Чудеса в решете [Аркадий Тимофеевич Аверченко] (fb2) читать онлайн
- Чудеса в решете [Авторский сборник] 439 Кб, 118с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Аркадий Тимофеевич Аверченко
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Аркадій Аверченко Чудеса въ рѣшетѣ
ОТДѢЛЪ I ЧУДЕСА ВЪ РѢШЕТѢ
ЭХО ЦЕРКВИ ФЕЛИЧЕ
Однажды лѣтнимъ вечеромъ мы съ пріятелемъ сидѣли за столикомъ въ саду и, попивая теплое красное вино, глазѣли на открытую сцену. Дождь, упорно стучавшій по крышѣ веранды, на которой мы сидѣли; необозримое снѣжное поле не занятыхъ никѣмъ бѣлыхъ столиковъ; рядъ самыхъ замысловатыхъ «номеровъ» демонстрировавшихся на открытой сценѣ; и, наконецъ, живительное теплое бордосское — все это настраивало нашу бесѣду на самый глубокомысленный, философическій ладъ. Прихлебывая вино, мы дружно цѣплялись за каждое пустяковое обычное явленіе окружающей насъ жизни и тутъ же, сблизивъ носы, принимались его разсматривать самымъ внимательнымъ образомъ. — Откуда берутся акробаты? — спросилъ мой пріятель, поглядывая на человѣка, который только что уперся рукой въ голову своего партнера и немедленно же поднялъ вверхъ ногами все свое затянутое въ лиловое трико тѣло. — Вѣдь просто такъ, зря, они же акробатами не дѣлаются. Почему, напримѣръ, ты не акробатъ или я не акробатъ? — Мнѣ акробатомъ быть нельзя, — резонно возразилъ я. — Мнѣ разсказы нужно писать. А вотъ почему ты не акробатъ — я не знаю. — Да я и не знаю, — простодушно подтвердилъ онъ. — Просто не приходило въ голову. Вѣдь, когда въ юности предназначаешь себя къ чему нибудь, то акробатическая карьера какъ-то не приходитъ въ голову. — А вотъ имъ же — пришла въ голову? — Да. Дѣйствительно это странно. Такъ иногда хочется пойти за кулисы къ акробату и разспросить его — какъ это ему вздумалось сдѣлать карьерой — ежевечернее влѣзаніе на голову своему ближнему. Дождь барабанилъ по крышѣ веранды, оффиціанты дремали у стѣнъ, мы тихо бесѣдовали, a въ это время на сценѣ уже появился "человѣкъ-лягушка". Былъ онъ въ зеленомъ костюмѣ съ желтымъ лягушечьимъ брюхомъ и даже съ картонной лягушечьей головой. Прыгалъ, какъ лягушка — и, вообще, ничѣмъ отъ обыкновенной лягушки, кромѣ размѣра, не отличался. — Вотъ возьми — человѣкъ-лягушка. Сколько ихъ, такихъ "человѣковъ — чего нибудь" бродитъ по свѣту: человѣкъ-страусъ, человѣкъ-змѣя, человѣкъ-рыба, чело вѣкъ-каучукъ. Спрашивается: какъ всякій такой человѣкъ могъ добраться до рѣшенія — сдѣлаться человѣкомъ-лягушкой? Осѣнила ли его эта мысль сразу, когда онъ мирно сидѣлъ на берегу тинистаго пруда, наблюдая дѣйствія просто-лягушекъ… Или эта мысль постепенно, исподволь росла въ немъ и крѣпла. — Я думаю — сразу. Осѣнило. — А, можетъ быть, у него съ дѣтства было стремленіе къ лягушечьей жизни и только вліяніе родителей удерживало его отъ этого ложнаго шага. Ну, a потомъ… Эхъ, молодость, молодость! Потребуемъ еще одну, — хорошо? — Молодость? — Бутылку. А это кто, въ клѣтчатомъ пальто съ громадными пуговицами, въ рыжемъ парикѣ? Ахъ, эксцентрикъ! Замѣть, у нихъ уже есть свои освященные временемъ пріемы, традиціи и правила. Напримѣръ — эксцентрикъ долженъ быть непремѣнно въ рыжемъ парикѣ. Почему? Богъ его знаетъ! Но это хорошій клоунскій тонъ. Затѣмъ — появляясь на сценѣ, онъ никогда не сдѣлаетъ ни одного цѣлесообразнаго поступка. Всѣ его жесты и шаги должны быть явно безсмысленны, обратно-пропорціональны здравому смыслу. Чѣмъ безсмысленнѣе — тѣмъ большій успѣхъ. Погляди: ему нужно закурить папиросу… Онъ беретъ палочку, третъ ее о лысину — палочка зажигается. Онъ закуриваетъ папиросу, a горящую палочку прячетъ въ карманъ. Теперь ему нужно погасить папиросу. Какъ онъ это дѣлаетъ? Беретъ сифонъ содовой воды и пускаетъ струю на тлѣющую папиросу. Кто въ дѣйствительной жизни зажигаетъ спички о голову и гаситъ папиросу съ помощью сифона? Онъ хочетъ разстегнуть пальто… Какъ онъ это дѣлаетъ? Какъ другіе люди? Нѣтъ! Онъ вынимаетъ изъ кармана громадныя ножницы и отстригаетъ ими пуговицы. Смѣшно? Ты смѣешься? А знаешь, почему люди смѣются, глазѣя на это? Психологія ихъ такова: о, Боже, какъ глупъ этотъ человѣкъ, какъ онъ неуклюжъ!.. А вотъ я не такой, я умнѣе. Я зажгу спичку о спичечную коробку и разстегну пальто обычнымъ способомъ. Тутъ просто звучитъ замаскированная молитва фарисея; благодарю тебя, Господи, что я не похожъ на него. — Богъ знаетъ, что ты такое говоришь… — Да ужъ вѣрно, братъ, вѣрно. Жаль, что надъ этимъ никто не задумывается… Ну, вотъ посмотри: его партнеръ хочетъ его брить… Взялъ ведро съ мыльной водой, привязалъ его салфеткой за горло къ стулу, a потомъ нахлобучилъ ему ведро съ мыломъ на голову и, бьетъ, торжествуя побѣду, по его животу кулаками и ногами. Смѣшно? Публика смѣется… А что если бы привести сюда старушку-мать этого рыжаго съ ведромъ на головѣ; она, вѣроятно, и не знаетъ, чѣмъ занимается ея сынъ, ея дитя, котораго она укачивала на колѣняхъ, тихо цѣлуя розовыя пухлыя губки, гладя шелковистые волосики, прижимая младенческій теплый животикъ къ своей многолюбящей материнской груди… А теперь по этому животику какой-то зеленощекій парень молотитъ своими ножищами, a съ пухлыхъ губокъ, измазанныхъ краской, стекаетъ мыльная пѣна, a шелковистыхъ волосиковъ нѣтъ — вмѣсто нихъ ужасные красные волосища… Каково это матери? Заплачетъ она и скажетъ: Павликъ мой, Павликъ… На то ли я тебя ростила, холила. Дитя мое! Да что же это ты съ собою сотворилъ такое?!.. — Во первыхъ, — категорически заявилъ я, — ничто не помѣшаетъ этому рыжему, если онъ, дѣйствительно, встрѣтить свою мать — заняться какой-нибудь другой болѣе полезной дѣятельностью, a во вторыхъ — ты, кажется, выпилъ вина больше, чѣмъ нужно. Пріятель пожалъ плечами. — Во первыхъ, этотъ парень уже ничѣмъ другимъ заняться не можетъ, a во вторыхъ, я выпилъ вина не больше, a меньше, чѣмъ нужно, — въ подтвержденіе чего могу тебѣ связно и толково разсказать одну дѣйствительную исторію, которая подтвердитъ мое я во первыхъ. — Пожалуй, — согласился я, — подавай свою исторію. — Эта исторія, — сказалъ онъ торжественно, — подтверждаетъ, что человѣкъ, который привыкъ стоять на головѣ, не можетъ уже стоять на ногахъ, и человѣкъ, который избралъ себѣ профессію лягушки — не можетъ быть ничѣмъ другимъ, кромѣ лягушки — ни директоромъ банка, ни мануфактурнымъ приказчикомъ, ни городскимъ дѣятелемъ по выборамъ… Лягушка — останется лягушкой. Ну, вотъ:Исторія итальянскаго слуги Джустино. Какъ тебѣ извѣстно, а, можетъ быть, какъ тебѣ не извѣстно, я исколесилъ всю Италію вдоль и поперекъ. Признаться тебѣ — я люблю ее, эту грязную, лживую надувательскую Италію. Какъ-то разъ, шатаясь по Флоренціи, попалъ я во Фьезоле — этакое мирное идиллическое мѣстечко, безъ трамваевъ, шума и грохота. Я зашелъ во дворикъ маленькаго ресторанчика, присѣлъ къ столику и, заказавъ какую то курицу, закурилъ сигару. Вечеръ теплый, ароматный, настроеніе у меня прекрасное… Хозяинъ терся-терся около меня, очевидно, собираясь что-то спросить и не рѣшаясь — однако, на конецъ, рѣшился и спросилъ: — А что, прошу извиненія — не нуженъ ли синьору слуга? — Слуга? Какой слуга? — Обыкновенный, итальянскій. Синьоръ, видно, человѣкъ богатый, и ему, вѣроятно, нужно, чтобы кто нибудь ему служилъ. У меня есть для синьора слуга. — Да на кой дьяволъ мнѣ слуга? — удивился я. — Ну, какъ же. Развѣ можно жить безъ слуги? Всякій баринъ долженъ имѣть слугу. Признаться, мнѣ это соображеніе никогда не приходило въ голову. "— А вѣдь въ самомъ дѣлѣ, — подумалъ я. — Отчего бы мнѣ и не имѣть слуги? Въ Италіи я еще проброжу долго, a человѣкъ, которому можно взвалить на шею разныя мелкія хлопоты и дрязги — очень бы меня облегчилъ"… — Ладно, — говорю. — Покажите вашего слугу. Привели… Парень здоровый, коренастый, съ ласковой улыбкой и предобродушнымъ выраженіемъ лица. Потолковали мы пять минутъ, и въ тотъ же вечеръ я увезъ его во Флоренцію. Со слѣдующаго дня и началась моя трагедія. — Джустино! — сказалъ я утромъ. — Почему ты не почистилъ мнѣ ботинокъ? — О, синьоръ! Я не умѣю чистить ботинокъ, — заявилъ онъ съ искреннимъ огорченіемъ. — Какой же ты слуга, если не умѣешь дѣлать такого пустяка! Сегодня же возьми урокъ у чистильщика сапогъ. А сейчасъ свари мнѣ кофе. — Синьоръ! Осмѣлюсь заявить, что я не знаю, какъ варить кофе. — Смѣешься ты надо мной, что ли? — О, нѣтъ, синьоръ… не смѣюсь… — печально пробормоталъ онъ. — Ну, a телеграмму сдать на почту ты съумѣешь? Запаковать чемоданъ, пришить къ пальто пуговицу, побрить меня, приготовить ванну — сумѣешь? И снова прозвучало грустное: — Нѣтъ, синьоръ, не сумѣю. Я скрестилъ на груди руки. — А что же ты умѣешь, скажи на милость. — Будьте ко мнѣ, синьоръ, снисходительны… Я почти ничего не умѣю. Во взорѣ его свѣтилась тоска и искреннее страданіе. — Почти?! Ты говоришь «почти»… Значить, что нибудь ты умѣешь дѣлать? — О, синьоръ! Да умѣю — но это къ сожалѣнію вамъ не нужно. — Да что же это такое? — О, не разспрашивайте меня… Мнѣ даже неловко сказать… — Почему? А вдругъ это мнѣ понадобится… — Нѣтъ, нѣтъ. Клянусь святымъ Антоніемъ — вамъ это никогда не понадобится… — Чортъ знаетъ что! — подумалъ я, опасливо на него поглядѣвъ, — можетъ быть онъ до этого былъ разбойникомъ и рѣзалъ въ горахъ проѣзжій народъ. Тогда, дѣйствительно, онъ правъ, — это мнѣ никогда не понадобится… Однако, милое простодушное лицо Джустино самымъ нагляднымъ образомъ опровергало это предположеніе. Я махнулъ рукой — самъ заварилъ кофе, сдалъ на почту корреспонденцію и вечеромъ приготовилъ себѣ ванну. На другой день я поѣхалъ во Фьезоле и зашелъ въ тотъ самый ресторанчикъ, хозяинъ котораго такимъ подлымъ образомъ подсунулъ мнѣ "слугу". Я усѣлся за столъ — и снова появился кланяющійся, извивающійся хозяинъ. — Эй, вы, — поманилъ я его пальцемъ. — Что это за чортова слугу вы мнѣ подсунули, а? Онъ приложилъ руки къ сердцу. — О, синьоръ! Онъ прекрасный человѣкъ, — добрый, честный и непьющій… — Да что мнѣ въ его честности, когда онъ палецъ-о-палецъ ударить не можетъ. Именно — не можетъ… Не "не хочетъ", a "не можетъ". Вы говорили — я господинъ, и мнѣ нужно слугу; a подсунули мнѣ господина, у котораго я играю роль слуги, потому что нѣтъ такой вещи, которую бы онъ могъ сдѣлать. — Простите, синьоръ… Онъ можетъ кое-что сдѣлать и очень хорошо даже… Но это вамъ совсѣмъ не нужно. — Что же это такое? — Да ужъ я не знаю — говорить ли? Не хочется хорошаго парня конфузить. Я ударилъ кулакомъ по столу. — Да что вы всѣ, чортъ побери — сговорились, что ли!! Онъ умалчиваетъ о своей бывшей профессіи, вы тоже скрываете… Можетъ быть, онъ желѣзнодорожный воръ или морской пиратъ!! — Сохрани Боже! Онъ служилъ по церковному дѣлу и ничѣмъ дурнымъ не занимался. Крикомъ и угрозами мнѣ удалось вытянуть у хозяина всю исторію. Удивительная исторія, глупѣйшая исторія, Надо тебѣ сказать, что вся Италія отъ большихъ городовъ, какъ Римъ, Венеція, Неаполь — до самыхъ маленькихъ — живетъ исключительно туристами. Туристы, это та "обрабатывающая"' промышленность, которой кормится вся Италія. Все направлено къ уловленію туриста. Ихъ серенады въ Венеціи, развалины въ Римѣ, грязь и шумъ Неаполя — все это во славу форестьера во имя его кошелька. Каждый городъ, каждый кварталъ въ городѣ имѣетъ свою достопримѣчательность, которая за двѣ лиры, за лиру, за мецца-лиру — показывается всякому шалому любопытствующему путешественнику. Въ Веронѣ показываютъ могилу Джульеты, въ со борѣ св. Марка мѣсто, гдѣ на колѣняхъ стоялъ Фридрихъ Барбароса или еще кто-то… Исторія, живопись, скульптура, архитектура — все идетъ въ ходъ. Есть въ сѣверной Италіи городишка — такой маленько такой скверный, что его даже и на картахъ стыдятся указывать. Даже не городишка, a нѣчто вродѣ деревни. И вотъ деревушка эта стала чахнуть. Отъ чего можетъ чахнуть итальянская деревушка? Отъ безтуристья. Есть туристъ — сыты всѣ; нѣтъ туриста — ложись и помирай. И все населеніе деревушки со скорбью и тоской видѣло, какъ каждый день мимо нихъ проносились поѣзда, биткомъ набитые туристскимъ мясомъ; останавливались на минуту и, не выкинувъ ни одного англичанина или нѣмца — мчались дальше. А на слѣдующей станціи половина туристовъ выползала съ поѣзда и шла осматривать городокъ, который сумѣлъ обзавестись собственной достопримѣчательностью: церковью, въ которой былъ кто-то убитъ или замурованъ, или къ стѣнѣ прикованъ; показывали и кинжалъ убійцы, и замурованное мѣсто, и цѣпи — что кому больше нравилось. А можетъ, никого тамъ никого и не убивали — итальянцы большіе мастера соврать, въ особенности, съ корыстной цѣлью. И вотъ однажды разнеслась по всей округѣ чудесная вѣсть: что въ той деревушкѣ, о которой я говорилъ раньше, послѣ перестройки церковнаго купола, появилось эхо, которое повторяетъ звукъ не разъ, и не два раза, какъ это иногда случается, a восемь разъ. Конечно, праздный, бездѣльный туристъ валомъ повалилъ на эту диковину… Дѣйствительно, слухъ оправдался; эхо честно аккуратно повторяло каждое слово восемь разъ. И вотъ "эхо деревни Феличе" совершенно забило "замурованнаго принца городка Санта-Клара". Двѣнадцать лѣтъ это продолжалось: двѣнадцать лѣтъ лиры и мецца-лиры лились въ карманъ гражданъ деревни Феличе… И вотъ — на тринадцатый годъ (несчастливый годъ!) разразился страшный скандалъ: компанія богатѣйшихъ американцевъ съ цѣлой гирляндой разодѣтыхъ дамъ пріѣхала посмотрѣть "эхо деревни Феличе". И когда эта пышная компанія вошла въ скромную церковку — эхо было, очевидно, такъ поражено блескомъ и роскошью компаніи, что въ отвѣтъ на крикъ одной дамы "Гудбай!" повторило это слово пятнадцать разъ… Самый главный американецъ сначала изумился, потомъ возмутился, потомъ, расхохотался, a затѣмъ вся компанія, не слушая протестовъ церковной администраціи, бросилась отыскивать эхо… Обнаружили его въ замаскированномъ ширмой уголкѣ на хорахъ и когда вытащили «эхо», оно оказалось широкоплечимъ добродушнымъ парнемъ — короче говоря — моимъ слугой Джустино. Двѣ недѣли вся Италія, прочтя о случаѣ съ "эхо Феличе", держалась за животики; потомъ, конечно, объ этомъ забыли, какъ забывается все на свѣтѣ. Деревушка Феличе впала въ прежнее ничтожество, a Джустино — эхо Феличе — за свою неумѣстную щедрость лишился мѣста, на которое поступилъ еще мальчишкой — и, какъ человѣкъ, кромѣ эха ничего не умѣвшій — очутился на мостовой. Всякому человѣку хочется ѣсть… Поэтому Джустино сталъ искать себѣ мѣсто! Онъ приходилъ въ какую-нибудь деревенскую церковь и предлагалъ: — Возьмите меня на службу… — А ты что можешь дѣлать? — Я могу быть эхо. Очень хорошая работа… Отъ 8 до 15 разъ. — Эхо? Не требуется. Мы кормимся плитой, на которой раскаялся однажды Борджія; человѣкъ на ней пролежалъ ночь, a нашимъ предкамъ, намъ и потомкамъ нашимъ — на всю жизнь хватитъ. Усталый, брелъ онъ дальше. — Эхо хорошее, церковное! Не нужно-ли? Отчетливое исполненіе, чистая работа. — Нѣтъ, не надо. — Да почему? Туристъ эхо любитъ. Взяли бы меня, а? — Нѣтъ, неудобно… То полтораста лѣтъ не было эха въ церкви, a то вдругъ — на тебѣ — сразу появилось. — А вы куполъ перестройте. — Будемъ мы изъ-за тебя куполъ перестраивать… Иди себѣ съ Богомъ. Онъ бы умеръ съ голода, если бы я его не взялъ себѣ въ слуги.
* * *
Я долго молчалъ, размышляя о судьбѣ несчастнаго Джустино; потомъ спросилъ: — Что же съ нимъ сталось? — Промучился я съ нимъ годъ. Все не хватало духу выгнать. И когда я, взбѣшенный его манерой варить кофе, въ которомъ было на треть бензину, кричалъ: "сегодня же забирай свои вещи и проваливай, бездарный негодяй!" — онъ прятался въ сосѣднюю комнату и оттуда я слышалъ очень искусное эхо моихъ словъ: "бездарный негодяй… дарный негодяй… и-й негодяй… негодяй… дяяй… яяя…" Это все, что умѣлъ дѣлать несчастный искалѣченный своей ненормальной судьбой парень. — Гдѣ же онъ теперь? — Выгналъ. Что съ нимъ, не знаю. Впрочемъ, недавно мнѣ въ Пизѣ говорили, что въ одной близлежащей деревушкѣ есть церковь, въ которой замѣчательное эхо, — повторяемое восемь разъ. Весьма возможно, что мой горемыка-слуга снова попалъ на свои настоящія рельсы…ПИРАМИДА ХЕОПСА
Начало всей этой исторіи почему-то твердо врѣзалось мнѣ въ память. Можетъ быть, именно, потому я имѣю возможность, ухватившись за этотъ хвостикъ, размотать весь клубокъ, до самаго конца. Пріятно, очень пріятно слѣдить со стороны за человѣкомъ, который въ простотѣ душевной увѣренъ, что всѣ звенья цѣпи его поступковъ скрыты отъ чужого взгляда и, потому онъ, — вышеупомянутый человѣкъ — простодушно и безстыдно распускается пышнымъ махровымъ цвѣткомъ. Авторъ — большой любитель такихъ чудесныхъ махровыхъ цвѣтковъ. Итакъ, хватаю эту исторію за самый хвостъ: Четыре года тому назадъ мнѣ пришлось прожить цѣлую недѣлю въ квартирѣ Новаковича — того самаго, который однажды зимой увѣрилъ всѣхъ, что можетъ проплыть въ водѣ шесть верстъ, a потомъ, когда я, поймавъ его лѣтомъ въ Севастополѣ, заставилъ продѣлать это — Новаковичъ отказался подъ тѣмъ предлогомъ, что какой-то купальщикъ плюнулъ передъ тѣмъ въ воду. Несмотря на такія странныя черты своего характера, Новаковичъ былъ въ сущности хорошимъ человѣкомъ, веселымъ, жизнерадостнымъ — и я не безъ удовольствія прожилъ у него эту недѣлю. Какъ-то послѣ обѣда, уходя изъ дому, мы измыслили забавную мистификацію: напялили на мольбертъ пиджакъ и брюки Новаковича, набили это сооруженіе тряпками, увѣнчали маской, изображавшей страшную святочную харю и, крадучись, ушли, оставивъ дверь полуоткрытой. По уходѣ нашемъ было такъ: Первой вошла въ комнату сестра Новаковича; увидѣвъ страшное существо, стоявшее передъ ней на растопыренныхъ ногахъ, нахально откинувшись назадъ — она съ пронзительнымъ крикомъ отпрянула, шарахнулась вмѣсто двери въ шкапъ, набила себѣ на вискѣ шишку и уже послѣ этого кое-какъ выбралась изъ комнаты. Второй сейчасъ же вбѣжала горничная съ графиномъ воды, который она несла куда-то. Отъ ужаса она уронила графинъ на полъ и подняла крикъ. Третьимъ пришелъ швейцаръ, приглашенный перепуганными женщинами. Это былъ человѣкъ, котораго природа надѣлила желѣзными нервами. Подойдя къ молчаливому, жутко неподвижному незнакомцу, онъ сказалъ: "Ахъ ты, сволочь паршивая", размахнулся и ударилъ по страшной харѣ. Послѣ этого, полетѣвшій на полъ и буквально потерявшій голову незнакомецъ былъ освѣжеванъ, выпотрошенъ и водворенъ по частямъ на старое мѣсто: скелетъ поставили въ уголъ, мясо и кожу повѣсили въ платяной шкафъ, ноги задвинули подъ кровать, a голову просто выбросили… Четвертымъ и пятымъ пришли мы съ Новаковичемъ. Въ зависимости отъ темперамента и общественнаго положенія мы были названы: "веселыми баринами", выдумщиками, вѣчно придумающими что-нибудь этакое…" и, наконецъ, "идіотами". Графинъ мы компенсировали веселымъ ужиномъ, въ которомъ участвовали нѣсколько графиновъ — и тѣмъ вся исторія окончилась. Впрочемъ, что я такое говорю — окончилась… Она только началась.* * *
Прошло три недѣли. Сидя въ уголкѣ гостиной на одномъ шумномъ вечерѣ я услышалъ и увидѣлъ слѣдующее. Новаковичъ подошелъ къ одной группѣ острившихъ и разсказывавшихъ анекдоты мужчинъ — и сказалъ: — Ну, что этотъ вашъ анекдотъ о купцѣ! Старина матушка. Его еще Ной Каину и Авелю въ Мессопотаміи разсказывалъ. А вотъ я вамъ разскажу фактъ, случившійся со мной… — Ну, ну? — Однажды вечеромъ, недѣли три тому назадъ я устроилъ у себя въ комнатѣ чучело человѣка, изъ мольберта, ботинокъ, костюма и святочной маски… Устроилъ, значитъ, и ушелъ… Ну-съ — заходить зачѣмъ-то моя сестра въ эту комнату… Видитъ эту штуку ну… и вы сами понимаете! Бросается вмѣсто дверей въ шкафъ — трахъ головой! Кровь ручьемъ! Падаетъ въ обморокѣ. На шумъ вбѣгаетъ горничная, a у нея въ рукахъ, можете представить, дорогой фарфоровый кувшинъ. Увидѣла лежащую хозяйку, увидѣла кровь, увидѣла этакаго неподвижнаго страшнаго дядю, бросила дорогой фарфоровый кувшинъ на полъ, — да вонъ изъ комнаты. Выбѣжала на переднюю лѣстницу, а по лѣстницѣ какъ разъ швейцаръ поднимается съ телеграммой въ рукахъ. Бросается она на швейцара, сбиваетъ его съ ногъ, и катятся они внизъ по лѣстницѣ!!. Ну, кое-какъ съ оханьями и проклятіями встаютъ, поднимаются, объясняются, швейцаръ беретъ револьверъ, идетъ въ комнату, пріотворилъ дверь, кричитъ: "Сдавайся!" — "Не сдамся!" — "Сдавайся!" — "Не сдамся!.." — Виноватъ, — перебилъ Новаковича одинъ изъ слушателей, очень изумленный. — Кто же это могъ отвѣчать ему: "не сдамся"!? Вѣдь человѣкъ-то вашъ былъ сдѣланъ изъ мольберта и тряпокъ?.. — Ахъ, да… Вы спрашиваете, кто отвѣчалъ: "не сдамся!?" Гм… да. Это, видите-ли, очень просто: это сестра моя отвѣчала. Она, какъ разъ, очнулась отъ обморока, слышитъ, что кто-то кричитъ изъ другой комнаты "сдавайся!" да и подумала, что это товарищъ разбойника. Ну, и отвѣтила: "не сдамся!" Она у меня храбрая сестренка; вся въ меня. — Да… Бываетъ. Что же дальше? — Что? Швейцаръ изъ револьвера прямо въ грудь нашему чучелу: бахъ! Тотъ на полъ — бацъ. Бросились, a тамъ одни тряпки. Сестра со мной потомъ два мѣсяца не разговаривала. — Почему два мѣсяца? Вы же говорите, что это произошло всего три недѣли тому назадъ. — Ну, да! Что жъ такое… Уже три недѣли не разговариваетъ, да я думаю, еще недѣль пять не будетъ разговаривать — вотъ вамъ и два мѣсяца. — Ахъ, такъ… Да… Бываетъ. Странная, странная исторія. — Я же вамъ говорю! А вы имъ тамъ какой-то анекдотъ о купцѣ разсказываете!..* * *
Прошелъ годъ… Однажды большая компанія собралась ѣхать на Иматру. Были и мы съ Новаковичемъ. Когда ѣхали въ вагонѣ, то разсѣлись такъ, что я сидѣлъ черезъ двѣ скамейки — отъ Новаковича. Видѣть я его не видѣлъ, но голосъ слышалъ, Новаковичъ говорилъ: — Я нахожу вашу исторію съ привидѣніемъ конокрада — банальной. — Вотъ со мной однажды случилась исторія — такъ исторія! — Именно? — Взялъ я однажды какъ-то, въ прошломъ году, да и соорудилъ у себя въ комнатѣ чучело разбойника — изъ мольберта, пиджака, брюкъ и ботинокъ. Привязалъ къ рукѣ ножъ… большой такой острый… и самъ ушелъ. Заходитъ зачѣмъ-то въ комнату сестра — видитъ эту ужасную фигуру… Бросается вмѣсто дверей, въ бѣльевой шкафъ — трахъ! Дверка вдребезги, сестра вдребезги… Бросается она къ окну… Трахъ! Распахнула она его, да съ подоконника — прыгъ! А окно-то въ четвертомъ этажѣ… Послѣ этого вбѣгаетъ горничная, a въ рукахъ у нея на подносѣ дорогой фарфоровый сервизъ еще екатерининскихъ временъ… Отъ дѣда остался. Ему теперь и цѣны нѣтъ. Сервизъ, конечно, вдребезги, горничная тоже… вылетаетъ на лѣстницу, падаетъ на швейцара, который съ околодочнымъ и двумя городовыми поднимался по лѣстницѣ кому-то повѣстку вручать и вся эта компанія, можете себѣ вообразить летитъ, какъ этакій бульденежъ — съ лѣстницы внизъ. Крикъ, визгъ, стоны. Потомъ поднялись, разспросили горничную, подошли всѣ къ таинственной комнатѣ… Конечно, шашки на-голо, револьверъ на-голо… Приставъ кричитъ… — Вы, говорили «околодочный», — кротко поправилъ Новаковича одинъ изъ слушателей. — Ну, да, не приставь, a помощникъ пристава. Это все равно, что околодочный… Онъ послѣ въ Батумѣ былъ приставомъ… Ну-съ, кричитъ, значитъ, приставъ въ дверь: "сдавайся!" — "Не сдамся!" — "Сдавайся!" — "Не сдамся!". — Кто же это отвѣчалъ приставу: "не сдамся?". Вѣдь въ комнатѣ было только чучело… — Какъ только чучело? А сестра? — Да сестра вѣдь, вы говорите, выскочила изъ окна четвертаго этажа. — Ну, да… Такъ вы же слушайте! Выскочить-то она выскочила, да зацѣпилась платьемъ за водосточную трубу. Виситъ у самаго окна, вдругъ слышитъ: "сдавайся!" Думаетъ, разбойникъ кричитъ, ну, конечно, дѣвушка храбрая, съ самолюбіемъ: "не сдамся!" Хе-хе… "Ахъ, — говоритъ приставъ, — такъ ты такъ, мерзавецъ?!. Не сдаваться? Пали въ него, ребята!" Ребята, конечно: бахъ! бахъ! Чучело-то мое упало, но за чучеломъ стоялъ старинный столикъ краснаго дерева, какъ говорятъ, изъ загороднаго шале Маріи Антуанеты… Столикъ, конечно, вдребезги. Зеркало старинное вдребезги!.. Входятъ потомъ… Ну, конечно, сами понимаете… Ужасъ, разгромъ… Спросите сестру, она вамъ разскажетъ; когда бросились къ чучелу, такъ глазамъ не хотѣли вѣрить — такъ было все хорошо прилажено. Сестра потомъ отъ нервной горячки померла, пристава въ Батумъ перевели… — Какъ же вы говорите, чтобы мы сестру спросили, a потомъ сообщаете, что она умерла? — Ну, да. Что-жъ такое. Она и умерла. А зато другая сестра есть, которая при этомъ была и все видѣла… — Гдѣ же она теперь? — Она? Въ Восьмипалатинскѣ. За члена Судебной Палаты замужъ вышла. Съ минуту помолчали. Да-съ. Исторія съ географіей!* * *
…Недавно, войдя въ гостиную Чмутовыхъ, я увидѣлъ возбужденнаго Новаковича, окруженнаго цѣлымъ цвѣтникомъ дамъ. — …Полицеймейстеръ во главѣ наряда полиціи подходитъ къ дверямъ, кричитъ: "Сдашься ты, или нѣтъ? — "Не сдамся!" — «Сдашься»? — "Не сдамся!" "Пли, ребята!" Пятьдесятъ пуль! какъ одна — вдребезги! "Сдаешься? — "Не сдамся!" — "Пли! Зови пожарную дружину!! Разбивай крышу! Мы его сверху возьмемъ! Выкуривай его дымомъ — взять его живымъ или мертвымъ!!" Въ это время возвращаюсь я… Что такое? Во дворѣ пожарная команда, дымъ, выстрѣлы, крики… "Виноватъ, г. полицеймейстеръ", говорю я, "что это за исторія такая?" — "Опасный, говорить, бандитъ засѣлъ въ вашей комнатѣ… Отказывается сдаться!" Я смѣюсь: "А вотъ, говорю, мы его сейчасъ"… Иду въ комнату и выношу чучело подъ мышкой… Съ полицеймейстеромъ чуть ударъ не сдѣлался: "Это что за мистификаціи, кричитъ. Да я васъ за это въ тюрьмѣ сгною, шкуру спущу!!" — "Что-о? — отвѣчаю я. — Попробуй, старая калоша!" — Ш-штосссъ?! Выхватываетъ шашку — ко мнѣ! Ну, я не стерпѣлъ; развернулся… Потомъ четыре года крѣпости пришлось… — Почему же четыре! Вѣдь это было года три назадъ?.. — А? Ну, да, Что-жъ такое… Три года и было. Подъ манифестъ попалъ. — Ну, да… развѣ что такъ. — Именно, такъ-съ!! А когда мы съ нимъ вышли изъ этого дома и, взявшись дружески подъ руку, зашагали по тихимъ залитымъ луною улицамъ, онъ, интимно пожавъ мой локоть, сказалъ: — Сегодня, когда ты вошелъ, я имъ одну исторію разсказывалъ. Ты начала не слышалъ. Изумительнѣйшая, прелюбопытнѣйшая исторія… Однажды устроилъ я въ своей комнатѣ изъ мольберта и разныхъ тряпокъ подобіе человѣка, a самъ ушелъ. Зашла зачѣмъ-то сестра, увидѣла… Я не могъ дальше сдерживаться. — Послушай, — сказалъ я. — Какъ тебѣ не стыдно разсказывать мнѣ ту самую исторію, которую мы же съ тобой и устроили… Неужели, ты не помнишь? И драгоцѣнныхъ сервизовъ не было, полицеймейстера не было, пожарныхъ не было… А просто горничная разбила графинъ для воды, потомъ позвала швейцара, и онъ сразу разобралъ на кусочки все наше произведеніе… — Постой, постой, — пріостановился Новаковичъ. — Ты о чемъ это говоришь? О той исторіи, которую мы съ тобой подстроили? Ну, да-а!.. Такъ это совсѣмъ другое! То, дѣйствительно такъ было, какъ ты говоришь, a это было въ другое время. А ты, чудакъ, думалъ, что это то же самое? Ха-ха! Нѣтъ, это было даже на другой улицѣ… То было на Широкой, a это на Московской… И сестра была тоже другая… младшая… А ты думалъ?.. Ха-ха! Вотъ чудакъ! Когда я взглянулъ на его открытое, сіявшее искренностью и правдивостью лицо — я подумалъ: я ему не вѣрю, вы ему не повѣрите… Никто ему не повѣритъ. Но онъ — самъ себѣ вѣритъ.* * *
И строится, строится пирамида Хеопса до сихъ поръ…АМЕРИКАНЕЦЪ
Въ этомъ мѣстѣ рѣка дѣлала излучину, тактъ что получалось нѣчто въ родѣ полуострова. Выйдя изъ лѣсной чащи и увидѣвъ вдали блестѣвшіе на солнцѣ куски рѣки, разорванной силуэтами древесныхъ стволовъ. Стрекачевъ перебросилъ ружье на другое плечо и отеръ платкомъ потъ со лба. Тутъ-то онъ и наткнулся на коряваго мужиченку, который, сидя на пнѣ сваленнаго дерева, весь ушелъ въ чтеніе какого-то обрывка газеты. Мужиченка, заслышавъ шаги, отложилъ въ сторону газету, вздѣлъ на лобъ громадные очки и, стащивъ съ головы неопредѣленной формы и вида шляпченку, поклонился Стрекачеву. — Драсти. — Здравствуй, братецъ. Заблудился я, кажется. — А вы откуда будете? — На дачѣ я. Въ Овсянкинѣ. Оттуда. — Верстовъ восемь будетъ отселева… Онъ пытливо взглянулъ на усталаго охотника и спросилъ: — Ничего вамъ не потребуется? — А что? — Да, можетъ, что угодно вашей милости, такъ есть. — Да ты кто такой? — Арендатель, — солидно отвѣчалъ мужиченка, переступивъ съ ноги на ногу. — Эту землю арендуешь? — Такъ точно. — Что жъ, хлѣбъ тутъ сѣешь, что ли? — Гдѣ ужъ тутъ хлѣбъ, ваша милость! И въ заводѣ хлѣбовъ не было. Всякой дрянью поросло, — ни тебѣ дерева настоящія, ни тебѣ луга настоящіе. Буреломъ все, валежникъ, сухостой. — Да что-жъ ты тутъ… грибы собираешь, ягоды? — Нѣту тутъ настоящаго гриба. И ягоды тоже, къ слову сказать, чортъ-ма. — Вотъ чудакъ, — удивился Стрекачевъ. — Зачѣмъ же ты тогда эту землю арендуешь? — А это, какъ сказать, ваше благородіе, всяка земля человѣку на потребу дана и ежели произрастаніе не происходить, то, какъ говорится, человѣкъ не мытьемъ, такъ катаньемъ должонъ хлѣбъ свой соблюдать. Эту невразумительную фразу мужиченка произнесъ очень внушительно и даже разгладилъ корявой рукой крайне скудную бороду, напоминавшую своимъ видомъ унылое «арендованное» мѣсто; ни тебѣ полосу, ни тебѣ гладкаго мѣста, — одинъ буреломъ да сухостой. — Такъ съ чего жъ ты живешь? — Дачниками кормлюсь. — Работаешь на нихъ, что ли? Хитрый смѣющійся взглядъ мужиченки обшарилъ лицо охотника, и ухмыльнулся мужиченка лукаво, но добродушно. — Зачѣмъ мнѣ на нихъ работать! Они на меня работаютъ. — Врешь ты все, дядя, — недовольно пробормоталъ охотникъ Стрекачевъ, вскидывая на плечо ружье и собираясь уходить. — Намъ врать нельзя, возразилъ мужиченка. — За чѣмъ врать! За это тоже не похвалятъ. Бабъ обожаете? — Что? — Нѣкоторые изъ нашего полу до удивленія бабъ любятъ. — Ну? — Такъ вотъ я, можно сказать, по этой бабьей части. — Кого?!! — А это мы вамъ сейчасъ скажемъ — кого… Мужиченка вынулъ изъ-за пазухи серебряные часы, открылъ ихъ и, приблизивъ къ глазамъ, погрузился въ задумчивость… Долго что-то соображалъ. — Шестаковская барыня, должно, больны нынче, потому уже пять денъ, какъ не показываются, значить, что же сейчасъ выходитъ? Такъ что, я думаю, время сейчасъ Маслобоевымъ-дачницамъ и Огрызкинымъ; у Маслобоевыхъ-то вамъ кромѣ губернанки профиту никакого, потому сама худа, какъ палка, a дочки опять же такая мелкота, что и вниманія не стоющія. А вотъ Огрызкиной госпожой довольны останетесь. Дама въ самой красотѣ и костюмчикъ я имъ черезъ горничную Агашу подсунулъ такой, что отдай все да и мало. Раньше-то у нея что-то такое надѣвывалось, что и не разберешь: не то армячекъ со сборочкой, не то какъ въ пальтѣ оно выходило. А ежели безъ обтяжки — мои господа очень даже какъ обижаются. Не антиресно, вишь. А мнѣ что?… Да моя бы воля, такъ я безо всего, какъ говорится. Убудетъ ихъ, что ли? Вѣрно я говорю? — Чортъ тебя разберетъ, что ты говоришь, — разсердился охотникъ. — Дѣйствительно, — согласился мужиченка. — Вамъ не понятно, какъ вы съ дальнихъ дачъ, a наши Окромчедѣловскіе меня ни въ жисть не забываютъ. "Еремѣй, нѣтъ ли чего новенькаго? Еремѣй, не освѣжился ли лепретуарчикъ. Да я на эту, можетъ, хочу глянуть, a на ту не хочу, да куда дѣлась та, да что дѣлаетъ эта?" Однимъ словомъ, первый у нихъ я человѣкъ. — У кого? — А у дачниковъ. — Вотъ у тѣхъ, что за рѣкой? — Зачѣмъ у тѣхъ? Тѣ ежели бы узнали — такую бы мятку мнѣ задали, что до зеленыхъ вѣниковъ не забудешь. А я опять же говорю объ Окромчедѣловскихъ. Тутъ за этимъ бугромъ ихъ штукъ сто, дачъ-то. Вотъ и кормлюсь отъ нихъ. — Да чѣмъ же ты кормишься, шутъ гороховый?! Мужиченка почесалъ затылокъ. — Экой ты непонятный! Какъ да что… Посадишь барина въ яму — ну, значитъ и живи въ свое удовольствіе. Смотря, конешно, за что и платятъ. За Огрызкинскую барыню я, братъ, меньше цѣлковаго никакъ не возьму; Шестеренкины дѣвицы тоже — на всякій скусъ потрафютъ, — рупь съ четвертакомъ грѣхъ взять за этакую видимость али нѣтъ? Дрягина госпожа, Семененко, Косогорова, Лякина… Мало ли. — Ты что же, значить, — сообразилъ Стрекачевъ, — купальщицъ на своей землѣ показываешь? — Во-во. Ихъ, значитъ, тотъ берегъ, a мой, значитъ, этотъ. Имъ убытку никакого, a мнѣ хлѣбъ. — Вотъ, каналья, — разсмѣялся Стрекачевъ. — Какъ же ты дошелъ до этого? — Да вѣдь это, господинъ, кому какіе мозги отъ Бога дадены… Иду я о прошломъ годѣ къ рѣкѣ рыбку поудить — гляжу, что за оказія! Подъ однимъ кустомъ дачникъ бѣлѣется, подъ другимъ кустомъ дачникъ бѣлѣется. И у всякаго бинокль изъ глазъ торчитъ. Сдурѣли они, думаю, что ли. Тогда-то я еще о бинокляхъ и не слыхивалъ. Ну, подхожу, значитъ къ рѣкѣ по ближе… Эге-ге, вижу. Тутъ тебѣ и блюнетки, и брондинки, и толстыя, и тонкія, и старыя, и малыя. Вотъ оно что! Ну, какъ значить, я во всю фигуру на берегу объявился — онѣ и подняли визгъ: "Убирайся, такой-ся кой, вонъ, какъ смѣешь!.." И-и разстрекотались! Съ той поры я, значить, умомъ и вошелъ въ соображеніе. — Значитъ, ты спеціально для этого и землю за арендовалъ? — Спецыяльно. Шестьдесятъ рублей въ лѣто отвалилъ. Ловко? Да биноклей четыре штуки выправилъ, да кустовъ насажалъ, да ямъ нарылъ — прямо удобство во какое. Сидишь эт-то въ прохладѣ, въ ямѣ на скамеечкѣ, слѣва пива бутылка (отъ себя держу: не желаете ли? Четвертакъ всего разговору), слѣва, значить, пива бутылка, справа папиросы… — живи не хочу! Охотникъ Стрекачевъ постучалъ ружьемъ о свѣсившуюся вѣтку дерева и какъ будто вскользь, спросилъ: — А хорошо видно? — Да ужъ ежели съ биноклемъ, прямо вотъ — рукой достанешь! И кто только это бинокли выдумалъ, — памятникъ бы ему!.. Можетъ, полюбопытствуете? — Ну, ты скажешь тоже, — ухмыльнулся конфузливо охотникъ. — А вдругъ увидятъ оттуда? — Никакъ это невозможно! Потому такъ ужъ у меня пристроено. Будто кустъ; a за кустомъ яма, a въ ямѣ скамеечка. Чего жъ, господинъ… попробуйте. Всего разговору (онъ приложилъ руку щиткомъ и воззрился острымъ взглядомъ на противоположный берегъ, гдѣ желтѣла купальня)… всего и разговору на рупь шестьдесять?! — Это еще что за разсчетъ?! — Разсчеты простые, ваше благородіе: Огрызкинская госпожа теперь купается — дамы замѣчательныя сами извольте взглянуть — рупь, потомъ Дрягина съ дочкой на пятиалтынный разговору, ну и за губернанку Лавровскую дешевле двухъ двугривенныхъ положить никакъ не возможно. Хучь онѣ и губернанки, a благороднымъ ни въ чемъ не уступятъ. Костюмишко такой что, все равно, его бы и не было… — А ну-ка… ты… тово… — Вотъ сюда, ваше благородіе, пожалуйте, здѣсь двѣ ступенечки внизъ… Головку тутъ наклоните, чтобъ оттелева не примѣтили. Вотъ-съ такъ. А теперь можете располагаться… Пивка не прикажете ли молодненькаго? Сей минутой бинокль протру, запотѣлъ что-то… Извольте взглянуть. Смеркалось… Усталый, проголодавшійся, выползъ Стрекачевъ изъ своего убѣжища и, отыскавъ ружье, спросилъ коряваго мужиченку, сладко дремавшаго на поваленномъ деревѣ: — Сколько съ меня? — Шесть рублей двадцать, ваше благородіе, да за пиво полтинничекъ. — Шесть рублей двадцать?! Это за что же такое столько? Навѣрно, жульничаешь. — Помилуйте-съ… Огрызкинскую госпожу положимъ рупь, да губернанка въ полтинникѣ у насъ завсегда идетъ, да Дрягины — я ужъ мелюзги и не считаю, — да Синяковы трое съ бабушкой, да… — Ну, ладно, ладно… Пошелъ высчитывать всякую чепуху!.. Получай! — Счастливо оставаться! Благодаримъ покорниче!.. И подмигнувъ очень интимно, корявый мужиченка шепнулъ: — А въ третьемъ и пятомъ номерѣ у меня съ обѣда наши Окромчеловскіе сидятъ. Ужъ и темно совсѣмъ, a ихъ никакъ не выкуришь. Веселые люди, дай имъ Богъ здоровья. Счастливо оставаться!РѢЗНАЯ РАБОТА
Недавно одинъ петроградскій профессоръ забылъ послѣ операціи въ прямой кишкѣ больного В. трубку (дренажъ) въ полъ-аршина длиной. Въ операціонной кипитъ работа. — Зашивайте, — командуетъ профессоръ. — А гдѣ ланцетъ? Только сейчасъ тутъ былъ. — Не знаю. Нѣтъ ли подъ столомъ? — Нѣтъ. Послушайте, не остался ли онъ тамъ?.. — Гдѣ? — Да тамъ же. Гдѣ всегда. — Ну, гдѣ же?!! — Да въ полости желудка. — Здравствуйте! Больного уже зашили, такъ онъ тогда только вспомнилъ. О чемъ вы раньше думали?! — Придется расшить. — Только намъ и дѣла, что зашивать да расшивать. Впереди еще шесть операцій. Несите его. — А ланцетъ-то? — Богъ съ нимъ, новый купимъ. Онъ недорогой. — Я не къ тому. Я къ тому, что въ желудкѣ остался. — Разсосется. Слѣдующаго! Первый разъ оперируетесь, больная? — Нѣтъ, господинъ профессоръ, я раньше у Дубинина оперировалась. — Ага!.. Ложитесь. Накладывайте ей маску Считайте! Ну? Держите тутъ, растягивайте. Что за странность! Прощупайте-ка, коллега… Странное затвердѣніе. А ну-ка… Ну, вотъ! Такъ я и думалъ… Пенснэ! Оригиналъ этотъ Дубининъ. Отошлите ему, скажите — нашлось — А жаль, что не ланцетъ. Мы бы имъ, вмѣсто пропавшаго, воспользовались… Зашивайте! — А гдѣ марля? Я катушки что-то не вижу. Куда она закатилась? — Куда, куда! Старая исторія. И что это у васъ за манія — оставлять у больныхъ внутри всякую дрянь. — Хорошая дрянь! Марля, батенька, денегъ стоитъ. — Расшивать? — Ну, изъ-за катушки… стоитъ ли? — Я къ тому, что марля… въ животѣ… — Разсосется. Я одинъ разъ губку въ желудокъ зашилъ и то нечего. — Разсосалась? — Нѣтъ, но оперированный горчайшимъ пьяницей сдѣлался. — Да что вы! — Натурально! Выпивалъ онъ потомъ, представьте, цѣлую бутылку водки — и ничего. Все губка впитывала. Но, какъ только животъ поясомъ потуже стянетъ — такъ сразу, какъ сапожникъ, пьянъ. — Чудеса! — Чудеснаго ничего. Научный фактъ. Въ гостяхъ, гдѣ выпивка была безплатная, онъ выпивалъ невѣроятное количество водки и вина и уходилъ домой совершенно трезвый. Потомъ дома уже — потретъ руки, крякнетъ: "Ну-ка, рюмочку выпить, что ли! И даванетъ себя кулакомъ въ животъ. Рюмку изъ губки выдавитъ, закуситъ огурцомъ, походить — опять: "Ну-ка, говорить, давнемъ еще рюмочку!.. Черезъ часъ — лыка не вяжетъ. Такъ пилъ по мѣрѣ надобности… Совсѣмъ какъ верблюдъ въ пустынѣ. — Любопытная исто… Что вы дѣлаете? Что вы только дѣлаете, поглядите!!!.. Вѣдь ему гланды нужно вырѣзать, a вы животъ разрѣзали!!! — Гм… да… Заговорился. Ну, все равно разъ разрѣзалъ — поглядимъ: нѣтъ ли тамъ чего?.. — Нѣтъ? — Ничего нѣтъ. Странно. — Разсосалось. — Зашивайте. Ффу! Усталъ. Закурить, что ли… Гдѣ мой портсигаръ? — Да тутъ онъ былъ; недавно только держали. Куда онъ закатился? — Неужто, портсигаръ зашили? — Оказія. Что же теперь дѣлать? — Что, что! Курить — смерть какъ хочется. И потомъ вещь серебряная. Расшивайте скорѣй, пока не разсосался! — Есть? — Нѣтъ. Пусто, какъ въ карманѣ банкрота. — Значить, у кого нибудь другого зашили. Всѣ оперированные здѣсь? — Неужели, всѣхъ a распарывать? — Много ли ихъ тамъ, — шесть человѣкъ! Порите. — Всѣхъ перепороли? — Всѣхъ. — Странно. А вотъ тотъ молодой человѣкъ, что въ двери выглядываетъ. Этого, кажется, пропустили. Эй, вы — какъ васъ? — ложитесь! — Да я… — Нечего тамъ, — не "да я"… Ложитесь. Маску ему. Считайте. — Да я… — Нажимайте маску крѣпче. Такъ. Гдѣ ножъ? Спасибо. — Ну? Есть? — Нѣтъ. Ума не приложу, куда портсигаръ закатился. Ну, очнулись, молодой человѣкъ? — Да я… — Что «вы», что "вы"?! Говорите скорѣе, некогда… — Да я не за операціей пришелъ, a отъ вашей супруги… Со счетомъ изъ башмачнаго магазина. — Что же вы лѣзете сюда? Только время отнимаете! Гдѣ же счетъ? Ложитесь, мы его сейчасъ извлечемъ. — Что вы! Онъ у меня въ карманѣ… — Разрѣзывайте карманъ! Накладывайте на брюки, маску… — Господинъ профессоръ, опомнитесь!.. У меня счетъ и такъ вынимается изъ кармана. Вотъ извольте. — Ага! Извлекли? Зашивайте ему карманъ. — Да я… — Слѣдующій! — бодро кричитъ профессоръ. — Очистите столъ. Это что тутъ такое валяется? — Гдѣ? — Да вотъ тутъ на столѣ. — Гм! Чей-то сальникъ. Откуда онъ? — Не знаю. — Сергѣй Викторовичъ, не вашъ? — Да почему жъ мой?! — огрызается ассистентъ. — Не меня же вы оперировали. Навѣрное, того больного у котораго камни извлекали. — Ахъ, ты жъ, Господи, — вотъ наказаніе! Верните его, скажите пусть захватитъ. — Молодой человѣкъ! Сальничекъ обронили… — Это развѣ мой? — Больше ничей, какъ вашъ. — Такъ что же я съ нимъ буду дѣлать? Не въ рукахъ же его носить… Вы вставьте его обратно! — Эхъ, вотъ возня съ этимъ народомъ! Ну, ложитесь. Вы уже поролись? — Нѣтъ я только зашивался. — Я у васъ не забылъ своего портсигара? — Ей Богу, въ глаза не видалъ… Зачѣмъ мнѣ… — Ну, что-то у васъ глаза подозрительно бѣгаютъ. Ложитесь! Маску! Считайте! Нажимайте! Растягивайте! — Есть? — Что-то такое — нащупывается… Какое то инородное тѣло. Дайте. — Ну? — Постойте… Что это? Нѣтъ, это не портсигаръ. — Бумажка какая-то… Странно… Э, чортъ! Видите? — Ломбардная квитанція! — Ну, конечно: "Подержанный серебряный портсигаръ съ золотыми иниціалами M. K.". Мой! Вотъ онъ куда закатился! Вотъ тебѣ и закатился.. — Хе-хе, вотъ тебѣ и разсосался. — Оборотистый молодой человѣкъ! — Одесситъ, не иначе. — Вставьте ему его паршивый сальникъ и гоните вонъ. Больныхъ больше нѣтъ? — Нѣтъ. — Сюртукъ мнѣ! Ж-живо! Подайте сюртукъ. — Вашъ подать? — А то чей же? — Тутъ нѣтъ никакого сюртука. — Чепуха! Тутъ же былъ. — Нѣтъ!.. Неужели..? — Чортъ возьми, какой неудачный день! Опять сызнова всѣхъ больныхъ пороть придется. Скорѣе, пока не разсосался! Гдѣ фельдшерица? — Нѣтъ ея… — Только что была тутъ! — Не зашили ли давеча ее въ одессита?!. — Неужели, разсосалась?.. — Ну и денекъ!.ДРАМА ВЪ СЕМЬѢ БЫРДИНЫХЪ
Въ богатыхъ аппартаментахъ графа Бырдина раздался болѣзненный стонъ. Съ расширенными отъ ужаса глазами, схватившись за голову, застылъ графъ, и его взглядъ — взглядъ помѣшаннаго — блуждалъ по страницѣ развернутаго иллюстрированнаго журнала. — Да, это такъ, — глухо произнесъ онъ. —Сомнѣній быть не можетъ! Испустивъ проклятіе, графъ схватилъ журналъ и помчался съ нимъ въ будуаръ графини.* * *
Графиня Бырдина — красавица роскошнаго тѣлосложенія лежала на изящной козеткѣ и читала романъ въ желтой оберткѣ, изъ французскаго быта. Ея высокая пышная грудь, какъ волна въ приливъ, вздымалась легкимъ дыханіемъ, бѣлыя полныя руки соперничали нѣжностью съ легкой воздушной матеріей пеньюара, a волнистая линія ведеръ свела бы съ ума самаго записного анахорета. Вотъ какова была графиня Бырдина!* * *
Какъ вихрь, ворвался несчастный графъ въ будуаръ жены. — Полюбуйтесь! — со стономъ произнесъ графъ (они не забывались даже, когда были съ глазу на глазъ и называли другъ друга всегда на "вы"). — Полюбуйтесь. Читали! — Что такое? — привстала встревоженная графиня. — Какое нибудь несчастье? — Да ужъ… счастьемъ назвать это трудно! — горько произнесъ графъ. Графиня судорожно схватила журналъ и на великолѣпномъ французскомъ языкѣ прочла указанное мужемъ мѣсто: — "Въ предстоящемъ зимнемъ сезонѣ модными сдѣлаются опять худыя женщины. Полныя фигуры, такъ нашумѣвшія въ прошломъ сезонѣ, по всѣмъ признакамъ, несомнѣнно, должны выйти изъ моды". Тихо сидѣла графиня, склонивъ голову подъ этимъ неожиданнымъ грубымъ ударомъ. Ея потупленный взоръ остановился на туфелькахъ полной прекрасной ножки ея, нескромно обнаженной пеньюаромъ больше, чѣмъ нужно… Съ туфелекъ взоръ перешелъ на колѣни, на прекрасный достойный рѣзца Праксителя станъ, и замеръ этотъ взоръ на высокой волнующейся груди. И болѣзненный стонъ вырвался у графини. Какъ подкошенная, склонилась она къ ногамъ графа, обнимая его колѣни. Моментъ былъ такой ужасный, что оба, сами того не замѣчая, перешли на "ты". — Простишь ли ты меня, любимый?! Пойми же, что я не виновата!! О, не покидай меня! Мрачно сдвинувъ брови, глядѣлъ графъ неотступно куда-то въ уголъ. — О, не гляди такъ! — простонала графиня… — Ну, хочешь уйдемъ отъ свѣта! Я послѣдую за тобой, куда угодно. — Ха-ха-ха! — болѣзненно разсмѣялся графъ — "куда угодно"… Но, вѣдь, и мода эта проникнетъ куда угодно. Нигдѣ не найдемъ мы мѣста, гдѣ на насъ бы смотрѣли безъ насмѣшки и язвительности. Всѣми презираемые, будемъ мы влачить бремя нашей жизни. О, Боже! Какъ тяжело!! — Послушай… — робко прошептала графиня. — А, можетъ быть, все обойдется… — Обойдется? — сардонически усмѣхнулся графъ. — Скажи: считался ли до сихъ поръ нашъ домъ самымъ свѣтскимъ, самымъ моднымъ въ столицѣ? — О, да! — вырвалось у графини. — Чѣмъ же теперь будутъ считать нашъ домъ, если я покажу имъ хозяйку, въ самомъ началѣ сезона уже вышедшей изъ моды, какъ шляпка на головѣ свояченицы устьсысольскаго околодочнаго?! Что вы на это скажете, графиня? — О, не презирай меня, — зарыдала графиня. — Я постараюсь, я… я сдѣлаю все, чтобы похудѣть… Графъ молча всталъ, холодно поцѣловалъ жену въ лобъ и вышелъ изъ будуара.* * *
Завѣдующая "институтомъ красоты" встрѣтила графа Бырдина очень радостно, но сейчасъ же осѣклась, увидѣвъ его мрачное разстроенное лицо. — Графъ! — вскричала она. — Ваша супруга… — Увы! — глухо произнесъ графъ. Онъ вынулъ журналъ, показалъ его притихшей хозяйкѣ и потомъ, сложивъ умоляюще руки, простоналъ: — Вы! На васъ вся надежда! Помогите… Послѣ долгаго раздумья и перелистыванія десятка спеціальныхъ книгъ, завѣдующая «институтомъ» вздохнула и рѣшительно произнесла: — Выходъ одинъ: вашей женѣ нужно похудѣть. — Но какъ? Какъ? — Одного режима и діеты мало. Вамъ нужно еще почаще ее огорчать… — Хорошо, — произнесъ графъ, и мучительная, страдальческая складка залегла на челѣ его. — Будетъ исполнено. Я люблю ее, но… будетъ исполнено!* * *
Въ тотъ же день графъ, зайдя къ женѣ, усѣлся на краю козетки и безо всякихъ предисловій началъ: — Подвинься, чего тутъ разлеглась! — Графъ! — кротко сказала жена. — Опомнитесь!.. — Я уже сорокъ лѣтъ, какъ графъ, — сурово прорычалъ графъ. — Но до сихъ. поръ не понимаю: какъ это люди могутъ цѣлыми днями валяться на козеткахъ, ровно ни черта не дѣлая, кромѣ чтенія глупѣйшихъ романовъ. Графиня тихо заплакала. — Да право! Работать нужно, матушка, хлѣбъ зарабатывать, a не висѣть на шеѣ у мужа. — Графъ! Что вы говорите! Вѣдь у насъ около трехсотъ тысячъ годового дохода… зачѣмъ же мнѣ работать? — Зачѣмъ? А затѣмъ, что ты дура, вотъ и все. — Графъ!?!!.. — Вотъ ты мнѣ еще похнычешь!.. Дамъ по башкѣ, такъ перестанешь хныкать. Графъ всталъ, холодно сложилъ на груди руки и сказалъ: — Да, кстати! Я завелъ вчера любовницу, такъ ты тово… не очень-то много о себѣ воображай. Красивая канашка. Хо-хо-хо! — Графъ!! — Заладила сорока Якова: графъ да графъ! Думаю начать пить, a вечеромъ поѣду въ клубъ. Начну отъ нечего дѣлать нечисто играть. Выиграю деньги и обезпечу своихъ незаконныхъ ребятъ. Восемь-то ртовъ — всѣ ѣсть хотятъ! Не хнычь, тебѣ говорятъ! Давно я тебя за косы не таскалъ, подлюку?! Пробормотавъ гнусное проклятіе, графъ выбѣжалъ изъ будуара. И тутъ на лицѣ его написалось страшное страданіе. — О, моя бѣдная! О, моя любимая, — шептали его поблѣднѣвшія уста. — Для нашего общаго блага дѣлаю я это. Онъ прошелъ къ себѣ въ кабинетъ, позвалъ всю мужскую и женскую прислугу и далъ всѣмъ точныя инструкціи, какъ имъ относиться къ графинѣ и какъ съ ней разговаривать.* * *
Точно тѣнь, бродила блѣдная похудѣвшая графиня по своимъ обширнымъ аппартаментамъ. Робко поглядывала она на двери кабинета мужа, но войти боялась… Встрѣтила слугу Григорія, стиравшаго пыль съ золоченыхъ креселъ. — Григорій, баринъ у себя? — А чортъ его знаетъ, — отвѣчалъ Григорій, сплевывая на коверъ. — Что я сторожъ ему, что ли? — Григорій! Вы пьяны? — Не на твои деньги напился! Тоже фря выискалась. Видали мы такихъ! Почище даже видали. — Ульянъ! Степанъ! Дорофей! возьмите Григорія — онъ пьянъ. — Сдурѣли вы, что ли, матушка, — наставительно сказалъ старый съ сѣдыми бакенами дворецкій Ульянъ, входя въ гостиную. — Кричитъ тутъ, сама не знаетъ, чего. Нечего тутъ болтаться, вишь, человѣкъ работаетъ! Ступай себѣ въ будуваръ, пока не попало. Внѣ себя отъ гнѣва, сверкая глазами, влетѣла графиня въ кабинетъ графа, писавшаго какія-то письма. — Это еще что такое?! — взревѣлъ графъ, бросая въ жену тяжелымъ прессъ-папье. — Вонъ отсюда!! Всякія тутъ еще будутъ ходить. Пошла, пошла, вѣдьма кіевская! И когда жена, рыдая, убѣжала, графъ съ мучительнымъ вздохомъ снова обратился къ письмамъ… Онъ писалъ: "Уважаемая баронесса! Къ сожалѣнію, долженъ сказать вамъ, что двери нашего дома для васъ закрыты. Послѣ всего происшедшаго (не буду о семъ распространяться) ваше появленіе на нашихъ вечерахъ было бы оскорбленіемъ нашего дома. Графъ Бырдинъ". "Княгиня! Надѣюсь, вы сами поймете, что вамъ бывать у насъ неудобно. Почему? Не буду объяснять чтобы еще больше не обидѣть васъ. Такъ-то-съ! Графъ Бырдинъ". — Хорошія онѣ обѣ, — печально прошепталъ графъ. — Обѣ хорошія — и баронесса, и княгиня. — Но что же дѣлать, если въ нихъ пудовъ по пяти слишкомъ. А графиня таяла, какъ свѣча. Даже самъ графъ Бырдинъ сталъ поглядывать на нее одобрительно и однажды даже похлопалъ по костлявому плечу. Скелетикъ мой, — нѣжно прошепталъ онъ.* * *
Жуткій нечеловѣческій стонъ раздался въ роскошныхъ аппартаментахъ графа. Остановившимися отъ ужаса глазами глядѣлъ графъ на страшныя, роковыя строки свѣжаго номера иллюстрированнаго журнала… Строки гласили:"Какъ быстро мѣняется въ наше время всесильная царица-мода! Только три мѣсяца тому назадъ мы сообщали, что устанавливается прочная мода на худыхъ женщинъ — и что же! Только три мѣсяца продержалась эта мода и канула въ вѣчность, уступивъ дорогу побѣдоносному шествію женщинъ рубенсовскаго типа, съ широкими мощными бедрами, круглыми плечами и полными круглыми руками. Ave, modes et robes для полныхъ женщинъ!!"— Все погибло? — простоналъ графъ. — Я отказалъ отъ дому рубенсовской баронессѣ и тиціановской княгинѣ, a онѣ были бы украшеніемъ моего дома. Я извелъ жену, свелъ на нѣтъ ея прекрасное пышное тѣло… Увы, мнѣ! Поправить все? Но какъ? До сезона осталось 2 недѣли… Что скажутъ?! Мужественной рукой вынулъ онъ изъ роскошнаго футляра остро-отточенную бритву…
* * *
Чье это хрипѣнье тамъ слышится? Чья алая кровь каплетъ на дорогой персидскій коверъ? Чьи ослабѣвшія руки судорожно хватаются за ножку кресла? Графское это хрипѣнье, графская кровь, графскія руки… И не даромъ поэтъ писалъ: "Погибъ поэтъ, невольникъ чести"… Спи спокойно!* * *
На похоронахъ платье графини Бырдиной было отдѣлано чернымъ валаньсеномъ, a сама она была отдѣлана на обѣ корки свѣтскими знакомыми за то, что погубила мужа, и за то, что не модная.* * *
Кладбище мирно дремлетъ… Тихо качаютъ ивы надъ могилой своими печальными верхушками: — Дуракъ ты, молъ, дуракъ!..ОТЧАЯННЫЙ ЧЕЛОВѢКЪ
I.
…Поѣздъ тронулся. Мы помѣстились трое въ рядъ на мягкомъ вагонномъ диванѣ: я у окна, мой пріятель Незапяткинъ по-срединѣ, а по правую его руку — какой-то неизвѣстный намъ человѣкъ, съ быстрыми черными глазами, потонувшими въ темно-синихъ впадинахъ. Одѣтъ онъ былъ въ черный сюртукъ, a на шеѣ было намотано такой неимовѣрной длины кашне, что шея, голова и плечи напоминали гигантскую катушку нитокъ. Едва поѣздъ тронулся, какъ я вынулъ изъ кармана журналъ и, примостившись поближе къ окну, погрузился въ чтеніе. — Какъ мы мало заботимся о своемъ здоровьѣ, — замѣтилъ вдругъ незнакомецъ, обернувшись ко мнѣ съ самымъ привѣтливымъ видомъ. — А что? — Да вотъ, напримѣръ, вы читаете… Знаете-ли вы, что чтеніе въ вагонѣ поѣзда, находящагося въ движеніи — гибель для глазъ. — Ну, ужъ и гибель! — Вотъ, вотъ! всѣ вы, господа, такъ разсуждаете… Мнѣ говорилъ одинъ нѣмецкій ученый профессоръ, что чтеніе въ вагонѣ — это ядъ для человѣческаго глаза. Лучше, говорилъ онъ, сразу взять и выжечь свои глаза кислотой, чѣмъ губить ихъ въ нѣсколько пріемовъ. Ужасъ! — Да въ чемъ же тутъ вредъ? — А какъ же. Какъ вамъ извѣстно, хрусталикъ глаза состоитъ изъ свѣтлой безцвѣтной жидкости, находящейся въ особомъ резервуарѣ. И вотъ если вы напрягаете хрусталикъ, то находящаяся въ немъ жидкость въ связи съ колебательными движеніями вагона начинаетъ постепенно высыхать… А въ связи съ этимъ высыханіемъ начинаетъ съеживаться и коробиться резервуаръ; яблоко глаза дѣлается не круглымъ, упругимъ и плотнымъ, какъ теперь, a вялымъ и мягкимъ, будто бурдюкъ, изъ котораго вылили вино. И вотъ однажды утромъ вы просыпаетесь и — простите за дешевый каламбуръ — вдругъ видите, что ничего не видите. Вотъ вы сейчасъ, напримѣръ, ощущаете нѣкоторую сухость въ глазу? — Да… Какъ будто… Немножко. — Ну, вотъ!.. Начинается… Извольте видѣть. Онъ замолчалъ. Я быстро перелисталъ журналъ, сразу увидѣлъ, что чтеніе тамъ было неинтересное и, поэтому, свернувъ его въ трубку, положилъ на верхнюю полочку. — Разрѣшите мнѣ посмотрѣть вашъ журналъ, — попросилъ незнакомецъ. — Пожалуйста! Только почему вы-то будете портить себѣ глаза? — Ахъ, я въ этомъ отношеніи совершеннѣйшій безумецъ. Такъ разстраивать себѣ здоровье, какъ я — можетъ только самоубійца. Однажды мнѣ дали кокаинъ и что-же! Я сталъ его глотать чуть не чайными ложками. Въ Самарѣ я купался прошлымъ лѣтомъ въ проруби, a въ Петроградѣ мнѣ случалось пользоваться папиросами, вынутыми изъ кармана умершаго чумного. Незапяткинъ всплеснулъ руками. — Господи, какой ужасъ! Кровь холодѣетъ. — Еще-бы. Конечно, есть опасности явныя и есть тайныя. Вотъ, напримѣръ, вы сидите у окна. Знаете-ли вы что сквозь невидимый простымъ глазомъ щели въ рамѣ все время тянетъ тоненькій, какъ комариное жало сквознякъ, который, какъ стальная иголочка, впивается въ легкія. Легочные пузырьки, охлаждаясь, лопаются, появляются сгустки, кровохарканье и… — Что-жъ дѣлать, — съ блѣдной неискусно сдѣланной улыбкой возразилъ я. — Кому-нибудь, все равно, приходится сидѣть у окна. — Да давайте я сяду, — простымъ тономъ, какимъ вообще говорятся геройскія вещи, — сказалъ незнакомецъ. — Однако, ваши легкія… — Э! Мнѣ-ли жалѣть ихъ… Однажды въ Константинополѣ я два дня пробродилъ во время жестокихъ морозовъ въ одномъ пиджачкѣ. Въ Астрахани познакомился съ однимъ заклинателемъ змѣй… Ну-да чего тамъ говорить! Идите на мое мѣсто. Мы пересѣли. — Ну, знаете, — покачивая головой въ тактъ движенію вагона и обращаясь къ незнакомцу, замѣтилъ Незапяткинъ. — Онъ мой пріятель, я знаю его съ дѣтства, люблю его, но и я бы не сталъ такъ рисковать своей шкурой за другого. — Э! Стоитъ-ли говорить объ этомъ, — махнулъ рукой незнакомецъ. Подсѣлъ поближе къ окну, развернулъ мой журналъ и погрузился въ чтеніе.II.
Ѣзда въ вагонѣ безъ чтенія — очень скучная штука, Незнакомецъ читалъ, a мы съ Незапяткинымъ клевали носомъ, изрѣдка перебрасываясь лѣнивыми отрывочными фразами. — Когда будемъ въ Тифлисѣ? — Э! Еще не скоро. — Время-то какъ тянется. — Да ужъ. — Душно въ вагонѣ. — Да. — Всюду зима, a тутъ весна. — Это вѣрно. — Смотри, какія деревья. — Да. Большія. Дочитавъ журналъ, незнакомецъ вернулъ его мнѣ, зѣвнулъ и сладко потянулся. — Эхъ, поспать бы теперь!.. Онъ посмотрѣлъ на Незапяткина и сказалъ: — Это самая подлая дорога въ Россіи. — Почему? — Почти каждый день столкновенія поѣздовъ. — Что вы говорите! Почему-же въ газетахъ не пишутъ? — Скрываютъ. Вы сами понимаете… Гмъ! Да. Сколько жертвъ! — Жуткая вещь! — замѣтилъ Незапяткинъ, съ тревогой поглядывая на меня. — А еще-бы! — Самое скверное то, — сказалъ незнакомецъ, — что вагоны понастроены этакими закоулочками. Вотъ такъ, какъ мы сидимъ, — случись столкновеніе — пиши пропало! — Почему? — А какъ же! Смотрите: наши колѣнки почти упираются въ стѣнку вагона. Представьте себѣ, на насъ налетѣлъ поѣздъ! Сейчасъ-же стѣна сосѣдняго вагона хлопаетъ по нашей стѣнѣ, a наша стѣна по нашимъ собственнымъ колѣнямъ. Давленіе въ нѣсколько сотъ атмосферъ. — А что-же… случится? — тихо спросилъ Незапяткинъ, поглядывая на стѣнку вагона широко открытыми глазами. — Какъ, что? Ноги ваши отъ удара моментально вонзаются въ вашъ животъ, выдавливаютъ оттуда печень, кишки, и вы складываетесь, какъ подзорная труба. Да-съ, знаете… Непріятно почувствовать собственную берцовую кость въ томъ мѣстѣ, гдѣ опредѣлено природой быть только легкимъ и сердцу. Мы, подавленные, молчали. — Тазъ, конечно, вдребезги. Въ куски. И самое ужасное, что съ этого рода увѣчьями живутъ еще по три, четыре дня. — Ну, a предположимъ, — спросилъ Незапяткинъ, — если пассажиръ въ моментъ столкновенія стоялъ въ корридорѣ? Опасность для него такая-же? — Ничего подобнаго? Вы сами понимаете, что опасны не боковыя стѣнки, a передняя и задняя. Я зналъ въ Новоузенскѣ одного человѣка, который, единственный изъ сотни, остался живъ только потому, что бродилъ во время крушенія по корридору вагона. Семеновъ его фамилія. Электротехникъ. Мы съ Незапяткинымъ молча поглядѣли другъ другу въ глаза и, безъ словъ, поняли одинъ другого. Посидѣли для приличія еще минуты три, a потомъ я сказалъ: — Совсѣмъ нога затекла. Пройтись, что-ли. — И я, — вскочилъ Незапяткинъ. — Пойдемъ покуримъ.III.
Когда мы вышли въ корридоръ, Незапяткинъ сказалъ, подмигнувъ: — А ловко я это насчетъ куренія ввернулъ. Такъ то просто — было неудобно выйти. Онъ могъ бы подумать: трусы, молъ. Испугались. Вѣрно? — Конечно. — А у него, однако, дьявольскіе нервы. Дѣйствительно, сознавать, что каждую минуту тебя можетъ исковеркать, зажать, какъ торговую книгу въ копировальномъ прессѣ — и въ то же время хладнокровно разсуждать объ этомъ. — Посмотри-ка, что онъ дѣлаетъ? Незапяткинъ пошелъ взглянуть на нашего сумасброда и, вернувшись, доложилъ: — Лежитъ чивой-то на диванѣ съ закрытыми глазами. — Давай станемъ тутъ. Ближе къ срединѣ. — А симпатичный онъ. Вѣрно? — Да. Милый. Такой… предупредительный. Чѣмъ дальше, тѣмъ душнѣе было въ вагонъ. Чувствовалось приближеніе юга. — Что, если мы откроемъ окно? — прервалъ я. — Въ степи такая теплынь. — Не открываются окна. Вагонъ еще на зимнемъ положеніи. — Постой… А вотъ это окно! У него, кажется, эта задвижка еле держится. Ну-ка, потяни. — Ножичкомъ-бы. Не увидитъ никто? — Ничего. Потомъ скажемъ, что нечаянно. Рама съ легкимъ стукомъ упала — и намъ въ лицо пахнула сладкая прохлада напоенной ранними весенними ароматами степи. — Какой воздухъ! Чувствуешь! Вотъ, что значить Кавказъ! — Бальзамъ! Мощныя горы рисовались вдали легкими туманно голубыми призраками. Лаской вѣяло отъ теплаго воздуха и жирной пахучей земли. … Часа два простояли мы такъ, почти не разговаривая, разнѣженные, задумчивые. Сзади насъ раздался голосъ: — Что это вы тутъ дѣлаете? Нашъ сосѣдъ по дивану стоялъ за моей спиной. — Чувствуете, какой воздухъ? — спросилъ я. — Да. Попробую-ка и я открыть другое окошечко. — Нѣтъ, — возразилъ Незапяткинъ. — Всѣ окна задѣланы по зимнему положенію. Это единственное. — Вотъ онъ, Кавказъ-то! — задумчиво замѣтилъ не знакомецъ. — Красивый, экзотическій, какъ змѣя-пифонъ, но и ядовитый, какъ эта змѣя! Такъ-же могущей ужалить. — Почему? — Кавказъ-то? Вѣдь это разбойничья страна. Вотъ вы, напримѣръ, стоите у окна, тихо бесѣдуете, и вдругъ изъ-за того камня — бацъ! Пуля въ високъ, и вы безъ крика валитесь на полъ. — Кто-же это… можетъ? — Ясно, какъ день: туземцы. Да вотъ вчера въ газетахъ… не читали газетъ? — Нѣтъ. — Ну, какъ же. Такимъ точно образомъ стоялъ еврей, настройщикъ роялей, у открытаго окна. "Свѣжимъ воздухомъ дышалъ…" Бацъ! И не пикнулъ. Айзенштукъ фамилія. — Да за что же, Господи! — Абреки. Это у нихъ молодечество. Кто больше пассажировъ настрѣляетъ, тотъ большимъ уваженіемъ въ аулѣ пользуется. Кто меньше десятка уложилъ, за того ни одна дѣвушка замужъ не пойдетъ. — Чортъ знаетъ что! Закроемъ окно, Незапяткинъ, — А позвольте-ка, я рискну, — хладнокровно сказалъ незнакомецъ, облокачиваясь на узенькій подоконникъ. — Послушайте… если меня тяпнетъ пуля… возьмите мои вещи и отошлите въ Тифлисъ на Головинскій проспектъ, 11 — Михайленко. Никогда я до сихъ поръ не видѣлъ, чтобы завѣщанія составлялись съ такимъ самообладаніемъ и быстротой. Для очистки совѣсти мы попытались уговорить нашего сумасброда отойти отъ рокового окна, но онъ былъ непреклоненъ.IV.
Выходя въ Тифлисѣ изъ вагона, мы наткнулись на высокую красивую даму, встрѣчавшую нашего сумасброда. — Ну, какъ доѣхалъ? — спросила она, цѣлуя его. — Замѣчательно. Пока попадаются такіе поразительные спутники, какъ эти двое (онъ указалъ на насъ) — по русскимъ желѣзнымъ дорогамъ еще можно ѣздить. Усаживаясь на извозчика, Незапяткинъ сказалъ мнѣ: — Слышалъ? говоритъ: поразительные… Мы ему навѣрное, тоже понравились? Какъ ты думаешь? Я пожалъ плечами. А чѣмъ-же мы плохи?ПЕРВЫЙ АНЕКДОТЪ ОБО МНѢ
Недавно я съ ужасомъ прочелъ два анекдота объ извѣстныхъ людяхъ. Первый былъ о покойномъ генералѣ Драгомировѣ. Вотъ онъ — буквально: "Какъ извѣстно, Драгомировъ отличался остроуміемъ и находчивостью. Одинъ знакомый какъ-то спросилъ его: — Что бы вы сдѣлали, если бы завтра получили извѣстіе, что турки перешли границу и находятся уже подъ Кіевомъ? Ни слова не говоря, Драгомировъ снялъ съ пальца дорогое обручальное кольцо съ великолѣпнымъ брилліантомъ и сказалъ знакомому: — Надѣньте это кольцо себѣ на ногу. — Но это невозможно! — отвѣчалъ, вскрикнувъ, удивленный знакомый. — Вотъ также невозможно, чтобы турки осмѣлились напасть на Россію, — хладнокровно отвѣтилъ покойникъ. Эта манера рѣзко и прямолинейно, не стѣсняясь ни чѣмъ, говорить то, что онъ думаетъ, создала ему много враговъ, чего нельзя сказать объ окружающихъ". Второй анекдотъ такой: "Покойный поэтъ Минаевъ отличался замѣчательнымъ искусствомъ говорить экспромты. Вотъ одинъ изъ лучшихъ его экспромтовъ, сказанныхъ на похоронахъ извѣстнаго въ то время желѣзнодорожнаго строителя М., отличавшагося всѣмъ извѣстной слабостью къ слабому полу, который имѣлъ нѣсколько побочныхъ семействъ, кромѣ прямого. Именно, увидѣвъ погребальную колесницу съ трупомъ покойника, онъ сказалъ находившемуся тутъ же актеру, Б., большому любителю кутнуть и пріятелю начинавшаго входить въ моду Достоевскаго: О, человѣче! Былъ ты глупъ – Теперь лежитъ предъ нами трупъ. Покойся, милый прахъ, до радостнаго утра, Пока червякъ не съѣлъ твое все нутро. Остроумные экспромты извѣстнаго поэта доставляли ему въ свое время множество враговъ".* * *
Выше я сказалъ, что прочелъ эти два анекдота съ ужасомъ. Дѣйствительно — вдумайтесь въ смыслъ всей этой полуграмотной чепухи: вплетаетъ ли она новые лавры въ чудесные вѣнки, которыми увѣнчаны оба "извѣстныхъ покойника". И прочтя эти безсмысленныя строки, я, по ассоціаціи, призадумался надъ своей будущей судьбой. Дѣйствительно: вчера въ одной изъ газетъ передъ моимъ именемъ я впервые увидѣлъ пряное, щекочущее слово: "извѣстный". Странное слово… Странное ощущеніе… Итакъ — я "извѣстный".. Неужели? Я человѣкъ по характеру очень скромный, и никогда не думалъ о себѣ этого… Ну — пишу. Ну — читаютъ. Но чтобы все это было до такой степени — вотъ ужъ не представлялъ себѣ! И тутъ же я понялъ — какую громадную отвѣтственность налагаетъ на меня это слово. — Дѣйствительно — когда я былъ неизвѣстный — пиши какъ хочешь, о чемъ хочешь и когда хочешь, ѣшь, какъ всѣ люди ѣдятъ, ходи въ толпѣ, толкаясь, какъ и другіе толкаются, и если на твоемъ пути завязалась между двумя прохожими драка, — ты можешь остановиться, полюбоваться на эту драку или даже, въ зависимости отъ темперамента — принять въ ней дѣятельное участіе, защищая угнетенную, по твоему мнѣнію, сторону. А въ новомъ положеніи съ титуломъ — "извѣстный" попробуй-ка! Когда ѣшь — всѣ смотрятъ тебѣ въ ротъ. Вмѣсто большого куска откусываешь маленькій кусочекъ, мизинецъ отставляешь, стараясь держать руку изящнѣе, и косточки отъ цыпленка уже не выплевываешь беззаботно на край тарелки (скажутъ — некрасиво), а, давясь, жуешь и проглатываешь, какъ какой-нибудь оголодавшій сеттеръ. Съѣшь лишній кусокъ — всѣ глазѣющіе скажутъ — обжора. Покажешься подъ руку со знакомой барышней — развратникъ. Заступишься въ уличной дракѣ за угнетеннаго — всѣ закричатъ: буянъ, драчунъ! ("Навѣрное, пьянъ былъ!.. Вотъ они, культурные писатели… А еще извѣстный! Нѣтъ, Добролюбовъ, Бѣлинскій и Писаревъ въ драку бы не полѣзли"). И, благодаря этому, столько народа, заслуживающаго быть битымъ, остается не битымъ, что нравы грубѣютъ, и жизнь дѣлается еще тяжелѣе. Наибольшая же трагедія — это тѣ анекдоты о моемъ умѣ, находчивости и сообразительности, которые будутъ разсказываться и приводиться въ газетахъ (отдѣлѣ "смѣсь") послѣ моей смерти… Воображаю: "Извѣстный (разъ другіе писали, могу же и я написать?) писатель Аркадій Аверченко отличался дьявольской сообразительностью и находчивостью. Одинъ знакомый спросилъ его: — Кто, по-вашему, выше — Шекспиръ или Гѣте? — Мой портной Кубакинъ, — отвѣчалъ остроумный писатель. — Почему? — изумился ничего не подозрѣвавшій знакомый. — Потому, — улыбнулся покойникъ, — что онъ чуть не трехъ аршинъ росту. Такими язвительными отвѣтами покойный юмористъ нажилъ массу враговъ среди сильныхъ міра сего".* * *
Конечно, никто изъ насъ не застрахованъ отъ такихъ «анекдотовъ», но я сдѣлаю слабую попытку застраховаться отъ нихъ. Именно я рѣшилъ записывать самъ всѣ тѣ будущіе анекдоты, которые должны печататься послѣ моей смерти. Для начала позволяю себѣ привести одинъ анекдотъ-фактъ обо мнѣ, имѣвшій мѣсто не болѣе мѣсяца тому назадъ.Изъ воспоминаній о покойномъ Аверченко.
Какъ извѣстно, покойный писатель любилъ въ хорошую минуту весело подшутить надъ своимъ ближнимъ, что доставляло ему много враговъ и тайныхъ недоброжелателей. Приводимъ слѣдующій случай, правдивость котораго могутъ удостовѣрить многіе, пережившіе бѣднаго, безвременно погибшаго писателя… Однажды, будучи застигнутъ въ пути снѣжными заносами и отсиживаясь на какой-то глухой станціи, покойный писатель горько жаловался сосѣдямъ по вагону на то, что если пройдутъ еще сутки, то всѣмъ придется голодать. Одинъ актеръ, сидѣвшій около, сталъ подтрунивать надъ Аверченко и, въ концѣ концовъ, заявилъ: — Вѣдь завтра намъ всѣмъ уже придется бросать жребій — кому изъ насъ быть съѣденнымъ… Что вы скажете, Аркадій Тимофеевичъ, если жребій падетъ на васъ и мы васъ съѣдимъ?.. — Что я скажу? — отвѣтилъ, улыбаясь, симпатичный покойникъ. — Я скажу, что въ такомъ случаѣ рискую очутиться въ дуракахъ.Въ тотъ моментъ никто не понялъ этого загадочнаго отвѣта, но въ послѣдніе годы онъ детально разъясненъ комментаторами писателя. Вотъ, читатели, единственный пока анекдотъ обо мнѣ. Нравится анекдотъ или нѣтъ — это другой вопросъ: Но что онъ правдивъ — за это ручаюсь. Пріятно быть болѣе предусмотрительнымъ, чѣмъ такіе умные люди, какъ генералъ Драгомировъ и поэтъ Минаевъ.
КАКЪ ЖЕНИЛСЯ ПОНАСЮКЪ
I.
— Будете? — Гдѣ? — На вечеринкѣ у Мыльникова. — Ахъ, да. Я и забылъ, что нынче суббота — день обычной вечеринки у Мыльникова. — Ошибаетесь. Сегодня вечеринка у Мыльникова именно — не обычная. — А какая? — Необычная. — Что же случится на этой вечеринкѣ? — Панасюкъ будетъ разсказывать, какъ онъ женился. — Подумаешь — радость. Кому могутъ быть интересны матримоніальные курбеты Панасюка?.. — Съ луны вы свалились, что ли? Неужели вы ничего не слышали о знаменитой женитьбѣ Панасюка? — Не слышалъ. А въ чемъ дѣло? — Я, собственно, и самъ не знаю. Слышалъ только, что исторія потрясающая. Вотъ сегодня и услышимъ, — Что жъ… Пожалуй, пойду. — Конечно, приходите. Мыльниковъ говорить, что это нѣчто грандіозное.II.
Послѣ этого разговора я, все таки, немного сомнѣвался, стоитъ ли идти на разглагольствованія Панасюка. Но утромъ въ субботу мнѣ встрѣтился Передрягинъ, и между нами произошелъ такой разговоръ: — Ну, что у васъ новаго? — спросилъ я. — Да вотъ сегодня бенефисъ жены въ театрѣ. Новая пьеса идетъ. — Значитъ, вы нынче въ театрѣ? — Нѣтъ. У меня, видите ли, тесть именинникъ. — Ага. У тестя, значитъ, будете? — Нужно было бы, да не могу. Долженъ провожать нынче начальника. Онъ заграницу ѣдетъ. — Чудакъ вы! Такъ вы бы и сказали просто, что провожаете начальника. — Я его не провожаю. Я только сказалъ, что надо было бы. А, къ сожалѣнію, не смогу его проводить. — Что же вы, наконецъ, будете дѣлать?! — Вотъ тебѣ разъ! Будто вы не знаете!.. Да вѣдь нынче Панасюкъ у Мыльникова будетъ о своей женитьбѣ докладывать. — Тьфу ты, Господи! Рѣшительно вы съ ума сошли съ этимъ Панасюкомъ. Что особеннаго въ его женитьбѣ? — Это нѣчто Гомеровское. Нѣчто этакое Шекспировское. — Что же именно? — Не знаю. Сегодня вотъ к услышимъ. Тутъ же я окончательно рѣшилъ идти слушать Панасюка.III.
У Мыльникова собралось человѣкъ двадцать. Было душно, накурено. Панасюка, какъ рѣдкаго звѣря, загнали въ самый уголъ, откуда и выглядывала его острая лисья мордочка, щедро осыпанная крупными коричневыми веснушками. Нетерпѣніе росло, a Панасюкъ и Мыльниковъ оттягивали начало представленія, ссылаясь на то, что еще не всѣ собрались. Наконецъ, гулъ нетерпѣливыхъ голосовъ разрѣшился взрывомъ общаго негодованія, и Панасюкъ далъ торжественное обѣщаніе начать разсказъ о своемъ бракѣ черезъ десять минутъ, независимо отъ того, всѣ ли въ сборѣ, или нѣтъ. — Браво, Панасюкъ. — Благослови тебя Богъ, дуся. — Не мучай насъ долго, Панасюченочекъ. Тутъ же разнеслась среди собравшихся другая сенсація: разсказъ Панасюка будетъ исполненъ въ стихахъ. Панасюка засыпали вопросами: — Какъ? Что такое? Развѣ ты поэтъ, милый Панасюкъ? Отчего же ты до сихъ поръ молчалъ? Мы бы тебѣ памятникъ поставили! Поставили бы тебя на кусокъ гранита, облили бы тебя жидкимъ чугуномъ — и стой себѣ на здоровье и родителямъ на радость. — Я, господа, конечно, не поэтъ, — началъ Панасюкъ съ сознаніемъ собственнаго достоинства, — но есть, господа, такія вещи, такія чудеса, которыя прозой не передашь. И въ данномъ случаѣ, по моему, человѣкъ, испытавшій это; если даже онъ и не поэтъ — все-таки, онъ обязанъ сухую скучную прозу переложить въ звучные стихи!!! — А стихи, дѣйствительно, звучные? — спросилъ осторожный Передрягинъ. — Да, звучности въ нихъ не мало, — неопредѣленно отвѣтилъ Панасюкъ. — Вотъ вы сами услышите… — Да ужъ пора, — раздался ревъ голосовъ. — Десять минутъ прошло. — Разсказывайте, Панасюкъ! — Декламируй, Панасище. — Извольте, — согласился Панасюкъ. — Садитесь, господа, всѣ — такъ удобнѣе. Только предупреждаю: если будете перебивать — перестану разсказывать! — О, не томите насъ, любезный Панасюкъ. Мы будемъ тихи, какъ трупы въ анатомическомъ театрѣ. — И внимательны, какъ французъ къ хорошенькой женщинѣ! — Панасюкъ, не терзайте! — Начинаю, господа. Тихо!IV.
Панасюкъ дернулъ себя за уголъ воротника, пригладилъ жидкіе бѣлые волосы и началъ глухимъ торжественнымъ голосомъ:Какъ я женился.
Я, не будучи поэтомъ,
Разскажу, что прошлымъ лѣтомъ,
Жилъ на дачѣ я въ Терновкѣ,
Повинуясь капризу судьбы-плутовки.
Какъ-то былъ тамъ вечеръ темный,
И ошибся дачей я…
Совершилъ поступокъ нескромный
И попалъ въ чужую дачу, друзья.
Вяжу комнату я незнакомую…
Вдругъ — издали шаги и голоса!!
И полѣзъ подъ кровать я, какъ насѣкомое,
Абсолютно провелъ тамъ два часа.
Входитъ хозяинъ, a въ рукѣ у него двустволка…
V.
Какъ я женился.
Я, не будучи поэтомъ,
Разскажу, что прошлымъ лѣтомъ
Жилъ на дачѣ я въ Терновкѣ,
Повинуясь капризу судьбы-плутовки.
Какъ-то былъ тамъ вечеръ темный,
И ошибся дачей я…
Совершилъ поступокъ нескромный
И попалъ въ чужую дачу друзья.
Вижу комнату я незнакомую,
Вдругъ — издали шаги и голоса!!
И полѣзъ подъ кровать я, какъ насѣкомое,
Абсолютно провелъ тамъ два часа.
Входитъ хозяинъ, a въ рукѣ у него двустволка…
VI.
И снова началъ Панасюкъ: — Какъ я женился. Онъ благополучно прочелъ первые десять строкъ… Когда началъ одиннадцатую — нахмурилъ предостерегающе брови и подозрительно поглядѣлъ на Туберкуленку и Магарычева.Наконецъ, дошелъ до потрясающаго мѣста:
И полѣзъ подъ кровать я, какъ насѣкомое,
Абсолютно провелъ тамъ два часа.
Входить хозяинъ, a въ рукѣ у него дву… ствол…
VII.
Почти полчаса пришлось умолять Панасюка снова начать свою захватывающую повѣсть о томъ, какъ онъ женился. Клялись всѣ, били себя въ грудь, гарантировали Панасюку полное спокойствіе и тщательное наблюденіе за неспокойнымъ элементомъ. И снова загудѣлъ глухой измученный голосъ Панасюка:Какъ я женился.
Я, не будучи поэтомъ,
Разскажу, что прошлымъ лѣтомъ…
VIII.
Долго уговаривали Панасюка; долго ломался Панасюкъ. Наконецъ, началъ съ торжественной клятвой, что "это въ самый, самый послѣдній разъ": Какъ я женился. Я, не будучи поэтомъ, Разскажу… Каменныя лица были у слушателей; мертвымъ покоемъ вѣяло отъ нихъ. …Вижу комнату я незнакомую, Вдругъ — издали шаги и голоса! И полѣзъ подъ кровать я, какъ насѣкомое… Сжатыя губы, полузакрытые глаза ясно говорили, что обладатели ихъ рѣшили лопнуть, но выдержать то страшное давленіе, то ужасное желаніе, которое распирало каждаго. Это были не люди, — это были мраморныя статуи! — …Входитъ хозяинъ… a въ рукѣ у него… дву стволка… Статуи заколебались, часть ихъ обрушилась на полъ катаясь въ судорогахъ леденящаго кровь смѣха, часть бросилась къ Панасюку, но онъ оттолкнулъ протянутыя руки и, замкнувшись самъ въ себя, закусивъ губу, молча вышелъ.* * *
Эта исторія на другой день разнеслась по всему городу. И съ тѣхъ поръ никому, никогда и нигдѣ бѣдный Панасюкъ не могъ разсказать "исторію о томъ, какъ онъ женился" — дальше знаменитой фразы: …Входить хозяинъ, a въ рукѣ у него двуствол… ха, ха! Ха-ха-ха-ха-ха!ОТДѢЛЪ II ОКРУЖАЮЩІЕ НАСЪ
ОКРУЖАЮЩІЕ
Одинъ человѣкъ рѣшилъ жениться. Мать. — Я женюсь, — сказалъ онъ матери. Подумавъ немного, мать заплакала. Потомъ утерла слезы. Сказала: — Деньгами много? — Не знаю. — Ну, хоть такъ, тряпками-то — есть что-нибудь? Серебро тоже понадобится, посуда. А то потомъ хватишься — ни ложечки, ни салфеточки, ни тарелочки… Все покупать нужно. А купчишки теперь такъ дерутъ, что приступу ни къ чему нѣтъ. Обстановку въ гостиной, я думаю, перемѣнить нужно, эта пообтрепалась такъ, что принять приличнаго человѣка стыдно. Перины есть? Пуховыя? Не спрашивалъ? И не спросила мать: — А любитъ тебя твоя будущая жена? Любовница. — Я женюсь, — сказалъ онъ любовницѣ. Любовница поблѣднѣла. — А какъ же я? — Ты постарайся меня забыть. — Я отравлюсь. — Если ты меня хоть немножко любишь — ты не сдѣлаешь этого. — Я? Тебя? Люблю? Ну, знаешь ли, милый!.. Кстати ко мнѣ сегодня Сергѣй Иванычъ три раза по телефону звонилъ. Думаю весной поѣхать съ нимъ на Кавказъ. Помолчавъ, спросила: — Что жъ она… богатая? — Кажется. И съ облегченнымъ сердцемъ подумала: — Ну, значить, онъ меня оставляетъ изъ-за денегъ. Кажется, что это не такъ обидно. И не спросила любовница: — А любитъ тебя твоя будущая жена? Горничная. — Я женюсь, — сказалъ онъ горничной. — А какъ же я? Меня-то вы оставите? Или искать другое мѣсто? — Почему же? Вы останетесь. — Только имѣйте въ виду, баринъ, что ежели васъ двое, то жалованье тоже другое. Во-первыхъ, около женщины больше работы, a потомъ и мелкой стирки прибавится, то да сѣ. Не иначе, пять рублей прибавить нужно. Даже въ голову не пришло горничной задать своему барину простой человѣческій вопросъ: — А любитъ васъ ваша будущая жена? Прохожій. У прохожаго было такое веселое полупьяное располагающее къ себѣ лицо, что собиравшійся жениться человѣкъ улыбнулся прохожему и сказалъ: — А я, знаете, женюсь. — И дуракъ. Растерялся собиравшійся жениться: — То есть? — Да ужъ будьте покойны. И, нырнувъ въ толпу, не догадался спросить этотъ прохожій… — А любитъ васъ ваша будущая жена? Другъ. — Я женюсь, — сказалъ онъ своему другу. — Вотъ тебѣ разъ! Послѣ нѣкотораго молчанія, сказалъ другъ: — А какъ же я? Значитъ нашей дружбѣ, крышка? — Почему же? Мы, попрежнему, останемся друзьями. И только тутъ задалъ другъ вопросъ, который не задавалъ никто: — А любитъ тебя твоя будущая жена? Взоръ человѣка, собиравшагося жениться, слегка затуманился. — Не знаю. Думаю, что не особенно… Другъ, что-то соображая, пожевалъ губами. — Красивая? — Очень. — М-да… Н-да… Тогда конечно… Въ общемъ, я думаю: отчего бы тебѣ и не жениться? — Я и женюсь. — Женись, женись. Холодно и неуютно живется намъ на бѣломъ свѣтѣ. Какъ тараканамъ за темнымъ выступомъ остывшей печи.ЗНАТОКЪ ЖЕНСКАГО СЕРДЦА
I.
Когда на Макса Двуутробникова нападалъ приливъ откровенности, онъ простодушно признавался: — Я не какой-нибудь тамъ особенный человѣкъ… О, нѣтъ! Во мнѣ нѣтъ ничего этакого… небеснаго. Я самый земной человѣкъ. — Въ какомъ смыслѣ — земной? — Я? Реалистъ-практикъ. Трезвая голова. Ничего небеснаго. Только земное и земное. Но психологъ. Но душу человѣческую я понимаю. Однажды, сидя въ будуарѣ Евдокіи Сергѣевны и глядя на ея распухшіе отъ слезъ глаза, Максъ пожалъ плечами и сказалъ; — Плакали? Отъ меня ничего не скроется… Я психологъ. Не нужно плакать. Отъ этого нѣтъ ни выгоды, ни удовольствія. — Вамъ бы только все выгода и удовольствіе, — покачала головой Евдокія Сергѣевна, заправляя подъ наколку прядь полусѣдыхъ волосъ. — Обязательно. Вся жизнь соткана изъ этого. Конечно, я не какой-нибудь тамъ небесный человѣкъ. Я — земной. Но въ окружающей жизни разбираюсь во какъ. — Да? А я вотъ вдвое старше васъ, a не могу разобраться въ жизни. Она призадумалась и вдругъ рѣшительно повернула заплаканное лицо къ Максу. — Скажите: Мастаковъ — пара для моей Лиды или не пара? — Мастаковъ-то? Конечно, не пара. — Ну, вотъ: то же самое и я ей говорю. А она и слышать не хочетъ. Влюблена до невѣроятности. Я ужъ, знаете, — грѣшный человѣкъ, — пробовала и наговаривать на него и отрицательныя стороны его выставлять — и ухомъ не ведетъ. — Ну, знаете… Это смотря какія стороны выставить… Вы что ей говорили? — Да ужъ будьте покойны — не хорошее говорила: что онъ и картежникъ, и мотъ, и женщины за нимъ бѣгаютъ, и самъ онъ-де къ женскому полу не равно душенъ… Такъ расписала, что другая бы и смотрѣть не стала. — Мамаша! Простите, что я называю васъ мамашей, но… въ умѣ ли вы? Вѣдь это нужно въ затменіи находиться, чтобы такое сказать!! Да знаете ли вы, что этими вашими наговорами, этими его пороками вы втрое крѣпче привязали ея сердце!! Мамаша! Простите, что я васъ такъ называю, но вы поступили по сапожнически. — Да я думала, вѣдь, какъ лучше. — Мамаша! Хуже вы это сдѣлали. Все дѣло испортили. Развѣ такъ наговариваютъ? Подумаешь — мотъ, картежникъ… Да, вѣдь, это красиво! Въ этомъ есть какое-то обаяніе. И Германъ въ "Пиковой дамѣ" — картежникъ, a смотрите, въ какомъ онъ ореолѣ ходитъ… А отношеніе женщинъ… Да, вѣдь, она теперь, Лида ваша, гордится имъ, Мастаковымъ этимъ паршивымъ: "Вотъ, дескать, какой покоритель сердецъ!.. Ни одна передъ нимъ не устоитъ, a онъ мой!" Эхъ, вы! Нѣтъ, наговаривать, порочить, унижать нужно съ толкомъ… Вотъ я — наговорю, такъ наговорю! И глядѣть на него не захочетъ… — Максъ… Милый… Поговорите съ ней. — И поговорю. Другъ я вашей семьѣ или недругъ? Другъ. Ну, значитъ, моя обязанность позаботиться. Поговоримъ, поговоримъ. Она сейчасъ гдѣ? — У себя. Кажется, письмо ему пишетъ. — Къ чорту письмо! Оно не будетъ послано!.. Мамаша! Вы простите, что я называю васъ мамашей, но мы камня на камнѣ отъ Мастакова не оставимъ.II.
— Здравствуйте, Лидія Васильевна! Письмецо строчите? Дѣло хорошее. А я зашелъ къ вамъ поболтать. Давно видѣли моего друга Мастакова? — Вы развѣ друзья? — Мы-то? Водой не разольешь. Я люблю его больше всего на свѣтѣ. — Серьезно? — А какъ-же. Замѣчательный человѣкъ. Кристалльная личность. — Спасибо, милый Максъ. А то, вѣдь, его всѣ ругаютъ… И мама и… всѣ. Мнѣ это такъ тяжело. — Лидочка! Дитя мое… Вы простите, что я васъ такъ называю, но… никому не вѣрьте! Про Мастакова говорятъ много нехорошаго, — все это ложь! Преотчаянная, зловонная ложь. Я знаю Мастакова, какъ никто! Рѣдкая личность! Душа изумительной чистоты!.. — Спасибо вамъ… Я никогда… не забуду… — Ну, чего тамъ! Стоитъ ли. Больше всего меня возмущаетъ, когда говорятъ: Мастаковъ — мотъ! Мастаковъ швыряетъ деньги, куда попало! Это Мастаковъ-то мотъ? Да онъ, прежде, чѣмъ извозчика нанять, полчаса съ нимъ торгуется! Душу изъ него вымотаетъ. Отъ извозчика паръ идетъ, отъ лошади паръ идетъ и отъ пролетки паръ идетъ, А они говорятъ — мотъ!.. Раза три отойдетъ отъ извозчика, опять вернется, a все его изъ-за гривенника. Ха-ха! Хотѣлъ бы я быть такимъ мотомъ! — Да развѣ онъ такой? А со мной когда ѣдетъ — никогда не торгуется. — Ну, что вы… Кто же осмѣлится при дамѣ торговаться?! За то потомъ, послѣ катанья съ вами, придетъ бывало, ко мнѣ — и ужъ онъ плачетъ и ужъ онъ стонетъ, что извозчику цѣлый лишній полтинникъ передалъ. Жалко смотрѣть, какъ убивается. Я его, вѣдь, люблю больше брата. Замѣчательный человѣкъ. Замѣчательный! — А я и не думала, что онъ такой… экономный. — Онъ-то? Вы еще не знаете эту кристалльную душу! Твоего, говоритъ мнѣ не нужно, но ужъ ничего и своего, говоритъ, не упущу. Ему горничная каждый вечеръ счетъ расходовъ подаетъ, такъ онъ копѣечки не упуститъ. "Какъ говоритъ, спички ты поставила 25 копѣекъ пачка, a на прошлой недѣлѣ онѣ 23 стоили? Куда двѣ копѣйки дѣла, признавайся". Право, иногда, глядя на него, просто зависть беретъ. — Однако, онъ мнѣ нѣсколько разъ подносилъ цвѣты… Вонъ и сейчасъ стоить букетъ — бѣлыя розы и мимоза — чудесное сочетаніе. — Знаю! Говорилъ онъ мнѣ. Розы четыре двадцать мимоза два сорокъ. Въ разныхъ магазинахъ покупалъ. — Почему же въ разныхъ? — Въ другомъ магазинѣ мимоза на четвертакъ дешевле. Да еще выторговалъ пятнадцать копѣекъ. О, это настоящій американецъ! Воротнички у него, напримѣръ, гуттаперчевые. Каждый вечеръ резинкой чиститъ. Стану я, говоритъ, прачекъ обогащать. И вѣрно — съ какой стати? Иногда я гляжу на него и думаю: "вотъ это будетъ мужъ, вотъ это отецъ семейства!" Да… счастлива будетъ та дѣвушка, которая… — Постойте… Но, вѣдь, онъ получаетъ большое жалованье! Зачѣмъ же ему… — Что? Быть такимъ экономнымъ? А вы думаете, пока онъ васъ не полюбилъ, ему женщины мало стоили? — Ка-акъ? Неужели онъ платилъ женщинамъ? Какая гадость! — Ничего не гадость. Человѣкъ онъ молодой, сердце не камень, a женщины, вообще, Лидочка (простите, что я называю васъ Лидочкой), — страшныя дуры. — Ну, ужъ и дуры. — Дуры! — стукнулъ кулакомъ по столу разгорячившійся Максъ. — Спрашивается: чѣмъ имъ Мастаковъ не мужчина? — Такъ нѣтъ! Всякая носъ воротитъ. Онъ, говоритъ она, неопрятный. У него всегда руки грязныя. Такъ что жъ, что грязныя? Велика важность! За то душа хорошая! За то человѣкъ кристалльный! Эта вотъ, напримѣръ, изволите знать?.. Марья Кондратьевна Ноздрякова — изволите знать? — Нѣтъ, не знаю. — Я тоже, положимъ, не знаю. Но это не важно. Такъ вотъ она вдругъ заявляетъ: "Никогда я больше не поцѣлую вашего Мастакова — противно". — "Это по чему-же-съ, скажите на милость, противно? Кристалльная чудесная душа, a вы говорите — противно?…" — "Да и, говоритъ, сижу вчера около него, a у него по воротнику насѣкомое ползетъ…" — Сударыня! Да, вѣдь, это случай! Можетъ, какъ-нибудь нечаянно съ кровати заползло", — и слышать не хочетъ глупая баба!" У него, говоритъ, и шея грязная". Тоже подумаешь, несчастье, катастрофа! Вотъ, говорю, уговорю его сходить въ баню, помыться — и все будетъ въ порядкѣ! "Нѣтъ говоритъ! И за сто рублей его не поцѣлую. За сто не поцѣлуешь, a за двѣсти, небось, поцѣлуешь. Всѣ онѣ хороши, женщины ваши. — Максъ… Все-таки, это непріятно, то, что вы говорите… — Почему? А по моему, у Мастакова ярко выраженная индивидуальность… Протестъ какой-то красивый. Не хочу чистить ногти, не хочу быть какъ всѣ. Анархистъ. Въ этомъ есть какой-то благородный протестъ. — А я не замѣчала, чтобы у него были ногти грязные… — Обкусываетъ. Всѣ великіе люди обкусывали ногти. Наполеонъ тамъ, Спиноза, что ли. Я въ календарѣ читалъ. Максъ, взволнованный, помолчалъ. — Нѣтъ, Мастакова я люблю и глотку за него всякому готовъ перервать. Вы знаете, такого мужества, такого терпѣливаго перенесенія страданій я не встрѣчалъ. Настоящій Муцій Сцевола, который руку на сковородкѣ изжарилъ. — Страданіе? Развѣ Мастаковъ страдаетъ?! — Да. Мозоли. Я ему нѣсколько разъ говорилъ: почему не срѣжешь? "Богъ съ ними, говоритъ. Не хочу возиться". Чудесная дѣтская хрустальная душа…III.
Дверь скрипнула. Евдокія Сергѣевна заглянули въ комнату и сказала съ затаеннымъ вздохомъ: — Мастаковъ твой звонитъ. Тебя къ телефону проситъ… — Почему это мой? — нервно повернулась въ креслѣ Лидочка. — Почему вы всѣ мнѣ его навязываете?! Скажите, что не могу подойти… Что газету читаю. Пусть позвонитъ послѣзавтра… или въ среду — не суть важно. — Лидочка, — укоризненно сказалъ Двуутробниковъ, — не будьте такъ съ нимъ жестоки. Зачѣмъ обижать этого чудеснаго человѣка, эту большую ароматную душу! — Отстаньте вы всѣ отъ меня! — закричала Лидочка падая лицомъ на диванную подушку. — Никого мнѣ, ничего мнѣ не нужно!!! Двуутробниковъ укоризненно и сокрушенно покачалъ головой. Вышелъ вслѣдъ за Евдокіей Сергѣевной и, деликатно взявъ ее подъ руку, шепнулъ: — Видалъ-миндалъ? — Послушайте… Да, вѣдь, вы чудо сдѣлали!! Да вѣдь, я теперь вѣкъ за васъ молиться буду. — Мамаша! Сокровище мое. Я самый обыкновенный земной человѣкъ. Мнѣ небеснаго не нужно. Зачѣмъ молиться? Завтра срокъ моему векселю на полтораста рублей. А у меня всего восемьдесятъ въ карманѣ. Если вы… — Да, Господи! Да, хоть всѣ полтораста!.. И, подумавъ съ минуту, сказалъ Двуутробниковъ снисходительно: — Ну, ладно, что ужъ съ вами дѣлать. Полтораста, такъ полтораста. Давайте!РОКОВОЙ ВОЗДУХОДУЕВЪ
Наклонившись ко мнѣ, сверкая черными глазами и страдальчески искрививъ ротъ, Воздуходуевъ прошепталъ: — Съ ума ты сошелъ, что ли? Зачѣмъ ты познакомилъ свою жену со мной?! — А почему же васъ не познакомить? — спросилъ я удивленно. Воздуходуевъ опустился въ кресло и долго сидѣлъ такъ, съ убитымъ видомъ. — Эхъ! — простоналъ онъ. — Жалко женщину. — Почему? — Вѣдь ты ее любишь? — Ну… конечно. — И она тебя? — Я думаю. — Что жъ ты теперь надѣлалъ? — А что?! — Прахомъ все пойдетъ. Къ чему? Кому это было нужно? И такъ въ мірѣ много слезъ и страданій… Неужели еще добавлять надо? — Богъ знаетъ, что ты говоришь, — нервно сказалъ я. — Какія страданія? — Главное, ее жалко. Молодая, красивая, любитъ тебя (это очевидно) и… что жъ теперь? Дернула тебя нелегкая познакомить насъ… — Да что съ ней случится?!! — Влюбится. — Въ кого?! Онъ высокомѣрно, съ оттѣнкомъ легкаго удивленія поглядѣлъ на меня. — Неужели, ты не понимаешь? Ребенокъ маленькій, да? Въ меня. — Вотъ тебѣ разъ! Да почему же она въ тебя должна влюбиться? Удивился онъ: — Да какъ же не влюбиться? Всѣ влюбляются. Ну, разсуждай ты логично: если до сихъ поръ не было ни одной встрѣченной мною женщины, которая въ меня бы не влюбилась, то почему твоя жена должна быть исключеніемъ? — Ну, можетъ быть, она и будетъ исключеніемъ. Онъ саркастически усмѣхнулся. Печально поглядѣлъ вдаль: — Дитя ты, я вижу. О, какъ бы я хотѣлъ, чтобы твоя жена была исключеніемъ… Но — увы! Исключенія попадаются только въ романахъ. Влюбится, братъ, она. Влюбится. Тутъ ужъ ничего не подѣлаешь. — Пожалѣлъ бы ты ее, — попросилъ я. Онъ пожалъ плечами. — Зачѣмъ? Отъ того, что я ее пожалѣю, чувства ея ко мнѣ не измѣнятся. Ахъ! Зачѣмъ ты насъ познакомилъ, зачѣмъ познакомилъ?! Какое безуміе! — Но, можетъ быть… Если вы не будете встрѣчаться… — Да вѣдь она меня уже видѣла? — Видѣла. — Ну, такъ при чемъ тутъ не встрѣчаться"? Лицо мое вытянулось. — Дѣйствительно… Втяпались мы въ исторію. — Я жъ говорю тебѣ! Тяжелое молчаніе. Я тихо пролепеталъ — Воздуходуевъ! — Ну? — Если не ее, то меня пожалуй. Въ глазахъ Воздуходуева сверкнулъ жестоюй огонекъ. — Не пожалѣю. Пойми же ты, что я не господинъ, a рабъ своего обаянія, своего успѣха. Это — тяжелая цѣпь каторжника, и я долженъ влачить ее до самой смерти. — Воздуходуевъ! Пожалѣй! Въ голосѣ его сверкнулъ металлъ; — Н-нѣтъ! Въ комнату вошла молодая барышня, хрупкаго вида блондинка, съ разъ навсегда удивленными сѣрыми глазами. — Анна Лаврентьевна! — всталъ ей на встрѣчу Воздуходуевъ. — Отчего вы не пришли ко мнѣ? — Я? Къ вамъ? Зачѣмъ? — Женщина не должна спрашивать: "зачѣмъ?". Она должна идти къ мужчинѣ безъ силы и воли, будто спящая съ открытыми глазами, будто сомнамбула. — Что вы такое говорите, право? Какъ такъ я пойду къ вамъ ни съ того, ни съ чего. — Слабѣетъ, — шепнулъ мнѣ Воздуходуевъ. — Послѣднія усилія передъ сдачей. И отчеканилъ ей жесткимъ металлическимъ тономъ: — Я живу: Старомосковская, 7. Завтра въ три четверти девятаго. Слышите? Анна Лаврентьевна бросила взглядъ на меня, на Воздуходуева, на вино, которое мы пили, пожала плечами и вышла изъ комнаты. — Видалъ? — нервно дернувъ уголкомъ рта, спросилъ Воздуходуевъ. — Еще одна. И мнѣ жалко ее. Барышня, дочь хорошихъ родителей… А вотъ, поди жъ ты! — Неужели придетъ?! — Она-то? Побѣжитъ. Сначала, конечно, борьба съ собой, колебанія, слезы, но, по мѣрѣ приближенія назначеннаго часа — роковыя для нея слова: "Воздуходуевъ, Старомосковская, 7 м — эти роковыя слова все громче и громче будутъ звучать въ душѣ ея. Я вбилъ ихъ, вколотилъ въ ея душу — и ничто, никакая сила не спасетъ эту дѣвушку. — Воздуходуевъ! Ты безжалостенъ. — Что жъ дѣлать. Мнѣ ее жаль, но… Я думаю, Господь Богъ сдѣлалъ изъ меня какое-то орудіе наказанія и направляетъ это орудіе противъ всѣхъ женщинъ. (Онъ горько, надтреснуто засмѣялся). Аттила, бичъ Божій. — Ты меня поражаешь! Въ чемъ же разгадка твоего такого страшнаго обаянія, такого жуткаго успѣха у женщинъ? — Отчасти, наружность, — задумчиво прошепталъ онъ, поглаживая себя по впалой груди и похлопывая по острымъ колѣнямъ. — Ну, лицо, конечно, взглядъ. — У тебя синее лицо, — замѣтилъ я съ оттѣнкомъ почтительнаго удивленія. — Да. Брюнетъ. Частое бритье. Иногда это даже надоѣдаетъ. — Бритье? — Женщины. — Воздуходуевъ!.. Ну, не надо губить мою жену, ну, пожалуйста. — Тссс! Не будемъ говорить объ этомъ. Мнѣ самому тяжело. Постой, я принесу изъ столовой другую бутылку. Эта суха, какъ блескъ моихъ глазъ. Слѣдующую бутылку пили молча. Я думалъ о своемъ непривѣтливомъ суровомъ будущемъ, о своей любимой женѣ, которую долженъ потерять, — и тоска щемила мое сердце. Воздуходуевъ, не произнося ни слова, только поглядывалъ на меня да потиралъ свой синій жесткій подбородокъ. — Ахъ! — вздохнулъ я, наконецъ. — Если бы я пользовался такимъ успѣхомъ… Онъ странно поглядѣлъ на меня. Лицо его все мрачнѣло и мрачнѣло — съ каждымъ выпитымъ стаканомъ. — Ты бы хотѣлъ пользоваться такимъ же успѣхомъ? — Ну, конечно! — У женщинъ? — Да. — Не пожелалъ бы я тебѣ этого. — Безпокойно? Онъ выпилъ залпомъ стаканъ вина, со стукомъ поставилъ его на столъ, придвинулся, положилъ голову ко мнѣ на грудь и, послѣ тяжелой паузы, сказалъ совершенно неожиданно: — Мой успѣхъ у женщинъ. Хоть бы одна собака посмотрѣла на меня! Хоть бы кухарка какая-нибудь подарила меня любовью… Сколько я получилъ отказовъ! Сколько выдержалъ насмѣшекъ, издѣвательствъ… Били меня. Одной я этакъ-то сообщилъ свой адресъ, по обыкновенію гипнотизируя ее моимъ властнымъ тономъ, a она послушала меня, послушала, да — хлопъ! А самъ я этакъ вотъ назначу часъ, дамъ адресъ и сижу дома, какъ дуракъ: a вдругъ, молъ, явится. — Никто не является? — сочувственно спросилъ я. — Никто. Ни одна собака. Вѣдь я давеча при тебѣ бодрился, всякіе ужасы о себѣ разсказывалъ, a вѣдь мнѣ плакать хотѣлось. Я вѣдь и женѣ твоей успѣлъ шепнуть роковымъ тономъ "Старомосковская, семь, жду въ десять". А она поглядѣла на меня, да и говорить: "Дуракъ вы, дуракъ, и уши холодныя". Почему уши холодныя? Не понимаю. Во всемъ этомъ есть какая-то загадка… И душа у меня хорошая, и, наружностью я не уродъ — a вотъ, поди жъ ты! Не везетъ. Умомъ меня тоже Богъ не обидѣлъ. Наоборотъ, нѣкоторыя женщины находили меня даже изысканно-умнымъ, остроумнымъ. Одна баронесса говорила, что сложенъ я замѣчательно — прямо хоть сейчасъ лѣпи статую. Да что баронесса! Тутъ изъ за меня двѣ графини перецарапались. Такъ одна все время говорила, что "вы, молъ, едва только прикоснетесь къ рукѣ — я прямо умираю отъ какого-то жуткаго, жгучаго чувства страсти". А другая называла меня «барсомъ». Барсъ, говоритъ, ты этакій. Ей Богу. И какъ странно: только что я съ ней познакомился, адреса даже своего не далъ, a она сама вдругъ: "Я, говорить, къ вамъ пріѣду. Не гоните меня! Я буду вашей рабой, слугой, на колѣняхъ за вами поползу"… Смѣшныя онѣ всѣ. Давеча и твоя жена "Отъ васъ, говорить, исходитъ какой-то токъ. У васъ глаза холодные, и это меня волнуетъ"… Послѣ долгихъ усилій я уловилъ-таки взглядъ Воздуходуева. И снова читалось въ этомъ взглядѣ, что Воздуходуевъ уже усталъ отъ этого головокружительнаго успѣха, и что ему немного жаль взбалмошныхъ безвольныхъ, какъ мухи къ меду, льнущихъ къ нему женщинъ… Съ нѣкоторыми людьми вино дѣлаетъ чудеса.МАТЕРИНСТВО
Въ 4 года.
Двѣ крохотныхъ дѣвочки сидятъ на подоконникѣ, обратившись лицами другъ къ другу, и шепчутся. — Твоя кукла не растетъ? — Нѣтъ… Ужъ чего, кажется, я ни дѣлала. — Я тоже. Маленькая все, какъ и была. Ужъ я ее и водой потихоньку поливала и за ноги тянула — никакихъ гвоздей! — Какихъ гвоздей? — Никакихъ. Это дядя Гриша такъ говоритъ: пусто — и никакихъ гвоздей!.. Серафима, сидящая слѣва, угнетенно вздыхаетъ: — А живыя дѣти растутъ. — Весело! Сегодня дите два аршина, завтра сто — весело! — Когда выйду замужъ, будутъ у меня дѣтишки — одна возня съ ними. — Симочка, — шепчетъ другая, глядя вдаль широко раскрытыми глазами. — А сколько ихъ будетъ? — Пять. У одного будутъ черненькіе глазки, a у другого зелененькіе. — А у меня будетъ много-много дитѣвъ! — Ну, не надо, чтобы у тебя много! Лучше у меня много. — Нѣтъ, у меня! У одного будутъ розовые глазки, у другого желтенькіе, у другого бѣленькіе, у другого красненькіе. Зависть гложетъ сердце Симочки: — А я тебя ударю! Дергаетъ свою многодѣтную подругу за волосы. Плачъ. Святое материнство!Въ 12 лѣтъ.
— Федоръ Николаичъ! Вы уже во второмъ классѣ? Поздравляю. — Да, Симочка. Вы говорили, что когда я чего-нибудь достигну, вы… этого… женитесь на мнѣ. Вотъ… я… достигъ.. — Поцѣлуйте мнѣ… руку… Федоръ Николаичъ. — Симочка! я никогда не унижался съ женщинами до этого, но вамъ извольте — я цѣлую руку! Мнѣ для васъ ничего не жалко. — Разъ вы поцѣловали, намъ нужно пожениться. Какъ вы смотрите на дѣтей? — Если не ревутъ — отчего же. — Слушайте, Федоръ Николаичъ… Я хочу такъ: чтобы у насъ было двое дѣтей. Одинъ у меня отъ васъ, a другой у васъ отъ меня. — Я бы, собственно, трехъ хотѣлъ. — А третій отъ кого же? — Третій? Ну, пусть будетъ нашъ общій. — Одѣну я ихъ такъ: мальчика въ черный бархатный костюмчикъ, на дѣвочкѣ розовое, съ голубымъ бантомъ. — Наши дѣти будутъ счастливыя. — Въ сорочкахъ родятся. — И лучше. Пока маленькія — пусть въ сорочкахъ и бѣгаютъ. Дешевле. — Какой вы практикъ. А мнѣ все равно. Лишь бы дѣти. Святое материнство!Въ 18 лѣтъ.
Разговоръ съ подругой: — Симочка! Когда ты выйдешь замужъ — у тебя будутъ дѣти? — Конечно! Двое. Мальчикъ — инженеръ съ темными усиками, матовая блѣдность, не куритъ, медленныя благородныя движенія; дѣвочка — извѣстная артистка. Чтобы такъ играла, что всѣ будутъ спрашивать: "Господи, да кто же ея мать? Ради Бога, покажите намъ ея мать". Потомъ я ее выдамъ замужъ… За художника: блѣдное матовое лицо, темные усики, медленныя благородныя движенія, и чтобы не курилъ. Святое материнство!Въ 22 года.
— Я, конечно, Сережа противъ дѣтей ничего не имѣю, но теперь… когда ты получаешь сто сорокъ да сестрѣ посылаешь ежемѣсячно двадцать восемь… Это безуміе. — Но, Симочка… — Это безумно! понимаешь ты? До безумія это безумно. Постарайся упрочить свое положеніе и тогда… Святое материнство!Въ 30 лѣтъ.
— Сережа! Мнѣ еще 27 лѣтъ, и у меня фигура, какъ у дѣвушки… Подумай, что будетъ, если появится ребенокъ? Ты не знаешь, какъ дѣти портятъ фигуру… — Странно… Раньше ты говорила, что не хочешь плодить нищихъ. Теперь, когда я богатъ… — Сережа! Я для тебя же не хочу быть противной! Мнѣ двадцать седьмой годъ, и я… Сережа! Однимъ словомъ — время еще не ушло! Святое материнство!Въ 48 лѣтъ
— Докторъ! Помогите мнѣ — я хочу имѣть ребенка!!! Понимаете? Безумно хочу. — Сударыня. Въ этомъ можетъ помочь только мужъ и Богъ. Сколько вамъ лѣтъ? — Вамъ я скажу правду — 46. Какъ вы думаете: въ этомъ возрастѣ можетъ что-нибудь родиться? — Можетъ! — Докторъ! Вы меня воскрешаете. — У васъ можетъ, сударыня, родиться чудесная, здоровенькая, крѣпкая… внучка!..ПРОФЕСІОНАЛЪ
На скачкахъ или въ театрѣ — это не важно — бритый брюнетъ спросилъ бородатаго блондина: — Видишь вотъ этого молодого человѣка съ темными усиками, въ пенснэ? — Вижу. — Это Мушуаровъ. — Ну? — Мушуаровъ. Лошадь ли пробѣжала мимо, или любимая актриса вышла на сцену — не важно, но что-то, однимъ словомъ, отвлекло вниманіе друзей, и разговоръ о Мушуаровѣ прекратился. И только возвращаясь со скачекъ или изъ театра — это не важно — бородатый блондинъ спросилъ бритаго брюнета: — Постой… Зачѣмъ ты мнѣ давеча показалъ этого Мушуарова? — А какъ же! Замѣчательный человѣкъ. — А я его нашелъ личностью совершенно незначительной. Что-жъ онъ, сыворотку противъ чумы открылъ, что-ли? — Еще забавнѣе. Пользуется безмѣрнымъ, потрясающимъ успѣхомъ у женщинъ! — Дѣйствительно. При такой тусклой наружности — это замѣчательно. — Непостижимо. — Загадочно. — Таинственно. — И ты не знаешь тайны этого безумнаго успѣха? — Совершенно недоумѣваю. А у Мушуарова, дѣйствительно, была своя тайна. Скушавъ за своимъ одинокимъ столомъ супъ, котлеты и клюквенный кисель, Мушуаровъ съ зубочисткой въ лѣвомъ углу рта, поднимается съ мѣста и — сытый, отяжелѣвшій — лѣниво бредетъ въ кабинетъ; усаживается удобнѣе въ кожаное кресло, поднимаетъ голову, будто что-то вспоминая (очевидно, номеръ одного изъ многихъ телефоновъ) и, наконецъ, нажавъ кнопку, цѣдитъ сквозь торчащую въ зубахъ зубочистку: — Центральная? Дайте, барышня, 770 — 17. Благодарю васъ. — Кто говоритъ? — доносится издалека свѣжій женскій голосъ. — Вы, Екатерина Николаевна? Здравствуйте, Екатерина Николаевна. Здравствуйте… Странно: въ голосѣ его звучитъ самая неподдѣльная хватающая за душу печаль. — Мушуаровъ? Здравствуйте. Что скажете? — Что скажу? Скажу, что вы должны быть нынче вечеромъ у меня. Слышите? Я такъ хочу. — Послушайте… Опять за старое? Вѣдь я вамъ уже сказала, что не люблю васъ, и, право, удивляюсь… — Екатерина Николаевна, — тихо, съ какой-то странной сдержанностью отчеканиваетъ Мушуаровъ. — Конечно, всякій воленъ поступать, какъ ему заблагоразсудится, и я даже смотрю на это дѣло такъ: всякій имѣетъ право умертвить другого человѣка, если, конечно, душа его молчитъ и ему не страшно принять кровавый грѣхъ на эту душу… — Кто кого умерщвляетъ? Что вы такое говорите? — Слово «умерщвляетъ» я употребилъ въ фигуральномъ смыслѣ, но это почти такъ… Онъ дѣлаетъ долгую паузу. Эта пауза леденитъ сердце Екатерины Николаевны. Ей кажется, что Мушуаровъ въ этотъ моментъ подперъ голову рукой и погрузился въ мрачныя мысли. Однако, пауза дѣлового Мушуарова не пропадаетъ даромъ: онъ успѣваетъ взглянуть на часы, поправить отстегнувшійся брелокъ и бросаетъ въ корзину для бумагъ какой-то скомканный конвертъ, неряшливо бѣлѣвшій на коврѣ. — Да… Итакъ — прощайте, Екатерина Николаевна… Довольно. Я рѣшилъ вамъ сказать объ этомъ потому, что думаю — вамъ такъ будетъ легче. — О чемъ сказать? Я васъ не понимаю. — Не понимаете? — криво усмѣхается въ трубку Мушуаровъ. — Вы меня всю жизнь не понимали… А сейчасъ у меня къ вамъ одна просьба: ради Бога, не ходите ко мнѣ на панихиды, не провожайте меня на кладбище — терпѣть не могу всей этой пошлятины. — Мушуаровъ!!! — тонкой струной болѣзненно звенитъ голосъ невидимой Екатерины Николаевны. — Съ ума вы сошли? Что вы такое говорите!! — Екатерина Николаевна, — горько смѣется Мушуаровъ, — телефонъ многіе ругаютъ, но вотъ вамъ одно изъ его преимуществъ: вы со мной говорите, слышите сейчасъ мой голосъ, но удержать меня отъ того, что я задумалъ, измѣнить мое рѣшеніе — вы не можете! Когда вы повѣсите трубку, то черезъ пять минутъ… Голосъ его срывается отъ волненія; онъ вынимаетъ изъ жилетнаго кармана часы, хлопаетъ крышкой раза два у самой телефонной трубки и, закусивъ губы, говоритъ со стономъ: — Слышите вы это щелканье курка? Мой маузеръ чуетъ кровь и щелкаетъ зубами, какъ голодный волкъ передъ кровавымъ пиромъ!.. — Мушуаровъ, милый… Ради Бога, одну минутку, — доносится издалека торопливый, испуганный голосъ. — Подождите, не вѣшайте трубку… Дайте мнѣ честное слово, что вы не повѣсите трубку, пока меня не выслушаете… — Хорошо, — соглашается Мушуаровъ. — Ради того чувства, которое теперь уноситъ меня въ невѣдомый міръ, я выслушаю васъ. — Мушуаровъ, голубчикъ! Подумайте только, — что вы хотите сдѣлать?.. Жизнь такъ прекрасна… — Безъ васъ? Ха-ха-ха! Вы меня смѣшите, Екатерина Николаевна. Нѣтъ, ужъ — что тамъ и говорить… — Мушуаровъ! Еще одну минутку… Вы ради меня не должны дѣлать это съ собою! Подумайте, какой вы готовите мнѣ ужасъ, какая предстоитъ мнѣ страшная жизнь… Жить съ сознаніемъ, что на твоей совѣсти смерть человѣка… Пожалѣйте меня, Мушуаровъ! — О Екатерина Николаевна! Къ чему такія громкія слова? Черезъ двѣ-три недѣли ваши терзанія утихнутъ, a черезъ годъ-два вы и думать позабудете, что гдѣ-то, когда-то жилъ такой сѣрый, незамѣтный человѣчекъ Мушуаровъ, который умеръ потому, что любилъ. Что я вамъ такое? Кустикъ при дорогѣ, мимо котораго проходитъ путникъ по своимъ дѣламъ; смялъ путникъ своей ногой этотъ кустикъ и даже не замѣтилъ своего поступка… — Мушуаровъ! Вы не сдѣлаете этого. Горько смѣется Мушуаровъ. — Ну, не будемъ объ этомъ говорить, Екатерина Николаевна. Довольно. У меня лежатъ двѣ ваши книги. Мои родственники потомъ, конечно, не откажутся выдать ихъ вамъ… Что еще? Да! Я вамъ проигралъ на пари цвѣты, не успѣлъ послать — извините меня… Прощайте, Екатерина Николаевна… Не поминайте лих… — Постойте!!! Мушуаровъ!!! Ахъ, какъ вы меня мучаете… — А вы думаете, мнѣ легко? — Одну минутку!!! Чего вы отъ меня хотите? — Я? Отъ васъ? Богъ съ вами. Ничего я отъ васъ не хочу. Да-а… А, въ сущности, какое это странное чувство… Черезъ пять-шесть минутъ… — Постойте!!! Вѣдь вы просили, чтобы я къ вамъ…пріѣхала? — Екатерина Николаевна! Не будемъ говорить о томъ, что невозможно! — Ну… a если бы, я… пріѣхала?.. — Къ чему? Пріѣдете, чтобы сказать, что вы ко мнѣ равнодушны? Нѣтъ, зачѣмъ же. Я насиловать вашу волю не хочу. Я не такой. Итакъ — прощ… — Одну минутку, сумасшедшій!!! Ну, a если мнѣ просто хочется васъ видѣть — можно къ вамъ пріѣхать? — Что жъ… пріѣзжайте. — И вы даете мнѣ слово, что до моего пріѣзда… вы… не выкинете никакого… безумства… — Ха! Ха! Вы хотите сдѣлать осужденному маленькую отсрочку? Что-жъ… спасибо за милосердіе. — Мушуаровъ, Мушуаровъ… Что вы со мной дѣлаете!.. Пауза. — Мушуаровъ… Черезъ часъ я буду у васъ. — Дворянская, второй домъ отъ угла, парадная дверь, третій этажъ, дверь налѣво. Я самъ вамъ открою. Гдѣ-то далеко отъ Дворянской (второй домъ отъ угла) мечется сердобольная женская душа; какъ подстрѣленная охотникомъ птица, мечется женщина, натыкаясь на стулья и двери, въ поискахъ шляпы, кофточки, боа… Нужно торопиться, потому что Богъ знаетъ, что можетъ произойти отъ ея промедленія на Дворянской, второй домъ отъ угла. А на Дворянской происходить вотъ что: — Марья! — кричитъ Мушуаровъ, поднимаясь съ кресла. — Приготовь самоваръ, купи конфектъ, тѣхъ, знаешь, что я давеча говорилъ, да грушъ купи, что-ли… яблокъ. А сама потомъ проваливай, куда хочешь. — "Проваливай", — ворчитъ, на кухнѣ обиженная Марья. — Самъ бы ты лучше провалился. И вѣдь поди-жъ ты, — мозглякъ, кажется, такой, что и глядѣть не на что. А баба къ нему прямо стѣной идетъ. Слово онъ такое знаетъ, что ли, али что?.. У Мушуарова впереди еще часъ. Дѣлать нечего, a настроеніе хорошее. Надо дать исходъ живымъ силамъ, буйно бродящимъ внутри. — Марья-а-а! — Чего кричите? Тутъ я. — Дай мнѣ рубашку. — Уходить думаете? — Не твое дѣло. Постой… Какую же ты мнѣ рубашку даешь… ночную? Дура! мнѣ нужно съ твердыми манжетами. — Вотъ извольте. Чистенькая. — Безтолочь! Ты мнѣ грязную дай. Которую я давеча надѣвалъ. — Эва! Да вѣдь она грязная. — Ой! Что это за женщина! Она меня въ могилу сведетъ. Если ты такъ глупа, то исполняй мои приказанія буквально! Возьми изъ грязнаго бѣлья ту сорочку, которую я снялъ вчера, и принеси мнѣ. Поняла? На одну минуту! Потомъ унеси. Поняла? Со вздохомъ бредетъ Марья на кухню. Приноситъ сорочку. — Гдѣ лѣвая манжета? Вотъ эта? Хорошо, что ты еще въ стирку ее не вздумала отдать. Гдѣ тутъ карандашомъ записано? А, вотъ! 237–542. А теперь забирай свою дурацкую рубашку и проваливай. — Центральная? Алло! Дайте, барышня, 237–542. Отъ всего сердца спасибо. Это кто у телефона?.. Горничная? Позови, голубушка, барыню. Скажи, Мушуаровъ проситъ. Постой постой… Ты такъ и скажи: "проситъ, дескать, къ телефону господинъ Мушуаровъ, и что они, молъ, будто не въ себѣ. Будто, молъ, что-то случилось". Поняла? Ждетъ Мушуаровъ. Беретъ изъ вазочки остро-отточенный карандашъ, начинаетъ рисовать человѣка съ неувѣреннымъ профилемъ и глазомъ, похожимъ на французскую булку. — Алло! — слышитъ онъ. — Что такое случилось Мушуаровъ? Чѣмъ вы такъ взволнованы? — Ничего особеннаго, — говоритъ Мушуаровъ, часто и тяжело дыша, — Ничего, ничего… Только я хотѣлъ спросить: нѣтъ ли у васъ случайно револьвера? — Револьвера? Нѣтъ, не имѣется. А вамъ на что? — Да такъ, знаете. Воры, можетъ быть, залѣзутъ, такъ я… въ нихъ… Впрочемъ, лучше не разспрашивайте, нѣтъ! Не нужно ничего у меня спрашивать… — Успокойтесь, я не любопытна. Это все, что вы хотѣли у меня спросить? Ну, всякихъ вамъ благъ. — Постойте, Вѣра Петровна… Я у васъ еще что-то хотѣлъ спросить… — Ну? — У васъ случайно нѣтъ опіума? Или кусочка ціанистаго кали? — Тоже для воровъ? Послушайте, Мушуаровъ… Вѣдь это же не крысы, которыхъ можно травить мышьякомъ. Подумайте, вамъ нужно сначала поймать вора, потомъ связать его, потомъ всунуть ему въ ротъ ціанистый кали — сколько возни!.. Изъ трубки вылетаетъ цѣлый снопъ серебристаго смѣха. Мушуаровъ болѣзненно морщится. — Къ чему вы… такъ? Не хорошо смѣяться надъ человѣкомъ, который… Онъ дѣлаетъ паузу, отпивая изъ стакана чай и снова взглянувъ на часы. Издалека спрашиваютъ: — Который… что? — Котораго вы, можетъ быть, больше не увидите. — Въ Австралію уѣзжаете? — Нѣтъ, — глухимъ голосомъ отвѣчаетъ Мушуаровъ. — Но вы мнѣ вчера сказали, что вы любите другого, и что я для васъ нуль. Остальное — поймите. — Голубчикъ, Мушуаровъ… Но что же дѣлать, если это такъ?! — Пожалуйста! Пожалуйста! Я вѣдь ничего и не говорю. Но только… я самъ не знаю, почему я къ вамъ позвонилъ. Мнѣ такъ хотѣлось въ послѣдній разъ услышать вашъ голосъ… — Въ пос-лѣд-ній разъ? Эй, ай, вы! Дядя! Да вы не думаете ли изъ-за меня стрѣляться? — Вѣра Петровна! И вы говорите объ этомъ — такимъ тономъ? — Извините, если я васъ обидѣла. Ну, давайте поговоримъ, какъ слѣдуетъ. Вы хотите изъ-за меня стрѣляться? — Да… Вѣра… Петровна… Къ чему эта глупая скучная волынка, называемая жизнью, если вы не хотите быть моей? — Такъ если же я васъ не люблю. Ну, что же мнѣ дѣлать? Посудите сами! — Что-жъ… Склоняюсь передъ судьбой. Значитъ, такъ ужъ у меня на роду написано. Ну… Не поминайте лихомъ.. — До свиданія, милый… — Послушайте! Вѣра Петровна… И неужели вамъ меня ни капельки не жалко? — Ну, какъ не жалко. Жалко. Только я думаю, что вы этого не сдѣлаете. — Вѣра Петровна… Ровно въ 12 часовъ ночи однимъ глупцомъ съ пробитымъ пулей вискомъ станетъ на нашей нелѣпой планетѣ меньше. — Вы это рѣшили категорически? — Да! — И ничто не измѣнитъ вашего рѣшенія? — Да! — Печально. Въ такомъ случаѣ, прощайте. Все-таки — желаю вамъ одуматься. — Нѣтъ! Одуматься? Ха-ха! Что Мушуаровъ рѣшилъ — это свято! Завтра меня не будетъ въ живыхъ. Онъ молчитъ, судорожно дыша. Послѣ нѣкоторой паузы говорить тихо, раздѣляя слоги: — Прощайте. Не поминайте лихомъ… Склонивъ голову, ждетъ отвѣта. — Алло! Я говорю — про-щай-те… Не поминайте лих… Вѣра Петровна! Вы у телефона? Алло! Барышня! Почему вы разъединили? Что? Тамъ трубку уже повѣсили? Не можетъ быть!! Дайте туда звонокъ. Алло. — Вѣра Петровна?.. — Да, это я, Мушуаровъ? Что вы еще хотѣли сказать?.. — Насъ разъединили. — Нѣтъ, это я сама повѣсила трубку. Вы что же, еще что-нибудь хотите сказать? — Да. У меня одна къ вамъ просьба… — Пожалуйста. Если смогу… — Одна къ вамъ просьба: не приходите ко мнѣ на панихиду и не провожайте на кладбище… Это такая пошлятина — эти всѣ разговоры, пересуды… Обѣщаете? — Обѣщаю. — Ну… пр… прощайте. Благослови васъ Господь. — Мерси. Всѣхъ благъ. Слышенъ стукъ повѣшенной трубки. Мушуаровъ долго сидитъ, ошеломленный. Проводитъ рукой по лбу. — Вотъ дрянь-то! Кто-бы могъ ожидать? Шелъ почти навѣрное и — на тебѣ! Ну, и чортъ съ ней. Однако, это плохо, что такъ вышло. Завтра смѣяться еще будетъ, другимъ разскажетъ… Гмъ!.. Долго ходитъ по своему кабинету Мушуаровъ, потирая лобъ и бормоча невнятныя слова… Наконецъ, рѣшительно подходить къ столу, придвигаетъ листъ толстой почтовой бумаги. Пишетъ: "Вѣра Петровна. Какъ странно: былъ я боленъ и вдругъ сразу будто выздоровѣлъ, будто прозрѣлъ… Я васъ любилъ… Боже ты мой, какъ я васъ любилъ! Жизнь безъ васъ казалась мнѣ пучиной мрака… Вы мнѣ казались идеальной женщиной, свѣтлымъ лучомъ, ангеломъ доброты и ласки… И, не получивъ вашей любви, я рѣшилъ умереть. Мое рѣшеніе было безповоротно, и о немъ я сказалъ вамъ, думая, что такъ для насъ обоихъ будетъ легче. Я сказалъ вамъ… И на что же я наткнулся — я, уже приговорившій себя къ смерти?!! На издѣвательство, смѣхъ, холодное, ледяное равнодушіе влюбленной въ себя эгоистки… И подумалъ я: изъ-за такой женщины — умирать? Изъ за такого черстваго сухаря, не способнаго на высокій подъемъ души — лишать себя жизни? Нѣтъ! Она не достойна этого! И я рѣшилъ жить, убивъ свою любовь и взрастивъ на ея мѣстѣ холодное полупрезрительное равнодушіе… Нѣтъ! Не ради васъ Мушуаровъ разстанется со своей безумной жизнью. Вотъ о чемъ я нынче продумалъ всю ночь, и о чемъ сейчасъ, измученный этой безсонной ночью — пишу. Прощайте. Когда-то вашъ — Спиридонъ Мушуаровъ." Въ передней раздался звонокъ. — Пришла? — подумалъ Мушуаровъ, заклеивая письмо. — То-то же. Все-таки, какъ-никакъ, a процентовъ шестьдесятъ на этомъ дѣлѣ очищается…ИСПОВѢДЬ, КОТОРАЯ ОБЛЕГЧАЕТЪ
…Послѣ заутрени рѣшили идти разговляться къ Крутонову. Пошли къ нему трое: два — веселые, оживленные, Вострозубовъ и Полянскій, — шагали впереди, a сзади брелъ третій — размягченный торжественной заутреней, задумчивый, какой-то внутренно просвѣтленный. Фамилію этотъ третій носилъ такую: Мохнатыхъ. Когда пришли къ Крутонову, поднялась сразу веселая суета, звонъ стакановъ, стукъ ножей и вилокъ… И опять трое были оживлены, включая и хозяина, a Мохнатыхъ попрежнему поражалъ своимъ задумчивымъ, растроганно-печальнымъ видомъ. — Что съ тобой такое дѣлается, Мохнатыхъ? — спросилъ озабоченный Крутоновъ, разливая въ стаканы остатки четвертой бутылки. — Эхъ, господа, — со стономъ воскликнулъ Мохнатыхъ, опуская пылающую голову на руки. — Можетъ быть, это единственный день, когда хочется быть чистымъ, невиннымъ, какъ агнецъ, — и что же! Никогда такъ, какъ въ этотъ день, ты не чувствуешь себя негодяемъ и преступникомъ! — Мохнатыхъ, что ты! Неужели, ты совершилъ преступленіе? — удивились пріятели. — Да, господа! Да, друзья мои, — простоналъ Мохнатыхъ, являя на своемъ лицѣ всѣ признаки плачущаго человѣка. — Какъ тяжело сознавать себя отбросомъ общества, преступникомъ… Хозяинъ розлилъ по стаканамъ остатки пятой бутылки и дружески посовѣтовалъ: — А ты покайся. Гляди, и легче будетъ. По тону словъ хозяина Крутонова можно было безошибочно предположить, что въ этомъ совѣтѣ не заключалось ни капли альтруистическаго желанія облегчить душевную тяжесть пріятеля Мохнатыхъ. А просто хозяинъ былъ снѣдаемъ самимъ земнымъ, низшаго порядка любопытствомъ: что это за преступленія, которыя совершилъ Мохнатыхъ? Разлилъ остатки шестой бутылки и еще разъ посовѣтовалъ: — Въ самомъ дѣлѣ, покайся, Мохнатыхъ. Можетъ мы тебя и облегчимъ какъ-нибудь. — Конечно, облегчимъ, — пообѣщали Вострозубовъ и Полянскій. — Дорогіе вы мои, — вдругъ вскричалъ въ необыкновенномъ экстазѣ Мохнатыхъ, поднимаясь съ мѣста. — Родные вы мои. Недостоинъ азъ, многогрѣшный, сидѣть среди васъ, чистыхъ, свѣтлыхъ и вкушать изъ одной и той же бутылки пресвѣтлое сіе питіе. Грѣшникъ я есмь, дондеже не… — Ты лучше по-русски говори, — посовѣтовалъ Полянскій. — И по-русски скажу, — закричалъ въ самозабвеніи Мохнатыхъ: — И по французски, и по итальянски скажу — на всѣхъ языкахъ скажу! Преступникъ я, господа, и мытарь! Знаете ли вы, что я сдѣлалъ? Я нашему директору Топазову японскія марки дарилъ. Чилійскія, аргентинскія, капскія марки я ему дарилъ, родные вы мои… Крутоновъ и Вострозубовъ удивленно переглянулись.. — Зачѣмъ же ты это дѣлалъ, чудакъ? — Чтобъ подлизаться, господа, чтобы подлизаться. Пронюхалъ я, что собираетъ онъ марки, — хотя, и скрывалъ это тщательно старикъ! Пронюхалъ. А такъ какъ у него очищается мѣсто второго секретаря, то я и тово… Сталъ ему потаскивать рѣдкія марочки. Подлизаюсь, думаю, a онъ меня и назначить секретаремъ! — Грѣхъ это, Мохнатыхъ, — задумчиво опустивъ голову, сказалъ хозяинъ Крутоновъ. — Мы всѣ работаемъ, служимъ честно, a ты — накося! Съ марочками подъѣхалъ. Что жъ у него марочекъ-то… полная уже коллекція? — Въ томъ-то и дѣло, что не полная! Нужно еще достать болгарскую выпуска семидесятаго года и какую-то египетскую съ обелискомъ. Тогда, говорить, съ секретарствомъ что-нибудь и выгоритъ. — И не стыдно тебѣ? — тихо прошепталъ Крутоновъ. — Гнусно все это и противно. Марки-то эти можно гдѣ-нибудь достать? — Говорятъ, есть такой собиратель, Илья Харитонычъ Тпрундинъ, — у котораго все, что угодно есть. Разыщу его и достану. — Омерзительно, — пожевалъ губами Крутоновъ. — Семидесятаго года болгарская-то? — Семидесятаго. Горько мнѣ, братцы. — Ну, что жъ, — пожалъ плечами Вострозубовъ. — Ты намъ признался, и это тебя облегчило. Если больше никакихъ грѣховъ нѣтъ… — Нѣту грѣховъ? У меня-то? — застоналъ Мохнатыхъ. — А банковская операція съ купцомъ Тросносовымъ — это что? Это святое дѣло, по-вашему? — Постой, — тихо сказалъ Вострозубовъ, беря Мохнатыхъ подъ руку и отводя его въ сторону. — Ты имъ этого не говори; они не поймугъ. А я пойму. Вотъ — выпей и разскажи. — И разскажу! Все разскажу!! Ничего не потаю. Пьянствовали мы недавно съ купцомъ Троеносовымъ. Онъ и давай хвастаться своей чековой книжкой. "Видалъ, говоритъ, книжку? Махонькая, кажется? Корова языкомъ слизнетъ — и нѣтъ ея!! А большая, говоритъ, въ ней сила. Тутъ я, говоритъ, проставлю цифру, тутъ фамилію — и на тебѣ, получайте. Хоть десять тысячъ, хоть двадцать тысячъ!" Хвастался этакъ-то, хвастался, да и заснулъ. А я возьми съ досады, да и выдери одинъ листочекъ… — Мохнатыхъ?! — съ негодованіемъ вскричалъ Вострозубовъ. — Неужели… И снова громко застоналъ Мохнатыхъ. — Да! Да! Каюсь ради великаго праздника! Три тысячи вывелъ я на листочкѣ, подписалъ "И. Троеносовъ" — благо онъ какъ курица пишетъ — и въ ту же недѣлю получилъ. Тошно мнѣ, братцы, ой, какъ тошно!! — Куда же ты ихъ дѣвалъ, несчастный? — А я пошелъ въ другой банкъ да на текущій счетъ всѣ три тысячи и положилъ. Вотъ и чековая книжечка, въ родѣ Троеносовской. — Какая грязь! Покажи… Книжечку. — Вотъ видишь… Тутъ сумма и число ставится, тутъ фамилія… — Неужели, ни на одну минуту, Мохнатыхъ, совѣсть не схватила тебя за сердце, не ужаснулся ты?… А фамилія получателя развѣ тутъ не ставится? — Ни-ни! На предъявителя. Понимаешь, какъ удобно. Предъявилъ ты чекъ, и расписокъ никакихъ съ тебя не берутъ — пожалуйста! Получилъ изъ кассы и иди домой. — Гмъ!.. Смѣшные, ей Богу, эти банкиры. Покажи-ка еще книжечку… Значитъ, ты сначала выдралъ такой листочекъ, a потомъ уже подписалъ купцову фамилію. — Ну, конечно! Охъ, тошнехонько мнѣ, братцы!. — Выпей, преступная твоя душа. Вонъ, тамъ твой стаканъ, на окнѣ… Ну, теперь бери твою книжку. Да спрячь подальше. А то, братъ, знаешь, не трудно и влопаться… Такъ всѣ три тысячи, значитъ, у тебя и лежатъ? — Всѣ лежатъ, — вскричалъ кающійся Мохнатыхъ, ударяя себя въ грудь. — Ни копеечки не трогалъ! — Н-да… Ну, ничего. Богъ тебя проститъ. По крайней мѣрѣ, теперь ты облегчился… Полянскій уже давно ревниво слѣдилъ за интимнымъ разговоромъ Мохнатыхъ съ Вострозубовымъ. Подошелъ къ нему, обнялъ дружески за талію и шепнулъ: — Ну, что, легче теперь? Нѣту больше грѣховъ? Тоскливо поглядѣлъ на него Мохнатыхъ. — Нѣту грѣховъ? Это у меня-то? Да меня за мой послѣдній грѣхъ повѣсить мало! Братцы! Вяжите меня! Плюйте на меня! Я чужую жену соблазнилъ! — Какая мерзость! — ахнулъ Полянскій, съ презрѣніемъ глядя на Мохнатыхъ. — Хорошенькая? — Красавица прямо. Молоденькая, стройная, руки, какъ атласъ и цѣлуется такъ, что… — Мохнатыхъ! — сурово вскричалъ Полянскій, — не говори гадостей. И тебѣ не стыдно? Неужели, ты не подумалъ о мужѣ, объ этомъ человѣкѣ, котораго ты такъ безчеловѣчно обокралъ?!. — Жалко мнѣ его было, — виновато пролепеталъ Мохнатыхъ, опустивъ грѣшную голову. — Да что же дѣлать, братцы, если она такая… замѣчательная… — Замѣчательная?! А святость семейнаго очага?! А устои? Говори, какъ ее зовутъ. — Да зачѣмъ тебѣ это… Удобно ли? — Говори, развратникъ! Скажи намъ ея имя, чтобы мы молились за нее въ сердцѣ своемъ, молились, чтобы облегчить ея и твой грѣхъ… Слышишь? Говори! — Раба Божія Наталья ее зовутъ, — тихо прошепталъ убитый Мохнатыхъ. — Наталья? Богъ тебя накажетъ за эту Наталью, Мохнатыхъ. А по отчеству? — Раба Божія Михайловна. — Михайловна? Какой позоръ… Не спрашиваю ея фамиліи, потому что не хочу срывать покрывала съ тайны этой несчастной женщины… Но спрошу только одно: неужели у тебя хватало духу бывать у нихъ дома, глядѣть въ глаза ея мужу?! — Нѣтъ… Я больше по телефону… Уславливался… — Еще хуже!! Неужели, раскаяніе не глодало тебя?! Неужели, этотъ номеръ телефона, ужасный преступный номеръ — не врѣзался въ твою душу огненными знаками?! Не врѣзался? Говори: не врѣзался? — Врѣзался, — раскачивая головой, въ порывѣ безысходнаго горя, прошепталъ Мохнатыхъ. — Ты долженъ забыть его! Слышишь? То, что ты дѣлалъ — подло! 27–18? — Что, номеръ? Нѣтъ… Хуже! Больше! — Еще хуже? Еще больше? Какой же? — 347-92. — Ага… Наталья Михайловна… Такъ-съ. Какъ же ты подошелъ къ ней? Какимъ подлымъ образомъ соблазнилъ эту несчастную?.. — А я просто узналъ, что за ней ухаживалъ Смѣлковъ. Встрѣтилъ ее да и разсказалъ, что Смѣлковъ всюду хвастается побѣдой надъ ней. Выдумалъ. Ничего Смѣлковъ даже и не разсказывалъ… А она возмутилась, прогнала Смѣлкова… Я и сталъ тутъ утѣшать ее, сочувствовать. — Трижды подло, — разсѣянно замѣтилъ Полянскій, описывая что-то карандашомъ на обрывкѣ конверта. — Всѣ грѣхи? — спросилъ Крутоновъ, разливая въ стаканы остатки восьмой бутылки и набивая ротъ куличемъ. — Во всемъ признался? — Кажется, во всемъ. — Ну, вотъ видишь. Легче теперь? — Кажется, легче. — Ну, вотъ видишь! Говорилъ я, что мы тебяоблегчимъ… И облегчимъ! — Конечно, облегчимъ, — серьезно и строго подтвердилъ Вострозубовъ. — Камень съ души снимемъ, — пообѣщалъ Полянскій. — Всѣ камни снимемъ! Камня на камнѣ отъ твоихъ грѣховъ не останется. — Я пойду домой, родные, — попросился раскисшій Мохнатыхъ. — Спаточки мнѣ хочется. — Иди, дѣтка. Иди. Богъ съ тобой. Если еще будутъ какіе грѣхи — ты намъ говори. Мы облегчимъ… И умягченный, обласканный, облегченный, пошелъ Мохнатыхъ домой, съ тихой нѣжностью прислушиваясь къ веселому, радостному звону пасхальныхъ колоколовъ.КУСТАРНАЯ РАБОТА
На глухой улицѣ южнаго городка стоялъ домъ съ садомъ, принадлежащей Ивану Авксентьевичу Чеботаренку. Мой пріятель, столичный художникъ Здолбуновъ и я — мы гостили у тароватаго Чеботаренка весь май мѣсяцъ и часть іюня. Хорошо было. Цвѣла сирень, цвѣла акація, цвѣло все, на что только падали жаркіе поцѣлуи солнца, и всѣ мы ходили, какъ полупьяные. Въ день именинъ хозяина, вечеромъ, когда луна залила серебристо-зеленымъ свѣтомъ сирень въ саду и тополя, я ушелъ отъ гостей въ свою комнату, бросился на кровать и долго лежалъ такъ, часто и сильно дыша ароматомъ щедрой сирени, доносившейся изъ открытаго, выходившаго въ садъ, окна. Хорошо было. Я въ этотъ моментъ никого не любилъ и, вообще, въ это время никого не любилъ, но чувствовалъ, что скоро полюблю сильно, сокрушающе и что эта любовь будетъ счастливая, долгая. Запахъ сирени можетъ многое разсказать, если въ него, какъ слѣдуетъ, вникнуть. За окномъ раздался голосъ моего пріятеля, художника: — Вотъ тутъ скамеечка есть. Тихо, безлюдно, и сирень безумствуетъ кругомъ. Сядемъ, Марья Николаевна. Женскій голосъ поправилъ: — Какая я вамъ Марья Николаевна?! Я Ольга Николаевна. Неужели вы еще не запомнили? — Я-то не запомнилъ?! Таковскій я, чтобы не запомнить. Нѣтъ, я запомнилъ, но только вамъ больше идетъ имя — Маруся. Марья Николаевна. — Да ужъ вы сумѣете вывернуться, знаю я васъ. — Какія у васъ холодныя руки, Ольга Николаевна. — А вы откуда знаете? — Да я одну изъ нихъ взялъ. — Зачѣмъ же вы это дѣлаете? Оставьте; не надо. — Почему не надо? А, можетъ быть, я хочу поцѣловать вашу руку. — Это совсѣмъ лишнее. — Нѣтъ, не лишнее. У васъ красивыя руки, Марья Ник… Ольга! Ольга Николаевна!! — Ну, ужъ нашли тоже красоту. Вѣроятно, всѣмъ женщинамъ говорите одно и то же. — Если бы всѣ женщины были похожи на васъ, я бы говорилъ имъ то же самое. — А что же, я развѣ не такая женщина, какъ другія? — Вы? Вы особенная. Въ васъ есть что-то такое… что-то, знаете, такое… — Ой, рукѣ больно. Не жмите. — Ну, ничего. Я ее поцѣлую, все и пройдетъ. — Знаете, почему я держу вашу лѣвую руку, a не правую? — Почему? — Лѣвая ближе къ сердцу. — Такъ вы говорите — какая я? — Вы? Особенная какая-то. Пауза. Потомъ раздался притихшій голосокъ Ольги Николаевны: — Странно. Это говорите не вы первый. — Ну, вотъ видите! Какія у васъ красивыя плечи. — Оставьте. Ну, такъ что же во мнѣ особеннаго? — Въ васъ есть какое-то обаяніе. Меня влечетъ къ вамъ. Вѣдь мы познакомились только нынче за обѣдомъ, a мнѣ кажется, будто мы съ вами знакомы давно-давно. — Какой вы странный. — Да… Меня всѣ находятъ страннымъ. Я не такой, какъ другіе. — А какой же вы? — Какой? Да, знаете, долго говорить. Но только вы меня не должны бояться. — Почему у васъ такая рука холодная? — Сердце горячее. Долгая пауза. — Викторъ Михайловичъ! — Ну? — О чемъ вы такъ глубоко задумались? — Что? Эхъ!.. Не стоитъ говорить. Нѣтъ. Нельзя. Не разспрашивайте. — Навѣрное, о какой-нибудь изъ вашихъ много численныхъ симпатій? — О, Марья Николаевна… Какъ вы далеки отъ истины! — Ольга я Николаевна! Какая я вамъ Марья Николаевна?! Съ кѣмъ вы меня путаете?.. — Это я нарочно назвалъ васъ Марьей Николаевной, чтобы посмотрѣть: ревнивая ли вы? — Да ужъ вы сумѣете вывернуться. Васъ на это взять. И своеобразная гордость прозвучала въ голосѣ Ольги Николаевны. Будто она уже начала гордиться своимъ собесѣдникомъ. — Такъ о чемъ же вы такъ задумались? — О чемъ? Вѣрнѣе — о комъ. — Ну, о комъ? — Нѣтъ, зачѣмъ, Map… Ольга Николаевна! Лучше не говорить… Скажу только одно; ваше имя надолго запечатлѣется въ моемъ сердцѣ, какъ что-то милое дорогое и сладко-печальное. — Ну, не надо быть такимъ… Ей Богу, вы странный. Такъ о комъ же вы думали? — Сказать? А вы не разсердитесь? — Нѣтъ. Почему же? — Вотъ если вы меня поцѣлуете, тогда скажу. — Съ какой же стати я васъ буду цѣловать! Нельзя. Я замужемъ. — Серьезно?! — Конечно. Пауза. — Ну, такъ что жъ такое, что вы замужемъ? — Какъ что? Вотъ, ей Богу… Какой вы странный. — Жизнь меня сдѣлала страннымъ, милая Оля. — Не смѣйте меня такъ называть. — Хорошо, Оля. Не буду. — То-то. Такъ о комъ же вы думали? — О васъ. — Интересно знать, что-же вы обо мнѣ думали? — Я думалъ: сколько вы счастья можете дать тому человѣку, который васъ полюбитъ. — Навѣрное, всѣмъ женщинамъ говорите то же самое. — Я?! Нѣтъ. Чего мнѣ! Только вамъ и говорю. — Отчего вы такой печальный, Викторъ Михайловичъ? — У меня жизнь печально сложилась, Оленька. — Бѣдный мой, бѣдный; ну, дайте, я васъ по головкѣ поглажу. Оставьте: Пустите! Не смѣйте меня цѣловать! Я кричать буду! Лежа у себя на кровати, я нервно насторожился, вотъ сейчасъ раздастся пронзительный крикъ. Крика не было. Тишина, на секунду прерванная звукомъ поцѣлуя, царила за окномъ. — Слушайте, если вы будете такъ себя вести — я уйду. — Ну, не надо уходить. — Да ужъ я знаю васъ — вы умѣете женщинъ уговаривать. Дайте слово, что больше этого не будетъ. — Чего? — Вотъ этихъ… поцѣлуевъ… — Дамъ слово… Съ однимъ условіемъ, — чтобы завтра вы пришли ко мнѣ. Я покажу вамъ свои рисунки. Вы любите искусство? — Страшно! — Ну, вотъ видите. Вы такая чуткая, понимающая и вдругъ заброшены въ эту глушь. Я понимаю, каково вамъ приходится. У васъ красивая душа. Такъ придете? — Я приду съ однимъ условіемъ: дайте мнѣ слово, что вы не позволите себѣ ничего лишняго. — Лишняго? Что вы, Оленыса?!. За кого вы меня принимаете. Ничего лишняго. Будетъ самое необходимое. — Ну, пойдемте отсюда… А то ушли и пропали… — даже неприлично. Только послушайте… Викторъ Михайловичъ… Вы, навѣрное, меня не уважаете. Только сегодня познакомились, a мы уже съ вами… и цѣловались… — Ольга Николаевна! Развѣ можно говорить о какомъ-то тамъ уваженіи, если налицо любовь! Развѣ можно заботиться о какомъ-то насморкѣ, если у человѣка брюшной тифъ? — Да ужъ я васъ знаю… Вы умѣете красиво говоритъ… Ну, идите впередъ, a я съ другой стороны выйду. Черезъ полчаса Здолбуновъ, насвистывая что-то, зашелъ въ мою комнату. — Ты тутъ? Что это ты дѣлаешь въ одиночествѣ? — Здолбуновъ! Я все слышалъ, о чемъ ты говорилъ съ Ольгой Николаевной. Онъ засмѣялся. — Стыдно подслушивать, дитя мое. — Знаешь, Здолбуновъ… я записалъ весь вашъ разговоръ. Почти дословно. Не хочешь ли прочитать? Онъ взялъ изъ моихъ рукъ бумажку и внимательно прочелъ ее. — А вѣдь, ей Богу, недурно. — Это? Недурно?! Здолбуновъ! Ты, который читаешь рефераты по искусству, ты, который имѣешь жену — чуткаго, тонкаго, умнаго человѣка, ты, который… — "О ты, Катилина"! Успокойся, милый. Запомни мудрыя слова человѣка Здолбунова: на кита ходятъ съ гарпуномъ, a на пискаря достаточно примитивнѣйшаго крохотнаго стального крючка. Крючка китъ даже не замѣтитъ; гарпуномъ пискарь будетъ раздавленъ, какъ букашка. Все на свѣтѣ разумно, и Марья Николаевна… — Ольга!! — Ну, Ольга. И Ольга Николаевна получитъ если и не мое уваженіе, то мою краткосрочную любовь. — Да ужъ вы, мужчины, умѣете говорить. На это васъ взять, — засмѣялся я. А въ окно врывался сладкій, ласковый запахъ сирени и все оправдывалъ, и все оправдывалъ, и все оправдывалъ.ОТДѢЛЪ III ТѢ, КОТОРЫЕ ДѢЙСТВУЮТЪ НА НЕРВЫ
ПРІѢЗЖІЙ СЕЛЬДЯЕВЪ
Посвящ. Ник. Серг. Шатову.Я прислушался… Изъ передней донесся голосъ моей горничной: — Баринъ дома, но очень занятъ. Другой голосъ привѣтливо согласился. — Ага… Такъ, такъ. Это хорошо. Ну, пусть себѣ занимается. Я мѣшать не буду. Доложите, что я хочу его видѣть… — Да баринъ занятъ. Пишетъ. — Ну, вотъ и хорошо. Навѣрное, какую-нибудь забавную вещь пишетъ. Скажите, что я хочу его видѣть… — Баринъ сказалъ, что его отрывать нельзя. — Да я и не оторву. Ей Богу. Только десять минутъ. Желаетъ, молъ, видѣть его Сельдяевъ. Онъ меня приметъ. — А они сказали, что никого не будутъ принимать, — Ну да. Вообще. А я Сельдяевъ. Голосъ у него былъ кроткій, убѣдительный, какъ у человѣка, который погрязъ съ головой въ разныхъ деликатностяхъ. — Не знаю ужъ, какъ и быть. — Вы только скажите ему, что я изъ провинціи. Этого онъ могъ бы и не говорить. Весь предыдущій разговоръ достаточно убѣдилъ меня въ этомъ. Я съ силой бросилъ перо на письменный столъ, вскочилъ, выбѣжалъ въ переднюю и, заложивъ руки — Что? — Мамочка! — закричалъ онъ, умиленный. — Не узнаетъ! Вотъ смѣхи-то… Сельдяева не узналъ. Да какая же жизнь послѣ этого… Дайте-ка я перво-наперво васъ облобызаю. Онъ привлекъ меня къ себѣ, a горничная въ это время стаскивала съ его плечъ шубу. Вышло такъ, что мы спутались въ одинъ странный комокъ, состоящій изъ горничной, Сельдяева, шубы его и меня. — Простите, не узнаю, — пролепеталъ я, прижимая Сельдяева къ сердцу. — Сельдяева-то? Помните, вы въ Армавирѣ у насъ читали лекцію, a я зашелъ привѣтствовать васъ отъ имени армавирскаго общества любителей таксомоторной ѣзды. Еще послѣ мы съ Гугенбергомъ и Чухалинымъ васъ на таксомоторѣ возили, городъ показывали. Кстати, знаете, Чихалинъ-то… Кинематографъ открываетъ въ Армавирѣ. — Что вы говорите! — деликатно поразился я. — Это неслыханно! Кто бы могъ подумать… Эхъ, Чихалинъ, Чихалинъ… Не выдержала русская душа окружающей безпросвѣтной мглы… Садитесь. — Сяду. Я вѣдь вамъ мѣшать не буду. У меня только одна просьба: покажите мнѣ вашъ Петроградъ. Я поглядѣлъ на Сельдяева; взглянулъ на неоконченную рукопись. Первый, все равно, не отстанетъ; вторую, все равно, окончить не удастся. — Пойдемъ, — сказалъ я. — А работа? Вы не безпокойтесь, пишите. Я минуточекъ пять подождать могу. — Что вы! Тутъ работы часа на два. — Ну, тогда, конечно, бросьте. Хе-хе… Сельдяевы не каждый день въ Петроградъ пріѣзжаютъ. Вѣрно? — Пойдемъ. Мы одѣлись и вышли. — Вотъ это Невскій проспектъ, — сказалъ я пріостановившись, чтобы полюбоваться на его ошеломленное лицо. Однако, лицо его было спокойно, какъ морской заливъ въ тихое лѣтнее воскресенье. — Невскій?.. Такъ, такъ. Далеко тянется? — Верстъ десять! Я опять искоса взглянулъ на него. — Десять? Такъ. Но это въ обѣ стороны? "Нѣтъ, — подумалъ я, — улицей его не удивишь. А что ты, голубчикъ, запоешь, когда увидишь Казанскій соборъ?!.". — Это вотъ Казанскій соборъ. Каково, а? Хотите внутрь зайти? — Нѣтъ, зачѣмъ же, — пожалъ онъ плечами. — Соборъ какъ соборъ. — Ну, не скажите… Колонны-то все таки… Видали, какія? — Да, сѣрыя. Сто штукъ будетъ? — Что вы, — сказалъ я, и хотѣлъ добавить: «меньше» но потомъ рѣшилъ ошеломить его. — Больше! Около трехсотъ. — Съ каждой стороны или въ общемъ? Я рѣзко повернулся: — Пойдемъ. Желаніе поразить этого человѣка пропало во мнѣ. Я вяло водилъ его за руку и не менѣе вяло указывалъ вялымъ пальцемъ: — Исаакіевскій соборъ. Полтораста милліоновъ обошелся. Сельдяевъ значительно поджималъ губы и, поднявъ одну бровь, спрашивалъ: — Съ землей или безъ земли? — А это вотъ Нева. Видите? Онъ перегнулся черезъ перила и сталъ разсматривать рѣку такъ, будто бы хотѣлъ разглядѣть какое-то насѣкомое, ползущее внизу. — Это вотъ Нева и есть? — Нева. Кажется, что не широка, a на самомъ дѣлѣ обманъ зрѣнія: пять верстъ! Никакого изумленія не отпечатлѣлось на его лицѣ. — Ну, вода-то здѣсь, говорятъ, ядовитая, — задумчиво опершись о перила, промямлилъ онъ. — Вода? Страшно ядовитая. На одинъ кубическій сантиметръ воды четыре милліарда бактерій. Ежели нападутъ всѣ вмѣстѣ, человѣка растерзать могутъ. — Такъ, такъ. А эта штучка тамъ торчитъ — что это такое? — Гдѣ? — Вотъ эта. Кривая какая-то. — Это — Троицкій мостъ! (Мы стояли отъ него въ ста шагахъ). Хорошая "штучка"!.. Одна постройка обошлась полтораста милл… (все равно!) милліардовъ. — Все-таки, онъ металлическій? — А вы какой же хотѣли? — Да нѣтъ, я такъ. Мнѣ все равно. Металлическій такъ металлическій. Я призадумался. — Когда кессоны устанавливали, — около трехъ тысячъ народу погибло. Это былъ единственный разъ, когда онъ измѣнилъ себѣ, замѣтивъ: — Ну, на такой большой мостъ неудивительно, — что столько народу пошло. Я сразу погасъ, потухъ, обезсилѣлъ и побрелъ, еле перебирая ногами и неохотно влача Сельдяева за руку. Были впереди еще — музеи, памятники, вся красота и мощь Петрограда. Но — что это все Сельдяеву? Я рѣшилъ не церемониться съ нимъ.
Последние комментарии
2 часов 34 минут назад
9 часов 57 минут назад
15 часов 41 минут назад
16 часов 48 минут назад
17 часов 46 минут назад
18 часов 1 минута назад