Стихотворения [Иван Захарович Суриков] (fb2) читать онлайн
- Стихотворения 643 Кб, 137с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Иван Захарович Суриков
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Стихотворения[1]
ЧАСОВОЙ
Полночь. Злая стужа
На дворе трещит.
Месяц облаками
Серыми закрыт.
У большого зданья
В улице глухой
Мерными шагами
Ходит часовой.
Под его ногами
Жесткий снег хрустит,
А кругом глухая
Улица молчит;
Но шагает ровно
Бравый часовой,
И ружье он крепко
Жмет к плечу рукой.
Вспомнился солдату
Край его родной;
Вспомнилась избушка
С белою трубой;
Вспомнилась голубка,
Милая жена:
Чай, теперь на печке
Спит давно она.
Может быть, ей снится,
Как мороз трещит,
Как солдат озябший
На часах стоит.
1863[2]
"Что шумишь, качаясь…"
"Что шумишь, качаясь,
Тонкая рябина,
Низко наклоняясь
Головою к тыну?"
— "С ветром речь веду я
О своей невзгоде,
Что одна расту я
В этом огороде.
Грустно, сиротинка,
Я стою, качаюсь,
Что к земле былинка,
К тыну нагибаюсь.
Там, за тыном, в поле,
Над рекой глубокой,
На просторе, в воле,
Дуб растет высокий.
Как бы я желала
К дубу перебраться;
Я б тогда не стала
Гнуться да качаться.
Близко бы ветвями
Я к нему прижалась
И с его листами
День и ночь шепталась.
Нет, нельзя рябинке
К дубу перебраться!
Знать, мне, сиротинке,
Век одной качаться".
<1864>[3]
"Тихо тощая лошадка…"
Тихо тощая лошадка
По пути бредет;
Гроб, рогожею покрытый,
На санях везет.
На санях в худой шубенке
Мужичок сидит;
Понукает он лошадку,
На нее кричит.
На лице его суровом
Налегла печаль,
И жену свою, голубку,
Крепко ему жаль.
Спит в гробу его подруга,
Верная жена, —
В час родов, от тяжкой муки,
Умерла она
И покинула на мужа
Пятерых сирот;
Кто-то их теперь обмоет?
Кто-то обошьет?
Вот пред ним мосток, часовня,
Вот и божий храм, —
И жену свою, голубку,
Он оставит там.
Долго станут плакать дети,
Ждать и кликать мать;
Не придет она с погоста
Слезы их унять.
1864[4]
"В зеленом саду соловушка…"
В зеленом саду соловушка
Звонкой песней заливается;
У меня, у молодешеньки,
Сердце грустью надрывается.
Знать, тогда мне, когда поп крестил,
Вышла доля несчастливая,
Потому что вся я в матушку
Уродилася красивая.
И росла у ней да нежилась
Я на воле одинешенька;
Богачи, купцы проезжие,
Звали все меня хорошенькой.
Мое личико румяное
Красной зорькой разгоралося,
И косою моей русою
Вся деревня любовалася.
Да сгубил меня мой батюшка,
Выдал замуж за богатого,
На житье отдал на горькое
За седого, бородатого.
Не живу я с ним, а мучаюсь;
Сердце горем надрывается,
Не водою лицо белое,
А слезами умывается.
Что богатство мне без радости?
Без любви душа измаялась.
Без поры-то я, без времени,
Молодешенька, состарилась!
<1865>[5]
"Эх ты, доля, эх ты, доля…"
Эх ты, доля, эх ты, доля,
Доля бедняка!
Тяжела ты, безотрадна,
Тяжела, горька!
Не твою ли это хату
Ветер пошатнул,
С крыши ветхую солому
Разметал, раздул?
И не твой ли под горою
Сгнил дотла овин,
В запустелом огороде
Повалился тын?
Не твоей ли прокатали
Полосой пустой
Мужики дорогу в город
Летнею порой?
Не твоя ль жена в лохмотьях
Ходит босиком?
Не твои ли это детки
Просят под окном?
Не тебя ль в пиру обносят
Чаркою с вином
И не ты ль сидишь последним
Гостем за столом?
Не твои ли это слезы
На пиру текут?
Не твои ли это песни
Грустью сердце жгут?
Не твоя ль это могила
Смотрит сиротой?
Крест свалился, вся размыта
Дождевой водой.
По краям ее крапива
Жгучая растет,
А зимой над нею вьюга
Плачет и поет.
У МОГИЛЫ МАТЕРИ
Спишь ты, спишь, моя родная,
Спишь в земле сырой.
Я пришел к твоей могиле
С горем и тоской.
Я пришел к тебе, родная,
Чтоб тебе сказать,
Что теперь уже другая
У меня есть мать;
Что твой муж, тобой любимый,
Мой отец родной,
Твоему бедняге сыну
Стал совсем чужой.
Никогда твоих, родная,
Слов мне не забыть:
"Без меня тебе, сыночек,
Горько будет жить!
Много, много встретишь горя,
Мой родимый, ты;
Много вынесешь несчастья,
Бед и нищеты!"
И слова твои сбылися,
Все сбылись они.
Встань ты, встань, моя родная,
На меня взгляни!
С неба дождик льет осенний,
Холодом знобит;
У твоей сырой могилы
Сын-бедняк стоит.
В старом, рваном сюртучишке,
В ветхих сапогах;
Но всё так же тверд, как прежде,
Слез нет на глазах.
Знают то судьба-злодейка,
Горе и беда,
Что от них твой сын не плакал
В жизни никогда.
Нет, в груди моей горячей
Кровь еще горит,
На борьбу с судьбой суровой
Много сил кипит.
А когда я эти силы
Все убью в борьбе
И когда меня, родная,
Принесут к тебе, —
Приюти тогда меня ты
Тут в земле сырой;
Буду спать я, спать спокойно
Рядышком с тобой.
Будет солнце надо мною
Жаркое сиять;
Будут звезды золотые
Во всю ночь блистать;
Будет ветер беспокойный
Песни свои петь,
Над могилой серебристой
Тополью шуметь;
Будет вьюга надо мною
Плакать, голосить…
Но напрасно — сил погибших
Ей не разбудить.
1866[7]
"Ты, как утро весны…"
Ты, как утро весны,
Хороша и светла,
Как цветок, ты нежна,
Как дитя, весела;
Но боюся тебя
Я, мой друг, полюбить,
Чтобы скорби моей
Мне к тебе не привить,
Чтобы горем моим
Мне тебя не убить.
1866[8]
"Шум и гам в кабаке…"
Шум и гам в кабаке,
Люд честной гуляет;
Расходился бедняк,
Пляшет, припевает:
"Эй, вы, — ну, полно спать!
Пей вино со мною!
Так и быть, уж тряхну
Для друзей мошною!
Денег, что ль, с нами нет?..
По рублю на брата!
У меня сто рублей
Каждая заплата!
Не беречь же их стать —
Наживешь заботу;
Надавали мне их
За мою работу.
Проживем — наживем:
Мышь башку не съела;
А кудрями тряхнем —
Подавай лишь дела!
А помрем — не возьмем
Ничего с собою;
И без денег дадут
Хату под землею.
Эх, ты, — ну, становись
На ребро, копейка!
Прочь поди, берегись
Ты, судьба-злодейка!
Иль постой! погоди!
Выпьем-ка со мною!
Говорят, у тебя
Счастье-то слугою.
Может быть, молодцу
Ты и улыбнешься;
А не то прочь ступай, —
Слез ты не дождешься!"
<1867>, <1875>[9]
"Сиротой я росла…"
Сиротой я росла,
Как былинка в поле;
Моя молодость шла
У других в неволе.
Я с тринадцати лет
По людям ходила:
Где качала детей,
Где коров доила.
Светлой радости я,
Ласки не видала:
Износилась моя
Красота, увяла.
Износили ее
Горе да неволя;
Знать, такая моя
Уродилась доля.
Уродилась я
Девушкой красивой,
Да не дал только бог
Доли мне счастливой.
Птичка в темном саду
Песни распевает,
И волчица в лесу
Весело играет.
Есть у птички гнездо,
У волчицы дети —
У меня ж ничего,
Никого на свете.
Ох, бедна я, бедна,
Плохо я одета, —
Никто замуж меня
И не взял за это!
Эх ты, доля моя,
Доля-сиротинка!
Что полынь ты трава,
Горькая осинка!
1867[10]
"День я хлеба не пекла…"
День я хлеба не пекла,
Печку не топила —
В город с раннего утра
Мужа проводила.
Два лукошка толокна
Продала соседу,
И купила я вина,
Назвала беседу.
Всё плясала да пила;
Напилась, свалилась;
В это время в избу дверь
Тихо отворилась.
И с испугом я в двери
Увидала мужа.
Дети с голода кричат
И дрожат от стужи.
Поглядел он на меня,
Покосился с гневом —
И давай меня стегать
Плеткою с припевом:
"Как на улице мороз,
В хате не топлено,
Нет в лукошках толокна,
Хлеба не печено.
У соседа толокно
Детушки хлебают;
Отчего же у тебя
Зябнут, голодают?
О тебя, моя душа,
Изобью всю плетку —
Не меняй ты никогда
Толокна на водку!"
Уж стегал меня, стегал,
Да, знать, стало жалко:
Бросил в угол свою плеть
Да схватил он палку.
Раза два перекрестил,
Плюнул с злостью на пол,
Поглядел он на детей —
Да и сам заплакал.
Ох, мне это толокно
Дорого досталось!
Две недели на боках,
Охая, валялась!
Ох, болит моя спина,
Голова кружится;
Лягу спать, а толокно
И во сне мне снится!
1868, <1871>[11]
"За окном скрипит береза…"
За окном скрипит береза,
В комнате темно;
От трескучего мороза
В инее окно.
За окном!.. чу! песню кто-то
Весело поет;
Знать, ему нужда-забота
Душу не гнетет.
Пой же, друг, пока поется,
Жизнь пока светла;
А как горе к ней привьется —
Всё оденет мгла.
Заскрипишь ты, как береза
Под окном зимой,
Закипят на сердце слезы,
Смолкнет голос твой.
1868, <1877>[12]
В СТЕПИ
Кони мчат-несут,
Степь всё вдаль бежит;
Вьюга снежная
На степи гудит.
Снег да снег кругом;
Сердце грусть берет;
Про моздокскую
Степь ямщик поет…
Как простор степной
Широко-велик;
Как в степи глухой
Умирал ямщик;
Как в последний свой
Передсмертный час
Он товарищу
Отдавал приказ:
"Вижу, смерть меня
Здесь, в степи, сразит, —
Не попомни, друг,
Злых моих обид.
Злых моих обид,
Да и глупостей,
Неразумных слов,
Прежней грубости.
Схорони меня
Здесь, в степи глухой;
Вороных коней
Отведи домой.
Отведи домой,
Сдай их батюшке;
Отнеси поклон
Старой матушке.
Молодой жене
Ты скажи, друг мой,
Чтоб меня она
Не ждала домой…
Кстати ей еще
Не забудь сказать:
Тяжело вдовой
Мне ее кидать!
Передай словцо
Ей прощальное
И отдай кольцо
Обручальное.
Пусть о мне она
Не печалится;
С тем, кто по сердцу,
Обвенчается!"
Замолчал ямщик,
Слеза катится…
А в степи глухой
Вьюга плачется.
Голосит она,
В степи стон стоит,
Та же песня в ней
Ямщика звучит:
"Как простор степной
Широко-велик;
Как в степи глухой
Умирал ямщик".
<1869>, <1877>[13]
"Я ли в поле да не травушка была…"
Я ли в поле да не травушка была,
Я ли в поле не зеленая росла;
Взяли меня, травушку, скосили,
На солнышке в поле иссушили.
Ох ты, горе мое, горюшко!
Знать, такая моя долюшка!
Я ли в поле не пшеничушка была,
Я ли в поле не высокая росла;
Взяли меня срезали серпами,
Склали меня на поле снопами.
Ох ты, горе мое… и т. д.
Я ли в поле не калинушка была,
Я ли в поле да не красная росла;
Взяли калинушку поломали
И в жгутики меня посвязали.
Ох ты, горе мое… а т. д.
Я ль у батюшки не доченька была,
У родимой не цветочек я росла;
Неволей меня, бедную, взяли
И с немилым седым повенчали.
Ох ты, горе мое… и т. д.
1870[14]
ШВЕЙКА
Умирая в больнице, тревожно
Шепчет швейка в предсмертном бреду:
"Я терпела насколько возможно,
Я без жалоб сносила нужду.
Не встречала я в жизни отрады,
Много видела горьких обид;
Дерзко жгли меня наглые взгляды
Безрассудных, пустых волокит.
И хотелось уйти мне на волю,
И хотелось мне бросить иглу, —
И рвалась я к родимому полю,
К моему дорогому селу.
Но держала судьба-лиходейка
Меня крепко в железных когтях.
Я, несчастная, жалкая швейка,
В неустанном труде и слезах,
В горьких думах и тяжкой печали
Свой безрадостный век провела.
За любовь мою деньги давали —
Я за деньги любить не могла;
Билась с горькой нуждой, но развратом
Не пятнала я чистой души
И, трудясь через силу, богатым
Продавала свой труд за гроши…
Но любви мое сердце просило —
Горячо я и честно любила…
Оба были мы с ним бедняки,
Нас обоих сломила чахотка…
Видно, бедный — в любви не находка!
Видно, бедных любить не с руки!..
Я мучительной смерти не трушу,
Скоро жизни счастливой лучи
Озарят истомленную душу, —
Приходите тогда, богачи!
Приходите, любуйтеся смело
Ранней смертью девичьей красы,
Белизной бездыханного тела,
Густотой темно-русой косы!"
1873 (?)[15]
КАЗНЬ СТЕНЬКИ РАЗИНА
Точно море в час прибоя,
Площадь Красная гудит.
Что за говор? что там против
Места лобного стоит?
Плаха черная далеко
От себя бросает тень…
Нет ни облачка на небе…
Блещут главы… Ясен день.
Ярко с неба светит солнце
На кремлевские зубцы,
И вокруг высокой плахи
В два ряда стоят стрельцы.
Вот толпа заколыхалась, —
Проложил дорогу кнут:
Той дороженькой на площадь
Стеньку Разина ведут.
С головы казацкой сбриты
Кудри черные как смоль;
Но лица не изменили
Казни страх и пытки боль.
Так же мрачно и сурово,
Как и прежде, смотрит он, —
Перед ним былое время
Восстает, как яркий сон:
Дона тихого приволье,
Волги-матушки простор,
Где с судов больших и малых
Брал он с вольницей побор;
Как он с силою казацкой
Рыскал вихорем степным
И кичливое боярство
Трепетало перед ним.
Душит злоба удалого,
Жгет огнем и давит грудь,
Но тяжелые колодки
С ног не в силах он смахнуть.
С болью тяжкою оставил
В это утро он тюрьму:
Жаль не жизни, а свободы,
Жалко волюшки ему.
Не придется Стеньке кликнуть
Клич казацкой голытьбе
И призвать ее на помощь
С Дона тихого к себе.
Не удастся с этой силой
Силу ратную тряхнуть, —
Воевод, бояр московских
В три погибели согнуть.
"Как под городом Симбирском
(Думу думает Степан)
Рать казацкая побита,
Не побит лишь атаман.
Знать, уж долюшка такая,
Что на Дон казак бежал,
На родной своей сторонке
Во поиманье попал.
Не больна мне та обида,
Та истома не горька,
Что московские бояре
Заковали казака,
Что на помосте высоком
Поплачусь я головой
За разгульные потехи
С разудалой голытьбой.
Нет, мне та больна обида,
Мне горька истома та,
Что изменною неправдой
Голова моя взята!
Вот сейчас на смертной плахе
Срубят голову мою,
И казацкой алой кровью
Черный помост я полью…
Ой ты, Дон ли мой родимый!
Волга-матушка река!
Помяните добрым словом
Атамана-казака!.."
Вот и помост перед Стенькой…
Разин бровью не повел.
И наверх он по ступеням
Бодрой поступью взошел.
Поклонился он народу,
Помолился на собор…
И палач в рубахе красной
Высоко взмахнул топор…
"Ты прости, народ крещеный!
Ты прости-прощай, Москва…"
И скатилась с плеч казацких
Удалая голова.
<1877>[16]
"Не грусти, что листья…"
Не грусти, что листья
С дерева валятся, —
Будущей весною
Вновь они родятся, —
А грусти, что силы
Молодости тают,
Что черствеет сердце,
Думы засыпают…
Только лишь весною
Теплою повеет —
Дерево роскошно
Вновь зазеленеет…
Силы ж молодые
Сгибнут — не вернутся;
Сердце очерствеет —
Думы не проснутся!
<1877>[17].
Дополнение
" Осень… Дождик ведром "
Осень… Дождик ведром
С неба хмурого льет;
На работу чуть свет
Молодчина идет.
На плечах у него
Кафтанишка худой;
Он шагает в грязи
По колена, босой.
Он идет да поет,
Над погодой смеясь;
Из-под ног у него
Брызжет в стороны грязь.
Холод, голод, нужду
Сносит он до конца. —
И не в силах беда
Сокрушить молодца.
Иль землею его,
Иль бревном пришибет,
Или старость его
На одре пригнетет.
Да и смерть-то придет —
Не спугнет молодца;
С ней он кончит расчет,
Не поморщив лица.
Эх, родимый мой брат!
Много силы в тебе!
Эту силу твою
Сокрушить ли судьбе!..
1866
ДЕТСТВО
Вот моя деревня;
Вот мой дом родной;
Вот качусь я в санках
По горе крутой;
Вот свернулись санки
И я на бок — хлоп!
Кубарем качуся
Под гору, в сугроб.
И друзья-мальчишки,
Стоя надо мной,
Весело хохочут
Над моей бедой.
Всё лицо и руки
Залепил мне снег…
Мне в сугробе горе,
А ребятам смех!
Но меж тем уж село
Солнышко давно;
Поднялася вьюга,
На небе темно.
Весь ты перезябнешь, —
Руки не согнешь, —
И домой тихонько,
Нехотя бредешь.
Ветхую шубенку
Скинешь с плеч долой;
Заберешься на печь
К бабушке седой,
И сидишь, ни слова…
Тихо всё кругом;
Только слышишь: воет
Вьюга за окном.
В уголке согнувшись,
Лапти дед плетет;
Матушка за прялкой
Молча лен прядет.
Избу освещает
Огонек светца;
Зимний вечер длится,
Длится без конца.
И начну у бабки
Сказки я просить;
И начнет мне бабка
Сказку говорить:
Как Иван-царевич
Птицу-жар поймал,
Как ему невесту
Серый волк достал.
Слушаю я сказку —
Сердце так и мрет;
А в трубе сердито
Ветер злой поет.
Я прижмусь к старушке…
Тихо речь журчит,
И глаза мне крепко
Сладкий сон смежит.
И во сне мне снятся
Чудные края.
И Иван-царевич —
Это будто я.
Вот передо мною
Чудный сад цветет;
В том саду большое
Дерево растет.
Золотая клетка
На сучке висит;
В этой клетке птица
Точно жар горит;
Прыгает в той клетке,
Весело поет,
Ярким, чудным светом
Сад весь обдает.
Вот я к ней подкрался
И за клетку — хвать!
И хотел из сада
С птицею бежать.
Но не тут-то было!
Поднялся шум, звон;
Набежала стража
В сад со всех сторон.
Руки мне скрутили
И ведут меня…
И, дрожа от страха,
Просыпаюсь я.
Уж в избу, в окошко,
Солнышко глядит;
Пред иконой бабка
Молится, стоит.
Весело текли вы,
Детские года!
Вас не омрачали
Горе и беда.
<1865 или 1866>
БЕДНОСТЬ
Бедность ты, бедность,
Нуждою убитая, —
Радости, счастья
Ты дочь позабытая!
Век свой живешь ты —
Тоской надрываешься,
Точно под ветром
Былинка, шатаешься.
Мерзнешь зимой ты
В морозы трескучие,
Жаришься в лето
Горячее, жгучее.
Ох! нелегко-то
Твой хлеб добывается;
Потом кровавым,
Слезой омывается!
Где ж твоя радость,
Куда подевалася?
Где ж твое счастье?..
Другим, знать, досталося.
1872
УТРО В ДЕРЕВНЕ
Занялась заря на небе,
В поле ясно и тепло;
Звонко ласточки щебечут;
Просыпается село.
Просыпается забота,
Гонит сон и будит лень.
Здесь и там скрипят ворота —
Настает рабочий день.
Из ворот пастух выходит,
Помолившись на восток,
Он рожок берет — и звонко
Залился его рожок.
Побрело на выгон стадо,
Звук рожка замолк вдали,
И крестьяне на работу
На поля свои пошли.
Зреет рожь и колосится,
Славный плод дала земля!
Солнце встало, разливая
Свет на хлебные поля.
И глядя на них, крестьяне
Жарко молятся, чтоб бог
Эти пажити от града
И засухи уберег;
Чтобы мог удачно пахарь
Все посеянное сжать
И не стал бы в эту зиму
Горевать и голодать.
1875
" Не проси от меня "[18]
Светлых песен любви;
Грустны песни мои,
Как осенние дни!
Звуки их — шум дождя,
За окном ветра вой;
То рыданья души,
Стоны груди больной.
1869
УТРО
Ярко светит зорька
В небе голубом,
Тихо всходит солнце
Над большим селом.
И сверкает поле
Утренней росой,
Точно изумрудом
Или бирюзой.
Сквозь тростник высокий
Озеро глядит.
Яркими огнями
Блещет и горит.
И кругом все тихо,
Спит все крепким сном;
Мельница на горке
Не дрогнет крылом.
Над крутым оврагом
Лес не прошумит,
Рогкь не колыхнется,
Вольный ветер спит.
Но вот, чу! в селеньи
Прокричал петух;
На свирели звонкой
Заиграл пастух.
И село большое
Пробудилось вдруг;
Хлопают ворота,
Шум, движенье, стук.
Вот гремит телега,
Мельница стучит,
Над селом птиц стая
С криками летит.
Мужичок с дровами
Едет на базар;
С вечною тревогой
Шумный день настал.
1864
НУЖДА
Ах, нужда ли ты, нужда,
Сирота забытая!
Ходишь ты без зипуна,
День-деньской несытая.
На твоей на полосе
Рожь не наливается,
А крапива да трава
Летом колыхается.
Твоего добра и днем
Не сыскать со свечкою;
А в избе зимой мороз
Греется за печкою.
Да когда же ты, нужда
Горькая, поправишься?
Знать, тогда, как в гроб сойдешь,
В саван принарядишься…
1865
" Солнце утомилось, "
Солнце утомилось,
Ходя день-деньской;
Тихо догорая,
Гаснет за рекой.
Край далекий неба
Весь зарей облит,
Заревом пожара
Блещет и горит.
Ходят огневые
Полосы в реке;
Грустно где-то песня
Льется вдалеке.
1865
" Занялася заря — "
Занялася заря —
Скоро солнце взойдет.
Слышишь… чу… соловей
Щелкнул где-то, поет.
И все ярче, светлей
Переливы зари;
Словно пар над рекой
Поднялся, посмотри.
От цветов, на полях,
Льется запах кругом.
И сияет роса
На траве серебром.
Над рекой, наклонясь,
Что-то шепчет камыш;
А кругом, на полях,
Непробудная тишь.
Как отрадно, легко,
Широко дышит грудь!
Ну, молись же скорей!
Ну, молись, да и в путь.
1865
МОРОЗ
Смотрит с неба месяц бледный,
Точно серп стальной;
По селу мороз трескучий
Ходит сам-большой.
По заборам, по деревьям
Вешает наряд;
Где идет, в снегу алмазы
По следу горят.
Шапка набок, нараспашку
Шуба на плечах;
Серебром сияет иней
На его кудрях.
Он идет, а сам очами
Зоркими глядит:
Видит он, — вот у калитки
Девица стоит…
Поглядел, тряхнул кудрями, —
Звонко засвистал —
И пред девицей любимым
Молодцом предстал.
"Здравствуй, сердце!.. здравствуй, радость!" —
Он ей говорит;
Сам же жгучими очами
В очи ей глядит.
"Здравствуй, Ваня! Что ты долго?
Я устала ждать.
На дворе такая стужа,
Что невмочь дышать…"
И мороз рукой могучей
Шею ей обвил,
И в груди ее горячей
Дух он захватил.
И в уста ее целует —
Жарко, горячо;
Положил ее головку
На свое плечо.
И очей не сводит зорких
Он с ее очей;
Речи сладкие такие
Тихо шепчет ей:
"Я люблю тебя, девица,
Горячо люблю.
Уж тебя ли, лебедицу
Белую мою!"
И все жарче он целует,
Жарче, горячей;
Сыплет иней серебристый
На нее с кудрей.
С плеч девичьих душегрейка
Съехала долой;
На косе навис убором
Иней пуховой.
На щеках горит румянец,
Очи не глядят,
Руки белые повисли,
Ноги не стоят.
И красотка стынет… стынет…
Сон ее клонит…
Бледный месяц равнодушно
Ей в лицо глядит.
1865
ДОЛЯ БЕДНЯКА
Эх ты, доля, эх ты, доля,
Доля бедняка!
Тяжела ты, безотрадна,
Тяжела, горька!
Не твою ли это хату
Ветер пошатнул,
С крыши ветхую солому
Разметал, раздул?
И не твой ли под горою
Сгнил дотла овин,
В запустелом огороде
Повалился тын?
Не твоей ли прокатали
Полосой пустой
Мужики дорогу в город
Летнею порой?
Не твоя ль жена в лохмотьях,
Ходит босиком?
Не твои ли это детки
Просят под окном?
Не тебя ль в пиру обносят
Чаркою с вином,
И не ты ль сидишь последним
Гостем за столом?
Не твои ли это слезы
На пиру текут?
Не твои ли это песни
Грустью сердце жгут?
Не твоя ль это могила
Смотрит сиротой?
Крест свалился, вся размыта
Дождевой водой.
По краям ее крапива
Жгучая растет,
А зимой над нею вьюга
Плачет и поет.
И звучит в тех песнях горе,
Горе да тоска…
Эх ты, доля, эх ты, доля,
Доля бедняка!
1866
" Где ты, моя юность? "
Где ты, моя юность?
Где ты, моя сила?..
Горькая кручина
Грудь мою сдавила.
Голове поникшей
Тяжело подняться;
Думы в ней, как тучи
Черные, роятся;
И сквозь эти тучи
Солнце не проблещет;
Сердце, точно голубь
Раненый, трепещет.
Эх, судьба-злодейка!
Ты меня сгубила;
В мрачный, тесный угол
Злой нуждой забила.
Вот моя каморка —
Грязная, сырая;
Чуть во мраке светит
Свечка, догорая.
Вот у стенки столик;
Вот два ветхих стула;
В уголке икона
В мраке утонула.
Вот моя подруга
В безотрадной доле,
Шьет она, трудится,
Убиваясь в горе.
Вот лежит в постели,
Бледная, худая,
Охает и стонет
Мать моя больная.
Холодно в каморке;
Коченеют члены.
Затопил бы печку —
Дров нет ни полена.
Голова кружится;
Все чернее думы;
И стоишь да плачешь,
Грустный и угрюмый.
И невольно в сердце
Злоба закипает
На того, кто в свете
Злой нужды не знает.
1866
НОЧЬЮ
Осенью дождливой
Ночь глядит в окошко, —
И, во мраке ночи,
"Что дрожишь ты, крошка!
Что ты шепчешь тихо
И глядишь мне в очи?
Призраки ли видишь
Ты во мраке ночи?.."
— "Сядь со мною рядом,
Я к тебе прижмуся;
Жутко мне и страшно,
Я одна боюся…
Слышишь, чу!., там кто-то
Плачет и рыдает…"
— "Это за окошком
Ветер завывает".
— "Чу! стучат в окошко…
Это духи злые…"
— "Нет, то бьют по стеклам
Капли дождевые".
И ко мне, малютка,
Крепко ты прижалась, —
И веселым смехом
Звонко засмеялась.
Понимаю, крошка:
Призраки — пустое;
Дрожь во мраке ночи,
Твой испуг — другое…
Это — грудь сжигает
Жар горячей крови;
Это — сердце просит
И любви и воли.
1866
ГОЛОВУШКА
Голова ли ты, головушка!
Что на грудь ты наклонилася?
Отчего ты безо времени
Белым инеем покрылася?
Знать, ты в черный день, да в час лихой
На свет божий показалася,
На потеху горю, злой беде
Ты, головушка, досталася.
У людей жизнь — лето красное,
У тебя ж — зима суровая…
Эх ты, доля моя, долюшка,
Горевая, бестолковая!
Где ты, доля моя, выросла?
Над рекою ли глубокою,
Над оврагом ли с крапивою,
Иль в болоте меж осокою?
В твою избу, избу ветхую,
Смотрит темный день без солнышка;
Пьешь ты горе с утра до ночи,
Пьешь, не выпьешь все до донышка.
Что ты делать ни задумаешь, —
Не клеится и не ладится;
Люди купят, продадут в барыш,
У тебя ж рублем убавится.
У людей веселье, пир горой,
У тебя же горе кучею:
Ты засеешь рожью полосу, —
Зарастет крапивой жгучею.
Люди женятся, с женой живут,
Ребятишек нарождается,
Лишь твоя по свету долюшка
Все одна одной шатается.
Отчего ж, скажи, головушка,
Бесталанной ты родилася,
Или матушка-покойница
В церкви богу не молилася?
Нет! Соседи говорили мне,
Что была, вишь, богомольная…
Знать, сама собой сложилася
Жизнь ты горькая, бездольная!
1867
ДУМЫ (На мотив Т. Шевченко)
Думы мои, думы,
Думы, мои дети!
На смех породило
Горе вас на свете.
Горе вас родило,
Горе вспеленало;
А тоска над вами
Плакала, рыдала.
Почему ж слезами
Вас не затопило?
Мне без вас бы легче
Жить на свете было.
Думы мои, думы,
Что мне делать с вами?..
Кину я вас в реку, —
Ходите волнами;
Брошу вас на ветер, —
Тучами несетесь;
Схороню в лес темный, —
Соловьем зальетесь;
Кину вас в огонь я,
Думаю, сгорите, —
Вы же предо мною
Плачете, стоите!
Думы ж мои, думы,
Что ж мне делать с вами?
Кинуть, знать, придется
Вас мне сиротами!
Лягу я в могилу,
Оченьки закрою;
Прилетайте ж, думы,
Плакать надо мною.
На мою могилу
Падайте слезами,
Вырастайте, думы,
Надо мной цветами…
1867
ВЕРБА
(Сиротке Е. Н. Е-вой)
Ходит ветер, ходит буйный,
По полю гуляет;
На краю дороги вербу
Тонкую ломает.
Гнется, гнется сиротинка, —
Нет для ней подпоры;
Вюду поле — точно море,
Не окинуть взоры.
Солнце жжет ее лучами,
Дождик поливает;
Буйный ветер с горемыки
Листья обрывает.
Гнется, гнется сиротинка, —
Нет для ней защиты;
Всюду поле — точно море,
Ковылем покрыто.
Кто же, кто же сиротинку
В поле, на просторе —
Посадил здесь, при дороге,
На беду, на горе?
Гнется, гнется сиротинка, —
Нет для ней привета;
Всюду поле — точно море,
Море без ответа.
Так и ты, моя сиротка,
Как та верба в поле,
Вырастаешь без привета,
В горемычной доле.
1867
ДЕТИ
Солнышко уж встало
И глядит в окно;
Уж щебечут птички
За окном давно.
Вышли дети, — травка
От росы мокра
И на ней сияют
Капли серебра.
Темный сад лучами
Солнышка облит;
От дерев рядами
Тень в пруде лежит.
На дорожках сыро,
В воздухе легко, —
И кричит дергачик
Где-то далеко.
1867
У МОГИЛЫ ДРУГА
Посетил я могилу твою,
Мой товарищ, мой друг позабытый;
Поросла вся крапивой она,
Крест свалился, дождями подмытый.
И шумят над ней ивы, склонясь,
И поет над ней птичка уныло…
C невеселой я думою стал
Пред твоею заросшей могилой.
Я припомнил былое твое, —
Дни печальные юности бедной.
Как сейчас предо мною стоишь
Ты, больной, исхудалый и бледный.
Сквозь цветы, что стоят на окне,
Пробивается солнце лучами;
Ты уселся на стуле в углу
И глядишь на меня со слезами.
Оба были в то время с тобой
Мы задавлены злою нуждою:
Без приюта ходил я кой-где,
Не имел ты гроша за душою.
Я бумагу, а ты — полотно,
Оба дружно мы, с жаром, марали;
Проливали мы слезы на них,
И по целым мы дням голодали.
Я был крепче тебя и сильней,
Под тяжелой бедой я не гнулся,
И с суровой моею судьбой
Устоял я в борьбе, не качнулся.
Ты ж не выдержал этой борьбы,
Перед злою судьбою смирился,
Обессилел и духом упал,
И под тяжестью горя сломился.
Спи же, спи, мой товарищ, в земле!
Там тебя уже горе не тронет;
Там покоен бедняк: от тоски
И тяжелой нужды не застонет…
1868
" День вечереет, облака "
День вечереет, облака
Лениво тянутся грядою, —
И ночи тьма издалека
Идет неслышною стопою.
Идет и стелет по полям
Ночные тени осторожно, —
И слышит ухо тут и там,
Как тонет в тьме звук дня тревожный.
Пора на отдых, на покой, —
Заботы в сторону дневные;
Уж над усталой головой
Летают образы ночные.
1868
" На дворе бушует ветер, "
На дворе бушует ветер,
Дождик бьет в окно;
Скучно мне! На сердце холод
И в душе темно.
Взглянешь в прошлое, не встретишь
Светлого лица;
Поглядишь вперед, там горе, —
Горе без конца.
Детства прошлого картины!
Только вы светлы;
Выступаете вы ярко
Из сердечной мглы.
Время детства золотое,
Юность без тревог,
Хоть бы день из этой жизни
Возвратить я мог!
Детство, — нет тебе возврата!
Пронеслось, прошло;
Только в памяти живешь ты —
Ярко и светло.
1863
РАЗГУЛ
Шум и гам в кабаке,
Люд честной гуляет;
Расходился бедняк, —
Пляшет, припевает.
Эй вы, ну, — полно спать!
Пей вино со мною;
Так и быть, уж тряхну
Для друзей мошною.
Денег, что ль, у нас нет?..
По рублю на брата!
У меня сто рублей
Каждая заплата.
Не беречь же их стать, —
Наживешь заботу;
Надавали мне их.
За мою работу.
Проживем, — наживем:
Мышь башку не съела;
Как кудрями тряхнем, —
Подавай лишь дела.
А помрем, — не возьмем
Ничего с собою:
И без денег дадут
Хату под землею.
Эх ты, ну, становись
На ребро копейка!
Поди прочь, — берегись
Ты, судьба-злодейка!
Иль постой! погоди!
Выпьем-ка со мною:
Говорят у тебя
Счастье-то слугою.
Может быть, молодцу
Ты и улыбнешься;
А не то, прочь ступай, —
Слез ты не дождешься.
1869
ПЕСНЯ (Из Т. Шевченко)
Во чистом поле калина
Красная стояла,
У калинушки девица
Плакала, рыдала.
Ветер буйный, — ветер буйный!
Услышь мое горе!
Отнеси ты мою душу
За синее море.
Отнеси ее ты, буйный,
Туда, где мой милый, —
И поставь кустом калины
Над его могилой.
Широко над той могилой
Ветки я раскину,
Не пекли чтоб лучи солнца
В земле сиротину.
Тосковать на ней в ночь стану,
Плакать я зарею,
Выйдет солнце, мои слезы
Заблестят росою.
Солнцем высушит мне слезы,
Ветром посроняет, —
И о чем калина плачет,
Никто не узнает.
1869
" Помнишь, были годы, — "
Помнишь, были годы, —
Годы светлой веры;
Верили мы свято
И любви и ласке, —
Верили мы даже
Бабушкиной сказке.
Но пришли другие,
Годы испытаний;
В нас убили веру
Ложь людей и злоба, —
Уж любви и ласке
Мы не верим оба.
То, что ради дружбы
Сказанное слово
Стали мы с тобою
Взвешивать и мерить, —
Сердце даже правде
Отказалось верить.
1869
ПОСЛЕ ДОЖДЯ
Гром отгремел, прошла гроза, —
И в выси светло-голубой
Прозрачней смотрят небеса, —
И на смоченной мостовой
Все громче грохот колеса.
Открыты окна по домам —
Весенний воздух свеж и чист;
Куда ни взглянешь, тут и там
Блестит дождем омытый лист.
1869
" Засветилась вдали, загорелась заря, "
Засветилась вдали, загорелась заря,
Ярко пышет она, разливается,
В поле грустная песня звенит косаря;
Над заливом тростник колыхается.
От дерев и кустов полем тени ползут,
Полем тени ползут и сливаются;
В темном небе, вверху, поглядишь — там и тут
Звезды яркие в мгле загораются.
1869
ГРЕЗЫ
Ярко небо пышет
Золотой зарею;
Чистый воздух дышит
Теплою весною.
Сад густой сияет
Свежестью наряда,
И в окно несется
Песня птиц из сада.
Пышно развернулись
За окошком розы;
В сердце всколыхнулись
Молодые грезы, —
И растут, как волны,
Рвутся, воли просят,
Сердце молодое
Далеко уносят…
И в уме рисуют
Светлые картины:
Вот у речки домик,
У окна рябины…
Вьется меж кустами
В темный сад дорожка;
Девушка-резвушка
Смотрит из окошка, —
Смотрит и смеется,
Головой кивает…
В сад войдешь — резвушка
Встретит, обнимает.
На губах улыбка,
На ресницах слезы:
Молодого сердца
Молодые грезы.
1869
" Ночь тиха, сад объят полутьмою, "
Ночь тиха, сад объят полутьмою,
Дремлют липы над сонным прудом;
Воздух дышит цветущей весною;
Мы сидим пред раскрытым окном.
Светят яркие звезды над нами;
Кротко месяц глядит с высоты,
И его голубыми лучами
Облитая, задумалась ты.
Очарован твоей красотою,
Я любуюсь тобою без слов…
В нашу комнату тихой струею
Льется запах душистых цветов.
И прощу в этот час я не много:
Чтобы дни твои тихо текли,
Чтобы жизни печаль и тревога
В твое сердце пути не нашли.
1869
" В зареве огнистом "
В зареве огнистом
Облаков гряда,
И на небе чистом
Вечера звезда.
Наклоняся, ивы
Дремлют над рекой,
И рек_и_ извивы
В краске голубой.
Звук свирели стройно
Льется и дрожит;
На душе спокойно, —
Сердце будто спит,
1869
КОСАРИ
I
Утро. Блещет роса, и сквозь лес от зари
Яркий свет на поля разливается.
За рекой, на лугу, по росе косари
Идут, косят траву, наклоняются.
"Эй, ты, что ж отстаешь, соловей записной,
Точно двигаешь бабу тяжелую?
Размахнись посмелей, да пошире косой, —
И ударь-ка, друг, песню веселую!.."
И плечистый косарь вдруг кудрями тряхнул,
Поднялася его грудь высокая, —
Он кудрями тряхнул и легко затянул:
"Ах ты, степь ли моя, степь широкая!
Поросла — убралась ты травой-ковылем,
Да песками ты, степь, позасыпалась;
На тебе ль от беды, на просторе степном,
Не одна голова вихрем мыкалась.
И горела трава, дым до неба стоял, —
Вырастали могилы бескрестные;
По ним вихорь ходил, гром над ними стучал,
Да кружились орлы поднебесные!.."
Подхватила артель, дружно песня звенит
И по чистому полю разносится;
Упадая, трава под косами шумит, —
Как-то легче она с несней косится:
Ворота у рубах все расстегнуты, — грудь
Дышит легче, свободнее, голая:
Дружно косы блестят, дружно ноги идут,
И спорится работа тяжелая.
II
Полдень. Солнышко в небе высоко стоит,
От жары нет терпенья и моченьки:
Плечи, голову, руки и жгет и палит,
И невольно слипаются оченьки.
Всех стомила жара, всех замаяла лень;
И, под гнетом тяжелой дремотушки,
Люд рабочий от солнышка прячется в тень,
Отдохнуть от жары, от работушки.
Лошадь щиплет траву и лениво жует,
Тупо смотрят глаза полусжатые;
Точно плетью, хвостом мух стегнет да стегнет, —
Не дают ей покоя, проклятые.
Спят в тени косари, лишь лохматый барбос,
Весь объятый какою-то негою,
Глаз прищуря, глядит на пушистый свой хвост…
Вот и он задремал под телегою.
Только мухи жужжат, да в траве трескотня:
Кто-то свищет там в ней, надрывается;
Чуть заметно трава ветерком полудня
Кое-где под кустом наклоняется.
Точно в раме река тростником поросла,
Спит, дремотой полдня очарована;
Из травы пустельга лишь взмахнет, как стрела,
И повиснет вверху, как прикована.
Солнце за лес зашло, потянул холодок,
Всколыхнул на реке влагой чистою,
И в лицо косарей вдруг пахнул ветерок
Из-за леса прохладой душистою.
Потянулся один, потянулся другой, —
Вот и все, — и рукой загорелою
Протирают глаза и речною водой
Освежают лицо запотелое.
Взяли косы, бруском наточили, идут…
Берегися, трава ты зеленая!
Ох, недолго тебе красоваться уж тут, —
Упадешь ты, косой подкошенная!
И с родимых полей тебя люди сгребут,
Иссушенную травушку бледную.
Как невесту, в чужую семью увезут
На житье горемычное, бедную!
1870-1871
МАЛОРОССИЙСКАЯ ПЕСНЯ
Я ли в поле да не травушка была,
Я ли в поле не зеленая росла;
Взяли меня, травушку, скосили,
На солнышке в поле иссушили.
Ох ты, горе мое, горюшко!
Знать, такая моя долюшка!
Я ли в поле не пшеничушка была,
Я ли в поле не высокая росла;
Взяли меня срезали серпами,
Склали меня на поле снопами.
Ох ты, горе мое, горюшко!
Знать, такая моя долюшка!
Я ли в поле не калинушка была,
Я ли в поле да не красная росла;
Взяли калинушку поломали
И в жгутики меня посвязали.
Ох ты, горе мое, горюшко!
Знать, такая моя долюшка!
Я ль у батюшки не доченька была,
У родимой не цветочек я росла;
Неволей меня, бедную, взяли
И с немилым седым повенчали.
Ох ты, горе мое, горюшко!
Знать, такая моя долюшка!
1870
" Что не реченька, "
Что не реченька,
Что не быстрая
Под крутой берег
Подмывается.
Нет, то матушка
Погубить мою
Волю девичью
Собирается.
Погоди, постой,
Моя матушка, —
Не губи мою
Волю девичью.
Погоди, постой, —
Будет времечко,
Когда досыта
Нагуляюсь я.
По зарям, весной,
Я нанежуся;
Красотой моей
Я натешуся.
Когда игры мне
Прииграются,
Думы-думушки
Нагуляются, —
Буду жить тогда
Я в чужой семье,
По избе ходить,
По одной доске.
Буду печь топить,
За скотом ходить,
От свекрови злой
Брань выслушивать;
Все сносить, терпеть,
Рот завязывать,
Ничего людям
Не рассказывать.
1871
ИЗ Т. ШЕВЧЕНКО
"Жди, вернусь я из похода", —
Мне гусар сказал.
Я ждала, ждала, все нету, —
Нет его, пропал.
Что ж о нем я так тоскую
И себя гублю?
За кафтан короткий, что ли,
Я его люблю?
Иль за то, что ус он черный
В кольца завивал?
Иль за то, что милой Машей
Часто называл?
Нет, не та моя кручина, —
Жить мне тяжело:
Как я выйду, покажуся
Из избы в село —
Все смеются надо мною,
Замуж не берут
И на улице гусаркой
Девицу зовут.
1871
" Что не жгучая крапивушка "
Что не жгучая крапивушка
В огороде жжется, колется —
Изожгла мне сердце бедное
Свекровь-матушка попреками.
"Как у сына-то у нашего
Есть с одеждою два короба,
А тебя-то взяли бедную.
Взяли бедную, что голую".
Что ни шаг — руганье, выговор;
Что ни шаг — попреки бедностью;
Точно силой навязалась я
На их шею, горемычная.
От житья такого горького
Поневоле очи всплачутся,
Потемнеет лицо белое,
Точно ноченька осенняя.
И стоишь, молчишь, ни слова ты, —
Только сердце надрывается,
Только горе закипит в груди
И слезами оно скажется.
1871
" Ярко солнце светит, "
Ярко солнце светит,
В воздухе тепло,
И куда ни взглянешь,
Все кругом светло.
По лугу пестреют
Яркие цветы;
Золотом облиты
Темные листы.
Дремлет лес:
Ни звука, —
Лист не шелестит,
Только жаворонок
В воздухе звенит.
Да взмахнет порою
Птичка над кустом,
Да, жужжа, повьется
Пчелка над цветком,
Да золотокрылый
Жук лишь прошумит, —
И опять все тихо,
Все кругом молчит.
Хорошо!.. и если б
Труд не призывал,
Долго бы весною
В поле простоял.
1871
СТЕПЬ
Едешь, едешь, — степь да небо,
Точно нет им края,
И стоит вверху, над степью,
Тишина немая.
Нестерпимою жарою
Воздух так и пышет;
Как шумит трава густая,
Только ухо слышит.
Едешь, едешь, — как шальные,
Кони мчатся степью;
Вдаль курганы, зеленея,
Убегают цепью.
Промелькнут перед глазами
Две-три старых ивы, —
И опять в траве волнами
Ветра переливы.
Едешь, едешь, — степь да небо, —
Степь, все степь, как море;
И взгрустнется поневоле
На таком просторе.
1871
" Встало утро, сыплет на цветы росою, "
Встало утро, сыплет на цветы росою,
Тростником озерным тихо колыхая;
Слышит ухо, будто кто-то над водою
В тростнике озерном ходит, распевая.
Никого не видно, над водой лишь гнутся
Водяной кувшинки маковки, белея;
А вверху над ними, поднимаясь, вьются
Мотыльки, на солнце ярко голубея.
Приглядишься зорко — и за тростниками,
На воде, под легким утренним туманом,
Кто-то будто смотрит светлыми очами,
Колыхаясь тихо тонким, гибким станом.
1872
" И вот опять пришла весна; "
И вот опять пришла весна;
И снова зеленеет поле;
Давно уж верба расцвела —
Что ж ты не расцветаешь, доля?
Что ж ты такая же опять,
Как и была, убита горем?
Идешь — не радует очей
Тебе весна зеленым полем.
Вот скоро птички запоют, —
В лесу кусты зазеленели;
И стадо выгонит пастух
И заиграет на свирели.
В наряды пышные весна
Сады оденет в ярком цвете;
Играть и бегать по садам
С веселой песней будут дети.
Дождемся ль, доля, мы с тобой,
Что жизнь весельем озарится?
Иль светлой радости для нас
На белом свете не родится?
Иль нам с тобой не суждено
Встречать весну, как малым детям,
И мы по-прежнему ее
С тоской безвыходною встретим?
Взгляни кругом; как хорошо
Весной мир божий расцветает!
Как солнце весело глядит
И в поле травку пригревает!
Нет, не расцвесть нам, доля, нет!
И не запеть на лад веселый.
Одна, знать, песня нам дана:
Чтоб петь нужду да труд тяжелый.
1872
ГОРЕ
Получил письмо от внука
Дедушка Федот, —
Внук на фабрике прядильной
В Питере живет.
Что в письме том пишет внучек,
Нужно деду знать, —
Да письма-то не умеет
Сам он прочитать.
И выходит на крылечко
Дедушка Федот,
Сел с письмом и грамотея
С нетерпеньем ждет.
Время к вечеру подходит,
Скот идет с полей.
Вот пред дедом показался
Жданный грамотей.
Мальчик в беленькой рубашке
По селу идет.
Дед кричит ему: "Ванюша!
На, прочти-ка вот!
Что тут пишет милый внучек,
Нужно мне узнать".
Мальчик взял письмо и бойко
Принялся читать.
Дед нагнулся к грамотею,
Слушает его.
Пишет внук, чтобы не ждали
Денег от него.
Знает он, что деньги нужны,
Что оброк стоит, —
Где же взять их? Ои в больнице
В Питере лежит.
И едва ли скоро выйдет,
Боль-то не легка:
У него по самый локоть
Отнята рука.
Раздавило на работе
Руку шестерней,
И теперь семье помощник
Будет он плохой.
Хоть и выйдет из больницы —
Так опять беда:
Искалеченный, безрукий —
Годен он куда?
Много в том письме для деда
Горя и забот!
И заплакал горько, горько
Дедушка Федот.
И глядит тоскливо мальчик —
Тяжело ему;
Горе старого понятно
И его уму.
Он поник головкой русой,
Опустил глаза,
И по личику ребенка
Катится слеза.
1872
В ПОЛЕ
Полдень. Тихо в поле.
Ветерок не веет,
Точно сон-дремоту
Нарушать не смеет.
Лишь в траве кузнечик,
Спрятавшись, стрекочет, —
Слышишь, точно кто-то
В поле косу точит.
И томит дремота,
Душу обнимая…
Лег в траву я. Грезит
Дума, засыпая…
Вот я вижу поле
Дальнее, родное —
И над ним без тучек
Небо голубое.
Жарко, воздух душен —
Солнце припекает…
Девушка-батрачка
Сено подгребает.
Под лучами солнца
Жарится, бедняжка;
Липнет к ее телу
Белая рубашка.
На груди батрачки
Ворот распустился,
И платочек красный
С головы свалился…
Тяжело, неровно
Грудь, волнуясь, дышит;
На щеках горячих
Жар-румянец пышет;
Распустились косы,
Падают на плечи, —
И звучат тоскливо
Девушкины речи:
"Ты вот от жары-то
Спрятался, поди-ка;
Я же здесь на солнце
Жарюсь, горемыка…"
Я ей отвечаю:
"Бросила б работу, —
Под такой жарою
Дело не в охоту!" —
"Бросила б работу!
Да ведь как же бросить?
А придет хозяин
Да работу спросит?
Я не дочь родная, —
Девка нанятая;
Нанялась — так делай,
Устали не зная.
Делай, хоть убейся,
Не дадут потачки…
Тяжела ты доля, —
Долюшка батрачки!"
Сон одолевает,
Дума засыпает…
Снится ей, что вечер
Тихий наступает.
Неба край сияет
Золотой зарею;
Воздух свеж и пахнет
Скошенной травою.
Девушка-батрачка,
Прислонясь у тына,
Смотрит в перелесок, —
На лице кручина…
Вот из перелеска
Песня раздается,
В воздухе росистом
И звенит, и льется…
И из перелеска,
Узкою тропою,
Вышел в поле парень
На плече с косою
Подошел он к тыну,
Девушку ласкает, —
Девушка, целуя,
Парня обнимает…
Говорит: "Желанный!
Долго ли нам биться:
От людей украдкой
Видеться, сходиться?
Нет нам светлой доли, —
Нет нам, видно, счастья!..
У людей жизнь — вёдро:
А у нас — ненастье…
У людей свой угол,
У людей есть поле, —
А у нас с тобою
Ни угла, ни воли…" —
"Потерпи, голубка!
Не тужи о доле;
Будет у нас угол,
Будет у нас поле…
Потерпи, голубка!
Разживусь казною —
И в селе избу я
Светлую построю.
Над избой прилажу
Я коньки резные;
Сделаю у окон
Ставни расписные.
Обсажу ветлами
У избы крылечко…
На крылечко выйдешь
Ты, мое сердечко!..
И меня из поля
Будешь дожидаться, —
Будут на нас люди,
Глядя, дивоваться!.."
И под эти речи
Позабыто горе, —
И батрачка верит,
Верит светлой доле.
Хорошо ей, любо…
Смотрит парню в очи…
В поле же ложится
Тихий сумрак ночи.
1873
СОН И ПРОБУЖДЕНИЕ
I
Я лесом шел, усталый, одинокий;
Дремучий лес вершинами шумел;
Внизу был мрак таинственно-глубокий…
И я невольно сердцем оробел.
Последний луч румяного заката
Погас вверху, и лес одела тьма…
Я изнемог… душа рвалась куда-то…
Мне тяжки были посох и сума.
Недолго шел я, — ноги подкосились,
И я упал под дерево, как сноп…
В моей груди все чувства притупились…
А лес был тих, как необъятный гроб.
В глухой тюрьме уснуть мне было б слаще!
Меня давила эта темнота…
И слышал я, что кто-то шел из чащи
Ко мне легко, беззвучно, как мечта.
То было что-то грозно-роковое,
То не был сон; я слышал наяву
И лязг косы о дерево сухое,
И треск ветвей, упавших на траву.
И чьих-то пальцев громкое хрустенье…
Грудь надорвал последний страшный стон…
Меня объяло полное забвенье,
И я уснул… Не долог был мой сон.
II
Я услыхал, вдали звучало где-то:
"Вставай, вставай! день близится! пора!"
Мой сон прервал блестящий луч рассвета,
Луч золотой счастливого утра.
И я дивился света переливам…
Тяжелый страх в душе моей исчез…
Каким румянцем девственно-стыдливым
Он был покрыт, дремучий этот лес!
Как он шумел, омытый, стройный, чистый!
Таким я лес не видел никогда.
Вокруг меня в кустах, в траве росистой
Жизнь пробуждалась всюду для труда.
И в воздухе, прохладой напоенном,
Чаруя слух, лилися звуки струн,
И кто-то пел, носясь в лесу зеленом,
Так чудно пел невидимый певун!
Казалось мне, то было вдохновенье…
Вздымалась грудь, кружилась голова,
Я весь горел, и в том бессловном пенье
Я находил и мысли, и слова.
И мнилось мне, что сила жизни новой
С рассветом дня в мою вливалась грудь,
Я бодро встал, счастливый и здоровый,
И радостно пошел в далекий путь…
1874
ПО ДОРОГЕ
Я въезжаю в деревню весенней порой —
И леса и луга зеленеют:
Всюду труд на полях, режут землю сохой,
Всюду взрытые пашни чернеют;
И, над ними кружась, громко птицы звенят,
В блеске вешнего дня утопая…
И задумался я, тишиною объят:
Мне припомнилась юность былая…
Я с глубокой тоской вспоминаю мои
Позабытые прошлые годы…
Много искренних чувств, много теплой любви
Я для жизни имел от природы.
Но я все растерял, очерствел я душой…
Где мое дорогое былое?
Редко светлое чувство, как луч золотой,
Озарит мое сердце больное.
Все убито во мне суетой и нуждой,
Все закидано грязью столицы,
В книге жизни моей нет теперь ни одной
Освежающей душу страницы…
И хотелось бы мне от тревог отдохнуть
В тишине деревенской природы;
На людей и на мир посветлее взглянуть,
Как гляделось мне в прошлые годы.
Но напрасно желанье мне душу гнетет,
Точно кроясь от быстрой погони,
По дороге прямой все вперед и вперед
Мчат меня неустанные кони…
1874
ВЕСНА
Над землею воздух дышит
День от дня теплее;
Стали утром зорьки ярче,
На небе светлее.
Всходит солнце над землею
С каждым днем все выше.
И весь день, кружась, воркуют
Голуби на крыше.
Вот и верба нарядилась
В белые сережки,
И у хат играют дети, —
Веселятся, крошки!
Рады солнечному свету,
Рады дети воле,
И теперь их в душной хате
Не удержишь боле.
Вот и лед на речке треснул,
Речка зашумела
И с себя зимы оковы
Сбрасывает смело;
Берега крутые роет,
Разлилась широко…
Плеск и шум воды бурливой
Слышен издалека.
В небе тучка набежала,
Мелкий дождик сеет…
В поле травка показалась,
Поле зеленеет.
На брединнике, на ивах
Развернулись почки,
И глядят, как золотые,
Светлые листочки.
Вот и лес оделся, песни
Птичек зазвенели,
Над травой цветов головки
Ярко запестрели.
Хороша весна-царица,
В плащ цветной одета!
Много в воздухе разлито
И тепла, и света…
1874
В НОЧНОМ
Летний вечер. За лесами
Солнышко уж село;
На краю далеком неба
Зорька заалела;
Но и та потухла. Топот
В поле раздается;
То табун коней в ночное
По лугам несется.
Ухватя коней за гриву,
Скачут дети в поле.
То-то радость и веселье,
То-то детям воля!
По траве высокой кони
На просторе бродят;
Собралися дети в кучку,
Разговор заводят.
Мужички сторожевые
Улеглись под лесом
И заснули… Не шелохнет
Лес густым навесом.
Все темней, темней и тише…
Смолкли к ночи птицы;
Только на небе сверкают
Дальние зарницы.
Кой-где звякнет колокольчик,
Фыркнет конь на воле,
Хрупнет ветка, куст — и снова
Все смолкает в поле.
И на ум приходят детям
Бабушкины сказки:
Вот с метлой несется ведьма
На ночные пляски;
Вот над лесом мчится леший
С головой косматой,
А по небу, сыпля искры,
Змей летит крылатый.
И какие-то все в белом
Тени в поле ходят…
Детям боязно — и дети
Огонек разводят.
И трещат сухие сучья,
Разгораясь жарко,
Освещая тьму ночную
Далеко и ярко…
1874
ЛЕТОМ
Вот и лето Жарко, сухо;
От жары нет мочи.
Зорька сходится с зарею,
Нет совсем и ночи.
По лугам идут работы
В утренние росы;
Только зорюшка займется,
Звякают уж косы.
И ложится под косами
Травушка рядами…
Сколько гнезд шмелиных срежут
Косари косами!
Вот, сверкнув, коса взмахнула
И — одна минута —
Уж шмели вверху кружатся:
Нет у них приюта.
Сколько птичьих гнезд заденут
Косари косою!
Сколько малых птичьих деток
Покосят с травою!
Им не враг косарь, — косою
Рад бы их не встретить;
Да трава везде густая —
Где ж их там заметить!..
Поднялось и заиграло
Солнце над полями,
Порассыпалось своими
Жгучими лучами;
По лугам с травы высокой
Росу собирает,
И от солнечного зноя
Поле высыхает.
А косить траву сухую —
Не косьба, а горе!
Косари ушли, и сохнет
Сено на просторе.
Солнце жарче все и жарче:
На небе ни тучи;
Только вьется над травою
Мошек рой летучий;
Да шмели, жужжа, кружатся,
Над гнездом хлопочут;
Да кобылки, не смолкая,
На поле стрекочут.
Вот и полдень. Вышли бабы
На поле толпами,
Полувысохшее сено
Ворошат граблями.
Растрясают, разбивают,
По лугу ровняют;
А на нем, со смехом, дети
Бегают, играют.
Растрясли, разворошили, —
С плеч долой забота!
Завтра за полдень другая
Будет им работа:
Подгребать сухое сено,
Класть его копнами,
Да возить домой из поля,
Навивать возами.
Вот и вечер. Солнце село;
Близко время к ночи;
Тишина в полях, безлюдье —
Кончен день рабочий.
1874
ПОКОЙ И ТРУД
Покой и тишь меня объемлют,
Я труд покинул и забыл;
Мой ум и сердце сладко дремлют,
Приятен отдых мне и мил.
И вот, в молчании глубоком,
Мне чьи-то слышатся слова,
И кто-то шепчет мне с упреком:
"На жизнь утратил ты права.
Ты бросил честную работу,
Покой и праздность возлюбил,
И создал сам себе субботу,
И духом мирно опочил.
Твой светлый ум без дел заржавел,
И стал бесплоден, недвижим…
Пойми же, как ты обесславил
Себя бездействием таким!
Жизнь вкруг тебя трудом кипела;
Куда ни падал праздный взор —
Искали всюду люди дела,
Твой ближний был тебе — укор.
С терпеньем, с волею железной
Тяжелый путь он пролагал;
А ты. как камень бесполезный,
На пашне жизненной лежал.
Ужель не ныла нестерпимо
Твоя от тяжкой скорби грудь,
Немым раскаяньем томима,
Что бросил ты свой честный путь?"
И, точно острый нож, жестоко
Язвили те слова меня,
И от дремы немой, глубокой
Душа воспрянула моя.
И пошлость жизни я увидел,
Уразумел ее вполне:
И свой покой возненавидел,
И опротивел отдых мне.
И к мысли я воззвал: "Воскресни!
Возобнови остаток сил!
Напомни мне былые песни!
Я все растратил, все забыл.
Хочу трудиться вновь, но если
Уж поздно — жизнь во мне убей".
И силы прежние воскресли
В груди измученной моей.
Все то, чем в жизни заразился,
Я от себя тогда отсек, —
Я для работы вновь родился
Убитый ленью человек.
1875
" Мне доставались не легко "
Мне доставались не легко
Моей души больные звуки.
Страдал я сердцем глубоко,
Когда слагалась песня муки.
Я в песне жил не головой,
А жил скорбящею душою,
И оттого мой стон больной
Звучит тяжелою тоскою.
1875
ВО ТЬМЕ
Охвачен я житейской тьмой,
И нет пути из тьмы…
Такая жизнь, о боже мой!
Ужаснее тюрьмы.
В тюрьму хоть солнца луч порой
В оконце проскользнет
И вольный ветер с мостовой
Шум жизни донесет.
Там хоть цепей услышишь звук
И стон в глухих стенах, —
И этот стон напомнит вдруг
О лучших в жизни днях.
Там хоть надежды велики,
Чего-то сердце ждет,
И заключенный в час тоски
Хоть песню запоет.
И эта песня не замрет
С тюремной тишиной —
Другой страдалец пропоет
Ту песню за стеной.
А здесь?.. Не та здесь тишина!..
Здесь все, как гроб, молчит;
Здесь в холод прячется весна
И песня не звучит;
Здесь нет цепей, но здесь зато
Есть море тяжких бед:
Не верит сердце ни во что,
В душе надежды нет.
Здесь все темно, темно до дна, —
Прозренья ум не ждет;
Запой здесь песню — и она
Без отзыва замрет.
Здесь над понурой головой,
Над волосом седым —
И чары ласк, и звук живой
Проносятся, как дым.
И все, и все несется прочь,
Как будто от чумы…
И что же в силах превозмочь
Давленье этой тьмы?
Исхода нет передо мной…
Но, сердце! лучше верь:
Быть может, смерть из тьмы глухой
Отворит к свету дверь.
1875
ЖИЗНЬ
Жизнь, точно сказочная птица,
Меня над бездною несет,
Вверху мерцает звезд станица,
Внизу шумит водоворот.
И слышен в этой бездне темной
Неясный рокот, рев глухой,
Как будто зверь рычит огромный
В железной клетке запертой.
Порою звезды скроют тучи —
И я, на трепетном хребте,
С тоской и болью в сердце жгучей
Мчусь в беспредельной пустоте.
Тогда страшит меня молчанье
Свинцовых туч, и ветра вой,
И крыл холодных колыханье,
И мрак, гудящий подо мной.
Когда же тени ночи длинной
Сменятся кротким блеском дня?
Что будет там, в дали пустынной?
Куда уносит жизнь меня?
Чем кончит? — в бездну ли уронит,
Иль в область света принесет,
И дух мой в мирном сне потонет? —
Иль ждет меня иной исход?..
Ответа нет — одни догадки.
Предположений смутный рой.
Кружатся мысли в беспорядке.
Мечта сменяется мечтой..
Смерть, вечность, тайна мирозданья, —
Какой хаос! — и сверх всего
Всплывает страшное сознанье
Бессилья духа своего.
1875
" Что грустно мне? О чем я так жалею?.. "
Что грустно мне? О чем я так жалею?..
Во мне уж нет ни силы, ни огня…
Слабеет взор… Я стыну, холодею…
И жизнь и свет отходят от меня.
Меня зовет какой-то голос свыше.
Мне кажется, что я уж не живу;
И шум людской становится все тише,
И смерти вздох я слышу наяву.
Как лист в ручье, теченьем струй гонимый,
Поблекший лист, оторванный с куста, —
Куда-то вдаль я мчусь неудержимо.
Неслышно мчусь, как дух или мечта.
Душа назад, как птица, рвется жадно;
Но мчит вперед поток ее немой…
А солнце светит ярко и отрадно,
Душистый клен шумит над головой.
И дороги душе моей скорбящей
Леса, луга, сияющая высь, —
И я взываю к жизни уходящей;
"Не покидай! Постой! Остановись!"
"Мне дорог свет! — твержу в бреду я страстно: —
Не уходи!" Желаньем грудь полна!
Я трепещу, я плачу, — но напрасно!
Вот-вот уйдет последняя волна…
Что ж будет там, в неведомом мне мире,
За этой страшной, тайною чертой?
Польется ль жизнь спокойнее и шире
В пространстве светлом вечности немой?
Иль будет тьма мертвящая, и эта
Немая тишь, и бездна пустоты?..
Ни чувств, ни слов, ни времени, ни света,
Ни мимолетной радостной мечты…
Нестися вдаль, не чувствуя движенья,
Жить и не жить, томиться в полусне,
Не видя снов, не зная пробужденья…
Ничтожным быть! — О, страшно, страшно мне!
1875
ОДИНОЧЕСТВО
Иду я, объятый тоской безотрадной;
Ни звука, ни света… везде тишина,
Грусть сердце сосет и язвит беспощадно,
И грудь моя ноет, сомненья полна.
Ночь черною тучей висит надо мною
И ум мой пугает своей темнотою;
Мне страшно дорогой идти одному;
Я щупаю землю и, взор напрягая,
Смотрю: не блестит ли звезда золотая, —
Но вижу одну безотрадную тьму.
Как путник в степи необъятной, безводной
Страдает и жаждет источник найти,
Я жажду найти огонек путеводный
На этом пустынном и трудном пути.
1875
РАБОТНИКИ
Вставай, товарищ мой! Пора!
Пойдем! осенний день короток…
Трудились много мы вчера,
Но скуден был наш заработок.
Полуголодные, легли
На землю рядом мы с тобою…
Какую ночь мы провели
В борьбе с мучительной тоскою!
В работе выбившись из сил,
Не мог от холода заснуть я, —
Суровый ветер шевелил
На теле ветхие лоскутья.
Но я к лишениям привык;
Привык ложиться я голодный, —
Без слез и жалобы приник
Я головой к земле холодной.
Я равнодушно смерти жду,
И не страшит меня могила;
Без скорби в вечность я пойду…
На что мне жизнь? Что в ней мне мило?
Лишь одного пугаюсь я;
Одной я занят горькой думой:
Ужель и небо так угрюмо,
Так неприветно, как земля?..
1875
ТРУЖЕНИК (Памяти А. В. Кольцова)
"Мне грустно, больно, тяжело…
Что принесли мне эти строки?
Я в жизни видел только зло
Да слышал горькие упреки.
Вот труд прошедшей жизни всей!
Тут много дум и песен стройных.
Они мне стоили ночей,
Ночей бессонных, беспокойных.
Всегда задумчив, грустен, тих,
Я их писал от всех украдкой, —
И стал для ближних я своих
Неразрешимою загадкой.
За искру чистого огня,
Что в грудь вложил мне всемогущий,
Они преследуют меня
Своею злобою гнетущей.
Меня гнетут в своей семье,
В глуши родной я погибаю!..
Когда ж достичь удастся мне,
Чего так пламенно желаю.
Иль к свету мне дороги нет
За то, что я правдив и честен?" —
Так думал труженик-поэт,
Склонясь с тоской над книгой песен.
Жизнь без свободы для него
Была тяжка, — он жаждал воли, —
И надрывалась грудь его
От горькой скорби и от боли.
Перед собой он видел тьму,
В прошедшем — море зла лежало.
Но мысль бессмертная ему
Успокоительно шептала:
"На свете ты для всех чужой,
Твой труд считают за пустое;
Тебя все близкое, родное
Возненавидело душой…
Но не робей! Могучей мысли
Горит светильник пред тобой.
Пусть тучи черные нависли
Над терпеливой головой.
Трудись и веруй в дарованье,
Оно спасет тебя всегда;
Людская злоба не беда
Для тех, кто чтит свое призванье.
Пусть люди, близкие тебе,
С тобою борются сурово;
Хотя погибнешь ты в борьбе —
Но не погубят люди слова.
Придет пора, они поймут,
Что не напрасно ты трудился,
И тот, кто над тобой глумился,
Благословит твой честный труд!"
И мысли веровал он свято,
Переносил и скорбь и гнет
И неуклонно шел вперед
Дорогой жизни, тьмой объятой.
Упорно бился он с судьбой,
И песню пел в час тяжкой муки,
И воплощал он в песне той
Все стены сердца, боли звуки…
И умер он, тоской томим,
В неволе, плача о свободе, —
Но песня, созданная им,
Жива и носится в народе.
1875
НА МОСТУ
В раздумьи на мосту стоял
Бедняк бездомный одиноко,
Осенний ветер бушевал
И волны вскидывал высоко.
Он думал: "Боже, для чего ж
Нас честно в мире жить учили,
Когда в ходу одна здесь ложь,
О чести ж вовсе позабыли?
Я верил в правду на земле,
Я честно мыслил и трудился,
И что ж? — Морщин лишь на челе
Я преждевременных добился.
Не рассветал мой мрачный день,
Давила жизнь меня сурово,
И я скитался, точно тень,
Томимый голодом, без крова.
Мне жизнь в удел дала нужду
И веру в счастье надломила.
Чего же я от жизни жду, —
Иль вновь моя вернется сила?
Нет, не воротится она,
Трудом убита и нуждою,
Как ночь осенняя, темна
Дорога жизни предо мною…"
И вниз глаза он опустил,
Томяся думой безысходной,
И грустно взор остановил
Он на волнах реки холодной.
И видит он в глуби речной
Ряд жалких жертв суровой доли,
Хотевших там найти покой
От скорби жизненной и боли.
В их лицах бледных и худых
Следы страдания и муки, —
Недвижен взор стеклянный их
И сжаты судорожно руки.
Над ними мрачная река
Неслась и глухо рокотала…
И сжала грудь ему тоска
И страхом душу оковала.
И поднял взор он к небесам,
Надеясь в них найти отраду;
Но видит с ужасом и там
Одну лишь черных туч громаду.
1875
НА ОДРЕ
Посвящается И. И. Барышеву
Смолкли зимние метели,
Вьюги миновали,
Светит солнышко отрадно,
Дни весны настали.
Поле зеленью оделось, —
Соловьи запели,
А меня недуг тяжелый
Приковал к постели.
Хорошо весной живется,
Дышится вольнее,
Да не мне, — меня злой кашель
Душит все сильнее.
И нерадостная дума
Душу мне тревожит:
"Скоро ты заснешь навеки,
В гроб тебя уложат.
И в холодную могилу
Глубоко зароют,
И от дум и от заботы
Навсегда укроют".
Пусть и так! расстаться с жизнью
Мне не жаль, ей-богу!
И без скорби я отправлюсь
В дальнюю дорогу…
В жизни радости так мало,
Горя же довольно.
И не с жизнью мне расстаться
Тяжело и больно.
Тяжело мне кинуть дело,
Избранное мною, —
Что, не конча труд начатый,
Я глаза закрою.
Жаль мне то, что в жизни этой
Сделал я немного.
И моею горькой песней
Дар принес убогий.
Ты прости же, моя песня! —
Петь нет больше мочи…
Засыпай, больное сердце!
Закрывайтесь, очи.
1875
ОСЕНЬЮ
В телеге тряской и убогой
Тащусь я грязною дорогой…
Лениво пара тощих кляч
Плетется, топчет грязь ногами…
Вот запоздалый крикнул грач
И пролетел стрелой над нами, —
И снова тихо… Облака
На землю сеют дождь досадный….
Кругом все пусто, безотрадно,
В душе тяжелая тоска…
Как тенью, скукою покрыто
Все в этой местности пустой;
И небо серое сердито
Висит над мокрою землей.
Все будто плачет и горюет;
Чернеют голые поля,
Над ними ветер сонный дует.
Травой поблекшей шевеля;
Кусты и тощие березы
Стоят, как грустный ряд теней,
И капли крупные, как слезы,
Роняют медленно с ветвей
Порой в дали печальной где-то
Раздастся звук — и пропадет, —
И сердце грусть сильней сожмет…
Без света жизнь! не ты ли это?..
1875
" Если б легкой птицы "
Если б легкой птицы
Крылья я имела,
В частый бы кустарник
Я не полетела.
Если б я имела
Голос соловьиный,
Я бы не носилась
С песней над долиной.
Я бы не летала
На рассвете в поле
Косарям усталым
Петь о лучшей доле.
Я бы не кружилась
Вечером над хаткой,
Чтоб ребенка песней
Убаюкать сладкой.
Нет! Я полетела б
С песней в город дальний:
Есть там дом обширный,
Всех домов печальней.
У стены высокой
Ходят часовые:
В окна смотрят люди
Бледные, худые.
Им никто не скажет
Ласкового слова, —
Только ветер песни
Им поет сурово.
От окна к другому
Там бы я летала,
Узников приветной
Песней утешала.
Я б им навевала
Золотые грезы
И из глаз потухших
Вызывала слезы.
Чтобы эти слезы
Щеки их смочили,
Полную печали
Душу облегчили.
1876
ДУБИНУШКА
Ой, дубинушка, ты ухни!
Дружно мы за труд взялись.
Ты, плечо мое, не пухни!
Грудь моя, не надорвись!
Ну-ко, ну, товарищ, в ногу!
Налегай плечом сильней!
И тяжелую дорогу
Мы пройдем с тобой скорей.
Ой, зеленая, подернем! —
Друг мой! помни об одном:
Нашу силу вырвем с корнем
Или многих сбережем.
Тех борцов, кому сначала
Легок труд, кто делу рад, —
Вскоре ж — глядь! — все дело стало
Перед множеством преград.
Тем помочь нам скоро надо,
Кто не видит, где исход, —
И разрушатся преграды, —
И пойдут они вперед.
Друг! трудящемуся брату
Будем смело помогать,
Чтоб за помогу в уплату
Слово доброе принять.
За добро добром помянут
Люди нас когда-нибудь
И судить за то не станут,
Что избрали честный путь.
Злоба с дочкою покорной,
Стоязычной клеветой,
Станут нас следить упорно, —
Но не страшен злобы вой.
Прочь от нас! на мертвых рухни, —
Твой живых не сломит гнет…
Ой, дубинушка, ты ухни!
Ой, зеленая, пойдет!
1876
НАШИ ПЕСНИ
I
Мы родились для страданий,
Но душой в борьбе не пали;
В темной чаще испытаний
Наши песни мы слагали.
Сила духа, сила воли
В этой чаще нас спасала;
Но зато душевной боли
Испытали мы немало.
На простор из этой чащи
Мы упорно выбивались;
Чем трудней был путь, тем чаще
Наши песни раздавались.
Всюду песен этих звуки
Эхо громко откликало,
И с тоскою нашей муке
Человечество внимало.
Наши песни — не забава,
Пели мы не от безделья,
В них святая наша слава,
Наше горе и веселье.
В этих песнях миллионы
Мук душевных мы считаем,
Наши песни, наши стоны
Мы счастливым завещаем.
1874
II
Много спели горьких песен
В этой жиани мы тяжелой;
Легкий смех нам неизвестен,
Песни нет у нас веселой.
Большинство людей суровых
От певцов печали старой
Просят дум и песен новых,
Иль сатиры злой и ярой.
Наше пенье им не любо, —
Светлой радости в нем мало.
Что за диво! — Очень грубо
Горе в лапах нас сжимало.
Из когтей его могучих
Вышли мы порядком смяты
И запасом слез горючих,
Дум мучительных богаты.
Для изнеженного слуха
Наше пенье не годится;
Наши песни режут ухо, —
Горечь сердца в них таится!
1875
НА БЕРЕГУ
Как в сумерки легко дышать на берегу!
Померкли краски дня, картины изменились;
Ряды больших стогов, стоящих на лугу,
Туманом голубым, как дымкою, покрылись.
На пристани давно замолкли шум и стук;
Все реже голоса доносятся до слуха;
Как будто стихло все, — но всюду слышен звук,
И тихий плеск воды так сладко нежит ухо.
Вот черный жук гудит… вот свистнул коростель…
Вот где-то вдалеке плеснулось уток стадо…
Пора бы мне домой — за ужин и в постель:
Но этой тишине душа моя так рада.
И я готов всю ночь сидеть на берегу,
И не ходить домой, и вовсе не ложиться, —
Чтоб запахом травы на скошенном лугу
И этой тишиной целебной насладиться.
На ширь глухих полей, под тень лесов густых
Душа моя рвалась, измучена тревогой, —
И, может быть, вдали от горьких слез людских
Я создал бы в тиши здесь светлых песен много.
Но жизнь мой прошла в заботе городской —
И сил моих запас иссяк в борьбе суровой…
И вот теперь сюда приплелся я больной…
Природа-мать! врачуй и дай мне силы снова!
1876
" Я, весь измученный тяжелою работой, "
Я, весь измученный тяжелою работой,
Сижу в ночной тиши, окончив труд дневной.
Болит моя душа, истерзана заботой,
И ноет грудь моя, надорвана тоской.
Проходит жизнь моя темно и безотрадно;
Грядущее мое мне счастья не сулит,
И то, к чему я рвусь душой моей так жадно,
Меня едва ли чем отрадным подарит.
Мне суждено всегда встречать одни лишенья
Да мучиться в душе тяжелою тоской,
И думать об одном, что все мои стремленья
Бесплодно пропадут, убиты жизни тьмой.
Суровых, тяжких дней прожито мной довольно,
И много сил души истрачено в борьбе, —
И дума горькая встает в душе невольно:
За трату этих сил — что добыл я себе?
Одно бесцветное, пустое жизни поле,
Где не на чем кругом очей остановить, —
И. жаждою томясь, грустишь о горькой доле,
Что нечем жажды той душевной утолить.
И голову в тоске на грудь невольно склонить,
И жизни в этот час не рад я, как врагу,
И горькую слезу в ночной тиши уронишь…
Зачем из этой тьмы я выйти не могу?
1876
" Я отворил окно. Осенняя прохлада "
Я отворил окно. Осенняя прохлада
Струею полилась в мою больную грудь.
Как тихо в глубине увянувшего сада!
Туда, как в темный склеп, боюсь я заглянуть.
Поблек и облетел убор его красивый;
От бури и дождя ничем не защищен,
Качаясь и дрожа, стоит он сиротливо,
И в шелесте ветвей печальный слышен стон…
Раздастся здесь порой ворон полет тяжелый,
Да галки на гумне, за садом, прокричат —
И стихнет все опять… И с думою невеселой
Гляжу я из окна в пустой, засохший сад.
Здесь радостно жилось весной и жарким летом;
Но больно вспоминать об этих чудных днях,
О зелени полей, облитых ярким светом,
О сладком пенье птиц в долинах и лесах.
Природа замерла, нахмурилась сурово;
Поблекнувшей листвой покрылася земля,
И холодом зимы повеял север снова
В раздетые леса, на темные поля.
Вот желтый лист, кружась, упал передо мною…
С глубокой на него я грустью посмотрел!
Не так же ль я измят безжалостной судьбою,
Как этот слабый лист, — засох и пожелтел?
Прошла моя весна, и лето миновало,
И на лугу моем засохли все цветы;
Их прежняя краса под холодом увяла;
Рассеялись мои надежды и мечты.
Как желтые листы, давно они опали;
Осенний ветер их размыкал без следа,
И то, чем жизнь моя красна была вначале,
Все горьким опытом убито навсегда.
Век доживаю я, как дерево сухое,
Минувшему сказав печальное "прости!".
И мучит душу мне сознанье роковое,
Что близок мой конец и мне уж не цвести.
1876
" Тишь и мрак… закрыты ставни: "
Тишь и мрак… закрыты ставни:
Мой ночник погас;
И лежу я одиноко,
Не смыкая глаз.
И волшебные мечтанья
Чудною толпой,
Улетая и сменяясь,
Вьются надо мной.
Вижу я красивый домик,
В нем огни горят…
Тишиной объят глубокой,
Дремлет темный сад.
Ночь полна благоуханьем;
В доме смех и звон;
Я стою в саду под ивой…
Тьма со всех сторон.
Бьется сердце молодое,
И горят уста…
И она ко мне подходит
Тихо, как мечта.
Глазки добрые сияют
Страстью и огнем…
Соловей поет так нежно
В воздухе ночном…
Жадно, трепетно в объятья
Я привлек ее…
Волоса ее упали
На лицо мое…
Тихо тайные признанья
Шепчет мне она…
Счастьем полным, бесконечным
Грудь моя полна.
И горят ее лобзанья
На устах моих…
В доме смех и звуки песен,
Сад же темен… тих.
Все давно ли это было, —
Где ж теперь оно?
Сердце сжалось, очерствело,
В нем темно, темно.
1876
У ПРУДА
У пруда, где верба
Стройная растет,
Девочка-малютка
Уток стережет.
Утки на свободе
Весело гогочут;
А в траве кобылки,
Прыгая, стрекочут.
Несколько избенок
Да господский дом
С садом запустевшим
Видны за прудом.
Ветхие сараи,
Темные овины
Смотрят так уныло,
Точно сиротины.
Пусто и безлюдно…
В поле весь народ:
Там теперь работа
Жаркая идет.
Бедная деревня
Тишиной объята,
Лишь хохочут где-то
Весело ребята.
Хочется малютке
Убежать скорей
В круг веселых, бойких
Сверстников-детей.
Думает: "Как птица,
К ним бы я слетала, —
Да ходить отсюда
Мать не приказала…
Да! сиди здесь смирно,
Стереги утят;
А в лесу подружки
Бегают — шумят!..
Мне одной нельзя, вишь…
Что ж! Нельзя — не надо!"
И в глазах сверкнула
Девочки досада.
На лицо печали
Облако нашло…
Миг один, — и снова
Личико светло.
Шепчет, улыбаясь:
"Глупая я, право!
Мать мне говорила:
Нам не до забавы.
Ведь учить худому
Не захочет мать…"
И чулок свой стала
Девочка вязать.
Только в ручках спицы
Ходят плохо что-то:
В голове другая
Началась работа.
Рой вопросов темных,
Рой бессвязных дум
Занимают детский
Неразвитый ум.
О житье домашнем
Думает малютка,
В нем одно понятно
Для ее рассудка:
То, что даже в праздник
Скуден их обед,
И порою крошки
Хлеба в доме нет.
Часто плачут дети
И кричат упрямо:
"Мама! мы не ели!
Дай нам хлеба, мама!"
Мать с отцом трудятся
До поту лица;
Говорят: "Работе
Нашей нет конца.
Мы ложимся поздно,
А встаем до свету…"
Что же это значит,
Что конца ей нету?..
Вспомнилось малютке,
Как отец вчера
Выехал из дому
С раннего утра.
Мать она спросила:
"На работу, что ли,
Он чуть свет поехал
С бороною в поле?" —
"Нет, не на работу,
В город", — говорит…
Поздно он вернулся, —
Уж куда сердит!
Молвил: "Вот пришлося
Отдавать скотинку…
Эх ты, жизнь-кручина!
Лучше б под холстинку!"
Нынче утром рано
Тятька встал опять
И повел корову
В город продавать.
Отчего все это?..
Что такое значит,
Что отец так грустен,
Мать что часто плачет?..
Все длинней вопросов
Беспокойных нить, —
Только их малютке
Трудно разрешить.
Маленькое сердце
Сжалось больно, больно,
А кругом так тихо,
Ясно и привольно…
1876
ЦВЕТЫ
В глуши
Внутри тюремного двора
Перед стеной, сырой и мшистой,
Согретый солнечным лучом,
Расцвел весной цветок душистый.
Был пуст и тих широкий двор
И мрачны каменные стены;
За ними хмурый часовой
Шагал и ждал, скучая, смены.
Порой в решетчатом окне
Тень заключенного мелькала:
Худое, бледное лицо
К оконным стеклам припадало.
И взор потухших, впалых глаз,
Как отблеск муки безнадежной,
Бесцельно падал на цветок,
Благоухающий и нежный.
Но разглядеть его красу
Из-за решетки было трудно,
А потускневшее стекло
Не пропускало запах чудный.
Воздушный жаворонок, вверх
Взлетев и рея в ярком свете,
Порой невольно умолкал,
Цветок лазоревый заметя.
Дрожал от радости цветок,
Шепча: "Слети ко мне! слети же!" —
И вниз слетал тогда певец,
Чтобы узнать его поближе.
Но звон цепей, и стук ружья,
И стон колодника больного
Пугали робкого певца —
И уносился ввысь он снова.
И скоро был им позабыт
Цветок, томящийся в неволе,
И пел он песнь другим цветам,
Растущим вольно в чистом поле.
Дыханьем ветра на заре
Цветок забытый не ласкало,
И даже самая земля
Ему давала соков мало.
Цветок бледнел — ив знойный день,
Печальный, грустный, нелюдимый,
В глуши тюремного двора
Завял он, жаждою томимый.
На свободе
Зеленый луг, как чудный сад,
Пахуч и свеж в часы рассвета.
Красивых, радужных цветов
На нем разбросаны букеты.
Росинки светлые на них
Сверкают ярко, точно блестки.
Целуют пчелы их и пьют
Благоухающие слезки.
На том лугу один цветок
Был всех душистей и прелестней;
Летали ласточки над ним,
И вился жаворонок с песней.
Им любовался мотылек,
Его красою очарован,
И соловей, царь всех певцов,
Любовно был к нему прикован.
И тихо радовался он,
Что люб он всем живым созданьям
Прекрасным запахом своим
И красок дивным сочетаньем.
Но вот пришел ученый муж,
Искатель радостных растений.
Заметя чудный тот цветок,
Сорвал его без сожалений.
Расправил тихо лепестки,
Расплюснул стебель, соком полный,
И в книгу бережно вложил —
И замер в ней цветок безмолвно.
Сбежали краски с лепестков,
Их покрывавшие в излишке,
И потерял он запах свой,
Стал украшеньем умной книжки.
Зато, как лучший из цветов,
Как редкость, в виде засушенном,
Был для потомства сохранен
Он любознательным ученым.
1876
ЗА ГОРОДОМ
Наконец-то я на воле!..
Душный город далеко;
Мне отрадно в чистом поле,
Дышит грудь моя легко.
Наконец-то птицей вольной
Стал я, житель городской, —
И вперед иду, довольный,
Сбросив горе с плеч долой.
Люб мне страннический посох,
Я душой помолодел;
Ум мой, в жизненных вопросах
Потемневший, просветлел.
Я иду, куда — не знаю…
Все равно, куда-нибудь!
Что мне в том, к какому краю
Приведет меня мой путь!
Я иду искать свободы,
Мира в сельской тишине —
Горе жизни и невзгоды
Истерзали душу мне.
Я желаю надышаться
Свежим воздухом полей,
Их красой налюбоваться,
Отдохнуть душой моей.
Может быть, судьбе послушный,
Кину я полей красу…
Но зато я в город душный
Сил немало принесу, —
Сил, окрепнувших на воле,
Не измученных борьбой, —
С ними вновь на скорбь и горе
Выйду с твердою душой!
1876
КРУЧИНУШКА (Из народных мотивов)
Хорошо тому да весело,
У кого-то нет заботушки,
На душе тоски-кручинушки,
В ретивом сердце зазнобушки.
У меня ли, молодешенькой,
Есть кручинушка немалая:
Сокрушил меня сердечный друг,
Голова ли разудалая.
Сокрушил меня он, высушил
Хуже травушки кошеныя,
Что на жарком летнем солнышке
Во чистом поле сушеныя.
Сокрушил меня, младешеньку,
Он своею переменою,
Что сердечною обидою —
Горе-горькою изменою…
Погоди же ты, сердечный друг,
Я сама, млада, на грех пойду
И мою змею-разлучницу
Отыщу я, отыщу-найду.
О любви твоей, душевный мой,
Я дознаюсь-допытаюся,
И сама мою разлучницу
Иссушить я постараюся, —
Что ни зельем, ни кореньями.
Ни отравой едкой, жгучею ~
Иссушу ее, разлучницу,
Я слезой моей горючею.
1877
ЖНИЦА (Из украинских мотивов)
В чистом поле, при дороге,
Ярая пшеница;
Жнет ту ярую пшеницу
Молодая жница.
Ноют руки, ноют ноги
У девицы красной…
"Где ты, где ты пропадаешь,
Мой соколик ясный?
Ты вернися-воротися,
Мой желанный- доля!..
Белоярая пшеница
Перезрела в поле,
А под жаркими лучами
Погорело жито…
По тебе ли, мой соколик,
Много слез пролито!"
1877
" Черствеет сердце, меркнет ум… "
Черствеет сердце, меркнет ум…
Грудь надрывается от боли…
Под гнетом горьких чувств и дум
Поется грустно поневоле.
Мне негде дум отрадных взять:
Кругом меня мертво и сухо.
Там трудно мыслить и дышать,
Где стон и вопли слышит ухо.
Где в летний зной из облаков
На землю дождь не упадает,
Там ни травы нет, ни цветов,
Бурьян там горький вырастает.
Там песнь моя всегда горька,
Как тот бурьян в степи безводной:
Звучит в ней горе да тоска,
Да плач над долей безысходной!
1877
ТРУДЯЩЕМУСЯ БРАТУ
К тебе, трудящемуся брату,
Я обращаюся с мольбой:
Не покидай на полдороге
Работы, начатой тобой.
Не дай в бездействии мертвящем
Душе забыться и заснуть, —
Трудом тяжелым и упорным
Ты пролагай свой честный путь.
И чем бы в жизни ни грозила
Тебе судьба, ты твердо стой!
И будь высокому призванью
До гроба верен ты душой,
Пусть гром гремит над головою,
Но тучи черные пройдут
Все одолеет сила духа,
Все победит упорный труд!
1877
" Честь ли вам, поэты-братья, "
Честь ли вам, поэты-братья,
В напускном своем задоре
Извергать из уст проклятья
На певцов тоски и горя?
Чем мы вам не угодили,
Поперек дороги стали?
Иль не искренни мы были
В песнях горя и печали?
Иль братались мы позорно
С ложью темною людскою?
Нет! всю жизнь вели упорно
Мы борьбу с царящей тьмою.
Наше сердце полно было
К человечеству любовью,
Но от мук оно изныло,
Изошло от боли кровью.
Честны были в нас стремленья, —
Чисты были мы душою, —
Так за что ж кидать каменья
В нас, измученных борьбою?!
1878
" Вот и степь с своей красою — "
Вот и степь с своей красою —
Необъятная кругом —
Развернулась предо мною
Зеленеющим ковром.
Взглянешь влево, взглянешь вправо —
Всюду ширь, и тонет взор…
Степь, тебе и честь и слава
За могучий твой простор!
Город шумный, город пыльный,
Город, полный нищеты,
Точно склеп сырой, могильный,
Бодрых духом давишь ты!
Рад, что я тебя покинул,
Душный город, где я рос,
Где едва-едва не сгинул
В бездне горя, в море слез.
Солнце там меня не грело
Золотым своим лучом, —
Здесь, в степи же, закипела
Снова жизнь во мне ключом.
Нет вокруг толпы народной,
Горьких жалоб не слыхать,
И в груди моей холодной
Разгорелась кровь опять.
Надо мной степные звуки
В вешнем воздухе царят,
Улеглись былые муки,
Скорби прежние молчат.
Закипают думы смело,
Силы крепнут и растут, —
И я вновь готов на дело,
На борьбу и тяжкий труд.
1878
" Погоняй, ямщик, скорее! "
Погоняй, ямщик, скорее!
Кони, мчитесь, мчитесь!
В степь безлюдную, глухую
Дальше уноситесь.
И меня в кибитке тряской
Мчите, колыхайте
И, как малого ребенка
В люльке, закачайте.
Я заснуть хочу, забыться
От тревог на время
И стряхнуть с души усталой
Дум тяжелых бремя.
Жизнь нерадостные песни
Мне так долго пела,
Что душа моя изныла,
Сердце изболело.
Мчитесь, мчитесь же вы, кони,
Гривами взвивая!
Убаюкай, укачай ты,
Степь, меня, глухая!..
1878
" Над широкой степью "
Над широкой степью
Хищный коршун вьется —
Ласточка по степи
Мечется и бьется.
Мечется, бедняжка,
Точно бы шальная,
Белой своей грудкой
В воздухе сверкая.
То мелькнет стрелою
Над травой высокой,
То начнет кружиться
По степи широкой.
Но напрасны бедной
Тяжкие усилья:
Хищный коршун зорок,
Да и сильны крылья.
Не уйти бедняжке
От когтей злодея:
Взмахи длинных крыльев
Все сильней, быстрее…
Вот уж хищник близко…
И одна минута —
Как малютку птичку
Схватит коршун лютый.
Разве уж помочь мне
Птичке горемычной?!
И ружье направил
Я рукой привычной…
Глухо степь дрогнула
С края и до края…
И упала птица
Хищная, степная!
1878
" Загорелась над степью заря, "
Загорелась над степью заря,
На траве засверкала роса.
Поднялись степняки-косари, —
Загуляла по степи коса!
Что ни взмах, то и сена копна.
Здесь трава высока и густа,
И гуляй, где ты знаешь, с косой, —
Всюду гладь — без конца широта!
Здесь и дух степняка-косаря
Необъятно могуч и силен —
Не положит он рук от тоски,
Не опустит и голову он.
Если горе за сердце возьмет,
Навалится злодейка нужда,
Он кудрями лишь только тряхнет —
И кручины уж нет и следа.
И поет он про матушку-степь,
Про родные равнины-луга…
И сверкает, сверкает коса —
И встают, точно горы, стога.
Я за то тебя, вольную степь,
Полюбил всей душой глубоко,
Что сама ты собой широка
И в тебе все сильней, широко.
1878
" Не корите, други, "
Не корите, други,
Вы меня за это,
Что в моих твореньях
Нет тепла и света.
Как кому на свете
Дышится, живется —
Такова и песня
У него поется.
Жизнь дает для песни
Образы и звуки:
Даст ли она радость,
Даст ли скорбь и муки,
Даст ли день роскошный,
Тьму ли без рассвета —
То и отразится
В песнях у поэта.
Песнь моя тосклива…
Виноват в том я ли,
Что мне жизнь ссудила
Горе да печали?
1878
В УКРАЙНЕ
Садится солнце. Едем тише…
Вдали виднеется село.
Чернеют хат беленых крыши
И ветхой мельницы крыло.
Вот подъезжаем, — хаты, хаты —
И зелень яркая вкруг хат;
Садочки вишнями богаты,
И сливы зрелые висят.
И там и сям кусты калины,
И мак качает головой,
И рдеют ягоды рябины,
Как щеки девушки степной.
И залюбуешься невольно
Житьем привольным степняка.
"Здесь отпрягай, ямщик, — довольно:
Нам дальше ехать не рука!..
Знать, люди здесь молились богу;
Смотри: какая благодать!..
Здесь отдохнем и в путь-дорогу
Тихонько тронемся опять…"
Стемнело вдруг… Заря алеет;
С лугов прохладою несет,
Зеленой степи даль синеет, —
И тихий вечер настает.
С полей вернулися девчата,
Пришли и парубки с работ —
И собрались у ветхой хаты,
Где старый дед-кобзарь живет.
"Сыграй-ка, старый, нам, дедуся, —
Кричат девчата старику: —
Про "Грица" или про "Марусю",
Про ту, что кинулась в реку". —
"Ой, надоели вы, девчата", —
Старик ворчит; а сам берет
Со стенки кобзу, и у хаты
Он сел, — играет и поет.
Поет, и льется песня стройно
И жжет сердца девчат огнем…
А ночка синяя покойно
Плывет над дремлющим селом.
1879
И. И. БАРЫШЕВУ
Когда расстанусь я с землей,
Сложив на груди руки,
И в домовине гробовой
Засну, покинув муки, —
И песня скорбная моя
Замрет навеки-вечно,
Тогда ты вспомни, друг, что я
Любил тебя сердечно,
И пред тобою в этот миг
Воскреснет друг любящий,
И ты припомнишь вновь мой стих
Болезненный, скорбящий, —
И скажешь ты: "Его уж нет, —
Он спит, скорбей не зная;
Но песня та, что спел поэт,
Звучит еще, рыдая".
1879
ПЕСНЯ-БЫЛЬ
Ох, сторонка, ты, сторонка,
Сторона степная!
Едешь, едешь — хоть бы хата…
В небе ночь глухая.
Задремал ямщик — и кони
Мелкою рысцою
Чуть трусят, и колокольчик
Смолкнул под дугою.
По степным оврагам волки
Бродят, завывая,
В тростниках свою добычу
Зорко выжидая.
"Эй, ямщик! ты дремлешь, малый?.
Эдак поневоле
На зубах волков придется
Нам остаться в поле".
Встрепенулся парень, вскинул
Кверху кнут ременный
И стегнул им коренного:
"Эх ты, забубённый!"
И взвились степные кони —
Бешено несутся,
Колокольчика по степи
Звуки раздаются…
Едем, едем, — хоть бы хата…
Огонечек в поле…
Отдохнул бы на ночлеге, —
Рад бы этой доле!
Вдруг мне молвил, обернувшись,
Мой ямщик удалый:
"Эдак ехать, то в трясину
Угодим, пожалуй!
Здесь, лишь чуть свернешь с дороги —
И затонешь живо".
Он сдержал коней — и песню
Затянул тоскливо:
"Ах ты, молодость,
Моя молодость!
Ах ты, буйная,
Ты, разгульная!
Ты зачем рано
Прокатилася —
И пришла старость,
Не спросилася?
Как женил меня
Родной батюшка,
Говорила мне
Родна матушка:
"Ты женись, женись,
Моя дитятко,
Ты женись, женись,
Бесталанный сын!"
И женился я,
Бесталанный сын —
Молода жена
Не в любовь пришла,
Не в любовь пришла
И не по сердцу,
Не по нраву мне
Молодецкому.
На руке лежит,
Что колодинка,
А в глаза глядит,
Что змея шипит…
Ах, не то была
Красна девица,
Моя прежняя
Полюбовница:
На руке лежит,
Будто перышко;
А в глаза глядит —
Целовать велит…"
Ох, сторонка, ты, сторонка
Сторона степная!
У тебя родилась песня,
Песня былевая.
Глубока она, кручинна,
Глубока, как море…
Пережита эта песня,
Выстрадана в горе…
И встает в глазах печальный
Парень предо мною,
Загубивший свою долю
Волею чужою.
Слышу тихие слова я
Матери скорбящей,
И рабы безвольной мужа,
Робкой, все сносящей:
"Ты женись, женись, мой милый,
Дорогой, желанный!
Ты женись, женись, родимый
Сын мой бесталанный!"
И женился бесталанный…
Сгибло счастье-доля:
Что любил он, разлучила
С тем отцова воля.
Ох, сторонка, ты, сторонка,
Сторона степная!
У тебя кручины-горя
Нет конца и края!
1879
ЗИМА
Белый снег, пушистый
В воздухе кружится
И на землю тихо
Падает, ложится.
И под утро снегом
Поле забелело,
Точно пеленою
Все его одело.
Темный лес что шапкой
Принакрылся чудной
И заснул под нею
Крепко, непробудно…
Божьи дни коротки,
Солнце светит мало, —
Вот пришли морозцы —
И зима настала.
Труженик-крестьянин
Вытащил санишки,
Снеговые горы
Строят ребятишки.
Уж давно крестьянин
Ждал зимы и стужи,
И избу соломой
Он укрыл снаружи.
Чтобы в избу ветер
Не проник сквозь щели,
Не надули б снега
Вьюги и метели.
Он теперь покоен —
Все кругом укрыто,
И ему не страшен
Злой мороз, сердитый.
1880
Поэмы
УДАЛОЙ
Перед воеводу
С грозными очами
Молодец удалый
Приведен слугами.
Он для всех проезжих
Страшной был грозою:
Грабил по дорогам
Смелою рукою.
Долго воевода
Взять его старался,
Наконец удалый
Молодец попался.
Перед воеводу
С грозными очами
Приведен он, скован
Крепкими цепями.
Плисовая куртка
С плеч его свалилась,
Над высокой грудью
Буйная склонилась.
По груди из раны
Кровь течет струею, —
Знать, что не дешевой
Куплен он ценою.
Грозно удалому
Молвил воевода:
"Сказывай, какого,
Молодец, ты рода?
Мать, отец кто были,
Что тебя вскормили,
Удальству, разбою
Рано научили?
Говори, сознайся
Ты передо мною:
Много ли удалых
Грабило с тобою?
Говори мне прямо,
Говори открыто,
Где твое богатство
Спрятано, зарыто?"
Перед воеводой
С грозными очами
Молодец удалый
Вдруг встряхнул кудрями.
Смело он рукою
Кудри расправляет,
Воеводе бойкой
Речью отвечает:
"Темный лес — отец мой,
Ночь — мне мать родная,
Удальству учила
Воля дорогая.
У меня удалых
Было только трое,
Что мне помогали
В грабеже, разбое.
Первый мой удалый —
Нож остроточенный,
А второй — тяжелый
Мой кистень граненый.
Третий мой удалый
По полю гуляет:
Он ездою быстрой
Ветер обгоняет.
С ними я в глухую
Ночку потешался —
Смело по дорогам
Грабил, не боялся.
Где ж мое богатство
Спрятано, хранится —
Этого тебе уж,
Видно, не добиться!"
Грозно воевода
Засверкал очами,
И зовет он громко
Стражу с палачами.
Два столба дубовых
Им велит поставить
Да покрепче петлю
Из пеньки исправить.
Сделано, готово;
Стража ждет и ходит
И к столбам дубовым —
Молодца подводит.
Молодец не вздрогнет,
Не промолвит слова.
Грозный воевода
Спрашивает снова:
"Слушай же меня ты,
Молодец удалый:
Где твое богатство?
Расскажи, пожалуй.
Верь ты мне, клянуся
Здесь, при всем народе, —
Дам тебе я волю,
Будешь на свободе.
Если хочешь воли,
Расскажи, не мешкай!"
И промолвил громко
Молодец с усмешкой:
"Рассказать нетрудно.
Слушай, да не кайся,
И моим заветным
Кладом разживайся!
Все мое богатство —
Можно побожиться —
В тереме высоком
У тебя хранится.
Ты сердечной тайны
Жениной не знаешь
И мое богатство
Крепко сберегаешь.
Ты ходил в походы,
Воевал с врагами —
Я с твоей женою
Пировал ночами.
Весело я с нею
Проводил те ночи,
Целовал уста ей,
Целовал ей очи…"
1862 или 1863
ВАСИЛЬКО
1
Василько видел страшный сон,
Остановившись на ночлеге.
Ему приснилось, будто он
В глухом лесу, в худой телеге,
Лежит закован, недвижим,
И ворон каркает над ним,
И слышен стук мечей о брони,
И ржут испуганные кони.
Василька ищет Володарь
И громко кличет: "Брат, за нами!"
И хочет князь, как было встарь,
Тряхнуть могучими руками —
Но крепко скованы оне;
И хочет крикнуть он во сне,
Но вместо крика стон раздался:
Язык ему не покорялся.
Не мог он стоном заглушить
Шум боя, крик зловещей птицы…
Глаза он силился открыть —
Не поднимаются ресницы…
В немом отчаяньи, дрожа,
Он слышит — лезвием ножа
К нему вдруг кто-то прикоснулся,
И князь испуганный проснулся.
Прохлада ясного утра
Василька скоро освежила.
Уж рассвело. Кругом шатра
Бродили слуги. Слышно было,
Как отрок борзого коня
Седлал для князя; у огня
Проворный повар суетился;
Шум, говор в стане разносился.
Князь поднял край шатра. Пред ним
Открылся Днепр, залитый блеском,
И нежил слух его своим
Невозмутимо ровным плеском.
Василько влево бросил взгляд —
Там возвышался Киев-град, —
И сна дурное впечатленье
Рассеялось в одно мгновенье.
Верхушки киевских церквей
На солнце ярко золотились,
И от посада в глубь полей
Далеко нивы расходились;
Вдали степей синела ширь
И Феодосьев монастырь,
Высоким тыном обнесенный,
Венчал собою холм зеленый.
Отрадно стало и светло
В душе Василька. Грудь дышала
Спокойно. Утро принесло
Ему с собою дум немало.
Как львенок, вышедший впервой
На лов, тряхнул он головой,
Глаза его сверкали смело:
Он замышлял большое дело.
На съезде в Любече князья
Решили: княженецкой власти
Опоры нет; что воронья,
Мы Русь родную рвем на части.
Пусть каждый отчиной своей
Владеет в мире с этих дней,
И да не будет ссор меж нами…
Мы братья, — нам ли быть врагами?
Василько думает: "Пойду
Теперь я смело к Теребовлю
И хитрым ляхам на беду
Зимой дружину приготовлю.
Давно душа моя горит
Взять землю ляшскую на щит
И Руси недругов лукавых
Похоронить в глухих дубравах.
Потом в Дунай ладью спущу
И на болгар грозой ударю,
И ратной славы поищу
Себе и брату Володарю;
Сожгу их села, и в полон
Возьму детей, девиц и жен,
И потоплю в волнах Дуная
Всю силу славного их края.
Потом за помощью приду
Я к Святополку с Мономахом
И половецкую орду
В глухих степях развею прахом.
Я дам родимой стороне
Покой, хотя пришлось бы мне
Лечь головой в борьбе кровавой…"
Так думал правнук Ярослава.
Так он задумывал одно,
Но у Давыда с Святополком
Другое было решено
На их совете тихомолком.
"Василько, — думал князь Давид, —
Мое добро себе рачит.
Покуда род его не вымер,
За мной не крепок Володимер".
"Возьми его, он ворог злой,
Не родич нам, — шептал он брату, —
Ужели хочешь Киев свой
Отдать ему, как супостату?
В крови потопит и в слезах
Он нашу землю. Мономах,
Его пособник произволу,
С ним заодно кует крамолу.
Как звери лютые, придут
Они с наемной силой вражьей,
Владимер Галицкий возьмут,
Отнимут стол великокняжий.
Нет правды, верь мне, в их сердцах!
И дикий половец и лях
На Русь пойдут за ними следом.
Иль замысл их тебе не ведом?
О том, что мыслит князь-изгой,
Мои дозналися бояре:
Он запалит костер большой —
И нам, брат, сгибнуть в том пожаре.
Возьми ж его, пока он тут;
Напрасен будет после труд:
Мешать нам плохо волку в ловле,
Когда он будет в Теребовле.
Сам бог нам с властью дал устав —
Блюсти от зла свою державу".
И внял великий князь, сказав:
"Да будет так! Когда ж неправо
Ты молвишь — бог тебе судья.
Нам не простят того князья,
Противу нас найдут улики,
И будет то нам в стыд великий".
И князь на Рудицы послал
Василька звать на именины.
Там, недалеко от забрал
И киевских бойниц, с дружиной
Передвигаясь в город свой,
Стал станом княжич удалой,
Про то не ведая, что вскоре
Его постигнет злое горе.
2
Звонят к обедне. Стольный град
Проснулся. Ясен день холодный.
В стану Васильковом скрипят
Телеги с рухлядью походной.
Трясет серебряной уздой
И стременами конь княжой
Перед княжьим шатром закрытым,
Храпит и в землю бьет копытом.
Kopмилич княжичий, старик,
Торопит в путь дружину с князем.
"Нам впереди поход велик, —
Как раз обоз в грязи увязим.
Пойдем-ко, князь! Того и жди,
Польют осенние дожди,
И стой тогда в болотной тине!
Вели-ко стан снимать дружине!"
Василько вышел из шатра,
Чтоб нарядить, уладить сборы,
Проститься с берегом Днепра,
Взглянуть на киевские горы.
Быть может, долго не видать
Тех мест, где веры благодать
Над темной Русью просияла,
Где Русь крещенье восприяла.
И грустно сердце сжалось в нем,
Как будто чуя скорбь и горе,
И вспомнил княжич о былом
И о княжой недавней ссоре.
"Мне, может, — думал он, — сулит
Судьба в грядущем ряд обид,
От близких родичей — истому,
И вместо славы — паполому.
В худое время мы живем,
За распри друг на друга ропщем;
Радеет всякий о своем,
А о земле, наследьи общем,
Никто не хочет пожалеть,
Отдав ее врагам на снедь.
Мы вместо мира, устроенья
Заводим ссоры да смятенья.
Великий прадед Ярослав!
Берег ты землю от печали,
Храня отеческий устав, —
И наши вороги молчали.
Могуч, как древле царь Давид,
Ты громкой славой был покрыт;
Но время тихое минуло —
И Русь в крамолах потонула".
Так Ростиславич размышлял
О распре — княжеской заразе,
А перед ним уже стоял
Посол от киевского князя
И молвил; низко поклонясь:
"Зовет тебя на праздник князь
И просит в Киев, господине,
Для именин приехать ныне".
"Мне дома быть пора давно, —
Князь отвечал, — гулять не время:
Рать будет дома неравно,
Да и других забот беремя.
Коль призван править князь землей,
Ему гостить в земле чужой
Не след: в семье владыка нужен…
Скажи: теперь я недосужен".
Ушел гонец; но вслед за ним
Великий князь прислал другого:
"Хоть на денек приди к родным, —
С гонцом княжое было слово, —
Об этом я прошу любя".
Давыд прибавил от себя:
"Пожалуй в Киев нынче, брате!
Куда спешишь? Не слышно рати!
Отказ твой семя к распре даст.
Ужели хочешь новой ссоры?
На злое дело князь горазд,
И в нем вражда созреет скоро:
Из друга сделаться врагом
Ему не диво, — знай о том.
Коль не приедешь к Святополку,
Не будет в съезде нашем толку".
Василько вымолвил: "Аминь!
О ссоре мне и думать больно".
Он стан отправил на Волынь
И сам поехал в Киев стольный.
Торопит он и бьет коня;
Но конь, уздечкою звеня,
Идет неспешно и лениво,
Храпит, потряхивая гривой.
Беспечно едет князь вперед.
Навстречу отрок приближенный
Спешит от киевских ворот
К нему, печальный и смущенный;
Он стал пред ним и говорит:
"Не езди, князь! Беда грозит!
Вернись — иль быть греху да брани!
Тебя возьмут, вернись заране!
Не езди: Киев-западня,
Поверь моей правдивой речи.
Верни ретивого коня, —
Твоя дружина недалече,
И ты, как дома, будешь с ней.
Уйди подальше от князей, —
Они лишат тебя удела,
В них мысль ехидная созрела".
"За что ж князья меня возьмут? —
Спросил Василько удивленный. —
Не верю я, нет правды тут,
Схватить нельзя же беззаконно?
Я Святополка не боюсь:
Не для того со мной союз
Скрепил он крестным целованьем,
Чтоб встретить гостя злодеяньем.
Ходил я всюду напрямик, —
Зачем назад мне возвращаться?
Я в битвах взрос и не привык
От юных лет врагов бояться".
Так Ростиславич отвечал
И путь свой в Киев продолжал:
Был княжич чист и прям душою,
Не знался с хитростью людскою.
Спокоен в Киев въехал он
И у хоромин княженецких
Остановился. Окружен
Толпой дружинников и детских,
Выходит к гостю на крыльцо
Великий князь; его лицо
Омрачено; с улыбкой странной
Он молвил: "Здравствуй, гость желанный!"
И ввел его он в тот покой,
Где князь Давыд, потупя очи,
Поникнув хитрой головой,
Сидел, темней осенней ночи.
Увидев гостя, вздрогнул он,
И на приветливый поклон
И речи князя молодого
Не может вымолвить ни слова.
Василько весел и не ждет
Грозы; а гром над головою,
И скоро час беды придет.
Великий князь кривит душою,
Кривит пред ним, а князь Давыд,
Немой, как рыба, вниз глядит.
Ждут слуги взгляда, и готовы
Для Ростиславича оковы.
3
Прошло с тех пор четыре дня.
В местечке Вздвиженье тревога:
И шум, и смердов беготня
В избе священника убогой.
Толпа Давыдовых людей
Теснится около дверей,
И двое слуг несут в ворота
В ковры завернутое что-то.
То князь Василько. Но зачем
В таком печальном он наряде
Лежит без чувств, бессилен, нем?
В глухую ночь, вчера, в Белграде,
Он был злодейски ослеплен.
Недавний сбылся князя сон!
Полуживой, он дышит еле…
Давыд достиг желанной цели.
Народом полон ветхий сруб,
Скрипят гнилые половицы;
На лавке князь лежит, как труп…
Лицо порезано, зеницы
Из впадин вырваны глазных,
И страшно кровь чернеет в них;
Разбита грудь его, и тело
Изнемогло и посинело.
Сняла с Василько попадья
Рубаху, кровью залитую,
И говорит: "Какой судья
Тебе назначил казнь такую!
Али так много грешен ты,
Что ни очей, ни красоты
Не пощадили?.. Вепрь не станет
Так мучить, тур так не изранит!
Давно на свете я живу,
Годам и счет-то потеряла;
Но ни во сне, ни наяву
Такой я казни не видала.
Худое времечко пришло:
Рвут людям очи, в братьях зло, —
Знать, нету в мире божья страху!"
И стала мыть она рубаху.
И слезы горькие свои
На полотно она роняла.
От плача старой попадьи
Очнулся князь… Не мог сначала
Припомнить он: что было с ним?
И, лютой жаждою томим,
Он простонал. Тот стон услыша,
Хозяйке стража шепчет: "Тише!"
Над ним нагнулась попадья;
Ее почувствовав дыханье,
Василько вымолвил: "Где я?"
И заглушив в себе рыданья,
Она, качая головой,
Сказала: "В Вздвиженье, родной!"
И грудь его с печалью тяжкой
Покрыла вымытой рубашкой.
Рукою грудь ощупал он
И через силу приподнялся;
Бледнеет стража: страшный стон
И вопль княжой в избе раздался.
Рыдая, он к скамье приник,
И проходили в этот миг
Перед духовными очами
Слепца видения рядами.
Припомнил он, честной как крест
На съезде братья целовали:
Надежды светлые на съезд
Они великий возлагали.
И вот — нарушен земский мир!
На страшный, вновь кровавый пир,
Для казни, прежних казней злейшей,
Призвал Василька князь старейший.
Припомнил он, как без причин
Он схвачен был по воле братской,
Как на глазах его Торчин
Точил свой нож в избе белградской.
Заране свет померк в очах…
Как дикий барс лесной в сетях,
Боролся княжич с сильной стражей,
Но не осилил злобы княжей.
Не мог он выдержать борьбы…
Василька на пол повалили
Немилосердные рабы
И грудь доской ему сдавили;
Уселись конюхи на ней,
Взмахнул ножом Торчин-злодей,
Несчастный вскрикнул и рванулся —
И теплой кровью захлебнулся…
И божий мир для князя стал
Безмолвно глух, как склеп огромный;
Без чувств и памяти, он спал,
Как труп под ризой смерти темной;
Но был недолог этот сон!
О! для чего проснулся он,
Зачем вернулося сознанье
К нему для нового страданья!..
Весь ужас участи своей
Теперь лишь понял князь несчастный;
Сознанье это смерти злей,
И князь зовет ее напрасно,
И с громким воплем говорит:
"Кто свет очей мне возвратит?
О, пусть господь воздаст Давыду
За кровь, за муку, за обиду! —
И, участь горькую кляня,
Припал Василько к изголовью. —
Зачем снимали вы с меня
Рубашку, залитую кровью, —
Перед всевышним судией
Предстал бы я в рубашке той —
И кровь ему б заговорила
Звончее труб, слышнее била!"
Лишь перед утром князь затих.
В избушке ветхой было жутко;
Едва мерцал, дымясь, ночник;
В сенях дремали слуги чутко;
Храпели кони у крыльца;
И попадья у ног слепца,
Очей усталых не смыкая,
Сидела, точно мать родная.
В его расстроенном уме
Не рассветало, сердце ныло;
Как в замуравленной тюрьме,
В груди темно и пусто было.
Его надежд блестящих ряд,
Все, чем досель он был богат,
Все было отнято с очами
И в грязь затоптано врагами.
И не видал несчастный князь,
На жестком ложе плача глухо,
Как вскоре стража поднялась,
Как ставень вынула старуха
И солнца луч блеснул в окно.
До гроба было суждено
Ему нести страданья цепи
И в мире жить, как в темном склепе.
4
Неудержимая летит
Повсюду весть о деле черном.
Для всех чудовищем Давыд
Стал ненавистным и позорным.
В стенах хором и тесных хат
Гремят проклятья, как набат, —
Клянут князья, бояре, смерды
Давыдов суд немилосердый.
Как в бурю грозная волна,
Весть о злодействе небывалом
Всем одинаково страшна —
И старикам и детям малым.
Молва стоустая донесть
Спешит нерадостную весть
До Перемышля на Волыни
И до Васильковой княгини.
Досель счастливая, она
Врасплох застигнута бедою
И вестью той поражена,
Как лебедь меткою стрелою.
Яд горя в грудь ее проник,
И светлой радости родник
Иссяк в душе. Заполонила
Ее тоска, ей все постыло.
Ее Василько ослеплен!
Как с этим горем примириться?..
Бежит от глаз княгини сон;
Когда ж заснет, то муж ей снится:
Блестит на князе молодом
С высоким яловцем шелом,
И цареградская кольчуга
С крестом надета на супруга.
В руке Васильковой копье;
Глаза, как уголья, сверкают;
Когда ж он взглянет на нее —
Она, голубка, так и тает;
На сына взглянет — и вздохнет,
И на губах его мелькнет
Улыбка ласки и привета, —
И любо ей приметить это.
И снятся ей былые дни,
Дни невозвратного веселья…
Прошли-промчалися они!
Княгиню скорбь крушит, как зелье.
Ее супруг-слепец, в плену!..
Кто защитит его жену?
Кто приголубит крошку сына?
С кем в бой пойдет его дружина?
Едва ль его освободят
Его дружинники, бояре.
Но разве умер старший брат?
Иль воев нет у Володаря,
Давно испытанных в боях?
Иль не восстанет Мономах,
Всегдашний враг деяний темных,
Протнву братьев вероломных?
И одолеть не в силах гнев,
Услыша весть о новом горе,
Владимир вспрянул, точно лев,
И шлет гонца к Олегу вскоре.
"Доколе нам коснеть во зле? —
Он пишет. — Всей родной земле
Грозит беда, — судите сами:
Давыд повергнул нож меж нами.
Коль не исправим зла того
И не упрочим мир желанный,
То брат на брата своего
Восстанет в злобе окаянной,
К крови потопится земля,
Селенья наши и поля
Возьмут враги, разрушат грады,
И сгибнут в распрях наши чада.
Раздорам надо быть концу, —
Давно мы ими Русь бесславим.
Придите, братья, к Городцу, —
Скорее вместе зло исправим,
Стоять за правду вы клялись".
И княжьи счеты улеглись
Перед бедою этой новой,
Исчез в них дух вражды суровой.
И Святославичи пришли,
Спеша исправить злое дело,
Туда, где грозный страж земли
Уже стоял с дружиной смелой.
К борьбе нешуточной готов,
Отправил в Киев он послов
С такою речью к Святополку:
Зачем затеял он размолвку?
Зачем нарушил клятву он —
Не изнурять земли враждою?
За что Василько ослеплен,
Давыду выдан головою?
Когда вина была на нем,
Зачем судил своим судом?
Об этом дал бы братьям вести,
Мы рассудить сумели б вместе.
"Не я слепил его — Давыд, —
Князь Святополк на то ответил, —
Великий грех на нем лежит:
Он сесть на стол Давыдов метил,
Хотел со мной затеять рать,
И стол и жизнь мою отнять,
И с Мономахом заедино
Взять Туров, Пинск и Погорину.
Не сам о том дознался я —
Мне обо всем Давыд поведал.
За то ль винят меня князья,
Что я Васильке воли не дал?
Вины своей не признаю
Пред ними. Голову свою
Сложить мне не было охоты.
Пускай с Давыдом сводят счеты".
"Уверишь братьев ты навряд, —
Сказали посланные мужи, —
Что не тобой Василько взят:
Ты взял, — вина твоя наруже".
И разошлися до утра,
Чтоб с новым днем по льду Днепра
Под стольный Киев перебраться
И с князем в поле посчитаться.
Не захотел пропасть в бою
Великий князь, объятый страхом.
Жалея голову свою,
Тогда бежать задумал к ляхам,
И, матерь русских городов,
Он Киев кинуть был готов;
Но не пустили киевляне
Его, бояся большей брани.
Нет, не успеет Мономах
Достигнуть утром переправы:
Чем свет весь Киев на ногах;
Но не воздвигнут величавый
Стяг Святополка у ворот,
Дружина княжья не зовет
Смущенных граждан к обороне,
И не стучат мечи о брони.
Великий князь, земли глава,
Боится пасть в бою открытом,
И Всеволожская вдова
Идет с отцом-митрополитом
В стан Мономаха; весь народ,
Сопровождая крестный ход,
Усердно молится иконам,
И полон город красным звоном.
Перед Владимиром склонясь,
Сказала старая княгиня:
"Будь милосерд, родной мой князь!
К тебе пришли мы с просьбой ныне.
Князь, покажи нам милость въявь
И новой скорби не прибавь
В правдивом гневе к нашим болям, —
Тебя о том мы слезно молим.
Земли защитник ты, не враг,
Не половчин, не Торчин ярый!"
Заплакал горько Мономах,
Услыша вопль княгини старой.
И говорит он братьям речь:
"Ужель нам землю не беречь?
Ее отцы трудом стяжали,
А мы терзать в раздорах стали!
Как сын, Василько мной любим, —
Но обреку ль бедам и мщенью
Людей, невинных перед ним
И не причастных преступленью?
Пусть бог воздаст его врагам
По их неправедным делам,
Но мы невинных не осудим".
И дал он мир земле и людям.
5
Волынь в тревоге. Снова рать,
И дух вражды опять повеял;
Князь Володарь заставил сжать
Давыда то, что он посеял.
Васильке им освобожден;
За ослепленье и полон,
За муки все отмстить заклятым
Своим врагам идет он с братом.
Уже не в силах Мономах
Остановить кровопролитья,
И пробудил Давыда страх,
Как гром, от сладкого забытья.
Его советники бегут;
Но братья требуют на суд
Их, виноватых в грозной брани,
И ставят виселицы в стане.
И должен выдать их Давыд,
И должен сам понесть бесчестье.
Слепец разгневанный грозит
И Святополку страшной местью.
Став с Володарем на Рожне,
Предать разгрому и войне
Без сожаленья и пощады
Он хочет княжеские грады.
В душе Василька ночи тень,
И этот мрак, как смерть, ужасен,
А божий мир так светел. День
Весенний радостен и ясен;
Деревья в зелень убраны;
Тепло, но веянье весны
Грудь Ростиславича не греет:
В ней скорби лед, в ней злоба зреет.
Луч солнца ласково скользит
По золоченому оплечью —
Не видит солнца князь; громит
Он Святополка грозной речью.
"Вот чем мне клялся стольный князь!" —
Воскликнул он, остановясь
Перед дружиной боевою,
И поднял крест над головою.
"Он отнял свет моих очей,
Теперь отнять и душу хочет.
И так я нищего бедней!
Я рад бы плакать, но не точат
Мои слепые очи слез,
И грудь больную злее ос
Терзают страшные недуги…
За жизнь мою постойте, други!"
Пал Святополков скоро стяг.
Великокняжая дружина
Бежит, разбитая во прах.
Покрыта павшими равнина,
Где совершен упорный бой;
Но не ликует князь слепой,
Победы славной слыша звуки,
А говорит, поднявши руки:
"От верных ратников моих
Бегут и пешие и кмети
Уже не первыйраз; для них,
Как пир, утешны битвы эти.
А я, несчастный, слыша гром,
Могу лишь в воздухе мечом
Махать, грозя врагам безвредно.
Меня не тешит крик победный.
На свете горько жить слепцу.
Что мне в моей ненужной силе,
Коль не могу лицом к лицу
С врагом сойтися? — Лишь в могиле,
Когда придет моя пора,
Увижу ясный свет утра
Я после долгой, страшной ночи,
И только смерть вернет мне очи!.."
1876
БОГАТЫРСКАЯ ЖЕНА
1
Князь Владимир стольно-киевский
Созывал на пир гостей,
Верных слуг своих — дружинников,
Удалых богатырей.
Звал их яства есть сахарные,
Пить медвяные питья;
И сходились гости званые,
И бояре и князья.
Много было ими выпито
Искрометного вина;
То и дело осушалися
Чаши полные до дна.
Обходил дружину храбрую
С хмельной брагой турий рог;
Только хмель гостей Владимира
Под столы свалить не мог.
Вот, как вполсыта наелися
И вполпьяна напились,
Гости начали прихвастывать,
Похваляться принялись.
Кто хвалился силой крепкою,
Кто несметною казной,
Кто своей утехой сладкою —
Богатырскою женой.
Кло товарами заморскими,
Кто испытанным конем…
Лишь Данило призадумался,
Наклонившись над столом.
На пиру великокняжеском
Он не хвалится ничем;
И насмешливо дружинники
Шепчут: "Глух он али нем?"
— "Ты почто, скажи, задумался? —
Князь Даниле говорит. —
Взор твой ясный темной думою,
Словно облаком, покрыт.
Али нет казны и силушки
У тебя, Данило-свет?
Платье ль цветное изношено?
Aль жены-утехи нет?"
Встрепенулся свет Денисьевич,
Молвя князю: "Всем богат;
А своей я темной думушке,
Добрый княже, сам не рад.
На твоем пиру на княжеском
Собеседник я плохой;
И тебе я, княже, кланяюсь:
Отпусти меня домой.
Отчего — я сам не ведаю,
Грусть взяла меня теперь!.."
Встал Данило, князю-солнышку
Бил челом — и вышел в дверь…
2
И дружине молвил ласково
Князь Владимир, поклонясь:
"Все вы, други, переженены,
Не женат лишь я, ваш князь.
Между вами обездоленным
Я хожу холостяком:
Помогите же, товарищи,
Мне в несчастии таком.
Приищите мне невестушку,
Чтобы ласкова была,
И смышлена в книжной грамоте,
И румяна, и бела.
Чтоб женой была мне доброю,
Доброй матушкою вам,
Чтоб не стыдно государыней
Звать ее богатырям".
Князь умолк, и призадумались
Все его богатыри:
Сватом быть для князя стольного
Трудно, что ни говори!
Лишь Мишата не задумался:
"На примете есть одна, —
Молвил он, — лебедка белая,
Богатырская жена.
То жена Данилы славного.
Уж куда как хороша
Василиса свет Микулишна,
Раскрасавица-душа!
Ясны очи соколиные,
Брови соболя черней;
В целом городе Чернигове
Василисы нет умней.
Не уступит мужу книжному
В русской грамоте она,
И петью-четью церковному
Хорошо обучена".
С грозным гневом на Путятича
Князь Владимир поглядел:
"Спьяну, что ль, заговорился ты
Али в петлю захотел?
Разве я лишился разума?
Разве зверь я али тать?
От живого мужа можно ли
Мне жену насильно взять?"
Нe сробел Мишата, вкрадчиво
Князю молвил он в отает".
"Князь Данило ходит под богом —
Нынче жив, а завтра нет.
Коль слова мои не по сердцу,
То казнить меня вели;
Только прежде поохотиться
В лес Денисьича пошли.
В темных дебрях под Черниговом
Зверя тьма, а лову нет:
Прикажи поймать Денисьичу
Злого тура на обед.
На охоте все случается:
С буйным зверем труден бой,
И не взять его охотнику,
Княже, силою одной".
Понял князь Владимир Киевский
Смысл лукавых этих слов,
И писать к Даниле грамоту
Он призвал своих писцов.
Те писцы писали витязю,
Чтобы он в лесах густых
Ради князя поохотился
На зверей и птиц лесных.
Поискал бы тура дикого,
С поля взял его живьем.
И отправил князь Путятича
С этой грамотой послом.
3
В светлом тереме Даниловом,
Призадумавшись, одна
У окна сидит красавица,
Богатырская жена.
Муж уехал поохотиться
В бор Черниговский чем свет;
Вот уж время близко к вечеру,
А Денисьича все нет.
Скучно ей одной без милого,
Грусть-тоска ее томит…
Вдруг услышала: у терема
Раздается стук копыт.
Гость нежданный и непрошеный
У Даниловых ворот,
Привязав коня усталого,
Скоро к терему идет.
Не спросился слуг невежливый
Володимиров посол:
Он в светлицу бездокладочно
С княжьей грамотой вошел.
Василиса гневно встретила
Неучтивого посла
И неладным смердом княжеским,
Рассердившись, назвала.
А Путятич молвил, до земли
Василисе поклонясь:
"Не гневися, государыня,
Что вошел я не спросясь.
Не своей сюда охотою
Я приехал: князь велел;
В терем твой без воли княжеской
Я войти бы не посмел.
К твоему Даниле грамоту
Князь велел мне отвезти:
Получи; а за невежливость,
Государыня, прости".
Василиса закручинилась,
Прочитав княжой приказ:
Побелели щеки алые,
Слезы хлынули из глаз.
Поняла она из грамоты,
Что недоброе в ней есть,
Что замыслил князь Денисьича
Злою хитростью известь.
Кличет слуг к себе Микулишна
И велит седлать коня.
"Снаряжайте, слуги верные,
К мужу в поле вы меня!
Дайте платье молодецкое,
Принесите лук тугой!
Сердце чует горе лютое
И дрожит перед бедой…"
И катились слезы горькие
Крупным градом по лицу.
Слуги верные ретивого
Привели коня к крыльцу.
На коня она садилася,
Взяв колчан каленых стрел,
И, едва земли касаяся,
Конь, как вихорь, полетел.
4
Над собой беды не ведая,
Рыщет в поле богатырь.
Быстрый конь Данилу по полю
Быстро носит вдаль и вширь.
Настрелял с утра Денисьевич
Много дичи луговой;
Он охотой не натешится,
Не спешит к жене домой.
Вдруг он видит: от Чернигова
Не орел к нему летит —
Мчится вихрем добрый молодец,
Под конем земля дрожит.
Закричал Данило молодцу,
Меч подняв над головой:
"Стой, удалый, добрый молодец!
Говори, кто ты такой?
Если друг, то побратаемся,
Поведем любовно речь;
Если недруг — потягаемся,
У кого тяжеле меч".
Говорит проезжий молодец,
Шапку сняв с густых кудрей:
"Не узнал ты, свет Денисьевич,
Молодой жены своей!
Знать, не долго нам понежиться
И в любви пожить с тобой.
Перестань охотой тешиться,
Поезжай скорей домой!"
Тут прочла ему Микулишна
Володимиров ярлык,
Но Данило в хитрый умысел
Князя стольного не вник.
Отвечает он с усмешкою
Молодой своей жене:
"Вижу я, тебе кручинушка
Померещилась во сне.
Где же видано и слыхано,
Чтобы князь богатыря
За любовь и службу верную
Извести задумал зря?
Лучше в тереме хозяйничай,
Знай домашний обиход
И словами неразумными
Не пугай меня вперед.
Я на тура поохотиться
Рад для князя всей душой;
Только мало стрел осталося,
А запасных нет со мной.
Привези колчан мне маленький,
А большого не бери:
Много стрел ловцу не надобно —
Метко бьют богатыри!"
Говорит она: "Со стрелами
Я большой колчан взяла.
Не сердись, нужна при случае
В поле лишняя стрела.
Чует горе сердце вещее,
Ты словам моим поверь:
Тур не страшен для охотника, —
Человек страшней, чем зверь…"
С грустью тяжкою Микулишна
Крепко мужа обняла
И вернулася к Чернигову,
Путь слезами полила.
5
Рыщет витязь день до вечера
По лугам и по лесам:
Зверя-тура круторогого
Ищет он и там и сям:
В буераках и кустарниках,
В чащах диких и густых…
Вот уж день склонился к вечеру,
И дремучий лес затих.
Но не слышно по окружности
Рева турьего нигде…
Шепчет витязь опечаленный:
"Надо ж быть такой беде!"
Рыщет по лесу Денисьевич —
Как на грех удачи нет!
Не привезть и нынче витязю
Дичь на княжеский обед!
Снова день склонился к вечеру,
Нет в лесу души живой,
Только рысь порою быстрая
Промелькнет вдали стрелой.
Только вороны зловещие
С криком носятся вверху,
Громко каркая над витязем:
Быть невзгоде! быть греху!
Только холодом кладбищенским
Вдруг повеет нетопырь…
Ночи сумрачней, под дерево
Лег могучий богатырь.
Шею вытянув упругую,
Конь дыханием своим
Греет доброго хозяина
И печально ржет над ним.
"Что ты льнешь ко мне, ласкаешься,
Мой товарищ боевой? —
Говорит ему Денисьевич. —
Что поник ты головой?
Что своим дыханьем огненным
Жгешь ты мне лицо и грудь?
Иль боишься зверя лютого?
Или чуешь что-нибудь?.."
Конь трясет косматой гривою
И копытом в землю бьет,
Точно хочет что-то вымолвить,
Только слов недостает.
Лишь блеснул на небе розовый
Луч зари, предвестник дня,
Встал Данило с ложа жесткого,
Сел на доброго коня.
Едет он из леса темного
В поле счастья попытать…
Чу… вдали там что-то слышится:
Не идет ли с юга рать?
Мать сыра земля колышется,
И дремучий бор дрожит;
Словно гром гремит раскатистый,
Раздается стук копыт.
Стал Данило за кустарником,
Видит: с южной стороны
Грозно движутся два всадника,
Будто две больших копны.
Что-то будет, что-то станется?
Сердце екнуло в груди…
Видно, пасть в борьбе Денисьичу
С тем, кто едет впереди.
Скачет конь под ним, играючи,
Блещет золотом шелом…
И узнал Данило с горестью
Брата названного в нем…
Он одет в кольчугу крепкую,
Тяжела его рука;
И на смертный бой Денисьича
Он зовет издалека.
Словно сокол с черным вороном,
Близкой смерти вещуном,
Он с Алешею Поповичем
Мчится по полю вдвоем…
Дрогнув, слез с коня Денисьевич…
Сердце сжала злая боль…
Он с Добрынею Никитичем
Побратался для того ль?..
"Видно, князю я не надобен! —
Говорит он сам себе. —
Но по воле князя стольного
Не погибну я в борьбе.
Кровью брата и товарища
Я земли не обагрю,
Для потехи княжьей совестно
В бой вступать богатырю.
Не убить Добрыне молодца
В поединке роковом!"
И воткнул копье злаченое
В землю он тупым концом.
Сбросил с плеч доспехи твердые,
Грудью пал на острие —
И пробило молодецкую
Грудь злаченое копье.
Мать сыра земля зарделася,
Теплой кровью полита,
И душа Данилы чистая
Вышла в алые уста.
И когда борцы подъехали
Вызывать его на бой,
Только труп один безжизненный
Увидали пред собой.
6
Что за праздник в стольном Киеве?
Князь с дружиной удалой
На помолвку собираются
К Василисе молодой.
Многоценную, жемчужную
Он везет невесте нить…
Хочет сердце неподкупное
Ожерельями купить.
Весел князь Владимир Киевский:
Витязь преданный его
На лугу, в траве некошеной,
Спит, не слышит ничего.
Праздно вкруг его валяются
Стрелы, меч и крепкий щит,
Добрый конь бессменным сторожем
Над хозяином стоит.
Шею гордую, косматую
Опустил он грустно ниц
И от трупа грозным ржанием
Отгоняет хищных птиц.
Василиса убивается
В светлой горнице своей:
Не видать ей мужа милого,
Не слыхать его речей!
А Владимир по дороженьке
На ретивом скакуне,
Впереди своих дружинников,
Мчится к будущей жене.
Грудь высокая волнуется,
В жилах кровь ключом кипит,
К голубым очам красавицы
Дума пылкая летит…
Что стучит-гремит в Чернигове?
Что вздымает пыль столбом?
Поезд свадебный Владимира
К Василисе едет в дом.
И, предчувствуя недоброе,
Слуги в страхе к ней сошлись,
Говорят ей: "Государыня!
В платье мужа нарядись!
Из конюшни мужней лучшего
Скакуна себе бери!
За тобой идут из Киева
Князь и все богатыри".
Отвечает им красавица:
"Мне не надобно коня;
Не хочу, чтоб слуги верные
Пострадали за меня.
Перед князем неповинна я,
Перед богом я чиста.
Принимайте ж князя с почестью,
Отворяйте ворота".
Слезы вытерла горючие
Богатырская жена,
И велела платья лучшие
Принести к себе она.
Освежила в мыльне чистою
Ключевой водой лицо
И встречать гостей непрошеных
Смело вышла на крыльцо.
Словно дня сияньем ласковым
Небо пышно рассвело,
Словно утром рано на небо
Солнце ясное взошло.
То не зорюшка румянится,
То не солнышко блестит —
Василиса свет Микулишна
На крыльце резном стоит.
Тихо, словно очарованный,
Подошел Владимир к ней
И не может от красавицы
Оторвать своих очей,
И не может ей разумное
Слово вымолвить в привет…
Изойди всю землю русскую —
В ней красы подобной нет!
Низко князю поклонилася
Богатырская жена
И в дверях остановилася,
Молчалива и скромна.
Что ж в душе у ней таилося,
Князь того не угадал
И в уста ее сахарные
Горячо поцеловал.
И промолвил он Микулишне:
"Твой супруг в лугах погиб.
На охоте трудной до смерти
Дикий тур его зашиб.
Не вернуть нам к жизни мертвого,
Не роняй же горьких слез;
Я колечко обручальное
Молодой вдове привез.
Жить не след тебе вдовицею,
Век в кручине горевать,
Красоту свою и молодость
Погубить тебе не стать.
Будь женою мне и матушкой
Для моих богатырей,
Одевайся в подвенечное
Платье светлое скорей.
В путь-дорогу мы отправимся, —
Поезд свадебный готов".
Василиса воле княжеской
Покорилася без слов:
Нарядилась в платье цветное
И покрылася фатой,
И в рукав широкий спрятала
Нож отточенный складной.
7
Едет князь с невестой милою,
В стольный город свой спеша;
Все сильней в нем кровь волнуется,
И горит его душа.
Но невесело дружинники
Молча следуют за ним;
Опустил Добрыня голову,
Тяжкой думою томим.
Шепчет он: "Владимир-солнышко!
В деле злом не быть добру!
Не подумавши затеяли
Мы неладную игру.
Все мне братний труп мерещится,
Что неприбранный лежит;
Рана страшная, как грозное
Око, на небо глядит.
Извели мы ясна сокола,
Он попался в нашу сеть,
Но едва ли белой лебедью
Нам удастся завладеть".
Молча едут князь с невестою…
Слышно ржанье в стороне:
Это конь Данилов весточку
Подает его жене.
Василиса встрепенулася,
Придержала скакуна
И Владимиру, ласкаючись,
Тихо молвила она:
"В чистом поле ржанье слышится,
В небе вороны кричат…
Князь Владимир! Я отправлюся
В ту сторонку наугад.
Видно, там мой муж валяется, —
Отпусти меня к нему,
Я в последний раз убитого
Мужа крепко обниму.
Вдоволь я над ним наплачуся,
Труп слезами орошу;
Если ж с мужем не прощуся я —
Перед богом согрешу…"
Потемнел Владимир-солнышко,
Светлых дум пропал и след…
Отказать невесте — совестно,
Отпустить — охоты нет.
Голова на грудь склонилася,
Шевельнулась совесть в нем,
И на просьбу Василисину
Согласился он с трудом.
В провожатые Микулишне
Дал он двух богатырей,
И помчалася красавица
Ветра вольного быстрей.
8
Вот в долине, за кустарником,
Труп лежит в траве густой,
Точно дерево, разбитое
Беспощадною грозой.
В беспорядке кудри черные
Опустились над челом,
Истекает кровью алою
Грудь, пробитая копьем.
Изменила смерть холодная
Красоту его лица,
И раскинуты бессильные
Руки мощного бойца…
И, спрыгнув с коня ретивого,
Точно первый снег бела,
Без рыданий, к мужу мертвому
Василиса подошла.
И, упав на грудь Данилову,
Горемычная вдова
Громко вскрикнула: "Злодеями
Ты убит, а я жива!
Для чего ж мне жизнь оставлена.
Если нет тебя со мной?
Не грешно ли мне, не стыдно ли
Быть Владимира женой!
И не лучше ль злому половцу
Мне отдать и жизнь и честь,
Чем с убийцей мужа милого
Целый век в слезах провесть?
Нет, не лечь на ложе брачное
Опозоренной вдове
И не быть с дружиной княжеской
И с Добрынею в родстве;
Не носить уборы ценные,
Жемчуги и янтари…
Подойдите и послушайте
Вы меня, богатыри!
Вы скажите князю стольному,
Чтоб валяться не дал нам
В поле он без погребения,
На съедение зверям.
Прикажите, други, плотникам
Сколотить нам гроб большой,
Чтоб не тесно было милому
Спать со мной в земле сырой."
Так сказала им Микулишна —
И пробила грудь ножом;
Из глубокой раны хлынула
Кровь горячая ручьем.
На груди супруга милого
Умерла его жена,
Жизнь без слез она оставила,
До конца ему верна.
9
Грозен князь Владимир Киевский
Возвратился в город свой
Не с красавицей княгинею,
А с глубокою тоской.
Не с весельем князя встретили
Горожане у ворот, —
Пусты улицы широкие,
Точно вымер весь народ.
Над богатым, славным Киевом
Тишь могильная стоит;
Лишь по улицам в безмолвии
Раздается стук копыт.
Грозен князь вошел в хоромины,
Молча слуги вслед идут,
И велел им князь Путятича
Привести к себе на суд.
И, дрожа от страха смертного,
Стал Путятич у дверей…
Не для пира-столования
Князь созвал богатырей.
Знать, прошла пора веселая
Шумных княжеских потех, —
Смотрят сумрачно дружинники,
Стольный князь суровей всех.
С гневом молвил он Путятичу:
"Как нам быть с тобою, сват?
Ездил в даль я за невестою,
А вернулся не женат.
Ты затеял дело хитрое,
Да пропал задаром труд:
Идут слуги в Киев с ношею,
Двух покойников несут.
Погубил слугу я верного —
И остался холостой.
Видно, князю не приходится
Володать чужой женой.
И не должно князю слушаться
Злых советников своих:
Злой слуга змеи опаснее,
На худое дело лих.
Мне же речь твоя понравилась;
Эта речь была грешна, —
И не смыть теперь мне с совести
Вековечного пятна.
Князь Владимир стольно-киевский
Щедрым слыл до этих пор…
Чем же мне тебя пожаловать,
Наградить за мой позор?
Все дела твои лукавые
И советы были злы, —
И за то, Мишата, жалую
Я тебя котлом смолы".
1875
САДКО
1. САДКО В НОВЕГОРОДЕ
1
На святой Руси, в Новегороде,
Жил богатый гость, звали Садкою:
Прежде Садко был бедняком-бедняк,
А потом казну мерил кадкою.
Где же Садко так разжился казной,
Отчего же так Садко стал богат?..
Садко был гусляр, на пирах играл;
Садке грош дадут — Садко грошу рад.
Раз он ходит день — не зовут играть,
Ходит он другой — хоть бы кто позвал,
И на третий день Садке зову нет,
На четвертый день Садко грустен стал.
Он пошел тогда к Ильмень-озеру,
И над озером Садко стал играть;
Звуки чудные полились, дрожат —
Встрепенулася озерная гладь.
Всколыхнулося Ильмень-озеро —
И подводный царь перед Садкой встал,
Говорит ему: "За игру твою
Наградить хочу, — хорошо играл!
Награжу тебя, будешь в почести,
Золотой казной будешь ты богат.
Ступай в Новгород, бейся, Садко, ты
С новгородцами на велик заклад.
Заложи ты им свою голову —
А они в заклад пусть кладут товар, —
Что поймаешь ты в Ильмень-озере
Золотых трех рыб, золотых, как жар.
Как побьешься ты с новгородцами
На велик заклад — приходи сюда,
Закинь в озеро невод шелковый, —
Золотых трех рыб тебе дам тогда".
Всколыхнулося Ильмень-озеро,
Всколыхнулося во всю ширь и мочь —
И подводный царь под водой исчез,
И от озера пошел Садко прочь.
Входит в Новгород — Садко ждут давно
На почестный пир поиграть, попеть,
Зеленым вином Садко потчуют,
С зелена вина Садко стал хмелеть.
Захмелевши, он стал похвастывать,
На честном пиру похваляться стал,
Будто знает он чудо чудное,
Будто чудо то он не раз видал:
"В Ильмень-озере есть три рыбины,
Чиста золота чешуя на них".
Купцы Садке в том не поверили,
Говорят ему: "Нету рыб таких".
— "Я кладу в заклад свою голову, —
Говорит Садко богачам-купцам, —
Вы кладите же свой товар в заклад, —
Золотых трех рыб я поймаю вам".
На такой заклад трое вызвались,
Бились с Садкою на весь свой товар.
И связал Садко невод шелковый —
И поймал трех рыб, золотых, как жар.
И забрал Садко у купцов товар,
Стал в Новгороде Садко торг вести,
Нажил он казны, что и сметы нет, —
И в Новгороде Садко стал в чести.
2
Распахнув шубу меха куньего,
Раз идет Садко по Новгороду;
Входит на площадь он торговую,
Стал на площади, гладит бороду.
Заломив шапку соболиную,
Пред купцами он похваляется:
"Богачи, купцы новгородские!
Кто со мной казной потягается?
На казну свою я в Новгороде
Захочу — скуплю весь, что есть, товар,
До последнего горшка битого, —
Будет Новгород что пустой базар.
На другой-то день в Новегороде
По пустым рядам буду я ходить,
И у вас, купцы новгородские,
Будет нечего мне тогда купить".
Богачи, купцы новгородские,
На слова Садки подивилися,
В похвальбе ему поперечили,
На большой заклад с ним побилися,
Что не скупит он весь, что есть, товар, —
Без товару им не бывать, купцам,
И не быть тому в Новегороде,
Чтоб ходил Садко по пустым рядам.
Садко утром встал, призывает слуг,
Оделяет их золотой казной,
Посылает их по Новгороду,
Чтоб скупить товар весь, где есть какой.
Разославши всех, Садко сам пошел:
Сыплет золотом, по рядам идет,
Закупает все чисто-начисто,
Закупает все, что метлой метет.
Время к вечеру, и в Новгороде
Ничего купить не осталося,
И по улицам Новогорода
Кой-какая дрянь лишь валялася.
На другой же день Садко утром встал,
По Новгороду посмотреть пошел —
И товару в нем вдвое прежнего;
Все опять скупил, что метлой подмел.
Вот на третий день Садко утром встал,
По Новгороду посмотреть идет —
А товару в нем понакладено
Втрое прежнего, — Садку зло берет.
Призадумался Садко, видит он,
Что приходится свой заклад пробить,
Что Новгороду не бывать пустым,
Что товары в нем не повыкупить.
И пошел Садко прямо на площадь,
Пред купцами он свою шапку снял,
Поклонился им низко-нанизко,
Поклонившися, Садко так сказал:
"Богачи, купцы новгородские!
Похвалился я, что казной богат;
Нет, не я богат, богат Новгород, —
Получайте вы от меня заклад!"
За слова свои похвастливые
Выдавал Садко им заклад большой,
Отсыпал Садко богачам-купцам
Ровно тридцать мер золотой казной.
1871
2. САДКО У МОРСКОГО ЦАРЯ
1
Едет Садко-купец на своих кораблях
По широкому синему морю;
Расходилась вдруг буря на синих волнах
Ко великому Садкину горю.
Ходит буря, ревет, корабли набок гнет,
Паруса рвет на мелкие части,
За волною волна в синем море встает,
И трещат корабельные снасти.
Струсил Садко-купец пред бедою такой
Я поник головою в кручине:
Не придется, знать, Новгород видеть родной,
А придется погибнуть в пучине.
Говорит он дружине своей удалой:
"Много лет мы по морю ходили,
А морскому царю дани мы никакой
За проход кораблей не платили.
Знать, за это на нас рассердясь, царь морской
Причинить хочет злое нам горе.
Вы берите бочонок с казной золотой
И бросайте его в сине море".
И дружина бочонок с казной золотой
В волны синего моря кидает…
Волны, пенясь, кипят над морской глубиной,
Корабли, точно щепки, швыряет…
Видит Садко, что море все больше бурлит,
Все сильней и сильнее клокочет,
И дружине своей удалой говорит:
"Видно, царь головы данью хочет!
Так даваюе же, братцы, кидать жеребья —
Кому жертвою быть синю морю;
Если ваш, то быть вам, если мой — буду я,
И кидайте меня — не поспорю".
Все берут жеребья, Садке в шапку кладут,
Садко в море с своим их кидает.
Жеребья всей дружины не тонут — плывут,
Только Садкин ко дну упадает.
"Выпал жеребий мой морю жертвою быть,
Заплатить дань своей головою;
Без меня к Новугороду, братцы, вам плыть,
Увидаться с сторонкой родною.
Посадите меня на дубовой доске,
Дайте гусли мои золотые,
На дубовой доске и с гуслями в руке
Опустите на волны морские".
На дубовой доске посадили его
И на синее море спустили:
Не взял Садко с собою добра ничего,
С ним одни его гусельки были.
И затихла вдруг буря на синих волнах,
Улеглася морская пучина.
И без Садки-купца на его кораблях
Понеслася по морю дружина.
2
На морской глубине, в светлом царском дворце
Ходят рыбы-киты и дельфины
И седые усы у царя на лице
Очищают от грязи и типы.
С неба солнца лучи светят в царский дворец,
Зажигают огни-изумруды.
Вот в палаты царя входит Садко-купец,
За плечом у него звонкогуды.
"А! здорово, дружище! давно тебя ждем, —
Молвил Садке морской царь, зевая,
Рот широко раскрыв и зубчатым жезлом
Прочь придворных своих отгоняя. —
Много лет ты возил на своих кораблях
Нашим морем без дани богатство, —
Так за это потешь ты игрой на гуслях
Нашу царскую милость в приятство".
Садко кудри с лица прочь рукою отвел,
Взял он гусли свои звонкогуды,
И придворных царя смелым взглядом обвел
И подумал себе: "Да, не худы!"
"Ладно! — молвил царю, — я потешить непрочь
Вашу царскую милость игрою".
И хватил по струнам во всю русскую мочь —
Моря гладь заходила волною.
Царь ладонями уши закрыл и кричит!
"Что за черт, за игра за такая?
Она царский наш слух нам совсем оглушит,
Это шутка для нас, брат, плохая!"
Садко руку отвел, замирает струна,
Звуки тихие чуть издавая, —
Над морской глубиной улеглася волна,
Перед солнцем горя и сверкая.
Точно муха, кружась, зацепляет струну,
Точно мошки, жужжа, где-то вьются,
Точно капли дождя тихо бьют о волну, —
Звуки стройные, чудные льются.
Точно кто-то, рыдая, глубоко скорбит
О потерянном счастье когда-то,
Точно тихая речь чья-то грустно звучит
О погибшей любви без возврата.
И под звуки игры у морского царя
Голова наклонилась седая;
Хороша, как поутру на небе заря,
Загрустилась царица морская.
Ей припомнился Новгород вольный, родной,
Ее девичья вышка-светлица,
Что стояла над Волховом, быстрой рекой.
И рыдает морская царица.
Загубил ее век — золотые деньки —
Сын боярский, свенчавшись с другою;
Она бросилась в Волхов-реку от тоски,
Да и стала царицей морскою.
И придворные все, рот разинув, ревут,
Точно горе какое стряслося,
И из рыбьих их глаз слезы льются, текут:
Всласть впервой им поплакать пришлося.
Садко дернул плечом и кудрями тряхнул —
И забегали пальцы быстрее,
И от струн побежал одуряющий гул,
Звуки льются живей и живее.
Точно дождик шумит, точно скачет волна,
Ударяясь о берег скалистый,
Зазвенела морская кругом глубина,
Понеслись гоготанье и свисты.
Ошалел царь морской, головою трясет,
Плечи сами собой так и ходят,
И руками вертит, и ногами толчет,
И, моргая, глазами поводит.
Скачет царь водяной, ходит фертом кругом,
И полой своей шубы он машет,
По хрустальным палатам вертится вьюном,
Приседает и с присвистом пляшет.
Садко день проиграл, проиграл и другой —
Звуки прыгают, скачут, дробятся;
Все сильней и сильней пляшет царь водяной,
Так что начал дворец весь шататься.
Над морской глубиной волны, пенясь, кипят
И, свистя, друг на друга несутся,
И трещат корабли, мачты в воду летят,
Крики, стоны кругом раздаются.
Корабельщики все пред бедою такой
Затужились о ждущей их доле,
Что придется погибнуть им в глуби морской,
И взмолились святому Николе.
3
Два дня Садко играл и играет еще,
На щеках разгорелся румянец…
Кто-то Садку рукой тихо дерг за плечо…
Глядь — стоит перед ним седой старец.
Старец стал невидим. Садко струны рванул —
На гуслях точно струн не бывало,
И замолк под водою рокочущий гул,
И в палатах царя тихо стало,
Перестал царь морской и скакать и плясать,
Говорит так он Садке с грозою:
"Что ж ты, Садко, умолк, или нас потешать
Не желаешь ты больше игрою?"
— "Я бы тешить непрочь, да ведь как же мне
быть, —
На губах наиграешь не много…
Царь, порвались все струны, других захватить
Не пришло мне в умишко убогой".
— "Делать нечего, вижу, вина не твоя,
А хотелось еще поплясать бы, —
Уж утешил бы всех своей пляскою я,
А особенно в день твоей свадьбы.
За игру твою, Садко, хочу наградить,
За большую услугу такую:
Я хочу тебя, Садко, на дочке женить,
Из царевен облюбишь какую".
— "Нет уж, батюшка царь, не изволь
награждать, —
Награжденье твое — мне кручина,
Мне царевна морская женой не под стать, —
Я простой новгородский людина.
Для простого людина мне честь велика —
Взять женою царевну морскую.
Подопью иногда, раззудится рука —
Ни за что твою дочку отдую.
За царевною нужен великий уход,
Обувать, одевать — нужны слуги,
А для этого скуден мой будет доход, —
Не возьму твою дочку в супруги.
Царь, мне надо жену вот такую бы взять,
Чтобы с ног сапоги мне снимала;
Как побью иногда, чтобы стала молчать,
Говорить предо мной не дерзала.
Чтобы делала то, что ей делать велю,
Моему не перечила б нраву;
Дай ты в жены мне лучше прислугу твою,
Некрасивую девку Чернаву".
И женил его царь на Чернаве рябой,
На нечесаной девке косматой;
Сорок бочек казны за Чернавой-женой
Дал в приданое царь тороватый.
После свадьбы лег Садко в палатах царя,
От жены молодой отвернулся,
И как только поутру зажглася заря,
В Новегороде вольном проснулся,
И над Волховом, быстрой рекою, стоит,
Недалеко от дома родного,
И пред ним сорок бочек с казною лежит,
Награжденье царя водяного.
Вот и Садки суда принеслись по волнам,
Удивленье дружине — загадка,
Что за чудо такое? — не верят глазам —
Как ни в чем не бывал, стоит Садко.
1872
КЛАД (Бабушкина сказка)
1
На краю селенья
Хатка пошатнулась;
К хатке дружелюбно
Ивушка нагнулась.
Темными ветвями
Хатку приукрыла,
Чтобы жарким летом
Ей прохладно было.
В хатке одиноко
Век свой доживает
Бабушка Маланья, —
Кто ее не знает!
Здесь по всей сторонке,
В каждой деревушке,
С деда до ребенка
Знают о старушке.
Хворь кого прихватит, —
А пора-то — страда, —
В поле люд рабочий
В это время надо.
Ну, а как больного
Без призора бросить?
И бегут к старушке,
Домовничать просят.
Нет у ней отказа, —
Добрая такая!
За больным старушка
Ходит, как родная.
Любят ее дети
За привет да ласки, —
Бабушка Маланья
Говорит им сказки.
2
Ясный летний вечер,
В воздухе прохлада;
С поля воротилось
На селенье стадо.
Смолкли шум и говор:
С мучен люд трудами.
Ивушка над хаткой
Не качнет ветвями.
Тишь кругом такая —
Хоть бы где словечко…
Бабушка Маланья
Вышла на крылечко.
К бабушке Маланье
Дети собралися.
Глянь, у ней гостинцы
Для детей нашлися.
То-то детям любо,
То-то им утеха!
Сколько у малюток
Радости и смеха!
Пристают к ней дети,
Зная старой ласку:
"Бабушка Маланья,
Расскажи нам сказку!"
— "Что мне с вами делать?
Баловни вы, право!
Все скажи вам сказку —
Только и забавы.
Прежде я вот много
Сказок этих знала,
Да перезабыла —
Старость доконала.
Памяти-то нету —
Вот беда-досада;
А сказать вам, детки,
Сказку, видно, надо.
3
Далеко отсюда
Есть село большое;
В том селе когда-то
Жили муж с женою.
Жили по крестьянству
Люди те богато:
Двор скотом был полон,
А достатком хата.
Жили эти люди
И нужды не знали;
Был у них сыночек,
Титушкою звали.
Был у них один он —
Ну и рос он в холе:
Белый и румяный,
Что цветочек в поле.
Титушку мать любит,
В нем души не слышит,
Только ей и дела —
На сыночка дышит.
То его умоет,
То его причешет,
Даст ему гостинца,
Сказкою потешит.
Летом соберутся
Дети на лужайку
И игру затеют
В городки иль в свайку.
Титушке с детями
Поиграть охота —
Мать его не пустит:
"Что ты, милый, что ты!
Не ходи — головку
Напечет там солнце;
Сядь вот здесь, на лавке,
И гляди в оконце".
А зимой катаньем
Тешатся ребята —
Титушке же выйти
Мать не даст из хаты.
"Не ходи — морозно,
Дитятко родное!
Ну как захвораешь, —
Горюшко мне злое!
Что мне, бедной, делать?
Я умру с печали…"
Годы проходили,
Годы миновали…
Титушка уж парнем
Стал из паренечка;
Мать же, как и прежде,
Холит все сыночка.
Что он ни попросит —
Все ему готово:
Сапожки со скрипом
Иль кафтанчик новый.
Никакой работы
Титушка не знает:
То лежит на лавке,
То в селе гуляет.
И жене с досадой
Молвит муж, бывало:
"Что ты его холишь?
Дурень выйдет малый!
Ты б его по дому
К делу приучала,
Чем к гульбе, к безделью.
Толку в этом мало!
Ну, как нас не будет,
Что он станет делать?
По миру скитаться,
У чужих обедать?"
Ну да где ж, бывало,
Столковать с женою:
Та горой за сына…
Муж махнет рукою…
Как-то раз с сыночком
Что-то приключилось:
Слег он, просит меду —
Меду не случилось.
Бросилася баба
Ночью, в непогоду,
С бураком к соседям
Раздобыться меду.
Где-то для сыночка
Меду отыскала;
Крепко застудилась
Да и захворала.
Только два дня баба
Мучилась на свете
Да и богу душу
Отдала на третий;
А за нею вскоре
И мужик убрался.
И один на свете
Титушка остался.
И в добре, достатке
Он недолго пожил, —
Что по дому было,
Все проел да прожил.
И лежит день целый
Парень — голодает,
Как добыть трудами
Хлеб себе — не знает.
Сжалился над малым
Дедушка Порфирий;
Человек был умный
Он в крестьянском мире.
К дедушке Порфирью
Собирались часто
На совет крестьяне, —
Скажет что, и баста!
Как-то дед Порфирий
К Титушке заходит;
Помолившись богу,
Речь он с ним заводит:
"Ну, скажи, дружище,
Как тебе живется?
Как тобой хозяйство
По дому ведется?"
Титушка промолвил
Дедушке со вздохом:
"Ох, живется горько!
Ох, живется плохо!"
— "Слушай, Тит, — есть слово
До тебя такое,
Что свое хозяйство
Справишь ты плохое.
Я чужим достатком
Не хочу разжиться:
Своего довольно
Будет прокормиться.
Твой отец по дружбе
Рассказал мне это:
Клад — и клад немалый —
Схоронил он где-то.
Tы возьми-ка заступ, —
Дело на свободе, —
Да вскопай поглубже
Землю в огороде.
Может, клад отцовский
Где и попадется;
А тогда, ты знаешь,
Славно заживется".
Тит взялся за заступ, —
Малому в забаву:
В огороде землю
Он вскопал на славу.
Да на клад отцовский
Парень не наткнулся.
Посмотрел дед старый,
Только усмехнулся.
"Что, нашел?" — он молвил.
— "Нет, не отыскался".
— "Экая досада!
Где ж он затерялся?
Клад сыскать — не репу
Выдернуть, примерно;
Все-таки отыщем
Клад мы этот — верно.
Огород-то вскопан —
Сделай-ка, брат, грядки,
Да на них с молитвой
Посади рассадки.
Посмотри — капуста
Важная родится,
А она для дому,
Знаешь, пригодится".
Титушка охотно
Делает и гряды,
И на них с молитвой
Садит он рассады.
"Огород исправен,
Пусть растет рассада,
А теперь ты в поле
Поищи-ка клада.
Заступом-то трудно, —
Взрой его сохою.
Приходи, я лошадь
Отпущу с тобою.
Ведь земля сохою
Глубоко берется;
Под соху, наверно,
Клад и попадется…"
Титушка и поле
Все вспахал сохою…
Нет как нет все клада,
Дуй его горою!
Дед выходит в поле, —
Титушка трудится
Так, что даже градом
Пот с лица катится.
"Что, нашел?" — дед молвил.
— "Нету, не попался".
— "Экая досада!
Где ж он подевался?
Ну, да это горе —
Горе не большое!
Ведь вспахать и поле —
Дело не худое.
Ты его пройди-ка,
Парень, бороною,
Да зерном засеем
Мы его с тобою.
Посмотри, какая
Рожь у нас родится!
Будут все соседи
На нее дивиться".
Взборонил Тит поле
И засеял рожью.
Вырастай, родная,
Благодать ты божья!..
И с тех пор к работе
Малый приучился;
Он с утра до ночи
По дому трудился.
Стал такой работник —
Не сыскать другого:
За пояс в работе
Он заткнет любого…
От трудов-работы
Зажил Тит богато:
Двор скотом стал полон,
А достатком хата…"
Бабушка умолкла;
Головой седою
Наклонилась к детям,
Гладит их рукою.
"Ну, ступайте, детки!
Время уж до хаты…
Станете трудиться —
Будете богаты".
— "Бабушка, а клад-то
Где же подевался?
Али не отыскан
Так он и остался?" —
Дети с любопытством
Бабушку спросили.
"Нет, сыскался, детки…
Он в труде да в силе".
1877
В ОСТРОГЕ
(Из поэмы "Беглый")
Угрюма камера замкнутая острога,
Как зверя дикого огромная берлога.
Нависший потолок, и стены, и углы
Покрыты сыростью и плесенью, как мазью;
Кирпичный пол меж нар залеплен слизкой грязью…
Немолчный гам стоит, бряцают кандалы,
Пропитан воздух весь прогорклой смесью чада
С испариною тел и гнили; там и тут
Дымятся ночники вонючие… Как стадо,
Здесь заперт до утра острожный буйный люд…
Здесь заперт страшный зверь, стоустый, стоголовый:
Нет света и любви в душе его суровой,
В ней злоба на людей, в ней царство вечной тьмы.
Как волк подстреленный, в наморднике железном,
Рычит острожный люд, желаньем бесполезным
Томимый — погулять подальше от тюрьмы,
На воле рыскать вновь… Неужли в этом звере
Ничем не скажется погибший человек?
Неужли от себя, вступивши в эти двери,
Все человечное навеки он отсек?..
. . . . . . . . . . .
И в этой кутерьме, над этим страшным гамом
Вдруг песня поднялась высоко, как волна…
Послушаем ее — ведь мы привыкли к драмам, —
Быть может, что-нибудь расскажет нам она.
ПЕСНЯ
Ты шуми, шуми, дубровушка,
Грусть-кручину заглуши!
Только в бурю сердцу весело,
Не томит тоска души.
Ты не пой мне, пташка, песенку
Об родимой стороне;
Только песни ветра буйного
Любо ночью слушать мне.
Пусть зовут меня разбойником, —
Я людей губить не мог…
Не разбой, а бедность лютая
Привела меня в острог.
Посадили добра молодца,
Чтоб не крал, не воровал,
У прохожих на дороженьке
Кошельков не отнимал.
Из тюрьмы глухой я вырвался
И скитаюся в лесах;
Но и здесь я в злой неволюшке,
Хоть живу и не в стенах.
Я скрываюсь, вспоминаючи
Про голубушку-жену;
Сердце кровью обливается,
Жизнь и долю я кляну.
Терпит муку, горемычная…
Но еще того страшней
Вспоминать мне мать родимую
И покинутых детей.
Я пойду ль в село родимое —
Сыщут вора на дому,
Скрутят руки молодецкие,
Отведут меня в тюрьму.
Для чего бежал-бродяжничал,
Мне велят держать ответ…
Свет велик, да что мне радости?
В нем бродяге места нет.
Певец острожный смолк; но песни этой звуки,
В замкнутой камере напомнив о разлуке
С родимой стороной, о светлых днях былых,
О вольной волюшке, о роще и дубровах,
Отозвались в сердцах острожников суровых
И, смолкнув в тишине, носились долго в них.
И этот буйный зверь, который бесновался
За несколько минут, затих и присмирел:
Как слабое дитя, он чувству покорялся
И заглушить его не мог и не хотел.
А тот, кто песню пел, бежавший из Сибири
Бродяга, был один, казалось, в целом мире;
Не слыша ничего, задумчиво поник
Он русой головой и вниз глядел угрюмо…
Какая в этот миг его томила дума?
Что колыхнуло в нем заглохших чувств родник?
От скуки и тоски запел ли он случайно,
Иль горе тайное высказывал свое?..
Прошедшее его покрыто было тайной,
Он от чужих людей сберечь умел ее.
Не выдал он себя ни словом, ни намеком,
Но мыслью жил всегда в былом своем далеком;
Суровый и скупой на лишние слова,
Он душу открывал товарищам немногим,
Наедине грустил и к судьям нашим строгим
Являлся простаком, не помнящим родства.
Острожный люд любил несчастного собрата,
Хотя никто не знал, что он в душе своей
Заботливо таил; но мнилось, что когда-то
Бродяга этот был не лишний меж людей.
Быть может, он носил немало преступлений
На совести своей… Порой ложились тени
На бледное лицо и взор сверкал огнем…
Кто примечал за ним в те редкие мгновенья,
Тот чувствовал и страх и сожаленье…
Ведь этот человек, худой, с высоким лбом,
Отрекся от всего, что дорого и любо,
Что мило для людей, — от родины святой,
От имени, семьи, — и, все отвергнув грубо,
Он стал между живых могилою немой…
А вечер между тем мучительно тянулся.
Острожный люд от дум тяжелых встрепенулся,
Как будто сожалел о слабости своей,
О том, что жизни ход, суровый и обычный,
Нарушил тишиной и грустью непривычной, —
Такая тишина для совести страшней
Допросов и суда… Не лучше ль буйным смехом
Тот голос искренний и грустный заглушить,
Который прогремел в душе преступной эхом,
И сразу оборвать ненужных мыслей нить!..
И снова крик, и брань, и хохот… Настроенье
Минутное прошло… Луч света на мгновенье
Блеснул из темных туч над бездной — и потух…
Блудящий огонек пронесся мимолетом
Над сумрачным, гнилым, заброшенным болотом —
И скрылся… Громкий крик немолчно режет слух.
Тот глупой остротой, другой нахальной сплетней
Спешат себя развлечь, стараясь об одном,
Что время как-нибудь тянулось незаметней…
И так проходит жизнь острожных день за днем!..
1875
КАНУТ ВЕЛИКИЙ
Задумчив и скучен гуляет Канут
По берегу моря со свитой;
Тяжелые мысли Канута гнетут,
Виденья прошедшего грозно встают
В душе его, скорбью убитой.
Он властью других превзошел королей,
Далеко гремит его слава,
И много обширных земель и морей
Имеет Канут под рукою своей, —
Но многое добыл неправо.
Он грозный властитель и храбрый боец,
Его не пугает измена,
Незыблем его королевский венец;
Но многою кровью свой меч-кладенец
Омыл он, суровый сын Свена.
Тоска его сердце немолчно грызет;
Могучий, он царствовал славно,
Но властью своей угнетал он народ,
Но кровь неповинных к тому вопиет,
Кого он узнал лишь недавно.
Навек он отрекся от веры отцов,
Язычника грозный наследник,
И нет в нем жестокости прежней следов;
Но тщетно завет благодатный Христов
Ему возвестил проповедник!
Когда он крестился во имя отца,
И сына, и духа святого —
Свершилося втайне прозренье слепца:
Его озарило судьи и творца
Святое великое слово.
Гладь синего моря тиха и светла,
Вечерней зарею алеет;
Но смутен властитель, в душе его мгла,
Ему королевская власть не мила,
Былое над ним тяготеет.
Придворные видят, что надо развлечь
Упорную скуку владыки
И бремя печали с Канута совлечь;
И вот начинают хвалебную речь:
"Что грустен, король наш великий?
Что значит твой скучный и сумрачный вид?
Ты счастлив, король величавый!
Все царства земные возьмешь ты на щит!
Весь мир золотыми лучами покрыт
Тебя озаряющей славы!
И в мирное время и в грозной борьбе
Величье твое неизменно.
Ты стал повелителем самой судьбе.
Весь Север под властью твоею. Тебе
Нет равного в целой вселенной!"
Но к льстивым речам равнодушен Канут,
Утехи он в них не находит.
К ногам его синие волны бегут
И пеной морскою его обдают.
Все ближе к волнам он подходит.
"Глядите, глядите! — льстецы говорят, —
Как волны морские покорно
Ложатся к ногам повелителя в ряд.
Глядите! и волны с Канута хотят
Смыть тень его грусти упорной!
Дивимся мы власти его и уму.
Кто в мире так силен и славен?
Он в жизни своей покорялся кому?
Но даже стихии покорны ему…
Он бог, он создателю равен!"
Тогда обратился властитель к льстецам
И молвил им грустно и строго:
"Не богу ль я равен, по вашим словам?..
Возможно ль утихнуть шумящим волнам
По воле могущего бога?"
В смущении свита стоит перед ним.
Придворные шепчут тревожно:
"Ответить нам должно, ответом своим,
Быть может, мы грусть короля усладим".
И все восклицают: "Возможно!
И волны воздать тебе славу и честь
Со страхом должны непритворным!"
Противна Кануту бесстыдная лесть!
И царское кресло на берег принесть
Велит он смущенным придворным.
На месте, куда достигает прилив,
Он кресло велит им поставить.
Поставлено кресло. Он сел, молчалив.
Льстецам он докажет, их лесть посрамив,
Что с небом опасно лукавить.
И вот, обратившись к шумящим волнам,
Канут говорит им: "Я знаю,
Что вы покоряетесь божьим словам.
Смиритесь! Я двигаться далее вам
На берег морской запрещаю!"
Сидит неподвижно могучий Канут,
Придворные жмутся в тревоге;
А волны морские растут и растут,
Одна за другою на берег ползут
И лижут Канутовы ноги.
Холодные брызги в придворных летят,
Одежда их пеной покрыта,
Шумящие волны им смертью грозят…
И прочь от Канута со страхом назад
Бежит посрамленная свита!
Их гонит суровый ревущий прибой,
Опасность льстецов испугала.
Канут поднялся, упираясь ногой, —
И кресло его набежавшей волной
В открытое море умчало.
Все громче ревет и бушует вода,
И мечутся волны сердито.
Нельзя уже с ними бороться! Тогда
Король отступил — и подходит туда,
Где в страхе столпилася свита.
"Теперь вы скажите, — Канут говорит, —
Мне, верные слуги, велик ли
Король ваш божественный?.." Свита молчит;
Терзает льстецов опозоренных стыд, —
Они головами поникли.
Страх близкой опалы уста заковал
Им, гневом владыки убитым.
"Язык ваш лукавый меня приравнял
К тому, кто мне силу и власть даровал, —
Сурово король говорит им. —
Над нами святая небес благодать,
Дано нам создателем много;
Но знайте: движеньем стихий управлять
И море в границах его удержать —
Во власти единого бога".
1874
НЕМОЧЬ
1
Затужился, запечалился
Муж Терентий, сокрушается,
Ходит взад-вперед по горенке
Да кручиной убивается.
У Терентья, мужа старого,
Злое горе приключилося:
У жены его, красавицы,
Злая немочь расходилася.
Началась она с головушки,
Ко белым грудям ударилась,
Разлилась по всем суставчикам…
Брал он знахарку — не справилась.
И поили бабу травами,
И в горячей бане парили,
И с угля водою прыскали,
Да злой немочи не сбавили.
Немочь, знай, над бабой тешится,
Неподатная, упорная;
Знать, что немочь та не пришлая,
А людями наговорная…
2
Хороша жена Терентьева:
Заглядишься, залюбуешься;
Немочь злую ее видючи,
Разгрустишься, растоскуешься.
Вот лежит она в постелюшке,
Грудь высоко поднимается,
И ее густая косынька
По подушке рассыпается.
Жаром пышут щеки белые,
И под длинными ресницами
Очи черные красавицы
Блещут яркими зарницами.
Руки полные раскинуты,
Одеяло с груди сбилося,
Прочь с плеча рубашка съехала,
И полгруди обнажилося.
"Ox, Терентий-муж, Данилович,
Тяжело мне, нету моченьки! —
Говорит она, вздыхаючи,
На него уставя оченьки. —
Ты сходи-ка в ту сторонушку,
Где игрой гусляры славятся;
Пусть меня потешат песнями, —
Может, немочь и убавится".
Молодой жене Данилович
Не перечит, собирается;
Взявши шапку, за гуслярами
В дальний город отправляется.
3
Ходит муж Терентий городом,
Выбивается из моченьки,
А гусляров не видать нигде…
Время близко темной ноченьки.
Еле двигает Данилович
Свои ноженьки усталые;
Вот ему навстречу с гуслями
Идут молодцы удалые.
Идут молодцы удалые,
На гуслях своих играючи,
Звонкой песнею потешною
Люд честной позабавляючи.
Поклонился им Данилович:
"Ой вы, ой, гусляры бравые!
Причинили мне невзгодушку
Люди злые и лукавые.
Помогите мне в кручинушке,
Что нежданная случилася:
У жены моей, красавицы,
Злая немочь расходилася".
Рассказал им все Данилович,
Как и что с женой случается,
Как она в постеле мечется,
Как огнем вся разгорается.
"Да, печаль твоя великая,
Сокрушеньце немалое!..
Что ж, мы немочь бабью вылечим,
Дело это нам бывалое.
Полезай в мешок холстиновый
И лежи в нем без движения;
Коль не хочешь — не прогневайся, —
Не возьмемся за лечение.
Мы пойдем в твои хоромины,
Словно с ношею тяжелою,
Потешать твою хозяюшку
Пляской бойкою, веселою.
Свой мешок под лавку бережно
Сложим мы, как рухлядь мягкую,
Станем петь, а ты смирнехонько
Притаись — лежи под лавкою.
Трудно будет мужу корчиться,
Да зато жена поправится,
От своей мудреной немочи
Навсегда она избавится".
4
Под окном жены Терентьевой
Ходят молодцы, играючи,
Мужа старого, Данилыча,
На плечах в мешке таскаючи.
Их игру жена Терентьева
Услыхала, поднимается,
И к окну она из спаленки
Скоро-наскоро бросается.
"Ой вы, молодцы удалые!
Вы, гусляры поученые!
Ваши песенки потешные!
Ваши гусли золоченые!
Вы Терентья нe видали ли,
Не видали ли немилого,
Мужа старого, Данилыча,
Пса смердящего, постылого?"
— "Нe тужи, жена Терентьева,
Что ты старому досталася, —
Me тужи, вернулась волюшка:
Ты одна-одной осталася.
Твой Терентий-муж, Данилович,
В чистом поле под ракитою,
Меж колючего репейничка,
С головой лежит пробитою.
Над седой его головушкой
Черный ворон увивается,
Да вокруг его пушистая
Ковыль-травонька качается…"
5
Молода жена с гуслярами
Песней, пляской забавляется,
А Терентий-муж под лавкою
Чуть в мешке не задыхается.
Ходит баба вдоль по горенке,
Пол подолом подметаючи,
Мужа старого, Данилыча,
Проклинаючи, ругаючи.
"Уж ты старый пес, Данилович,
Спи ты в поле под ракитою!
Я потешусь, молодешенька,
Вспомню молодость забытую!
Спи ты, тело твое старое
В чистом поле пусть валяется,
Пусть оно дождями мочится
Да песками засыпается.
Загубил мою ты молодость,
Света-волюшки лишаючи,
За дверями, под запорами
Красоту мою скрываючи…"
— "Эй, ты слышишь ли, Данилович,
Как жена здесь разгулялася,
Как ей весело да радостно,
Что ей волюшка досталася?
Над твоей она над старостью,
Муж немилый, издевается…"
И не вытерпел Данилович —
Из-под лавки поднимается.
Молода жена Терентьева
Побелела, зашаталася,
А из спаленки красавицы
Стенкой немочь пробиралася.
Миг один — и немочь скрылася…
Не поймаешь вольну пташечку!
Только видел муж Данилович
Кумачевую рубашечку…
1873
ПРАВЕЖ
Зимний день. В холодном блеске
Солнце тусклое встает.
На широком перекрестке
Собрался толпой народ.
У Можайского Николы
Церковь взломана, грабеж
Учинен на много тысяч;
Ждут, назначен тут правеж.
Уж палач широкоплечий
Ходит с плетью, дела ждет.
Вот, гремя железной цепью,
Добрый молодец идет.
Подошел, тряхнул кудрями,
Бойко вышел наперед,
К палачу подходит смело, —
Бровь над глазом не моргнет.
Шубу прочь, долой рубаху,
На "кобылу" малый лег…
И палач стянул ремнями
Тело крепко поперек.
Сносит молодец удары,
Из-под плети кровь ручьем…
"Эх, напрасно погибаю, —
Не виновен в деле том!
Не виновен, — церкви божьей
Я не грабил никогда…"
Вдруг народ заволновался:
"Едет, едет царь сюда!"
Подъезжает царь и крикнул:
"Эй, палач, остановись!
Отстегни ремни "кобылы"…
Ну, дружище, поднимись!
Расскажи-ка, в чем виновен, —
Да чтоб правды не таить!
Виноват — терпи за дело,
Невиновен — что и бить!"
— "За грабеж я церкви божьей
Бить плетями осужден,
Но я церкви, царь, не грабил,
Хоть душа из тела вон!
У Можайского Николы
Церковь взломана не мной,
А грабители с добычей
Забралися в лес густой;
Деньги кучками расклали…
Я дубинушку схватил —
И грабителей церковных
Всех дубинушкой побил".
— "Исполать тебе, детина! —
Молвил царь ему в ответ. —
А цела ль твоя добыча?
Ты сберег ее иль нет?"
— "Царь, вели нести на плаху
Мне головушку мою!
Денег нет, — перед тобою
Правды я не утаю.
Мне добычу эту было
Тяжело тащить в мешке;
Видно, враг попутал, — деньги
Все я пропил в кабаке!"
1872
Суриков И. З.: Биобиблиографическая справка
СУРИКОВ, Иван Захарович [25.III(6.IV).1841, дер. Новоселове Угличского у. Ярославской губ.- 24.IV(6.V).1880, Москва] — поэт. Родился в семье оброчных крестьян гр. Шереметева. До восьми лет жил в деревне под опекой заботливой бабушки и матери. О деревенском детстве С. сохранил самые светлые воспоминания. Ему посвящены чистые и бесхитростные стихи, до сих пор украшающие детские хрестоматии: "Вот моя деревня; / Вот мой дом родной; / Вот качусь я в санках / По горе крутой" — "Детство" (1865–1866), "В ночном" (1874), "Зима" (1880) и др. В гармонической стихии деревенской жизни С.-поэт находит неиссякаемый источник душевного умиротворения и красоты: "Весело текли вы, / Детские года! / Вас не омрачали / Горе и беда". В Новоселове окунулся С. в животворную среду народного языка и крестьянской поэзии, явившихся колыбелью его дарования. Весной 1849 г. С. вместе с матерью уехал в Москву к отцу, Захару Адриановичу, который завел на Ордынке собственную овощную лавочку. Здесь С. выучился грамоте у соседок-монахинь и пристрастился к чтению. Первотолчком к сочинению собственных стихов явилось случайное знакомство с русскими песнями А. Ф. Мерзлякова и Н. Г. Цыганова. Увлечение С. вызвало резкое сопротивление у отца, мечтавшего воспитать себе помощника по торговому делу: "Книжки нам не рука, в попы, в писаря тебе не идти, наши дела не такие! Купцу лишняя книжность дохода не даст, а в мотовство того и гляди введет". С. терпеливо выслушивал нарекания отца, но в свободные от службы минуты продолжал читать А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, А. В. Кольцова, И. С. Никитина, Н. А. Некрасова, А. Н. Майкова, А. А. Фета и по-прежнему сочинял стихи. Во второй половине 50 гг. отец С. разорился и для поправления дел вернулся в деревню, оставив жену и сына на попечение старшего брата. С. определился на должность младшего приказчика в лавке дяди, который попрекал родственников "каждым куском" и держал их в нужде и постоянном унижении. В 1859 г. отец С. вернулся в Москву и приобрел новую лавку для торговли железом и углем, опираясь на помощь сына во всех деловых предприятиях. К этому времени у С. собралась целая тетрадь оригинальных стихов, которые в 1860 г. высоко оценил А. Н. Плещеев, заметивший в них "черты самобытности, а главное задушевность и глубокое чувство". Отзыв маститого поэта окрылил С, но занятия творчеством по-прежнему осложнялись бытовой неустроенностью. В 1860 г. С. женился на бедной девушке-сироте Марии Николаевне Ермаковой, чуткой и самоотверженной, ставшей верным его другом. После смерти матери в 1864 г. и вторичной женитьбы отца положение С. в родительском доме стало невыносимым. Он вынужден перебраться на казенную квартиру и содержать семью случайными заработками: перепиской бумаг, трудом наборщика в типографии. В конце 60 гг. С. знакомится с писателями-демократами А. И. Левитовым, Ф. Д. Нефедовым, его стихи появляются в журналах "Дело", "Отечественные записки", "Семья и школа", "Воспитание и обучение". В 1871 г. выходит первое собрание стихотворений С, затем издание повторяется в 1875 и 1877 гг. Стихи поэта встречены сочувственно в демократической критике, отмечающей в то же время их тематическую односторонность: "Бедность крестьянина, выдача девушки замуж за немилого, притеснения мачехи или мужниной родни, тоскливое недовольство своей долей, мучительные, но смутные и бесплодные порывы развернуть свои силы и найти "где лучше", жалобы на подневольное житье батрака…" (Дело.- 1875.- № 8. — С. 300). В нач. 70 гг. С. становится организатором литературных сил, заводит переписку с поэтами русских окраин и в 1872 г. собирает и публикует сборник писателей-самоучек "Рассвет", куда включает стихи А. Я. Бакулина, С. Я. Дерунова, Д. Е. Жарова, М. А. Козырева, И. Д. Родионова. В 1875 г. после выхода в свет второго издания стихотворений С. по предложению Ф. И. Буслаева, поддержанному Ф. Б. Миллером и Л. Н. Толстым, его принимают в Общество любителей российской словесности. Расширяется круг литературных и издательских знакомств, возникает замысел журнала, призванного объединить писателей из народа. Однако С. получает категорический запрет на это издание в полицейском управлении. Годы житейских мытарств, неудач, полуголодного существования подрывают здоровье поэта: он заболевает туберкулезом. Предпринятые в 1878–1879 гг. попытки лечения не дают желаемых результатов, С. умирает в расцвете творческого дарования, в сорокалетнем возрасте. Поэтические мотивы лирики С., в сравнении с его предшественниками Кольцовым и Никитиным, исполнены внутреннего драматизма. Источник его и в тяжелых жизненных обстоятельствах, и в драматических процессах развития народно-крестьянской культуры, являвшейся первоисточником поэзии С. Кольцов и Никитин формировались на почве классического фольклора. С. жил в эпоху, когда устное народное творчество претерпевало необратимые и подчас разрушительные изменения. Глубокий знаток крестьянской культуры С. В. Максимов в конце XIX в. писал, что обрядовые песни "почти повсеместно выходят из употребления и молодежь к ним относится далеко без той серьезности, какая наблюдалась в старину. Теперь пение этих безыскусственных, полных ребяческой наивности песен… сплошь и рядом прерывается разухабистым фабричным мотивом, визгливыми звуками гармоники…" (Максимов С. В. Литературные путешествия.-М., 1986. — С. 265). С. не случайно явился создателем литературной формы "городского романса", который зародился в демократических слоях городского населения, в среде крестьян-отходников, мещан, ремесленников, мелких торговцев в середине XIX в. В лирике С. изображается жизнь портных, швеек, сапожников, рабочих, бездомных бродяг, наполненная драматической борьбой за существование в "душных городах" ("У могилы матери", 1865; "Умирающая швейка", 1875; "Тихо тощая лампадка…", 1864). Для этих стихов характерна грустная напевность, психологический надрыв, но С. не отдается изображению утонченных оттенков, нюансов душевных переживаний. В центре его романсов — сильные и цельные психические состояния, передающие коллективные настроения городских бедняков: тоску, горе, грусть, отчаяние. Это придает стихам С. песенный колорит: он и сочиняет их, напевая вслух, проверяя подлинность стихов пением. Тот же песенный, обобщенно-эстетический подход наблюдается и в стихах, посвященных крестьянской жизни. Голос поэта в них не индивидуализирован, это голос многих, голос масс, лишь слегка окрашенный лирическим чувством. Фольклоризм С. не сводится к имитации, стилизации, к воспроизведению внешних форм устной народной поэзии. Он органичен, т. к. является частью художественного сознания поэта. Не случайно многие стихи С. стали народными песнями ("Рябина", 1864; "В степи", 1865; "Сиротой я росла…", 1867). С. начинает творческий путь с непосредственной обработки народных песен ("В зеленом саду соловушка", 1863; "Могила", 1864) и с оригинальных стихов, написанных в подражание песням Кольцова ("Песня", 1864; "Что ты жизнь мне дала?"; "Эх, брат Ваня, Ваня…", оба — 1865). Но вскоре фольклорная и литературная стихии сливаются в органическое единство собственно суриковских песен ("Песня бедняка"; "Песня", обе — 1867). От Кольцова их отличает тяготение к сюжетной картине, к жанрово-сценическим элементам, к более детализированным и конкретным образам: "Не твою ли хату / Ветер пошатнул, / С крыши ветхую солому / Разметал, раздул?" Появляются новации и в ритмике: наряду с кольцовским пятисложником с ударением на 3-м слоге ("Песня-быль", 1879), большинство песен С. написано хореем с ударением на 3, 7, 11-м слогах. В стихах, где лирическое начало подчинено повествовательному, С. близок Никитину. Это рассказы о жизненных драмах, житейские истории, пейзажные зарисовки ("Горе", 1872; "Покойник", 1875; "Утро"; "Нужда", оба — 1864; "Осень… Дождик вёдром…", 1866; "Беззаботный", 1871). Но у С. отсутствует детальная аналитическая разработка сюжета, сохраняется тяготение к песенной обобщенности. У Некрасова С. подхватывает тему подневольного, тяжелого труда ("В поле", 1873), мажорные ноты в обращении к привольному деревенскому детству, изображение драматической судьбы каторжника ("В остроге", 1875). Связь песен С. с фольклором проявляется в использовании параллелизмов, постоянных эпитетов, застывших метафорических выражений ("слезами умываюся"), дактилических окончаний и глагольных рифм, уменьшительно-ласкательных суффиксов ("молодешенька, одинешенька"), гиперболизированных сравнений ("лицо… красной зорькой разгорается"). Часто встречаются лирические обращения к природе ("Что шумишь, качаясь, / Тонкая рябина?"), образы-символы, соединяющие события в природе с жизнью человека, олицетворения отвлеченных понятий "нужды", "горя", "доли". Но органичность освоения фольклорных элементов достигается там, где формулы фольклорной поэтики начинают определять художественную мысль произведения. Иногда все стихотворение строится как цикл взаимосвязанных образов-символов, восходящих к фольклору ("Малороссийская песня", 1870), где судьба крестьянки последовательно соотносится со скошенной травой, срезанной пшеницей, сломанной калиной). Лирическая разработка фольклорных формул встречается в стихах "Жизнь" (1875), "Во тьме" (1875), "Где вы, песни светлой доли…" (1976), "Два образа" (1875) и мн. др. Особым отделом поэтического творчества С. является исторический эпос: переложения былинных мотивов ("Садко в Новегороде", 1871; "Садко у морского царя", 1872; "Богатырская жена", 1875), поэмы и баллады на сюжеты русской истории ("Василько", 1876; "Казнь Степана Разина", 1877). Стихи С. неоднократно привлекали внимание русских композиторов: романсы А. Т. Гречанинова ("В зареве огнистом"), Ц. А. Кюи ("Засветилась вдали, загорелась заря"), А. П. Бородина ("Не грусти, что листья с дерева валятся"), Н. А. Римского-Корсакова и А. С. Даргомыжского ("Лихорадушка"), П. И. Чайковского ("Я ли в поле не травушка была", "Солнце утомилось", "Ласточка", "Рассвет", "В огороде возле броду"). Многие песни С. стали народными, и среди них особенно популярны "Рябина", впервые записанная О. В. Ковалевой в 1938 г. от ивановских ткачих и музыкально обработанная А. В. Свешниковым, а также народная песня "Степь да степь кругом".Соч.: Стихотворения. — М., 1871; Стихотворения / Вступ. ст. Н. А. Соловьева-Несмелова. — М., 1884; Песни. Былины. Лирика. Письма / Вступ. ст. Г. Д. Деева-Хомяковского. — М., 1927; Собр. стихотв. / Вступ. ст. А. Дымшица.-Л., 1951; И. З. Суриков и поэты-суриковцы / Вступ. ст. Е. С. Калмановского. — М.; Л., 1966. Лит.: Яцимирский А. И. Первый кружок писателей "из народа" // Исторический вестник.- 1910. — Кн. 4; Брус В. Поэты-крестьяне; Суриков и Дрожжин. — Пг., 1915; Друг народа.- 1916.- № 1 (статьи о Сурикове); Ерзинкян Е. В. Художественное мастерство И. З. Сурикова // Труды Кутаисского пед. ин-та. 1957. — Т. 17; Прямков А. Встречи моего современника // Писатели из народа. — Ярославль, 1958; Скатов Н. Поэты некрасовской школы. — Л., 1968; Лотман Л. М. Крестьянские поэты 60-70-х гг. // История русской поэзии: В 2 т. — Л., 1969. — Т. 2; Неженец Н. И. Поэзия И. З. Сурикова. — М., 1979.
Ю. В. Лебедев[20]
Примечания
1
Песни и романсы русских поэтов. Вступительная статья, подготовка текста и примечания В. Е. Гусева. Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание. М.-Л., "Советский писатель", 1965 Дополнение по: И будет вечен вольный труд…: Стихи русских поэтов о родине / Сост., вступ. ст. и комм. Л. Асанова. — М.: Правда, 1988. OCR Бычков М. Н. mailto: bmn@lib.ru (обратно)2
545. "Воскресный досуг", 1864, № 81, с. 90, с посвящением А. А. Фролову. В песенниках — с начала XX в. ("Варяг. Новый песенник", М., 1911). (обратно)3
546. "Воскресный досуг", 1864, № 95, с. 317, под загл. "Рябина", подпись: Крестьянин Иван Суриков. Пелась, по-видимому, в 1920-е годы, но большую популярность приобрела лишь в годы Великой Отечественной войны. В пении обычно опускаются 2-я и 3-я строфы, остальные варьируются (см. с. 945, 946). Ноты — Попова, вып. 3, с. 129. (обратно)4
547. "Воскресный досуг", 1867, № 226, с. 14. В Стихотворениях, М., 1871, с обозначением даты — 1864 г. (обратно)5
548. "Развлечение", 1865, № 14, с. 216, под загл. "Песня", подпись: Крестьянин Иван Суриков. В песенниках — с начала XX в. ("Песенник", М., 1903). (обратно)6
549. "Развлечение", 1866, № 33, с. 113, под загл. "Доля бедняка". В песенниках — с 1890-х годов ("Кручина", М., 1893). Послужило образцом для переделок в революционной среде. Проникло в лубок (Клепиков, с. 192). Известны песенные переработки в годы гражданской войны ("Фольклор семейских", с. 607–608, примеч. к тексту № 436). (обратно)7
550. "Развлечение", 1866, № 8, с. 113, подпись: Крестьянин, с посвящением В. А. Б. В песенниках — с начала XX в. ("Новейший песенник", М., 1910). (обратно)8
551. "Иллюстрированная газета", 1870, № 10, с. 151. В песенниках — с начала XX в. ("Солнце всходит и заходит. Новый песенник", М., 1911). Музыка Н. Соколова (обратно)9
552. "Развлечение", 1867, № 7, с. 101, под загл. "Песня бедняка", подпись: Крестьянин И. Суриков, без первой строфы и с другой концовкой. В песенниках — с 1880-х годов ("Полный русский песенник", М., 1882). (обратно)10
553. "Иллюстрированная газета", 1870, № 13, с. 203. В песенниках — с начала XX в. ("Коробушка. Новый песенник", М., 1908). Проникло в лубок (Клепиков, с. 190). Ст. 1 в пении варьируется: "Сироткой…", "Сиротинкой я росла", "Уродилася я…". Поется с пропуском отдельных строф, особенно часто — последней (см. с. 947). (обратно)11
554. "Развлечение", 1868, № 37, с. 186, под загл. "Толокно". В песенниках — с 1870-х годов ("Полный русский и малороссийский песенник", 1877, ч. 2). Проникло в лубок (Клепиков, с. 180). Ст. 1 в песенниках и пении: "Три дня хлеба не пекла…". Песенные варианты иногда приближаются к первой редакции. (обратно)12
555. "Стихотворения", 1871, с. 81, с датой — 1868. В песенниках — с 1880-х годов ("Полный русский песенник", М., 1882). (обратно)13
556. "Развлечение", 1869, № 39, с. 216. Навеяно народной песней о степи Моздокской. В пении опускается ряд строф: 1, 10, 13, 14, иногда и последняя, остальные строфы переработаны (зачастую две соседние сведены в одну), так что песенные варианты не превышают 7–8 строф (см. с. 949). (обратно)14
557. Стихотворения, 1871, под загл. "Малороссийская мелодия", дата — 1870. В песенниках — с 1880-х годов ("Полный русский песенник", М., 1882) до 1914 г. Музыка Чайковского (1881). В пении варьировалась. (обратно)15
558. Стихотворения, М., 1875, с. 193, под загл. "Умирающая швейка". В песенниках — с начала XX в. ("Машинушка. Новый песенник", М., 1910). Бытовало в качестве "жестокого" романса. Датируется по Полн. собр. стих., М., 1884, с. 391. (обратно)16
559. Стихотворения, М., 1877, с. 247. В песенниках — с начала XX в. ("Новейший полный песенник…", СПб., 1906), часто как "народная песня", ст. 1: "Словно море в час прибоя". Весьма популярна в устном репертуаре. Имеются современные записи. В пении — с незначительными изменениями и пропуском отдельных строф. (обратно)17
560. "Будильник", 1877, № 16, с. 6. В песенниках — с начала XX в. ("Бродяга. Новый песенник", М., 1909) до 1916 г. Музыка Бларамберга.Клепиков — Бюллетени Государственного литературного музея, № 4. Лубок. Часть 1. Русская песня. Составил и комментировал… С. А. Клепиков, М., 1939. (обратно)
18
Иван Захарович Суриков родился в деревне Новоселовке Угличского уезда Ярославской губернии, в семье крепостного крестьянина. Восьми лет попал в Москву, где помогал отцу вести мелочную торговлю. Урывками учился грамоте. Начал писать стихи, вызывая жестокие насмешки окружающих. В 1862 году познакомился с поэтом Плещеевым, который оценил талант юноши и помог ему опубликовать свои стихи. Впоследствии Суриков стал известным поэтом, создателем кружка писателей из народа. Большинство стихов его посвящены горестной доле простого крестьянина. Однако широта взгляда на мир позволила критике назвать поэта "крестьянским Тютчевым". Многие стихи Сурикова стали народными песнями ("Рябина", "В степи", "Доля бедняка"). Значительны его исторические поэмы. Всю жизнь поэт провел в тяжелой нужде, умер от чахотки.Суриков И. З. Стихотворения. М., "Сов. Россия", 1974. (обратно)
Последние комментарии
8 часов 21 минут назад
17 часов 13 минут назад
17 часов 16 минут назад
2 дней 23 часов назад
3 дней 3 часов назад
3 дней 5 часов назад