Ловушка у Чилганьи [Станислав Михайлович Олефир] (fb2) читать онлайн

С. М. Олефир ЛОВУШКА У ЧИЛГАНЬИ

Чилганья

В ручье снова заплескало. Словно утка полощет крылья или небольшой зверек бегает по воде. Поплескалось и смолкло, только родничок: тириль-тириль-тириль…

Поднимаюсь на локти и всматриваюсь в тайгу. Скорее бы рассвет. Еще вчера даже не предполагал, что попаду на Чилганью. До конца отпуска целая неделя, но вдруг заявляется Шурыга и без предисловий говорит:

— Завтра с Чилганьи снимаются лесозаготовители, нужно принять все их хозяйство: дизель, сварочный аппарат, горючее. Там хорошие покосы, с весны поставим механизированное звено. Пока терпит погода, постараемся подготовить для людей какое-нибудь жилье. Ну и, само собой, столовую, навес, баню. Да гляди, чтобы сегодня же выехал, а то рыбаки без хозяйского глаза все быстро расшаманят. Даю под твое начало Федора, а повезет Толик Логинов. Он уже и машину готовит.

Федора я немного знаю — очень худой мужик с жиденькой бородкой и свежим шрамом на носу. При разговоре часто дергает шеей, словно иначе не может вытолкнуть застрявшие в горле слова. Еще у Федора нет половины левого уха. Он напускает на это место прическу, но и на голове у него не густо, поэтому ополовиненное ухо все время вылезает наружу.

Федор недавно приехал в совхоз и попал в нашу бригаду. Наверняка Шурыга не мог подыскать ему жилье и постарался при первой же возможности отправить в тайгу.

…Переселяться решили в два захода. Сначала уеду я с вещами, инструментом и продуктами, а дня через два-три прибудет и Федор. В столярке для нас мастерят двери, окна, щиты для столов, так что ему придется задержаться.

К обеду загрузились и выехали в сторону Чилганьи. Едем, песню про старого Карапета поем, вспоминаем всякие случаи. Когда же до лесозаготовителей оставалось километра три, Толик вдруг резко затормозил у нависшего над глубоким оврагом мостика, посидел минуту с закрытыми глазами, затем сердито проговорил:

— Выгружайся, приехали! Я все думал, чего это они так раздобрились? И дизель, и сварочный аппарат — все совхозу передали. А они просто вывезти все это не смогли. Гады, хотя бы ограждение какое-нибудь поставили. Еще немного, — и загремели бы.

Только теперь я заметил, что второй половины мостика, собственно, нет. Недавнее половодье размыло откос и обрушило целый пролет на камни…

Делать нечего. Сгрузили вещи прямо на дорогу и распрощались. Завтра начну перетаскивать все это к лесозаготовительному участку. Добро бы справиться за неделю.

Я разжег костер. Сразу стало уютней. Чуть посидел, затем отыскал фонарик и тихонько направился вдоль ручья. Лучик достает до неглубокого дна. Под водой качаются длинные водоросли. Иногда между ними проносятся черные юркие рыбки.

Впереди что-то плеснуло, и полукружья волн добежали до моих ног. Перевожу фонарик и замечаю большую рыбу. Она застыла, втиснувшись между двух огромных валунов. Это мальма. Наклоняюсь и пробую коснуться ее спины ладонью. Мальма вздрогнула, разметала нити водорослей и унеслась в темноту.

Тушу фонарик и прямо через кусты иду к своему, горящему у дороги костру. Он дышит теплом, поигрывает синеватыми живчиками. Подкладываю сухих веток и забираюсь в матрац. Интересно, что готовит мне завтрашний день?

Разбудили меня куропатки. Ночевавший на сопке старый куропач привел стаю к голубичному болоту и очень удивился, когда увидел рядом со своими владениями невесть откуда взявшийся холм из одежды, всевозможных узлов, мешков, ящиков и матрацев. Птицы вышли на дорогу и принялись обсуждать взволновавшее их событие: «Кок-кок-ко-ол! Кэ-э! Кэ-э! Кок!» Я высунулся из-под матраца, куропатки удивились еще больше, да так и застыли с вытянутыми во всю длину шеями. Куропач стоял на белеющем у обочины камне, а члены его стаи выстроились в цепочку на оставленной бульдозером бровке. Я сказал птицам: «Привет!» Старый куропач спрыгнул с камня и сделал ко мне несколько осторожных шажков. Усыпанная белыми пестринами шея петуха все время дергалась, вместе с нею плясала и голова. Вверх-вниз, вверх-вниз. Споткнувшись о лежащую поперек колеи ветку, куропач остановился и удивленно, отчетливо спросил:

— Кто-кто?

— А тебе какое дело, Бульон Супович? — ответил я куропачу. — В кастрюлю захотел, что ли?

Куропач присел, развернулся и со всех ног бросился в голубичник. Следом, путаясь в траве, устремился и его выводок.

Придерживаясь руками за стебли растущего по откосу вейника, взбираюсь наверх. Вдоль обрыва проложена широкая тропа. В каком-то метре от нее под невысокой корявой лиственницей постель из свежих веток. С наслаждением растягиваюсь на ней. Здесь ничуть не хуже, чем на моих матрацах. Переворачиваюсь на живот, и в нос ударяет запах псины. Вернее, не псины, а чего-то очень похожего. Настороженно оглядываюсь и только сейчас обращаю внимание, что рядом с лежанкой нет кострища. К тому же на стоящем у изголовья дереве целы все веточки. Не тронуты они и на соседних деревьях. Получается, всю эту постель принесли со стороны. Осматриваю ветки, ствол дерева и замечаю приставший к шероховатой лиственничной коре длинный волос. Наверное, медведь не один раз отдыхал на этой лежанке. Место открытое, налетающий от реки ветер разгоняет мошкару, охотнику подкрасться трудно. По одну руку крутой откос, по другую — чахлый, просматривающийся насквозь лиственничник. Интересно, откуда он принес ветки? Постель довольно толстая, ни одного грубого сучка. Никогда не думал, что медведи устраиваются с таким комфортом.

Осматриваюсь еще раз и поднимаюсь с медвежьего ложа. Недалеко от берега из воды выглядывает большой серый камень. Раз за разом вскипают возле него буруны, и на поверхность выглядывает красный плавник или большая рыбья голова. Это три крупных самца сражаются за место у небольшой самочки. Она прижалась ко дну.

Закидываю блесну, все три дружно кинулись к ней, и вот уже трехкилограммовый самец заиграл на сплетенном из доброго десятка лесок шнуре.

Он действительно очень красив в своем брачном наряде: красный живот, покрытые алыми разводами бока, крутой горб и тяжелый крючковатый нос. По всему телу «пожарника» разбросаны темные пятна, словно он и вправду побывал в огне.

Наверняка можно было поймать рыбы сколько угодно, но куда она мне? На уху за глаза хватит и этой. Еще раз окидываю взглядом плес и тороплюсь готовить завтрак.

Браконьеры

На стане лесозаготовителей пусто. По всему видно, они покинули его уже давно. Воткнутый в чурку топор успел покрыться ржавчиной, стол с лежащими на нем мисками припорошен лиственничной хвоей. На оставшемся от палатки каркасе дремлет кедровка. Наверное, лесорубы подкармливали эту птицу, и она по старой памяти явилась за угощением. В заросшем осокой ручейке россыпь пустых консервных банок, покрышка от автомашины, сорокалитровая фляга с дырявым дном. Несколько в стороне прикрытый тряпками дизель, десятка три бочек. Дальше простирается заросшее чахлыми лиственничками кочковатое болото. За ним уже Чилганья. Ее русло можно угадать по высокой гриве тронутых осенью ив и тополей.

Стоянка мне не понравилась сразу. Все захламлено, и вообще вид унылый. Ни шума реки, ни ветерка. В теплую погоду здесь самое комариное царство.

Оставляю рюкзак на столе и по одной из разбегающихся во все стороны тракторных дорог направляюсь к Чилганье. Не успел пройти и сотни шагов, как наскочил на глухариный выводок. Беспечные птицы разбрелись по голубичнику, увлеклись ягодами и прозевали меня. Я чуть не наступил на крупного, похожего на индюка глухаренка. Он испуганно вспорхнул, пролетел всего лишь чуть-чуть и неуклюже сунулся в кусты. Я понял, что залез в самую середину выводка. Справа, буквально рукой подать, вытянув длинные шеи, на меня в упор смотрят две глухарки. Чуть дальше, но уже с другой стороны, ко мне повернулись четыре головы, и еще одна выглядывает из-за выросшего рядом с тракторной колеей куста.

Наконец Чилганья, длинная галечная коса. В ее конце небольшой завал из десятка вырванных с корнями деревьев, чуть дальше клокочет бурунами крутой перекат. Берег реки скрыт густым тальником. Спускаюсь к воде и замечаю рыбака. Стоит среди переката и машет длинным удилищем. Поднимаю отвороты сапог и по приплеску иду в его сторону. Рыбак заметил меня, но к берегу не торопится. Подхожу ближе, он кивает и кричит:

— Подожди минутку, только что еще один прыгал!

На камнях лежит его улов — пяток небольших хариусов-селедочников. Для Чилганьи более чем скромно. В этих местах обычно держатся угрюмые крупенцы-харитоны в килограмм каждый, а такие вот недомерки любят тихие уютные заводи. Достаю нож, потрошу самого маленького селедочника и вижу, что его желудок забит ручейниками. Уже началось великое переселение ручейников из мелких речушек в более глубокие, и вся рыба явилась им наперехват. Выбираю пару самых сохранившихся ручейников и бреду к рыбаку. Покрытые водорослями камни скользят под ногами, упругое течение норовит сбросить в реку, и идти приходится очень осторожно. Здороваемся за руку, я интересуюсь, какую наживку он прицепил на крючок? Рыбак показывает мне горсть маслянистых короедов и жалуется:

— Не пойму, что с нею. Вчера таскал, не успевал выбрасывать, а сегодня как отрезало. Может, к дождю?

Леска на удочке толстая, даже очень, а вот мормышка для такого течения слабовата. Ручейники идут возле самого дна, там держится и крупная рыба. Привязываю на место мормышки обыкновенный крючок с большой свинцовой дробиной на поводке, наживляю ручейника и передаю удочку:

— Попробуйте, только осторожно. Ручейник чуть держится.

Рыбак недоверчиво улыбается, но удочку забросил, и лишь приманка дошла до первого водоворота, как леску дернуло, и на ней заходил тяжелый черноспинный хариус. Рыбак, рискуя свалиться в воду, стремглав кинулся к берегу. Там снял добычу с крючка, поднял над головой и закричал что есть духу:

— Александр, Володя, фотоаппарат несите! Быстро! Посмотрите, чего я заловил!

Затрещал тальник, и на берег выскочили два полураздетых парня. У одного в руках нож и половинка картошины, у другого — фотоаппарат. Сразу же вокруг хариуса началась такая возня, словно это жар-птица или золотая рыбка.

Заохали, запоздравляли и принялись фотографироваться. Наконец натешились, собрали подсохших селедочников и пригласили меня в гости. За полоской тальника открылась заросшая могучими лиственницами морена. На самом ее краю небольшое сооружение из жердей, обрывков толи и кусков брезента. Над отверстием, которое, по-видимому, выполняет роль парадного входа, на подобранной где-то на берегу обкатанной волнами доске надпись: «Приют убогого чухонца». Рядом длинная жердь с развевающейся на вершине пестрой рубашкой. У костра широкая, отщепнутая от лиственничного ствола пластина. На ней две толстые фарфоровые тарелки с надписью «Общепит», закопченное ведро с водой, пара самодельных ложек. Рядом кучка сухих веток. Вот, пожалуй, и все.

Мои новые знакомые по-прежнему увлечены хариусом. Сначала прикидывали, сколько он потянет, теперь пробуют по чешуйкам определить его возраст. Старший из них Константин Сергеевич — тот самый, с которым мы вместе рыбачили. Ему лет пятьдесят, он очень толстый и низкорослый. На голове у Константина Сергеевича ни одного волоска, она блестит, как камень-голыш под грибным дождиком. Александру и Володе лет под тридцать. Они немного похожи друг на друга. Оба черные, бородатые. Только у Володи настоящая борцовская шея, а у Александра тонкая, с сильно выпирающим кадыком.

Володя все еще продолжал держать в руках нож и картошину.

— Наверное, уху варить будете? — спрашиваю его. — В уху мелкий в самый раз, а крупный только вялить и годится.

Володя удивленно глянул на меня, затем перевел взгляд на руки и рассмеялся:

— Да какая уха! Это я случайно полугнилую картошину нашел, хочу под лампу приспособить. А то сейчас темнеет рано, ни тебе почитать, ни в карты переброситься. Хочешь не хочешь — ложись и спи.

— Вы что здесь делаете? Работаете или просто туристы?

Александр вопросительно глянул на Володю, Володя на Константина Сергеевича, тот провел пятерней по лысине и очень серьезно сказал:

— Какие, к черту, туристы. Браконьеры мы. Самые настоящие профессионалы. Предъяви, Володя, человеку дипломы, чтобы никаких сомнений.

— Да вы что? — запротестовал я. — Зачем мне ваши документы? Я ведь просто так.

— Нет уж, нет уж. Покажи, Володя, пусть товарищ удостоверится.

Володя нырнул в шалаш, с минуту покопался там и подал мне стопку сложенных вчетверо бумажных листов.

«Постановление о наложении штрафа рыбинспектором Бобковым И. Р… установлено, что 23 августа в 4 часа 20 минут ночи на реке Чилганья задержан Заволожин Владимир Петрович, производящий отлов рыбы мальмы в количестве двух штук запрещенным орудием лова «мордой», чем нарушена статья 7 правил рыболовства в водоемах Дальнего Востока. Руководствуясь… постановил подвергнуть Заволожина В. П. штрафу в сумме двадцать пять рублей».

Печать, подписи — все на месте. Дальше точно такое же постановление на Хонина А. С. и Брагинца К. С. Только у Брагинца обозначена лишь одна мальмина.

— Всего пять штук было, а это тебе не пол-литра, на троих не делится. Вот Константину Сергеевичу, как самому невезучему, и выделили последнюю, — поторопился объяснить Володя, заметив, что я обратил внимание на количество вписанной в «постановление» рыбы.

Скоро я узнал одиссею «дипломированных браконьеров».

Каких-то десять дней назад они проводили отпуск на базе отдыха.

И нужно же было им подружиться с базовским шофером, который похвастался, что не далее как вчера привез домой два мешка отборной мальмы и теперь употребляет икру столовой ложкой. «Там этой рыбы кишмя кишит. Место глухое, ни тебе милиции, ни инспектора. Тайга — одним словом».

Приехали, рискуя остаться без пальцев, в кромешной тьме заколачивали тяжелой кувалдой колья в каменистое дно Чилганьи и, наконец, настроили поперек реки снасть, именуемую в постановлении «мордой».

В «морде» оказалось всего четыре мальмы-икрянки, да еще одну заколол шофер привязанным к палке гвоздем.

— Стоим в воде, ругаем на все корки шофера, — рассказывал Володя, — а из кустов: «Здравствуйте, товарищи, попрошу документы». Гришка, ну, шофер этот, как рванет, аж волны в стороны. Мы, конечно, следом. А Константина Сергеевича, только до берега и хватило. Там сразу сел, и никуда. Хорошо, что еще не в воду. Мы с Саней, видя такое дело, сразу вернулись, а Гришка в машину и по газам.

Ну, а рыбинспектор, это он был: «Стой там, иди сюда! Размер желудка, объем ботинка». Все записал, рыбку поделил. Нам по две, Константину Сергеевичу одну. Наелись икры ложками, одним словом.

Шофера нашего и след простыл, ломаем головы, как домой выбраться, вдруг Константин Сергеевич и заявляет: «Вы как хотите, а я отсюда не поеду». Вот вторую неделю загораем.

— На одной рыбе?

— Зачем же? Бобков, рыбинспектор этот, немного подкармливает. Удочку подарил, сфотографировался на память. Душевный человек. Константин Сергеевич на глазах талию приобретает, мы тоже ничего.

«Морда»

До вечера бродил по тайге и решил, что стоянку для косарей лучше всего устроить, где в Чилганью впадает небольшой ручей Хилгичан. Там к берегу выходит заросшая травой старая вырубка, да и в самой пойме можно набрать с десяток стогов неплохого сена. Правда, ставить их придется подальше от реки, иначе первое же половодье унесет стога прямиком в Охотское море, но зато при слиянии с Чилганьей ручей вымыл глубокий омут. Обычно в таких ямах останавливается скатывающаяся на зимовку рыба. Берег высокий, построю избушку и буду таскать хариусов прямо через окно.

В полной темноте возвратился к размытому мосту, поужинал и закопался в матрацы.

Проснувшись, какое-то время разглядываю свою постель и начинаю собираться в дорогу. Сегодня же поставлю палатку, как и решил, у устья Хилгичана, и начну строить избушку. Да не какую-нибудь, а с чердаком, коридором и дощатым полом. И еще нужна плита. В совхозе возле мастерских свалена груда жженого кирпича. Потребую от Шурыги, чтобы привез сотни две, и выложу настоящую плиту с лежанкой. А то с этими печками-бочками только колымского бога греть.

На дно рюкзака укладываю палатку, затем ватное одеяло, немного продуктов, топор, связанную кольцом пилу. За вторым заходом прихвачу матрац и одежду, а посудой запасусь у лесозаготовителей. Там ее сколько угодно, даже ополовник валяется.

Завтракаю кусочками поджаренного на костре сала, запиваю брусничным морсом и через полчаса готов в дорогу. Надел рюкзак, глянул, чем бы прикрыть оставшийся в котелке напиток, но в последний момент решаю забрать морс с собою. Буду идти и время от времени прихлебывать.

Возле реки тихо и уютно. Над водой кружат пушинки иван-чая, пахнет грибами и тальником. Омут у берега просвечивается до самого дна, и я вижу собравшихся там зеленоспинных остроносок. Килограммовые рыбины кажутся отсюда чуть ли не мальками.

Сегодня все делаю основательно. Жерди подобрал сухие, ровные, каждую затеску вырезаю аккуратно, несколько раз менял местами колышки, перевязывал растяжки, пока на палатке не осталось ни единой складочки, а натянутая парусина зазвенела, как кожа на барабане.

К полудню установил палатку, сварил обед, наколол целую гору дров и решил заняться рыбалкой, да вдруг вспомнил, что не оставил у сваленных возле дороги вещей записки. Чего бы проще черкнуть пару слов, что решил обосноваться у Хилгичана, и сиди здесь хоть неделю. Пока я восторгаюсь удачно выбранным местом под сенокосный участок, явится Шурыга, переправит наше добро к лесозаготовителям и все мои планы полетят вверх тормашками.

Выплескиваю в костер остатки чая и бегу к размытому мосту. У моста пусто, только трясогузка собирает плавающих в канаве комаров да где-то поскрипывает кедровка. Сооружаю большую треногу из досок, прикрепляю к ней записку, вторую записку накалываю на ветку рядом с вещами. Какую-нибудь да заметят.

На обратной дороге завернул к стоянке лесорубов и принялся заталкивать в рюкзак все, что может пригодиться в моем хозяйстве. Кружки, миски, ложки, дюралевый чайник, капроновая веревка, умывальник с крышкой, треснутое зеркало с подставкой для мыла, самодельный подсвечник, топор с ручкой из толстой трубы, кастрюля разнокалиберных гвоздей и еще целая гора всякого добра. Стою, загруженный так, что подгибаются ноги, и с сожалением поглядываю на вытесанное из лиственничного пня кресло со спинкой, подлокотниками и толстой войлочной подушкой.

Бросаю последний взгляд на заброшенный стан и, поправив лямки рюкзака, отправляюсь домой. Да-да! Теперь уже не к устью Хилгичана или как там по-другому, а домой!

Вчерашние знакомые с базы отдыха рассказывали, что совсем недавно поднимались вверх по Чилганье километров на пятнадцать и не встретили ни одного человека. Может, тогда и на самом деле не было, а сейчас появились. Сначала по реке проплыли две пустые бутылки, обгорелая коряга, затем вода выбросила на отмель полутораметровый кол. Его, наверное, недавно заколачивали в землю, потому что один конец у него был расплющен, другой тщательно заострен. Следы топора совершенно свежие. Самое же невероятное, что кол вырублен из крепкого, как звон, бука. Это дерево растет только на «материке», и, как оно попало сюда, не представляю. Из бука получаются надежные клинья для кос, я обрадовался находке и теперь поглядывал на реку чаще обычного. Но там пока пусто. Только однажды пролетели два длинношеих крохаля да у противоположного берега время от времени плескались хариусы.

Я отыскал в лиственничнике невероятно длинную и тонкую жердь, притянул к палатке и начал ладить из нее мачту под антенну, когда на Чилганье показалась бочка. Выкрашенная в ярко-красный цвет бочка с надписью «песок», покачиваясь, неторопливо плыла по реке, пугая рыб и дремавших на берегу куликов. Она завернула в омут, покружила в нем, снова выбралась на течение и, наконец, засела на отмели, как раз в том месте, где я подобрал кол. Я отбуксовал бочку на берег, выбросил лежащие на ее дне камни.

Куда бы мне эту посудину приспособить? Пристроил ее на камни, набросал на дно веток кедрового стланика и залил водой. Внизу развел небольшой костер. Получилась чудесная одноместная купальня с видом на Чилганью. Смущало одно — как я буду влезать и выбираться из нее? Попробовал соорудить подставку из камней, но она слишком ненадежна. Чуть что — и загремишь прямо в костер. Пришлось брать в руки топор и ладить лестницу на четыре перекладины.

Перед тем как забраться в бочку, прогнал рассевшихся неподалеку рыжехвостых кукш. Вдруг какая-нибудь из любопытных птиц дама, а я в таком виде!

В это время на берегу показался Володя. Он очень удивился моему виду, когда же я, пристроив у костра очередной булыжник, полез в извергающую пар бочку — пришел в ужас.

Однако в конце концов мой гость тоже, после меня, забрался в бочку и принялся восторженно ухать на всю тайгу.

Явился он ко мне с любопытной новостью. Вот уже сутки, как их терроризирует медведь. Вчера он украл весь улов Константина Сергеевича. Старик ловил рыбу и бросал на гальку подальше от воды. Обернулся, а хариусов нет. Даже следов не осталось, только чуть в стороне, в песке, отпечатана преогромная медвежья лапа. Потом медведь съел вывешенную для просушки сумочку из-под рыбы, а сегодня утром до смерти напугал самого рыбака. Константин Сергеевич, с удочкой в одной руке и с десятком нанизанных на тонкую тальниковую веточку рыбок — в другой, шел себе и поглядывал на реку. И нужно же было напротив кустов наступить на сухую ветку. Она звонко треснула, и в тот же миг из тальника выметнулся медведь. Константин Сергеевич опустился на гальку и беспомощно уставился на зверя. А тот, подбежав, рявкнул еще раз и ушел в тайгу.

Мы с Володей съели банку свиной тушенки, выпили два котелка чая, затем сходили к лесорубам и принесли оттуда пень-кресло. Правда, нес его один Володя, на мою долю досталась крышка от стола и трехлитровая бутыль с соляркой. По пути Володя рассказал мне, что в прошлую ночь они совершенно случайно поймали топь. Огромную широкоспинную рыбину с желтыми губами. Получилось все совершенно неожиданно — оставили удочку в воде, утром сунулись, а на крючке она. Как выдержало хрупкое удилище — понять трудно.

Я подарил Володе уловистую мормышку, поделился свежеиспеченными лепешками, проводил его до самой излучины.

Возвратившись к палатке, достал коробку с крючками и принялся ладить закидушку на топь. Солнце давно ушло за горизонт, в тайге наступили сумерки, и вязать крючки пришлось уже при свете костра. На наживку использовал небольшого хариуса. Эта топь самая настоящая хищница, и короедом ее не соблазнишь.

Забросив снасть в омут, приготовил рядом с костром постель из лиственничных веток, укрылся меховой курткой и принялся считать спутники. Здесь совсем другое дело. Тепло, уютно, на палец намотан конец исчезающей в омуте лески, лежи, смотри себе вверх да ожидай поклевки.

Над головой разлеглась Большая Медведица, куда-то в неведомую даль мчит и мчит быстрый Лебедь, из-за сопки к ним подкрадывается осторожный Стрелец. Отсчитываю от крайних звезд Большой Медведицы пять расстояний и нахожу Полярную звезду. Она зависла над противоположным берегом Чилганьи, значит, река течет строго на восток.

Леска передает слабый толчок, за ним другой. Подсекаю и вытаскиваю налима. Небольшой, блестящий, словно хорошо смазанная плеть, он возится на берегу, собирая на себя траву и листья. Бросаю его в стоящую у палатки банку из-под томата-пасты. Налим чуть побренчал посудой и затих.

К полуночи насчитал двенадцать спутников и поймал шесть налимов. Все закончилось тем, что я привязал снасть к крайней растяжке, подцепил на нее гирлянду пустых консервных банок и, забравшись в палатку, наглухо застегнул полог. Если клюнет топь, обязательно наделает звону, а мелкие налимчики меня больше не интересуют. Тех, что поймал, хватит за глаза.

На этот раз уснул быстро. Часа в три ночи вдруг что-то рвануло леску с такой силой, что качнулась палатка. Тотчас отчаянно зазвенели банки, и совсем рядом послышалось кряхтение. Спросонья показалось, что заявились знакомые с базы отдыха, запутались в растяжках и никак не могут найти вход в мою палатку. Я поднял голову, чтобы окликнуть гостей, как вдруг рохнуло совсем по-звериному, снова лязгнули банки и все стихло.

Минут через двадцать осторожно отворачиваю полог и выглядываю наружу. Вокруг не так уж и темно. Я хорошо вижу поставленную на камни бочку, кресло-пень, разбросанную по столу посуду: горка мисок, ведро, чайник и трехлитровый бидон. Обуваюсь, из разорванного мешка лажу факел, обливаю соляркой и поджигаю. Темнота плотной стеной окружает стоянку, но с огнем сразу же стало намного уютней. Все вещи на месте, только вдоль тропы блестят разбросанные консервные банки да на веревочной растяжке покачиваются обрывки сплетенной вчетверо лески. Воткнул факел у самого обрыва и спустился к омуту помыть облитые соляркой руки. Еще днем вытесал на спуске широкие ступеньки и приладил перильце. Если живешь у реки, каждые полчаса приходится подходить к воде, поэтому дорожку к ней я всегда прокладываю тщательно.

Спустился на нижнюю ступеньку, как вдруг с реки донесся звонкий всплеск. Скоро он повторился. Казалось, кто-то бредет по перекату и мощными гребками рассекает воду. Вылетаю на берег, поднимаю над головой догорающий факел и во все глаза смотрю на воду. Как раз в том месте, где я поймал пожарную бочку, что-то темнеет. Вот оно продвинулось метра на два и заплескало снова.

Торопливо бросаю в кострище заготовленные с вечера дрова, поливаю соляркой и сую туда остатки факела. Яркое пламя освещает растущие вокруг моего стана лиственницы, палатку и изготовленный из медной проволоки ершик антенны. Но над рекой темень стала еще гуще. Наконец пламя костра прижухло, глаза снова привыкли к ночи, и я хорошо вижу, что оно на прежнем месте. Какое-то время сижу у костра и растерянно прислушиваюсь. Вокруг тишина, только слышно, как о прибрежные камни плещет вода да трещат в костре дрова. Кто же это мог быть? Медведь, лось или олень? А может, человек? Нет, только не человек. Он подал бы голос, да для человека оно слишком крупное. Лажу новый факел, беру топор и осторожно спускаюсь к воде. Кажется, это лось. Я различаю его рога. Необычайно широкие и ветвистые. Наверное, ранен или запутался в чьей-то сети. А может, их два? Сейчас осень, время лосиных свадеб, вот они и подрались, сцепились рогами и свалились в воду. Я часто слышал о таких случаях, но видеть не приходилось.

Сую топор за пояс, нащупываю под ногами небольшой камушек и бросаю. Камушек ударяется во что-то мягкое и падает в воду. Качнулось и ползет ко мне. Отступаю к берегу и решаю подождать до рассвета. Утром гляну, что и как, может, сбегаю за Володей и Александром. Втроем мы его вытянем запросто.

Напряжение спало, а может, я просто устал волноваться. Сначала медведь, потом лось, сколько же можно? Добавляю в костер пару толстых чурок, какое-то время стою на берегу и присматриваюсь к темнеющему среди реки пятну, затем отправляюсь в палатку.

Разбудило меня тихое позвякивание. За стенками палатки день. В лежащую у порога консервную банку забралась синичка и доедает остатки. Торопливо выскакиваю наружу и сразу к реке. У края отмели, выставив вверх рога-корни, лежит обыкновенная коряга, рядом с нею какой-то мешок. Натягиваю не успевшие просохнуть сапоги на босые ноги и спускаюсь с обрыва. Нет, это не мешок, а вентерь-«морда». Та браконьерская снасть, которой Константин Сергеевич, Володя и Александр ловили мальму и за которую они заплатили штраф. От вентеря в воду уходит длинная зеленая сеть. К ней привязан добрый десяток кольев. Прекрасных буковых кольев, которых так не хватает нашим косарям. Лиственничные клинья плохо держат косу, а вот такого дерева в сенокосную страду не достать ни за какие деньги.

Вентерь забит рыбой до того плотно, что, кажется, в нем не поместить больше и единой рыбешки. Штук пять мальмин застряло в сети между кольев. Эти еще шевелят жабрами и слабо покачивают хвостами. Снимаю сеть с коряги и только теперь замечаю на ее корнях следы топора. Совсем недавно кто-то укорачивал их, но не до основания, а с таким расчетом, чтобы остались приличные зацепы.

Браконьеры, значит, перегородили Чилганью сетью и насторожили в оставленном проходе вентерь, а кто-то взял да и пустил по течению эту корягу. Она влетела в снасти, сорвала их и вместе с кольями притащила сюда. А Володя говорил, что вверх по Чилганье километров на пятнадцать ни одного человека. Да здесь этих любителей икры и рыбьих балыков как на собаке блох.

В вентере добрая сотня рыб. Крепкие ячейки перемазаны беловатой клейкой слизью, везде гроздья икринок крупных, почти вызревших. Еще немного, и мальма выметала бы их в верховьях Чилганьи.

Прежде чем взяться за набитый рыбой вентерь, сталкиваю тяжелую корягу в воду. Она чуть покружила у отмели, затем выплыла на стремнину и, выставив рога-корни, понеслась как настоящая торпеда. Может, в низовьях Чилганьи стоит еще одна сеть-загородка, вот она в ней шороху и наделает.

Сразу за отмелью густая тайга. Затаскиваю вентерь под деревья, переправляю туда же сеть с кольями, заваливаю все травой, сухими ветками, кусками коры. Теперь нужно бежать к лесозаготовителям. Там есть соль, тазы и грохотка для обработки икры.

Странное дело, раньше услышу шум автомашины или увижу человека — рад до невозможности. Сейчас же молю бога, чтобы не принесло кого-нибудь в гости. И хотя эту рыбу не я ловил и, если бы оставил все как есть, она протухла бы, а все равно чувствую себя виноватым. Словно украл чего.

Пришлось провозиться до самого обеда. В вентере оказалось сто восемнадцать рыбин, и почти все икрянки. В моем распоряжении больше двух ведер чудесной икры, и я могу есть ее не только ложкой, но и половником. Но что-то не тянет. Мне бы борща. Самого обыкновенного борща со свежей капустой, помидорами и куском мяса. А на десерт чашку свежего молока!

Когда возвратился к палатке, наткнулся на перевернутую вверх дном банку из-под томатной пасты. Налимы расползлись по траве и уснули. Вид моей добычи довольно убогий. Вчера радовался этим рыбкам, мечтал об ароматной ухе из налимов и хариусов, а сегодня, после крупных мальмин, они кажутся жалкими, да и сама возня с закидушками никчемным занятием…

Я сидел на пне-кресле и ладил заплатку к сапогу, когда на дороге показалась машина. Думал, едет Шурыга, и погрозил в сторону кабины кулаком, но, оказывается, явился рыбинспектор Бобков с моими друзьями. Внутрь заполз холодок: нет ли чего, что может выдать меня? И икру, и рыбу я оставил на том берегу, там же спрятаны вентерь и грохотка. Но хорошо ли их замаскировал? Что, если Бобков примется искать? Там следы моих сапог, и вообще. Нужно было оставить приплывшую вместе с вентерем корягу. Все-таки алиби.

Подъехали, высыпали из машины, здороваются. Впереди Константин Сергеевич. Бобков — высокий сутулый мужик с кирпичным лицом и выгоревшими до белизны бровями. На нем форменная куртка и фуражка с кокардой. Перед тем как протянуть руку, он придирчиво окинул взглядом мою стоянку, споткнулся на разложенных в тени налимчиках, улыбнулся и крепко стиснул мою кисть.

Они гостили у меня всего с полчаса. В кузове машины около двадцати мешков изъятой у браконьеров рыбы, и Бобков торопился сдать ее в торгконтору. Я угостил их чаем и рассказал о медведе. Константин Сергеевич рассматривал оборванную ночным визитом леску и, возмущаясь, потрясал кулаками:

— Теперь сами видите, до чего наглая скотина! Чуть человеку на голову не наступил. А вы говорите, ничего страшного. Он что, слепой? Видит же черт рыжий — люди, ну и иди себе в тайгу, так нет же, путается под ногами.

Бобков серьезно посмотрел на Константина Сергеевича:

— Это вы у него под ногами путаетесь. А у медведя здесь дом. Он здесь живет. Я его знаю больше пяти лет, он дальше Дедушкиного плеса никогда не уходил. И летует, и зимует на Чилганье. — Подумал, улыбнулся своей мысли. — У него к вашему брату свой интерес. Как где «морду» пронюхает, обязательно на берег вытащит, разорвет в клочья, а мальму съест или закопает. И что любопытно — пустую или там с одной-двумя рыбами не трогает, сидит в кустах до тех пор, пока не набьется под самую завязку. Мне даже удивительно, почему он вокруг твоих налимчиков кружит? Может, тоже ждет, когда ты натаскаешь их целую кучу. А вообще-то, он зверь смирный. Сколько людей его видело, никого не тронул. Порычит, попугает и уйдет. Вроде напоминает, кто здесь хозяин, чтобы не очень-то зазнавались.

Потом они уехали. На прощанье мы с Володей обменялись сапогами, а Бобков подарил мне две больших мальмины. Я взял рыбу слишком поспешно и начал горячо благодарить, хотя обычно я от подобных подарков отказываюсь. Да и к чему они мне? Живу у реки, на уху-то поймаю всегда. Больше мне и не нужно. Здесь же чуть не оторвал с руками, словно никогда этой рыбы не видел в глаза. Бобкова такая суетливость несколько удивила. А может, это мне только показалось. Он и в самом деле нормальный мужик, даром что рыбинспектор.

В верховьях Чилганьи

Я брожу по своей стоянке и никак не придумаю, чем заняться. Взялся было строить избушку и даже подровнял рядом с палаткой небольшой бугорок, но скоро оставил это занятие. С какой стати я должен все делать один? В конце концов бригадир послал меня принять от лесорубов все их хозяйство и охранять до его приезда. К тому же это Шурыга — начну строить без его согласия — неприятностей не оберешься. С ним надо так, чтобы любая идея шла только от него.

Еще минут десять поковырялся лопатой, затем сунул в рюкзак пару лепешек, кусок сала, заварку с сахаром, прицепил к ремешку котелок и отправился вверх по Чилганье. Судя по всему, «морда» приплыла ко мне не так уж и издалека. Где-то рядом находятся хозяева этих снастей, а может, даже ищут их.

Сейчас трудно понять, что руководило мною в те минуты: то ли просто желание познакомиться с поселившимися по соседству людьми, то ли не терпелось узнать, как они относятся к потере снастей. А может, меня подспудно мучила мысль, не догадываются ли они, кто перехватил их пропажу? Наверное, последнее было ближе всего к истине, потому что мои мысли все время вертелись вокруг спрятанной по ту сторону Чилганьи мальмы, а когда я вдруг вспомнил, что забыл там плоскогубцы, то не побежал за ними, боясь лишний раз появиться в том месте. К тому же теперь на мне были Володины сапоги, в моих он уехал на базу отдыха, значит, никто не сможет доказать, что оставленные там следы принадлежат мне. Может, кому-то покажется странным, но, честное слово, я не представлял, зачем мне столько икры и рыбы? Продавать ее я не собирался, а поесть или угостить кого-нибудь — так лишь из подаренных Бобковым мальмин я получил пол-литровую банку икры. К тому же живу у самой реки и могу удочкой на вполне законных основаниях поймать этой рыбы сколько угодно. Ну, пусть не сколько угодно, а все же поймаю. И не какой-нибудь, а по-настоящему свежей, она в тысячу раз вкуснее соленой.

В двух часах ходьбы от моего стана увидел широкий плес. Один его край прижимался к скалам, другой выходил к покрытому высокими кочками болоту. Только у самого берега полоска из ив и небольших лиственничек.

Хотя стояла тихая погода, на поверхности плеса раз за разом вскипали буруны и во все стороны разбегались волны. Сначала мне показалось, что в этом месте в Чилганью вливается быстрый поток, но когда подошел ближе, понял, что поток здесь ни при чем. Плес был буквально забит рыбой. Мальма стояла так густо, что невозможно было понять, где рыба, а где узкие полоски открытого дна. Крупные оранжевые самцы носились друг за дружкой, выскакивая из воды и поднимая густые брызги.

Сразу за плесом реку сжимают две гряды невысоких красноватых скал, но скоро они отворачивают к дальним сопкам. За скалами Чилганья делится надвое и, охватывая широкими рукавами заросший ивами остров, исчезает за деревьями. Ныряю в тайгу и, стараясь не упустить из виду ближнюю протоку, осторожно крадусь в полусотне шагов от воды.

Если река перекрыта сетью, то это наверняка сделано повыше. Здесь рыба еще может вернуться к излучине и уйти вверх по соседней протоке.

Поднимаюсь еще немного и, стараясь не шумнуть веткой или попавшим под ноги сучком, подкрадываюсь к Чилганье. Так и есть. Поперек протоки выстроился настоящий забор из крепких буковых кольев, больше десятка которых хранится возле спрятанных мною икры и рыбы.

На берегу мелькнуло что-то черное. Поднимаю голову повыше и узнаю соболя. Непривычно черный, худой и толстолапый, он стоит у загородки и, вытянув шею, внимательно глядит в реку. Потом наклоняется, нюхает воду и неторопливо бредет на глубину. Пока что вода лишь касается его живота, но еще три-четыре шажка, и ему придется плыть. Его же запросто прижмет к выглядывающей из воды сетке. Не-ет, останавливается, сует голову в воду и пятится. В зубах у соболя рыбий хвост.

Вдруг зверек поднялся на задние лапы, прислушиваясь, и широкими махами подался в чащу. Какое-то время на берегу было пусто, потом донеслись людские голоса, и из-за деревьев показались два парня. Оба в черных клеенчатых куртках и резиновых сапогах. Передний — высокий с длинными рыжими усами, его товарищ пониже. У первого на плече ружье, у второго в руках то ли мешок, то ли свернутая одежда, на груди бинокль. Усатый снял ружье и присел на валежину, его спутник бросил ношу на гальку, откатил отвороты сапог до паха и полез в воду. Что-то там посмотрел, поднял голову и крикнул:

— Я же тебе сто раз говорил, днем она не идет. Только рискуем зря. С десяток вскочило. Вытряхивать будем?

Усатый махнул рукой:

— Пусть сидят. Листья убери, не то набьется, и снова никакие колья не удержат.

— Медведя работа, а листья ни при чем, — возразил тот, что стоял в воде. — Ты же сам видел, какие лапы! — Затем наклонился, провел ладонью по облепленной ивовым листом сети, попробовал, надежно ли держатся колья, и побрел к берегу. Там что-то сказал усатому, и они вместе направились вверх по реке. С минуту я слышал их голоса, потом все стихло.

Решение пришло сразу. Достаю из рюкзака топор и, пригибаясь, тороплюсь к Чилганье, выдирать колья.

Наконец выдрана последняя опора и сбившаяся комом снасть поплыла по течению. Провожаю ее взглядом и бегу к соседней протоке. Здесь точно такая же перегородка, но течение куда слабее, да и глубина намного меньше. Торопливо вырываю колья и тяну сеть вместе с «мордой» и кольями на быстрину.

Состояние непонятное. Я уже совершенно не думаю о спасаемой мною рыбе, да и никакого зла на браконьеров нет. Более того, проклинаю себя, что связался со всем этим, и только необходимость довести начатое до конца удерживает меня возле проток.

Выбираюсь на берег и снова бегу к первой протоке. Так и есть — проплыв метров пятьдесят, сеть зацепилась за камень и застряла. Вода клокочет, плещет через верх, но сорвать сеть не может. Рискуя затупить топор о камень, разрезаю зацепившиеся ячейки и провожаю снасть до самого плеса. Там оглядываюсь в последний раз и ныряю в спасительную густоту деревьев.

Чуть отдышавшись, стаскиваю сапог, выливаю из него воду и выкручиваю носок. Смотрю, где бы присесть обуться, и вдруг замечаю свежую медвежью покопку. Рядом отпечаток широкой лапы. Отдираю от валежины кусок коры, перекладываю на него оставленную у покопки медвежью кучу и, прикрываясь деревьями, возвращаюсь к протоке. Вываливаю медвежий помет на песок, оставляю рядом с ним цепочку медвежью следов. Это очень просто. Вдавил ладонь с одной стороны, затем чуть поглубже с другой, отпечатал по краю веер из пяти пальцев, дорисовал прутиком когти, и готово. Если между оттисками ладони останется небольшой валик, тогда не отличит и опытный охотник. Впопыхах поставил аж шесть пальцев. Пришлось один упразднить. Хорошо, вовремя заметил излишек, а не то вогнал бы народ в сомнение.

Мамашкин

Возвратившись к палатке, решил прежде всего загородиться от медведя. Он и вправду гуляет, где ему вздумается. Выйдешь ночью и сунешься прямо в лапы. Хотел бежать за проволокой к лесозаготовительному участку да вспомнил, что в спрятанной вместе с икрой и рыбой браконьерской снасти были длинные капроновые веревки, и побрел через перекат. Моя утайка осталась нетронутой, только в одном месте листья чуть сползли и обнажили кусок тонкой дели. Я растянул сеть между лиственницами и, кромсая ячейки, принялся освобождать вплетенную в них веревку.

Наконец выпутал ее, забросал обрывки сети листьями и, возвратившись к палатке, принялся ладить вокруг загородку.

А ночью я поймал топь. Желтогубая рыбина клюнула сразу, лишь только хорошо стемнело, и принялась требовательно звякать привязанной к леске консервной банкой. Дернула пару раз и пошла к берегу словно бревно.

Медведь все же явился на рассвете. Спокойно так дошел до натянутой вокруг моего лагеря веревки, чуть потоптался и направился в обход. На росной траве хорошо виден оставленный им след. Вот медведь обогнул валежину, перебрался через оставленную весенним ручьем канаву и… нырнул под веревку. Дальше след протянулся мимо горелого пня, ямы, на дне которой лежали картофельные очистки, десяток рыбьих голов и остатки вчерашней ухи, обогнул кострище и снова нырнул под веревку.

От палатки медведь прошел совсем близко. Но тем не менее не видно, чтобы он останавливался или хотя бы притишил ход, — словно никакой палатки здесь и не было. Не задержался он и возле ямы с рыбьими головами.

Я прошел до излучины реки, но не увидел ни одного отпечатка, а когда возвращался к палатке, в низовьях реки грохнул выстрел. Через мгновение выстрел повторился, и сразу же я услышал вой двигателя.

Сбрасываю куртку и бегу навстречу: это наши приехали и ищут меня. В полукилометре от палатки вырубка упирается в заросший водорослями глубокий ручей. Поперек него лежит несколько подмытых водой лиственниц, но все они тонковаты, и, чтобы перебраться на другой берег, приходится отворачивать в сторону. Наконец отыскиваю перекат и выхожу на совершенно незнакомую мне лесовозную дорогу.

Деревья вокруг не тронуты топором и пилой, порой их вершины смыкаются над головой, образуя сплошной шатер. Несколько раз встречались сваленные у обочины штабеля бревен. На осклизлых стволах поднялись полоски древесных грибов, из узких трещин выглядывают стебельки пожелтевшей травы. В глубокой ложбине лежит перевернутая вверх дном тракторная тележка. Изчетырех колес осталось только одно, да и на том резина ободрана до самой ступицы. Зато хорошо сохранилась табличка с надписью: «Прицеп ХР 31–20».

Скоро дорога вышла на широкую протоку. Весной вода заливала ее от края до края, на прибрежных кустах висят клочья принесенной половодьем травы и прочего лесного хлама. Сейчас везде только выбеленные солнцем камни да редкие кустики иван-чая вдоль берега. Нигде даже маленькой лужицы.

По ту сторону протоки краснеет густой высокий тальник. Кое-где из его зарослей пробиваются пожелтевшие к осени вершины стройных топольков. Я неосторожно ступил на камни, они громыхнули, и тотчас из тальников выметнулся лось. Большой, черно-бурый, с длинной серьгой и разложистыми рогами. Он промчался вдоль протоки и скрылся за излучиной. Лось был так близко, что я успел разглядеть комочки земли на его рогах и приставшие к ней травинки.

Во мне уже поселилось сомнение: были ли выстрелы вообще, потом стало казаться, что дорога слишком далеко ушла от реки и я разминусь с приехавшими ко мне людьми, как вдруг прямо перед собой увидел трактор с прицепленной к нему тележкой. Трактор стоял на краю широкой вырубки, почти уткнувшись радиатором в высокий черный пень. Двигатель молчал, людей не видно.

— Алло, народ! Живой кто есть?

Тотчас из-за зеленеющего у дороги куста стланика выглянул Николай Мамашкин, или попросту Коля-Пузо. Высокий толстый мужик с отвислыми щеками и хохолком седых волос на голове. У нас в совхозе он появился лет пять назад, занял стоящий на краю поселка дом и сразу стал обживаться. Всего за одну зиму он выстроил теплицу, свинарник и небольшую звероферму на три десятка голубых песцов.

Самое интересное, что при всей загруженности он увлекался фотографией и участвовал во всех шахматных турнирах местного значения. Рассказывали, что однажды в половодье Коля-Пузо возвращался со второго отделения на своем «Кальмаре» и, переезжая реку, попал в такую яму, что над водой осталась одна крыша. В кабине у Мамашкина были ружье, магнитофон, фотоаппарат, а он посидел на крыше, нырнул в воду, пробрался в кабину и вынес… шахматы. Его ищут, думают, живой или нет, а Коля сидит себе на «Кальмаре» и разбирает какой-то этюд.

Первый год после приезда в совхоз он слесарил в гараже, потом перебрался к нам в полеводческую бригаду. Я часто встречался с Мамашкиным, когда дежурил на Лиственничных покосах. Он угощал меня салом своего приготовления и играл в шахматы, давая форы в две ладьи и коня…

Мамашкин внимательно посмотрел на меня, словно никак не мог признать, оглянулся и только потом шагнул навстречу:

— Привет! Ты один?

Я удивленно уставился на Мамашкина:

— А с кем же мне быть? Шурыга где?

Мамашкин огладил седой хохолок, смахнул с лица приставшую паутинку и кивнул себе за спину:

— Там, в совхозе. Где же ему еще быть? Ты рыбинспектора не встречал? Гляжу, след на дороге свежий, а куда проехали — не пойму.

— Вчера утром здесь был. Накрыл одних с рыбой и повез в поселок. Обещал дня через три подбросить свежего хлеба. А зачем он тебе?

Мамашкин опустился на обочину, минуту помолчал, затем произнес с нарочитой безразличностью:

— Да так, интересуюсь. Мы еще вчера выехали, сунулись через Ульбуку и засели. Почти до утра камни ворочали. У тебя как с мясом?

— Нормально. Банок двадцать осталось. Правда, одна свинина, но есть можно.

Мамашкин хлопнул себя по объемистому животу и дурашливо запел:

— А Шурыга почему не приехал? Он же обещал.

Мамашкин осклабился:

— Господи, грудные младенцы! «Шурыга обещал». Да его еще в мехзвене Свистуном дразнили. Это же такой темнило, он тебе на уши чего угодно навешает, только слушай. Скажи спасибо, что мне дрова нужны. В два счета Федьку погрузил и сюда.

— А где он?

— Федька-то? Здесь, в распадке, мясо куркует. Представляешь, только в лощину спустились — лосиха. Федька хотел вылезать, а я прямо из кабины — хлесь! И готово! — Мамашкин щелкнул пальцами, прикрыл глаза и повторил радостно: — Хлесь, и готово! — Оттолкнулся обеими руками от земли и скомандовал: — Айда к Федьке, а то он подумает, что меня уже повязали…

Федор сидел на штабеле тонкомера у бежавшего по ущелью ручья и поглядывал на вершины нависших над ним скал. Он равнодушно пожал мне руку.

— Где мясо? — спросил Мамашкин.

— Там, — кивнул Федор в сторону желтеющих у скал зарослей ерника. — Шесть мешков получилось, да еще шкура.

Выстрелы прозвучали какой-то час назад, я ожидал увидеть гору мяса, кишки и все такое, а здесь уже и руки помыли. Говорю об этом Мамашкину, тот смеется:

— Ну ты даешь. В тайге же мы, браток. Здесь рассусоливать не приходится. Да и опыт кое-какой есть. Я тебе с живого песца шкуру в момент сниму, он еще гавкнет пару раз, только потом сдохнет. — Мамашкин пнул подвернувшуюся под ноги ветку и распорядился: — Вы здесь костер расшаманьте, а я пока «Кальмар» подгоню, да будем завтракать. Сегодня мы герои — и на хлеб заработали, и на маслице.

Федор восхищенно посмотрел вслед Мамашкину:

— Вот это мужик! Генерал. На три метра под землей видит.

Я припугнул Федора:

— А ты не боишься, что вас поймают? За лося ведь такого насчитают!

— С ним? — удивленно спросил Федор. — Ни за что! Я же говорю, мужик жить умеет. Ты у него дома не был. Магнитофон японский — «сони» называется, телевизор вполстены, фотообои — дуб, а под ним настоящая скамейка. И не крохоборится. Ты в Фонд мира сколько сдал?

— Не помню, Шурыга записывал. Кажется, десятку.

— Вот-вот, и я десятку. А он тысячу! Понимаешь — тысячу! Другой бы за такие деньги в петлю полез. Люди, они только с виду щедрые. У нас в комбинате одна телевизор цветной купила, а на второй день он на двести рублей подешевел, она три дня переживала, а на четвертый запела, спятила. А Коля не переживал и не пел, спокойно так тысячу отстегнул, пожалуйста, пользуйтесь…

Вскоре подкатил Мамашкин, расстелил прямо у костра войлочную кошму и поставил на ее середину цветастый широкогорлый термос:

— За борщом, наверное, здесь в тайге соскучился? — обратился он ко мне. — Сейчас рубанем. Борщ у меня настоящий — с помидорами и свежей капустой. Человек сам себе враг: в тайгу собирается — полметра колбасы или десяток «Завтрака туриста» в рюкзак бросит и отращивает себе язву. Потом на одно лекарство выложит столько — «Жигули» купить можно. А встать на пару часов раньше да приготовить что-нибудь дельное — лень. Вот ты. Вокруг тебя зверье толпами шастает, а мне консервы предлагаешь. Да у тебя этих окороков да балыков разных должно быть больше, чем в любом гастрономе. Правда, Федор?

— О чем речь, Коля? — отозвался тот. — Будь спокоен, мы это дело поправим. Давай я бутылку чуток в ручье подержу. После ручья вкус другой. Чего-чего, а мясцо у нас будет. Да и не только мясцо. Главное, патронов побольше.

Это мне совсем не по душе. Он здесь в неделю все живое разгонит, да и рисковать не хочется. Бобков даром хлеб не ест. У меня пара ведер икры за Чилганьей спрятана, и то без конца дергаюсь. С другой стороны, жаль все живое. И медведь, и только что встреченный лось, и глухари, что бродят возле лесозаготовительного участка, и вдруг всех убить. Но сказать об этом Мамашкину и Федору не поворачивается язык, и я принимаюсь сочинять, что здешний рыбинспектор шерстит всех направо и налево. Мол, считай, на моих глазах накрыл три компании, а одному старику за единственную мальмину насчитал двадцать пять рублей штрафу. Если бы лицензия — тогда другое дело.

— Ха! Лицензия! — подпрыгнул Мамашкин. — Нет их для меня. Кончились. В феврале за дровами ездили, слышим, трах-бах — пальба, словно при осаде Порт-Артура. Бегом туда — сам начальник областного ГАИ со своей свитой лосей из «Барсов» шерстит. Оптика — на километр без всякого промаха. Как шарахнет — копыта кверху. Четырех лосей завалили и четыре лицензии нам предъявили, еще и смеются. Нужно будет — еще четыре предъявим. А я в охотобществе лицензию просил, говорят, только промысловикам выделили. Скажи, какой из начальника ГАИ промысловик? Талоны компостером штопать? А я больше сотни песцов государству сдал, и за каждую шкурку на пушном аукционе Советскому государству золотом платили. Потом на это золото лекарство импортное, машины дорогие купили. Мне ведь это зверье кормить мясом нужно, они твое сено не едят. Да, кстати, ты вот сено заготавливаешь, три поселка молоко пьют, а ты чай грузинский за тридцать копеек. Они, эти с лицензиями, только индийский да цейлонский уважают. Вот когда твой гаишник останется без лицензии, а мне ее на блюдечке с голубой каемочкой за сданных государству песцов преподнесут, тогда и я все охотничьи законы соблюдать буду.

Мамашкин кружил у костра и кричал так, словно это я во всем виноват. Федор молча резал хлеб, заваривал чай, расставлял посуду да изредка поглядывал на меня, как на безнадежного. И только когда я сказал, что тоже не очень боюсь всех этих рыбинспекторов, просто мне жаль убивать зверей, Федор хихикнул:

— Это он книжек начитался. Сейчас, если где собаку или кота пацаны убьют, — все газеты пишут, кошака, значит, жалеют. А мужик ночью с работы шел, его такие же пацаны на ножи взяли — тишина.

— Точно! — поддержал Мамашкин. — У меня соседка печенью мается, в любой день умереть может — медвежьей желчи в аптеках нет. Прошу, дайте лицензию на медведя — в носу им круто. Медведь им дороже человека.

Может, кто и знает слова, которые начисто опровергли бы рассуждения Мамашкина и Федора, но мне они неизвестны. Более того, вдруг показалось, что они абсолютно правы и насчет лося, и насчет медведя, и даже насчет молока.

Позавтракали, снесли мешки с мясом в прицеп и покатили к моему стану. В тракторе у Мамашкина уютней, чем у другой хозяйки. Все обтянуто новой клеенкой, за сиденьями чистая постель, стопка книг. Но больше всего мне глянулся закрепленный в специальные зажимы двуручный спиннинг. Клеенный из бамбуковых реек, в меру длинный, с мягкой проволочной катушкой. Если отвернуть колпачок на рукоятке, в ладонь выскальзывает добрый десяток всевозможных блесен.

Стараясь перекричать шум мотора, Мамашкин сообщил мне, что вся эта снасть стоит две моих зарплаты. Федор не принимал в нашем разговоре участия. Он сразу же забрался в постель и захрапел так, что его храп прорывался даже через грохот двигателя.

Давно минули протоку, на которой я вспугнул лося, и вот-вот дорога должна была выскочить на галечную косу, как вдруг совсем неожиданно я заметил промелькнувший за деревьями вертолет. Он летел совсем низко, я рассмотрел только верх зеленого фюзеляжа да быстро вращающиеся лопасти. Высунулся из кабины, стараясь разглядеть его получше, но вертолет больше не появлялся.

— Что там? — наклонился ко мне Мамашкин. — Рябчика увидел?

— Какого рябчика? Вертолет прошел. Понимаешь, над самыми деревьями.

Мамашкин мгновенно изменился в лице. Оно как бы затвердело, и глаза покрылись белесой пленкой. Надавил на тормоз, заглушил двигатель и метнулся из кабины. Следом выпрыгнул я, а потом и Федор.

— Куда он полетел?

— Туда, — показал я рукой в сторону моей палатки. — Геологи, наверное. Они здесь уже несколько раз пролетали. Только раньше высоко, а сейчас почти по верхушкам молотил.

— Давайте, братцы, мешки выгружать, только бегом, — скомандовал Мамашкин. — Ты, Федя, останешься здесь и перетаскаешь их в самую глубь. И не высовывайся, пока не позову.

На землю полетели мешки с проступившей на них кровью, ружье, патронташ, усыпанный белыми поплавками невод. Мамашкин сбрасывал, я хватал и оттаскивал на обочину, а Федор, пригибаясь, словно его могли вот-вот заметить, носил мешки в лиственничные заросли.

Наконец Мамашкин в последний раз окинул взглядом тележку, зачем-то посмотрел под колеса и крикнул мне:

— Давай в кабину. Сейчас поглядим, что они за геологи!

В кабине он откинулся на спину, какое-то время посидел с закрытыми глазами, затем полез в нагрудный карман и вытянул оттуда толстую пачку денег. Провел по срезу ногтем, удовлетворенно хмыкнул и спрятал снова.

— Зачем они тебе? — спросил я.

— Пригодятся, — рассудительно протянул Мамашкин. — Лучше сейчас отдать тысячу, чем через народный суд сотню. Фамилию, дорогой мой, нужно беречь почище штанов. Штаны замарал и выстирал, а фамилию никакими порошками не ототрешь. Ну что, двинули? — Он запустил двигатель, включил скорость, и трактор неторопливо покатил по лесовозной дороге.

Минули один поворот, другой, пересекли разлившийся вдоль дороги ручей, и наконец за деревьями проглянула галечная коса.

— Ждут! — подмигнул мне Мамашкин.

Напряжение с его лица давно исчезло, щеки разгладились и чуть порозовели. Даже хохолок торчал по-воинственному, а объемистый живот подтянулся.

Я хотел высунуться из кабины, но Мамашкин дернул меня за рукав:

— Не рыпайся! Сиди спокойно, у нас все нормально.

«Кальмар» меж тем выкатил на косу, и я увидел вертолет. Он стоял чуть в стороне от дороги, его лопасти потихоньку вращались. Двери в салон оставались закрытыми, только из окошка в кабине выглядывал парень в летной фуражке и показывал рукой, чтобы мы остановились. Мамашкин чуть кивнул ему, но останавливать трактор и не собирался. Рулил себе с таким видом, словно этих летчиков встречает в тайге на каждом шагу.

Вертолет рыкнул так громко, что перекрыл шум нашего трактора, лопасти заходили чаще, и только после этого Мамашкин нажал на тормоз. Тотчас дверца вертолета распахнулась, и на землю спрыгнули три человека. Один в милицейской форме, два другие в гражданском, только на их головах поблескивали кокардами егерские фуражки.

Милиционер обогнул трактор, подошел к нему со стороны Мамашкина и крикнул, чтобы тот глушил мотор и спускался вниз. Мамашкин повернул ключ, достал расческу, причесался перед висящим в кабине зеркалом и спрыгнул на землю. Я стал спускаться с другой стороны, ступенька там устроена очень неудобно. Пришлось прыгать вперед спиной. Нога попала в выемку, и, если бы меня не поддержал один из егерей, наверняка растянулся бы.

Я не вижу, что там делают с Мамашкиным, но со мной обошлись довольно вежливо. Поздоровались, представились и повели в вертолет. Там посадили на обтянутую дерматином скамейку и попросили чуть подождать.

Егери принялись осматривать трактор. Заглянули под капот, днище и полезли в кабину. Там подняли сиденья, спинки, проверили инструментальный ящик. Один скатал постель и вытянул из-под изголовья черный ящик, напоминающий футляр от скрипки или от очень дорогого ружья. Мамашкин все еще разговаривал с милиционером, егери же, наверное, не хотели открывать ящик без хозяина, а я сидел и маялся, пытаясь определить, что же оно там такое? Наконец подошли милиционер с Мамашкиным, открыли футляр, и на свет показался сверкающий хромированными кольцами телевик. Его вид вызвал интерес даже у летчиков, которые мудрили над планшеткой, пытаясь определить, где они приземлились. Летчики оставили планшетку на ступеньке вертолета и принялись с восхищением рассматривать, по-видимому, очень дорогой фотоаппарат.

Налюбовались, заглянули по очереди в окошко видоискателя и вернули телевик Мамашкину. Тот бережно сдул с объектива пылинку, щелкнул застежками и полез в трактор устраивать ящик на прежнее место.

Тележку осматривали уже не так тщательно. Чуть приподняли рубероид, заглянули под сложенные у борта двери и оконные рамы и уже начали было слезать, как вдруг один из егерей отдернул руку и уставился на выглядывающую из тележки доску. Присел, перевернул ее и позвал напарника. К ним присоединился и милиционер.

«Как раз в том месте лежали мешки с мясом, — мелькнуло у меня в голове. — Наверно, кровь проступила через мешок и попала на доску. Теперь они зашустрят».

И в самом деле, тележку проверяли уже по-настоящему. Перекладывали доски, катали туда-сюда бочку с соляркой, заглядывали буквально в каждую щель и даже стучали монтировкой по запасному колесу.

Милиционер возвратился к Мамашкину и принялся изучать его бумаги, время от времени обращаясь к трактористу с вопросами.

— Гражданин Калипух, — позвал кого-то милиционер. — Гражданин Калипух!

— Оглох, что ли? — тронул меня за плечо летчик. — Тебя зовут.

Бог мой! В руке у милиционера путевка, так в качестве пассажира записан Федор, а я еще сижу и думаю, где это я слышал такую фамилию? Значит, Мамашкин представил меня Калипухом. Поднимаюсь со скамейки, хочу сойти вниз, но лейтенант уже залез в салон и, усевшись рядом, спросил:

— Вы когда из совхоза выехали?

— Вчера. А что случилось?

Милиционер пропустил мой вопрос мимо ушей, еще раз глянул в путевку и попросил объяснить, откуда, по моему мнению, могла появиться на досках кровь?

Я пожал плечами:

— Не знаю. Он же песцов держит. Наверно, собаку раздавленную на дороге нашел, по пути домой и подкинул. Он на краю поселка живет, куда бы ни ехал, все равно мимо дома. А может, с фермы что вез, ему там падеж задешево продают.

Милиционер пытливо посмотрел мне в лицо и, чуть растягивая слова, произнес:

— Сходится. Может, и в самом деле так. Вы какой дорогой сюда ехали?

Ну уж это я знаю точно. Федор рассказывал, как на Ледниковом они встретили стадо баранов, а на Аринке чуть не порвали прицеп.

— Обыкновенной, — как можно спокойней говорю я. — Мимо свалки, на Ульбуку, Ледниковый, а здесь в объезд. Мост-то еще летом размыло. Там у моста наши вещи лежат. Я-то здесь уже был, Бобков — рыбинспектор здешний — меня видел. Он мне две мальмины подарил. Изъял у одних, наверное, мешков двадцать.

— Так ты уже здесь не первый раз? — спросил из-за спины егерь.

Я не заметил, как он оказался в вертолете.

— Конечно. Чуть дальше, возле Хилгичана, моя палатка. Я уже и избушку начал строить.

Милиционер посмотрел на егеря, улыбнулся:

— В самом деле, не в цвет у нас получилось. А я-то уже решил…

И здесь я допустил промах. То ли от избытка чувств, мол, пронесло, то ли желая понравиться моим собеседникам я показал на сети и спросил:

— Вы все это недалеко отсюда, на Чилганье нашли, да? Уже сорванное?

Егерь кивнул, а меня понесло:

— Это я сорвал. Иду вчера, а их две штуки на протоках настроено, и рыбы — дна не видно. Я за топор и давай крушить. Вы их не поймали? Они где-то выше скал стоят.

— Точно, у скал и нашли, — сказал егерь. — Там камни выпирают, на них и зацепилось. А мы-то голову ломаем, как оно могло там оказаться?

— Обожди, — перебил его милиционер. — Вчера, говоришь, крушил. А из совхоза вы когда выехали?

Меня бросило в жар, в голове запели тоненькие колокольчики. Вот дурак! Как же я забыл?

— Разве я вчера сказал? — стараясь пересилить севший вдруг голос, переспросил я. — Позавчера это было, во вторник. Вечером за мной Толик приехал, а утром мы уже сюда. Вещи-то без присмотра оставлять нельзя.

К счастью, егеря больше интересовало, не встречался ли я с хозяином разрушенных мною перегородок. Я рассказал, что видел двух: у одного — ружье, у другого бинокль. Как зовут, не знаю, но при мне называли какого-то Ваську Гусара. У этого Гусара в прошлом году медведь два раза вытаскивал на берег «морду» с рыбой.

— Они там давно сидят. Бутылки по Чилганье пустые без конца плывут. Даже бочка пожарная от них приплыла. Я ее вытащил и возле палатки поставил.

Не знаю, как долго мы бы еще разговаривали и к чему привел бы этот разговор, да, к счастью, летчик многозначительно постучал пальцем по часам и показал глазами на небо. Те заторопились, пожали нам с Мамашкиным руки и вскоре улетели в верховья Чилганьи.

Мы стояли на косе, пока не стих гул вертолетного двигателя, затем Мамашкин сбегал за отсиживающимся в тайге Федором, и мы втроем покатили к моей стоянке…

Перед тем как разгружать тележку, Мамашкин заглянул в пожарную бочку, затем подошел к натянутой вокруг моей стоянки веревке и подергал за нее. Консервные банки зазвенели на все лады, одна сорвалась и покатилась прямо в Чилганью.

— Толково, — кивнул он, глядя вслед банке. — Никакому врагу не прорваться. А это что у тебя? — Его взгляд упал на приставленную к палатке удочку.

Сплетенная из тонких лесок снасть разлохматилась и наверняка выглядела в его глазах вершиной убожества. Я начал было объяснять, что не рассчитывал попасть на крупную рыбу, а хариусов всегда ловлю только на тонкую леску, но Мамашкин даже не стал меня слушать. Он хмыкнул и направился к трактору. Там поднялся в кабину, освободил из зажимов спиннинг и подал мне:

— На, браток, владей!

— Это мне? Насовсем? — не понял я.

— Мамашкин еще никому ничего на три дня не дарил, — улыбнулся тот. — Мне он сейчас ни к чему, а к следующему лету я себе из отпуска привезу.

Я запротестовал:

— Нет, спасибо. Лески, если не жалко, дай, а спиннинг не надо. Сам же говорил, что он две зарплаты стоит.

— Ну это смотря чьи зарплаты, — хохотнул Мамашкин. — Моей и одной за глаза хватит, еще и на пару коньяков останется. Бери, не то обидишь. Если бы не ты, мне и десятком таких спиннингов не откупиться. Да и с кровью ты в самое яблочко угодил. Я им тоже о песцах толковал. Так что не бери в голову, пользуйся. Может, когда икоркой угостишь.

— Икоркой?! Слушай, Коля, жди меня здесь. Федя, давай за мной на ту сторону. Мы ему сейчас продемонстрируем, как консервы нам действуют на нервы.

Скоро я поставил перед удивленным Мамашкиным наполненный больше чем наполовину четырехведерный бочонок с икрой.

— Забери ее ради бога. У меня еще почти трехлитровая банка. И самому наесться, и людей угостить — за глаза хватит. А эту мучительницу дарю. Хоть спать нормально буду.

— Не-ет! Так не пойдет, — теперь запротестовал Мамашкин. — Спиннинг одно, икра — совсем другое. За это положено платить. — Он вытянул уже знакомую мне пачку, отсчитал десять двадцатипятирублевок и протянул мне: — Давай договоримся: счет дружбы не теряет. Эта икра по самой дешевой цене стоит рублей четыреста, если не больше, да и мальму я заберу. Так что ты меня, браток, не жалей, я в прогаре не останусь. Держи!

Я уперся. Спиннинг, конечно, возьму, но деньги ни за что. Я никогда не торговал тем, что мне давала тайга, и, если кто пытался узнать, почему я за столь скромную плату соглашаюсь месяцами жить в глухой тайге, я говорил, что очень люблю природу, а все живущее здесь в тайге мне как будто бы сродни. Теперь получается, что я торгую этой родней.

Мамашкин выслушал мои доводы и махнул рукой:

— Не хочешь, как хочешь. Потом что-нибудь придумаем. Давайте, братцы, разгружаться, нам еще дрова пилить.

Мои гости даже не стали пить чай. Где-то возле Ульбуки они нашли брошенные бревна. Для строительства уже не годные, а топить теплицу в самый раз.

Вместе с Мамашкиным уехал и Федор. Дня через три они снова приедут, и тогда Федор останется со мной строить избушку, навесы, столовую. Я проводил гостей до косы, на которой нас встретил вертолет, и возвратился домой.

Подарок Мамашкина по-прежнему лежал на пне-кресле рядом с ополовиненной бутылкой водки и шахматами. Мамашкин оставил их мне, пообещав очень скоро сделать из меня гроссмейстера.

— Ну и набор! — улыбнулся я, глядя на лежащие на пне предметы, затем вспомнил, что до сих пор хожу обутый на босую ногу, полез в палатку за носками.

На постели распахнутым веером лежали те самые двадцатипятирублевки, от которых я так упорно отказывался. Как и когда Мамашкин сумел положить их — не представляю.

Я натянул носки, свитер и выбрался наружу.

Уже в доброй сотне метров от палатки вспомнил о ночном визитере. А если это был не медведь, а какой-нибудь рыбак? Возьмет да и заглянет ко мне снова, а деньги на самом виду. Мне здорово понравился телевик Мамашкина. Он говорил, что запросто достанет мне такой же, только нужны полторы тысячи. А здесь можно сделать редкостные снимки, ведь почти каждый день встречается что-нибудь необыкновенное, а я стою с пустыми руками и ловлю ворон. Вот засяду и сниму этого медведя в упор, а фотографию подарю Бобкову. Пусть мужик любуется.

Я вернулся к палатке, взял деньги и спрятал в карман.

Встреча

Итак, у меня двести пятьдесят рублей, триста лежит на сберкнижке, и двести пятьдесят должны выдать в совхозе. Напишу Шурыге доверенность, пусть получит и привезет сюда, или, на крайний случай, сгоняю в совхоз сам. Остается семьсот.

За день поймал тридцать две мальмины, получилось почти две трехлитровых банки икры. Мамашкин говорил, что готов платить за каждую двадцать пять рублей. Значит, если постараюсь, буду иметь к концу месяца телевик.

Но я решил не рисковать. По закону разрешается за один день рыбалки ловить десять килограммов рыбы, это около двух десятков мальмин. Если держаться нормы — никто не придерется.

Первый улов принес на свой стан, извлек икру, очистил от пленок, отбил на грохотке и засолил. Рыбу засолил тоже, потом сообразил, что поступаю неосторожно. Выпотрошенную рыбу можно смело оставлять в тайге. Уже начались ночные заморозки, и ничего с ней не случится, да если и случится — не страшно, песцы-то с радостью съедят и такую.

Сначала мне показалось, что запросто заготовлю этой икры сколько угодно. До конца нереста еще далеко, стеклянных банок на лесозаготовительном участке много, соль есть. Но, оказывается, эта мальма не такая и дура. Вытащишь пять-шесть, из которых не больше двух икрянок, и все — осторожничают. Приходится долго ожидать, пока рыба успокоится, или отправляться на поиски другого плеса.

И вообще, я вдруг стал смотреть на все совершенно другими глазами.

Еще три дня назад я мог долго проторчать возле какого-нибудь ручейка, наблюдая за танцующими у подводных ключей песчинками или за ползающими по дну ручейниками. Теперь же меня интересует только то, из чего можно получить хороший снимок, да еще мальма.

Занявшись промыслом икры, я стал ходить другой дорогой. Прежде держался реки. У приплеска почти всегда есть полоска суши, где идти легче, чем по тайге. Теперь же я всячески избегаю берегов и тропинок, чтобы случайно не столкнуться с кем-нибудь, особенно избегаю Бобкова.

Я выбирал места, которые выбирают для своих потаек птицы и звери. Значит, во мне подспудно живут те же привычки, что и у них…

С вечера побрызгал небольшой дождь, потом поднялся ветер, и на землю полетели редкие снежинки. Я накрыл палатку полиэтиленовой пленкой, укрылся еще одним одеялом и уснул. Уже второй день обхожусь без приварка. Есть картошка, оставленное Мамашкиным лосиное мясо, но нет настроения возиться с кастрюлями. К тому же захолодало, в любой день по реке может пойти шуга, и вся рыбалка кончится.

Проснулся затемно, но пока раскладывал по банкам икру, пришивал пуговицы к куртке и вырезал новые стельки в резиновые сапоги, наступил рассвет. Снега выпало всего лишь чуть-чуть, и там, где земля голая, он сразу же растаял. Но и того, что остался, оказалось достаточно, чтобы рассмотреть цепочку протянувшихся рядом с моим станом крупных медвежьих следов. Значит, медведь был здесь и сегодня ночью, только в этот раз он не полез под веревку, а обогнул ее стороной.

Я прихватил спиннинг и отправился следом за медведем. Нам было по пути, к тому же хотелось узнать, куда это ходит мой сосед. Может, где-то неподалеку он устраивает себе берлогу.

Сначала я видел только медвежьи следы, но уже у первой излучины я узнал и какого медведь цвета. На припорошенной снегом валежине лежал комочек шерсти. Мой сосед был светло-светло-коричневым, или, скорее, желтым. Я вспомнил, как Константин Сергеевич обзывал напугавшего его медведя «рыжим чертом». Наверняка это тот самый зверь.

Снег просыпался узкой полосой, и уже у первой скалы его почти не было. А может, его успел слизнуть гуляющий здесь теплый ветер. Пропал снег, исчезли и следы. Пошел медведь дальше вдоль реки или свернул в сторону — я так и не узнал.

За какой-то час поймал четырнадцать мальмин и, решив не рисковать, понес их прятать. Наверняка я не первый, кто открыл здесь рыбное место и такой способ рыбалки, потому что метрах в трехстах от реки, в самой чаще, стоит маленькая, построенная из тонких жердей и толи избушка. В ней ни окон, ни печки. Широкие, заваленные сеном нары, узкая полка над головой да перевернутый вверх дном ящик — вот, пожалуй, и вся мебель. Под нарами мешок крупной сероватой соли и две закопченные кастрюли. Скорее всего, здесь скрывались не от холода, а от дождя и комаров. Рядом с избушкой сколоченный из тарных дощечек стол и узкая скамейка. Все запорошено лиственничными хвоинками, лежащие под столом газеты пожелтели и выгорели так, что я не смог прочитать двух слов.

Рядом с избушкой сочится еле приметный родничок. Вчера я оставил на его берегу десятка два выпотрошенных мальмин. Поднял мох и сложил рыбу прямо на кристаллики вечной мерзлоты. В этом месте рыба может храниться свежей сколько угодно времени.

Лишь только нырнул под деревья, как мое внимание привлек отчаянный крик кедровки. Я не видел птицы, но по тому, как она орет, догадался, что ей приходится несладко. Скоро ей отозвалась вторая кедровка, третья. Интересно, что случилось? Может, вернулись хозяева избушки?

Я прислонил спиннинг к лиственнице, положил рядом сумку с рыбой и стал потихоньку подбираться к избушке. Если эти рыбаки нашли мою мальму, то легко догадаются, чем я здесь занимаюсь, и могут быть неприятности.

Не-ет! Дверь по-прежнему закрыта, на столе пусто. Делаю еще несколько шагов и вижу медведя. Стоит себе и спокойно лакомится моей мальмой. Вот он наклонился, придавил рыбину лапой, оторвал кусок и жует. Медведь довольно крупный и чересчур толстый. Может, он и вправду превратился к осени в бурдюк с салом, а может, это мне только кажется.

В глаза бросается крутой горб и свисающая шерсть на шее и подбородке. Цвет шерсти у медведя необыкновенно светлый, особенно бока и шея. Казалось, мишку окунули в перекись водорода, но не додержали и в таком полуобработанном виде вытурили в тайгу.

Под деревьями ни ветерка, медведь не мог меня учуять, стоял, сосредоточенно так пережевывал мою мальму.

На склонившейся над родничком лиственнице дремали три кедровки. Они давно поняли, что всякая суета сейчас ни к чему, медведя от мальмы им не прогнать, нужно ждать, когда он уберется сам. Четвертая же, по-видимому самая молодая, не хотела терпеть такую несправедливость, она прыгала вокруг зверя и орала, словно ее режут. Откуда ни возьмись прилетела еще одна кедровка. По пути она заметила меня и сообщила об этом собравшимся вокруг медведя кедровкам. Медведь прекратил жевать и подозрительно уставился в мою сторону. Я стоял не шевелясь, из-за веток выглядывали только плечо и часть головы, но он негромко рявкнул, повернулся и исчез за деревьями.

Я тоже не стал искушать судьбу, подхватил свои вещи и заторопился домой.

Оказывается, у меня были гости. На столе появились четыре буханки хлеба, три больших луковицы и десяток батареек. Я сходил к дороге, нашел там свежие следы рыбинспекторского «Урала» и понял, что приезжал Бобков. Сначала я обрадовался, что не встретился с ним. Бобков верит мне и помогает, как может, а я браконьерничаю. В его присутствии мне неловко. Но уже через пять минут я пожалел о несостоявшемся свидании. Вот-вот на своем «Кальмаре» появится Мамашкин, и мне нужно бы знать, где в это время будет Бобков? Сварили бы ухи, посидели за бутылкой водки, глядишь, все стало бы ясно.

Обработку рыбы решил отложить на вечер. Теперь у меня есть батарейки, организую свет и спокойно приведу все в порядок, а может, к тому времени появятся Мамашкин с Федором.

Кое-как подогрел тушенку, вскипятил чай и снова к скалам. Сегодня мальма клюет как приговоренная. Уже отнес в тайгу три сумки, а она идет и идет. Особенно хорошо клюет у скал. Я облюбовал два уловистых плеса и носился от одного к другому, рискуя в любую минуту оказаться в воде. Вокруг скал обходить далеко, к тому же там полно бурелома, и я пробираюсь по карнизу. Он донельзя узкий и скошен в сторону Чилганьи, а здесь еще вчерашний снег. Ставишь ногу и не знаешь, задержится она на камне или поедет в воду? Правда, в двух местах карниз выходит на широкие площадки, и с них можно подняться на террасу, но рыбачить там опасно: напротив из воды выглядывают принесенные половодьем ивы, и я не хотел рисковать уловистыми блеснами…

Неожиданно через шум воды до меня донесся вертолетный гул. Сначала вертолет летел сравнительно высоко, затем скользнул вниз и поплыл над самыми деревьями.

«Рыбнадзор, — подумал я, — куда затаиться?» У меня почти полная сумка рыбы, да и остальная спрятана не очень. Оставляю все на берегу, в несколько прыжков огибаю скальный выступ и торопливо карабкаюсь наверх. Метрах в тридцати надо мной нависли толстые лиственницы, под ними можно спрятаться.

Вертолет вильнул в сторону и принялся описывать там круги. Покружившись, он направился к скалам. Я уже влез наверх, спрятался за лиственничный ствол и, чуть высунув голову, следил за вертолетом. А тот наплыл на меня, огромный, тяжелый, утопил в своем грохоте и, казалось, коснулся гонимым от винтов ветром. Я хорошо разглядел лица за стеклами кабины. Вертолет неторопливо сместился к другому берегу Чилганьи и завис. Тотчас дверца открылась, в проеме показался человек и исчез, дверца стала на свое место, но уже наполовину укороченная. В проеме забелели лица, вертолет качнулся и поплыл над растущими по ту сторону Чилганьи тальниками. Он шел все быстрее, и вдруг на белеющую вдоль реки галечную косу выскочил лось, промчался по приплеску и исчез в кустарнике.

Без всякого сомнения — шла охота. Вертолет то проваливался вниз, то снова взмывал над деревьями, то летел, прижимаясь к вершинам. В последний раз он вынырнул уже километрах в трех от скал. Под его округлым брюхом покачивался какой-то предмет. Присмотревшись, я понял, что это прицепленный к внешней подвеске лось. Вертолет пересек долину, сделал круг над сопкой с тригонометрическим знаком и сел.

Я спустился, забрал сумку с рыбой, спиннинг и направился домой. До вечера можно было неплохо порыбачить, но у меня вдруг пропало настроение. Все время казалось, что это был тот самый знакомый лось с травинками на рогах. Как же он не ушел? Переплыл бы реку и под скалы. А может, мне не нужно было прятаться, они бы его не тронули.

Первый карниз я прошел сравнительно легко, уже появился опыт лазания по скалам, да и сами скалы успели просохнуть, и подошвы сапог словно прикипали к камню. Второй карниз был шире первого и всего лишь чуть наклонен к воде, я шел по нему и поглядывал в сторону сопки, на которой сидел вертолет. Конечно, на вертолете был номер, я мог его запомнить, когда тот кружил над головой, но как-то не удосужился. Помню только, что среди цифр был нуль и, кажется, единица. Может, вертолет, возвращаясь, снова полетит в мою сторону и я смогу разглядеть все получше.

Раздавшееся впереди негромкое рычание сыпануло мне за спину горсть мурашек и сделало ватными ноги. В каких-то пяти шагах от меня, под скалой, за которой начиналась вторая площадка, стоял знакомый мне медведь и недобро глядел в мою сторону. Я откачнулся и инстинктивно выставил спиннинг перед собой. Это движение рассердило медведя, он рявкнул громче, царапнул гранитный выступ и поднялся на задние лапы. Хорошо вижу стекающие с его рта слюни, вымазанное грязью плечо и потертость под мышками. Рот у медведя открыт, над вывернутой нижней губой желтые, покрытые черными пятнами зубы, нос сердито сморщен.

Справа от меня скала, слева бурлит зажатая гранитом Чилганья. Ни развернуться, ни отступить в сторону, хоть прыгай в воду. Нельзя и стоять, ожидая нападения зверя.

Медведь рычит все громче. Наверное, его злит сверкающий металлическими кольцами спиннинг. Рискуя свалиться в Чилганью, делаю шаг назад, как можно осторожнее опускаю руку со спиннингом и пытаюсь прислонить его к скале, но мой спиннинг, царапнув проволочными кольцами по камням, скользнул в воду. Наверное, в обычных условиях я успел бы подхватить его, сейчас же медведь сторожит каждое мое движение, и мне остается только проводить снасть взглядом.

Медведь, порыкивая, опустился на четвереньки, чуть отступил назад и оказался на площадке. Там рявкнул в последний раз и, поминутно оглядываясь, полез вверх по крутому склону.

Рыбинспектор

Как все нелепо вышло. Еще бы с недельку хорошей рыбалки, и можно ставить точку. Теперь таких денег не собрать. Вот тебе и «Кенон». Да шут с ним, куплю обыкновенное фоторужье и буду щелкать в свое удовольствие. В крайнем случае, можно подождать до весны. Если удастся откладывать с каждой зарплаты хотя бы сотню, соберу запросто. Сейчас у меня около восьми банок икры, налажу удочку и до конца нереста заготовлю столько же. Это почти четыреста рублей, да еще триста займу, и, пожалуй, хватит.

Откладываю «Огонек» в сторону, какое-то время гляжу на стоящую у палатки удочку, затем решаю:

— К черту! Зачем тянуть резину? Какая, собственно говоря, мальме разница, как ее поймают — на удочку или «мордой»? Не посплю пару ночей, и привет. Разломаю, выброшу в Чилганью, чтобы и памяти не осталось.

Снимаю натянутую вокруг стана веревку и, прихватив топор, бреду через перекат. Сегодня настрою «морду» и за одну ночь возьму столько мальмы, сколько удочкой не поймать и за месяц.

Мною овладела злая решимость. Имею я право поймать сотню-другую рыбин? Эти являются на вертолетах да на машинах, набивают мешки и домой. Да и ловлю эту рыбу я не на что-нибудь, а на дело. Может, подстерегу такой снимок — все спасибо скажут.

Немного выше моего стана Чилганья разделяется на три протоки. Две первые бурные и глубокие, третья помельче, и, главное, к ней можно пробраться только через мой перекат или со стороны скал. Неделю тому назад я нашел там обрывок капроновой веревки и железные колья. По всему видно, место неплохое и уже испытанное.

Я принес все к протоке, послушал, не шумит ли где машина, и принялся за установку кольев. Дно в протоке усыпано большими и маленькими камнями, сначала я даже засомневался, смогу ли вбить хоть один. Но все опасения оказались напрасными. Острые колья каким-то образом находили щели между камней и стояли так, что их трудно было даже покачнуть.

Стук топора был слышен по всей реке, и я торопился как можно скорее покончить с этой работой. Вода холодная, скользкое топорище несколько раз вырывалось из рук, приходилось доставать топор со дна протоки. Наконец забит последний кол, оставляю топор, снасти на берегу и почти бегом возвращаюсь к палатке. Нужно переодеться, а главное, выждать. Вдруг мою работу кто-то слышал.

Развел костер. Возился с картошкой, рубил дрова, убирал на столе и беспрестанно поглядывал на дорогу. Но там было пусто, а вот на реке вдруг появились две плывущие вверх горлышками бутылки. Значит, мои соседи еще там. А может, это новенькие? Хотя вряд ли. По отношению к пустым бутылкам у каждой компании свой почерк. Одни их расстреливают, другие зашвыривают в кусты, третьи складывают в кучку. Среди этих рыбаков наверняка затесался романтик, вот он и отправляет посуду в дальнее плаванье.

Наелся супу, вымыл посуду, чуть посидел на пне-кресле и только потом отправился к протоке. Подходил осторожно, с оглядкой. Вдруг меня уже ждут. Но нет, все спокойно. Возле сваленных у воды снастей дремлют два кулика-перевозчика. Услышали мои шаги, заволновались и, попискивая «Ти-вить, ти-вить», понеслись над водой.

Разматываю крылья снастей, верх привязываю к кольям, низ заваливаю камнями, напротив оставленного между крыльев прохода настороживаю вентерь-«морду». Руки совсем застыли, течение валит с ног, в любую минуту может нагрянуть рыбнадзор, а меня вдруг потянуло на песни. Бултыхаюсь в протоке и ору на всю тайгу:

Вернулся в палатку и часов до одиннадцати вечера, не раздеваясь, провалялся на постели, затем отправился к протоке. Вокруг сплошная темень, где-то жалобно скрипит дерево, раздаются частые хлопки, но я уже привык к Чилганье и ночью чувствую себя спокойнее, чем днем.

Вот и моя протока. Даже без фонарика вижу торчащие поперек нее колья. Вода глухо урчит между ними и плещет в берег. Какое-то время стою и прислушиваюсь к ночи, затем, включив фонарик, лезу в воду. Наконец и «морда». В ней десятка три рыбин. Неплохо! Основной ход начнется где-то с полуночи, а их уже столько. Так что сегодня я с икрой!

Только возвратился к палатке, как услышал шум двигателя. Кто-то еще едет сюда. Перебираю в голове, все ли надежно спрятано и спотыкаюсь на мысли: «Дожился! Раньше был рад всякому человеку, не знал, где посадить, чем угостить, а сейчас дергаюсь». Но тут же отбрасываю эту мысль, подкладываю в костер дров, расставляю на столе чашки, сахарницу, хлеб. Кто бы там ни приехал, прежде всего, нужно угостить его ужином.

Нет, это не Бобков. Сквозь рокот мотора прорывается тонкий свист турбонадува. Не иначе как Мамашкин на своем «Кальмаре». За деревьями мелькнули огоньки фар, исчезли, через мгновенье вынырнули снова и залили мой стан ярким светом.

Все точно. Явился Мамашкин и привез вагончик. Роскошный, выкрашенный в желтый цвет дом, на обеих сторонах которого метровыми буквами написано «ГАИ». В прошлом году его поставили на въезде в поселок, чтобы там дежурили дружинники. Но что-то у них не вышло, мальчишки, а может, кто из обиженных шоферов выбили в вагончике окна и сняли дверь. Так он и простоял всю зиму бесхозным, а весной его перетянул запасливый Шурыга. Теперь вот направил сюда.

Первым делом Мамашкин затянул меня в вагончик, похвалился, что руководил его ремонтом, и продемонстрировал стоящий в углу совершенно новый автомобильный аккумулятор и устроенное от него освещение.

— Если пользоваться с умом, хватит надолго, а потом я свежий подкину. Так что теперь ты, браток, с электричеством. Хочешь музыку слушай, хочешь письма сочиняй. Завтра прикатят Шурыга с Федькой, будем праздновать настоящее новоселье с докладом и танцами. Уж на что, а на доклады Шурыга специалист.

Мы повесили над столом лампочку, поужинали, а потом поиграли в шахматы и слушали ночь. Уже начался перелет уток, некоторые стаи проходили над самой рекой, и свист утиных крыльев раз за разом прорывался сквозь шум воды на перекате. А потом на свет прилетела сова и принялась кружить, поблескивая короткими широкими крыльями.

«Морду» решили проверить перед рассветом.

— Вытрусим рыбу и сразу же все в заначку — и мальму, и «морду», и колья, — сказал рассудительноМамашкин. — Лучше лишний час повозиться с кольями, чем устраивать здесь выставку достижений народного хозяйства. Береженого-то бог бережет.

О деньгах, что он оставил мне в первый приезд, мы не вспомнили. Все было как бы само собой разумеющимся. А когда я сказал, что заготовил восемь банок икры, Мамашкин уважительно посмотрел на меня.

— Представляю, как ты здесь пахал. Но ничего, на то мы и мужики. Осенний день год кормит. А лодырь, он и в Африке лодырь, только там черный.

Спали в вагончике. Что ни говори, а кровать с панцирной сеткой — это тебе не лиственничные веточки, и спать на кровати куда слаще. Да и просыпаться в вагончике не то что в палатке, — тепло, просторно и как-то надежнее.

Оделись, посидели, пока Мамашкин выкурил сигарету, и подались к протоке. И сразу же сюрприз. Оказывается, в какой-то полусотне метров от моего стана остановилась на отдых большая стая уток. Некоторые дремали на воде, другие устроились у самого приплеска, третьи выбрались на середину косы.

Наконец и протока. Ее шум к утру стал тише. Уже проглядывают выстроившиеся поперек реки колья, и я мысленно представил себе, как сейчас мы будем вытаскивать набитую мальмой «морду». Наверняка такая же мысль пришла и к Мамашкину, потому что он ускорил шаги и вполголоса произнес:

— Молоток! Место-то выбрал самое то. Я же говорил, башка у тебя варит…

Вдруг он остановился и стал рассматривать что-то у себя под ногами. Я присветил фонариком и увидел, что Мамашкин держит в руках изорванную в клочья мокрую сеть. Кое-где между ее ячеек белеют запутавшиеся мальмины. Две или три рыбины валяются прямо на камнях. Одна из них раздавлена, и на берегу маслянисто желтеет крупная икра.

Сначала мне показалось, что это опять принесенная с верховьев снасть, но здесь я разглядел голубую изоленту на выглядывающем из сети проволочном кольце и сразу же понял, что это мой вентерь.

Рискуя набрать в сапоги воды, лезу в протоку и против течения бреду к загородке. В душе теплится надежда, что все обойдется, мало ли где могут быть похожие вентери. Но одно крыло повалено в воду, а там, где должна стоять «морда», бурлит вода.

Мамашкин догнал меня и встревоженно спросил:

— Это рыбнадзор, да?

— Да какой там в черта рыбнадзор! — выругался я. — Не видишь, что ли? Медведь похозяйничал. Это тот самый, что и на скалах. Он здесь давно на «мордах» специализируется и шустрит похлеще любого рыбнадзора. Те приехали и уехали, а этот никуда.

Напарник

У меня гости. Приехал Шурыга, привез две сенокосилки, пресс для увязывания сена в тюки, Федора и собаку Найду. Найда вместе с шофером сразу же убежала на рыбалку, а Федор спит в кабине. Мы с Шурыгой успели поругаться, затем помирились, сходили к лесозаготовительному участку, а он все еще не просыпается. Бригадир заглянул в кабину, покачал головой и сплюнул:

— Во, кадру себе откопал! Тысячу раз зарекался не связываться с пожарниками. Нет, взял. Я тебе скажу, пусть у человека в трудовой книжке хоть сто записей, хоть мильен мест переменил — не боись. Больше всего: перед тобой самый что ни есть романтик-неудачник и вкалывать будет за троих. Но если в трудовой один-единственный штамп из пожарки — лодырь. И не какой-нибудь, а мрачный.

— Как это? — не понял я. — Скучный, что ли?

— Не-е. Это такой труженик, что ему и мозгой шевельнуть тяжело. Недавно этот Калипух вместе с нашими ездил на Утесное за вениками. Там рябины, черемухи — море. Все охают, ахают, а он ни в одном глазу. Его спрашивают, чего ты, мол, такой безразличный к природе или она тебе вообще не нравится? Калипух соображает, что же ему больше всего запало в душу. Все-то ждут, сейчас он начнет перечислять закаты, восходы, ромашки, лютики. А Федор и брякнул: «Я же говорю, все нравится. Вот, например, плюнешь — куда захочешь, и никто тебе ничего».

Я рассмеялся, улыбнулся и Шурыга, а Мамашкин пожал плечами, стукнул каблуком по колесу и сказал:

— Не понимаю, что здесь смешного? Кому глянется поп, кому попадья, а кому попова дочка. Просто человек смотрит на мир более рационально.

— Ну что рационалист, это уж точно, — поддержал его Шурыга. — Мужики эти веники сдали на ферму по пятаку, а он банщице по тридцать копеек загнал. Буди его, да будем разгружаться, мне к планерке нужно в конторе быть.

Разгрузились, еще раз прикинули, где лучше всего поставить домик-будку, где столовую, где навесы для техники, Шурыга кликнул шофера и укатил в совхоз. Я договорился с ним насчет зарплаты, и он пообещал или привезти ее сам или передать с Мамашкиным.

— Одно в толк не возьму, зачем тебе в тайге деньги? Что-то мне все это сомнительно и подозрительно, — щурил глаза Шурыга. — Не вздумай здесь какой-нибудь конфуз организовать. — И в кабине приопустил стекло и, кивнув в сторону Федора, добавил: — За него не бойся. Я ему все наряды показал, если справитесь, прямого рублей по двести восемьдесят получится. Калипух деньги уважает, теперь и тебя на заработки потянуло, так что споетесь.

Не успела машина с Шурыгой исчезнуть за поворотом, как у нас закипела работа. Прежде всего Мамашкин решил завалить нас стройматериалом.

— Не сегодня-завтра полетят белые мухи, потом каждое бревно по пуп в снегу тянуть будешь, да к тому же и вид у вашего лагеря слишком неубедительный. Палатка, костерок — глянуть со стороны — турист-браконьер местный. Иначе не подумаешь. А вот когда здесь будет маячить гора бревен, доски появятся, стружкой запахнет — любой рыбинспектор даст голову на отсечение, что человек явился сюда не за икоркой. Политикой, браток, не только в ООН заниматься нужно.

Отыскали ломы, трос, натянули рукавицы-верхонки и завертелись. Привезли две тележки досок с лесозаготовительного участка, приволокли брошенный у дороги прицеп, забрали остатки размытого моста.

Памятуя слова бригадира, я наблюдал за Калипухом и ничего такого не заметил. Он карабкался на бревна, ворочал ломом, таскал трос ничуть не меньше, чем я. Правда, раза два я приловил Федора на том, что он хватался за более тонкий конец бревна, но, во-первых, это могло получиться случайно, во-вторых, он выглядел щуплее меня и, понимая это, экономил силы.

А вот насчет коммерции бригадир подметил точно. На вырубках буйно разрослась смородина. В этом году был хороший урожай, и ветки буквально гнулись от красных ягод. Пока Мамашкин отвозил бревна, Федор успел набрать литровую банку смородины и стал подсчитывать, сколько можно выручить за разбросанные по лесосекам дрова, а затем его внимание привлекли вскипающие со дна небольшого таежного озерка пузыри.

— Надо же, сколько добра пропадает. Ты, наверно, и не знаешь, что этот газ горит не хуже бензина. Если собрать в баллон, можно запросто и жратву сварить, и машину заправить. А он буль-буль — и в воздух, буль-буль — и в воздух. Может, вместе с каждым этим «буль» копейка вылетает.

Мы разобрали два лежащих у опушки штабеля и взялись за третий, когда Федор присел, заглянул под бревна и махнул рукой:

— Сюда! Нора какая-то. Ружье несите, кажется, там кто-то есть.

Со стороны густого лиственничника под штабелем темнеет широкое отверстие. По бокам оно заросло пушицей, сверху крест-накрест пересеклось чуть заметными паутинами. У всех растущих вокруг штабеля молодых лиственничек сломлены вершины. Берлога! Перед тем как залечь, медведь заламывает деревца у своей берлоги и выстилает тонкими веточками пол своей зимней квартиры.

Мамашкин зажег спичку, посветил в дыру. На дне слой потемневшего перетертого мха, кое-где из него выглядывают лиственничные веточки. Я залез в берлогу, чуток полежал на подстилке, стараясь представить, как чувствует себя здесь косолапый.

Мамашкин обследовал лежащие в штабеле бревна, одно даже приподнял, затем распорядился:

— Не будем трогать. Вдруг он снова сюда на зиму спать устроится. Мы его аккуратненько из берлоги и вытряхнем. Мне, братцы, медвежья желчь во как нужна, — чиркнул он себя по горлу. — Две сотни без всякого на бочку выложу. Вы это, мужики, учтите.

Часов в шесть вечера, когда наша стоянка стала напоминать лесозаготовительную биржу, Мамашкин заглушил трактор и позвал меня в кабину.

— Ты когда-нибудь имел дело с неводом? — спросил он, пытливо глядя мне в лицо.

— Давно. Я удочкой все время ловлю, а неводом лет десять не пробовал.

— Ну, против меня ты академик, — хохотнул Мамашкин. — Я-то вообще никогда не пробовал. Представь себе, невод есть, резиновый костюм у соседа занял, расспросил, что и как, а попрактиковаться не пришлось.

— Может, Федор?

Мамашкин глянул на сидящего у костра Калипуха, скривил губы:

— Не пойдет. Не та музыка, и голос не тот. Он же в первой яме утонет или в сеть запутается. А нам, браток, утопленники не нужны… Говоришь, твой Бобков вниз укатил? А объезда какого-нибудь не знаешь?

Я пожал плечами.

— Нет здесь другой дороги, — уверенно подтвердил Мамашкин. — Мост мы доломали, а через скалы и луноход не пройдет. Сейчас перекусим, захватим невод и попробуем удачу. Не ехать же домой с пустыми руками.

«А если он вдруг заявится? — подумал я о Бобкове. — За шумом воды никакой машины не услышишь. Обогнет плес и возьмет голыми руками».

Говорю об этом Мамашкину, тот снисходительно смотрит на меня:

— Ну уж для этого Федор сгодится. Сунет в костер кусок резины, мол, приехали люди, чай нужно подогреть. А дым от нее знаешь куда виден. У меня на это бросовая камера всегда найдется. Нужно только прихватить с собой удочку. Если кто сунется, мы рыбачим на уху.

Я думал, резиновый костюм — это что-то изящное, обтекаемое, а здесь безразмерные шаровары с лямками и такими бахилами, что в них запросто влезли сапоги сорок третьего размера. Куртку решил не надевать, и без того запечатан в резину до подмышек.

Распустили невод, привязали к крыльям палки, и я, захватив одну из них, лезу в Чилганью. Вода сразу же сжимает резину, холодит ноги, но терпеть можно. Вода уже выше пояса, она давит тело, толкает в спину, я придерживаюсь за палку и, поглядывая на идущего вдоль берега Мамашкина, забираю все глубже. Перед поплавками плеснулась первая рыба, затем вторая, третья. Мамашкин сигналит рукой, что торопиться не нужно, но невод уже напирает на перекат. Рискуя свалиться в воду, почти бегом тяну невод к берегу, и скоро мои сапоги загремели по сухой гальке.

— Подрезай! Подрезай, уходит! — шипит Мамашкин, падает на живот и волочит нижнюю часть невода на берег.

Середина невода клокочет от мальмы, ее очень много. Здесь и самки, и малиново-розовые самцы — «пожарники».

Отловились, когда уже давно стемнело. Перенесли в глубь тайги мешки и, прихватив с десяток икрянок, отправились к стоянке. Настроение у обоих хорошее. Добрались до вырубки. Отсюда до нашей стоянки шагов триста. Вдруг Мамашкин остановился, показал рукой на белеющее в темноте бревно и предложил:

— Покурим?

Втянул дым и, глядя на поигрывающий в руках огонек догорающей спички, сказал, чуть растягивая слова:

— Значит, все у нас, браток, хорошо, все нормально. Рыба здесь, удочка здесь, ловили-старались, несем домой, что попалось. Если кто спросит, скажем, рыбачили аж за скалами, а задержались потому что… — Мамашкин задумался.

— Скажем, на Рыжего, ну, медведя этого, наскочили и побоялись идти напрямую. Здесь об этом медведе все давно знают, — пришел я на выручку Мамашкину.

— Ну и чудненько, — согласился тот. — Здесь вот что, — неуверенно заговорил Мамашкин, — Федору не очень-то распространяйся.

— Чего распространяться? — не понял я.

— Ну, насчет этой рыбалки. Скажем, с полмешка поймали, и почти одни петухи, ну «пожарники» которые.

— А ему-то какая разница?

— Как тебе объяснить? Не нужно Федору знать, что за один вечер можно десять мешков мальмы черпануть. Как пить дать, завтра же здесь настоящий промысел устроит и, конечно же, вляпается. А там его расколют, и нам неприятности. Давай-ка, браток, от греха подальше, а?

Наконец и наша стоянка. Еще издали вижу сидящих под яркой электрической лампочкой двух человек, третий возится у костра. Мамашкин положил руку мне на плечо, сжал его, удовлетворенно гоготнул:

— Мужик добрую выпивку, как собака, нюхом чует. Я же говорил, новоселье отмечать будем, вот они как мухи на мед и полезли.

У стола сидят Бобков и незнакомый парень, у костра наш Федька. Увидев, что у нас всего лишь удочка и небольшая сумка, Федор обрадовался и стал здороваться с нами за руку, словно не видел сто лет.

Бобков поднялся из-за стола, тоже пожал нам руки, а потом с обидой сказал:

— Я, значит, пресмыкаюсь перед продавщицами, чтобы они выделили для несчастного таежника хоть несколько батареек, а он здесь настоящую иллюминацию устроил. Мы сегодня у тебя ночуем, не выгонишь?

Говорю, что очень рад гостям, знакомлюсь с напарником Бобкова, и вообще, веду себя, как и подобает радушному хозяину.

— Ну как клевало? — кивнул Бобков на сумку, которую все еще держит в руках Мамашкин.

— Маленько есть. — Мамашкин приподнял сумку с рыбой и предложил: — Может, ушицу заварганим, а? У нас и к ушице кое-что найдется.

— Наверное, не стоит, — улыбнулся Бобков. — Понимаете, я рыбу-то не очень люблю, и все из-за того, что она рыбьим жиром пахнет. У меня от него с детства аллергия. Да и ждать-то вашей ухи некогда. Нам подниматься рано. Где-то здесь компания орудует, никак ей на хвост не наступим. Лучше немного перекусим, и на боковую.

Мне и самому неохота после невода возиться с варевом, я забираю у Мамашкина сумку с рыбой и прячу ее в устроенный подо мхом «холодильник». Там у меня со вчерашнего дня лежит несколько хариусов и штук пять мальмин. Лучше подхвачусь утром и приготовлю мужикам роскошный ужин-завтрак. Сегодня я нашел у лесозаготовителей совершенно исправный таганок, так что можно этой рыбы нажарить.

Накрыли стол, разлили по кружкам водку, выпили. Бобков выпил, сколько ему налили, и принялся с аппетитом есть вареную курицу. Мамашкин оттеснил и меня, и Федора на задний план, сам предлагал гостям то приготовленное по особому рецепту сало, то домашнюю тушенку, то выращенные в собственной теплице огурцы.

Бобков ел, похваливал, а потом хмыкнул и, хитровато глянув на Мамашкина, сказал:

— Испортили мы вам ужин. Уверен, не будь нас, на столе была бы совершенно другая раскладка.

— Как это? — не понял Мамашкин.

— Ну, как сказать, меню другое, что ли. Балычок, икорка, рыбка вяленая.

Я бросился выручать Мамашкина:

— Откуда у них? Они-то здесь первый день, а я все, что поймал, Шурыге отдал. Сами понимаете, начальство уважение любит.

— Вот-вот, и я об этом. Думаете, вы первые такие? Я десять лет скитаюсь по Чилганье, уж сколько раз меня хлопцы здесь обедами да ужинами угощали. На закусь разве что птичьего молока не подавали. Не поверите, даже кокосовым орехом как-то потчевали, но вот икрой не угостили ни разу. Разве сам отберу, так это неинтересно.

— Наверное, им кажется, что вы в этой икре купаетесь, как карась в сметане. Считают, надоела она этому рыбинспектору до ужаса, — сказал напарник Бобкова.

— Действительно, они считают, а я икры в этом году и не пробовал, — с неподдельной обидой пожаловался Бобков и, повернувшись ко мне, попросил: — А ну-ка, хозяин, если не жалко, неси сюда икрянку, мы в момент сгоношим пятиминутку.

Сидевший у края стола Федор с готовностью подхватился и направился к «холодильнику». Я тоже поднялся подыскать посудину для икры-пятиминутки, и в этот момент Бобков подмигнул своему напарнику. Незаметно так двинул бровью, и, если бы не то напряженное состояние, в котором я находился весь этот вечер, возможно, это подмигивание прошло мимо моего внимания. Но сейчас я понял, что никакая икра Бобкову не нужна, а просто ему зачем-то хочется посмотреть наш улов.

Я обогнул стол, подошел к склонившемуся над «холодильником» Федору и грубо оттолкнул его в сторону:

— Давай, Федь, договоримся, когда хоть одну рыбку сам поймаешь, тогда ею и задавайся. А то, если ловить — «мне и смотреть на твою удочку тошно, на одном конце удочки червяк, на другом дурак», а демонстрировать же чужой улов ты первый. — И, повернувшись к Бобкову, спросил: — Всю нести или сколько?

— Да нет, — махнул тот рукой. — Нам парочки за глаза хватит.

Засовываю руку на самое дно «холодильника», нащупываю там две пойманные спиннингом мальмы и небрежно бросаю их на стол. Бобков взял ближнюю, отклонился к свету, поддел ногтем верхнюю губу рыбины, осмотрел, хмыкнул и передал напарнику. Тот тоже обследовал мою добычу, поднял глаза на Бобкова, улыбнулся:

— Будем, Михайлович, спать укладываться, что ли? Ну ее, эту икру, у меня глаза уже сами слипаются. Я в кабине лягу, а ты давай в это «ГАИ». Я бы тоже с вами устроился, да боюсь, не усну. Очень уж ваше «ГАИ» мне на психику давит. Всю ночь арестантом чувствовать себя буду.

Найда

Уехал Мамашкин и увез хорошую погоду. Буквально к вечеру задул сухой морозный ветер, сыпанул желтой хвоей, закружил багровым листом. Небо оставалось по-прежнему высоким, но и неторопливо плывущие у самого солнца тучи, и само солнце, казалось, дышали промозглым холодом. Снега не было, только колючие ледяные крупинки больно хлестали в лицо да на замерзших лужицах надуло белые гребешки.

В заводях появился первый лед. Он был неширок и до того тонкий, что от малейшего усилия прогибался и стрелял белыми лучиками, но сразу же под эту ненадежную с виду защиту устремились хариусовая молодь, форельки-икроеды и краснопузые гольянчики. Плавают туда-сюда и, хотя слышат шаги и даже хорошо видят меня, удирать не торопятся. Детский сад, да и только.

Мудрый и прозорливый Шурыга оказался неправ, предвещая, что мы споемся с Калипухом. Несмотря на обещанные двести восемьдесят, Федор не очень-то рвался к работе, а, главное, когда я напомнил, что в тайге мы должны заботиться друг о друге, он без всяких обиняков заявил:

— А зачем это? Что я, баба о тебе думать?

Однако приготовленное мною ел и внимательно следил, сколько я накладываю себе мяса или чего там другого.

В первый же день совместной жизни у нас произошла стычка. Утром я захватил инструмент и отправился к лесозаготовительному участку закрывать емкости с соляркой. Двоим там делать нечего, и я велел Федору оставаться на стане, рубить жерди для навесов.

Я провозился с горловинами часа два, потом обнаружил, что толь, которым прикрыт дизель, порвался, и принялся упаковывать все по-новому. Возвратился домой усталый, голодный, всю дорогу мечтал о кружке горячего чая, но еще издали заметил, что костер не горит и, по всем признакам, на стане никого нет. Я ускорил шаги, подумав, не случилось ли чего с Федором, а тот сидит на пороге вагончика и ладит пружину к большому ржавому капкану. Рядом валяется с десяток кое-как обрубленных жердей.

— Что случилось? — спрашиваю его.

— Ничего, а что? — с удивлением глядит на меня Федор.

— Ты обед сварил?

— Зачем? Я не хочу есть. Банку тушенки открыл, компотом запил, все нормально.

Я начал кипятиться, доказывать, что полдня был занят работой, а он обстрогал три жердочки и прохлаждается.

— Ты чего психуешь? — непонимающе глянул на меня Федор. — Я-то видел наряды, там о цистернах ничего не сказано. Ну, а если и обшил — твое дело. Каждый по-своему с ума сходит…

Самое же интересное, что буквально через полчаса он подошел ко мне и спокойнехонько, словно ничего не случилось, попросил помочь распустить трос. Сплетенный из тонких ниток стальной канат был до того гибок, что, казалось, сам переливался в руках. Калипух привез его из Магадана, и когда Мамашкин попросил отрезать метров пять на буксир, Федор сделал вид, что не слышит, и быстренько унес всю бухту в лиственничник.

Я мысленно досчитал до десяти, затем помог Федору распутать трос, приготовил обед, и мы до самого вечера ставили столбы под навес. Пока не замерзла земля, нужно торопиться с этой работой. Мы вкапывали столбы, трамбовали землю, приколачивали распорки. Наверняка Федору приходилось немало плотничать, хотя об этой его специальности Шурыга не упоминал. За каких-то полчаса Калипух развел и наточил ножовку, подправил топор и набил на лопату новый черенок. При этом он категорически запретил мне пользоваться его топором.

Топор в тайге наиглавнейший инструмент. А инструмент, жену и ружье дать взаймы может только круглый дурак. Если уж так нужно, попроси, я сам тебе отрублю, а вообще-то наведи свой и пользуйся.

Когда работы осталось минут на двадцать, я решил, что ее закончит Федор, а сам занялся ужином. Вымыл кастрюли, почистил рыбу, сунулся к навесу набрать щепок для костра, а Федора нет.

Сначала я очень разозлился, потом остыл. Чего это я в самом деле? Он же и вправду не требует от меня никаких ухаживаний. Сварю — съест, а на нет — и суда нет. Пожует тушенки и сыт. К тому же наверняка Федор догадался, что мы с Мамашкиным поймали отнюдь не два десятка мальмин, а ведь он тоже переживал за нас, и Мамашкин обязан был выделить ему какую-то долю. Кстати, у меня уже восемьсот рублей. Двести Мамашкин заплатил за икру и триста пятьдесят за вчерашнюю рыбалку. Если добавить то, что привезет Шурыга, получится тысяча триста. Еще месяц работы, и «Кенон» у меня в руках.

Федор появился уже в сумерках. Посидел в кресле, заглянул в кастрюлю и минут через десять поинтересовался насчет еды. Мне вдруг стало противно, и я принялся раздраженно выговаривать, что поварихи у нас нет, жены он с собою не прихватил и все такое. К моему удивлению, Федор не спорил. Ушел в вагончик, как был в сапогах и куртке, завалился на кровать, натянул на голову одеяло и уснул. Я покормил Найду и тоже лег спать.

Утром Калипух как ни в чем не бывало хлебал суп и рассказывал, что вчера у реки он видел медвежьи следы. Наверняка медведь бродил рядом, потому что Найда всю дорогу рычала и поджимала хвост. По мнению Калипуха, этого медведя нужно немедленно убить.

— Мы здесь бревна как папы карлы ворочаем, и хорошо, если по червонцу в день выколачиваем, а там гора мяса, шкура и желчи на двести рублей по кустам шарашится.

В этот день мы снова строили навес, и опять Федор обгонял меня по всем статьям. Он высчитал, на какую высоту нужно поднять скат, чтобы легче было счищать снег, потом научил раскатывать толь на крыше, чтобы она не затекала и не лохматилась, а когда я, не дотянувшись до верхней перекладины, принялся ладить козлы, он со скорбной улыбкой кивнул в сторону стоящей неподалеку тележки без скатов. Мы вдвоем легко подкатили ее под навес, и работать стало куда удобнее.

Трудился Федор старательно и по-особому красиво. Безошибочно определял, на какую длину нужно отрезать доску, в несколько ударов вгонял гвозди. И я простил Федору и жадность, и неумение думать о других. Мы даже немного подружились, и я в порыве откровенности рассказал, как тошно жилось здесь одному, но уже через час поругался с Федором. Виновата Найда.

С самого начала Найда мне не очень-то глянулась. Вихлявая, тонконогая, и все у нее наоборот — хвост почти голый, а морда обросла — не видно глаз.

Теперь ни продукты, ни посуду где попало не бросишь — обязательно сунется своей волосатой мордой. Федор постелил под своей кроватью старую куртку, Найда послушно легла на нее, но стоило выйти из вагончика, как она перебралась на мою постель и преспокойно уснула. Перед этим она несколько раз ныряла в Чилганью, Федор любил демонстрировать, как она достает из воды палку, естественно, мои одеяло и матрац промокли насквозь. Я вышвырнул собаку на улицу и устроил Федору скандал…

Жизнь на нашем стане понемногу выровнялась. Часов до трех мы занимались строительством, затем я брал удочку и уходил рыбачить. Федор с Найдой исчезали в тайге. Что они там делали, можно было только догадываться. Я как-то попытался пойти вместе с ними, но Федор без обиняков заявил, что мне там нечего делать. У меня, говорит, уже был один такой любопытный, а потом лису вместе с капканом уволок.

Я больше не приставал к Федору. Ходил себе вдоль реки и дергал хариусов или наблюдал за собравшимися под забереми рыбами. Однажды я застукал подо льдом восемь огромных налимов. Они прибились к самому берегу, улеглись рядышком, словно селедки в бочке, и спокойнехонько уснули. Я громыхнул по льду камнем и, пока они не пришли в себя, вытащил через проломленную во льду дырку всех восьмерых на берег.

А однажды вечером у нас случилось событие — Федор принес двух соболей. Крупных темно-каштановых котов, с пушистыми хвостами и толстыми мордами. На радостях он еще в километре от стана принялся палить в воздух и орать. Я выскочил из вагончика. Впереди Федора бежит Найда и до того старательно виляет длинным хвостом, что, кажется, он у нее вот-вот отвалится.

Наверное, я должен был устроить скандал, затем сообщить куда следует и все такое. До открытия промыслового сезона осталось двадцать дней, к тому же Федор не имел никакого права устраивать здесь охоту. Ни лицензии, ни договора у него нет, да и, насколько мне известно, сдавать этих соболей он не собирается. Но хотел бы я посмотреть на человека, который побежит заявлять на одного-единственного соседа, к тому же еще и напарника по работе.

С песнями, пальбой в воздух, под кабачковую икру и икру из рыбы мальмы, под жареных и вяленых хариусов, под грузинский чай и колымскую воду мы опорожнили обе бутылки и решили сегодня же выловить налима, чтобы наконец-то отведать налимьей печени — максы. С налимом у нас ничего не вышло, Федор занозил крючок в указательный палец и отправился в вагончик спать, а я зарядил ружье и побрел через перекат искать Рыжего. Сегодня я видел там его следы.

Когда я возвратился в вагончик, уже стемнело. Федор лежал на полу, раскинув руки. Рядом сидела Найда. Свалившись с кровати, Федор разбил нос и оцарапал щеку. Найда тщательно вылизывала хозяину лицо, а когда я захотел перенести Федора на кровать, принялась рычать. Я показал собаке кулак, набросил на Федора ватное одеяло и тоже завалился спать.

Утром встал с больной головой. Федора увидел на берегу Хилгичана. Обычно ручьи замерзают гораздо позднее рек, но на Чилганье только появились первые забереги, а ручей уже почти начисто спрятался под лед. Лишь против нашего стана темнела небольшая промоина. Федор сидел у этой промоины, глядел на воду и ласкал Найду. Рядом с ним стояла ополовиненная бутылка водки.

Федор пьяно хихикнул, отхлебнул из горлышка, поднял валявшуюся неподалеку ветку и кинул в промоину. В то же мгновенье Найда бултыхнулась в воду и скоро положила ветку рядом с Федором.

Я крикнул, что сейчас очень холодно и можно угробить собаку, но Калипух снова хихикнул, сунул Найде кусочек сахара, схватил бутылку с водкой и с криком «Апорт!» запустил в ручей. Бутылка плюхнулась в промоину, какое-то время покачалась на поверхности, затем наклонилась и нырнула. В то же мгновенье нырнула и Найда. Наверное, собака слишком устала, а может, никак не могла захватить зубами скользкое стекло, но ее подхватило течением, снесло вниз, и когда Найда попыталась всплыть, ее голова была уже подо льдом. Лед в ручье был тонкий и прозрачный как стекло, собака, извиваясь, отчаянно мельтешила лапами, билась головой о ледяную крышу, а ее волокло в сторону Чилганьи.

— В воду! Прыгай в воду! — крикнул я Федору, но тот лишь бестолково суетился по берегу, не зная, что предпринять. Добежав до места, где плыла Найда, я плюхнулся на лед, пробил его, но схватить собаку не сумел. Поднявшаяся волна отбросила ее от моих ног, и Найда снова заскользила подо льдом. Теперь и Федор бултыхнулся в ручей, но поскользнулся и чуть сам не ушел под лед. Я торопливо выбрался на берег, обогнул и Федора, и Найду, разломал лед и, как только собака показалась в проруби, схватил ее за шерсть.

Найда еще поводила лапами и несколько раз зевнула, но когда мы принесли ее в вагончик, она была мертва. Молча переоделись, какое-то время посидели каждый на своей кровати, затем я собрал разбросанную по полу мокрую одежду и вынес развешивать. Минут через десять из вагончика показался Федор. Чуть постоял на крыльце, затем подошел к палатке, сдернул с растяжки пустой мешок и снова скрылся за дверью. Я не стал смотреть, что он будет делать с Найдой, и ушел.

В этот день мы не работали. Федор пропадал в тайге, а я то бродил у реки, то валялся в вагончике. Ни рыбачить, ни читать не хотелось, в глазах все время стояла одна и та же картина: тонкий как стекло лед и беспомощно барахтающаяся под ним Найда.

А вечером приехал Мамашкин. Он привез гору мешков с удобрениями, новый спиннинг с набором блесен, два ящика «материковской» картошки, флягу молока и переданные Шурыгой деньги. Он выслушал о случившемся с Найдой, какое-то время молча глядел на Федора, потом перевел глаза на меня и, наконец, непонятно по отношению к кому, сказал:

— Недолго музыка играла, недолго фрайер танцевал. Да, накрутили вы, братцы, ничего не скажешь. — Затем достал из тележки невод и предложил мне попробовать порыбачить.

Провозились часа два и почти ничего не поймали. Шуга забила невод, да и рыбы на плесах осталось совсем мало.

На другой день Мамашкин перетянул к нашему стану четыре связки почти совершенно свежих бревен, загрузил дровами тележку и укатил домой. Я отдал ему всю пойманную рыбу, он предлагал за нее деньги, но я отказался, попросив, чтобы он поторопился с «Кеноном». Через какой-то месяц у меня будет ровно полторы тысячи и можно будет заняться фотографией.

Затем он долго шептался с Федором. Сколько заплатил Мамашкин моему напарнику за соболей, я не знаю, а то, что Калипухова добыча вскорости перекочевала в «Кальмар» Мамашкина, — видел сам. Наверное, соболи обошлись нашему трактористу рублей по сто пятьдесят, потому что Федор весь вечер толковал мне о вырученной всего за один день месячной зарплате.

Я прокатился с Мамашкиным до медвежьего плеса, затем отправился на поиски Чуританджинских озер. Лесозаготовители рассказывали, что где-то выше этого плеса в Чилганью впадает ручей Чуританджа, по которому икроеды отправляются на зимовку в озера. Там четыре словно нанизанных на ручей маленьких озера. По-эвенски Чуританджа так и будет — низка бус.

По перекату перешел на другой берег Чилганьи и отправился вдоль нее по запорошенной желтой хвоей тропинке. Скоро она вывела меня на старую вырубку. Как раз посередине вырубки желтым хохолком возвышалось десятка два вековалых лиственниц. На их ветках то там, то сям темнели шапки беличьих гнезд-гайн. Наверное, лесорубы пожалели зверушек и не тронули деревьев.

Белок я не увидел, зато нашел настороженную Федором петлю на медведя. Между двух лиственниц сооружен треугольный загончик с узким проходом. В загончике лежали скрюченный дохлый поросенок, мальмина и разорванная пополам кедровка. На проходе висела петля из знакомого мне мягкого белого троса.

Я отыскал ветку и отвернул петлю в сторону. Теперь никакой медведь в нее не попадет. На пожухлой, чуть тронутой снегом траве хорошо видна оставленная Калипухом дорожка. Мне интересно, сколько таких загородок настроил Федор, подходил ли к ним медведь, и я отправляюсь по следу.

Минут через пятнадцать выхожу на новую загородку, и опять в ней на приманку положены поросенок и мальма. Петля на этой загородке уже сбита. Может, виноват ветер, а может, и вправду навредили кедровки.

Дальше гребень из высокоствольных лиственниц разделяется надвое. Один ряд спускается к реке, другой поворачивает к тому ущелью, где Мамашкин с Калипухом убили лося. Высматриваю новую загородку и вдруг замечаю небольшое бревенчатое строение. Нет, это не избушка. Для избушки строение маловато, да и окон не видно. Вместо них в противоположной от входа стене небольшая отдушина. С виду оно больше походит на поставленный на землю лабаз, у которого вместо двери высоко поднятый бревенчатый щит.

Внутри лабаза что-то темнеет. Уже вечер, со всех сторон нависли высокие лиственницы, и разглядеть, что там такое, трудно. Огибаю строение, заглядываю в широкий проход и не верю своим глазам.

Передо мною крепко сколоченная и обтянутая тросом медвежья ловушка, а в ней, на конце длинной, идущей от самого порога насторожки висит Найда.

Драка

Возвратился домой уже в полной темноте. Федор сидел в вагончике, спокойно растирал в ведре древесную труху и мурлыкал песню. Услышав мои шаги, поднял голову и спросил:

— Ну что, уехал Мамашкин?

Я молча прошел к кровати, лег на спину и уставился в потолок. Федор недоуменно глянул на меня, хмыкнул и снова загремел ведром.

«Это он маскировку для капканов готовит, — понял я. — Снега нет, так он решил присыпать их трухой».

Федор охлопал выпачканные в коричневую пыль ладони и достал из-под скамейки банку меда. Она у меня единственная, я хранил ее на дне ящика с продуктами, а он, гляди, раскопал. Сажусь на кровать и говорю:

— Сейчас же положи на место!

— Кого? — не понял Калипух.

— Мед положи, говорю! Или глухой?

На лице моего напарника растерянность и удивление:

— Ты что, чокнулся? Мне только побрызгать все это. Соболь на мед знаешь как идет. Потом я тебе отдам сколько хочешь.

— Не нужно мне ничего отдавать, а банку сейчас же поставь, где взял. И вообще, с сегодняшнего дня ничего моего не трогай. Я твоих пилы и топора не трогаю, не касайся и ты моего. Ни вещей, ни продуктов. Что сам привез, то и ешь. Поросят этих или что там у тебя еще припасено.

— Ясненько, — выпрямился Федор, затем прищурил глаза, наклонил голову и спросил: — Это тебе Мамашкин напел?

— Найда.

— Не понял. Какая еще найда?

— Обыкновенная. Сеттер-контейнер или как там ты ее называл? Та самая, что ты в ловушке на приманку приспособил.

Глаза у Федора округлились, голос сразу же сел:

— Так это ты, значит, по моим капканам шарился? Да я тебя за это! — Он размахнулся банкой, которую все еще держал в руке, и запустил в меня.

К счастью, между нами оказалась одна из двух металлических стяжек, которыми был укреплен вагончик. Банка хлопнула о стяжку, мед и стеклянное крошево брызнули мне в лицо. Острый осколок попал в бровь, рассек ее, мгновенно кровь залила глаз, побежала по щеке и частыми каплями застучала о прибитый к полу лист жести.

Я кинулся к Федору и изо всех сил ударил его в лицо. Он стукнулся о стенку, затем поймал меня за руку и стал ее выкручивать. Сначала мне показалось, что он просто хочет удержать меня, чтобы я не ударил его второй раз. Я тяжелее Федора килограммов на тридцать, да и посильнее, конечно же, он понимал, что вот так в драке ему со мной не справиться. Но тут он присел, выставил локоть вперед, и я сообразил, что он хочет применить какой-то прием. Все еще держа руку у Федорова подбородка, я всем телом навалился на него, он ступил назад, споткнулся о ведро и, выбив дверь, полетел с крыльца. Не успел Федор подхватиться, как я навалился на него, придавил к земле и зачем-то принялся кричать:

— Будешь? Будешь? Будешь?

Услышав хриплое «Пусти, падла. Больно!», я тряхнул его посильнее, еще раз крикнул: «Будешь?» — и поднялся. Федор перевернулся на живот, на четвереньках кинулся в вагончик. Там сдернул висящее у порога ружье, переломил его и протянул руку к патронташу. Я видел все это одним глазом, к тому же в вагончике полумрак, но сразу же сообразил, что к чему. В один прыжок перелетел крыльцо, притиснул Федора к кровати и стал выкручивать ружье из его рук. Это удалось мне довольно легко, и я изо всех сил грохнул прикладом в стену вагончика. Приклад развалился на куски, но мне этого показалось мало. Я подскочил к кровати и принялся лупить остатками ружья о спинку до тех пор, пока та не прогнулась, а у меня в руках не осталось помятых стволов.

После этого мы долго сидели, каждый в своем углу. Я, пытаясь унять кровь, прикладывал ко лбу полотенце, а Федор просто смотрел на разбросанные по вагончику остатки ружья. Догорела и потухла свеча, где-то прошумела машина, хлопнул далекий выстрел, а мы все сидели.

Наконец Федор завозился, ступнул несколько раз по вагончику, заскрипел кроватью. Я подождал, пока он уснет, вышел на улицу, разжег костер и принялся готовить ужин.

Бровь почти не кровоточила, зато опух и болел палец, который я вывихнул о Калипухову скулу. В коробке с лекарствами я отыскал йод, прижег бровь и, поставив у костра два пустых ящика, начал складывать туда продукты. Как бы то ни было, а все, что мы едим, покупалось за мои деньги. Федор что-то не торопится вносить свою долю. Я думал, закончим мои припасы и примемся за Федоровы, а у него… поросята.

Сложил в ящик консервы, сало, сумочки с макаронами и крупами, отнес все в палатку. Затем туда же переправил картошку, хлеб и даже флягу с молоком. Застегнул палатку и принялся за ужин.

Утром поднялся раньше Федора и принялся устанавливать печку в вагончике. Минут через двадцать проснулся Федор. Он долго лежал, искоса наблюдая за мной, затем уселся на кровать и бодрым голосом воскликнул:

— Надо же, дураки, передрались! Ты тоже хорош. Я, скажем, был выпивши, а ты чего не сдержался? В тайге так нельзя. Что, замерз сегодня ночью? А меня с похмелья хоть на Северном полюсе спать уложи — ничего не помню.

Я пропустил его слова мимо ушей и, стараясь глядеть в глаза Федору, сказал:

— Хватит придуриваться. Трезвый ты или пьяный — мне до лампочки. Дождемся Шурыги и распрощаемся. Не знаю, кто из нас уедет, но так или иначе охотиться тебе здесь не удастся.

— Продашь? — еле сдерживая себя, прохрипел Федор.

— Не знаю. Но капканы сегодня же сними, слишком много чести подставлять из-за тебя голову. И еще: с сегодняшнего дня каждый ест свои продукты. Я свое спрятал, и не вздумай тронуть. Ешь лосятину или что там у тебя в припасах имеется. Я к тебе в мешки не заглядывал.

— Ну ты даешь! — растерянно проговорил Федор. — Значит, водку мою выпили, колбасу съели, а теперь «любовь прошла, калоши жмут, и нам с тобой не по пути»?

— Вот-вот. Не по пути. А за водку ты у меня мальмы килограммов тридцать на приманку выбрал. Если по рублю — и то на шесть бутылок хватит, я же больше одной, наверное, и не выпил. Можешь считать, что мы в расчете.

Последние слова я сказал уже у порога, хлопнул дверью и ушел к скалам. Карниз под ними припорошен снегом, идти по нему опасно, да и делать там нечего. Лучше взберусь наверх и посмотрю спиннинг. Мамашкин говорил, чем выше поднимаешься над водой, тем лучше через нее видно.

По реке проплывают ледяные поля. На перекате они ломаются и, вздымаясь над водой, ярко сверкают на солнце. Я пристраиваюсь под той же лиственницей, за которой прятался от вертолета, и пытаюсь разглядеть дно Чилганьи, куда уронил спиннинг. Густая шуга лишь на мгновение открывает то россыпь камней, то лежащую под водой иву, то хвосты темно-зеленых водорослей. Спиннинга не видно. Как раз в том месте, где я его уронил, река прижимается к скалам и бежит так стремительно, что вскипает пена.

Чуть ниже по течению раздался всплеск. Смотрю во все глаза, но вижу только отраженные водой скалы, высокие лиственницы и летящую над ними кедровку. Снова плеснуло. Полукружья волн побежали к берегу, закачались собравшиеся у приплеска лиственничные хвоинки. Спускаюсь чуть ниже и сразу же замечаю несколько крупных рыб. «Пожарники». Их целая стая. Кружат по плесу, плавают туда-сюда. А посредине самка. Приклеилась ко дну и не шелохнется.

Бобков говорил, обычно на каждую икрянку приходится один «пожарник». Бывает даже меньше. Природа беспощаднее к самцам, и они чаще гибнут. Наверное, рыбинспектор все это сочинил. А может, вот здесь из-за меня все вышло наоборот. Приплыло к скалам сотни три икрянок и столько же «пожарников», я икрянок выловил, а самцы остались ни с чем.

Бросаю последний взгляд на все еще кружащих рыб и отправляюсь к стану. Из трубы над вагончиком поднимается дым. Значит, Федор дома. Наверное, варит обед. Палатка по-прежнему тщательно застегнута. Представляю, как он психовал, когда понял, что я на самом деле отделился от него.

Федор сидит у стола и внимательно глядит на меня. Под глазом у него приличный синяк, нос припух. Ну и морды у нас! Ни дать ни взять настоящие пираты с клипера «Санта-Маруся». В общем-то, вид у Федора довольно покаянный, наверняка он готов в любую минуту пойти на мировую, но я этого не хочу. Молча прохожу к своей кровати, снимаю куртку и принимаюсь хозяйничать. Приношу из палатки кастрюлю, ставлю рядом с бидончиком Федора, наливаю в нее воды.

Положеньице. Никогда не думал, что можно вот так. Рассказать людям — не поверят. С каждой минутой отчуждение между нами растет. Ходим, сопим, по очереди подкладываем дрова в печку, по очереди мешаем варево, только каждый в своей посудине.

Картошка сварилась, добавляю в кастрюлю полбанки тушенки, крошу луковицу. Наливаю тарелку, ставлю на стол и принимаюсь есть. Вскоре, с другой стороны стола, пристраивается Федор. У него какая-то каша. Гречка не гречка — что-то клейкое, серое и довольно неаппетитное на вид. Посередине стола лежит нарезанный мною хлеб, Федор машинально потянулся к куску, но отдернул руку и глянул на меня. Я молча хлебаю суп да поглядываю в разостланную на столе газету.

Поели, убрали посуду, чуть посидели и пошли к бревнам. Мы уже закончили навес и начали строить столовую. Работаем молча, Федор поднимает пилу, я сразу же берусь за другую ручку, и начинаем пилить. Обычно, когда я не мог продернуть полотно или клонил его не в ту сторону, он ворчал и, случалось, матерился. Теперь же только поднимет голову и ждет, когда я исправлюсь. Раньше мы советовались, какое бревно положить, какое оставить на потом, нынче все решает Федор. Он облюбовывает бревно, а я стою и наблюдаю, словно все это меня не касается.

Через каждый час работы у нас принято делать небольшой перекур. Здесь же ворочаем чуть ли не до полдня. Наконец я не выдерживаю, кидаю: «Хватит, что ли?» — и ухожу в вагончик. На плите в чайнике давным-давно поигрывает пузырьками кипяток. Завариваю его и, прихватив пару кружек и горсть конфет, возвращаюсь к Федору. Тот делает вид, что мой чай его не интересует. Тешет себе бревно, от усердия не отрывая от него глаз. Наливаю обе кружки, одну пододвигаю Федору. Он какое-то время машет топором, наконец откладывает его, тянется за конфетой, потом так же неторопливо берет кружку и принимается студить чай. Глянул на меня, улыбнулся, еще мгновение, — и он заговорит. Мне это ни к чему, поднимаюсь и иду в вагончик. Стоит нам помириться, через день-два все начнется сначала. Если случится попутка, уеду в совхоз. Пусть Шурыга сам разбирается. Может, он с Федором и споется, а мне эти песни ни к чему. Сую в карман кусок хлеба, прихватываю фонарик и ухожу.

В тайге совсем пусто. Сквозь долетающий от Чилганьи рокот воды прорывается свист поползня, где-то в распадке паникует дятел-желна. Обычно за каждым дятлом летает эскорт синиц в надеждепоживиться у его стола. За желной же не летает никто — слишком криклив.

Сначала дорога идет рядом с Чилганьей, затем огибает похожую на скифский курган невысокую сопку и прижимается к широкому, но мелкому ручью.

На выглядывающем из воды камне сидит оляпка. Камень схватился ледяной юбочкой и издали походит на хрустальный цветок. Чуть дальше вдоль ручья еще несколько камней, но на них льда нет. Интересно, оляпка выбрала похожий на цветок камень специально или это у нее получилось ненарочно?

Интересно, что сейчас делает Федор? Наверное, ушел снимать капканы. Хотя вряд ли. Этот будет заниматься своим промыслом, пока Бобков не схватит его за шкирку. Если удастся уехать в совхоз, потребую у Шурыги, чтобы немедленно забрал Федора отсюда. Поймается с соболями или еще с чем — будет всем неприятность. И мне, и бригадиру, да и остальным косарям тоже никакого доверия. Надо же так обнаглеть — ехать в тайгу и не взять куска хлеба.

Вечереет. Возвращаться в вагончик не хочется, но надо. Заливаю костер, бросаю последний взгляд на пустую дорогу и направляюсь к Хилгичану.

Дружненько так сидим у стола и завтракаем. У меня макароны по-флотски, жареная рыба и кофе. У Федора снова какая-то темная смесь, от которой по всему вагончику несет рыбьим жиром. Уж не из комбикорма ли он ее варит? Привез для Найды, теперь употребляет сам. В комбикорм для цыплят добавляют рыбий жир. Постой, но ведь туда же примешивают и толченое стекло! Нет, так нельзя. Мне ложка не лезет в рот. Выдергиваю тарелку из-под Федорова носа, вываливаю кашу в мусорное ведро и накладываю макарон.

— Давай ешь. Чего уж там, а то смотреть на тебя тошно, но при первой же возможности уедешь домой. Драться с тобой я больше не собираюсь, терпеть тоже не буду. Упрешься — покажу Бобкову ловушку, он тебя сам отсюда выдворит. Так что сегодня же снимай капканы и укладывай вещи…

И Федор засобирался домой на полном серьезе. Завернул в куски брезента, обвязал шпагатом и уложил в мешок топоры, ножовки, прочий плотницкий инструмент. Затем принес откуда-то два новехоньких огнетушителя и связку тонких лиственничных жердей. Все складывает возле вагончика и прикрывает толем. Время от времени он поглядывает в мою сторону и шевелит губами. То ли ругается, то ли это у него такая манера выражать свое недовольство.

Мне надоело сидеть без дела, я окликнул Федора и попросил взаимообразно бутылку водки. Он удивился и принес. Пока здесь Федор готовится к отъезду, схожу и поищу соседей. Не с пустыми же руками являться.

Вчера стояла хорошая погода, но ночью задул сухой морозный ветер, сбил с лиственниц остатки хвои и усыпал тропу ивовыми листьями. Небо оставалось по-прежнему высоким, но и неторопливо плывущие тучи, и само солнце, казалось, ветер душит промозглым холодом. Снега все не было, только колючие ледяные крупинки больно хлестали в лицо да на застывших лужицах надуло белые гребешки.

Я обогнул скалы, перебрался на другой берег Чилганьи и неожиданно открыл еще одну вырубку. Разбросанным по ней черным потрескавшимся пням, наверное, уже было за пятьдесят. Сердцевина у них давно выгнила, бурундуки натаскали туда семян шиповника, и прямо из пней выросли большие кусты. На них густо висят крупные темно-вишневые ягоды, и издали кажется, будто кто-то, забавляясь, расставил по вырубке красивые букеты.

Иногда среди пней встречаются кусты жимолости и красной смородины. Жимолость почти вся обсыпалась, но смородины оставалось еще очень много.

К протокам, где я когда-то разрушил перегородки, добрался только к обеду. В этот раз я не прятался. Шел себе по берегу, гремел галькой да крушил лед в лужицах, и, наверное, шум от моих сапог был слышен на целый километр.

В том месте, где сливаются протоки, появились два новых кострища и сделанный на скорую руку навес из веток кедрового стланика. Здесь же валялись три пустые консервные банки и пачка из-под сигарет «Ту». Кто-то провел у реки ночь, но когда это было — понять трудно.

Я немного отдохнул под навесом и направился вдоль левой протоки. Нерест давно кончился, из-за шуги ловить мальму нет никакой возможности, и, наверное, мои соседи давно сидят в поселке.

Но, оказывается, я не прав. Мои соседи продолжали промышлять мальму, если не с прежним успехом, то ничуть не с меньшей настойчивостью. Они соорудили новую перегородку, и разрушить ее можно было разве что бульдозером. От берега к берегу был перекинут толстый, привязанный за лиственницы трос. Во всю длину троса стояла высокая, сплетенная из проволоки сетка, которую обычно используют на заборы. И мне вдруг расхотелось искать своих соседей, хозяев перегородки, хотя они успели протоптать к своему жилью тропу.

Я постоял у перегородки и направился к себе. Стало очень тоскливо и захотелось увидеть Федора. Может, и на самом деле не стоит гнать его отсюда? Пусть только снимет капканы, и будем жить вместе, пока не поставим у Чилганьи сенокосный поселочек. Завтра же начнем строить баню с полком и обложенной камнями печкой.

На стане Федора нет, но, по всему видно, он где-то неподалеку. Возле вагончика лежит связка капканов, здесь же брошенный кое-как мешок с инструментом. Рядом куски брезента и обрывки шпагата. Такой беспорядок не в натуре Федора. Наверное, очень уж торопился разделаться с капканами, вот и оставил все как попало. Что ни говори, а устроили драку мы не совсем напрасно. Гляди, как зашустрил.

Растопив печку, отправился в палатку за картошкой и по пути наткнулся на довольно странное приспособление. Рядом с растяжкой, на припорошенной снегом земле, лежала длинная жердь с привязанной к ней косой. Нечто подобное я видел на картинках, где рисовали восставших против помещиков крестьян. Сегодня утром я несколько раз проходил здесь и ничего не было. Откуда же она взялась? Рассматриваю самодельное оружие, зачем-то пересчитываю тугие проволочные кольца, которыми коса прикреплена к жерди, и ничего не соображаю. Нужно проверить мешок с инструментом. Вытряхиваю его прямо на землю и вижу, что там не хватает топоров и ножовки. А ведь сегодня утром Федор при мне упаковывал все это.

Начинаю догадываться. Наверное, в одну из Федоровых петель попал олень, лось, а то и медведь, но ружья-то у него теперь нет, он и вооружился. Но почему Федор бросил уже готовую пику? Может, сконструировал более подходящее оружие или, пока он здесь возился, зверь порвал петлю и удрал?

На душе все тревожней. За это время можно смотаться бог знает куда, а его все нет. Приготовив обед, еще с полчаса шатаюсь по стану, затем торопливо съедаю тарелку ухи и отправляюсь на поиски Федора. Сегодня ночью выпала небольшая пороша, и я смог бы идти по оставленным Федором следам, но во мне почему-то живет уверенность, что все произошло у той ловушки, где висит Найда, и я отправляюсь туда по дороге.

Добрался к ручью, где Мамашкин убил лося, заворачиваю в кусты и вижу ловушку. Она по-прежнему насторожена, и вокруг никаких изменений. Я уже хотел подойти и спустить дверцу, как вдруг заметил явственно выделяющийся на припорошенной траве след. Совсем недавно здесь побывал Федор. Только к ловушке он подходил совсем с другой стороны, чуть постоял и направился к реке. Напротив ущелья Чилганья прижимается к скалам, набитая вдоль реки тропа тянется почти по отвесной кромке, и можно запросто свалиться. Что, если Федор, решив сократить путь, пошел напрямик и разбился? Сапоги-то у него старые, каблуки давно стерлись, а трава и листья сейчас скользкие как лед.

Стараясь не потерять след из виду, почти бегом отправляюсь за Федором. Миную небольшую вырубку, пересекаю болото и оказываюсь в лиственничной гриве. Здесь проходит уже знакомая мне морена. Деревья на ней высокие и стройные. На ближних темнеют беличьи гнезда. Я загляделся и чуть не споткнулся о лежащую на земле лиственницу. Сразу за нею глубокая яма. Поперек ямы еще две лиственницы. Деревья повалены совсем недавно. Пни белеют свежими срубами, вокруг россыпь крупных и мелких щепок.

Перелезаю через поваленные деревья, заглядываю в яму, осматриваю пни. Везде щепки, куски коры, лиственничные ветки. Ни лопаты, ни лома не видно. Земля из ямы разбросана во все стороны, деревья тоже срублены кое-как, лишь бы свалить. Что-то на Федора не похоже.

Еще и еще осматриваюсь вокруг и замечаю какую-то тряпку. Она лежит шагах в двадцати за кустом ольховника. Тороплюсь туда и узнаю шапку Федора. А рядом с нею новая пика. На этот раз к жерди прикреплен длинный столовый нож. На конце ножа кровь.

Мне становится страшно.

— Федя-а-а! Фе-дь!

Запихиваю шапку за отворот куртки, беру пику поудобней и направляюсь к вырубке. Кричу, наверное, в тысячный раз: «Федя-а-а-а! Федя-а-а-а!», огибаю куст ольховника и вдруг совершенно отчетливо слышу человеческий голос. Он еле прорывается через шум Чилганьи, но без всякого сомнения это кричит Федор. Радостно ору:

— Федя! Я здесь! Иду к тебе! — ломлюсь через кусты, падаю и, поднявшись, принимаюсь крыть своего напарника на все корки: — Свинья ты такая! Я здесь уже не знаю, что думать. Сегодня же выброшу все твои капканы к чертовой матери, чтобы и духу не было. Жду его, жду, а он…

Пересекаю русло сухого ручья, поднимаюсь на взгорок и вижу Федора. Он лежит на животе посреди небольшой поляны и глядит в мою сторону. Увидев меня, силится улыбнуться, но тут же падает, ткнувшись лицом в куст голубики.

— Федь, что случилось? Я тебя ищу по всей тайге, а ты здесь…

Федор снова поднимает голову. Его лицо в царапинах, волосы на лбу слиплись от крови, по щекам бегут слезы.

Перевал

Скоро утро, а я только недавно возвратился с развилки, где ожидал попутную машину. Соорудил посередине дороги треногу из толстых сучьев и прикрепил обрывок картонной коробки, на которой написал: «Внимание! На стане косарей около Усть-Хилгичана тяжело раненный человек. Просим оказать помощь!»

С Федором и в самом деле очень плохо, и никаких лекарств. Пробиться же в пургу через перевал — нечего и думать. Может, у моих соседей, что рыбачат у проток, есть аптечка или какой-нибудь транспорт? Не вертолетом же они сюда летают. Иду к ним, придерживаясь ледяной кромки, раза три уже проваливался в промоины, и в сапогах хлюпает вода, но сейчас не до этого. Главное — разыскать моих соседей.

Давно остались за спиной и скалы, и та вырубка, а проток все нет. Нужно торопиться. Федор остался один. Когда я уходил, он стонал и смотрел на меня так, словно это я ему все подстроил, а теперь бросаю бедненького на произвол судьбы.

В настороженную им петлю и вправду попался медведь. Это произошло два дня тому назад, а может, и раньше. Медведь в щепки разнес хлипкую загородку на проходе, в которую была насторожена петля, затем принялся копать яму. То ли надеялся таким способом освободиться от захлестнувшего его троса, то ли думал приготовить себе утайку.

Федор подошел к ловушке и ничего не понял. От аккуратно построенного сооружения остались одни щепки, везде комья земли. Медведя не видно. Федор решил, что зверь, попавшись в петлю, разорвал ее и убежал, но вдруг из-под земли донеслось фырканье. Федор в испуге отпрянул в сторону, и тут же из ямы выскочил медведь, кинулся на Федора, тяжелая когтистая лапа мелькнула у самого лица, но прочный трос натянулся и отбросил медведя к лиственнице.

Калипух не стал дразнить зверя, а сразу же побежал домой ладить пику. Сначала он сделал пику из косы и даже пробовал проткнуть ею гнилой пень, но вспомнил о спрятанном вместе с инструментом большом ноже и принялся ладить новую.

Федор долго гонял медведя вокруг лиственницы, пытаясь достать его своим оружием, но ничего не получалось. Медведь ловко отбивал нож, прятался за толстый лиственничный ствол или вдруг с ревом бросался на Федора. Тогда-то ему и пришла мысль срубить стоящую неподалеку лиственницу, чтобы уронить ее на медведя. Топор у Федора был с собой, и он сразу принялся за дело. Первая лиственница, не коснувшись зверя ни единой веткой, упала в стороне. Вторая лиственница ударила медведя по спине и свалила в яму, но оказалась слишком тонкой. А вот третья… Толстая и высокая, с двумя беличьими гнездами на ветках, когда наконец качнулась и пошла вниз, Федор подумал, что она сейчас расплющит медведя. Но случилось так, что на полпути лиственница «сыграла» в сторону и скользнула по дереву, к которому был прикреплен трос. Она обрушила на голову зверя целый ворох веток, юзом прошлась по стволу, вырвала скобу и ухнула так, что под Федором качнулась земля.

Медведь прыгнул прочь от лиственницы, трос вместе со скобой выскользнул из-под веток, и Федор, поняв, что зверь на свободе, кинулся наутек. Он добежал до зарослей ольховника, запутался и полетел в кусты. Здесь его и настиг медведь. Он хватил Федора лапой по выглядывающим из ольховника ногам, рыкнул и убежал.

Не знаю, как было на самом деле, потому что, кроме глубоких ран на ногах и бедрах, у Федора было разодрано плечо. Если бы не грубый широкий воротник на Федоровой куртке, ему пришлось бы хуже.

Какое-то время Федор не чувствовал боли. Только чуть саднило плечо да деревенели ноги. Ему все блазнилось, что медведь ходит вокруг и вот-вот набросится снова. И даже потом, когда, превозмогая проснувшуюся в ногах боль, полз к дороге и услышал меня, откликнулся не сразу. Ему все казалось, стоит подать голос, как из-за кустов выскочит медведь.

Наверняка все случившееся с Федором было намного страшнее. Жалость к Федору перемешивалась со злостью на него же. И кто знает, чего было больше? Все дело в том, что в петлю он поймал Рыжего!

Я рассказывал Федору, как Рыжий посетил меня в первую же ночь, как по-пластунски ползал мимо палатки, как из-за него я утопил спиннинг, и Федор, лишь глянув на метавшегося в петле медведя, сразу понял — Рыжий! Но вместо того чтобы попытаться отпустить его или хотя бы подождать меня — помчался делать пику.

Наконец луч света выхватывает навес из веток кедрового стланика, припорошенные снегом консервные банки. Миную навес и выхожу к протоке. Все так же от берега до берега темнеет частая железная сетка, все так же журчит через ячейки вода и сторожит свою добычу обледеневший вентерь.

Выключаю фонарик, какое-то время стою в полной темноте, прислушиваясь к тайге, затем начинаю кричать:

— Люди-и! Аго-го-го-о! Люди-и-и!

Нет, так не пойдет. Кто поручится, что я не рыбинспектор? Нашел, значит, запрещенную снасть и приглашаю хозяев составить акт. Еще минут пять маячу у перегородки, затем прохожу с полсотни шагов. У берега выброшенная половодьем лиственница с множеством сухих веток. Рядом с нею две или три полугнилых коряги.

Костер разжигаю рядом с лежащей лиственницей, набрасываю в него целую гору сучьев, пододвигаю поближе тяжелую корягу, чтобы было на чем сидеть. Скоро пламя поднялось так высоко, что осветило стоящие по ту сторону протоки чозении. Я разулся и принялся сушить носки.

Сижу, подставляя теплу настывшие ноги, прикрываю лицо от летящих в глаза искр и время от времени кричу:

— Люди-и! Живой кто есть? Люди-и-и!

Мой голос сразу же вязнет, не отлетев, как мне кажется, и сотни шагов. В ответ только холодные снежинки в лицо да рокот воды у перегородки.

Я давно обсушился и начал дремать, когда за тальником забренчала галька и послышались голоса. Светает. Небо на востоке чуть побледнело, где-то в голубичнике отозвался куропач. В той стороне, откуда доносятся голоса, сплошная темень и мне ничего не разобрать. Наконец-то люди вышли на косу, сверкнули огоньками сигарет и направились к костру. Поздоровались за руку, познакомились. Лежащие в костре ветки вспыхнули. Тот, что назвался Виталием, невысокий, коренастый, с широким белым лицом. На вид ему не больше двадцати пяти. Алексей Петрович — мужик уже в годах. У него во всю щеку бакенбарды и, под стать им, роскошные усы. Лицо хитрое, глаза с живинкой. Виталий одет в стройотрядовскую штормовку, на голове у него вязаная шапочка. На Алексее Петровиче куртка из грубого сукна, какие у нас в совхозе выдают сварщикам, и солдатская ушанка со следом от звездочки.

— Что случилось? — спрашивает Алексей Петрович. В его голосе настороженность. Оно и понятно. Явился ни свет ни заря, разжег костер у самой перегородки и орет на всю тайгу. Я спешу развеять его сомнения:

— Я из совхоза. Мы здесь внизу стоим. Сразу за Хилгичаном. Сено будем на тот год заготавливать, а сейчас базу строим.

— Знаем, — кивнул головой Алексей Петрович. — Нас ваш кальмарист подвозил. Толстый такой.

— Правильно. Это друг мой Коля Мамашкин. Только он уже давно уехал, а здесь напарника медведь порвал.

— Как? — вскинулся Виталий. В глазах испуг.

— Да нет, живой он. Ноги сильно поранены, плечо и сзади. Наверное, что-то ел, а Калипух случайно наткнулся. Он и набросился.

Я не стал говорить правду. Им-то в конце концов какая разница?

— Где он сейчас? — поинтересовался Алексей Петрович.

— Там, на Хилгичане. Я его в вагончик перетащил, а лекарств у меня — анальгин и еще от кашля. Даже бинтов нет. Может, у вас?

Алексей Петрович повернулся к Виталию, какое-то время молча смотрел на него, затем достал сигарету, прикурил от уголька, сказал, непонятно к кому обращаясь:

— Самый никудышный человек, что сидит у костра, а прикуривает от спички. Таких сразу убивать нужно. Бобика там случайно не встречали?

Я непонимающе уставился на Алексея Петровича:

— Какого Бобика?

— Рыбинспектора. Плотный такой мужик на машине. Бобков фамилия.

— Был у нас на прошлой неделе. С ним еще молодой приезжал.

— Они, — согласно кивнул тот. — У нас они тоже на прошлой неделе шарились. — Посерьезнел, пригладил ладонью бакенбарды и продолжил: — Ну, добре. Давай, Виталий, веди человека в палатку, приготовьте что-нибудь на стол, да и отправимся. А я пока что гляну, что там нам бог в «морду» послал.

Палатка стояла на самом виду. Я-то думал, что мои соседи замаскировались так, что их днем с огнем не сыщещь, а они прятаться и не думали.

Уже достаточно светло, и я могу разглядеть прислоненные к растяжкам удочки, висящий на лиственнице умывальник, жаровню с шампурами для шашлыков. Чуть в стороне небольшой навес. Под ним вешала для рыбы. На крючках штук пять мальмин и с полсотни небольших хариусов.

Жилье у моих соседей довольно просторное. Внутри три деревянных топчана, печка, широкий стол, четыре небольших алюминиевых креслица. Все обставлено с комфортом.

Виталий возится у печки, я умостился в креслице и листаю журнал. Хочется спать, в голове стоит нескончаемый звон, состояние какой-то нереальности. Словно и все случившееся с Федором, и мои ночные скитания, и вот эта палатка существуют сами по себе, а я сам по себе.

— А вы не боитесь, что вас рыбинспектор поймает? — спрашиваю Виталия. — Или он сюда не заглядывает?

Виталий удивленно вскинул брови:

— А чего бояться? У нас лицензия на целую тонну. Правда, дали ее в поросячий голос. Рыба-то, считай, вся скатилась.

Я посмотрел на часы. Скоро семь. Как там Федор? Наверное, лежит, стонет и думает, что я удрал от него. Виталий перехватил мой взгляд:

— Да не переживай ты. Алексей раньше спасателем работал, он твоего друга в два счета заштопает. У нас в прошлом году одному ногу на лесоповале распустило. Алексей заделал — врачи руками развели.

Снаружи донеслись шаги, зашуршал брезент, и вошел Алексей Петрович. Посмотрел на меня, подмигнул:

— Сейчас перекусим и отправимся. Даже не представляю, как это можно под медведя врюхаться? Они же сейчас смирные, как ягнята. Вы в него не стреляли?

— Да откуда? Я его ружье еще три дня тому назад в щепки разнес.

— Подрались, что ли? — понимающе спросил Алексей Петрович. — А я-то вижу, вывеска у тебя подпорчена.

Виновато улыбаюсь и развожу руками:

— Да черт его знает как получилось? Он водки перебрал и пошел кулаками махать, а потом за ружье…

— Понятно. Геройские мужики. Я-то все собираюсь заглянуть в гости, да как-то не получается. К тому же Бобик возле вас все время крутится.

Позавтракали и все втроем отправились к Хилгичану. Оказывается, мои знакомые — артель лесорубов. Только их лесоучасток находится километрах в двадцати отсюда, а у Чилганьи у них как бы дом отдыха. Каждые два-три дня сюда приезжает новая смена. В поселок на выходные дни добираться далеко, а сюда в самый раз. В августе они достали лицензию на пятьсот килограммов мальмы, но уже давно всю отловили и сдали в торгконтору. Теперь вот решили поймать еще тонну, а рыба почти не идет. К тому же Бобков «строит всякие крючки».

— Идти-то она, конечно, понемногу идет, — заговорщицки подмигнул мне Алексей Петрович, — но, сам понимать должен, начальства-то у нас сколько. Тому икорки, тому балычок, третьему еще что. Лицензии-то оно достает нам не за красивые глазки. Ну, а из твоего Бобкова пена. Очень уж ему хочется доказать, что сверх лицензии еще кое-что имеем. Вот и выясняем отношения. Кстати, ты этого тракториста, что на «Кальмаре», давно знаешь?

— Прилично. Он из нашего совхоза. Мужик основательный. Теплица, свинарник, звероферма. В прежние времена обязательно раскулачили б. А так — выполняет Продовольственную программу. У него…

— Нет, я не в том смысле, — не дал договорить мне Алексей Петрович. — Понимаешь, он просил одного моего знакомого продать пару тонн мальмы для своих песцов. Обещал достать спальный мешок из гагачьего пуха и лодку, что выдают летчикам. Говорит, она чуть ли не в карман вмещается. Мой друг никак и не поймет, что он за человек? Сам понимаешь, с таким делом можно и в неприятность попасть.

«Вот тебе и Мамашкин! — подумал я. — Уже и к этим дотянулся». Но вслух сказал:

— Кто его знает. В поселке вроде бы никого не обманывал. Да и вообще, мужик он пробивной. Нормальный, короче.

Виталий несколько раз поджидал нас, потом убежал вперед, оставляя на снегу цепочку продавленных почти до самой земли следов. Наконец за снежной кисеей проглянули выкрашенные в желтый цвет стены нашего вагончика. Над трубой поднимается дым. Виталий, наверное, уже хозяйничает. Стряхиваем приставший к сапогам снег, я с чувством радушного хозяина пропускаю Алексея Петровича вперед. Он открывает дверь и… пятится. Ничего не понимаю. Говорю ему, чтобы смело располагался и все такое, он с обидой глядит на меня и наконец переступает порог. Вхожу следом и застываю у двери. На кровати, рядом с лежащим на животе Калипухом, сидит Бобков и с удивлением глядит на Алексея Петровича.

Виталий склонился к горящей печке, курит, пускает дым в открытую дверцу и делает вид, что все его совсем не касается.

Я обогнул Алексея Петровича, поздоровался с Бобковым. Тот задержал мою руку в своей и кивнул в сторону растерявшегося гостя:

— Ну и отчаянный ты мужик, честное слово. Я Вайцеховского уже месяца три мечтаю встретить, а ты с ходу всех в кучу собрал.

Алексей Петрович сделал удивленное лицо.

— Меня? Да вы, товарищ Бобков, только бы намекнули, я сразу бы и прискочил.

— Во-во, — закивал головой Бобков. — Я, чтобы намекнуть, гнался за вами от Новых озер до самой трассы. Ну да ладно. Знаете, на время Олимпийских игр всякие там войны категорически запрещались. А у нас человек в беде. — Затем повернулся к Федору, что внимательно глядел из-под навернутого на лоб обрывка простыни. — И смех, и грех, и горькие слезы. Рыбинспектор и браконьер собрались, значит, на врачебный консилиум. Как в таких случаях говорят: «Будем лечить, или пусть живет»?

Мне кажется, против вчерашнего Федор заметно потяжелел. Несем с Виталием носилки всего ничего, а руки уже отваливаются. К тому же в носилках остался сучок, и, как ни приноравливаюсь, он колет в ладонь. Идти скользко, дорога в кочках, я из-за носилок не вижу, куда ставить ногу. Того и гляди, загремишь вместе с Федором.

Бобков и Алексей Петрович чуть поотстали. У одного — скатанные в рулон одеяла, у другого лом. Сегодня ночью Бобков ехал с проверкой, увидел мою записку и завернул к Хилгичану. Проскочил от развилки километр, сунулся в ручей и застрял. У берегов уже приличный лед, к тому же берега обрывистые. Пришлось бросать машину среди ручья и добираться к Хилгичану пешком.

Федор лежит на животе, чуть свесив голову с носилок. Облепленные снегом веточки касаются его лица, но он не отклоняется и не вытирает зависшие на носу и бороде росинки. Может, у него температура и он не замечает холода?

Сегодня мы не перекинулись и словом. Я не знаю, о чем он говорил с Бобковым, но по тому, как рыбинспектор вопросительно посматривает на меня, догадываюсь, что у него ворох вопросов. Пока Алексей Петрович вместе с инспектором врачевали Федора, мы с Виталием делали носилки, готовили завтрак, убирали под навес разбросанный по двору инструмент. Меня тревожила мысль: видел ли Бобков лежащие у вагончика капканы? Я-то в прошлый раз заверял его, что никогда не занимался охотой и вообще не уважаю это занятие.

У штабеля припорошенных снегом бревен остановились передохнуть. Дальше Федора понесли Алексей Петрович и Виталий. Как только они подняли носилки, Бобков придержал меня за плечо:

— Не торопись. Хотел кое-что спросить. — Подождал, когда Алексей Петрович с Виталием отошли, и продолжил: — Так из-за чего все-таки вы передрались?

Я пожал плечами:

— Выпили, поругались, он пьяный за ружье схватился, ну а я ждать не стал.

— А капканы чьи? Ты же говорил, что не занимаешься охотой.

— Калипуха капканы. Чьи же еще? Но у него охотничий билет и ружье его.

Бобков помолчал, провел глазами пролетавшую над дорогой кедровку и заговорил снова:

— Никак не пойму я тебя. Человек ты как будто серьезный и в тайге не первый день. А вот с какой стати Калипуха покрываешь — неизвестно. То, что на него ни с того ни с сего напал медведь, — шито белыми нитками. Не о еде он в эту пору думает, а о том, как бы половчее в берлогу нырнуть. С другой стороны, я с самой весны кроме Рыжего здесь других медведей не встречал, подранков в этом году вообще не было. А Рыжему хоть на хвост наступи, ни за что не тронет. Ну, рявкнет пару раз для приличия, пугнет как следует, а так он смирный.

— Вы что, не верите, что Федора порвал медведь?

Бобков махнул рукой:

— Да верю, верю. Но не пойму, с какой такой стати порвал? Может, он в него стрелял или еще что. Ты у Федора другого ружья не видел?

Я принялся заверять, что у Калипуха больше ружья нет, но Бобков только махнул рукой и с горечью сказал:

— Темните вы все. Ну да бог с вами. Одного унесли на носилках, глядишь, и ты что-нибудь выгадаешь. — И ускорил шаги, давая понять, что больше говорить нам не о чем.

Федору в кабине ехать нельзя. Она у Бобкова рассчитана на двух человек, а Калипух может только лежать на животе, да и то с вытянутыми ногами. Хорошо, что в кузове Бобкова лежит брезент и пара замусоленных матрацев, а мы захватили ватные одеяла. Уложили Федора, завернули в одеяла, прикрыли сверху брезентом. Бобков ведет машину, стараясь обогнуть каждую колдобину, да здесь и без колдобин не очень погонишь. Снег сыплет так густо, что «дворники» не успевают прочищать стекла.

Через каждые двадцать — тридцать минут притормаживаем узнать, как дела у Федора? Сначала он говорил, все нормально, потом пожаловался на ноги. Одна затекла, другая мерзнет. Пришлось останавливаться, перематывать ему портянки и устраивать поудобнее.

Когда поехали снова, Бобков вдруг спросил:

— Слушай, помнится, в прошлый раз я видел у вас собаку. Мы ее там в панике не забыли?

— Нет собаки. Утонула, — ответил я.

— Чего-о? — Бобков обернулся и с подозрением разглядывал меня до тех пор, пока машину не тряхнуло на выбоине так, что я стукнулся головой о крышку кабины. Щупаю затылок и говорю Бобкову:

— Серьезно — утонула. Чего здесь непонятного? Этот вот, — кивнул я в сторону кузова, — заставил ее бутылку из ручья вытаскивать, а там лед. — И я рассказал Бобкову, как Найда облизывала пьяного Федора, когда тот свалился с кровати, как рычала на меня, не давая уложить его в постель, и как ее потом тащило подо льдом, а мы не могли выручить.

— За это и подрались? — спросил Бобков.

Я кивнул:

— В основном за это.

— Да-а, дела. А я-то думал, как теперь Рыжий будет прорываться мимо вашей стоянки? Собака, считай, на дороге.

…К совхозу подъехали за полночь.

— Куда будем выгружать твоего медвежатника? — спросил Бобков.

— Наверное, к Мамашкину. Он у него почти месяц жил, там и вещи. А утром в больницу. Ночью-то возиться с ним некому. В крайнем случае, позвоню в медпункт, может, кто дежурит.

Минули мастерские и остановились у дома Мамашкина. Я выпрыгнул из кабины и постучал в окно. С минуту никого не было слышно, потом в коридоре загорелся свет и на крыльце появился Мамашкин. Увидев меня, он радостно хихикнул, облапил и прижался щекой к моей голове.

— Молодец, что приехал. А я все собираюсь, да как-то не получается. Заходи. Сейчас с дороги для сугрева по стопке пропустим. У меня с самого утра нос чесался.

Я придержал Мамашкина за руку:

— Обожди, Коля. Я не один. Понимаешь, Калипуха медведь порвал.

— Насмерть? — глаза у Мамашкина расширились.

— Да нет, живой, только пораненный очень.

Я рассказал Мамашкину, как Федор поймал медведя, как хотел заколоть, а потом убить лесиной и что из этого вышло.

— Хорошо, Бобков случился. А то не знал бы, что и делать. Сейчас в машине лежит. Одевайся, да будем заносить, а утром в больницу.

— Слушай, — перебил меня Мамашкин. — Ты этому Бобкову обо мне ничего не говорил?

Я удивился:

— Зачем же? Ты-то здесь при чем?

— Вот-вот, дорогой мой, — зачастил Мамашкин. — Я его под медведя не толкал, и вообще, давай от греха подальше. В конце концов, есть Шурыга, директор совхоза, и еще кто. К ним и вези. А мне он ни к чему. Знаешь, как говорят: «Нечего ехать в Ессентуки пить боржоми, когда отбили почки».

— Но он у тебя жил. Ты же сам говорил, что вы с ним друзья.

— Мало ли кто у кого жил. Такому другу бутылка бормотухи — самая цена. Если всех алкоголиков в дом брать, самому жить негде будет.

— Так куда же его? — я не мог прийти в себя.

— Не знаю, браток. Думай. Короче, извини, мне завтра с утра на смену, а перед этим еще песцов, свиней кормить-прибирать. Часа на два работы — не меньше.

И, отступив назад, Мамашкин скрылся за дверью и громыхнул засовом.

Такса

«…Через неделю Октябрьские праздники. Так что жди, таежник, гостей. У меня четыре отгула, приеду пораньше, а потом явятся и Константин Сергеевич с Алексеем. Поможем тебе строиться, порыбачим, главное, поживем в тайге вместе с тобою.

Как там наш медведь? Если увидишь, передавай ему привет от Константина Сергеевича. Хотя нет, он давно лежит в берлоге и сосет лапу. А вот Бобков, тот, конечно, не дремлет. Ты с ним подружись, он мужик нормальный. Алексей достал для него новый карбюратор и топливный насос. А то в прошлый раз мы совсем замучились…»

Я дочитал письмо от Володи и долго бездумно смотрел перед собой. И эти о Рыжем! Бог ты мой! А ведь и на самом деле до той памятной ночи, когда коряга принесла к Хилгичану набитую мальмой «морду», я жил так, как пишет Володя. Теперь же изворачиваюсь и не успеваю нанизывать одну ложь на другую.

Только что от меня ушли Шурыга и участковый милиционер. Они расспрашивали меня, как все случилось, и напирали на то, что к Чилганье нужно срочно вывезти охотников, чтобы убить медведя. Пришлось сочинить, что в том месте, где медведь напал на Федора, кто-то из браконьеров спрятал кучу выпотрошенной мальмы и я, мол, сам несколько раз видел там медведей, но после случая с Федором тщательно обследовал каждый кустик и всю рыбу выбросил в реку. Так что от мальмы не осталось и следа, а медведи давно забрались в свои берлоги. В этом году лето богатое на ягоды, медведи сытые и никаких шатунов не будет.

Я не желаю появления лишних людей у Чилганьи, потому что там осталось еще одиннадцать ловушек. Вчера был у Федора в больнице, он рассказал мне, где поставил их, и нарисовал план. Охотники, без всякого сомнения, наткнутся на ловушки, а может, даже найдут то место, где Федор поймал медведя, и тогда начнется такое, что трудно вообразить. Нужно немедленно ехать на Чилганью и уничтожить все следы. Сегодня воскресенье. Я звонил в Карамкен геологам, те пообещали заскочить за мною прямо в совхоз, только чтобы был готов в любую минуту.

Теперь сижу и не представляю, что же делать? Основная моя забота не эти ловушки, а Рыжий. Я несколько раз заводил в гараже и на ферме осторожные разговоры, снимет ли медведь петлю, если убежит вместе с нею? Большинство говорили, что запросто. Мол, если медведь швыряется палками, ловит рыбу и даже ездит на мотоцикле, то снять с себя петлю как-нибудь сообразит. Другие склонялись к тому, что петля сама свалится с медведя. Зацепится за сук или толстую ветку и сползет.

А вот старый бродяга и охотник Кадацкий, лет сорок промышлявший медведя, сказал, что все зависит только от петли. Есть такие, что теряются, не успеет медведь отбежать от ловушки и десяти шагов, но он знает петлю, какую не сможет развязать даже человек. Называется она «косой штык», а выдумали ее английские моряки на чайных клиперах лет двести назад. Кадацкий показал мне эту петлю, научил ее вязать.

Вчера в больнице я попросил Федора показать, какую петлю он насторожил у ловушки, в которую попал медведь. Федор выдернул из больничного халата пояс и в несколько движений сделал петлю. Это был «косой штык».

Значит, в эту минуту Рыжий бродит неподалеку от Хилгичана и настроение у него самое отвратительное. Может, взять ружье у Мамашкина? Он дважды приходил ко мне в гости, но в первый раз не застал дома, а во второй я увидел его в окно и не открыл дверь. Он минут десять стоял в коридоре, время от времени звонил и даже потихоньку стучался, потом ушел. Я выглянул в коридор и увидел под дверью большой сверток. В свертке лежало килограмма три копченой свинины, коробка рыболовных крючков и лесок. В душе шевельнулось что-то доброе к Мамашкину, но тут же я вспомнил, что он довольно заботливо относился в свое время и к Федору, называл его другом и обещал золотые горы. Стоило же тому попасть в беду, как он определил ему таксу — бутылка бормотухи.

Интересно, какая такса мне? Мамашкин знает, что к выпивке я почти безразличен, и, наверное, установил ее в деньгах. Так, рублей двести, не больше. Стало очень обидно, может, швырнуть Мамашкину в морду его сверток? Вот уж он запетляет вокруг меня. Я на миг представил слащавую его улыбку, сплюнул и… положил его подношение в рюкзак. Слишком много чести бегать за этим жирняком, а свинина пригодится угостить геологов. Уж что-что, а коптить окорока Мамашкин умеет…

Геологи не обманули, заехали за мною в совхоз и к обеду высадили у развилки, где еще валялись припорошенные снегом сучья, из которых я сооружал треногу. Здесь же лежала картонка с просьбой о помощи. Я запустил ее в кусты. Вот уж ночка была, муторно вспомнить. Когда писал эту записку, руки дрожали.

Иду по дороге, проваливаюсь в снег чуть ли не по колени, и внимательно рассматриваю следы на снегу. Их много. Я даже не представлял, что около Чилганьи держится столько зверья. Заячьи малики, лисьи строчки, аккуратные двухчетки соболей и горностаев, беличьи перепрыжки и даже похожие на крупные георгины отпечатки росомашьих лап.

Следов людей на дороге не видно. Это хорошо. В тот раз из-за паники с Федором я забыл в палатке деньги. Все тысячу триста рублей. Как положил в боковой кармашек, так и оставил. Долго ли найти? Да и вообще, пока не прояснится, как обстоят дела с Рыжим, никому возле Хилгичана появляться не стоит. Может, еще сам побегу в совхоз за охотниками.

Наконец ущелье. Оно сейчас уютное и по-особому нарядное. Снег припорошил скалы, солнце высветило их, и полоски сбегающих вниз ерников придают ущелью праздничный вид.

Западня, в которой Федор приспособил на приманку свою Найду, совсем близко. Я хотел было завернуть к ней, но передумал. Прежде всего нужно удостовериться, нет ли где следов Рыжего? К тому же протаптывать тропу от дороги к ловушке не стоит. Кто-нибудь заметит мои следы, пройдется и наскочит на Федино сооружение.

Последний поворот — и передо мною Хилгичан. Здесь уже настоящий таежный поселочек. Палатка, вагончик, навес, сруб под столовую. До чего же удачное я выбрал под него место! Это тебе не лесорубская стоянка на болоте. Начальство у нас совершенно не понимает: если хочешь, чтобы хорошо работалось, создай людям условия для настоящего отдыха. А для этого нужны и рыбалка, и журчание ручья, и вообще вся эта красота: ивы, лиственницы, скалы.

В вагончике сейчас холоднее, чем на улице. Растапливаю печку и принимаюсь хозяйничать. В первую очередь выбрасываю в реку капканы, затем перебираюсь на другой берег Чилганьи, раскапываю из-под листьев спрятанную там «морду» и тоже отправляю в воду.

Капканы с ходу нырнули на дно, только брызги в стороны, а вот «морда» тонуть не хотела. Соря по воде приставшими к ней листьями, она несколько раз перевернулась, затем в последний раз выставила обтянутый зеленой сеткой бок и ушла под лед. С минуту было слышно, как она громыхает.

Вот теперь, кажется, все. Нет, не все. А мальма? В моем «холодильнике» десятка три мальмин. Этих в реку выбрасывать нельзя. Согласно давней примете — выросшее в реке не нужно отдавать ей. Чуть-чуть, самую крошку, еще можно, а много — никак нельзя. Снимаю крышку с выдолбленной в вечной мерзлоте ямы, выбираю оттуда всю мальму, разрубаю на мелкие куски и бросаю под навес. Там постоянно крутится стая кукш и кедровок, а последнее время заглядывает и ворон. Пусть едят.

Только успел помыть руки, как заявился гость. Пришел Виталий. Завтра они снимают палатку и закрывают свой «дом отдыха» до самой весны. Алексей Петрович встретил моих вездеходчиков, они сказали, что подвозили меня до развилки, и Виталий решил заглянуть в гости. Вернее, ему все еще хочется убить глухаря, и он соединил приятное с полезным.

Я обрадовался Виталию и сразу же подарил ему две «нанайки». Это самодельные блесны-мормышки, на какие клюют даже самые привередливые хариусы. Делать их меня научил старый эвен дед Нутаймин из совхоза «Рассвет Севера».

Виталий поблагодарил за подарок, но, по всему видно, он не очень верит, что на этот почти бесформенный комок свинца и меди польстится хариус. Яма напротив моего стана давно покрылась льдом, я пробил лунку и предложил Виталию самому испытать снасть.

Лишь только «нанайка» исчезла в воде, как конец удочки резко согнулся, и скоро на льду заплясал светлый и узкий, словно нож из нержавеющей стали, хариус-селедочник. За ним второй, третий. Потом клев прекратился. Наверное, стая рыб отошла в сторону. Мы пробили еще одну лунку, на этот раз почти у самого берега, и выудили из нее налима, настоящего великана, килограмма в четыре весом.

Виталий уложил налима на стол, вырезал тальниковый прут и стал обхаживать бедную рыбину с таким усердием, как это делали дьячки со школярами в приходских школах. По мнению Виталия, от подобного массажа печень налима увеличится. И правда, мы нажарили ее чуть не полсковороды. И это из одного-единственного налима! На вкус печень ароматная, нежная, тает во рту. Скоро мой гость засобирался к себе.

Я проводил Виталия до вырубки, взял с него слово не забывать дороги ко мне, и мы распрощались.

Возвратившись, вымыл в вагончике пол, поставил на стол букетик из веточек кедрового стланика. Здорово все-таки вот так. Всем рад, и все рады мне. Не нужно юлить, прятаться, что-то там сочинять. Сейчас возьму топор и уничтожу все Калипуховы ловушки. Чтобы и следа не осталось. Пусть звери гуляют, где им вздумается и когда вздумается.

Первую ловушку нашел очень легко. Да ее и искать-то не пришлось. Прошелся вдоль Чилганьи до первого ручья, чуть отвернул и увидел Федино сооружение. Здесь он насторожил две петли. Одну на входе в ловушку, другую — на выходе. У меня с собою лом и топор. Прежде всего вырываю скобы, которыми петли прикреплены к деревьям, и забрасываю все далеко в кусты. Затем начинаю крушить сами ловушки. Лом в этом деле даже удобнее. Раз! Раз! И только щепки в стороны. В пять минут от Фединого сооружения осталась куча дров.

Когда крушил вторую ловушку, откуда-то прилетел дятел-желна. Он услышал стук, подумал, что в его угодьях появился конкурент, и решил выяснить отношения. Я мяукнул кошкой. Дятел насторожился. Хотя я больше чем уверен, он никогда не видел и не слышал кошек, но все же какая-то информация относительно этого хищника в дятле была заложена отроду. Я мяукнул еще раз. Дятел сорвался с лиственницы и с криком «Клить-клить-клить!» унесся в чащу.

С третьим сооружением пришлось повозиться. Это такой же домик-западня, в котором Федор повесил в качестве приманки Найду. Западня срублена из сырых лиственничных чурок, обтянута тросом и скреплена скобами. Даже ломом с ней справиться было трудно. Сухое дерево неподалеку от западни подсказало решение. Зачем ломать, если можно сжечь? Быстро свалил сушину, нарубил дров и развел в ловушке костер. Пламя долго не хотело пробиваться через бревенчатые стенки, но вот два-три несмелых языка все же выглянули наружу, и скоро все сооружение схватилось огнем.

К ловушке, в которой висит Найда, подходил уже ночью. Лучше было бы отложить все до завтра, но очень уж хотелось лечь спать с совершенно чистой совестью.

Если бы не снег, наверное, в тайге была бы сплошная темень, а так даже без фонарика вижу темнеющую под лиственницей ловушку. До нее метров пятьдесят, но заслонка, кажется, закрыта.

Включаю фонарик и вдруг замечаю, что на крыше ловушки совершенно нет снега. Это уже серьезно. Сторожок мог сработать даже от кедровки, а вот сгрести снег мог только человек да еще медведь.

Делаю несколько шагов в сторону ловушки, и тут до меня доносится топот. Впечатление такое, что там, за ловушкой, бежит кто-то очень громоздкий и гул от его шагов рассыпается по тайге.

Кадацкий рассказывал, как ведут себя попавшие в капканы и петли звери. Лиса или росомаха лежит, смотрит на приближающегося охотника и даже не шевелится. Заяц, белка и соболь вырываются из последних сил, и нередко бывает, что в этот момент отламывают обмороженную лапу и убегают от охотника на трех. А вот попавший в петлю медведь затаивается и, только когда охотник подходит к нему совсем близко, с ревом бросается в атаку. Он крутит лапами трос, брызжет пеной, хватает зубами растущие поблизости кусты и деревья.

И еще Кадацкий говорил, что медведь роет яму, чтобы охотник не видел его и зверю можно было бы напасть совершенно внезапно. Если же медведь не успевает вырыть яму, то, заслышав человека, старается спрятать хотя бы голову за куст, ствол дерева.

Здесь только топот, глухие удары. С обратной стороны в Федоровом сооружении маленькое окошко-бойница. Через него Калипух планировалстрелять в зверя. Обхожу ловушку стороной, не забывая время от времени светить себе под ноги, и замечаю темнеющее в бревенчатой стенке отверстие. Топот стих, ничего не видно. Лампочка в фонарике несколько раз подозрительно мигнула. Останавливаюсь, на ощупь сворачиваю колпачок, вытряхиваю батарейки в горсть и протираю их подолом рубахи, собираю их и нажимаю кнопку. Свет белым пучком ударил в бойницу, и тотчас оттуда донесся рев и показалась медвежья морда. Я не успел разглядеть ее хорошо, потому что смотрел на медведя миг. Увидел только ряд блеснувших на свету зубов, большие черные ноздри и свисающую на глаза косматую шерсть. В следующее мгновенье я выключил фонарик и метнулся за ближайшую лиственницу.

А в ловушке непрекращающийся рев, треск дерева, топот тяжелых лап. На мгновение возникла мысль подойти к ловушке и узнать, что же за медведь оказался в ней? Но тут же я отбросил ее и, укрываясь за деревьями, побежал к дороге. Там немного отдышался и направился к Хилгичану. Дождусь рассвета, а с солнцем посмотрю, что и как.

Возвратился в вагончик, приготовил ужин, но есть ни капельки не хочется. Мечусь туда-сюда, не нахожу себе места.

Смотрю на часы. Без четверти одиннадцать. До утра еще часов восемь. Теперь нужно ждать рассвета. А там привяжу к заслонке канат, взберусь на лиственницу и — беги куда хочешь, мишка.

И вообще, с какой стати я так шустро удрал? Не разломал же медведь ловушку в первый день. Так тогда он был с воли, а сейчас у него здоровья поубавилось. Разыскиваю фонарик Федора, меняю в нем батарейки. Нужно на всякий случай взять оба, мой что-то начал подозрительно помигивать.

Теперь к ловушке подхожу смелее, хотя медведь начал бесноваться, когда я был еще далеко. Свечу в два фонарика, стараясь разглядеть, не произошло ли за время моего отсутствия каких перемен. Как будто все по-прежнему. Вход в ловушку плотно закрыт, ничьих следов, кроме моих, не видно. Бойница расположена слишком высоко, и разглядеть оттуда что-нибудь трудно, да к тому же заглядывать туда страшно. Даже отсюда слышу, как медведь грызет бревна, пытаясь расширить окошко, чтобы просунуть хоть голову.

В боковой стенке одно бревно чуть искривлено, рядом с ним темнеет длинная щель. Прикладываю к ней фонарик и заглядываю. Навстречу сверкнули глаза зверя, тяжелая лапа громыхнула в стенку так, что показалось — ловушка развалится на части. Я невольно отпрянул, потом собрался с духом и снова припал к щели. Теперь зверь боком ко мне. Наверное, в эту минуту он снова нацелился на бойницу, считая, что основное нападение нужно ждать оттуда. Я только глянул на зверя, и мое сердце упало куда-то вниз. В ловушке сидел Рыжий. Самое же страшное, что на боку у него змеился трос. Калипух говорил, что трос захлестнул медведя поперек туловища и узел оказался у него за спиной. Будь Рыжий каким ловким, а «косой штык» ему не развязать.

Медведь снова бросился к щели, из которой пробивался свет от моего фонарика, и ударил лапой по переборке, реванув при этом так, что я сжался от страха.

Нет, сейчас мне по-настоящему ничего не разглядеть. Только зря буду беспокоить зверя. Подожду утра и попробую что-нибудь сообразить…

На этот раз я уснул сразу же, как коснулся головой подушки, и проспал до утра. Вагончик совсем остыл, вода в ведре схватилась ледяной коркой, в углу выступил иней. Нужно было растопить печку, но я не стал возиться с нею, торопливо оделся и вышел из вагончика.

Опустил в карман кусачки, проверил, с собою ли нож, взял в одну руку свернутую кольцом веревку, в другую — багор. Можно отправляться.

Правду говорят, утро вечера мудренее. Вчера я был в полной растерянности, а сейчас совершенно точно знаю, что мне делать с медведем. Попытаюсь зацепить Рыжего за петлю и подтяну к стенке. А потом кусачками по одной-две жилки перекушу трос. Если багор не пролезет, расширю дырку топором. А то, что медведь будет прыгать и реветь, — не так, собственно говоря, и страшно. Свою силу он давно поистратил. Сколько дней без еды и питья, к тому же все время пытался вырваться на волю.

В этот раз Рыжий отнесся ко мне более терпимо. И рычал не так громко, и бил в стенки потише. Может, сумел разглядеть меня и узнал, а может, просто как-то там понял, что я желаю ему добра. Не зря же его считают самым умным зверем в тайге. Правда, я не подходил к бойнице, а осторожно заглянул в щель у кривого бревна. Рыжий стоял спиной ко мне. По-прежнему на его боку змеился длинный трос, сама же петля утонула в густой шерсти. Меня встревожило и напугало другое. Рыжий стоял на трех лапах. Четвертая от самого плеча была залита кровью и висела словно бревно. Кровью были забрызганы и щепки на полу ловушки. Отпускать в таком виде на волю медведя нельзя. Он ни за что не ляжет в берлогу и станет шатуном. А как известно, еще ни один шатун не дожил до лета. Его убьют охотники, или разорвут волки, или он сам погибнет от голода и холода. К тому же шатун очень опасен и может погубить не одного человека. Придется зиму продержать его здесь, а чтобы не замерз, построить рядом крепкую берлогу из бревен, завалив для тепла ветками и снегом. Кормить буду рыбой. Сейчас отправлюсь к Алексею Петровичу и попрошу продать всю его мальму. У меня есть тысяча триста рублей, хватит не на одну тонну, а потом Мамашкин привезет с фермы какой-нибудь падеж. Подключу Шурыгу, объясню, что и как, тот обязательно выпросит для Рыжего дохлую корову. Уж в чем, а в этом бригадир у нас надежный.

Но сегодня главное — застать Алексея Петровича у проток, а то уедут, и придется бежать за ними к лесозаготовительному участку. Рыжий пусть потерпит. Он припас жиру на целую зиму, пять-шесть дней без еды не страшны даже для человека. Вот попить бы ему не мешало. Наверняка у него от ран поднялась температура. Обхожу ловушку и принимаюсь бросать комки снега прямо в бойницу. Рыжий рычит, грызет бревно, но я его не боюсь и даже пытаюсь разговаривать с ним…

На стане не задержался. Сунул в один карман завернутые в газету деньги, в другой — кусок приготовленного Мамашкиным копченого сала, хлеб, спички и отправился.

Иду и проклинаю всех подряд. Калипуха — что насторожил ловушки; Шурыгу — что подобрал такую «кадру»; Мамашкина — что подговорил Калипуха заготавливать медведей, Алексея Петровича — что прикормил Рыжего и отучил бояться людей, Бобкова — что не выловил вовремя всех браконьеров, в том числе и меня.

В этот раз я шел Виталиевым следом, пока впереди не замаячила палатка. У моих соседей дым коромыслом. Еще издали слышу музыку, веселые голоса, звон посуды. Ни трактора, ни тележки не видно.

В палатке Алексей Петрович, Виталий и еще четверо мужчин. Среди них я узнаю того усатого, что стоял на берегу с ружьем, когда его напарник очищал сеть из ивовых листьев. Все расположились вокруг заставленного бутылками и едой стола. Один Виталий лежит на топчане, положив обутые в белые шерстяные носки ноги на его спинку, и крутит регулятор транзистора.

Меня встретили восторженно. Особенно радовался Алексей Петрович. Он бросился ко мне так шустро, что перевернул стоящее у порога ведро. Вода с шумом пролилась на пол, но Алексей Петрович, не обращая на это никакого внимания, облапил меня и принялся целовать.

Виталий подхватился с топчана, сует мне кружку с вином и требует подтвердить, какого налима мы выудили на «нанайку». По-видимому, здесь долго шел спор относительно этого налима, потому что все примолкли и с любопытством поглядывали то на меня, то на Виталия. Я быстро вник в ситуацию и показал размеры налима, на всякий случай завысив их раза в полтора. Наверняка попал в точку, потому что Виталий заулыбался и победно стиснул мне руку.

Скоро я сидел в общем кругу и принимал участие в прощальном обеде по случаю закрытия рыболовного сезона. С минуты на минуту придет трактор, и Бобков может спокойно спать до следующего сезона. Вчера им отвели новую лесосеку, там леса кубов три — три с половиной тысячи, и до распутицы его нужно не только спилить, но и вывезти хотя бы к трассе.

Я пил, закусывал вместе со всеми, смеялся над чужими шутками и что-то рассказывал, но мысли вертелись вокруг Рыжего. Как он там? Наверное, пора бы рассказать, зачем я пришел сюда, но как начать — не представляю.

Мое состояние заметил Алексей Петрович. Он взял со стола начатую бутылку с вином, два стакана и сказал:

— Погуляйте-ка, мужики, без нас. Мне с человеком поговорить нужно, — кивнул мне и вышел из палатки.

У самого обрыва дымится шашлычница. Рядом четыре перевернутых вверх дном ящика. Мы сели на ящики, Алексей Петрович разлил вино, поднял свой стакан, посмотрел на солнце через него:

— Чистый мускат! Я вино люблю, оно мне виноград напоминает. — Затем все тем же тоном спросил: — Ну, что там у тебя стряслось? Снова что-то с Федором?

— Нет, с Калипухом все нормально. А вот с Рыжим очень даже паршиво.

— Не понял, — посмотрел на меня Алексей Петрович.

— Что здесь непонятного? — с досадой проговорил я. — Сидит Рыжий в Федоровой ловушке с перерезанной лапой, да еще и с тросом через всю талию.

— Рыжий? — привстал Алексей Петрович. — Медведь, да? Чего он там оказался?

Я рассказал Алексею Петровичу, как Федор настроил здесь ловушек, как хотел заколоть пикой, а затем придавить лиственницей попавшего в петлю Рыжего и что из этого вышло.

Алексей Петрович помассировал переносицу, внимательно посмотрел на меня:

— Ну и что ты будешь с ним делать?

Я пожал плечами:

— Не знаю. Нужно сначала трос снять и кормить, пока лапа не заживет или уже до самой весны. Я к вам вот почему, мне рыба нужна. Вы в прошлый раз говорили, что можете продать тонны две. Так я куплю. У меня деньги с собой.

Алексей Петрович прикрыл глаза, снова открыл их и, растягивая слова, удивленно переспросил:

— Две тонны мальмы? А ты хоть представляешь, сколько это стоит, две тонны?

Я снова двинул плечами:

— Бог его знает. Наверное, рублей восемьсот, может, тысячу.

— Нет, братец ты мой, подороже. Мы в торгконтору ее по рубль тридцать сдаем. Так что считай теперь сам.

Я прикинул и удивился. Две шестьсот. Нет, таких денег мне не собрать. А без рыбы его не прокормить.

Алексей Петрович наклонился над жаровней, бросил в нее несколько щепок.

— Тебе денег в самом деле не жалко?

Я полез в карман, достал сверток, протянул Алексею Петровичу:

— Здесь тысяча триста. Можете сразу взять. Честное слово, ни капельки не жалею, даже наоборот. Что, не верите?

Алексей Петрович замахал руками:

— Да верю-верю. Только спрячь их. Ты что, думаешь всю зиму здесь просидеть?

— А что здесь такого? Я три года в Лиственничном прожил, считай, безвыездно. Наледь дорогу перекроет, — и месяца два ко мне никто и я ни к кому. Чистый тебе Робинзон. Если бы не радио, можно прозевать все на свете.

— Давай так, — решил Алексей Петрович. — Через час-другой явится бригадир. Он на тракторе уехал деляну смотреть. Тогда все и обмозгуем. Одно прошу, пока об этом не распространяйся. Виталию можешь сказать, а с остальными позволь мне. Соображаешь?

Я улыбнулся:

— Спасибо! Я как чувствовал, что все будет хорошо.

Алексей Петрович хлопнул меня по плечу:

— Не торопись благодарить. Но что-нибудь, конечно, придумаем. Пошли к мужикам, а то они без нас совсем заскучали…

Выехали только на следующий день. Пока ожидали бригадира, грузили рыбу — наступили сумерки. Я хотел идти к Хилгичану один, но Алексей Петрович рассоветовал:

— Что там сейчас делать? Только лишний раз Рыжего беспокоить. Утром всем аулом и двинем. Попробуем его стреножить и посмотрим, что у него с лапой.

— Рыжего? Связать?

Алексей Петрович рассмеялся:

— Ну и что здесь военного? Люди тигров как котят вяжут, а уж с медведем-то как-нибудь справимся.

Рыбы погрузили около сорока ящиков, и все обошлось мне в шестьсот рублей. Алексей Петрович и Виталий уступили свою долю за так, да еще усатый рыбак подарил мне три ящика форелек-икроедов. Он встретил этих рыбок целый косяк в небольшой протоке и в один мах зачерпнул всех до единой. Так что пара месяцев безбедной жизни Рыжему обеспечена. Усатый рыбак, оказывается, помнит меня еще по Лиственничному. Вечером мы с ним поговорили, он пообещал достать пару тонн морзверя. Это намного дешевле мальмы, а для Рыжего еще лучше. Я сразу же отдал Кожухову триста рублей и заверил, что, если морзверя будет больше, заплачу и за излишек.

Прихватили веревки, топоры, пилы. Как только снимем с Рыжего трос и посмотрим лапу, сразу же начнем строить для него настоящую берлогу, Алексей Петрович уверен, если ее сделать теплой, то Рыжий, как только заживут раны, сразу же ударится в сон, и тогда никаких продуктов ему будет не нужно.

Ехали весело, с вином, песнями, анекдотами. Я сидел в тележке рядом с Кожуховым, Алексеем Петровичем и Виталием. Виталию повезло. Не успели отъехать и километра, как вспугнули большой табун куропаток. Птицы взлетели с дороги и опустились на болото недалеко от нас. Виталий подкрался и сбил трех куропаток. Так что сегодня мы с бульоном.

Мы пересекли голубичное болото, начали подниматься на террасу, как вдруг сидевший впереди меня Виталий поднялся с ящика и замахал трактористу, чтобы тот остановился. Он показал в сторону темнеющего в километре густого лиственничника. Туда вела наша дорога, и там стояла бортовая машина. Дверца со стороны водителя была открыта, солнечный луч падал на стекло и отражался прямо на нас. Рядом с машиной прохаживались два человека. По-видимому, они ожидали нас.

Алексей Петрович заволновался, вопросительно посмотрел на меня. Я пожал плечами. Из кабины трактора высунулся бригадир лесозаготовителей, явно интересуясь, как поступать в этой ситуации — ехать дальше или заворачивать назад.

Алексей Петрович чуть подумал, почесал переносицу и махнул бригадиру, чтобы тот катил вперед, без всяких там остановок.

Когда обогнули ольховник и выехали на открытое место, я сразу узнал машину, а возле нее стояли Бобков и Володя. Без сомнения, они направлялись в гости ко мне, заметили трактор и решили посмотреть, кто это едет?

Не дожидаясь, когда трактор подъедет ближе, я спрыгнул с тележки и бегом направился к своим гостям. Володя узнал меня, приветливо вскинул руки, заулыбался. Я подбежал, обнялся с Володей, затем повернулся к Бобкову и, виновато кривя губы, зачастил:

— Вы только, пожалуйста, их не трогайте. Они здесь ни при чем. Это я виноват. Понимаете, Рыжий попал в ловушку, лапа у него рассечена. Я к ним побежал, теперь вот едем. Это все для него. Они не хотели, но я упросил. В случае чего, я штраф уплачу прямо сейчас. У меня деньги с собой. Понимаете…

— Обожди! — остановил меня рыбинспектор. — Какая ловушка? Какой Рыжий? Что-то тараторишь, я ничего не пойму.

Я растерянно оглянулся. Трактор уже рядом с нами. Алексей Петрович, Виталий и Кожухов спрыгнули на землю, но к нам не торопятся. По-видимому, надеются, что сам все улажу, а может, понимая, в какое сложное положение я попал, щадят мое самолюбие.

Володя положил руку мне на плечо, стиснул его, поощрительно улыбнулся:

— Что случилось? Ты расскажи толком, а то на самом деле…

Я развел руками:

— Да шут его знает, как об этом толком скажешь? Понимаешь, здесь на Чилганье вместе со мною один мужик работал. Калипух Федор, может, слышал? Он уже после вас приехал. Худой такой, и половины уха нет. Так вот, он настроил здесь ловушек и поймал в петлю Рыжего. Того самого медведя, что встретился Константину Сергеевичу, а потом съел у вас сумочку из-под рыбы. Он никуда и не уходил, все время здесь вертелся. Его вот так петлей захлестнуло. Узел есть такой специальный «косой штык», ни за что не развяжешь. А ружье я разбил, он знает, — кивнул я в сторону Бобкова. — Ну вот он, Федор, значит, сделал пику и давай медведя колоть. Медведь крутится, никак его не достать, чтобы намертво. Тогда Федор начал рубить ближние лиственницы, думал медведя придавить. А лиственница пошла в сторону, вырвала скобу вместе с тросом, медведя освободила, тот на Федора и бросился. Ну мы Федора в больницу отвезли, вчера возвращаюсь, а Рыжий опять в ловушке. Лапа висит, все в крови, и петля на нем. Я и побежал к ним. Выпускать-то его нельзя в таком виде. Они мне рыбы дали, чтобы кормить Рыжего, теперь едем. Нужно лапу посмотреть, трос снять, и вообще мы думаем сделать ему настоящую берлогу.

— Ну так чего ты волнуешься? — удивленно и вместе с тем с обидой спросил Володя. — Рассказал бы все спокойно, не дураки же.

Неожиданно для себя я проговорил:

— Вот и волнуюсь. Если бы сам не ловил мальмы да не продавал ее одному местному бизнесмену, то ничего этого и не было бы. Я ведь давно знал, что Федор здесь промысел устроил, а запретить ему не мог. Сам-то почти такой же. Теперь вот их, — я показал в сторону моих соседей, — в неприятность втянул. Рыба-то в тележке без всякой лицензии, инспектор возьмет и оштрафует Алексея Петровича и всех. Получается, людей подвел.

Бобков, что до этой минуты стоял и внимательно слушал, о чем я говорил с Володей, вдруг ни с того ни с сего рассмеялся.

— Здорово же тебя завинтило. А то все и я не я и хата не моя. Давно бы так. А я все думаю, с какой это стати он Калипуха покрывает? Вся вывеска в синяках, чуть не пострелялись, а он мне басни сочиняет: «Медведь напал! Медведь напал!» Нападешь, если тебя живьем резать будут. Не трону я твоего Вайцеховского. Может, он первый раз в жизни на доброе дело решился, а я его под самый дых. Это далеко отсюда?

— Да нет, — облегченно и радостно сказал я. — Сразу в ущелье. Помните, там штабель у дороги? Вот от него метров сто, не больше.

— Ну ладненько. Сейчас поздороваюсь со своим крестником, — улыбнулся Бобков, — и, пожалуй, поедем. А то у него от встречи со мной вибрация по всей фигуре. Ну и выжига ты, братец! Как с Вайцеховским сдружился, чуть ли не каждый день мне встречу с ним устраиваешь. Я бы на его месте давно тебя поколотил…

Опять, как и неделю тому назад, сижу в кабине инспекторской машины, Бобков вертит баранку и чему-то беспрестанно улыбается. Я молчу, не зная, куда он повернет разговор, если вдруг что скажу. Наконец Бобков искоса зыркнул в мою сторону:

— Ну и много ты за мальму наторговал?

Я скривил губы:

— Не очень, но вообще-то прилично. Хотел фотоаппарат купить, чтобы природу фотографировать. Фотоаппарат дорогой, полторы тысячи стоит. Вот такую птичку на полкилометра берет. «Кенон», фирма такая в Японии их делает. Только денег у меня, считай, уже нет. Алексей Петрович и Виталий свою рыбу так отдали, а остальным я заплатил. Да еще Кожухову триста дал. Он морзверя, нерп там, или чего, две тонны обещал достать.

Бобков присвистнул:

— Молодец! Развернул ты здесь фирму. А кому, если уж так откровенно, продавал мальму?

Я пожал плечами:

— Есть здесь один. Они с Калипухом лося убили, а я прикрыл. Знаете, в тайге заявлять как-то не принято. Вот и выручаешь на свою голову.

— Это потому выручаешь, что они не твоего собственного лося убили, а государственного. Вот если бы они у тебя рублевую тряпку украли, ты бы на весь мир караул кричал. А у государства хоть миллион бери — выручишь! — вдруг зло сказал Бобков. Минуту молчал, потом уже спокойным голосом добавил: — Да знаю я твоего друга, только никак не определю, в каком месте он мимо Ледникового прорывается, а то давно бы отбил охоту на Чилганье появляться.

Наконец впереди показался штабель, у которого я с Мамашкиным и Федором обмывали успешную охоту на лося. Прошу Бобкова остановиться, вылезаю из кабины и вдруг замечаю следы широких колес. Они пересекают дорогу, огибают штабель и направляются в сторону ловушки.

Недавно здесь прошел «Кальмар». Он смял кусты, вырвал с корнями несколько молодых лиственничек, разбрызгал притаившуюся под снегом болотную жижу. Пробую след каблуком. Он успел крепко схватиться морозом, значит, трактор ехал здесь еще вчера.

Володя выбрался из кузова, догнал меня и вопросительно глянул в лицо:

— Снова что-то не так?

Я показал ему на оставленные в снегу следы колес.

— Вчера утром отсюда уходил, ничего этого не было. Мамашкин проехал, больше некому. Это тот самый, что надоумил Калипуха поставить здесь ловушки, теперь тот в больнице, а он проверяет. Понимаешь, как раз в этом месте лося убили, ну на потроха ловушку и насторожили, а Рыжий в нее попался. Пошли, здесь рядом.

Еще издали вижу поднятую заслонку, рядом желтеют изломами две довольно толстые лиственницы. Они лежат у входа в ловушку и никак не дают рассмотреть, что же там случилось?

Наконец подошли совсем близко. Все вокруг смято, разворочено. Ловушка пустая. Но ни крови, ни потрохов возле ловушки не видно. Если бы кто убил Рыжего, то обязательно разделывал бы его прямо на месте и, конечно же, наследил. Может, это не Мамашкин? Мамашкин сразу же разрядил бы в Рыжего оба ствола. А этот, наверное, подъехал, выпустил медведя и укатил. С «Кальмара»-то выдернуть заслонку нетрудно.

Объясняю это подошедшим Бобкову, Алексею Петровичу, Виталию и Кожухову. Те заглядывают в ловушку, осматривают погрызанную бойницу, удивляются несообразительности Рыжего. Дело в том, что он чуть ли не в половину толщины изгрыз углы ловушки, пол и бойницу. Стенок же почти не тронул. Если бы он всю свою энергию затратил на одну стенку, то от нее давно остались бы одни щепки. Алексей Петрович начал доказывать мне, что, будь Рыжий очень уж сильно ранен, он ни за что не натворил бы такого в ловушке. Не иначе, мне с перепугу показалось, что лапа Рыжего висит как бревно. И вообще напрасно я затеял все это с рыбой. Можно было просто спеленать Рыжего, снять трос, и пусть бежит на все четыре стороны. И никуда бы он не делся. Побродил бы и забрался в берлогу.

— Бывают случаи, когда эти друзья гуляют по тайге чуть ли не до декабря и ничего страшного с ними не случается.

Я оправдывался как мог, заверяя, что ничего не напутал, хотя в душе поселилось сомнение. Может, и на самом деле я перегнул палку?

Виталия не столько тревожил медведь, сколько оставленные в тракторной тележке куропатки. Кожухов шепнул ему, что в этом году охота на них запрещена, и Виталий переживал, что Бобков обнаружит его добычу.

Бобков попробовал, крепко ли держится ловушка, постучал по ней каблуком, как это делают шоферы, проверяя, туго ли накачаны шины, и молча присел на поваленную лиственницу.

Наконец я сообразил пройти по следу «Кальмара» и увидел, что тот направился к Хилгичану. Возвращаюсь, говорю об этом собравшимся у ловушки и предлагаю ехать туда же. Может, Мамашкин на «Кальмаре» ожидает меня в вагончике, а мы здесь не знаем, что и подумать.

Бобков долго смотрит на меня, вздыхает и отправляется к своей машине. Он сам несколько растерян. И верит мне, и не верит. Разобраться, что же случилось здесь на самом деле, — не может.

Теперь едем молча. Мне и вправду нечего сказать Бобкову. Гляжу на оставленную «Кальмаром» широкую колею и думаю, кто же это мог быть? Мамашкин или какой-нибудь случайный человек? Ехал, увидел проторенную мной тропинку, я-то бегал туда-сюда раз десять, и завернул посмотреть.

Наконец и Хилгичан. Нигде никого. Дверь вагончика плотно закрыта, дым из трубы не идет, и вообще никаких признаков живого человека. Молча выбираемся из кабины и вместе поднимаемся на крыльцо. В вагончике полный порядок. Вчера второпях я не успел застелить кровать и убрать со стола. Сейчас же на столе горка чистой посуды, постель аккуратно заправлена, на одеяле белеет взбитая пирамидкой подушка.

Осматриваю стол, окна, заглядываю на полки — может, мой гость оставил какую записку? Но ничего не нахожу и в растерянности сажусь на кровать. Та прогибается под моим весом, подушка падает, и открывается спрятанный под ней пакет из толстой серой бумаги. Пробую развернуть его, но он сложен каким-то хитрым способом, и у меня ничего не получается. А может, это от волнения?

В нетерпении поддеваю ногтем бумагу, та с треском лопается, и на пол с шорохом сыпятся бледно-розовые десятки. Их много. Залетающий в приоткрытую дверь сквозняк достает до них, и деньги шевелятся как живые.

Но я не смотрю туда. Мое внимание привлек вырванный из тетрадки в клеточку листок, что выглянул из пакета следом за деньгами. Выдергиваю его и читаю написанные красным фломастером аккуратные строчки:

«Извини, что не мог дождаться. К утру нужно быть в совхозе. За медведя благодарю. Деньги, как всегда, согласно таксе. Молодец! С Федором я все уладил, так что не переживай. Давай, медвежатник, действуй. Н. Мамашкин».

Я еще раз перечитал записку, передал ее Бобкову и вышел, ступая прямо на расползшиеся по всему полу деньги. На крыльце встретил Володю, посторонившись, пропустил его в вагончик, а сам направился к Чилганье. Она почти вся схватилась льдом, только на стрежне темнеет узкая промоина. Вода клокочет и бугрится там, раз за разом выплескиваясь на ледяную кромку.

У навесов все еще ругаются кедровки, пищат кукши и о чем-то обиженно гундосит ворон. Скоро птичий гам перекрывает рокот тракторного двигателя. Это подъехали мои соседи. Они спрыгивают на землю, разминаются и заходят в вагончик. Нужно идти и мне.

Что я им сейчас скажу?

Оглавление

Чилганья

Браконьеры

«Морда»

В верховьях Чилганьи

Мамашкин

Встреча

Рыбинспектор

Напарник

Найда

Драка

Перевал

Такса