Зеленое окно [Олег Николаевич Тихомиров] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Олег Николаевич Тихомиров Зелёное окно
СТАРИК И ЕГО ВНУЧКА – РУСАЛКА БЕЗ ХВОСТА
Трудно сказать, с чего все началось. С того ли случая, когда я впервые встретил Таню. Или нет, наверное, позже – с того дня, когда я увидел ее на сцене. А может быть, начало всему было намного раньше. Пожалуй, нужно начинать со старика. Да, конечно, с него. Старик выходил из своего подъезда почти всегда в одно и то же время и не спеша шел через весь двор к воротам. На нас, вечно снующих по двору мальчишек, он, казалось, внимания не обращал, и его красивая седая голова никогда в нашу сторону не поворачивалась, словно бы нас не существовало. Нам было обидно, и мы старались чем-нибудь досадить старику, показать ему, что, как бы он там ни важничал, нам-то на него наплевать. Подумаешь, нашелся какой индюк! – Загоняла!.. – кричали мы. – Загоняла!.. Старик вначале пропускал это мимо ушей. Видимо, не понимал, что мы кричим ему. Но потом он стал вздрагивать при каждом выкрике, прибавлял шагу, степенная походка его ломалась, а мы, обрадованные этим, еще пуще орали: – Загоняла!.. Загоняла!.. Однажды старик остановился и сделал шаг в нашу сторону, но мы тут же припустили, и потом уже он не пытался что-либо предпринимать. Старик этот был особенный. А может, и не особенный, а самый обыкновенный старикан. Просто мы долго ничего о нем не знали. Знали только, что он работает в театре и живет в пятой квартире. Вечерами окно его комнаты почти всегда было темным, потому что старик не бывал дома и это время. Но иногда, если он не уходил в театр, его окно светилось мягким бледно-зеленым пятном. Вот и все. Но в театре работали многие из нашего дома. И ребята, что жили в соседних домах, даже звали наш двор «оперным». «Балетным» почему-то не звали, хотя дом наш принадлежал театру, который назывался Уярским областным театром оперы и балета. Старик не был ни артистом, ни музыкантом, потому что жил тихо и не тревожил никого никакими звуками. Само собой, не плясал он на сцене: не тот возраст. Он мог бы сойти за директора: уж больно у него был солидный вид, когда он отправлялся на работу! Но директор, ясное дело, разъезжал бы на машине, блестящей, как новенькая галоша, а не ходил по утрам в булочную или в гастроном на углу. Мы знали, что он не освещает сцену, потому что в одиннадцатой квартире на третьем этаже жил осветитель – длинный и сутулый дядя Вася, от которого всегда пахло водкой. И, конечно, старик не проверял билеты, потому что у входа – мы сами видели – всегда стояли женщины. Одна из них, Ивановна, тоже жила в нашем доме. Что же еще делают в театре? Как-то у нас зашел об этом разговор. Вернее, начали мы говорить про трубача Силина, который недавно переехал в наш дом и уже всем порядком надоел. Его труба издавала звуки колкие и режущие. Этими звуками он протыкал нас, как шпагой. Обычно вначале шли всякие упражнения, а потом звучало что-то быстрое и ритмичное. Мне даже нравилось. (Лишь спустя некоторое время я узнал от Верки Ряшенцевой, моей соседки, что называется это «Неаполитанской песенкой» из балета «Лебединое озеро» Чайковского.) Так вот, ругали мы, значит, Силина за его трубу, и вдруг Виталька вспомнил: – А я читал, что в одном итальянском зале от трубы стекла полопались. Негр какой-то выступал. – Подумаешь, – сказал я, – а когда Силин в театре играет, декорации шатаются. – Врешь! Я только плечами пожал: – Мне уж сколько раз об этом говорили. – Кто? – Да говорили вот… люди, – начал темнить я. Зачем я такую чушь загнул, сам не знаю… Бывает вот так у меня: ляпнешь что-то, а потом отступать поздно, держись, хоть и держаться-то не за что. Диман ни с того ни с сего вдруг сказал: – А я знаю, что старик делает. Он декорации таскает. Но мы подняли Димана на смех. – Что он, больной, что ли, – сказали мы, – чтобы на старости лет надрываться? Про Силина мы сразу же забыли. Стоит ли о нем говорить, если тут дело яснее ясного: его трубу за несколько кварталов услышишь. Но старик… Что же все-таки делает старик? Не возится же он со щеткой и ведром? А что же тогда? – Может, воду с бутербродами продает в буфете? – предположил кто-то. Нет, невозможно представить, чтобы этот высокий седой старик суетился с бутылками и стаканами. В общем, насчет буфета тоже вопрос отпадал. И вот тут-то Леха, младший брат Витальки, сказал: – Ребя, а может, он звонки даст? Все было прыснули, а потом подумали, прикинула – и мерно, работа строгая: кто опоздал после третьего звонка, дуй на галерку, даже если в первом ряду должен сидеть, возле сцены. Почему бы старику не давать эти грозные звонки, а? Так мы и решили: старик руководит звонками. Но вскоре выяснилось (Ивановна нам сказала, та, что надрывает билеты): старик дежурит на втором этаже, правая сторона, возле лож. Значит, вот кто он; загоняет публику в ложи. Загоняльщик. Загоняла. И стали мы его звать Загонялой.
Та-та-та-та-та-та-та… За стеной играли гаммы. Бесконечно. Настойчиво. Въедливо. Сами но себе гаммы – полбеды. Их можно не замечать, как все равно не замечаешь тиканья часов, если нарочно не прислушиваешься. Но когда ты знаешь, что их играет вредный человек, даже очень вредный, – а Верка Ряшенцева была именно таким человеком, – то терпение твое лопается, и ты становишься «психом ненормальным», по словам той же Верки. А тут еще задачка не выходила по алгебре. Словом, я себе места не находил от этого самого «та-та-та-та…». Заладила одно и то же. Чему только учат ее в музыкальной школе! Вон Чикиряй вообще ни в какой школе не учится, а возьмет в руки гитару – и пожалуйста: «Все ребята уважали очень Леньку Королева…», или еще какую-нибудь песенку выдаст – закачаешься. Та-та-та-та… С ума сойти. Я подбежал к стене и трахнул по ней несколько раз кулаком. Гаммы оборвались, стало тихо. Подозрительно тихо. В прошлый раз, когда я так же колотил в стенку, пришла Веркина мать. Она пожаловалась моей матери, и мне здорово влетело. «Подумаешь, – сказал я, – музыкантша какая нашлась! Та-та-та-та… – и все. Толку-то!..» – «Помолчи, – сказала мама, – стыдно мне за тебя. Девочка учится, а ты такую чепуху говоришь… Пусть Вера не обращает на него внимания, – посоветовала она Веркиной матери. – А он пусть стучит в стенку, пока кулаки не отобьет». И вот теперь Верка вдруг притихла. Я-то думал, что она сейчас еще пуще затарабанит свое «та-та-та…». Но за стеной ни звука. Странно. Стукнуть еще, что ли? И я стукну:! несколько раз. За стеной заиграли. Только, уже не гаммы, а что-то очень веселое и озорное. Что же это? Такое звонкое, такое… Черт побери! Да ведь это же… Ну конечно! За стеной играли всем известную песенку из «Трех поросят»:
О том, что она его внучка, я узнал позже. А вначале мне лишь было известно, что она живет в пятой квартире и ходит к моей соседке Верке играть на пианино. Я никак не мог простить ей «больницу» и поэтому несколько раз подкарауливал ее, но безуспешно. Просто мне не везло. Или она долго не появлялась, или мне надоедало ждать. Но вот однажды, когда я поднимался к себе но лестнице и был в отличном настроении (только что посмотрел «Фантомаса»), я вдруг нос к носу столкнулся с ней. Она как раз спускалась сверху. От неожиданности мы замерли. – Попалась, – сказал я не двигаясь. Меня наполняло торжество. Уж теперь-то ей никуда не уйти! Я чувствовал себя комиссаром Жювом, которому очень повезло: он поймал неуловимого Фантомаса. В моей голове даже возникли красивые слова: «Спускайтесь, мадам, спускайтесь. Мне очень жаль, но в конце пути придется рассчитаться». Я ждал, что она повернется и бросится бежать, а я в один прыжок настигну ее, и вот тут-то причесочка «конский хвостик» весьма пригодится. Я схвачу ее за волосы левой, правую сожму в кулак и поднесу к самому се носу. «Морда, морда! – скажу. – Я кулак. Иду на сближение». А она задергается, будет всхлипывать: «Пусти, я твоей матери скажу…» Только девчонка не повернулась и не побежала, а так и стояла на своей ступеньке. Тогда я сделал несколько шагов. Она все стояла. Я подошел вплотную. – Ну!.. – сказал я и протянул руку к «конскому хвостику». Она отвела голову назад. В глазах ее была тревога. Я видел, что девчонка боится меня, но также понимал, что она не отступит, не побежит. Если бы она жалобно захныкала, тогда другое дело. Тогда бы я, конечно, дал ей разок по затылку, чтоб была ученой. Но девчонка молчала. – Попадись мне еще! – проговорил я. – Что тогда? – спросила она, и уголки губ ее чуть растянулись, как и в тот раз. – Тогда узнаешь! – И я, не оглядываясь, потопал на свой этаж. Чтобы показать, что она меня больше не интересует и что я даже позабыл про нее, я принялся насвистывать: «Все ребята уважали очень Леньку Королева…» А на душе было паршиво. – Фальшивишь, – донеслось до меня снизу. «В самом деле, поддать ей, что ли? – устало подумал я, но, махнув рукой, двинулся дальше. – Не стоит связываться. Хлопот потом не оберешься». С тех пор мы старались не встречаться. Вернее, и просто переходил на другую сторону, если замечал, что она идет навстречу. Несколько раз я видел ее из своего окна. Я отходил к занавеске, чтобы она, случайно взглянув на окно, не узнала, что я смотрю на нее. Ходила она плавно, легко. Я смотрел – и вся злость моя куда-то девалась. Потом я видел ее несколько раз со стариком – с Загонялой. «Чего это она с ним?» – думал я. А они шли чинно, не спеша. Одним словом, прогуливались. Казалось бы, ну какое мне дело до всего этого? Пусть прогуливаются! Но что-то удерживало меня у окна, пока они шли по двору. Я спросил у Витальки, который всегда все знает: что это, мол, за девчонка какая-то со стариком ходит? – А-а-а, – протянул Виталька, – это его внучка приехала. Теперь с ним живет. Ее Русалкой зовут. – Как? – переспросил я. – Вообще-то Танькой. Но мы ее со вчерашнего дня Русалкой прозвали. – Почему? – Потому что она на русалку учится. – Ты что ерунду болтаешь? – сказал я. Виталька рассмеялся и пояснил: – Вчера она к нам подошла… – Сама? – Ну да. Ты слушай. Подошла, значит, и говорит: «Вы что моего деда Загонялой зовете?» А Леха ей: «Он же и есть загоняла. Самый натуральный. Он же публику на места загоняет». – «А ты, – говорит она, – дурак самый натуральный! Дедушка мой работает капельдинером». Леха обиделся, конечно, и в драку было полез. Но я говорю: «Отзынь!» И спрашиваю у нее: «Кем-кем работает?» – «Капельдинером. Помогает зрителям правильно занять свои места». А потом разговорились, и мы узнали, что она будет выступать в опере «Русалка». – Петь будет? – Нет. Просто будет читать стихи. – Стихи! – Ну да! «Русалку» же Пушкин написал стихами. А потом к ней кто-то музыку придумал, Танька говорила. Я не мог понять: – Ты же сам говоришь – музыку. Значит, она поет? Виталька досадливо поморщился: – Не поет, а читает. А кроме нее – все поют. – Что же она читает? – допытывался я. – Текст читает, – разозлился Виталька. – «Что» да «что»! Сходи, тогда сам узнаешь. – А говоришь, она на русалку учится. – Ну да, учится. Репетирует. – И вдруг он пристально посмотрел на меня: – А что ты так интересуешься? – Ничего… Просто я… – А покраснел-то, покраснел… Я замахнулся: – Как дам вот сейчас! Мы еще о чем-то потрепались и разошлись. А во дворе время от времени я стал слышать крики: «Русалка!», «Русалка!», «Русалка хвостом рыб отгоняет!». И я видел, как плавно и независимо шла Таня. На крики мальчишек она не обращала никакого внимания. И снова я встретил ее на лестничной площадке, когда Таня возвращалась от Верки. Я хотел посторониться, чтобы она прошла, но Таня вдруг остановилась. – Здравствуй, – сказала она. – Здравствуй. Она молчала, и я тоже не знал, что ей еще сказать. Было слышно, как Силин играл «Неаполитанскую песенку». Особенно мне нравились места, где мелодия вдруг обрывалась, а потом как бы вдогонку ей летела еще одна протяжная нота. Про себя я даже повторил за трубой.
Книга мне не очень-то понравилась. Князь полюбил дочь Мельника и хотел жениться на ней. А потом взял да и женился на другой. С горя Мельникова дочь утопилась и стала Русалкой. Мельник сошел с ума. Князю тоже, видно, несладко пришлось. А Русалка родила девочку в своем подводном царстве. И девочка выходила на берег и встречалась со своим сумасшедшим дедом. А однажды она встретилась с Князем. Он удивился и спросил: «Откуда ты, прелестное дитя?» Вот и все. А я-то думал, что там что-нибудь страшное происходит, как, например, в кинокартине «Вий» у Гоголя. Через несколько дней я книжку вернул. Таня открыла мне дверь, и я сразу же заметил, что «конского хвостика» уже нет. У нее была теперь короткая, почти мальчишеская стрижка. Так ей тоже шло. Правда, вначале я как-то не мог привыкнуть к этому. – Понравилась? – спросила Таня, взяв у меня книгу. – Ага, – сказал я из приличия. – Здорово там это… Мельник Князя пугает… «Я ворон! – кричит. – Я ворон!» Таня рассмеялась. – Послезавтра дадут пригласительные. Посмотришь. – Таня, – заметил Иван Денисович, – ты же знаешь, про оперы говорят: послушаешь. – А иногда – посмотришь, – быстро ответила она, сверкнула своими зеленоватыми глазами и снова рассмеялась. Почему она смеется, я не понимал. Но мне нравился ее смех. От него становилось тепло и чуть тревожно. Во мне теперь что-то сладко вздрагивало, когда я слышал, как она смеется. Смех ее был звонкий и очень короткий, словно всплеск на пустынной реке. Я вдруг захотел, чтобы она что-нибудь для меня сделала. Что-то такое необходимое. Мне казалось, что и Тане будет приятно это сделать. Только я никак не мог придумать это необходимое. Когда я уже прощался, я взглянул случайно на окно и… – Таня, – сказал я, – ты вечером сможешь подойти к окну? – Смогу, а зачем? – Уголки ее губ чуть приподнялись. – Просто так. Подойди на две минуты, ладно? – Ладно, а во сколько? – Ну… ну ровно в десять. – Угу, – кивнула она. Ровно в десять, когда уже было темно, я стоял под деревом, что росло напротив ее окна. Подойти она не забыла, и мне было очень приятно увидеть ее в зеленом «кусочке морского дна». Меня она вряд ли видела, хотя и смотрела какое-то время вниз на дерево. Это повторилось и назавтра, хотя я не просил се. Она опять посмотрела в сторону дерева. А может, Таня меня все же рассмотрела? Я весь вечер думал об этом, а потом долго не мог уснуть. На следующий день, когда я стоял с ребятами около своего подъезда, вдруг появилась Таня. Все взглянули на меня (во дворе, конечно, заметили, что я стал посматривать на ее окно), и я тут же почувствовал, как предательски краснеет мое лицо. Таня направилась прямо к нам. В руке у нее белел какой-то листок. – Вот пригласительный, – сказала она, – начало сегодня в двенадцать. Рука моя не поднималась, чтобы взять этот листок. – Я не могу, – выдавил наконец я. – Мне нужно… это… к тетке. Она на дачу переезжает. В Малановку… правда. Таня повернулась и пошла на улицу. – А Русалка-то без хвоста, – сказал кто-то. И другой добавил: – Чем же она теперь рыб отгонять будет? Все засмеялись, а Виталька спросил: – Куда это она пригласительный давала? – Да так, – сказал я, – на генеральскую репетицию. – «На генеральскую»! – захохотал Виталька. – Ой, уморил! – На генеральную, – поправился я, но все кругом валились от смеха. В театр я все же попал. Пошел без билета. Крутился, крутился возле контролерш, а потом решился: была не была – и дерзко двинулся за кем-то следом. Никто меня не остановил. Вначале от страха и радости я ног под собой не чувствовал. Все думал, сейчас кто-нибудь спросит: «Мальчик, а где твой билет?» Но потом успокоился. Смотрю, многие поднимаются наверх. И я пошел. На втором этаже огляделся. Народу здесь меньше. Значит, в зал не пройти: у дверей тоже стоят, проверяют билеты. Я хотел было спуститься вниз, но тут кто-то окликнул меня по имени. Я обернулся и увидел Ивана Денисовича. – Эдик, иди сюда, – позвал он. Иван Денисович был, как всегда, подтянут, держался ровно, с достоинством. Форма придавала ему еще больше строгости. «Вот теперь-то я пропал», – мелькнуло у меня в голове. Но старик проговорил: – Проходи вот в эту ложу, – и показал на дверь. Потом он усадил меня на какое-то место, и я стал ждать, когда же начнется спектакль. Наконец в зале стало темнеть, разговоры стихли, заиграл оркестр, и через некоторое время распахнулся занавес. Вначале было про то, как Мельник прорабатывает свою дочь. «Упрямы вы», – все повторял он. Послушались бы старших, так нет же, вы, мол, все животе своим умом. Обо всем вам нужно твердить по сто раз. Это было смешно: распекают ее, как все равно в школе или дома за невыученный урок. И не просто распекают, а поют. Но потом пела дочь, пел Князь, еще кто-то пел. В общем, мне стало все надоедать, скучно сделалось. В антракте Иван Денисович меня спросил: – Ну как, нравится опера? – Ага, – кивнул я. – Здорово поют. Громко. У меня даже в голове до сих пор звенит. – И для убедительности я потрогал свою голову, а потом спросил: – Иван Денисович, когда же Таня будет выступать? – Еще не скоро, – ответил он. – Ее выход в самом конце. – А-а… – сказал я и побежал к буфету пить лимонад. После перерыва мне стало гонгом неинтересно. Смешно было только раз, когда Мельник принялся помахивать руками и кричать: «Я ворон! Я здешний ворон». А потом я снова заскучал. Мне не терпелось поскорее увидеть Таню, а она все не выходила. «Ну когда же? Когда?» Даже на сцену смотреть не хотелось. Я стал поглядывать на зрителей, на оркестр, на прожекторы. И вдруг я услышал, что на сцене зазвучала обычная речь, а не пение, которое порядком уже надоело. Я взглянул на сцену и обомлел: там была Таня. И не просто Таня, а очень и очень красивая. Прямо как на картине в музее. Губы у нее были подкрашены, а глаза почему-то стали синие-синие. Волосы… Мне бы никогда в жизни не понравились такие волосы: они были чуть зеленоватые. Но Тане необыкновенно подходил этот цвет. А одета она была в воздушно-легкое, голубое, почти прозрачное платье. Неужели это та самая девочка, которая живет в нашем доме? И я мог с ней запросто разговаривать? И я был у нее в гостях и пил чай? Но в той девочке не было ничего удивительного, ничего особенного. Ведь тогда, в подъезде, я даже замахнулся, чтобы ударить ее! И ударил бы, конечно, – так я был зол, – если б она не захлопнула дверь. Мне стало жарко. Я провел рукой по влажному лбу. Ну, глаза, допустим, у нее не синие, а зеленые. Только какое это имеет значение! Таня все еще не уходила со сцены. Она говорила, что искала на дне какие-то раковины для своего деда – Мельника. Но я не вникал в смысл того, что она говорила. Я только слушал, как нежно лился со сцены ее голос. И мне хотелось, чтобы он звучал и звучал без конца. Но вот все захлопали. Занавес дернулся и поплыл, скрывая за собой артистов. Потом вновь распахнулся, и публика еще сильнее захлопала, а занавес тогда снова стал закрывать сцену. Я тоже захлопал и даже хотел было крикнуть: «Бис!» Но, оглянувшись на Ивана Денисовича, вовремя сдержался. А в ушах моих, несмотря на шум, все еще стоял мягкий голос Тани. Потом я, как во сне, медленно спустился со зрителями но широкой лестнице и прошел к выходу. Лишь на улице я словно бы проснулся. Передо мною мелькали прохожие, проносились машины. На перекрестке совиным желтым глазом мигал светофор. Я решил ждать Таню возле театра. Из дверей еще густо валил народ. Потом поток людей стал редеть, потом вышли последние зрители, и в театре, кроме гардеробщиц, никого не осталось. Постояв еще минут десять, я увидел, как кто-то стал запирать дверь изнутри. Тогда я пошел домой. По дороге я смекнул, что в театре где-то был служебный выход, возле которого и нужно было ждать Таню. Но теперь она уже, конечно, ушла. Во дворе все столпились возле Витальки: он вынес новенький фотоаппарат и показывал его ребятам. Подошел и я. Все чувствовали себя специалистами: говорили о пленке, о выдержке, о диафрагме. – Заряжен? – спросил я. – Только что зарядили, – сказал Виталька. – Тридцать две единицы зарядили. – Лучше б шестьдесят пять, – проговорил я. – Знаю, – сказал Виталька, – в магазине только такая была. – Сними меня, а? – протиснулся к нам шестилетний шкет Костик, который почему-то всегда прилипал к нашей компании. – Откуда снять? – спросил Виталька, и все засмеялись. Костик не знал, что ответить, и снова попросил: – Ну сними. – А ты что, на заборе повис? Опять все рассмеялись. – Из аппарата сними, – не отставал Костик. Виталька отмахнулся: – Да ну тебя! На что ты мне нужен? Я вон лучше Русалку сфотографирую. Я обернулся и увидел Таню. Она шла от ворот к дому. – Русалка! – крикнули ей. – Русалка, стой! Мы тебя сфотографируем. Таня молча поравнялась с нами, взглянула на меня – мне показалось в ее взгляде какое-то ожидание, будто я должен был что-то сделать, – но я отвел глаза, я не знал, что мне делать, и Таня прошла мимо. – Русалка! Русалка без хвоста! – завопил Костик. Таня, конечно, не оглянулась. Вечером ровно в десять я стоял под деревом и смотрел на бледно-зеленое окно. Я ждал, что она вот-вот появится в своем кусочке морского дна. «Русалка, – шептал я. – Русалочка». Я ждал, ждал и ждал… Таня не появилась.
ТАНЯ + ЭДИК =?
Три или четыре дня я не видел Таню. Но все это время я думал о ней и считал, что стоит лини» нам встретиться, и все будет хорошо, снова Таня будет приветливой и будет улыбаться: иногда широко и открыто, а чаще чуть заметно, уголками губ. И вот встреча произошла. Утром я прибежал в булочную, чтобы купить батон белого, и увидел Таню. Она отходила от кассы с чеками. – Здравствуй, – сказал я и нелепо спросил: – Ты за хлебом? – Здравствуй. Я пришла сюда за керосином. – Зеленые глаза ее так и вспыхнули. Я пропустил это мимо ушей и сказал: – Подожди, я быстренько… Мне лишь батон, – и подскочил к кассе, где было всего-то три человека. – Нет, я очень тороплюсь, – сказала она и протянула чеки продавщице. Когда я отошел от кассы, Тани в булочной уже не было. От огорчения я сунул мимо сумки свой батон – он глухо шмякнулся на пол, и от этого настроение мое вконец испортилось. Весь день меня одолевали тяжелые мысли. Получается, что с Таней мы рассорились… Что же сделать, чтобы она вновь обратила на меня внимание? И я придумал. Я подобрал кусок антрацита и, выждав момент, когда во дворе никого не было, принялся чертить на стене возле Таниного подъезда:Таня + Эдик =Рука у меня дрогнула. Я стал раздумывать: писать дальше или не писать? Для чего все это вообще? Я-то рассуждал так: Таня увидит надпись, расстроится, а как встретит меня, я ей тоже скажу: нот, мол, какие дураки… Давай не будем обращать на них внимание. И снова все будет хорошо: Иван Денисович предложит попить чаю, с Таней мы сходим в кино или на футбол… А если все будет наоборот? Если она рассердится?… Значит, не писать? Есть над чем задуматься. Это меня и погубило. – Пиши, пиши, – услышал я за своей спиной, – чего сдрейфил? Я подскочил как ошпаренный. Обернулся. Передо мною стоял Чикиряй. Он улыбался. В одной руке он держал сигаретку, другая была засунута в карман. – Красиво пишешь, – сказал Чикиряй и сделал короткую затяжку. Чикиряй когда-то жил в нашем доме. Это была тяжелая пора. Участковый милиционер целые дни проводил у мае во дворе. Чикиряй отнимал у маленьких деньги, поджигал газеты в почтовых ящиках, бил из рогатки фонари и лампы в подъездах. В общем, не сидел сложа руки. Потом его отправили в воспитательно-трудовую колонию на два года. В это время родители Чикиряя переехали на новое место. И весь дом облегченно вздохнул. Но в один прекрасный день (прекрасный – это так, к слову) Чикиряй появился вновь. «Исправленный» Чикиряй уже не хулиганил. Он честно играл с нами в расшибалочку, носил расклешенные брюки с блестящими цепочками внизу, а вместо кучерявого чубчика у него теперь была челка по самые глаза. К тому же он нередко приходил с гитарой, на которой была наклеена фотография длинноволосых парней. «Певцы битлы, – ткнув в фотографию пальцем, объяснял нам Чикиряй. – Не то немцы, не то французы, но отличные ребята». Чикиряю было лет семнадцать, и его сверстники уже или заканчивали школу, или работали – одним словом, они были заняты и не могли засиживаться с ним на лавочке. Поэтому Чикиряй стал держаться нас, ребят, которые были моложе его на три-четыре года. Наши родители хорошо помнили прежнего Чикиряя и не верили в его исправление. Как только он появлялся, тут же из окон высовывались мамы, папы, дедушки и бабушки и кричали, чтобы мы шли домой: «Иди скорей обедать!», «Кто за тебя уроки будет делать?», «Куда ты задевал мои очки, и помню, положила их на пианино?». Чикиряй улыбался, кивал в сторону окон головой и удовлетворенно говорил: «Ишь ты! Боятся!» И вот этот самый Чикиряй теперь стоял передо мною и радостно поглядывал то на меня, то на мою надпись. – Красиво пишешь, – повторил он, – я аж зачитался. Жду не дождусь продолжения. Продолжение будет? Я молчал. – Это называется сердечная болезнь, – сказал Чикиряй и вновь затянулся. – Эх, Эдя! Что с тобой Русалка наделала!.. Сжав кулаки, я бросился на Чикиряя, но тот ловко схватил меня за руку и вывернул се. – Ты смелый человек, Эдя. Только зачем портить нервы родителям? – Он отпустил руку. Меня душили отчаяние и злость. Куда мне против Чикиряя! Что сделаешь этому лбу? Но Чикиряй сказал: – Я ничего не знаю и ничего не видел. – Он приложил палец к губам. – У тебя есть рубль? Я порылся в карманах, наскреб сорок копеек. – Ладно, – сказал Чикиряй, беря монетки, – я схожу попью пива. Ты не пьешь? Зря, полезный напиток. Силы прибавляет… Ты пока сбегай домой, принеси рубль.
Чикиряй сдержал слово. Никому не сказал. А надпись осталась. И все читали:
Таня + Эдик =Каждый отнесся к этому по-своему. Виталька отозвал меня в сторону и спросил, кивнув на стенку: – Видел? – Видел. – Что скажешь? Я пожал плечами. – Знаю, кто это сделал, – сказал Виталька. – Кто? – испугался я. – Верка. Кто же еще? Пошли сотрем. Я помялся. – Неудобно при всех, – сказал я. – Давай потом. Леха, Виталькин брат, равнодушно произнес: – Шею накостылять надо. – Кому? – попробовал я уточнить. – Не знаю, – признался Леха. – Кому-нибудь. Костик тоже прочитал оба слова «Таня» и «Эдик», но при чем здесь знаки + и =, понять не мог. – Это что, про тебя написано? – подкатывался он ко мне несколько раз. Когда встретилась Верка, я невольно сжался: вот теперь поехидничает. Но Верка сказала именно то, что я ожидал услышать от Тани: – Какой-то дурак написал. Не обращай, Эдик, внимания. После того как я перестал замечать ее гаммы и колотить в стенку, Верка, видимо, переменилась. Но мне-то что от этого, мне все равно. И наконец я увидел Таню. Она шла по двору к воротам. Я подождал немного и, когда она уже вышла на улицу, припустил следом. Догнав ее, я сказал, стараясь дышать ровнее: – Здравствуй, Таня. А мне как раз в ту сторону идти. – Здравствуй, – холодно проговорила она. – Разве ты знаешь, куда я иду? Может, я сверну сразу же за углом. – Таня, я знаю… Ты из-за этой надписи… Ты не сердись… Подумаешь! – Что мне сердиться! – вспыхнула Таня. – Ее написал какой-то злой человек. – Почему… злой? Таня не ответила. Лишь когда мы дошли до угла, она сказала: – И вес равно ведь там неверно написано. Чего сердиться? – Да, – произнес я растерянно. – Ну, пока, – сказала она и свернула направо. Вначале мне захотелось пойти за нею, даже побежать. Но я сдержался. «В самом деле, что же получается, если написать: «Таня + Эдик»? Ничего не получается. Знак = здесь смешно выглядит. Нет, знак = ни при чем. Просто нельзя писать +. Ведь плюс что-то соединяет. А у нас?…» Я вернулся во двор. Посмотрел, как ребята играли в футбол, потом тоже начал гонять со всеми мяч. Через некоторое время вышел Виталька с аппаратом, сфотографировал несколько раз нашу игру. Но вскоре матч закончился, потому что толстый Диман забил мяч на крышу. Залезать туда можно было лишь с чердака. Ключ от чердачной двери был у дворника, а дворника не оказалось дома. И тут мы услышали знакомую песню. Ну конечно, Чикиряй с гитарой.
В этот день из дому я не выходил. Нос мост распух, покажись с таким на улицу – все помрут от смеха. Хорошо, что родители ушли в гости, а то бы мама разохалась: кто, да за что, да мыслимое ли это дело. Может быть, это дело и не очень-то мыслимое, но раз уж случилось, то никакими расспросами тут не поможешь. Только, наоборот, еще больше настроение испортишь. Как этого не понять? Я разогрел обед, быстренько поел, а потом достал книжку «Путешествие на «Кон-Тики» и включил радио. Вот-вот должен был начаться репортаж с футбольного матча между тбилисским «Динамо» и московским «Спартаком». Конечно, можно было отложить книгу и только слушать репортаж, тем более что я болею за «Спартак». Но недавно я узнал, что Юлий Цезарь мог одновременно слушать, читать и говорить. – Проще простого! – сказал я. – Подумаешь… – А ты попробуй, – предложили мне. И вот я решил попробовать. Книга интересная – так мне сказали в библиотеке, матч – и говорить нечего, поэтому нужно было пользоваться случаем. Книгу я взял в руки вместе с первыми же звуками футбольного марша. Пока играли марш, прочитал почти страницу. Потом Николай Озеров стал говорить: «Внимание! Говорит Москва! Наш микрофон установлен…» Это все тоже вода. Я перевернул страницу. Озеров сообщал, что до конца матча осталось… Ага! Это важно «…двадцать две минуты…» Надо же, в самом конце подключили репортаж! «…А счет матча…» Ну-ка, ну-ка! «…так и не открыт. Ноль – ноль…» – «Мазилы», – подумал я, а сам читаю – еще полстраницы прочитал. Дело, значит, вот какое. Один ученый плывет но океану на деревянном плоту с попугаем и пятью спутниками. Это действительно интересно. А потом ученый спрашивает какого-то там бородача: «Можете вы объяснить мне, на кой черт мы тут очутились?» Но бородач отвечает: «На кой черт я очутился, вы сами лучше знаете. Это все ваша проклятая идея». А Озеров что-то там говорит. Нет, я слушаю, конечно, «…и мяч опять прошел рядом со штангой. Удобный был момент, чтобы взять ворота, но атака не всегда заканчивается голом. Напряженная игра! Счет по-прежнему…» Слушаю и читаю. Вот, думаю, мазилы, «…в пользу динамовцев». Что?… Я подскочил. Когда же забили «штуку»?! Кто? Я ведь все время слушал. Как же так?! Сбегать, что ли, к Витальке? Нет, с таким распухшим носом лучше не выходить. Я еще раз посмотрел в зоркало. Ну и носище! Посижу-ка дома. Нужно только внимательно слушать. А читать? И читать тоже. Значит, виновата какая-то «проклятая идея». Ага, прорвался Хусаинов! Обвел одного, второго. Ну бей! Бей же! Эх!.. Котрикадзе ловит мяч. Конечно, такому вратарю в самую «девятку» бить надо. Нет, не везет «Спартаку»! А до ближайших островов осталось три тысячи пятьсот миль. Попугай зачем-то хочетвцепиться в судовой журнал… Мяч вбросили. Он у Нодия. Нодия хотел передать Метревели, но неточно пробил. Мяч у спартаковцев. Молоток Нодия. Продолжай в том же духе – кувалдой станешь… Хусаинов уже в штрафной у тбилисцев. Ловкий финт! Обошел защитника… Навстречу ему еще двое. По успевают… Он бьет параллельно воротам. И набежавший Логофет головой направляет мяч в сетку. Ура! Счет «один-один». До конца матча две минуты. Ну что ж! И такой счет достижение. Правда, впереди трудные встречи с «Торпедо» и ЦСКА. Не наклепали бы «Спартачку». Вот и финальный свисток. «Один-один». Порядочек! Я читаю дальше: «Странно, – сказала жена, – но на том берегу острова никогда не бывает бурунов». Позвольте, какая жена? На илоту были только мужчины. И остров откуда-то взялся. А ведь читал все подряд, ни строки не пропустил. Придется все перечитывать. Нет, Далеко мне до Цезаря. Он же еще одновременно и говорил. Я представил себе: Цезарь сидит и читает, а приближенный, ну хотя бы Кассий, о чем-то ему докладывает, но в это же время Цезарь отдает какие-то распоряжения другому своему приближенному – Бруту. Да, в самом деле был великий человек. А Кассию и Бруту потом завидно стало, вот они его и убили. Страшная вещь – зависть. Я, правда, и сам завидую Ольману: ничего не учит, а только пятерки хватает. Осенью в седьмой класс пойдем. Неужели он и в седьмом так сможет? За окном вдруг стало быстро темнеть. Я выбрался на подоконник, и тут как раз по черному небу полоснула молния. Па какой-то миг она ослепила меня. А потом ударил гром. Он трахнул где-то над самой крышей, и мне показалось, что дом наш дрогнул. Сделалось немного жутко и радостно. У меня всегда так, когда идет гроза. Я люблю и гром, и молнию, и шелестящую песню дождя. Только хорошо, если дождь ненадолго. Опять сверкнула молния. Огромная. В полнеба. А вот и дождь. Я уже слышу его. Он идет ко мне по крышам. Приближается, приближается… Нахлынул. «Дождик, дождик, пуще!..» Улица сразу обезлюдела. Стены домов потемнели. По мостовой понеслись потоки. Я смотрел на дождь, и мне было очень хороню. Как будто он и с меня смывал что-то лишнее, что-то давящее. И вдруг мне захотелось выскочить туда, на дождь. Так захотелось, что я спрыгнул с подоконника, на ходу скинул рубашку и ботинки и бросился к двери. Дождь был теплый. Вернее, его первые удары все же были неожиданными и холодными. Но это лишь вначале. А потом он стал теплым. Я пробежал до ворот и обратно. У стены, где была моя надпись, я остановился. На мокрой, потемневшей стене надпись выделялась не так сильно. Я провел пальцем по букве «Т» и увидел, что она стирается. Тогда я стал тереть сильнее, и буква почти совсем пропала. Под ногами я подобрал кусочек стекла, с его помощью работа пошла куда быстрее. Я соскоблил всю надпись, постоял еще немного под дождем и вернулся домой. Переодевшись, я снова сел на подоконник. Дождь кончался. Он уже не колотил яростно, а, израсходован, видимо, все свои силы, продолжал накрапывать так лишь, из упрямства. По проводам бежали капли. Они наталкивались одна на другую, бежали, срывались вниз, но их место занимали новые – и бежали, бежали, чтобы столкнуться и также упасть на землю. Когда зажглись огни, улицы еще были мокры. Огни отражались на мостовых и тротуарах. Это было очень красиво. Я люблю, когда вечером блестят улицы. И уже совсем поздно, когда пришли родители и отругали меня за распухший нос (сказал, что бежал по лестнице и споткнулся), раздался вдруг звонок. Я открыл дверь и увидел Витальку. – Заходи. – Нет, лучше ты выйди, – сказал он тихо и поманил меня рукой. Прикрыв дверь, я вышел на лестничную площадку. – Ты что? – Знаешь, – зашептал Виталька, – я ходил в гастроном, уже после дождя, и встретил там Ру… Таньку. Нам за маслом вместе пришлось стоять. – Он помолчал. – Ну и что? – спросил я, тоже подождав. – Так я ей, знаешь, рассказал, что ты с Чикиряем из-за нее дрался. «А она что?» – хотел я спросить, но утерпел. – Вначале не поверила, – продолжал Виталька, – а потом говорит: «Молодец какой! Так, – говорит, – можешь ему и передать». Ну ладно, я побегу. Пока. – И он ушел. Вернувшись, я взялся было за «Кон-Тики». Но не читалось. Я думал о Тане. Может, я зря стер надпись? Может, «Таня + Эдик» все-таки что-то значит?
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Нас часто стали видеть втроем: меня, Таню и Витальку. Во дворе уже не кричали: «Русалка, Русалка!» Только маленький Костик еще досаждал нам. Завидев меня, он садился на корточки где-нибудь поближе к своему подъезду и начинал вопить: – Тили-тили-тесто, тили-тили-тесто… Потом он стал кричать это же Витальке, потому что приметил, как Виталька стоял и разговаривал с Таней. Когда же он увидел нас сразу троих – мы как раз шли в кино, – он по привычке лишь крикнул: «Тили-тили!» – и запнулся. «Жених» уже никак не получался. Это сообразил даже Костик. От растерянности он забыл отбежать к своему подъезду, и тут-то мы его поймали. – Значит, «тили-тили»? – спросил его Виталька. Костик молчал. – А если но кумполу? – произнес я и слегка поворошил волосы на его голове. Костик поморщился. По кумполу он не хотел. Я, конечно, тоже не хотел воздействовать на Костика таким образом. Но что делать с этим шпингалетом, мы не знали. Отпустить? Он тут же отбежит к подъезду, сядет на корточки и заведет опять свое «тили-тили». Костик, видимо, почувствовал нашу нерешительность. И если в первый момент он сжался, ожидая справедливого наказания, то теперь нагло посмотрел на нас и сказал: – Сладили, да? Мы рассмеялись, а потом Виталька так и спросил: – Что же с ним делать? – Может, мороженым накормить? – шепнул я Витальке. – Зачем? – Чтобы помалкивал. – Вот еще! Потом от него не откупишься. Читал я где-то про такого типа. Положение наше становилось все затруднительнее. – А к нам в театр Бабу Ягу привезли, – неожиданно проговорила Таня. – Голодная сидит, два дня ничего не ела. – Вот и хорошо, – подхватил Виталька. – Айда покормим. – И он принялся пристально рассматривать Костика. – Жирку у него не очень, но ведь она голодная? – Голодная, – подтвердила Таня. – А таких крикунов она особенно любит. – Баба Яга только в сказках бывает, – неуверенно произнес Костик и попробовал дернуться, но я держал его крепко. – А нам и привезли ее для сказки, – обрадовалась Таня. – В театре будут сказку ставить. Никак Бабу Ягу не могли найти. И тут я почувствовал, как задрожал Костик. Мне стало жаль мальчугана. – Беги, – сказал я и отпустил его. Повторять ему не пришлось. Костика как ветром сдуло. – Что ж ты? – накинулся на меня Виталька. – Все испортил. Сейчас бы такую хохму разыграли! – Да он и так больше не будет, – попробовал я оправдаться. – «Не будет, не будет»! – бубнил Виталька. – Вот посмотришь. Или тебе это нравится? – Что нравится? – Как он кричит. – Ты что, совсем? – разозлился я. Таня молчала. Но я видел, что и она не на моей стороне. Мне это было неприятно, только я не стал больше оправдываться. Пусть думают, что хотят. И в кино мне тоже расхотелось идти… – Ладно, – проговорил я, – вы идите, а я погуляю. У меня что-то голова болит. – Ну что ты, носопыркин, – сказала мне Таня. – До кинотеатра пройдемся, и перестанет. – Она улыбнулась. – Нет, – заупрямился я, – не перестанет. Я вовсе не обиделся за «носопыркина»: она несколько раз так говорила, пока я ходил с распухшим носом, и у нее это получалось не зло, а как-то мягко. Мне самому смешно делалось, но все же лучше бы сейчас она назвала меня по имени. – Хороший фильм, – сказала Таня. – «Мужчина и женщина». Идем. – Нет. – Цветной, французский, – добавил Виталька. – Нет, – покачал я головой. – Ну как хочешь, – сказал Виталька. – Покеда. Я думал, что они еще поуговаривают меня, но они повернулись и пошли. Я тоже поплел, только в другую сторону. Я все ждал, что они крикнут мне, и тогда бы я остановился, помедлил немного и пошел бы к ним. Я задумал: нот сейчас пройду десять шагов, и они крикнут. «Раз, два, три…» Ну, прибавлю еще восемь. «Раз, два, три…» И еще пять. Я считал медленно: «Раз… два… три… четыре…» Не крикнули. Только насмешливое «покеда» будто застряло в ушах. Костик и в самом деле перестал надрываться со своим «тили-тили». Мне, правда, от этого было не легче, потому что с Таней встречался Виталька… А не я. Они по-прежнему звали меня с собой, только я придумывал разные предлоги, чтобы не пойти. Вот если бы рядом с Таней не было б Витальки, тогда другое дело! И что она в нем нашла? В футбол не лучше других играет. Не силач. Ну что еще? Брюки у него, правда, всегда выглажены. Так это чепуха. А может, он красивый? Не знаю. По-моему, ничего особенного: у него зачес, так и у меня зачес, и у Димана тоже. Разве лишь таскает Виталька в кармане гребенку и зеркальце. Смехота. Словно девчонка какая-то. Но может, как раз это и нравится Тане? Попробуй тут разберись. А еще у Витальки светлые волосы. Может, ей светловолосые нравятся, или, как их там называют, блондины? Однажды ко мне вдруг подошел Иван Денисович. – Здравствуй, Эдик. Что-то ты к нам не захаживаешь? – Здравствуйте, – ответил я, помявшись. – Как-то все некогда. Он посмотрел на меня внимательно и сказал: – А я думал, у вас в каникулы больше времени. – Времени-то больше, да… – Что? – Дела всякие, – проговорил я и покраснел. – Дела, Эдик, у всех. И никогда они не кончатся. А ты завтра вечером заходи к нам. Таня что-нибудь вкусного к чаю купит. – Ну что вы! Не нужно, – поспешно проговорил я. – Что – не нужно? – Да покупать… Из-за меня. – Не из-за тебя. У нее завтра день рождения. – Правда? – вырвалось у меня, и я совсем смутился. Но Иван Денисович, кажется, ничего не заметил. Он сказал: – Таня сама хотела тебя пригласить, да ты все где-то скрываешься. Дела у тебя. Вот она и попросила меня это сделать. Придешь? – Угу, – кивнул я. – Мы тебя будем ждать. – И он не спеша зашагал к воротам. А я остался стоять как вкопанный. «Значит, у Тани день рождения и мне нужно будет к ней пойти, – размышлял я. – А может, вовсе и не нужно? Что мне там делать? Но ведь она хочет, чтобы я был. Ну и что ж! Зато я не хочу!.. В самом деле не хочешь?» – спросил я сам себя. Но не ответил, а стал думать, что бы ей подарить. На дне рождения у девчонок я до сих пор не бывал, если не считать той поры, когда ходил в детсад. Так ничего и не придумав, я решил посоветоваться с мамой. Начал издалека. – Мам, ты не знаешь, что женщины любят? – спросил я как бы невзначай. Мама вскинула брови, посмотрела на меня, а потом сказала: – Женщины любят, чтобы мужчины хорошо вели себя. – Подумав, добавила: – И не только в день Восьмого марта. – А из подарков? – Ну, женщины, очень любят цветы. Цветы, конечно, отпадали. Не явлюсь же я к Тане с букетом. Даже представить смешно. Я – и вдруг с букетом. Будто жених какой… – А еще что? – спросил я. – О, еще столько всякой всячины, что все невозможно и перечесть! Кому же ты хочешь сделать подарок? Мой день рождения, если ты помнишь, еще не скоро. Говорить или не говорить? Пожалуй, лучше сказать. Хоть какой-то совет получу. Вообще советы, тем более родительские, я не очень-то люблю. Но тут случай особый. Ведь не с посторонней же тетей советоваться. Ой! Вот лопух! Как раз с посторонней-то и нужно было. Не стала бы расспрашивать. Но теперь ничего не поделаешь. Нужно говорить. – Да у Тани день рождения, – сказал я небрежно. – У какой Тани? – Да тут одна. В пятой квартире живет. – А-а, это которую вы Русалкой звали? Хорошая девочка. Вежливая такая. Так и есть – я начинаю краснеть. И откуда мать все знает? Молчит, молчит, а самой, оказывается, все известно. – Понимаешь, – заговорила опять мама, – я боюсь, что ничем помочь тебе не смогу. Ты сам решай. Только учти: дарить нужно то, что нравится тебе самому. Ну и, разумеется, нужно знать или предполагать вкус человека, которому делаешь подарок… На тебе деньги и учти, что дорогой подарок лучше не делать. Главное – чтобы он ей понравился. Я взял деньги и пошел на улицу. И голове моей все смешалось. Значит, и мне должен нравиться подарок, и ей. Ну, что мне нравится, я знаю. А ей? Может, ей он и вовсе не понравится? Во дворе было пусто. Лишь возле ворот стоял Костик, что-то строгал и на мотив уже навязшей в ушах «Неаполитанской песенки» напевал:«МУСТАНГ» ВИШНЕВОГО ЦВЕТА И ДЯДЯ ВАСЯ
Я не знаю, как у других, а у меня настроение часто зависит от погоды. Если я просыпаюсь и в окно бьет солнце, то день начинается хорошо, меня наполняет какое-то неугомонное чувство, и мне хочется смеяться, и бегать, и заговаривать со всеми. Л если небо затянуто серыми тучами и моросит дождь, то меня одолевает лень, и я не знаю, чем заняться, и никого мне не хочется видеть, и вспоминается все неприятное. Сегодня с утра светило солнце. А еще на мне были новые сандалии из светло-коричневых ремешков. Поэтому мне шагалось легко-легко, словно кто-то подталкивал меня в спину. Но торопиться было некуда. Хотя в руке моей и болталась хозяйственная сумка – меня послали в овощной магазин, – я знал, что сегодня обед у нас будет поздний, потому что воскресенье, и не спешил наполнять эту сумку картошкой. Возле гостиницы «Интурист» я остановился. Народ облепил какую-то легковую машину. Мне ее плохо было видно за людьми, я только мог различить, что она вишневого цвета. Перед входом в гостиницу, где жили иностранцы, всегда останавливались какие-нибудь интересные автомобили. Их сразу же окружали и мальчишки, и взрослые, поглядывали на спидометр, говорили о мощности, постукивали ногой но шинам. То же самое было и сейчас. Я протиснулся вперед, и мне открылась приземистая спортивная машина. «Мустанг», – прочитал я под капотом. Это был отличный автомобиль! И форма красивая, и весь он сверкал, как вылизанная тарелка, а в колпаки на колесах можно было смотреться, как в зеркало. («Хоть брейся», – заметил один дядька.) – Сила! – сказал я и слегка толкнул мальчишку в тюбетейке, который стоял рядом со мной; он был, наверное, чуть постарше меня и повыше ростом. – Двести кэмэ в час запросто выжимает, – проговорил в ответ мальчишка. – Ну да?! – Вон хозяин рассказывал. Только теперь я обратил внимание на невысокого человека в замшевой куртке. У него было красное лицо, редкие желтые волосы и почти бесцветные глаза. Я надавил с краю на багажник, машина легко осела, качнулась и, отпружинив, вернулась в прежнее положение. – Эй, – закричали на меня, – чего балуешь? – Приличные рессоры, – сказал я. – Иди, иди отсюда! Но тут вступился владелец машины. – Пусть будет смотреть, – сказал он. – Мальчик понимайт тольк. Мне стало неудобно, и я чуть отступил, а краснолицый продолжал что-то говорить на ломаном русском языке. Я рассматривал разноцветные наклейки, которыми пестрело заднее окно, немножко прислушивался к разговору. – А какой двигатель? – спрашивал кто-то. – Мощность?… Сто тридцать… э-э-э… лёшадь силь. Наклейки были красивые. На одних изображались гербы, на других – замки, памятники, всякие звери. – «Брно, Прага, Карловы Вары, – разбирали мы с мальчишкой, – Краков, Варшава…» – А вот наши, смотри, – сказал он. – «Смоленск, Минск…» – Вы приехали из Берлина? – спрашивали иностранца. – О нет! Я живу в другой город… в Мюнхен… Да, да… турист… я люблю русский старина… Церковь… кремли… – Наш город интересный, старинный. И кремль есть, и соборы. Много посмотрите, – сказали ему. – Да, да… Я здесь бываль. – Ученый, – проговорил кто-то. – Историк. Я сказал мальчишке: – Много поездил, да? – Будь спок! – отозвался он. – Что? – Будь спок, говорю. «Будь спокоен», – догадался я. – Это как все равно «будь здоров» или «будь здоровчик», если что-то хвалят. А в нашем дворе говорят по-другому: «в порядке» или «в большом порядке». Везде свое. «Будь спок», – произнес, я про себя. Выражение мне понравилось: короткое, звучное. Все равно что щелчок по пустой банке. Потом мы пошли с мальчишкой вместе. Лицо у него было узкое, вытянутое, а когда он улыбался, показывались крупные, крепкие зубы. «Лошадиная голова, – подумал я. – С такими *убами боксом заниматься: нипочем не выбьют. Уши, правда, здоровые. По ушам будет много попадать. Нет, в самом деле лошадиная голова». И все же мне почему-то не захотелось сразу расставаться с мальчишкой. – Тебя как зовут? – спросил я. – Глеб. «Глеб! Ну и имя…» Я-то думал, лет сто так никого не называют. По крайней мере, у нас в школе нет ни одного. Зато Вовок – как муравьев в муравейнике. – Чудно? – сказал он. – Это всем так сначала. Можешь звать меня Глебкой. «Глебка, – прикинул я в уме, – это совсем не то». – Нет, уж лучше будь Глебом. И мы засмеялись. Оказалось, что Глеб знает многие марки машин. «Шевроле», «Форд», «Мерседес», «Фиат», «Опель», «Шкода», «Паккард» – названия так и сыпались. – А к нам во двор тоже приезжала одна спортивная машина. Похожа на эту, – сказал я. – Голубая? – спросил он. – Ага! – «Феррари». – Точно! – удивился я. – Я видел. Она тоже у «Интуриста» стояла. А к вам она зачем приезжала? – Она приезжала к Шинкареву. Он городским прокурором работает. – Ну?! А что он сделал? – Кто? – Иностранец. – Он ничего не сделал. Он к Шинкареву в гости приезжал. – Почему в гости? И тогда я рассказал, что на «Феррари» приезжал к Шинкареву итальянский коммунист, который во время войны командовал партизанским отрядом. – Ты-то откуда знаешь? – спросил Глеб. – Мне Виталька, сын Шинкарева, говорил. Итальянец еще прокатил нас по разику. – Здорово жали? – Глеб даже дыханиезатаил. – Нет, на обычной скорости. Довез до угла улицы – и назад. Я ему вперед показываю, чтоб еще немного проохал, а он: «Баста! Баста!» Хватит, значит, – и во двор. – А почему он в гости-то приезжал? – снова спросил Глеб. – Так они же в одном отряде воевали. У Шинкарем даже итальянская медаль есть. А в отряд он бежал из концлагеря. Лучшим пулеметчиком у партизан был. – Ух ты! Расскажи, а? – попросил Глеб. Но я больше ничего не знал. – Приходи к нам во двор, может, Виталька еще что расскажет. – А где ты живешь? Я объяснил. Глеб кивнул своей лошадиной головой, сказал: – Я все пол. Про «оперный» двор я слышал. «Я все понял», – перевел я мысленно. – Во дает!» – Значит, придешь?… В футбол погоняем… – Ага, – сказал он. Возле овощного магазина мы расстались. Бывает же так: только что познакомишься с человеком, а кажется, что ты знаешь его давно. И тебе легко с ним, и можешь ты с ним о чем угодно разговаривать. Вот так вот легко мне было сейчас с Глебом. Правда, мы поговорили с ним лишь о машинах, но еще бы немного, и я, пожалуй, смог бы рассказать ему про Таню. Нет, наверное, не смог бы. Я вспомнил о ней, и уже не шагалось мне легко, будто бы и не было у меня новых сандалий из светло-коричневых ремешков, да и картошка, которую я только что купил, стала вдруг очень тяжелой. Вечером в нашем дворе только и было слышно про осветителя дядю Васю. Поверить в то, что говорили, было невозможно. Дядя Вася набросился на человека. Дядю Васю забрали в милицию. На какого человека? За что? Никто не знал. Но говорили, что дядя Вася в отделении. А в нашем дворе зря говорить не любят. Нужно сказать, что в последнее время жизнь нашего двора перестала меня волновать. Все его обитатели как-то стерлись, стали безликими, неинтересными. Все… кроме Тани. В той самой «взрослой» книжке легко было написать красивые слова – «вырвать из сердца». И мне тоже легко было подумать: «Таню нужно забыть». Но одно дело подумать и совсем другое – сделать. Забыть Таню я не мог. Чем бы я ни занимался – шел ли но улице, читал ли книгу, говорил ли с кем, – все равно вспоминал Таню. И вот произошло такое событие, что двор наш как бы вновь открылся для меня. Все, чем он жил и дышал, снова приблизилось ко мне, стало моим, и я опять почувствовал себя частичкой своего двора. Дядя Вася в милиции! На какого человека он набросился? За что? От дяди Васи частенько, можно сказать всегда, попахивало водкой. Однако при всем этом он ходил ровно, не шатался, не заводил пустых разговоров с прохожими и тем более никого не задевал. Несколько раз я примечал его среди доминошников. Но «забивать козлика» любили многие в нашем доме. Для того в углу двора и был врыт в землю стол, чтобы «козлятники» отводили там душу. Стучал костяшками Дядя Вася не громче других, а может быть, и тише. Дяде Васе было лет сорок или пятьдесят, я но умею угадывать. Жил он один. Я слышал, что семья его погибла во время войны. А еще дядя Вася хорошо рисовал. Я много раз видел его с этюдником и с небольшим станочком под мышкой. Станочек походил на штатив, которым пользуются фотографы. Когда дядя Вася шагал но двору в таком вооружении, его длинная сутулая фигура напоминала перечеркнутый вопросительный знак. Дядя Вася уходил в разные места. Как-то я его встретил на Стрелецкой улице. Он поставил свой штатив (или «ноги», как называл станочек дядя Вася) прямо на углу перекрестка. Он рисовал не широкую Стрелецкую улицу, а поперечную ей, ту, что спускалась к реке. Я взглянул на полотно: невысокие дома ступеньками уходили к самому берегу, старенькая церквушка, лодки на приколе. – Здравствуйте, дядь Вася, – сказал я. – Рисуете? – Рисуем. – Он смешивал на дощечке белую краску с синей. – Похоже, – сказал я, подумав. – Ну?… Вот обрадовал. Я не понял, действительно он обрадовался или нет, посмотрел еще немного и заметил: – Дядь Вася, а вот тут вы знак забыли нарисовать. – Какой знак? – стал вглядываться дядя Вася. – Да вот на проводе висит. «Проезд грузовому транспорту воспрещен!» – Ах, этот! – Ну да. Провод нарисовали, а знак забыли. Дядя Вася посмотрел несколько раз на знак и сказал: – Нет, все же обойдемся без знака. – Почему? – Да не ложится сюда твой знак. Цвет плохой, понимаешь? – А-а, – сказал я. Но понять не смог. Как это «не ложится»? И как это «цвет плохой»? Красное и желтое. Отличный цвет. «Наверное, красок таких не захватил», – подумал я и ушел. В следующий раз я встретил дядю Васю в городском парке. Опять к станку была прикреплена небольшая рамка с натянутым на нее полотном. Я стал позади дяди Васи и заглянул сбоку. На полотне была аллея: густые вязы как бы срослись макушками и тянулись далеко-далеко вдоль дороги, и не видно даже, где они кончались. Дядя Вася словно почувствовал, что сзади кто-то стоит, обернулся. – Это ты? – сказал он и, помолчав, спросил: – Ну как, похоже? – Похоже, – проговорил я и, чтобы похвалить его, добавил: – Как на фотографии, нее точно. – Разве? – Дядя Вася чуть усмехнулся и больше ничего не сказал. А я стал сравнивать картинку и то место, куда все поглядывал дядя Вася. Нет, на картине тени были погуще, да и вся аллея казалась таинственной и даже тревожной. «Как же это? – не понимал я. – Нарисовано все в точности». И в то же время на картине был свой мир. Аллея, куда поглядывал дядя Вася, была хорошо знакома мне, сколько раз я по ней бегал, а на картине я видел ту же аллею, но в ней уже было что-то новое, что-то неожиданное… И вот теперь дядю Васю забрали. Дядя Пася в милиции. Невероятно! Подробности о случившемся рассказал Диман. Он все видел своими глазами, потому что стоял рядом с дядей Васей и смотрел, как тот рисовал колокольню. Как всегда, возле дяди Васи останавливались прохожие. Одни молча заглядывали, другие о чем-нибудь спрашивали или даже пытались что-то советовать. Дядя Вася скупо отвечал. Диман уже думал уходить домой, как подъехала темно-красная спортивная машина («Вишневый «Мустанг», – перебил я Димана, на меня все зашикали: не мешай, мол). Из машины вылез человек в коричневой куртке («Так и есть!»), направил на колокольню фотоаппарат и несколько раз щелкнул. Он хотел было вновь сесть в свою машину, но увидел художника и подошел к нему. Дядя Вася не обратил на это внимания. Он рисовал. А человек в куртке вдруг заговорил: – Ваш картин есть отчень хороший… Я хотель покупайт этот картин. – Не продается, – сказал дядя Вася и обернулся. – Хороший картин… – повторил иностранец и замер, потому что дядя Вася впился в него глазами и побледнел. Диман увидел, как задрожала рука у дяди Васи. Трясущиеся пальцы выронили кисть. Диман поднял ее. – Возьмите, дядя Вася. Но дядя Вася словно но слышал и не видел Димана. – Кернер… обер-лейтенант Кернер… – вырвался глухой полушепот изо рта дяди Васи. Иностранец вздрогнул и попятился. – Попался, гадина! – вдруг срывающимся голосом закричал дядя Вася и кинулся на человека в куртке. – Пес фашистский… Иностранец хотел было ударить дядю Васю в живот ногой, но тот успел поймать ее и так дернул вверх, что иностранец рухнул на землю. Сам же дядя Вася тоже не удержался и упал рядом с ним. Прохожие подбежали к ним, растащили в разные стороны. – Пустите! – кричал дядя Вася. – Это же фашист… Сволочь… Кто-то побежал звонить в милицию. Подъехал мотоцикл. Дядю Васю посадили в коляску. Туда же сунули этюдник, штатив и рамку с холстом. В красную машину к иностранцу сел милиционер. Мотоцикл и машина уехали. Народ долго не расходился. Кто-то говорил, что пойдет свидетелем: немец, мол, первый пытался ногой ударить. Диман подобрал несколько тюбиков с красками и пошел к дому. Вот какую историю мы узнали у Димана. – Ребя! – подскочил на месте Виталька. – То-то отца из дому вызнали, позвонили но телефону из милиции. Вначале отец нахмурился, спрашивает, когда это и где произошло. «Да, – говорит, – сейчас выезжаю…» А потом еще послушал что-то и говорит: «Все правильно, я тоже его знаю… Ну как же, в нашем доме живет, работает осветителем сцены… бывший партизан… А насчет Кернера срочно запрос в Москву… Уже связались?… Ну хорошо. Я еду». Скинул пижаму, раз, два – оделся и готово – ушел. Мы наперебой стали говорить Витальке: – Слушай, ты узнай у отца про все, ладно? – Скажи, чтоб дядю Васю отпустили. – Про Кернера спроси. Виталька замотал руками: – «Спроси, спроси»! Так он и скажет. Мы приуныли: действительно, для чего ему все выкладывать-то? – А ты не сразу спрашивай. Осторожно. То да со, а там он, может, сам проговорится, – посоветовал Диман. – Умник! – сказали мы ему. – Вперед кто другой проговорится, только не он. Может, он для того прокурором работает, чтобы тайны выбалтывать, да? Наутро мы не могли дождаться, когда же Виталька выйдет во двор. Попробовали было сыграть в футбол, но то и дело поглядывали на Виталькнн подъезд, за мячом следили плохо, игра не клеилась. – Пойду позвоню по телефону, – не выдержал Диман. Я тоже увязался с ним. Телефонная будка стояла на самом солнцепеке, и в ней было жарко, как в парилке. – Откроем дверь, – предложил я. В будку сразу ворвался городской шум, протарахтел мотоцикл, прожужжала тележка на шарикоподшипниках, которую везла мороженщица. А тут еще Силин заиграл на трубе свою проклятую песенку. Диман набрал номер. – Алло! Виталика можно? Виталика… – и со и остью повесил трубку. – Ничего не слышат, нет, говорят, не аптека. – Кто подходил? – Кажется, Леха. Есть монетка? Мы закрыли дверь и опять покрутили диск. – Алло! Алло! – закричал Диман. – Леха, Витальку попроси… Нужно, вот зачем… Тол», ко повесь попробуй, тогда во двор не выходи… Не слышу. Кто заболел? Ты заболел? Болей себе на здоровье, мне не ты нужен, а Виталька… Почему не может? Плохо слышно… Где засел? – Диман онемел от ярости. Я понял, что Леха будет еще долго его дурачить. Диман хоть и был самый сильный у нас, но над ним любили посмеяться. А в будке уже невозможно было стоять. Пот лил с нас ручьями. Я выхватил трубку и закричал: – Леха, мы насчет дяди Васи, понимаешь? Зови скорее Витальку или скажи, что мы его ждем. – И я бросил трубку. На улице, немного остыв, я подумал, что раз Леха хохмит, то, наверное, с дядей Васей все уладилось. Едва Виталька появился во дворе, как его тут же обступили. – Ну как? – спросил Диман. – Что – как? – захотел немного поломаться Виталька. – Про дядю Васю узнал? – вмешался я. – А, про дядю Васю… Никак не могу понять: ну зачем тянуть, когда все только и смотрят тебе в рот и ждут, что же ты скажешь? Если б не дядя Вася, плюнул бы да ушел. Но Виталька знал, что делает: сейчас он был хозяином положения. Виталька нам сообщил, что с дядей Васей ничего страшного не случится. Его отпустят, только оштрафуют. Он сказал еще, что за дядю Васю вступился весь театр и что во всем том дело никакой тайны нет. Немец был в городе во время воины, работал в жандармерии и даже допрашивал дядю Васю. Сведений о том, что дядя Вася связан с партизанами, у немцев не имелось, были только подозрения. Его пытались запугать, ударили несколько раз, но дядя Вася все отрицал, и тогда его решили отправить на работы в Германию. Эшелон, в котором его везли, перехватили партизаны. И дядя Вася опять стал сражаться с фашистами. А Кернер был потом взят в плен. У него и документы об этом есть, и из Москвы подтвердили. Живет он в Западной Германии. Владелец аптеки. Сейчас путешествует, хочет посмотреть на города, в которых был двадцать лет тому назад. Из милиции его уже отпустили. – Сволочь! – процедил Диман. – Кирпичиной бы ему. – Отец говорит, он свое получил по заслугам, – сказал Виталька. Кругом зашумели: – А ногой хотел ударить. – Прямо в живот… – Еще штрафуют из-за него. Я молчал. Значит, я видел живого фашиста. Бывшего, правда, но фашиста. И когда-то он бил наших людей, бил дядю Васю. Значит, теперь вот они какие – ходят в замшевых курточках, разъезжают в красивых машинах. А мы-то, дураки, пялили глаза на их автомобили. Нет, машины ни при чем. «Мустанг» действительно хорош. Да и не Кернер его сделал. Он лишь купил, его, гад мордастый! Рожу-то прямо как свеклой вымазал… Я ведь сам видел в газетах фотоснимки: собираются всякие недобитые с гитлеровскими орденами, флаги вывешивают, песни горланят, снова воевать хотят. «Кирпичиной бы…» – вспомнил я слова Димана и вздрогнул. А если вправду? Залепить разок-второй, чтобы помнил. Только нужно по-умному. Напротив «Интуриста» высокий дом. Войти в подъезд и с третьего или четвертого этажа шарах-шарах по машине. И домой. А на улице паника. Фашист развопится… Жаль, конечно, «Мустанг». Да ладно, ничего не поделаешь. Эта мысль жгла все сильнее и сильнее. И я видел, что никуда мне теперь не деться. У меня так бывает: втемяшится что-то в голову, и все, не выбьешь это нипочем. Я понимал: раз Кернера выпустили, значит, его проверили. Все в порядке. Может продолжать свое путешествие. Может спокойно продавать в своем Мюнхене микстуры и клизмы. А дядя Вася? Как же все в порядке, если он допрашивал дядю Васю? Он, этот самый Кернер, а не кто-то другой. Нет, я по этому поводу думаю иначе. Уж если я могу что-то сделать для дяди Васи своими руками, то… Отозвав Димана в сторонку, я сказал: – Послушай, давай вместе, идет? – Что? – Кирпичиной. – Что? – опять спросил Диман. – Влепим по разику – и будь спок, – сказал я. Диман ничего не понимал. А может, притворяется. – Трепло! – сказал я. – Постой, постой! – догадался наконец Диман. – Я не трепло, ты же знаешь. – И он взял меня за руку: – Айда. Я помедлил, потом предложил: – Прихватим Витальку. – Давай, только… – Что? – Он не захочет. Виталька весь просиял, когда узнал о нашем плане. – Молодчаги, – похвалил он нас, – не берите только большие камни. – Знаем-понимаем, – сказали мы, – айда. – Ребя, – помялся Виталька, – мне нельзя, от отца влетит. Он же… – Удерем. Никто нас не увидит, – заверил Диман. – А если? – Если бы да кабы… – проговорил я. – Идем. Сначала попадет, а потом простят. – Нет, ребя. Мне нельзя, – повторил Виталька. Мы с Диманом пошли к воротам. Конечно, втроем было бы веселее. Нет, я не боялся. Я уже знал, что не отступлю. Но все же втроем шагалось бы как-то увереннее. Я подумал, что Таня, будь она мальчишкой, пошла бы с нами. Что же из того, что она дружит с Виталькой? Все равно она человек справедливый и сильный. Так мне почему-то кажется. Хорошо, что рядом Диман. На турнике он подтягивается одиннадцать раз, а мы с Виталькой лишь по пять. Но дело не в этом. Я знаю, что Диман никогда не подведет. С ним можно в огонь и в воду. Мы могли бы стать друзьями, только мне с ним как-то не очень интересно. Виталька говорит, что Диман – лопух: что ни скажешь, всему верит. Но Виталька может еще и ми так наплести. Диман отличный парень. Но ведь не сделаешь своими друзьями всех отличных ребят. Настоящий друг – это, по-моему, большая редкость. Это не просто приятель и не только «свой в доску кореш», а что-то особенное. Мы говорили с Диманом о том, где лучше наорать камней, как вдруг кто-то хлопнул меня по плечу. Я обернулся. Передо мною стоял Глеб. – Привет, – сказал он. – Здравствуй! Вот знакомься. – Я показал на Димана. Они пожали руки. – Как делишки? – спросил Глеб. – Нормально. А у тебя? – Оч хор! Я улыбнулся. Ну и уморительный парень этот Глеб. Я вдруг подумал, что фамилия у него должна быть непременно двойной, из коротких слов, что-нибудь вроде: Тип-Тон, или Чик-Чик, или Шур-Мур. – Слушай, – сказал я, – как твоя фамилия? – Моя? – Ну да! – Зачем? – подозрительно взглянул он. – Просто так… – Ну Травушкин, а что? – Травушкин?… – Я не сдержался и прыснул. «Глебка… лошадиная голова… Травушкин», – завертелся в моей голове веселый хоровод. – Заболел, да? – обиделся Глеб. Я никак не мог остановиться. Только взгляну на его голову и уши – и все, приступ смеха. – Извини… – говорю я и смеюсь. – Я не хотел, – говорю и падаю от смеха. И Диман вдруг рассмеялся. Он-то с чего? Ведь не знает. За компанию, видно. И тут заржал сам Глеб. Именно заржал. Со мной истерика: «Травушкин… Муравушкин… Лошадушкин… Кобылкин…» Ой, не могу! Лошадиная голова. Лошадиная фамилия. Лошадиный смех. Наконец мы успокоились. – Вы куда шли? – спросил Глеб. Мы с Дима-ном переглянулись. Шли рассчитаться с гадом, и вдруг на тебе – смех до коликов. – Глеб, – сказал я, – ты помнишь того, в курточке, возле «Мустанга»? – Хозяина? – Ну да, краснолицый такой… – Конечно, помню. – Он фашист, – сказал Диман. – Как? – растерялся Глеб. – Самый настоящий. Об этом уже все знают. – Кто сказал? Мне не хотелось сразу все выкладывать, и я ответил коротко: – Вот сказали. – О бэ эс? – проговорил Глеб и улыбнулся. – Не понял, – сказал я. – Ты про кого? – По буквам: одна бабка сказала. Теперь пол? На этот раз шуточка мне не понравилась. – Можешь не верить, но он фашист. Глеб остановился. – Расскажи, – потребовал он. И я рассказал обо всем: о допросе, о партизанах, о встрече возле колокольни, о милиции, о Виталькином отце, который все уладил. Потом я спросил Глеба: – У тебя время есть? – Вагон и маленькая тележка, – ответил Глеб. – А что? Тогда я рассказал ему о нашем плане. – Дураки! – разволновался Глеб. – Вы что, зла ему желаете? – Желаем! – с вызовом сказал Диман. – Я про дядю Васю, – пояснил Глеб. – Историю замяли, а вы опять? – При чем здесь дядя Вася? – удивился Диман. – Мы ж будем бросать, а не он, – поддержал я. – При том… Мозгами нужно шевелить. Какой шум поднимется, понимаете? Вашему дяде Васе тогда не поздоровится. Я понимал, что есть в словах Глеба что-то справедливое. Но так не хотелось отступать! А тут еще Диман пошевелил плечами: – Без тебя справимся. Топай отсюда, пока не наломали. – Да что вы, ребята? – грустно усмехнулся Глеб. – Хуже ведь будет. – Отваливай, – сказал я. – А то не досчитаешься своих лошадиных зубов. – Не ходите, ребята. – Он схватил меня за руку. – Я вас не пущу. – А ну-ка! – Я толкнул его изо всех сил в плечо, а Диман успел подставить ногу. Глеб загремел. Поднявшись, он отряхнулся и сказал: – Все равно, ребята, не надо, не ходите. – Еще хочешь? – спросил Диман. – Нам не жалко, можем добавить, – сказал я. Мы повернулись и пошли. – Я вам помешаю, лучше не ходите! – закричал он нам вслед. Мы молча показали ему по кулаку.…Нам повезло. Вишневый «Мустанг» стоял у гостиницы. Мы зашли в дом напротив, поднялись на третий этаж. В карманах у нас было по два камня. Мы думали кинуть по одному, потому что после первых наших бросков нужно будет скорее сматываться. Но все же у каждого было два камня. На всякий случай, мало ли что? Автомобиль Кернера сиял, как и в тот раз. Отсюда, с третьего этажа, он казался еще более вытянутым, устремленным. «Мустанг»!.. Я представил, как несется настоящий мустанг но равнине, гордый и свободный, словно ветер. А этого «Мустанга» оседлали. Да еще кто! Какой-то негодяй. «Ничего, он у нас попляшет, фашистина! Он у нас попрыгает». Я сунул руку в карман, сжал камень. Только что так долго не появляется этот Кернер? Не мешало бы ему поскорее рвануть из нашего города, пока еще кого не встретил. Что он сейчас делает в гостинице? Жрет, что ли, перед дорогой? Или шмотки свои собирает? Мы с Диманом вглядывались в каждого, кто выходил из стеклянной двери. Нет, все не он. Опять не он… – Смотри, – дернул меня за руку Диман. Я взглянул на левый угол гостиницы, куда показывал Диман, и увидел Витальку. Он делал шагов десять то в одну сторону, то в другую. Прохаживался. А сам нет-нет да и посматривал на вишневый автомобиль и на дом, в котором мы расположились. – Интересуется, – проговорил я. – А с нами-то не захотел. Конечно, так спокойнее: посмотрел и ушел. – Пусть смотрит, нам не жалко. Лишь потом я узнал от Верки, что Виталька наболтал все Тане и звал ее тоже пойти к гостинице. Но говорил он очень сбивчиво, торопился, чуть не за руку тянул. И Таня поняла только одно: что я и Диман собираемся «пощекотать камнями» гоночную машину. Таня покачала головой. «Как я в нем ошиблась, – сказала она, – еще милиции но хватает». «Ничего, – успокаивал ее Виталька, – убегут. Они не дураки. Ну, идем?» Но Таня идти отказалась. А мы все вглядывались в стеклянную гостиничную дверь. Ну когда же, наконец, выйдет Кернер? – Ты не высовывайся, – сказал Диман. – Может, он нас видит из своего номера. – Чудик! Он-то откуда знает, что мы его ждем? – Ну все равно, – неуверенно проговорил Диман, – не высовывайся. Меня взяла досада: и так стоишь нервничаешь, да тут еще Диман ерунду начинает говорить. А Диману, видно, скучно стало ждать. Он спросил: – Эдька, а ты с Таней уже не ходишь? – Тебе-то какое дело? – совсем рассердился я. Неужели он не понимает, что об этом нельзя говорить просто так, с кем попало. Я мог бы сказать это лишь другу. Настоящему, преданному другу, с которым можно поделиться любой тайной. Да и то не знаю, сказал бы. Нет, Диман ничего не понял. Он посмотрел на меня и удивленно сказал: – Ты что заводишься? Я смотрю, она все с Виталькой ходит, вот и спросил. – Ну и что? – Ничего. Как узнала, что у него отец прокурор, так и сразу с Виталькой. – Дурак ты, Диман. – Я даже плюнул со злости. – Ты полегче, – сказал Диман, – а те сейчас слетишь с лестницы. Я промолчал. Не хватало нам только драки между собой. Диман тоже молчал. Я смотрел-смотрел в окно и вдруг сказал Диману: – Около мигинк тсирутни ацинитсог. – Диман вылупил на меня глаза. – Это по-японски, – пояснил я. – Что-что? – Тсирутни ацинитсог. – Около чего, говорить? – Около мигинк. – Ты что, больной? – спросил Диман. – Нет, – сказал я и засмеялся. – Читай вон вывески. – Какие? – Да вон те. – Я показал. – «Молоко», – прочитал Диман. – Ну что? – Читай с конца. – «Око…» – стал читать Диман. – Идет! – оборвал я его. Кернер вышел без чемодана, направился к автомобилю. – Смотри, – сказал я, – не собирается удирать. Но в это время опять открылась дверь гостиницы, и вслед за Кернером засеменил к машине швейцар с чемоданом и маленькой спортивной сумкой. Чемодан, наверное, был очень тяжелый, потому и делал такие торопливые, небольшие шажки швейцар. Я потрогал в кармане камень и почувствовал, как кровь запульсировала в висках. – Ишь! – спокойно проговорил Диман. – Даже сумочку нести не хочет. «Вот выдержка!» – позавидовал я Диману. А Кернер тем временем дал ключ швейцару, и ют, открыв багажник, стал запихивать туда чемодан. Мелкорослый швейцар возился с этим чемоданищем, как муравей с куском конфеты. Наконец чемодан был уложен. – Когда уйдет швейцар, кидаем, – сказал Диман. – Нет, когда заведет машину… Даже когда тронется, не раньше. – Как рванется с места, не успеем. – Успеем. Кидай чуть вперед. Кернер расплатился со швейцаром. Швейцар благодарил, кивал головой, улыбался. «Знал бы, идиот, кому улыбается», – подумал я и сказал Диману: – Приготовься. Мы достали камни. Решили так: первым кидаю я, а потом Диман, потому что он сильнее, дальше сможет бросить. Кернер сел в машину, швейцар даже ручкой помахал, потом повернулся, пошел к двери. У «Мустанга» заработал мотор, включилась левая мигалка. Я завел назад руку, крепко сжал камень – ждал момента, когда вишневый автомобиль тронется. – Кидай, – шепнул Диман. И тут же я услышал топот позади. Кто-то бежал снизу. «Успею», – мелькнуло у меня в голове, и я резко вдохнул воздух перед броском, но чья-то сильная рука уже схватила мою кисть. Диману тоже, видимо, помешали, потому что я услышал шум борьбы и яростный крик Димана: – Пусти! Вывернувшись, я увидел перед собой Виталькиного отца Петра Сергеевича Шинкарева. – Спокойно… – сказал он, не отпуская моей руки. – Не рвись… А на Димана, оказывается, наскочил Глеб. Диман был сильнее, но Глеб, как клещ, впился в его руку. Все же, мотнув Глеба несколько раз из стороны в сторону, Диман вырвался. Он метнулся к окну и успел швырнуть камень. Этого можно было не делать: вишневый автомобиль отъехал уже далеко. Диман швырнул лишь так, сгоряча. Петр Сергеевич отпустил мою руку. Все мы тяжело дышали. Никто ничего не говорил. Петр Сергеевич вынул из кармана платок, вытер со лба пот. Произнес: – Дурачье. – Предатель. – Диман кинул ненавидящий взгляд на Глеба. Глеб вздрогнул и ничего не ответил. Он рассматривал царапину на своей руке. – Он не предатель, – сказал Петр Сергеевич. – Он поступил честно. А вы настоящее дурачье… – Идемте. – Куда? – спросил Диман. – Там узнаешь. И тут я заметил Таню. Она стояла ниже нас на лестничной площадке второго этажа. Она приоткрыла рот, будто хотела крикнуть что-то, но передумала. Таня держалась рукой за перила, а одну ногу поставила на первую ступеньку. Наверное, собиралась подняться, но тоже передумала. – Идемте, – еще раз сказал Петр Сергеевич, Таня не стала дожидаться, пока мы спустимся. Она вдруг резко повернулась и побежала по лестнице. Стук каблуков се таял, таял. Потом хлопнула дверь, и стало тихо. Очень тихо. Потому что мы спускались медленно и молчали. «Почему здесь очутилась Таня? – думал я и никак не мог найти ответа. – Что она собиралась делать?» Только через два месяца я узнал обо всем (на этот раз не от Верки, а от Глеба). Оказывается, Глеб, примчавшись к нам во двор, чтобы разыскать Шинкарева, сразу же наткнулся на Таню: «Где у вас тут Шинкарев живет, не знаешь?» – спросил он, еле переводя дух. («Взмыленный конь!» – представил я себе Глеба в тот момент.) Во дворе тогда только и говорили про дядю Васю, немца и Шинкарева. Поэтому Тани сразу же спросила: «А зачем тебе Шинкарев?» – «Нужен. Много знать будешь, состаришься». – «Ах, так! – вскипела Таня. Вот и разыскивай сам». (Я представил, как она царапнула Глеба своими зелеными глазами.) Во дворе, как назло, больше никого не было. Глебу и пришлось «коротко и толково» выкладывать все. что он знал. «Он, дураки! – испугалась Таня. – Я побегу». (Значит, все нас назвали дураками. Все, кроме Витальки, – отметил я про себя.) «Куда ты побежишь? А Шинкарев?…» – крикнул ей вдогонку Глеб. «Второй подъезд на третьем этаже», – бросила на ходу Таня. За дверью у Шинкаревых завывал пылесос. «Вот некстати», – подумал Глеб и позвонил. Открыл сам Петр Сергеевич. Он был в шароварах и линялой ковбойке. «Витальки нет дома», – сказал он. «Мне не Виталька нужен». – «А кто?» – «Вы». – «Ну проходи», – неуверенно пригласил Петр Сергеевич. Глеб зацепил электрошнур, тянущийся по коридору, и сразу начал: «Ваши ребята, Эдик и этот толстенький… Диман…» Шинкарев слушал внимательно, не перебивал, лишь один раз спросил: «Давно ты их видел?» Потом он вдруг нырнул в другую комнату и крикнул: «Я переоденусь! Ты рассказывай». Потом он вышел и сказал: «Идем». Пылесос так и остался посреди комнаты. На улице Петр Сергеевич остановил первую попавшуюся машину, и они поехали к «Интуристу». Шинкарев еще просил, чтобы ехали побыстрее. «Ну, дальше ты все знаешь», – закончил Глеб. Но все это я узнал после, а сейчас мы молча спускались по лестнице и не знали, куда нас ведет Шинкарев. Мы вышли на улицу. Я мельком взглянул на стеклянную дверь гостиницы, на то место, где только что стоял «Мустанг», и мне стало не по себе. Если бы Шинкарев не знал, кто мы и откуда, еще можно было бы сбежать. Рванули бы в разные стороны – и поминай как звали. Но тут… – Мне можно уйти? – спросил Глеб. – Нет, – коротко ответил Петр Сергеевич. «В милицию ведет», – думал я вначале. Когда же прошли мимо отделения, я решил, что он хочет доставить нас прямо в прокуратуру. Но Петр Сергеевич не свернул вправо, где на улице Софьи Ковалевской было место его работы. «Куда же ведет? Может, в тюрьму?» Где находится тюрьма, я не знал. Не видел нигде такой вывески. Я уже не озирался по сторонам, а смотрел себе под ноги и думал о том, что со мной будет. Мама, наверное, всплеснет руками: «Нет, не верю. Эдик на это не способен». Отец помрачнеет и скажет: «Допрыгался». Учительница осенью объявит классу: «Эдика Свиридова в этом году не будет с нами…» – Садитесь, – услышал я голос Виталькиного отца. Мы были в парке. Вместе со всеми я сел на скамейку. Откуда-то издалека доносились плавные звуки труб. Репетировал духовой оркестр. Какой-то старинный вальс обрывался на одном и том же месте. Вальс был медленный и грустный. Сейчас даже Силин со своей трубой был бы в тысячу раз приятней. За спиной жужжали над цветами пчелы. Ровное, бесконечное их жужжание лилось, как струйка воды из незакрытого крана. Слева на площади, за липовой аллеей, малышня гоняла мяч. Слышались крики, визг, смех. Молодая женщина провезла мимо нас коляску. Она покачивала ее и что-то напевала… Не пойму, отчего я вдруг стал ко всему прислушиваться, приглядываться? Словно это меня интересует. Словно это все мое. А может, и есть мое? Раз я все это слышу и вижу. Будет ли все это завтра там? Где – там? – Ну, что же, – сказал Петр Сергеевич, – давайте обо всем поговорим.
Вечером я вышел из дому, пересек двор и направился к подъезду, в котором жил дядя Вася. Я медленно поднимался по лестнице и думал: зачем я иду к нему, что скажу и что он мне скажет? Разговор с Петром Сергеевичем крепко засел в моей голове. Конец нашей затеи мог быть только плохим. Если б нас поймали, история с дядей Васей опять всплыла бы, но на этот раз все обернулось бы хуже. Как-никак с него начались неприятности для немца. «Я, может, и сам с удовольствием дал бы Кернеру по физиономии, – сказал Петр Сергеевич. – В концлагере насмотрелся на их дела… Но преступник, вышедший на свободу после заключения, уже не считается преступником. Тронуть его никто не имеет права. Его, как и всех, охраняет закон. А кто закон нарушает, несет наказание. Вас бы тоже по головке не погладили. И родителям бы досталось». – «Да мы его пугнуть хотели», – попробовал оправдаться Диман. «Ото такими-то камнями?» – усмехнулся Петр Сергеевич. «Еще небольшие взяли. По совету вашего Витальки», – вставил я. «Витальки?» – переспросил он, и лицо его сразу стало усталым, серым. Он долго молчал, а потом заговорил о предательстве. Он сказал, что Глеб, сообщив ему о нашем плане, вовсе не стал предателем, потому что лучше нас во всем разобрался и действовал ради того же дяди Васи. К тому же Глеб открыто предупредил, что помешает мам, а вот Виталька… «Виталий, – глухо проговорил Петр Сергеевич, – вел себя как предатель. Захотел посмотреть представление. А я ему раньше вас обо всем рассказал… Как же он?…» Петр Сергеевич сидел хмурый и подавленный. Мне даже жаль стало этого человека с седыми висками, который только что казался таким сильным и грозным. А потом Петр Сергеевич стал говорить о дяде Васе. По его словам, дядя Вася был человек одаренный, со сложной судьбой. После войны он учился в Москве в художественном училище, но потом тяжело заболел, учебу пришлось бросить. Дядя Вася вернулся в Уярск. Долгое время жил одиноко, потом женился, но через год его жену сбил грузовик. Она пролежала в больнице месяц, но спасти ее не удалось. И дядя Вася опять остался один. Он стал нелюдимым, начал нить. Но в последние годы он как бы очнулся. Поступил на работу в театр, чаще брался за кисть. В театре его ценили. Он был интересным осветителем, много придумывал, изобретал. И пил он теперь меньше. Жизнь как будто налаживалась. И вдруг эта история с немцем. Хорошо еще, что все так кончилось… Петр Сергеевич посидел с нами еще немного, даже поспорил о футболе, а потом попрощался, ушел. И вот к вечеру я почувствовал, что мне нужно увидеть дядю Васю. Нужно, и все. Хоть я и не знал зачем. Я поднялся на четвертый этаж и позвонил. Долго никто не открывал. «Может, убежать, пока не поздно? Но сегодня дядя Вася дома, сегодня в театре выходной, а потом жди…» Щелкнул замок, и в двери появился дядя Вася. Рубашка на нем была не застегнута. Лицо мятое, опухшее. – Вы к кому? – спросил он. Я понял, что он не узнает меня. Освещение на лестничной площадке было слабое. – К вам, – сказал я. – Можно? Он посторонился, и я вошел в коридор. Тут он меня узнал. – Ты что? – Так, – проговорил я и посмотрел на стену коридора, где был подвешен за раму чей-то велосипед. «Наверное, соседский», – подумал я. – Проходи, если «так», – сказал дядя Вася и кивнул на полуоткрытую дверь. Комната была небольшая, да в ней еще стояли диван, стол с двумя стульями, шкаф и этажерка, набитая книгами. Поэтому в комнате было совсем тесно. – Садись, я сейчас приду, – сказал дядя Вася и вышел из комнаты. Куда сесть, я не знал. На столе были остатки ужина – банка с кильками, несколько вареных картофелин, пол-луковицы, почти пустая бутылка водки. Самому сесть за стол было неловко: я же не есть сюда пришел. А на диван тоже не сядешь: на нем валялось сбившееся тонкое одеяло, очевидно, дядя Вася лежал, перед тем как я заявился. Я перенес стул к окну и сел там. Только теперь я заметил возле шкафа еще одну дверь. Она была приоткрыта, и я лишь мог рассмотреть, что на стене в той комнате висит много картин, а больше ничего не было видно. Здесь, в комнате, где я находился, тоже висели картины. Но их было всего три. С одной печально смотрела молодая женщина. По выражению ее глаз мне казалось, что она хотела что-то сказать или, вернее, о чем-то попросить. На двух других картинах были городские виды. Вошел дядя Вася. – Поставил чайник, – сказал он. – Ты ведь еще водку не пьешь? – Не пью. – И правильно. Не пей никогда. Я покосился в угол комнаты, где выстроились в ряд бутылки. Как футболисты перед фотографом. Стоят, тесно прижавшись. В одной форме. Зелененькой. – Мне можно, – проговорил дядя Вася, перехватив мой взгляд. – Насчет меня статья особая вышла. – Почему? – нелепо спросил я. Он пожал плечами: – Почему?… Не знаю. И верно – почему? – Он придвинул к себе бутылку, повертел ее за горлышко двумя пальцами, отставил. – А ты что там уселся? Иди к столу. Гость называется. Я подсел к нему. – Бери кильки, – предложил он. – Вот хлеб, масло. – Спасибо, я дома наелся. – Ничего себе. Что ж наелся, если в гости идешь? – Я не в гости, – проговорил я. – Не в гости? – Дядя Вася посмотрел на меня. – Тогда выкладывай, в чем дело. Что выкладывать? Сказать, что я все знаю, что мы хотели сегодня отомстить за него, да вот не вышло, и хорошо, пожалуй, что не вышло? Не нужно, наверное, об этом говорить. Но я так и начал: – Мы сегодня хотели камнями этого Кернера… – и замолчал, потому что увидел, как вздрогнул дядя Вася, как быстро он налил в стакан оставшуюся водку и проглотил ее всю в один глоток, даже в горле хрустнуло. – Не будем про него… – сказал он, встал и ушел в коридор. Вернулся он с чайником. Поставил передо мной чашку, достал откуда-то две конфетины «Ласточка». – Больше нет, – сказал он, – ты уж извини. Не ждал. Тебе как, покрепче? – Покрепче, – кивнул я, хотя дома никогда не пил чай «покрепче». Он хотел было налить и себе, но подумал, взял стакан и сказал: – Пойду сполосну. После чая он повел меня в соседнюю комнату. Она была раза в два или три больше, чем та, в которой мы сидели. А может, она показалась такой, потому что в ней было пусто. Лишь висели картины на стенах да стоял у окна мольберт. В углу, правда, приткнулась обшарпанная табуретка, но она, конечно, не в счет. – Моя мастерская, – сказал дядя Вася. Мне было удивительно слышать, что эта комната так называется. До сих пор я знал, что в мастерской должно пахнуть кожей и резиновым клеем, или там скрежетали напильником по ключу, или же с помощью паяльника соединяли проводки в телевизоре. А тут пустая, тихая комната – и тоже мастерская. И какое-то чувство – необыкновенное и торжественное – внушало мне, что я ступил в мир тоже необыкновенный, который вдруг доверчиво открылся и принял меня. Я сразу понял, что в мире этом нужно говорить негромко, а двигаться спокойно, нерезко. Некоторые из картин я вспомнил: вот та самая улица, что спускается к реке, а вот аллея г густыми вязами. Но все остальные картины я видел в первый раз, хотя, глядя на них, тоже узнавал уголки нашего города. Не на всех узнавал, но на многих. Это было очень интересно. И приятно. Город-то ведь мой! У одной картины я замер. Она была небольшая, как и все, и ничем особенно не выделялась. Поэтому я не сразу приметил ее. На картине черно-синий вечер и еле проглядывается стена дома. А в стене нечеткий бледно-зеленый квадрат… Окно… То окно, которое я узнаю среди тысячи других. Кусочек морского дна… И силуэт. Конечно, никто, даже сам дядя Вася, не знает, чей это силуэт. Только я знаю. Это было тогда, когда Таня подходила к окну, потому что я попросил ее. И я тогда знал, что она подойдет, что она непременно подойдет. Потому что я попросил… Я вздрогнул: чего так долго стоять у этой картины, дядя Вася еще что-нибудь подумает. «Что подумает? Ведь он ничего не знает». И все равно я отошел. Больше я никаких картин не видел. Вернее, я различал на них и дома, и деревья, и людей. Но это так лишь, мелькало как во сне. Время от времени я бросал короткий взгляд на ту картину – с Таниным окном. Но каждый раз мне казалось, что дядя Вася все видит и все понимает. Я делал шаг в противоположную сторону и уходил дальше от «зеленого окна». В конце стены мне попалось несколько листов, прикрепленных кнопками. Это были репродукции чьих-то работ. На одну из них, с дорожкой среди желтеющих деревьев, я загляделся. На дорожке одиноко темнела фигура женщины. Края у листов с репродукциями были обрезаны, и прочитать фамилии художников я не мог. – Это кто рисовал? – спросил я, показав на листы. «А вдруг дядя Вася? – появилась радостная мысль. – Ведь не должны же висеть здесь чужие картины!» – Левитан, – ответил дядя Вася. И еще он сказал, что репродукции эти так себе, что Левитана отпечатать в типографии нельзя, как и вообще любого художника. – А зачем же повесили? – Не знаю. Увидел как-то в книжном магазине, не удержался, вот и купил. Наверное, потребность. – Какая потребность? Дядя Вася подошел поближе, посмотрел на листы и сказал: – Я думаю, у каждого она есть, потребность, – в Левитане, Моцарте, Чехове. Слова эти запали мне в душу. Возвращаясь домой, я думал: а какая же у меня потребность? Потребность в Левитане… Я помню, был рисунок в «Родной речи», рисунок нецветной – река, деревья, кажется, березы. Подпись: «Золотая осень», художник Левитан… Нет, как-то не замечал я в себе такой потребности. Потребность в Моцарте… Я слышал это имя. Известный композитор. Жил когда-то очень давно. Да, в книжке, которую мне давала Таня, кроме «Русалки», я полистал и другую вещь – «Моцарт и Сальери». Точно, на одной странице было нарисовано, как Сальери подсыпает яд в бокал Моцарта. Жаль, конечно, композитора. Тем более известного. Но всякие там симфонии я не слушаю. По-моему, песни гораздо лучше. Это, наверное, у Верки есть потребность в Моцарте, то-то свои гаммы барабанит… А у меня нет. Потребность в Чехове… Ну как же! Очень хороший писатель… Я еще в школу не ходил, а мама мне читала «Каштанку». А про Ваньку Жукова мы в классе разбирали. Ну и жизнь была у бедняги! Только как он там написал?… Ага! «На деревню дедушке». Привет! Вот чудик-то! Впрочем, он не виноват. Другой на его месте, может, и не такое отчебучил бы… Рассказы, верно, интересные. Только при чем здесь потребность? Но ведь у всех, сказал дядя Вася, она есть. У всех! А у меня нет. Ну и лопух! Ну и тундра!
НЕОЖИДАННОСТИ
Вначале мне показалось, что история с «Мустангом» ворвалась в нашу жизнь, как прилетевший вдруг откуда-то ветер, и все поменяла, все переставила по-своему. Таня вновь была приветлива со мною, хоть все во дворе и считали, что мы с Диманом «наломали дровишек». С Виталькой Таня держалась сухо и сдержанно, хотя я, честно говоря, не мог его ни в чем обвинить. Ну не захотел идти с нами, и не надо. Но Тане это почему-то не давало покоя. Она его не ругала, нет. Зато несколько раз спрашивала, что мы ему говорили, перед тем как пойти к гостинице, и что он отвечал, и когда появился он возле «Интуриста», и как там себя вел. Я говорил ей: – Да брось ты все это. Что вспоминать одно и то же! – Нет, расскажи, – настаивала она, – я тебя прошу. И я опять рассказывал, а она внимательно слушала. Прошло еще несколько дней, и вот встретился я как-то с Таней, и она, едва поздоровавшись, сразу же начала: – Ты знаешь, Виталька мне все объяснил. Ты не думай, он вовсе не такой. – Я и не думаю, – сказал я машинально. – Только ты о чем? – Понимаешь, он не смотреть туда приходил, как вы будете бить камнями эту машину. Ты не думай, – повторила она. – Виталька хотел замести ваши следы, в случае чего. Он так и сказал – замести следы. – Какие следы? Таня досадливо поморщилась: – Ну как же ты не понимаешь! Вот вы бы натворили дел, кругом суматоха – что да кто? А Виталька тут как тут. Он бы сказал: «Я все видел. Это один парень сделал. Он вон туда побежал». Ну и, конечно, придумал бы там всякие приметы и сторону неправильно указал бы. Вот видишь. Таня просто светилась от радости, а я никак не мог понять, чего тут радоваться. Ну что было, то было, зачем же без конца вспоминать все это? – Слушай, – сказал я, – сегодня отличный матч. Айда на стадион. – Нет, – проговорила Таня, – мы с Виталькой сейчас в кино идем. – А-а-а… – протянул я. – Что смотреть будете? – Не знаю. Виталька билеты доставал. – А-а-а… – И мне стало совсем грустно. – Ты что? – спросила Таня и, помолчав, предложила: – Хочешь, идем с нами. Может, еще есть билеты. – Да нет уж. Идите. А я на стадион. Пока. Я зашел за Диманом, и с ним мы отправились на стадион. За матчем я почти не следил. Диман то и дело подскакивал на месте и толкал меня в бок. – Во дает! – кричал он. – Ух, ты! Казалось бы, уж на что я люблю футбол, но теперь я равнодушно смотрел и на игроков, и на мяч, словно сквозь какой-то смутный сон. Я думал о Тане, и о себе, и о Витальке, конечно, тоже. Порой я слышал, как по трибунам волной прокатывался рокот и затихал. Только меня он не захватывал, как обычно. Я будто бы окаменел, и эта волна ничего не могла со мной поделать. Лишь когда на трибунах стало вдруг тихо-тихо и Диман, толкнув меня, прошептал: «Пенальти», – я как бы проснулся. Футболист сделал короткий разбег… Удар!.. Это был пушечный удар. Вратарь прыгнул, но куда там! Мяч влетел в самую «девятку». И, как от выстрела, страшный грохот разорвал тишину – это в единый миг закричали, засвистели и захлопали тысячи болельщиков. Теперь уже эта мощная и шумная волна подхватила и меня, и я тоже вскочил и закричал в один голос со всеми. – Какой счет? – спросил я у Димана, когда рев на трибунах утих. – Ты что, больной? – изумился Диман. Тут я и сам понял, как нелепо прозвучал мой вопрос: ведь сидел-то я здесь с самого начала игры – и вдруг ляпнуть такое. – Нуты даешь! – сказал Диман и потрогал мой лоб. Матч продолжался, а я через несколько минут после пенальти опять стал чувствовать, как наползает на меня тот смутный сон, и вновь смотрю я на игру, а ничего не вижу. После футбола мы пошли домой. Во дворе возле своего подъезда Костик рисовал на асфальте ужасную рожу с трубкой во рту и пел:Стучат но рельсам колеса. Покачивается вагон. За окном мелькают в темноте огни: иногда одинокие, случайные, а иногда их много, целые россыпи – это поселки и города убегают куда-то назад. И все это не в кино, не на экране, а на самом деле. До чего же здорово, черт возьми! Ругаться нехорошо, я знаю. Мама бы мне сейчас сделала замечании. Но, во-первых, я это не вслух сказал, а во-вторых, я еду без мамы. Еду один! Ну разве но здорово?! Я даже заснуть не могу, так здорово! Все кругом спят. В полутемном вагоне и храп, и какое-то бормотание сквозь сон, а я не хочу спать, не могу – лежу на верхней полке и смотрю в окно. Хотя смотреть-то без толку: ничего не видно. Кроме огней. Темнота. Огни, огни, огни… Снова темнота. Даже чернота, как в пузырьке с тушью. А вот огонек. Один… второй… И все. Больше нет. Опять темнотища… Я перевернулся на спину. Надо же такому случиться! Я еду в Москву. Напротив меня спит Виталька, а на нижней полке – Таня. Нет, я не из-за них поехал. Но из-за Тани. Я давно хотел увидеть Москву. А Таня – это так уж получилось, что едем вместе. Правда-правда! Я, конечно, знал, что бывают в жизни неожиданности. Помню в третьей четверти контрольную по алгебре. У отличника Ольмана одни ответы, а у меня – другие (мы алгебру всегда по Ольману проверяем). Все узнали, как он решал, стали скорей исправлять, бумажку передают друг другу. Но возле моей парты стоит Илья Васильевич как вкопанный и не отходит. Нинка Малявина глазом на меня косит, а передать бумажку эту самую боится. Что делать? И тут как раз звонок. Сдали мы тетрадки. «Ну, – думаю, – погорел». И вдруг на следующий день принес Илья тетради – у всех «пары» и «трояки», и лишь у меня пятерка. Это по алгебре! Я глазам своим не верил. А еще как-то поехал с ребятами за грибами. Все полные корзины насобирали, а у меня на донышке две сыроеги перекатываются, раскрошились уже совсем. Ребята смеются, спрашивают, не буду ли я носильщика брать. А я молчу: не везет. Ничего не поделаешь. И вижу вдруг: у одного куста зажигалка лежит. Да такая красивая! Я поднял. Щелк – крышка отскочила, и заколыхался у меня в руке огненный язычок. «Made in Poland» на зажигалке написано. Польская, значит. Виталька подскочил ко мне, тоже пощелкал, а потом говорит: – Где нашел? Я показал. Он чуть всю землю под кустом не перерыл. Только что искать! Зажигалка не гриб, одна возле другой не растет. Подошел Диман, повертел в руках зажигалку, поджег сухой прут, проговорил: – В порядке штукенция. Где нашел? Я опять показал на куст, но Диман видел, как там шарил Виталька, и остался на месте. Потом Виталька вновь принялся разглядывать мою зажигалку, без конца щелкал крышкой, хотел ножом отвернуть винтик. Но Диман предупредил: – Сломаешь, не ковыряй. Виталька отдал мне зажигалку. – Польская что!.. – сказал он. – Австрийские лучше. – Ну и ищи себе австрийскую, – ответил я. – А мне эта сойдет. – «Сойдет»! – передразнил Виталька. – Ее нужно хозяину вернуть. – А где ж хозяина-то искать? – спросил я. Понятно, если б нашел я ее в трамвае, или в автобусе, или хотя бы в магазине, сдал бы – и все дела. А тут кому сдавать – лешему, что ли? – Положи под куст, хозяин вернется и найдет, – сказал Виталька. – Привет! – бросил Диман. – Приветик! – повторил я за ним. Виталька промолчал: наверное, сам вспомнил поговорку про иглу в стоге сена. – Тогда давай спрашивать у всех, – сказал он. – У кого – у всех? – А кто в лесу встретится. – Давай, – согласился я. – Ерунда, – сказал Диман. Он протянул мне корзину с грибами. – Махнемся: ты мне – зажигалку, я тебе – грибы? – Нет, – покачал я головой. – Точно, – вздохнув, признал Диман, – зажигалка лучше. – Бери мои, – предложил Виталька, – у меня одни белые. Но я меняться не стал. Мы пошли дальше и встретили старика. Палкой он отгибал нижние ветки у елочек. – Вы зажигалку не теряли? – спросил я. – Зажигалку? – Ну да. – Виталька уже был тут как тут, рядом со мной. – Зажигалку. – Нет, не терял. – Отогнув ветку, старик увидел гриб, наклонился, срезал его под корень. – Польскую, – добавил Виталька. – Что? – Зажигалка, говорю, польская. – И польскую тоже не терял. Я некурящий. – Старик положил гриб в ведерко и двинулся к поросли березок. – Глухой хрыч, – выругался Виталька. – Еще за грибами ходит. – А что, грибы пищат, что ли? Ему их слушать не надо, – сказал я. Диман засмеялся, а Виталька поджал нижнюю губу. Потом мы встретили женщину с девочкой. – Спросить? – толкнул я Димана в локоть. Диман посмотрел на женщину, потом на девчонку и сказал: – Не стоит. – Бывает, что и женщины курят, – заметил Виталька. – Бывает, – согласился я и спросил у нее про зажигалку. Нет, она не теряла. – А лопатку маленькую с синей ручкой вы не находили? – Не находили, – сказали мы и пошли дальше. Виталька все потешался: – Надо же!.. С ручкой! А шляпу с перышком они не теряли?… Долго нам никто больше не попадался. И вдруг, пожалуйста, настоящий мужчина, высокий, плечистый, да еще военный. – Дядь, вы не курите? – спросил Диман. Военный пристально взглянул на нас. – Курю. Но закурить не найдется. Малы еще. – А зажигалку вы не теряли? – спросил я упавшим голосом. – Не терял. – Польскую, – вставил Виталька. – Отличная зажигалка. – Нет, – пожал плечами военный. Виталька прикусил губу, а потом сказал мне: – Покажи зажигалку-то. – Вот, – вынул я ее из кармана и дал военному. Он поглядел на нее, попробовал, как она зажигается. – Хорошо работает, – сказал он и протянул ее мне. – Подари ему, подари, – громко зашептал Виталька. – Возьмите ее, – сказал я, хоть и жаль было расставаться, но не забирать же ее назад после Виталькиного шепота: военный-то, конечно, все слышал. – Спасибо, – сказал он, – у меня зажигалка есть. Правда, не польская, но работает не хуже. Сынишка сделал. – Он достал свою зажигалку, закурил. – Где ж ты таких белых насобирал? – спросил он у Витальки. – Да там, – кисло ответил Виталька и махнул рукой. Вот и осталась зажигалка у меня, потому что в лесу мы больше никого не встретили. Валялась она без дела в моем ящике (дома у нас курящих нет), а потом я взял да и подарил ее приятелю отца – полярному летчику… Я опять перевернулся на живот и стал смотреть в окно. Темнотища. Ни одного огонька. Наверное, мимо леса поезд идет. Нет, это были чепуховские неожиданности. И без той пятерки по алгебре вполне я мог прожить, и польская зажигалка тоже была ни к чему. А вот поехать вдруг в Москву – это да! Это чудо. Если разобраться, может, и не очень-то чудо. Почти весь наш дом едет в Москву на гастроли. Взрослые, конечно. Ну, о Тане говорить нечего. Таня будет выступать в «Русалке». Но Виталька… Здорово он все придумал! Действовали мы по такому плану. Я упрашивал своих родителей: – Ну пустите меня… Всего на недельку… Раз, два – и я вернусь. – Рано тебе самому разъезжать, – говорили родители, – Ну да, рано! Все вон едут, а я нет. – Кто это все? – Таня едет, Виталька едет… – начинал перечислять я. – Им можно, а мне нельзя? Виталька то же самое говорил у себя дома: «Все едут, а я нет». – «Кто все?» – «И Таня одет, и Эдька едет…» Виталькины родители «сломались» раньше: у них в Москве были родственники, поэтому «глаз за ним был обеспечен» (так выразилась моя мама). Я хотел было сказать, что мне никакой «глаз» не нужен, но вовремя спохватился. – Ладно, – проговорил я, – пусть и у меня будет «глаз». Я на все согласен. И тут выяснилось, что нет в Москве для меня подходящего «глаза». – Ну к кому же ты поедешь? Ведь не к тете же Гекте, – сказала мама. – Хотя бы! – воскликнул я, хватаясь за эту мысль как за соломинку. – Что она, не родственница, что ли? – Весьма отдаленная, – вставил два словечка папа, оторвавшись от электробритвы. – Сестра жены моего двоюродного брата, – уточнила мама. – Даже не знаю, как назвать эту степень родства. – Короче говоря, некто Жуткина, – сострил папа. В другом случае я бы тоже как-нибудь пошутил (фамилия тети Гекты была Уткина), но сейчас это могло лишь повредить мне. – Старо, – заявил я. – И вообще тетя Гекта отличная тетка, и она меня любит, просто обожает. – Особенно после того, как ты выкрасил губной помадой ее голубое пальто, – вспомнила мама давнюю историю. Что верно, то верно. Но ведь мне тогда было три или четыре года. И пальто я стал перекрашивать не со зла, а как раз наоборот: хотел сделать что-то приятное этой нарумяненной тете, от которой вовсю пахло духами. – Она давно об этом забыла, – сказал я. Папа опять отвел бритву от подбородка. – Боюсь, – проговорил он, – что это твое заблуждение. По-моему, она настолько хорошо все помнит, что уже лет десять не показывается у нас. – А письма-то шлет. – Письма что! А приезжать не приезжает, – поддержала мама отца. – Да и мы у нее никогда не были. – А в письмах приветы и поцелуи, – не сдавался я. – Поцелуи имеют свой смысл не в письмах, – заметил папа. – Виктор! – строго произнесла мама и переключилась уж на совсем другую тему. – Учти, – сказала она мне, – такая поездка дорого стоит. А ведь мы в отпуск собираемся. Я видел, что родители уже готовы были признать тетю Гекту моим «глазом», – и вдруг все лопалось из-за каких-то денег. – Деньги будут, – выпалил я, не подумав. – Интересно откуда? – Папа даже бриться перестал. Нужно что-то ответить. Но что?… – Не покупайте мне подарки на день рождения, – придумал я и сразу же понял, как это нескладно: день рождения-то у меня зимой. Папа и мама взглянули друг на друга и рассмеялись. – Как ему хочется поехать, – сказала мама. – Мне тоже хочется. – Папа никак не мог справиться со своими висками. – Вот и поезжайте, – сказала мама. – Я без вас тоже отдохну. – Отпустить его, что ли? – размышлял папа вслух. – Тогда и отдохнем вместе. – Ура! – закричал я, выхватил у него электробритву и стал натирать ею отцовскую щеку с бешеной скоростью. Когда я очень радуюсь, я могу выкинуть что-нибудь сумасшедшее. – Не поедешь никуда, – отпрянул от меня папа. – Что за выходки? Но я знал, что это он просто так, для пущей важности. И вот я еду в Москву. Конечно, не из-за Тани еду. При чем тут Таня? Я ведь столько слышал и читал о Москве. Ну а если б Таня ехала в Магадан? Про него-то я почти ничего не читал и не слышал…
Поезд наш встречали цветами. Во время пути я стал чувствовать себя частичкой поезда: все мы ехали, все мы чего-то ожидали, все волновались. И теперь мне казалось, что это и меня встречают люди, собравшиеся на перроне. И мне тоже они улыбаются, и мне тоже принесли они цветы. Тане какая-то тетка с родинкой на пухлой щеке протянула букетик: – Наверное, Русалочка, да? Какая прелесть. Таня смутилась. А тетка уже рассматривала нас с Виталькой. – И вы из театра? – спросила она улыбаясь. – Нет, – проговорил я. – Не из театра. Тетка согнала с лица улыбку. Родинка на щеке шевельнулась и замерла. – Проходите, ребята, проходите. Не мешайте, мы артистов встречаем. – Так они же с нами, – вступилась Таня. Тетка опять попробовала улыбнуться. – Что же вы меня разыгрываете? То с нами, то не с нами… – И она шагнула к другим. – Здравствуйте! С приездом вас… Здравствуйте… И радость во мне потухла. Ну конечно, чего это я выдумал? Никто меня не встречает. Они сами по себе, а я здесь человек случайный, попутчик всего-навсего. И Виталька тоже. Всем «Здравствуйте! С приездом!», а нам с Виталькой – «Проходите, не мешайтесь». – Пошли, – сказал я Витальке. – Куда? – На кудыкину гору, – рассердился я. Зачем торчать здесь, если на тебя никто внимания не обращает. Стоишь, будто что-то выпрашиваешь. А мне ничего не нужно от них. У меня есть адрес и телефон тети Гекты. А уж Витальке и подавно делать здесь нечего: сам хвастал, что был в Москве сто раз и знает ее как свои пять пальцем. Но когда я еще в поезде спросил его, где Кривоколенный переулок, он засмеялся: «Нет в Москве такого. А Прямохребетный тебе не нужен? Или Косоглазастый?» Тогда я показал ему адрес тети Гекты. Виталька поморщился, а потом согласился, что где-то на окраине, может быть, и есть такой завалященький переулочек. Вот его-то родственники, сказал он, живут на Комсомольском проспекте, там и Москва-река рядом, и Парк культуры. Таня тоже знала, что будет жить в гостинице, а их, известное дело, в «завалященьких переулочках» не строят. – Ну, идешь, что ли? – Я подхватил свою спортивную сумку. – Подождем Таню. Договориться надо. Я только сейчас заметил, что Таня куда-то отошла, поглядев по сторонам, я увидел ее возле худенького невысокого человечка в светло-сером костюме с красными переливами. Этого человечка я еще раньше приметил: он все порхал от одних к другим, как мотылек. Чего договариваться? Обо всем вроде договорились. Обменялись телефонами. Таня нам завтра позвонит с утра: сегодня у них всякие встречи, приветствия, репетиции. – Ребята, – подлетела Таня, – сейчас поедем. За нами автобусы пришли. – Порядочек! – обрадовался Виталька. – За вами пришли, – поправил я, – а не за нами. – И вас возьмут, – сказала Таня. – Я уже поговорила со Львом Михайловичем. – Она важно кивнула в сторону порхающего человечка. – Кто это? – спросил я. – Лев Михайлович? Наш администратор в Москве. Будете приходить к нему за пропусками. «Больно нужно», – подумал я, а Виталька сказал: – Обязательно придем. – Ну, идемте к нему, – пригласила нас Таня. Лев Михайлович мельком взглянул на нас, спросил: – Вас куда подбросить? «Да вот на дерево», – чуть не сорвалось у меня с языка. – Комсомольский проспект, дом девятнадцать, – сказал Виталька. – Дом девятнадцать… – повторил Лев Михайлович. – Отлично, а квартира какая? – Восьмая, – машинально ответил Виталька. – Не подходит, – ответил администратор. – Нам в другую сторону, к гостинице «Советская». А тебе куда? – Он скользнул взглядом по моей спортивной сумке. Уж лучше бы совсем не спрашивал. Сейчас рассмеется. А может, сказать, что забыл? – В Кривоколенный, – с вызовом проговорил я. – А, – сказал Лев Михайлович, – в центр. Тоже не годится. – И он повернулся к Тане: – Вы уж извините, Танечка, но ничего для ваших друзей сделать не могу. – Да мы сами доберемся, – сказал я. – Не маленькие. До завтра. – И, перекинув через плечо свою сумку, я зашагал как можно увереннее. В самом конце перрона я обнаружил, что иду без Витальки. Я-то думал, он топает рядом, а он, оказывается, остался с артистами. «Ну и пусть подлизывается к этому администратору. Я и без него разыщу Кривоколенный. Позвоню сейчас тете Гекте».
Я думал, что лишь на перроне столько народищу, но, когда вышел на привокзальную площадь, ахнул. Людей-то кругом, людей!.. И все спешат, бегут, суетятся – муравейник, и только. Возле каждой телефонной будки целый хвост. Я тоже пристроился в одну очередь. Мне не повезло: в моей очереди подобрались сплошные болтуны. Даже старушка, что стояла передо мной, и то минут десять разговаривала. По-моему, она вспоминала всех родственников: «А как Нина?…», «А что Клава?…», «А Сережа?…», «А у Ивана как?». Конца им нет. Несколько раз она собиралась вешать трубку: «Ну до свидания. Я пошла. Поклоны Оле и Пете». Но тут опять кого-то вспоминала, и все начиналось сначала. Сзади меня стоял плотный мужчина с прической «бобрик», он то и дело поглядывал на часы. Наконец он не выдержал, постучал в приоткрытую дверь монеткой. – Мамаша, закруглялись бы. Старушка радостно закивала и принялась расспрашивать про Антошку. – Вот родственников развела, – сокрушался «бобрик». – Почитай, целая сотня будет. – Ага, – согласился я. – Родственников навалом. – Послушай, – сказал мне «бобрик», когда старушка повесила трубку. – Ты меня пропусти, а? Я очень спешу. – И уже взялся за дверь. Я вдруг вспомнил мамин наказ: «Приедешь в Москву, сразу же позвони тете Гекте, без промедления». Зачем «сразу же», мама объяснить не могла. Так попросила тетя Гекта, когда узнала, что мой поезд прибывает в девять утра. А «бобрик» уже наполовину втиснулся в будку. – Нет, – сказал я, – пустите, я тоже очень спешу. – И ведь небось в школе учиться, – стал стыдить меня мужчина. – Проблемы решаешь, теоремы, а к старшим никакого уважения. – При чем тут уважение? – вступился кто-то за меня. – Вы без очереди лезете, да еще к вам уважение. Я бы в самом деле пропустил его, если б он не хватался за дверь. Но уж тут позвольте! Тогда «бобрик» заговорил по-другому: – Послушай, сынок. Никакой возможности ждать не имею, понимаешь? Он взглянул на меня с такой надеждой, что и сказал: – Ладно, идите. Когда «никакой возможности» – это плохо. Может, у него в квартире газ не закрывается или, может, вдруг живот заболел. Помню, объелся я однажды зеленых слив… – Сынок, – обратился ко мне из будки мужчина, – двушки лишней не найдется? – Взамен он протягивал пятак. Приветик! Ломился-ломился, а теперь еще двушку ему. В очереди зашумели, но я дал мужчине монетку. Пятак, конечно, не взял. «Бобрик» набрал номер. – Это я, – загремел он. – Ну что? Черт возьми! А я все сижу тут, как дурак с мытой шеей… У меня тоже времени нет. Через десять минут уезжаю… – Он бросил трубку, сердито взглянул на очередь и ушел. Тетя Гекта взяла трубку сразу же после первого гудка. Я не успел ничего сказать, как услышал: – Ну что еще? – Ничего, – сказал я от неожиданности. – Я приехал. – Эдик!.. – закричала она. – Беги скорее на левый угол вокзала. Там тебя ждет машина. – Какая машина? – «Волга» синего цвета. На ней написано «Учебная». Скорее беги… За тобой Дим Димыч приехал. А я тоже бегу – на работу опоздала. – Кто приехал? – Дим Димыч, мой муж, твой дядя Дима. – Мальчик, нельзя ли побыстрее? – подгоняли меня из очереди. А я что-то запутался. – И муж, и дядя приехали? – спросил я. – Да нет… Некогда объяснять. Он твой муж и мой дядя. – Мой муж?! – воскликнул я. – Твой дядя! – кричала тетя Гекта. – Что ты мне голову морочишь перед работой? – Я не морочу. Вы сказали, ваш дядя. – Дядя… – Ну вот. – Что – вот? – А говорите, муж… – Так о «мой муж! – А вы сказали, он мой… – В дверь застучали монетками: – Мальчик, дома разберешься, заканчивай скорее разговор. – Мой… мой… понимаешь, мой! – кричала тетя Гекта, будто я хотел отобрать ее мужа. – Ну конечно, ваш, – сказал я. – Кто мой? – Дядя, – неуверенно произнес я. – Чей? – Мой, – сказал я наугад. – Наконец-то! – обрадовалась тетя. – Теперь беги. – И трубка моя запищала коротенькими гудками. Машину с надписью «Учебная» я нашел быстро. Я схватился было за ручку дверцы и вдруг замер. Ну и ну! За рулем сидел тот самый «бобрик». Значит, неожиданности решили меня преследовать по пятам. Ничего, перезимуем, как говорит в таких случаях наш знаменитый на всю школу двоечник Витька Подшебякин.
ДИМ ДИМЫЧ
И все же я отступил на несколько шагов, чтобы убедиться, что не ошибся. Нет, все совпадало. Автомобиль марки «Волга», цвет синий и надпись «Учебная». И сидели там три человека: один за рулем и двое на заднем сиденье. «Дим Димыч, муж и дядя», – подумал я и, решительно подойдя к машине, заглянул в окошко. – Тебе чего? – спросил меня «бобрик». – Мне ничего. Мне нужно дядю. – Какого дядю? – Моего. В машине все переглянулись. Тогда, чтобы они не подумали, что я сбежал из сумасшедшего дома, я пояснил: – Тетя Гекта сказала, что здесь меня ждет дядя… с Дим Димычем… и мужем. Те, что сидели сзади, отодвинулись от меня к противоположной стороне, а «бобрик», выпучив глаза, спросил: – Ты Эдька? – Ага. – Что же ты молчал? – рассердился он вдруг. – Как – молчал? – Там, у телефона. – А вы меня не спрашивали. – Ладно, – сказал «бобрик», – полезай ко мне. – Он открыл переднюю дверцу. – Не успел приехать, а уж учудил. Ничего себе «учудил»! Пропустил его без очереди позвонить, а получается «учудил». Я уселся, сумку положил рядом с собой на сиденье, но «бобрик» наставительно сказал: – Сумку поставь себе под ноги. Она не должна стеснять движений водителя. Я поставил сумку под ноги. – Теперь другое дело, – сказал «бобрик». – Можно начинать движение… Да, – он протянул мне руку, – зовут меня Дим Димыч. – Эдик, – произнес я и подумал, что сзади, значит, сидят дядя и муж. Только почему они какие-то тихие, прибитые, молчат? Я мельком взглянул на них. У одного маленькая головка на тонкой шее, у другого – голова большая с черными кудлатыми волосами. – Включаем зажигание, выжимаем сцепление, а еще что? – спросил Дим Димыч. – Не знаю, – пожал я плечами. – Не тебя спрашиваю. Что еще, Аганесов? – Скорость, – сказал кудлатый. – Какую? – Первую. – А еще? – Газку. – И все? – Все. – И автомобиль тронется? – Тронется. – Двойка, Аганесов. Вы забыли снять машину с ручного тормоза и включить сцепление. И что мы еще не сделали, Пеночкин? – Теперь все сделали, – проговорил тонкошеий. – Двойка, Пеночкин. Перед началом движения нужно дать предупредительный сигнал. – Правильно, – сказал Пеночкин. – Включить левую мигалку. – Что «правильно»! – заворчал Дим Димыч. – Вытягиваешь из вас, будто клешами, а вы «правильно». Вам сдавать, а не мне. – Это верно, – согласился Аганесов. «Ну и дубы, – подумал я. – Прямо как у нас па уроке». Тем временем мы двинулись, и я стал смотреть в окошко. Нас обгоняли другие машины, потому что мы ехали медленно, и я уже хотел было попросить Дим Димыча, нельзя ли ехать побыстрее, как вдруг он сказал мне: – Не высовывайся, а то голову оттяпает. А отвечать кому? Известное дело – водителю. – Правильно, – подтвердил Пеночкин. Потом мы остановились возле магазина «Рыба». – Я быстренько, – бросил Дим Димыч и скрылся в дверях магазина. – Ему все одно – «быстренько», а у нас час прошел – вылезай из машины. – Пеночкин сердито чиркнул спичкой, закурил. – Говорят, однажды он к бане подъехал и ушел париться, а в машине ждали. – Анекдот, – отозвался Аганесов и что-то тихо добавил. Они помолчали, а затем Пеночкин спросил у меня: – Ты ему кто будешь-то? – Кому? – Дим Димычу. – Никто. – Я думал, он твой дядя. – А разве не вы мой дядя? – поинтересовался я. – ? – отпрянул от меня Пеночкин. – С какой стати? – Или вы? – повернул я голову к Аганесову. – Я твоя бабушка, – мрачно сказал Аганесов. «Наверное, сел не в ту машину. Какое-то совпадение, – подумал я. – Уйти, что ли, пока не поздно?» – Идет, – проговорил Пеночкин. К машине подошел Дим Димыч. Правой рукой он обнимал огромную банку. «Сельдь» – было написано на этой банке. – Аганесов, – сказал Дим Димыч, – садитесь т руль. Заедем ко мне. Я перебрался на заднее сиденье к тонкошеему Пеночкину, а на мое место, где были какие-то дополнительные педали, сел Дим Димыч. – Поехали, – скомандовал он, примостив возле себя банку. Двигатель зарычал, машина чуть дернулась и остановилась. – Вы какую скорость включили, Аганесов? – Эту… – Аганесов зачем-то потрогал рычаг. – Ну как она называется? Аганесов молчал. – Вы включили вторую скорость, а нужно? Аганесов достал из кармана платок, вытер со лба пот. А я почувствовал себя как бы за партой, как бы на уроке. – Первую, – шепнул я. – Первую, – обрадовался Аганесов. – А вас, Пеночкин, я пока не спрашиваю, – обернулся к нам Дим Диммч. – Хорошо, – сказал Пеночкин. Наконец машина тронулась, я снопа стал смотреть в окно. Мне казалось, что мы и так еле двигались, а Дим Димыч все время говорил Аганесову: «Не спеши», «Пропусти машину слева», «Сбавь газ». Конечно, плестись вот так – удовольствие небольшое. Но все же я еду на автомобиле по Москве! Не на такси с шашечками, а на синей «Волге». Это ничего, что она учебная. Виталька все равно лопнул бы от зависти. – Куда гоните? Куда гоните? – прервал мои мысли голос Дим Димыча. – Будет своя машина – торопись ее разбить, а эта казенная. Аганесов в ответ лишь сосредоточенно пыхтел, кудлатые волосы тряслись. Почему-то было его жаль, хоть он и сострил насчет бабушки. – Подъезжаете к перекрестку, – вновь зазвучал монотонный голос Дим Димыча. – Что нужно сделать?… Повысить внимание, снизить скорость. Запомните, Аганесов, тише едешь – целее будешь. Неужели можно ехать еще тише? Или эта «Волга» умеет ползти как черепаха? – Аганесов, – сказал через некоторое время Дим Димыч, – видите на углу продовольственный магазин? – Вижу. – А вам нужно взять двести граммов «Чайной» колбасы. Где вы остановите машину?… Сбавьте газ. – Я не ем «Чайную», – быстро сказал Аганесов. – Ну хорошо. Двести граммов «Любительской». – «Любительская» лучше, – оживился Аганесов. – А еще лучше… – Лучше – хуже! Не в этом дело. Где вы остановите машину? – Возле тротуара. – Ответьте подробнее. – С правой стороны, – выдавил Аганесов. Дим Димыч устало вздохнул. – Напротив входа в магазин можно поставить машину? – Нет. – Объясните почему. – Потому что магазин. – Что – магазин? – Продовольственный. – Двойка, Аганесов. Пока поезжайте прямо. Правил движения вы не знаете. – Знаю, – упрямо сказал Аганесов. – Не знаете. Вход в магазин был на самом углу, а машину вы можете останавливать не ближе чем за пять метров от перекрестка. Вам все ясно, Аганесов? – Все. Как же этот Дим Димыч напоминал нашего математика! Дать бы Дим Димычу в руки кусок мела, а математику сунуть под мышку огромную банку с селедкой, и были бы они как родные братья. А уж про двоечников и говорить нечего. Что взрослые двоечники, что двоечники-дети – никакой разницы. Взрослым, правда, получше: родителей не вызывают. – Аганесов, скажите, почему автомобиль ставится не ближе пяти метров от перекрестка? Не знаете? А вы, Пеночкин? Тоже не знаете?… Это делается, чтобы машина не загораживала обзор пешеходам и другим транспортным средствам. Водитель хорошо должен видеть, где его тюрьма, а пешеход – где его смерть. Пеночкин вздрогнул, а Аганссов застучал зубами в такт двигателю. Нет, пожалуй, взрослым двоечникам хуже: вон их как запугивают. Кое-как мы приехали к дому Дим Димыча. Когда под номером дома я прочитал название улицы – «Кривоколенный пер.», мне все стало ясно. Значит Дим Димыч и есть тот самый дядя и тот самый муж. Только какой он мне дядя? Это еще бабушка надвое сказала! («Аганесов надвое сказал», – усмехнулся я. А вот тетю Гекту жаль. Наверное, и за столом он выпытывает, что можно есть и пить «водителю транспортных средств» и в каком количестве. А если тетя Гекта ошибается, кричит ей: «Двойка!» – Пошли, – сказал мне Дим Димыч. – Забирай свою сумку. И опять я в машине. Опять в синей «Волге» с надписью «Учебная». До чего же я несообразительный человек! Когда Дим Димыч спросил меня: «Хочешь покататься по Москве?» – мне бы вспомнить и про бесконечные наставления, и про трясущихся Аганесова и Пеночкина, плюнуть бы и сказать: «Нет уж, спасибо». А я-то обрадовался! И вот теперь уже пошел третий час, как я все «катаюсь» по одним и тем же арбатским переулкам. Время от времени наша «Волга» останавливалась возле дома, где находились курсы автолюбителей. Дим Димыч сажал в машину новых учеников («Обучаемых», – как говорил он сам) – и начиналось: «Не гоните», «Не торопитесь», «Подъезжаете к перекрестку, что нужно…». Как же я ругал себя! – Дим Димыч, – решился я наконец, – а давайте по улице Горького проедем. – Нельзя. – Ну но Садовому кольцу. – Нельзя. – Ну но… – Но других московских улиц припомнить я не смог и тогда спросил: – Почему нельзя? – На улицах с большим движением учебная езда запрещена… Корнеев, остановитесь возле булочной. Не забудьте включить правую мигалку. «Волга» подъехала к тротуару. – А Красная площадь отсюда далеко? – спросил я. – На Красную площадь нельзя, – отрезал Дим Димыч, открывая дверцу. – Я пешком пойду. – Пешком? – удивился Дим Димыч. – А кататься не хочешь? – Нет. – Ну, братец, я вижу, ты зажрался, извини меня. В Москву, называется, приехал. – Он смотрел на меня с сожалением. Я не знал, как ему объяснить, что не могу я больше ездить по этим Староконюшенным и Сивцевым Вражкам, что хочется мне туда, где большое движение, где шум, где полно народу. А тишины и спокойствия и у нас в Уярске сколько угодно. – Ладно, – сказал Дим Димыч, – дело хозяйское. Пешком так пешком. Дойдешь вначале до Гоголевского бульвара, а там спросишь. Не потеряйся смотри! Адрес наш помнишь? – Помню. – Ну пока. Корнеев, поставьте машину на ручной тормоз. – И он пошел в булочную. А я зашагал по улице. По Москве!.. До чего же легко идти! Может, это оттого, что я засиделся в машине? А может, оттого, что иду один? Захотел – остановился, захотел – прибавил шагу, захотел – пустился бегом. И никто мне не скажет: «Не беги – целее будешь». Хорошо, когда без взрослых! Без них я сам взрослый.ОДИН – И НЕ ОДИН
Никогда бы не подумал, что Красная площадь окажется такой знакомой. Словно я уже сто раз ходил по ее серому камню. Словно видел все-все сто раз: и Мавзолей с серебристыми елями, и зубчатую стену, и башни. И даже голубей на площади. За голубями неуклюже бегал какой-то карапуз, но они не разлетались, а лишь уходили от него, торопливо перебирая красными лапками. Отец карапуза щелкал фотоаппаратом и давал ЦУ (на языке Глеба это означает «ценные указания»): «Боря, не упади», «Боря, не споткнись», «Боря, смотри под ноги». Здесь было вообще много людей с фотоаппаратами. Куда ни посмотри, везде фотографировали – там, и тут, и… Вот так встреча! Я чуть не вскрикнул. Впереди, шагов за сорок, я увидел Витальку. Опустившись на одно колено, как заправский фотограф, он подносил к глазу аппарат, а потом делал движения рукой, словно просил кого-то отойти вправо. Я повернул голову туда, куда смотрел Виталька. Так и есть! Там стояла Таня. Она была в том самом белом платье с крупными черными горошинами, которое надевала в день рождения. Виталька, наверное, хотел, чтобы в кадр вошла лишь одна Таня, но рядом с нею все время то кто-нибудь останавливался, то проходил – одним словом, метали. «Сейчас устрою фокус-покус-», – подумал я и стал потихоньку подбираться к Тане. Кругом было много народу, поэтому я легко мог оставаться незамеченным. Я хотел подойти к Тане поближе, но так, чтобы она не видела меня до последнего момента, и повернуться к ней спиною. Тогда вышло бы, что она сама наткнулась на меня. «Ой, – скажет она, – Эдька! А ты как сюда попал?» – «Очень просто, – скажу, – как и вы! На одиннадцатом номере». А Витальке ничего не останется, как сфотографировать нас с Таней. И вот Таня совсем близко. Один раз мне показалось, что она взглянула в мою сторону и увидела меня. Я быстро отвернулся, но, когда вновь посмотрел на Таню, понял, что опасении мои были напрасными. Таня по-прежнему смотрела туда, где стоял Виталька. Осторожно, бочком, бочком, я приближался к Тане. Остановившись от нее шагах в трех, я задрал голову и принялся рассматривать башенный шпиль. Я думал, что Танин голос, радостный и удивленный, раздастся сразу же, вот-вот. Я уже почти слышал его. Но прошла, наверное, минута, может, и больше, а Таня все молчала. Чтобы легче было ждать, я решил сосчитать до десяти. «Уж за это время, – подумал я, – она обязательно окликнет». Я считал медленно, очень медленно, а сам все прислушивался и прислушивался. Весь я превратился в какой-то слуховой аппарат, и если б мне в это время вдруг кто-то заткнул уши, я все равно бы услышал Таню. Услышал бы затылком! Услышал спиной! Таня молчала. Я покашлял. В этом была слабая надежда привлечь ее внимание. Но она молчала. – Папа, папа! Возьми меня на ручки, – пискляво закричал сзади какой-то ребятенок. Больше я ждать не мог. Я обернулся. Тани нигде не было. Я посмотрел на то место, где торчал Виталька. Его не было тоже. Неужели они меня не увидели? Да нет же, та-»го не может быть! Я метался среди людей, останавливался, глядел по сторонам. Бесполезно. Таня и Виталька как сквозь землю провалились. «Спрятались, – догадался я, и мне стало легче. – Ну конечно, спрятались за кем-нибудь. Постоят немножко, надоест, и сами подойдут». Но все же я стал посматривать на кучки людей: не выглянет ли оттуда голова Тани или Витальки? И вдруг я увидел их. Они были далеко, так далеко, что на Танином платье уже не различались черные горошины. Далеко – это полбеды. А главное – Таня и Виталька бежали. Бежали… «Догнать!» – была первая мысль. И я сделал было рывок, но тут же остановился. Ведь бежали-то они от меня! Ясное дело, от меня. А иначе для чего же им так нестись без оглядки? Я бы смог их догнать. Только зачем? Не хотят – не надо. Обойдусь и без них. «Значит, Таня нарочно сказала, что будет сегодня занята? А Виталька, значит, обо всем знал. Может, он и подговорил Таню так сделать?…» Я тряхнул головой, чтобы прочь отлетели невеселые мысли, и зашагал дальше по площади к Спасской башне, куда шел весь народ. Потом я долго ходил по Кремлю. Возле Царь-пушки тоже было много фотолюбителей. Они «обстреливали» терпеливую, добродушную пушку со всех сторон. Она была огромная и очень красивая. Трудно было даже представить, что она может выпалить. Огонь, дым и грохот не вязались с ее узорами и завитками. И оскаленная львиная морда под стволом тоже не казалась страшной. Но ядра!.. Понять, как эти громадные, тяжеленные ядра можно оторвать от земли и забить и ствол, – немыслимое дело. А при выстреле такое ядро, наверное, и не выкатилось бы. Скорое сама пушка разорвется. Сверху ядра поблескивали. Видимо, на них, чтобы сфотографироваться, становилось и усаживалось великое множество людей. Меня тоже потянуло стать на царь-пушечное ядро, но тут как раз появилась женщина-экскурсовод. Я не стал ждать, пока она кончит рассказывать, и ушел. Царь-колокол не очень меня заинтересовал, но тоже поразил своими размерами. Я представил, как бы зазвучала эта громадина, если б в нее ударили! Наверное, колокол так бы ухнул, что по всей Москве слышно было бы. Я слегка похлопал его по крутому боку, но какая-то тетя мне строго сказала: – Мальчик, зачем трогаешь? – Ничего не будет. Он не расколется, – пошутил я. Строгая тетя моей шутки не приняла. – Это же памятник литейного искусства! – сказала она. – Ну и что? – А ты трогаешь. – Ну и что? – повторил я. – Заладил одно и то же! – рассердилась она. – Портишь старинную вещь – вот что! Продолжать этот разговор мне не хотелось, и я отошел. А потом я бродил по соборам и рассматривал царские гробницы, росписи на стенах и иконы, с которых внимательно глядели на каждого большие печальные глаза. Я подумал, что, конечно, не очень-то весело целыми столетиями висеть здесь, за толстыми стенами, где даже в жаркий, солнечный день зябко и сумеречно. Лишь сверху из небольших, узких оконцев почти отвесно падал свет, отражаясь на алтарной позолоте. В соборах было малолюдно и тихо. Под их своими все казалось значительным и вечным. Даже шаги мои звучали как-то торжественно. Я с удовольствием к ним прислушивался. Да, в них было достоинство, а может, и величие. Неужели это мои шаги? Кто знает, не так ли много веков назад звучали шаги первых московских царей? Эти шаги я слышал и потом, когда ходил по соборной площади – небольшой, выложенной каменными плитами. Кто-то оттуда, из средних веков, продолжал вышагивать в ногу со мною. Пропал он лишь тогда, когда я ступил на тротуар и пошел по асфальту. Я очутился в оживленном людском потоке, вокруг меня переговаривались, ели конфеты, смеялись, фотографировали друг друга. И только рядом со мной никого не было. Мне сделалось одиноко и тоскливо. Обида на Таню и Витальку, которая нее это время где-то жила во мне, зацепившись коготками за какую-то струнку, вдруг заворочалась, заскрипела и снова переполнила меня. «Значит, вы хотели погулять сегодня без меня? Подумали, что я вам помешаю?…» А может, они просто решили, что меня не отпустит тетка? Нет-нет, тогда бы они не сбежали. Шел я уже без всякой цели. Людской поток куда-то двигался и нес меня. Так я оказался в Александровском саду. Вначале я шел по аллее. Потом остановился посмотреть, как маленькая девочка выпустила на подстриженную траву черепаху. Черепаха была чуть побольше моего кулака. Она беспомощно тыкалась в травинки и неловко передвигала лапами-коротышками. – Ешь, Чита, ешь, – сказала девочка. Что она, смеется, что ли? Такую неуклюжесть называть Читой! Но черепаха не ела. Она продолжала тыкаться своей змеиной головкой, словно слепая. – Ей бы молока, – сказал я. Девочка строго взглянула на меня. – Нет, ей нужна трава, – проговорила она, – в ней витамины. А мне все почему-то казалось, что черепаха обрадовалась бы молоку. И я сказал: – Купили бы витаминов в аптеке и насыпали бы в молоко. – Нет, – уверенно сказала девочка, – ей нужна трава. Ешь, Чита, ешь. Я не стал спорить и пошел дальше. Безрадостное существо черепаха, думал я, и зачем их только заводят? Спит лишь себе в ящике да переваривает месяцами пищу. Нет, я бы завел собаку, если б мама разрешила. Только не такого недоростка тойтерьерчика, что бежал, семеня тоненькими лапками, мне навстречу, а большую, сильную и смелую – одним словом, настоящую собаку. На скамейке сидело несколько парней и девушек. Они громко твердили какие-то иностранные слова, заглядывая иногда в книгу, и смеялись. Слова были звучные, похожие одно на другое и оканчивались чаще всего на «ус» и на «ум». – Латынь? – удивленно проговорил, остановившись возле этой компании, старик в выгоревшей соломенной шляпе. – Ну да, – ответил он сам себе, – учите второе склонение. – А вы знаете?! – воскликнула одна из студенток. – Когда-то учил. – Ой, помогли бы нам, – попросила другая. – Самое главное, перевести две страницы, – сказал парень, который держал книгу. – Не лишайте себя такого удовольствия. – Я, милые мои, уже все забыл. – Старик виновато улыбнулся. – И вам очень нужна латынь? – Очень! – закричали все хором. – Для чего же, позвольте спросить? – Чтобы зачет поставили. – Ну, не буду вам мешать. – Старик приподнял шляпу. – Желаю успеха. Я тоже зашагал, только в другую сторону. И опять стало тоскливо. Опять я один. Пока я стоял возле студентов, мне передавалась их веселость, и я был рад, что повстречался с ними. Но ушел старик в соломенной шляпе, и они снова взялись за свою латынь. А что оставалось делать мне? Не стоять же столбом. Вот я и зашагал. Позади зазвучала музыка, потом раздалось посвистывание, и, наконец, треск, словно в фанерный ящик сыпали горох или орехи. Я оглянулся. Невысокий полный мужчина в оранжевой тенниске настраивал транзистор. «Помидор», – подумал я про толстяка. А он, поймав какую-то станцию, успокоился. Теперь я двигался под звуки оркестра. Совсем здорово! «Была бы рядом Таня, – мелькнуло у меня в голове, – и мы бы шли с ней по этой праздничной аллее…» Почему праздничной? Ну, наверное, потому, что музыка и много людей. Я люблю, когда музыка и много людей. И в это время из транзистора донеслось:ДЕВЯТАЯ КОЛОННА И АЛЕШКА-ПОНАРОШКУ
Утром позвонила Таня. Звонок ее не был для меня неожиданностью. Еще в поезде мы договорились, что она позвонит мне. И сегодня, едва проснувшись, я уже думал об этом. Я представлял наш телефонный разговор во всех подробностях. «Здравствуй, Эдик», – скажет она. «Кто это?» – спрошу я чужим голосом. «Это я, Таня». – «А-а-а… – скажу я. – Что тебе нужно?» – «Как – что нужно! – удивится она. – Мы же хотели встретиться. Ты забыл?» – «Встретиться? За чем?» – и повешу трубку. Тогда она перезвонит. «Нас разъединили», – скажет Таня. «Да, разъединили, – отвечу я, – вчера… на площади», – и снопа повешу трубку. Тут уж, конечно, она все поймет и больше звонить не будет. А может, и еще раз попробует. Тетя Гекта и Дим Димыч ушли на работу. Я остался один. «И мне, что ли, уйти? – подумал я. – Пусть звонит сколько хочет». Но не ушел, а бродил по комнате, не зная, чем заняться, и все прислушивался. Телефон зазвонил, когда я рассматривал книгу «О вкусной и здоровой пище». Меня словно ударило током. Книга в руках задрожала, буквы запрыгали, лишь одно крупно написанное слово я мог прочитать: «Майонез». А звонок прозвенел раз, второй, третий. Я стоял на месте и читал танцующее слово «майонез». На четвертом звонке я не выдержал. Метнувшись, я сорвал трубку. – Алло, – сказал я хрипло. – Спишь, что ли? – оглушил меня мужской голос. От растерянности я ничего не мог сказать, только прижимал к себе трубку, а перед глазами еще вертелся «майонез». – Это я, Дим Димыч! Слышишь меня? – закричала трубка. – Слышу, – выдавил я. – Будешь уходить, не забудь выключить электроприборы. Понял? От злости мне стало жарко. – Понял?… – не унимался Дим Димыч. – Майонез, – сказал я и почувствовал себя легче. – Ну и жаргончик! – Дим Димыч бросил трубку. Я вернулся к столу, машинально взял в руки книгу и прочитал жирное слово «майонез». От хохота я плюхнулся на диван и выбулькивал лишь одно: – Майонез… майонез… Насмеяться досыта я не успел, потому что опять раздался звонок. «Сейчас скажет насчет газа и водопроводных кранов», – подумал я. – Алло! – Здравствуй, Эдька! – Таня! – Эдька, встречаемся через час у большого театра. У первой левой колонны, если стоять лицом к театру. Как проехать, тебе каждый расскажет. Значит, в одиннадцать часов. Не опаздывай. – Таня тараторила без умолку, а потом сказала: – Ну ладно. Я из автомата, здесь очередь. Приходи вовремя. Понял, у какой колонны? – У левой. – У первой левой, если стоять лицом к театру. Ну пока. В трубке послышались частые гудки. Я отошел от телефона, а они еще стояли в ушах: ук-ук-ук-ук… Я был огорошен и подавлен. Так, наверное, чувствует себя борец, которого неожиданно бросили на обе лопатки. Вот это, называется, поговорили. «В одиннадцать!.. У Большого…» – Майонез! – промолвил я и с силой захлопнул «вкусную» книгу. Получалось, что мне нужно идти на эту встречу. Ведь я не успел сказать, что не приду. А Танька и Виталька будут в одиннадцать у левой колонны. Будут ждать. Дел у нас в Москве предполагалось немало. Мы хотели и по музеям походить, и в цирке побывать, и в Лужниках, и в Третьяковской галерее. Дядя Вася перед отъездом так и сказал: «В Третьяковку загляните. – И, взглянув на меня, добавил: – Левитану мой поклон передай». Как же теперь быть? Не появляться у Большого – значит, все пойдет кувырком. Я подошел к телефону, вынул из кармана листок с номером Нины. Пожалуй, спрошу, как туда ехать. Трубку сняла Нина. – Приветик! – сказал я. – Как делишки? Мне хотелось казаться бодрым и беззаботным, но Нина сухо спросила: – Кто это? – Эдик. – А, братец, здравствуй! Я тебя не узнала. – Голос у нее повеселел. – Как гранит? – Грызу понемногу. – Приятного аппетита. Она засмеялась: – Спасибо. А твои как делишки? – Как всегда: на пять с плюсом! – И я небрежно спросил: – Между прочим, ты не знаешь, как мне до Большого театра добраться? – От Кривоколенного? – Ага. – Между прочим, знаю. Лучше всего пешочком, через пятнадцать минут будешь у Большого. – И она стала рассказывать, как мне идти. Потом спросила: – А у тебя что, билеты на дневной спектакль? – Нет, деловая встреча, – проговорил я не спеша. – У первой колонны. – Хорошо, что не у девятой. Ну, желаю успеха… в делах. Звони. – Приветик, – сказал я. …Лишь у Большого театра я понял смысл «девятой» колонны. Я насчитал восемь колонн. Девятая – несуществующая. Встреча у девятой колонны – значит, липовая встреча. Всего-навсего обман. Но Таня и Виталька ждали меня у первой левой колонны. Я увидел их еще издалека. Они тоже меня увидели и пошли навстречу. Что им сказать? «Значит, вот вы какие!» – скажу. Нет! Лучше пока ничего не говорить. Интересно, что они сами скажут? Таня сказала: – Ну как, легко нас нашел? – Легче легкого. А Виталька посмотрел на часы и сказал: – Задерживаетесь, сэр. Пять минут вас ждем. – Твои часы врут. Положи их под трамвай. Таня немного посмеялась, но я подумал, что она смеется неискренне, притворяется. – Что будем делать? – сказал я, внимательно рассматривая колонну. – Есть предложение, – проговорил Виталька. – Сесть в метро – и до Лужников. – Метро рядом. – Таня показала куда-то рукой. Но я не стал даже смотреть в ту сторону. Ясное дело: они уже обо всем договорились. А мне не хотелось идти у них на поводу, и я сказал: – Чего туда ехать! Тучи вон собираются. Намокнем только. Таня посмотрела на небо: – Ой, верно. Но Виталька проговорил: – Ерунда. Не растаем. – Нет, я мокнуть не хочу, – сказала Таня. Виталька тоже взглянул на облака: – Дождя не будет. Поехали. – Он мотнул головой. – Институт прогнозов, – сказал я. – Точно не будет, – упорствовал Виталька. – А по радио обещали, – соврал я. – Кратковременные… местами. – Вот видишь, – сказала Таня Витальке. – Не нужно в Лужники. – А куда же? – спросил он. – Поехали в Третьяковку, – предложил я. – Успеем еще, – отозвался Виталька. – Нужно подумать, – заметила Таня. – Ладно, чего тут стоять на одном месте? – сказал я. – Идемте пока, по дороге решим. Мы обогнули станцию метро и пошли по проспекту Маркса. Я уже знал, что громадное здание слева – гостиница «Москва», а впереди на площади будет бывший Манеж, а по правой стороне – университет. Пока я раздумывал, как бы при удобном случае выложить Витальке и Тане все эти мои знания, мы подошли к углу улицы Горького. Виталька снял с плеча фотоаппарат и принялся щелкать. – Хочешь, – сказал я ему, – вся площадь будет у тебя как на ладони? – Хочу. Где твой ковер-самолет? – Кроме смеха. – Понимаю. – Виталька перекручивал кадр. – Ковер-самолет сейчас заправляется бензином, а через минуту опустится у наших ног. – Не веришь – не надо. Мое дело предложить, твое – отказаться. – А на чем бы мы поднялись? – поспешила вмешаться Таня. – На лифте… Заодно мороженого поедим. Хочешь? Таня поняла, что я не шучу. – Идем, – сказала она и посмотрела на Витальку. Он пожал плечами. Я почувствовал, что взял верх, и скомандовал: – Айда! И опять, как вчера, огромный лифт потащил нас на пятнадцатый этаж. А когда я привел Таню и Витальку на веранду, с которой открывается вид на Москву, они ахнули в один голос. Да и я взглянул и тоже не мог оторваться, словно видел это впервые. Таня все приговаривала: «Какая прелесть!», «Как чудесно!». Виталька молчал и сосредоточенно щелкал своим аппаратом. Меня охватило торжество: ведь это я привел их сюда, и теперь они довольны, что пришли, а привел я их, сломив, видимо, тот уговор, который был между ними. Я захотел окончательно подчинить их своей воле и сказал: – Между прочим, здесь отличное мороженое. – Ты откуда знаешь? – удивилась Таня. – Знаю вот. Идемте. – Все столики заняты, – проговорил Виталька, отрываясь от фотоаппарата. – Подождем. – Я, конечно, понял, что Виталька сказал это так, с досады: ему хотелось бы первому сказать насчет мороженого, а он опоздал. Теперь мы поглядывали не только за перила, но и на столики: не освободится ли какой-нибудь? И тут у меня возникла еще одна удачная мысль. Я шагнул к первой проходившей мимо официантке и попросил ее позвать тетю Настю. (Назвать ее просто Настей я как-то не мог.) – У тебя в Москве несколько тетушек? – спросила Таня. – Ты говорил, что ее зовут Гекта? – присоединился к ней Виталька. – Та родная, – сказал я, – то есть почти родная… в общем, родственница, – запутался я. – А это знакомая. Тем временем откуда-то появилась Настя. – Эдик! Здравствуй! Молодец, что пришел. – Здравствуйте… – произнес я, а в гол оно вертелось: «Как же сказать?… Настя? Или тетя Настя?» Так ничего и не придумав, я бухнул: – А я не один. Мы втроем пришли… съесть мороженого, а места все заняты. – А сестричка где? – спросила Настя. – К экзамену готовится. – Я покосился на Таню и Витальку. – Идемте, – решительно сказала Настя и пошла по веранде быстрыми шагами. Мы двинулись за ней. Возле простенка стоял стол без стульев. Его голубая пластиковая поверхность тускло блестела. – Беритесь, – кивнула нам Настя и сама взялась за край стола. Мы с Виталькой приподняли стол с другого края, и через минуту он уже стоял у перил веранды, накрытый скатертью и украшенный вазочкой с цветами, как и все столы. – Вот это тетя! – сказал Виталька. Я не понял: то ли он сказал это обрадованно, то ли с насмешкой. Он умеет так говорить, что не поймешь. – А про какую сестричку она спрашивала? – поинтересовалась Таня. – Не про сестричку, про знакомую. Это она ее называет сестричкой. – Загадочно, – сказал Виталька. – Тетя вовсе не тетя, сестричка тоже не сестричка. Он засмеялся, повертел вазочку с цветами. – А какие она экзамены сдает? – спросила Таня. – Она в каком классе? Я видел, что наступление на меня повелось со всех сторон. Нужно было давать отпор. Самый решительный. – Она на историческом факультете, – сказал я небрежно. – Вон видите – университет… – я махнул рукой, – она там учится. Таня и Виталька удивленно посмотрели в ту сторону, куда я махнул. – Не туда смотрите. Это гостиница – поддел я. – Университет левее. Вон желтое здание, И вот там, через улицу, – тоже университет. Теперь атаки были отбиты. Виталька и Таня сидели, хлопали глазами. Им, конечно, очень хотелось спросить, откуда у меня такая знакомая, но они выжидали, думали, что я сам скажу об этом. Как бы не так! Ждите! Настя принесла нам мороженого, и мы тут же взялись за дело. Мороженое, я это уже давно заметил, едят по-разному. Одни аккуратненько снимают ложкой с мягких, податливых шариков тонкий слой, другие едят по-человечески – быстро. У меня всякой там церемонии с мороженым не получается. Еще, помню, в детстве пана мне сказал, что мороженое я не ем, а уничтожаю. «Не набрасывайся на него с такой яростью, – сказал он. – Ты что, ненавидишь его?» – «Нет, – сказал я, – навижу… даже очень». – «Уничтожитель», – проговорил папа. «Своего здоровья, – добавила мама. – Не ешь такими кусками!» Но я всю жизнь продолжал поедать мороженое большими кусками. Вот и сейчас двумя взмахами ложки я уничтожил один шарик пломбира. Уничтожил и вдруг случайно увидел, как не спеша и деликатно подносила Таня ко рту свою ложечку. Наверное, сидит и думает про меня: «Вот дикарь!» И рука моя, готовая отхватить половину следующего шарика, бессильно повисла вдруг в воздухе. А еще мне представилась такая малоприятная картина: Таня и Виталька прохлаждаются мороженым, а я, значит, как троглодит пещерный: все сожрал уже и зыркаю по сторонам жадными глазами. Ничего себе положеньице! Нет уж, видно, придется сейчас и мне тянуть волынку с этим мороженым. Рука моя повисела над пломбиром, затем я положил ложку в вазочку и даже слегка отодвинулся от стола вместе со стулом. Я стал смотреть вниз, как по площади и улицам бегали, словно маленькие букашки, автомобили. С высоты они казались одинаковыми. Только по цвету отличались. Особенно юркими и суетливыми были машины с оранжевой крышей – такси. Потом я посмотрел на небо, по которому проплывали тучи, подцепил ложкой кусок мороженого и решил смилостивиться. Я сказал: – Пожалуй, дождя не будет. Хотите, можем поехать в Лужники. Но Виталька на это не клюнул. – Нет уж, – проговорил он. – Сам же предложил Третьяковку. Чего мы будем то так, то эдак! Ты ведь там ни разу не был? Ну тип! Знает же, что я впервые и Москве. Но спросить ему обязательно нужно было так, чтобы все поняли, что он, Виталька, в Третьяковку уже ходил и побывал он там, наверное, раз сто, а может, и двести. Я ответил ему, что нет, не был, поскольку у нас в Уярске Третьяковки не имеется, но читал про нее книгу. Если говорить точнее, то я читал не книгу, а несколько страниц в каком-то журнале, поэтому боялся, что Виталька спросит сейчас название книги. Но он не спросил. Лишь наставительно заметил: – Это нужно увидеть. – Он поднес ложку с мороженым ко рту. – Увидеть своими глазами, – и проглотил мороженое. – Трепач! – не выдержал я. – Что?! – Самый настоящий, – сказал я. – А ну повтори!! – Виталька со стуком положил ложку на стол. – Ребята, ребята, что вы! вмешалась Таня. – Вести себя не умеете. Как во дворе. Ну и сказанула: «Как во дворе»! Да там мы уж давно прекратили бы эту скрытую дипломатическую войну. Там можно было бы выйти в бой с открытым забралом. Но тут, в Москве, да еще при Тане, мы и так, по-моему', слишком сдерживались. Сгоряча я одним махом съел оставшееся мороженое. Наплевать, что обо мне подумают. Троглодит так троглодит. Пусть ковыряются в своих вазочках, воображают друг перед другом, строят из себя какую-то персону. Через некоторое время подошла Настя, посмотрела на наши кислые лица, спросила: – Что, мороженое не понравилось? – Ой, что вы! Очень вкусное, – вежливо ответила Таня. – Вкусное, – проговорил Виталька. – Очень, – буркнул я. – Может, еще принести? – спросила Настя. Но мы отказались, стали расплачиваться. Настя дала нам сдачу, и тогда Виталька, передвинув в ее сторону пятнадцатикопеечную монетку, вдруг сказал. – Это вам. Я подумал, что Настя ошиблась, и теперь Виталька возвращал ей лишнее. Но Настя поджала губы и не взяла монетку. – Это вам, – повторил Виталька. – На чай. – Вон отсюда! – Резким движением Настя смахнула деньги со стола. Монета серебристым жуком мелькнула в воздухе и жалобно дзынькнула где-то на полу. – Не имеете права, – проговорил Виталька, побледнев. – Я тебе покажу право! – бушевала Настя. – Сам еще копейки не заработал, а туда же… А ну убирайся!.. Сопляк!.. На лице у Насти появились красные пятна, рука вздрагивала. Виталька, видимо, понял, что ему лучше всего уйти, не раскрывая рта. Поднялись и мы с Таней. В нашу сторону Настя не посмотрела. Мне хотелось подойти к ней, что-то сказать, вернее, как-то объяснить, что Виталька, мол, такой идиот, корчит из себя при Таньке кавалера. Но с соседних столиков на нас смотрели, и я не смог этого сделать. Глядя в пол, мы прошли через всю веранду к выходу. Веранда была длинной-длинной, никак не кончалась.На автобусе № 5 мы подъехали к кинотеатру «Ударник», откуда, как сказал Виталька, два раза шагнуть – и будет Третьяковка. Мы шли по набережной, а в ушах у меня все еще звучало: «Вон отсюда!», «Убирайся!» – и появлялось перед глазами Насти по лицо в красных пятнах. Виталька держался обычно, словно бы ничего не произошло, то и дело заговаривал о чем-то. Тани больше помалкивала. А если отзывалась на его болтовню, то коротко, несколькими слонами. Но Виталька этого не замечал. Нас остановили какие-то люди – стали спрашивать, где Третьяковка. Виталька объяснил, что нужно идти прямо, а потом свернуть направо. Люди бросили нам: «Спасибо» – и помчались дальше. – Сынок, – услышали вдруг мы, – пособил бы и мне дом сыскать. Только сейчас мы увидели, что рядом с нами стоит низкорослая тетенька с большущим свертком. Она держала его двумя руками, прижимая к груди: так ей, наверное, было легче. Как она возле пас очутилась, мы не заметили. Хотя она и назвала Витальку «сынком», но он ей, конечно, годился во внуки: женщине было лет шестьдесят, а то и побольше. Виталька так и сказал: – Какой дом-то, бабусь? В один миг найдем. – Да я и сама не знаю какой, – ответила тетенька. Голос у нее был певучий и звонкий; я, признаться, никогда не встречал старушек с таким голосом. Мы переглянулись: что за чудачка, ищет, сама не зная что. А тетенька вздохнула и добавила: – Вот беда-то. Все мы подумали о том, что вот, мол, спешим в Третьяковку, а тут на нашу голову свалилась эта странная тетенька. – Раз дома не знаете, то… – Виталька развел руками. – Вот я и говорю, пособите, – звонко сказала старушка и улыбнулась. – Мы не здешние, – попробовал объяснить я, – мы сами… – Дак и я не здешняя, – обрадовалась старушка. – Вам бы к милиционеру обратиться, – посоветовала Таня. – Он бы и помог. – Пошто? – удивилась старушка. – У него своих делов хватает. Сами сыщем. – Как же сыщем, – сказал Виталька, – если не знаете, какой дом! – Не знаю, – согласилась тетенька. – А знала б, вас не просила. – Да вы там были хоть раз-то? – Виталька уже начинал сердиться. – Была. Как же не быть-то! – Когда? Небось до революции. – А только что была. Виталька наклонился ко мне и шепнул: – Старушенция малость того… – И чуть громче добавил: Откуда только взялась? Но тетенька последнюю фразу услышала. – Я-то? – охотно откликнулась она. – Живу я в селе Рогачево под Дмитровом. Слыхали? – Нет, – сказал я. – А что за дом вы ищете? Зачем он вам? – Дак живу я в нем. Мы снова переглянулись, а Виталька даже присвистнул. – Как же в нем? А говорили, в Дмитрове. – От непонятливый! – сердито дернула головой старушка. – Не в Дмитрове, а в Рогачеве. А здесь я у Нюрки живу. Виталька обиделся, что его назвали непонятливым, а я, чтоб не молчать, спросил: – У какой Нюрки? – У сестры. У какой же! – Тетенька чуть повыше приподняла сверток, опять прижала его к себе и принялась все подробно растолковывать своим бойким, певучим голосом. Мы узнали, что приехала она в Москву вчера вечером. Встретила ее на вокзале Ирина («дочка Нюркина»). Возле первого вагона встретила («такой уговор промеж нас был»). Ирина только ее увидела и говорит: «Давай, тетя Поля, скорее, потому как времени у нас с тобой нету». Тетя Поля – так, значит, нашу старушку зовут – спросила, почему же, мол, нету. А Ирина говорит, что с утра в санаторий уезжает, а ей еще собраться нужно. Как потом ехали, куда и на чем, на какой этаж поднимались, тетя Поля не запомнила, потому что у нес в глазах «от всего этого кружение началось». Утром Ирина схватила чемодан – и бежать. А сестра Нюрка женщина хворая, из дому не выходит, все больше лежит. Оттоготетю Полю в Москву-то и вызвали («чтобы Нюрка, пока Ирина в санаторию уехала, без присмотру, значит, не оставалась»). С утра тетя Поля завтрак готовила, сестру кормила, мыла посуду, а потом Нюрка и говорит: «Сходила бы ты, Поля, в прачечную, белье забрать. Ирина-то не успела». Объяснила, где прачечная находится, дала квитанцию, тетя Поля и пошла. Получила сверток с бельем, назад отправилась, а в какой подъезд заходить – понять не может. Двери тоже одна на другую похожие. Где-то тут дом, рядом, но какой? Был у тети Поли адрес на бумажке написан, да оставила она его дома в кошельке. – Хорошо хоть вас, касатики, встретила, – закончила свой рассказ тетя Поля. – Чего же хорошего? – мрачно проговорил Виталька. Я видел, ему новее не улыбалось разыскивать Нюркину квартиру. У Тани тоже вид был весьма кислый. – Знаете, тетя Поля, – сказала она, – мы вам, конечно, рады помочь, но… – Вот и хорошо, милые, вот и правильно, – весело заговорила тетя Поля. Это было смешно. Это было ужасно смешно. Старушка нас не понимала. Она гнула свое и никак не могла догадаться, что нам некогда разговоры разговаривать, а нужно скорее бежать: Третьяковка-то рядом. Я представил, как через минуту мы понесемся прочь, а тетя Поля будет смотреть нам вслед и кричать: «Стойте, милые! Стойте! Куда же вы, касатики?» А касатики будто и не слышат ничего, бегут себе дальше и дальше. Четко я это так представил, и голос ее словно бы издалека услышал – уже тихий, замирающий голос. И тогда я сказал, совсем не то сказал, что хотел. – Не бойтесь, теть Поля, – сказал, – мы вам Нюрку отыщем. Все дома обойдем, а отыщем. – Ты что?! – подскочил Виталька. – Соображаешь, что говоришь? И Таня стрельнула в меня зелеными глазами и отвернулась. А я, словно не заметив ничего этого, проговорил: – Непременно найдем. Он, – я показал на Витальку, – ведь так сразу и сказал: «В один миг найдем». – Шустрый парнишка, – одобрительно посмотрела на Витальку тетя Поля. – Я вам еще во? что скажу. Ручка там на двери была медная, блестящая такая. Сама дверь затворяла, потому помню. А больше ничего не припомнила, видать, стара стала. «Шустрому парнишке» отступать теперь было некуда, и он сказал: – А лифт там был, не помните? – Чего? – Я говорю, пешком вы к сестре поднимались или как? Виталька выяснил еще кое-какие подробности, и мы пустились а поиски. Все наше внимание было теперь приковано к дверной ручке – медной и блестящей. Мы разделили между собой подъезды и бросились осматривать ручки по этажам. Сколько их было, ручек! Темные и блестящие, большие и маленькие, круглые – скобкой и торчащие – рычажком, как н нагонах. Но медной среди них но было. Вскоре мы освободили Таню от беготни по этажам. – И то верно, – закивала головой тетя Поля. – Пусть барышня отдыхает, небось замаялась. – Будто мы не замаялись, – ворчал Виталька, когда мы отошли подальше. И снова подъезды, этажи, двери… И снова ручки, ручки, ручки без конца. – Давай бросим эту затею, – предлагал Виталька. Но мною овладело какое-то непонятное упрямство. Я уже был готов искать проклятую ручку день и ночь. – Сам говорил, найдем в один миг, – отвечал я Витальке, – а теперь в кусты? И Таня тоже, улучив момент, шепнула мне: – Ну хватит, Эдька, слышишь? Надоело. – Мне тоже, – кивнул я и устремился в очередной подъезд. Раза два я и Виталька подходили к тете Поле, спрашивали, верно ли ручка медная. – А как же! – говорила тетя Поля. – Как сейчас помню, медная. Поиски продолжались. Виталька наконец нашел медную ручку. Прибежал к тете Поле. Пошли смотреть, но ручка оказалась не той. Я уже твердил про себя заклинание:
Настроение было – хуже не придумаешь. Я не знал, что мне делать, не понимал, чего я хочу. Я был зол на всех, а на себя особенно. Друзей своих я потерял, и теперь был один в этом громадном городе, совсем один. И завтра так будет, и послезавтра. «Уехать», – появилась в голове смутная мысль. Появилась и не пропала, а, наоборот, становилась все яснее и четче. «Уехать! Скорее в Уярск!.. Сегодня же!.. Сейчас же!..» В справочном бюро я узнал, когда отправляются поезда на Уярск. Оказалось, что только вечером в восемь. В восемь!.. А я хотел сию же минуту очутиться в поезде. И чтобы хоть как-то приблизиться к этому желанию, я решил поехать на вокзал и взять билет. Лишь только я увидел привокзальную суету и мелькание, мне сразу же стало легче. А когда я сказал кассирше: «Один билет на Уярск», – и имеете со сдачей получил из окошечка маленький картонный билетик, то и вовсе успокоился. Пи лет к кармане – это уже одной ногой в поезде. Недалеко от вокзала я пообедал в какой-то столовой (суп рыбный, котлеты с макар., компот), а потом стал раздумывать, на что же потратить оставшееся время. До восьми у меня было целых четыре часа. Примерно в шесть вернется с работы тетя Гекта, а может и Дим Димыч. Я представил, как они будут расспрашивать, отчего я уезжаю да почему не хочу остаться еще на несколько дней, и мне сделалось кисло. Разговор этот будет тянуться, тянуться, как резина. Нет, нужно забрать поскорее свою спортивную сумку, пока никого нет дома – и гудбайчик. Объяснить все можно в записке. Мол, уехал, спасибо, привет. Коротко и ясно, и никакой резины. Я спросил, как лучше добраться до Кривоколенного, и мне сказали, что самое удобное – сесть в метро и выйти на станции «Кировская», а там рукой подать. Метро так метро. Даже совсем неплохо, что метро. Я ни разу там не был, а только слышал про движущиеся лестницы и поезда, которые несутся в темноте под землей. Знакомство с метро началось с того, что меня чуть не хватанул по ногам контрольный автомат. Оказывается, я сунул монетку в один автомат, а проходить стал возле другого. Вот второй автомат и рассвирепел: зарычал и задвигал своими клешнями-заслонами. Только пока он их то выпускал, то убирал, я все равно прошел. – Мальчик, вернись! – послышался чей-то голос. Я обернулся. Дежурная возле автомата махала мне рукой. Пришлось мне подойти. – Ты почему безобразничаешь? – Я?! – А то кто же, я, что ли! – Это ваш автомат безобразничает. Монету проглотил, а не пускает. Он у вас неисправный. – Сам ты неисправный! Никогда, что ли, на метро не ездил? – Ага, – сказал я, – не ездил. Тут уж дежурная совсем рассердилась. – Ишь ты, – сказала она, – огрызается. А еще с цветком ходит. Только сейчас я вспомнил про красную гвоздику, которую все это время держал в руке. – Кто огрызается, – спросил я, – автомат? – Ладно, ступай. Больно умный стал. Давно ремня не пробовал. – Давно, – согласился я. И вдруг подумал: «А не подарить ли ей мой цветок?» Но потом решил, что глупо отдавать его первому попавшемуся. Встретятся ведь и другие люди. Что мне сразу понравилось, так это эскалатор. Стоишь спокойненько на ступеньке, а длиннющая лестница тянет тебя куда-то вниз. Лишь мелькают по бокам фонари, вытянувшиеся и застывшие, как часовые. Внизу выяснилось, что на «Кировскую» я оттуда не попаду, потому что спустился на кольцевую линию. Вообще-то кольцо – штука интересная: катайся по нему сколько хочешь, хоть до одурения. Но сейчас я торопился, мне нужна была другая линия, и пришлось по переходу уйти с кольца. На платформе стояла уйма народу. Наверное, на все три вокзала одновременно пришли поезда и все люди хлынули в метро. В электропоезд я вошел не сам, а внесла меня какая-то общая сила. Вагон был уже набит полностью, но подоспевшая мощная тетенька сказала: «Вомнемся, граждане», – и так поднадавила, что действительно вмялась. После этого я мог свободно отрывать ноги от земли, и та же общая сила держала меня со всех сторон. «Невесомость», – отметил я про себя с удовольствием. Но на следующей остановке это космическое явление пропало, а на своей «Кировской» я выходил уже совершенно самостоятельно, без посторонней помощи. Дома никого не было. Правда, на подоконнике появилась куча красных помидоров. «Наверное, заезжал Дим Димыч», – подумал я и увидел на столе записку. «Эдька, – было нацарапано в ней, – будешь подогревать котлеты, не забудь выключить газ. Следи за электроприборами и водопроводом. Дим Димыч». Если б я уже не знал Дим Димыча, я бы, конечно, разозлился. Но теперь я понимал, что это ни к чему. Я перевернул записку и на обратной стороне написал Дим Димычу успокоительные слова: «Котлеты ел холодные, телевизор не включал, свет в уборной выключил, кран закрыл, уехал в Уярск, до свидания. Э.». В несколько минут я собрал свои манатки, потом завернул в газету два куска хлеба, две помидорины и две котлеты (а вдруг в поезде захочу есть?) и тоже сунул все это в сумку. Сверху положил туда и цветок. Затем я запер дверь, и вдруг рука моя словно окаменела: ключи! Ведь нужно их отдать. Не увозить же ключи с собой. Мое положение лишь в первый момент показалось мне безвыходным. Хорошенько поразмыслив, я увидел, что все можно уладить. Ключи я спрячу в коридоре, а в записке укажу то место, где они спрятаны. Наружную дверь закрою на один только английский замок – захлопну дверь. Я отыскал отличное место для ключей в ящике с обувью и вернулся в комнату. Моя, как мне казалось, остроумная записка теперь мне почему-то не понравилась. Я не стал вписывать в нее слова насчет ключей, а выдрал из блокнота лист бумаги и набросал новую записку. «Тетя Гекта и Дим Димыч! Из-за важных обстоятельств я должен уехать домой в Уярск. Спасибо за все. Приезжайте к нам тоже в гости. Ключи я спрятал в старой левой галоше». Теперь записка получилась вежливой и деловой, как у взрослых. Я подумал и приписал: «Уважающий Вас Эдик». Потом еще малость подумал и решил, что нужно добавить Р. S. (то есть «позабыл сказать»): «Об электроприборах не беспокойтесь, с ними все было в норме». И пометил на записке число. А еще появилась у меня в голове такая мысль: «Может, оставить здесь мою гвоздику? Вон как раз пустая ваза стоит». Я вынул гвоздику из сумки. А если выкинут? И, представив, как Дим Димыч огромной ручищей сминает проволочный цветок, я опять засунул его в сумку. Я запер дверь, спрятал в галошу ключи, потом захлопнул вторую дверь и вышел на улицу. Я шел не спеша. Времени у меня было много, и я не знал, что с ним делать. На глаза мне лопалась телефонная будка. «Позвоню Нине, попрощаюсь», – подумал я и стал искать двухкопеечную монету. Вначале были короткие гудки: занято. Я набирал номер несколько раз – все та же история. Наконец раздался' продолжительный гудок, и я услышал Нинин голос: – Да? – Это опять я. Мне казалось, что Нина удивится, но она сказала: – Тут что-то с телефоном случилось. Ну ладно Сережа, слушаю. Не знаю почему, только сделалось обидно, что она меня перепутала. Я хотел повесить трубку, но Нина опять сказала: – Слушаю. – Это говорит Эдик. Я уезжаю. Уже взял билеты. До свидания, – выпалил я. – Ах, Эдик… А я тоже только что говорила с моим однокурсником про билеты. – Куда? – спросил я машинально. – На экзамен, – засмеялась Нина. – Все грызу, но, кажется, безуспешно. Мне тоже стало весело. – Что, крепкий гранит? – поинтересовался я. – Ужасно. – Оставь немного зубов для других экзаменов. – Постараюсь. – Ладно, – сказал я, – не буду занимать у тебя время. Если еще приеду в Москву, позвоню. – Звони обязательно. Счастливо. – И тебе счастливо. – Я повесил трубку. Бывают же такие люди: о чем с ними ни поговоришь – сразу хорошее настроение появляется. Как это здорово, что я встретил в Москве Нину! Вот кому я бы сразу отдал свою гвоздику. Я шел, помахивал спортивной сумкой, поглядывал по сторонам. Возле одного решетчатого забора я остановился. Там во дворе играли в футбол. Играли четверо на четверо. А недалеко от ворот сидел на лавочке мальчишка и тоже смотрел на играющих. Раза два мяч перелетел через забор, и тогда я подбегал к нему и сильно с руки бил. Мяч возвращался на ноле, и ребята мне приветливо кивали головой. Затем кто-то из нападающих ударил по воротам, мяч, пройдя намного выше, опять устремился в мою сторону. Для меня это была как бы отличная навесная подача. Вот мяч, теряя силу, стал круто спускаться прямо надо мной, вернее, чуть позади меня. Я быстро развернулся и с ходу ударил через себя назад. Мяч снопа взлете;» вверх и опустился в центре поля. Наверное, это был красивый удар, потому что Проходящий мимо морячок сказал: – Ловко! – и улыбнулся. Мальчишка, что сидел на лавочке, встал, подошел к забору и сказал: – Хочешь сыграть? У меня как раз пары нет… – Можно, – сказал я и пошел к калитке. Через минуту я уже гонял со всеми мяч. Несколько раз я хорошо выходил к воротам, но от волнения бил мимо. – Мазила, – сказал наш капитан, черноволосый парень с узким лицом. Он мне нравился: играл энергично, выкладывался весь. Что я мог ему возразить? – Подавал бы уж мячи за воротами, – отозвался мальчишка из другой команды, наш противник. У него были очень светлые, почти белые волосы и пухлые губы. Играл он плохо. – Сам-то, – не стерпел я, – только губами можешь хлопать. – Что-что?! – надвинулся он на меня. – Что слышал! – Ладно, играем, – сказал наш капитан, – потом разберетесь. Постепенно я вошел в форму, лучше стал понимать своих. И когда узколицый капитан прорвался по правому краю, а потом дал навес на штрафную, я был на месте: прыгнул и сыграл головой. Вратарь не ожидал этого удара и рыпнулся лишь тогда, когда мяч влетел в ворота. Я побежал к центру ноля, наклонив голову, а капитан догнал меня и хлопнул слегка по спине. Он ничего не сказал мне, но я понял, что он простил мне прежние неверные удары. И тут я вошел в раж: то ли соскучился по футболу, то ли охватил меня азарт, и даже какая-то злость появилась, – но я так, наверное, никогда но играл. Я носился по всему полю: был защитником и нападающим, я делал финты, стрелял по воротам сам и выводил на удар других. Голы в ворота противника так и посыпались, Счет был разгромным. Наконец после очередного гола мальчишка с пухлыми губами сказал нашему капитану: – Чего с вами играть? Вы вон кого взяли. Сладили, да? – Кого взяли? – спросил капитан. – Я его знаю. – Губастый кивнул на меня. – Он в «Динамо» играет за мальчиков. – Ты что! – удивился я. – Ты… Но губастый не дал мне договорить: – Знаю, знаю. А вначале прикидывался. – Губы его стали еще более пухлыми. – Ведь за мальчиков играешь… Скажи, за мальчиков, да? – За девочек, – бросил я. Все рассмеялись, но тот упрямо повторил: – За мальчиков, знаю. Ему сказали: – Ладно, Толястый. Чего пристал к человеку! А Толястый покосился на спортивную сумку, которую я взял в руки, и снова буркнул: – Знаю. Эх, знал бы он, что в сумке у меня лежат не бутсы и футболка, а котлеты и помидоры! Да я уже не стал разубеждать Толястого. Пусть думает, что угодно. – Приходи к нам завтра, – сказал узколицый капитан. – Я уезжаю. – И показал на сумку. – Понятно, – подскочил опять Толястый. – С кем играете? – Ни с кем. Я домой уезжаю. В Уярск. – В Уярск, – надулся Толястый. – Там небось и про футбол-то но слыхали. – Пока, – сказал я, пожал руку капитану, потом другим ребятам и зашагал. У прохожего я спросил время. Оказалось, что до поезда остается еще полтора часа. Я подумал, что Дим Димыч уже прочитал записку и отыскал в галоше ключи. Тетя Гекта, наверное, делает салат из помидоров. Нина сидит за билетами, вгрызается в науку. Таня… В это время она, видно, готовится к спектаклю. А может, она сегодня и не занята. Тогда она пойдет с Виталькой в кино. Нет, на вечерний сеанс их не пустят. Ну просто так будут гулять по улицам. Но пропадут… Черт возьми! А я из-за них уезжаю. Не из-за них, из-за нее… Лучше об этом но думать. Как-то невесело становится. Нужно думать о другом, о приятном. В футбол, например, хорошо поиграли. Отличный парень этот капитан. Да и другие ничего, даже, пожалуй, Толястый со своими губами. Если б не уезжал, и завтра можно было бы сыграть. Но я-то уезжаю. Для чего это «если б»? Если бы да кабы… Вообще-то неплохо сесть где-нибудь отдохнуть немного. В игре я здорово вымотался. Ноги у меня гудели, спину поламывало. У какого-то подъезда я увидел наконец скамеечку, но на ней сидел старик с палкой. Что же, остается и мне сесть рядом с ним и поглядывать на прохожих? Я пошел дальше. Так доплелся я до станции метро. И тут я вспомнил про кольцевую линию. Нужно лишь попасть на нее, а там садись и кружи сколько угодно. Ну конечно, не совсем сколько угодно: так ведь и на поезд опоздаешь. Но все же круга два сделать можно – и отдохнешь, и станции посмотришь. На этот раз я правильно опустил пятак, и автомат на меня не зарычал. Я доехал до «Комсомольской» и там по переходу выбрался на кольцо. На часах, между прочим, было пять минут восьмого, и я решил, что мне вполне хватит одного круга. На платформе уже не было той густой толпы, и никто не раздвигал закрывающиеся двери и не кричал: «Вомнемся!» Я вошел в полупустой вагон и сел. Пассажиры вокруг были притихшие, утомленные. Многие еще только возвращались с работы, наверное, хотели есть. Я, например, после уроков бываю прожорлив, как этот метровский автомат, что без конца глотает пятаки. Напротив меня расположился грузный полковник. В руке у него была папка. Он расстегнул ее, вынул какие-то странички, стал читать, но тут же отвел глаза в сторону, задумался. Глаза у него были серые, тусклые. Так и сидел он, позабыв про свои странички. Сейчас я понимал этих усталых людей. Мне тоже хотелось не слушать чужие разговоры, а ехать, тихонько покачиваясь, и ни о чем не думать. Но не думать ни о чем я не мог. Не но своей ноле уезжал я из Москвы. Меня гнала обида. Она жила во мне и ныла, как больной зуб, то глуше, то острее. На какой-то станции пошли две тетки с авоськами и сумками. Этих сумок у них было видимо-невидимо. Разве что в зубах не держали. А у одной тетки – она гола напротив меня, рядом с полковником, – через плечо была перекинута связка с баранками. Тетка была толстая, все пыхтела и отдувалась. Смотрела она сердито и настороженно. Рядом со мною разместилась вторая тетка – маленькая и суетливая. Одна из ее сумок чуть было не вытеснила меня. Тетка это заметила и улыбнулась: – Потерпи, милок. – Ничего, – проговорил я, – пожалуйста. Она мне понравилась. Не из-за того, что ежа-зала «милок», а просто взгляд у нее был приветливый. На следующей остановке в вагон пошла молодая женщина. За руку она держала малыша. Малыш был одет в ярко-синие рейтузы и белый свитер с красными полосками, а голову его прикрывала синяя шапочка с белой помпошкой. Молодая женщина села рядом с толстой теткой, а малыш садиться не захотел. Он беспокойно поглядывал то в окно вагона, то на пассажиров. – Скорее, скорее, – вдруг заговорил он, – пароход отплывает. – Не пароход, – сказал ему кто-то, – а поезд. – Это по правде поезд, – живо отозвался малыш, – а понарошку пароход. Все с любопытством посмотрели на малыша, а одна женщина – в руке у нее был портфель – сказала: – И верно, пароход. Мы плывем но реке. А на берегах-то смотри сколько земляники! Поезд в это время тронулся, стал набирать скорость. – Земляники много, – согласился малыш. – И красная есть. Только мы очень быстро плывем. А вы, – обратился он к толстой тетке, – крепче держите свой спасательный круг. – Малыш показал на баранки. – А то, может, кто упадет в воду. – Какой же это круг? Это баранки, – принялась растолковывать толстая тетка. – Понимаешь? – Понимаю. По правде это баранки, а понарошку – спасательный круг. В вагоне засмеялись. Толстая тетка вначале сердито поджала губы, а потом тоже улыбнулась. – А я все же сорвала несколько земляничинок, – сказала женщина с портфелем. – На пот, возьми… – И она протянула малышу пустую ладонь. Малыш подставил свою ладошку, и женщина «насыпала» ему земляники. – Какая вкусная! – объявил малыш, «попробовав» несколько ягод. – И вы попробуйте. – Он повернулся к толстой тетке. Та неловко «взяла» с ладони в кулак ягоды и «куснула», будто пол-огурца отхватила. Все опять засмеялись, а громче всех тетка, что сидела рядом со мной. – Вкусно, – проговорила толстая тетка, почавкав. – Ой, – сказала женщина с портфелем, – какой-то утенок возле парохода! Давайте чуть повернем. Малыш внимательно посмотрел на пол. – Это не утенок, – сказал он. – Это морской цыпленок. Он всюду за мной ходит. В вагоне раздался новый взрыв смеха. Глаза у полковника стали голубыми, и он спросил: – Ты, наверное, в детский сад ходить, да? – Нет, я хожу в пятый класс. – Ну? – удивилась тетка с баранками. – Понарошку, – уточнил малыш. – А как тебя зовут? – опять спросил полковник. – Меня зовут Алешка. – Малыш обвел всех взглядом. – Но это тоже понарошку. А по правде меня зовут Аленушка. И тут вагон забился в истерике: моя соседка хохотала со взвизгиванием, полковник беззвучно трясся, тетка с баранками вытирала слезы кулаком. – На-ка возьми. – Я протянул Аленушке свою гвоздику. – Спасибо! – сказала девочка и, понюхав мой цветок, добавила: – Как пахнет! Аленка и ее мать вскоре вышли, а пассажиры еще долго переглядывались и улыбались. И я подумал: это понарошку пассажиры были такие притихшие и мрачные, а по правде-то псе они приятные и веселые люди. И еще я был доволен, что моя гвоздика попала в руки к такой чудной девчонке. Электропоезд сделал круг, и я снова оказался на «Комсомольской». Когда я выходил из метро, я вдруг почувствовал в себе какую-то неожиданную легкость, будто и не сидела во мне проклятая обида, будто перестала она ныть. И дышать стало свободнее. «Это понарошку все у меня было так плохо, – сказал я себе, – а по правде ничего страшного. Не пропадать же из-за девятой колонны. Обойдусь я и без Танек с Витальками». …Поезд двинулся так плавно, что я не заметил бы этого, если б не поплыла назад платформа вместе со всеми провожающими. Они кричали, махали руками, посылали воздушные поцелуи. Шумная платформа быстро улетела прочь, и за окном теперь замелькали дома, краны и заводские трубы. Рядом со мной возле окна стал пожилой седоволосый мужчина. Он щелкнул зажигалкой, закурил, сказал: – Что, сосед, гостить едешь? – Да нет, уже нагостился. – Значит, домой, – не то спросил, не то сказал утвердительно седой мужчина. – Ага, – ответил я. – В Уярск. – Уярск – город красивый, – он затянулся сигареткой, – старинный. Мне почему-то показалось, что он не бывал в Уярске, а просто говорит известное всем. Наверное, скучно стало, вот он и хочет перекинуться несколькими словами. Вообще-то я не люблю такие беседы, но сейчас мне тоже захотелось с кем-нибудь поговорить. – Старинный, – согласился я, – даже очень. – В гостях хорошо, а дома лучше, – изрекседой. – Конечно лучше, – поддержал я его. – Какое сравнение! Так и стояли мы у окна, ведя этот неторопливый и «умный» разговор. А Москва удалялась, удалялась… Башни высотных домов почти скрылись, растаяли в серой дымке. Из репродукторов неслась веселая музыка. Она словно бы и меня наполняла своей веселостью. Я что-то отвечал своему спутнику, а сам думал: «Ничего. Я еще побываю и Москве. Обязательно побываю. И все будет хорошо. Ну конечно, хорошо». И вдруг – я даже вздрогнул – в вагон ворвались знакомые звуки трубы: Ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля!.. «Неаполитанская песенка»!.. Та самая, которой Силин проел нам все печенки. Та самая, которая выводила нас из себя… Та самая, которую я проклинал вместе со всеми… Та самая… До чего же ты милая, родная песенка! Как это здорово, что ты появилась! Как будто я уже в Уярске. В своем дворе. Я даже закрыл глаза, чтобы представить наш двор. Ну конечно, это играет Силин. А сейчас я увижу Костика, и он споет:
МОЙ ДРУГ ГЛЕБ ТРАВУШКИН
Плохое забываешь, хорошее остается в памяти. Не знаю, как у других, но у меня так. Теперь, когда я встречаюсь с Таней, мы лишь здороваемся: «Приветик!» – «Привет!» Вот и все. Ведь не спрашивать же, как там прошли в Москве гастроли или где, мол, вы еще побывали с Виталькой. Нет, я не был на нее зол. И досады не испытывал никакой. Все, что я чувствовал прежде, как-то отодвинулось в сторону, почти исчезло. Мне теперь становится неловко, если я встречаю Таню. Лучше бы таких случайных встреч не было совсем: говорить нам не о чем, не говорить – тоже, какое-то дурацкое положение. Но мы живем в одном дворе, поэтому иногда встречаемся: «Привет!» – «Приветик!» Хорошее остается в памяти… А что было хорошего? Сразу, пожалуй, не скажешь. Но что-то было. Конечно, было: «кусочек морского дна», и опера, на которую я прошел без билета, и «Таня + Эдик» на стене, и даже драка с Чикиряем… Да что вспоминать! Много было хорошего. Все начиналось очень хорошо. Одна только се улыбка, чуть заметная, лишь уголками губ, как она много для меня значила! А теперь: «Приветик!» – «Привет!» И ступай себе мимо, как сказал Некрасов. Разобраться в этом мне было трудно, и я рассказал обо всем новому другу Глебу Травушкину, тому самому, у которого узкая лошадиная голова и большие крепкие зубы. С Глебом мы теперь видимся каждый день. Он или заходит ко мне домой, или ждет во дворе. Мама сказала, что голова у него вовсе не лошадиная и что я напрасно все это выдумал. «Не лошадиная? – удивился я. – А какая же?» – «А у тебя какая?» Я даже растерялся. «У меня нормальная». – «Ты уверен?» – спросила мама. «Уверен». – «А я не очень». Тут мне все стало понятно. «Ты не думай, – сказал я, – я его не дразню. Но голова…» – «Тоже нормальная, – перебила меня мама. – А лицо очень приятное». – «Почему?» – «Открытое и мужественное – вот почему». Вообще-то лично мне его лицо даже нравится, хоть оно и узкое и вытянутое. Наверное, потому, что сам Глеб нравится. Но мужественное – вот уж никогда бы не подумал. Только это неважно: все равно ведь Глеб – мой настоящий друг. Интересно, а какое лицо у меня? Я не удержался и спросил у мамы. «Подойди к зеркалу, – сказала она, – увидишь сам». К зеркалу я, конечно, не пошел, том более при маме. А жаль, она не сказала: интересно бы узнать. Может, и у меня мужественное, только не говорит она это в «педагогических целях» (ее любимые слова). И вот однажды, гуляя с Глебом по улицам, я выложил ему про меня и Таню. И как это начиналось, и как кончилось. – Чепуха на постном масле, – растолковал мне Глеб. – Еще древние греки открыли: все течет и все изменяется. Ты меня пол? – Пол, – кивнул я. – Жизнь не стоит. Она движется… «Он будет академиком, – подумал я. – Надо же, так шпарит!» А Глеб продолжал развивать свою мысль. – Сегодня ты схватил пару, но завтра подучил – и фьють, – он присвистнул, – ставят тебе пентух. Или наоборот. – Или наоборот, – вздохнул я. – Ты в Москве новую «Волгу» видел? – Нет. – Смотри вон тогда. – Он показал рукой. – Хорошо идет, а? – В порядке. И форма современная. – А главное – техника. Я недавно читал… – Я тоже. Прибавили бы силенок. – При ее весе зачем? Хоть мне и хотелось поспорить, но я смолчал. Он был прав. С другим я бы все равно поспорил. Только не с Глебом. В машинах он толк знал. Я это еще тогда заметил, возле «Мустанга». Чтобы интересный разговор у нас не кончился, я сказал: – Да, со старой «Волгой» ее не сравнишь. – Вот видишь, они правы. – Кто? Глеб улыбнулся: – Древние греки. С чего это он? Ему про Фому, а он про Ерему. – Все течет… – пояснил Глеб. – Раньше нам та «Волга» нравилась, теперь другая. Ты «Мужчину и женщину» смотрел? Я слышал, как девчонки нахваливали эту картину. Она была из тех, на которую до шестнадцати лет не пускают. Но девчонки знали, когда и куда идти (на утренний сеанс в кинотеатр, что подальше от центра). Нет, я не старался посмотреть «Мужчину и женщину». «Какая-нибудь слезливая мура про любовь», – решил я. Жаль, что Глеб перескочил на эту тему. Не стоило говорить ему о Тане: сейчас начнет сравнивать. – Я, знаешь, Глеб, на такие дамские фильмы не хожу. – Дамские? – изумился Глеб. – Конечно, всякая там слезливость. – Какая слезливость? – Любовная, какая же еще. – Да ты что! – захохотал Глеб. (А точнее сказать – заржал, как лошадь.) Я смотрел на его здоровенные зубы, и мне тоже стало смешно. – Это фильм про автомобильные гонки, – пояснил Глеб, насмеявшись. – А машины там – будь спок! – Там разве не про любовь? – Немножко и про любовь, – подумав, согласился Глеб. – Но прежде всего гонки. – Тогда нужно сбегать. – Я с тобой тоже. Пять раз смотрел, но это ничего. Айда? «Странно, – думал я. – Таня мне про этот фильм все уши прожужжала, музыку из него выучила, а про гонки ни слова. Нет, что ни говори – чудной народ девчонки. А Таня особенно».Ах, эта фуражка! Маленький, слегка блестящий козырек и верх из какого-то заменителя под кожу. Края у фуражки не круглые, а угловатые, как бы чуть-чуть под рубленные. Сверху она скорее всего напоминает большущую гайку, только без дырки. Чего бы мы с Глебом не отдали за такую фуражку! Но ее нигде не купишь, ее носят только таксисты. Шарыгин не таксист. Но он тоже шофер, тоже лихой парень, хотя возит всего-навсего декорации из мастерских в театр. И обратно – из театра в мастерские. А таксистскую фуражку достал ему Чепа, его дружок который работает в таксопарке. Шарыгин умеет носить свою фуражку. Он чуть сдвигает ее к правому уху, а из-под козырька слегка выпускает курчавую прядку волос. Прядка, правда, рыжая, но это неважно, все равно он отличный парень, наш Витька Шарыгин. И он не жмот: попросишь примерить фуражку – пожалуйста. Вы спросите, отчего я вдруг заговорил о Шарыгине и его фуражке? Это так, к случаю. Просто мы с Глебом стояли возле шарыгинского грузовика, посматривали на Витькину фуражку, болтали о том о сем и поджидали других ребят. Сегодня воскресенье. Сегодня не идти в школу. Это уже само по себе неплохо. А еще мы ждали этот день потому, что сегодня наш двор озеленяется. Мы едем в лес, выкапываем несколько деревьев и сажаем их во дворе. Дело совсем немудреное, проще пареной репы. Но почему-то такая мысль никому в голову не приходила. Додумался до этого Виталькин отец Петр Сергеевич. Месяц тому назад было общее собрание жильцов. Вот там-то и выступил Петр Сергеевич и предложил озеленить двор. Комендант нашего дома сказал, что это очень правильно и даже похвально, но для озеленения нет средств. «Не предусмотрено», – пояснил он. Тогда, говорят, поднялся с места дядя Вася. Он сказал, что все можно сделать своими руками, была бы лишь машина, а желающие съездить в лес найдутся. «За бесплатно?» – усомнился комендант. И тут стали поднимать руки те, кто согласен был работать «за бесплатно». Даже старик поднял руку – Танин дед. «Ну что ж, – проговорил комендант, – народу, вижу, навалом. А машина? Может, и две понадобится…» Слово тогда попросил Шарыгин. Он сказал, что, если общественность нажмет на завгара, будет машина, хоть две. Общественность (то есть наши мамы и папы) была понятливой. Она «нажала» вначале на дирекцию театра, а дирекция – на завгара. Завгар такого нажима не выдержал и согласился. «Смотри, – сказал он Шарыгину, – машины под твою ответственность». А потом мы помогали взрослым выбирать места для деревьев и копать ямы. Руководил всеми комендант. Только и слышалось: «Павлик велел», «Павлик не велел», «Павлик согласился». Да, я забыл сказать, что коменданта зовут Павликом. Ему лет сорок пять, и он лысый и многодетный дядька, но все равно его все зовут Павликом. Так уж повелось. Работа кипела. Павлика слушались. Только вот когда прокурор Петр Сергеевич взялся за лопату, Павлик сказал: «Напрасно беспокоитесь: народу-то вон сколько», – и слегка потянул лопату на себя. Он думал, что Петр Сергеевич тут же отдаст лопату и уйдет домой. Но Виталькин отец почему-то смутился и проговорил: «Ничего, ничего. Я поработаю». Лопату он не отпустил, а растерянно оглянулся на стоящих рядом. Павлик тут и вовсе осмелел, прямо рвет лопату ил рук: «Позвольте, Петр Сергеевич, позвольте». Со стороны эта борьба за лопату казалась очень смешной. Лысый приземистый Павлик топчется, суетится возле высокого и крупного Петра Сергеевича. «Позвольте, Петр Сергеевич… Негоже вам таким занятием заниматься». Виталькин отец вдруг покраснел да как гаркнет: «А ну отойдите!» Павлик нескладно отскочил на несколько шагов, пожал плечами: «Извините, – говорит, – я как лучше хотел… Как лучше…» Петр Сергеевич выкопал яму до конца, воткнул лопату в кучу свежей земли, сказал: «Если в воскресенье поедете, позовите меня», – и ушел. По-моему, он правильный мужик, Петр Сергеевич. Хоть с его сыном мы почти враги, но Виталька – это одно, а Петр Сергеевич – совсем другое. Виталька, правда, тоже копал. Но он взял лопату, когда увидел, что из своего подъезда вышла Таня. Может, это просто совпало? Как знать! С некоторых пор я думаю о нем только плохое. Конечно, так нельзя. Так никуда не годится. Но поделать с этим я ничего не могу. Три дня тому назад Диман предложил: «Ребя, а давайте и мы поедем за деревьями. Взрослые на одной машине, а мы на другой». Пошли к Павлику. Павлик сказал: «Идите отседова. Вам в игрушки играться, а у меня мероприятие идет». Диман хитро взглянул на нас и спокойненько так проговорил: «Ладно, ребя, идемте к Петру Сергеевичу». – «Это зачем?» – остановил нас комендант. «По делу», – уклончиво ответил Диман. «Черт с вами, получите свою машину, – сказал в сердцах Павлик. – Только вы этот манер бросьте, – он постучал по столу пальцем, – чуть что жалиться». – «Бросим, – обрадовались мы. – Спасибо, дядь Паша». Он вообще-то добрый, Павлик. Образования у него, говорят, почти никакого, зато работящий: зимой, когда снегу навалит, он трудится вместе с дворниками, орудует и лопатой, и скребком, и ломом. А вон в соседнем доме у коменданта (опять же говорят!) высшее образование. Но во дворе грязь, пыль и «сплошная безобразия», как выражается наш Павлик. И вот сейчас мы с Глебом стоим, любуемся фуражкой Витьки Шарыгина и ждем ребят. Нас везет Шарыгин, а на другой машине едут взрослые. Теперь вы спросите: а при чем тут Глеб, ведь озеленяют не его двор, а мой? Все очень просто. Глеб – мой друг, мы с ним всегда вместе. – Нить, дай Глебу померить фуражку, – говорю я. – Бери. Ну и чуден в ней Глеб! А доволен! Улыбается. Показывает свои громадные зубы. Но сама фуражка!.. Небольшой козы речек, уголки по краям верха… Ах, эта фуражка!
Когда машина приехала в лес и Витька Шарыгин заглушил двигатель, мы попрыгали на землю, покрытую осенними листьями, и на какое-то время замерли, приглядываясь и прислушиваясь. В дороге нас, растрясло, и было не очень-то интересно сидеть почти полтора часа в крытом кузове, словно взаперти. Правда, мы горланили песни, но это вначале, а потом поднадоело. И вдруг мы очутились на просторной поляне. Над головой синее небо, и в придорожных лужах отражается небо, а но сторонам, куда ни посмотри, молчаливо и сонно стоят деревья с голыми ветками. Лишь кое-где чудом уцелели последние желтые листья. Они светились, вспыхивали под солнцем, будто искры. В лесу стояла тишина: ветра не было, а все живое куда-то разбежалось, разлетелось, попряталось. Но вот донеслось тарахтение мотора – на поляну выехала вторая машина. Это был тоже грузовик, только открытый. Он остановился неподалеку от нас, и из него стали выбираться родители. Мы прибежали к ним и закидали советами: какую ногу ставить на колесо, как держаться за борт, куда и как прыгать. Галдеж этот то утихал, то разгорался вновь. Последним прыгал Виталькин отец. В линялой, простенькой гимнастерке он казался помолодевшим. Едва он подошел к борту, как мы опять закричали. А Павлик протянул обе руки, словно собирался поймать Петра Сергеевича. Если б он и в самом деле прыгнул на протянутые комендантские руки, от Павлика, очевидно, осталось бы мокрое место. Но Павлик тем не менее тянул руки и приговаривал: – Прошу, Петр Сергеевич, прошу… Виталькин отец вдруг как-то неожиданно оттолкнулся одной рукой от борта и при всей своей громоздкости легко перемахнул через коменданта. Павлик сжался. По-моему, он закрыл глаза. – Вот и все, – сказал Петр Сергеевич и ударил несколько раз ладонью о ладонь. – Все в сборе? Тогда идемте. Мы подхватили лопаты и отправились. Я шел вместе с Глебом и дядей Васей. Вначале я пошел было рядом с отцом, но он меня сразу же спросил, не забыл ли я дома свой бутерброд. – Нет, – буркнул я и поспешил отойти в сторону: ведь через некоторое время он непременно поинтересуется, съел ли я свой бутерброд, или скажет, чтобы я застегнул пуговицы на куртке, или потребует, чтобы я вынул из кармана шарф и прикрыл горло. Я, конечно, понимал, что он выполняет поручения мамы, но от этого мне было не легче. Дядя Вася прихватил с собой этюдник и штатив, который называл «ногами». – Опоздали, дядя Вася, – сказал я, вспомнив левитановскую картину, – осень уже не золотая, лес плохой, весь осыпался. Я думал, дядя Вася мне поддакнет, и Глеб тогда увидит, что я запросто разговариваю с художником на такие специальные темы. Но дядя Вася сказал: – Лес плохим не бывает. Ты посмотри, – он остановился, провел рукой, – хорошо ведь, а?… Ну какой же я кретин! Только что стоял и сам любовался, а теперь захотелось показать: вот, мол, каков я, вот как во всем разбираюсь! Я разозлился на себя и ничего не ответил. Но дяде Васе, наверное, и не нужен был мой ответ… Он шел, внимательно всматриваясь то в одну сторону, то в другую, и, казалось, забыл про меня и Глеба. А впереди нас вдруг появились Виталька с Таней. Я стал смотреть на них. Виталька держал за ремешок свой фотоаппарат, слегка помахивал им и рассказывал что-то смешное: Таня то и дело заливалась. Она шла чуть склонив голову. На плечах у нее красовалась незнакомая мне серо-голубая куртка. Куртка блестела и была прострочена ромбами. Тане простительно: она девчонка. А вот зачем Виталька напялил на себя новенькие синие джинсы? Вообще-то джинсы – вещь! И наклейка на заднем кармане мне тоже нравится (уверен, что моя мама сразу же бы ее отпорола). Но ведь сегодня будем возиться с землей, перепачкаемся. Глеб словно прочитал мои мысли. – Вырядились, – сказал он, кивнув на Витальку и Таню. – Подумаешь! Нам-то какое дело. – Я срезал ножом прутик и, насвистывая, принялся старательно его обстругивать. Уж что-что, а насвистывать я умею. Я выбрал песню из кинофильма «Тишина». Ту самую, где есть слова:
…Я хожу к нему и больницу. У него перелом ноги и двух ребер. Он неподвижно лежит в гипсе, но не киснет, а всегда улыбается, показывает свои здоровенные зубы. – Глеб, – говорю я, – ты герой. Про тебя в газете хотят написать. – Иди ты! – Чтоб мне лопнуть! – говорю я. – Во двор журналистка приходила. Материал собирает. – Трепач! – смеется Глеб. – Не веришь – не надо, – обижаюсь я. – Тебе интервью давать, не мне. Подготовился бы. А лицо у него все же но мужественное. Мама тогда, видно, нарочно сказала. Только при чем лицо?… За окном уже снег. На дворе белым-бело. – Съездим туда на лыжах, ага? – говорит Глеб. – Хочешь вторую ногу сломать? – Знал бы ты, как я на лыжах хожу. Будь спок! – Посмотрим. Я еще не говорил ему про шарыгинский подарок. Витька передал мне для Глеба свою фуражку. Ту самую, таксистскую. Но я отдам ему, когда будет выходить из больницы. Вот обрадуется! А сейчас что давать: все равно не разрешат лежать в ней. Сегодня я пришел к Глебу, смотрю: у него Таня. – Приветик! – кивнул я ей. – Привет! – Она поднялась со стула. – Желаю тебе, Глеб, поскорее выздороветь. – Посидела бы еще. – Глеб чуть заметно подмигнул мне. У нас завтра контрольная… – замялась Таня. – Пусть идет, сказал я, – а то пару схватит. – До свидания. – И она пошла к двери. С Виталькой я ее теперь не встречаю. А вообще-то, какое мне дело? Вчера, правда, возвращался вечером и захотелось мне взглянуть на «кусочек морского дна» – на ее зеленое окно. Я слепил снежок, а потом подошел, задрал голову – зеленое окно было темным. «Нет дома, – подумал я. – Жаль: снежки сегодня хорошо лепятся». Я запустил снежок в стенку. Он разлетелся во все стороны белыми брызгами. Даже хорошо, что ее нет дома. А то бы выглянула, увидела меня. Потом бы при встрече остановилась, спросила: «Ты что кидаешься?» А что бы я ей ответил?
Последние комментарии
12 часов 23 минут назад
21 часов 15 минут назад
21 часов 18 минут назад
3 дней 3 часов назад
3 дней 8 часов назад
3 дней 9 часов назад