… Однако пускай дураков ищет! Я у вас каждый месяц буду больше иметь, чем эти пятьсот злотых, что он сует!

— Золотая жила!

— Знаю. Вот только бы он, холера, не выкинул чего-нибудь. Пине дорогу перейти — ого-го!.. Возьмет да и подпалит! А то и отравы в колодец бросит!.. Сторожей надо будет нанять…

— Тебе видней… — Дьякон объявил нейтралитет.

— Ладно. Мошкара в Бразилии не загрызла, крокодилы не сожрали — не дамся и этому живоглоту! — подбадривал сам себя Клемус — Восемь злотых!

Как всегда, Регис пообещал расплатиться позже и приказал Мирону запрягать.

4

Снова колеса повозки шуршали песком, точно сеяли его сквозь сито, поскрипывали ремни сбруи. Воздух нагрелся, все вокруг дышало ароматом свежих растений. Кружились над конем овода. Выпитая водка ударяла в головы.

— «Два кота в одном мешке»! — вспомнил Регис. — Вот будет потеха, когда они вцепятся друг в друга!.. А все от жадности! Я таким, слава богу, не был никогда, — бахвалился дьякон и сейчас же перескочил на другую тему: — Слыхал, как коммунисты меня расписали? Жаль, полиция не разрешит стихотворение в газете напечатать, пусть бы люди почитали!

Тоже пьяненький, но владевший собой Мирон покачал головой:

— А мужикам-то влетит как! Пацан твой нашкодит, а ты, холера, плати штраф! Он же глупый еще! Вот и посылай после этого детей в школу…

— Войт каждому штраф заменит арестом, — успокоил его Регис. — Заметил, какая у этого Американца жена? Изю-уминка!

Он щелкнул языком и помолчал, предаваясь сладким мечтаниям.

— А ведь здешняя, деревенская, института благородных девиц не оканчивала… Вчера в Берестовице посмотрел я в магазине на одну, а она уже и плечиком поводит! Улыбочку посылает — и носом хлюп! Тьфу!.. А кому-то женой ведь будет!.. Не-ет, эту бабенку в любое общество веди!..

Регис вдруг ни с того ни с сего затянул «Ермака», и возница начал ему вторить. Они и не заметили, как оказались в Ковалях.

— Рогусь!.. Святой Николай!.. Царь!.. — послышался за крайним забором обрадованный молодой голос, точно человек ожидал гостя, но не предполагал встретить его здесь.

— Неужели он?! — возбужденно спрашивал другой.

— Я его знаю как облупленного! Опять едет обдуривать баб!..

— Проучим, хлопцы!.. Покажем ему разлюли-малину! — уже радостно-ликующе бросил первый голос — На этот раз не уйдет!

Из-за забора выскочили трое.

— Хватай коня! Заходи с той стороны!..

Дьякон вмиг отрезвел и рявкнул:

— Гони!..

Конь рванулся, колеса дробно застучали по булыжнику. Собаки, как по команде, вылетели из подворотен, бросились коню под ноги. Вслед полетели камни и палки. Парни что-то кричали, но из-за грохота железных ободьев по камням слов нельзя было разобрать.

Опомнились они далеко за деревней. Конь взмок, из гнедого стал вороным, с ремней шлеи слетали клочья пены и беззвучно шлепались в колею. Регис, нащупав, выбросил из соломы порядочных размеров камень и проверил, не разбилась ли икона. Потер шишку на затылке.

— Вот заразы! Хорошо, что шапка была на башке, а то бы крышка!.. Черт, я ведь совсем забыл — в Ковалях тоже коммунистов полно!..

— Ловят их, сажают, дерут резиной, как Сидоровых коз, а они за свое опять! Вот проклятые фанатики! А ты еще их жалеешь!.. Не штрафовать их надо — расстреливать!..

Слегка поостыв, Регис вспомнил:

— Вот был как-то фокус, Мирон, слушай! Отправились мы вот так же с Ломником вдвоем в Забагонники.

Вижу, Ломник кладет в воз крапиву. «Для дураков», — говорит. Я еще переспросил, для каких, но он не стал объяснять. Въехали мы в Мелешки. Глянул я перед собой, и стало мне не по себе: ждут нас парни с палками, целая орава! Повозка не велосипед, с ходу не развернешься! Оглядываюсь, а Ломник держит пучок крапивы и нюхает ее, как букет роз. Нюхает и говорит: «Эх, и за-апах! Арома-ат!..» И что ты думаешь?! Раскрыли ребята от удивления рты, а мы проехали у них под самым носом! Ну, а там, ясное дело, гони, как можешь… Только в цирке такое увидишь!

5

Уже без приключении въехали в Семененки. Увидев их, бабы с ближних огородов бросились к повозке.

— Только смотри не смейся! — напомнил Мирону бывший дьякон, оправляя на себе одежду. — И следи, чтобы икону не раздавили, дуры безмозглые!

— А я их кнутом!

— Это не поможет! Сейчас сам убедишься…

Налетев, бабы облепили повозку, целуя дьякону руки, одежду. Так доехали до хаты одной вдовушки.

Сейчас же распахнулись ворота, и Мирон завернул на подворье. Объехал гнилое корыто, в котором кормились гуси, остановился под хлевом и, еще не зная, что будет дальше, стал распрягать коня.

Регис осторожно извлек икону, набожно перекрестился и несколько раз прочистил кашлем горло, попробовал голос:

— До-о! Ми-и! Со-оль! Фа-а!..

Молодайка проворно раскатала от повозки до порога рулон полотна, ее подруги бухнулись на колени, и чернобородый жулик, важно шагая по полотну, понес перед собой в хату икону Журовичской божьей матери.

Бабы сновали туда-сюда, вбегали внутрь и выбегали из хаты, обменивались короткими репликами, суетились, охали, голосили, как на пожаре. Дав коню торбу с кормом и напоив его, Мирон, не зная, чем заняться, сел на задок повозки, стал наблюдать за всей этой суматохой.

А из хаты уже доносилось пение. Гремела октава дьякона, и возница представил, как звенят в рамах плохо замазанные стекла. Слаженно пели молодые и сильные женские голоса. Мирон вспомнил и свою жену. На крестинах преображалась и она — не узнаешь! Но ведь там по крайней мере есть какая-то причина!

Мирон проникся настороженным уважением к своему пассажиру: гляди-ка, какой он деловой, и верткий, как уж! От рождения, что ли, такое дается человеку?..

Из размышлений его вывел оклик — звали на ужин.

В большой комнате еще звучало пение, а Николай Регис уже ждал Мирона в боковушке. Сверкая белыми зубами и не сводя с дьякона зачарованных глаз, курносая молодайка в вышитой кофточке стала подавать им кушанья, наливать чарки…

Мирон не помнил, как добрался до хлева, как улегся спать в соломе. Проснулся поздним утром, хорошо выспавшись. Спешить было некуда, и Мирон лежал, слушая, как кудахтали куры, металлическими голосами бранились гуси, хрюкали свиньи, чихая от пыли, и черными стрелами влетали и вылетали из-под крыши ласточки. По этому гомону Мирон понял, что уже поздно, и спохватился: «А где же гнедой?»

Удивленный тем, что его никто с утра не тревожит, конь отставлял то одну, то другую ногу и лениво грыз ясли.

В доме вдовы началось утреннее моленье, туда уже набежало много богомолок из соседних сел.

Позавтракав и напоив коня, Мирон подбросил ему еще сена и снова завалился на солому — хотел выспаться на все лето. Двери хлева он оставил приоткрытыми и сквозь дремоту слышал, как звенел на улице велосипедный звонок, как сцепились на подворье из-за чего-то две женщины. Потом явился муж одной из них, высек жену кнутом и, матерясь, прогнал ее на работу. Под вечер духовные песни смешивались с мирскими, пол гремел под каблуками, как на свадьбе.

6

Их отпустили только на третий день в обед.

Мирон выкатил повозку. Курносая молодка в вышитой, но уже не такой свежей кофточке всхлипывала, стоя на пороге и глядя, как бабы на прощание целуют одежду дьякона.

Наконец снова принесли и разостлали на загаженной домашней птицей траве свежее полотно, и Регис, оставляя на нем следы, прошел с иконой к повозке, обернул простыней и без прежней торжественности сунул ее в солому.

Женщины начали складывать в повозку подарки «апостолу» — новые кожухи, шерсть, копченые колбасы, ковры, связанных уток и гусей. Положили узелок с деньгами.

Похудевший, изнуренный дьякон плюхнулся на все это богатство и, продолжая кланяться поклонницам, шепнул Мирону:

— Езжай скорее!

Вопли остались позади. Мирон подстегнул коня, и вскоре они выехали за село. Устроившись поудобнее, с облегчением вздохнув, Николай стал копаться в трофеях.

— Вот тебе кожух на память! — предложил он вознице.

Мирон отдернул руку, как от огня.

— Ха-ха-ха-ха! — захохотал дьякон. — Лопух ты деревенский! Ну что тебе сделается, если возьмешь один?! Вон их сколько у меня!

Вдруг курица, покорно лежавшая у ног дьякона, капнула ему на ботинок. Регис не долго думая схватил ее за крыло и швырнул в сторону от дороги:

— Паскуда!..

Хохлатка со связанными ногами с минуту беспомощно била крыльями, потом, обессилев, затихла. Мирону стало жалко ее:

— Ястреб задерет, а то и лиса схватит! Вам же подарили ее! В Кринках целых два злотых дали бы!

— Пусть не пачкает!

Регис развязал узелок, пересчитал кредитки:

— Двести десять!! Сразу две твои коровы, понимаешь? И вон еще добра сколько! За один такой дубленый кожух Пиня пятнадцать злотых отвалит, а их тут — раз, два… пять штук! Гуси по четыре злотых, утки — по два! А льна сколько! Ты знаешь, что Пинкус ваш лен отправляет за золото в Бельфаст?! И шерсть Пиня возьмет! А вот домотканые ковры барахло, никому не нужны, их у меня навалом!.. Словом, за все это еще сотни три! Вот тебе и полтысячи! И только за трое суток, а?! Вот как надо жить!

Мирон подумал, что дьякон переплюнул даже кринковского торговца, но сказать об этом не отважился. А Регис продолжал поучать Мирона:

— Вас, оболтусов, еще поколения четыре давить надо, пока чему-нибудь научитесь! Ты посмотри, сколько я людям добра за три дня сделал! Думаешь, бабы не знают, что все это обман?! Не одна семененковская тетка, вспоминая меня, пьяного, клянет сейчас: «Приехал, старый мошенник, нализался, а я, дура, обрадовалась… растопырилась сразу, как курица перед петухом!..» И тут же об этом забудет. А знаешь, почему? Я дал им возможность тоску развеять, удаль показать. Сколько вдов осталось после войны, сколько в них силы нерастраченной! Вот помолились бабоньки, попели, поплакали, показали себе самим и друг дружке, какие они голосистые, гостеприимные, добрые да заботливые, — и уже довольны. Бабе, брат, нужно показать, какая она ласковая, внимательная, как умеет приголубить… Словом, отвели душу!

— Еще как отвели! — покачал головой Мирон.

— О-о!.. Ты слыхал, как они выкаблучивали?! А ночью? Ты бы посмотрел: засыпаю с одной, просыпаюсь — другая под боком! И все такие жадно-ласковые, взволнованно-жаркие!..

Регис даже языком прищелкнул и покрутил головой.

— Знаешь, почему коммунисты у этих баб успеха не имеют? Обещают им рай в будущем — отдаленном, туманном, а сейчас зазывают идти в тюрьмы, кровь проливать на баррикадах — паны власти так не отдадут! А бабы крови боятся и радость им подавай сейчас же — жизнь короткая! Благодаря мне, они и повеселились по горло, понял? А беспутство мое завтра же забудут!..

Разговорчивый дьякон хлопнул татуированной рукой Мирона по плечу:

— Не горюй о них, Мирон! Они заплатили мне за то, что хотели получить, что я им и дал, — и мы квиты. Эге, опять проклятые Ковали, чуть не прозевали!.. Объезжай, объезжай их, Мирон, по загуменью, от греха подальше, ну их к черту, фанатиков этих!.. Эх, жаль, полиции тут нет! Понасажали постерунков почти в каждом селе, а когда нужно, этих бездельников в блестящих сапогах днем с огнем не найдешь!.. Съезжай, говорю, с дороги!

— Гречку потопчем! — упирался Мирон.

— Холера ее забери, гречку твою, проедем, хозяева не увидят… Дай вожжи, если ты такой трус! Но-о, милый!

Конь, прибавив шагу, торопливо затопал по квелым еще всходам, колеса безжалостно врезались в мягкую пашню. У Мирона в глазах потемнело.

— Что, жалко? — насмешливо спросил дьякон. — Тьфу, мужик мужиком, хоть по лбу обухом тресни!..

Объехав опасное место, дьякон вручил вожжи Мирону и продолжал разглагольствовать:

— Стишок написали про меня!.. Ха, они лекции читают по деревням, доказывая, что душа умирает вместе с телом, что солнечное затмение бывает по такой-то и такой-то причине, что пасха праздник совсем не православный, а древнеиудейский или даже языческий… Бабы и мужики вежливо слушают их, даже соглашаются с ними, благодарят, а в Грибовщину к Альяшу и Николаю Регису ходить не перестанут. Никакой силой не оторвать их от веры в чудо, потому что оно нужно им, как хлеб. Разве не правду я говорю?

— Был и я на такой лекции, — вспомнил Мирон. — Студент из Вильно к нам в Плянты приезжал, про звезды, про месяц рассказывал. Интересно так! Только в сон, холера его возьми, сильно клонило. А в церкви службу начинают рано, когда человек выспался и еще не устал на работе…

— Да я не о том! Вот лопух, разве можешь ты понять такие тонкости?! Тебе, невольнику от рождения, свобода — что крылья той курице в поле!..

Мирон промолчал. Он признавал свою необразованность и Региса побаивался и уважал за непонятную силу — как у знахарки из Плянтов, которая бросит на тебя взгляд и сразу скажет, где у тебя болит. Неспроста эти бабы теряли голову! Надо же обладать такими чарами или притяжением каким-то, чтобы за пару часов собрать на селе такую свадьбу! Что же, певцом в Исаакиевский собор брали не каждого, туда приходил молиться сам царь с царицей. Но о себе Мирон знал точно: если бы даже ему деньги мешками давали, ни за что не согласился бы жить вот так.

— Зайти в алекшицкий постерунок, написать заявление на Ковали за шишку, пусть им всыплют по десять палок? — размышлял вслух Регис, как бы советуясь с возницей. — Надо проучить коммунистов, а то на шею сядут!..

— Ладно, не убили ведь! — посоветовал возница, которому хотелось домой, да и жалко было деревенских парней. — Лучше поедем!

— Тогда правь к ресторану. Верну долг Ковальчуку, а то в другой раз не накормит. Эх, и ядреная же баба у него! Давно ли была почти ребенком, а как расцвела!

— А что ей? Не работает, спину в поле не гнет, ест, что пожелает. Подержи мою бабу так с месяц — не узнаешь, откуда что и возьмется!..

7

В Алекшицы приехали к вечеру. Молодая хозяйка ресторана была чем-то очень встревожена, но приветливое выражение своему пухленькому личику с ямочками на щеках придать не забыла.

— Привет, Стасечка! Должок привез твоему Клемусу, голубка моя!

— А Ковальчука нету, — с видом невинно обиженной ответила молодуха. — Утром арестовали.

— За что-о?!

— Полицианты нашли под яблоней в саду бутылку самогона. Взяли солтыса, понятых, выкопали бутылку, написали протокол и увезли Клемуса в Кринки…

Регис ничего не понимал:

— На какой черт понадобилась Клемусу самогонка? Он же монополькой торговал!

— Ковальчук говорит — Пинкус подстроил. Ночью забрался в сад и закопал… А за самогонку строго — пять лет дают! Как я теперь буду-у-у-у! — расплакалась женщина.

— Вот тебе и «два кота в мешке»! — вполголоса сказал Регис Мирону. — Ай-яй-яй, ну и Пи-иня, ну и арти-ист!.. Вот и погорела твоя корчма в Грибове, Ковальчук, а так уже прицелился ловко, ха-ха!.. Было у щенка во рту мясо, да проглотить он не сумел!

— Я ему, дураку, все долбила: нанимай быстрей сторожа, ставь людей на ночь вокруг богатства, так он все тянул!.. Что мне теперь делать, отец Николай? — с надеждой спросила хозяйка ресторана. — Посоветуйте, у вас же всюду знакомые, вас вся полиция хорошо так знает!..

— Не плачь, выпустят, если денег полиции не пожалеешь да адвоката хорошего наймешь! А Клемус тоже хорош! Бразильским крокодилам не дался, а тут влип, как воробей! Слушай, Мирон, икону отвези в Грибовщину и оставь у меня на квартире, хозяйке в руки сдай! А кожухи, шерсть и прочее барахло свали прямо в сени. Гусей, кур здесь сбрось! Лен тоже вези! Вот тебе твоя десятка, а мне, видишь сам, надо человеку помочь…

Глава III

«КОНЕЦ СВЕТА» В ЛИГУРИИ

Четыреста лет тому назад средневековый астролог Нострадамус в одном из своих стихотворений предсказал, что 17 ноября 1972 г. наступит конец света на Лигурийском побережье (теперь это одна из наиболее промышленно развитых и густонаселенных областей Италии, ее центр — индустриальный город Генуя). Некий школьный учитель, вычитавший у Нострадамуса это пророчество, сообщил о нем ученикам, те — родителям, и по всему побережью понеслась весть о предстоящем землетрясении и наводнении (12 тысяч экземпляров книги Нострадамуса в магазинах разобрали моментально!).

И вот 17 ноября тысячи людей направились после захода солнца в полицейские участки, помещения пожарных команд и в редакции газет, чтобы встретить смерть не в одиночку. Десятки семейств из Ливаньи поспешили покинуть город родной и отправиться в горы. Одна генуэзская фабрика прекратила работу: работницы пожелали провести последние часы со своими детьми. Один из кварталов города был покинут жителями. 20 % школьников в Кьявари не явились в школу. Отели, всегда переполненные, оказались в эти дни пустыми. Кинотеатр продал всего 20 билетов. Рестораны тоже пустовали. К пяти часам вечера аристократический клуб даже расклеил на улицах города голубые афиши с приглашением: «Добро пожаловать па последний бокал шампанского!..»

Наука и религия, 1973 г.

Анархия недолго раздирала Альяшову общину. Пророк поставил всех на место убийством ни в чем не повинного человека.

Уже выкопали картошку, убрали огороды. Бабы начали трепать лен. Осень давно уже погасила зелень. Как всегда в эту пору, западные ветры принесли с Атлантики влагу, заладили дожди, дороги раскисли — ни пройти, ни проехать, а до рождественских морозов было еще очень далеко. Пустые поля наводили тоску. Деревни притихли. Пропитанные мокрядью соломенные крыши словно придавили к земле почерневшие халупки. Земля и небо слились в один серый саван, разделенный только темной полоской леса. Наступили долгие скучные вечера.

В один из таких вечеров, когда тускло, как волчьи глаза, светились оконца грибовщинских хат, на полу больших комнат и боковушек, как всегда в последние годы, вповалку лежали чужие люди. На святой взгорок путники наведались еще днем, досыта наплакались и нажаловались. Большинство не дождались даже ужина. Утомленные люди легли поскорее спать, чтобы на рассвете тем же путем унести свои заботы назад, домой, в свою избенку, которая казалась отсюда гораздо уютнее и желаннее.

Заснувшие ворочались, свистели простуженными бронхами, стонали во сне, всхлипывали и скрежетали зубами, — возможно, отбивались от черта, который приходил за их душами. Кому-то снилось, наверно, что-то более страшное: они вдруг просыпались, вставали на колени и горячо молились, молились до изнеможения, до слез, до беспамятства, рабски покорно и униженно прося бога простить им «вину». А всего-то и вины было острое словцо невестке, неподчинение свекру, либо и того меньше — страстное желание купить детям на рождество фунт сахару, заставившее женщину сунуть покупателю на рынке шарик масла с картофелиной или сыром в середине! Вокруг по воле того же бога царили зло, насилие, ненависть, ложь, в сравнении с которыми грешки этих теток были настолько ничтожны, что их, в сущности, просто не было. Но, воспитанные в покорности, страхе и невежестве, они этого не могли понять. Если бы сны этих несчастных можно было видеть и слышать, Грибовщина задыхалась бы от слез, рыданий и стонов.

Но бодрствующим было еще хуже с их тоскливыми, темными, как ночь, думами.

Шуршал за окном затяжной дождь. Напоминая о себе, тявкали перед ужином голодные собаки. Монотонно трещали в подпечье сверчки. На кухне при свете керосиновых ламп хозяева шинковали капусту, и малыши ссорились из-за кочерыжек. В подойниках на лавках синело еще не процеженное молоко вечернего удоя. Перекипал в чугунах картофель для свиней, и брызги шипели на плите.

Многие путники, прислушиваясь к хлопотам хозяев, вспоминали, что еще совершенно не подготовились к близкой зиме, что дома ждут и не дождутся вот такие же карапузы, оставленные на дряхлую бабку, мычит без присмотра скот. Полны суеверного страха, еще не смея ничего плохого подумать о пророке, люди уже удивлялись, как далеко они забрели, с ужасом представляли себе обратный путь по грязи, по раскисшей от дождя дороге, гнилым лужам, в которые придется ступать, а ледяная вода будет чавкать в постолах, обжигать пальцы. Ноги сводило от одной мысли, что завтра надо будет снова наматывать вот эти мокрые онучи. А ведь говорили, что в Грибовщине какая-то сила снимает боль, что со святого взгорка уходишь, словно испив животворной воды. Черта с два!

К таким странникам сон не шел. Они беспокойно вздыхали, шурша соломой, ворочались, примащивались и так и эдак, и не один в отчаянии вздыхал про себя: «Верно говорят, что сам от себя, холера возьми, никуда не убежишь, не спрячешься, хоть ты тресни!»

В это время в церкви служили вечерний молебен. Правда, такое понятие менее всего подходило для обозначения того, что там творилось.

СЕЛЬСКИЕ ЭРУДИТЫ

Под горящими свечами у алтаря сгрудились заросшие по самые уши фанатики из Волыни, в лозовых лаптях, с холщовыми сумками через плечо. Слева от них на столах лежали караваи хлеба, пироги, конфеты, яблоки и груши. Стояли оплетенные камышом брюхатые бутыли украинского вина. Над этими приношениями белели бумажки с именами для поминания за упокой. Справа стояли точно такие же столы с бумажками для поминания за здравие.

Тут же на лавках чинно восседали апостолы, «третьи священники» и сам Альяш. Хор тянул псалом. Грустная мелодия крепла, по самые своды заполняла густую темень храма. Чувствовалась благоговейная настороженность, которая была всегда, если в церкви присутствовал сам пророк. Общему настроению не поддавалась только Химка.

Она следила за подсвечниками. В центре позолоченного диска перед ней пылал огненным языком толстый, как тележная ручка, восковой столб с винтообразным золотым ободком, а в плоской чаше мерцали столбики поменьше, аккуратно вставленные в медные гильзы. Химка никогда не забывала, что каждая свеча — чья-то человеческая душа, за которую где-то молятся родные, и свечи у нее всегда стояли ровно и сгорали до конца.

Как загипнотизированная, она ни на минуту не отводила глаз от беспокойных языков пламени, а богомольцы неуклюжими пальцами передавали ей все новые тонкие восковые палочки.

Как всегда в такое время, Химке было хорошо и спокойно. Хоть и знала она от самого Давидюка, что до неба, может, с тысячу, а может, и более верст, молитвы всевышнему шептала с надеждой, точно бог был рядом. Это, однако, не мешало ей привычно замечать все, что творится вокруг.

Хор окончил свою программу. Было слышно, как под куполом храма в могильной темноте никак не могли угомониться перед сном воробьи, а двадцать пять певцов и певчих зашмыгали ногами по каменной лестнице вниз. По заведенному обычаю пророк платил им после каждого выступления, и Химка хорошо знала, как все это теперь будет выглядеть.

Регент хора, дядька Коваленко, с синим носом, изгнанный отовсюду за пагубное пристрастие к зеленому змию, протиснется через толпу и смиренно остановится перед пророком.

— Ох, как нотно, Илья, сегодня пели мои хлопцы! — похвалит он подчиненных. — Так даже у кринковского Савича в соборе не поют!

— Если захотите, можете петь и нотно! А полотно на хорах мне не потоптали? — брюзгливо спросит Альяш, неохотно развязывая истрепанный мешочек с деньгами.

Попробуй не наступи на него, когда полотном завалены все хоры и из-за сувоев повернуться негде! Восемнадцать возов отправили монахам в консисторию, возок — президенту, сколько-то возов продали, — да ведь когда это было!.. А подарки все прибывают и прибывают.

Да и одним «топтанием» там, конечно, не обошлось. Кто взял «файную» скатерку, кто вышитый рушник под пиджак сунул. Против этого Химка ничего не имела, все равно добро пропадет даром, Пиня давно не берет: «Не штандартное, нет на него таксы», — говорит. Скоро и девать будет некуда.

— Как можно, отец Илья?! — Нос регента станет фиолетовым от возмущения, а все его внимание теперь будет обращено на мешочек с деньгами, чтобы хозяин побольше зачерпнул из него. — Разве я позволю добро топтать? Ты ведь меня знаешь!..

— «Знаешь, знаешь»! — передразнивает пророк. — Развернули мне прошлый раз все рушники, как свиньи рылом! Золото, что ли, искали, гицли?!

— Неужели? — искренне удивляется регент. — Я скажу им, скажу-у, отец Илья! Я такой — у меня схлопотать недолго! А за такое нотное пение ты уж, Альяш, им дай…

— На! — Пророк высыпает серебряные монеты в поспешно подставленные пригоршни дьякона.

— Спасибо! — уже бодрее кидает Коваленко и бежит на улицу, где его нетерпеливо ждут мужчины-хористы.

Химка словно видит, с какой детской жаждой и восторгом — как Яшка с Маней конфеты — считают сейчас взрослые мужики монеты при зажженной спичке, чтобы сейчас же идти к Банадычихе и пропить их. Химка даже радуется за них. Что поделаешь, если другому мужику отрава эта слаще меда! Ей кажется, что среди хористов ее муж Олесь, царствие ему небесное, который тоже любил пропустить чарку-другую. И у Химки становится приятно, тепло на душе, она радуется за этих людей, точно эту радость приносит им сама.

Но вот мимо нее прошел Давидюк читать проповедь. Присутствующие зашевелились, сгрудились еще теснее, — такие проповеди стали выливаться в свободные дискуссии, и вечерние молебны в церкви превратились в подобие собраний какого-нибудь кружка самообразования.

— Теперь, братья и сестры, поговорим о третьем дне работы нашего вседержителя-творца, — неторопливо листая большую, окованную замысловатыми железными узорами и медными застежками Библию, подарок поставских богомольцев, важно и громко объявил Давидюк.

Он нашел нужную закладку и раскрыл требуемую страницу. Поднял голову, обвел зал глазами под линзами очков, сверкающих, как прозрачные льдинки, и встретился с недоверчивыми взглядами волынян.

— Мы пророка Илью пришли слушать! — закричали дружно украинцы, а глаза их недобро блеснули.

— Опять они за свое! — возмутилась Руселиха. — Прямо стадо с выгона ввалилось сюда, ей-богу! Наказание нам с ними! Илья, скажи ты им…

Альяш повернулся к волынцам:

— Впустили вас — стойте и молчите! Я не посмотрю, что вы издалека, выгоню!

Зал притих.

— На третий день, братья и сестры, — заговорил Давидюк, — бог сотворил вместилища для воды и в некоторых местах открыл лик земной. Как и зачем сделал это господь? Он сообразил, что для воды нужны большие и глубокие ложбины, потому что иначе вода разольется. Сделать их из досок? Нет, братья и сестры, столько досок не напасешься!

— Да и сгниют они! — подсказали с лавок.

— Верно! И у господа выхода иного не было, как вылепить из земли чаши, дно выстлать глиной, чтобы воды не ушли в землю, а по краям для верности поставить горные агромадины. И сделал он земные чаши и поднял горы. Получились вместилища, и господь бог наполнил их. И нарече бог ту сушу землею и собрание вод нарече морем!..

Пока Давидюк, отложив Библию, снимал очки и протирал их рукавом рубашки, один дядька, освоившись, сказал:

— А высокие есть горы! Когда жили в беженстве, нагляделись на них! Посмотришь в хорошую погоду — торчат выше облаков, и кажется — совсем близко-близко! А пойдешь — хоть сто дней шагай, они только маячить перед тобой будут! И крутые, холера!

Химке хотелось поделиться тем, что она слышала от Кириллихи:

«А страшевские беженцы, которые поднимались на кавказские вершины, удивлялись, что на них ничего нет. Ни хат, ни скотины, ни кустов. На каждой горе, на самой макушке стоят только иконки Журовичской божьей матери на груше или Заблудовского младенца да лампады горят!..»

Но не пристало ей, бабе, встревать в беседу мужчин. Да и забота у нее своя. В частоколе светящихся, как расплавленное золото, свечек одна стала наклоняться, и посредине образовался изгиб.

«Прости мне, раззяве, господи!»

Она торопливо вытащила покосившуюся свечку, в месте изгиба пережгла ее на пламени другой пополам и вставила обе половинки вновь. Наверно, кто-то хотел помянуть две души, возможно, не хватило денег, он купил одну, но всевышний узнал это и распорядился по-своему — разве его обманешь?

«Дышите! Расцветайте!..» — подумала она благоговейно, радуясь собственной распорядительности. Слабые, колеблющиеся огоньки крепли, и Химка следила влажными от умиления глазами за тем, как они набирали силы.

— Таким образом, когда же показалась суша? — Давидюк закреплял знания у слушателей.

— Уже на третий день! — вместе со всеми прошептала Химка.

— Правильно! — одобрил пропагандист. — Еще ни в воздухе, ни в воде не было живых существ, а суша в этот же день начала являть чудеса. Из грубой, серой и зернистой землицы, из обыкновенного скучного песка, гравия вылезло чудо — растения! Из ила, болот и глины через камни стали пробиваться на свет божий, нежные пошли цветки, травы и злаки…

— Александр, ты не спеши! — остановил проповедника Ломник. — А правда, что воды на земле больше, чем суши?

В зале послышались негодующие голоса, но Давидюк виновато подтвердил:

— Это правда, братья и сестры!

Обрадовавшись, что представляется возможность ввернуть словцо, заговорил старый Майсак:

— Когда мы с Лександром ездили в Канаду пилить лес, то до той Америки две недели кораблями плыли. Помнишь, Олесь? Вода и вода, даже надоело нам… И соленая-соленая, в рот не взять! Ее даже на корабельную кухню не берут, ей-богу! Для еды возят с собой пресную в стальных ящиках… Мутная, железом отдает, да что поделаешь, морская еще хуже!

— А в войну с японцами нас под Мукден перли морем недель пять, а то и шесть! — послышался дребезжащий голос из темноты. — Уже и верить перестали, что когда-нибудь к берегу пристанем. Только лежали в трюмах и молились, о войне и думать забыли!

— Вот-вот! — подхватил Давидюк. — А почему на земле так много воды? Тут, братья мои, и проявляется безмерная мудрость творца! Моря и океаны служат жильем для безмерного числа водяных чудищ — разных китов, раков, русалок и рыб. А еще — для орошения и поливки земли. Вы же знаете, как любят растения воду, как сосут ее своими корнями! Ведь и стволу надо, и веткам, и листьям! Тюкни весной топором по лозовому или березовому стволу — так и польется!

— О-о, вода силу имеет! — подхватил Майсак.

— А соль? — вломился в разговор какой-то плянтовец. — Попробуй поешь несоленое — и ты не работник! Посыпь ее немножко в поле, и сразу все зазеленеет! С ней муха на мясо не сядет, червяк не заведется! А поставь кружку с водой на стол, насыпь в нее горсть соли со снегом, помешай — кружка к столу примерзнет!

— И соль, конечно, силу имеет, но сколько ее? — рассудил Давидюк. — Люди соль берут щепоткой, как лекарство, истинно вам говорю! А без воды растения жить не могут. Вы посмотрите, что нас окружает! Трава, кусты и кустики, деревья большие и поменьше…

Волыняне с трудом сдерживали себя: если уж этого лысого интересно слушать, то как бы говорил сам пророк, ради которого они и притащились в Грибовщину?! Почему этот наглец не уступает место Альяшу? Что тут делается, в этом их Грибове?!

Но до украинцев никому не было дела.

— Весной воды на капусту не напасешься, — поддержали Давидюка местные богомольцы. — А уж сколько потребует Студянский лес, поле, выгон — уму непостижимо!..

— Пусть апостол Александр говорит, не перебивайте!..

— Ничего, ничего, я сказать еще успею! — примирительно заявил Альяшев проповедник, глядя поверх очков в зал. — Мне нужно, братья и сестры, чтобы вы все хорошо поняли, не поддавались разным суевериям!

Бывалый человек, исколесивший полмира и только закостеневший в догмах религии, давал все больше простора своей фантазии:

— Представьте себе, братья и сестры, что было бы, не окажись морей и океанов! Откуда мы взяли бы такое безмерное количество воды?.. Благодаря этим водохранилищам земля наша со всей растительностью не знает в воде недостатка. С океанов, морей, рек, озер каждый божий день поднимаются испарения, которые плывут облаками над землей, проливаются дождями, выпадают росами, приносят влагу каждому дереву и каждой травинке, которые не могут сами ходить к колодцу…

— А коровам, а коням, а свиньям разве мало ее нужно? — заметил Майсак.

— Я уже не говорю о том, сколько воды требуют разные одушевленные и неодушевленные создания — от человека до маленькой козявки. Все живое хочет пить и есть, а каждая пища растворена в воде и на ней готовится. После этого, братья и сестры, никто не имеет права сказать, что воды много. Ее на земле столько, сколько нужно для жизни каждому существу: творец предусмотрительно создал все мерой, цифрой и весом, истинно вам говорю!

Давидюк знал, что умеет говорить с мужиками, но как угодить старику? Отирая покатый, вспотевший от напряжения и жары лоб, он боковым зрением следил за реакцией Альяша. Забыв о свечах, Химка жадно ловила каждое слово оратора и подсказчиков, чтобы пересказать их потом страшевским бабам и неотразимыми аргументами посрамить брата. Взглянув на нее, Давидюк с удовлетворением отметил, что овладел вниманием слушателей.

Едва Давидюк умолк, как Христина потребовала:

— Ляксандр, ты еще про солнце расскажи! Говорят, оно больше земли! Разве может такое быть? Как же оно на небе удержалось бы?

Давидюк с ответом не спешил: пусть другие выскажутся.

— Большое. А как ты думала? — вдруг отозвался сам пророк. — Вон свечи горят. Отнеси их в конец села, и свет в темноте рассеется!

— Верно, Илья Лаврентьевич! — живо подхватил Давидюк.

— Пророк Илья! — поправили апостола возмущенные до глубины души его фамильярностью волыняне, и глаза их вновь засверкали.

Все с удивлением обернулись.

— Ладно вам! Сказал — помолчите! — недобро покосился на них Альяш. — Отнеси, говорю, свечку на другой конец села, и огонь будет с зернышко! А если к Плянтам, и вовсе не увидишь отсюда! А солнце — ого! Поезжай хоть в Кринки, хоть в Городок, хоть в самый Кронштадт — всюду оно светит одинаково и всюду кажется таким же маленьким. Недаром люди называют его божьим оком.

— Правильно говорит отец Илья! — обрадовался Давидюк. — Поезжай даже в Америку — оно и там греет, а поднимешь голову — такой же маленький кружок и слепит глаза!..

Зал оживился, люди начали дополнять проповедника, все дальше отходя от основной темы.

— А погляди, как летом припекает!

— Только усни на солнце после троицы — сразу сгоришь!

— Даже конь, на что уж выносливый, и то в кусты норовит забраться!..

Скованность исчезла, хотя здесь было и много пришлых, — все разговорились, как у соседа на завалинке.

— Богом продумано! — уверял Ломник.

Заговорили о конях. Почему у кобыл негустое молоко? Потому что жеребята появляются на свет сильными и крепкими, выживают и так! А возьми свинью! Поросята родятся у нее хилые и слабые, голые, как мышата, а молоко у матки густое и жирное, — и глядишь, те же поросята за несколько дней становятся на ноги!

— Оно, конечно, все продумано файно, ничего не скажешь. Вода, соль, растения, солнце, звезды с месяцем, чтобы ночью светло было, — все полезно, — размышлял Майсак, разглаживая бороду. — Но скажи ты мне, Ляксандр, зачем эта зараза молния? Как ты думаешь?.. Летом, чуть только загремит, так и смотри, не дымит ли хлев или скирда… Вот если бы еще этой холеры не было…

— В прошлом году в Плянтах, — подхватили в толпе, — кажется, и туч не было, стрельнуло Косте Лавицкому в гумно! Десять возов сена сгорело, весь хлеб необмолоченный и бричка, такая шикарная, что все село на свадьбы одалживало. Лавицкий взял повозку и тестя, обжег оглобли и ездил целую зиму по деревням, собирал по снопочку.

— И поедешь, куда же деваться?!

— Вот и я говорю! Почему его пожгло, кто знает? — допытывался Майсак. — Костя в церковь легулярно ходил и смирный такой — ребенка не обидит!..

Давидюк обвел глазами присутствующих: есть, мол желающие высказаться? Нет, ждали, что скажет он.

— За хутором Лавицких болото, а в болотной воде много железа — когда-то из него руду добывали. В железе магнит, он притягивает молнию.

Мужики недоверчиво молчали. Объяснение явно их не удовлетворило.

— Ляксандр, пусть бы молния и била в вербы над рекой, а то ведь стрельнуло в строение на суше! — возразил пожилой плянтовец.

— Верно! — подтвердили хором богомольцы.

— Дело говорит Ляксандр, — вмешался снова пророк. — Молнии — тот же самый магнит. Плянты стоят на север от болота, и стрелка магнитная туда же тянется. Поэтому и ударило туда, а как же!

В церкви установилась полная уважения к мудрости пророка тишина. Было отчетливо слышно, как в темной глубине зала, где царил густой сонный мрак, кто-то всхрапнул, но тут же проснулся и испуганно забормотал:

— Кто?.. А?.. Где?..

Никто на это не обратил внимания. Украинцы все так же зачарованно смотрели на своего бога. Остальные качали головами, будто говорили друг другу: «Вот холера! Недаром Альяш был в денщиках четыре года! Держал в руках разные компасы, стрелки магнитные! Все знает, старый черт!..»

— Это верно, братья и сестры! — скромно подытожил Давидюк выступление своего шефа.

Но Альяш почувствовал, что чего-то в его толковании недостаточно, что беседа заканчивается чересчур вяло, обыденно.

И Альяш закричал:

— Гроза — знак гнева божьего! В Грибовщине каждую субботу повадились танцульки устраивать — соберутся девки да трясут задами! Парни шляются по улицам с папиросами в зубах, бимбики бьют! Моду завели — не святые книги читать, а все про любовь и распутство! Разве это к добру приведет? Кого обмануть хочешь, бога?! Не родился еще такой, кто его обманет! Вон как перед бурей зубы болят или голова, как в боку колет! А перед дождем как кости ломит!

Волна гнева понесла старика и прибила к собственным бедам и болям, оборвав нить рассуждений.

— Зимой всем телом чувствуешь, мороз будет или оттепель. Ночью знаешь, ясный будет день или пасмурный. А если мокрый снег начнет лепить, места себе не найдешь!..

— Святые слова говорит отец Илья! — поспешил ему на выручку Давидюк. — Природа едина, в ней все связано, братья и сестры, поблагодарим господа за мудрость его безграничную!

Проповедник перекрестился, глядя на икону.

— Отец Илья хотел сказать, что через природу мы тесно соединены с всевышним, через нее господь карает нас и милует! Ну и что же, если твой хлев сгорел, хоть и грешил не ты, а твой сосед? Богу некогда разбираться в земной суете, ибо он не комендант кринковской полиции Клеманский, чтобы все время ходить с резиной, нас караулить и чуть что — сразу лупить по головам! Мы, люди, зернышки одной маковки,песчинки, ничтожные частички одного тела человеческого, аминь!

— Аминь! — прочувствованно прогудел хор мужиков.

— А теперь, братья и сестры, давайте, пропоем господу богу осанну, прочитаем трижды перед сном «Отче наш» и «Верую». Для чего это нам нужно? Чтобы долгой и искренней молитвой, этим полетом души от юдоли земной к недоступному престолу господню, разогреть наши холодные, зачерствевшие в ежедневной суете сердца. Иначе остывшие в будничных заботах наши души не смогут проникнуться любовью и горячей верой в господа бога, не найдут его во сне!

Проповедник упал на колени и зашептал молитву. Все последовали его примеру.

— Аминь! — первым, как всегда, поднялся Альяш. — Идите домой, буду закрывать церковь!

— Аминь! — с какой-то грустной покорностью сказали мужики хором, и от движения толпы огоньки свечей испуганно заметались.

— Амант! — последней прошептала Химка.

Перекрестившись, она осторожно начала гасить свечи, и церковь постепенно погружалась во тьму и наполнялась легким чадом.

МИРОНОСИЦА ТЭКЛЯ

1

В это время в двухэтажной гостинице, непривычном для этих мест строении, жизнь шла своим чередом.

Комнаты и коридоры были битком набиты народом. Пили и ели по-библейски — не сидели вокруг стола, а «возлежали». В коридорах слышались возбужденные голоса, беготня, женский смех, хриплый голос патефона с испорченной пластинкой:

Пришедших делать вечернюю уборку девах, в том числе и Тэклю, впускали не в каждую дверь. Прошлое, прирожденный такт, неопределенное положение и необходимость жить со всеми в ладу не позволяли женщине обо всем, что творилось в комнатах, рассказывать Альяшу.

Только у поэта на втором этаже было тихо. В центре комнаты с потолка свисала закрепленная на проволоке восьмилинейная лампа, освещала трех мужчин.

С папиросой в зубах, окутанный клубами дыма, за столиком писал стихи лобастый интеллигент с впалыми глазами — тот самый Павел Бельский из Пеньков, чьи гимны Альяшу распевали богомольцы в деревнях Западной Белоруссии. Теперь он как раз сочинял очередную оду. На стене над ним висели портреты бородатых старцев — пророка Альяша Климовича и графа Льва Толстого. Бывший активист «громады» ни одной книжки Льва Толстого, разумеется, не читал и имел смутное представление о его творчестве и взглядах. Одописцу импонировало, однако, что граф был отлучен от церкви и предан попами анафеме.

Вторым был медлительный дядька — возчик Пинкуса. Ему предстояло утром везти на станцию Валилы шерсть, лен, гусей и кур, закупленных Пиней у пророка, а покуда он в верхней одежде валялся на топчане.

За другим столом примостился Николай Регис. Вышитая косоворотка с замысловатыми вензелями и царской короной была на нем расстегнута и обнажала волосатую грудь с большим медным распятьем на цепочке. Перед отставным дьяконом стояли бутылка водки и тарелка с небогатой закуской. Лицо его выражало скуку.

— Барабанит как! — тоскливо сказал дьякон, обращаясь главным образом к возчику. — Осенняя слякоть, мертвый сезон. Теперь тут будет застой до самой весны… Только рыжий Семен или еще какой-нибудь осел с красными пятками припрется по снегу… Господи, как пережить зиму?! В город, что ли, податься?! Тоска, хоть плачь!.. Бабки из Бершт днем меня обступили, говорят: «Вы, отец Николай, хотя и от бога часто отворачиваетесь, и пьяным бываете, но это ваше дело! Все мы вас просим: возрадуйте нас, отправьте службу — наш батюшка помер!..» Сходить к ним на разлюли-малину?

Как бы принуждая себя, Регис налил стакан «вудки выборовой» и неохотно опрокинул ее в рот. Понюхал кусок хлеба, взял из глиняной миски луковицу, ткнул ее в соль и с хрустом начал жевать.

— Что зима, что лето — один черт! — буркнул возчик и, запустив за пазуху пятерню, стал с превеликим наслаждением скрести.

— Вши одолели? — посочувствовал Регис.

— И слава богу, что они есть! — серьезно ответил тот, скосив на собеседника белки с красными прожилками. — Вошь только от мертвого бежит.

— О, что правда, то правда, с трупов они убегают, насмотрелся я за войну!..

Павел нервно затянулся, с шумом выдохнул дым и, отбивая ногой такт, загнусавил:

— «Ты тру-дов по-нес не-ма-ло, слез не-ма-ло ты про-лил…» Гм, гм… О! «И сам бог те-бя за это…» А за что «за это»? За это, за это… «И сам бог те-бя за э-то ру-кой щед-рой на-гра-дил!» Смотри, получается!

Он стал торопливо записывать слова.

— И охота ему! — насмешливо пожал плечами дьякон.

— Кому что! — буркнул фурман.

В дверь несмело постучали.

— Проше! — бросил Регис по-польски.

С ведром воды и веником вошла Тэкля.

— А, Феклуша, святая душа! — обрадовался Регис.

Молодка привычно три раза поклонилась портрету Альяша, затем столько же Толстому и трижды перекрестилась. Только после этого оглядела комнату и мягко упрекнула:

— А накурили! Хоть топор вешай!.. Ох, мужчинки, мужчинки, как вы так можете?!

— А ты для чего? — пошутил Регис. — Наведи, наведи у нас порядок, милая!

— У вас наведе-ешь, как же! Вазоны от дыма совсем зачахли. Хоть бы форточку открыли! — И стала голым коленом на подоконник.

Пока, открыв форточку, мокрой тряпкой протирала пол, подбирала со стола окурки, любовно ровняла домотканые покрывала на нарах да разглаживала вытканные в шашечку ковры на стенах, Регис не сводил масленых глаз с пухлых, покатых ее плеч и обнаженных рук со следами загара, любуясь спелой грацией ее тела.

Оглядев Тэклю с головы до ног, дьякон завистливо вздохнул:

— Про таких, как ты, дорогуша, знаешь, что сказано в Библии? «Повела бы я тебя в дом матери моей. Ты учил бы меня, а я поила бы тебя ароматным вином, соком гранатовых яблок моих…» Экая дородность тела! Родинка на шее и щеке! Эта идеальная округлость ноги! Зубы, сверкающие белизной! Ласковые глаза!.. Сколько раз смотрю на тебя, столько раз и думаю: ну и подцепил наш пророк бабу, ну и ловок!

— Что же тут такого? Альяш хоть и старый, а живой! — заметил возчик.

— Ты серьезно? Что же он может сделать с ней в таких годах? Да если еще живет на одной гречневой каше… Чудны дела твои, господи!..

— Скажете тоже, отец Николай, ну вас! — преувеличенно застыдилась Тэкля, протирая белую кафельную печь.

— О нашем старике смешно рассказывал шудяловский войт, — сказал Регис возчику. — Поляки наградили Альяша орденом за то, что построил церковь, прислали бумагу с уведомлением: награду можно выкупить в Белостоке за двадцать злотых. Старик воспринял это как наказание, — шутка ли, такие деньги платить ни за что ни про что; он же бедный… Взял торбу хлеба, пришел в гмину и просит: «Пане войт, а нельзя ли отсидеть эти деньги под арестом, как штраф за непривязанную собаку?..» Вот скупердяй, вот комбинатор, ха-ха-ха-ха!..

— А что? — не оценил юмора возчик. — Он хозяйственный, деньги беречь умеет, народ его уважает за это.

— Тьфу!.. Ничего тебе, батраку Пининому, не понять! Лопух!..

Тэкля мудро промолчала.

Она была из тех женщин, которые при всей внешней скромности и кажущейся наивности очень хорошо знают, чего хотят. Тэкля понимала, что в отставном дьяконе говорит обыкновенная зависть к Альяшу и эти речи совершенно не задевают пророка.

Можно только удивляться тому, какая метаморфоза произошла с женщиной, побывавшей на самом дне человеческого болота.

Рано потеряв мать, семнадцатилетней девчонкой Тэкля отправилась в Гродно служить у богатеев. Там судьба бросила ее в объятия распутника и мота.

Затем Тэкле выдали «черный пачпорт», где в графе «профессия» стояло: «Проститутка» — и лежали талоны к уездному врачу, к которому она должна была являться каждую неделю. Тэкле не разрешалось подходить к церквам и костелам, школам и учреждениям, и постоянным местом ее промысла становилась улица Гувера.

Слухи обо всем дошли до Праздников. Отец Тэкли приехал в Гродно, силой посадил ее в повозку и привез домой, где она прожила несколько лет.

У праздниковского кулака батрачил сирота, разбитной Юзик, которому давно пора было жениться. Старик привадил его чаркой и уговорил стать примаком.

Сыграли свадьбу. Очень скоро Юзик начал издеваться над женой, бить ее и даже выгонять из дома. Однажды Тэкля пошла с бабами в Грибовщину и к мужу не вернулась. Четыре года прожила она у Альяша — стлала ему отдельную постель, а сама устраивалась на сундуке.

Между ними установились странные отношения. Каждый раз, молясь перед образами, Тэкля каялась в грехах, и каждый раз Альяш мстительно, с нездоровым интересом, выпытывал у нее подробности бытования ее у Жоржа, поносил ее последними словами, а то и брался за вожжи. Она рыдала, металась, и это приносило ей облегчение. Только в последние месяцы женщина вроде успокоилась.

Она связала судьбу с Альяшом, увлекшись по женскому обыкновению его упорной деятельностью и успехом. Верить, подчиняться и служить такому было сладко. Успехи Альяша она постепенно стала считать и своими успехами. Тэкля расцвела и в свои тридцать шесть лет была полна почти девичьего очарования.

По утрам она вскакивала с чувством безмерной радости, какую ей сулил предстоящий день, с жаждой трудиться не покладая рук, со счастливым сознанием своей молодой силы. До самого вечера с опущенными стыдливо глазами носилась она от дома к церкви, от церкви к гостинице, от гостиницы в деревню. Ко всему, что сделано было Альяшом, относилась с бережливостью рачительной хозяйки. Тактично, как это присуще только женщинам, вела себя по отношению к его недоброжелательным друзьям, делая все, чтобы взаимная неприязнь скоро проходила.

Молча выслушав рассказ Региса о случае с орденом, и плотно закрыв печку с перегоревшим торфом, Тэкля снова тайком перекрестилась и поклонилась до земли бородатому портрету. Только потом мягко попрекнула бывшего дьякона:

— Вы, как всегда, шутите, отец Николай!

— Нет, я серьезно! Сам войт рассказывал, он брехать не станет! Да разве только это?! Уговорили мы его с Пиней однажды зайти в кринковскую баню. Мыться-то он мылся, а рубашку не снял! Как ты, чистюля, терпишь такого? — не унимался дьякон.

Тэкля попыталась перевести разговор на другое:

— А зачем вы, отец Николай, столько пьете?

— Ты считаешь, грех? — Регис прикрыл локтем татуировку на левой руке. — Глупенькая, сам Христос пил!

— Вы скажете!

Регис вытащил из-за пазухи распятье, потряс его на большой и пухлой ладони.

— Это Иоанн Креститель был непьющим, а этот еще как пил! Даже других подпаивал!..

— Будто это правда!

— Не веришь? В Кане Галилейской, где он пировал, нечего стало подливать в бокалы, так твой Христос, за которого ты так заступаешься, превратил в вино обычную воду — пейте себе на здоровье! Об этом в каждом евангелии написано!

— Так то ж вино, а вы — водку!

— Там рожь не росла, глупенькая, поэтому люди тамошние не знали водки. Попробовали бы — и они стали бы пить! Водка же лучше! Что такое виноградное винцо для молодого мужчины? Скажу тебе по секрету, он бы и спирт полюбил! «Входящее в уста не оскверняет!»

В наступившей паузе послышался гнусавый голос поэта. Все так же отбивая ногой под столом такт, Павел Бельский читал:

— «Он ве-рой и прав-дою мир про-све-тит, по-знай-те те-перь и е-го всю семь-ю!» Хорошо, ей-богу!.. Считай, один куплет готов! Где же у меня чистая бумага?

— «Познайте теперь и его всю семью…» Это он про тебя, Феклуша! — подмигнул Регис.

— Зачем вам еще и божьего человека трогать, отец Николай? — Тэкля с суеверным почтением посмотрела на поэта. — У отца Павла как раз молитва льется по внушению духа святого! Он вещает волю господню, его живое слово!

— Ха-ха-ха-ха!.. Чудачка ты, ей-богу!.. Всему у тебя найдется объяснение, ко всему ты благоволишь. Мне бы такую жену!.. — Заметив, как поднимается у Тэкли, медленно протиравшей раму, край юбки, дьякон воскликнул: — И на ноге родинка, гм!.. Сколько их у тебя?! Не понимаю, чего ты к этому сморчку прилипла, что ты в нем увидела?

Тэкля пошла в коридор менять воду, Регис подался за ней.

— Твоему Альяшу давно уже конец пришел, выдохся! — продолжал дьячок тише, когда они остались вдвоем. — Ну, построит еще какую-нибудь хламиду, вбухав гроши, продаст Пине несколько тысяч метров полотна, несколько тысяч кур да гусей — и все! Больше этот дед ничего не добьется, поверь! Даже поклонницы его теперь ко мне липнут, сама ведь знаешь, кто к нему ходит, — только беззубые старухи да, Пилипиха с Христиной по-прежнему вьются вокруг него. Что им еще остается? Тут каждая отхватила себе молодого апостола, одна ты, чертовски привлекательная, мешкаешь!..

Будто исследуя ее формы, он сверху донизу провел по ее телу руками.

— Отец Николай, не на-адо… — растерялась Тэкля.

— Не мучь себя без любви, милая Феклуша! — ворковал он уже у ее уха. — Разве можно без этого? Без света любви мы силу тратим, все это от бога, преступление, не подчиниться ему!.. Я так тоскую иногда по тебе, голубка, истерзаю себя, и ничего меня не радует!.. Дай мне силы, полюби-и!..

Тэкля вдруг резко отвела его руки, будто сбросила с лица маску.

— Мне завидовать, что жеребцов нахватали?! Жизню свою растрачивают на них?! — Опалив Региса потемневшим взглядом, Тэкля кивнула головой на стену, из-за которой доносился гомон: — Нагляделась я на них за свой век, сыта по горло! Все родинки пересчитали у меня! Хватит! Сами каждый день в ванне мылись, духами прыскались, а я…

Регис смутился, отступил растерянно. Тэкля со злостью махнула мокрой тряпкой возле самого его носа.

— Что я увидела в нем?! Он старый и чудак, это верно! Зато у него бог есть, а у вас у всех за душой ничего нет!

Регис изумился:

— Како-ой бог? О че-ем ты?!

Но молодая женщина уже взяла себя в руки и устыдилась своего поступка. Они вернулись в комнату, и Тэкля сразу озабоченно обвела глазами стены, всплеснула руками:

— Чтоб тебя, и там паутина!..

2

Дольше, чем нужно, смахивая паутину в углу, Тэкля уже миролюбиво сказала, не оглядываясь:

— Еще встретите свою, отец Николай, поверьте мне! Да за вас любая пойдет!

Регис растерянно посмотрел на нее.

— Хороших людей любят только хорошие, а где теперь таких взять? Впрочем, спасибо, что утешила…

Тэкля упорно избегала его взгляда.

— Однако ты с характером! Не ожида-ал я от тебя такого, поверь!..

— Да ведь и вы, отец Николай, иногда скажете такое, что и слушать не хочется! — не то оправдывалась, не то упрекала Тэкля, и смуглое ее лицо зарделось тонким румянцем. — Нашли кого мне в пример приводить! Лентяи, беспутники, обжоры — вот кто они!!

Регис явно был сбит с толку. Он помолчал, глубоко вздохнул и пошел на свое место.

— По-твоему, я ничего не стою?! Гм!.. Выходит, нет и у меня бога в душе, так? Скажи честно: неужели я так низко пал?

Ответа не последовало, и дьякон не то в шутку, не то всерьез добавил с надеждой:

— Знаешь, милая Феклуша, почему я пью? Тяжко мне, дорогая!

Тэкля с доброжелательной участливостью поддержала его ложь:

— Правда?!

— Потому что я все ваши грехи в себе ношу! Людские беды несу на себе, точно тяжелое бревно! Дай расскажу тебе об одном споре на небе, будешь слушать?

Тэкля с готовностью смотрела на него.

— Когда святая троица стала думать о грехах рода человеческого, бог-отец заявил, что очень состарился и его уже нельзя посылать на грешную землю для спасения людей. Святой дух сослался на свой облик: очень уж смешно будет, если тот, кто собрался избавить род человеческий от грехов, повиснет на кресте в виде голубя. Тогда бог-сын тяжело вздохнул и говорит: «Ладно, черт вас бери! Вижу, что ношу с терновым венком придется нести мне!» С этими словами и отправился на Голгофу! Ха-ха-ха-ха!.. Ты только вспомни: сколько людей ко мне обращается со своими бедами и горем, сколько мне пришлось наслушаться от них?! Трудно бывает после этого, а выпью — сразу делается легче, понимаешь? Ах, Феклушка, ты хорошая, добрая, но этого понять неспособна!.. Сядь лучше, причастись, не стесняйся, прошу тебя! Ведь и причастие пошло от Иисуса Христа!..

Регис фамильярно потряс за цепочку распятье, точно он осушил с богом-сыном не одну бочку вина и знает его как законченного забулдыгу.

— Мужик был что надо! — Выбитый из колеи дьякон виновато глядел на нее влажными глазами. — Павел и этот Пинкусов балагула святые праведники, в рот не берут спиртного. Вот мне и приходится одному тут фасон держать!

В голосе и манерах этого незаурядного плута, сына обыкновенного белорусского мужика из Жабинки, долгое время жившего в Петербурге и ныне ездившего каждую неделю в Кринки стричь у парикмахера и орошать дорогим одеколоном свою черную, с искрой бороду, было столько мужской привлекательности, что по нему сходили с ума не только сельские бабы. Рассказывали, что красивая помещица из Щорсов по уши влюбилась в него и предложила поселиться у нее. Фанатичная католичка поставила единственное условие — принять католицизм — и, встретив отказ, ушла в виленский монастырь. Доброй от счастья, душевной женщине, Тэкле захотелось пожалеть человека, нуждающегося в ее участии. И она присела на краешек табуретки, с ласковой доброжелательностью глядя на дьякона.

В это время с первого этажа донесся сильный и требовательный стук в дверь. Песни, крики, патефон — сразу все затихло..

— Ой, кто там?! — насторожилась Тэкля. — Подождите, отец Николай, я только взгляну, кого там несет так поздно. Это чужой, свои заходят сразу…

3

Тэкля заторопилась из комнаты. За ней вышел и Регис. Из дверей высовывались головы любопытных. Дьякон постоял, прислушался.

— Опять приперся, паршивец?! — ругала кого-то внизу Тэкля.

— Выйди, поговорим! — попросил мужской голос.

Тэкля молчала.

— Выйди на переговоры!

— Не о чем нам разговаривать!

— Выйди, говорю!..

— …

— Ладно, я тебе все прощаю!

— Ах, проща-аешь?! — помолчав, язвительно отозвалась Тэкля. — А ты спросил: простила ли я тебя?!

— Перестань и выслушай меня! — твердил свое мужчина. — Хату ставлю в Берестовице…

Молчание.

— Осталось только печь сложить…

— …

— Иди ко мне, жить будем вместе! Кафели белой купим!

— А потом станешь зубы мне считать, как в Праздниках?!

— Пусть рука отсохнет, если опять подниму ее на тебя!..

— Знаю я тебя! Говоришь так потому, что еще трезвый! А как напьешься, как забубнят тебе в уши, что с проституткой живешь, опять скотиной станешь!

Голос мужчины стал категорическим:

— Так нет? Жена ты мне или кто?! А ну, собирайся, иди за манатками, а то могу и полицию позвать!

— Ах ты гнида! — взорвалась Тэкля. — Хоть самого Пилсудского зови, беги в Варшаву, я все равно к тебе не вернусь! Не люблю, слышишь?.. Ненавижу!.. Бегал по селу, последними словами поносил, позорил, а теперь смотрите, одумался!.. Жить буду с тем, кто нравится, я свободная!

— Но-но, полегче!

— Не пугай, не боюсь! Начальник надо мной нашелся! Сказала уже тебе: чтобы и ноги твоей больше здесь не было, запомни навсегда!.. А теперь марш отсюда! Беги без оглядки, а то скажу Илье — он тебя вмиг отвадит!

— Нашла кем пугать!

Регис слышал, как Тэкля заложила дверь деревянными запорами. Когда через минуту, уже не глядя на него, забирала из комнаты ведро, вся дрожа от злости, Регис смотрел на нее так, будто видел впервые.

НЕУДАЧНИК

Уйдя из гостиницы не солоно хлебавши, Юзик для храбрости выпил у Банадика Чернецкого и теперь бахвалился перед хозяйкой:

— Услышите, тетка, как он в моих руках запищит! Красную юшку ему из носа пущу! В тюрьму сяду, но он попомнит меня!..

Старика Чернецкого не было дома, и Банадычиха перепугалась — много водки поставила гостю.

— Ой, Юзичек, золотце, может, не стоит так со старым человеком поступать? Попроси его по-хорошему… Конечно, она твоя жена, ты имеешь на нее право, но добром все на свете уладить можно!

Юзик не слушал старуху.

— Что там, на дворе? — Юзик выглянул в окно. — Холера, темень, даст кто в морду, и не будешь знать, с кем ругаться! Но это хорошо!.. Не-ет, тетка Банадычиха, Тэклю он мне так не отдаст, дурак он, что ли? Она баба хозяйственная, чистая, на деньги скупа, а работа у нее любая в руках горит — кто же такую добровольно отдаст?! Когда ему бороденку по волоску выщиплю, закается глядеть на мою жинку! Погодите, я ж его, сыча старого, фа-айно разделаю!..

Раззадорив себя таким образом, соломенный вдовец вышел под дождь и затаился во тьме за деревом.

У пророка была привычка ходить в одиночку. Юзик дождался, когда Альяш возвращался из церкви, узнав его по белой бороде.

— Альяш, это ты?

Встреча была столь неожиданной для старика, что он как бы потерял дар речи.

Юзик и вправду начал просить по-хорошему:

— Это я, Юзик из Праздников!.. Отпусти мою бабу!

— …

— Чуешь?! Отпусти, говорю, Альяш, по-хорошему!.. Послушай, я проберусь в Супрасльский монастырь и за Тэклю тебе любую икону утащу, хочешь?

Старик продолжал молчать. Он хотел обойти соперника, но Юзик загородил дорогу.

— Или денег соберу, сколько назначишь! Ты же любишь их, дед, а?! Говорят, и по гумнам прячешь, и в лесочке у церкви закапываешь…

— …

— Сколько тебе? Горшок? Кастрюлю?.. Соберу, ей-богу, только отпусти ее! — болтал легкий на язык соломенный вдовец. — А то раскопаю клад Полторака!.. Я знаю точно, где искать его!

Альяш молчал — то ли из-за упрямства, то ли потому, что уже не представлял себе жизни без Тэкли.

— Зачем тебе, старику, молодая? — теснил его к забору Юзик, закипая. — И слушай: если ты по правде в бога веришь, то он тебя на том свете по головке не погладит, будь уверен! В котле со смолой на самое дно упекут тебя черти!

Молчание Альяша поощряло Юзика, а выпитая водка придавала уверенности. Он решил, что старик полностью в его руках.

— Да ведь ты сам ни в бога, ни в черта не веришь, только глупых баб обманываешь!

И, схватив пророка за бороду, стал дергать ее.

— Ну, признайся: ведь не веришь?!. Говори, дед, нас никто не услышит!

— Пусти-и, бандит! — простонал наконец пророк.

Он уперся спиной в забор, оторвал Юзикову руку, отпихнул его коленом и взвизгнул:

— Иди отсюда, цацалист!

— А-а, по-хорошему, значит, не хочешь?!

Подмять под себя хлипкого старика и положить его в лужу не составило Юзику большого труда. Но дальше дело обернулось по-иному. Лежа в грязи, Альяш торопливо выхватил из-за голенища килограммовый ключ от церкви и оглушил им соперника. Юзик упал.

Встав на ноги и увидев неподвижное тело, Альяш вспомнил пережитый страх и пришел в ярость. Пророк выхватил еловый чурбан из поленницы у забора и долго бил им Юзика по голове. Отбросив чурбан, он постоял, тяжело дыша, и медленно побрел домой. На полдороге остановился и повернул обратно.

Оказалось, что Юзик еще дышит. Из груди его вырывался хрип, словно накачивали кузнечный мех.

С усилием подняв обмякшее тело Юзика, Климович оттащил его к церковке и свалил в яму, откуда бабы брали святой песок, и старательно закопал трясущимися руками. Отдышавшись, Альяш прислушался. Везде было тихо. В селе изредка взлаивали собаки…

Он ополоснул в луже руки, вымыл ключ, сунул его за голенище и побрел домой, где его ждала встревоженная Тэкля.

— А чего он лез? — плаксиво, будто оправдываясь перед Тэклей, глухим голосом буркнул пророк.

Тэклю охватило дурное предчувствие.

— Не-ет! Только не э-это!.. Не может быть, Илья Лаврентьевич! — в ужасе прошептала женщина.

От ее голоса старик озверел и заметался по комнате.

— А-а, жалеешь?!. То иди и поцелуй его!.. В яме он там, червей кормит!.. Из-за тебя, сука, такой грех взял на душу! Убью, паскуда! На колени!.. Дьявол послал тебя на мою голову, нечистый попутал!.. Но я господу еще нужен, раз он меня защитил!

Старик вдруг обессиленно упал на лавку и заплакал.

АРЕСТ ПРОРОКА

Ночью грибовщинские Бобики и Рексы, не признававшие святых мест, откопали труп. Утром люди увидели убитого и в страхе побежали к солтысу. Степан Курза без седла верхом помчался в гмину.

К обеду приехали из Соколки следователи, а из Кринок на велосипедах прикатила полиция. Чиновники сразу нашли еловый круглячок со следами запекшейся крови: когда выгоняли на пастбище коров, они настороженно тянулись к кругляку мордами, тревожно мычали, и пастухи еле сумели их отогнать.

Вскоре нашлась тетка, у которой выпивал Юзик, хвалившийся по волоску выщипать бороду у пророка. «Святые девицы» рассказывали следователю о ссоре Тэкли с мужем. А часа через два по приезде следователи нашли и свидетелей убийства — пророк долго не мог справиться с молодым телом и, пока волок в яму, провозился с ним, люди его видели.

Под вечер Альяша арестовали и привели к солтысу. Комендант постерунка, сам пан Клеманский, поднес к рукам старика никелированные наручники, с профессиональным шиком щелкнул ими и, растянув в улыбке розовощекое лицо, развязно объявил пророку.

— У меня уши краснели, когда я глядел на твое мракобесье! Но ты, старая псина, для меня был недосягаем!.. Теперь видишь? И медведю кольцо в губу вдевают! Прощайся! Низко поклонись всем в последний раз, проси прощения, потому что идешь туда, откуда сюда больше не вернешься. Похоронят за казенный счет под номером на тюремном кладбище!

Старик понуро молчал, переступая с ноги на ногу. На сером сморщенном лбу блестели капельки пота.

А к дому солтыса, будто после землетрясения, сбегались взволнованные люди. У забора Курзы стояли две повозки. Люди еще не свыклись с тем, что случилось, все было для них как во сне. Не веря своим глазам, они онемело смотрели, как полицейские усаживают в переднюю повозку закованного в цепи Климовича, а подле него с обеих сторон устраиваются штатские чиновники из Соколки с торчащими из карманов рукоятками наганов. Все случилось так неожиданно, что люди еще не знали, жалеть им человека или негодовать на него.

Вдалеке от всех стояла оцепеневшая Тэкля.

— Несут! — с ужасом прокатилось по толпе.

Стараясь шагать в ногу и не ступать в лужи, четыре грибовщинских мужика несли на конской попоне тело. Тусклые глаза убитого неподвижно смотрели в небо. Мертвый оскал молодых зубов застыл в страшной улыбке, словно Юзик перед смертью увидел нечто веселое да с тем и уснул навеки.

Носильщиков сопровождали полицейские — четыре породистых поляка из Мазовша. Молодые интеллигентные мужчины были выбриты до синевы, на околышах фуражек с высокой тульей чистым серебром белели номера и орлы, сияла металлическая окантовка козырьков. Подчиненных ожидал комендант постерунка.

Мужики поднесли наконец тело к повозке. Лошади постригли ушами, похрапели и настороженно замерли.

— Кидай на подводу! Р-раз!.. — скомандовал солтыс.

Окостеневшее тело глухо стукнулось о доски. Только теперь всхлипнули бабы. Один-другой мальчишка, влекомый каким-то магнитом, торопливо подходил ближе, пристально всматривался Юзику в лицо, будто искал чего-то в нем, затем испуганно нырял в толпу.

— Подложи сена под голову, Банадик, а то свисает! — прикрывая тело попоной, деловито бросил соседу Авхимюков Володька.

— Ему теперь все равно! — буркнул много повидавший на своем веку Чернецкий, поднимая, однако, голову покойного за волосы и подсовывая пук соломы.

— Всё, панове, трогай, поехали! — приказал Клеманский подчиненным, закинув карабин на спину, и пошел к велосипеду. Полицейские последовали за ним.

Апостолы и «третьи священники» от страха попрятались.

На выгоне подводы перехватили верные волыняне и местные богомолки. Полицейские поспешили на выручку к своим возницам.

— Прочь, прочь! — терпеливо и настойчиво оттесняли они людей колесами велосипедов.

— На, бери лучше меня, цацалист! — ползла на коленях старая Пилипиха, разрывая кофту и обнажая коричневые складки кожи на груди. — Руку поднял на божьего человека, антихрист! Выжжет тебе перун за это зенки, дождешься, большевик ты безбожный, и род твой весь подохнет, если не отпустишь божьего человека!..

— Старая карга, долго будешь тут путаться? — наконец не выдержал Клеманский.

Он легко, как котенка, отнес бабку за кювет.

— Сиди здесь, псяюхо!

Не успел комендант вернуться к своему велосипеду, как бабка уже переползла канаву и снова бросилась к его ногам.

Придя в себя, прибежала на выгон и Тэкля. Она была уже одета в дорожное, держала узелок. Молодая женщина упала на колени перед комендантом, обхватила его ноги и стала умолять:

— Пане, это я во всем виновата! Из-за меня все вышло, як бога кохам! — постаралась она говорить по-польски. — Меня одну арестуйте! Едну, пане!..

— Придет и твоя очередь, не торопись! — пообещал начальник, придерживая Тэклю, пока не отъедут повозки. — А ты, холера ясная, славная бабенка! Я с тобой не прочь в одной камере побыть!.. Недаром, пся крев, мужики из-за такой головы друг другу разбивали!..

Подводы медленно продвигались по выгону. Как ни бросались под колеса, ни кусались, ни голосили бабы, как ни хватали за полы полицейских волыняне и наша Химка с Пилипихой, представители власти отстояли арестанта. Чиновные службисты, без меры гордясь скорой поимкой убийцы, которого никто бы не заподозрил, повезли старика в уездную тюрьму, предвкушая, какая сенсация ошеломит всю Соколку, а потом и целое воеводство.

Глава IV

СОВЕТ АПОСТОЛОВ

Как только арестанта увезли, Тэкля с Химкой бросились собирать «третьих священников». Они, впрочем, и сами опомнились, стали выползать из щелей. Всех охватила тревога: засудят пророка — разгонят и всю общину. Только теперь они вдруг поняли, чем был для них дядька Альяш.

Угроза потерять все, что они имели, сплотила апостолов. Давидюк успокоил Тэклю и, взяв у нее ключ от церкви, вечером собрал «третьих священников» на совет в пустой церкви, в которой сейчас было тихо и глухо, как в могиле.

— Лет тридцать тому назад, — взял первым слово одописец Павел Бельский, — так же был арестован бессарабский пророк отец Иннокентий. Его заточили в Муромский монастырь. Люди добрались туда и выручили его. Две тысячи верст шли молдаване в Олонецкий край! Помню, все газеты писали, как месяцами брели они по сугробам в лютые морозы. А нам до Соколки — смех, всего верст тридцать, и погода еще позволяет. Воды много — ну, мы не сахарные, не паны! Так что, сидеть сложа руки?! Под лежачий камень вода не течет. Нужно дать клич, поднять народ — села сразу поднимутся! Вон коммунисты организовали поход на Васильков, поперли штрейкбрехеров! А мы разве хуже? И рабочие Городка ходили на Песчаники целой оравой, никто не смог их остановить! А какие мы с Павлом Волошиным походы устраивали во времена «Громады»?..

— И тоже полиция была бессильна! — подхватили бывшие громадовцы.

— Даже с топорами шли. Полицейские тогда побросали свои постерунки! Сколько смеху было, когда Клеманский дал тягу через окно в одних подштанниках, а потом приказал обить двери железом и сделать засовы!

— Дадим клич — и айда в Соколку!

— Гуртом и батьку бить сподручнее!..

Молчавший дотоле Ломник осадил:

— Пересажали потом и ваших волошиных, и городокских, и васильковских забастовщиков! Не туда гнешь, брат Павел, одумайся! На кой ляд нам с полицией связываться? Пусть цацалисты с нею грызутся, у них руки чешутся, а нам, мужикам, все надо делать с умом. Что поделаешь, иногда и черту лысому поклонишься!..

— В тринадцатой главе послания апостола Павла к римлянам сказано, — издалека начал Давидюк, — что всякий должен покориться высшей власти. Аще несть власти не от бога, истинно вам говорю! Начальство грозно для плохих дел, а не для дел хороших! Делай добро, и тебя похвалят! Вот почему наш отец и пророк Илья удостоился получить орден от самого маршала Пилсудского!

— Против власти не попрешь, холера, правду он говорит! Власти всегда поддерживали нас, нам нужно этим дорожить! — сказал Майсак. — Ласковый теленок двух маток сосет, так говорили наши деды и прадеды!

— Я хорошо помню тот поход бессарабов, брат Павел! — поднял голову Ломник. — Ну, поднялись они, пошли — и что?! Сколько их от тифа умерло, сколько тысяч померзло, сколько было посажено в тюрьмы?! Нет, это не выход, мужики, как хотите!

Крестьяне задумались.

— А что, если подсунуть сокольскому старосте взятку? — подал идею Ломник. — Деньгами и в камне дыру просверлишь.

— А он возьмет? — засомневался Майсак.

— Все паны на деньги падки. Им нужно много — то на курорты, то на шампанское, то на паненок и игры там разные… Сотней, конечно, от такого не откупишься, не станет он и рук марать. Надо, мужики, дать столько, чтобы он не смог отказаться!

— А вдруг возьмет, но Альяша не отпустит?!

— Порой и черт совесть имеет…

— А чем рискуем? Деньги общественные у нас имеются! — рассудил Ломник. — Да и для панов Альяш что-то значит — золотой орден от самого Мостицкого получил! Будут считаться!

После недолгих дебатов апостолы остановились на годовом окладе уездного начальника, на глазок определили его в двенадцать тысяч злотых. На всякий случай округлили его до двадцати тысяч. Ответственную миссию возложили на осторожного дипломата и бывалого человека — Давидюка.

Утром главный Альяшев апостол запряг буланчика. Убитая горем Тэкля вынесла ту самую конскую торбу и завернутые в суровый холст деньги. Апостол Александр холстину вернул, толстую пачку купюр сунул в торбу, вскочил на повозку и тронул с подворья. Тэкля вспомнила про узелок с едой и бросилась в халупу, от растерянности забыв попросить возницу, чтобы он придержал буланчика.

Когда она выбежала с передачей, Давидюк был еще недалеко — рыжая корова с поломанным рогом трусила перед ним, не догадываясь сойти с дороги. Из-за заборов настороженно выглядывали грибовщинцы, и Тэкля не отважилась окликнуть апостола. Она уже догоняла повозку, но раздосадованный Давидюк, хлестнув коня, объехал безрогую скотину, пустил буланчика галопом, и Тэкля, тихо заплакав, поплелась домой.

НА ПРИЕМЕ У КАРДИНАЛА

Получая от епископов и ксендзов подробную информацию о том, какие страсти разгорелись по белорусским селам, кардинал и примас Польши, ксендз, доктор Август Хленд понял, что сам всевышний дает ему возможность нанести решающий удар по ненавистному православию. Уездному и воеводскому начальникам кардинал строго-настрого приказал не спускать глаз с общины и держать его в курсе всех грибовщинских событий.

Выезжая по сигналу из гмины в Грибовщину, сокольские следователи старосту в известность почему-то не поставили. Узнав, что за узник сидит в его тюрьме, уездный начальник перепугался не на шутку и помчался в Белосток. С воеводой Генриком Асташевским они дозвонились до Варшавы. Кардинал потребовал немедленно приехать к нему.

— Настало время уничтожить этого грибовщинского Иисуса Христа, героя дураков, ваша экселенция! — уверенно начал излагать свою точку зрения пан воевода. — Опасный черт! Без солдат, без призыва к битвам и забастовкам он разворошил мне целое воеводство! Да и соседние, я думаю, от него не в восторге… Сейчас мы ликвидируем его через суд! Тем более что против факта убийства он в свою защиту ничего выставить не сможет!

Облаченный в пурпурную мантию примас Польши, внимательно выслушав воеводу, удивился:

— Панове, этот мужик с таким характером? Неслыханно! Это именно то, что нам нужно. Не будем спешить, пане воевода!

И поразил собеседников неожиданным выводом:

— Не надо быть, мои дорогие, излишне строгими к людям. И у самих экономки есть! Да и вина этого мужика не столь уж велика: с таким же успехом его мог бы прикончить соперник, не правда ли? Судьба улыбнулась старику, всевышний не лишил его и в семьдесят лет удачи! Вокруг толкования священных книг русины всегда разжигали фанатизм. Еще и не такой! — стал вспоминать кардинал исторические параллели. — При их царе Алексее Михайловиче около двадцати тысяч кликуш сожгли себя только в одном Пошехонском уезде! Костел поступает очень мудро, что не позволяет толковать священное писание своим мирянам! Вот вам наглядный пример: стали мужики толковать Библию сами — и появилась секта! Да еще какая крепкая, кто бы мог подумать?! Панове, вы сами видите, какое опустошение он нанес православной церкви, как на фоне этого русинского сумасшествия выглядят наши костелы на Кресах Всходних!

— Совершенно верно, ваша экселенция! — почтительно поддакнул посрамленный воевода. — Да и в грибовщинском бедламе столько нашего. Церковь пророка больше похожа на костел, на первом месте у них икона Ченстоховской божьей матери!

— Я все это знаю! Вы не имеете права, Панове, забывать о том, что Ватикан объявил земли ваши территорией миссионеров. Нам нужно окончательно разделаться с православием и приблизиться к границам Советского Союза! Этот колосс на глиняных ногах вот-вот начнет рассыпаться. Грузины, татары, башкиры, украинцы давно ждут момента выступления! Это выльется в небывалую резню!.. Тогда ваше воеводство станет для католических миссионеров базой для похода на восток. Не забывайте, Панове, великого католика Стефана Батория и того, что главный наш девиз останется прежним — крест и меч!.. Столь благоприятной обстановки столица апостольская не имела на Кресах Всходних лет триста!

Староста и воевода склонили головы в знак согласия.

— Таким образом, мы не заинтересованы в том, чтобы глушить эту секту. Интересы святой церкви требуют ее укрепления. Кстати, о вашем мужике знают даже в Ватикане! Да, да!.. Оттуда уже затребовали донесение. Этого оригинала немедленно из-под стражи освободить!

— Но ка-ак? — растерялся воевода. — Дело уже получило огласку.

— Не следовало этого допускать! Теперь думайте, Панове, как все организовать, вы люди опытные, вам на месте виднее, конфликта с полицией у вас не будет. Министерство внутренних дел также поддерживает вашего Эльяша. Этот Климович срывает работу коммунистов, ставит им палки в колеса, и генерал Славой-Складковский^[32] завтра же даст дополнительные распоряжения полиции. Соблюдайте, прошу вас, осторожность. Избави бог чем-нибудь выдать себя, сделайте так, чтобы никакие слухи не проникли в левые газеты и тем более — за границу!

— Будет исполнено, ваша экселенция!

— Я со своей стороны вас поддержу. Попрошу президента, чтобы наградил этого хлопа еще раз. Епископ Елбжиховский пошлет в места, где православие ослаблено в наибольшей степени, «живых ружанцев», — этих горячих сердец, жаждущих деятельности во славу Христа, у нас десятки тысяч! Приходы получат инструкции, как говорить с амвона о грибовщинском течении. Больше ласки этому мужику! Пригласите его, пане староста, на именины жены или дочери, а то и просто на обед!

— Слушаюсь, ваша экселенция!

— Но какой характер!.. Самородок! Не мешать этому дикому зубру Восточных кресов, Панове, дать ему развернуться! Если бы не было на кресах такого пророка, его нужно было бы выдумать! Пусть бушует, пусть чудит, пусть делает, что ему вздумается!.. А теперь — с богом!

ЗАМЕТАНИЕ СЛЕДОВ

Прямо из столицы воевода и староста прикатили в Соколку и принялись действовать.

В морг сейчас же приехала военная машина. Завернутый в мешковину труп бедного Юзика сыщики из дефензивы^[33] втиснули в зеленый ящик и куда-то увезли.

Обоих следователей, ведших дело, перевели на работу в другие уезды. Перевели в Яловку и начальника кринковского постерунка толстого пана Клеманского.

Полиция получила приказ арестовывать всякого, кто хоть одним словом попытается оскорбить Климовича.

Подпольщики как раз вывесили карикатуры на Альяша. Кринковская полиция устроила засаду. Староста с воеводой присутствовали при допросе первого задержанного.

На постерунок притащили богомольца Мовшу. Семидесятилетний дед с пейсами до плеч перепуганно таращил на полицейских слезящиеся глаза, пока те ковырялись в его торбе с ободранным Талмудом и такими же бедными приспособлениями для молитвы: потрескавшимися ремешками да засаленным куском полосатого шелка.

Полицейский брезгливо вытер пальцы о галифе, стукнул каблуками, доложил:

— Ниц нема, пане комэнданце!

— Старик просто шел помолиться, — подумал вслух шеф полиции. Ему было очень неудобно перед гостями, поэтому новый комендант напал на задержанного: — Почему пан молчал, когда пшодовник^[34] спрашивал, куда пан идет?

Старик сразу осмелел.

— Откуда теперь можешь знать, куда ты идешь? — пожал он удивленно плечами. — Я направлялся в синагогу, а попал к вам! Что я уважаемому пану пшодовнику мог сказать? Разве теперь можешь быть уверен, куда ты идешь?!.

Староста с воеводой разразились хохотом. Насмеявшись вволю, они оставили нового коменданта самого выявлять преступников и отправились к солтысу в Грибовщину, чтобы приглядеться на месте, нельзя ли пророку чем-нибудь помочь еще.

В свое время пророк передал церковь на баланс кринковскому протоиерею отцу Савичу. Но Альяш недаром был крестьянином — горький опыт многих поколений вселил в душу мужика извечный страх перед каждым подписанным документом. А уж та бумажка, которую он перед пострижением в монахи подмахнул для отца Савича, и вовсе не давала старику покоя.

Когда по воскресеньям телохранитель докладывал, что какой-то священник едет служить литургию, Климович настороженно спрашивал у своего Фелюся Станкевича:

— А с какой стороны?

— Из Острова, отец Альяш.

— О-о, Яков едет подлизываться?! Несет сюда этого жеребца?! — Пророк делался сразу храбрым. — Покажи ему фигу, сами службу отправим! Скажи, пусть приезжает после дождика в четверг, тогда меня купит!

Зато покорно вытаскивал из-за голенища ключ, когда ехал кринковский поп.

— Открой, пусть Савич пока что служит, его трогать не нужно. И не задирать! Может, как-нибудь вырву у него документ — поцелует он меня тогда вот сюда…

Получив исчерпывающую информацию от солтыса, начальники вернулись в Соколку и срочно вызвали уездного судью:

— Акт передачи грибовщинской церкви считать недействительным, бумагу Климовичу вернуть! Пана Климовича немедленно выпустить!

— На каком основании я это сделаю, пане воевода, пане староста?! — взмолился слуга Фемиды.

— Вам что-нибудь известно о фанатизме его единомышленников? — приступил пан воевода ксудье с другой стороны.

— Говорят, тысячи паломников бывают у него каждый день. Но какое нам дело?

— Вы желаете, чтобы все эти дикари хлынули на нас?!

— Об этом я и не подумал, виноват, пане воевода…

— Основание тут одно, пане судья: чтобы не вызвать в народе нежелательных для Речи Посполитой настроений и эксцессов! Найти статью! И сделать это немедленно. Дело государственной важности!

— Слушаюсь, пане воевода, будет исполнено!

— И передайте прокурору: завести уголовное дело на жену Чернецкого за самогон, она главный виновник убийства — подстрекательница!

ПРОРОК НА ОБЕДЕ У ПАНА СТАРОСТЫ

1

Забирал из тюрьмы Альяша сам староста Войтехович, бывший легионер Пилсудского.

Двухметрового роста, этот холеный и энергичный пан, с плохо скрываемым отвращением и любопытством рассматривая освобожденного старика со всклокоченной бородой, повел его к себе обедать. Погода переменилась, от выглянувшего из-за туч солнца многочисленные лужи заблестели, но пророк ничего этого не замечал. Он еле тащил пудовые сапоги с налипшей на них грязью, не разбирая дороги, покорно плелся за старостой.

С тонким профилем и загадочной улыбкой, надушенная и напудренная, причесанная а-ля Грета Гарбо, пани старостиха ждала гостя не без волнения. Решив принять его по всем правилам светского этикета, она загоняла прислугу, выставила сервиз тончайшего хрусталя и разложила серебро, — так не встречала она даже нового гродненского архиерея.

— Знакомьтесь, пани Леокадия! — представил старостиху Войтехович. — А это наш герой, почтеннейший пан Эльяш!..

— Очень приятно! — с приветливой улыбкой сказала хозяйка.

Но деревенский дед даже не поднял головы.

В прихожей висели на стенах лосиные головы с ветвистыми рогами и головы клыкастых кабанов. У стены гнулись в молитвенном поклоне две белорусские девушки-служанки. Маленькая болонка с серебряным ошейничком кокетливо тявкнула два раза и белым клубочком покатилась Альяшу под ноги. Старик поклонился служанкам, даже позволил им поцеловать руку, а любимицу пани Леокадии пнул сапогом, и белая сучка с визгом метнулась на кухню.

После недолгого замешательства староста показал на дверь в гостиную:

— Проше, пане Климович, проше бардзо!..

Дед прогрохотал в гостиную и с такой настороженностью присел на самый краешек обитого цветастым шелком кресла, точно боялся подхватить какую-нибудь заразу. Снял шапку и осмотрелся, ища место, куда бы ее пристроить. Хотел было опустить па паркет, но, передумав, положил себе на колени. Пани Леокадия хрустела суставами пальцев. С преувеличенной обидой скулила на кухне болонка. Ошалелые от счастья служанки через неплотно прикрытую дверь смотрели на пророка, как на солнце…

Вдруг оказалось, что все в гостиной было лишним: и элегантная, разодетая хозяйка, и золотые запонки на манжетах ее мужа, и бутылки с пестрыми заграничными этикетками, и сверкающее пианино, и вся обстановка богатой квартиры, отражающаяся на полу.

Войтеховичу ничего не оставалось делать, кроме как и дальше играть роль хлебосольного хозяина. Он сел напротив Альяша, широким жестом обвел стол:

— Ну, перекусим, пане Эльяш, чем бог послал! Пан проголодался за два дня, не правда ли? Простите, что так вышло, полиция и следователи без моего ведома заварили это дело… Теперь дело пана улажено. Можете быть уверены — никто не посмеет и пальцем пана тронуть! — Староста похлопал деда по плечу. — Через несколько минут отправлю пана в Грибовщину! Но проше бардзо, пусть отец угощается! Воздадим должное тому, что приготовила нам пани Леокадия!

И хозяин сунул за воротник угол накрахмаленной салфетки.

Гость, однако, и на него не взглянул, не поднял головы. Исподлобья критически оглядел панский стол, не спеша взял хлеб, отломил от него крохотный кусочек и начал жевать. Потом откашлялся и простуженным в каталажке голосом сказал тоскливо, ни к кому не обращаясь:

— Лучку бы!..

И это было единственное, что он сказал у Войтеховичей.

Хозяева переглянулись. Пани Леокадия, еле заметно пожав в недоумении плечами, хотела идти на кухню, но старшая служанка опередила ее; достала из-под фартука крупную, отливающую свежим глянцем луковицу и с низким поклоном подала пророку:

— Возьмите, отец Илья!

Дед ногтями разорвал луковицу пополам, обмакнул половинку в солонку, уставился на скатерть и как бы по принуждению стал жевать. Некоторое время старостиха с изумлением слушала, как хрустит луковица на зубах старика, еще раз переглянулась с мужем, и на ее напудренном лице появилось выражение крайнего недоумения и брезгливости.

2

Удовлетворенный пан Войтехович, утратив к старику прежний интерес, довольно бесцеремонно впихнул его в свой лимузин и приказал удивленному шоферу доставить пророка в Грибовщину.

— Подобного пассажира, Янек, сколько живешь, еще но возил, признайся?

— Да ведь он всю жизнь ездил только в навозной телеге! — в тон начальнику съязвил безусый юнец в кожаной куртке, насмешливо оглядев старика. — Ладно, машина выдержит! Старче, из машины не высовываться, это тебе не на печи со старухой!

Войтехович сиял, глядя на отъезжающий лимузин. Причина для радости была: отлично уладив дело пророка, он имел все основание рассчитывать, что служебное рвение его начальство заметит. Вернувшись в кабинет, староста долго не мог придумать себе занятие. Он внимательно оглядел свой кабинет.

На столе аккуратно сложены альбомы, стопа варшавских и заграничных журналов. Контрастируя с красным атласом, белеет за спиной силуэт орла. Хрустальная люстра, привезенная из Чехословакии женой, — ах, какой у нее тонкий вкус! — наполняет комнату светлым, звонким сиянием. Взгляд «маршалка» с длинными, как у моржа, усами на портрете кажется сейчас не таким суровым. Таинственно молчат телефоны.

Пану Войтеховичу вдруг захотелось поделиться радостью с женой. Только тут он вспомнил, что так и не пообедал из-за этого неопрятного старикана. Еще вспомнил, как хрустела пальцами Леокадия, — это у нее первый признак раздражения.

«Этот папуас мог вывести из себя кого хочешь, но что поделаешь, дорогая, служба!.. Ничего, девочка моя, мы сейчас тебя успокоим!» — нежно подумал он, глядя на фотографию жены в рамке, стоящей у чернильного прибора, и поднялся.

Насвистывая бравурный марш тореадора, начальник уезда отправился домой.

Все окна своей виллы Войтехович застал открытыми настежь. Служанки, руководимые расстроенной и брезгливо поджавшей губы пани Леокадией, кончали мыть горячей водой с содой цветастый шелк кресел, паркет и принимались оттирать стол, точно на нем наследила болонка.

ПАН СТАРОСТА ВСТРЕВОЖЕН

Давидюк вошел и застал Войтеховича не в настроении.

— Что ж, благодарю, — почти равнодушно принял староста пакет с деньгами. — Подарок от вас охотно беру и пересылаю деньги на строительство госпиталя святого Роха в Белостоке.

Еще больше удивился Давидюк, когда бог и царь уезда заговорил, не скрывая тревоги:

— А вы его нигде не встретили? Я же отпустил пана Эльяша часа два назад. У меня как раз были важные дела, и я послал его с шофером. Машина выехала из Соколки, и пан Эльяш велел остановиться. Вышел из машины и сказал, что пойдет пешком. Как ни упрашивал его мой Янек, пан Эльяш не послушался. Что за упрямец ваш старик!

По тону, каким говорил начальник, Давидюк сразу сообразил, что его шефа опекают, напрасно они волновались об Альяше.

Апостол осмелел до того, что перестал калечить польский язык, заговорил по-белорусски.

— На машине, пане староста, отец Илья не поедет! — Давидюк уже жалел зря потраченные деньги. — Согласно своему учению он может ездить только в повозке, в которой нет ни куска железа!

Отлично поняв собеседника без переводчика, староста заговорил с ним, как с равным:

— Служанки предупреждали, что старик не возьмет в рот скоромного, но я, признаться, не поверил: такой строптивец — и не захочет вкусно поесть?.. Но я ошибся, холера! Первый раз в жизни встречаюсь с таким оригиналом!

— Да, насчет еды он упрям, пане староста!

— Езус-Мария, перед его фанатизмом я снимаю шапку и уже не удивляюсь, что богомолки так стремятся к нему!.. Все сокольские служанки, пане Давидюк, теперь завидуют моим девкам: как же, прислуживали их Зевсу. Холера ясна, пан Эльяш человек слабый, не случилось бы чего-нибудь в дороге… Я послал Янека назад и спущу с него шкуру, если не найдет старика!

— Альяш от машины спрячется!

— Пан так думает?.. Тогда прошу — пусть пан Давидюк сейчас же едет сам, возможно, еще догонит старика!

— Не волнуйтесь, пане староста, ничего с ним не случится. Дождь перестал, песок хоть и мокрый, но уже затвердел, идти ему файно. Мы, мужики, народ выносливый, а пророк еще и под опекой божьей!

— Так-то оно так, но я очень прошу пана — езжайте сразу, не задерживайтесь в Соколке! «А нуж — виделец», как мы, поляки, говорим!

ДАВИДЮК ВСТРЕЧАЕТ АЛЬЯША

Он догнал, пророка уже под Тростянкой. Остановив буланчика, апостол слез с повозки и замер.

— День добрый, Илья!

Пророк не ответил, но друга это не обескуражило.

— Добрый день, Лаврентьевич, говорю!.. Ну как, не замучили тебя сокольские паны? — преданно глядя в глаза старцу, осведомился он с теплотой в голосе.

Не будучи, как всегда, расположен ни к шуткам, ни к излиянию чувств, Альяш и на этот раз ответил вопросом:

— Жернов для ветряка Пиня привез?

— Привез, еще позавчера привез, — успокоил апостол.

— А крупорушку?

— Как раз мастера устанавливают.

— Пожару мне там никакого не наделали?

— Найдешь тоже, о чем спрашивать, Илья Лаврентьевич! Даже обидно слушать!

— От вас всего ожидать можно.

— Все в порядке! Мы и в церковь только раз заходили, все тебя ожидали… И Фекла Мартыновна ждут не дождутся!

— Ждет, говоришь? — взорвался старик. — Ну-ну, и дождется! Ноги этой суки больше не будет в Грибовщине, дай только добраться до нее!..

Грыжа с набухшими жилами на боку у буланчика от частого дыхания то поднималась, то опускалась. Приглядевшись к коню, Альяш накинулся на друга:

— А зачем так коня гнал?!

В возникшей суматохе в Грибовщине произошла кража: апостол Енох захватил собранные царские рубли на святую реликвию и исчез в неизвестном направлении. Давидюк все стоял и думал: сказать теперь Альяшу или пусть узнает об этом на месте?

— Оставь вас на пару дней, вы сразу же по ветру все пустите! — ворчал Альяш. — Хвоста не мог ему подвязать! Трудно было взнуздать, что ли? Смотри, как удила поржавели! Хозяева-а!..

Пророк сделал из хвоста форсистый узел, сунул в зубы коня трензеля, молча забрал у своего заместителя вожжи и полез в повозку.

— Ну, чего стоишь столбом? Поехали! — И, не заботясь о том, успел Давидюк сесть или нет, погнал коня.

До Грибовщины они добрались, не сказав друг другу ни слова.

Молчал Альяш еще целый месяц.

Старик наложил на себя наказание — четыре недели, отмаливая тяжкий грех, перед образами читал «скитское покаяние»:

— «Согрешил я, господи, душою, и телом, и умом во помрачении бесовском, в делах нечистых…»

Тэкля в это время ходила мимо на цыпочках, не смея дышать.

МОЩНОЕ ЭХО ГРИБОВЩИНСКОГО УБИЙСТВА

По селам пошла гулять легенда о том, что попы, архиереи и прочие враги «нового учения» решили сжить пророка со света.

Легенда вскоре долетела и до моей деревеньки.

— Подумать только, до чего дошли Альяшовы враги! — возмущенно говорили наши тетки. — Так все подстроить!.. Выкопали какого-то покойника из могилы в Острове, раздели его донага и подкинули Илье под самый порог! Выходит он рано утром — человек лежит мертвый…

— Такую брехню выдумали на святого человека, где это видано?! Он в порыве любви к нам, грешным, день и ночь молится, чуда творит, на горбу своем доски и кирпичи для святых строек таскал, а мерзавцы-завистники так подстроили! Еще и череп покойнику раздробили, а полено подбросили!

— Солтыс курицу зарезал и побрызгал на полено кровью, потому что зол на Альяша за то, что денег ему не дает!

— И свидетелей, смотри ты, нашли!

— Архиереи и паны хорошо заплатили! Они же денег не считают! А люди есть такие, что и на родного отца набрешут, лишь бы им заплатили!

— Набрехали, как на Христа перед Голгофой! Но не допусти-ил господь до беды, не-ет!

И, округлив глаза, задыхаясь от возбуждения, перебивая друг дружку, бабки рассказывали, как привезли кринковские полицианты закованного в железные кандалы пророка в Соколку, как бросили его в темницу, как засветился он вдруг неземным сиянием.

— Альяш сказал: «Да воскреснет бог и расточатся врази его!..» Разорвал свои кандалы и прошел сквозь железные решетки и каменные стены, как сквозь паутинку! — захлебываясь, рассказывала тетка Кириллиха.

— А полицианты, что его охраняли, увидели чудо и ослепли, — вторила Клемусова невестка. — И теперь самые лучшие доктора не могут их спасти!

— Против силы небесной не попрешь! — авторитетно заявил ее муж Степан.

Переезжая из села на хутор, сын Клемуса вынужден был продать хату и вырыл землянку.

«Ничего! Соберемся с силами — не такой дом отгрохаем!» — утешал он своих.

Годы шли. Рождались, росли, болели, умирали и снова рождались дети, а судьба не улыбалась Степану. Зимой и летом семья ютилась в сырой и темной яме, где даже мухи не водились, и жизнь ее обитателей держалась только на оптимизме и стойкости хозяев.

Мне очень неприятно, что моя книга выходит такой мрачной. С большим удовольствием я бы писал иную, — изображать людей довольных и удачливых легче, чем людей печальной судьбы (позавидуешь древним грекам: что ни скульптура, то улыбка!).

Я не обживал землю, где стоит мое Страшево, пришел на все готовое. И стоят перед моими глазами почерневшая землянка дядьки Степана, лица талантливой оптимистки Кириллихи и счастливой в своем несчастье Химки. В тайных уголках души, где хранится передаваемая по цепочке память рода, как его продолжение, оживают неосуществленные мечты моих дедов и прадедов, и я, прямой их наследник, пытаюсь донести — вылить на бумагу их судьбы, передать силу духа, терпение и боль моих земляков.

Словом, перед людьми стоял выбор — погрязнуть в болоте нищеты и горя или ощутить пленительное наслаждение надежды. И вот сын и невестка Клемуса, обсуждая подробности чудесного освобождения Альяша, хотели еще раз уверить себя в том, что существует все-таки заветная правда, высшая воля, могучий вселенский судья, воплощение таинственной справедливой силы. Судья этот может приказать Неману течь от Балтики к Святой горе, слабого сделать сильным, несчастного счастливым, старого молодым, больного здоровым, ты только не падай духом, верь!

Кириллихин Володька третий год сидел в тюрьме, и его мать частенько звала меня завести ходики.

— Ты заодно посмотри, правильно ли идет его календарь! — спросила она при этом. — Совсем забыла, отрывала ли его за прошлую неделю.

Бабки измеряли время косьбой, жатвой, болезнями или смертями знакомых, рождениями детей, крестинами, а городскими штучками — разными календарями и часами — пользоваться не умели, да они им и не нужны были. Тем не менее Кириллиха покупала вот уже третий календарь, ибо для нее самым важным было, что он «шел», как при Володьке.

Я отрывал забытые листки, подтягивал гирьки — заводил ходики, — но, конечно, Володьку заменить не мог, только усиливал материнскую тоску.

Точно так же полная жажды к жизни, стремления преодолеть, осилить несправедливую, равнодушную к ее беде действительность, но слишком слабая для того, чтобы вырваться из ее рамок, с безграничной верой в те самые силы, которым даже звезды на небе переставить плевое дело, тетка Кириллиха вдохновенно расписывала подробности события:

— А коменданту кринковской полиции да следователям тем окаянным руки-ноги скрутило! В страшных муках поумирали поляки! И все просили и просили перед смертью: «Добейте, добейте нас!..» Но и эту последнюю просьбу никто не мог исполнить. А на детей ихних болезни напали, вымерли все подчистую!.. А кто в свидетелях против Ильи выступал, вернулись из Соколки, а дети их все до единого немые! Полезли они в карманы за деньгами, чтобы за докторами в Белосток съездить, а в тех карманах желтые листья осиновые! Родился у одного первенец — он его так ждал! — повитуха приняла на руки, а мальчик волосатый да с хвостом!

Нашлись даже такие, что нарочно отправлялись в Кринки, чтобы своими глазами посмотреть на нового пана коменданта постерунка.

— О! Этот будет далеко обходить Илью! — радовались они, словно комендант теперь убоится их самих.

Часть четвертая

Глава I

ВАЛЕЧКА

Орля — крохотный хуторок, но его знает вся Польша. О нем говорили по радио, показывали по телевидению, десятки раз описывала пресса, даже — в книгах. Потому что в Орли живет Валечка, милая и привлекательная женщина… знахарка. Еще зовут ее «бабушка из Орли», или просто: «знахарка» Мы ее будем, однако, называть Валечкой, ибо это наилучшим образом передает непосредственность и простоту этой деревенской женщины.

Между Валечкой-знахаркой и остальным миром беспрерывно происходит война. Свет мобилизовал против нее всю свою мощь: телевидение, прессу, лекции и рефераты различных обществ и организаций. Весь арсенал науки, большие авторитеты, мудрые книжки, школы, костел — все обрушено на Валечку. Каждый журналист, пишущий о Белосточчине, начинает с Валечки.

А что делает Валечка? Абсолютно ничего! Относится к свету с обворожительной, женской улыбкой. С материнской доброжелательностью принимает в своем дому как пациентов деятелей народного просвещения, здравоохранения, журналистов, милиционеров, — всех, кто борется с ней.

Странная эта дуэль: с одной стороны весь мир с циклотронами, а с другой — Валечка с несколькими формулами древней народной магии, которым ее обучила покойная мать. И дуэль эту выигрывает Валечка.

В чем же дело?.. В случае с Валечкой как на ладони видать нашу беспомощность там, где встречаемся с нешаблонными и полными тайн вопросами. Ибо если будем искренними, то признаем, что мир не может противопоставить знахарке ничего, кроме банальной иронии и оскорблений. Сходите к пациентам Валечки и убедитесь, что посещение ее людям что-то дало. Внушение? Действие мифа знахарки? Обыкновенная случайность? Или, возможно, телепатическое воздействие организма на организм?

Никто этого не проверил. Ибо никто всерьез не станет вести исследований «результативности» лечения неграмотной бабки из Орли. Если бы кто даже и вздумал, закон и закоренелая традиция этому помешают. Таким образом мир должен проиграть дуэль со знахаркой из Орли — ничего не поделаешь.

Из «Вершалина» Владимира Павлючика, ПНР, 1974.

Полным странных противоречий, редкостным чудаком был дядька Климович. Невозможно понять, зачем он так глупо назначил день «икс», (о чем пойдет речь впереди).

Весь трагикомизм этого человека заключается, по-видимому, в том, что он сам уверовал в свое «новое учение», ибо по уровню мышления не возвышался над его сторонниками, — все идолы, как известно, стоят своих приверженцев.

Этот мужик в герои вылез случайно. Явление такое во всем мире довольно распространено, о чем свидетельствует история многих стран и народов всех времен. И только приходится удивляться небогатому выбору средств, которыми пользуются всевозможные пророки, и шаблонной повторяемости их карьеры.

Как бы то ни было, а мужик Климович, пройдя через свою, хоть и в миниатюре, «ночь длинных ножей», через период становления и укрепления организации, через фазу строительства которым ослепил и зажег темных крестьян, незаметно создал свою систему, свою религию и культ, свое поле определенного нравственного напряжения. Поднятый возбужденными массами на вершину, полный болезненной веры в свою миссию на земле, дядька Альяш не мог остановиться на полпути и приступил к поиску средств спасения человечества, дабы увековечить свое имя.

По рассказам нашей тетки Химки авантюра эта пришла в сумасбродную голову старика летом, и к этой идее, в сущности, его толкнули другие.

ВОСКРЕСНЫМ ДНЕМ ПОД СИРЕНЬЮ

По-разному протекал тот обычный воскресный полдень для богомольцев и для грешных грибовских мирян — как бы в двух фазах. Безжалостно пекло солнце. В липах щебетали птицы. Вдоль улицы стремительно проносились ласточки с раскрытыми клювами. Куры купались в горячем песке. Собаки под заборами лениво выбирали из шерсти блох и время от времени клацали зубами на осточертелых мух. Бродили поросята, важно расхаживали петухи, и малыши с цыпками на босых ногах, накинув друг другу на шею веревки, бегали голося:

— Но-о, кося-а!..

Под сиренью на валунах гутарили бабы. Их мужья с бутылками керосина, селедками, коробком спичек или кусочком мыла должны были вскоре вернуться пьяненькими из Кринок, Берестовицы или Городка. Пока они не сменили на этих валунах баб, которые отправятся собирать ужин, все еще по-праздничному настроенные женщины с удовольствием вбирали всеми клеточками здорового крестьянского тела и души красоту летнего дня и неторопливо по косточкам перебирали свое житье-бытье.

— Гляжу я на нашу сирень, бабы, и вспоминаю, — начала Чернецкая. — Когда жила еще у мамы в Плянтах, пошли мы однажды с Гелей Матрунишиной на праздник в Кринки, — церкви нашей еще не было, только стены желтели на взгорке. Подходим вот к этой сирени, а она так файно пахнет! Ну и решили мы ее наломать. Только начали, Фелюсь Станкевич — он пахал как раз — увидел нас и к нам бегом! Убегать стыдно, а голову за пазуху не спрячешь. Говорю: «Ничего не сделаешь, Геля, уж давай стоять, будь что будет!» А он подлетает и орет: «Твое счастье, что знакомая, а то и в суд подал бы! Или зубы понесла бы в горсти!» А недавно заходит к моему Ивану закурить, не вытерпела я, сказала: «Фелек, чтоб ты сдох, из-за одной лапки сирени так разоряться?! Хочешь, я тебе целое беремя наломаю!»

— Ой, бабоньки, он и теперь такой же дурень! — поддержала соседка. — Недаром Климович его в сторожах держит. Спуску не дает ни брату, ни свату. А сам что ухватит, не поделится ни с кем!

— Базыль мой говорит, что он куда хуже самого Рогуся, — заметила Гандя Авхимюкова.

— А сам Климович разве не вредный? — спросила Чернецкая. — Увидит на улице свою внучку родную — ласкового словечка не найдет, не посмотрит даже в ее сторону! Банадик мой говорит: «Как встречу Альяша, то и днем хочется сказать: «Добрый вечер», потому что в глазах темнеет!»

Заговорила восьмидесятилетняя Голомбовская:

— У него, бабы, жизня такая была. Чего хорошего он видел в ней? Откуда ему быть добрым? Всем в детстве доставалось, а уж в какой строгости держала своих детей фанаберистая Лавренова Юзефина, царствие ей небесное, — не приведи господь! Нечего нападать нам на него!

И старуха напомнила историю с причастием, когда на мальчиков Лаврена пролились «тело и кровь Христова», а мать потом никак не могла простить детям промашки.

— Рассказала ли она сказку детям про птичек или зайчика, как другие это делают, приласкала ли хоть кого? Ого, дождешься у нее!..

— Только про веру, про святых и черта, — согласилась Гандя. — Вот и выросли такие черствые и бездушные. Максим в жандармах не давал никому пощады, поплакали от него люди. И этот жалости не знает!

Голомбовская вздохнула.

— Я и говорю — жизня была такая! Вспомните, бабы, как нас воспитывали, какие мы, девчонки, напуганные были — как мышата! Ушли как-то все на покос, а мы носимся вот точно так же по улице. Вдруг видим — на взгорке, где теперь Альяшова церковь, блестит что-то. Мужики, плуг оставили, вот лемех и горел на солнце!.. Теперешний карапуз что сделал бы? Побежал бы и посмотрел, что там такое сияет. А мы? Напуганные ведьмами, чертями, цыганами, разбежались по домам и сидели, пока родители с покоса не вернулись…

— Ребенок что мокрая глина, ее лепить надо, пока не засохла. Как засохнет — капут!

Гандина невестка вдруг спохватилась:

— Ой, где это мои сорванцы? Не за распутником ли этим подсматривают?! Теперь дети пошли — не дай бог!

— Надери, надери уши и моему, если там увидишь! — крикнула другая молодка вслед.

Женщина побежала в вишни, где Николай Регис соорудил себе из пестрых домотканых ковров подобие шатра. Вокруг него крутились подростки, с жадным любопытством следя за тем, что там происходит.

Бывший дьякон в это время лечил в шатре дурочку. Родители ездили с ней в Гродно, Варшаву, Журовичи, Почаево. Прослышав о новом способе лечения — беременностью, согласные на все, лишь бы была какая-нибудь надежда, привезли ее к бывшему дьякону, хоть он и брал золотыми рублями за сеанс, как он любил говорить, «вышибания клина клином».

Когда Регис еще зимой отпустил таким образом первую пациентку, переполошенные грибовщинцы вспомнили, что точно так же, видимо, появился на свет божий и Полторак, только беременность не избавила несчастную немую ни от тупоумия, ни от эпилепсии.

ОЗАБОЧЕННЫЙ СИНЕДРИОН

А в это время в церквушке проклинали преступника.

Какой-то монах за золотые рубли подрядился достать Альяшу из Иерусалима гвоздь, которыми был на Голгофе распят Иисус Христос. Собирал эти рубли от богомольцев апостол Енох. После ареста Альяша хранитель золота куда-то исчез, захватив с собой полтора пуда драгоценного металла.

После объявления анафемы Еноху Станкевич под липу, в тенечек, вынес венские стулья, и на них расселся весь грибовский синедрион.

— Даже Христос, выбирая себе двенадцать апостолов, не предвидел, что середь них окажется Иуда! — успокоил себя вслух Альяш.

Но «третьи священники» переживали не только из-за Еноха. Людские потоки текли к святому взгорку нерегулярно, что не всегда зависело только от полевых работ, а и от зыбких крестьянских настроений, проанализировать которые «третьи священники» были не в состоянии, но и не видеть, что делается, не могли. Этим летом паломников было совсем немного. О золотом времечке напоминал только высохший хворост, которым были устланы вытоптанное пространство перед оградой, поле и выгон, — зелеными ветками люди когда-то спасались от жары и отмахивались от слепней и оводов, а нищие и калеки в дождь подстилали их под себя.

Открывать в Грибовщине столовую, для которой уже завезли котлы и посуду, Пиня раздумал. Разобрали свои времянки и другие лавочники, осталась только парочка палаток, в которых торговки от нечего делать целые дни вязали под навесом свитеры. Куда-то расползлись и нищие.

Альяшу срочно надо было словом и действием подтвердить свою исключительность и подлинность «нового учения». Останавливаться он не имел права, чудо должно было следовать за чудом, открытие за открытием, иначе у людей наступило бы отрезвление, которое разрушило бы не только материальную, но и духовную базу «учения ильинцев». Свободного времени у «третьих священников» стало девать некуда, и их, избалованных легким успехом, точила тревога: а если так будет теперь всегда?..

Они готовы были искать виновных всюду.

— Раньше коммунисты, холера на них, отговаривали людей идти к нам молиться, а теперь полицианты нам поперек пути стали! — сидя за длинным, сколоченным из необструганных досок столом, рассуждал Майсак. — Задержат повозку и — почему таблички с фамилией нет, почему конь не чищен? Плати, дядька, штраф! А кому платить хочется?

— Говорят, в Белостоке все церкви позакрывали! — сообщила Руселиха. — Кринковские полицианты хвастались: «Пусть ваш пророк пудовую свечку поставит Николаю-угоднику, ему еще удалось кое-что построить. Теперь не разрешаем никому, а на веру вашу запрет вышел в Варшаве!»

— И запретят паны, а что им?! — согласился Давидюк с горечью. — Запугать наших людей — раз плюнуть. Только мы-то как без веры жить будем?

— Под Краковом мужики бастовали, полиция их из пулеметов расстреляла. Как на войне! — принес из города новость Павел Бельский, в котором не совсем умер громадовец. — Складковский заявил в сейме: «Полиция стреляла и будет стрелять!..»

Мир уже всколыхнули грозные события, и отголоски их дошли до села.

— В Испании война! — продолжал информировать отец Павел. — Свои на своих пошли! Брат воюет с братом, сын идет на отца, как в России в семнадцатом! Немец туда своих солдат попер, а Советы направили корабли с танками!

— В ту бойню колошматили друг друга здесь, а теперь вон где сцепились! — покачал головой Ломник. — Ну-ну, посмотрим, чья теперь возьмет!

— У германца, как и встарь, на пряжках написано: «С нами бог!», а у русских — звезда. Разве одолеют они немца? Ничего ему не сделают, увидите!

— Англичане придумали бомбы, сбрось такую с цепеллина, взорвется она, так до самой воды достанет, — добавил после молчания Бельский.

— На Востоке японец, говорят, все дальше в Китай лезет! — вздохнул Майсак. — Специальные палачи головы отсекают в селах непокорным. Я газеты видел: сабля у него широкая, как тесак, обеими руками держит, а у ног головы валяются, будто кочаны капусты.

Подала голос и Руселиха:

— Не дай бог, этот японец и сюда доберется, куда же тогда нам деваться?! Ах, матерь божья, что за погибель валится на людей отовсюду! Может, снова настает Содом и Гоморра, конец света подходит?!

— Когда-то за гордыню людскую бог покарал строителей Вавилонской башни, — заметил бельчанин. — Почему же не проявит он гнева своего теперь, когда верующих все меньше и меньше?!

— Придет этот час, ох, приде-от! — скорбно вздохнула бабка Пилипиха.

— А сколько народ до этого намучается, страшно подумать! — пожалела Христина.

— Потому что нет такого Соломона, что сказал бы людям: одумайтесь, начните жить в мире, какого рожна вам нужно! — произнес Майсак.

И Альяш счел нужным вступить в разговор.

— А кто в том повинен? Кто виноват, что конец света идет? — грозно спросил он. — Сами люди виноваты! Когда-то Моисею бог дал десять заповедей, и с того времени хоть на одну, думаешь, меньше стало?.. Может, тысячу лет люди прожили с ними — и те же самые пьянки, грехи, разбой, танцы, обман на каждом шагу, распущенность! На сенокосе или жатве раздеваются до пупа… Тьфу! Иного свистуна палкой в церковь не загонишь, а в воскресенье готов делать что угодно, только бы ему заплатили!

«А ведь и верно! — подумала в страхе тетка Химка. — Жалость берет, когда смотришь, как бедные пчелки мучаются, воск с цветочков собираючи, чтобы озарить им святой лик, а какому-нибудь хлюсту ничего не стоит прикурить от свечи!.. Разве такие тебе пошепчут какую-нибудь молитву, чтобы всем было хорошо, или церковную песню споют? Не-ет, мой Яшка не такой, храни его боже, хоть бога, говорят, и не признают в Советах! Сызмальства уважительным был, а уж теперь… Не виноват же он, что их там в церковь не пускают!..»

А пророк ярился все больше:

— Даже кринковские евреи перестали ходить в свои синагоги, а посмотри на нас!.. Сколько приходило к нам в прошлом году, в позапрошлом?.. В этом — может, десятая часть того, что было раньше!.. А что делается в других церквах?! Местами попы разводы стали делать за деньги! Эти кабаны золотые зубы себе вставляют, радивы понакупали и слушают то, что богу одному позволено!..

— Не хватает только, чтоб с небом говорить начали! — проворчала сердито Христина.

— Найдутся, найдутся ловкачи, что и на такое решатся, думаешь, нет? — свирепел пророк. — В Библии сказано: перед концом света наступят времена, когда люди станут дерзкими, гордыня их обуяет, родителям не будут подчиняться, благодарность забудут! Храмы опустеют, люди начнут отлынивать от работы, в разврат ударятся и с небом спорить станут! Брат на брата пойдет, дочь против матери!.. Вот тогда желтая чума зальет мир, земля разверзнется, и на том месте останется только мрак и семь столбов дыма!

— А мы можем сейчас прочитать! — Давидюк с готовностью полистал неразлучную Библию, стал водить пальцем по строкам. — Вот, пожалуйста: «Ибо восстанет народ на народ и царство на царство и будут глады и землетрясения по местам. Все это начало болезней. И тогда будет великая скорбь, какой не было от начала мира доныне!.. Ибо где падет труп, там соберутся орлы, и после скорби дней тех люди будут воздыхать от страха и ожидания бедствий, грядущих на Вселенную… И море восшумит и возмутится, солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с неба, и своды небесные поколеблются!..»

— Амант! — набожно крестясь, прошептала Химка.

— И поколеблются, что тут такого? — рассудил Майсак, огладив пышную бороду. — В календаре было написано про затмение луны. Дай, думаю, проверю! Пришел назначенный день — точно! Целый час не было луны! То же и в Библии — знали, что вписывали!

Христина возмутилась:

— А ты, Петрук, еще так спокойно говоришь об этом! Конец же света идет!.. Альяш говорит про золотые зубы у батюшек — это что! Поповны в белых перчатках да шляпках прутся в самую церковь! Все девки и молодки лифчики себе позаводили! А в городах вместо детей бабы собачек себе заводят и ходят с ними по тротуару!.. А что люди стали из муки выделывать! Уже не могут есть простого хлеба, всякие кренделя выпекают!.. Должен же всему этому конец быть?

— К концу, к концу все идет, — задумчиво поскреб бороду Ломник. — Постепенно, помаленьку — и настигнет людей беда, сами не заметят даже.

— Ты только присмотрись к людям, что к нам идут, — ужаснулась Христина, — разве они такие, как раньше были?.. Ржут, всюду лезут без стеснения, словно все чертовой печаткой клеймлены!

— А ты сомневалась? Конечно, клеймлены! Разве может так долго продолжаться?

— Я вам говорил, было мне когда-то видение, — снова в наступившем молчании заговорил Альяш. — Иду я будто ночью и вижу — архангел Гавриил на белом коне. Затрубил, и небо расползлось… В Грибовщине все погибло — и люди, и хаты, и коровы… Остался только Вершалин. Город такой, что будто бы я построил на холме перед Лещиной. У Жедненского леса собор великий и домики с палисадниками, все каменные, окна блищат на солнце, заборы известкой выбелены… Жеребята взбрыкивают, резвятся на выгоне, дым валит из труб, ветряки крутятся…

Наступила минута тяжелого молчания. Слышны были только голоса Станкевича и Чернецкого. Они играли в шахматы на ступеньках церкви.

— Вот напужал, поджилки трясутся! — дразнил Фелюсь друга. — А это что? — сделал он ход деревянным конем.

— Поду-умаешь, какой храбрец! — в тон противнику отвечал Банадик. — Сует деревяшку какую-то! Ты хоть и шишка, сторож церковный, а коньку твоему мы сделаем сейчас секим-башка, вот смотри!.. Ага, у тебя язык сразу будто шпагатом перевязали?! Погорел ты, браток, как Заблоцкий на мыле!..

Занятым вселенской проблемой апостолам было не до игроков. Первой опомнилась Христина.

— Илья, ты когда-то спас нас от Полторака! — горячо сказала она пророку. — Признайся: было ведь это?.. Так и теперь от светопреставления, от желтой чумы спасти нас можешь только ты! Ведаешь что — покажи нам знамение!

— Да, пора, отец Илья, показать тебе его! — поддержал Христину бельчанин. — Тебе вот и видение уже было!.. Думаешь, зря господь бог намекнул?

— Истинный бог, Альяш, настало время, чтобы ты снова проявил свою силу и мощь чудотворную! — уже требовательно пристала Руселиха. — О тебе даже Библия пишется, и звезда в небе показывала на тебя когда-то в Петербурге!.. Все поклоняются тебе, молятся твоему лику на иконах, имя твое славят по деревням! И божье наитие и мощь свою неразгаданную только на одного тебя господь спущает!

— Давно ждем от тебя святого знака! — уже весь синедрион потребовал от пророка.

— Сам чую это… — тяжело вздохнул дядька.

И, словно под принуждением, как бы устав противоречить народу и вынужденный наконец ему подчиниться, Альяш глухо добавил:

— Давно намекало… Не раз ночью подсказывало… А теперь, когда люди стали редко тут бывать, начало намекать каждый почти день…

— Так чего же ты ждешь?! Пока дьявольская сила начнет нами править?! Только страшное знамение, отец Илья, покажи, чтобы испужались! Не тяни больше!..

ОТКРОВЕНИЕ ПРОРОКА

1

Придя домой, Альяш обмакнул перо в чернильницу с дохлыми мухами и начал старческим неверным почерком выводить кривые загогулины. Пророк писал «обращение к народу», вызвавшее новые страсти, принесшее затем столько бед и разочарований и бумерангом сразившее его самого. Вот начало своеобразного документа той сумасбродной эпохи, только без «ятей» и «еров»:

И далее в той же манере, тем же стилем и с соблюдением тех же правил грамматики человечество оповещалось, что терпение бога иссякло. После того, как на землю вторично придет сын божий, настанет конец света. Такого-то числа такого-то месяца задрожит земная твердь, померкнет солнце, посыплются, как горох, звезды, пошатнется небосклон, небо свернется в огромный рулон, а все города и села, переполненные погрязшими в грехах людьми, низринутся в геенну огненную, где и сгорят, растают, как воск.

Еще Альяш извещал, что во всем мире останется только одно живое место — город Вершалин, который бог поручает ему построить. После конца света Вершалину бог назначил превратиться в рай, где вечно будут проживать те, кто признают Альяша и его «учение».

2

Альт-Эттинг расположен примерно в полпути из Мюнхена в Пассау, там, где Верхняя Бавария переходит в Нижнюю. Городок славится своими «чудесами». Первое из них летописцы зафиксировали в 1489 г. Трехлетнее дитя упало в воду, и мертвого мальчика вытащили, наконец, из воды. Мать, веруя во всесилие богоматери, несет мертвое дитя в часовню и кладет его на алтарь, падает вместе со всеми присутствующими на колени и молит вернуть ребенку жизнь. Тотчас дитя оживает. Католическая церковь в свое время позаботилась, чтобы молва об этом «чуде» разнеслась по стране. Так Альт-Эттинг стал для многих немцев местом паломничества, подобно французскому Лурду или португальской Фатиме.

Оживление «конъюнктуры» наблюдается в весенние и летние месяцы, когда около полумиллиона паломников устремляются к «святым местам» в специальных поездах и автобусах. Но «элиту» среди паломников составляют те, кто пришел пешком. Идут молча, слышится лишь глухое бормотание молящихся. Одни и те же слова, произносимые тысячами людей, сливаются в монотонное гудение. Одни и те же причитания:

«О святая Мария, помоги! Помоги же мне! Бедный грешник пришел к тебе на покаяние! В жизни и на смертном одре не оставь меня, не дай умереть в смертном грехе! Сохрани меня в мой последний час! Смилуйся, матерь божья!..»

Это идут паломники из Верхнего Пфальца. За четыре дня они прошли почти 200 километров. Люди шагают себе по середине шоссе, будто автомобиль и не изобретен. Баварское радио каждые четыре часа предупреждает автомобилистов о процессиях на шоссе…

Большинство паломников — простые люди, крестьяне. Женщины в платках, в рабочих халатах, с хозяйственными сумками в руках; мужчины — в выходных костюмах, которые, однако, выглядят старомодными и потертыми. За спиной у них рюкзаки, в руках узловатые палки, на поясе фляги.

Среди идущих — согбенные старики и старухи. Оттилия Хабнер совершает паломничество в 32-й раз. Старая женщина шагает легко, без тени усталости. Куда труднее приходится идущей рядом с ней Резенц Шнейд. Она едва не падает под тяжестью полутораметрового деревянного креста. Никто ей не помогает.

«Я дала обет. Когда я была тяжело больна, святая дева помогла мне», — уверяет Шнейд, швея по профессии»…

«Штерн», Гамбург, октябрь 1975 г.

«Благими намерениями вымощена дорога в ад». Оторопь берет, когда подумаешь, к чему приводит ничем не укрощаемое мракобесие! Войдя в силу, оно пытается осчастливить не иначе, как все человечество разом. Обычно за такое дело берутся те, кто никогда не любил ни единого ближнего: абстрактная любовь к людям — верх эгоизма.

Весь свой огромный капитал, накопленный к тому времени, пророк решил вложить в строительство Вершалина. И сразу повел дело с размахом. В ближайшей деревеньке, в Лещиной, Альяш купил сорок гектаров земли и начал разбивать на них сад. Саженцы приобретал в Супрасльском питомнике. Теперь без такой садово-огородной площадки обходится редкий колхоз, а в те времена далеко не каждый помещик мог позволить себе сорокагектарный сад, и потому весть об Альяшовом гиганте не могла не вскружить богомольцам голову.

Было закуплено шестьсот кубометров леса, около двухсот тысяч кирпича, стекло, железо и сто телег извести и цемента.

Альяш приказал запрудить родники, чтобы образовались водоемы. Начатый строителями ветряк перенес из Грибовщины на взгорок перед самой Лещиной, у Жедненского леса.

Затем в глухую деревеньку, затерянную среди песчаных и каменистых взгорков и хвойных перелесков, потянулись сотни повозок с лесом, кирпичом, кафелем, железом, стеклом, известью, цементом и валунами.

Церковка вышла неуклюжей, и Альяш извлек урок из опыта ее строительства — нанял архитектора и лучших мастеров.

И вот застучали топоры, завизжали пилы, пронзительно заскрежетало железо, из которого клепали каркас для ветряной мельницы, застучали молоты по клиньям, которыми кололи гранит под фундамент. Видно, давно уже не было в селах Гродненщины такого бурного строительства в одном месте, не росли так стремительно стены, не рылись так скоро колодцы, не интересовалось стройкой так много народу, и не растрачивали так беспощадно силы, материалы и талант слонимские пильщики, белостокские плотники, волковыские жестянщики и каменщики древнего Крева.

3

Новый поселок вырастал на глазах. Свалка строительных материалов, высокие фундаменты, суета и деловитость людей нарушилитишину и монотонность бедного ландшафта. Мужики из окрестных селений приходили посмотреть на работу знаменитых мастеров. Однажды отправились туда и мы с братом.

Страшевцы, придя на взгорок, словно забыли о том, для чего все это затеяно. Их захватили мастерство и пафос строительства. Дядьки присматривались к работе кузнецов, гладили корявыми руками узорчатые планки, которыми плотники обшивали углы, оконницы и крылечки, качали головой, цокали языками:

— Тюк-тюк — и готово! Во холе-ера!..

— Не каждая баба ножницами по бумаге такой узор вырежет, как они, черти, топором вытесывают!

— А кузнецы! Вон посмотри — такой тебе иголку на наковальне выкует!

— Мастера-а!..

— Идем «прусскую кладку» посмотрим!

Лишенная естественных препятствий, открытая для всех плоская равнина, кого только не вынесла наша Гродненщина! За одно четырнадцатое столетие крестоносцы восемь раз сжигали, например, Волковыск, угоняли скот и коней из окрестных деревень, уводили в Пруссию мужчин. Люди бежали из неволи и приносили новые слова.

Тем же путем проникла к нам «прусская кладка». Теперь я мог разглядеть ее вблизи. На фундаменте крепили крест-накрест сосновые балки, соединяли их поперечными и закладывали между ними на известковом растворе кирпич. Такая кладка меня разочаровала: кирпичи набивались в деревянные переплеты, как воск в рамки ульев, и казалось: толкни как следует кулаком — стена так и рухнет!

Дольше всего простаивали наши мужики у кревских каменотесов. Знаменитую на всю Европу крепость строили многие поколения белорусов. Где-то на далекой Сморгонщине от нее остались только асимметричный треугольник замшелых щербатых стен и проклятье, звучавшее по всему Принеманью: «Чтоб тебя погнали в Крево камни бить!» И вот перед нами двое из каторжан. Выглядели они, однако, совсем не заморышами.

Парни только что развалили на две половинки стопудовый валун. Они удовлетворенно погладили шероховатые свеженькие плоскости с вкраплениями искристого кварца и только тогда стали закуривать со страшевцами. Крепкие молодые хлопцы с загорелыми по локоть руками, припудренными каменной мукой, крутили из газетной бумаги цигарки, а глаза их уже облюбовывали следующий валун. По всему видно было, что им приятно ощущать свою силу, что они горят своей работой, делающей тело упругим и приносящей удовлетворение и такую пьянящую мускульную радость, которая заставляет забывать обо всем на свете.

Салвесь допытывался у детины:

— Это же гранит! Он твердый, как железо, а у тебя треснул, холера, будто осиновое полено! Ты что, огнем его накаляешь, чтобы лопался, или чары какие знаешь?

Смущаясь, я удивленно заметил:

— Гляньте, дядька Салвесь, деревянными клиньями колют! Разве дерево берет камень? Гы!..

Второй каменотес, повыше ростом, сдвинул замусоленную кепчонку на затылок и усмехнулся, показав нам мокрые десны цвета спелой вишни и крепкие белые зубы, которыми свободно можно было перекусывать проволоку. Тот, что пониже, в иссеченных осколками гранита портах, забранных в онучи, стал объяснять нам, словно оправдываясь:

— Зачем огонь? Я, дядька, воды подливаю! Клин набухает и рвет камень, вот и все!

— Холера! — недоверчиво переглянулись мужики.

— Надо только не лениться и выдолбить ямку для клина поглубже, — заметив недоверие, добавил каменотес — И воды не жалеть!

— И сколько же дает вам Альяш за такую работу? — не отставал Салвесь.

Пониже ростом «фаховец», как у нас называли специалистов своего дела, сдунул с кончика носа каплю пота, утерся рукавом и неохотно признался:

— Да как удастся вырвать. Ваш Альяш жмот, каких свет не видал, он тебе даст заработать, как же! Мы с ним не церемонимся. Примет у нас расколотые камни, пометит известкой, а мы поводим-поводим его, а кто-нибудь из нас известку за это время смоет — ну и ведем старого дурня с другой стороны к куче!.. Иной раз удается до трех раз словчить. Не заметит — то и по двадцать злотых в день выйдет!

Страшевцы уважительно зацокали языками: такие деньги получает только комендант постерунка!

Прибежал из села третий каменотес. Бросая им под ноги сувой льняного полотна, он приказал:

— Режьте себе на онучи! Хлопцы, вчерашние богомолки пожаловались старику, что мы им спать не давали ночью! Встретил меня Альяш и сказал: «Если хотите заработать, так слушайтесь меня. До двенадцати ночи бушуйте себе, сколько хотите! А как в двенадцать приду к вам, как скажу: «Нечистая сила, выйди вон!» — хоть в окна, хоть в двери, но чтобы духу вашего до утра не было возле баб!»

Каменотесы перестали обращать на нас внимание.

— Надо будет подчиниться, лихо его бери! — вздохнул поскучневший парень.

— А что поделаешь, не терять же из-за этого заработок, — развел руками его друг. — Старик вредный, не дай бог!..

МАТЕРЬ БОЖЬЯ И СВЯТОЕ ЗАЧАТЬЕ

1

Строительство Вершалина с его домиками, крытыми морковного цвета черепицей, с большущими, как в городе, окнами подошло наконец к концу. Последние две недели ставили печи, белили стены, стеклили окна, красили ровный штакетник.

В первых домах будущего рая поселился сам пророк с Тэклей и «святая седмица» — апостолы со «святыми девицами». Даже Майсак не устоял, поддался чарам мелешковской молодицы. Остались без пары только михаловский Ломник да слишком занятый небесными делами Давидюк.

А назначенный пророком страшный день конца света неумолимо приближался. Апостола Мирона из Телушек назначили архангелом Гавриилом. Исполняющему пока что функцию вершалинского пасечника Мирону купили трубу и белого коня. Когда пасечник коня выводил на прогулку, бабы падали перед ним на колени.

С большим, однако, волнением верующие ожидали пришествия Иисуса Христа. Альяш вынужден был позаботиться об исполнении своего пророчества.

Нужно было срочно отыскать женщину, достойную родить сына божьего. Многие специалистки по этой части, прославленные как в соборах больших городов, так и в самой Грибовщине, наперебой предлагали свои услуги. Но святой совет отклонил все предложения: грибовщинская дева Мария должна быть непорочной. Апостолы облазили всю Западную Белоруссию, дошли даже до Волыни. Нужный, удовлетворяющий требованиям взыскательных вербовщиков человек не находился.

Выручила общину тетка Химка.

Сестра нашего отца уговорила стать второй божьей матерью синеокую и дебелую девку из Забагонников, ткавшую когда-то у нас ковры. Святой совет, осмотрев Нюрку, утвердил ее кандидатуру.

Теперь возникла проблема святого зачатия.

Что делать?

Быть отцом Альяшу?..

Все сошлись, что старик не подойдет для этой деликатной роли по возрасту. Решено было предназначить для святого отцовства самого молодого и здорового из апостолов — каменотеса из Крева, принявшего «новое учение», оставшегося в Грибовщине и присвоившего себе странную библейскую кличку — Архипатриций.

И вот ответственный момент наступил.

Спозаранок к церковной ограде стали стекаться толпы охваченных душевным подъемом богомолок. Бабы сгрудились вокруг домика, где должно было произойти священное зачатье, стали на колени и затянули новый, вершалинский гимн:

Павел Бельский обыкновенно писал оды, согласно местным острякам, длинные, как Алекшицкая гать, но бабы помоложе уже и новую исполняли без запинки, точно выхваляясь друг перед дружкой. Они тянули оду увлеченно и бездумно, ибо так только и можно исполнять бессмысленную тарабарщину.

— Ну где они там, чего тянут? — стали раздаваться голоса наиболее нетерпеливых.

— Хватит им прихорашиваться!

— Пусть, пусть! — укрощали нетерпеливых старшие. — Пришли, так потерпите!..

Тетка Химка тем временем готовила забагонниковскую Нюрку к встрече с Архипатрицием.

В корыте у стены остывала вода с мыльной пеной, а в плите грелись щипцы для завивки. Нюркина одежда была разбросана по лавкам и табуреткам. Надев городской, сверкающий белизной лифчик, девушка натягивала шелковую кремовую сорочку, отороченную кружевами. Богатый этот убор был заказан Пине, и Химка выменяла его на церковную шерсть. Сорочка была узковата, чересчур подчеркивала пышную грудь, такие же бедра и плечи, на которых еще блестели капли воды, делала девушку коротышкой. Женщины ничего этого не видели.

— Ой, скользкая какая, как змея! — с тревожной радостью привередничала божья невеста. — И холодная, будто жесть! Как это панские женки, дуры, носят такое белье?!

— И я говорю — нет лучше льняных сорочек! — согласилась Химка, надевая на нее тяжелое платье из малинового бархата. — И зимой греет лучше, и летом в ней не так душно.

Платье Нюрка надела на манер городских дачниц, чтобы в расстегнутом вороте виднелся краешек кружевной сорочки. Нижний край сорочки выступал из-под платья, и ее пришлось подшивать на живую нитку. Портниха не учла живота будущей божьей матери, и подол платья получился короче, но исправлять этот недочет женщины не стали.

— Материал файный, не будем портить, он же дорогой! — решила Химка.

— Я такого и у панов не видела!

— Да, материя редкая! Когда пойдешь, Нюрочка, чуть нагибайся, и платье будет сидеть ровно.

— Не забыть бы только!

— Забудешь — не беда.

— Ой, совсем из головы вылетело, что у меня там! — бросилась невеста вынимать из плиты щипцы. Послюнявив палец, провела — хорошо ли нагрелись. Затем Нюрка перед зеркалом подвила прядь над левым ухом, над правым и сунула щипцы обратно в плиту. — Стынут быстро! — пожаловалась, озабоченно подкладывая в печь сухие, дрова. — Перед выходом еще прижгу!

Дорогие чулки не налезали на толстые икры молодой, и тетка, поразмыслив, посоветовала ей надеть лакированные туфли на босую ногу.

— Лето на дворе, Нюрочка, обойдешься без них, целее будут!

— Теперь так даже паненки в городах больших ходят, сама в Гродно видела! — успокоила девчина сама себя. — Когда в прошлом году картошку с отцом возили…

— Только не мочи ноги, а то потом не влезут! Вытри их насухо! — тетка бросила ей старую рубаху.

Но девушка уже была занята другим. Делая вид, будто внимательно рассматривает себя в зеркале, она тревожно спросила:

— Тетя, а он, говорят, очень большой, правда?

И, не дождавшись ответа, прыснула:

— Еще придушит, чего доброго!..

Химка ответила не сразу.

— Мой тоже был крупный мужик, царствие ему небесное! — сказала она грустно. — Мне тоже казалось — влезет на тебя такой здоровяка, навалится — задушит!.. А он — такой легкий оказался, как мальчик!..

— Гадко все  э т о, правда?

— Только сначала! А когда втянешься… После работы, бывало, уснут дети, наступит то время и никак не можешь без этого… Ну, правда, то когда мужик живет с женой, — Химка вздохнула. — У тебя — иное дело!.. Грех об этом, лучше, Нюрочка, помолчим!..

— Господи, какая я несерьезная!.. Правда, давайте помолчим!..

В плите весело гудели сухие дрова. За окном слышно было, как с гомоном к ограде подошла новая группа плянтовских баб, с криками сбегались любопытные малыши, но ни Нюрка, ни тетка Химка не обращали на них внимания — каждая думала о чем-то своем.

— Уй, что скажут наши забагонницкие бабы, как узнают?! А что мама подумает, сестры?! — Нюрка даже зажмурилась. — Сама я, дура, хоть и согласилась на это, а не знаю, не зна-аю, тетенька, что еще будет…

— Все за тебя будем молиться! Разве это шуточки — божье дитя людям принести?! Про это только в библиях и в разных евангелиях святых пишут, батюшки да архиереи в проповедях с паперти рассказывают!

Девушка тяжело вздохнула.

— Я щекотки очень боюсь! Как же дитя сосать-то будет?

— Об этом не думай. Так бывает, если кто чужой тебя щекочет. Свое дитя прикоснется — не почуешь!

— Правда? — недоверчиво переспросила Нюрка, словно боязнь щекотки была единственным препятствием на пути к успешному выступлению в столь необычной роли.

— Конечно. Твоя плоть, твоя кровинка — сама себя ты же не боишься?!

Все было готово. Женщины опустились на колени перед иконой девы Марии, начали горячо молиться.

— Амант! — встала Химка первой, испытующе глядя на девушку. — Ну, пойдем! Как уж там выйдет!.. Они, Нюрочка, с Альяшом, наверное, ждут там.

Девушку охватил панический страх, она завопила не своим голосом:

— Ой, да что же я наде-елала, глу-упая!.. Не пойду-у, тетенька, не хочу-у!.. Что же это я вы-ыдумала?!

— Ну будет тебе, будет, Нюрка! — успокаивала Химка. — На-ка, утрись, хватит тебе, ждут ведь, нехорошо так!..

— Я бою-усь! Я же гре-ешная!.. Разве я рожу божьего сы-ына?!

— Почему же нет? Господь бог беспрерывно воплощается в людей, и Христы рождаются, Нюрочка, часто!

— Вы так думаете?!

— А чего тут думать? Посмотри, сколько богородиц было: и Казанская, и Журовичская, и Ченстоховская, и у евреев, конечно, своя была, и у татар!.. Еще мой Яшка, бывало, спрашивал: «Мамка, сколько богородиц, столько и Христов было, да?..»

— Как стра-ашно!.. Но куда мне, те-етенька, такое совершить, грешной?! И я его очень боюсь!.. Что мне де-елать, посове-етуй-те! Скажите вы-ы мне, ма-амо?!

2

Вскоре уже Химка вела будущую «божью матерь» в домик у церкви, где бушевали бабы. Стыдливо опустив затуманенные глаза, Нюрка в своих тесных лакированных туфлях на босую ногу шла как на ходулях. Толпа неохотно расступалась перед ней. Завистливо и бесцеремонно женщины разглядывали ее убор, стараясь придраться к чему-нибудь и совсем не желая замечать, что Нюрка все видит и слышит.

— Не такая уже и молодая! — мстительно говорила одна из числа отвергнутых конкуренток.

— Двадцать три ей, не больше! — отвечала доброжелательница.

— Нашли деву Марию! Она должна быть высокой и тонкой, а это чурбан сосновый!

— В самый раз! — сдерживала их Христина.

— Говорят, никто не соглашался…

— Неправда, бабы! Охотниц было много! Альяшов крест на эту показал!

— Святым духом отмечена!

— И постилась всегда! И родители ее бедные…

— А платье-то как топырится.

— Лакировки обула, как на пасху! И без чулок!.. Тьфу, глаза бы мои не глядели!..

— Нитки торчат какие-то, глядите!..

— А ну, бабы, хватит придираться! — призвала к порядку баб Руселиха. — Ей и без того страшно. Видите, вспотела как!

— Боится!

— А ты бы не боялась?!

— Не обороняй, Христина, знала, на что шла!

— Только бы все хорошо было! Только бы послушал нас господь!..

— Послу-ушает! Сколько нас тут — начнем все просить да молиться! Одного Альяша слово что значит!..

— Да будет вам, сороки! Великий грех распускать так язык! Не на посиделки собрались!

— Где же парень-то? Почему не идет?

— А ребят-то, а ребят сколько! Все заборы облепили! Смотрите, аж на липу залезли, ах, бо-оже!..

— Гоните их, нечего им тут делать! А ну, брысь! Марш по домам!

— Так они тебя и послушаются, не те теперь дети!..

Химка с Нюркой подошли к домику и скрылись в нем. Напряженность сразу спала, бабы заговорили кто про что. Кто-то снова затянул вершалинский гимн. Но тут наконец появился пророк. Мигом все затихли.

Рядом с Альяшом не то с циничной, не то с беззаботной улыбочкой пружинистым шагом шествовал Архипатриций. Рослый кревский каменотес с лицом упитанного молотобойца сельской кузни, в брюках клеш, заправленных в сапоги с высокими голенищами, заломив кепку набекрень, на ходу перекатывал во рту папиросу.

В толпе снова прокатилось:

— Ведут!..

— Наконец-то!..

— Дождались!..

Женщин как будто подменили. Они присмирели, понизили голоса до полушепота, и кто с набожным страхом, кто с умилением, а остальные и с обычным женским интересом говорили друг дружке:

— Этот?..

— Он самый, этот!..

— Да, о-он, мне мужик еще вчера его показывал!..

Народ почтительно расступился.

— Ла-адного подобрали!..

— Вишь, и папиросы курит!..

— Говорили — красавец, а он и в самом деле файный! — согласилась даже отвергнутая кандидатка в матерь божью.

— Да, ничего-о! Кудрявый!..

— Хорош мужик!..

— А глазами так и стреляет по бабам!..

— Так ведь вон нас сколько!..

Альяш провел молодца по проходу, образованному бабами, и повернул к заветному домику, где их ждали Химка и Нюрка. Несколько полусумасшедших старух в исступлении бросились к божьему жениху.

— Пустите, пустите меня, святые ноженьки поцеловать хочу-у! — хватали они парня за ноги.

— Дайте мне его святую ру-ученьку-у!..

Каменотес выплюнул на баб окурок, усмехнулся, показав крепкие зубы, презрительно сунул старухе руку.

— На, на, дура! Целуй скорей!

Женщин оттащили. Христина сурово отчитала их:

— Невтерпеж вам! Как маленькие, право! Так вот все испортить можно!

— Им бы сосочку в рот дать! — поддержали в толпе.

— Постыдились бы!.. Если начнем такое вытворять мы все, что тогда будет?! — укоряла Христина. — Вы что, играть сюда пришли?! Можно было и не приходить!..

Женщины утихомирились.

Альяш и Архипатриций вошли в домик. Толпа женщин застыла в напряженном ожидании. Намотав на руки веревки, звонари свесили вниз головы, внимательно следя за ходом событий.

— Они там с господом богом разговаривают! — догадалась Пилипиха. Она упала на колени, стала креститься.

Через минуту из домика вышли на крыльцо Альяш и Химка с зажженной свечой. Обычно хмурое, неласковое, почти злое лицо пророка, с каким он всегда являлся народу, на этот раз светилось доброй усмешкой, словно он был готов щедро одарить толпу еще не таким благом, которое сейчас совершал.

— Братья и сестры! — заговорил Альяш тихим голосом в немой тишине. — Встанем на колени и помолимся господу! Пусть господь проявит свою милость, сотворит свое таинство!..

Люди рухнули на колени в песок и зашептали кто «Верую», кто «Радуйся, дева Мария», кто «Отче наш».

Через некоторое время женщины уже тянули к небу руки и вопили:

— Иисусе, приди!..

— Ниспошли знамение свое! Сойди с неба в Нюрку из Забагонников, господи!..

— Выслушай смиренные молитвы сирот твоих, внемли их просьбам!..

— Дай им легкое зачатье, господи!..

— Благослови святое чрево, в котором будет расти твой второй сын! — заглушал всех дискант Христины. — Благослови сосцы дорогие, которые будут питать его! Благослови уста ангельские, глаза серафимские, что будут его ласкать и миловать! Благослови руки, что будут его носить! Благослови голос ее чистый, что звать дитятко будет! Благослови рабу божью Нюрку Сабесюк из Забагонников!

Людей все больше пробирала дрожь, на лицах появилась неестественная стыдливость. Мой товарищ, воспитанник учительской семинарии, наблюдавший эту сцену (похожую он видел также в деревеньке Луке, о чем будет сказано ниже), не подозревал в себе способности так поддаваться коллективному психозу. Начитанному парню-атеисту стало вдруг страшновато, начало казаться, что вот-вот что-то должно произойти…

Видимо, так же тысячу лет назад, во времена глубокого язычества, когда женщины пользовались заколками из рыбьих костей, а в окнах хатенок тускло блестела пленка из бычьего пузыря, мои далекие пращуры — дреговичи, живущие в краю диких пущ и непролазных болот, готовясь к купальской «ночи любви», испытывали высочайшую радость, непонятное возбуждение и ощущали себя частицей матери-природы.

Вдруг по этому многоголосому гомону полоснуло, как бритвой, пронзительное, женское:

— А-а-а!..

Несколько секунд вокруг домика царила мертвая тишина.

Потом вырвался вздох облегчения:

— Все-е!..

— Наконец-то!..

— Соверши-илось!..

— Молитесь!..

— Бом!.. Тилим-тилиму-тилим! — ударило в уши, поколебало воздух и торжественно понесло новость могучим аккордом четырех колоколов в безбрежную даль.

— Господи, благодарим тебя, что уважил нас!..

— Бом!.. Тилим-тилим-тилим! — били по сердцам и сознанию все новые и новые звуки колоколов, обгоняя друг друга.

Обеспамятев от счастья, бабы визжали и плакали. Спокойно, словно такое в Вершалине происходило каждый день, Альяш встал с колен, некоторое время смотрел на беснующуюся толпу, затем не то с удивлением, не то с осуждением покачал головой и пошел в домик. За ним, заслонив ладонью свечу, последовала Химка.

Толпа приходила в себя. Женщин уже стало разбирать любопытство. С улыбочками на губах они теснее окружили домик, подались к крыльцу, вытягивали шеи, ожидая пару, на которую как бы имели теперь право. Послышались шуточки, двусмысленные замечания:

— Кончили бы миловаться, выходили!..

— Разговелись…

— Не для распусты какой пошли!..

— Так ведь — сладко!..

— Дай только дорваться иному!..

— Позови их, Христина!

— Сейчас Альяш выведет!

— О-о, жених идет!

— Почему один?!.

Глава II

В ЗАБОТЕ НАПРЯЖЕННЫХ ДНЕЙ

1

Новая «матка боска», как ее по-польски у нас иногда величали, зажила в Вершалине королевой. Как у ребенка, которому сунули новую игрушку, чтобы он забыл об умершей мамке, у верующих временно пропал страх перед обещанным концом света.

«Святые девицы» кормили, поили и только что не носили Нюрку на руках, специальные мамки в летнюю жару мокрыми ручниками обтирали ей живот, а сотни сектантов и сектанток от Белостока до Волыни, от Новогрудка до Бельска и Постав молились за ее здоровье и успешное развитие плода в святом чреве.

— Вот же будет смеху, если Нюрка девку принесет! — ржали на камнях и завалинках грибовщинские мужики. — Куда ее Альяш тогда денет? Погорит, бедный, как Заблоцкий на мыле!

— Гляди, как бы всю святую троицу не родила!

— А что ты думаешь? Такой жеребец — не шутка! От него в Креве девки, небось, плакали!

— Альяш говорит: родится дитя — сразу конец света наступит. Так ведь он грудной будет, какой же из него Христос?! Сдурел старый совсем, что ли?! Еще и собор вздумал строить!.. Если ты конца света ждешь, на хрена же тратишься напрасно?

— Старый пень сам не знает, куда его заносит, а ты хочешь понять! — ворчал Базыль Авхимюк. — Не ломай голову из-за пустяков. Вон что на свете делается!

— Газеты пишут — большие бои в Испании, бьют там фашисты наших. По селам собирают помощь.

— Помогли! Как кот наплакал! Пишут — по всей Польше для республики собрано сто тысяч злотых, а один наш Климович больше пускает на ветер за год! За одного коня архангелу Гавриилу три тысячи уплатили, а за трубу сколько вбухали? Теперь выведут сивку из стойла, какой-нибудь полешук, ей-богу, правда, становится раком, Мирон станет ему на плечи, тогда вскарабкается на коня и отправляется прогуливать его!..

Обо всем, что творится на свете, о насмешках над ними ильинцы и знать не хотели. Община жила в своем микроклимате. Не только Нюрка ждала своего дня — целые косяки «апостолят» готовились появиться на белый свет в Вершалине. Со всем этим пророк давно смирился.

Святой совет надоумил своего шефа использовать в помощь «третьим священникам» технические средства пропаганды. Апостол Давидюк почти целиком купил типографии Мишендика в Белостоке и Каплуна в Гродно. Придворный теолог Альяша, апостол Александр теперь из них не вылезал. Пропитавшись запахом типографской краски, массовым тиражом Давидюк начал выпускать брошюры: «Обращение Ильи к народу», «Церковь Новый Иерусалим, устроенная по расписанию пророка Ильи», «Илья Пророк в Польше строит город Вершалин», «Указания Отца Ильи Пророка о воздержании от распутства, чтобы постичь Царство Небесное», «О скором конце света, страшном суде и новом пришествии Господнем», «Об избавлении от мук земных»…

В этой белиберде не было и намека на классовое разделение, не осуждалась эксплуатация, не говорилось о национальном угнетении. Зато испепеляющий гнев направлялся на тех, кто не признавал грибовщинского пророка, — на молодежь, коммунистов, ученых и ортодоксальное духовенство. Прославлялись «простые» мужики во главе с Климовичем, которому «бог открыл великую правду».

Теперь уже не листовки, а целые кипы белых, синих и малиновых книжечек с галиматьей и бредом старых дуралеев, графоманов и пройдох, с этим варевом духовной сивухи посланцы «новой веры», не ограниченные в командировочных расходах, пешком, на повозках и велосипедах, по железной дороге волокли в наиболее глухие уголки православной Польши. Из Гродно и Белостока, прямо из типографий рассылали груз почтой.

Ожидали новую Библию с дополнением — с описанием жизни и учения пророка Альяша из Грибова. Только Регис почему-то все еще не сдавал в печать материалов…

Одним словом, все члены общества жили напряженно, в заботах. Не сидел сложа руки и сам пророк. Уже часы, которыми измерялся конец его карьеры, тикали и тикали, совсем мало времени оставалось до того момента, когда люди спилят дуб, чтобы распять на кресте своего пророка, но никакой угрозы себе Альяш еще не предчувствовал. Преодолев период застоя в жизни общины, он стал добродушным и щедрым, проникся беспечной уверенностью. Все шло на лад, все подчинялись ему беспрекословно, все побаивались его — и превосходно! В церковь Альяш почти не заглядывал, потому что вечно был в заботах и движении. Ходоков к себе он не очень допускал.

Именно теперь многие аматёры начали искать его дружбы и покровительства.

2

В далекие, бурные для русского православия времена церковь, как известно, раскололась на никонианцев и приверженцев древнего благочестия, возглавляемых неистовым протопопом Аввакумом.

Потом сами раскольники разделились на несколько сект (из-за спора, двумя или тремя пальцами креститься, сколько поклонов бить для спасения души за один и тот же грех, сколько раз говорить «аллилуйя», какому кресту — с восемью, шестью или четырьмя концами — поклоняться, и все эти пустяки для них были так важны, что из-за них несчастные люди добровольно лишали себя жизни!); одну из групп возглавил инок беломорского монастыря отец Филипп.

При Екатерине II во времена гонений, монах Филипп с ближайшим окружением сжег себя, забаррикадировавшись в избе, а тысячи его последователей спаслись бегством на запад, найдя пристанище под Соколкой, в Августовской пуще. Там осколки, екатерининской эпохи затаились на два столетия.

В непрерывном тревожном ожидании пришествия антихриста, августовские староверы строго выдерживали посты, дни проводили в молитвах. Детей своих учили по старославянским книгам и устным преданиям о Пугачеве. При всех властях они ухитрялись избежать воинской повинности, уклонялись от всяких переписей и почти не соприкасались с иноверцами. Занимались они огородничеством, садоводством, разводили пчел и тем существовали. Никто там не слыхал ни вольной песни, ни горячих споров. Все новости доходили к ним, отгороженным от всех, как в консервной банке, с опозданием в несколько лет.

Хотя Грибовщина и была под самой Августовской пущей, слух об Альяше дошел до лесовиков тоже со значительным опозданием. Прослышав о Климовиче, староверы всполошились, несказанно обрадовались: наконец настанет их время! Может быть, впервые за два с половиной столетия делегация белобородых и важных старцев вышла из дремучего леса и заглянула к пророку. Все они были рябые — вера запрещала им какие-либо прививки.

Старший из делегатов с изрытым оспой лицом и широким, как лопатка, носом в синих точечках нетерпеливо заговорил по-русски:

— Илья! Ты не бреешься и образ божий в бороде и усах носишь, не ешь скоромного, питаешься только тем, что добываешь своими руками, и ждешь конца света, и мы носим бороду, домотканую одежду, едим плоды только со своего поля и ждем трубы архангела! Ты восстал против отступников, архиереев и попов, восстали против них и мы! Давай, брат во Христе, объединимся. Вместе нам куда легче выступать будет против этого еврейского синедриона!

— Соглашайся, брат Илья, послушай нас, мы тебе не скребаные рыла, не табачники какие, дело говорим! — поклонились в пояс остальные делегаты.

— В страшный час, когда вся православная церковь перешла в латинство, а миром антихрист правит, будем, брат, сообща и непоколебимо держаться веры и, как сказал наш брат Аввакум, «страха человеческого не бояться и смело по Христу страдать, хоть и бить нас, и на огне жечь будут!».

Но план староверов был разрушен в самом начале. Не ответив на приветствие и поклоны, не пригласив гостей сесть и даже не дослушав их, Альяш обрушился на гостей:

— Изыди, сатана! Бог дал русским православную веру и свой язык. И евреям, и полякам, и татарам, и цыганам — всем он дал свою леригию и свой язык. А вам?

Альяш минуту глядел на них, будто поймал на мошенничестве.

— Леригия-то у вас вроде бы и есть, раскольницкая, а где язык ваш?.. А-а, нету! Вот заговорите со мной по-староверски!.. А-а, не мо-ожете, по-русски говорите! — победно уличил их старик. — Потому что не может человек из одной веры перейти в другую, как не может из лошади получиться корова! Дьявол придумал вам только староверскую леригию!.. И вы хотите, чтобы я с вами, сатанинские дети, столкнулся?! Я не такой дурак, мне и без вас хорошо! Уходите, откуда пришли! Некогда мне тут с вами попусту языком трепать!

Узнал о строительном буме «ильинцев» и Иван Мурашко. Он к тому времени приобрел панское поместье в пятьсот гектаров и заложил собственный Новый Иерусалим. Продав свои наделы, до полтысячи мужиков, их жены и дети переселились в панский хлев под Сарнами. Переселенцы сколотили длинные нары и улеглись на них в ожидании скорого светопреставления.

В скученности у волынских «сионистов» появились вши, чесотка, начались инфекционные болезни. Фанатики все это восприняли как дар божий. Но когда стали умирать и дети, община взбунтовалась. Надо было срочно искать выход из критического положения, и главный «сионист» из волынского сельца Заречицы отправился под Гродно — посмотреть на достижения Альяша и перенять опыт руководства общиной.

Прибыв в Грибовщину, Иван внимательно осмотрел церковь, то в один, то в другой дверной проем заглядывал в необъятное чрево собора, рассматривая вершалинский поселок, сад, огромные плантации клубники. Ко всему приглядывался придирчиво и основательно.

Бородач гладил листву яблони — нет ли гусениц? Щупал стены длинной, на сто коней, конюшни, построенной «прусской кладкой».

Задрав голову, удивлялся размашистым, во все небо, решетчатым крыльям ветряка. Даже взобрался по вертикальной лестнице вверх и долго вслушивался в равномерное и сытое гудение шестерен и вальцев, понаблюдал, как из лотка в мешок бежит ручеек теплой, как парное молоко, и пахучей муки.

Шестом измерял глубину пруда, кидал карпам хлебные крошки, повосхищался тем, как в воде отражаются позолоченные кресты церкви и морковного цвета крыши Вершалина.

Заглядывал в студеную бездну колодцев и с завистью цокал языком:

— Ты бачишь?! Як він поробыв всэ! О цэ гарно обставывся!..

Пророк собирался в дорогу, когда к нему прибежали взволнованные богомолки.

— Альяш, куда же ты?! Сам Иисус Христос вон там по полям ходит! — восклицала, ни жива ни мертва, Пилипиха. — Пастухи видели своими глазами, как он рано поутру спускался по воздуси из тучи на землю…

Пророк не на шутку испугался, растерянно обвел глазами присутствующих, будто спрашивая, что делать.

— Тебе кто сказал?

— Сама видела! Кто это, думаю себе, так плавно идет по взгорку, житам кланяется и все благословляет?.. А пастухи подбегают — и в один голос: «Тетя, он!»

Альяш нервно теребил бороду. Неизвестно, как бы он поступил, но тут в комнату по какому-то делу зашел пильщик из Пружан.

— Илья, там Мурашко по твоему хозяйству бродит! — сказал он вместо приветствия.

— Этот «сионист» приперся?!

— Он, отец Илья! — заверил мастер. — Я его знаю как облупленного! Вместе форты надстраивали в Бресте при царе!

— А чего нужно этой мурашке?

— Должно, и этот хочет объединиться! — высказал догадку Давидюк. — У него люди такую бучу заварили, что он еле живой выскочил из своего «Сиона»! Рубаху ему бабы в клочья порвали, морду расцарапали — полицианты из Сарн ездили выручать! Во всех газетах об этом писали!

Волынский пророк был на двадцать семь лет моложе, и дядьку Альяша это всегда настораживало.

— И этот объединяться?!. Смотри, как его заело! От тебе и Мура-ашко!..

— Зави-идуют, отец Илья, тебе! Многим ты теперь бельмо в глазу! — польстила обмишулившаяся Пилипиха.

— Погорел, как Заблоцкий на мыле, — и ко мне спасаться?! Ничего у Мурашки не выйдет! Вот ему! — старик ткнул кукишем в поле. — Чтобы я его невежеству потакал, кровь пускал бабам да танцульки по ночам устраивал?! Хватит этих танцулек по деревням и так!

Направляясь к подводе, с нескрываемой враждебностью к сопернику бросил:

— Когда этот патлатый захочет меня видеть, скажите: нету отца Ильи, поехал в Кринки и задержится там долго!

3

Но с отъездом Альяшу пришлось повременить. Парень с толстым блокнотом, назначенный Регисом записывать для Библии изречения и сны пророка, чуть не вцепился ему в полу.

— Куда же вы, отец Илья?! Подождите! Вы мне вчера обещали  с л о в о! Говорите сейчас, а то отец Николай с меня требуют записей, а что я им дам?! Говорят, что лодырничаю… Каждый раз только обещаете, а я жду, надоело!..

Пророк недовольно остановился.

— Пристал, как смола, который день!.. Ну, спрашивай!

— Кто, по-вашему, достоин у бога?

Присутствующие превратились в слух. Переминаясь с ноги на ногу, пророк с досадой поскреб под мышкой.

— Икона мне сказала во сне: только тот достоин всевышнего, кто снимает шапку перед крестом!

Уважительно покачав головой, Пилипиха заметила мастеру:

— Говорить он много не лю-убит, ох, не лю-убит! Но уж как начнет — будто узелки вяжет!

Пильщик неопределенно хмыкнул. Писарь же деловито макнул перо в чернильницу и осведомился:

— Так в тетрадь и записать?

— Гляди сам, мне-то что?! Пускай тебя Регис учит, что писать! Думай тут за вас всех!..

Хлопец уже зачиркал пером, но вдруг вспомнил:

— А как новый собор будет называться, отец Илья?

— Об этом говорить еще рано! Мы только начинаем! — сказал пророк загадочно. — Может, кончать будут другие нации.

Слушатели с уважением переглянулись.

— И еще: вы в проповедях говорите, будто после смерти люди превращаются в собак — как это?

— А что такое, по-твоему, собака? Тело человека в могиле прахом становится, водой истекает, а душа страшного суда ожидает — это у таких, как мы! А грешники в бобиков превращаются! Потом они мечутся по селу, золото за гумнами и хлевами подбирают в наказание! И будут так мучиться, пока в пекло не попадут! А ты как думал, сойдут им грехи с рук? Слишком хорошо было бы!.. А мошкары этой, гусениц разных, червей… почему так расплодилось? Из грехов! Однажды сижу себе перед хатой на лавке, а господь, слышу, мне говорит: «Альяш, пусть люди очистят сердца свои от грехов, тогда я очищу свет от беды!»

— А что вам сегодня снилось? — ловя момент, сыпал вопросы писарь.

Но тут подошел Давидюк. «Первоапостол» не то спросил, не то объявил:

— Илья Лаврентьевич, на именины дочки к старосте в Соколку ты, конечно, не поедешь?!

— Нечего мне делать у этого пана! — отрезал старик.

Пророк давно уже шел на поводу у стихии, развертывавшейся вокруг него. Он сам смутно догадывался об этом, но делал вид, что все идет так, как он предвидел и спланировал. Хитрость эту Давидюк разгадал не сегодня и знал, как поступать.

— Я тоже так думаю!.. Ты как-то говорил (ничего такого пророк не говорил), что пошлешь ей на именины полотно в подарок. Им опять все хоры завалены, пудов четыреста лежит! Если развернуть, верст семь получится!.. Мы три повозки выделили, нужно подвод больше, но солтыс никак не соберет… Войтехович сказал мне: от имени дочери полотно разделит приютам. И хоры освободим, и староста нас не забудет!

Альяш и виду не подал, что ему жалко полотна.

— Приехал монах, — продолжал утрясать хозяйственные дела придворный теолог. — Из Иерусалима тащится. За пуд царских рублей предлагает тебе сребреник. Говорит, один из тех тридцати, за которые Иуда продал Христа. Хорошо было бы иметь монету в твоем соборе. Во всех что-нибудь такое имеется!

— Может, фальшивая, я этих махинаторов знаю!..

— На зуб пробовал и так приглядывался — точно такой, что лежит в Супрасльском монастыре. И так же что-то по-еврейски написано. В Кринковской аптеке взвешивал — тоже четыре золотника и в этом…

Альяш вспомнил украденное золото и потерял дар речи.

Давидюк продолжил не сразу, дал возможность всем насытиться впечатлением.

— Но ты, Илья, конечно, не берешь сребреник. Это уже не новинка. Супрасль же рядом. Скажу монаху — пусть везет другим. Если нам уже вываливать золото, так надо за что-то толковое!..

Альяш промычал невнятное и пошел собираться в дорогу.

4

Теперь он весь погряз в заботах.

Рабочие вырыли траншеи под фундамент для новых домов, волокли туда камни, заливали известью. В старой церкви ломали деревянные полы, настилали метлахскую плитку. Расширяя Вершалин, Альяш колесил по округе, приценивался ко всему, щупал каждую раму, проверял каждый гвоздик в магазине. Время от времени брался просвещать земляков, тех блудных овечек, что не признавали его веры, легкомысленно грешили, прозябая без святого духа, и катились в преисподнюю.

Согласно «новому учению», царства небесного удостаивались лишь те, кто удерживал себя от роскоши и разврата.

Однажды он нагрянул в Кринки с целой вереницей подвод, скупил в магазинах все печенье, вывез за город и свалил в сточную канаву.

— Шляпы! Святой Климович скупает шляпы! — пронесся по Гродно слух, повергая торговцев в трепет.

И действительно, дядька объезжал гродненские магазины готового платья, шляпные ателье, оптом скупал модные головные уборы, вывозил их за город, на Индурское шоссе, сваливал в кучу и сжигал. Торговцы кусали локти — не могли простить себе, что так мало имели этого товара; хозяева из центральных магазинов, куда Альяш заезжать не посмел, товар немедленно перебросили на окраину.

Когда в Кринки приехал на гастроли воеводский театр, Альяш закупил и уничтожил все билеты. Труппа с полным сбором, но без поставленных спектаклей и аплодисментов вынуждена была вернуться в Белосток.

Где бы ни появлялся теперь Альяш, вокруг него возникала буря споров, зависти и злобы. Иные ждали его как ангела-хранителя.

Оснований для эмоций хватало.

СТРАСТИ В РЕСТОРАНЕ

Обыкновенно свои путешествия Альяш начинал с заезда в Кринки. Остановив буланчика у ресторана и кинув ему под нос охапку клевера, пророк брал конскую торбу и шагал к Хайкелю.

Своим людям Климович не доверял. Деньги ему считали зять и сын Хайкеля. Они вели старика за ширму, где вытряхивали на стол монеты и кредитки с силуэтами польских королей и ученическими линейками сдерживали монетки, чтобы они не скатились на пол. Потея от усердия, они начинали быстро-быстро считать деньги, а пророк оцепенело следил за их работой.

Гибкие, проворные пальцы счетчиков, аккуратные пачки купюр, ровные столбики монет мало-помалу зачаровывали Альяша. Раскрыв от удивления рот и не успевая мотать головой из стороны в сторону, он не замечал, как два городских жулика с ловкостью цирковых фокусников запихивают банкноты в рукава.

«Как в банке! И в бумажки заворачивают, и пишут, сколько в какой пачке, и заклеивают!..»

За буфетной стойкой, настороженно прислушиваясь к возбужденным голосам за ширмой, старый Хайкель ждал посетителей. Шустрый и смуглый, как цыган, подросток ковырялся в музыкальном ящике. В дверях, ведущих на кухню, молодая женщина, невестка Хайкеля, механически перетирала тарелки и тоже вслушивалась в голоса за ширмой. Она слушала так внимательно и напряженно, точно там решалась ее судьба.

В ресторан ввалился громоздкий, в длинном тулупе и высоком малахае отец Яков, священник из Острова. Хайкель, выбежав навстречу гостю, предупредительно отставил стул. Седая голова еврея в черной ермолке склонилась до пояса.

— День добрый, пане батюшка! — почтительно заговорил старик. — Проше пана, проше!.. Давне-енько не было у нас пана батюшки!..

Еще не старый, с грубыми чертами лица и козлиной бородкой, отец Яков благосклонно кивнул ресторатору густым басом:

— С утра изжога мучает, спасу нет! Будь пан ласков, пару пива!

— Сей секунд!..

Хозяин рысцой бросился за стойку, гневно крича на невестку, точно она провинилась:

— Хава, два пива дорогому гостю, что стоишь, как соляной столб?! Нет, вы посмотрите на нее — стоит и не слышит!.. Хорошенькое дело!..

Поп не успел расположиться поудобнее, как Хайкель уже поставил перед ним заказанное.

— Пейте, пане батюшка, на здоровье, проше! — Смахнув фартуком со стола мнимые крошки, он застыл в полупоклоне, ожидая распоряжений.

Отец Яков взялся за кружку и деликатно попробовал жидкость.

В это время из черного, источенного шашелем ящика с музыкальным инструментом, вполне возможно, помнящим еще эпоху Наполеона, — на лакированном боку его уже и тогда, при жизни прадеда Хайкеля, блестели позолотой буквы: «Pholophon», — вырвался металлический голос:

Священник поперхнулся пивом и поморщился:

— Ну и музыка!

— Ну и музыка! — октавой выше взял Хайкель и, подбежав, схватил мальчишку за ухо. — Выключи, выключи, мишугинэ, разве ты не видишь, что гостю неприятно?! Нашел музыку, хорошенькое дело!..

Подросток недовольно сверкнул черными глазами, но послушался. В ресторане снова стало тихо. В этой тишине за ширмой послышались взволнованные голоса:

— Не заслоняй мне стол! Отец Илья, наверное, спешит, и надо быстрее кончать работу!

— Хохэм балайлы!^[35] Я уже ему мешаю жить! Вы слышите, пане Климович?!

— Не считай отца Илью за идиота! Разве он сам не видит, что ты застишь мне свет?!

Хайкель неодобрительно покачал головой.

— Опять у тебя этот обормот? — Отец Яков кивнул бородкой в сторону ширмы.

— Какое мне дело?! Мне хоть святой, хоть сам Люцифер, лишь бы платил!..

Гость неодобрительно оглядел Хайкеля с головы до ног.

— Я всего лишь бедный еврей! — торопливопоправился Хайкель и вздохнул. — Ай, большой цимес! Слезы, а не плата! А всем угоди!..

Поп снова отхлебнул пива, и ресторатор поспешил перевести разговор на другую тему.

— Отец Яков, что я вас хочу спросить, если вы это позволите… Сделайте милость, растолкуйте мне, бедному и неученому еврею, который прожил семьдесят три года, скоро в тахрихим завернется, а так ничего и не понимает!.. Ну, есть на небе господь бог, есть религия — иудейская, православная, католическая, магометанская… Есть и святые, конечно, — на Афонской горе, в Иерусалиме… Но при чем тут, — Хайкель понизил голос, — этот мужик? Может, и придет мешиях на землю — это возможно! Только ведь он, пане батюшка, будет ехать на белом коне и оставлять на песке золотые следы, так? От него будет исходить сияние, он свернет небо в свиток, как сказано в священном писании, так?.. Но какое сияние будет идти от этого мужика, спрашиваю я вас? Не понимаю!

— О чем говорите, пане Хайкель! — оживился батюшка, сразу подобрев к ресторатору. — Мессия уже приходил и не явится более до страшного суда. А это, — ткнул он бородой на ширму, — обман и ересь!

— И я хотел это сказать! — обрадовался старик.

— Таких когда-то на кострах жарили! — бросил поп с ненавистью.

В свое время он мечтал всю жизнь прожить на селе, чтобы отдать всего себя богу и людям, давал обет перевернуть мир, а кончил тем, что не мог даже объяснить глупым мужикам, какое это мракобесие — секта грибовщинских ильинцев. Прихожане отвернулись от него, а всевышний упорно не желал замечать его подвижничества. От тоски и безделья в последнее время отец Яков стал забавляться охотой на зайцев. Кто-то из прихожан донес на браконьера, и сегодня его вызвали в постерунок. В ожидании ареста, чтобы не околеть в холодной на цементном полу, поп облачился во все зимнее. Однако полиция, учитывая его сан, на первый раз простила. Комендант отпустил отца Якова даже без штрафа, но эта высокомерная снисходительность более всего попа и обидела. Подумать только — какой-то полячишка, который пятнадцать лет тому назад глаз на него не посмел бы поднять, теперь к нему снисходит! С горя отец Яков заглянул к Хайкелю, где как раз оказался виновник его бедствий. Отец Яков давно мечтал свести с ним счеты.

Опрокинув кружку с пивом в рот, он вытер губы рукавом подрясника и заговорил с затаенной обидой:

— Когда спаситель совершал свои чудеса в Галилее, даже там не было такого столпотворения, как в этой задрипанной Грибовщине… Не в обиду вам будь сказано, пане Хайкель, как известно, ваши соотечественники распяли нашего господа на кресте. Я всегда возмущался жестокостью этого поступка — наказать можно ведь и иным способом. Но когда я вижу такое безобразие, я сам готов распять этого дьявола, прости меня, господи, если я неправильно рассуждаю! — Священник перекрестился. «Живьем!» — Вот этими руками забивал бы в его гнусное тело гвозди!…

— Ой, что вы такое говорите, отец Яков! Кто бы он ни был, разве можно загонять гвозди в живого человека?!

— Сатана он, исчадие антихристово, хоть и имеет облик человеческий!

— Вы только так говорите! По себе знаю: если бы дошло дело до этого, рука бы не поднялась!

— У меня-а?! — гость презрительно посмотрел на старика.

— И я так еще думаю, — не давая попу говорить, зачастил ресторатор, — что это сказка, будто евреи распяли Христа! Не могли наши этого сделать! Загонять гвозди в живого человека?! О-вэй, даже кур сами не режем, это делает резник в полосатом халате! Он режет, а раввин читает над ним Талмуд!

— Если уж быть точным, распинали не евреи, — согласился священник, — они только кричали: «Распни его, распни!..» Распинали же римские солдаты. И все это было от господа, ибо ни одна былинка, ни один волос не упадет с головы без воли его! Потому и послал господь римских легионеров…

— Не могли, не могли наши этого сделать! — твердил ресторатор, задумчиво глядя поверх головы отца Якова и невнимательно слушая его, смысл последних слов дошел к нему не сразу. — Как вы сказали, отец?! — встрепенулся он вдруг. — Вы сказали, что его распяли римские солдаты?!

Но и священник думал о своем. В приступе отчаяния он воздел руки.

— Боже милостивый, прости мне, грешному, что низвожу тебя с вершин твоего могущества! Да не увидит обиды твоя божественная суть, что произношу имя твое рядом с именем смердящего холопа! Покорно тебя молю — пришли, наконец, легионеров своих, пусть они священными мечами, огненными пиками пронзят и истребят омерзительное чудище, выращенное грибовщинским дьяволом и сектантом! Образумь, святой боже, тысячи несчастных, что находят утешение в грибовщинской юдоли!

Ширма раздвинулась. Из закутка в засаленной свитке и заскорузлых сапогах вышел Альяш. Ни на кого не глядя и не сказав ни слова, он положил перед Хайкелем монету в пять злотых с профилем Пилсудского и неуклюже побрел с неразлучной торбой к выходу. Вслед за ним из-за ширмы, пререкаясь и возбужденно жестикулируя, вышли сын Хайкеля и его зять.

Забыв про попа, Хайкель с нескрываемой завистью и восхищением осмотрел своих счетоводов и стеганул их фартуком.

— Ай, мишугинэ! Видали вы таких?! Они еще даже не поели!.. Идите скорей обедать, марш!

Когда дверь за ними закрылась, отец Яков с шумом вобрал в себя воздух и заговорил с еще большим сарказмом:

— Вот… опять потащил пот и слезы обманутых! Это же надо — полная торба! И что этот дьявол в человеческом облике сделает с деньгами?

Он грохнул кулаком по столу.

— Закупит сахар и высыпет его в песок?!.. Обольет керосином шоколад?! Скупит в магазинах дорогую материю и сожжет ее?! Бандит! Разбойник с большой дороги! Все церкви обобрал — и ничего! В газете читали, пан Хайкель? Правительство опять наградило нечестивца орденом!

— Начальству виднее, мы люди маленькие…

Хайкель успел незаметно для гостя записать в книгу справа налево: «Равви Иаков, цвей пивы» — и теперь силился вспомнить, что его так поразило в недавнем разговоре.

— А ведь самому президенту писали про этого обормота! — гремел священник. — Учителя, фельдшера, врачи, даже лесничии — и никакого толку!

Отец Яков вздохнул, и Хайкель воспользовался этим:

— А-а, вспомнил — римские легионеры!.. Так вы скажите мне, пане священник: почему же все говорят, что Христа распяли евреи?.. Почему не говорят на итальянцев? Из них еще и римских пап делают! Хорошенькое дело!..

Но отец Яков гневно смотрел в окно.

У повозки Альяша уже толпился народ. Не обращая внимания на толпу, собрав и положив в повозку оставшийся клевер, Альяш устраивался на нем, запихивая под себя торбу. Двое полицейских оттеснили от повозки женщин и бдительно следили за тем, чтобы городские хулиганы не оскорбили старика словом или действием, не сперли чего-нибудь, чтобы бестолковые богомолки не опрокинули пророка на мостовую.

Отец Яков просто задыхался.

— Боже правый, ты все видишь! До каких же пор ты будешь терпеть такое, до каких пор будешь допускать, чтобы твою законную веру топтали подобные обормоты?

— Ведь евреи только кричали, как вы сами говорите, отец Яков! — жаждая справедливости, твердил свое Хайкель. Вдруг он спохватился: — А может, и этого не было?.. Говорят — распяли, а не распинали! Говорят, — кричали, а если разобраться, может и не кричали! Я так думаю, что это сами легионеры кричали: «Распни его, распни!» Итальянцы со своим папежом все это подстроили и, как всегда, свалили на евреев. Хорошенькое дело!..

— Римских пап тогда еще не было! — пришел в себя отец Яков и, вскинув на лоб посудину, одним глотком отправил содержимое второй кружки в бездонное чрево.

— Не было? Все равно кто-то подстроил эту пакость, а свалил на нас, извините! — грустно покачал головой ресторатор, пощипывая рыжевато-серую бороденку. — Всегда виноваты евреи, как вам это нравится? Хорошенькое дело!..

Попа угнетало иное.

— Гибнет православная вера, господи!.. Разве могли мы представить такое когда-то в духовной семинарии?! Пожалуйста, пане Хайкель, еще пару пива!

— Сей минут!

РАДОСТЬ В ЛЕСНИЧЕСТВЕ

Пока отец Яков в кринковском ресторане заливал пивом свое горе, а Хайкель ломал голову над извечным вопросом, Альяш неспешно ехал в лесничество.

В буржуазной Польше лес был дорогим. Сосну мужикам продавали только третьей и четвертой категории — синюю, кривую, попорченную короедом: лучшая шла на экспорт. Только Альяшу, как бельгийскому лесопромышленнику, древесина отпускалась первосортной. Зато и каждый приезд пророка для лесничих и их жен был праздником.

В последнее время в целях экономии Альяш старательно отмерял Тэкле керосин для ламп спичечной коробкой. В будние дни, чтоб сэкономить на свечах, молебны в церкви заканчивались засветло. А в лесничестве Альяш расплачивался щедро.

Ту самую торбу, из-за которой он приезжал в Кринки, убивая там время на подсчеты, платил комбинаторам пять злотых, старик приносил в контору лесничества и не считая вываливал на стол пачки ассигнаций и аккуратно завернутые в бумагу столбики монет.

— Держите! — говорил при этом, и унылое лицо его трогала скупая улыбка.

Было ли в этом жесте привычное поклонение раба господам? Или разбогатевшему мужику приятно было поиздеваться над теми, кто прежде не сел бы с ним в одну повозку, гонялись когда-то с двустволкой по лесу за его матерью, набравшей корзину ягод или грибов, а теперь готовы были лизать его зад? Поди разберись!

Глава III

ВТОРОГО ПРИШЕСТВИЯ НЕ БУДЕТ

Миновали все сроки, а никаких признаков того, что божья матерь номер два собирается родить младенца, не было. Глядя на ее фигуру, и дураку становилось понятно, что она не зачала. Трезвые Альяшовы помощники стали замечать, что девка вроде бы помешалась^[36].

— Пустое чрево богу в убыток. Не случайно так вышло! — в суеверном страхе зашептались бабы по селам. — Кто мы такие, чтобы спорить с богом? Такова его воля, воймяца, и сына, и духа святого, аминь!

Христина высказала догадку:

— Среди нас, бабы, были и нечистые, я знаю. Разве могли мы тогда упросить силы небесные?! Да вы тогда еще насмешки строили!.. А жених?! На такое дело идет себе с папироской в зубах!..

Богомолки спохватились: как же раньше об этом не подумали?!

Христина, Пилипиха и наша Химка решили поправить дело и выручить пророка. Не зная, как на это посмотрит Альяш, они тайком выбрали новую кандидатку в «божьи матери» и привели к ней более достойного жениха — богомольца Банадика Лобача из Луки.

В Луке была своя церковь и также без попа. Тетки собрали в ней надежных болельщиц и повторили брачный обряд. Тщательно окурили хату ладаном, пропели псалмы Давида, Лобача заставили долго молиться, сами били в колокола.

Однако через месяц и новая кандидатка призналась у ограды грибовщинской церкви, что ничего не ощущает.

— Значит, так угодно господу богу, и нечего нам больше тревожить его! — заключила Христина, вздыхая.

— Ой, бабы, — заныли богомолки, — что же теперь бу-удет?! Отводит господь счастье от нашего Ильи!

— Что будет? Конец света, как и сказали тебе! — напомнила Христина. — Последний год живем, бабы! Весь свет доживает последний год! Только неужели конец наступит без пришествия? Неужели мы так нагрешили?!

Сколько веков люди мучились мыслями о боге, о черте, о потустороннем мире, аде и рае. Вот и эти доверчивые, заботливые, впечатлительные, вроде бы и не совсем глупые женщины съежились от страха, не зная, что же еще предпринять.

— Может, как-нибудь еще обойдется, — пыталась успокоить подруг Химка. — Перестанем сомневаться, бог лучше нас знает, как поступить!

— Сомнение — большой грех, говорится в Библии! — подтвердила Пилипиха.

Пока бабки волновались, Альяш делал вид, что ничего особенного не произошло. У него была забота поважнее — близилась дата, на которую он назначил конец света. Отменить ее было невозможно.

Мало-помалу общину начало лихорадить.

НАКАНУНЕ

В последние два столетия тысячи крестьян Западной Белоруссии, спасаясь от ненавистного пана, уклоняясь от солдатчины или ареста, уезжали искать лучшей доли в США, Канаду, Бразилию, Аргентину. Кому удавалось зацепиться на новом месте и заработать деньги, тот наказывал потомкам не порывать связи с родиной, и время от времени они напоминали о себе каким-нибудь подарком.

Больше всего прибывало из-за океана Библий. Этой книгой в бумажном, кожаном, пластмассовом, полотняном или деревянном переплете эмигранты так наводняли наш край, что в иных селах ее можно было найти чуть ли не в каждой халупе.

Сплошь и рядом Библия являлась единственной книгой в семье, и многие крестьяне учились по ней читать, постигали по ней мир: она заменяла учебник истории, географии, астрономии… Иной дотошный дядька за долгие зимние вечера заучивал почти наизусть книгу, в которой далекие наши пращуры свалили все в кучу — мудрость и глупость, добродетель и порок, правду и ложь, бред, легенды, мифы и хронику, полезное и вредное — и стоило ему взять в руки эту книгу, как он сразу находил нужный текст. Как когда-то Альяш, такие дядьки верили всему, что было написано в Библии, и впоследствии никакая сила не могла поколебать их в этой вере. В этом тяжелом и неуютном мире с незапамятных времен люди рождались и умирали, терпели несправедливость и горе. С точки зрения практичного мужика все это без смысла быть не могло. И мужики охотно уверовали в историю с концом света: ведь о нем было написано в Библии с любой обложкой. И, кроме того, по богомольным деревням разъезжал на белом коне посланец из Грибова, дудел в серебряную трубу и называл всем абсолютно точную дату.

Видимо, Альяш и сам не ожидал, что́ вызовет установленная им дата.

Накануне ее сотни мужиков из-под Вилейки, Гродно, Белостока и Бреста стали срочно продавать дома, инвентарь, скот, лавчонки, кузни и мельницы — все, чего нельзя было забрать с собой на тот свет! И самое удивительное, что делали это не какие-нибудь психически ненормальные. «В большинстве своем это были люди завидного здоровья, трезвого рассудка, имевшие цветущих жен, крепких детей, прибыльное хозяйство, пользовавшиеся уважением соседей», — как верно отмечалось в научной статье Владимира Павлючика, описывающей это событие.

Распродав имущество, эти мужики и бабы запихивали за пазуху деньги, брали, сколько можно унести, съестных припасов, хватали детей и, не попрощавшись с соседями, в панике бежали в Грибовщину — искать спасения в святом Вершалине!

Их было много. Специальная машина едва успевала возить мешки денег в Сокольскую сберегательную кассу, куда Давидюк наконец уговорил Альяша класть их. Теперь уже не Хайкелевы дети, а вооруженные наганами чиновники из министерства финансов считали и паковали кредитки, ловя старика за полы свитки, давали ему подписать накладные.

Кринковские кожевники послали в Грибовщину парней. Они устроились у одного мужика, якобы копать торф. Возглавлял их председатель культурной комиссии профсоюза кожевников — близорукий Муля Ништ. С помощью местной молодежи Муля намеревался разгромить это гнездо средневекового мракобесья и открыть людям глаза. На время просветительской миссии в Грибовщине простодушный Муля даже установил для друзей замысловатый пароль: «Кумэкус эго». Он вычитал где-то, что революционеры пользовались этой фразой, и парню она понравилась.

Но как ни пытался Ништ схватиться с Альяшом, а прорваться к пророку, окруженному в такой горячий период заместителями, советниками и помощниками, пока не удавалось.

СУДНЫЙ ДЕНЬ

Бубны тугие гудят в их руках и пустые кимвалы,

Хриплые звуки рогов оглашают окрестности грозно,

Ритмом фригийским сердца возбуждает долбленая флейта,

Свита предносит ножи — необузданной ярости знаки,

Дабы сердца и умы толпы нечестивой повергнуть

В ужас священный и страх перед мощною волей богини.

Лукреций. О природе вещей, 11, 618 сл.

1

Роковая дата выпала на конец июня. Все были уверены: каким придешь в рай, таким уже навсегда и останешься. Поэтому собрались налегке. Зачем брать одежду, тащить посуду? На небе не нужно будет даже мыться — где там запачкаешься?!

И вот этот день настал.

Люди с утра стеклись на выгон перед деревенькой. Присев на траву, сотни крестьян и крестьянок развязывали узелки, в лихорадочно-деловитом возбуждении переодевались во все чистое, приготовленное специально к этому дню. Мыли в речушке, в Вершалинском пруду ноги. Надевали на детей все самое лучшее. Мужчины степенно правили бритвы и скоблили щеки.

Выбритый, помолодевший и подтянутый, в вышитой, свежевымытой и выглаженной «святыми девицами» косоворотке, в начищенных до зеркального блеска сапогах, среди шума и гама взволнованной толпы беженцев носился Давидюк с Библией под мышкой. Библия была густо закапана воском. Лысина первоапостола блестела как-то по-особому — светло, торжественно и властно.

Хотя жители деревеньки собирались на сенокос или копать торф, большинство грибовщинцев, не в силах перебороть любопытство, прибежали поглазеть на чудо. Пришли и молодые кожевники из Кринок. Сияющая, счастливая, как невеста, бабка Пилипиха взволнованно говорила кринковским парням:

— И вот, дорогие мои, настает час, настает золотое времечко, когда господь бог, спасибо ему за эту милость, призовет нас к себе, и мы предстанем перед его ангельским взором! Он приголубит, приласкает каждую душеньку, воскресит всех умерших, и будем мы отныне жить там, как птахи вольные, что не пашут, не сеют, не поливают и не жнут, а всего имеют в достатке, потому — царь небесный с богородицей о них заботятся!

Фантазер и мечтатель Муля, внук Бени Ништа, одного из руководителей Кринковской республики 1905 года, которого когда-то застрелили казаки, кипел от желания схватиться с идейным врагом. Он проштудировал марксистскую антирелигиозную литературу, прочитал вдобавок интересную книгу Фрейда о религии и считался докой в этом вопросе.

В детстве Муля видел столинского цадика^[37]. Не раз встречал на ярмарке в Кринках и этого замухрышку, грибовщинского пророка. Муля находил в них много общего и уже рисовал себе картину, как осрамит, вдребезги разнесет Альяша и главарей секты в публичном диспуте — разбивал и не таких! — только дайте добраться до старого баламута!

Муля ехидно поддел старуху:

— Так вы, тетя, воскресать на небо идете?

— Смейся, смейся!.. Все сбудется, дайте только срок, и все мирское развеется, как дым!

— Если все люди воскреснут, куда же их девать на земле? Их же столько было до нас! Придется стоять навытяжку впритык друг к другу!

— Господь бог откроет им новые миры! — нашелся подлетевший Давидюк.

— Правда твоя, Лександр, откроет! — подтвердила бабка, обрадовавшись помощи. — Он все устроит, все-все сделает как надо! Сделал этот свет — наделает еще! Все, все в его власти!

— А нам, тетя, тоже можно на небо?

— И разбойники, и волхвы, и человекоубийцы, и другие грешники взойдут в царство небесное. Только еретикам и врагам божьим несть места в дворцах небесных!

Муля только теперь понял, что вся его эрудиция здесь ни к чему. Мало того — доказывать людям, которые уже сожгли за собой мосты, даже самую убедительную правду становилось опасным.

К кринковским парням подошел Антонюк из Масева-второго.

— А ты чего тут митингуешь?! — недобро глядя исподлобья на Мулю, спросил он. — Что, воду мутить пришел сюда, нехристь?

— Альяшу надо сказать! — посоветовали бабы. — Побеги кто-нибудь!

— С такими сморчками сам справлюсь! Смотрите, приперлись! Как двину сейчас по этим очкам, звезды посыплются!

Кринковцам пришлось отступить за спины зевак.

Сплоченная, суровая и уверенная в правоте своего дела толпа, эти сотни решительных и сильных мужиков и баб из разных Подзалук, Сыроежек, Глинян, Праздников, Телушек, Семиренок, Гнойницы, Ремутевцев разорвали бы на куски, стерли бы в порошок не только кучку парней — они готовы были идти против всего света, если бы им помешали готовиться к заветному таинству.

Кто-то из фанатиков обратился к зевакам:

— А разве вы не пойдете с нами?

Обалделые сельчане молчали. Дядька в льняной, первый раз надетой рубашке повторил вопрос.

— Ничего, Иване, оставь их в покое! — успокоил дружок. — На том свете вспомнят твой совет — ан будет слишком поздно!

— Все вспомнят, братья и сестры, все-е! — мстительно вставил вездесущий Давидюк. — Вот так же когда-то люди ели, пили, веселились, женились и даже не думали о боге да высмеивали старого Ноя, дураком обозвали, когда он перед потопом строил ковчег!

Фанатики насмешливо кивнули мужикам:

— Ждите и вы, ждите!..

— И те грешники думали, что живет человек только на земле, — не унимался Давидюк. — Глупость, братья и сестры! На земле мы существуем мгновение, а там нас ждет вечное блаженство! Скоро, уже очень скоро кончится наше земное существование, развеется то бренное, в которое облачил господь Адама в наказание за его гордыню, высвободится дух наш из кожаных риз, и мы будем держать перед всевышним ответ за каждую прожитую минуту!

— Вот тебе и «кумэкус эго»! — грустно шепнул молодой кринковец своему вожаку. — Это тебе не выступление хора организовать!

— Еще какой комикус! — самокритично согласился Ништ, глядя на друга из-под очков с толстыми, как два бутылочных донышка, стеклами.

Муля Ништ, который потом в Королевском лесу в длинные зимние ночи не раз будет развлекать своих друзей из партизанского отряда имени Александра Матросова юмористическими рассказами про свои грибовщинские приключения, сейчас только вздохнул:

— Живые библейские персонажи! Расскажи кому-нибудь в городе — не поверит!

2

Огромная толпа по-праздничному разодетых богомольцев, заполнившая выгон, с суровой и степенной торжественностью направилась под вечер к Альяшовой святыне с пением:

Самые рьяные фанатики, прибыв на святой взгорок, распластались у церковной ограды и, замерев, ждали роковую минуту не шевелясь, не поворачивая головы. Другие готовились деловито, спокойно, как к свадьбе или похоронам.

— Смотри, Соня, за детьми, чтобы не слишком перепугались, как вокруг греметь начнет, сверкать и земля валиться! — наставлял жену дядька, словно видел уже не один конец света. — И сама не бойся! Когда начнется эта неразбериха, то стань — и ни с места, замри! Народу будет уйма, но нас господь не тронет!

Рядом сорокапятилетний увалень, первый раз в жизни поцеловав жену, с дрожью в голосе говорил:

— Ну, Нюрка, будем прощаться! Прожили мы с тобой душа в душу двадцать лет, никому ничего худого не сделали, а теперь давай… Кто знает, увидимся ли на том свете?

— Выходит, мы там не вместе будем?! — возмутилась женщина. — Ты хочешь избавиться от меня, та-ак?! А-а, знаю я, на кого ты зарился, зна-аю!.. Кобель несчастный! Уже заранее знаешь, что в пекло попадешь?! Чего молчишь?

— Ты это всерьез?!

Стоящий рядом мужчина заметил увальню:

— Вот видишь!.. Скажу тебе, брат, по чистой совести: если там жен не отделят от мужей, какой же это, у черта, будет рай?! Лучше уж человеку со львом и скорпионом жить, чем с иной бабой!

В другом месте муж спрашивал:

— Это что у тебя, Маня?

— Клубки.

— Зачем они тебе?!

— Вязать там буду.

— Вязать в раю-у?! Совсем сдурела!

— Да ты только посмотри, какая шерсть! Такая мягкая, а краска как файно пристала! Жалко выбрасывать!

— Не смеши людей!

— Я там со спицами спрячусь за смоковницу или пальму какую и буду себе вязать чулки, свитер!.. Ведь скучно же будет без дела, подумай! Ну, посплю день-другой, а потом? Я и взяла-то всего шесть клубочков, это же от наших мериносов шерсть, Никифор! Погляди, какая файная!

— Чего придумала, дурная баба! Не нагоревалась за жизню?! Мы с тобой другого достойны! Знаешь, как нас там будут встречать, что нас ждет?.. До вязания ли будет?! Избранных такая благодать ожидает, какую мы с тобой и представить себе не можем! Сейчас же выкинь все эти клубки, слышишь?!

— Она вы-ыбросит, Никифор, вы-ыбросит, ты только не злись на жену в такую минуту! — вступилась за бедную женщину Химка. — Нельзя теперь нам друг на друга злиться, дай ей потешиться напоследок!

— Ой, неужели я маму увижу?! — допытывалась у мужа Коваль Ледя из Подзалук. — Какие они теперь?! Мама померли, когда мне было всего пять годиков! Теперь у меня дети старше!

— Ничего, на небе люди не меняются! — успокоил ее Володька. — А я все думаю про отцова деда. Говорят, он еще с турецкой войны привез горшок серебра и закопал перед тем, как его в Королевском лесу медведь задрал! Я все поле и луг над Супраслью перекопал, хотел жеребца у мостовлянского мазура купить… Интересно было бы спросить: куда он все-таки этот горшок сунул? Правда, старик здорово, говорят, грешил, может, он в пекле?

— Думаешь, оттуда нельзя будет выйти к родным?

— Если уж кто туда попал — капут!

— А если хорошенько попросишь, может, и пустят?.. Ну хоть одним глазом посмотреть, словечком переброситься — ведь столько не виделись!

— Ни в какую! Да мне теперь без пользы горшок, если даже дед и рассказал бы, а все равно интересно!..

Еще одна женщина неподалеку вспомнила, что она замужем за вдовцом.

— Как я буду жить на том свете? Там же обязательно и твоя первая жена! — нападала она на мужа. — Конечно, Гандя помоложе, и ты меня бросишь, бесстыжие твои глаза! Говори — бросишь ведь, да?..

— Побойся бога, что ты мелешь?!

— Бросишь, бросишь, я тебя знаю!..

— Ве-ера!..

— Не подходи! Ты не раз видел ее во сне, по имени называл, сама слышала, как звал ее! И фотокарточку хранил! Думаешь, я слепая и глухая? До сих пор молчала, а теперь вот скажу!..

Поискали Давидюка. Тот открыл Библию и в евангелии от Матфея прочитал, что на небе не женятся, не выходят замуж, не любятся по-земному, а пребывают, как божьи ангелы, бесплотно.

— А меня берет страх, как подумаю, что надо будет лететь куда-то на небо! — признавалась женщина из Подзалук мужу. — Я у себя и по лестнице на чердак боялась лезть за бельем, ты мне все доставал, а тут над тучами и звездами!.. Боже, как на такую высоту подниматься?!

— Ничего, привыкнешь, — равнодушно пробурчал ее муж, бывший «иисусовец». — Думаешь, ты там одна такая будешь?

— Сестрица, милая! — успокоила женщину Пилипиха. — Архангелы возьмут тебя под белые руки и понесут, понесут, как ту королеву, в шелковой фате ввысь! До седьмого неба поднимут, до самых людей божьих!..

— Ну, если та-ак… — с остатками страха, но уже и волнуясь от счастья, цвела в улыбке усталая от непосильной работы и недосыпания жилистая, худая женщина. — Спасибо вам, тетенька, что успокоили!

Но у Пилипихи была своя беда. Обрадованная, что есть кому пожаловаться, бабка заговорила:

— Подумайте только, сестрицы, меня же невестка из хаты выгоняла за ковры, что носила Альяшу. Я еще говорила ей: «Потерпи, доченька, подожди, милая моя, на том свете все до единого будут лежать перед тобой!» Не верила мне! И вот исполняется мое пророчество — как в воду глядела! Увижу невестку на небе и так ей прямо и выложу: «Вот видишь, за ковры свои, за какие-то тряпки крашеные, обрела ты царствие небесное!..»

— Исполня-а-ется, тетенька, все исполня-а-ется, слава богу! Отец мой, дед и дедов дед ждали не дождались, а посмотрите, какая я удачливая и счастливая — дождалась и все увидела, слава те, господи!

— И все-таки, кумонька, как ни говори, страшновато! Жил себе человек, жил — и вдруг оказаться за тридевять земель, хоть бы и в раю!…

Неподалеку одна женщина возмущалась:

— Олесь, Олесь, посмотри, и Палашка Концевая здесь! Тоже приперлась, вертихвостка! И она, видишь, хочет познать царствие небесное, смотри-ка! Куда конь с копытом, туда и рак с клешней — и меня подкуйте!

Серьезный дядька, требовавший рая без женщин, буркнул:

— Смеется котел над горшком, а оба черные!

— Не горюй, Лимтя, там не обманешь, там своя такса! Увидят всех насквозь и разберутся, кому в рай, кому в пекло, кому еще куда!

— И я увижу, как эта выдра будет мучиться?

— Райское счастье было бы неполным, — поучал ворчун, — если бы мы не видели оттуда, как огонь поджаривает грешников!

Олесь оборвал его:

— Хватит тебе! Вишь чему, антихрист, радуется!.. А ты оставь, Лимтя, свою гордыню, — повернулся он к жене. — Христос умел прощать даже врагов своих, а ты все не можешь счеты с ней свести! За ребенком бы лучше присмотрела! Видишь, куда влез!

Вспомнив о сыне, Лимтя в ужасе всплеснула руками:

— Янечек, на кого ты похож?!. Говорила же — не пачкай костюмчик, не лезь никуды! Где я буду стирать?! На небе и корыта не найдешь!.. Вот тебе, вот тебе, бродяжка! — привычно отшлепала она малыша. — Ходи теперь весь свой век в раю трубочистом!

— Не может быть, чтобы там не нашлось, во что переодевать малышей! — успокоил ее Олесь. — Оставь его! Гляди, как глаза посоловели, он на ходу спит!

И действительно, утомленные этим полным необычных впечатлений днем, дети начали капризничать и хныкать. Никакая сила не могла их удержать от сна. Мужчины набрали в деревне соломы и тесно уложили их спать под открытым небом.

3

А взрослых постепенно охватывал мистический ужас, усиливавшийся от сгущающейся темноты летней безлунной ночи. Роковая минута приближалась, и люди испытывали жуткую неуверенность — выпадет ли им заветный билетик, попадут ли они в рай или им вскорости придется познать вечные муки?

Перед оградой была свалена гора сосновых плах. Майсак поджег их, вспыхнул большой костер, люди стали вокруг него на колени, начали громко молиться.

Бом! — тревожно и резко, точно ножом по сердцу, полоснул в тишине первый удар главного колокола.

Тилим-тилим-тилим! — затрепетали подголоски.

— Господи, помилуй, господи, помилуй, господи, помилуй! — зашептала толпа, словно ветер зашуршал большой кучей сухой листвы.

Бом!.. Тилим-тилим-тилим!..

— Господи, помилуй, господи, помилуй, господи, помилуй!..

Бом!..

От смолистых дров в небо шуганули упругие языки пламени, освещая тревожно-озабоченные лица, заплясали длинные тени. Чем выше поднималось пламя, тем нереальнее казалось все вокруг. Из церкви, как из-под воды, доносилось слабое пение хора:

Звуки хора гармонично вплетались в общий гвалт, усиливали тоску и страх.

Среди этой запуганной массы людей, может, одна тетка Химка ждала рокового момента без всякого страха, даже с нетерпеливой радостью и волнением. Она готовилась вскоре увидеть своих Яшку и Маню. Так, наверное, стоя на арене какого-нибудь римского цирка, первые христиане со сложенными для молитвы руками, со светлыми и вдохновленными от внутренней убежденности лицами с трепетом ожидали, когда же наконец вырвутся из клеток дикие звери, разорвут их грешные тела в клочья и утомленные ожиданием души их предстанут перед богом, чтобы вкусить вечное счастье и блаженство! Она была уверена, что телесные муки терпеть будет одно мгновенье и ангелы ее душу, будто паутинку бабьего лета, донесут до самого Христа. Только одно тревожило Химку: как встретят ее родные дети? Не откажутся ли, не проклянут, не плюнут в лицо за то, что она бросила их в Казани в такой голод и разруху?!

Какие они теперь? Сын когда-то так переживал, что мал ростом, — подрос ли?

Маня боялась гусей, у нее кружилась голова от езды в вагоне, но ведь оттого, что нечего было есть!..

А если они, не дай бог, и вправду мечены той страшной дьявольской печатью и пойдут в пекло?! Тогда она, какие бы препятствия ни встретила, доберется до седьмого неба, разыщет бога и бросится ему в ноги, станет молить, на коленях ползать за ним по всему небосводу, обцелует каждый ремешок на его сандалиях, чтобы и ее пустили в пекло. Она с превеликой радостью примет за них самые страшные муки ада!..

Но ведь этого не может быть! Она столько молилась, столько терпела, без ропота несла свой крест и верно служила богу, он, конечно, давно смилостивился и с детей те страшные клейма снял!..

4

Шептал среди богомольцев молитву и сам Альяш.

В его «послании к народу» был назван только роковой день, а теперь людям не терпелось узнать еще и минуту, и час, в которые произойдет светопреставление. Когда это случится? Утром? В полдень? Ночью?.. Конечно, все известно и Мирону, он же архангел Гавриил. Но этот телушкинец известный молчун, а сейчас голоса не подавал, — повесив свою трубу на клиросе, усердно молился. И люди крадучись пробирались к пророку, робко спрашивали: когда же все это будет? Альяш злился, нервно вскакивал и куда-то исчезал.

Пилипиха разъяснила:

— Уходят подальше от народа, чтобы с господом богом поговорить! Сама видела: стоит около ангела и что-то шепчет ему на ухо! Хотела подойти ближе и послушать, так он потряс головой — не подходи!

— Ни шиша бы ты и не поняла! Он шепчет слова, известные только небесам!

— Конечно, заботы у него сейчас как у генерала! — гордился шефом Давидюк.

— Голова закружится — такое дело!..

— Деды и прадеды ждали напрасно…

— Ничего, затрубят архангелы, и они тоже воскреснут, порадуются вместе с нами!..

— Уж скоро воскре-сснут, ско-оро!..

А дядьке Климовичу и правду было сейчас не до людей. Он уже не мог не видеть, что переборщил. Практичного мужика, который в нем сейчас проснулся, тревожила мысль: как теперь быть?..

Нечто подобное, хотя в меньшем масштабе, произошло с Иваном Мурашко.

Когда «сионисты» принимали в Муховце крещение, Иван, не подумав хорошенько, похвалился, что может, как Христос, пройти по воде, яко посуху. Богомольцы пристали к пророку: покажи это чудо!.. Плавать Мурашко не умел. Войдя в воду по грудь, он в сумасшедшей надежде на что-то с отчаянной решимостью зашагал дальше. Богомольцы на берегу, жадно наблюдая за пророком, ждали чуда: вот-вот выберется он на поверхность и пойдет по воде, как по брестскому асфальту…

С моста за этой комедией следил деревенский парень. Он смеялся над Мурашко, обзывал его старым чудиком. Видя, как тот погружается в воду, парень предупреждающе свистнул, заложив пальцы в рот, насторожился и готов был броситься на помощь. Пророку, уже хлебнувшему воды, удалось выбраться на мель, и парень во всеуслышание обложил его матом.

— Куда тебя занесло, старый хрыч?! Потом беги за неводом в деревню, смердючий твой труп вылавливай!

Пророк повернул назад.

— Вот из-за него, из-за поганых его глаз и нечистого языка, я и не смог совершить чуда! — оправдывался Мурашко, выходя из реки. — Надо, чтобы никто не сомневался!

Богомольцы поверили ему.

Альяш же спасения пока что не видел. Его, как камень с горы, стремительно несло в бездонную пропасть.

5

В это время Грибовщина уже спала. Только на камнях у забора сошлась группа молодежи. Парни и девушки посматривали в сторону церкви, слушали колокола, с молодой беспечностью обсуждали события дня.

— Было чем поживиться сегодня свиньям на выгоне! Столько хлеба, сыру, яиц выбросили богомольцы на траву!

— Неделю хавроньи подбирать будут!

— А тряпья сколько валяется!

— Телушка наша чуть не подавилась! Платок сжевала! Спасибо, конец торчал, тато вытянули! Хороший еще платок!

— Это тебе в приданое! Только хорошенько выстирай, а то замуж не возьму, если запах услышу!

— Ха, обойдусь я без тебя и без этой косынки!.. Выбросила в ров — пусть лягушки в ней головастиков выводят! Каждую гадость, думаешь, брать буду?

— А наш малыш притащил шерстяных тряпок штук десять! Кринковский Пинкус денег за них дал бы!.. Тато увидели — назад отнести заставили.

— Побросали, будто им уже ничего и не надо! Вот увидите, будут подбирать завтра и плакать!

— Коваленко со своей капеллой целый месяц разучивал: «Впусти, господи, в царство Арара-ата-а!..» Выдумали тоже — конец света!..

— И охота людям глупостями заниматься!..

— Банадичихе опять от хористов перепадет!..

Сидели здесь и гости. Правы были кринковские мужики, когда смеялись, не веря в успех их миссии. Казавшееся прежде таким простым и легким, на самом деле было сложным и трудным. Пристыженные гости отмалчивались, завидуя бодрости и спокойному оптимизму сельских сверстников. Этот Альяш снова напомнил Муле цадика, к которому отец возил его в Столиц. Там он увидел обычного слабосильного старика, который монотонно поучал их:

«Когда утром вы моете руки, то ладони следует держать опущенными над тазом. Если будете держать их поднятыми вверх, то вода потечет вам за рукава!..»

И все собравшиеся евреи, в том числе и отец, приходили в восторг от такой мудрости святого. За обедом пожилые и достойные люди чуть не дрались из-за обглоданной цадиком косточки.

— Разве только эти обезумели? — горько вздохнул Ништ. — А как наши богомольцы ведут себя под Новый год?! И мечутся так же, и белых петухов над головой режут, и не едят ничего, а только молятся, словно уже не увидят света! Перед пасхой новую посуду в речке моют!

— Это еще ничего! — добавил Мулин друг. — Иной в субботу ключей не носит в кармане — идет по мостовой и бросает их перед собой, как ненормальный. Подойдет, поднимет и опять бросает… Может пройти так через все местечко!

Грибовщинским парням очень хотелось узнать у кринковцев — правда ли, что евреи пекут мацу на христианской крови?!. Но если это все вранье, тогда гости обидятся. Надо рассказать им что-то приятное.

— Меня мама послали в тете в Кринки ткать ручники, вот нагляделась я там! — вспомнила внучка Банадика. — Тетина соседка — Берта Мовши. Бедная-пребедная, иной раз не имеет даже полена дров. Когда тетя стряпает, Берта притащит горшок и говорит: «Поставь, Настуля, в печь заодно, пусть варится с твоими горшками. Только — в уголок, чтобы с твоих не пырснуло трефное!..» Я возьму, ухват, чтобы ворочать горшки, а тетя Настя испуганно мне говорят: «Не пырскай ты уже, Нюрочко, гляди, в соседчин!..»

Внучка Авхимюка спохватилась, что и ей есть кое о чем рассказать:

— Слушайте, а когда обносили по деревням труну с Заблудовским младенцем Гавриилом, то в Кринках все боялись погрома, и старого шорника Абрама сын привел к нам прятать! Баба Гандя постлала ему на лавке, он все лежал и читал Талмуд. Почитает, почитает да и покладет его себе под лавку. Баба Гандя смотрела, смотрела на это и говорят: «Абрам, почему ты своего бога так не уважаешь?» Подставила ему табуретку и опять: «Мои боги вот в том углу висят, а ты своего клади вот сюда!..»

Поговорив о католиках, о набожных татарах из Крушинян, сокольских караимах и лютеранах-немцах, нахохотавшись вдоволь, все вдруг почувствовали утомление. Самая старшая из девчат прислушалась к зловещему гулу. Колокола упрямо кололи ночную тишину, и, казалось, от набата вздрагивали звезды.

— Там все молотят в колокола! — сказал кто-то.

— Глотки им не заткнешь! — сердито добавил другой.

— Пошла бы и я в монастырь, да холостяков много! — попробовала пошутить Банадикова внучка и зевнула. — Пошла спать!.. Жаль, так и не дождалась конца света, завтра на торф идти надо опять! Вода холодная, аж ноги ломит!

— А меня тато заставили камни выбирать из клевера. Выбираешь-выбираешь каждый год, кучи на меже с дом, а камни все вырастают и вырастают из земли, как заколдованные, чтобы они провалились! — пожаловалась девушка, говорившая про телушку.

Подтрунивавший над ней парень заметил:

— Собрать бы всех богомольцев, сунуть каждому ведро в зубы — скоро очистили бы участок!

— Да, пойдут они тебе, жди! — вздохнула дивчина. — Ну, до завтра!..

Вставая, хлопцы перед гостями стали рисоваться.

— Не люблю хвастаться, но родом я действительно из этого самого Грибова!

— Жениться, что ли? Поведу тебя к аналою, а батюшка скажет: «Венчается раба божья Нинка Голомбовская! Да убоится жена му-ужа-а!..» — сказал парень девушке.

— Не о-очень-то убоится! — в тон пропела девушка. — И не раба-а я тебе-е!..

Второй парень, будто жалуясь на судьбу, закричал:

С шутками и прибаутками все разошлись по домам.

Отправились к хозяевам в Лещиную на ночлег и кринковцы.

Опустела улица. Теперь в ночи слышался только колокольный звон. Мощные звуки с такой силой сотрясали тьму, что казалось, дрожащие, выбитые из гнезд звезды вот-вот посыплются на землю.

6

Моление у церкви было в самом разгаре. Накал его не спадал. Полные надежды люди, стоя на коленях, крестом распластавшись на земле, исступленно шептали молитвы.

Бом!.. Тилим-тилим-тилим!..

Уже давно перегорели сосновые плахи, и от огромного костра осталась только небольшая горка белого пепла, дышавшая остывающим жаром, сучья еще курились белым дымком да с уголька на уголек перескакивали синие блики.

Наконец стало светать.

Рассвело.

Траву на выгоне и перед церковной оградой словно обдали водяной пылью, от обильной росы она сделалась матово-серой. Было холодновато, сыро, но никто и не думал погреться у костра: заветное должно было вот-вот совершиться — слишком важное, слишком желанное и страшное.

Когда взошло солнце, люди сгрудились еще теснее. В каком-то диком испуге они торопливо молились, украдкой поглядывая на чистое июньское небо, и дрожали, как в лихорадке.

На колокольне часто менялись звонари. Мужики натягивали на ладони рукава серых, пропитанных по́том рубах, наматывали на них веревки и дергали их до тех пор, пока не приходила смена.

Все так же призывно, в тональности нижнего «до», гудел главный колокол:

«Приди-и!.. Приди-и!..»

Октавой выше, но торопливее, слаженным аккордом подголоски словноподтверждали:

«Мы тебя ждем-ждем!.. Мы тебя ждем-ждем!..»

И все так же шептали люди:

— Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй!..

Между колоколами и народом установился единый ритм. Чуть прозвучат колокола, Давидюк вскидывал кверху руки и напряженно кричал:

— Господи, приди!..

Охваченные таким же порывом, полные трепетного страха, люди, словно желая подтолкнуть нерасторопного, слишком занятого вселенскими делами бога оставить свои небесные заботы и сделать то, что ему положено делать, вслед за Давидюком повторяли:

— Господи, приди!..

Бом!.. Тилим-тилим-тилим!.. Бронзовые исполины подтверждали, припечатывали категорическое требование людей и несли его в бездонную высь.

— Приди к нам, господи! — еще больше напрягал голос первоапостол.

— Приди к нам, господи! — точно рыдание, вырвалось из сотен грудей.

Бом!.. Тилим-тилим-тилим!..

— Приди к нам, господи!..

— Приди к нам!..

Бом!.. Тилим-тилим-тилим!..

Это были ритмичные могучие всплески коллективного психоза людей, доведенных до самой высокой степени экзальтации.

Пришло время завтрака. Проснулись дети. Услышав мощные звуки колоколов, малыши придумали дразнилку. Подскакивая на одной ноге, они начали выкрикивать в такт:

Но вскоре они почувствовали голод и стали искать родителей. От ребятишек отмахивались, их сердито отгоняли, даже давали затрещины — ничего не помогало, дети подняли крик.

Кто-то предложил собрать их всех и под наблюдением кормящих матерей и беременных женщин отправить с торбами еды на болото собирать цветы. Заветного момента надо было ждать, возможно, еще много часов, поэтому все согласились с этим предложением, и матери стали давать последние инструкции детям:

— Манечка, когда загремит и засверкает, сейчас же беги сюда, доченька! А если и потеряешься, не плачь! Подойдешь к ангелу и скажешь: «Хочу к своей мамке», — он и приведет. Только проси вежливо, а то ведь я тебя знаю…

— И ты, Миколка, будь вежливым, это тебе не на селе!.. Если будет о чем спрашивать господь, скажи ему, чей ты сынок, в ноги поклонись и руку поцелуй! Он будет такой старенький, бородатый, как наш дед Никодим. Ты не бойся, он добрый! А с чертом не разговаривай! Черта ты тоже узнаешь сразу — он с рогами, с хвостом, а на ногах конские копыта! Как увидишь его, перекрестись — он мигом отстанет!..

В семейный инструктаж вмешалась Пилипиха:

— В ангелы, детки, захотят вас взять — соглашайтесь! И вам файно будет, и тату с мамкой поможете!..

— Хе, и нам крылышки дадут, тетя? — деловито осведомился мальчик.

— А как же!

— Всем?

— Конечно! Святой Петр припас вам и белые, и желтенькие, и рябенькие!

— Насовсем?

— Насовсем!

— И с перьями?

— Конечно!

— И можно будет летать на них, звезды собирать?

— Можно, голубок, можно!

— Скорей бы.

— Эх, как хорошо!..

Прыгая от радости, заливаясь звонкими голосами, счастливая детвора помчалась вслед за провожатыми.

7

Прошло время обеда. Кто-то предложил за одну веревку браться двум мужикам и бить в колокола, как на пожар, — в обе стороны. Теперь колокола гремели уже чаще, а люди под командой другого крикуна так же требовали от бога сойти к ним на землю: измученный Давидюк мертвецки спал на хорах.

Так продолжалось еще час, два, пять часов. Так продолжалось, когда солнце стало клониться к западу…

Все в тине и зеленой ряске, с венками на головах, с ершами да кузнечиками в спичечных коробках вернулись с болота соскучившиеся по родителям дети. Они были голодны, но не забывали похвалиться трофеями и знаниями, приобретенными за день.

— А я умею узнавать, сколько лет божьей коровке: надо посчитать точечки на крылышках!

— А вот ребенок жабы!..

— Мам, а почему в небо не полетели? — удивлялись некоторые.

— Отстань, не лезь!..

Родителям было не до них.

С удивлением и нарастающей тревогой люди обнаружили, что ничего так и не случилось, напрасны были все ожидания. Постылый, ненавистный мир, с которым они без сожаления распрощались, не только не разваливался, но даже и не дрогнул.

Деревья, заборы, хаты стояли на месте, как стояли всегда. Вон грибовщинцы возвращаются с поля. Пастухи гонят коров — буренки важно несут переполненное вымя, пощелкивая присохшими к хвостам нашлепками помета. За стадом лениво тянется долго не оседавшее облако теплой пыли. На крайнем гумне готовится ко сну семейство аистов. Аистиха отставила длинный прутик ноги, наклонила голову и почесала клювом тоненькое коленце. Возвращаются с болота, где заготовляли торф, мужики, неся резаки на плечах. По дороге из Кринок поскрипывает немазаной осью телега. Из-под Нетупы на фоне красноватого неба выплыла большущая стая птиц и вмиг растаяла в вышине. С выгона мчался на молодом жеребце подросток. Он гнал вороного галопом, словно собирался взлететь прямо в небо. Вот уже и пыль за ним улеглась…

Ошеломленные люди постепенно приходили в себя, недоуменно озирались вокруг, будто спрашивая себя: что же с ними происходит, где они?!

Ломник объявил:

— Не-е, я сразу сказал, что конец света будет идти помаленьку! Поглядите, сколько на свете войн, несчастий! А вы так и поверили, что придет сразу: гром загремит, и земля расколется, как арбуз… В этих войнах люди друг друга измордуют и — конец!

— Дорогие братья и сестры, господь бог оказал нам великую милость! — прокричал сиплым голосом отдохнувший Давидюк. — В безмерной своей доброте счет существования земли он повел не со дня рождения Христа, а со дня его воскресения и позволил нам еще тридцать лет и три года носить по грешной земле крест голгофский, чтобы мы могли еще раз доказать нашу любовь к нему! Так возрадуемся же и возликуем! За то, что всевышний явил нам, грешным, новое знамение, встанем на колени и скажем: «Верую во единого бога-отца…»

Но главного апостола никто не слушал. Почувствовав неладное, Альяш и его апостолы выскользнули из толпы и сыпанули в поле.

Грибовщинские мужики потом видели, как разозленная Тэкля напала в кустах на своего невенчанного мужа:

— А-а, это все ты вы-ыдумал, холера! Набрехал?! Ты представляешь, старый черт, что натворил? Ты же подохнешь вскоре от них!..

И Тэкля бросилась на него с ногтями.

— Не виноват я, они все меня просили. Перестань, Тэкля! — слабо защищался старец.

— Ах, Тэклечка, золотце, не ну-ужно! Отцу Илье и без того тяжко! — разнимала их Химка. — Это же не он делал все, бог его руками творил! Спасем его, пока не поздно, потом отругаешь, сколько захочешь! А теперь уведем его отсюда, а то грех будет, если люди с ним что-нибудь сделают, великий грех!..

8

Пока Тэкля в кустах чинила самосуд над Альяшом, богомольцы начали роптать. Вначале реплики раздавались какие-то даже легкомысленные, кое-где слышались неуместные вопросы.

— Люди, ничего так и не будет?!

— А ты что хотела?!.

— А-а, недоволен, что с Гандей своей не встретишься?!.

— Ты еще меня поучал: «Гляди, Соня, детей, греметь станет и молния сверкать!..»

— И с этой выдрой, Полосей Концевой, ничего не случится?

— На холеру ясную тебе она сдалась, Лимтя! Ты лучше о себе подумай, что нам сейчас делать?! — слышалось тревожное возмущение в голосе мужа.

— Надо Альяша спросить, как нам сейчас быть?!.

— Пусть хоть наши деньги вернет, если уж так вышло!

— Может, Альяш их тебе сейчас вернет?

— Не имеет права не вернуть!

— Право нашел!.. Обманщик он! — вдруг поразил какой-то кобринец толпу страшным открытием. — У кого ты хочешь спрашивать право, у жулика?.. Никакой он не пророк, я ему не очень и верил!

— …Вашу мать, пророка себе нашли! Недаром Рогусь его высмеивал всегда!

Толпа, пораженная, как громом, некоторое время обалдело молчала. Говорили до сих пор только богомольцы, ничего не потерявшие. Но прорвало уже и остальных. Всех охватила паника: они остались без денег, без крыши над головой, с детьми на руках, без куска хлеба, беспомощные и в дураках.

— Бо-оже, забрали все гроши и бросили издыхать с голоду! Что теперь с нами будет, господи?! — закричали бабы. — Пропадем все!

— Я давно начал замечать за ним неладное, а тут еще какие-то молодые пройдохи стали крутиться…

— Коммунисты, холера, правду нам говорили, что Грибово один обман, но мы как оглохли…

— И афишки подбрасывали со стишками…

— Лю-уди, о чем вы говори-ите? Какие афи-ишки? Мы же свою ме-ельницу продали! — отчаянно воскликнула какая-то женщина.

— Разве только вы одни? — вторила ей другая. — Мы и дом, и хутор весь, и поросят, и даже до одной курочки спустили!

— А я и зимнюю одежду!

И женщины дружно заголосили, запричитали.

— Полицию надо позвать!

— И не думай этого делать! Нехай другие бегут на постерунок! Едем домой, еще время! На выгоне торбы надо подобрать!

— Полиция далеко! — послышался мужской бас. — Надо пока что заявить солтысу — пусть садится верхом и заявляет в гмину!

— Кому ты хочешь заявлять? Полиция давно подкуплена, она с ним заодно!

Толпа уже гудела, как грозовая туча.

— Факт, и солтыса, и войта апостолы подкупили!

— Разве мало грошей имели на это?!

— Наносили, дураки, возами, роверами навезли… тьфу!

— Холера их бери, только бы наше вернули!

— Бо-оже, мы даже и телегу продали! А все через тебя! Надо бежать, что-то делать.

— В Соколку, к старосте, надо подскочить!

— Тю-у, дурак! И староста его! Альяш же все наше полотно перетаскал Войтеховичу!

— Господи, опусти свой карающий меч на злодея!

— Опустит, ага!..

— А как он может вернуть? Они даже и не записывали: клали гроши в торбы, кто подавал, не глядя никому даже в морду!

— Пусть только попробует сфокусничать, пусть хоть один грош зажулит, я ему кишки выпущу!

— Как теперь в деревню возвращаться, как людям на глаза показываться?!

— Никодим, ты самый дюжий среди нас и самый уважаемый, заставь его по-хорошему! Черт его бери, нехай только отдаст сундучок с деньгами!

Вне себя от горя, женщина прокричала охрипшим голосом:

— Но где же он сам, лю-уди?!

— Нечего стоять, ей-богу! Не давайте ему улизнуть! Не надо надеяться на бога!

— Не богохульствуй!

— Иди ты к чертям с ним вместе, суеверка несчастная!

— Бежим!

Встревоженная толпа сыпанула в Вершалин, к новому домику Альяша.

— На замке! — с ужасом объявил солтыс из Подзалук, добежавший к домику первым.

Ему верить не хотели. Люди ввалились в палисадник, стали заглядывать в окна.

— Пустая! Так он нас и ждал, как же!

— Неужели и вправду убёг?! А как же мы-ы?!

На подворье самые дотошные заглядывали даже в хлевок, в собачью будку. Начали сгонять злость на откормленном Тэклей Мурзе. Но подзалуковцы не отставали от домика.

— Ломай, ломай, холера его бери! Плечом поддай!.. Под напором десятка мужчин с треском и грохотом разлетелась дверь на веранду, и бывшие «иисусовцы» ворвались в хату. Разбили шкаф, вывернули столы, обшарили все углы — никакого сундучка с деньгами не было.

— Ыы-ых, одних сит аж три, и все волосяные! — удивлялись бабы на кухне. — А ведра у этой праздниковской шлюхи, гляди, оцинкованные!

— И нарядов здесь сколько! — бросился Коваль Володька в боковушку срывать с гвоздей одежду Тэкли.

Это послужило сигналом. С мстительной злобой люди вмиг расхватали все, что можно было вытащить из дому, даже табуретки, иконы и кошелки из-под картофеля. Молодой подзалуковец шарахнул скалкой по окну. Со звоном посыпались стекла, и он взялся вырвать раму.

— Заберу-у хоть э-это, мне недалеко нести-и! — хрипел он, не замечая даже, что остатком стекла порезал себе руки и на раме свежевыструганного дерева оставляет кровавые следы.

Из хлевка вытащили на подворье возок Альяша, и какие-то мужики в лозовых постолах принялись его рубить найденными здесь же топорами. Бабки уже выдирали одна у одной Тэклины горшки и кастрюли, жестяное корыто, прялку и все отчаяние и злость выливали друг на дружку.

— Я взялась первая, отдай решето, немытая полешучка! — верещала Коваль Ледя. — Володька, чего сюда приперлась эта гнида в постолах?!

— Я схватила раньше тебя!..

— А ну, оставь, говорю по-хорошему!

— Бабы, дальбо, грешно так поступать! — пищала Пилипиха. — Надо по-справедливости!.. Здесь добра всем хватит!..

Люди давно разделились по деревням. Несколько обессиленных бельчанок опустились у фигурно выструганного заборчика на траву. Они рвали на себе волосы, ревели дикими, страшными голосами. Около них стояла группа наиболее рассудительных мужиков из-под Белостока. Эти люди жили в относительном достатке, имели по три-четыре коровы, неплохую землю. Они и в церковь почти не ходили. Но чтобы не прогадать, бросились сбывать все имущество, как и другие, как бросались продавать свиней, поверив молве, что скоро на них не будет сбыта, или, наслушавшись разговоров о войне, телегами закупали в лавках соль и керосин. Но теперь они дело имели не с лишними мешками соли, которым дома все равно находилось применение, лопнуло все их хозяйство!.. Они растерянно глядели на кавардак вокруг и, стараясь сдержать злость, молчали, выжидая какого-нибудь благоприятного поворота событий. Жены их остались у церкви с детьми, а они не теряли надежды найти Альяша и договориться с ним по-хорошему: что поделаешь, если уж так получилось, но возвращаться без ничего нельзя, тогда хоть в воду бросайся.

Больше всех возмущались гайновские мужики. Из их толпы неслись разъяренные крики:

— Ну что, так и будем стоять?!

— Никуда он не мог деваться!

— Постромок на шею — и на осину! — заявил беловежец Антонюк.

— И повесить мало!

— Шворень накалим и сделаем допрос — куда гроши девал?

— Глядите, Ломник его ползет!..

Михаловского балагулу, вынырнувшего откуда-то на свою беду, разъяренная толпа вмиг обступила тесным кольцом.

— Где Альяш, говори! — схватили передние старика за грудь.

«Апостол» побелел, от страха слова не мог выговорить.

— Куда он делся, признайся!

— Где наши деньги? Будешь говорить, ну?! — двинул ему кулаком в зубы белосточанин, чья жена явилась под церковь с клубками ниток.

Ломник промычал что-то невнятное и умолк. Рассвирепевшие мужики начали рвать на «апостоле» одежду, затем повалили его и стали топтать сапогами.

— Люди, надо Альяша искать! — отрезвил всех вдруг пронзительный крик. — Чего мы столпились тут, как стадо баранов?!

— Главное, чтобы гроши не успел никуда отправить!

— Может, он в старом доме, в Грибовщине?

— Говорят, с апостолами на выгон подался, а оттуда жидки молодые его в Кринки повели кустами! Если махнуть через деревню, на мосту остановить можно!

— Ах, гицаль! Его дружок Пиня прислал уже на выручку мошенников своих!

— Бежим громадой!..

Бросив Ломника посреди дороги, толпа отхлынула от пустого домика и с воплями, от которых у грибовщинцев волосы на голове вставали дыбом, стремительно пронеслась через деревню. Этот яростный крик и бессмысленное трепетание — было все, что осталось у них от большой надежды.

…Тэкля с Химкой к тому времени успели затащить пророка в пустовавшую с весны картофельную яму. Женщины натаскали соломы и завалили ею Альяша. У безмерно усталых, измученных людей довести поиски до конца уже не осталось сил.

Глава IV

ГОЛГОФА

1

Внезапно по Принеманщине пронесся слух, что грибовщинский пророк — вовсе никакой не пророк, а белогвардейский офицер Булак-Балаховича.

Нашлись люди, утверждавшие со ссылкой на документы, что революцию он встретил в таком-то чине, служил в таком-то полку, столько-то человек расстрелял сам лично, столько-то засек нагайкой. Указывалось место, где большевики разоружили его полк, и даже маршрут, которым этот проходимец и палач, подделываясь под крестьянина, следовал в Кринки, кто ему помогал, обманутый мошенником.

— Этот, ваше благородие, чтобы обдурить народ и поживиться, купил в Грибовщине чужую фамилию — Климовича — и святым, холера, прикинулся!..

— Ну, такой богомолец, праведник, а у самого было четыре молодых жены да мешки с золотом, брильянтами и долларами, закопанные в огороде!

— Подумать только, каким непьющим прикидывался, а ему, мерзавцу, разные вина и ликеры из Парижа курьерскими поездами привозили!

— Еще какие пиры закатывал! У Жоржа Деляси за золото шлюху откупил!..

— Не купил — в карты выиграл!..

Все эти подробности, как потрясающая сенсация, по той же системе беспроволочного телеграфа и «психического эха» полетели из села в село, будоража и приводя в ужас легковерных крестьян.

— И этот обманул!

— Как он ловко нас надул!

— Вокруг пальца всех обвел!

— Эко диво! Буржуи всегда темного мужика обдуривали! Первый раз, что ли?

— Так нам и надо, потому что мы ни разу их как следует не проучили! До таких пор они смеяться будут над нами?

— И то правда! Неужели мы такие слабаки, что не можем прижать одного, чтоб другим неповадно было?!

Люди были готовы четвертовать вчерашнего кумира.

Именно в это время окончательно потерпел крах и Иван Мурашко. Когда его «сионисты», не дождавшись объявленного им конца света, подняли бунт и потребовали свои вклады, проходимец прихватил общинную кассу, Ольгу Ковальчук и удрал в Америку. От первого мужа у Ольги было шестеро детей, и практичная мать купила каждому в Буэнос-Айресе по большому дому…

Альяш не способен был на то, чтобы из Сокольской сберкассы забрать вклад и с Тэклей махнуть за океан — вне Грибовщины он не представлял себе жизни. Дядька поселился опять в деревне, в старой отцовской хатенке. Не в состоянии и минуты просидеть без дела, старик начал по ночам выезжать в поле с плугом или бороной, а днем уходил спать к соседям, куда сердобольная Тэкля носила ему горшок с кашей.

Так прошел день, другой. Прошла неделя…

Альяш уже решил, что опасность миновала. А в это время под Бельском самые верные его сторонники готовили своему идолу мученическую смерть.

2

На скрещении дорог Бельск — Гайновка — Заблудов бельчане с молитвами и заклинаниями ночью спилили столетний дуб. Плотники выстругали из комля здоровенный крест с одной перекладиной, бабы привязали к перекладине льняной передничек. Затем мужчины сплели веночек из колючей проволоки, наточили вилы, взвалили тяжелый крест на плечи и, нигде не останавливаясь, поволокли его на север — в сторону Кринок. Шли через Заблудов, Михалово, Городок, станцию Валилы, Случанку…

В селах мужики спрашивали, куда они волокут такую ношу, но бельчане отмалчивались. Признались одному нашему Салвесю, да и то с великой неохотой. Странную процессию страшевец встретил на случанской дамбе, возвращаясь из Пилатовщины, куда возил свинью к породистому борову.

— Что случилось, мужички? — придержал Салвесь коня.

Ему не ответили. Но любопытный Салвесь был не из тех, от кого можно легко отделаться.

— Что стряслось? Куда это вы? — не унимался он.

— Так надо, дядька! — нехотя бросил наконец один, сгибаясь под тяжестью креста.

Салвесь опознал мужиков из Масева: еще до первой мировой войны он ездил с ними разбрасывать по царскому указу в пуще картофель и свеклу для зубров. Крайне заинтересованный дядька обратился к ним:

— Масевцы, куда вы, к черту тащите такой груз?! Коней у вас не нашлось, что ли?

Но и знакомые молчали, отворачивались. Только один буркнул:

— Скоро услышишь!

Молодой парень не выдержал, добавил:

— В Грибово, дядя, Альяша проверять!

Его сосед заверил Салвеся:

— Мы его прове-ерим, не сомнева-айся, больше не захочет нас обманывать!

— И другим закажет! — добавил третий.

— Неужели для грибовщинского баламута? — удивился Салвесь.

— Не такой он баламут, как кажется! — гневно сверкнул глазами мужик.

— Умен слишком! — уточнили в процессии.

— За чужой счет!

— Приведем его в чувство! А это ему на башку! — Бельчанин с железными вилами показал венок из колючей проволоки, обернутый соломой.

…Вернувшись со всеми своими пожитками в Страшево, Химка не находила себе места. Когда дядька Салвесь красочно, в лицах, изобразил в нашей хате разговор на случанской дамбе. Химка вскочила с лавки.

— Ой, а я-то все утро гадаю: к чему это сырое мясо во сне видела? Правду вы сказали, Манька, не к добру! — одобрила она прозорливость мамы. — От вы сны умеете хорошо разгадывать, ей-богу!

— Как увидишь во сне сырое мясо, жди беды, это тебе каждый дурак скажет! — поскромничала мама.

— Так оно, Манька, и вышло! Надо бежать в Грибовщину, как бы чего с ним не сделали!

— А Тэкля зачем?

— Не справиться ей, бедной, если так богомольцы взъелись! Я их знаю — такие заядлые…

— Тебе что, жить надоело? — не выдержал Салвесь.

— И правда, Химка, зачем тебе туда?! Мало тебе было игры этой? — поддержала мать Салвеся. — Посмотри, что это тебе дало, что?! С чем ушла туда, с тем же и вернулась, ничего не изменилось!

— Я только взгляну, чтобы чего-нибудь там… Я скоро вернусь!

— Беги, беги, — может, и тебе достанется на орехи! — попугал отец.

Но, как бы подтверждая ту истину, что мы порой не так дорожим человеком, сделавшим добро нам, как тем, кому сделали добро мы, Химка, конечно, советов не послушала.

3

Бельчане с крестом прибыли в Вершалин на рассвете. Пророк целую ночь окучивал при луне картофель, только что распряг мокрого буланчика и уже собирался идти завтракать. Здесь его отчаявшиеся правдолюбцы и схватили. Одни бельчане сразу же начали копать под липой яму, другие сторожили крест, третьи собрались в круг и в центре его поставили Альяша.

Распоряжался всем высокий и дюжий Иван Антонюк из беловежского села Масево-второе. Это он в свое время командовал сотней мужиков, вешавших колокола в грибовщинской церкви. Теперь он взял на себя обязанность добросовестно разъяснить пророку, что к чему.

— Ты, Илья, на меня не сердись, но люди кажуть, будто ты белогвардеец. Небось слыхал?! Не может быть, чтобы не слыхал, об этом только и говорят по селам! Будто капитаном был у Балаховича…

Перепуганный старик молчал, еще, может, не совсем уяснив, чего от него хотят.

— Так говорят во всех деревнях, сходи и послушай! — Иван как бы оправдывался перед другом, убеждал его. — Мы и пришли проверить. Потому — по справедливости хотим, чтобы никому не было обидно, ни тебе, ни нам, разумеешь?.. Сейчас мы тебя распнем. Если ты на самом деле святой, то тебе нечего бояться — на третий день ты себе воскреснешь, как Иисус Христос!..

— А нет — так сдохнешь на этом бревне, как паршивая собака! — не вытерпев, угрожающе сказал второй, вынимая из соломы веночек из ржавой проволоки.

— Уж об этом мы позабо-отимся! — спокойно и веско добавил третий.

— А ты как думал?! — уже с нотками скрытой угрозы подтвердил Иван. — Постоим здесь три дня, посмотрим за тобой, близко никого не подпустим!

— Пусть только попробуют сунуться! — предупредил все тот же крикун, размахивая острыми вилами. — Не то что полиции — самому пану войту из Шудялова от ворот поворот укажем!

— Стоять будем твердо! — коротко подтвердил Иван, и по голосу его чувствовалось, что так оно и будет.

Наступило тягостное молчание. На селе промычала корова, которую баба выгнала за ворота к пастухам. Два мужика в стороне деловито подсекали лопатами переплетенные, как змеи, липовые корни и выбрасывали из ямы землю, словно собирались вкапывать для забора столб. При этом мужчины ссорились:

— Говорил тебе — тут корней много!

— А где ты хотел, камней много, да и земля твердая! Подумаешь, пан какой! Лопата липовый корень режет, как масло!

— А песок как пепел, холера! Жито уже налило, ему все равно, а картошке дождь ну-ужен!.. О, тебя, падло, только и не хватало нам! Пошел вон!

Но Банадиков одноухий Шарик уже давно привык к чужим — сколько их перебывало тут! — и не испугался бельчан. Пес подошел совсем близко, осторожно ткнулся носом в сырой песок, понюхал белые отметины на корнях, разочарованно чихнул, мудрыми глазами взглянул на людей и неторопливо побежал прочь, задрав свернутый в колечко хвост.

— Аршина полтора будет! — сказал наконец второй землекоп. — Хватит, никакой черт теперь крест не свалит! Давайте, хлопцы!..

Десяток мужиков дружно подняли крест с льняным лоскутом и, осторожно приподнимая его, опустили толстый конец в яму. Тяжелый комель глухо стукнул о дно.

— Хорош! Давайте немного левее!.. Та-ак!.. Еще, еще!.. Теперь чуть назад!.. Файно, можно засыпать!..

Застучали комья земли.

— Стоп, хлопцы, сто-ой! — спохватился Антонюк. — Ногами до земли не достанет? Надо же примерить!

Мужики бесцеремонно схватили старика под мышки, потащили к кресту, примерили.

— Хватит! Еще с пол-аршина в запасе! — сказал второй землекоп. — Можно засыпать. Держи его, Иване, а то хоть он и дед, а даст тягу — вот смеху-то, холера, будет! Сколько старались!..

— Тогда хоть домой не показывайся!

— Бабы засмеют!

— Николай, а ты оттуда гляди, чтоб не перекосило его, пока засыплем!..

Мужики неторопливо стали бросать песок в яму, тщательно утрамбовывая его босыми ногами и для прочности бросая камни поближе к основанию креста. Антонюк по-прежнему крепко держал помертвевшего пророка за локоть. Свободной рукой этот здоровенный, словно орангутанг, обросший волосами, дровосек из-под Беловежи, которому впору было бороться с зубром, вытащил из кармана своей свитки молоток и новенькие, хорошо заостренные квадратные гвозди кузнечной работы — гораздо больше тех, какими куют лошадей, — показал их Альяшу и успокоил:

— Ничего, Илья, я это быстро сделаю, болеть очень не будет, не бойся!..

Казалось, взбаламутил, взбудоражил села, намутил воды, вызвал такие страсти, довел многих до страшного разорения, виноват кругом и идет, как Христос, на Голгофу по дремучей своей темноте и самодурству, — казалось, Альяш должен был упасть в ноги людям, каяться и молить о прощении. Но он молчал.

— Ты смотри — как немой! Корова язык отжевала?! — удивился тот, кого звали Николаем.

Альяш ничего не сказал и на это.

Возможно, старик и прав был, что молчал. Скажи он хоть слово поперек — и эти обозленные, обманутые люди придушили бы его еще до того, как распять на бревне.

4

Нет пророка в своем отечестве, басням Альяша одно сельчане не верили. Плевались, глядя на богомольцев, на крестные ходы, проклинали вечную ярмарку в своем селе, но ничего против земляка не имели. По их мнению, Альяш был не виноват, что на свете столько живет дураков. Они даже не слишком винили его и в убийстве: пьяный Юзик начал первым, а старику просто повезло. Дело, в общем-то, житейское, бывает по-разному…

Альяшу, сказать по правде, втайне симпатизировали Сколько они повеселились, посмеялись над попами, архиереями и панами всякого сорта. Кто устроил этот веселый и долгий спектакль?! Кто давал мужикам возможность подзаработать? Деревня, как ни говори, прославилась, все девки оказались на виду, ни одна, слава богу, не засиделась! Конечно, Альяш человек неласковый, суровый, все эта церковь у него на уме, но что же сделаешь, если у человека такая страсть?! Иной без меры за женскими юбками бегает, другой в бутылку глядит, третий за любовными книжечками пропадает, — а чем это лучше?..

Короче говоря, в то утро односельчане в большинстве своем охотно выручили бы Альяша. Но деревня еще спала.

В самый критический момент Тэкля, обеспокоенная тем, что Альяш не идет на свой ранний завтрак, в поле понесла ему горшочки с едой и наткнулась на сбившихся в кучу и дрожащих от страха пастушков. Выгнав коров, они увидели самосуд, перепугались и не знали, что делать. Встретив женщину, мальчишки сообщили:

— Тетя, там какие-то люди дядьку вашего хотят на крест прибить!

— И крест уже вкапывают!

— Совсем новый!

— С передником!

— Молоток достали и гвозди, какими подковы прибивают лошадям!

— Где-е! — женщина выронила узелок.

— За вашей хатой!

— А ваш дядько молчит!

— Держат его крепко!..

— А страшно так!..

Тэкля бросилась к Степану Курзе. Окно его дома почему-то было распахнуто, и Тэкля, раздвинув занавеску, просунула голову между вазонами, осмотрелась.

Степан, уже одетый, сидел на табуретке, а его простоволосая Нинка на неприбранной кровати. Встревоженный солтыс нехотя надевал на шею казенную бляху с орлом и с обидой в голосе бубнил жене:

— Хватит с меня! Хлебнул я с телом Юзика тогда, пилили меня — зачем войту докладывал! Холера их знает, как этим панам угодить!

— Староста тюрьмой стращал, обзывал всячески! — поддакивала Нинка. — Я же помню!.. Правильно, на этот раз не лезь, разберутся сами! Приедет полиция, позовет, тогда и выйдешь!

— Подати не платят, на шарварок^[38] никто не идет! Мост провалится или пастухи его разберут, собака взбесится, друг другу стекла побьют или поленом по башке стукнут — все солтыс виноват! И хотя бы деньги платили, холера, а то все бесплатно!.. Тьфу, собачья служба!..

До возбужденной Тэкли не доходил смысл их беседы.

— Степан, Нинка! — закричала она. — Это что же делается! Откройте скорее!..

Но Тэкле еще долго пришлось барабанить в дверь, пока в ней не появилась солтысиха в ночной рубашке.

— Ниночка, золотце, скорее зови своего Степана! — выпалила Тэкля, ворвавшись в сени. — Пусть живо собирает людей, там Альяша хотят… Ой!..

Но солтысиха загородила собой дорогу и сказала с притворным сожалением:

— Прихворнул немного мой Степан, пусть еще поспит часа два… Ты сбегаешь, может, к кому другому? Разве мало мужиков в деревне?

Через плечо хозяйки дома Тэкля вдруг заметила, как солтыс из кухни побежал в амбар. Только теперь она поняла, зачем Курзы открыли окно и о чем они говорили.

Женщина со злостью уставилась на Нинку.

— Что, твой муж умывает руки? — она проглотила комок, подступивший к горлу. — Так бы сразу и сказала!

— Что ты, Тэклечка, он никогда по утрам не моет рук, только вечером, после работы… Говорю тебе — занемог, голова у него, ей-богу!..

По выражению Тэклиного лица солтысиха вдруг поняла, что прикидываться нет смысла, и разразилась бранью:

— А ну вас с вашим Альяшом! У нас дети, надо о них думать! Степан уже один раз вмешался в ваши шахер-махеры, а потом расхлебывал два месяца! Сама слышала, как его Войтехович костил на чем свет стоит! А разве он кому плохо тогда сделал? По закону хотел!.. Пускай теперь староста едет сюда и сам разбирается! Пусть спасают один одного, раз уж так сдружились! Или ваш Фелюсь Станкевич пусть помогает, он нажился при Альяше — дай боже!.. И ты, приблуда, уходи отсюда, не пущу мужика, слышишь? Ни за что!..

Тэкля бросилась вон наверстывать упущенное время и побежала к Альяшову зятю. Ворвавшись в хату, взмолилась:

— Олесь, Олесь, вставай! Гляди, что богомольцы с твоим тестем сделать хотят!.. Скажи ты ему, Ольга, пусть встает, пусть будит мужиков и спасают старого твоего отца! Что было, то было, не вспоминайте!.. Простите вы старому дураку, будьте хоть вы-то умнее! Уж таким человеком уродился, что ты поделаешь! Все-таки родня, дед ваших детей!..

И, пока Александр одевался, Тэкля с Ольгой побежали по соседям.

5

Наконец крест был готов. Антонюк с гвоздями, его напарник с вилами и железным веночком терпеливо ждали, что скажет пророк перед своим распятием: ведь не басурмане же они какие, чтобы так, не выслушав, отправить человека на тот свет.

Старик был не без способностей, годы славы его кое-чему научили, и главное — тому, как следует говорить с людьми. Он спокойно, бесхитростным голосом неожиданно для бельчан сказал:

— На крест?.. Что ж, можно и на крест!.. Христос терпел за нас, явил пример, чтобы и мы ему следовали! Для каждого из нас великое счастье пройти тернистым путем сына божьего, быть распятым, как он.

Ни возмущения бельчанами, ни обиды, ни страха. Старик вздохнул, как бы сожалея, что ему это будет недоступно.

— Но я только что вернулся с поля, приехал коню дать корму! Вот видите, и руки у меня в земле! Окучивал картошку с росой, и нет сейчас во мне святости.

Он как бы размышлял вслух и одновременно призывал всех их в свидетели, приглашая совместно обсудить столь сложную проблему.

— Видать, с воскресеньем сейчас ничего не выйдет! — вздохнув, пожалел Альяш еще раз.

Бельчане озабоченно молчали.

— Дайте мне помолиться час-другой, вобрать в себя силу божью! А уж потом делайте что хотите, на все воля господня! Только я невиновен!..

Мужики долго смотрели на него, смотрели друг на друга, все вместе смотрели на Альяша.

А вдруг человек правду говорит?! Разве святым можно стать просто так — в любой момент захотел и уже стал?! Даже с землей на руках и в таком затрапезном одеянии?! Нет, тут тоже есть какой-то свой порядок!

Да и какой он, к дьяволу, офицер?! Выдумал какой-то дурак! Руки, как копыта, заскорузлые. Такая же посконная рубаха, как у них. Топорщится на старческих, торчащих, как у птицы, ключицах. Сгорбленная, хорошо знакомая фигура. Разве он может быть из компании Жоржа Деляси? Тот весь в шелках и дорогих сукнах…

И ведь не удрал никуда! Так тебе и стал бы хитрый белогвардеец дожидаться их после всего, что случилось, да еще выехал бы, ваше благородие, в поле с сошкой! Ого, шалишь!..

Видимо, не обманщик, свой и, наверное, холера, все-таки святой! Вон как говорит уверенно! И ничего не боится, даже креста и гвоздей. Очень может быть, что невиновен.

Но, боже мой, сколько вот таких овечек видели они на своем веку! Всякие жулики, проходимцы, плуты — как они умеют представляться! «Каждый свенты имеет свои выкренты», — как говорят поляки!

Проверить, во всяком случае, не мешает. Но основательно, без суеты и спешки, чтоб потом люди против них ничего не имели! Чтобы детям можно было глядеть честно в глаза! У бога дней хватает, можно обождать. Пусть молится.

Тесный круг мужиков разорвался. Альяшу дали войти в свою старенькую хатенку. Понаблюдав некоторое время через окно, как он, упав на колени, молится и бьет поклоны, успокоенные сектанты выставили охрану, повалились на траву и, утомленные стокилометровой дорогой, с сознанием хорошо исполненного долга заснули глубоким сном праведников.

6

Подкрадываясь к старому Альяшову домику, грибовщинские мужики ничего особенного не услышали и пошли смелее. Во дворе храпели бельчане. Переступая через них, грибовщинцы наткнулись на стражу и строго спросили:

— Вы чего в старика вцепились?

Два молодых бельчанина, вооруженные кольями, осознавая высокую свою миссию, с достоинством промолчали.

— У вас что, работы нету дома, жен, детей, лентяи вы дубовые? — не отставали грибовщинцы.

— …

— Во, и крест приволокли, а подумай, что полиция вас за это по головке не погладит?! Вас же судить будут! Уголовное дело пришьют, на каторгу отправят! Охота вам по тюрьмам скитаться?

Это было несправедливо. Бельчане слишком хорошо знали, что их ожидает от полиции. Когда же они повесят Альяша на кресте, вилами проткнут ему бок и убедятся, что он мертв, на третий день он может даже воскреснуть, и тогда за святотатство их ожидали вечные муки в пекле и проклятии людей, как тех легионеров, распявших Христа. Но правдолюбцы пожертвовали собой для «обчества», ничто уже не могло их сдержать. Только несознательные грибовщинцы ничего этого не понимали и вели свое:

— У вас кочаны капусты вместо голов. И не пьяные, кажется!

— А чего он про конец света набрехал? — огрызнулся один из стражей, не вытерпев.

— А какой старик басен не рассказывает? — отпарировал старый Банадик Чернецкий.

— Кто тебя заставлял верить? — поддержали Чернецкого. — Мы вот из одной с ним деревни, а спроси нас: верил ли хоть один в этот стариковский бред? Не хотели и не верили, сами не тратились и бабам своим не давали, разве что свечку в церковь отнести дозволяли. Вам же это нравилось, так теперь расплачивайтесь!

— Вы уж лучше признайтесь — сами сплоховали! — наседал Чернецкий. — А теперь виноватого ищете? Разве так можно, люди? Совести у вас нет!

— Еще и колья взяли!

— Забрались в свою пущу, живете с зубрами да оленями, не тем местом думаете… Вот ты, поди, с великодня не умывался, а то и с рождества! На тебе вшей, как на паршивой сучке блох!

— Медведь живет и так, зачем ему мыться?

— На мыле экономят, хозяйственные больно!

Пока грибовщинцы ругали непрошеных гостей, Альяшов зять со старым Базылем Авхимюком проникли в хату. Дядька Климович уже был на ногах — он слышал разговор под окном.

— Холера тебя возьми, говорил же я, что дождешься, свернут тебе башку за твои выдумки? — с ходу обругал друга Базыль. — Разве не говорил тебе — не политикуй, не дразни людей, не баламуть?

— Говорил, Базыль, было это…

— А-а, признаешься! А где апостолы твои? Эти жулики — Рогусь твой преподобный, Давидюк, Бельский, Майсак? Где «святые девы»? Где балагол михаловский Ломник? А Енох с золотом? Где жены-мироносицы?.. Бросили тебя одного с этими ошалелыми сектантами, разбежались, как рудые мыши со сгоревшего гумна!.. А вон там сколько храпит твоих «ильинцев» — добрая рота! Ты их породил, а они тебя жизни решат! Вот смеху будет — на все воеводство! И не спасет тебя твоя матка боска Ченстоховская!

— Правда, Базыль, ей-богу, правда! Когда-то апостол Петр три раза от Христа отрекался, так и тут вышло!.. Этим людям, подумай только, этим негодяям я всю душу отдал, всего себя, а они… Я им, Базыльку, лучшие колокола раздобыл, только в Кракове такие да еще в Риме в костелах, мне братья Ковальские по секрету сказали… По пяти тысяч с половиной за каждый отдал, пускай, думаю, имеют себе файные с малиновым звоном!

— Нашел чем хвастаться! — останавливал его друг.

Но Альяш не слушал:

— Не-е, сами они никогда на это не пошли бы, ты не думай! Попы их подослали, я знаю твердо! Эти длинногривые обжоры все могут! Иоанн кронштадский предупреждал! И цацалисты намутили воды, стал я им поперек горла! Кринковские жидки тут с неделю смуту разводили, мне бабы об этом говорили. Хотели и меня видеть, взятку вырвать… Брата моего уничтожили, потом самого Распутина отравили, под меня теперь подкапываются! Еще этот Енох меня обокрал! Но скажи ты мне: почему народ попался на их удочку, поверил?!

И семидесятилетний старец от обиды заплакал.

— Опять ты за свое! — укоризненно покачал головой Авхимюк. — Эх, седая борода, а балда балдой, ничему тебя жизня уже не научит, капут!

— Балда, Базыль! Еще какая балда! Сам подумай: я для них Вершалин строил, так старался, ты же сам видел, ведь все на твоих глазах было! Стены клал на высоком фундаменте, на извести, и дома, как у пана Деляси, с крылечками и мансардой!.. Лучших мастеров подобрал, даже цветное стекло привез с Березовского стеклозавода за Лидой. И карпов развел в прудах, лебедей даже купил в гродненском зоопарке у Кохановского, — а они? Обжоре архиерею и цацалистам продались, их сторону взяли!..

Все это время Олесь старался открыть окно, которое до сих пор не открывали. Когда оно наконец распахнулось, Альяшов зять увидел на подворье Тэклю, подававшую знаки.

— Дядька Альяш! — негромко позвал Олесь. — Чернецкий заговорил зубы сторожам, он на это мастер, начнет побасенку в Грибовщине и не кончит в Кринках, а вы тикайте! Там вас Тэкля ждет!

— Га?! — живо встрепенулся пророк.

— Ну во, беги из своего дома, через окно, как вор, — не переставал издеваться старый Базыль. — Во уж посмеются люди, когда бабы разболтают, как ты спасался от своих богомольцев! Я и сам расскажу… Ну, давай выползай, артист из погорелого театра, мы поможем!

Климовича подсадили на подоконник, усеянный дохлыми мухами, и осторожно спустили в палисадник. Тэкля проворно повела его за гумно.

За гумнами, когда опасность миновала, Тэкля расплакалась и стала хлестать старика по щекам.

— Говорила же тебе, не ночуй в своей хате! Говорила!.. Зачем туда поперся? Почему к Ольге не пошел?.. Вот тебе, вот тебе!..

— Я только на подворье заехал, еще и коня не распряг, — уклонялся старик от ударов. — Откуда я мог знать, что они под поповскую дудку… Да постой, Тэкля! Это их новый архиерей подослал! Я еще до него доберусь!.. Позавидовал, видишь, моей славе, как когда-то ангелы позавидовали господу богу… Но я еще всевышнему нужен, если он меня защитил и избавил от беды!..

Разъяренная женщина ничего слышать не хотела.

— Разве не просила я тебя еще вчера: «Давай уедем отсюда»? Все равно сектанты житья нам не дадут! Не умоляла я тебя тысячу раз!

— Говорила, Тэк…

— Так почему не послушался, пень ты трухлявый?! Чуть не померла со страху… Вот тебе, вот тебе, получай! Чтоб знал в другой раз, вот!..

— Кто мог подумать, что они — гвоздями?!

— Стоило бы тебе, дураку, повисеть немного, умнее бы стал!..

Изо рта у старика потекла кровь. Мужчинам пришлось еще раз выручать Альяша.

— Тату, идемте к нам, спрячем! — тянула его за рукав Ольга. — Олесь, уговори же ты их!..

Упрямец прятаться не хотел.

ОПЯТЬ НА КОНЕ

На следующий день Альяш вернулся из Гродно под охраной молодцов с двустволками. Отряд из пяти человек под командой профессионала-штрейкбрехера, бывшего рецидивиста и платного провокатора Станислава Судецкого, того самого, который прельстил когда-то Лизу Цвелах в Мелешках во время забастовки лесорубов, дал пару залпов и стал разгонять сектантов.

Прибежав в Грибовщину, наша Химка услышала эту пальбу и какое-то время ни жива ни мертва сидела в хвойничке. Только потом осторожно выползла из кустов и стала спрашивать, что происходит.

По опустевшему Вершалину в сопровождении вооруженной охраны расхаживал разъяренный Альяш, никого не признавая, и время от времени выкрикивал:

— Постреля-аю!..

Его нельзя было узнать. Придя к дому Курзы, бывший пророк объявил посеревшему от страха солтысу:

— Застрелю каждого шибздика, как паршивую собаку, если кто-нибудь ко мне полезет, и ничего за это мне не будет! Мне гродненская полиция разрешение выдала стрелять, так всем и скажи!

Степан на время потерял дар речи.

— Да напомни им, что одного субчика, который ко мне приставал, я уже укокошил!

— Переда-аст, пане Климович, переда-аст! — опомнилась первой и выручала мужа, как могла, Нинка. — Все-е сделает, как вы ему говори-те!

— И еще, — не унимался святой старец, — передай вКринки тем ораторам, что и до них доберусь! Попищат у меня и за Максима, и за Распутина — за все им отплачу! Сам чудотворец Иоанн учил меня этому!

— Сходит, схо-одит, пане Климович! — льстиво уверяла Нинка. — Сходит Степан и в Кринки, и все передаст, и Распутину скажет!..

— А того Еноха с его шлюхой задушу собственными руками! Полиция мне в наручниках приведет!.. Вымою руки их поганой кровью!

Некоторое время Химка с Тэклей не решались и подойти к старику.

— Таким был тихим, спокойным!.. Что они с человеком сделали?! — охала Химка.

Тэкля угрожала:

— Ну, только бы мне добраться до него!..

Глава V

ЭКС-ПРОРОК СВОДИТ СЧЕТЫ

1

И снова ошеломил людей дядька Климович.

Надя Чернецкая рассказывала, что очередное чудо началось у них так:

— Пошла я с кумой лен полоть, и слышим мы, как в церкви нашей что-то хрясь-хрясь… хрясь-хрясь… «Кума, говорю, бежим посмотрим, что там такое!» Прилетаем на взгорок — нет колоколов! В церковь заходим, а там полный разгром! Царские врата сорваны, престол разворочен! Свечи везде валяются, аж весь пол желтый, на стенах ни одной иконы! На гвоздях, которыми распяли Христа, висят сумки с едой! На паперти расхаживают какие-то молодые гицли в шапках, насвистывают фокстроты, а другие мужики топорами стучат за алтарем, что-то мастерят в святом месте… «Бежим, кума, — снова говорю, — поднимать народ! Тут бабки наши, матери, да и мы сами, когда маленькими были, столько работали! Сколько досок, камней на фундамент насобирали!..» Бросили мы с кумой лен — и мигом в село! Только из нашего старания пшик вышел…

Так Альяш вымещал свою злость.

Первым делом он нанял рабочих, снял колокола, отвез на Студянку и утопил в заводи. Затем забрал из церкви все атрибуты, перетащил их на Вершалинский хутор и открыл там молельню, объявив, что продает церковь на слом.

Какая-то женщина из Кринок, не говоря ни слова, выложила назначенную Альяшом сумму. Сделка сейчас же была оформлена нотариусом.

— Вот вам, падлы! Хотели — получайте! — с мстительным удовлетворением неизвестно кому пригрозил дядька, не заметив сначала подвоха.

Купчиху подослала Гродненская консистория, решившая, что на этот раз пророк окончательно погорел. Дня через два после оформления сделки Фелюсь Станкевич доложил:

— Илья Лаврентьевич, только что приезжал отец Серафим, тот молодой нахал с белыми зубами, которого ты когда-то с монахами вытурил. Отомкнул твоим ключом церковь, осмотрел, как хозяин, прикинул, где какие иконы вешать, и уехал. Завтра собирается, говорят, царские врата поднимать… Экс-пророк вскипел:

— Ах, вон вы как?! И тут длинногривые подстроили фокус?! Обманом купили? Ну, погодите же, вы меня еще не знаете!..

И скомандовал Судецкому:

— Собирай своих гавриков, Стась! Айда в Кринки к той аферистке, причешем ей кудри!..

С вооруженными молодцами Альяш ворвался к женщине, силой отнял купчую и отправился в Соколку. В уездном центре он заглянул в сберегательную кассу и перевел солидную сумму церковных денег католическим миссионерам и «Живым ружанцам». Подумал и столько же выделил на строительство белостокского госпиталя Святого Роха и нового костела в Городке.

Хорошо зная, что каждое его слово дойдет куда следует, Альяш сказал:

— Вот попрыгаете теперь, пузаны, когда узнаете! Холера вас, живоглотов, возьмет!..

Из сберегательной кассы дядька направился к Сокольскому ксендзу и предложил ему принять церковь под костел. В мире тогда пахло порохом, кардинал Хленд больше не интересовался Альяшом, дело решилось на месте. Уездный глава католического духовенства, сокольский ксендз охотно принял предложение старика и сейчас же послал декана кринковского костела оприходовать православный храм в селе Грибовщина.

Бабки и ахнуть не успели, как с куполов их легендарной святыни сбросили православные кресты и вместо них вставили католические, а в бывшую церквушку, в которую они вложили столько сил физических и душевных, с которой связали столько надежд, «Живые ружанцы» втащили холодные гипсовые скульптуры маток боских, апостолов и массивные черные сиденья из дубовых досок, а на возвышении соорудили амвон.

2

Теперь на свою старенькую домотканую свитку дядька Альяш нацепил блестящие польские ордена и в таком красочном виде начал выходить к людям. Без прежнего оживления, без богомольцев и колокольного звона, без этого звонкого ритма жизнь грибовщинцам показалась вдруг серой и монотонной.

— Зачем ты утопил колокола, Альяш? — спрашивали односельчане. — Разве они виноваты? Зачем церковь отдал полякам?

Дядька ни с кем в дебаты не вступал.

— Сам утопил, сам отдал! Сам и колокола достану, и церковь верну, если захочу, — мое это дело!

— Зачем же народ обижать? Ну, согрешили, как ты считаешь, перед тобой, но не все же! И разве это по-хозяйски?

— А бог как поступал? — возмутился старик. — За их грехи, окромя Ноя, всех до единого уничтожил водой!

Альяша посетила делегация баптистов из Волковыска. Делегаты вежливо поздоровались, скромно присели на лавку. Пресвитер открыл Библию и начал читать строки о людской гордыне, но старик вырвал Библию из рук пресвитера, бросил на пол и стал топтать.

— Побойся бога, брат Илья, это священное писание, его берут омовенными руками… — остолбенел тот.

— Это ваша сатанинская Библия! — завизжал Климович. — Плевать я хотел на всех вас, книжники и фарисеи! Вы тоже считаете, что свою леригию имеете, баптистскую! А язык у вас наш!.. Где вы все были, когда меня попы вздумали порешить? Может, баптисты ваши заступились за брата Илью, как вы теперь меня величаете? Ха, нашли себе братца!..

Альяш выставил грудь, украшенную регалиями:

— Вот это видели? Не-е? Ну, так поглядите! А еще у меня полиция в Кринках! Теперь меня пальцем тронуть никто не посмеет! Пусть попробуют, — один такой пробовал когда-то, да уж давно и сгнил!..

И этого Альяшу показалось мало.

Внимательно следил за всем из окна и ждал команды своего кормильца платный провокатор в начищенных офицерских сапогах, галифе, обшитых «чертовой кожей», и в черных перчатках, которые Судецкий не снимал даже в жару, подражая в этом государственному палачу Матеевскому, экономам времен панщины и надзирателям над рабами. Под столетней липой стояли наготове пять его опричников с зараженными дробью двустволками.

— Стасик, а ну, пальни по этим шибздикам! — даже не повернув головы, фистулой крикнул Альяш.

Во всю глотку, точно командуя батальоном солдат, Судецкий гаркнул:

— Товсь!..

Когда щелкнули курки и пять сдвоенных стволов уставились в небо, Судецкий взмахнул черной перчаткой:

— Пли!

Летнюю тишину разорвал оглушительный залп. С липы посыпались зеленые листья. С непостижимой быстротой баптисты оказались на улице и понеслись по ней, как подхваченные вихрем, а старик кричал вслед:

— Еще и собак натравлю!

3

Теперь Климович решил расправиться с теми «апостолами», которые не убежали сами.

К тому времени Регис основательно устроился в Грибовщине. Некоторые его поклонницы покупали у хозяйки не только кожуру от яичек, съеденных Регисом за завтраком, но даже воду, в которой мылся отставной отец дьякон. Разодетый в пух и прах беспатентный лекарь припадочных девиц имел привычку ходить с суковатой палкой из можжевельника, гладкой, как кость.

Альяш встретил его на улице. Не будучи дипломатом от рождения, старик обратился к Регису с неуклюжим, плохо скрываемым ехидством:

— Ну, Николай Александрович, где твоя Библия про Климовича, все еще печатается?

— Печатают, отец Илья… — неуверенно, с наигранной бодростью подтвердил тот, еще не понимая, куда гнет Альяш, но на всякий случай посмотрел — далеко ли Судецкий?

— А-а, как долго твои печатники копаются!..

— Типографии теперь загружены заказами, отец Илья…

— Толстая будет, наверно?

— Немалая!

— И я говорю. С рисуночками?

— Есть немного.

В напряженном молчании оба смотрели друг на друга.

— Смотри, какая палочка у тебя файная! А ну, покажи! Как она в руке, удобная?.. Говорят, каждая палка имеет два конца, правда?

— Сухой можжевельник, отец Илья, железу не уступит! А легкий, как тростник. — Растерянный Регис протянул палку.

— Не уступит, говоришь?!

Альяш хряснул по голове бывшего дьякона так ловко, что тот не успел увернуться.

— Ты научил Еноха обокрасть меня?!

— Отец Илья…

— Знаю — ты! Он до этого не додумался бы, ты всегда падок был на золото! Вон из Грибовщины, падло! Вон, собака ненаедная!..

Регис побежал, а старик гнался за ним, охаживая палкой и приговаривал:

— Вон, проходимец! Выродок паршивый! Христопродавец! Цацалист!.. Думаешь, не знаю, что тебя архиереи подослали?! Стасик, загони ему дроби в зад!

Явившийся из-за угла ближней хаты, откуда следил за происходящим, Судецкий лихорадочно стаскивал с потной руки перчатки. Так и не стащив, крикнул:

— Товсь!

И, справившись наконец с перчаткой, взмахнул ею:

— Пли!

С диким кудахтаньем брызнули во все стороны разноцветные куры. Насмерть перепуганные матери начали хватать с улицы ребятишек и бросились в сени.

Так же выгнал Альяш из деревни Бельского, больного Ломника и всех остальных. Регис подался на Брестчину и в Жабинке открыл свою секту. Ломника, пролежавшего с месяц в белостокской больнице и так и не оправившегося от побоев, сыновья забрали домой. В Михалове на могильном памятнике в виде дуба с усеченными ветвями Павел Бельский написал ему эпитафию:

ЗДЕСЬ ПЛОТНО УСНУЛ

И ТЕЛОМ В ПРАХ ИСТЛЕВАЕТ ПАСТЫРЬ

ВСЕХ ПРАВЕДНЫХ ОВЕЦ

Похоронив друга, Бельский уехал в Гродно и поступил на службу в похоронную фирму пана Лютеранского — составлять тексты для памятников. На католическом кладбище в Гродно еще и теперь можно прочитать перлы его творчества. Например, мужику, которого забодал бык, Павел посвятил такие слова:

Przez byka róg

Powalał Cię, do chwały Bóg!

Oi, byku ty, byku!..^[39]

Мирон-«архангел» уехал в свои Телушки и занялся пчеловодством^[40].

4

Покончив с церковью и своими помощниками, Альяш не успокоился. Угрожая неизвестно кому, он кричал:

— Нехай они все подохнут, нехай гниют недостойные меня! Нехай все станет прахом, в пыль рассыплется, дымом пойдет, раз не умеют меня ценить!..

Он нанял в Соколке уездного, а в Белостоке окружного адвокатов. Сначала юристы давали бой тем богомольцам, кто требовал у Альяша свои деньги, отданные в канун «конца света», а потом от имени Альяша законники затаскали людей по судам.

Коровы Банадика Чернецкого потоптали грядки клубники на территории Вершалина, и мужика, который выручал пророка из беды, сокольский суд приговорил к штрафу. Хорошо, что шудяловский войт, приняв во внимание бедность подсудимого, заменил штраф пятью сутками ареста. Положив в торбу хлеб с салом, Банадик отправился в Кринки отбывать наказание.

Умерла внучка Альяша. Покойницу несли через село та кладбище, и два парня при этом посмеялись над чем-то. На следующий день Иван Чернецкий с другом были вызваны в суд и оба получили по три месяца тюрьмы.

Федор и Александр Голомбовские из-за чего-то повздорили с Тэклей. Альяш выскочил из дому и обругал братьев матом. Старший сказал:

— Вам-то, дядька, грех язык поганить! Вы же святым были, вас на иконах малевали!..

Потащили в суд и братьев.

Наша Химка наконец получила долгожданную весточку от детей. Вместе с письмом в конверте пришла из Советской России фотография бравого летчика с кубиками на петлицах. Не помня себя от счастья, отцова сестра несколько дней не ела и не спала, молилась на фотографию, показала ее всем страшевцам.

Польская пресса подробно сообщала, как русские летчики воюют в Испании. Симпатии редакторов были на стороне генерала Франко, и газеты, не жалея красок, расписывали, как там пачками сбивают русских, как горят их самолеты. Химка вдруг вбила себе в голову, что и ее сын за Пиренеями, оттого так долго не писал.

Тетка примчалась в Грибовщину, дала фотографию Альяшу и попросила:

— Помолись за него, святой отец, пусть не тронет его пуля проклятого фашиста! Посмотри, какой он у меня красавец! Нечем было кормить в разруху, не рос, болезненным был, а как похорошел!.. Помолись, отец Илья, у тебя рука легкая, я знаю! Его Яшкой зовут, а фамилию можешь не упоминать, дева Мария знает и так! И ты, господи, веси! — вскинула Химка на лоб три пальца. Старик взбеленился:

— Ты кого суешь?! Большевика?! Цацалиста?! Комиссара-безбожника?!

И ту Химку, что свела его с Тэклей, прятала от рассвирепевшей толпы, верой и правдой служила ему пять долгих лет, Альяш прогнал.

— Еще раз припрешься — полиции отдам!

Старик отправился в гмину, чтобы объявить властям, что на ближайшие выборы «в раду» выставляет свою кандидатуру.

5

Тэкля пополнела и еще больше похорошела. Стоило кому-нибудь из мужчин пошутить над ней, адвокаты сейчас же подавали на шутника в суд. (Только к бывшим «святым девам», оставшимся с маленькими «апостолятами» в качестве соломенных вдов и чуть ли не попрошайничающим, Тэкля относилась сердечно и помогала, чем могла.) Сходясь после работы, грибовщинские мужики часто теперь говорили:

— Чисто как Полторак стал наш Климович!

— Хуже! У того по крайней мере не было такой власти! Базыль Авхимюк свалил его, полиция немного потаскала, даже в Гродно увезла, а потом ему за это же самое иконку Георгия Победоносца в серебряной оправе вручили!.. Попробуй тронь этого — беды не оберешься!

— Живодер!

— Его Судецкий со своими гавриками нагнал такого страху на баб, что они выйти на двор боятся! Дыхнуть никому не дают, последних собак на селе добивают.

— Идет Альяш в сортир — и они гуськом. Закроется, а они со стрельбами стоят по бокам, сам видел я… Тьфу!..

— Такую банду имел когда-то граф Браницкий в Белостоке, так на нее можно было графине пожаловаться, а к кому пойдешь теперь?

— Не дай бог, когда из хама станет паном! Еще и войтом станет — тогда взвоем! Паны такого и без голосования могут в гмину протащить!

6

Вполне возможно, что этот упрямец выкинул бы еще какой-нибудь номер, могущий поразить небогатое воображение бывших поклонников, и они бы пророку все простили и вознесли бы его на еще больший пьедестал. «Он ведь ничего сам не делал, — объясняли бы они друг дружке, — все его руками учинил господь!» — «А с нашим народом иначе и нельзя! — подхватили бы другие. — Господь с Адамом и Евой не мог справиться, а на Альяша навалилось столько народу!..» С идолом, создание которого нам немало стоило, не так просто распрощаться.

Но Принеманье вступало в новую эпоху. Шел 1939 год.

Глава VI

ЗАМИРАНИЕ ЭХА

1

Красная Армия освободила Западную Белоруссию, и села забурлили. Энергия многострадального народа, до сих пор бывшая под спудом или растрачиваемая неразумно, нашла наконец выход. Воспрянувшие люди, ликуя, подались кто в ликбез, кто в школу, кто на строительство, кто на шахты Донбасса или заводы Урала.

Многие тетки, ошалев от радости, летали по магазинам, пудами покупали соль, конфеты-подушечки, сотнями коробки спичек, тащили ведрами керосин, тюками материю. Старались за себя, за умершую мать, за бабушку — за все поколения предков, живших в нужде и бедности.

Хворай и лечись, сколько хочешь! Дело доходило до комизма.

Степень болезни в селах измеряли стоимостью лекарств или препятствиями, которые необходимо было преодолеть, чтобы добраться до врача или знахарки. Хвалились болезнями так:

— Два дня потратила в Белостоке — на одно лекарство пришлось продать три курицы!

И вот лечение стало совершенно бесплатным.

Тетка Кириллиха обижалась у нас на доктора Цукермана из Городка:

— Захожу к нему, а он ткнул мне в грудь холодную трубочку, послушал немного и выписал каких-то пилюль на двадцать копеек — я на них одно яичко потратила! Ну, думаю, хоть ты и в галстуке, а не на ту напал, у нас теперь народная власть, и ничего ты, панок, мне не сделаешь!.. Вернулась из аптеки, швырнула ему таблетки, похожие на пуговки от сорочек, да говорю: «Думаешь, я к тебе шутить пришла?! Что ты мне эти пилюльки выписал?..» Ой, люди, пропадем мы с таким лечением!..

Даже перевод времени в нашей местности со среднеевропейского на московское мужики тоже объяснили по-своему:

— А я думал: почему это за Пилсудским встанешь, бывало, утром, на небе уже солнышко вовсю играет, а на твоих ходиках всего четыре часа утра?! — возмущался Рыгорулька. — А это паны, сволочи, так себе устроили, чтобы дольше поспать! Аж два часа себе подбавили, от, холера, ловкачи!.. Не-ет, ничего у них не вышло, и часы сейчас переставили как надо!..

Народ почти забыл об Альяше. Потребность в «вершалинском рае» отпала, и «психологическое эхо» окончательно погасло. В самой Грибовщине Альяшовы постройки люди разобрали и перевезли в соседние села — на школы и сельсоветы. Постепенно как бы растаяла огромная, как Колизей, громадина незавершенного собора — мужики, пользуясь случаем, разобрали его на кирпич. Остались только один большой дом и длинная конюшня. В доме черными галками доживали свой век старые богомолки, которым некуда было податься — дома свои по легкомыслию продали, — а в конюшне мужики ставили на ночь коней, приезжая на лесозаготовки.

Еще и по сей день стоит в Грибовщине приземистый и неуклюжий крест бельчанских сектантов, безмолвный свидетель той умершей эпохи.

2

Не все, однако, забыли Альяша. В органы новой власти стали приходить на него жалобы. Пожаловались даже волыняне. Органы НКВД арестовали Альяша Климовича.

Когда же стало очевидным, что благоприятных условий для оживления религиозного фанатизма и сектантства больше нет, что набожность мужиков оказалась мифом, бывшего пророка отпустили с миром. Дряхлый семидесятитрехлетний старец после ареста показаться в Грибовщине не решался — богомольные бабы заклевали бы его. Верная Тэкля привела деда в свои Праздники, где мстительные богомолки оставили его в покое — было далековато от Грибовщины.

Они мстили ему на месте: заставили Фелюся Станкевича содрать в церкви католические атрибуты и отвезти их в костел. На куполах вновь оказались православные кресты. В церковь перенесли иконостасы из Вершалина.

Долго думали, как поступить с амвоном, пока не решили использовать ксендзовскую кафедру под склад хоругвей.

Все Альяшовы лавки оставили — для пожилых и больных.

И все-таки образ Альяша так глубоко врезался в сознание этих стариков и старух, что даже восприятие нового шло у них через призму событий, кипевших когда-то вокруг грибовщинского идола.

Люди моего поколения, вероятно, помнят один из дней 1940 года, когда некоторые пожилые крестьяне Принеманья бросились в города купить в киосках и почтовых отделениях свежий номер областной газеты. В нем был напечатан плакат. На рисунке художник поместил несколько фигур, изображающих представителей народа. В одном бородаче, который, по замыслу автора плаката, должен был, вероятно, олицетворять крестьянина, люди разглядели Альяша. Бабки со слезами счастья на глазах целовали бумагу и причитали:

— Альяшо-ок ты наш, шоко-олик, как же ты вышоко вжлете-ел!

Более сдержанно, но те же чувства выражал наш сосед дядька Кирилл. Он тыкал газетой в глаза своему Володьке и торжествующе говорил:

— Ты все смеялся над нами с матерью, все не верил, говорил, что Альяша арестовали, что он в тюрьме сидит! Вот смотри, читай и знай, где наш Илья!

— Где это видано, чтобы такие люди по тюрьмам сидели! — помогала ему Володькина мать.

И такое было не только в хате Кирилла.

Поумневшие дети на этот раз не смеялись, они видели, что старики не способны уже вырваться из силового поля старых мифов и схем, понимая, что старики в своих душах таким путем прокладывают себе мостик к новому. А те сходились в одно место и с ликованием обсуждали новость:

— Опять вылез наверх!..

— Воскрес!..

— Да разве такой человек будет прохлаждаться без дела в горячее время? Надо было ожидать, что он далеко пойдет при новой власти!

— Шутка ли — такое дело заварить в Грибове! Нужно для этого иметь шарики, теперь и новой власти послужит!

— Так большевики в бога не верят! — смеялся Володька.

— Важно, чтобы правду чинили, от что! — поучал Степан. — Как в святом писании сказано? Не слова главное, а дела!.. Большевики какие-то свои, человечные, умные!.. Иду это я вчера в Городок, чтобы узнать, где леса выписать можно. А слякоть — еле сапог вытащишь из грязи. Догоняет меня легковая машина, высовывается комиссар, видный такой, в очках, и кричит: «Садись, папаша! » Ушам своим не верю. Стал бы меня так староста звать! Плюхнулся на кожаные подушки, едем. Файно так, холера, тепло, только качает сильно и бензином попахивает. Комиссар меня расспрашивает, как мы тут жили, куда еду. «В землянке живешь? — удивляется. — Ну, лесу тебе дам, будь спокоен!» Тут как раз припустил дождь, струи по стеклу побежали. Смотрю — нажимает он кнопочку, и такая скобочка с резинкой — шмыг-шмыг! — сама, понимаешь, вытирает ему стекло! От, холера, ловко!

— Дожили, слава тебе господи, лучшей жизни и не надо! — заключила Сахариха. Вспомнив сына, которого убили два года тому назад, тетка всплакнула. — Не дождался, не дожил до этой минуты Езичек мой!.. И он не признавал Ильи, бедный, вот бы удивился теперь!..

3

Наблюдая эту картину, я недоумевал. Грибовщина же совсем рядом, не так уж далеко и Праздники, можно легко все проверить — сядь на велосипед и часа через полтора будешь там! Но такая поездка ничего не дала бы этим людям, как и тем бабкам, что всюду твердили про обновление икон. Потому что, оказывается, глядеть и видеть — не одно и то же.

Если слабому духом и бедному интеллектом человеку говорить ложь, которая ему нужна, он примет ее за чистую правду, не захочет лишиться иллюзий, дающих душевное равновесие.

Отцова сестра уже собралась было ехать к детям, но вести от них убили бедную женщину окончательно. Химкина Маня развелась с мужем и в минуту отчаяния отравилась. Яков не захотел мать видеть: родственники наговорили ему, что мать бросила их в гражданскую войну из-за любовника, а в Польше распутничала с сектантами. Он не выслал ей вызова, и Химка получить пропуск в Ленинград не смогла.

Убитая горем отцова сестра раздала детишкам конфеты, чтобы те оповещали ее о каждом пролетающем над Страшевом самолете, а меня попросила раздобыть газету, вырезала из нее портрет, повесила на стенку и то молилась на него, то плакала, и никто не мог ее утешить, то, обращаясь к портрету, жаловалась:

— Ах, Илья Лаврентьевич, ах, какое испытание господь наслал на нас!.. Тебя господь уже ми-иловал, а я все должна нести тяжкий крест свой! Скажи господу, что я нисколько не обижена и очень счастлива, что простер на меня милость свою святую и сохранил в живых сына…

Химке можно было простить — слишком уж многое вынесла она в своей горемычной жизни. Но то же делали многие совсем нормальные старики и бабки. Некоторые из них, готовясь к смерти, клали эту вырезку под голову и в каком-то радостном спокойствии ждали последнего своего часа, будто не умирать собирались, а окунуться в вечный блаженный сон.

(Кстати, еще и теперь живет один дед, главный мой консультант, специалист по «новому учению» пророка Альяша: полуистлевшую эту вырезку из газеты он хранит как святыню!)

То была часть моих земляков почти полностью вымершего теперь поколения вроде нашей многострадальной тетки Химки, завершившая историю сел, родов и всех предшествующих поколений, которые мечтали и надеялись, поколений, которые со своими нераскрытыми талантами и горячими сердцами, светившимися некогда огнем надежды, лежат теперь в сырой земле, под сгнившими крестами на кладбищах Западной Белоруссии!

Ох, как осторожно надо ступать ногами!

Земля наша состоит не из песчинок, а из ставших пылью трагических ошибок пращуров наших, и не холмы и курганы высятся на ней, а сталактиты неисполнившихся надежд, неосуществленной мечты, слез, горя и великого терпения целых поколений, и все это вызывает горькие раздумья.

Если бы люди могли все знать и не повторять ошибок, сделанных другими, каких бы вершин они достигли!

Эпилог

КОНЕЦ МЕССИИ

1

Вскоре на СССР напали немцы.

Через Праздники и ближние к ним села важных магистралей не было. Когда в первые дни Великой Отечественной войны здесь проходила линия фронта, люди этого почти не заметили.

В конце июня отступала последняя рота с двумя пушками. Бойцы заверили мужиков, что советские части уже приближаются к Берлину, который наша авиация сровняла с землей, а они отступают лишь потому, что вынуждены переформироваться — во взводах недостает командиров.

В Праздниках красноармейцы поели, перевязали раны, помылись в речушке, а «сорокапятки» их пальнули по паре снарядов в сторону Бельска.

К вечеру рота еще раз опорожнила котел походной кухни, сделала перекличку, а затем снялась и спокойно направилась полевой дорогой на восток. Бойцов долго провожали мальчишки, с уважением слушая, как на плечах здоровых пулеметчиков гремели патроны, будто диски «дегтяря» были переполнены тяжкими косточками.

Бодрое настроение молодых бойцов передалось праздниковцам, которые и не подозревали, что подразделение это было последним.

На следующий день Тэкля с отцом ранним утром погнала скот в глушь Беловежской пущи — спрятать на всякий случай. Старый Альяш остался сторожить хату. В ситцевой косоворотке и опорках на босу ногу, он похозяйничал на подворье, а потом присел на солнышке у порога и стал мастерить грабли.

Вдруг с огорода позвали:

— Эй, папаша.

Альяш поднял голову — из подсолнухов высунулась голова в пилотке со звездой.

— Слушай, отец, фрицев у вас нет?

С юношеской беспечностью, пренебрегая опасностью, боец встал во весь рост. Поддерживая, как грудного ребенка, правой рукой левую, он смело зашагал к старику.

— Я убежал из колонны пленных! Нас гнали по шоссе в Волковыск! Да вот фриц стрельнул вдогонку, и пуля уже в кустах догнала. Пустяк, царапина, даже не очень болит… Кость, кажется, не задета… Женщины твои дома? Перевязать бы рану, а то чешется, зараза!..

Перед стариком стоял костромич Василий Лужин, совершивший свой первый героический поступок на войне, вырвавшись из неволи, новенькое его обмундирование сливалось с зеленью огорода. Ему не столько требовалась перевязка, потому что автоматная пуля прошила только мягкие ткани и рана затянулась, сколько обыкновенное человеческое сочувствие. Еще ему очень хотелось поесть чего-нибудь вареного и расспросить о дороге. Он был уверен, что все это здесь получит.

Юноша ступил на двор.

— Бабы твои, папаша, дома?.. Перевязать бы руку, чешется, зараза!..

Дрожа от злости, Альяш встал навстречу.

— Аа-а, папашу себе нашел?! — Он с завидной легкостью поднял грабли и ударил ими бойца по плечу. — Волк тебе отец, а не я, цацалист ты! Вот тебе, получай!

Защищая раненую руку, изумленный хлопец пятился в подсолнухи.

— Да ты… Постой!.. Сдуре-ел?!. Дедуля, я же русский! Слепой ты, что ли?! Человек ты или нет?!

— А ты, думаешь, человек?! Ты большевик! Агитатор!.. Цацалисты паршивые!.. Приперлись сюда, думали — Америка вам тут будет с долларами, поживиться хотели!.. О-о, немец быстро наставит вас на путь истинный, ихний Гитлер самим богом послан на вас!

— Но, но, дед, смотри!..

— Звезду нацепил?! У немцев «с нами бог» на пряжке написано! Они вам зададут жару! Подождите, ангелы сатанинские, всех вас железной метлой выметут, все-ех!..

Тэклина соседка, толстая Макариха, услышала со своего огорода крик старика, подбежала и, заслонив парня своей могучей фигурой, запричитала:

— Сыно-очек ты мо-ой, золот-це, на кого же тебя судьба твоя навела?! Разве такой тебе помо-ожет?! У него и снегу зимой не выпросишь! Он родного сына на смерть послал когда-то — и хоть бы что! От него дочери поотрекались!

— Я не знал, мамаша! Вижу, старый человек…

— О, это изверг, мы его хорошо знаем! Ирод!.. Ступай, сынок, вот в то гумно под новой крышей, а я сейчас воды принесу и какой-нибудь бинт!.. Голодный, поди? Накормлю! — Тетка сразу поняла, что парню нужно. — Перевяжем тебя, лист подорожника привернем, йодом смажем! Подкрепишься, а вечером отправишься куда тебе надо!

Макариха пошла на старика:

— А ты, старое корыто, уходи прочь! Расскажу Тэкле — она об тебя эти грабли изломает, а я руки поганить не стану! Тьфу на тебя!.. Нагадил в Грибовщине — и у нас хочешь? Тут тебе развернуться не дадут, так и знай! Не на таких напал!.. У-у, жил-жил столько на свете, а ничему не научился!..

Макариха повела бойца в гумно.

2

К обеду в Праздники вошли немцы — солдаты второго эшелона во главе с офицером. Завидев их, мужчины попрятались, в опустевших хатах остались женщины, старики и дети.

На огородах и подворьях немцы подбирали противогазы, рваные плащ-палатки, каски, снарядные гильзы, истертые шины, небрежно побросали все на повозку. Офицер подозвал хозяйку ближнего дома.

— Вернется муж, пусть отвезет это, — он показал хлыстом на повозку, — нах Свислочь, ферштейн?

— Фарштэй, фарштэй, паночку! — испуганно ответила тетка. — Скажу, он отвезет…

Офицер подозвал других.

— Кто знает коммунистен унд юдэн? — спросил офицер, мешая немецкие, русские и польские слова. — Альзо, ауфпассэн: ком-му-нистэн унд юдэн кто ве?

Прикинувшись непонимающими, бабки молчали.

— Э-э, паночку, откуда они у нас? — ответила наконец Макариха. — Которые где и были, попрятались в своей Москве, там их ищите, а не у нас! А юдов у нас не было отродясь, они в городах больше!..

Немец покачал головой.

— Млеко, яйки, маслё? — помолчав, спросил он.

Бабы оживились:

— Это мо-ожно!

Чтобы чужеземцы поскорее убрались из села, тетки щедро снабдили солдат яйцами, напоили молоком.

Офицер уже собрался увести взвод из села, как вдруг из толпы женщин высунулось морщинистое лицо бабки Пилипихи. Она подняла на офицера свои серые, уже подернутые белесой, как у птицы, пленкой глаза и беззубо прошамкала:

— Па-ане, вы шпрашивали про коммуништоф? Ешть у наш антихришт, иштинный бог! Чачалишт, ферштэй?

Бабы недоуменно уставились на старую.

— А ведь и правда, есть! — подхватила вторая. — Тот, что изменил своей вере! Вот в той хатке живет!

— Прачетша там уже челый мешач! — уточнила Пилипиха. — Как выпуштили его шоветы, так вше прачетша!

— А что ему остается делать? Весь народ обобрал!..

— Да помолчите вы, тетки, что это вы мелете дурными языками?! — цыкнула на обеих Макариха. — Не слушайте их, пане, они ничего не ферштеют! Там живет у нас один баламут…

Пилипиха, некогда надеявшаяся на вершалинский рай, казалось, бывшая так близко от вечного блаженства, теперь разъярилась:

— Чачалишт он! Хриштопродавеч! В пекле ему, на шамом дне, жаритыпа! Черти там давно по нем плачут, пане!.. Вы верьте, я шамая штарая из тутошных баб, мне девяношто, я не шовру вам, пане!

— А сколько молчать? — отозвалась третья бабка, которая, как та упрямая альпинистка, с таким трудом взбиралась на скользкую гору и уже вот-вот была у цели заветной.

— Мало я слез выплакала, все молилась, чтобы дочка излечилась от чахотки?! Подумать только — три лучших овечки свезла Альяшу, глупая, полотна штуку, все денежки вбухала, а для чего?.. Чтобы пропили его «апостолы» с этим Рогусем!

— Ох, попили они нашей кровушки, попи-или, попирова-али!..

— Неделями, бывало, не протрезвлялись, с девками сидели в Вершалине, распутники, а мы придем на моленье и валяемся у церкви, как скот! Еще и лебедей развел, карпов, карасиков там разных… Тьфу!

— От детей, от себя отнимала, все им несла — и самое лучшее, а они нашли поживу! Я последнее полотно отнесла, чтобы он подарил его, мои слезы и труд, дочке старосты на именины!

— Я шама видела, как его маштера резали наше полотно на онучи…

— Верно говорит тетка Пилипиха! Разве можно так людей дурачить! Сколько народу обобрал, по миру пустил, заставил последнее ему нести!..

— Берите его, пане, он антихришт, вот вам святой крешт!

Пилипиха бухнулась на колени и торжественно приложила тощую, как куриная лапка, щепотку ко лбу, к животу и плечам.

— Большевики его пожалели, а потом даже в швоей газете портрет напечатали! Так вы жаберите его в швою гмину и вшыпьте ему плетей, пушть отрыгнетша ему, штарому дьяволу, наше добро и шлежы, пушть попляшет!..

Не скрывая своего отвращения к бабам, представитель арийской расы снисходительно усмехался и морщил лоб, силясь понять туземок.

— Вон там он живет! — подсказала Пилипиха. — Хватайте ворюгу, пока не убежал!

Немец взглянул в ту сторону, куда показывала бабка, и увидел на пороге старика.

— Ком, ком! — поманил он его пальцем с золотым перстнем.

3

Пока невдалеке о нем говорили, дядька Альяш возле своего дома строгал зубья для грабель и то ли прикидывался, то ли на самом деле не слышал, что его зовут.

— Так ему и поверили, што не шлышит! — возмутилась Пилипиха. — Больно хитер!

— Научился, падло, надувать людей и думает — и дальше так будет!..

— Не может смириться, что кончилось его времечко!..

— Ком, анчихришт! — уже тверже сказал офицер и засмеялся, довольный тем, что так легко освоил туземное слово. — Ком тутай, абер шнель! Прендко, прендко!..

— Мишенька! — шепнула тетка Макариха ближайшему мальчишке. — Лети в пущу, пусть Тэкля сейчас же сюда бежит! Она с отцом у речки на Юшковом холме загон коровам делает!

Поняв, что его зовут, Альяш не спеша воткнул нож в щель между бревнами стены, отряхнул с рубахи стружки, прислонил к стене недоделанные грабли и, сгорбившись, спокойно направился к калитке. На его равнодушном лице не было и проблеска мысли.

— На, что деляль? — с недоброй улыбкой спросил офицер, когда старик остановился перед ним.

Знал бы этот немец, что через некоторое время и он сам окажется в положении обманутых бабок! Поверив своему пророку и спасителю нации, он чинил суд над таким же по природе, а по моральным качествам даже более высоким «вождем и спасителем»; Гитлер раздувал политический национализм, проповедовал и проводил в жизнь геноцид, а этот старик ратовал по крайней мере за моральное очищение, плотское воздержание и спасение души. Но до краха немецкого пророка было еще четыре года, и уверенный, довольный собой, по-европейски вылощенный и достаточно образованный в расцвете лет мужчина, полный жажды деятельности, здесь в глухом белорусском сельце, где и паровоз мало кто видел, вершил свой соломонов суд.

Упиваясь безграничной властью и правом распоряжаться жизнью этих существ, офицер нетерпеливо-добродушно потребовал:

— На, что деляль, рассказывать, лёс!

Старик молчал.

— Ты говори, Альяш, говори, когда пан начальник тебя шпрашивает, чего набычилша? — Пилипиха поучала пророка, как школьника, который не признается родителям в том, что нашкодил, да никуда не денешься, признаться надо.

— Небось перед кем-то востер, а тут и язык проглотил! — издевались бабки: очень уж им хотелось видеть всесильного пророка униженным и испуганным.

Дед по-прежнему не выказывал ни волнения, ни страха.

— А ничего такого! — равнодушно и, как всегда, бесцветным голосом, заговорил наконец старик. — Она утром ушла, а я целый день толкусь возле хаты. Капусту полил, огурцы. За грабли потом взялся… Тут этот вылез из подсолнухов — и ко мне. Пропер его. Он думал, что я его пожалею, а я палкой его, сукиного сына!

Суровый взгляд Макарихи заставил деда прикусить язык. А бабы, ползавшие когда-то перед ним на коленях, вырывавшие из-под ног его травинки, надеявшиеся на обещанный стариком рай и обманутые, теперь были безжалостны.

— Поглядите только, как он придуриваетша! — бушевала Пилипиха. — Как морду швою отворачивает!

— Будто глухой!

— Видели бы вы, пане, каков раньше он был! Разве так с народом разговаривал? — жаловалась та, что вспомнила про овечек. — Я к нему с больной дочкой ползла, а он меня крестом по голове! Вот сюда! — Тетка нагнулась, торопливо стащила платок и показала пальцем, куда ее ударил старик, и голос ее дрогнул от обиды. — Железным!

— Поиздевался над всеми нами!

— Приказывал нам молиться, а сам со своими «апостолами», обманщиками да шулерами, распутничал!

— Из Парижа вина завозили, а закуску мы, дураки, сами ему давали!

— Попи-или, пошошали нашу кровушку, пот и шлезы наши! — с наслаждением мстила своему бывшему другу костистая, высохшая тетка Пилипиха, как прошлогодняя полуистлевшая былинка, жалкий осколочек человечества.

— Он даже любовницу шебе завел!

— Вот смола! Никак не останет от старика! — ворчала Макариха, боясь, чтобы старухи не проговорились о спрятанном ею бойце.

— Мужа ее убил, а паны ему ничего не сделали!

— Юзикова крестная мать, поди, и сейчас убивается по крестнику, а этого за убийство человека всего три дня в холодной продержали!

— Потому что был заодно с панами, держал их сторону!..

— Антихрист!..

Пока бабки жаловались ему, немецкий офицер думал о другом. За сегодняшний день он перетряс пятую лесную деревеньку и не обнаружил коммунистов. Хоть не возвращайся в часть! Офицер сообразил, что на худой конец может сойти за того, кто ему нужен, и этот туземец, который к тому же, судя по утверждению старух, был отъявленным большевиком и безбожником. Блеснув золотым кольцом на пальце, немец подозвал двух солдат. Показывая им на гумно под новой крышей, бросил:

— Эрледиген!^[41]

— Яволь, герр командант!^[42] — стукнули каблуками подтянутые солдаты.

— Альзо, лёс!..^[43]

4

У молодых солдат руки чесались от желания поскорее расправиться с «врагами нации». Они охотно повели деда за накрытое соломой строение. В наших краях еще ничего не знали о фашистах, как скоры они на расправу, — бабы даже подумать не могли, что ждет Альяша. Ватага мальчишек увязалась за Альяшом и конвоирами.

За гумном Макарихи, откуда, ни жив ни мертв, скрытно следил за всем Васька Лужин, будущий гута-михалинский партизан, немцы приказали старику пройти немного вперед. Дядька Климович послушно сделал семь-восемь торопливых шагов и остановился в высокой и сочной лебеде, где бродила свиноматка с дюжиной пестрых поросят, обернулся.

Солдаты вскинули автоматы.

— Вег!^[44] — цыкнул один из них на малыша, который оказался на одной линии с дедом.

Альяш подумал, что кричат на него, и так же торопливо подался ближе к строению, чем еще больше разозлил немца.

— Цурюк, ферфлюхте, абер шнель!^[45] — гаркнул солдат.

Дядька покорно вернулся в густую лебеду, где с глазами великомученицы уже развалилась и тихо стонала длинная свиноматка, которую дружно толкали рыльцами в живот шустрые сосунки.

Ждать Альяшу пришлось долго. Все происходящее было похоже на то, как фотограф Берко в Кринках до войны ставил его перед объективом. Старик даже приподнял голову и не мигая глядел на солдат. Он был похож сейчас на источенный муравьями и никому не нужный кусок старой осиновой коры — с сухим, морщинистым лицом и старческой, дряблой шеей, усеянной ржавыми рябинками, с седой бородой, в новой косоворотке серого ситца, в опорках Тэклиного отца на босую ногу, с фиолетовыми прожилками на рыхлой коже человека, который всю жизнь надоедал.

Солдатам еще предстояло кормить вшей в окопах Восточной Европы, мерзнуть в лютые морозы, вгрызаться ногтями и зубами в прокаленную стужей землю, спасаясь от огненных смерчей «катюш» и пикирующих штурмовиков, истекать кровью, голодать и гибнуть. Но пока что война для этих бравых вояк в ладных мундирчиках мышиного цвета была экзотическим приключением, интересной прогулкой. Им еще нравились блестящие игрушки-автоматы, так послушно извергающие смертоносный огонь. Они были еще так молоды, что одному солдату вздумалось даже порисоваться перед мальчишками, и он стал менять рожок автомата, хотя в этом не было нужды, защелкав зажимами, и сделал вид, будто в магазине заело что-то, но он дело свое знает, будь уверен!

Наконец солдаты приготовились. Первый, у которого на рукаве была нашивка, стал командовать:

— Форберайтен!.. Альзо: айнс-цвай-драй — фойер!..^[46]

Прозвучали две короткие очереди.

Мальчишки бросились врассыпную. Испуганно вскочила и снова упала на лебеду свиноматка. Дядька Альяш удивленно покачнулся, жадно хватая ртом воздух, по-балансировал немного на непослушных ногах и мягко осел в лебеду.

— Фертиг! — бросил старший и, поставив на предохранитель, закинул автомат на плечо.

Молодым убийцам хотелось посмотреть на жертву, но игра продолжалась — теперь уже друг перед другом. Они даже не взглянули туда, где лежал скошенный ими, никому не нужный, безвредный, как лист лопуха, старый Альяш, повернулись и зашагали в село.

5

Когда немцы ушли, из тайников стали выползать мужики. Онемевшие, пораженные случившимся, они тесным кругом обступили тело Альяша.

— И надо же было это чертовой Пилипихе рот свой поганый разевать! — зло сказал кто-то. — А теперь сидит перед его портретом и ревет, как корова!

— Думала только припугнуть старика!

— Припугнули, нечего сказать!..

— Вот они какие, немцы!.. Ну посади ты человека, если за ним вина какая, побей, на тяжелую работу пошли или еще как накажи, а то бах! — и нету…

— Фашисты! — кто-то сказал в толпе. — Правду писали про них, как они в Испании людей мордовали!

В кружке баб событие обсуждали по-своему. Одна из баб сказала:

— Жил себе, жил, добивался чего-то и вроде добра хотел людям — и на́ тебе!..

Ее поддержали другие:

— Никакой тебе роскоши не знал. Не жалел ни себя, ни детей своих, никого! Все для народа, для обчества старался!

— Все на ногах и на ногах, вечно в хлопотах, как тот муравей, да все бегом, да все бегом! Или на своей повозке с деревянными осями… А захотел бы — в золотой карете бы ездил!

— Вполне!

— Вот и старайся для народа, а он потом тебе так отплатит!

— Погиб святой праведник! И вид у него, как у святого! Смотрите, бабы, ни кровиночки — белый какполотно!

— Будто спать в тенечке прилег!

Один из мужчин не выдержал:

— Тьфу… вашу мать! Спасителя себе нашли!.. Только венчика над головой не хватает! Что языками мелете? Если он был такой добрый, чего же вы перед немцами языками трепали?!

— Мало он вас помучил?! — взорвались и остальные мужчины. — Мало вы добра ему перетаскали из дома? Ме-елют, ме-елют, сами не знают что! Правду говорят — волос у бабы длинен, а ум короток! Видели, как этот ваш «спаситель» и святоша раненого утром лупил, вместо того чтобы накормить? Этот архангел бил вашего сына или внука! Макариху спросите!

— Счастье, что немцам не сказал!

— Не успел! А успел бы, не одна из вас в лебеде теперь валялась бы вот так же!

— Вредный был старик, что и говорить!

— Не дай бог, какой вредный! Никогда не посмеялся, не поговорил по-людски, не помог кому-нибудь, не пожалел!

— Одна Тэкля как-то с ним ладила.

— Какой там лад! Возилась, как с калекой! Детей нету — вот и забаву завела! А потом уж и бросать неловко!

— И почему таким обормотам, каких и в хату пускать опасно, верят люди?! Или дураков на свете много, или какая хворь временами нападает на этих баб?

Пристыженные бабы умолкли.

Задумались и мужики, стали молча доставать кисеты. На беду, которая навалилась на них, на дяденьку из Грибовщины они смотрели уже трезвыми глазами.

Откуда-то вылетела вспотевшая Тэкля, и толпа расступилась перед ней.

— Где?! — настороженно спросила она, тяжело дыша. Ей никто не ответил.

Округленными глазами женщина посмотрела на Альяша и застыла на месте, прижав к горлу кулак.

— Тэклечка, это дурная Пилипиха! — робко сказала, как бы оправдываясь, ближайшая женщина. — Мы стояли далеко и ничего не говорили немцу, а она скулила перед ним и скулила…

— Перестаньте! — сурово оборвала ее Макариха.

Постояв еще минуту молча, Тэкля вздохнула, платком вытерла лоб и деловито сказала мужчинам:

— Надо похоронить. Помогите занести в хату, я его соберу, пока не застыл… Кто-нибудь пусть гроб сколотит. Доски есть. Лежат у отца на чердаке, а рубанок на стене в сенцах…

г. Гродно, 1970—1974

Примечания

1

Файно — хорошо, основательно, великолепно, красиво, крепко шикарно, ладно (польское простонаречие).

(обратно)

2

Узаконенное королями, а потом и царями, это жульничество процветало в наших местах с 1690 года, когда нашли под Заблудовом (у деревни Зверьки) тело шестилетнего мальчика и объявили, что его будто бы убили евреи, чтобы взять кровь на мацу.

Церковники искусно использовали придуманную ими версию: гробик с мощами ребенка производил впечатление на темных людей, волновал их. Обе церкви начали сознательно раскалять страсти вокруг мнимого великомученика.

При жизни моего деда, как и полтораста лет назад, огромные толпы верующих, во главе с духовенством и в сопровождении «шкадронов» гродненских драгун, торжественно несли лакированный коричневый гробик с мощами от Заблудова до Кринок, от Кринок до Волковыска, от Волковыска до Свислочи, Слонима, Новогрудка и Слуцка…

Длинноволосые священники гулко, как в бочку, ревели молитвы, гундосили грубые, словно топором вырубленные мелодии тропарей, в горячем зное летнего дня чадили синим дымком кадил, а бабы устилали сотни верст перед шествием отбеленным полотном. Пустели села. Встречать процессию с мощами выбегал и стар и млад. На улицы выносились накрытые скатертями столы с ковригами хлеба, солонками и кувшинами воды. К большаку ползли на коленях и ковыляли на костылях калеки в надежде получить исцеление. Спешили сирые, обиженные, хотели найти успокоение. Попы останавливались у столов святить хлеб и воду, и доведенные до исступления матери показывали своим детям гробик, а черная сотня подбивала темных людей на еврейские погромы.

Богомазы заваливали Гродненщину иконками заблудовского младенца. Ученики церковноприходских школ зубрили написанную ему оду:

Святой Гавриил, угодник Христов,

Какие ты муки принял от жидов…

(обратно)

3

Совсем недалеко от этого взгорка мужики кольями насмерть убили рачительную молодку, жену кузнеца, приняв ее за ведьму. Тот случай Элиза Ожешко описала в «Дюрдях».

(обратно)

4

С лета 1915 года по 1919-й Гродненщину занимали кайзеровские войска. Почти все гражданское население было эвакуировано в глубь России.

(обратно)

5

Первые беженцы, вернувшиеся из эвакуации в Западную Белоруссию, застали разрытые солдатские могилы и пожухлые объявления на заборах, в которых на немецком и русском языках говорилось:

«Чтобы снабдить страну в достаточном количестве жирами для технических целей, военное Генерал-губернаторство распорядилось предпринять раскопки могил и таким образом добывать жир и кости. Их должны совершать только люди, представляющие Главную фирму сырья военного Генерал-губернаторства…

Раскопки будут происходить вблизи бывших русских позиций. Жир имеет темно-коричневый вид, характерен острым неприятным запахом и будет главным образом запакован в мешки.

С. и К.

Комендант округа

Бальцов полковник

В. Р.»

(обратно)

6

Здесь автор имеет в виду бассейн притоков Немана, а не села вдоль водной артерии, жители которых по уровню культуры стояли значительно выше полян и лесовиков (на последних Альяш влияния не имел).

(обратно)

7

Злотый — основная денежная единица в Польше.

(обратно)

8

Журовичская эпопея началась в десяти километрах от Слонима, в деревеньке Журовичи, во владениях казначея Литовского княжества, боярина Александра Солтана.

Согласно легенде, дошедшей до нас в многочисленных письменных источниках, 20 мая 1470 г. у названной деревеньки пастушки нашли иконку божьей матери с младенцем на руках, висящую на дикой груше в чащобе; иконку мальчики принесли своему боярину Вскоре вокруг нее начали твориться чудеса, которые взбудоражили крестьян из окрестных деревень, и боярин Солтан приказал около груши построить храм, а иконку перенести туда.

С того времени на Принеманщине много раз менялись власти. Церковь из православной переходила в униатство, потом опять в православие Вокруг первого храма вырос монастырь и еще три храма (один из них — Успенский собор, шедевр раннего барокко, 1609 г., вмещает до семи тысяч богомолов!) Сама же деревенька Журовичи стала центром Литовской епархии и усадьбой архиереев… А иконка божьей матери на груше (размером всего 8 сантиметров на 9, вырезанная на граните), помещенная в киот Успенского собора, на протяжении столетий оставалась для белорусов местом для излияния эмоций. Ни одни роды, ни свадьба, ни новобранство в рекруты, ни похороны не обошлись без того, чтобы молодая мать, невеста, бабушка или вдова не пришли сюда, чтобы выплакаться слезами счастья, горя или надежды, не притащили чего-нибудь в жертву.

Временами, когда способствовала погода, на всенощную в Журовичи 20 мая съезжалось из Западной Белоруссии до 100 000 пилигримов и до 2000 священников! Такое паломничество в Журовичи продолжалось до первой мировой войны. Тогда иконку и многочисленные архивы святынь монастыря запаковали в ящики и вывезли в глубь России.

В 1921 году Журовичскую божью матерь на груше привезли обратно. Вернулись и архивы, а монастырь, который кайзеровским войскам служил казармой, заполнили опять монахи. К общему удивлению, слава Журович за какие-нибудь пять-шесть лет померкла. В душе богомольцев за короткий отрезок времени произошел сдвиг, и теперь им нужен был идол активный, бунтарь. В Журовичах который год царила тоскливая тишина.

(обратно)

9

Гицель — жулик, бродяга (нем.).

(обратно)

10

Смоки — легендарные чудища, которые жили когда-то под горой Вавель в Кракове.

(обратно)

11

Люди, не зевайте, сандалеты покупайте! Кому один достанется, тот за вторым потянется! На чердак забросите — десять лет проносите!

(обратно)

12

Кто давал даром, тот смертью покаран!

(обратно)

13

Американская игра — за доллар два! У меня руки, у вас глаза. Я руками кручу, уму-разуму учу! У кого глаза здоровые, тот выигрывает корову! У кого глаза косые, доставай кошелек! Спешите, братцы, завтра этого не будет! (Польск.)

(обратно)

14

Товарищество белорусской школы — разрешенная правительством буржуазной Польши организация, находящаяся под влиянием КП ЗБ. (Примеч. автора.)

(обратно)

15

В конце прошлого века состоялся судебный процесс над сектантами села Старый Мултан на Каме. Благодаря участию в нем Короленко, он стал известен всей России.

(обратно)

16

Счастлив тот, кто живет в доме бога и хвалит его вечно! (Древнееврейск.)

(обратно)

17

Акр — 100 кв. м.

(обратно)

18

Что за карета — кони как звери, фонари блестят — несется впереди?! А вон в цилиндре, пане Ласкавый, подкручивает ус и улыбается! (Польск.)

(обратно)

19

В мае 1926 года из военного лагеря Рембертув Пилсудский двинул на Варшаву войска, прогнал премьера Витоса, президента Войцеховича, сделал Мостицкого главой государства и, стукнув кулаком но столу, сказал: «Польша — это я!» Генерал Загурский осмелился возразить в ответ, и Пилсудский его застрелил. Труп заслуженного легионера ночью спустили в Вислу. С тех пор «маршалек» Пилсудский в Сулеювке выращивал розы, ездил через Гродно к своей любовнице в Друскеники и время от времени бряцал оружием, а президент выполнял его волю.

(обратно)

20

«Стжельцы» — профашистская военизированная организация молодежи в буржуазной Польше.

(обратно)

21

Католическая организация преданных костелу фанатиков.

(обратно)

22

Я сама! Порвешь все на мне, как тогда!..

(обратно)

23

Награжденные из нижних слоев общества должны были выкупить свой орден.

(обратно)

24

Сейчас о Палаше Д. пишут газеты, вытканные ею ковры экспонируются на выставках. К столетию со дня рождения В. И. Ленина она выткала ковер с портретом Владимира Ильича и для Гродненского историко-археологического музея. При встрече мы вспомнили с ней описанный случай. Женщина рассказала, как потом ее, связанную, бросили в погреб, держали на цепи почти год на одном хлебе и воде. Приходили смотреть на нее, считая, что в нее вселился сатана, допрашивали… (Примеч. авт.)

(обратно)

25

При том страшном безземелье, от которого страдали перенаселенные деревни Западной Белоруссии, православная церковь в Польше владела 143 тысячами гектаров земли (по состоянию на 1932 год).

(обратно)

26

В 1923 году в православном духовенстве Польши начался раскол. Архимандрит из Белевич (Мостовский район) Смарагд застрелил друга Пилсудского, первого православного митрополита Польши Георгия. Дионисий избежал его участи, запершись в туалете.

(обратно)

27

Ныне колхоз «Авангард», один из лучших на Гродненщине.

(обратно)

28

Наряду с пехотой, кавалерией, артиллерией, пулеметными и саперными ротами адмирал Колчак сформировал еще и так называемые «Иисусовы полки». Солдаты этих полков были облечены в специальную форму с крестами. Впереди колонны такого полка шагали священники с хоругвями.

(обратно)

29

Некий Иосиф Вахлинский, по национальности поляк, в 1931 году объявил себя Николаем Вторым. Долгое время он то ходил оборванным, то с женой-немкой разъезжал по селам Гродненщины на тройке гнедых, охотно принимал приглашения на банкеты в свою честь, выстаивал с «царицей» молебны в переполненных церквах, заканчивавшиеся исполнением «Боже, царя храни!». При выходе «монаршей четы» из-за ограды звучала команда «смирно», и многие мужики вытягивались в струнку и отдавали честь. В хатах, где «царь» ночевал, выставляли почетный караул.

(обратно)

30

Настоящая фамилия авантюристки — Татьяна Меншикова-Радищева. Привели ее к этой роли тропы Лжедмитрия и принцессы Владимирской — «княжны Таракановой». Меншикова-Радищева была на содержании у кардинала Польши Хленда и очень часто давала интервью польской и зарубежной прессе.

(обратно)

31

Демонстрации.

(обратно)

32

Министр внутренних дел Польши.

(обратно)

33

Тайная полиция.

(обратно)

34

Старший полицейский (польск.).

(обратно)

35

Мудрец темной ночи (еврейск.).

(обратно)

36

Несколько лет тому назад, навещая Кухмы, вблизи Наревки я поискал Нюрку. К моему удивлению, я встретил степенную, еще не очень старую женщину, пользующуюся уважением окружающих и родных. На мой вопрос, как она относится к прошлым историям, женщина недовольно пожала плечами и бросила: «Ай, о чем говорить? Так надо было тогда!..»

(обратно)

37

Цадик — святой человек и пророк у верующих евреев.

(обратно)

38

Шарварок — повинность. Установленное правительством количество дней, которое каждый крестьянин должен отработать на строительстве дорог.

(обратно)

39

Через бычий рог позвал тебя на небо господь! О бык ты, бык!

(обратно)

40

Мирон на Белосточчине ныне известный пасечник, о нем пишут газеты. Недавно приобрел себе даже «фиат» и огородный трактор.

(обратно)

41

Действуйте! (Нем.)

(обратно)

42

Слушаюсь, господин начальник! (Нем.)

(обратно)

43

Ликвидировать! (Нем.)

(обратно)

44

Прочь!.. (Нем.)

(обратно)

45

Назад, проклятый, быстрее! (Нем.)

(обратно)

46

Приготовиться!.. Внимание: раз, два, три — огонь!..

(обратно)

Оглавление

Пролог

  Глава I

    ПОЛТОРАК

    ОДНОГОДКИ

  Глава II

    АЛЬЯШ ОБЪЯВЛЯЕТ СЕБЯ ПРОРОКОМ

    «ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ ЭХО» И ДОТОШНЫЕ БАБКИ

  Глава III

    В ДАЛЕКИЙ КРОНШТАДТ ЗА ПОМОЩЬЮ

    ИОАНН-ЧУДОТВОРЕЦ

  Глава IV

    СМЕРТЬ ПОЛТОРАКА. КЛИМОВИЧ ВХОДИТ В СИЛУ

    ДОСТИЖЕНИЕ ЦЕЛИ

Часть первая

  Глава I

    ТЕТЯ ХИМКА ОТПРАВЛЯЕТСЯ СПАСАТЬ ДУШУ

    ПАЛОМНИКИ С ПОДАРКАМИ И СКУПОСТЬ АЛЬЯША

  Глава II

    АЛЬЯШ, НЮРКА И «ПОЛЗУНЫ» — ГЛАЗАМИ ДЕТЕЙ

  Глава III

    ЯВЛЕНИЕ ПРОРОКА НАРОДУ И ГРИБОВСКИЙ БЕДЛАМ

  Глава IV

    ТЭКЛЯ НАХОДИТ ПРИСТАНИЩЕ

    ОПЯТЬ ТО ЖЕ САМОЕ

Часть вторая

  Глава I

    ЧЕМ ПРИВЛЕКАЕТ ЛЮДЕЙ ГРИБОВО

    СТАРШЕВЦЫ РАССУЖДАЮТ ОБ АЛЬЯШЕ

  Глава II

    ВСТРЕЧА ПАРНЕЙ С ЖЕНОЙ-МИРОНОСИЦЕЙ, АПОСТОЛОМ И ШИДЛОВСКИМ

    ХИМКА, МАЙСАК И ПРЕЗИДЕНТ

    ПРЕДСТАВЛЕНИЕ АЛЬЯША К НАГРАДЕ

    ПРОВОДЫ И РУМБОЛЬ

    МНЕНИЕ МАЙСАКА О ПРЕЗИДЕНТАХ

    В ВАГОНЕ КУРЬЕРСКОГО

  Глава III

    АРХИЕРЕЙ И ПОСТРИЖЕНИЕ АЛЬЯША

    БУНТ ПРОРОКА И ОБЪЯВЛЕНИЕ «НОВОЙ ВЕРЫ»

    АЛЬЯШ, ШКОЛА И ПЕРВАЯ НАГРАДА

  Глава IV

    ИНСТРУКТАЖ ЛОМНИКОМ «ТРЕТЬИХ СВЯЩЕННИКОВ» И ЕГО РЕЗУЛЬТАТ

    ДЯДЬКА ШЕРЕМЕТА ПРАЗДНУЕТ ПОБЕДУ НАД ОТЦОМ ВЛАДИМИРОМ

    ПОХОД ЖЕНЩИН НА ГРОДНО И ЧТО ИЗ ЭТОГО ВЫШЛО

  Глава V

    ЕПИСКОП АНТОНИЙ НЕ СДАЕТСЯ

    УКРОЩЕНИЕ СТРОПТИВОГО ВЛАДЫКИ

    МИРОНОСИЦА ХИМКА ВСТРЕЧАЕТСЯ С БРАТОМ И ПОДРУГАМИ

Часть третья

  Глава I

    ПРОРОК НА ВЕРШИНЕ СЛАВЫ И ЭПИДЕМИЯ СЕКТАНТСТВА

  Глава II

    УДАЧЛИВЫЙ КОМБИНАТОР

    ДЯДЬКА МИРОН, ВДОВУШКИ И ТРИ АЛЛИГАТОРА

  Глава III

    СЕЛЬСКИЕ ЭРУДИТЫ

    МИРОНОСИЦА ТЭКЛЯ

    НЕУДАЧНИК

    АРЕСТ ПРОРОКА

  Глава IV

    СОВЕТ АПОСТОЛОВ

    НА ПРИЕМЕ У КАРДИНАЛА

    ЗАМЕТАНИЕ СЛЕДОВ

    ПРОРОК НА ОБЕДЕ У ПАНА СТАРОСТЫ

    ПАН СТАРОСТА ВСТРЕВОЖЕН

    ДАВИДЮК ВСТРЕЧАЕТ АЛЬЯША

    МОЩНОЕ ЭХО ГРИБОВЩИНСКОГО УБИЙСТВА

Часть четвертая

  Глава I

    ВОСКРЕСНЫМ ДНЕМ ПОД СИРЕНЬЮ

    ОЗАБОЧЕННЫЙ СИНЕДРИОН

    ОТКРОВЕНИЕ ПРОРОКА

    МАТЕРЬ БОЖЬЯ И СВЯТОЕ ЗАЧАТЬЕ

  Глава II

    В ЗАБОТЕ НАПРЯЖЕННЫХ ДНЕЙ

    СТРАСТИ В РЕСТОРАНЕ

    РАДОСТЬ В ЛЕСНИЧЕСТВЕ

  Глава III

    ВТОРОГО ПРИШЕСТВИЯ НЕ БУДЕТ

    НАКАНУНЕ

    СУДНЫЙ ДЕНЬ

  Глава IV

    ГОЛГОФА

    ОПЯТЬ НА КОНЕ

  Глава V

    ЭКС-ПРОРОК СВОДИТ СЧЕТЫ

  Глава VI

    ЗАМИРАНИЕ ЭХА

Эпилог

  КОНЕЦ МЕССИИ

*** Примечания ***