Рассказы [Орли Кастель-Блюм] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Даниель и Даниела

Есть у меня две кузины. Одна со стороны отца, она живет в Израиле, и зовут ее Даниела, а другая, со стороны мамы, живет в двадцати минутах езды автомобилем ROR на север от Парижа, и зовут ее Даниель. Обе немного старше меня. Даниела — дочь брата моего отца — старше меня на пять лет, а Даниель — дочка маминой сестры — года на три-четыре.

Даниела — блондинка. Даниель — шатенка. Даниела целых четыре года изучала историю и латинский язык в Тель-Авивском университете, ее латинский был просто супер! Так она частенько сиживала на третьем этаже своего дома на улице Иуды Макавея и усердно штудировала какого-то там Катамантелойдеса.

Даниель учила английский в университете в Париже. Я помню, как однажды ехала с ней в метро, и она показала мне какое-то место с массой деревьев и сказала: «Здесь я учусь», и мы там еще потусовались, и говорили «Здрасьте!» каким-то студентам, и она всем сообщала: «Познакомьтесь, это моя кузина из Израиля».

Я многим обязана Даниель. У нее было невиданное терпение и такая радость жизни, какую встретишь не каждый день. Мы бродили по самым разным местам — леса, музеи, кафе. Она старалась, чтобы мне не было скучно, да и ей самой это было в кайф. Бывало, мы вставали утром, и она спрашивала меня:: «Ну, что делаем сегодня?»

Сейчас Даниель замужем, у нее двое детей, у нее воистину каторжная работа, и она не слишком-то рвется видеться со мной. «У меня нет времени, ты же знаешь, как это», — говорит она мне, когда я гощу у нее.

Даниела, кузина с другой стороны, живет в Рамат-Авиве Гимель, и пользуется услугами, поступающими со всех сторон. У нее есть домработница, и няня, и мама тоже ей помогает, и, тем не менее, примириться с действительностью она не может.

В одном из телефонных разговоров с Даниелой, моей кузиной со стороны отца, я сказала ей: «Даниела, тебе уже сорок, ты обязана принимать реальность». Она ответила мне: «Я не могу. Ты что, не понимаешь, что я не могу, не в состоянии».

Ну, я тоже не бог весть, какая умелица принимать вещи такими, как они есть, однако же, я вздохнула, и разговор закончился через минуту-другую после обмена парочкой банальностей.

У Даниель, хоть я и не видела ее больше десяти лет, с действительностью было все в порядке. В полном порядке. Она открыла дверь дома своего и сказала ей: «Проходи!» Она усадила ее в салоне, сказала ей: «Видишь, это все твое», — и отправилась готовить кофе на двоих. Она не знала, сколько сахару кладет действительность в кофе, и положила ей две ложечки, ибо это показалось ей разумным.

В апреле 95-го я скоропостижно посетила Францию. Я проезжала в машине рядом с домом Даниель, и мне сказали: «Ты видишь? Ты видишь велосипед на балконе? Здесь живет Даниель, это велосипед ее сына». Это была коричневая башня, облупленная, 15-этажная, в неизбывно эмигрантском районе. На третьем этаже помещался велосипед ее сына. Я не видела ни ее, ни сына, зато повидала велосипед. Я знаю только, что ее муж зациклился на своей мамочке, и что она втянута в сумасшедший забег, цель которого дожить до зарплаты, успеть отвести детей в садик, успеть забрать их, и при этом еще успеть понравиться действительности.

Даниель и Даниела, Даниела и Даниель. Обеих я люблю, и обеим я не в силах помочь. Будучи пребывая их кузиной, мне не удалось воплотить свою кузинность даже наполовину. Может быть, я все эти годы лишь брала у них нечто, но так и не вернула. Даниела, я присвоила твой салат, Даниель, не думаешь ли ты, что, как бы то ни было, у нас есть, что вспомнить?

Однажды мы с Даниелой отправились заглянуть в окошко на первом этаже, к одному мужику, который начал приударять за ней, а Даниела подозревала, что он женат. Мы дошли пешком до его дома в Рамат Гане. Был летний день, пятница, и мы уставились в окно. Вдруг мы увидели его жену, и Даниела сказала: «Я знала, о ком он думает, когда работает». Мы возвращались пешком через пешеходный мост, которого теперь уже нет. Мы шли на расстоянии десяти метров друг от дружки. Я была уставшей и худой, как палка от швабры, и никто не смотрел на меня, и правильно делал, а она была полна этим своим «Я знала». «Даже фамилия на почтовом ящике была придуманной», — кричала ты мне на мосту. — «Это не та фамилия, которую он сказал мне. Я знала, знала!»

Даниель, я знаю, что ты работаешь как каторжник. Мне передавали, что перед выборами вашего президента, когда все колебались справа налево, и наоборот, ты говорила, что у тебя хватает собственных бед. Ты работаешь без передышки, правда? Ты сказала это мне еще тогда, по телефону, девятого мая. Я слышала, что твой дом сияет чистотой, и что ты сама делаешь всю домашнюю работу.

Все в семье думают, что ты заслуживаешь сидеть, подняв ноги кверху, значительно чаще, чем ты позволяешь себе, но, похоже, не очень-то у тебя есть там из чего выбирать. И неизвестно толком, как тебе можно помочь. И все из-за этих дурацких денег. Да еще эти французы, за которыми ты гонишься. Где то, что ты хотела, и где — ты? Хотела спокойно курить в кафе, разговаривать и смеяться, без обязательств перед всеми и вся… и в подходящий момент сказать: «Идем?»

Писательница как элитная проститутка

Одна женщина, ну, абсолютно, абсолютно нормальная, женщина в здравом уме — и этим все сказано, публиковала иногда книги, которые расходились тиражом в десятки тысяч, и приносили ей хорошие деньги, что позволяло ей писать еще книги, которые приносили ей хорошие деньги, что позволяло ей… и так далее. Как с экономической, так и с творческой стороны, госпожа писательница входила в круг тех, чьи доходы пребывают в хроническом «плюсе», и это можно было разглядеть на ее лице. Где бы ее ни встречали, у нее была неизменно точеная фигура, стройная походка, она отлично смотрелась в бикини, и смело можно утверждать, что она преуспевала за счет своих книг, продававшихся тиражом в десятки тысяч, что позволяло ей покупать автомобили, — у нее было пять машин, — ну, вот так, за милую душу. Автомобили эти катились себе гладехонько по шоссе, подобно деньгам, также гладко вливавшимся на ее счет в банке. Или подобно тому, как никто и бровью не поводил, когда она подписывала чек. Никто и никогда не просил ее предъявить документы. Все знали, что ее хватит на всё.

Однако, как это часто бывает в кино, не удалось такой царской везухе продлиться до конца ее счастья — здоровья — успехоличной жизни. В одной из поездок в горы, поохотиться на рассказы, случилась авария — у красной машины отказали тормоза, и писательница получила тяжелые ранения, очень тяжелые, почти смертельные. Благодаря своему имени, своим книгам и всему тому, что с этим связано, она, словно раненые из Ливана, была доставлена в больницу в Хайфу вертолетом. Но чем это помогло ей?! Ее прилично раздробило. Лучшие врачи трудились над ней в течение десяти дней, очаровательные родственники ухаживали за ней, непрерывно сменяясь, заботились, чтобы ей перестилали постель, когда это нужно, поставили против нее телевизор, даже пытались думать вместо нее. Однако несчастная писательница действительно была тяжело ранена, она вообще была без сознания. Когда люди приходили просить у нее автограф, они пускали слезу прямо не отходя от кассы, и один врач, доктор Ахайрон, решил отправить ее в Хьюстон, штат Техас, на серию операций, которые спасут ее жизнь, он договорился по телефону с тамошним врачом, чтобы из аэропорта ее доставили вертолетом — прямехонько на операционный стол.

Во время рейса Боинга 747 атмосфера на борту была очень сложной. Бедная писательница даже не чувствовала, как страдают люди. Но они страдали внутри, они почти не разговаривали, только пили кофе и надеялись на лучшее, изо всех сил. Самолет совершил посадку в Хьюстоне, штат Техас, в семь сорок четыре по американскому времени. В аэропорту ждала ее, разумеется, медицинская бригада, вертолет взлетел буквально через пять минут, и она была доставлена прямо в операционную. В течение сложнейшей операции, длившейся 72 часа, хирургам, лучшим из лучших, удалось спасти жизнь писательницы. И когда они вышли к ожидавшей семье, сказали, что, наверное, наверное, несмотря на то, что это всегда может случиться, — наверное, нет. Слезы заструились из глаз любящей семьи, они уж и не чаяли, что получат обратно свою драгоценную.

По прошествии нескольких часов пришла негритянская медсестра и сказала им, что можно зайти. Они зашли, гуськом, и писательница лежала там со всеми своими аппаратами, глаза ее были открыты, они были живые и бодрые, но она не сказала ни слова. Вошел врач и сообщил, что они ввели катетер через голосовые связки, а оттуда, через пищевод, к сухожилиям ее тонких пальцев, и до, прошу извинить меня, влагалища, чтобы она смогла вести максимально нормальный образ жизни, хотя, возможно, ее способность зажигаться страстью навсегда испорчена необратимыми повреждениями чувствительных мест. Семья, которая сроду не слыхивала о таком способе реставрации людей, изумленно уставилась на врача, и кто-то спросил: «Вы что, в самом деле, сделали это?»

Врач объяснил им, что ничего другого не оставалось, и позвал одного из родственников пройти в ординаторскую, чтоб получить там более точные разъяснения по поводу этой выдающейся операции. Он объяснил, что если вдувать ей воздух в горло, туда, где находятся голосовые связки, рука ее начинает работать, и вагина выделяет золотистую жидкость, которая отнюдь не пахнет розами. Близкий родственник спросил, зачем нужно дуть, и вообще, что это все значит, и врач сказал, что без этого вдувания, кровяные сосуды в области главной артерии закупорятся, и писательница умрет. Дутье запускает процессы, которые борются с закупориванием. Нужно только вставить ручку между пальцами, можно даже, если не хотим, обойтись без листа бумаги под рукой, — и рассказы будут написаны.

Потрясенный родственник вышел из ординаторской, направился к поджидавшим его и изготовившимся к действию членам семьи, и поведал им о тех абсурдных вещах, которые услышал. Он добавил, что не нужно даже подкладывать снизу лист бумаги — рассказы будут писаться в воздухе. Близкие родственники сначала сказали, что какая разница, главное заполучить обратно их дражайшую, но довольно скоро большинство вернулось к своим делам на родине-матери, на восточных склонах горы Кармель. Только горсточка родственников осталась стоять рядом с телом писательницы, и никто из них не осмеливался дуть, в первые дни это делали замечательные врачи Хьюстона, штат Техас.

До конца месяца все вернулись на родину, кроме одного дядюшки, который когда-то любил ее. Он остался один в комнате и не знал: дуть иль не дуть? Он захотел узнать, работает ли этот механизм, приблизился к ней и позвал ее, она не прореагировала — из-за трубки, — и он подул ей в горло, туда, где голосовые связки. По прошествии семи — десяти секунд ее рука заработала в воздухе и вагина выделила золотистую жидкость. Дядюшка подложил ей под руку листы бумаги и снова дунул. К своему удивлению он увидел, что она пишет какие-то непонятные слова, и все время ее постель наполняется золотистой жидкостью. Он не знал, что уже и думать, и что с этим делать, и вышел позвонить кому-нибудь из родственников на далекой родине рассказать об этом писательско-медицинском чуде. А когда вернулся, неся пишущую машинку с ивритским шрифтом, которую он раздобыл у одного старослужащего израильского эмигранта, обнаружил, что писательница умерла, и все простынки перепачканы этим рассказом.

Госпожа Пол Лица

Теперь, когда я уже довольно долго прожила в этой славной вилле неподалеку от Панама Сити, все видится мне по-другому. Каким-то более мелким, более текучим, переменчивым, не больно важным, а иногда даже просто мизерным. Такое положение дел меня вполне устраивает, иногда лишь я еще теряюсь и шарахаюсь без всякой видимой причины, будто посреди пустыни вдруг кто-то коснулся моего плеча.

Я просила, чтобы меня послали в Панаму, хоть мне и говорили, что для меня это уж слишком захолустье. Действительно, модернизировать советское оружие на хлопчатобумажном комбинате — дело довольно скучное, но я видела эту страну, пусть совсем постороннюю для меня, и, тем не менее, почти такую же длинную и узкую как Израиль, только немного более изогнутую. И я однозначно ее выбрала.

После рекогносцировки на местности, которая длилась пару дней, абсолютно ясным стало, что никто на этом латинском краю света не узнаёт во мне полковника такую-то, лицо которой однажды смертельно побелело, когда она, будучи пребывая на военном предприятии, неосмотрительно флиртовала с неким претендентом в весьма опасной близости от запретных кнопок. И некоторые из них таки оказались нажаты, что привело к «катастрофе».

Никто, из обретавшихся в том мире, куда я нынче помещена, слыхом не слыхивал об этой катастрофе, а если до него что-либо и донеслось, то его заинтересованность в этом стремилась к нулю, что вполне меня устраивало.

Панамцам до меня нет никакого дела, и в этом большое утешение. Для них я никто, и я их очень ценю за это.

Иногда, в первые дни, мне то и дело просто хотелось завопить «Да здравствует Панама!» — до такой степени мне стали дороги ее граждане.

И, тем не менее, всякий раз, когда я по случаю табельных дат и небольших возлияний появлялась в Израильском посольстве, мне все еще приходилось сталкиваться со своим прошлым, то есть пятном в нем. И я снова и снова напоминала себе, откуда я пришла сюда, и всегда надеялась, что, несмотря на это окаянное пятно в моей биографии, найду хотя бы одну душу, которая добрым словом помянет сделанное мной для оборонки. До того. А ведь таки сделала! Другие подгребли мою славу.

Всякий раз я заново разочаровывалась и сердилась на себя, что притащилась на сходку, будь то Рош-а-Шана, или День Независимости. Эти чинные посиделки, на которых каждый недоумок может спросить меня, как делишки, и как я справляюсь с «этим», или вообще не заговаривать со мной на эту тему, будто я не чувствую, что его просто распирает, и еще минута — и вопросы прямой наводкой полетят в мое сознание.

Нынешняя моя должность на фабрике по производству ваты, в самом деле, несколько убогая и порой мне кажется, что всякий раз, когда я там оказываюсь, я практикуюсь в выживании. И что же я говорю себе? Я говорю, что приехала сюда именно затем, чтоб довольствоваться этой скучной заводской рутиной.

Люди ничтоже сумняшеся полагают, что тому, кто стал причиной катастрофы, недостаточно мук его совести, и они его добивают. В Комитете по расследованию причин происшедшего я была унижена так, как никогда в жизни. Мне задавали интимные вопросы, хотели восстановить событие… Вы меня понимаете? Израильская журналистика убила мою репутацию. Они поместили мою фотографию на первую страницу и написали: «Та, что не смогла удержаться!» Оба моих сына покинули страну. Один уехал в Мельбурн, другой в Сидней.

Но что все это в сравнении с семьями погибших. Эти выдвигали свои идеи везде, где только можно. Нашлись и такие, которые требовали для меня смертной казни. И не только кричали об этом на похоронах — на похоронах можно, но и по прошествии месяцев. Преследовали меня, где б я ни оказалась.

Лица осведомленные писали обо мне, что я опозорила военную промышленность и подставила под насмешки и издевательства ее цели. И меня навеки устранили из промышленности…

В кратеньком письме о моем смещении говорилось, что это не была ошибка вообще свойственная человеку по природе его, нет, это была ошибка женщины.

Но и после увольнения меня продолжали донимать влиятельные журналисты, разные феминистки, страстно желавшие выступить на мою защиту, семьи погибших, разумеется, и просто любопытные, которые так и мелькают в уличной толпе, и ласковое «сволочь» крутится у них на устах как пропеллер.

Я меняла номера телефона, меняла квартиры, притворялась, изменялась, скиталась — меня не оставляли в покое.

И тогда я пошла к одному своему знакомому, который был когда-то заместителем начальника Генштаба, и с которым мы были знакомы уже лет сто — с тех пор, как вместе служили срочную службу. Вместе мы немало покуролесили на его джипе в песках Аль Ариша. Чуть позже у нас с ним был роман. Вот так я и пришла к нему, посредине его жизни… Но какая же это была жизнь! Сколько было в ней внезапных поворотов! Кто-то о нем уже собирался написать книгу. Он сам говорил мне как-то, что прежде, чем разрешить публикацию, он должен видеть корректуру, там имеется немало тонких мест.

Я пришла и сказала ему: «Ты помнишь наш роман? Ты помнишь то чувство полета, которое было у нас, когда ты мчался по дюнам со скоростью, рекордной даже для твоего джипа? Ты помнишь, как все внутри переворачивалось? А как мы хохотали, когда застали начальника лагеря, примеряющим лифчик санитарки в больничке? И он, красный как рак, говорил нам: „А что, нельзя? Пурим на дворе!“ Пожалуйста, ради всего этого, пошли меня подальше!»

И он усмехнулся и сказал: «Еще дальше, чем Патриот, который ты послала в Кантри Клаб в Рамат-а-Шароне?»

Я сказала ему: «Очень смешно!», но ничто не дрогнуло у меня на лице. Я несколько раз тренировалась дома на случай, если меня начнут спрашивать, знаю ли я, сколько семей погубила.

Но потом серьезно сказал, что проверит, потому что действительно жаль, что человечество потеряет такой талант как я, несмотря на то, что положение мое имеет необратимый вид.

Был суд. Какой суд! Какой приговор! Разжаловали до рядового, отсидела три года, а потом, после года такой жизни, я снова обратилась к бывшему начальнику штаба, и он через неделю ответил мне, что выудил для меня три должности, и чтоб я выбирала. Я выбрала. Панаму.

Почему я все это пишу? Чтобы обелить себя? Я не настолько амбициозна, чтобы проводить остаток своих дней в занятиях дезинфекцией и отбеливанием, серьезных и разрушительных как никогда. Кроме того, ведь мое имя, которое до происшедшего в бассейне, опережало меня в определенных кругах, столь попрано. Оно уничтожено.

Того, кто убивает, даже по ошибке, двенадцать купающихся в бассейне Кантри клуба, называют палачом.

В одной из местных газет в Шароне писали: «В поселке имеется палач».

Я пишу сейчас потому, что мне кажется, что я забываю иврит. Но забываю ли я иврит? Разумеется, я забываю мой иврит. И что, если я забываю мой иврит? Зачем мне нужен еще мой иврит? Зачем мне, в сущности, нужен иврит?

На этих празднествах, на которые я ходила, на коктейлях, что устраивала израильская община в Панама Сити, в воздухе носилось ясное и однозначное упреждение, что если я все таки осмеливаюсь обнаруживать себя и являться на общественные мероприятия, то место мое где-то там, на задах. С соответствующей миной на лице, подобающей тому, кто опозорил себя на весь мир. Ну, а если у меня как раз хорошее настроение, просто так? Нет. Я должна бродить хмурая как среда на пятницу, горестная, злая, окутанная преступлением и наказанием. А эти взгляды! Что они себе думают, я не замечаю?

Однажды я от души расхохоталась из-за анекдота, который кто-то рассказывал. Вокруг воцарилось молчание, как будто я и смех — вещи несовместные. Кто-то сказал, что это действительно был очень смешной анекдот, если он рассмешил даже меня.

После этого посещения посольских апартаментов, я решила не отираться там больше, и прервала всякую связь с израильской общиной, и вообще со всей говорящей на иврите публикой в Панама Сити.

Прошлой зимой из-за какого-то вируса у меня отключилась половина лица. Врачам-терапевтам, после долгой возни, удалось все-таки включить ее снова, но я с трудом чувствовала там что-нибудь, и все время мне казалось, что у меня отсутствует левая сторона лица, или что она совершенно искалечена. Хотя, когда я касалась ее, все было нормально, и только во время разговора, можно было заметить, что есть какая-то проблема.

Я снова стала играть на фортепьяно. Это случилось так. Я поехала в город, купила красивый, белый рояль. Там порекомендовали мне хорошего учителя, у которого есть терпение, и я попала к одному, который обучал меня прелестным менуэтам. Дважды в неделю я брала у него уроки, и как в армии, упорно тренировалась в этюдах, которые он давал мне.

Однажды он не пришел на урок. И на следующий тоже. Я позвонила ему домой, и услышала сообщение, проговоренное женским голосом, о том, что Хулио Кортазарос не дает больше уроков фортепьяно, поскольку наложил на себя руки, разочаровавшись в любви. И я подумала — черт возьми этих латиносов, все принимать так близко к сердцу?

Я продолжала обучать саму себя фортепьяно. Не хотела иметь дело с новым учителем. К тому же, правду говоря, я была вся в трауре по случаю смерти моего учителя Хулио Кортазароса. Мою совесть грызла мысль, что я не догадалась, что у него большие неприятности, я только позволяла себе умиляться, как мальчик играет.

Однажды днем я взяла такси и поехала к нему домой. Хотела узнать, кто та женщина, которая разбила сердце моего учителя. Я ехала к нему домой, как будто она будет ждать меня там.

В квартире Кортазароса уже хозяйничали его родственники. В квартире появился беспорядок, и в то же время, чувствовалась новая жизнь, другая. Дверь открыла его сестра. Она была похожа на него и так же разговаривала. Она была его сестрой. Но в противоположность его терпению, она была очень нервозной.

Я сказала ей: «Здравствуйте, я хотела бы узнать, кто та девушка, из-за которой покончил с собой Хулио. Так печально, что его нет…»

И она ответила мне:

«Хулио Кортазарос совсем не кончал с собой. Он умер в припадке эпилепсии, когда он, да и все мы, покатывались от хохота. Я неделю готовилась к этому дню своего рождения, мне исполнялось тридцать. Упрашивала его прийти. В семье Хулио был массовиком-затейником и показывал нам свою ученицу из Израиля, у которой не работала одна сторона лица, как она насилует пианино, все ее ужимки и гримасы», — сказала и стала двигать руками и пальцами, а потом еще как-то неуклюже кланяться. Им потребовалось время, чтобы понять, что сам он уже давно перестал подражать той израильтянке, и сейчас это происходит с ним на самом деле, но тогда он уже проглотил язык, сказала она, и продемонстрировала как, и все попытки вернуть ему жизнь оказались напрасными.

— В самом деле? — выдавила я из себя.

— Да, — сказала она. — Извините, у меня куча работы.

Она закрыла дверь, а через три или четыре секунды ее сознание соединило распоротые края, и она снова широко распахнула дверь — слезы переполняют слезные каналы и протекают на щеки, а потом ее взгляд наполняется ненавистью — она размахнулась и влепила мне пощечину.

— Это та сторона, которая болит, правильно? — спросила она.

— Нет, — ответила я, — вы просчитались.

Она захлопнула дверь, и оттуда до меня донеслись ее стенания по братику… Поскольку я не была подходящей кандидатурой для проведения воспитательных работ по подъему нравственности, я оттуда просто смылась.

С рисом не спорят

Приснилось мне ночью, что с рисом не спорят. Приснилось, что я убегаю из дому в киббуц Бейт А-Шитта[1], убегаю, ловлю тремп, неизвестно как попадаю в некую зеленую местность, и это и есть киббуц Бейт А-Шитта. Взволнованная, стою на берегу каких-то широких зеленых поверхностей, ступаю ногой на это поле, а это всё вода, потому что, — говорю я себе, — это рисовая плантация, а с рисом не спорят.

Я убежала из дому — так я видела это во сне — к рисовым плантациям киббуца Бейт А-Шитта. Никогда в жизни не была я в киббуце Бейт А-Шитта, но мне снилось, что я попадаю в киббуц через его рисовые поля, а с рисом не спорят.

Во сне я хотела стать членом киббуца Бейт А-Шитта, несмотря на то, что у меня нет ни малейшего понятия, что это такое, и что я не очень-то знаю, где это. Но мне все же хотелось.

Я в киббуце Бейт А-Шитта, рисовые плантации окружают киббуц, а рис, он зеленый, то есть, трава, из которой добывают рис, зеленая, и мы не в Китае, мы в киббуце Бейт А-Шитта, и я не знаю, где это. Знаю только, что с рисом не спорят, это дано априори, и обсуждению не подлежит. Я в киббуце Бейт А-Шитта, ищу одного человека, киббуцника, который более десяти лет назад отрекомендовался и рекомендация выглядела следующим образом: улица, день, автомобиль.

Киббуцник: — Переспи со мной, после всего — почему бы и нет.

Я: — Нет, нет, в самом деле, не стоит.

До сих пор мне неясно, почему я отказалась, и поэтому я направилась прояснять и завершать свои дела в Бейт А-Шитта, несмотря на то, что он вообще не оттуда. Но во сне, как говорят психологи, дела свои завершают.

Я шагаю по киббуцу Бейт А-Шитта, прихожу к бассейну, и в сущности, меня очень тянет к этому киббуцнику, и вовсе не за тем, чтоб переспать, но из-за визы. Я думаю, что если я пересплю с ним, он раздобудет мне визу в Бейт А-Шитта, и я смогу позвонить домой, с визой в кармане, и сказать мужу, чтобы он приезжал вместе с двумя нашими детьми, у меня есть виза в Бейт А-Шитта, и здесь не нужно готовить.

Я хотела добыть визу в Бейт А-Шитта, потому что не хотела так каторжно работать на кухне — диктатура риса, в киббуце знают, что с рисом не спорят, а кто-то другой готовит его.

Я в бассейне киббуца Бейт А-Шитта. Рисовые поля сверкают на солнце, я хочу быть киббуцницей, чтобы этот благословенный бассейн был доступен мне. Я жду интервью, вообще я не спала с этим «отпоровшимся» киббуцником, не отпарывала его от его семьи, у него есть дети, и я его не отпарывала, и не пыталась, и мне не удалось. А вот интервью мне все-таки удалось добиться. Они подумали, что я из другой страны, и устроили мне интервью. Я сказала: «Да». Они сказали: «Ага, так ты отсюда?» «Да, но это неважно».

Я стою в комнате, залитой светом, напротив меня — вопрошающая, которая, вообще-то, две недели назад продала мне платье за 82 шекеля. Послушай, я хочу быть членом киббуца Бейт А-Шитта, это так определенно, расчислено, и, кроме того, я социалистка, очень-очень, хотя и уклоняюсь от людского общества (нехватка веры в себя?).

Совершенно естественно, что интервьюерша спросила меня, чем я занимаюсь.

Снова мне было не очень приятно признаваться, что я живу на бумаге, но я произнесла то слово, которое всегда представляется мне как большая тайна. Мне трудно поверить, что существует такая вещь, как живой писатель, поэтому всегда мне кажется, что я вру или умерла.

Но я сплю и вижу сны. Мне снится, что я в Бейт А-Шитта, рядом с этой любознательной, и она симпатичная, какая она симпатичная!

В этом месте воцарилась тишина, смысл которой мне известен. Ее смысл: я писательница особого рода. Что они могут поиметь от меня в киббуце Бейт А-Шитта, особенно учитывая то, что я не родилась киббуцницей. Она спросила меня, какие книги я написала, и я снова почувствовала все то же неудобство, неудобство врунишки.

Но я бросила парочку названий. Она была знакома с одной из книг, во сне это была последняя из написанных мною книг. Я говорю себе: — Долли Сити[2], если это то, что может всунуть меня в Бейт А-Шитта, и способствовать тому, что я, наконец, оставлю позади себя этот город, город дельцов и предпринимателей, в котором я родилась, — тогда я обещаю не спорить с рисом. Ну, безусловно, разумеется, я знаю, что это запрещено.

PASSIVE AGGRESSIVE

В каньоне Радиус[3], за вторым мостом слева, если Вы едете от ворот Монтефьери прямо, все время прямо, второй поворот налево и тотчас направо, и прямо до конца, и там, на перекрестке — налево, и уже сразу, есть магазин, в который затягивает некой, просто таки физической силой, перед увлекательными свойствами которой я не устояла. Это ураган, такой мини-ураган, мощность которого превышает возможности обычного человека, этакий вдох великана, но только — вдох, без великана. Как бы то ни было, сила большой втягивающей способности доставляет Вас прямехонько к двум работницам прилавка, которые немедленно задают Вам два вопроса, по вопросу на каждую. Первая спрашивает, что Вы здесь делаете, а вторая, которая вступает вслед за ней столь синхронно, что кажется, над этим работали годами, вопрошает какой у Вас размер.

Вопрос о том, что Вы делаете, не что иное, как подвох и ни в коем случае не следует на него отвечать. Это самоубийство! Напротив, нужно держать паузу, подчеркивая тем самым, что Ваше присутствие здесь легитимно в силу самоё посещения каньона Радиус, будучи следствием Вашего обладания статусом гражданки демократической страны. Желательно также деликатно коснуться сумочки, не так, не дай бог, будто Вы намерены вытащить пистолет, а с великим спокойствием, будто вы собираетесь достать из сумки свои документы, которые докажут, что Вы — гражданка демократической страны, пребывание в гражданстве которой — смысл Вашей жизни.

Итак, отвечать следует лишь на вопрос о размере. Но и здесь имеется своя ложка дегтя, и здесь не без подвоха. Ни в коем случае не следует говорить «не знаю» или «а бог его знает». Это грубейшая ошибка, приводящая к тому, что обе дамы размыкают уста, и тут уж — пиши пропало. Никогда в жизни, где бы Вы не очутились, Ваши органы слуха не получат порции ругани такой интенсивности. Поэтому, я Вам от всей души советую, что-нибудь да ответить, и ни в коем случае не демонстрировать неосведомленности в вопросе своих параметров.

Лучше сообщить размер. Даже не свой. Опыт показывает, что обе продавщицы своими рентгеновскими очами локализуют область значений Ваших размеров, и что они уже зафиксировали в своих головах много более того, что находится в их компетенции. Одна, например, уже знает о Вас всё. Другая же — просто прорицает Ваш путь.

Нерешительность в этой, забытой богом торговой точке, воспринимается обеими жрицами прилавка в штыки, и они довольно часто становятся весьма агрессивными, хотя и в пассивной форме. Уже не говоря о том, как они позволяют себе общаться с Вами, они могут, войдя в роль плакальщиц, начать стенать на непонятном для Вас языке, постукивая при этом тремпелем по голове. Не чувствуйте себя виновными в их плачевном состоянии. Они, в сущности, оплакивают утрату пути, не умея при этом предложить что-нибудь свое. Это не имеет к Вам никакого отношения.

Поэтому, в самом деле, предпочтительно сообщить размеры и все тут, в зеркале не застревать, ну и т. д.

Да и после того, как Вы выбрали — насколько Вы вообще могли выбирать — ни в коем случае не следует стоять у зеркала и спрашивать продавщицу, как Вы смотритесь, идет ли это Вам, и не подчеркивает ли то, что Вам хотелось бы скрыть. Ни-че-го. Тишина. Фасон. Образцовые манеры. Европа.

Если и есть нечто, чего эти тарахтелки смертельно боятся, то это когда на них перекладывают принятие решения. Тут уж они просто впадают в истерику.

«Чего это мы будем вмешиваться… Вам решать… Вы будете это носить, не мы… У нас демократическая страна, поступайте, как Вам вздумается… Мы здесь только продавщицы, нам мнение не положено… Ясно, что это восхитительно, понятно, что ужасно…»

По их глазам видно, что в данной торговой точке желательно, и настоятельно рекомендуется, оставлять сомнения при себе. Погрузитесь в размышление. Рассматривайте себя. Повернитесь вправо-влево. Сделайте взгляд более пристальным. Ни в коем случае не смотрите искательно на продавщиц, ища у них поддержки. Не искать. И если в очах хотя бы одной из них появится малейшее дуновение — остерегайтесь, Вас предупредили. В этот момент ведите себя так, как будто они — воздух. Милочка, да они видят тебя насквозь! Они знают, кто ты такая. Они знают, что ты возьмешь все, можешь ты себе это позволить или нет.

И если Вы все же решаетесь не брать, по причинам, которые не оглашаются, — прошу Вас выслушать меня внимательно. Зайдите еще раз в примерочную и наденьте то, в чем Вы пришли. Вы ведь хорошо знаете, где Ваше, а где — нет. За бежевой занавеской есть темно-серая кнопка экстренного вызова. Эта кнопочка ведет непосредственно в дирекцию каньона Радиус, хорошенько осведомленную, к огорчению, если можно так выразиться, продавщиц о том, что клиентка, в конце концов, решила отказаться от покупки, и у дирекции на этот случай имеются ее собственные экстренные меры.

В Вашем распоряжении семь минут. Правильно, это немало. Но в этом кроется опасность — продавщицы могут сообразить, что Вы приняли решение не покупать и вернулись к исходной точке. Так или иначе, берите бразды правления временем в собственные руки, дышите глубоко, может быть, попытайтесь развить беседу через занавеску (я в этом не преуспела), даже просто болтайте ни о чем, главное — старайтесь, как можно тянуть время. Спокойно ожидайте продолжения своей судьбы. Если Вам это удалось, обратите внимание, что по прошествии семи замечательных минут магазин наполняется множеством покупателей, которых посылает туда дирекция, чтобы сбить с толку продавщиц. Вы сможете использовать эту перемену во внимании продавщиц, до сих пор сосредоточенном исключительно на Вас, и потихоньку смыться, точно так, как в считанные секунды вслед за Вами поступят все остальные покупатели.

Если Вы все же решились покупать, платите наличными. Они не соглашаются принимать чеки или кредитные карточки. Одна из них испытывает недоверие также и по отношению к наличным. Если купюры новые, она немедленно заподозрит, что они фальшивые, если старые — ее особое отвращение вызывает то, что они старые. Из-за особой чувствительной первой, пересчитывает их всегда вторая, и так дотошно! Нет зрелища более чарующего, чем сотни шекелей, перелетающие из одной руки в другую в сопровождении громогласного счета, или тишайшего, затаенного глубоко в сердце. И самое интересное — громко, и на импортном языке, так, что Вы даже не в состоянии опознать из какой части суши он сюда пробрался.

Если Вы совершили покупку, то, выходя из магазина, Вы ощутите ужасно странное чувство, что пакет с покупкой невесом. Необходимо избегать подобного чувства и двигаться прямо к выходу, не покупая больше ничего по дороге. Пакет окончательно приобретает свой вес только тогда, когда Вы минуете Суперфарм[4]. Лишь теперь Вы можете заглядывать внутрь и удостоверяться лично.

Для этой цели не следует грубо совать руку внутрь пакета и ощупывать его содержимое — жаль нарушать оригинальную магазинную укладку, достаточно лишь украдкой заглянуть в неизреченные его глубины.

Свистки

Какой красивый этот мир! И вместе с тем, какой испорченный! Такой подневольный! Скучный такой!

Как мал Израиль! Какой он крохотный! Всего одно землетрясение, от Цфата до Эйлата, баллов эдак в семь по шкале Рихтера, уничтожает его целиком. А как беспечны его граждане! И как очаровательны, как отчаянно смелы! И тем не менее, такие испорченные, убогие такие!

А какой Израиль мудрый! Маленький и мудрый! Умный Израиль. Очень. У него есть бомба, у него есть много бомб. И еще много всяких складов для чрезвычайных времен. Умен Израиль, умен! Большой. Великанский Израиль. Такой маленький и уже такой исполин!

Среди разных складов умного и крохотного Израиля есть Склад свистков. Отметим, что месторасположение и предназначение этого Склада решительным образом засекречены. Однако же на этом Складе — и как это ожиданно, как по-израильски, и в то же время — как хитро! — нет достаточного количества свистков на каждую душу населения. Вследствие этого власти не разглашают факт наличия Склада и держат его в тайне от ока общественности.

Склад свистков — а это как раз дозволено разгласить — располагается вблизи ручья Ахзав, а над ручьем армейская инженерная часть воздвигла мостик из особо прочной стали. Этот мосток соединяет Склад с Предприятием по производству свистков, рабочие которого специализируются на выпуске свистков исключительной пронзительности, размером не более полутора сантиметров.

Позволительно обратить внимание, что работники этого режимного предприятия прошли особо тщательную проверку. Отметим также, что Предприятие производит свистки для Дома Израилева, однако также — и, похоже, главным образом — на экспорт. А ведь именно это служит почвой для коррупции. Если бы не коррупция, государство, прежде всего, позаботилось бы о погашении дефицита. Чтоб для всех граждан Израиля, без отличия в вере, расовой и этнической принадлежности, происхождении и поле, или в любых иных категориях, имелось бы достаточное количество свистков. И лишь потом, ради разбогатеть оно, государство, занималось бы экспортом.

Из секретного отчета, водруженного на стол премьер министра, следует, что Израиль занимает первое место в мире среди производителей свистков. Израиль, как выясняется, экспортирует свистки в страны повышенного риска опустошительных землетрясений.

Разумеется, эти страны, как можно заметить, размещают свистки израильского производства под неусыпным контролем Израиля. Так как, в конце концов, в этом деле командуют парадом израильтяне, а не наоборот. На сей случай общественностью составлено твердое мнение, что буде, где заводятся израильтяне или им подобная иврит язычная публика, — этого решительным образом достаточно для срочного возникновения особого рода невидимой глазу связи… Израильской связи.

Совершенно не удивительно, что читатель до сих пор находится в полном недоумении, о чем это ему здесь толкуют. О чем морочат голову. И при чем тут, наконец, свистки и землетрясения?

Однако же это чрезвычайно просто! В момент, когда земля трясется, тот, у кого имеется хороший свисток, может засвистать из-под завала. Услышат его спасатели — и жизнь спасена.

Семь сотен мужчин и женщин, в большинстве своем выходцы из элитных частей, срок службы в запасе у которых завершен, но с которыми государству трудно расстаться, работают на Израильском заводе по производству свистков. Около сотни трудятся на Складе и сотни рассредоточены на складах других держав в качестве инспекторов по техобслуживанию свистков. Так как за свистками надобно присматривать. Речь ведь идет о человеческой жизни. Производителям свистков, а также поставщикам и экспортерам, не говоря уже о покупателях, надобно быть уверенными, что последние засвистят в подобающий момент.

По причине этого Израильская компания по производству свистков (ИКС) имеет дело только с профессиональными свистунами. Вышеупомянутые свистуны раз в несколько месяцев проверяют свистки, их исправность и характер обслуживания.

Свистки — как научил израильтян опыт — требуют заботы и ухода. Во-первых, их необходимо держать в ярко-желтом целлофане, прозрачном, разумеется; во-вторых, их нужно хранить в местах, защищенных от попадания прямого солнечного света, при температуре три градуса ниже нуля.

Свистки, предназначенные на экспорт, также отправляются из Израиля, из Секретного Предприятия, при температуре, отвечающей требованиям свистков, отнюдь, кстати, не подходящим для человека, — того самого бедняги, который лежит под завалом и ждет спасения.

На стол премьер-министра внедрен еще один секретный отчет, и в нем подробно излагается, что государство Израиль считается самым надежным в мире производителем свистков. Согласно этому отчету, израильские свистки спасли больше погребенных под обломками, чем свистки любой другой страны. Это, разумеется, в том случае, если государство соглашается оделять своих граждан свистками в полном соответствии с геологическими прогнозами. Как отмечено в отчете, таких случаев было три. Во всех остальных спасатели были вынуждены проталкивать свистки внутрь, под завалы, и это при их высокой специализации! Да позволено будет заметить, что в ряды спасателей берут людей, обладающих очень сильной, развитой интуицией, наряду с доказанным умением управлять процессов проталкивания свистков. Эта метода заталкивания свистков с привлечением специалистов высокого класса спасла уже в сем мире несколько душ.

Свистки одной страны, название которой не приведено в отчете, кроме того только, что она — в центре Европы, не выстояли в годину испытания, и зачастую тело погребенного находят под обломками со свистком во рту. При последующей проверке выяснилось, что эти свистки не дают никакого свиста, поскольку часть свистков, долженствующих его издавать, дефективна.

Возникает вопрос… Спрашиваешь? Ответим! Почему же держава Израиль ДО землетрясения не уделит каждому своему гражданину свисток? Почему государство не относится к свисткам так, как оно относится, например, к противогазам? Что скрывается за тем фактом, что правительство Израиля утаивает свистки от своих граждан? Почему и по какой причине правительство не распределит среди населения все наличествующие у нее свистки прямо сейчас?

Ответ вполне в израильском духе: не следует сеять панику в обществе. И это весьма логично, так как большинство граждан пресытились войнами, да и какая нужда вселять в их головы и в головы их потомков страх перед природой, какой бы она ни была.

Имеется еще одна причина, по которой правительство не раздает свистки, предпочитая экспортировать их в районы бедствия. Большинство пребывающих в Сионе понятия не имеет с тем, что такое дисциплина. Люди — опасается правительство — будут периодически непрерывно проверять работает ли их свисток, и целыми днями этот свист будет носиться над головой.

Расслабьтесь, однако. Государство Израиль способно раздать свистки своим гражданам исключительно быстро, а израильские геологи превосходны. В соответствии с третьим отчетом, поданным к столу главы правительства, израильские геологи могут предсказывать землетрясение и оценивать его силу заблаговременно. Разумеется, здесь присутствует некоторый риск, но ведь и нельзя же превращать жизнь в кошмар, когда каждый будет совать в рот свисток и сотрясать воздух душераздирающим свистом, который предназначен вовсе для другой цели.

Недавно было проведен эксперимент, воспроизводящий землетрясение. Участкам испытания было отведено двадцать часов на раздачу свистков гражданам. Суровые результаты этого эксперимента обсуждались в строжайшей тайне святая святых, за семью замками. Эксперимент был удостоен звания «Позорный провал», глава правительства лично принял участие в этом деле и сам назначил инспектора, надзирающего за темпами производства свистков на Предприятии. Используя свои высокие полномочия, он пытается сдерживать темпы экспорта на благо израильских граждан.

Остается еще один вопрос. И он перед Вами: Правильным ли является то, что Правительство Израиля решительным образом снимает тему свистков с повестки дня международного сообщества, не желая разбудить в обществе острую дискуссию по вопросу раздачи свистков младенцам. И каким боком зависит это от того, умеет или не умеет сосунок пользоваться свистком? Ответ заключается в том, что Правительство Израиля на самом деле пытается предотвратить общественную бурю, во время которой несомненно будут опрошеныматери, неготовые брать от государства свистки по причине того, что младенец, еще не умеет свистеть, и в случае землетрясения они предпочтут умереть вместе со своими малышами.

Из разбирательства, проведенного какой-то дамой из Восточного Негева, которой сама тема свистков и то, каким образом государство будет заниматься, да буде событие произойдет, и станет ли вообще делать это, кажутся весьма ущербными, следует, что у всех министров наличествуют свистки, и может быть даже по два. Один в пиджаке и один в перчатке. У них самих и у членов их семей. Эта же дама из Южного округа, которую очень занимает тема свистков, после проверки обнаружила, что даже у зам. министров и их домочадцев имеются свистки. Она предоставила результаты своих исследований главе правительства с большим знаком вопроса.

Ответ по данному вопросу до сих пор не получен.

Знак отличия

В городе шел фильм, который народ смотрел, — и многие, пусть не все, но большинство, уходили с него посредине, и находились такие, кто изрекал: «Ну и мерзость! Это до какой же низости может докатиться ум человеческий!»

В сущности, каждый раз, когда демонстрировался этот фильм, были люди, которые вставали и уходили. И те, кто так поступали, делали это достаточно однообразно. Они покидали зал и, прокладывая себе дорогу к выходу, бормотали, что фильм — просто нестерпим, отвратителен, и уж такого низменного уровня, какого они еще в жизни не видывали. Он какой-то нездоровый, этот фильм! Я помню, как одна дама кричала оставшимся в зале: «И вы еще смотрите этот больной фильм!»

Я не встала и не покинула зал. Я вообще не вставала. Не могла встать. Эти кадры были просто невообразимыми, и я осталась, чтобы не верить своим глазам. Я не верила, что кто-то смог выразить такое, и ведь кто-то в этом фильме еще и снимался.

Это было невероятно, хотя я могла понять создателя фильма, и чего он добивался — он хотел, чтобы несколько зрителей встали и ушли. Он с самого начала брал в расчет, что стройные ряды в зале будут редеть, и резонно полагал, что тем, кто, будет досматривать фильм, по крайней мере, достанется больше кислорода. А потом, до самого конца, он просто буйствовал, думая, видимо, что уцелевшие после того злополучного момента, тем самым уже получили прививку против всего остального.

Я была в кино сама и не должна была немедленно озвучивать свое мнение о роковом моменте, но я пыталась понять тех, кто встал и ушел. Они, наверное, были в состоянии тихого ужаса, если уж подняли самих себя и предпочли действительность попираемому ими фрагменту. Они уже далеко не дети, да и фильм этот как раз для тех, кто старше 16. Взрослые ведь не любят, когда им показывают такие вещи, не остановив на минуту демонстрацию фильма, чтобы кто-нибудь основательный, с научной степенью, взошел на сцену и спросил зрителей, просто спросил их, готовы ли они сейчас увидеть то-то и то-то. Кто готов — пусть голосует, подсчитаем за и против, и тогда пусть решает большинство.

Человек предпочитает прочитать в газете о том, что ему показывали в фильме, задним числом, когда дело уже вышло за пределы «сегодня». Человек предпочитает читать об этом в книге, и тем более, если ему дать понять, что произошло, неявно, между строк, и тогда он понимает скрытое между строк, и думает, что понимает потому, что он сильно умный.

Но так, в лоб? На громадном и угнетающем тебя экране, перед которым зрители кажутся такими незначительными… Э, нет! В жизни, если кто-то придет к человеку и расскажет, только расскажет, о чем-нибудь подобном, он может хорошенько схлопотать за такое непотребство.

Да к тому же, столь фронтально, бесповоротно?!

И, кроме того, не многие готовы оставаться в зале и чувствовать себя соучастниками преступления. Большинство же, наверняка, дни и ночи вкалывает, за каким делом им еще и преступниками себя чувствовать. Они что, за это платили?! Или платили их приятели? Им не хватает собственных проблем, чтоб копаться в этом дерьме? Слава богу, есть у них собственное Я, и им это прекрасно известно. У них есть замечательное Эго, и не менее прекрасное Супер-Эго. Они протестуют и — уходят.

Я не ушла. У меня тоже есть Супер-Эго, но мое Эго не такое монолитное, не такое твердое, и конечно, не до такой степени ясное. Я не утверждаю, что оно прямо таки рассыпается. Нет, я только отмечаю, что оно недостаточно неуклонное и решительное, и поэтому я не отвела глаз от экрана, и не сказала «Ой, нет!», и не сделала вид, что смотрю на светящуюся зеленым табличку «Выход». Я спросила себя, не предпочли бы те, кто сейчас ушли, покинуть зал через «Аварийный выход», чтобы подчеркнуть свое отвращение к фильму. Но я ни на секунду не отрывала глаз от экрана. Удовлетворилась предположением, что бегущие спаслись через главный проход.

О, у людей бывают самые странные нравственные критерии! И у меня есть весьма странные критерии, и все же это — критерии. Мне особенно нужно беречь некоторые из них. И не то, чтобы я не играла с ними в «музыкальные стулья»[5], чтобы менять их иногда. Так, ради некоторой динамики. Разные вещи, которые когда-то казались мне моральным табу, сейчас столь же банальны, как поездка на север по Аялону[6]. Может быть, поэтому я и осталась сидеть. Моя приверженность своей дислокации — 15 ряд, 4 место — предохраняет меня от праведности. И это верно! Я не праведница. Но и не сволочь. Или все-таки сволочь. Не знаю. Может быть, те, кто вышли в тот момент, они — сволочи. Может быть, все — сволочи и мерзавцы: режиссер фильма и продюсер, и те, кто в нем участвовал, и те, кто продавал билеты.

Одна такая стерва… Это очень некрасиво — то, что она мне сказала. Крепко она меня достала! Две недели я не могу избавиться от этого, и после того, как посмотрела фильм, я говорю: «Вот еще одна, которая если бы была в зале — встала бы и — заявив, что с нее хватит! — ушла».

Она сказала мне, это было на пляже «Парк А-Шарон»[7], что всякий, кто пробудет рядом со мной хотя бы несколько минут, должен получить Знак отличия. Я уверена, что в армии она была просто секретаршей и никаких наград ей никто не давал и не даст.

Я не понимаю, где границы у этой любительницы выметаться посредине.

О людях, подобных мне, говорят, что они витают в облаках, и еще — что у них далеко не все дома. Кстати, и платят им мало. Но неважно. Я видела и таких, которым платили целое состояние, а выглядят и чувствуют они себя чаще всего еще хуже, чем я. Очень рада, что не ушла тогда, а то пришлось бы почувствовать свою принадлежность к тем, уходящим. До самого конца фильма сидела, как миленькая, на назначенном мне месте, хоть я не из тех, кто говорит — досижу, коли заплачено.

Когда фильм окончился, все двинулись со своих мест. Только я не двинулась. Куда я пойду? Что стану делать? Я осталась сидеть. Положила голову на спинку переднего сиденья и немного поспала. Думала, что билетерши разбудят меня, но нет. Они дали мне поспать. Очень мило с их стороны.

Проснулась я как раз, когда люди стали выходить, в тот самый момент. На следующем сеансе. Опять та же песня: чушь собачья, какая-то мерзость, до чего они докатились и в таком же духе. Одна дама встала и сообщила, что идет блевать.

Я дождалась, когда фильм снова окончится, и вышла на улицу. Почему хорошо уходить после окончания сеанса? Чтобы знать, что то-то и то-то случилось за ушедшие два часа? Что человек, который собирался ехать на реактор в Димону[8], на самом деле поехал, по случаю похорон, в Од А-Шарон? Или что тот, кто обещал позвонить в час, звонит в два? Как будто я не знаю, что существует расщепление воли. Желания плодят самих себя, появляются другие желания, они в свою очередь разветвляются на еще желания — и что же я во всем этом? Что за желание ведет меня, если вообще таковое существует, или я просто так плыву куда-то, увлекаемая нерестом коралловых полипов. Черт с ним, пусть я останусь распоротой, и всё! К чему эти напрасные усилия? И чем это хорошо — прозревать? В какую же убогость и сирость поместили человека…

Очень хорошо, что тогда я не ушла. Теперь же люди стояли под кинотеатром и все еще говорили о фильме, ну, те, что удалились посредине, с теми, кто отсидел до конца. Я стояла, слушала и тех, и этих, и сказала, не направляя свои слова ни в один из лагерей: «Все проходит мимо вас и имеет вас в белых тапочках…» — ну, разумеется, более приличными словами. У меня голова на плечах, я знаю, как следует разговаривать с незнакомыми людьми. Им говорят: «Извините, что я вмешиваюсь, но я не смогла удержаться, я услышала, как вы беседуете, и почувствовала, что мне есть что сказать…» и так далее.

Женщина, которой хотелось кого-нибудь убить

Этой женщине хотелось кого-нибудь убить, желательно кого-нибудь упитанного. И не поймите ее неправильно: она не хотела убить толстяка только ради того, чтобы раздобыть побольше пропитания для заброшенных детей из Нью-Дели, нет, были у нее иные побуждения, тайные, сокрытые от глаз.

Она полагала, что желание взяться за пистолет у нее возникает, когда рядом с ней сидит, вывалив изо рта язык, пес-колли, и вот она выстрелит в его жирный бок и пуля прошьет его, и выйдет с другой стороны, как у людей, когда слова входят в одно ухо, а выходят через другое.

Пуля, которая убьет толстячка, разорвет ему, по крайней мере, парочку-другую внутренностей, и, можно сказать, сотворит ему новый порядок в животе — эдакую реставрацию, реорганизацию, реформу, переустройство, капитальный ремонт и переделку органов, наконец. Когда пуля пронзит его, он вперится в нее взглядом, и тогда разомкнет уста, как в фильмах, и промолвит: «Что я сделал?», или «Почему именно я?», или «Дай мне еще шанс!», или «Делай то, что ты должна сделать…» и обрушится на пол как коричневый мешок с углем.

Женщина, которой хотелось убить, не очень-то желала чьей-нибудь смерти. Ей хотелось убивать, но, отнюдь, не умерщвлять. Она не хотела нести ответственность за окончание чьей-то жизни. Даже если он толстый, и много ест, и пожирает питание маленьких детей, заблудившихся в горах.

Так или иначе, ничего не могла она сделать без пистолета, или ножа, или еще чего-нибудь убивающего, однако же, не было у нее денег.

Тем не менее, она ходила по улице, покуда не нашла одного человека, весьма упитанного, и попросила его пройти вместе с ней во двор. Но он не пошел. Люди, которых останавливают посреди улицы и просят пройти во двор, отлично знают, что ничего хорошего от этого ждать не приходится, и большинство устремляется прочь от этого доброхота со скоростью бурного потока. Нельзя брать в свои руки закон. Нельзя наклоняться, поднимать его и обжимать. Если он падает или оскальзывается, решительным образом запрещено подхватывать его и привлекаться к нему слишком близко.

Женщина, которая хотела убить человека, думала, что она сможет приручить закон, прильнуть к нему и обнять, и если он будет в добром расположении духа, переменить ему памперс и хорошенько отмыть в ванне. В мире есть вещи, которые просто вопят: «Возьмите меня!» Как покинутый младенец, как охромевший волчонок. С другой стороны, есть в мире вещи, к которым запрещено приближаться и касаться их. Существуют телохранители, да, у большинства имеются телохранители, в оны годы пребывавшие в хиппарях.

Женщина думала, что этот мир принадлежит ее отцу, и что она сможет убить кого-нибудь из породы жир-трест, если все же не осилит остановить самое себя. Однако запрещено своевольничать с законом. Множество фильмов и книг описывают деморализацию и падение нравов и рассуждают об этом конфликте: приручать закон или нет, и что случается с тем, кто поимел его и исцеловывает с головы до ног, и даже задницу (бывают и такие, сыщики, в основном). Слава богу, есть книги, а главное, Танах: есть и еще книги, но Танах, он всех имеет ввиду. Женщина хотела бы знать, что будет, если она лично возьмет в руки Закон, и если с Законом или с ней что-нибудь случится, так начнет ли она блевать, или получит вдруг приступ астмы?

Она встала рано утром, пошла и купила подходящий пистолет, подходящие пули, и отправилась на прогулку по городу. Лица людей мелькали перед ее глазами, а она искала среди них одно, на котором сможет остановиться. Но дело продвигалось вяло, и люди шли и шли, совершенно как всегда. Они уходят, и вот ты уже не видишь их больше.

Женщина вышла на большую площадь, где было множество магазинов с нелепыми, потусторонними манекенами в хрупких витринах. Она вытащила пистолет и собралась взять в свои руки Закон. И тогда, словно мановением волшебной палочки, она перевела пистолет к виску и выстрелила. В патроннике не оказалось пули, и ошеломленная женщина запустила пистолетом в большой фонтан посреди площади. По дороге он превратился в какого-то щегла или воробья, и полетел себе высоко-далеко, быть может, в то самое место в этом мире, где можно взять в руки закон и уверенно держать его, без всякого трепета, не роняя. И рассмотреть его вблизи, и, может быть, спросить, о чем он, собственно, печется.

Сингапур — Франкфурт

Когда я летела рейсом компании Люфтганза из Сингапура во Франкфурт, сидел рядом со мной человек весьма непростой. Это я поняла через полтора часа полета, что он очень сложный. Я думаю, что к тому же у него были проблемы с обменом. Он все время уходил и возвращался, а может быть, он испытывал страх перед полетом. Он постоянно открывал и закрывал свой портфель и доставал оттуда бумаги на незнакомом европейском языке, и снова и снова читал их. И цокал языком, и грыз ногти, и все это страшно раздражало. А что я могла сказать ему? Послушайте, это раздражает?

Пятнадцать часов я просидела рядом с ним. Его место было справа от меня, посредине ряда. Около него сидела красавица-немка, блондинка, с короткой стрижкой, она всё читала журналы, какие и мне самой страшно хотелось почитать — о новинках губной помады от Эсти Лаудер. В конце концов, над Афганистаном, я попросила у нее журнал, и она протянула его мне. Там была модель с новым кремом для глаз, и я хотела вырвать эту страницу, но не сделала этого.

Сняла туфли. Все снимают обувь во время долгих полетов. Мой сосед тоже снял.

И тут мне понадобилось в туалет. Я не хотела идти босиком и попыталась надеть туфли. Но ноги у меня очень отекли, и мне не удалось надеть обувь.

Поскольку я все еще верю, что существует некое скрытое взаимное участие людей, я усмехнулась, но, в сущности, не поэтому. Было так смешно, что мне необходимо извлечь из себя этот люфтганзовский апельсиновый сок, а я тут застряла со своими отекшими ногами.

Я сказала своему беспокойному соседу с некой самоиронией, которая была ничем иным, как попыткой скрыть ужасное мое замешательство: «Это война! У меня отекли ноги. Это просто битва!»

И он улыбнулся, грызя ногти. Я обратилась к молоденькой немке. Сказала ей: «Понимаете, у меня отекли ноги. А туфли — новые». А про себя подумала — это в каком же качестве я говорю ей это?

Я взяла в руки туфли и ступила босая в широкий проход посреди салона, рядом с туалетом. Стояла там и сражалась со своим врагом. Они правы, какое их дело? Каким боком это их касается?

Вернулась назад более сильная, более обутая.

Во время длительных полетов с людьми много чего происходит. Они спят. Едят. Пьют. Замолкают. Не закрывают рта. Молчат.

Я почувствовала, что совершенно свободно могу обратиться к нему с разговором. Сказала ему, что не люблю длинных рейсов, хотя я как раз очень люблю длинные перелеты. Какая разница? Главное, что движемся.

Он ответил, что привык к долгим рейсам, хотя к воздушным ямам трудно привыкнуть. Он ненавидит воздушные ямы. А в сегодняшнем полете они на каждом шагу.

Я спросила, чем он занимается, и он ответил, что живет в Бангкоке, обретается в Англии и у него есть семья в Голландии.

Немка засмеялась. Его ответ ее рассмешил, и она сказала, что обретается в Тайпе, живет в Германии, а родители у нее в Штатах, и она очень рада, что нашла еще одного, который также расщеплен. Потому что, когда она говорит это людям, они думают, что она полоумная.

Сосед очень обиделся, что она воспользовалась словом CRAZY. Он сказал: «Я не CRAZY. Это современный образ жизни, который мне навязан. Я бы предпочел жить по-другому».

Завязалась беседа на тему, как он предпочитает жить и как она предпочитает, и что у них имеется там, где собеседник не бывал, и почему они, в конце концов, нуждаются в этом расщеплении.

Появилась стюардесса со своим апельсиновым соком. Втроем мы взяли у нее стаканы из подноса. Наш, сидевший между нами, сосед, сказал, что он больше не может. Не способен. Что он лопнет.

Ну, это еще не факт, что он лопнет. Уже через полчаса после взлета я поняла, его линия жизни укорачивается. И тогда он с пафосом обратился ко мне и сказал, что он просит меня об одной услуге на случай, если его разорвет.

Ну и унижение! Так вдруг — какая-то услуга, посреди полета.

— И что за услуга, — спросила я.

Он сказал, что он занимается засушиванием цветов. У его родителей — громадная теплица. И он решил засушить ее. Что-то в таком духе. Он сказал мне, что чемодан его выглядит так-то, и когда мы прилетим в Германию, он просит меня забрать этот чемодан себе. Если его разнесет. Он — мой.

— Но почему бы Вам ни отдать его той даме, что сидит справа? — тихо спросила я.

— Потому, что я не полагаюсь на нее, — сказал он. — Человек, который проживает в одном месте, а живет в другом… Ей-богу… А где Вы живете?

— В Тель-Авиве.

— А где обретаетесь?

— Тель-Авив.

Я не сказала ему, что обретаюсь на одной улице, а живу на другой.

— Ну, с Вами все в порядке. Если я разорвусь, возьмите мой чемодан.

Точно в том самый момент, когда стюардесса пришла забрать следующую порцию пустых стаканов от сока, он и лопнул.

Получил инфаркт, и наступил полный бардак.

Хотели сделать посадку в Тегеране, и разразилась дискуссия — садиться в Тегеране или не садиться в Тегеране. Кто хочет садиться в Тегеране? Во время этих дебатов он и умер. Это было ужасно. Он остался сидеть между мной и молоденькой блондинкой с короткой стрижкой. Я подумала — кто бы поверил, что два часа назад объектом моих интересов было стащить эту модель с новым кремом для глаз, а вот теперь здесь покойник. Несколько стюардесс и пассажиров помогли извлечь его в бизнес-класс, как я полагаю. Я увидела его ноги.

Мы с немкой стали разговаривать. Она сказала, как ей было страшно, когда он умер, и я рассказала, как перепугалась. Весь самолет говорил об этом. Но через какое-то время и это умерло.

Стюардессы продолжали свои обходы, капитан объявил о прискорбном случае, и на экране появилась температура за бортом и во Франкфурте.

Сели во Франкфурте с опозданием в четверть часа, что представляло катастрофу для Люфтганзы. Они полчаса извинялись, что это бывает у них исключительно редко, но они надеются, что мы понимаем, ведь случилось то, что случилось.

Я вышла из самолета в рукав, который вел в терминал. Смешалась с остальными пассажирами. Множество монголоидов со всевозможными оттенками кожи и разрезами глаз, и масса белых с лицами мне до сих пор незнакомыми. Я растворилась в этой толкучке в поисках туалета. Нашла. Зашла в один и чуть не вырвала. Зашла в другой. Справилась. Вышла и глянула на себя в зеркало. Сказала себе: «Прекрасно! Твоя кожа…» Вытащила из сумки крем для лица, потом сбрызнула водой волосы. Вышла назад, туда, где пол устелен черным линолеумом, устроилась в маленьком баре и попросила колу. Меня спросили — может дайет, я ответила, что нет. Рядом сидели немцы или австрийцы, и пили пиво. Я понимала, что тяну время. У меня оставалось еще три часа до взлета в Амстердам, куда я направлялась, и мой чемодан прибудет прямо туда. Мне нужно было только взять чемодан покойного, если я этого хочу. Была бы я приличной дамой, или бы мне хотелось поиграть с судьбой, — а так, я не знала, хочу ли я этого. Чего я хочу… Мне принесли пепси вместо колы, которую я люблю. Выпила только потому, что хотелось пить, и отправилась на поиски чемодана.

Там уже не осталось пассажиров рейса из Сингапура. Издалека я увидела немку, целующуюся с некой девицей так, что было ясно — они лесбиянки. «Отлично, они лесбиянки», — пробормотала я и заметила чемодан умершего, который подъезжал ко мне на дорожке.

И хотя я — самый не параноидный тип на свете, в самом деле, нет, мне казалось, что прибывшие из Сан-Франциско — а их чемоданы тоже уже начали появляться на ленте — знали, что этот чемодан, уже час катающийся здесь, он мой только «как будто». Я сняла его и поставила на тележку, что была рядом. Одна американка сказала мне: «Икскьюз ми, если Вам нужна тележка, пройдите вон туда и за две марки Вы ее получите». Я поблагодарила, взяла чемодан, и удалилась.

Он действительно был легкий, но раздутый. Я подумала, что там внутри какой-то воздушный шар. Покойник его надул, положил в чемодан, а сам лопнул в самолете.

Посмотрела, как его зовут. Иностранец с краткой биографией. Good Lord, и что я теперь буду делать?

Только сейчас до меня дошло, что я должна переправить этот чемодан в Амстердам. Как же я пройду пограничный контроль, и вообще, как открою чемодан. На нем был замок с кодом. Но это-то как раз просто. Четыре первых цифры номера телефона, который написан на ярлыке, прикрепленном к ручке чемодана.

Я пошла в самый дальний и не просматриваемый угол этого отвратительного аэропорта, в котором не меряно таких захолустных уголков, и все время следила, чтобы мой шарф не зацепился за ступеньки эскалатора и не удушил бы мой прекрасный облик. Я когда-то была популярной моделью, вместо службы в армии. В восемьдесят втором я блистала в «Волосы Вог», помните? Эту красотку в сентябрьском номере, на которой было написано «Открытие Израиля». Он у меня есть в обеих моих квартирах — в той, где я живу, и в той, где обретаюсь.

Я открыла чемодан. Он был набит сухими цветами, обернутыми в нейлон, на них были наклейки с названиями, которые мне не говорили ничего. Ничего я не поняла из того, что увидела. То ли это эксклюзивная красота, то ли дурманящие наркотики?

Мимо прошли два немецких полицейских в коричневой форме с автоматами. Я сказала себе — либо они тут просто по рутинной необходимости, либо вскоре рейс Эль Аль, либо они за мной.

Я послала им улыбку стюардессы. После множества своих полетов во все концы мира я присвоила себе эту улыбку, и выглядит она у меня совершенно естественно. Я даже могу провести инструктаж в начале полета — что делать в случае бедствия, и откуда доставать круг, и где аварийные выходы. Я думаю, что смогла бы проделать все соответствующие телодвижения намного красивей, чем стюардессы в большинстве своем.

Когда я укажу им на аварийные люки, люди подумают, что я когда-то была балериной.

Они заговорили со мной по-немецки. Один что-то говорил, а потом в конце сказал BITTE. Я знала, что надо что-нибудь наплести, эдакую STORY. И тогда я вытянула из себя правду, извлекла ее из себя, как птичку из клетки.

Разумеется, она выглядела весьма далекой от истины, и меня попросили пройти в отделение, вместе с чемоданом и документами, и прихватить свое лицо, которое в восемьдесят втором блистало в Вог, а теперь-то девяносто восьмой на дворе.

В отделении сидели трое. Устроили мне допрос по-английски. Забрали чемодан. Я им сказала: «Справьтесь о рейсе из Сингапура, посадка была два часа назад, там умер один человек, проверьте, это его фамилия на ярлыке, это все правда, проверяйте, да шевелитесь же, наконец, вы же ведь немцы, у вас же все разложено по полочкам. Проверьте. Он сказал мне, что если он умрет — пусть я заберу его чемодан, он мой. Я без понятия, что это за цветы. И это проверьте. Что вы хотите от меня. Ну, в самом деле, ей богу!»

Они взяли чемодан, документы, выходили, входили, и через некоторое время вернулись и сказали мне: «Извините за беспокойство, забирайте чемодан и летите, с богом, в Амстердам». Я спросила у них, что это за цветы, и они ответили, что обычные засушенные цветы.

Я пошла к наземной стюардессе Люфтганзы попросить, чтобы она забрала мой чемодан в Амстердам, и пошла к своему входу в терминал.

Тут я услышала свою фамилию по радио, миссис такая та и такая та. Это последнее объявление, миссис такая та и такая та, это последнее объявление. И я побежала, и бежала, и бежала, и бежала. Ворвалась в самолет, совершенно задыхаясь, и упала на свое место посередине, там, где он умер, ну, ладно, ну не совсем на то место. Но посередине. Справа сидела пятидесятилетняя женщина, которая читала французский журнал о здоровье, я сразу же увидела, что она читает статью о раке груди, а слева — парень лет двадцати с серьгами по всему лицу, из его наушников слышна была музыка. Люфтганзовская стюардесса снова начала свое представление на тему «А где у нас тут аварийные люки…» — так топорно, без всякой харизмы. Нет, ну, правда! Дайте мне хотя бы раз показать вам, как это на самом деле нужно делать.

Примечания

1

Киббуц Бейт А-Шитта находится километрах в десяти от Бейт Шеана, вблизи долины Иордана. Основан в 1936 году. Шитта на иврите «акация». Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

2

Долли Сити — героиня одноименной книги Орли Кастель-Блюм.

(обратно)

3

Каньон — многоэтажный торговый центр, в котором сосредоточены десятки магазинов, кафе и т. д., излюбленное в Израиле место отдыха трудящихся.

(обратно)

4

Суперфарм — сеть магазинов, где торгуют косметикой и парфюмерией, иногда там же имеется аптечный отдел.

(обратно)

5

Помните детскую игру в музыкальные стулья? В этой игре стульев всегда меньше на один по сравнению с количеством участников. Когда музыка прекращается, все тут же пытаются занять свои места, а кто-то остаётся без стула. Если жизнь сравнить с пирогом, то он не настолько большой, чтобы каждому достался свой кусок; поэтому всегда есть те, кто стремится ухватить свой кусок первым и никому его не отдавать.

(обратно)

6

Аялон — шоссе Аялон (шоссе номер 20), одна из главных трасс Израиля, ныне заканчивается в Герцлии. В скором времени будет продлено до Нетании.

(обратно)

7

Пляж «Парк А-Шарон» называется также Пляжем Михморет.

(обратно)

8

Димона — город в Негеве, недалеко от Беер-Шевы. Од А-Шарон — город недалеко от Кфар Сабы. А-Шарон — Самария, Центр Израиля.

(обратно)

Оглавление

  • Даниель и Даниела
  • Писательница как элитная проститутка
  • Госпожа Пол Лица
  • С рисом не спорят
  • PASSIVE AGGRESSIVE
  • Свистки
  • Знак отличия
  • Женщина, которой хотелось кого-нибудь убить
  • Сингапур — Франкфурт
  • *** Примечания ***