1979 [Кристиан Крахт] (fb2) читать онлайн

Крахт Кристиан 1979

Кристиан Крахт

1979

перевод с немецкого: Татьяна Баскакова

Содержание

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Иран, начало 1979 года

Один

Два

Три

Четыре

Пять

Шесть

Семь

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Китай, конец 1979 года

Восемь

Девять

Десять

Одиннадцать

Двенадцать

Татьяна Баскакова

Апокалипсис в блекло-зеленых тонах

Олафу Данте Марксу

----------------------------------------------------------------------

Все описанные здесь лица и все обстоятельства,

за исключением изредка упоминаемых

общественных деятелей, являются

вымышленными. Любое сходство с ныне

живущими людьми или реальными

событиями есть результат

случайного совпадения.

----------------------------------------------------------------------

We are not gods

We are not men

We are not making claims

We are only boys

You are not strong

You are not force

You are not regular

You are just wrong

Gary Numan

----------------------------------------------------------------------

Часть первая

Иран, начало 1979 года

----------------------------------------------------------------------

Один

Пока мы ехали на машине к Тегерану, я смотрел в окно. Меня подташнивало, и я крепко держался за колено Кристофера. Его штанина была насквозь мокрой от лопнувших волдырей. Мимо проносились бесконечные ряды берез. Я задремал.

Позже мы сделали остановку, чтобы освежиться. Я выпил стакан чая, Кристофер - лимонада. Очень быстро стемнело.

Несколько раз на дороге попадались военные контрольно-пропускные пункты, потому что в сентябре ввели военное положение, но Кристофер говорил, что в здешних местах это, собственно, ничего не значит. Нам просто давали знак следовать дальше, а один раз остановили, я разглядел предплечье, перевязанное белым бинтом, нам посветили в лица карманным фонариком, и мы тронулись с места.

Воздух был пыльным, то и дело попахивало кукурузой. Мы захватили с собой только две кассеты; послушали сперва Blondie, потом Devo, потом опять Blondie. Кассеты принадлежали Кристоферу.

Мы добрались до Тегерана, когда вечер только начинался, и сразу завернули в первую попавшуюся гостиницу. Она выглядела вполне заурядной. Кристофер сказал, что нам нужно только место для ночлега, поэтому нет смысла искать дорогой отель. Он, конечно, был прав.

Наш номер находился на пятом этаже, на полу лежал серый ковер, в нескольких местах некрасиво топорщившийся. Стены оклеены желтыми обоями, над маленьким письменным столом кто-то повесил плакат с панорамой Тегерана, но прикрепил его криво, из-за чего пропорции помещения казались нарушенными.

Кристофер присел на край кровати и с досадой стал перебинтовывать свои икры тонкими полосками марли. До этого дежурный по этажу принес ему охлаждающую мазь на белом пластмассовом подносе и заодно корзинку с сомнительного вида фруктами. Я дал парню несколько долларовых бумажек и закрыл за ним дверь.

Прошло около часа. Я очистил яблоко, потом немного полистал Коран, лежавший на ночном столике, в английском переводе Мухаммада Мармадьюка Пиктхолла.

Коран я купил несколько недель назад в английской книжной лавке, в Стамбуле, но, честно говоря, лишь с большим трудом заставлял себя сосредоточиться на этом тексте. Некоторые сутры я перечитывал раза по три и все равно по-настоящему не понимал. Так что я снова отложил книжку, включил лампу в виде длинной неоновой трубки, висевшую над комодом, и подошел к платяному шкафу.

Пока я выбирал себе рубашку, Кристофер курил сигарету. Он уже успел принять душ, обмотал вокруг бедер полотенце и теперь лежал на кровати, подложив одну руку под затылок, смотрел в потолок и ждал, пока его тело обсохнет. Мы с ним не обменялись ни словом от самого Казвина.

Там он захотел осмотреть руины крепости Аламут1, и я поехал с ним, хотя меня крепость не особенно интересовала. Я был дизайнером по интерьеру, занимался оформлением жилых помещений. Кристофер время от времени подкидывал мне заказы, иногда речь шла о целом доме, но чаще нет. Архитектура казалась мне слишком сложным делом, мне и с дизайном хватало трудностей.

Кристофер всегда говорил, что я глуповат, может, он и в этом был прав. Из холла доносился шум работающего пылесоса. Мы по-прежнему играли в молчанку. Это уже переходило все границы.

"Тебе не обязательно идти на вечеринку, если не хочешь".

"Да брось, я, конечно, пойду", - сказал он, не отрывая глаз от струйки дыма, которая поднималась к потолку. На мой вкус, выглядел он довольно нелепо - перебинтованные ноги, торчащие из светло-коричневых полуботинок, надетых без носков; его бежевые кордовые брюки все еще лежали на чемодане рядом с кроватью. Влага опять начала проступать сквозь повязки.

Его светло-коричневые полуботинки были от Берлути. Кристофер мне однажды рассказал, что это лучшая обувная фирма в мире, есть даже клуб владельцев ботинок от Берлути, члены которого собираются поблизости от Вандомской площади и обмывают свои берлутовские приобретения.

Я выключил кондиционер, он встал, доплелся до окна и снова его включил.

"Кондиционеры - это признак цивилизации, - сказал он. - Кроме того, мне ужасно жарко. Я без него не могу".

"Да, я понимаю. Что ж, оставайся тогда здесь, в гостиничном номере".

"Нет, ни в коем случае".

"Я должен пойти туда хотя бы потому, что нуждаюсь в выпивке, - сказал он и загасил сигарету в пепельнице. - В этой стране так просто не найдешь ни одного приличного напитка".

"Тебе помочь надеть брюки?"

"Нет, спасибо".

Он сел, отвел волосы со лба, взял брюки, лежавшие на крышке чемодана, и очень осторожно просунул в них ноги, не снимая ботинок. При этом он скорчил такую гримасу, как будто испытывал невыразимые страдания. А между тем брюки книзу расширялись, ноги свободно в них проходили, это были настоящие клеша.

Мои собственные брюки я обузил, подколов внизу английскими булавками, так как с некоторых пор не выносил брюки-клеш. Кристофер на это сказал, что с английскими булавками я выгляжу ужасно, но если мне так нравится - ради бога.

Он не брился уже больше недели. Кожа у него на лице казалась желтой, несмотря на темную полоску загара на лбу. Скулы и адамово яблоко выступали еще сильнее, чем обычно.

"Так ты точно не хочешь остаться? Я через час вернусь, ты пока мог бы отдохнуть".

"Нет, нет".

Он поднес руку ко лбу, чтобы проверить, есть ли у него температура, и если да, то насколько высокая. Выглядел он в этот момент просто charming2. У него были такие красивые волосы, доходившие до места, где соединяются линии челюсти и шеи.

"Должна получиться классная вечеринка. Хозяин дома невероятно занятный тип, хотя и требует от своих гостей такого, от чего запросто может крыша поехать - по крайней мере, у тебя, - сказал Кристофер. - И потом, там будет великая Гугуш"3.

Гугуш была персиянкой, исполнительницей шлягеров, Кристофер ее обожал, покупал все ее пластинки; мне же ее песни напоминали лучшие хиты Далии Лави4.

"Перестань, я уже иду", - сказал он еще раз. Потом достал голубую рубашку от Пьера Кардена (он имел дюжину таких, совершенно одинаковых) и застегнул широкий, потертый кожаный ремень на своих слишком узких бедрах.

Я сунул ноги в сандалии, прошел в ванную, сполоснул лицо, оценивающе взглянул на свое отражение в зеркале и подправил маникюрными ножницами кончики отросших усов. Я терпеть не мог, когда кончики усов попадают в рот. Один или два волоска, торчавших из правой ноздри, я тоже состриг.

Потом взял мой шелковый носовой платок с рисунком в стиле "пайсли"5, сложил его и сунул в карман брюк, вместе с черепаховым портсигаром. Курил я немного - только когда пил, или волновался, или после еды. Через окно ванной комнаты доносились обычные ночные шумы, полицейская сирена, звук приближающегося автомобиля.

"Ну давай, пора. Ты ничего не забыл?"

"Нет, конечно, - сказал он. - Ключ от номера, деньги, паспорт. У меня всегда все на месте". Он посмотрел на меня сверху вниз, и правый уголок его рта дрогнул - я увидел знаменитую Кристоферову ямочку.

"Ты непременно хочешь идти в этих сандалиях? Стыдобища какая", - сказал он.

"Прийти туда в сандалиях, dear, это все равно что лягнуть в морду старушку буржуазию".

"Ты засранец", - сказал Кристофер.

Я запер комнату, и мы побежали к лестничной площадке. Кристофер прихрамывал. Две горничные, которые о чем-то разговаривали, склонясь над тележкой с полотенцами, увидев нас, сразу замолчали. Обе были с головы до ног закутаны в черное. Я мельком увидел только их полноватые лица. Они отвернулись и опустили глаза.

"Стервятницы", - бросил Кристофер на ходу.

"Прекрати".

"Но это действительно так".

"Послушай, Кристофер, - мой голос прозвучал мягче, чем следовало бы, они всего лишь убирают комнаты".

"Да мне, если честно, плевать, что они делают, - сказал он и нажал на кнопку лифта. - Они жирные, уродливые и такие тупые, что не способны сосчитать до десяти. Они питаются падалью. И переворошат все наше барахло, как только мы ступим за порог. Вот увидишь".

Он затянулся сигаретой и швырнул ее в высокую пепельницу, стоявшую рядом с лифтом; искры разлетелись на фоне стены, и окурок упал на ковер. Женщины посмотрели на нас, теперь с явной враждебностью, и когда дверцы лифта раскрылись, одна из них довольно громко крикнула за нашей спиной: Marg Bar Amerika!6 - было видно, что обе они и в самом деле в ярости, а не просто изображают возмущение; Кристофер устраивал подобные штучки всегда с умыслом: он до тех пор навязывал свои мысленные образы реальности, пока они не начинали реально существовать.

В лифте мы смотрели на вспыхивающие цифры над дверью, расположенные в обратном порядке. Я вертел в пальцах ключ от комнаты. Мы оба не знали, на чем задержать взгляд. Кристофер промокнул носовым платком губы и лоб. Он потел, хотя жара у него не было.

"Я действительно страшно хочу пить", - сказал он. Я ничего не ответил.

Двери лифта наконец открылись. В вестибюле никого не было, если не считать кельнера, который сразу исчез, как только увидел, что мы выходим из лифта.

На улице похолодало. Я обрадовался, что надел под пиджак пуловер. Этот пулли я особенно любил, он представлял собой нечто среднее между тонким норвежским свитером и вечерним пуловером от Сесил Битонс; едва намеченный рисунок на нем изображал абстрактных северных оленей.

Водитель так и не снял свои солнечные очки, хотя было уже восемь вечера и темно. Он распахнул перед нами дверцу новенького бежевого кадиллака Coupe de Ville, и Кристофер долго забирался в машину, и в этот момент я его ненавидел.

Но потом, как только он сел, я устыдился этого чувства, я подумал о его мокнущих ногах, о его крайней беспомощности, такой обаятельной, о его неистребимой самоуверенности; и, поскольку мне было стыдно, я стал смотреть в окно.

Мы ехали по широким проспектам. Тегеран построен на склоне горы, поэтому дорога все время поднималась вверх. Маленькие ручейки окаймляли улицы, молодые клены охлаждали свои корни в вечно стекающих с горы водах. Супружеские пары с детьми и без прогуливались вдоль элегантных, ярко освещенных витрин. На многих перекрестках стояли машины военной полиции и проверяли транспортные средства, но нам неизменно давали знак, чтобы мы проезжали дальше.

Был ясный, прохладный вечер, я опустил стекло и высунул из окна левую руку, приятный ветерок освежал мою вспотевшую ладонь. Кристофер сидел неподвижно рядом со мной и смотрел в другое окно. Я хотел взять его руку в свою, для того и обсушил ладонь, но потом раздумал.

Мы приблизились к мосту на автостраде, к парапету было прикреплено широкое черное полотнище. С надписью красными буквами: "Смерть Америке Смерть Израилю - Смерть шаху". Двое солдат занимались тем, что пытались сорвать полотнище. Офицер в солнцезащитных очках стоял рядом и давал указания; наша машина свернула под мост, офицер обернулся и посмотрел нам вслед - я хорошо разглядел его и его очки с зеркальными стеклами в свете уличных фонарей.

Мне нравился наш водитель. Он снял солнечные очки, посмотрел в зеркальце заднего обзора, я тоже туда посмотрел, и на мгновение наши взгляды встретились. Его звали Хасан, и он много чего знал о том и о сем. Позавчера, в окрестностях Казвина, он пригласил нас к себе домой, и я обрадовался этой возможности поболтать, потому что Кристоферу и мне, к сожалению, уже больше года почти нечего было сказать друг другу, то есть в последнее время с ним стало трудно разговаривать, все казалось таким однообразным, превратилось в пустой обмен формулами и напоминало этот ужасный кухонный ритуал - когда кто-то готовит и время от времени пробует свою стряпню, а рядом стоит "никто", которому остается только наблюдать и радоваться, что его не гонят.

Хасан жил на яблоневой плантации, в простом каменном доме, светло-коричневые стены которого были красиво обработаны в технике "соломки". Мы говорили об урожае яблок - он выращивал еще и томаты - и пили горячий чай, который его застенчивая жена подливала всякий раз, как стаканы становились пустыми.

Через какое-то время он отослал жену, поднялся и достал что-то из ящика комода. Он развернул это, очень осторожно, как будто боялся сломать. Это была фотография Фары Диба, жены шаха, в рамке.

"Разве она не восхитительно прекрасна? Она так полна оральным... Как правильно сказать? Оральным..?"

"Оральным сексом?"

"Да. Полна оральным обещанием лучшего мира", - сказал Хасан. Кристофер передернул плечами и вышел во двор - якобы чтобы прогуляться. Хасан сдул пыль с фотографии и протер ее рукавом. Он встал, опять поставил фото на комод, вложил в проигрыватель кассету, и мы услышали песню Ink Spots.

Моя молитва

останется с тобой,

когда кончится день,

в божественном сне.

Моя молитва

это экстаз

в синеве...

"Группа Ink Spots", - сказал Хасан.

"Хм, да, Ink Spots".

"Музыка очень красивая, хотя и происходит из Америки. Слышите?"

"Да, правда. Звучит очень красиво". Я подумал о том, что Хасан, собственно, всего лишь наш шофер, но внезапно мне стало все равно, кто он.

"Моя молитва - это экстаз в синеве", - доносилось из усилителей.

"Эту песню поют рабы. Потому она такая печальная".

"Но в Америке больше нет рабов".

"Ну как же, конечно есть. В южных штатах. Я сам читал".

"Хасан, я вам гарантирую, что в южных штатах никаких рабов больше нет. Это всего лишь пропаганда - то, что вы слышали".

"Вы не вполне разделяете мусульманские взгляды". Это был не вопрос, а констатация факта.

"Нет, пожалуй, не вполне".

"Жаль. Тогда по крайней мере потанцуйте со мной", - сказал Хасан.

Я поднялся, и какое-то время мы вместе танцевали под Ink Spots, каждый сам по себе, на противоположных концах большого бухарского ковра, который составлял все богатство Хасана, а Фара Диба взирала на нас с комода.

К тому времени, как Кристофер вернулся со своей прогулки, кассета как раз подошла к концу. Хасан вынул ее из магнитофона и вложил мне в руку.

"Это вам, - сказал он. - В подарок".

Я сунул кассету в карман брюк и пожал Хасану руку, хотя эта кассета была мне ни к чему.

"Спасибо".

"Берегите ее, пожалуйста".

Дверь в комнату отворилась, на пороге стоял Кристофер и смотрел на нас. Выглядел он неважно. Волосы прилипли ко лбу, голубая рубашка спереди потемнела от пота, брюки внизу запачкались, покрылись коричневой коркой грязи. Он прислонился к дверному косяку, взглянул на Хасана и потом на меня, и даже сквозь его усталость, болезнь и многое другое явственно прочитывалось презрение - глубочайшее презрение, обусловленное тем фактом, что мы с Хасаном нашли общий язык.

Я больше не смотрел в зеркальце заднего обзора. Мы еще минут десять поднимались в гору и потом остановились перед виллой в северной части Тегерана. Дом был построен высоко на склоне, и отсюда, сверху, открывался великолепный вид на город. Тегеран окутывала коричневая туманная дымка, в верхних слоях атмосферы желтоватая, а ниже темная. Тысячи или миллионы огней сверкали в долине под нами. Кристофер и я вышли из машины и позвонили у парадного, Хасан припарковал кадиллак на одной из боковых улочек. Я видел, как он закурил, развернул газету и приготовился к комфортному отдыху.

Я смотрел на шоссе, на ряды кленов, выше по склону горы терявшиеся в тумане. Уже взошла оранжево-красная луна, пара светляков вилась вокруг нас они жили в кустах дрока, что росли вдоль дороги. Кристофер попытался поймать светляка, но промахнулся.

"Оставь их в покое".

"Неужели ты не способен сказать что-нибудь, что хоть в каком-то смысле было бы интересно?"

Он повернулся лицом ко мне. Его рот показался мне некрасивым; похоже, за ночь у него прибавилось морщин. Глаза сияли лихорадочным блеском; сегодня я думаю, что к тому времени он уже очень давно был болен, гораздо дольше, чем я предполагал. Я чуть-чуть склонил голову набок, как бы подставляя ему мою шею для удара. Я часто пользовался таким приемом, чтобы смягчить его недовольство, но до него никогда не доходило, что я это делал нарочно. "Ты даже представить себе не можешь, как сильно мне надоел", - сказал он.

""Мне любовь казалась легкой, да беда все прибывала"7. Это... это... сейчас припомню - Хафиз Ширази. Rather fitting8, ты не находишь?"

"Знаешь что? Ты монголоид", - ответил Кристофер.

----------------------------------------------------------------------

1 А л а м у т - крепость, которая с конца XI в. и до ее разрушения монголами в 1260 г. была центром тайной сектантской организации ассасинов (неоисмаилитов-низаритов), основанной Хасаном ибн Саббахом.

2 Очаровательно (англ.).

3 Г у г у ш (р. 1959; наст, имя - Фаеге Аташин) - иранская поп-звезда, кумир молодежи; выступала в барах с пяти лет; чуть ли не первая женщина в Иране, которая стала носить мини-юбки и короткую стрижку. Ее карьера певицы и киноактрисы закончилась в 1979 г., с приходом к власти Хомейни.

4 Д а л и я   Л а в и (р. 1942, наст.имя - Далия Левенбух) израильская кинозвезда, в 60-е гг. и позже снявшаяся во многих американских и западноевропейских фильмах.

5 П а й с л и - город в Шотландии, в котором производят ручной выделки ткани с напечатанными на них многоцветными абстрактными фигурами.

6 Смерть Америке! (перс.).

7 Пер. К. Липскерова.

8 Здесь: почти в точку (англ.).

----------------------------------------------------------------------

Два

Он зевнул и стал канительно возиться с сигаретой: на одну только процедуру зажигания у него ушла масса времени. Я не сводил глаз с парадного.

Во рту я чувствовал металлический привкус. Мне казалось, будто я жую алюминиевую фольгу или будто у меня из зуба выпала пломба. Друг на друга мы не смотрели. Я не мог смотреть на Кристофера.

Светляки продолжали свое кружение. Наконец кто-то открыл дверь. Мы шагнули через порог в сияние теплого желтоватого света.

Камердинер в кремовых перчатках повел нас через просторный салон, мимо шведских фаянсовых столиков с нарочито совершенными цветочными композициями (лилиями в китайских вазах). Проходя мимо, я мазнул пальцем по одной столешнице и потом вытер руку о свою светлую штанину. Никакого пыльного следа не осталось.

Ножки ламп, стоявших на специальных тумбах, тоже были сделаны из китайских ваз, а абажуры - из желтого дамаста.

Я смотрел на диваны, обтянутые белым шелком, придававшие комнатам, через которые нас вели, такой вид, будто их оформлением занималась Хульда Зайдевинкель. Вообще все это напоминало мне обстановку особняка Яспера Конрана, начала шестидесятых годов, я когда-то видел ее на фотографиях; там преобладали белый и золотисто-желтый цвета - не совсем в духе барокко, но и не в духе минимализма. Стиль Директории (по неизменному мнению Кристофера), каким он был незадолго до того момента, когда bottes1 Наполеона перестали соответствовать его реальному рангу.

Так был декорирован отель "Риц" в Париже; собственно, это и есть стиль грандотеля: элегантный, однако не назойливый в своей элегантности, местами слегка нарушенный (все подобные нарушения, похоже, представляют собой результат тщательного расчета), но тем не менее поражающий своим безусловным совершенством и - как бы это сказать - своей сексуальностью.

Эти помещения воспринимались как точное, правдивое отображение Европы, как нечто противоположное Японии; они превосходно выражали идею внешней импозантности, поверхностности, освещенности, Старого Света - и с несомненностью свидетельствовали о хорошем вкусе; белоснежные ковры из овечьей шерсти покрывали терракотовые плитки полов.

Впервые со времени нашего приезда в Персию я испытал ощущение прибытия, ощущение чистоты - ощущение из детства, но противоположное тому, которое я сам испытывал ребенком, когда ходил во французский детский сад; тогда я всегда пытался выпить свой утренний стакан молока, слизывая молоко по краям и очень медленно вращая стакан по часовой стрелке - так сильно тошнило меня от моей собственной смешивавшейся с молоком слюны.

Это мое единственное детское воспоминание. Никаких других воспоминаний помимо этого, с тошнотворным стаканом молока, у меня не осталось. И дом, в который мы только что вошли, был, значит, полной противоположностью этому воспоминанию. Кристофер часто спрашивал меня, почему я такой пустой внутри и, похоже, существую совсем без прошлого, как будто все, что было раньше, стерлось из моей памяти - все до единого запахи, и все краски, и куст, под которым я, может быть, прятал от своих родителей истрепанную тетрадку, вырванную из каталога "Товары - почтой" (ту, где рекламировались наборы "Сделай сам"); но я действительно ничего больше не мог вспомнить - совсем ничего.

Пока я думал об этом, я увидел через одну из дверей внутренность библиотечной комнаты. Целиком выкрашенная в красный цвет - среди всей этой белизны, желтизны и золота, - комната производила впечатление силового поля, чего-то волшебного, пульсирующего.

Красный я особенно любил. Я, собственно, любил все цвета, но лучше всего натренировал свои глаза для восприятия именно красного и его соотношений с другими цветами, а этот красный был невероятно хорош. Он казался таким, как если бы тот, для кого строился дом, в свое время сказал: ну вот, а для этой и этой комнат нужно бы подобрать что-то красное конечно, подходящего оттенка, наподобие того, что используется в буддистских храмах, такой красный, что ближе к терракотовому.

Когда я декорировал помещения, чаще всего, к сожалению, никто не понимал, о чем идет речь и что конкретно я имею в виду, потому что смешать краски так, чтобы получился идеальный красный, чрезвычайно трудно; собственно, это почти невозможно - найти идеальный красный цвет.

Идеальный красный, вопреки распространенному мнению, нисколько не похож на цвет крови, и его, собственно, можно найти только на флорентийских детских портретах эпохи Возрождения; цвет головных уборов детей на этих полотнах - вот какой красный я имею в виду. Здешняя библиотека, во всяком случае, была теплого бархатисто-красного оттенка, с небольшой примесью коричневого и лилового.

На одной из стен во втором салоне висел большой портрет шаха в очень простой, красивой раме из эбенового дерева; шах был одет в белую парадную униформу с золотыми эполетами. Рядом, на подставке, освещенная несколькими галогенными светильниками, стояла матово-белая скульптура работы Ганса Арпа2. На противоположной стене, над рядом опять-таки фарфоровых ламп, висело несколько картин Вилли Баумайстера3, располагавшихся в тщательно продуманном порядке. Мне нравился Ганс Арп, нравился Вилли Баумайстер и нравился этот дом, нравился даже шах. Впрочем, такой дом вряд ли мог кому-то не нравиться.

Камердинер, проведя нас через эти два сообщавшихся между собой салона, теперь предложил нам спуститься в сад, указав вытянутой рукой на широкую лестницу, на которую можно было выйти через веранду.

В саду играла легкая музыка и был сооружен импровизированный бар, пахло эфирным маслом и цветами. Я насчитал в общей сложности около восьмидесяти пяти или девяноста гостей. Сад полого спускался вниз. Некоторые мужчины выделялись среди других белоснежными американскими мундирами.

Я заметил одну немецкую художницу, раньше писавшую гигантские картины в стиле фотореализма, репродукции которых часто появлялись в "Квике" и "Штерне". Она носилась между гостей, время от времени останавливаясь, чтобы с кем-нибудь поболтать, и сейчас подлетела к элегантно одетой персиянке обе женщины бросились друг другу на шею. В персиянке я узнал Гугуш, которую видел на конверте Кристоферова диска.

Маленький ручей вытекал из-под куста, змеясь, пересекал лужайку и исчезал где-то в дальнем конце участка, в зарослях терновника. Горели факелы, воткнутые с неравномерными промежутками прямо в газон. Какая-то женщина в голубом платье стояла в саду, в стороне от остальных, и целилась из пневматической винтовки в верхушку дерева. Ее тень подрагивала на траве.

В одном из укромных уголков сада молодой человек с сальными, до плеч, волосами кричал на девушку, что, мол, ей бы не мешало расслабиться, с ее непрошибаемостью далеко не уедешь. Девушка пристыженно смотрела в землю.

Молодой человек был европейцем. Я его однажды уже встречал - много лет назад, когда плавал на яхте по Эгейскому морю. Он тогда на палубе крутил для своих подружек сигареты с гашишем, а позже - когда мы проплывали под бурыми утесами Санторина, - лежа на животе, вычерпывал из серебряной ресторанной вазочки ванильное мороженое, политое драмбуйе.

Я взял себе рюмку армянского коньяка с застеленного белой скатертью стола, который служил баром, в другую рюмку налил для Кристофера водки, выжал туда лимон и протянул напиток ему

"Прошу тебя, не пей сегодня так много, ты же нездоров. Пожалей себя".

Он взглянул на меня, прикрыл глаза (но сквозь полуприкрытые веки сверкнул его пронзительный взгляд), взял рюмку из моей руки и двинулся сквозь толпу, прочь от меня. Я снова посмотрел на того юнца с длинными волосами. Теперь я вспомнил, как его зовут: Александр.

В магнитофоне крутилась кассета Bachman Turner Overdrive. Я увидал, как Александр оставил девушку - теперь она в самом деле плакала, - подошел к аппарату, выдернул кассету и зашвырнул ее в кусты, а на ее место поставил новую. Из усилителей понеслись нацистские завывания группы Throbbing Gristle. Александр с удовлетворением затряс своими сальными космами, музыка вызывала гадливые ощущения, я оглянулся вокруг, но не заметил, чтобы она кому-нибудь, кроме меня, мешала.

На Александре был классический блейзер от Ива Сен-Лорана, под ним красная футболка с напечатанной спереди большой черной свастикой; ниже свастики надпись мелкими черными буквами:

THE SHAH RULES OK IN '79 4

Я отпил глоток коньяка и подошел к нему.

"Интересная майка".

Александр повернулся и посмотрел на меня.

"Что ты об этом знаешь?" - спросил он. По лбу его стекал пот, кожа была бледной. Зрачки - как острия иголок. Он казался совершенно безумным, будто растерял все содержимое своего мозга. И еще он казался мертвецом. У него не осталось ничего общего с тем образом Александра на яхте, который сохранился в моей памяти.

"Что ты вообще знаешь?" - повторил он.

"Ну, то же, что и все". Я пожалел об этих словах еще раньше, чем их произнес.

"Тогда ты знаешь и о Копье-Решении? И о священной горе Кайлаш, в Тибете, вокруг которой нужно обойти сто восемь раз?"

"Нет, но... Об этом, наверное, знает Кристофер".

"Кристофер сейчас в Тегеране? Кристофер?"

"Да. И, более того, он здесь, на этой вечеринке. Я пришел сюда с ним".

"Это говорит в твою пользу - то, что ты с ним знаком. Я сперва подумал, ты просто ничтожный гомик, который корчит из себя невесть что".

"Вовсе нет..." Мне не пришло в голову никакого продолжения, и я почувствовал, что краснею.

"Бог ненавидит педов, ты это знаешь?"

"Да, знаю. Я тоже их не люблю".

"Тогда все в норме. ОК. Хочешь покурить шабу-шабу?"

"Что?"

"Не смотри на меня как баран на новые ворота. Шабу-шабу. Кристаллический мет5. Есть такой нацистский наркотик. Его еще называют "счастье байкеров", "новая чистота", "панк-рок". Пошли курнем".

"Давай лучше без меня, Александр. Увидимся позже".

Я отошел, а он остался стоять. Что-то в его угасшем сознании зашевелилось, и я понял, что он пытается сообразить, откуда мне известно его имя. Он думал о том, не упомянул ли его случайно сам. О встрече в Эгейском море он, конечно, уже не помнил - наверняка нет.

Песня группы Throbbing Gristle закончилась, если это вообще можно назвать песней, и началась новая - еще более противная, громкая и непригодная для слушания.

Александр снова начал танцевать; не переставая кружиться, он вытащил из кармана брюк маленькую стеклянную курительную трубку, сунул ее себе в рот, щелкнув зажигалкой, поднес пламя к концу трубки и глубоко затянулся. Я отправился искать Кристофера.

И через некоторое время его нашел; он стоял чуть поодаль, в окружении трех молодых женщин, которые все были длинноногими блондинками и выглядели обалденно. Одна из женщин держала за руку маленькую светловолосую девочку, лет, наверное, пяти или шести, свою дочку.

Эта мамаша не надела на ребенка ничего, кроме ажурных чулков, подвязок, трусиков и белого лифчика. Она отвинтила крышку флакона, своими длинными пальцами с покрытыми белым лаком ногтями достала порцию кокаина и поднесла к ноздре.

Я видел, как Кристофер затрясся от смеха, потом высыпал немного кокаина себе на ладонь, втянул порошок носом, а остатки слизнул языком. Когда девчушка, в свою очередь, взяла флакон, я отвернулся.

Кристофер казался не менее безумным, чем Александр. Он вел себя истерично, как Барбара Хаттон6 на одной из ее вечеринок в Танжере. И очень отдалился от меня. Я никогда не знал, что он может быть таким жестоким.

Нет, конечно, я всегда это знал, но подобные вещи обычно длятся годами, и при этом по-настоящему ты не отдаешь себе в них отчета: лицо Кристофера, то, как он держал рюмку, как смеялся, откинувшись назад, - все это были лишь внешние выражения его страшной холодной жестокости. Он всегда был таким; Кристофер был болен.

Я чувствовал себя как пару дней назад, ночью, в пустыне под Аламутом: камни и песок остыли, сильно похолодало, а он все стоял там, освещенный луной - Кристофер неизменно оказывается на свету, - и не произносил ни слова, даже не шевелился. Он стоял неподвижный, залитый светом - будто статуя.

Или как когда ночью я переворачивался на другой бок и прикрывал ладонью его затылок; либо натягивал на него одеяло, потому что замечал, что во сне он мерзнет. В такие мгновения, когда я смотрел на него в полутьме, мне казалось, будто он и в самом деле статуя, нечто отлитое в форму, но такое, что никем не было создано, а просто существует - светящееся, неприступное, страшное...

Однажды в Египте - мы тогда путешествовали вдвоем по другой пустыне, Синайской, - я испугался; мы меняли шину у нашего "пежо", я отошел пописать за скалу и увидел звезды, а он прокрался за мной, чтобы меня напугать; где-то вдали горели нефтяные костры, они окрашивали песок и все вокруг блекло-оранжевым цветом, и я действительно испугался, как Кристофер и задумал, и нечаянно порвал деревянные четки, которые много лет назад мне подарил Бенджамин, - это тоже случилось из-за моего страха.

Иногда Кристофер разговаривал во сне - в этом, конечно, нет ничего необычного, во сне все разговаривают, - или дрожал, или ему снилось, что у него выпадают зубы. Тогда я его обнимал и с радостью принял бы любые мучения за то, что снова держу его в объятиях, ведь мы с ним не спали вместе уже много лет. Я всегда видел себя как бы сверху; я любил Кристофера.

Хозяин дома, бородатый иранец с шарообразным животом, в бирюзовом пуловере от Лакоста, подошел и представился мне. Он поправил воротник своей полосатой тенниски и энергично пожал мою руку.

"Добро пожаловать, мой юный друг, - сказал он. - А где же ваш Кристофер?"

"Он где-то там, сзади. Я его только что видел. Добрый вечер. Большое спасибо за приглашение. Вечеринка просто супер". Я все еще тряс его руку обеими руками, и он ее забрал.

"Ах, знаете, она, к сожалению, будет последней, на долгое время", улыбнулся он; и когда я опустил глаза на свои сандалии, потому что не знал, что ответить, спросил, не хотим ли мы посмотреть его гашишную рощу.

Он повел Кристофера и меня - потому что внезапно, как по мановению руки, Кристофер тоже оказался здесь, будто инстинктивно почувствовал, что намечается что-то интересное, - легким нажатием на наши плечи дав понять, что надо свернуть направо; мы прошли вдоль ручья, потом одним прыжком перемахнули через него и углубились в темные заросли.

Кто-то, наверное, вылил в ручей много ведер красящей жидкости: водный поток, который струился по саду, стал теперь молочно-белым и непрозрачным. Идти сквозь гашишную рощу было легко, и хозяин дома на ходу рассказывал о почвах Тегерана, которые расположены как раз на такой высоте над уровнем моря, как нужно, и имеют оптимальное содержание кремнекислой соли, представьте, говорил он, что мы с вами находимся в образцовом винодельческом хозяйстве.

Растения распространяли тяжелый смолянистый запах; проходя мимо, я задевал пиджаком листья, и он весь пропитался запахом гашиша. Стволы были толщиной чуть ли не с мою шею.

Мы остановились на небольшой поляне. Стояла ясная ночь, над нами сияли звезды. Я взглянул на небо.

"Смотрите, вон там Большая Медведица. А вон на той стороне Орион. Вон там, повыше, - совсем маленький".

"Ну же, - сказал хозяин дома. - Раздевайтесь".

Кристофер расстегнул брюки и снял их с себя. Через бинты на его ногах просвечивали покрытые темно-коричневыми корками, желтеющие по краям язвы. Он ухмыльнулся, будто ожидал увидеть что-то новенькое, такое, чего еще не знал, новую игрушку - мне эта Кристоферова ухмылка была хорошо знакома.

"Оба", - сказал хозяин, стягивая через голову свой лакостовский пуловер и тенниску. Он был толстым и сильно волосатым. Я увидел, что на груди у него висит какой-то аппарат; к этой деревянной, величиной с карманную книжку штуковине было прикреплено несколько тонких резиновых трубок. Он взял конец одной трубки в рот, а другую дал Кристоферу.

Оба теперь были подключены друг к другу; на мгновение мне показалось, будто они пребывают в ином времени, на рубеже прошлого и нынешнего веков. В этой машине было что-то викторианское, что-то от замаскированной, пугающей непристойности бронзовых болтов и темной свилеватой древесины.

Хозяин дома начал, тяжело дыша, посасывать трубку. Потом нажал на маленький медный переключатель, и машина заработала. Кристофер, как и он, был совершенно голый.

"Я же сказал, что вы тоже должны раздеться, - обратился ко мне хозяин. - да-да, я вам говорю. Вот, возьмите". И протянул мне трубку.

Меня чуть не вырвало. Я размахнулся и ударил его по лицу. Трубка выпала у него изо рта, из носа потекла тонкая струйка крови. Машина вдруг зажужжала. Он наклонился вперед, издал какой-то булькающий звук и со стоном поднес руки к лицу.

Я понял, что ударил слишком сильно, и стал извиняться. Одновременно поднимая с земли его лакостовский пуловер и рассыпавшиеся трубки.

"Перестаньте, молодой человек. Это все чепуха. Я даже ничего не почувствовал. - сказал хозяин дома. - Успокойтесь, мы возвращаемся в сад". Он повернулся к Кристоферу.

"А вам лучше снова одеться. И все-таки это просто невероятно - ваш потенциал, я имею в виду". Кристофер улыбнулся в ответ на комплимент и натянул свои брюки. Ох, Кристофер... - подумал я.

"Как нам найти обратную дорогу?"

"Просто идите за мной, - ответил хозяин. - Роща не такая уж большая. Да, мне только сейчас пришло в голову: я вам не рассказывал, что по моему заказу нам на самолете доставили сюда сенбернара из Гриндельвальда? Он целыми днями нежится на солнце и позволяет моей дочке его дразнить сенбернары ведь такие добродушные.

Кстати о добродушии: я изобрел автомобиль, который приводится в движение одной из разновидностей оргона7 - он непрерывно аккумулирует ностальгию. Аппарат, который я ношу на своем теле, функционирует на основе сходного принципа. Вы скажете, что это нерентабельно для иранца - у нас ведь столько нефти. Но виноват шах, и здесь тоже виноват шах. Шах, знаете ли, сам представляет собой такой аккумулятор ностальгии. О да - мы живем в удивительное время, мы трое".

Мы вышли из рощицы. Гостей собралось очень много, праздник, похоже, удался. Кто-то, смеясь, подбросил бокал высоко в воздух, он описал крутую дугу и разлетелся вдребезги, ударившись о ступени из известкового туфа. Хозяин дома вытер кровоточащие губы и нос платком, хлопнул меня по плечу

"Забудьте все это. Мне бы хотелось, чтобы мой сад доставил вам удовольствие", - сказал он и двинулся прочь.

Я взглянул на Кристофера. Он закатил глаза - конечно, из-за меня. Я в самом деле жалел, что ударил хозяина, хотя и не считал себя виноватым. Кроме того, тот нисколько не рассердился, даже напротив, как мне показалось, почувствовал облегчение оттого, что до использования его странной машины дело так и не дошло.

----------------------------------------------------------------------

1 Сапоги (фр.).

2 Г а н с   А р п (1887 - 1966) - немецкий художник, скульптор, поэт. С началом Первой мировой войны перебрался в Швейцарию. Участник цюрихского движения дада. Позднее присоединился к сюрреалистам, а в 1932 г. - к группе "Abstraction-Creation".

3 В и л л и   Б а у м а й с т е р (1889 - 1955) - немецкий художник, автор книги "Неизвестное в искусстве" (1947) - манифеста абстракционизма.

4 "С шахским правлением в 79-м все о-кей" (англ.).

5 Метамфетамин. "Кристаллический мет", или "лед", - вид этого наркотика, употребляемый для курения. "Счастье байкеров" - тот же наркотик в виде пудры, которую добавляют в кофе.

6 Б а р б а р а   Х а т т о н (1912 - 1979) - американка, в 1933 г. унаследовавшая от своего отца пятимиллионное состояние, после Второй мировой войны купила виллу в Танжере, где устраивала великолепные празднества, семь раз была замужем и довела себя до полного истощения алкоголизмом и потреблением наркотиков

7 О р г о н - "изначальная космическая энергия", жизненная сила, открытая в 30-е гг. австрийским психиатром-фрейдистом Вильгельмом Райхом (1897 - 1957). Эмигрировав перед Второй мировой войной в США, Райх в 1948 г. основал там Институт оргона и стал производить "аккумуляторы оргона" коробки (внутри заполненные чередующимися слоями органических и неорганических веществ), которые, по утверждению их создателя, повышали жизненную активность и излечивали от всех болезней. Институт был закрыт властями, книги Райха сожжены, а сам он окончил свои дни в тюрьме, куда попал за отказ прекратить производство и продажу аккумуляторов.

----------------------------------------------------------------------

Три

"Идиот", - сказал Кристофер.

Мне очень хотелось курить, и я обхлопывал карманы своих брюк в поисках черепахового портсигара. Но он исчез, я, наверное, потерял его в гашишной роще.

"Угости меня сигаретой".

Кристофер протянул мне одну и, пока я ее зажигал, смотрел на меня. Я опять все сделал неправильно, опять все испортил.

"Мне жаль, что так вышло".

"Ты ничего не видишь, совсем ничего. Ты не только глуп, но и слеп".

"Что это вообще было, с толстяком и его машиной?"

"Забудь. Требовать от дизайнера по интерьеру, чтобы он понимал такие вещи, это и в самом деле чересчур".

"Кристофер, ты ведешь себя просто ужасно".

"Ты не мог бы придумать более умной фразы? Или, по крайней мере, более литературной? Ты ведь все-таки читаешь одну-две книжки в год. Знаешь что? Вернулся бы ты в дом и полюбовался немного на красивую мебель или на цветочные композиции".

Кристофер был пьян, принял кокаин и бог знает что еще, чувствовал себя в физическом смысле развалиной, а в таких случаях он всегда становился особенно бесчеловечным и вульгарным.

"Прекрати".

У меня перехватило горло, во рту появился хорошо знакомый кисловатый привкус, означавший, что я сейчас заплачу. Я попытался повернуть дело так, чтобы обойтись без слез, и, как всегда в подобных ситуациях, пошел у него на поводу.

"Пожалуйста, Кристофер, не будь таким жестоким. Прошу тебя".

"Диваны там обтянуты китайским шелком, из провинции Юньнань, если не ошибаюсь. Давай, сходи, мой по-китайски говорящий друг. А до невероятия привлекательную скульптуру работы Ганса Арпа ты видел? Она точно должна тебя заинтересовать. У них там наверху есть даже Вилли Баумайстер - удивительно, не правда ли?"

"Я тебя ненавижу".

Он засмеялся. "Ты не можешь меня ненавидеть. Я слишком хорошо выгляжу".

И все же я его ненавидел. Но он попал в точку, он был прав, как всегда. Он выглядел так хорошо... Я украшал себя им - его интеллигентностью, его светлыми волосами, его пропорциональным лицом, его зелеными глазами рептилии, поставленными слегка наискось, его загорелой кожей, белым пушком на предплечьях, в котором во время долгих автомобильных переездов запутывались и поблескивали пылинки. Он был моим трофеем. Я бы хотел сейчас я уже не знаю, чего я тогда хотел... На мгновение я прикрыл глаза.

"Ммм... Вы только что из гашишной рощи?" К нам подошел молодой человек. Он был одет в костюм ежевичного цвета и казался слегка пьяным. Он пританцовывал на месте. Его дыхание имело кисловатый запах. Палочкой коля он нарисовал у себя под глазами темные полоски, его волосы цвета воронова крыла были связаны наверху бантом из органди и стояли вертикально, к лацкану пиджака была прикреплена фиолетовая орхидея. Он выглядел как персонаж из комиксов.

Кристофер сказал: "Мне редко доводилось так смеяться, как только что, когда мы пробирались сквозь гашишную рощу. А тут еще ваша прическа. Это просто невероятно! Вы пользуетесь каким-то особым воском, или как вам это удается?"

"Нет, я втыкаю туда кусок проволоки. Это требует определенных усилий, и я сооружаю нечто подобное только когда собираюсь на вечеринку. В городе, разумеется, я этого делать не могу". Он слегка поклонился.

"Я румын. Маврокордато. Здравствуйте. Мой дед основал на побережье Черного моря маленькое утопическое государство, существовавшее одновременно с Фиуме Д'Аннунцио1. Сразу же после окончания Первой мировой войны. Что вы будете пить? Может, водку?"

Он хлопнул в ладоши и поднял руку, растопырив три пальца. "Простите, но вы оба и в самом деле сильно попахиваете гашишем".

Подбежал одетый в ливрею лакей, держа на подносе три стакана водки и ведерко с кубиками льда.

Я взял стакан и отпил маленький глоток. "Спасибо. Я... задевал одеждой за гашишные растения, и потому..."

"Я слышал об этом маленьком государстве", - перебил Кристофер и положил руку мне на плечо, мягко намекая (к подобным нежностям он прибегал только в присутствии посторонних), что сейчас мне лучше помолчать.

"Там, кажется, были Тристан Тцара2, и какой-то золотой клад, который разделили между всеми, и некий комитет, Sowjet, позже распавшийся". Кристофер разом опрокинул в себя полный стакан водки.

"Так вы слышали о Кумантсе? Это и в самом деле совершенно удивительно, потому что о ней знают единицы. То был анархистски-дадаистский эксперимент, попытка сделать шутку формой государственного правления". Он рассмеялся, но его смех совсем не походил на смех Кристофера.

"Наверняка там жилось замечательно. Но через два года, естественно, гвалт утихомирился, румынское правительство стало грозить военным вторжением, и все исчезли в скифском тумане". Его рука проделала в воздухе странное - кругообразное и неуловимо быстрое - движение.

"Просто потрясающе, Маврокордато. Так сказать, свободная зона. А что случилось свашим дедушкой?" Тело Кристофера качнулось взад и вперед, он попытался удержать равновесие и чуть не упал навзничь.

"Кристофер, ты пьешь слишком много. Пожалуйста, перестань".

Но он не обратил на мои слова никакого внимания.

"Это, мой дорогой, я и сам хотел бы узнать, - ответил Маврокордато. - Я его никогда не видел. В Цюрихе до сих пор имеется счет на его имя - один из тех, что не были затребованы после Второй мировой войны. Ну, вы знаете вроде еврейских А-списков. Однако боюсь, что вашего друга мало интересуют подобные вещи. Лучше расскажите мне, что вы делаете здесь, в Персик". Он высоко вскинул брови и посмотрел на меня.

"Мы туристы. И до вчерашнего дня мы находились - мм... - в окрестностях Казвина, у крепости Ибн ал-Саббаха". Произнося эту фразу, я казался себе, как бывало очень часто, невероятно необразованным и глупым, по крайней мере, в сравнении с Кристофером.

"Ах, Аламут. Ну и?"

Маврокордато маленькими глотками пил водку, продолжая наблюдать за мной поверх края стакана; на секунду у меня возникло четкое ощущение, что ему тоже неприятно поведение Кристофера, что он, собственно, на моей стороне.

"От крепости почти ничего не осталось, кроме груды обломков на вершине горы.

Мне было скучно. Пара камней, не более того".

"Вы знаете историю сада Старца с горы?"

"Да. Кристофер мне рассказывал".

Я смотрел вниз, на свои ноги. Ремешок на левой сандалии расстегнулся. Я нагнулся и поправил его.

"Ибн ал-Саббах запирал своих юных приверженцев в некоем саду, чтобы сделать их послушными, и объяснял им, что это рай".

"Оглянитесь. Вроде как здесь - вы не находите?" Он движением головы пригласил меня посмотреть вокруг и при этом опять поднял брови. Из-за его удивительного лица, его движений и торчащих вверх волос он немного смахивал на большую птицу.

"Я бы скорее сказал, что этот сад есть полная противоположность рая".

"Маврокордато, простите моего друга. Он порой бывает несколько... простоватым", - вмешался Кристофер.

"Глупости. Я нахожу вашего друга очень приятным и интересным человеком. Кристофер, пойдите и принесите нам чего-нибудь выпить. Докажите, что вы для нас настоящий друг". Он махнул рукой в направлении бара.

Кристофер закурил и двинулся прочь. Он был в ярости, он этого не показывал, но я это знал точно, видел по его плечам - по тому, как он их слегка приподнимал при ходьбе. Он отшвырнул сигарету, и она, описав высокую дугу, упала в траву.

Маврокордато взял меня под руку и отвел в сторону. "Самое интересное с Ибн ал-Саббахом - это то, что он одурманивал своих приверженцев, и, знаете ли, они опять оказывались за пределами сада, а он им потом говорил, будто только он может их туда вернуть".

Я еще никогда не видал, чтобы кто-то обращался с Кристофером подобным образом. Из усилителей теперь доносилась электронная музыка, она была ужасной, какой-то машинной, она внушала мне страх, а текст, если я правильно помню, звучал так:

Цирк смерти уже приближается,

Окрашен путь его в красный цвет...

"Мне не нравится эта песня. Я уже как-то раз ее слышал".

"Тогда на этот раз вы просто не слушайте", - сказал Маврокордато.

"Пару дней назад один человек подарил мне кассету с записями группы Ink Spots".

"Полагаю, это был иранец".

"Да, но откуда вы знаете..."

"Ну, в нескольких подпольных газетах напечатали одну такую историю - об американских рабах и их музыке... Ничего особо интересного - пропаганда, выдумки, чистая ложь, как обычно. Эта кассета все еще у вас?"

"Думаю, она лежит в номере отеля".

"Вам бы следовало ее выбросить".

"Но почему?"

"Ладно, забудьте, это не важно. Гораздо важнее другое: вы, мой дорогой, вы в скором времени будете ополовинены, чтобы потом снова стать целым. И начнется ваше ополовиневание очень скоро, уже в ближайшие дни".

В этот момент я пожалел о том, что ничему не учился. Я бы хотел не только разбираться в интерьерах, но в самом деле много всего знать, как Кристофер, быть образованным человеком, уметь думать. Те полтора года, что я изучал китайский, разумеется, не шли в счет: я пытался освоить этот язык только потому, что увлекался китайской керамикой и шелком, - и, конечно, чтобы составить компанию Кристоферу.

Он-то и нашел для нас обоих учителя-китайца, который приходил к нам домой четыре раза в неделю, но Кристофер быстро утратил интерес к занятиям возможно, как я думал в то время, потому, что уже через три месяца знал язык в совершенстве. Мне же все давалось неимоверно тяжело, но все-таки через полтора года, как я уже упоминал, я мог понимать китайский и даже на нем говорить, хотя учение действительно оказалось для меня тяжкой работой.

Я наблюдал за Кристофером, который стоял на другом конце сада, рядом с Александром, с новым стаканом водки в руке, и пальцем тыкал в Александрову грудь, прямо в центр свастики. Они по очереди затянулись из стеклянной трубки Александра, потом обнялись и расхохотались так сильно, что оба упали ничком в траву.

Александр приподнялся на колени и достал флягу с армянским коньяком; он протянул ее Кристоферу, который тоже отпил из нее несколько больших глотков, потом они встали, и оба - крича и бешено жестикулируя на ходу - побежали вверх по лестнице в большой зал. Маврокордато покачал головой. Я больше не смотрел в ту сторону.

"Что значит "ополовинен", что вы имеете в виду? Что мы расстанемся? Я не могу с ним расстаться. Это не пройдет, знаете ли, мы очень давно дружим, и для расставания срок давно прошел".

"Нет-нет, все будет гораздо проще".

Сверху, над большой каменной лестницей, раздался сперва пронзительный крик, а потом хруст разбитого вдребезги стекла; кто-то выпал через стеклянную дверь веранды. Я не смотрел туда, но точно знал, кто упал.

"Я этого больше не выдержу".

"О чем вы?" - спросил Маврокордато, улыбнулся, склонил голову набок и заглянул мне в глаза.

"О Кристофере".

Я вдруг испугался самого себя. Я это высказал, в самом деле высказал причем человеку, с которым познакомился менее получаса назад. Я уставился на орхидею в петлице Маврокордато.

"Я больше не выдержу Кристофера".

"Не будьте таким слабаком. И вы полагаете, будто что-то поняли? Вам придется выдержать гораздо больше всего, гораздо больше", - сказал Маврокордато и отбросил рукой темную прядь волос, упавшую ему на лоб.

"Все будет еще намного, намного хуже, вы уж мне поверьте".

Он близко наклонился ко мне. Я мог бы пересчитать его зубы. Я чувствовал носом его горячее и кисловатое дыхание, как молодой пес, обнюхивающий сопящего во сне хозяина.

"Может случиться и так, - продолжал он, - что вы будете ополовинены; не ваша связь, а вы сами - в телесном, реальном смысле. Вы когда-нибудь задумывались об этом?" Он зажег сигарету, жадно затянулся, откинул голову назад и выпустил из ноздрей легкую струйку дыма.

Манера поведения Маврокордато, да и весь его облик внушали мне страх. Мне казалось, будто он знает слишком многое, будто он знает наверняка: я ему благодарен за то, что он отослал Кристофера и пожелал разговаривать только со мной. Все всегда принимали сторону Кристофера; то, что я понравился Маврокордато, было, конечно, хорошим знаком, у меня даже мурашки по спине пробежали, но эту херню о разрезании пополам я бы предпочел вообще не слышать, она меня пугала.

"Кристофер очень болен".

"Как и все мы, мой дорогой. Вы только посмотрите, что здесь происходит. Нам этого никогда не исправить, никогда". Он круговым движением руки показал на сад вокруг нас и потом взял меня под руку.

"Не хотите ли подняться наверх, в гостиную?"

"Ну да, конечно".

"Отлично. Я бы с удовольствием выпил с вами стакан чаю".

Мы вместе взбежали наверх по ступенькам лестницы, миновав груду осколков большого панорамного окна, через которую Маврокордато, на минуту выпустив мою руку, перепрыгнул одним махом. Только сейчас я заметил, что на нем не было никакой обуви; просто босые ноги, очень волосатые.

Кристофер и Александр шумно о чем-то спорили в дальнем конце сада, у источника. Я больше туда не смотрел.

В углу гостиной, на столике под превосходной пастушеской сценой, гравюрой Фрагонара, красовался старинный персидский серебряный Samowar, привлекший мое внимание еще когда я впервые попал в это помещение. Я взял два стакана с подноса, стоявшего рядом на бидермейеровском серванте, повернул маленькую хрупкую ручку самовара, сделанную из эбенового дерева, наполнил стаканы доверху дымящимся чаем и направился с ними к Маврокордато.

"Сахар?"

"Нет, спасибо". Он уже уселся на один из диванов и теперь похлопал ладонью по подушке рядом с собой.

"Идите сюда, устраивайтесь", - сказал он. Слуга принес пепельницу и серебряное блюдце, на котором лежали, как лепестки цветка, шесть фисташек. Маврокордато загасил свою сигарету в этом блюдечке.

Я сел, провел рукой по волосам, закинул ногу за ногу и отхлебнул глоток чаю, который был таким горячим, что я мог держать стакан только за верхний край, двумя пальцами.

"Вы ведь дизайнер по интерьеру?"

"Откуда вы знаете?"

Маврокордато рассмеялся, и бант из органди на его волосах качнулся. "Это, мой друг, не составляет большого секрета. Я это вижу, например, по тому, как вы рассматриваете предметы, картины, ковры. Хорошо, когда человек любит красивые вещи. Вы, естественно, смогли этим доказать свою невиновность, свою наивность - тем, что еще способны смотреть".

"Я не понимаю..."

"Я попытаюсь объяснить. Вам повезло, вы чисты, вы - открытый сосуд, подобный кубку Христа, чаше Иосифа из Аримафеи. Вы есть то, что Александр искал в горах Карокорама, близ Хунзаса, в Гилгите. Вы... Вы - wide open3. Чего не скажешь о вашем друге Кристофере".

"Вы знакомы с Александром?"

"Не с этим Александром, вздорным безумцем. Определенно не с этой развалиной там внизу, с ее доморощенными элевсинскими мистериями".

"Какого же Александра вы имеете в виду?"

"Вообразите себе Александра, стоящего вон там на лужайке, как человека, который сдирает кожу с других людей и потом напяливает ее на себя. Он никто. Забудьте о нем. Нет-нет, Александр, которого я имею в виду, гораздо старше: речь идет об Александре Великом. Это было очень давно. Я, естественно, имею в виду белого царя4, темную тень, Аримана, некую часть Агартиды5, барона Унгерна фон Штернберга6. Он часто возвращается, проходя сквозь столетия и принимая образы многих людей".

"Я все еще не понимаю, о чем, собственно, вы говорите".

"Скоро поймете. Видите ли, имеются течения, противоборствующие всему здешнему ужасу". Он улыбнулся, прикоснулся к своему лацкану, вынул орхидею и положил ее на диван между нами.

"Вы, Маврокордато, все время рассказываете мне о каких-то вещах, которые я, по вашим словам, должен понять и которые якобы вскоре произойдут. Простите, но я нахожу ваше поведение весьма... весьма самонадеянным. Откуда вы можете это так точно знать?"

Он поставил стакан с чаем на журнальный столик и взял мою руку в свою. Сперва я хотел было забрать руку, но тут же подумал, что покажусь смешным. Моя рука лежала в его руке, и я почувствовал, что он отогнул назад мой правый мизинец и спрятал его в своем кулаке, как будто это отгибание мизинца было неким тайным могущественным знаком, который он хотел мне подать.

"Откуда же вы так точно знаете о будущем? Ответьте мне".

"Все очень просто, - обронил он и вдруг больно сжал мою руку. - Я знаю, потому что это написано".

Затем поднялся, закурил и добавил: "И еще кое-что там написано совершенно точно: вот эта фитюлька меня погубит".

Он высоко поднял сигарету, зажав ее между большим и указательным пальцами, подмигнул мне, поклонился и пошел к выходу, ни разу более не оглянувшись.

"Увидимся, Маврокордато", - тихо сказал я, как будто чувствовал, что он мог бы мне помочь, если бы только я сумел найти правильные слова, - но он уже скрылся из виду.

----------------------------------------------------------------------

1 Итальянский писатель Габриэле Д'Аннунцио (1863 - 1938) в годы Первой мировой войны был летчиком и пехотным офицером, в сентябре 1919 г. возглавил военную экспедицию, захватил югославский город Риеку (Фиуме) и был его комендантом (а фактически единовластным правителем) до декабря 1920 г., когда по требованию Антанты итальянское правительство предложило ему оставить город. "Республика Фиуме" в период пребывания там Д'Аннунцио была центром притяжения для всякого рода анархических и маргинальных элементов: художников, буддистов, гомосексуалистов и пр.

2 Т р и с т а н   Т ц а р а (Самуэль Розеншток, 1896 - 1963) - поэт и писатель, уроженец Румынии. С началом Первой мировой войны по фальшивому паспорту перебрался в Швейцарию. В 1916 г. вместе с X. Баллем основал в Цюрихе "Кабаре Вольтер" и движение дада. В 1920 г. переехал в Париж, где стал создателем и лидером парижского движения дада.

3 Широко открыты (англ.).

4 "Белыми царями" на Тибете называли российских императоров.

5 Согласно представлениям Карла Хаусхофера и членов оккультного общества "Туле", возникшего в Германии в 1918 г. и существовавшего в годы нацистского режима, после того, как в древности материк Гиперборея погрузился в воду, возникло подземное царство Агартида со столицей Шамбала. Персы якобы называли это царство "Арианой", и оно было местом происхождения арийцев. Члены общества "Туле" поддерживали с ним контакт и считали его представителем на земле Далай-ламу. Они полагали, что в подземном царстве светит "черное солнце".

6 А л е к с а н д р   У н г е р н   ф о н   Ш т е р н б е р г (1806 1868) - прибалтийский барон, писатель, автор очень известных в свое время романов "Психея", "Роялисты", "Пальмира, или Дневник попугая" и новеллы "Разорванные в клочья" ("Die Zerrissenen"), в которой немецкий литературный критик Эльке Хайденрайх усматривают определенное сюжетное сходство с романом "1979" (см.: Elke Heidenreich. Nichts wird je wieder gut. Der Spiegel 41/2001).

----------------------------------------------------------------------

Четыре

Кристофер лежал навзничь в траве и не шевелился. Женщина с пневматической винтовкой сидела рядом, уставясь в ночное небо. Ее глаза были закрыты. Я пересек лужайку и подошел к нему. Из носа у него текла кровь, на виске виднелась глубокая резаная рана. Хозяйский сенбернар стоял над ним и своим длинным собачьим языком слизывал кровь с лица Кристофера.

Боже, как мне это было знакомо; это случалось всегда, стоило ему только серьезно выпить; рано или поздно он делался совершенно беспомощным. Иногда мне приходило в голову, что он остается со мной лишь для того, чтобы я помог ему добраться до дому, когда он в очередной раз впадет в кататоническое состояние. Кто другой мог бы это сделать? Беспомощного, валяющегося в дерьме Кристофера никто не находил интересным.

Так что я прогнал сенбернара, присел на корточки рядом с Кристофером и толкнул его в бок. Он застонал, но не пошевелился.

В его ноздрях образовывались кровавые пузыри, которые лопались с каждым выдохом. Рубашка на нем насквозь промокла от пота, от него пахло коньяком, какой-то химией и псиной. Я на мгновение прикрыл глаза, сделал глубокий вдох и сконцентрировался. К тому времени, как я снова открыл глаза, женщина с винтовкой исчезла.

Из щеки Кристофера торчал маленький осколок стекла. Я осторожно вытащил его, маленьким он был только снаружи, а та часть, что проникла под кожу, оказалась большой и зазубренной. Сразу очень сильно пошла кровь. Я сначала зажал порез пальцем, а потом вынул из кармана брюк мой шелковый носовой платок от Шарве - подаренный мне Кристофером в Буэнос-Айресе, - сложил его в несколько раз и приложил к щеке. Узор "пайсли" потемнел и по краям стал неразличим. Кристофер открыл глаза и взглянул на меня.

"Это ты", - сказал он.

"Кристофер, слава богу... Послушай, ты поранился, мы должны..."

Он отнял от щеки платок, высоко поднял его и потом медленно скомкал в руке.

"Платок-"пайсли". Он все еще у тебя. Знаешь, откуда происходит узор "пайсли", столь любимый в Иране? Говорят, тот самый Омар, что заставил персов, которые прежде были зороастрийцами, перейти в ислам, придумал его как символ, чтобы показать: сила зороастризма сломлена. Смотри: "пайсли" это ель, которая клонится долу. А ель - знак Зороастра, улавливаешь?"

"Ах, Кристофер..."

В это мгновение он вновь был прежним Кристофером, все, что я в нем любил, к нему вернулось. Я стоял на коленях рядом с ним, слегка наклонив голову и стиснув руки; со стороны, не слыша нас, можно было подумать, что я приготовился к молитве.

"А знаешь, что в этом самое комичное? Омар был суннитом. В Иране и сегодня говорят: "Yek sag-e sunni. Он - суннитская собака"".

Тут Кристофер снова закрыл глаза и затих. Я потряс его за плечо, толкнул кулаком в бок, но он больше не двигался.

Я абсолютно не представлял себе, как доставить его назад в гостиницу. И решил обратиться за помощью к Хасану: ведь, в конце концов, это небезопасно - вести через весь Тегеран напившегося до коматозного состояния, накачавшегося наркотиками и перепачканного в крови Кристофера. Я попросил лакея помочь мне поднять Кристофера по лестнице и пронести через гостиную, к входной двери.

Я взялся за подмышки, а лакей - за ноги; я еще подумал, что он почувствует приступ тошноты, когда дотронется до влажных от гноя ног; однако если он и испытал нечто подобное, то не показал виду.

Другие гости мельком взглядывали на нас и возвращались к своим разговорам, как будто вообще ничего не произошло, или, по крайней мере, не произошло ничего особенного - как будто подобные сцены они видали на вечеринках уже десятки раз.

Когда мы проносили его сквозь раму большого окна, я заметил ту самую женщину, которая давеча держала в руках пневматическую винтовку. Она посмотрела на меня, откусила кусочек печенья и оправила на себе голубое платье. Спереди на платье, пониже живота, были пятна крови. Я быстро отвел взгляд в сторону.

Мы уложили Кристофера на диван, подсунув ему под голову белую дамастовую подушку. На подушке вокруг его раны быстро распростер свои крылья темно-красный мотылек.

Лакей принес белое махровое полотенце, которое мы осторожно прижали к лицу Кристофера. Потом я пошел за Хасаном.

Тот заснул за рулем кадиллака, газета выскользнула у него из руки, он спал с откинутой назад головой и открытым ртом. Когда я тихонько постучал костяшками пальцев по оконному стеклу, он сразу очнулся.

"Хасан, пожалуйста, сходите со мной в дом. Мы должны забрать Кристофера, ему нехорошо".

Мы втроем пронесли Кристофера через весь дом, мимо портрета шаха, и пристроили его на заднем сиденье машины; я вложил в руку лакея пару долларовых бумажек. Хасан посмотрел вдоль улицы, налево и направо, и наклонился над лицом Кристофера.

"Нам придется отвезти его в больницу", - сказал он и большим пальцем приподнял веко Кристофера. Виден был только белок. Хасан пощупал двумя пальцами сонную артерию.

"Я знаю одну больницу в южной части Тегерана, там с нас не потребуют никаких объяснений - я имею в виду, насчет алкоголя и наркотиков. Но это не госпиталь западного типа".

"То есть?"

"Ну, там не очень чисто и среди пациентов много всякого сброда героинщиков, воров. Что вы на это скажете?"

"Разве нам обязательно ехать именно туда? Почему бы нам не отвезти его в какую-нибудь частную клинику?" Внезапно я почувствовал, что у меня совершенно нет сил. Слюна из слегка приоткрытого рта Кристофера капала на его рубашку от Пьера Кардена.

"Если нас случайно застукает кто-то из Комитета, будет очень плохо. Господина Кристофера могут высечь плетьми".

"Но эти... комитетчики вообще не имеют никакой власти. А частная клиника - это все же частное заведение". Собственный голос вдруг показался мне жалобным и беспомощным.

"Южная больница обеспечит нам анонимность. У господина Кристофера тяжелое алкогольное отравление. Да еще наркотики - что тут поделаешь? Кроме того, ему нужно зашить рану на лице, понимаете? И плюс к тому лихорадка, многочисленные нарывы на теле..."

"Но ведь никто не посмеет задержать кадиллак. Нам достаточно обратиться в полицию..."

"Времена изменились. Сейчас революция. И полицейские не приедут. Или приедут и задержат нас самих. У Савака1 много новых лиц".

Хасан был прав. Я не хотел принимать никаких решений, он разбирался в обстановке лучше меня. Я же был слабаком, ничего не знал и не имел достаточно сил, чтобы с ним спорить.

Хасан захлопнул заднюю дверцу, и я сел рядом с ним на переднее сиденье. Мы довольно долго спускались с горы, но не по большому кольцевому шоссе, а выбирая маленькие, малолюдные, едва освещенные переулки. Мне представлялось, что тегеранская ночь накрыла нашу машину подобно защищающему от всех страхов коричневому одеялу, в которое я могу закутаться.

Один раз мы наткнулись на дорожное заграждение; поперек улицы была натянута колючая проволока, и у меня душа ушла в пятки - я никак не мог сообразить, вижу ли перед собой регулярных солдат или кого-то еще; но человек с окладистой бородой, с автоматом у пояса и с белой повязкой вокруг лба сделал знак, чтобы мы проезжали, и в машину даже не заглянул.

Дверца отделения для перчаток все время падала, я придерживал ее рукой. Сзади хрипел Кристофер. От этого сжималось сердце, но когда я обернулся и посмотрел на него - как он лежал с головой, замотанной красно-белым махровым полотенцем, похожий на полупустой мешок с мусором, и ему на лоб падали мокрые от пота волосы, и кровь капала на рубашку, и его левый глаз таращился сквозь неплотно прикрытые веки, - я вдруг увидел его во всем его подлинном неуклюжем убожестве; и внезапно, в тот же миг, увидел и себя самого во всем моем отвратительном убожестве.

Человек, который хрипел там, на заднем сиденье, не имел более ничего общего с "золотым" Кристофером - всеми любимым, высокоинтеллигентным знатоком архитектуры, эрудитом, всезнайкой, великолепно высокомерным и всегда не в меру хорошо выглядевшим светловолосым циником; тот Кристофер, что был моим другом, исчез.

----------------------------------------------------------------------

1 С а в а к - тайная полиция в шахском Иране кануна революции, известная своим крайне жестоким обращением с заключенными.

----------------------------------------------------------------------

Пять

Больница находилась на одной из боковых улочек, на юге Тегерана. Внешне она действительно не походила на госпиталь - совсем нет. Она была трехэтажной, на зеленоватом неоновом щите вспыхивала непонятная персидская надпись. Стены были обмазаны коричневой глиной, к зданию не вела подъездная дорога для машин "скорой помощи", и, очевидно, оно вообще не имело главного входа.

Мы припарковали кадиллак, посидели еще минуту, и в свете фар я разглядел двух больших серых крыс, которые, испугавшись нас, заметались по сточной канаве.

Луны, которая наверху, на севере Тегерана, еще нависала над городом большим желтым диском, теперь не было видно. Хасан остановил мотор и обеими руками медленно провел несколько раз по своему лицу. Он пробормотал пару слов, но я их не разобрал. Фары еще горели, Хасан их выключил, и мы медленно и осторожно выбрались из машины. Я попал сандалией в коричневую лужу, хотя дождь перед тем не шел.

Чуть ниже по улице валялся неубранный мусор, его запах невозможно было спутать ни с чем иным в здешнем мире: так могла пахнуть только тухлая говядина; я решил, что это отбросы с больничной кухни.

Пока мы вытаскивали Кристофера из машины, к куче мусора подбежала собака, принюхалась, в буквальном смысле порылась там лапами, схватила что-то, повернулась с добычей в зубах и скрылась из виду где-то в той стороне.

Хасан на своей спине дотащил Кристофера до двери больницы. Кристоферовы ноги в ботинках от Берлути волочились в уличной пыли. Я шел рядом и придержал дверь, и потом мы оказались внутри, и внутри было еще прохладней, чем снаружи, - кондиционер гонял по помещениям влажноватый мертвый воздух. Пахло чем-то знакомым; я подумал, что точно так же пахло у зубного врача на Rue de Montaigne1, с которым Кристоферу однажды пришлось иметь дело.

За письменным столом, с ризопаловым2 покрытием, который служил регистрационной стойкой, сидел бородатый мужчина в белом халате и, кажется, дремал. Хасан бережно положил Кристофера на деревянную скамью у стены и сделал мне знак, чтобы я сел с ним рядом. Кристофер опять начал хрипеть, я испугался, что, если он будет лежать на спине, кровь попадет ему в легкие, и осторожно перевернул его на бок.

Хасан подошел к сидевшему за столом бородатому мужчине, но прежде, чем он успел что-то сказать, зазвонил телефон, регистратор открыл глаза, снял трубку и предостерегающе поднял руку, чтобы Хасан помолчал. Разговаривая, он поглаживал свою бороду.

Хасан терпеливо, чуть ли не смиренно стоял с опущенной головой у стола и ждал. Бородач крутанулся к стене на своем вертящемся стуле и прикрыл низ телефонной трубки левой рукой. Одновременно правой рукой он почесывал свое колено, я это отчетливо видел, и в тот момент мне захотелось вскочить и крикнуть ему, что нам необходима срочная помощь, но я сдержался. Я не хотел показаться наглым и надеялся, что Хасан сделает все как надо.

Беседа по телефону длилась целую вечность. Стены были выкрашены светло-зеленой масляной краской - нет, скорее, эмалью. Неоновые лампы, висевшие на потолке, отражались в покрытом линолеумом полу, но не давали по-настоящему яркого света. Вдоль края деревянной скамьи прогуливалась муха. Дальше, с левой стороны от прохода, я заметил закрытую дверь.

Хасан что-то пробормотал, последовал долгий обмен любезностями, и наконец регистратор положил трубку, после чего Хасан повернулся ко мне, улыбнулся и сделал ободряющий жест, показав кулак с поднятым вверх большим пальцем. Мы все еще ждали. Человек за столом открыл большую тетрадь, что-то туда записал, через некоторое время появились два бородатых санитара в грязных халатах и Кристофера уложили на каталку, обтянутую светло-коричневым кожезаменителем. Я еще подумал: неужели все мужчины в этой стране носят такие пышные бороды? Санитары повезли каталку по длинному коридору, потом свернули направо, и один из них открыл какую-то дверь.

Я быстро заглянул в палату. Вонь показалась мне просто невероятной. Пахло отбросами. В палате лежало человек тридцать - на двадцати койках. Стены были испачканы калом и кровью. Повсюду стояли большие жестяные ведра, с зацепившимися за края грязными марлевыми бинтами. У некоторых больных отсутствовали те или иные части лица, у других свешивались с края постели культи ампутированных рук, замотанные побуревшими от крови тряпками.

Санитары вкатили каталку в палату и отошли от Кристофера. Тот не шевелился. Я видел, как на одной из кроватей два изувеченных пациента в пижамах лежали, тесно прижавшись друг к другу, и, совершая толчкообразные движения, пытались доставить себе сексуальное удовольствие. Но по их лицам я бы этого не заметил - в них не было никакого выражения, вообще никакого.

Я отвернулся и закрыл лицо. Хасан ждал в коридоре - мне пришлось ухватиться за его руку, так у меня дрожали колени.

"Мы не можем оставить Кристофера в этой палате. Там умирают люди. И невообразимая грязь - я никогда не видал ничего подобного".

"В других палатах нет мест, - сказал Хасан и зажег себе сигарету. - Это публичная больница, я вас предупреждал. Вы сами согласились".

"Кристоферу нужна отдельная комната, Хасан. Вы видели, какие здесь простыни? Это уже не постельное белье, а грязные лохмотья. А эти бедолаги в палате... Он подхватит проказу, тиф, одному богу ведомо, что еще".

Хасан покусывал ноготь на своем безымянном пальце и молча смотрел на меня.

"Мы должны дать им побольше денег - вот, Хасан, возьмите".

Я порылся в карманах и протянул ему все купюры, которые у меня были при себе. Что-то около двухсот долларов.

"Прошу вас, я даже не знаю, что тут сказать. Вы уже так много для нас сделали. Пожалуйста, поговорите с кем-нибудь, я вас умоляю. Именем... именем Милосердного Аллаха".

Хасан бросил сигарету на пол, раздавил ее каблуком и мягко положил руку мне на плечо.

"Я не могу отказать в помощи неверному, который в час беды призывает Аллаха, - сказал он. - Если позволите, я возьму эти деньги".

Он взял скомканные долларовые бумажки, пересчитал их, коротко кивнул и пошел по коридору. Я смотрел ему вслед, потому что больше не решался заглянуть в страшную палату, где лежал на каталке Кристофер. Я опустился на линолеумный пол. Я очень устал, но понимал, что обязан собраться с силами во что бы то ни стало, даже если Кристоферу уже не суждено поправиться.

Нам таки выделили отдельную комнату. Кристоферу наспех зашили рану на лице - шили без наркоза, но он ничего не почувствовал. Ему поставили капельницу, воткнув одну иглу в правый и одну - в левый локтевой сгиб. Потом врач удалился.

Комната оказалась маленькой и темной, на всех предметах мебели лежал слой пыли, но белье было белым, рядом с кроватью имелись ночник и кнопка звонка, на которую я в случае необходимости мог нажать. Светло-коричневые ботинки от Берлути валялись на полу, я их аккуратно составил вместе, повернув носками к стене.

Мне безумно хотелось выпить стакан горячего чаю, однако когда я позвонил, никто не пришел. Я то и дело задремывал, стул я придвинул вплотную к кровати и голову откинул на его спинку; но каждый раз, заснув, уже через пару секунд просыпался.

"Мне нехорошо", - сказал Кристофер. С меня тут же слетели все остатки сна.

"Ты скоро опять будешь здоров. Прошу тебя, успокойся. Помнишь того маленького песика, которого я тебе когда-то подарил? Он тебе сначала не понравился, так как показался обузой, лишней обузой... Мы не дали ему никакого имени. Помнишь его уши? Одно ухо всегда стояло торчком, даже когда он спал".

"Уже не помню".

"А тот золотой шприц, который ты непременно хотел заполучить? Он лежал в футляре из темно-красного бархата, мы купили его вместе на Блошином рынке в Париже, ты находил его таким элегантным, Кристофер, тебе всегда нравилось представлять себе, что ты - закоренелый героинщик".

"Здесь так темно. Где мы?"

"Как выглядит твоя мать, Кристофер? Пожалуйста, старайся не спать, пожалуйста... Ее лицо стоит у тебя перед глазами? Ты можешь ее мысленно увидеть? Ты никогда не знакомил нас, потому что тебе казалась невыносимой сама возможность того, что ты застанешь свою матушку и меня сидящими рядом на софе, попивающими чай с молоком и жующими бутерброды с огурцами - ты всегда это повторял.

"Ты кажешься мне таким скучным. И всегда казался скучным. Я просто не хотел оставаться один, вот и все. А теперь я ухожу и оставляю в одиночестве тебя".

Я спал. И мне еще много чего снилось, но запомнил я только этот короткий разговор; он снова бодрствовал, к нему вернулось сознание, и из его лица теперь торчало много стеклянных осколков, может восемь или десять, однако порезы не кровоточили, и когда я бережно поправлял на нем простыню, я увидел на его иссохшем теле множество мелких ранок - он, Кристофер, так похудел... Я опять накрыл его, откинулся на спинку стула и заснул.

В какой-то момент среди ночи он умер. Его рот был открыт, я попытался закрыть, но у меня не получилось. Он лежал бледный, с открытым ртом, и я почувствовал, как во мне поднимается волна такой нежности, какой я не испытывал по отношению к нему уже много лет.

Я взял кисть его руки, она была маленькая - гораздо меньше, чем мне представлялось по воспоминаниям, - и почти ничего не весила. Я отсоединил капельницу, думая о том, что уже несколько лет не держал вот так его руку. И потом опять осторожно положил руку Кристофера на простыню.

Я мечтал совсем о другом - чтобы у нас все было вроде как у Уоллис Симпсон и герцога Виндзорского3; он отрекся от престола ради любви, я всегда возил с собой одну фотографию, запечатлевшую их обоих: они сидят рядом на розовом шелковом диване, он крепко сжимает свое колено, она же держит на руках маленького мопса, и оба смотрят в объектив фотоаппарата, он высоко поднял левую бровь, а она уже почти не может смотреть, ее слишком часто оперировали и вновь возвращали к жизни, tuck and snip4.

Такого конца, такого рода долгой совместной жизни с таким концом желал я для себя. И не подозревал, что мне придется увидеть этот рухнувший "мусорный мешок" с незакрывающимся ртом, который валялся теперь передо мной на койке треклятой тегеранской больницы. Я предпочел бы все что угодно зрелищу этой пустой оболочки - в ней было так мало шика.

Всю ночь я оставался с Кристофером и смотрел на него. За грязными оконными стеклами глубокая морская синева ночного неба постепенно сменялась темно-лиловым, а потом, столь же медленно, - фиолетовым. Затем над городскими крышами появилась узкая светлая полоска, и предметы в больничной палате мало-помалу начали обретать контуры и резкость.

В предрассветные часы я слышал пару выстрелов, донесшихся откуда-то издалека, позже скрежет проехавшего по асфальту танка и потом долгий сухой треск пулеметной очереди.

Еще совсем недавно желтоватый свет маленького ночника делал комнату расплывчатой, таинственной, маленькой, преисполненной уважения к смерти - и вот уже занялся день, рассвело; все как бы увеличилось в размерах, стало узнаваемым, и я рассматривал свои пальцы, поворачивая их туда и сюда на фоне окна. Я смотрел на свои руки.

И думал: что значит молодость? В чем она заключается? Как выглядит? Выглядит ли она как нечто такое, что внушает людям любовь? Проходит ли прежде, чем человек это замечает? Светлая ли она, тогда как все другое темное? Неужели моя душа постарела? Куда все ушло? Куда все уходит так быстро? Куда подевались годы? Почему я вдруг стал старым, если вокруг меня все по-прежнему молодо? Где мои мускулы? Смогу ли я повернуть время вспять, начав заниматься спортом? А если я решусь на это, то не буду ли смешон? Что такое жизнь? И как ее улучшить? И если она улучшится, как я смогу об этом узнать?

Я больше не хочу жить так, как жил раньше, думал я, так - нет. Что-то должно измениться.

Я выбежал из комнаты, добрался до приемного покоя, там на деревянной скамейке сидел Хасан - сгорбившись, уронив голову на грудь - и спал. Больница казалась безлюдной; я проскользнул мимо Хасана, не разбудив его, выскочил на улицу и остановил такси.

Город просыпался, солнце уже выглянуло из-за гор. Я попросил у водителя сигарету, он дал мне одну - маленькую и тонкую, с привкусом древесных опилок, - я курил ее на заднем сиденье и смотрел в окно.

Улицы были почти совершенно пустыми. Никаких людей, выходящих из своих домов, заключающих сделки, поднимающих железные шторы лавок; никто не споласкивает руки у края тротуара, не спешит на молитву, не курит и не пьет чай... Только два пешехода торопливо переходили перекресток.

Город словно вымер. Нам попадалось очень мало машин, да и те проносились мимо на большой скорости. Что-то весьма странное происходит прямо сейчас, подумал я; и, поднеся руку к глазам, взглянул вдаль сквозь растопыренные пальцы, как мы с Кристофером делали в кинотеатре давным-давно, когда смотрели вместе фильм "Экзорцист" и когда еще все было хорошо.

----------------------------------------------------------------------

1 улица в Париже.

2 Р и з о п а л - вид твердого пластика.

3 М и с с   У о л л и с   С и м п с о н (1896 - 1986) - американка, жена герцога Виндзорского (1894 - 1972), который в 1936 г. взошел на английский престол под именем Эдуарда VIII, а в 1937 г. отрекся от власти, чтобы вступить с ней в брак. Этот брак с женщиной, до того уже дважды разведенной, вызвал скандал в британском обществе, и супруги до конца жизни герцога Виндзорского жили во Франции.

4 Здесь: резали и зашивали (англ.).

----------------------------------------------------------------------

Шесть

В вестибюле гостиницы сидели двое полицейских. Тот, что потолще, подошел ко мне, он говорил на гнусавом, неприятном английском. Мы втроем отправились в маленькое гостиничное кафе, где постояльцы обычно завтракали. Кельнер протирал пол влажной тряпкой; когда старший полицейский попросил у него чаю, он исчез в кухне.

Оба вели себя очень вежливо, чуть ли не с робостью. Прозвучало имя Кристофера. Толстый спросил, понравилось ли мне в Иране, и потом сказал, что весьма сожалеет о происшедшем, действительно весьма сожалеет.

Он нерешительно пододвинул ко мне через стол несколько листков бумаги. И попросил подписать эти бланки. Мол, я должен понять, что такова уж природа бюрократии: она требует соблюдения формальностей. И еще: было бы лучше, чтобы я покинул Тегеран, для агентов ЦРУ здесь скоро будет очень опасно, сказал он.

Самое комичное, что они принимали меня за американского шпиона - меня, не имевшего с Америкой ничего общего, кроме, разумеется, того факта, что я дважды летал с Кристофером в Нью-Йорк на аукцион Сотби.

"Забавно. Дайте-ка сюда".

Я подписал бланки, они все были на персидском.

Толстый полицейский сложил пальцы рук домиком и выпятил губы. Губы были очень красными, почти фиолетовыми, как внутренность мясистого цветка.

"И еще кое-что: мы обыскали Вашу комнату и нашли там вот это", - сказал он.

Он толкнул в моем направлении кассету, лежавшую на маленьком столе-приставке. Это была та самая кассета, которую подарил мне Хасан, пару дней назад.

"Это ваша кассета?"

"Да, конечно, моя. А в чем дело?"

Вернулся кельнер с тремя стаканами чаю и поставил их на стол, но к ним никто не притронулся, я тоже нет.

"Это речи аятоллы Хомейни, - уточнил полицейский. - Их записали в Париже, где он живет в изгнании, потом размножили в количестве десяти тысяч экземпляров и нелегально доставили в нашу страну".

Я ничего не сказал. Я просто не в силах был ничего сказать. Но я уже устал от собственной всегдашней трусости. Это не могла быть кассета Хасана, потому что я точно видел, как он дал мне кассету с записями Ink Spots, вынув ее из проигрывателя. Либо Хасан был опасным лжецом, во что я не верил, либо полицейские хотели втянуть меня в какую-то нехорошую историю. Выбор одной из альтернатив оставался за мной. Один из полицейских, более толстый, казался даже вполне симпатичным, несмотря на противный голос и неприятные губы. Хасан, подумал я. Это Хасан.

"Полагаю, будет лучше, если я сейчас же схожу в немецкое посольство".

"Вы свободны и можете идти, куда хотите", - сказал более худой полицейский, который до сих пор не произнес ни слова.

"Хорошо, тогда я пойду".

"Пожалуйста".

Я поднялся.

"Вас подвезти?"

"Прошу вас, не беспокойтесь обо мне".

"Нас это нисколько не обременит, мы в любом случае будем проезжать мимо посольства".

"Тогда, пожалуйста, возьмите меня с собой".

"Пойдемте. Полицейская машина ждет у подъезда".

Только теперь я впервые воочию увидел танки. На каждом третьем перекрестке стояло выкрашенное темной краской, угрожающего вида чудище, и эти машины походили на ящериц, которые поджидают свою добычу; почтовые ящики были опрокинуты, письма плавали в сточных канавах, телефонная будка с разбитыми стеклами лежала на боку, сотни неубранных мешков с мусором стояли у стен домов. Некоторые боковые улочки оказались перегороженными баррикадами из мешков с песком. Я видел, как двое мужчин в белых шлемах разматывали с катушки колючую проволоку и тянули ее с одного тротуара на противоположный.

Мы ехали на полицейской машине по обезлюдевшему городу. Небо было молочно-белым, давило свинцовой тяжестью. Более худой полицейский - тот, что предпочитал молчать, - сидел за рулем, другой время от времени оборачивался назад.

Второй полицейский надел зеркальные солнечные очки, и всякий раз, когда он оборачивался, я мысленно видел себя, сидящего на заднем сиденье, тоже в темных очках, с широко раздвинутыми ногами; так что довольно быстро я изменил позу, закинул ногу на ногу и крепко ухватился рукой за левую лодыжку - пятка лежала на моем правом колене.

"Вы только взгляните, - сказал он и жестом пригласил меня посмотреть в окно. - Времена меняются слишком быстро. Как знать, будет ли у меня завтра работа".

"Вы это всерьез?"

Я понятия не имел, почему он решил поделиться со мной такими мыслями.

"Полицейские, собственно, нужны всегда".

Он провел рукой по лицу. "У вас-то нет семьи", - сказал он, и тут на меня напал долгий и неотвязный приступ кашля. Полицейский вздохнул, улыбнулся и опять повернулся лицом вперед.

"Мужчины менее закомплексованы, чем женщины, - сказал этот полицейский, не отрывая взгляда от ветрового стекла, как будто увидел впереди какой-то ответ и теперь оставалось только за него ухватиться. - Мужчины лучше женщин".

Другой полицейский высоко вскинул брови, на минуту отпустил руль, чтобы взять протянутую ему зажигалку, - я увидел, как две его руки чуть замешкались на ладони второго полицейского, до которой он в знак благодарности дважды дотронулся мизинцем, - и потом, жадно затянувшись сигаретой, выпустил в ветровое стекло струйку дыма.

Мы остановились перед зданием в вильгельминовском стиле, которое, как ни странно, при ближайшем рассмотрении показалось мне скорее постройкой пятидесятых годов. Оно было окружено высокой стеной, по верху залитой бетоном с вделанными в него осколками разноцветного стекла.

У черной стальной двери стояли примерно тридцать по виду совершенно отчаявшихся людей и ждали, когда их пустят внутрь. Они были в пальто, некоторые - со связанными руками.

"Подождите, я подержу вам дверцу машины. Тогда вам будет легче пробиться сквозь толпу". Толстый полицейский вылез на тротуар, обогнул авто и открыл мне заднюю дверцу.

"До свидания. Мне в самом деле очень жаль, что с вашим другом случилось такое. Удачи". Он пожал мою руку.

"Да, и вам того же. Спасибо за участие, вы были ко мне очень добры".

Иранский охранник сперва посмотрел на мои сандалии, но потом быстро отдал честь, поскольку я выходил из полицейской машины. Я высоко поднял свой паспорт, и он крикнул, чтобы меня пропустили. Люди расступились, даже не выражая никакого недовольства, просто так; их поведение свидетельствовало о глубочайшей апатии, плечи были опущены, они знали, что их все равно не пропустят, никогда, - и тем не менее продолжали терпеливо ждать. Полицейская машина развернулась и уехала.

Солдат с белой повязкой на плече сказал несколько слов в переговорное устройство, стальная дверь с жужжанием отворилась, и я ступил во двор. Там росла яблоня, прямо посреди гравия. Все звуки городской жизни разом исчезли. Я подошел к парадному, немецкий солдат улыбнулся мне, полистал мой паспорт, и вот я уже внутри.

Я шел по коридору, мимо разных дверей, по полу, покрытому светло-серым линолеумом. Слева от каждой двери была прикреплена специальная пластиковая рамка, куда вставлялась карточка с именем чиновника, сидевшего в данном кабинете. Ниже помещалась табличка с указанием его должности.

В одном из таких кабинетов немецкого посольства вице-консул заглянул мне в глаза, задержав свой взгляд на пару секунд дольше, чем было необходимо. Я запомнил кольцо с печатью на его мизинце и то, что он курил, когда кончиками пальцев клал мой паспорт поверх раскрытого паспорта Кристофера.

На стене слева от него висел плакат под стеклом, изображавший вид Рейна летом; там можно было увидеть корабли: длинную и широкую темную баржу, возможно для перевозки всякого мусора, и рядом с ней другое судно, белое, выкрашенный белой краской паром или прогулочный пароход. Они проплывали мимо скал Лорелеи. Над ними - надпись, выполненная белыми буквами, красивым шрифтом: Germany1.Рядом с этим плакатом красовалась чуть меньшая по размеру фотография в рамке: портрет федерального президента Вальтера Шееля.

"Покойный был вашим... спутником жизни?" - спросил вице-консул. Ему пришлось приложить некоторое усилие, чтобы выговорить это словосочетание.

"Нет. Мы были просто друзьями".

"А с какой целью вы приехали сюда, в Иран?"

Вице-консул зажег себе новую сигарету. У него было худое лицо и усталые, почти сонные глаза. Казалось, разговор вовсе его не интересовал, но у меня возникло впечатление, что он специально создает такой имидж.

"И почему именно теперь?" - спросил он.

"Как туристы. Это указано в наших визах. Было указано в наших визах".

"Вы добирались через Турцию, по железной дороге?"

"Да, конечно. Почему вы спрашиваете? Вы ведь видите это по моему паспорту".

"Хм. В последнее время мы видим в Иране мало туристов".

"Хотите начать все с начала?"

"А что, кто-то еще сомневался в ваших словах?"

"До вас - местная полиция; они требовали, чтобы я подписал какие-то бумаги. И говорили, что мы с Кристофером работаем на американскую разведку".

"Надеюсь, вы не стали ничего подписывать?"

"К сожалению, пришлось. Это было очень глупо с моей стороны? Прочесть документы я не мог".

"О да. Вы накликали на себя неприятности, - быстро сказал вице-консул и уставился на свой ноготь. - Ну хорошо, а что в действительности привело вас в Иран? Со мной вы можете быть откровенны".

"Кристофер очень интересовался архитектурой мамлюков. Барочность... э... сафавидской архитектуры он считал непосредственной реакцией на рационализм мамлюков. Он собирался написать об этом книгу. Поэтому мы и ехали через Турцию. Он говорил, что хочет проследить архитектурные влияния".

"И вы его сопровождали?"

"Да".

Я посмотрел в окно. Наш разговор почему-то никак не мог сдвинуться с мертвой точки. Сквозь прутья решетки я видел залитый лучами зимнего солнца бульвар и мужчину в гавайской рубашке, который только что вылез из американского автомобиля и теперь яростно жестикулировал, с покрасневшим от натуги лицом. Военный полицейский в белых перчатках, вооруженный автоматом, махнул рукой, чтобы американец вернулся в кабину и ехал дальше.

"Послушайте, в ближайшие дни здесь будет очень несладко. Никто толком не знает, что может произойти. Шах и его семья скорее всего уже покинули страну, и мы с минуты на минуту ждем..."

"Чего вы ждете?"

"Ждем... полной катастрофы, государственного переворота, исламской революции, возможно, прихода к власти коммунистов - называйте это как хотите".

"Н-даа..."

"Все будет очень скверно. Демократический порядок лопнул. Еще одна ночь, и партнеры по переговорам попадут за решетку. Чем, собственно, оправдывается наше существование? Думаете, это легко? Ах, для чего я рассказываю вам все это..."

"Не знаю".

"Мой отец во время Второй мировой войны, в Белграде, расстрелял четырех евреев. Он расстреливал евреев, слышите? Мне стыдно, я стыжусь за каждый день, прожитый мною на земле. Вас это не удивляет? Вас не удивляет Германия? Или тот факт, что человек, родившийся в подобной семье, смеет сидеть здесь, под взглядом вот этого?"

Он мотнул головой, показав на фото Вальтера Шееля, висевшее на стене. Я откинулся на спинку стула и выпустил из легких воздух. Вице-консул встал, подошел к окну, одной рукой пошире раздвинул шторы, посмотрел на улицу и потом вернулся на свое место. Я попытался сконцентрироваться на стоявшем в углу фикусе.

"Кто будет заниматься транспортировкой тела?"

"Определенно не я".

"Значит, родственники?"

"Может быть. Я, с вашего разрешения, хотел бы сейчас уйти".

"Не буду вам в этом препятствовать. Однако позвольте задать вам еще один вопрос".

"Да?"

"Вы верите в зло?"

"Нет".

"Откуда приходит зло?"

"Я не знаю".

"Оно всегда было здесь? Всегда было в нас?"

"Нет".

"Мы исправимся", - сказал он.

"Да".

"Мы исправим себя".

Он подвинул ко мне через письменный стол листок бумаги. Вверху на листке был изображен западногерманский гербовый орел. Вице-консул отвинтил колпачок своей авторучки, надел его сзади, удлинив корпус, и протянул ручку мне. Я взял ее и поставил на листке свою подпись, в том месте, где он мне показал.

"Уезжайте из Ирана. Советую вам сделать это еще сегодня, и как можно скорее".

----------------------------------------------------------------------

1 Германия (англ.).

----------------------------------------------------------------------

Семь

Я проспал почти весь день. И проснулся уже ближе к вечеру. Во все время моего долгого пробуждения у меня было такое чувство, будто я нахожусь в "нигде": звуки, доносившиеся с улицы, казались такими же привычными, как шумы детства, но не напоминали о нем; постепенно переходя к бодрствованию, я слышал разные звуки - гудки автомобилей, детские крики, щебетание птиц... Пока я просыпался, я был одновременно повсюду.

Когда все закончилось, я встал перед зеркалом в гостиничной ванной комнате и открыл кран с горячей водой, позволив воде течь так долго, пока всю ванную не заволокло паром. Потом намылил свое лицо, пальцем очистил маленький круг на запотевшей поверхности зеркала, достал китайское бритвенное лезвие из кожаного несессера Кристофера и медленными, но уверенными движениями сбрил свои усы.

Кожа между носом и верхней губой была совершенно белой и по-детски гладкой. Я почувствовал себя голым, но, в общем, это смотрелось не так уж плохо. В сущности, подумал я, глядя на свое отражение в зеркале, бритье сильно меня омолодило, мое лицо - так мне казалось - внезапно приобрело какой-то налет совершенной вневременности и возрастной неопределенности, некий отпечаток отрешенности от времени. Оно выглядело почти по-настоящему хорошо, ново, подумал я.

Я сел на кровать, сбросил свои кожаные сандалии и завернул их в пластиковый пакет, который перевязал веревкой; потом надел Кристоферовы светло-коричневые полуботинки от Берлути. Остальные вещи Кристофера я убрал в чемодан, сверху положил пакет с моими сандалиями, спустился вниз и попросил служащего бюро регистрации отправить чемодан на такси в немецкое посольство, на имя вице-консула; затем я вышел на улицу.

Я, как говорится, поплыл по течению, то есть отдался на волю увлекавшего меня людского потока, и повсюду видел счастливые, возбужденные лица; брошенные машины стояли прямо поперек улицы, человеческие массы заполняли аллеи; мне попадались дети с игрушечными винтовками из раскрашенного дерева, с гранатами из папье-маше за поясом; зеленые воздушные шары взмывали в затянутое облаками зимнее небо; телевизор, выброшенный откуда-то сверху, из высотного дома, разлетелся вдребезги, ударившись об асфальт.

Женщины, заметив мой взгляд, закрывали лица концами своих черных головных платков, какой-то прохожий плюнул мне на ботинки, другой оттолкнул его, обнял меня и, прижав к себе, стал целовать в обе щеки, снова и снова. Я много часов бродил по гигантскому городу. Происходило что-то новое, что-то совершенно невообразимое, это напоминало водоворот, затягивающий в свою воронку все, что не прикреплено прочно к какому-то основанию; впрочем, даже неприкосновенность таких, прочно закрепленных вещей уже не была гарантирована. Казалось, что более нет никакого центра - или, напротив, что один только центр и существует, а вокруг него ничего нет.

В парке я увидел клоуна, обутого в большие красные ботинки, он кормил голубей арахисом или поп-корном. К его запястью были привязаны четыре разноцветных воздушных шара. На его обсыпанном белой пудрой лице застыла добродушная улыбка. Он присел на корточки, и стая голубей окружила его, несколько птиц опустились на его плечи, голуби хлопали крыльями и, отталкивая друг друга, клевали орешки.

Вдруг из-за куста выскочили четыре бородача в черном и набросились на клоуна. Спугнутые голуби с шумом поднялись в воздух. Клоун упал на землю, прикрывая ладонями напудренное лицо, а бородачи все били его сапогами, по почкам и по голове. Когда он перестал шевелиться, они остановились, повернулись и чуть ли не со скучающим видом направились к выходу из парка. Где-то в кронах деревьев резко кричала экзотическая птица. Позже я увидел, как один полицейский преклонил колени и поцеловал ноги какого-то духовного лица. Мне ехало так нехорошо, что я едва сдержал приступ рвоты.

Пару раз мне казалось, что я вижу в толпе Хасана, но я ошибался, это был не он. Ближе к вечеру я услыхал выстрелы. По большому проспекту двигалась колонна демонстрантов: орущие студенты с коммунистическими флагами и транспарантами, с поднятыми вверх кулаками.

Студенты остановились у чугунной решетки университета, у них были фанатичные, перекошенные лица. "Down with President Carter"1, - прочел я на большом транспаранте, который двое из них натянули поперек бульвара; кое-кто уже успел забраться на уличные фонари; среди демонстрантов попадались и настоящие "длинноволосые" - белокурые агитаторы-иностранцы в меховых безрукавках с нашитыми сверху пуговицами.

Я увидел пестрый картонный щит с нарисованным на нем скуластым и мясистым лицом Мао Цзэдуна; люди, сопровождавшие этот щит, требовали победы коммунизма, переворота, перманентной революции, смерти шаха, прекращения эксплуатации - и наткнулись на другую группу молодежи, с изображением аятоллы Хомейни; тогда они побежали обратно, вверх по проспекту, преследуя тех студентов, которые не имели нарукавных повязок, свидетельствующих о приверженности красному Китаю; демонстранты попутно громили витрины магазинов, тротуары были усеяны осколками стекла. Некоторые молодые люди несли плакаты со словами "Пол Пот", другие размахивали флажками, на которых было написано: "Bater-Meinof"2.

Еще до того, как стемнело, я заказал себе в одном маленьком кафе жаркое с рисом. Окна кафе выходили на улицу, и я, двигая рис туда и сюда по тарелке, смотрел на постепенно пустевший проспект. Люди расходились по домам, огни гасли, группы демонстрантов рассасывались, все теперь погрузилось во тьму, внушавшую ощущение тревоги. Я почувствовал судорогу в желудке, мне стало как-то не по себе.

Стены кафе были выкрашены в нежно-зеленый цвет, с потолка свисала электрическая лампочка без абажура, другая лампа стояла на прилавке и освещала клавиатуру кассового аппарата. На стене недалеко от меня висел постер с изображением мускулистого иранского борца, обнимающего сзади за плечи свою хрупкую мать. В подсвеченной витрине, за стеклянной откидной дверцей, лежало что-то, похожее на шпинат, и рядом стояла пиала с мелко нарезанными помидорами.

Я отодвинул от себя тарелку с мясом и рисом, заказал еще стакан чаю и, когда его принесли, опустил в стакан кусочек сахара, помешал и стал смотреть, как сахарные крошки собираются в середине стакана, закручиваются в спираль, а потом, когда я начинаю вращать ложку в противоположном направлении, опять скапливаются в центре.

Между тем я заметил, что никаких других посетителей, кроме меня, не осталось. Хозяин кафе вытер прилавок, пробормотав что-то по-французски. Он был в белом переднике и темных очках с толстыми стеклами, наверное, слишком больших для его лица и потому придававших ему сходство с комнатной мухой. Волосы зачесаны набок, чтобы прикрыть лысину. Он искоса наблюдал за мной, но стоило мне, в свою очередь, посмотреть на него, отводил глаза. Я положил деньги на стол и закурил, хотя мне этого, в сущности, не хотелось и от сигареты у меня слегка заболела голова.

В конце концов хозяин подошел к моему столику, при этом хлопнув себя тряпкой по обвязанному фартуком бедру, и я подумал, что он хочет забрать деньги. Я поднялся, чтобы уйти, но он положил руку мне на плечо, как бы принуждая опять сесть.

"Вам сейчас уже нельзя на улицу, - сказал он по-английски. Комендантский час наступил. Слишком поздно. C'est l'heure, vous savez"3.

"О, боже..."

Он взял себе стул от соседнего столика и, поставив его задом наперед, уселся рядом со мной, зажав ногами спинку.

"Вы, как я вижу, не американец..."

"Нет".

"Можно?" - он взял одну из моих сигарет.

"Конечно. И что мне теперь делать?"

"Оставайтесь здесь".

"Где здесь - в кафе?"

"Пожалуйста, послушайте меня. Я хочу сказать вам, кто наш большой враг". Он аккуратно сложил мои столовые принадлежности на тарелку, к содержимому которой я почти не притронулся. Он положил справа, на горку жаркого, нож и строго параллельно ему - вилку.

"Что ж, прошу вас, скажите".

"Сказать ли вам, кто черпает из некоей дыры зло и потом выливает его на нас, как навозную жижу, для того чтобы в будущем люди оказались сотворенными по образу и подобию Шайтана?"

"Ах..."

"Пожалуйста, послушайте меня внимательно. Речь идет о квинтэссенции, о сущности жизни; сама-то жизнь будет через пару лет воссоздана заново, камушек за камушком. Сначала возродятся томаты - да-да, такие, как у меня в кафе, вон те, красненькие, - потом козы и в конце концов человек". Он затянулся сигаретой.

"Ваши слова кажутся такими... обдуманными. Они звучат вполне по-библейски или по-коранически, в общем, в таком духе".

"Они не обдуманны. Они правдивы. В Коране, который Вы упомянули, все уже было сказано совершенно точно. Если мы сами не изменим это в себе, мы все будем, как улитки, ползать вслепую вокруг пустого центра, вокруг Большого Шайтана, вокруг Америки".

"Америки?"

"Мы все согрешили, потому что предоставили Америке делать, что она хочет. Нам всем придется пройти через покаяние. Мы все должны будем принести жертву, каждый из нас".

"Ну хорошо, допустим. Хотя я не представляю, какую жертву мог бы принести я".

"Взгляните туда, на улицу. Видите? Шах вскоре покинет Иран, если уже не покинул. В нашей стране начнется новое летоисчисление, для Америки она станет недосягаемой. Есть только одна сила, способная противостоять Шайтану, единственная, которая обладает для этого достаточной мощью: ислам. Все другие силы будут сокрушены. Все другие потонут в пенистом море из пепси-колы, попкорна и фальшивых любезностей. Вы позволите?"

Он взял еще одну сигарету и прикурил от предыдущей.

"Пойдемте, я покажу вам служебный выход. И, пожалуйста, оставьте ваши деньги при себе. Считайте, что я вас угощаю".

"Что ж, большое спасибо. Я вас с удовольствием слушал, хотя и не совсем понял то, что вы говорили об Америке".

"Не важно, мой друг. Достаточно, что вы вообще это выслушали. Пойдемте со мной. Там кое-кто уже ждет вас. А меня, кстати, зовут Масуд".

Он встал, пересек помещение и зашел за прилавок, опять хлопнул себя по бедру тряпкой и стряхнул пепел с сигареты прямо на стеклянную витрину, в которой стояла пиала с помидорным салатом. Я последовал за ним.

Он отодвинул правой рукой коричневую занавеску, а левой - преувеличенно театральным жестом, как я тогда подумал, - пригласил меня войти в кухню. Там пахло то ли козлятиной, то ли бараниной, я этот запах на дух не переносил. Проходя мимо разделочного стола, Масуд взял с него маленький черный кофр, который выглядел как чемоданчик врача.

"Hermes, Paris"4, - сказал он и, повернувшись ко мне вполоборота, подмигнул. Его волосы, прежде зачесанные на лысину, растрепались, и теперь одна черная прядь, закрывая правое ухо, свисала почти до плеча. У меня возникло впечатление, что его волосы покрашены.

"Простите, что вы сказали?"

"Так, полуинтеллектуальная персидская шуточка. Ах, mon Dieu5, это не имеет никакого значения, забудьте. Прошу вас, вот сюда, вниз".

Он носком ботинка сдвинул конец потрепанной ковровой дорожки, откинул находившуюся под ней деревянную крышку люка, вынул из своего кофра - в "Гермесе" я никогда не видал ничего подобного, хотя раньше бывал там довольно часто, - карманный фонарик и сделал мне знак, чтобы я следовал за ним.

Мы спустились по приставной лестнице и двинулись по длинному коридору, где пахло плесенью; я ничего не различал во тьме, кроме танцующего светлого пятна от фонарика впереди меня и подпрыгивавшей, свисавшей вниз пряди Масудовых волос. Он то и дело оборачивался и кричал:

"Вы еще здесь?"

"Да, конечно".

"Отлично, отлично..."

Через какое-то время я перестал считать свои шаги, а до того насчитал их более семисот, хотя пару раз определенно сбивался со счета. Слева и справа от меня я нащупывал пальцами глинистые стены, скользкие и пахнувшие землей.

Затем я почувствовал, что мы идем как бы в гору, пол начал полого подниматься вверх, и в конце концов мы остановились перед второй приставной лестницей. Масуд перевел дух, стукнул пару раз фонариком по лестничной перекладине, я услышал над своей головой шаги, и крышка люка открылась.

"Давайте же, не бойтесь. Там вас ждет кто-то, кого вы знаете".

Я вскарабкался вслед за ним по лестнице, мы очутились в какой-то комнате, в темноте, поэтому я не сразу узнал человека, который открыл нам люк. Он потряс мою руку, а другой рукой схватил меня за плечо. Это был Маврокордато.

"Замечательно. Замечательно и великолепно. То, что вы добрались сюда, делает вам честь и очень меня радует - да-да, именно так", - сказал он, все еще не выпуская моей руки. Я был совершенно ошеломлен.

"Но откуда вы узнали..."

"Ах, перестаньте", - Маврокордато улыбнулся и покачал головой.

"Il est vraiment un peu simple, celui-la"6, - сказал Масуд и наконец вернул прядь волос на прежнее место, прикрыв ею лысину.

Маврокордато и я сидели теперь в его комнате, на канапе в стиле ампир с обивкой из полосатого, ежевичных оттенков шелка, мы пили чай, и я рассматривал все вокруг. Масуд возился на кухне, там дребезжала посуда, а сам он, хлопоча у плиты, одновременно бурчал себе под нос какую-то песенку.

Комната со всех сторон была до потолка загромождена книгами; полки буквально ломились под грузом книг, журналов, манускриптов, в промежутках виднелись русские и польские иконы, на приставном столике, который казался шатким, стояла ваза с орхидеями, на полу в беспорядке валялись какие-то бумаги, в углу работал раскаленный тепловентиллятор. На стенах косо висели многочисленные акварели Блаллы В. Халлмана7. Горели свечи, подсвечниками для некоторых служили пустые бутылки из-под красного вина. Воск обильно стекал вниз - у Маврокордато было слишком жарко. Я даже снял свой пуловер от Сесилла Битона8.

Посреди комнаты, на нескольких беспорядочно сложенных один поверх другого старых афганских коврах, стоял маленький, вроде бы латунный, аппарат, который выглядел как барометр, но только из его крышки торчала странная фиговина в форме музыкальной трубы, с раструбом, заткнутым черной эбонитовой пробкой.

Окна тоже были занавешены бархатными портьерами, и я не слышал никакого уличного шума, вообще никаких звуков - это жилище вполне могло бы располагаться глубоко под землей, судя по полному отсутствию у меня акустического ощущения относительно того, где я нахожусь.

"О вашем Кристофере я даже и не спрашиваю".

"Отчего же, спрашивайте со спокойной душой". Я взял из пиалы конфету-пралине и надкусил ее. Под шоколадом скрывалась фисташка.

"Не буду".

"Мне теперь все равно. Он... его больше нет в живых".

"Прошу вас, прошу, не рассказывайте мне ничего. Вы здесь хорошо себя чувствуете? Наш друг из кафе наверняка говорил об Америке, как всегда. Вы не ломайте себе над этим голову, отчасти он совершенно прав, но сейчас это не должно вас смущать. Мой дорогой, как же мне приятно снова вас видеть, как это прекрасно", - и Маврокордато подул на свой чай.

Только теперь я заметил, что он распустил свои волосы и они спадают ему на плечи; он выглядел как революционер-хиппи. На нем было что-то вроде кафтана из темно-лилового шелка, волосатые ноги обуты в белые марокканские комнатные туфли из - так, по крайней мере, мне показалось - козлиной кожи.

"Прежде чем мы немножко побеседуем, наслаждаясь покоем, я хотел бы вам кое-что дать". Он встал, подошел к одной из полок, что-то достал оттуда и протянул мне.

"Сигарету?" - предложил он.

И щелкнул черепаховым портсигаром, тем самым, который я потерял в гашишной роще, на вечеринке, вчера - целую вечность назад.

"Заметьте, этот портсигар имеет точно такие же размеры, как и та кассета, которую вам подсунули, кассета с речами аятоллы Хомейни. Ну же, берите, в конце концов, он принадлежит вам".

Масуд, насвистывая, вынырнул из кухонной двери, ухитряясь нести одновременно три миски. Он осторожно поставил их на пол, на один из ковров, лежавших в середине комнаты, вокруг полукругом разложил подушки и опять, бормоча и напевая себе под нос, исчез в направлении кухни - пошел за тарелками, как он сказал.

Маврокордато жестом пригласил меня сесть рядом с ним на ковер; он приподнялся на коленях, подсунул под меня подушку и точными движениями снял с мисок крышки.

"Сегодня вечером мы поужинаем вместе, даже если вы и не голодны, и будем есть исключительно темные блюда. Вот видите, это мясо черного оленя под сливовым соусом, там дальше - черный рис с изюмом, волшебно приготовленный нашим общим другом, и, наконец, вон там - пудинг из крови с ягодами ежевики".

"Можно, я попытаюсь кое-что отгадать?"

"Ну конечно, прошу вас".

"Пусть даже мои слова прозвучат глупо: мне кажется, я понял, Маврокордато, почему вы выбрали именно такую еду Темное против Белого, или я не прав?"

"Неплохо. Совсем неплохо. Видите ли, "белое" - это выведение к зримости, а значит, чем больше "темного" мы съедим, тем, собственно, меньше всякого разного, - тут он улыбнулся, - может с нами произойти".

Масуд принес тарелки, столовые приборы и бутылку Chateau Palmer 1961 года разлива. Он минутку-другую постоял перед нами на ковре, в задумчивости поглаживая рукой аппарат с раструбом и глядя на нас. Покачал головой. И потом с поклоном попрощался.

"Кушайте, mes amis9, на здоровье, пейте, discutez10, a я пойду к себе. Я, как вы могли заметить, все равно не употребляю никакого алкоголя..." Он одновременно протянул нам обоим руки, а потом прижал правую к груди, к своему сердцу.

"И не забывайте, Маврокордато, что в новом Иране все эти упаднические игры, которыми вы здесь забавляетесь, попадут под запрет. Даже более того, за них будут сурово наказывать".

"Я это знаю и буду вести себя соответствующим образом", - ответил Маврокордато.

"Ну что ж, тогда - Daste shoma dard nakoneh. Пусть рука ваша никогда не болит".

"Nokaretim. Остаюсь вашим покорным слугой".

"Простите, если теперь я вынужден буду повернуться к вам спиной".

"Ах, умоляю вас, перестаньте - у цветка нет спины".

"А вы, мой молодой друг, - обратился Масуд ко мне и снова взял мою руку, - пожалуйста, делайте все как надо. Помните о том, что я вам говорил: мы все должны принести жертву, чтобы пришло спасение - спасение, понимаете? Каждый из нас. И ничего не бойтесь. Au revoir"11.

"Да-да. Я постараюсь. До свидания".

Маврокордато и я некоторое время ели молча, сидя плечом к плечу, но это было молчание совсем иного рода, нежели то, что прежде нередко возникало между мною и Кристофером. Ни один из нас не ждал, пока другой что-то скажет, чтобы ответить какой-нибудь дерзостью - только потому, что все казалось таким скучным и банальным.

Я, правда, не очень хотел есть, но еда действительно пришлась мне по вкусу, к тому же я еще никогда не ел исключительно темную пищу. Маврокордато кушал с аппетитом и даже причмокивал, один раз он улыбнулся мне, зубы у него были черные, как будто он напился чернил.

Покончив с кровяным пудингом, мы стали курить сигареты, пить кларет и пускать струйки дыма в потолок. Мы смотрели друг на друга, и у меня вдруг возникло ощущение, что Маврокордато меня испытывает, что он смотрит не только на меня, но и внутрь меня, чтобы увидеть, есть ли там то, что он надеялся найти. Мне очень хотелось ему понравиться.

Я, в свою очередь, взглянул на него и увидел странного молодого человека, до такой степени наполненного собою и своим уже сложившимся представлением обо мне, как если бы я и в самом деле был, по его выражению, неким сосудом, чашей, кем-то, кто широко открыт (wide open). За спиной Маврокордато, в свете свечей, на стене колыхалась его тень, и порой, так мне чудилось, эта тень принимала образ темного насекомого.

Он показал мне маленькую, обернутую подарочной бумагой коробочку, в которой хранились человеческие волосы. Он запустил туда руку и вынул одну черную прядь, перевязанную коричневым бархатным бантом. Эта прядь скользила в его руках, пока он говорил, поглаживая ее пальцами.

"Для нас теперешних, живущих так, как мы живем, это представляет величайшую опасность. Вот взгляните". Он включил маленький торшер и теперь держал прядь под желтым светом лампы.

"Из этой материи можно будет дистиллировать жизнь. Не спрашивайте меня сейчас, как именно. Однако все знаки согласно указывают на то, что я не ошибаюсь, в этом я уверен. Вот этот локон, к примеру, принадлежал моему деду..."

"Тому, что основал маленькое государство?"

"Ага. Удивительно, что вы помните о подобных вещах. Года через два можно будет сделать так, чтобы из этой пряди волос возродился мой покойный дед, то есть добиться отрицания смерти, а это, естественно, повлечет за собой начало конца жизни, всякой жизни. Нам необходимо выпутаться из этого парадокса, мы должны бороться против него. Сие есть важнейшая из тех задач, которые нам известны".

Он поворачивал прядь то туда, то сюда, и в свете лампы она казалась блестящей, каждый волосок отчетливо выделялся, на локоне вспыхивали то золотистые, то красноватые отблески. Но в самой пряди я не заметил ничего особенного, она оставалась всего лишь пучком волос.

"Вы это видите?" - спросил он.

"Да".

Маврокордато положил прядь обратно в коробочку и осторожно, плавно прикрыл крышку. Теперь он вдруг показался мне похожим на бродячего проповедника; особая точность жестов, нечто неуловимо-птичье, ранее проскальзывавшее в его облике, разом исчезли, уступив место чему-то иному.

"Надеюсь, вы смогли съесть достаточно", - сказал он.

"Спасибо, все было очень хорошо. Я, правда, не успел как следует проголодаться, но тем не менее еда действительно мне понравилась".

"Хотите, откроем еще одну бутылку кларета? Вскоре с этим будет покончено, Вы ведь слышали, что говорил наш друг".

"Спасибо, не надо. Я больше не в состоянии пить. И если действительно этому вскоре придет конец, то я предпочел бы, чтобы для меня конец наступил прямо сейчас. Будем считать, что я уже выпил - ммм - свою последнюю рюмку алкоголя".

"Превосходно. Просто превосходно. Тогда пойдемте. Нам с вами сейчас предстоит кое-что сделать вместе, осуществить некую проделку. Вы ведь не откажетесь? Подождите минутку, пожалуйста, я быстро переоденусь".

И он исчез в кухне.

Когда он вернулся, волосы его опять торчали вертикально вверх. Кафтан он снял и был теперь в черном, тесно прилегающем трико, на ногах темно-синие мягкие китайские балетные туфли на резиновой подошве. Он дал мне пару таких же, моего размера, и жестом показал, что я должен их надеть.

"Пошли. Вот только возьму этот рюкзак", - сказал он и взвалил себе на спину большой, тяжелый черный мешок.

Город спокойно спал. Я не увидел ни единой машины, улицы совершенно обезлюдели. Откуда-то очень издалека доносился треск пулеметных очередей. Маврокордато закрыл дверь парадного, и только теперь я сообразил, что все это время мы сидели на первом этаже многоквартирного дома. На латунной табличке с перечнем жильцов я не нашел ни одной фамилии, которую мог бы хоть частично расшифровать.

Было очень темно, два уличных фонаря мигнули в последний раз и погасли. На востоке над линией горизонта разлилось оранжевое зарево: где-то на другом конце города горели дома. Мы переглянулись. У Маврокордато были длинные шелковистые ресницы.

"Сделайте глубокий вдох и выдох. Два, три раза. А теперь вперед!"

Мы, пригнувшись, побежали вдоль стен домов. Китайские туфли на резиновом ходу и в самом деле не производили никакого шума. Мы свернули налево, потом направо и оказались на большой площади, в месте пересечения многих улиц.

Мы вскарабкались на подоконник одного здания, поднялись вверх по пожарной лестнице и осторожно добрались по карнизу до козырька крыши. Я посмотрел вниз, на большую площадь под нами. И почувствовал легкое головокружение. Слева, метрах в двух от нас, на крыше была установлена камера наблюдения.

Маврокордато надел тонкие замшевые перчатки и, опустившись на колени, достал из своего рюкзака маленький черный телевизор, громадный запутанный клубок черного кабеля, маленькие кусачки, еще какой-то инструмент.

Он воткнул кабель-удлинитель в штепсельную розетку, которая была вмонтирована в стену недалеко от камеры наблюдения. И потом поставил на карниз принесенный из дома телевизор.

"Я сейчас проделаю маленький алхимический фокус, кое-кому он очень не понравится", - сказал Маврокордато, повернул телевизор и начал скручивать свой кабель с кабелем камеры наблюдения.

"Понимаете, в последний момент я перережу соединительный кабель, камера несколько мгновений не будет ничего показывать, потом я скоренько направлю камеру на экран и восстановлю связь. Вот так. Попробуйте догадаться, что станет снимать камера".

"Ну..."

"Минутку. А теперь... Presto"12.

Он нажал на кнопку включения, и на экране появился маленький телевизор, сотни раз отражающийся в себе самом, во все меньшем масштабе; вереница изображений уходила в бесконечность, теряясь в середине телемонитора.

"Камера теперь все время, пока ведет съемку, видит только саму себя, сказал Маврокордато. - Блестяще, не правда ли?"

"Но кто это оценит?"

"Охранник, естественно. Я проделываю такую штуку каждый вечер, с разными камерами, на протяжении вот уже двух недель. Поторопитесь, нам пора сматываться. Никто не будет терпеть это безобразие целую ночь, самое большее, если нам повезет, - часа два".

"А ваш телевизор мы оставим здесь?"

"Конечно, мой друг".

"Значит, вы потеряли уже четырнадцать телевизоров..."

"Да перестаньте, пожалуйста, считать, не забивайте себе голову ерундой, лучше пошевеливайтесь. Теперь нам и в самом деле пора. Алхимия не совсем безопасное дело. Взгляните-ка вниз. Нет-нет, не туда. Левее".

И тут я увидел танк с укрепленным на башне прожектором, который с дребезжанием полз по проспекту; он, правда, был еще далеко, но держал курс прямо на нас. Светлый луч обшаривал стены домов попеременно слева и справа от проезжей части.

Мы быстро побросали инструменты в пустой рюкзак, низко пригнувшись, проделали обратный путь вдоль карниза и, почти вслепую нащупывая перекладины, спустились вниз по пожарной лестнице. Один раз я едва не сорвался, но Маврокордато успел крепко ухватить меня за руку, и мы оба невольно рассмеялись.

"Вы и вправду забавный молодой человек, вам это известно?"

"Я молод точно в такой же степени, как и вы, Маврокордато".

Он выпустил мою руку. "Ах, батюшки, я вовсе не хотел вас обидеть. Давайте, нам пора уносить ноги. И не оборачивайтесь, ни в коем случае".

Мы побежали друг за дружкой прочь от перекрестка, во всю прыть, на какую были способны. Луч прожектора нацелился на камеру наблюдения, и танк, прошелестев гусеницами, остановился. Крышка люка откинулась, и из люка выбрался солдат, державший радиопереговорное устройство, с белой повязкой на рукаве. Он сказал что-то в переговорное устройство, показывая рукой на тот самый карниз; теперь из танкового люка вылез второй военный, офицер, который тоже спрыгнул на мостовую. Он посмотрел прямо в мою сторону.

От страха я застыл на месте и потом даже полностью развернулся назад, так как хотел точно, совершенно точно убедиться в том, что не ошибся, хотя Маврокордато с другой стороны улицы яростно шипел, чтобы я - ради самого неба - поторопился. Я узнал офицера. Это был он. Вне всяких сомнений.

Когда мы вернулись домой, я пошел на кухню и занялся приготовлением чая.

"Это было, хм... крутовато".

"Надо думать. У меня, правда, случались и худшие моменты", откликнулся Маврокордато из комнаты.

"Вы его видели?" Я помешал ложкой в заварочном чайнике, чтобы чаинки поднялись со дна.

"Кого? Хасана?"

"Да. Боже, я уже даже не знаю, кто на чьей стороне. Все так ужасно запуталось".

"Больше нет никаких сторон. Так что не переживайте".

"Могу я спросить - а при чем здесь, собственно, алхимия?"

Я принес поднос с чаем, и Маврокордато, перебиравший какие-то брошюры на книжных полках, обернулся ко мне. "Смысл шутки с камерой - в создании герметической атмосферы". Он надкусил конфетку-пралине и продолжал свои разъяснения уже с набитым ртом.

"Мы не только помогаем новому правительству Ирана внушить прежним властям ощущение неуверенности, но и вносим самый непосредственный вклад в осуществление переворота. К сожалению, они никогда не узнают, какова была ближайшая причина их гибели. Ах, какой чай! Подлейте мне, пожалуйста, еще немного, будьте так добры".

Я сел на канапе и провел пальцем вдоль одной из полос на шелковой обивке.

"И что я, по вашему мнению, должен теперь делать?"

"Здесь в Иране вам, скорее всего, оставаться не обязательно. Это, по сути, не входит в вашу задачу".

"Вы хотите сказать, что имеете какие-то планы на мой счет?.."

"Нет, я могу только сделать вам предложение. Решиться на что-то должны вы сами. Я бы, пожалуй, объяснил свою мысль так: вы должны отдать что-то, ничего за это не ожидая и взамен ничего не получив. Смотрите на это как на своего рода односторонний обмен".

"Но у меня нет ничего такого, что я мог бы отдать".

Он поднялся, стоя зажег сигарету, подошел к окну и дотронулся пальцами до тяжелой бархатной портьеры.

"Тогда, мой дорогой, для вас остается, в сущности, только одна возможность. Вы должны добраться до священной горы Кайлаш, известной также как гора Меру".

"Она здесь, в Иране?"

"Нет. Выслушайте меня, прошу вас. Эта гора во многих религиях почитается как центр универсума, мировой лотос. Она располагается посреди высокогорного плато, к сожалению, не здесь, а на западе Тибета, то есть в Китае. Четыре из величайших рек Азии берут начало чуть ли не точно под ней. Четыре стороны Кайлаша соответствуют лазуриту и золоту, серебру и хрусталю".

"О..."

"Эту гору вам следует обойти по часовой стрелке; она - своего рода гигантская мандала природы, то есть молитва как обход мира".

"Звучит совершенно невразумительно. И зачем я должен отправиться туда?"

"Масуд ведь наверняка рассказывал вам о том, что Америка - большой враг".

"Он даже сказал - Большой Шайтан. Может, мне все это записать на память?"

"Ах, да перестаньте же. Тоже мне остряк нашелся. Сходите-ка лучше на кухню, dear, разыщите и принесите нам сюда пакетик чипсов".

Я долго рылся в кухонных шкафах, выдвигал и задвигал ящики, пока наконец не нашел пакетик Frito Lay's Salt and Vinegar Chips13; я надорвал пакет, высыпал хрустящие картофельные хлопья в вазу "Лалик"14 и вернулся с ней в комнату.

"А как я вообще попаду на Тибет? Насколько я знаю, иностранцам доступ туда закрыт".

"Друг мой, имея деньги, можно добраться до любой точки земного шара. Главное, чтобы их хватило. Да вы и сами должны это знать, вы достаточно долго были с Кристофером".

"Но у меня больше нет ни пфеннига, все остатки своей наличности я отдал Хасану, в больнице, чтобы он обеспечил Кристоферу отдельную палату".

"Я знаю. Подождите".

Он встал и подошел к книжной полке. Довольно долго искал какую-то определенную книгу, а когда нашел, вытащил ее и снова уселся на подушку, лицом ко мне.

Он раскрыл старый, красиво переплетенный том - это была работа Карла Мангейма15, - и я увидел, что в страницах проделано коробкообразное отверстие, в котором лежит, как бы запрессованная в текст, пачка долларовых купюр.

"Вот деньги, здесь много тысяч долларов. Возьмите", - сказал Маврокордато и протянул книгу мне.

"И что же, я должен с этими деньгами отправиться на Тибет, к этой горе, чтобы обойти вокруг нее?"

"Многие люди, раньше, еще до культурной революции, даже ползли вокруг священной горы Кайлаш на коленях. Паломники привязывали куски резины к коленям и локтям и после каждого шага, который они делали, простирались ниц, касаясь лбом земли, - они измеряли расстояние длиной своего простертого тела. Вы не желаете последовать их примеру?"

Я ответил не сразу, сначала докурил до самого фильтра одну из его сигарет и загасил бычок о край пепельницы.

"А что, я должен? Даже не знаю, что вам сказать".

"Дело обстоит так: один-единственный обход вокруг горы смывает грехи целой жизни. Если вам это удастся, вы совершите нечто великое, нечто такое, что поможет восстановить нарушенное равновесие".

"Значит, вы поедете со мной?"

"Нет". Он улыбнулся: "Не надо корчить такое недовольное лицо!"

"Почему нет?"

"Потому что вы должны сделать это самостоятельно. Иначе, боюсь, ваш поступок не будет иметь никакого смысла".

Он дотронулся до края машины с воронкой, которая все еще стояла на ковре посреди комнаты, ничего не измеряя.

"Пойдемте, уже очень поздно. Пожалуй, пора спать. Если хотите, можете лечь у меня в спальне, кровать достаточно широка для двоих".

"Большое спасибо, но я лучше лягу на канапе".

"Глупости. Идемте. Я не собираюсь вас насиловать".

"Ладно".

Мы еще какое-то время лежали бок о бок на кровати и молча смотрели в потолок. Он курил.

"Маврокордато?"

"Да?"

"Я..."

"Ну?"

"Я бы предпочел остаться здесь, с вами".

"Знаю".

----------------------------------------------------------------------

1 Долой президента Картера (англ.).

2 Искаженное "Баадер-Майнхоф". Имеется в виду западногерманская левотеррористическая организация "Фракция Красной Армии" (RAF), первый этап существования которой охватывает период 1968 - 1977 гг. В прессе ее называли "бандой Баадера-Майнхоф", по именам главаря RAF Андреаса Баадера (1947 1977) и одной из его ближайших помощниц, бывшей журналистки Ульрики Майнхоф (1934 - 1976). После самоубийства У. Майнхоф и А. Баадера RAF продолжала действовать до середины 90-х гг., а в 1998 г. официально заявила о своем самороспуске.

3 Понимаете, уже тот самый час (фр.).

4 Гермес, Париж (фр.). Имеется в виду парижский бутик кутюрье Гермеса, где продаются кожаные сумки, шарфы и другие аксессуары.

5 Боже мой (фр.).

6 Он и в самом деле немного простоват, этот человек (фр.).

7 Б л а л л а   В.   Х а л л м а н (1941 - 1997) - немецкий художник и график, сочетавший элементы примитивизма с мотивами Гойи, Босха, Энсора. Известен своими провокациями, нарушениями всяческих табу. Многие его произведения наполнены апокалипсической образностью, "масками смерти", представляют собой сатиру на современное общество потребления; некоторые отличаются резкой антиамериканской направленностью.

8 С э р   С э с и л   Б и т о н (1904 - 1908) - выдающийся английский фотограф, театральный дизайнер и кутюрье, официальный фотограф британской королевской семьи; в 1972 г. получил титул лорда.

9 Друзья мои (фр.).

10 Беседуйте (фр.).

11 До свидания (фр.).

12 Быстро (ит.).

13 Чипсы с солью и уксусом фирмы "Фрито-Лей" (англ.).

14 Имеется в виду "стиль Лалик", названный по имени французской фирмы, которая существует с 1910 г. и выпускает очень дорогие стеклянные изделия, так называемое "стекло, покрытое изморозью".

15 К а р л   М а н г е й м (1893 - 1947) - немецкий философ, занимался социологией познания, написал книгу "Идеология и утопия".

----------------------------------------------------------------------

Часть вторая

Китай, конец 1979 года

----------------------------------------------------------------------

Восемь

После долгого путешествия, в ходе которого я сперва летел на самолетах, несколько раз пересаживаясь на все более маленьких и убогих аэродромах, потом ехал на автобусах, а когда на них уже нельзя было ехать, потому что дальше не было никаких дорог, целыми днями трясся на спине мула и наконец шел пешком, я добрался до пустынного и каменистого высокогорного плато.

Мой проводник остановился, мы сбросили рюкзаки, обернулись и, выпустив из легких воздух, посмотрели назад. Там внизу раскрывалась панорама во всю ширь горизонта: необъятные пыльные равнины, тенистые зеленые оазисы, дымка тумана вдалеке, круглящаяся земля.

Мы видели, бесконечно далеко, что-то вроде городов, серебрящихся на солнце. Мы видели изгиб разветвляющейся спокойной реки, склон бурого холма, который полого поднимался к нам, и, наконец, сверху, как если бы здесь имел место какой-то световой фокус, - нас самих.

Мы опять повернулись, взвалили рюкзаки на спины и продолжили свой путь. Здесь на плато уже не было никаких деревьев, они остались внизу, в долине. Я жевал горбушку хлеба, которую случайно отыскал в своем рюкзаке.

Вдоль тропинки все еще попадались цветущие одуванчики, отвратительный ветер дул мне в лицо. Мне приходилось все время сопротивляться ему, иначе я вообще не мог бы продвигаться вперед. Семена одуванчиков кружились в воздухе вокруг нас, как стайки насекомых.

Сперва, увидев гору, я почувствовал себя усталым и разбитым, бессильным, как маленький ребенок, но постарался, чтобы по мне это не было заметно. Мне то и дело приходилось делать паузы, дорога слишком круто поднималась вверх, я сначала потел, потом меня охватывал озноб, потом опять выступал пот. Я понемногу ел яблоки из своего рюкзака. Через пару дней я к этому привык.

Дорога все время шла в гору, выше и выше, порой я думал, что вот сейчас, наконец, мы начнем спускаться, но это всегда оказывался только перевал, до которого нужно добраться и потом его миновать; тропинка к следующему, еще более высокому перевалу сперва круто ныряла вниз и потому идущий всегда ошибался - на самом деле мы постоянно двигались только вверх.

Камни на дне высохшего русла реки, по которому мы шли, были плоскими и гладко отшлифованными. Я поднял один, нес его некоторое время, но потом бросил - уж чего-чего, а камней здесь хватало.

Небо над нами имело оттенок такой густой синевы, какой я еще никогда не видел. В этом небе висели два малых облачка, они были совершенными; и в качестве абсолютно совершенных облаков они парили - без всякой ассоциативной связи, как мне показалось, - над землей.

Слева над плато нависала удручающе мощная гора, вокруг которой мы и должны были обойти. Гора походила на застывшую много тысячелетий назад массу лавы, она словно принуждала взглянуть вверх, засасывала мой взгляд, хотя я бы предпочел отвести его в сторону.

Там наверху - а я мог смотреть туда, только прикрыв глаза рукой, сквозь растопыренные пальцы, - сияла пугающая, мертвая белизна вечных снегов. Выше нас простирались целые ледяные пустыни, черно-серые и круто уходящие вверх; там царил воздух, еще более разреженный, чем здесь, холод был еще более пронизывающим и неумолимым, хотя и светило солнце. Все вокруг нас выглядело как в стране Мордор1.

Дорога петляла мимо темно-красных монастырей, прилепившихся к белесым горным склонам, монастырей, в которых давно уже никто не жил и которые теперь безмятежно наслаждались покоем в лучах послеполуденного солнца.

Я обмотал тряпками лицо вокруг рта и носа, пришлось защитить повязкой даже глаза, и прорезал в ткани много мелких дырочек, сквозь которые мог смотреть. Солнечных очков у меня не было, а меня предупредили, что здесь, наверху, у человека может произойти отслоение сетчатки, если не обвязать всю голову платком, оставив лишь крошечные прорези для глаз.

Чтобы уберечь уши от ветра, я еще дополнительно обмотал голову шерстяным шарфом, скрепив его под подбородком булавками, которыми раньше были подколоты внизу мои брюки.

Проводник отматывал для нас длинные полосы с войлочного рулона, который он тащил на спине, помимосвоего рюкзака. Чем выше мы поднимались, тем больше кусков от рулона он отрезал, на одном из привалов мы обмотали себе икры, предплечья и бедра теплым светло-серым войлоком.

Для закрепления больших лоскутов мы использовали узкие полоски войлока. Позже, когда мы поднялись намного выше, нам пришлось утеплить и верхнюю часть туловища; мы сделали себе что-то вроде простых удлиненных безрукавок и подпоясались тонкими войлочными кушаками. Я находил, что это смотрится неплохо.

Периодически из заброшенных монастырских деревень нам навстречу выбегали с тявканьем и визгом завшивевшие грязные собаки. Они преследовали нас, а мы отгоняли их камнями.

Еще внизу, в долине, я срезал для себя длинную палку, на которую теперь опирался. Злобные, одичавшие псы никогда не осмеливались приблизиться к нам настолько, чтобы оказаться в пределах ее досягаемости. Я приобрел привычку на ходу описывать этой палкой круги в воздухе перед моими ногами.

Вечером мой проводник соорудил палатку из звериных шкур. Он приготовил для нас на газовой плитке немного чая с молоком, и мы вскоре после наступления темноты устроились на ночлег в только что построенном защитном убежище. Снаружи завывал ветер. Мы же укрылись парой старых, кусачих шерстяных одеял и фетром, рулон которого всегда по вечерам разматывали; мы сразу заснули и спали глубоко, без всяких сновидений, до самого восхода солнца, а потом снова тронулись в путь.

Мои ботинки от Берлути постепенно разваливались, еще пару недель они, может, и выдержали бы, но потом неизбежно должен был наступить конец. В подметке левого ботинка уже протерлась дыра. Большим пальцем ноги я чувствовал камни, а маленькие частички гравия при ходьбе проникали сквозь дырку внутрь. Правый ботинок на носке совсем разлезся по шву, кусок обтрепавшейся по краю кожи уродливо топорщился.

Так, значит, лучшие ботинки в мире не могут выдержать даже месяца в горах, подумал я; и тут мне снова вспомнился Кристофер, то, как в комнате, где он умирал, я повернул эти самые ботинки носками к стене, - но когда я попытался представить себе лицо Кристофера, я, как ни старался, уже не смог его увидеть.

По совету проводника я начал вечерами, незадолго до отхода ко сну, мастерить для себя новую обувь: зажав между двух плоских камней три полосы фетра, которым предварительно придал форму подметок, я колотил по ним другим камнем, а потом прошил все три слоя по ранту с помощью костяной иглы, которую проводник мне одолжил. Он сказал, что фетр годится для всего; в сущности, чтобы выжить здесь, наверху, человеку и не нужно ничего, кроме фетра.

Мы с каждым днем все больше обрастали грязью, только дважды нам попадались небольшие ручьи, тогда я раздевался догола и мылся в ледяной воде. Мы наполнили наши походные фляги чистой водой, у проводника была еще канистра для бензина из белого пластика, которую он носил на спине во время переходов, а теперь, у ручья, опустил горлышком под воду и подождал, пока она наполнится доверху.

Грязь и пыль придавали нам и нашим одеяниям все более безобразный вид, как будто по мере подъема в гору мы постепенно покрывались какой-то коростой. Мне казалось, что на наших телах мало-помалу нарастает слой лака, как если бы мы были полотнами старых мастеров - картинами, которые на протяжении столетий столько раз реставрировали, что оригинал уже невозможно ни распознать, ни даже вспомнить.

Наши губы потрескались, и уголки рта болели; я научился не проводить кончиком языка по пересохшим губам, потому что от этого становилось еще хуже; слюна тотчас высыхала, и хотя я больше не облизывал губ, вокруг рта образовались большие волдыри.

Когда мой проводник заметил это - как-то вечером мы сидели в палатке и я размотал с головы полосы фетра и шарф, - он дотронулся рукой сперва до своего, потом до моего рта.

Потом достал из своего рюкзака маленький глиняный горшочек, снял крышку и показал, что я должен намазать его содержимым губы. В горшочке была белая, с желтоватым отливом паста, которая пахла отвратительно - старой, медленно околевающей козой.

Это масло яка, сказал он, ну же, - и я, пальцем зачерпнув из горшочка, размазал немного масла себе по губам. После этого волдыри прошли и губы уже так не болели, но зато днем, пока я шел, фетровые повязки пропитались маслом и теперь этот резкий козий запах постоянно присутствовал у меня под носом.

Я дал проводнику достаточно денег, чтобы он сопровождал меня пешком до самого подножия горы Кайлаш, в Тибет, - дал, если я правильно помню, несколько тысяч долларов. Через каждую пару дней я его спрашивал, действительно ли этих денег хватит, и он всегда только кивал в ответ и отводил взгляд в сторону; у меня сложилось впечатление, что мои вопросы о деньгах его обижали. Доллары, конечно, были Маврокордатовы, но он-то этого не знал.

Я останавливался, опершись на палку, и заводил разговор о деньгах. Горы подавляли меня. По вечерам мы долго смотрели друг на друга. У нас обоих отросли солидные бороды.

На тридцать первый день мы увидели старого монаха, который выскочил перед нами на тропу, как будто специально прятался за скалой, поджидая нас. Он стоял там со своим бритым черепом, в темно-красном, почти лиловом одеянии, и руками делал странные знаки. Его плечи окутывала желтая шаль, в уголках рта от постоянного истечения слюны образовались корочки.

Мы хотели обогнуть его, как положено, слева, но когда поравнялись с ним, он внезапно ударил нас обоих ладонью по спинам. Поскольку я тогда шел впереди, он сначала стукнул меня, я обернулся и посмотрел старику в лицо - в тот момент, когда он бил по спине моего проводника. У него был только один хороший глаз, а вместо другого - белая и пустая глазница.

Он тоже зыркнул на меня, при этом высунул язык, быстро приподнял спереди обеими руками свою рясу и показал ничем не прикрытый член. Я бросился бежать вверх по тропинке. Монах, очевидно, был не в своем уме.

Потом, уже перейдя на шаг, я до самого вечера, пока не стемнело, описывал палкой круги перед своими ногами, как будто мог таким образом отогнать преследовавшее меня страшное лицо старого монаха. Мой же проводник не упомянул его ни единым словом.

----------------------------------------------------------------------

1 М о р д о р - пустынная и мрачная страна, о которой рассказывается во "Властелине колец" Толкиена.

----------------------------------------------------------------------

Девять

Ночью мы тайком перешли китайскую границу; я видел во тьме, как светились, будто в кошмарном сне, горы, это голубоватый снег мерцал в лунном свете.

Ледяной ветер усилился, но зато теперь видеть можно было яснее и дальше. Неизменная, забивающаяся во все щели пыль высокогорных плоскогорий, которые располагались ниже, уже не носилась в воздухе вокруг нас, теперь мы шагали по снежным полям, днем сверкавшим на солнце. Мне приходилось прищуривать глаза даже под фетровой повязкой: они болели от слепившего меня блеска.

Ботинки от Берлути, естественно, промокли и практически развалились. На моих носках образовались ледяные наросты. Я боялся обморозить ноги и часто просил проводника о привале. Но пока я стягивал ботинки и окоченевшими руками растирал пальцы ног, чтобы восстановить кровообращение, он шел дальше; часто я вновь встречался с ним лишь после того, как километр или два бежал следом - и находил его терпеливо поджидающим меня у какой-нибудь скалы.

В конце концов мы бросили канистру для воды у одной из горных осыпей, потому что теперь могли утолять жажду просто снегом. Как-то ночью прошел снегопад, но это, как объяснил мой проводник, не была настоящая снежная буря, в противном случае нам пришлось бы оставаться в палатке на протяжении многих суток. Нам действительно очень повезло с погодой.

Целыми днями я втыкал свою палку в тонкий слой снега, а когда хотел пить, наклонялся вниз. Я не был ни счастлив, ни несчастлив.

Однажды во второй половине дня, когда заснеженные горы уже остались позади и солнце заливало все вокруг сияющим блеском, мы добрались до берега невероятно большого на вид, окрашенного в бирюзовый цвет озера. Резкий ветер дул над водой и гнал перед собой маленькие волны, которые разбивались о камушки у наших ног.

Мы мигом скинули рюкзаки, вылезли из своих фетровых обмоток и прыгнули, оставшись в одних трусах, в ледяную воду. Казалось, в озере не было никаких рыб, никаких раков и вообще никакой жизни, даже водорослей - только студеная чистая вода. Плавая, мы могли видеть озеро насквозь, до самого дна.

Мы вновь и вновь ныряли, смеялись, брызгали друг на друга водой и оттирали светлым песком со дна озера ту корку, которая наросла на нашей коже за последние несколько недель. Это купание было подобно благовонному умащению. Я еще никогда не чувствовал себя таким чистым, таким очистившимся до самых потаенных глубин.

Когда мы поплыли назад к берегу, там стоял монах в темно-красном одеянии. Я сперва подумал, это тот самый свихнувшийся монах, которого мы встретили на прошлой неделе, и быстро нырнул под воду; но проводник вытащил меня наверх, ухватив за волосы, и сказал, что нет, это совсем не он, чтобы я сам посмотрел - этот гораздо моложе.

Мы, размотав рулон, вытерлись фетром, с наших бород стекала вода. Я дрожал. Моя кожа покраснела и горела от холода.

Пока мы опять обматывались полосками фетра, молодой монах подошел поближе, присел на корточки и стал внимательно изучать наши трусы, которые мы разложили на солнышке, на плоском камне, для просушки.

Мои трусы были от Brooks Brothers, клетчатые, в мадрасском стиле. Монах поднял их с камня и умоляюще посмотрел на меня. Я жестом дал понять, что буду рад, если он возьмет их себе. Монах улыбнулся, спрятал трусы в оранжевую сумку, которая висела у него на плече, и робкими шагами приблизился к нам.

Я закутался во все свои одежки и наконец, постепенно, вновь согрелся. Проводник достал газовую плитку и занялся приготовлением чая. У нас еще сохранилось немного сухого молока в пакете, и проводник высыпал эти остатки в чай.

Монах сел рядом со мной на камень, и мы вместе стали смотреть на гигантское озеро, а он в это время играл волосками на моем предплечье, дергал за них, как будто я был маленькой обезьяной. Он, смеясь, показал на собственное, совершенно безволосое плечо, потом опять перевел взгляд на озеро и замечательно похоже изобразил мычание коровы или быка.

Потом взял мою палку и из кошелька, спрятанного где-то в складках его робы, достал маленький ножик. Воткнув лезвие в острый конец палки, он начал что-то выпиливать, пока конец не оказался разделенным на три части; убедившись в качественности своей работы, он отдал палку мне.

И принялся безостановочно что-то говорить, но на языке, который был совершенно непонятен как для меня, так и для моего проводника; объясняться с ним мы могли только жестами или на пальцах.

Пока мы пили чай, он окунал палец в свою чашку и потом, с преувеличенным выражением удовольствия на лице, облизывал. Капли светло-коричневой жидкости стекали по его подбородку.

Я между тем трехзубым концом своей палки нарисовал на песке у наших ног контур горы. Маленький монах присел на корточки и стал внимательно вглядываться в изображение, но так и не понял, что я нарисовал, хотя наморщил свой лоб глубокими складками и наклонял голову то вправо, то влево.

Я подумал, что в этих пустынных местах вряд ли найдется много разных вещей, которые имели бы сужающийся кверху силуэт; но, похоже, монах и вправду не мог уловить ни малейшей взаимосвязи между моим наброском горы и той реальной горой, которую я искал. Я вновь и вновь стирал рисунок на песке носком моего треснувшего ботинка от Берлути и начинал все заново - рисовал другую гору, другую форму горы, гору с несколькими вершинами, рисовал даже людей, совершающих обход вокруг горы по часовой стрелке, - но ничто не помогало: монах не понимал, что я имею в виду.

Мы выпили вместе с ним еще по чашке чая, потом замотали головы шарфами и взвалили на спины рюкзаки. Проводник пошел впереди, влево вдоль берега озера, я же потопал за ним, сразу и почти автоматически попав в ритм, которого мы придерживались уже столько недель. Я оглянулся через плечо и увидел, что молодой монах следует за нами, держась в некотором отдалении.

Озеро казалось нескончаемо длинным, но не особенно широким; прищурив глаза, я ясно различал на горизонте другой берег. Здесь не было никаких птиц, которые летали бы над водой или гнездились на берегу; никаких кустарников, деревьев или рыб; вообще ничего живого, кроме нас - троих мужчин, спешащих друг за другом и при этом сохраняющих некоторую дистанцию.

Солнце спускалось все ниже, мы продолжали свой путь еще час или два; к тому времени, как я догнал проводника, он уже успел поставить палатку. Молодой монах тоже вскоре появился, присел на корточки рядом с нами. У меня оставалось еще сколько-то иранских сигарет, мы втроем молча курили перед палаткой, пока сигареты не кончились, и при этом смотрели на темнеющее озеро.

Свет делался все более мягким, и справа от нас, на востоке, озеро постепенно меняло свою окраску от бирюзовой, через все промежуточные оттенки, до - когда солнце наконец исчезло на горизонте - пурпурной. Вдалеке опять висело единственное маленькое облачко, на правом краю которого еще горел последний оранжевый отблеск уходящего дня.

Поскольку три человека в палатке не умещались, мы жестами объяснили монаху, что он может залезть внутрь только по пояс, а ноги должен оставить снаружи. Мы трое улеглись голова к голове. Устроившись поудобнее, монах принялся тихонько напевать, это была мелодия без смысла, гармонии и ритма, и я подумал, что она наверняка понравилась бы Кристоферу, - с этой мыслью я и заснул, ощущение соприкосновения с чистым, студеным озером все еще витало вокруг меня, я чувствовал его кожей, оно присутствовало даже внутри моих костей.

Утром я проснулся с уверенностью, что день будет хорошим. Я еще довольно долго лежал, не двигаясь, под фетровым одеялом, хотя мне очень хотелось помочиться, и вслушивался в ровное дыхание двух спавших рядом мужчин.

Монах во сне обхватил меня рукой и держал крепко; я все не решался высвободиться из его клинча. Во сне он причмокивал губами и дважды произнес слова Body Shattva, которые для меня ничего не значили. Наконец я приподнял его руку и очень осторожно отодвинул ее от себя. Полог входного отверстия палатки застегивался на костяную пуговицу; я расстегнул ее, медленно переступил через лежащих и выполз наружу.

Чтобы размяться, я поднял руки вверх и потом, наклонившись, коснулся пальцев ног. Воздух был прозрачным и холодным, солнце еще не взошло, но я уже предчувствовал, что оно вот-вот появится с левой стороны, светлая полоса расширялась над землей, и пока я мочился за выступом скалы, наступил день.

Я поднял глаза. Километрах в десяти от меня показалась гора, ее правый бок розовел в утренних лучах солнца. Я подтянул штаны. Вчера вечером ее не было видно, хотя здесь вверху, на плоскогорье, никакого тумана не бывает. А теперь на тебе - она здесь. Она имела совершенную, радикальную форму горы, выглядела еще гористее, чем Маттерхорн1. На ее вершине, спускаясь примерно до середины высоты, лежала сверкающая шапка белого снега.

Это была наконец гора Кайлаш. Я долго смотрел на нее, видел, как солнечный свет спускался вниз по склону и постепенно добирался до равнины и озера. Большое озеро на моих глазах вновь превращалось из густо-синего в бирюзовое. Налетел ветер, и маленькие волны опять стали набегать на берег.

Сзади подошел проводник и положил руку мне на плечо. Мы с ним долго смотрели на гору. Я отдал ему весь остаток моих долларов, а он порылся в своем рюкзаке и извлек оттуда пару фетровых башмаков, которые сшил тайком от меня. Я переобулся в них, а изношенные ботинки от Берлути поставил на тот самый выступ скалы, под которым недавно мочился.

Говорить, собственно, было не о чем. Он собрал палатку, уложил свои вещи, подарил мне еще четыре метра фетра, пожал руку монаху - тот уже проснулся и, стоя с раззявленным ртом у входа в палатку, дивился на неожиданное явление священной горы, - и пошел обратно тем же путем, которым мы попали сюда. Я смотрел ему вслед, вскоре он стал для меня лишь маленькой точкой на берегу озера.

----------------------------------------------------------------------

1 М а т т е р х о р н - гора на границе Швейцарии и Италии.

----------------------------------------------------------------------

Десять

Молодой монах продолжал сидеть, улыбаясь, и не отводил взгляда от священной горы, на его лице застыло экстатическое выражение счастья. Он как будто медитировал - или по крайней мере занимался тем, что в моем представлении было медитацией. Он меня больше не замечал и не отреагировал даже тогда, когда я толкнул его в плечо и предложил выпить талой снеговой воды. Он бормотал какую-то монотонную тибетскую молитву.

Я собрал свои вещи, опять подпоясал фетровую телогрейку - а что еще мне оставалось делать - и зашагал по направлению к горе. Монах остался сидеть, мурлыча себе под нос, на месте, где раньше стояла наша палатка.

Все изменилось, когда у меня внезапно появилась цель: глаза уже не были прикованы к земле, к вечно одному и тому же повторению шагов, но взгляд устремлялся вверх, все выше и выше, по мере того как я приближался к горе.

Я миновал озеро около полудня, судя по солнцу, стоявшему в зените над моей головой. На южном склоне горы ясно и отчетливо выделялась гигантская, самой природой изваянная из льда и камня, свастика. Она имела как минимум километровую высоту и такую же ширину. Я отвел глаза, мне не хотелось смотреть на этот огромный когтистый крест. Здесь, на этом месте, начинались пологие горные отроги. Я сделал глубокий вдох. Потом перераспределил вес рюкзака так, чтобы больше нагрузить другое плечо, и начал обходить гору Кайлаш по часовой стрелке.

Честно говоря, я не чувствовал ничего особенного, пока топал вокруг священной горы. Маврокордато либо соврал, либо просто все сильно преувеличил. Ко мне не пришло никакого внезапного озарения, не возникло чувства, будто я что-то отдаю, или, как он выразился, совершаю обмен, или очищаю мир от его грехов. Это было, если позволительно так сказать, более чем банально. Мне приходилось следить за тем, чтобы не получить никаких обморожений; фетровые башмаки хотя и хорошо грели, но зато я чувствовал через их мягкие подошвы каждый камушек; и обход вокруг горы, который длился три дня, вовсе не воспринимался мною как некое освобождение, а был трудным и сверх того скучным предприятием.

Когда темнело и я уставал идти, я заворачивался в свое фетровое белье и устраивался на ночлег, всегда рядом с одной из миниатюрных копий горы, которые попадались через каждую пару километров; паломники возводили эти подражания Целому из сложенных друг на друга камней - как ориентиры и, может быть, так же как культовые объекты. На этих каменных кучах лежали побелевшие от времени черепа яков, между некоторыми камнями были укреплены пестрые флажки. Просыпаясь среди ночи, я слышал, как эти флажки хлопают на ветру, и потом опять крепко засыпал. Я пил из моей походной фляги вкусную озерную воду, а голода вообще не испытывал.

Никаких возвышенных мыслей у меня не было. Я только все яснее отдавал себе отчет в том, что Маврокордато ошибся. Я просто шаг за шагом продвигался вперед, огибая огромную кучу камней.

Правда, гора, вздымавшаяся справа от меня, действительно отличалась редкой красотой; она вновь и вновь исчезала из виду, заслоненная очередным скальным выступом, но стоило мне завернуть за ближайший угол, и она показывалась в совсем ином обличье, в ином свете - это правда, и тем не менее она оставалась всего лишь горой. У меня определенно не возникло чувства, будто гора Кайлаш является центром вселенной.

Еще немного усилий, часа два пешего марша - и я завершил обход горы. Очищения, о котором говорил Маврокордато, так и не произошло. Мое путешествие не стало великим событием. Но я подумал, что не сожалею об этом. Даже напротив - собственно, я был вполне доволен и тем, как все обстояло теперь: тем, что я по крайней мере сделал попытку...

Вернувшись к южному склону, к той самой отправной точке, откуда я три дня назад начал свой путь, я в страхе замер на месте. Там стояли двенадцать паломников с орехового цвета лицами и неотрывно пялились на меня. Я снял с лица фетровые повязки, и они отступили на шаг назад, что меня сразу рассмешило, потому что они выглядели еще более странно, чем я; на них были резиновые фартуки, налокотники и наколенники. Некоторые кутались в длинные, спускающиеся до самой земли, плащи, другие довольствовались налобными повязками и шерстяными рукавицами.

Их волосы совершенно свалялись, это были самые оборванные и грязные типы, каких я когда-либо видал. Они напоминали отбракованных статистов на съемках "Звездных войн". Я положил палку на землю, у своих ног, и улыбнулся; они в ответ тоже заулыбались.

Внезапно, ни с того ни с сего, они стали исполнять своего рода хореографический номер в духе Басли - Беркли1, некий орнаментальный танец, сильно смахивавший на мюзикл о сиртаки2. Каждый выставил вперед одну ногу в резиновом наколеннике, потом сдвинул ее влево. Они взялись за руки, затем вскинули руки вверх - и вдруг запели евангельским хором, их голоса, отражаясь от склонов священной горы, звучали неясно и торжественно:

Моя молитва

останется с тобой,

когда кончится день,

в божественном сне.

Моя молитва

это экстаз

в синеве...

Я подошел к тибетцам, раскинув руки, и поочередно обнял их всех. Они касались лбами моего лба и при этом высовывали язык. Это было совершенно невероятно. Они что-то бормотали и смеялись, и я тоже не мог не рассмеяться.

Мы уселись на землю, один паломник достал из своего заплечного мешка нечто, что выглядело как брикет торфа, а еще котелок, еще маленький, завязанный сверху узлом пластиковый пакет с бензином и несколько узловатых высохших какашек яка. Из пары камней он соорудил защищенный от ветра очаг, поджег сухое дерьмо зажигалкой фирмы Bic и сбрызнул его несколькими каплями бензина из пластикового пакета. Отломив небольшой кусочек зеленовато-коричневого торфяного брикета, паломник бросил его в котелок, его товарищ налил туда же воды из армейской фляги, и вскоре по всей узкой каменистой долине распространился запах ароматного чая.

Мы молча смотрели на мерцающее подобно углям дерьмо яка. Третий паломник открыл перевязанный тесемкой пакет из звериной шкуры и, отрезав ломоть от лежавшего в пакете желтоватого блока, осторожно опустил его в кипящую воду. Это было масло яка; я попробовал варево, на вкус оно напоминало очень соленый пакетный суп.

Мне показали, как прикрепить к ноге наколенник: с внутренней стороны он был снабжен ремнем, концы которого я завязал на бант, проследив, чтобы последний располагался в подколенной впадине. Потом паломники дали мне один из своих фартуков, выглядевших как пыльная поцарапанная клеенка, и, бестолково жестикулируя, объяснили, что я должен его надеть; дальше они продемонстрировали точно предписанный ритуал земных поклонов: из стоячего положения нужно упасть на одно колено, затем бросить свое тело вперед, лицом вниз. Лбом трижды коснуться земли. Опять, опираясь на колено, приподнять верхнюю часть туловища, затем выпрямиться во весь рост, сделать один шаг и повторить все сначала.

Целый день мы, вновь и вновь падая ниц, очень медленно, шаг за шагом, продвигались вперед, огибая гору по часовой стрелке. Без резиновых налокотников и наколенников это было бы очень болезненно, и я уже подумывал, не лучше ли мне совершить следующий обход без них - может, тогда что-нибудь произойдет, может, для той особой жертвы, которую я должен принести, необходимо, чтобы человек испытывал больше страданий.

Мы поставили палатки и опять развели огонь. Поужинали чем-то вроде каши из поджаренных ячменных зерен, которую, прежде чем разогреть, разминали руками, и несколькими кусками соленого вяленого мяса. Я съел совсем немного, а к кожаному бурдюку, который потом пустили по кругу, и вовсе не притронулся, потому что по запаху понял, что там была какая-то алкогольная бурда.

Когда я предостерегающе поднял руки, показывая, что благодарен, но отказываюсь от питья, один из паломников стукнул по спине того из своих товарищей, кто передал мне бурдюк, произнеся два слова, Body Shattva, - те самые, которые недавно пробормотал во сне молодой монах. Стукнутый втянул голову в плечи с таким видом, будто почувствовал глубочайший стыд.

Каждое утро на восходе солнца мы снова надевали резиновые доспехи и под насыщенно-синим небом Тибета продолжали свой путь; правда, за день удавалось пройти не больше двух-трех километров, но зато обходить Кайлаш вместе с группой паломников было гораздо веселее, нежели делать это одному. Многое мне казалось нелепым, и хотя мы не понимали друг друга, паломники постоянно меня смешили.

Они целовали землю, некоторые при этом плакали, чтобы уже минутой позже вновь начать подшучивать друг над дружкой; они поднимали с земли тяжелые камни, сколько-то времени тащили их, а потом сваливали на одну из тех каменных куч, которые я видел, когда в одиночестве обходил гору, и смысл которых теперь, наконец, для меня открылся.

У меня, пока я шел с ними, возникло удивительное чувство принадлежности к некоему сообществу, словно внезапно ко мне вернулось воспоминание об ощущениях, пережитых мною в детском саду или в первые школьные дни; это было как золотой подарок небес.

Когда мы полностью завершили обход, паломники - и я вместе с ними разбили палаточный лагерь, настоящий camp3, сбросили свою резиновую амуницию и уселись в кружок на земле. И опять некоторые, самые молодые из них, подходили ко мне и гладили волосы на моих руках. Другие разделись и, не оставив на себе ничего, кроме заляпанных грязью подштанников, загорали на солнышке в нашей защищенной от ветра узкой долине. Нашлись и такие, кто занялся приготовлениями к пикнику, на котором нам предстояло насладиться вяленым мясом и горячим чаем со странным кисловатым запахом.

Я горел нетерпеливым желанием возобновить, уже на следующий день, медленное круговое движение вокруг горы и был буквально одержим этой мыслью. Провести ближайшие месяцы, может, даже годы именно так, с паломниками, языка которых я не понимал, - это казалось мне безупречной жизненной задачей. А почему бы и нет? Я уже освободил себя от всего незначимого, даже от поучений Маврокордато, я ничего более не желал, я был свободен...

Подбежал один из паломников, очень возбужденный, жестами приглашая нас посмотреть на то, что увидел он. Мы вчетвером - после того, как я вновь замотал лицо фетровыми повязками, - высунули головы из-за края скального выступа.

Несколько солдат на мулах приближались к нам. Они были вооружены винтовками, и их лица выглядели совсем иначе, чем у паломников, отличаясь гораздо более светлым оттенком кожи и большей упитанностью. Я еще никогда не видал китайских солдат. Спрятаться мы бы все равно не успели: узкая долина имела только один выход, и оттуда нам навстречу двигались солдаты.

Офицер, сидевший верхом на настоящей лошади, спешился и легким движением руки сбил с головы одного из паломников шапку. Тот упал назад, ударившись головой о камень, и кто-то из солдат хихикнул. Офицер обернулся и бросил на весельчака злобный взгляд. Солдаты были одеты в зеленую униформу, с красными пластиковыми звездами на фуражках и петлицах4.

Офицер спросил что-то на тибетском, потом на китайском языке; когда никто ему не ответил, он вытащил револьвер и дважды выстрелил в землю у своих ног. Фонтанчик песка взмыл в воздух, мы испуганно подались назад, а тот паломник, что лежал на земле с разбитой в кровь головой, жалобно застонал. Я сделал шаг вперед и сказал, что могу говорить по-китайски. Уж не знаю, откуда у меня взялась храбрость.

Офицер убрал пистолет в кобуру и подошел ко мне. Я размотал с головы полоски фетра и взглянул на него. Он тоже смотрел мне в лицо, в высшей степени удивленный, и вдруг, будто до него только сейчас дошло, что вообще происходит, широко ухмыльнулся.

"Су Лянь5, русский, - сказал он. - Ага. Русский". Он рукой подал своим людям какой-то знак, солдаты соскочили с мулов, и мы все - все, кто там был, - оказались арестованными. Двое паломников встали передо мной - такие трогательные, они и вправду хотели меня защитить, - но офицер просто ударил того и другого по лицу затянутым в перчатку кулаком. Одному он сломал переносицу.

Солдаты на мулах согнали нас в компактную группу, окружили кольцом и держали под прицелом винтовок; так мы и добирались до их штаба, который располагался где-то за холмами, на севере, на расстоянии однодневного перехода.

На парковочной стоянке перед несколькими бетонными зданиями паломников отделили от меня. Их посадили на новенький грузовик и куда-то повезли. Они еще долго смотрели в мою сторону, пока машина не затерялась в облаке пыли.

Меня же провели в одно из зданий, и я впервые увидел внутреннюю обстановку китайского дома. Она была в определенном смысле весьма примитивной и в то же время современной; все вещи имели чисто функциональный характер. Элементы отделки не использовались для архаизации интерьера, но обуславливались прагматическими задачами. Единственное, что мне понравилось, был маленький диванчик старшего офицера, с переброшенной через спинку белой вязаной салфеткой. Еще я заметил превосходные старые телефоны, несколько стульев, повернутых сиденьем к стене, плакаты, изображавшие разных людей с перечеркнутыми красным косым крестом лицами, и большую фотографию в рамке, на которой улыбался Мао Цзэдун. Меня посадили на стул в смежной с этим кабинетом комнате и, надев на одну лодыжку металлическое кандальное кольцо, пристегнули другой конец цепи к батарее отопления - зачем, непонятно, потому что любая попытка побега в этой тибетской глуши была бы достаточно бессмысленным предприятием. Мне поставили жестяное ведро, в пределах моей досягаемости, чтобы я мог справлять нужду Пару раз заходили какие-то офицеры, желая убедиться, что они и в самом деле поймали русского. И, покачав головой, вновь прикрывали за собой дверь.

Вечером пришел человек, который должен был меня побрить. Он принес керамическую чашку с горячей водой, мыло и бритву. Он сказал, чтобы я сидел спокойно, потому что бриться самому мне нельзя. Я откинулся на спинку стула, и он протянул мне тряпку, которую перед тем окунул в горячую воду; я увлажнил этой тряпкой свою бороду.

Я заснул сидя на стуле. Брадобрей в форме позже заглянул в комнату еще раз и принес мне металлический термос с горячей водой, на случай, если ночью я захочу пить.

Было очень холодно, и я пожалел, что пришлось оставить теплую фетровую обувку там, где меня взяли под стражу. Я обхватил руками термос - с изображениями роз и медвежат, детенышей панды, - скорчился и почувствовал себя чуть лучше. Батарея, к которой меня приковали, не работала, одеяла я тоже не получил. Ночью я проснулся от клацанья собственных зубов.

На другой день мне выдали деревянные башмаки, желтую хлопчатобумажную майку и кусачую пижаму-униформу цвета речной тины; чувствовал я себя в ней так, будто она была сделана из прессованного конского волоса. Я переживал из-за того, что отдал свои фетровые башмаки, они мне очень нравились, но моя просьба вернуть их ни к чему не привела; мне лишь сказали, что таковы здешние правила.

Никто не говорил, что со мной будет дальше, но сам я предполагал, что вскоре меня отправят из Тибета собственно в Китай. Как ни странно, меня не допрашивали, не предъявляли мне никакого обвинения, а на все мои вопросы по этому поводу отвечали, что я должен терпеливо ждать.

В первые два дня меня вскоре после полудня отстегивали от батареи и выводили на парковочную стоянку перед комендатурой, чтобы я в течение часа погулял там под конвоем двух вооруженных солдат - мое запястье и запястье одного из охранников были соединены наручниками. На этой площадке я ни разу не встречал других людей, кроме китайских солдат. Там стояли два грузовика, около двадцати бочек с бензином и один джип. Тех двенадцати паломников, вместе с которыми я был арестован, мне никогда больше не довелось увидеть.

Кормили меня чем-то вроде консервированной редьки, от которой сильно пучило живот, поэтому через два дня я отказался принимать эту пищу. Офицер испугался, что я умру с голоду, прежде чем они отправят меня куда следует, и однажды вечером, после того, как я в очередной раз не притронулся к миске с редькой, стал кричать, чтобы я сейчас же все съел. Увидев, что крики не помогают, он несколько раз яростно хлопнул себя ладонями по ляжкам и выбежал вон.

Час спустя появился тот солдат, который меня брил; он принес теплый, наваристый мясной суп в нормальной металлической миске с гравировкой и деревянные одноразовые палочки для еды. Он забрал ведро, чтобы вылить то, что в нем накопилось, и потом принес его назад. Я было заикнулся об одеяле, но, конечно, никакого одеяла не получил.

Ближайшей ночью я стал тереть палочки одну об другую, чтобы добыть огонь. На сей раз мне не оставили согревающего термоса, и я подумал, что в эту ночь без одеяла точно замерзну. Я оторвал от одежды несколько лоскутков, добавил к ним целую пачку разрезанной на квадраты старой газетной бумаги и сорвал со стены те плакаты с перечеркнутыми лицами, до которых смог дотянуться.

Газетную бумагу я скрутил в жгут и положил его, вместе с разорванными на полоски плакатами, в тщательно вылизанную миску. Я долго тер палочки одну об другую, но никакой искры не получилось. Правда, на одной из них появилась вмятина, от которой, если хорошо принюхаться, исходил запах слегка пригорелого дерева. Это была серьезная работа, но она ни к чему не привела.

Тут я вспомнил, что когда-то завязал вокруг своей лодыжки короткий и тонкий шнурок из конопли - для чего, я уже не мог сообразить. Я посмотрел шнурок все еще был на месте, его у меня не забрали.

Обмотав шнурок вокруг верхнего конца одной из палочек, я связал оба его конца, пропустив под слегка изогнутой перекладиной спинки стула. Потом я приставил эту палочку к вмятине на другой палочке. С помощью шнура, за который я тянул, мне удалось настолько увеличить скорость вращения палочки, что через самое короткое время в миске загорелся крошечный огонек. Я подул на него и подложил жгут. Пламя взметнулось вверх и согрело мои окоченевшие пальцы.

Я подбрасывал в огонь все, что могло гореть, до тех пор, пока ничего больше не осталось; тогда я положил поверх миски мои деревянные башмаки, один на другой - они хотя и не горели, но начали тлеть, и, когда я передвинул их к середине, превратились в раскаленный древесный уголь. На другой день мне выдали два одеяла.

Я сам корил себя за собственную строптивость. В конце концов, они всего лишь исполняли свой долг - я не имел права без визы, даже без паспорта забираться так далеко в глубь китайской территории. Возможно, у них существовал закон, запрещавший совершать паломничества вокруг священной горы. С другой стороны, я действительно по ночам очень сильно мерз, а от замерзшего узника никому никакого проку нет.

Я переживал из-за солдата, который брил меня, приносил мне термос и хорошую еду: после того, как я сжег свои деревянные башмаки, я его больше не видел. Наверняка его наказали.

Еще через пять ночей меня наконец отцепили от батареи и привели в кабинет к начальству. Мне разрешили оставить у себя на плечах оба одеяла. Я все это время не мылся, и мне был неприятен собственный запах. На свободе, в период моего долгого паломничества, он не так сильно привлекал внимание, к тому же я тогда купался в большом озере, но здесь, в помещении, я распространял нестерпимую вонь. У меня также появились проблемы с кожей. После бритья мне не давали одеколона, и теперь вся нижняя половина моего лица была усеяна красными прыщами, просвечивавшими сквозь отросшую щетину.

Старший офицер сказал, что сейчас меня отвезут в лагерь. Я получил пару теннисных туфель, которые выглядели совсем неплохо, и затем меня вывели во двор. Меня посадили на переднее сиденье джипа, рядом с водителем, и приковали к какой-то вертикальной металлической балке, сзади занял свое место вооруженный охранник, а полноватый офицер устроился, предварительно закурив, у руля.

Из самой поездки я запомнил только бесконечные ухабы - она не произвела на меня особого впечатления. Никто не произнес ни слова. Офицер курил одну сигарету за другой, солдат за моей спиной смотрел на пустынный заоконный ландшафт. Я этот ландшафт воспринимал как бы с высоты птичьего полета. Мы ехали по высохшим руслам рек, по очень плохим дорогам, и через двенадцать или четырнадцать часов добрались до какого-то совсем уж безрадостного села, в котором, похоже, даже не было реки.

Единственная дорога пролегала меж двух рядов ничем не примечательных бетонных строений. Нам не попалось ни ресторана, ни даже трактира или чего-то подобного. Казалось, это место рассчитано на людей, использующих его только как перевалочный пункт. Слева и справа от дороги слабо горели керосиновые лампы, стоявшие на бочках, сколько-то электрических лампочек висело над подъездами домов. Когда мы проезжали мимо автозаправочной станции, я заметил двух закутанных в лохмотья оборванцев, сидевших рядом с ручным насосом: они вдыхали испарения дизельного масла, склонившись над вскрытой бензиновой канистрой. Пронизывающий ветер гонял по улице мусор и обрывки бумаги. Я смог прочитать пару красных надписей на стенах домов: они сообщали об успехах революции. Мы остановились у каких-то ворот, вылезли из машины, и я оказался на территории первого в моей жизни лагеря.

----------------------------------------------------------------------

1 Очевидно, имеются в виду американские музыкальные театры Neddy Busley Sonoma City Opera и Berkeley Contemporary Opera.

2 Мюзикл "Грек Зорба", созданный в 1967 г. по мотивам одноименного фильма на музыку Микиса Теодоракиса (1964) и с успехом исполнявшийся на Бродвее. С и р т а к и - греческий народный танец.

3 Лагерь (англ.).

4 Петлицы со знаками отличия в китайской армии пришиваются на воротник кителя

5 Советский Союз (кит.).

----------------------------------------------------------------------

Одиннадцать

Через неделю меня перевели в другой, пересыльный лагерь, называвшийся "Национальное единство". Там были несколько иные порядки. Всех заключенных брили наголо и отнимали у них личные вещи.

На территории лагеря запрещалось разговаривать между собой, нельзя было даже обмениваться взглядами; "подсадные утки" немедленно сообщали начальству о такого рода попытках установить контакт с другими заключенными. Те, кто нарушал эти правила, должны были по ночам проходить через процедуру "самокритики".

"Самокритика" функционировала так: она мыслилась как перевоспитание, то есть не как допрос, а как избавление заключенного от его эгоизма, она должна была внушить нам смирение, научить нас тому, что мы суть ничто.

Я раздевался донага и садился на стул посреди комнаты, а иногда стоял на бетонном полу. В комнату входили несколько мужчин, человека два из них в военной форме, часто присутствовала и женщина. Они рассаживались за длинным столом, за их спинами под потолком была укреплена неоновая лампа, с обоих концов очень грязная. Под лампой висел портрет Мао Цзэдуна, рядом с ним, чуть ниже, - Дэн Сяопина1, а справа, подальше, - Хуа Гофэна2.

Для начала мне всегда задавали один и тот же вопрос: зачем я выучил китайский язык? И я сперва не знал, как правильно отвечать, говорил только, что тогда интересовался этим языком и что он нравился Кристоферу.

Это был ложный ответ, и чаще всего женщина начинала кричать, она казалась мне самой злобной из них всех. Ее черты страшно искажались, когда она орала на меня, плевала мне в лицо и бегала взад-вперед по комнате. Мужчины в военной форме что-то записывали в свои блокноты; если они обращались ко мне, то всегда в спокойном тоне, почти по-дружески.

Женщина же кричала, что у меня буржуазные и империалистические интересы, что в действительности я хочу подорвать изнутри Китайскую Народную Республику и китайский народ, пользуясь своим знанием китайского языка. Жизненные интересы - да разве они вообще у меня есть? Никакой рабочий никогда не имел бы такого хобби. Хобби - это глубоко реакционный феномен; у человека, который должен работать на благо своего народа, для подобных вещей просто нет времени. Мой так называемый Кристофер был империалистическим агентом на службе у США, это им прекрасно известно.

Кроме того, после задержания я вел себя крайне строптиво. Она открывала блокнот и, водя пальцем по строчкам, кричала, что я отказывался от пищи и даже однажды пожег народное имущество, в частности - тут она поднимала на меня глаза - предоставленные мне Китайской Народной Республикой деревянные башмаки.

Когда я отвечал, что очень мерз, так как мне не выдали одеяла, она обычно выбегала из-за стола и била меня ладонью по лицу.

Со временем я научился правильно отвечать на начальные вопросы. Я говорил, что выучил китайский, чтобы шпионить, чтобы разрушать мораль и внутреннюю структуру китайского общества. О Кристофере я больше не упоминал, ни единого раза.

За ответами "Я не знаю" или "Я не понимаю" всегда следовали удары; чаще всего меня били ладонью, плашмя, иногда - кулаком, а один раз ударили рукояткой пистолета по левой скуле, под глазом. Я услышал очень громкий хруст, но ничего не сломалось.

Позже я узнал, что мне крупно повезло; на сеансах самокритики других, азиатских заключенных использовались гораздо худшие наказания. Я не знаю, почему меня только били, а не наказывали, к примеру, электрошоком.

Я научился признавать, что отношусь к числу эксплуататоров, что я паразит, но в то же время и сам подвергался эксплуатации, а потому у меня еще имеется возможность исправиться. Если я одумаюсь, партия мне поможет, для того меня и отправили в этот лагерь. Благодаря простейшим воспитательным мерам я научился давать ответы в духе их, как они это называли, диалектического материализма.

Один из тех мужчин, которые во время моей самокритики делали пометки в блокнотах, как-то после сеанса дал мне - поскольку я не умел читать по-китайски - английское издание изречений великого председателя Мао. У этого человека было родимое пятно под левым уголком рта; из пятна рос черный, длиной с большой палец, волос.

Он сказал, что теперь критикуют даже самого Мао - теперь, когда великий председатель умер. Было допущено много ошибок, но наступили новые времена. Наступило время переосмысления, больше ни в чем нельзя быть уверенным, ни на что нельзя положиться - даже на собственную мысль.

И еще он сказал: чтобы критиковать Мао, нужно знать его - Мао - мысли. Я прочитал маленькую красную книжечку с начала до конца и потом вновь и вновь ее перечитывал; по ночам я вполне мог читать, потому что в спальном бараке с потолка свисала постоянно горевшая неоновая трубка.

Каждый час глазок на двери барака открывался и кто-то из охранников заглядывал внутрь; того, кто в этот момент нележал молча на спине на своих нарах, вытянув руки вдоль туловища, отправляли на самокритику.

Я всегда читал по ночам книжку Мао в течение ровно трех четвертей часа - или того временного отрезка, который я принимал за три четверти часа, - потом прятал ее под деревянный подголовник, который служил мне подушкой, и, как предписывалось, укладывался на спину. Разговаривать нам так и так не разрешалось. Когда - пунктуально по завершении часа - охранник сдвигал в сторону заслонку глазка, я уже лежал, как положено, уставившись в потолок и вытянув руки вдоль тела.

Поэтому мысли Мао Цзэдуна стали для меня - и я думаю, что человек, давший мне книжицу, на это рассчитывал, - чем-то близким, чем-то таким, что, собственно, находилось для меня под запретом; чтение маленькой красной книжки было в моем представлении равнозначно постоянно повторяющимся тайным визитам к преданному другу.

Итак, если заключенный признавал свою вину и раскаивался, он мог, исходя из этого, исправить себя. А исправившись, став новым человеком, мог обрести свободу: его тогда отпустили бы из лагеря, и он вновь занял бы подобающее ему место в обществе, среди своего народа. В этом и заключался смысл самокритики.

Что действительно было плохо в этом пересыльном лагере, так это то, что нам почти не давали пить. Воду намеренно экономили, то есть мы не могли ни говорить - если не считать сеансов самокритики, - ни пить вволю; то и другое я переносил ужасно тяжело.

Через десять дней у меня появились сильные боли в почках; когда я мочился, это, как правило, продолжалось лишь несколько секунд, мне приходилось с мучениями буквально выжимать из себя каждую каплю, и моча была темная.

Я видел, как некоторые другие заключенные пили собственную мочу, но от этого все делалось еще хуже. Они корчились от боли, не будучи в силах подняться с земли и хватаясь руками за бок. Каждый из нас получал на день полкружки воды, и все наши мысли с утра до вечера, да и по ночам тоже, крутились вокруг этих жестяных кружек. Это было ужасно - постоянно испытывать такую жажду.

Часто я проводил целые дни с закрытыми глазами, пытаясь представить себе журчание проточной воды; я думал о медном водопроводном кране, из которого непрерывно течет тонкая струйка, я слышал гул маленького горного водопада и видел ручей с мшистыми берегами в сырой, темно-зеленой лесной чаще. Во время этих снов наяву, которые часто длились часами, во рту всегда образовывалось много слюны, от чего переносить жажду было чуть-чуть легче.

Мою мысль будто кто-то направлял, а потом она притормаживалась, у меня возникало ощущение, что эта обусловленная здешним распорядком жажда есть результат определенного замысла, часть воспитательного механизма лагерной системы. И действительно, точно так же, как я постоянно думал и грезил об этой кружке, наполовину наполненной водой, я чувствовал, как где-то глубоко во мне растет желание самоисправления, желание чего-то такого, что будет одновременно принятым на себя долгом и окончанием моих мучений - долгом, в том числе и моральным, перед китайским народом и китайскими рабочими.

На сеансах самокритики партийные товарищи говорили о рабочем и солдате Лэй Фэне, который стал примером для всех благодаря своему неустанному самопожертвованию. Он, например, отдал свою кровь одному больному товарищу, а потом на полученные за это деньги купил подарки товарищам по полку. Он был тем, кто всегда чист душой, тем, на кого можно положиться. Существовал даже такой лозунг: "Учиться у товарища Лэй Фэня". Лэй Фэнь, правда, умер много лет назад, ему на голову упал ствол дерева, который был прислонен к какому-то грузовику, но дух Лэй Фэня, естественно, все еще жив; то, как этот человек жил, не имея никаких собственных потребностей, а только для блага других, казалось мне светлым путем, по которому каждый должен был бы пройти сам.

Несколько дней спустя меня вызвали в комнату, где проходили сеансы самокритики. Человек с родимым пятном, тот самый, который дал мне книжечку с изречениями Мао, сидел за столом и перелистывал, не поднимая глаз от блокнота, свои записи; еще несколько мужчин, тоже сидевших, курили сигареты; женщины, которая всегда била меня по лицу, среди них не было. Я подумал, что это хороший знак, но к тому времени я уже научился квалифицировать подобные мысли - и вообще, и в особенности, когда они возникали у меня, - как реакционные. На сей раз мне не приказали раздеться.

Ко мне подошел офицер, в зеленой форме и с тремя желтыми нашивками на обшлаге рукава. Он долго смотрел мне в лицо, пока я не опустил глаза, и потом спросил, готов ли я работать на благо народа. Я ответил, что да, конечно, готов.

Офицер сказал, что в нормальных случаях политзаключенных-иностранцев отправляют на свинцовые рудники Ганьсу, однако после тщательного рассмотрения моего дела партия пришла к мнению, что я способен перестроиться. Потому что, судя по некоторым признакам, я готов признать свои ошибки.

Кроме того, - тут офицер взглянул в направлении человека с родимым пятном, все еще погруженного в свои записи, - было замечено, что в свободное время я изучаю мысли великого председателя Мао. Партия расценила это как позитивный факт.

Однако все сказанное означает лишь то, что партия на ближайшее время удостаивает меня своим доверием. Мне не следует этим доверием злоупотреблять: на рудниках Ганьсу срок жизни заключенных не превышает шести месяцев, и ежели я сойду с пути перевоспитания, на который уже ступил, меня отправят туда немедленно и без всяких колебаний. Как бы ни была великодушна партия, она может быть и неумолимой, если индивид обманывает доверие народа.

Итак, мне предоставляют право работать - работать на полях в северо-западной части Народной Республики. Он назвал это Лаогай, "воспитание трудом". Мне дается шанс участия в освоении целинных земель; когда-нибудь, так сказал офицер, благодаря моему труду там смогут жить люди. Я поблагодарил его и пообещал приложить все усилия, чтобы народ во мне не разочаровался.

----------------------------------------------------------------------

1 Д э н   С я о п и н (р. 1904) - китайский партийный лидер, попавший в опалу и находившейся в ссылке в годы культурной революции; с 1977 г. заместитель председателя ЦК КПК, заместитель премьера Государственного совета и заместитель председателя Военного совета ЦК КПК. В 1979 г. выдвинул развернутую доктрину модернизации страны при сохранении социалистического пути развития, диктатуры пролетариата, руководящей роли КПК.

2 Х у а   Г о ф э н (р. 1920) - китайский партийный лидер, в 1975 1977 гг. министр общественной безопасности, с 1976-го (года смерти Мао Цзэдуна) - премьер Государственного совета и председатель ЦК КПК; в 1980 1981 гг. уволен со всех постов.

----------------------------------------------------------------------

Двенадцать

На следующий день, незадолго до полудня, мне велели подняться в кузов грузовика. Внутри, под брезентовым тентом, было нестерпимо душно. На скамьях вдоль бортов места уже не оставалось, так что те, кто набился в кузов позднее, всю дорогу стояли на ногах. Это было не так плохо, как звучит, когда я рассказываю, потому что стоявшие поддерживали друг друга и в результате никто не выпал из машины, когда она подскакивала на выбоинах.

Мы ехали целый день, и ночь, и еще один день. Двое заключенных проделали в брезенте много мелких дырочек, через которые поступал свежий воздух и можно было выглядывать наружу. Но смотреть, собственно, было не на что - нам не встретилось ни одного телеграфного столба, ни деревца, вообще ничего.

Дважды в день грузовик останавливался и нам подавали канистру из-под бензина, наполненную водой; на короткой цепочке, обвязанной вокруг сливного отверстия, болталась жестяная кружка. Воды, по крайней мере, хватало на всех - не то что в пересыльном лагере. Я знал, что теперь все будет лучше.

Нам, правда, на протяжении всей поездки не давали никакой еды; стоя на ногах, зажатый между другими заключенными, я то и дело ощупывал свои ребра и тазобедренные кости, которые наконец - наконец! - выступали далеко за пределы талии, именно так, как мне всегда хотелось.

Я подумал о Кристофере, о том, что он всегда находил меня слишком полным, и обрадовался, что наконец-то серьезно похудел. Раньше мне такое никогда не удавалось: я еще мог, постаравшись, сбросить один-два килограмма, сейчас же, благодарение богу, потерял как минимум десять-двенадцать.

Ранним вечером мы добрались до скопления глинобитных домов, светло-коричневых и безобразных, которые потерянно сгрудились посреди широкой равнины. Слева равнину пересекала линия железной дороги, нам велели вылезти из грузовика и построиться в две шеренги на рельсах.

Я еще никогда не видал такой глуши. Вокруг нас ничего не было - только едва заметный белесый горизонт. Повсюду только пыль, чересчур жаркое солнце, мерзость запустения и безысходность.

Один заключенный-китаец рядом со мной шепотом объяснил, что здесь начинается Синьцзян1, ужасный район, и вскоре нас доставят в пустынные окрестности озера Лобнор2, в Турфанскую котловину3, ту самую, где китайское правительство проводит ядерные испытания; отсюда и до того места тянутся города заключенных, то есть тысячи лагерей, в которых содержатся миллионы и миллионы заключенных.

Как это - миллионы, подумал я, но тут к нам подскочил охранник, крикнул "Молчать!" и дважды ударил китайца по лицу электрической дубинкой, слева и справа, и я быстро опустил глаза вниз, к пыльной земле. Китаец упал на колени и застонал, из его носа брызнул фонтанчик крови, другой заключенный помог ему подняться на ноги и утер кровь собственным рукавом.

Мы ждали. На горизонте что-то посверкивало, хотя было не особенно жарко. Пара ворон описывала круги высоко в небе, над рельсами. Я охотно выпил бы стакан чаю, хотя уже знал, что это буржуазное желание.

У некоторых заключенных затекли ноги, и они после двухчасового стояния присели на корточки; но к таким подбегали охранники, били их сапогами в бок и криками приказывали подняться. Мы все последний раз ели три дня назад. Когда какой-то старик упал и больше уже не поднялся, сколько его ни били по почкам, подошел офицер с солдатом, и они вдвоем начали раздавать нам рисовые клецки, каждому заключенному досталось по одной.

Поскольку я совсем не хотел есть и находил, что, так сильно похудев, выгляжу очень неплохо, я отдал свою клецку тому китайцу, которого раньше ударили по лицу.

Мои запястья стали совсем тонкими. Кольцо, которое Кристофер подарил мне на Антибах, по случаю пятилетнего юбилея нашего знакомства, у меня отобрали еще в пересыльном лагере. Я посмотрел вниз, на свою руку, на которой теперь не было кольца. На пальце осталась белая полоска кожи. Тысячи лагерей с миллионами заключенных - я просто не мог этого представить...

Солнце зашло, сразу резко похолодало. Зажглись прожекторы, их свет напомнил мне о луче проектора в темном кинозале. Мы все ждали. Позже вдалеке показались вагоны поезда. Они медленно ползли по пыльной равнине.

Многие тибетцы еще никогда в своей жизни не видели железной дороги; они заулыбались во весь рот, рассматривая приближающиеся вагоны, и даже повысовывали языки. Нас загрузили в поезд; некоторым, в том числе и мне, повезло: мы попали в купированный вагон и не должны были, подобно другим, тесниться в вагонах для скота или зерна.

Целыми днями вагон грохотал по рельсам, несясь на север через нескончаемые китайские равнины. Вновь и вновь я видел вдалеке города, дымящиеся трубы заводов на фоне желтого как сера неба; но мы никогда не проезжали сквозь тот или иной город, а всегда его огибали.

Иногда я видел луга с пожухлой травой, но в основном только пыльные дороги, которые вели в никуда, обсаженные по краям кустарником и березами без листвы. Ветви у берез чаще всего были спилены - наверное, их использовали как топливо.

Один раз я увидел запряженную лошадью телегу, сделанную из дерева и листовой гофрированной стали; на облучке сидел крестьянин в бесформенном маоцзэдуновском костюме, в шапке, надвинутой низко на лоб; завидев наш поезд, с шумом проносившийся мимо, он отвел глаза. И с силой хлестнул конягу по заду, но та не пожелала прибавить ходу.

Для нас, тех заключенных, что ехали в пассажирских вагонах, охранники иногда заваривали чай, для других - нет. Кто-то получал чай или рисовую клецку, а кто-то оставался ни с чем, но во всем этом не прослеживалось никакой системы. Тут не было специального злого умысла или издевательства, а просто так получалось: некоторые голодали, другие - тоже, но не столь сильно.

После полудня, на третий или четвертый день, мы наконец их увидели: лагеря замелькали за окнами один за другим подобно выцветшим, песочного цвета крепостям посреди пустыни; сперва мы считали их дюжинами, потом сотнями.

Это были настоящие города заключенных; со стороны, если смотреть на них из окна поезда, они казались хаотичными и неряшливыми, бурыми и недружелюбными к человеку - телеграфные столбы, стоявшие слева и справа от железной дороги, связывали их между собой. Лагерные сооружения чем-то напоминали образы из тех снов, которые снятся незадолго до пробуждения; мы смотрели на них как бы через пыльную вуаль, да и само солнце, казалось, светило сквозь дымку - тусклым, блекло-желтоватым светом.

Лагерь 117 был классическим трудовым лагерем. Там оказалось не так плохо, как я предполагал. Бараки из камня, внешняя ограда и внутренняя стена - та и другая без электрического тока. Две бетонные сторожевые башни расположены под углом к ограждению. И еще - несколько соединяющихся внутренних дворов, чисто подметенных, на которых устраивали перекличку.

На деревянном столе посреди центрального двора днем и ночью лежали, аккуратно разложенные в ряд, многочисленные инструменты, до которых нам не разрешалось дотрагиваться, а только на них смотреть. Ручные кандалы с зубчатыми внутренними поверхностями, одна или две электродубинки, из тех, что используют при перегоне скота, одни очень большие кусачки, катетер из сияющей стали... Однако эти инструменты, насколько мне известно, никогда не использовались по прямому назначению, они служили только для устрашения.

После первой переклички нас распределили по баракам, в каждом из которых спало двадцать человек, составлявших бригаду. Были назначены бригадиры, в задачу которых входило сообщать начальству - в соответствии с определенной недельной нормой - о всякого рода нарушениях и провинностях заключенных. Они тотчас докладывали о случаях критики в адрес партии, реакционных или контрреволюционных разговорах и даже о выражениях недовольства по поводу лагерных порядков; тот бригадир, который не подавал за неделю необходимого количества докладных, сам должен был проходить процедуру самокритики.

В полвосьмого утра нас, молчавших, сажали на грузовики и отправляли на работу; также молча вечером, когда садилось солнце, мы возвращались обратно.

Работа на сухих целинных полях вокруг лагеря 117 всегда была одинаковой: наша бригада каждое утро, на рассвете, получала десять лопат и десять кирок, с помощью которых мы до полпервого дня должны были перекапывать землю.

Кирки служили для того, чтобы разбивать крупные камни. Копать было предпочтительнее, чем работать киркой, потому что кирка не имеет длинного черенка, а лопата имеет, и, значит, когда копаешь, нагибаться не нужно. Вставать на колени или садиться на корточки запрещалось, работать полагалось стоя. Тот, кто, устав, опускался на колени, получал один штрафной пункт, если же у заключенного набиралось пять пунктов, вечером после работы он проходил процедуру самокритики.

В полдень каждому давали по маленькой клецке из пшенной каши и по черпаку водянистого супа. Иногда в кастрюле, из которой разливали суп, плавал одинокий капустный лист, но чаще нет. Если лист и был, он всегда в конечном итоге оставался лежать на дне кастрюли, а нам, заключенным, не доставался, потому что на следующий день его полагалось снова варить. Суп не имел вообще никакого вкуса, но был теплым, и если как следует его распробовать - а я всегда так и делал, - можно было вообразить, что в нем есть привкус этого самого капустного листа.

В час дня разрешалось сходить по малой нужде - до часу пятнадцати. Тот, у кого из-за такого питания случался понос - а поносы случались у каждого, должен был и с этим управиться до часу пятнадцати, а если не успевал, то, несмотря ни на что, продолжать работать, и тогда вонючая жижа стекала по его ногам, попадая в деревянные башмаки.

Время от времени вместо пшенной клецки выдавали другую, с подмешанными к пшену опилками и какими-то красными корешками. Эти красные клецки были ужасными, твердыми как камень, и однажды на моих глазах один заключенный-китаец сломал о такую клецку зуб. Такие клецки, даже если их тщательно разжевать, не растворялась в желудке, и некоторые заключенные, особенно тибетцы, испытывали из-за них жуткие боли и мучились еще более неудержимыми поносами, чем обычно.

По прошествии нескольких недель многие тибетцы дошли до грани полного истощения; немногочисленные уйгуры и кавказцы, как правило, более упитанные, похоже, имели в запасе больше сил. Тибетцы теряли вес быстрее, чем другие, потому что всю жизнь питались почти исключительно мясом, здесь же мы не видали мяса никогда, даже во сне. Китайцы были самыми сильными и самыми ловкими; постоянный голод, казалось, не причинял им особого вреда.

Работа на полях, по крайней мере в первые недели, не угнетала меня так сильно, как бессловесное вегетативное существование в пересыльном лагере, потому что здесь мы могли разговаривать вслух, и даже не шепотом, а громко.

Охранники заботились только о том, чтобы мы выдерживали сроки работ и выполняли заданную норму; им было плевать, разговариваем ли мы между собой, перекрикиваемся ли или нет; они сами страдали от голода и всегда стояли чуть в стороне, опершись на винтовку, - с неподвижными лицами, устремив прищуренные глаза на белесый пустынный горизонт. Поначалу выполнять норму было не очень тяжело. Одному человеку с лопатой и одному с мотыгой полагалось вдвоем за день вскопать прямоугольник площадью десять на двадцать метров и глубиной в метр. Правда, земля была очень твердой и каменистой, но мы справлялись.

Если какая-то пара работников успевала сделать больше, то на следующий же день их достижение объявляли нормой, поэтому все заключенные старались более или менее точно придерживаться определенного предписанного срока, за который полагалось обработать прямоугольник земли размерами десять на двадцать на один метр. Отклонения от системы только вредили системе, поскольку индивидуальное перевыполнение нормы вознаграждалось лишь увеличением количества возложенной на всех работы.

После обеда и сортирной паузы мы продолжали работать дальше, до захода солнца, то есть до половины девятого, потому что все часы здесь были переведены на столичное, пекинское время.

Через какое-то время грузовики перестали за нами приезжать - я и один русский, с которым мы перешептывались, так как он знал французский язык, предположили, что это связано с нехваткой бензина, - и теперь нам приходилось вставать по утрам раньше, добрых два часа топать по полям, а потом вечером, в темноте, тратить еще два часа на обратную дорогу.

Нас связывали между собой веревками, как скотину, по четыре человека в ряд, и в каждом четвертом ряду одному из заключенных давали керосиновую лампу. Слева и справа нашу колонну сопровождали вооруженные охранники - так мы и брели, спотыкаясь, сквозь ночь.

Однажды ранним утром мы шли пешком на работу, как вдруг впереди, на горизонте, вспыхнуло зарево, на несколько мгновений ярко осветившее всю равнину. Это была никакая не молния, а продержавшееся секунды четыре яркое белое сияние, которое мы воспринимали так, как если бы в ночном небе внезапно увидели солнце. Зарево над равниной пугало, я отвернулся, чтобы защитить глаза, и увидел, что заключенные, надзирающие за ними конвоиры, да и я сам отбрасываем длиннющие, дегтярно-черные тени, каждая в несколько сот метров, - тут я невольно вспомнил о Маврокордато.

Через неделю грузовики снова появились, нам, естественно, не стали объяснять, почему, но зато мы теперь хоть немного отдыхали во время двадцатиминутных поездок на работу и с работы; и, конечно, могли вставать на два часа позже - не в полшестого, а в полвосьмого.

Раз в две недели приходили поезда с новыми заключенными, в основном уголовниками; политических в последнее время заметно поубавилось. Объяснялось ли это тем, что теперь допускалась большая свобода и по политическим статьям уже не сажали так часто, или, напротив, тем, что политических из пересылочных лагерей сразу отправляли на свинцовые рудники, я не знал.

Уголовники обращались с политическими очень жестоко. В незримой лагерной иерархии они занимали более высокую ступень и смотрели на политических как на отбросы общества; политические должны были чистить сортиры, подметать дворы и повсюду поддерживать порядок, тогда как места бригадиров, поваров и кухонного персонала доставались почти исключительно уголовникам. Это было связано, между прочим, и с тем, что партия расценивала вину обычных преступников как куда менее серьезную по сравнению с нашей.

Считалось, что политзаключенные пали ниже, потому что наши преступления были преступлениями мысли, исправить которые, конечно, гораздо труднее, нежели любое уголовное преступление. Хотя заключенные как той, так и другой группы в свое время посягнули на благо общество и народа, политические преступления были намного хуже.

Несколько заключенных относились к монголоидному типу; я несколько раз наблюдал, как они работают: они ничего толком не умели, часто замирали, устремив взгляд в небо, постоянно смеялись и, если делали что-то неправильно - а так получалось постоянно, - только глупо хихикали. Они как-то странно закатывали глаза, были толще остальных заключенных, то и дело спотыкались и падали; если им давали лопаты, они пару часов копали, издавая при этом непонятные булькающие звуки, а потом совершенно выдыхались.

Их не наказывали и даже не заставляли ходить на сеансы самокритики, но однажды они все исчезли, неизвестно куда и почему, а других монголоидов в наш лагерь не привозили. Один заключенный шепнул мне, что их органы были использованы. Я не понял, что он имел в виду, но переспрашивать не стал.

Раз в месяц - если я не ошибаюсь, в каждый первый четверг - у нас, политических, на добровольных началах брали кровь. Мы должны были являться в медсанчасть, врач быстро осматривал нас, и потом мы проходили в маленький, выкрашенный светло-зеленой краской кабинет.

Там полагалось сесть на привинченный к стене деревянный стул и закатать рукав; солдат затягивал тебе предплечье резиновым жгутом и втыкал иголку в локтевой сгиб. Иногда он не мог с первого раза попасть в вену и делал несколько уколов - чтобы избежать этого, мы научились прежде несколько раз ударять себя ребром ладони по месту укола, и тогда вены набухали.

Прикомандированный для выполнения этой процедуры солдат имел на лице странные пятнышки наподобие сыпи; на его шее, между челюстью и ухом, выросла опухоль величиной с грецкий орех. Всем своим видом он напоминал мне одного из тех людей, которые получили лучевые поражения, - я когда-то видел фотографии таких больных в одной исторической книжке о том, как американцы сбросили атомную бомбу на Японию.

Поначалу я еще мог сдавать более четырехсот миллилитров за раз, но потом - не более чем половину этого количества. Многие заключенные-доноры теряли сознание, потому что физически не могли этого выдержать; молодой солдат, втыкавший иголку, в таких случаях тотчас прекращал забор крови. Нам говорили, что никому не нужно, чтобы мы из-за слабости потеряли способность выполнять свою основную работу.

Нашу кровь, как я слышал, доставляли в многочисленные больницы на востоке страны, ее использовали при операциях, чтобы помочь жертвам автобусных аварий или людям, подорвавшимся на минах. Мы, заключенные, должны были стремиться к тому, чтобы наши усилия по самовоспитанию не пропали втуне. В конце концов, государству нет никакого резона безвозмездно заниматься перевоспитанием асоциальных элементов - нам подобает быть благодарными уже за то, что мы все имеем возможность чем-то ради него пожертвовать. Наша кровь вновь вольется во всенародную систему кровообращения, и таким образом мы сможем хоть отчасти загладить нашу вину по отношению к народу и партии.

Я подружился с Лю. Он, как и я, был политзаключенным и получил тридцать лет лагерей. Я его увидел однажды вечером, когда он выстругивал и вырезал что-то из маленького кусочка дерева - как выяснилось позже, это была крошечная фигурка, миниатюрный портрет Мао Цзэдуна, не больше моего мизинца.

Он очень тщательно прорабатывал одежду, а голову уже закончил, и я сразу узнал немного одутловатое, такое родное лицо великого председателя. Лю не забыл даже о родимом пятне на лице Мао; это пятнышко получилось величиной с булавочную головку. Руки фигурки были тесно прижаты к туловищу; когда я заговорил с Лю, он как раз заканчивал отделку штанин.

Лю показал мне свой рабочий инструмент: камень с острым краем, который он нашел днем, на работе. Я сказал ему, что восхищаюсь его фигуркой; он улыбнулся и поднял глаза. Он находился в этом лагере уже несколько лет, у него не хватало двух передних зубов, которые, как он рассказал, ему прошлой осенью выбил поленом один из уголовников.

Лю был человеком небольшого роста, с бледным лицом. Ему, собственно, следовало бы носить очки, но он их давно потерял и теперь, когда хотел рассмотреть что-то или с кем-то поговорить, всегда прищуривал глаза; поэтому я был поражен тем, как верно он ухватил черты Мао и как замечательно передал их в своей маленькой фигурке.

Лю поставил ее, когда закончил, в изголовье своих нар. Там она и оставалась целых два месяца. Никто не решался отнять ее у Лю - ни охранники, ни соседи по бараку.

Маленький Мао Цзэдун стал своего рода гомункулом, вырезанным из дерева тотемом, встречавшимся взглядом с каждым, кто заходил в наш барак. Но однажды фигурка исчезла - ее никто не украл, просто она сама куда-то подевалась.

Лю хотел улучшить не только самого себя, но и - нисколько их не критикуя - порядки в лагере; самым невыносимым здесь было ничегонеделанье, ощущение, что ты способен думать лишь о еде и работе, о том, что надо вовремя встать утром и с наступлением ночи вновь заснуть.

Поэтому Лю по вечерам показывал в нашем бараке долгие представления в технике театра теней - рабочие оперы или драматические спектакли. С помощью пальцев обеих рук, которыми он двигал, оставаясь позади горящей стеариновой свечи, этот человек воспроизводил целые сцены из жизни великого председателя.

Я, конечно, жалел, что фигурка исчезла; с нею спектакли театра теней получались бы более реалистичными. Двое мужчин из нашего барака помогали Лю - складывали из старых лоскутков плоские изображения домов, деревьев и гор, упрощенные силуэты армий и фабрик. Даже наш бригадир участвовал в этом развлечении; по окончании работы и ужина мы садились полукругом вокруг Лю и смотрели на стену, на которой одушевленные им тени в песнях рассказывали о долгих боевых походах, об ужасных ошибках, совершенных в годы культурной революции, о героическом возведении гигантских дамб на реке Янцзы и об эпизодах из жизни образцового солдата Лэй Фэна. Мы, правда, видели перед собой только тени, но для нас они были реальностью.

Несколько заключенных, в их числе и Лю, задумали насобирать в лагерных мусорных кучах опарышей и потом, в рабочее время, незадолго до полудня, когда бдительность охраны ослабнет, тайком подбросить их в наш жиденький суп.

Мясо насекомых - а значит, и опарышей, - как известно, представляет собой чистый протеин; насекомых у нас не водилось, поэтому мы присоединились к этому решению, а Лю и один из его сообщников пообещали заняться обследованием отбросов. Мусорная куча за строением 4 явно не обещала обильной добычи. В основном там был человеческий кал, пара каких-то тряпок, изодранная в клочья одежда, много раз проваренные кочерыжки капусты, мельчайшие косточки и окровавленные марлевые бинты из медсанчасти.

Тем не менее, опарыши, которые вечером принес оттуда Лю, оказались белыми и жирными; мы завернули их в тряпку и промывали в воде, пока они не очистились от всякого мусора.

Потом мы растерли их, вместе с шестью красными клецками, выменянными у других бригад, в самодельной ступке, которую соорудил из пары камней один тибетец.

Мы долго спорили, кто понесет пюре из опарышей к месту работы, но потом решили, что его не следует доверять одному человеку, а каждый должен сам спрятать в кармане свою порцию и потом, в полдень, когда раздадут суп, незаметно подложить ее себе в тарелку.

Питательная, насыщенная белком кашица, которую мы стали добавлять в суп, в первые дни вызывала сильнейшие поносы, потому что мы все давно отвыкли от потребления протеина; однако уже через неделю все мы почувствовали себя значительно лучше, у нас прибавилось сил, и даже на бледных щеках Лю вновь заиграло некое подобие румянца. Мы добились пусть маленького, но успеха; и, поскольку положительный результат был столь очевиден, особенно у тибетцев, мы уже начали подумывать о том, как бы выйти на другие источники белкового питания.

В нашем лагере не водились ни крысы, ни другие грызуны, потому что даже для них не имелось никакой пищи и они бы здесь просто не выжили. Мы долго тайком пытались найти пауков или скорпионов. И не обнаружили ни одного. Даже птицы ни разу не пролетали по небу - это место, в котором жили мы и тысячи других людей, казалось вымершим, таким же безжизненным, как поверхность Марса. Мы все как бы исчезли, изничтожились, перестали существовать.

Опарыши и в самом деле были для нас единственной возможностью раздобыть протеин. Мы быстро выяснили, что они лучше всего чувствуют себя в человеческом кале, обогащенном гнилыми капустными кочерыжками и отходами из медсанчасти; именно в такого рода питательном бульоне они размножались быстрее всего. Одного кала было недостаточно, поэтому мы не могли использовать в качестве селекционной станции просто сортир. Тут требовался компост, а он образовывался только на мусорной куче за строением 4.

Лю, еще одному человеку и мне поручили раз в день собирать в отхожих местах сравнительно более компактные комочки кала. По вечерам, когда нам самим приспичивало помочиться, мы брали для этой цели тряпку, в которую и складывали, склонясь над парашей, самые крупные комки, всегда всплывавшие на поверхность.

Потом мы относили дерьмо к мусорной куче и вываливали на нее, чтобы через пару дней, улучив момент, когда поблизости не было охранников, выудить из кучи опарышей. Больше от нас ничего не требовалось. Готовая белковая кашица хранилась в ведре, недалеко от входа, каждый из обитателей нашего барака ежеутренне получал горку этого вещества, примерно пятнадцать граммов, и в ведре всегда еще что-то оставалось.

Но я все равно весил вдвое меньше, чем прежде, я очень сильно похудел; как-то при посещении медсанчасти меня взвесили и на белых керамических весах я прочел цифру: 38 кило. Меня больше не принуждали сдавать кровь, я выглядел слишком тщедушным и слабым, как сказал врач, но я все равно ее сдавал, добровольно.

Поздней осенью, когда завязалась драка из-за опарышевого пюре, несколько уголовников затащили Лю в угол внутреннего двора. Они крепко держали его за руки и за ноги. Один из низ взял палочку для еды и вколачивал ее своим деревянным башмаком прямо в ушной канал разрывавшегося от крика Лю, пока не достал до мозга. Лю сразу умер. Неделю спустя выпал первый снег.

Регулярно, каждые две недели, у нас проводили сеансы добровольной самокритики. Я всегда их посещал. Я был хорошим зэком. Я всегда старался подчиняться правилам. Я исправился, я исправил себя. Я никогда не ел человеческого мяса.

----------------------------------------------------------------------

1 Синьцзян-Уйгурский автономный район на северо-западе Китая.

2 Это бессточное озеро окаймлено топкими солончаками и болотами, в маловодные периоды распадается на несколько плесов или пересыхает, покрываясь слоем соли.

3 Тектоническая впадина на западе Китая, в отрогах Восточного Тянь-Шаня, самая глубокая в Центральной Азии. Климат там резко континентальный, с жарким летом (33-47°С) и холодной зимой (-9,6°С). Растительность (типа верблюжьей колючки) - только по руслам временных водотоков.

----------------------------------------------------------------------

Татьяна Баскакова

Апокалипсис в блекло-зеленых тонах

Появление второго романа Кристиана Крахта, "1979", стало едва ли не самым заметным событием франкфуртской книжной ярмарки 2001 года. Сын швейцарского промышленника Кристиан Крахт (р. 1966), который провел свое детство в США, Канаде и Южной Франции, затем объездил чуть ли не весь мир, а последние три года постоянно живет в Бангкоке, на Таиланде, со времени выхода в свет в 1995 г. своего дебютного романа "Faserland" (русский пер. М.: Ад Маргинем, 2001) считается родоначальником немецкой "поп-литературы", или "нового дендизма" (друг Крахта Иоахим Бессинг написал статью, специально посвященную демонстрации неадекватности последнего понятия - Literarische Welt, 25.11.2000). Как отмечает критик Йохен Фёрстер (Literarische Welt, 17.02.2001), "едва ли хоть один немецкий роман привлекал к себе в девяностые годы больше внимания, нежели "Faserland", - внимания как в позитивном, так и в негативном смысле". Крахта сравнивали с Сэлинджером и Джеком Керуаком - и в то же время со всех сторон обвиняли в "реакционном хамстве". Оценивая этот роман уже с довольно значительной временной дистанции, Йохен Фёрстер утверждает: "Это просто меланхоличный, хорошо написанный манифест неисправимого эстета, который топит свою скуку в алкоголе и цинизме... трагикомедия первого в Западной Германии пустопорожнего поколения золотой молодежи".

Потом Крахт опубликовал книгу "Желтый карандаш" (сборник своих репортажей для воскресного приложения к еженедельнику "Шпигель" 1992 1999 гг.), подготовил антологию рассказов молодых авторов его круга "Месопотамия: Серьезные истории конца нашего тысячелетия" (Штутгарт, 1999) и стал одним из участников так называемого "поп-культурного квинтета" группы, в которую помимо него входили его друзья, писатели Иоахим Бессинг, Экхарт Никель, Александр фон Шёнберг и Бенджамен фон Штукрад-Барре. В 1999 г. члены группы издали книгу ""Tristesse Royale"1: Поп-культурный квинтет" с записью своих бесед в берлинском отеле "Адлон" на темы повседневности, поп-музыки, моды, терроризма, "коллективизации индивидуализма" и проч. (кстати, поставленная по мотивом этой книги пьеса вот уже год с успехом идет на сцене Молодежного театра в Геттингене). Не успели критики осмыслить тот факт, что Крахт, собственно говоря, собирает вокруг себя целое новое литературное направление, как публикация его второго романа, "1979", побудила их начать дискуссию о "конце поп-литературы".

Впрочем, последнее понятие и без того было и остается более чем расплывчатым. В 2001 г. в Гамбурге вышла книга Томаса Эрнста "Поп-литература"; по мнению этого автора, первые поп-литературные тексты стали появляться в конце 60-х гг., то есть задолго до крахтовских, а их истоки следует искать в дадаизме и творчестве битников. На первом этапе это была литература с критическим зарядом, литература "аутсайдеров", которая упраздняла границы между "высокой" и "массовой" культурой, представляла собой "субверсивную игру с наличными знаками и текстами", а в стилистическом плане - "коллаж из цитат, сэмплинг из подручного материала, сопоставимый с нарождавшейся тогда диджеевской культурой". Потом эта литература потеряла актуальность и возродилась вновь лишь в середине 90-х гг. (в связи с разочарованием в идеях участников движения 1968 г., во всех вообще ценностях) уже - по мнению Эрнста - как чисто развлекательное, "легкое" чтение.

С другой стороны, как полагает издательница Хельге Молхов (интервью для воскресного приложения к "Шпигелю", 16.1.2002), "поп-литература" есть понятие из обихода журналистов, которые безответственно распространяют его на молодых писателей, в действительности имеющих между собой очень мало общего. Критик Геррит Бартельс (tazAusgabe, Интернет) даже считает Крахта и Бессинга представителями "антипопа". Другой критик, Марк Теркессидис, в работе "Бунт в условиях диктатуры вкуса" (Terkessidis, M., Rebellion in der Geschmacksdiktatur, 2001, Internet) тоже отмечает выделение в общем контексте поп-культуры критически настроенного - против нее же - крыла, так называемых "бобо" ("bohemian bourgeoisie" - "богемная буржуазия"), обеспеченных интеллектуалов, которые отграничивают себя от остальных посредством системы тончайших эстетических дифференциаций и для которых характерны "колебания между страхом и тошнотой". Крахт, конечно, относится к этой элитарной группе внутри поп-культуры; тексты его сложные (во всяком случае, по построению), они не похожи на тексты других молодых писателей его круга и явно не должны истолковываться просто исходя из расхожих представлений о поп-культуре, а предметом серьезного литературоведческого исследования они, к сожалению, пока не стали.

Книга "1979" еще более загадочна, чем первый роман Крахта, "Faserland", я бы даже назвала ее мерцающей. Ибо в ней сополагаются противоположности: мотивы "высокой" литературы и тексты поп-культуры, жесткий реализм и окрашенная мистицизмом фантастика, разнородные мозаичные элементы и тщательно выверенная общая структура. (Вольфганг Ланге, NZZ, 23.10.2001, удачно назвал "1979" "своего рода гиперреалистической сказкой, представляющей собой наполовину путевые заметки и наполовину - роман воспитания".) Разночтения возникают даже на уровне восприятия общего эмоционального настроя романа. Большинству критиков он кажется мрачным (скажем, по мнению Эльке Хайденрайх, этот текст "лежит в осеннем ландшафте нашей литературы подобно темной гранитной глыбе - твердой, холодной, красивой, непонятной и зловещей", Spiegel 41/2001), тогда как сам Крахт в интервью для "Зонтагцайтунг" (30.09.2001) высказался о нем так: "Когда я писал, я то и дело громко смеялся, потому что думал: такой китч в наше время просто невозможно писать всерьез... В моем романе... все так гротескно приподнято, настолько кэмп, что Вы, конечно, можете считать "1979" плохим романом, но уж серьезным и трагичным его точно не назовешь". А вот еще одно мнение, принадлежащее обозревателю из берлинского молодежного журнала "Jungle World" (Nr. 44/2001): "Этот роман смонтирован из бесчисленных, даже как следует не отштукатуренных блочных элементов - литературных, религиозных, кинематографических, - как эксклюзивного, так и тривиального характера... Вместо того чтобы возжигать при его чтении благовонные свечи, желающие могли бы обращаться с этой сумеречной книгой, с ее многочисленными откровениями и намеками как с авантюрной компьютерной игрой. В какое бы место читатель ни ткнул своей мышкой, там откроется окно или тайный ход". Самое поразительное, что все три мнения, как мне представляется, верно характеризуют роман, взаимно дополняя друг друга.

Итак, книга-игра, книга-мозаика, рассчитанная либо на круг единомышленников, "своих", либо на тех читателей, которые обладают довольно специфической разносторонней эрудицией или умеют искать информацию в Интернете... Но в таком случае в первую очередь важно выявить организующие правила этой игры.

Вот мы открываем книгу и сразу наталкиваемся на непонятное: непонятное посвящение, мало что говорящие эпиграфы.

Посвящение: Олафу Данте Марксу. Здесь явно без Интернета не обойтись. Как выясняется, Олаф Данте Маркс (1957 - 1993) - довольно известная в Германии личность: диджей и музыкальный критик, печатавшийся в журнале "Спекс - актуальная музыка", центральном органе представителей левого направления в поп-культуре, написавший, кстати (в соавторстве с Дидрихом Дидерихсоном, культурологом и специалистом по поп-культуре, упоминаемом в романе "Faserland", и еще с одним человеком, Диком Хебдиге), книгу "Шокирующие стили и моды субкультуры".

Теперь эпиграфы. Когда готовился русский перевод романа, Крахт прислал в издательство письмо, где просил заменить эпиграфы, имевшиеся в немецком издании 2001 года, на новый. Этот новый эпиграф представляет собой цитату из песни "Разговор" английского певца Гари Нюмана, вошедшей в альбом 1979 года "Принцип удовольствия" (The Pleasure Principle). He пытаясь комментировать эту песню, кажется изображающую диалог между частями разорванного человеческого сознания, замечу лишь, что, по мнению музыкальных критиков, Нюман во всех своих хитах создает образ инфантильного мужчины-мальчика, существующего в равнодушно-враждебном по отношению к нему, механизированном мире. Сам Гари Нюман в интервью 1998 года сказал: основная его идея заключается в том, что "Бог и дьявол могут оказаться одним и тем же. Пребываешь ли ты на небесах или в аду, зависит, в сущности, лишь от выбранной тобой точки зрения" (Interview with of Gary Numan - Berbati's Pan, Portland, OR - в Интернете). Текст песни стоит привести целиком:

Ах, все так упрощается,

когда части берут верх над целым.

Мой разговор с кем-то есть

не более чем ложь...

Ты просто наблюдатель,

Холодный и отстраненный,

У меня нет намерения говорить:

"я тебя люблю".

Мой разговор с кем-то...

Мы и не боги,

И не люди,

У нас нет ни к кому претензии,

Мы всего лишь мальчишки.

Вы и не сильные,

И не сила.

Вы - неправильные,

Вы - неправы.

Отсутствие лиц

Вот в чем мой комплекс.

Вы - картинка с меня.

Я называю вас зеркалами.

Но это не мои слезы

И не мое отражение

Разве я фотография?

Уже не помню...

Мой разговор с кем-то...

Сходное мироощущение было выражено и в прежних эпиграфах. Первый "Далеко, далеко внизу, в бездонной морской пучине, древнейшим, ненарушимым, лишенным образов сном спит Кракен" - Крахт заимствовал из стихотворения Альфреда Теннисона "Кракен", где идет речь о полумифическом гигантском существе (осьминоге?), персонаже морских легенд, который поднимется из глубин и погибнет, будучи выброшенным на сушу, в день Страшного суда. Второй эпиграф, "Everything's gone green", - название песни (и диска) английской музыкальной группы New Order, популярной в 80-е гг. и предвосхитившей некоторые особенности поп-музыки 90-х гг. Приведу приблизительный перевод этой песни:

Everything's gone green2

Пусть хоть кто-нибудь мне поможет,

Пусть подскажет, что делать теперь:

Мое будущее предо мною, как открытая

в завтра дверь.

А знаешь, я бы ударил тебя, если б смог

до тебя добраться:

Потому что, похоже, уже здесь бывал

и совсем не хотел возвращаться...

На место веры пришло смятенье,

Оно та патина, что застит мне взгляд,

И возникло из первого отчужденья,

Хотя я никого - никогда

не считал достойным презренья.

Значит, думаешь, именно этой ценой

мне придется за все расплатиться?

Укажите мне - кто-нибудь!

правильный путь, помогите с него не сбиться...

Похоже, эпиграфы Крахта задают системукоординат: враждебный человеку мир, надвигающаяся глобальная (апокалиптическая) катастрофа - некий кризис индивидуального сознания, связанный с инфантильностью, то есть нежеланием или неумением принимать самостоятельные решения и как-то действовать; напряжение между этими двумя полюсами действительно стягивает в единое целое все перипетии романа.

Элементы мозаики в крахтовском тексте выложены таким образом, что в зависимости от угла зрения ты видишь разные (и в то же время в определенных точках пересекающиеся) узоры, но понимаешь это не сразу, а лишь по мере внимательного прочтения книги, когда до тебя доходит, что здесь нет ни единого случайно упомянутого (то есть не "играющего" в общем контексте) имени, географического названия, лейбла товара, названия музыкальной группы и т. д.

Почему-то критики чаще всего с порога отметают мысль о возможном использовании в простых на первый взгляд произведениях Крахта или, например, в манифесте новой поп-литературы "Tristesse Royale" изощренных литературных приемов и аллюзий (одно из приятных исключений - рецензия Глеба Шульпякова на русский перевод "Faserland"'а, Ex Libris НГ, 13.09.2001). А между тем И. Бессинг, отказываясь давать истолкование книге "Tristesse Royale", составителем которой он был, говорит, что, захоти он дать такое объяснение, ему пришлось бы сделать следующее: "...разделить отдельные слои, чтобы вновь обнаружились отпечатанные на них и просвечивающие сквозь них фрагменты, которые затем при наложении друг на друга, будучи спрессованными, как раз и дадут общую картину... Поначалу кажется... что речь идет о чисто внешнем, то есть мы смотрим извне вовнутрь" (Joachim Bessing, Alles am Dandy ist mude, Literarische Welt, 25.11.2000).

Не берусь точно сказать, сколько слоев - или узоров, или историй - в новом романе Крахта, но на мой субъективный взгляд основных историй три.

История первая - назовем ее, условно, "поп-культурно-прозаической".

В первой части книги описывается путешествие двух молодых немцев по Ирану. По мнению критиков, здесь отчасти обыгрываются сюжетная канва и общий иронично-отстраненный тон книги англичанина Роберта Байрона "Путь в Оксиану" - дневника совершенного им в 1933 - 1934 гг. десятимесячного путешествия по Персии и Афганистану. Байрон был декадентом-космополитом, интересовался результатами вестернизации Персии; кстати, его попутчика, как и одного из героев крахтовского романа, звали Кристофером. Перу Байрона принадлежит и еще одна книга, "Сначала Россия, затем Тибет", где он выражает симпатию к отвергнувшим цивилизацию тибетцам и где, в частности, имеется эпизод обеда на вилле губернатора в Дарджелинге...

Что касается героев крахтовского романа, то многое сближает их с самим автором: Кристофер очень богат, образован, увлекается современной музыкой, ценит изящество стиля; он архитектор, а его друг - дизайнер (на личном сайте Крахта, между прочим, имеется коллекция фотографий образцов новейшего дизайна).

В американизированном Иране кануна революции они ведут жизнь, к которой привыкли в Европе: слушают любимые диски, тщательно соблюдают "стиль" в одежде и образе жизни или, наоборот, устраивают маленькие эпатажи, адресованные "старушке буржуазии", балуются наркотиками...

Иран как таковой остается для них запечатанной книгой. Простоватый рассказчик не может одолеть даже первые сутры Корана в английском переводе перешедшего в ислам английского ориенталиста Мухаммада Мармадьюка Пиктхолла. Друзья не обращают внимание на злобное шипение горничных в отеле: "Смерть Америке!" Кристофера злит, что его попутчик запросто беседует с шофером Хасаном, но и сама эта беседа - образец бессмысленного общения не понимающих друг друга людей.

Вилла богатого иранца, куда их приглашают, - воплощение Европы, "Старого Света", причудливое соединение барокко и авангарда, своеобразный "парадиз", среди завсегдатаев которого они встречают, например, некоего Александра в майке цвета нацистского флага с черной свастикой (персонажа романа "Faserland"?) и даму, которая дает своей пятилетней дочке попробовать кокаин.

На вечеринке они знакомятся со странным румыном, дадаистом-алхимиком(?), а может быть, магом, с греческой фамилией Маврокордато, который предрекает рассказчику страшную судьбу. Попытавшись наудачу выяснить, существовали ли реальные персонажи с такой фамилией, ты узнаешь, что представители трех поколений династии Маврокордато в эпоху Просвещения служили турецким султанам, были переводчиками и советниками, учеными-энциклопедистами, получили титул князей Валахии; последний из них, Николай Маврокордато (1670 - 1730), собрал в Бухаресте роскошную библиотеку и был знаком с Вольтером. Все это хорошо согласуется с тем, что говорится в романе Крахта о таинственном румыне, и позволяет видеть в последнем посредника (или лжепосредника?) между западной и восточной культурами.

Дальше Кристофер внезапно умирает, рассказчик оказывается в одиночестве и без средств к существованию в чужом ему, охваченном революцией городе, по совету Маврокордато совершает паломничество к тибетской священной горе Кайлаш и в итоге оказывается в китайском исправительно-трудовом лагере... Мотивы его путешествия на Тибет - отчаяние, сознание невозможности продолжать прежнюю жизнь, желание "исправить себя", отказавшись от западного индивидуализма. Но, столкнувшись с непредсказуемой стихией восточных цивилизаций, он теряет все (все признаки западной цивилизованности и собственной личности), ничего не обретя взамен. Вот как резюмирует эту ситуацию сам Кристиан Крахт (в цитировавшемся выше интервью): ""Faserland", в сущности, очень похожий по своему построению роман - рассказанная с юмором история изничтожения или, скорее, череды эрзац-действий. Но если в том романе герой еще был дееспособным, просто немного глупым и невротичным, то в "1979" не остается ничего, кроме полной недееспособности, оцепенения, психоза, застоя и тупости. Добровольно подчиниться фашистской системе, такой, как жизнь в китайском лагере, и впервые в жизни именно там обрести что-то вроде родины - это больше чем деградация".

Резюмировать эту историю можно было бы словами, которыми заканчивается пьеса "Tristesse Royale": "Мы все взвалили на себя вину, которую никогда нельзя будет исправить. Мы не спускаемся в ад, мы уже давно там живем" (цит. по: рец. Ральфа Герстенберга на пьесу "Tristesse Royale", DeutschlandRadio Berlin, Manuscript vom 26.01.2000). Разве не говорит Хасан в романе "1979": "Мы все согрешили, потому что предоставили Америке делать, что она хочет. Нам всем придется пройти через покаяние. Мы все должны будем принести жертву, каждый из нас"? И разве не о жизни в земном аду, повседневно устрояемом самими людьми, идет речь в романе "Faserland"? Эта идея выражается в том, первом, крахтовском романе посредством уподобления его композиционной структуры первой и второй частям "Божественной комедии" Данте.

История вторая - так сказать, "утопически-идеологическая".

Отправляя рассказчика на Тибет, Маврокордато дает ему толстую пачку долларов, которую достает из книги Карла Мангейма. Немецкий социолог Карл Мангейм (1893 - 1947) известен прежде всего как автор большой работы "Идеология и утопия" (1929). Собственно, если вдуматься, роман Крахта как раз и представляет собой рассказ о возможных последствиях столкновения утопии и идеологии - утопии, побудившей рассказчика совершить паломничество к горе Кайлаш, и идеологии тоталитарного (китайского) государства.

Все эпизоды общения героя романа с Маврокордато, общения, ставшего главной причиной злосчастного путешествия, на первый взгляд кажутся фантастичными или по крайней мере наполненными случайными, "как попало подобранными" подробностями. При первой встрече Маврокордато рассказывает о крепости Аламут, оплоте средневековой исмаилитской секты ассасинов, и о своем дедушке, повторившем дадаистский эксперимент Габриэле Д'Аннунцио по созданию микрореспублики с населением, сплошь состоящим из представителей творческой богемы и всякого рода маргиналов; при второй встрече, уже после смерти Кристофера, ругает Америку и призывает анонимного героя романа обойти вокруг "мандалы мира", то есть горы Кайлаш, или Меру, чтобы искупить собственные грехи и грехи погрязшего в потребительском прозябании и разврате человечества.

Как ни странно, имеется некий специфический контекст, в котором все эти разнородные элементы объединены. Это большой сайт в Интернете под названием "Alamut", поддерживаемый голландским скульптором и дизайнером Паулем Перри. По моей гипотезе, Крахт должен быть хорошо знаком либо с самим этим сайтом, либо с его основной теоретической частью, работой автора, пишущего под псевдонимом Хаким Бей (уроженца Канады, мусульманина Питера Ламбурна Уилсона), "Временная Автономная Зона", которая в свое время публиковалась в "Спексе" (7/1992). В этой работе, манифесте "онтологического анархизма" и "поэтического терроризма", восходящих к идеям Делёза и Гваттари (в частности, к концепции "номадизма" - Хаким Бей говорит о "психическом номадизме"), а также студенческого движения 1968 г., прослеживается история анархизма, который, по мнению Хакима Бея, начался именно с ассасинов (и пиратов), тогда как дадаистская республика, созданная Д'Аннунцио в Фиуме, была "последней пиратской утопией и, быть может, первой современной TAZ [Временной Автономной Зоной]". (Типичные примеры современных TAZ "Парижские волнения 1968 г.", "американские контркультурные коммуны") Цель создания свободных автономных зон - подрыв господствующей политической и интеллектуальной системы, "информационная война", удовлетворение "свободной религиозной потребности во вторжении чудесного в обыденное". Согласно материалам об ассасинах, содержащимся на этом сайте (меня в данном случае интересует даже не столько подлинная история секты, сколько отношение к ней сторонников теории TAZ), создателю секты Хасану-и-Саббаху принадлежало следующее высказывание: "Ничто не подлинно, все дозволено". Руководители секты - сообщество ученых и интеллектуалов; "для них внешность всего - это внутреннее... Но двери в сад [имитирующий рай] камуфлируются терроризмом, зеркалами, слухами об убийствах, обманками, легендами" (вспомним рассуждения о "внешнем" и "внутреннем" в романе Крахта, алхимические манипуляции Маврокордато, фокус с отражающимся в себе самом телевизоре, помощь румына иранской революции); у ассасинов - черное знамя (а Маврокордато угощает героя романа черной пищей, сам носит черную или "ежевичного цвета" одежду); их религиозная система "представляет собой удивительный синтез монотеизма, греческой философии, элементов персидской религии и индуистского мистицизма" (это тоже согласуется с рассуждениями Маврокордато о некоем персонаже, Александре Великом, рождающемся на протяжении веков в разных обличьях, и о прародине ариев Агартиде, с описанием ледяной свастики на склоне горы Кайлаш, ибо свастика в оккультизме иногда выступает как символ единой мировой религии). В общем, я хочу сказать, что Маврокордато предстает в романе как некий преемник создателя секты ассасинов, а герой романа - как повинующийся ему, обманутый им, лишенный собственной личности рядовой "страж" - "пустая чаша".

Но экзотические поклонники ассасинов - просто одна из многочисленных разновидностей современной лево-анархистской культуры. Мне кажется, что Крахта вообще серьезно интересует связь между современным обществом лишенных индивидуальности "потребителей" и возникновением подобных течений. Косвенное подтверждение тому - тот факт, что в интервью для московских "Известий" Крахт назвал в качестве самого значимого кинематографического события последних лет американский фильм режиссера Дэвида Финчера "Бойцовский клуб" (1999), посвященный именно этой теме. В "1979", кстати, упоминаются и последовательные террористы - участвующие в тегеранской демонстрации сторонники "банды Баадера-Майнхоф".

Немецкими критиками было подмечено (см., например, в немецком Интернете сайт, посвященный книге: Florian Illies, Generation Golf, и статью: Ralph Hauselle, Alles so schon bunt hier. Uber Pop, Hotels und Zeichensysteme), что поколение Крахта, "поколение Гольф" (молодые люди, которым было по десять - двенадцать лет к моменту начала войны в Персидском заливе), - это люди, разочаровавшиеся в левацких идеях своих отцов-"шестидесятников". Сам Крахт некоторое время сотрудничал в журнале "Tempo" (до его закрытия), который подчеркивал свою дистанцированность от "поколения 1968 года". Что касается друга Крахта Бессинга, то, когда в одном интервью его спросили, каковы его политические взгляды, он ответил: "Вокруг меня [в ранней юности. - Т. Б.] давление, принуждавшее постоянно принимать сторону левых, было столь сильным, что я воспринимал его как террор. Бессмысленный террор. К счастью, все это внезапно прекратилось" (Interview mit Joachim Bessing von Nikolaus Till Stemmer, 30.11.2000, Internet).

Во второй части романа речь идет о том, как утопия, которой отчасти руководствуется рассказчик (в приложении к нему это есть утопия персонального религиозного самосовершенствования, используемая в своих целях анархистами), терпит крах и ставит его на грань физической гибели и личностного распада при столкновении с современной развитой идеологией тоталитарного государства. Реалии китайской истории и жизни в лагерях Крахт, опять-таки, описывает с превосходным знанием конкретики3. Дело происходит в пост-маоцзэдуновском Китае. В 1979 г. Дэн Сяопин выдвинул развернутую программу модернизации страны при сохранении коммунистической идеологии, руководящей роли КПК и диктатуры пролетариата. По Крахту, такого рода модернизация ничего не меняет в кошмарной действительности тоталитарного общества.

Изощренно лицемерная "система перевоспитания" направлена на то, чтобы даже лучшие качества жертв такого общества - их трудолюбие, терпение, готовность к самопожертвованию - шли на пользу живущей за счет этих жертв государственной элите. Такой подход действует и на рассказчика, который привыкает к любым ужасам и для которого чтение цитатника Мао становится каждодневной потребностью, и на его друга Лю, в свободное время выпиливающего из дерева фигурку великого председателя. Упоминаемый в романе Лэй Фэн, китайская ипостась советских героев-комсомольцев и немецкого Хорста Весселя, - реально существующий и по сию пору пропагандистский образ. Живучесть этого образа в современном Китае, где он выполняет "модернизированную" функцию покровителя мелких частных предпринимателей (в Интернете за последние два года появились два сайта, посвященных Лэй Фэну и поддерживаемых китайскими мемориальными музеями этого народного героя), свидетельствует о сохранности на данный момент времени описанной Крахтом идеологической системы.

Мотив тоталитаристской угрозы просматривается и в сцене тегеранской демонстрации, где отдельные группы студентов несут транспаранты с именами Мао Цзэдуна и Пол Пота, и в эпизоде посещения героем немецкого посольства, когда вице-консул говорит, что стыдится каждого дня прожитой им жизни потому, что его отец расстреливал евреев. В этой связи вспоминается рассуждение другого молодого автора, француза Мориса Дантека, из его романа "Корни зла" (1995): непомерное стремление к (само)совершенствованию - один из путей, ведущих к тоталитарному обществу.

Вернемся еще раз к вопросу о политических (или культурологических) взглядах участников "поп-культурного квинтета". В уже упоминавшемся интервью Иоахима Бессинга последний дает очень любопытные разъяснения по поводу смысла книги "Tristesse Royale": "Максимальный вклад, который я могу внести в политику, - сама эта книга; но сие не обязательно означает, что я в состоянии объяснить, какие именно высказанные в ней вещи считаю имеющими отношение к политике... Эта книга должна была стать своего рода зеркалом, отражением поверхности... Я хотел бы, чтобы меня как писателя принимали всерьез". Когда же его спросили, какие произведения современной литературы для него наиболее интересны, он сказал, что "Гламорама" Брета Истона Эллиса, "Элементарные частицы" Мишеля Уэльбека и "Tristesse Royale" в его представлении образуют единый дискурсивный текст: "Все три показывают, как то, что еще может приносить человеку счастье - секс, любовь, природа и т. д., - становится объектом спекуляции, превращаясь в образы-картинки (Bilder). Эти картинки - гламурные и недостижимые (наподобие образа Изабеллы Росселлини в "Faserland"'e или постера с изображением Германии в "1979"? Т. Б.); они держат его [человека] в плену, как выращиваемую в клетке шиншиллу. Те миры, которые даны нам для самореализации, в действительности оказываются не чем иным, как кастрированными мирами, внутри которых человек полностью себя гробит". В романе "1979", похоже, идеология и утопия изображаются как равно опасные для человека феномены (или как две стороны одного феномена "коллективизации индивидуализма")...

История третья - "святотатственно-антропоцентрическая".

Анонимный герой Крахта обладает многими привлекательными качествами собственно, если присмотреться, он почти идеально соответствует требованиям, изложенным в Нагорной проповеди Христа, а попав на Тибет и потом в Китай, научается соответствовать им совершенно (по Марку, главы 5-6: "Блаженны нищие духом... Блаженны кроткие... Блаженны миротворцы... А я говорю вам: не противься злому, но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую... Также, когда поститесь, не будьте унылы, как лицемеры... Не собирайте себе сокровищ на земле... Итак, не заботьтесь и не говорите: "что нам есть?", или "что пить?", или "во что одеться?"... Не судите, да не судимы будете... Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло"). (Рассказчик, по профессии дизайнер, в буквальном смысле есть "человек-око"; самые частые слова в его повествовании - "я увидел"; о его совершенном перерождении свидетельствует, если присмотреться, и то, что он употребляет в прошедшем времени даже те глаголы, которые должен был бы, если бы оставался прежним, употреблять в настоящем: "Красный я особенно любил. Я, собственно, любил все цвета...") Между прочим, именно эти прекрасные качества (включая и самое характерное для него - то, что он никого не презирает, способен, в отличие от Кристофера, общаться и с шофером, и с оборванным монахом, и с заключенными) помогают ему внутренне принять систему, с которой он столкнулся в Китае.

Но аналогии с Евангелиями этим не исчерпываются. Рассказчик - достойный сочувствия простак, возомнивший себя новым Христом или просто повторяющий в гротескно искаженном виде - земной путь Христа накануне приближающегося конца старой цивилизации. На это как будто намекает целый ряд не очень заметных при беглом чтении деталей романа, да и сам повествовательный стиль книги.

Прежде всего, герой попадает в Иран (побывав прежде в Египте, в Синайской пустыне) благодаря деньгам своего бывшего любовника Кристофера (чье имя означает "Несущий Христа"). В лице Маврокордато, возможно, он встречается с ипостасью сатаны, Мефистофелем (о чем говорят необычайно волосатые ноги румына, его черная или ежевичного цвета одежда, странная тень в виде темного насекомого, возникающая у него за спиной, звучащая в его присутствии песня "Цирк смерти уже приближается...", криво висящие в его доме акварели Блаллы Халлмана, художника, чье творчество проникнуто мотивами смерти, его увлечение алхимией и пр.). Маврокордато советует герою совершить паломничество на Тибет, чтобы искупить его - героя - собственные грехи и грехи человечества, и рассказчик бездумно, безвольно ему подчиняется - что и становится поворотным пунктом в его судьбе. В трех эпизодах романа при желании можно усмотреть параллели с евангельскими рассказами об искушении Христа, только герой все три раза этим искушениям поддается: он разделяет с Маврокордато его трапезу, состоящую из странной темной пищи; он поднимается с Маврокордато на крышу высокого здания и на обратном пути чуть не срывается вниз; когда он достигает вершины плато, по дороге к горе Кайлаш, перед ним развертывается "панорама во всю ширь горизонта" (все царства земли?); эта панорама напоминает Мордор (страну зла в толкиеновском эпосе).

Рассказчик купается в горном озере, как бы совершая крещение ("Я еще никогда не чувствовал себя таким чистым"), однако это озеро лишено всякой жизни. Дующий над озером ветер и ледяная свастика на склоне горы - символы Святого Духа (почему это так - объясняется, например, в книге Романа Багдасарова "Свастика: священный символ", М., 2001). После купания странствующий монах называет рассказчика "бодисатвой", то есть, в переводе на местную систему представлений, "спасителем". После первого обхода горы рассказчик встречает двенадцать паломников (двенадцать апостолов?), которые тоже видят в нем "бодисатву", и повторяет обход горы уже вместе с ними. Кстати, при встрече с героем, едва успев его как следует рассмотреть, паломники "запели евангельским хором". Обойдя еще раз вокруг горы, паломники и рассказчик устраивают совместную трапезу. Когда их окружают китайские солдаты, двое паломников пытаются защитить, заслонить собой рассказчика, как пытался защитить Христа Петр. В пересыльном лагере допрашивающая рассказчика женщина кричит на него, плюет ему в лицо и бьет по щекам. В трудовом лагере рассказчик выполняет бессмысленную работу, перекапывая лопатой лишенную влаги землю. Это напоминает слова из проповеди Иоанна Крестителя о грядущем Христе: "Лопата Его в руке Его, и Он очистит гумно Свое и соберет пшеницу Свою в житницу..." (Мф.: 3:12). Во всех перечисленных эпизодах внешняя канва как-то связана с евангельскими текстами, но содержание - благодать отсутствует. Последние страницы романа совсем уж жутко перекликаются с евангельскими рассказами о том, как Христос накормил несколько тысяч человек пятью хлебами и двумя рыбами. Рассказчик, его друг Лю и еще один заключенный добывают опарышей, размалывают их в ступке вместе с шестью малосъедобными клецками и таким образом обеспечивают необходимым для выживания протеином всех заключенных своего барака. Кончается эта история тем, что уголовники, затеяв драку из-за питательной кашицы, зверски убивают кроткого Лю. Самого рассказчика, скорее всего, ждет смерть от лучевой болезни или от голода.

Между прочим, в стихотворении Хафиза Ширази, который рассказчик цитирует в самом начале романа, не только содержатся туманные намеки на трагические перипетии, его - рассказчика - ожидающие, но и высказывается определенное отношение к религии:

Чашу полную, о кравчий, ты вручи мне, как бывало.

Мне любовь казалось легкой, да беда все прибывала.

Скоро ль мускусным дыханьем о кудрях мне скажет ветер?

Ведь от мускусных сплетений кровь мне сердце заливала.

Я дремал в приюте милой, тихо звякнул колокольчик:

"В путь увязывай поклажу!" Я внимал: судьба взывала.

На молитвенный свой коврик лей вино, как то позволил

Старый маг, обретший опыт переправы и привала.

Ночь безлунна, гулки волны. Ужас нас постичь не сможет,

Без поклаж идущих брегом над игрой седого вала.

Пламя страстных помышлений завлекло меня в бесславье:

Где ж на говор злоречивый ниспадают покрывала?

Вот Хафиза откровенье: если страсти ты предашься,

Все отринь - иного мира хоть бы не существовало.

Критик Эльке Хайденрайх, которую я уже цитировала, отчасти, видимо, права, когда утверждает, что ""1979" есть роман о декадансе - о декадансе западного потребительского общества и восточных (почему только восточных? Т. Б.) учений о спасении, декадансе лагерей и декадансе вечеринок с наркотиками". Но мне кажется, что основная тема романа - поиски идентичности, чего-то такого, чем можно было бы заполнить свою внутреннюю пустоту. Одна из самых ярких метафор в "1979" - сравнение человека с улиткой, вслепую ползающей вокруг пустого центра; и в "Tristesse Royale" имеются похожие слова: "Каков "Адлон", в точности таков и весь мир. Снаружи отлично вычищен, с золотой каймой... а за этим фасадом - пустотелый" (цит. по: Ralph Hauselle, Alles so schon bunt hier...). В этом контексте второй эпиграф к роману можно понять как своего рода гефсиманскую молитву "брошенного" в мир (в хайдеггеровском смысле) обычного современного человека. Несколько раз, в самые критические для героя моменты, в книге всплывает мотив "дурной зелени", отсылающий к эпиграфу (где слово "зеленый" намекает на головокружение или тошноту): в зеленый цвет выкрашены стены страшной больницы, где умирает Кристофер; и стены кафе, подземный ход из которого ведет в дом Маврокордато; после ареста на героя надевают тюремную одежду "цвета речной тины"; в лагере его заставляют "добровольно" сдавать кровь в медицинском кабинете со светло-зелеными стенами. И несколько раз, подобно рефрену, звучат почти одинаковые фразы:

1) "Что такое жизнь? И как ее улучшить?" (спрашивает себя рассказчик после смерти Кристофера);

2) "Мы исправимся", - сказал он (немецкий вице-консул в Тегеране. Т. Б.). - "Да". - "Мы исправим себя";

3) замечание, что Лю "хотел улучшить самого себя и порядки в лагере";

4) наконец, ужасные заключительные слова романа: "Я исправил себя. Я никогда не ел человеческого мяса".

Мне кажется, совсем не случайно Ральф Герстенберг, рецензируя пьесу "Tristesse Royale" (DeutschlandRadio Berlin, Manuscript vom 26. l .2000, Internet), отмечает наличие в ней "экзистенциалистского пафоса" (выраженного, как он считает, в духе Эрнста Юнгера). Экзистенциалистеким мотивом, остающимся без ответа вопросом об осмысленности или бессмысленности человеческой жизни, проникнуты и "Faserland", и "1979" - именно присутствие этого мотива делает оба романа такими печальными. (Странно, но никто из критиков не заметил, что в "Faserland"'e речь идет о самых настоящих трагедиях: Нигель становится наркоманом и теряет связь с действительностью, Ролло умирает; и они, и рассказчик страдают от безнадежного одиночества, отсутствия любви прежде всего потому, что не нужны своим родителям, которые при этом - как, например, отец Ролло, миллионер-хиппи, - могут заниматься самосовершенствованием и нелепой благотворительностью.)

Несмотря на эпатирующую грубость романа "Faserland", на ужасы и гротескную комичность книги " 1979", я не могу отделаться от впечатления, что Крахт относится к своим героям с состраданием и печальной нежностью, чувствами, которые находят наиболее явное выражение в ритмическом рисунке текстов и в отсылках на музыку, здесь - на песню "Моя молитва останется с тобой...".

Музыка для участников "поп-культурного квинтета" есть утешение и надежда; способность вчувствоваться в хорошую музыку (а в "Faserland"'е и "1979" рассказывается и о музыке "дьявольской", той, что "подпитывает" анархистов, но она, заметьте, никогда не нравится героям, от лица которых ведется повествование) - последний шанс опомниться, повзрослеть: ""Этот страх, что все останется так, как есть, как оно благополучно существует, и есть рок". - "Тогда получается, что рок, собственно, - это детская музыка, детский стиль, вечное детство". - "Нет, в точности наоборот. Открытие для себя рока - это тот момент, когда человек впервые становится стариком"... "Это сатанинское зеркало - первый момент, когда рокер-грудничок видит себя в его [рока. - Т. Б.] зеркале"... - "Он тогда не может не улыбнуться и вдруг замечает: рок тоже улыбается"". Это - отнюдь не циничное - рассуждение о музыке содержится в книге "Tristesse Royale" (цит. по: рец. Ральфа Герстенберга, DeutschlandRadio Berlin, 26.01.2000).

Мне кажется, критик Виланд Фройнд уловил нечто важное, редко замечаемое другими, когда, рассуждая о близящемся конце современной немецкой поп-литературы (Machen Sie bloB keine Witze uber die siebziger Jahre, 15.06.2001, Feuilleton, Internet), написал, что свойственный ее представителям стиль жизни - cool - был "улыбчивой формой страдания". И меня порадовало, что сходное ощущение выразил в своей рецензии на русский перевод первой книги Крахта московский критик Лев Данилкин: "На самом деле, если кто и понимает что-то в любви и нежности, - так только эти циники. Как и "Элементарные частицы" [роман Мишеля Уэльбека], и "Сами по себе" [роман Сергея Болмата], "Faserland" - роман про любовь: к Германии, к недоступной Изабелле Росселлини, к своим друзьям детства" (журнал "Афиша", 3 - 16 сентября 2001).

----------------------------------------------------------------------

1 Словосочетание tristesse royale, "королевская грусть", возможно, происходит из стихотворения "Признание" позднего французского романтика Огюста Вилье де Лиль-Адана (1840 - 1889).

2 Все подернулось мутью зеленой (англ.), букв.: все позеленело (как лицо человека, которому плохо).

3 Я очень благодарна доктору исторических наук Олегу Ефимовичу Непомнину за то, что он прочел рукопись книги и помог мне перевести или транскрибировать некоторые китайские слова. - Т. Баскакова.