Летний ангел [Монс Каллентофт] (fb2) читать онлайн

Монс Каллентофт Летний ангел

Моей маме.

А также Каролине, Карле и Нику

«Летняя смерть» — литературное произведение, и ничто иное. Всякое сходство с реальными лицами или событиями — случайное совпадение.

Пролог

Эстергётланд, двадцать пятое июля, воскресенье

[В последнем приделе]

Я не буду убивать тебя, мой летний ангел.

Я только помогу тебе возродиться.

Ты снова обретешь невинность. Грязь истории исчезнет, время обманет самое себя, и прекрасное воцарится навсегда.

Или я все же убью тебя, убью на самом деле, чтобы любовь могла возникнуть заново.

Мне хотелось обойтись без этого, но невозможно возродиться, не умерев перед этим. Прах застыл, упрямо прильнув к материи, червь позора вибрировал во мне и в тебе, горячий и черный. Окуклившееся зло. Разорванное время.

И пробую все новые способы, но тщетно.

Я тру, отмываю и очищаю.

О мои летние ангелы! Вы видели белые щупальца, жадные лапы паука и когти кролика.

Я охраняю вас, собираю и беру к себе.

Я уже у цели.

Он сидит на диване.

Его живот открыт, и черные блестящие змеи, извиваясь, выползают на пол.

Ты видишь его?

Он больше не причинит зла. Скажи, что ты не боишься и вернешься. Дубовые половицы больше не будут скрипеть, винные пары не заставят воздух пылать страхом.

Этим летом мир горит.

Деревья превращаются в черные скрюченные скульптуры — словно монументы, воздвигнутые в честь наших поражений, нашей неспособности полюбить друг друга, познать, что мы неразделимы.

Мы похожи, огонь и я. Мы уничтожаем, чтобы жизнь возродилась.

Кто-то поймал гремучих змей, кинул на противень, полил бензином и поджег.

Безмолвные твари извиваются в огне, тщетно пытаясь ускользнуть от боли.

Перестань извиваться, моя девочка.

Всего какой-нибудь час назад мы проезжали мимо тлеющего леса. Слышно было, как ты билась изнутри о двери машины, готовая выйти, вернуться, очистившаяся и освободившаяся от чужих грехов.

Она думала, будто что-то знает обо мне.

Какая нелепость.

Но не бойся. Ты такая, какая ты сейчас.

Потому что истина проста: ни один человек не может жить в страхе, не испытывая доверия хоть к кому-нибудь. Смерть — кара для того, кто отнял у другого способность доверять.

Доверие обретается рядом с любовью, поэтому оно всегда соседствует со смертью и белыми паучьими лапами. Мы нуждались в тебе, даже несмотря на то, что ты сделал. Ты владел нашим миром. Мы не могли уйти, как бы нам этого ни хотелось. Порой приходили к тебе, потому что у нас не было выбора. Это вынужденное обращение к темноте везде преследовало меня. Я знаю, что никогда не обрету ничего другого — смогу лишь направить всю боль на себя.

Но когда ты родишься заново, проклятие будет снято.

Скоро это пройдет.

Все станет чистым и прозрачным.

Белым и сияющим.

Ты почувствуешь нечто внутри себя, как это было с нами.

Ты дрожишь и извиваешься на полу.

Но не бойся.

Любовь возродится. Невинность возродится.

Мы с тобой понесемся на велосипедах вдоль набережной канала — и это лето будет продолжаться вечно.

Часть 1 Возрождение любви

1

Пятнадцатое июля, четверг

Что это гремит и грохочет? Рвется наружу?

Надвигается гроза. Будет дождь. Наконец-то на землю прольется хоть немного воды.

Впрочем, Малин Форс не обманешь. Этим летом жара не знает жалости, сушит землю, словно стремится превратить ее в безжизненную пустыню, а дождя все нет.

Сквозь гул голосов засидевшихся посетителей паба до Малин доносится шум кондиционера, который гремит, пыхтит, протестует против нескончаемой рабочей смены, против невыносимой нагрузки в это чудовищно жаркое лето. Кажется, стальной агрегат сейчас взорвется от усилий, внутри его что-то похрустывает, словно говоря: «Хватит, хватит! Либо терпите эту жару, либо охлаждайтесь пивом. Даже машина не может работать без передышки».

Может, уже пора домой?

Она одна сидит у стойки бара. Часы показывают половину второго ночи — среда уже сменилась четвергом. Паб «Пулл энд бир» открыт все лето; десяток посетителей, обосновавшихся за столиками, ищут в прохладной благодати спасения от мучительной духоты на террасе.

Бутылки на полках перед зеркалом.

Текила. Может, заказать еще граммов шестьдесят? Или даже восемьдесят?

Запотевший бокал с только что налитым пивом. Висящий в воздухе отчетливый запах пота и пролитого, уже скисшего алкоголя.

Она видит свое лицо, отраженное в зеркалах бара бесчисленное множество раз; отражения в зеркале прямо перед ней и в другом, за ее спиной, над зеленым кожаным диваном, словно играют друг с другом.

Тысяча отражений, но лицо все то же: чуть тронутая загаром кожа, выступающие скулы. Светлые волосы по случаю жары подстрижены короче обычного.

Малин отправилась в паб, когда по телевизору закончился фильм — какая-то французская картина о неблагополучной семье, где одна из сестер в конце концов умертвила всех родственников. Ведущий во вступительном слове охарактеризовал это как психологическую драму — наверное, так оно и есть, хотя в жизни поступкам людей редко находятся такие четкие и понятные объяснения, как в кино.

Квартира казалась невыносимо пустой, к тому же Малин недостаточно устала, чтобы сразу заснуть. Она почти физически ощущала, как одиночество струится по стенам — почти так же, как ручейки пота, ползущие по спине под блузкой. Потрепанные обои в гостиной, кухонные часы из «ИКЕА», которые в мае неожиданно лишились секундной стрелки, тупые ножи, которыми давно уже нельзя порезаться и которые давно пора наточить, книги в шкафу — последние приобретения Туве теснятся на третьей полке. Судя по названиям, даже от взрослого подобный набор требует неплохого интеллектуального уровня — что может понять в этих книгах четырнадцатилетняя девочка?

«Человек без особенностей», «Будденброки», «Властелин приливов и отливов».

Алло, это Туве? Тебе звонит Мэриан Кейз.^[1]

Конечно, чтение — далеко не худшее из занятий, которое могут выбрать подростки.

Малин отпивает еще глоток пива. Усталости она пока не чувствует. А одиночества? Или чего-либо другого?

В полицейском управлении летний простой — нет работы, которая могла бы достаточно утомить или полностью захватить ее. Весь день она мечтала о том, чтобы хоть что-нибудь случилось.

Но ничего не произошло: нет ни трупа, ни объявления о розыске, ни одного из нередких летом изнасилований. Словом, ничего необычного, кроме жары и пожаров в лесах возле Чьелльму, где огонь пока не удается обуздать и день за днем пламя поглощает первоклассный лес гектар за гектаром.

Она думает о пожарных, которые работают сутками напролет, о добровольцах, которые им помогают. Несколько полицейских машин выехали на место, чтобы навести порядок в дорожном движении, но для нее и коллеги Закариаса Мартинссона работы нет. Когда ветер дует со стороны лесов, Малин ощущает запах дыма — он очень хорошо вписывается в общую картину, поскольку Линчёпинг день и ночь задыхается в объятиях адской жары. Южные ветры, кажется, навсегда поселились в этих краях, окруженные со всех сторон стеной высокого атмосферного давления.

Самое ужасное лето в истории — старожилы не припомнят такого.

Малин вновь прикладывается к бокалу. Горечь и холод пива смягчают жар в теле.

Снаружи город истекает потом. Днем он словно старинная тонированная фотография в светло-коричневых, линяло-зеленых и серых тонах. Линчёпинг почти вымер: остались лишь те, кто вынужден работать или кому совсем некуда деться. Большинство студентов университета разъехались по домам. В середине дня город словно призрак; магазинчики открыты — что ж поделаешь, ведь хозяева уже наняли продавцов на лето, — но улицы пусты. Лишь в одном месте торговля идет бойко: в кафе-мороженом «Буссес глассбар», где из окошка прямо в стене продают мороженое домашнего изготовления. Перед ним целыми днями стоит длиннющая очередь. Просто удивительно, как люди добираются туда, если нигде по дороге их не видно.

Так жарко, что невозможно пошевелиться.

Тридцать восемь, тридцать девять, сорок. И вот позавчера поставлен абсолютный рекорд для этих мест — на метеостанции Мальмслетта зарегистрировано сорок три целых и две десятых градуса.

«Беспрецедентная жара!» «Все прежние рекорды побиты». «Это лето не сравнимо ни с одним другим» — в заголовках газеты «Эстгёта корреспондентен» отражаются завидные веселость и энергия, никак не соответствующие вялому темпу жизни города в целом.

Мускулы протестуют, пот течет ручьями, мысли путаются, люди заняты поисками тени и прохлады, город вместе со всеми жителями впал в дремоту. В воздухе повис запах пыли и гари, но не от лесных пожаров — это запах травы, которая выгорает на солнце, не воспламеняясь.

Ни капли дождя с самого праздника летнего солнцестояния.^[2] Крестьяне говорят о надвигающейся катастрофе, а сегодня газета опубликовала статью ведущего репортера Даниэля Хёгфельдта, где он берет интервью у профессора университетской больницы. Тот утверждает, что в такую жару рабочие, занятые тяжелым физическим трудом, должны выпивать от пятнадцати до двадцати литров воды в день.

О ком это он? Разве в Линчёпинге еще кто-то работает физически? Ведь здесь живут только люди с высшим образованием: инженеры, компьютерные гении и врачи. Во всяком случае, такое впечатление порой складывается, но сейчас этих людей в городе нет.

Глоток пива из третьего бокала заставляет Малин расслабиться, хотя на самом деле ей было бы полезнее слегка взбодриться.

Посетители паба потихоньку расходятся. Она чувствует, как одиночество разрастается, занимая все больше места.

Туве стоит в прихожей — восемь дней назад, с чемоданом одежды и книг, многие из которых специально куплены перед поездкой. Позади нее на лестнице маячит Янне, а на улице в своем «вольво» их ожидает его друг Пекка, чтобы отвезти отца и дочь в аэропорт Скавста.

За несколько дней до отъезда Янне попросил Малин подвезти их, но она соврала: сказала, что у нее срочная работа и она не сможет. Хотела держаться с Янне построже, выразить свое неудовольствие тем, что он из чистого упрямства тащит за собой Туве на другой конец света — на Бали.

Бали.

Эту поездку Янне выиграл в лотерее для муниципальных работников: герою-пожарнику — первый приз.

Для Туве это просто мечта, и для Янне тоже. Только отец и дочь. Это их первая настоящая совместная поездка, а для Туве еще и первая вылазка за пределы Европы.

Малин опасалась, что Туве откажется, не желая разлучаться надолго со своим парнем, Маркусом. Или что у родителей Маркуса есть свои планы на лето, в которые Туве тоже включена.

Но дочь обрадовалась и заявила:

— Маркус обойдется без меня.

— А я? Как же я без тебя?

— Ты, мама? Да для тебя это будет просто идеальный вариант. Ты сможешь работать сколько захочешь, не мучаясь угрызениями совести, что ребенок брошен.

Малин хотела возразить, но все слова, которые приходили в голову, казались какими-то тусклыми или, что еще ужаснее, неискренними. Разве мало было случаев, когда Туве приходилось самой готовить себе еду, одной укладываться спать, потому что очередное расследование требовало от Малин полной самоотдачи!

Объятия в прихожей — ровно неделю назад, сливающиеся на мгновение тела.

Твердая рука Янне на ручке чемодана.

— Берегите себя!

— И ты тоже, мама.

— Ты же знаешь, я всегда осторожна!

— Ну пока!

Три голоса произнесли одни и те же слова прощания. Потом возникла заминка, и опять все сначала. Янне принялся говорить какие-то глупости, и когда за ними захлопнулась дверь, Малин была в ярости — словно все чувства, бушевавшие двенадцать лет назад, во время их развода, разом нахлынули снова. Безмолвная злость, ощущение того, что слова бессильны что-либо выразить и все сказанное — не к месту.

Они не могут жить ни вместе, ни порознь. Проклятая любовь. Невозможная любовь.

Она отказывалась признаться самой себе, что уязвлена их отъездом — словно маленькая девочка, которую бросили те, кто обязан любить ее больше всех.

— Я приеду вас встретить! Созвонимся! — сказала она серой закрытой двери и осталась стоять одна в прихожей.

Они отсутствовали всего пять секунд, а Малин уже безгранично скучала по ним. Мысль о расстоянии, которое скоро будет их разделять, казалась невыносимой, поэтому она отправилась прямиком в паб. И напилась, точно как сейчас. Выпила текилы, как сейчас. Набрала номер на мобильнике, как сейчас.

В трубке раздался ясный голос Даниэля Хёгфельдта.

— Так ты сидишь в «Пулле»?

— Ты придешь или нет?

— Форс, успокойся! Я иду!

Два слившихся тела. Гладкая грудь Даниэля Хёгфельдта под ее ладонями, пальцы скользят от влаги. «Я помечаю тебя, — думает Малин, — оставляю на тебе свои отпечатки пальцев. Почему же у тебя закрыты глаза? Подними веки, посмотри на меня, посмотри на меня, ты заполняешь меня, я сейчас улечу, так открой же свои холодные зеленые глаза».

Их разговор в пабе десять минут назад.

— Хочешь выпить?

— Нет. А ты?

— Нет.

— Тогда чего же мы ждем?

Одежду они сорвали еще в прихожей. Церковная башня застыла в окне черным неподвижным силуэтом.

Звонили колокола, отбивающие два часа ночи, когда Малин помогала Даниэлю стащить белую застиранную футболку. Прикосновение жесткой чистой ткани, его кожа, жар которой она ощутила своей грудью, его слова: «Малин, не торопись! Потише!» — но тут все ее тело затряслось от спешки, ей захотелось до боли, и она шепнула ему:

— Даниэль, это срочно как никогда.

«Ты всего лишь тело, Даниэль, и не пытайся меня провести, я так легко не куплюсь».

Он втолкнул ее в кухню; изуродованные часы из «ИКЕА» отстукивали «тик-так», а черно-серый силуэт церкви высился за окном на фоне застывших от засухи ветвей.

— Вот так, — сказал он, а она лишь молча развела ноги, впуская его, — он был такой горячий и твердый, она откинулась назад на столе, разбросав руки, а чашка с недопитым утренним кофе соскользнула на пол и разлетелась на осколки.

Потом она оттолкнула его и, не говоря ни слова, направилась в спальню. Он пошел следом.

Она стояла у окна, оглядывая двор, улицу за ним, немногочисленные огоньки в окнах домов.

— Ложись.

Он повиновался.

Обнаженное тело Даниэля в постели, его член, устремленный ввысь чуть наискосок, к пупку. У окна — сейф с ее служебным пистолетом. Даниэль закрыл глаза, вытянул руки к изголовью кровати, а она выждала еще несколько секунд, пока мучительное желание не превратилось в настоящую боль, и лишь тогда шагнула к нему, снова позволила ему войти в нее.

Мне снится, что змеи снова ожили, где-то в другом месте. Я вижу, как девочка твоего возраста, Туве, идет среди черно-зеленых деревьев в ночном парке или в лесу возле какого-то озера с черной водой — или у голубой воды, пахнущей хлоркой. Вижу, как она ступает на пожелтевшую траву, а где-то вдали фыркает поливальный агрегат, орошая каплями только что подстриженные кусты сирени.

Туве, мне кажется, я вижу это наяву.

Все происходит у меня перед глазами, и я коченею от ужаса: некто неизвестный выскальзывает из укромного уголка в темноте, подкрадывается к ней сзади, валит на землю, и корни деревьев обвивают ее, впиваются в тело, как настоящие живые змеи, чьи туловища заполнены кипящей лавой.

Она кричит, но не слышно ни звука.

Змеи гонятся за ней по огромной равнине, когда-то плодородной, а ныне выжженной солнцем. Земля потрескалась, а в глубоких трещинах бурлит зловонная горячая тьма, словно кто-то жарко шепчет: «Мы уничтожим тебя, девочка. Иди сюда! Мы уничтожим тебя…»

Я кричу, но не слышно ни звука.

Это ведь всего лишь сон, правда? Туве, скажи, что это всего лишь сон.

Я протягиваю руку, ощупываю простыню рядом с собой, но там пусто.

Янне, тебя нет рядом, нет твоего горячего тепла.

Хочу, чтобы вы немедленно вернулись домой.

И ты ушел, Даниэль. Унес свое холодное тепло и оставил меня наедине с этим сном, наедине с собой в этой мрачной комнате.

Мне кажется, это был кошмарный сон. Или все-таки хороший?

2

Сейчас Янне и Туве едят яичницу с беконом на огромном балконе с видом на Кута Бич, где не осталось и воспоминаний о бомбах террористов.

Оба они загорелые и отдохнувшие, их улыбки обнажают ослепительно белые зубы. Янне, такой мускулистый, уже искупался перед завтраком в гостиничном бассейне. Когда он вылезал из воды, красивая местная женщина уже ожидала его с чистым выглаженным полотенцем.

Туве сияет, как солнце, одаряет отца еще более широкой улыбкой и спрашивает:

— Папа, чем сегодня займемся? Позавтракаем рисом с медом и орехами в буддийском храме из белого мрамора? Таком, как на картинке в путеводителе?

Малин поправляет одной рукой солнцезащитные очки, и образы испаряются. Она крепче сжимает руль велосипеда, проезжая мимо киоска, торгующего азиатскими блюдами на улице Сентларсгатан перед площадью Тредгордсторгет. Думает о том, что, если дать воображению разыграться, оно может завести куда угодно, создать любые сцены с какими хочешь людьми, нарисовать карикатуры даже на тех, кого ты лучше всех знаешь и больше всех любишь.

Это работает инстинкт самосохранения. Пусть сознание вылепит пародию из этой смеси тоски, тревоги и зависти.

Часы показывают четверть восьмого: Янне и Туве сейчас, скорее всего, на пляже. К тому же Янне терпеть не может мед.

Малин сильнее давит на педали, ощущает легкий запах дыма, видит город в желтых тонах через стекла солнцезащитных очков.

Тело начинает просыпаться, одолевая внутреннее сопротивление. Кажется, сегодня еще жарче. Смотреть на градусник за кухонным окном не хотелось. Асфальт под колесами кажется маслянистым: такое ощущение, что размякшая земля в любой момент может лопнуть, выпуская наружу сотни пылающих червей.

Лето — время велосипедистов.

В центре расстояния небольшие, и в это время года все в Линчёпинге ездят на велосипедах, если только не мешает жара. На самом деле Малин предпочитает машину, но, похоже, бесконечные разговоры об экологии в газетах и по телевидению дали всходы у нее в мозгу. Подумайте о новых поколениях. Они имеют право на живую планету.

В это время дня Малин одна на улицах города. В витринах магазина «Н&М» на площади — плакаты о распродаже, слова выделены пылающими красными буквами над изображением известной фотомодели, имя которой Малин никак не может вспомнить.

Распродажа. В этом году скидки на тепло. Перепроизводство тепла.

Остановившись перед красным сигналом светофора у «Макдоналдса» на углу Дроттнинггатан, Малин поправляет бежевую юбку, проводит рукой по белой хлопчатобумажной блузке.

Летняя одежда более женственна. В этом Малин чувствует себя вполне сносно, а в такую жару юбка однозначно лучше, чем брюки.

Пистолет в кобуре спрятан под тонким льняным жакетом. Она вспоминает, как они с Заком ходили в тир, с одинаковой настойчивостью засаживая пулю за пулей в черные картонные мишени.

Кафе, где продают гамбургеры, расположено в здании постройки пятидесятых годов. Серый каменный фасад, белые выгнутые перила балконов. Напротив через улицу стоит дом, построенный на рубеже двух предыдущих веков: там находится консультация психоаналитика Вивеки Крафурд.

«Любитель покопаться в чужих мозгах, — вспоминает Малин. — Вот уж кто видит меня насквозь».

Опять приходят на ум слова, сказанные ей Вивекой на последнем этапе расследования одного убийства.

— Вас что-то тяготит, вам чего-то не хватает? Редко это читается с такой очевидностью.

И еще:

— Позвоните мне, если будет потребность поговорить.

Поговорить.

В мире и без того слишком много слов и слишком мало тишины. Малин ни разу не звонила Вивеке Крафурд по поводу своих проблем, однако неоднократно обращалась в связи с делами, где требовался «взгляд психолога», как выразилась сама Вивека. К тому же они пару раз посидели вместе в кафе, когда им случалось столкнуться где-нибудь в городе.

Малин оборачивается, бросает взгляд на площадь Тредгордсторгет, на красивые причудливые коробки автобусных остановок, на небольшие деревца, высаженные среди узорчатого камня, на красный оштукатуренный фасад дома, где расположены магазин семян и кондитерская «Шелинс».

Приятная площадь, приятный городок.

Ухоженный фасад, за которым скрывается человеческая неуверенность. Все, что угодно, может произойти в этом городе, где встречаются старое и новое, где постоянно сталкиваются богатые и бедные, образованные и неучи, где предрассудки цветут пышным цветом. На прошлой неделе она ехала в такси с пожилым шофером, который высказал свое мнение об иммигрантах:

— Ох уж эти черные! Они все нечисты на руку. Зимой бы ими печи топить — вот тогда будет хоть какая-то польза.

Ей хотелось выйти из машины, вынуть удостоверение и сказать:

— Я тебя сейчас засажу за разжигание межнациональной розни!

Но она промолчала.

Вот мужчина-иммигрант в зеленом рабочем комбинезоне пересек площадь. В руках у него щипцы с длинными ручками, чтобы не нагибаться, поднимая с земли окурки и бумажки. Бутылки и банки уже собрал кто-то из городских нищих.

Малин смотрит вперед — туда, где улица Сентларсгатан, выходящая прямой линией из центра, делает поворот у Рамсхелля, самого фешенебельного квартала города. Там живут Хассе и Биргитта, родители Маркуса. Рядом с больницей — ведь они оба врачи.

На светофоре загорается зеленый свет, и Малин катит на своем велосипеде дальше.

От вчерашнего пива с текилой не осталось и следа. Как и от Даниэля Хёгфельдта. Он тихонько ушел, пока Малин спала, и если она хоть немного его знает, то сейчас он сидит в редакции, ругает напропалую летний застой и жаждет, чтобы хоть что-нибудь случилось.

Под прикрытием зеленых кленов Малин проезжает мимо медицинского училища, а в сотне метров справа, в начале улицы Линнегатан, виднеется парк Тредгордсфёренинген. За училищем дома сменяются парковкой, а за спящими машинами возвышается отель «Экуксен», который считается лучшим в городе. Но Малин сворачивает в другую сторону, ко входу в бассейн Тиннербекен. «Тиннис», как его называют в народе, открывается в семь, на парковке перед ним всего две машины: красный «вольво» и невзрачный белый фургон — кажется, «форд».

Малин спрыгивает с седла, пристраивает велосипед возле вертушки на входе, снимает с багажника сумку.

В кассе никого нет, на грязном стекле прилеплен листок с надписью: «Бассейн открывается в семь. До восьми вход бесплатный».

Малин проходит через вертушку. Солнце как раз поднимается из-за трибун, светит ей прямо в лицо, и всего за несколько секунд относительная прохлада утра сменяется жестоким зноем.

Перед ней двадцатипятиметровый бассейн под открытым небом, пустое здание аквапарка, небольшой бассейн для водных развлечений и поросшие травой склоны вокруг. Везде вода. Так хочется в воду.

В раздевалке пахнет плесенью и чистящими средствами — трудно сказать, чем сильнее.

Натягивая красный купальник на бедра, Малин отмечает их упругость и думает о том, что упорные тренировки помогают бороться с возрастными изменениями — мало кто в тридцать четыре года может похвастаться такой отличной формой. Она встает, натягивает купальник на грудь, соски твердеют от прикосновения синтетической ткани.

Малин вынимает из сумки очки для плавания: в спортивном зале сейчас слишком жарко, лучше в бассейн.

Взяв с собой бумажник, пистолет и телефон, она покидает раздевалку, проходит мимо душа. По правилам надо сначала принять душ, но ей хочется сразу окунуться и почувствовать кожей ту воду, в которой она будет плавать.

А отпуск только в середине августа. Почти все ее коллеги уже ушли на долгожданный отдых, кроме Зака и начальника отдела, комиссара Свена Шёмана. Юхан Якобссон с женой и детьми на даче у какого-то озера в окрестностях Нэсшё. Когда Юхан рассказывал Малин о планах на лето, лицо его приобретало мученическое выражение.

— Тесть с тещей построили два гостевых домика, один для нас, а второй для Петры, сестры Йессики. В каждом по кухне и по ванной — все для того, чтобы лишить нас уважительных причин не ездить туда.

— Юхан, тебе уже тридцать пять. Зачем делать то, чего не хочется?

— Йессика без ума от этого места. Мечтает, чтобы у детей на всю жизнь остались воспоминания, связанные с этими краями.

— Они там между собой ругаются?

— Не то слово! Теща — типичный образец пассивной агрессивности. Обожает роль жертвы.

Юхан отхлебнул из чашки, но кофе оказался уж слишком горячим, и пришлось выплюнуть его в мойку.

— Обжигает, зараза!

Как это лето.

Малин ступает в узкий бетонный проход к трибунам и по лестнице спускается к бассейну. Чувствует, как купальник врезается между ягодицами.

Бёрье Сверд.

Его жену Анну, страдающую рассеянным склерозом, поместили в отделение временного пребывания при университетской больнице. Три недели ей придется провести вдали от своей виллы, обставленной ею с таким вкусом; три недели в больничной палате, в полной зависимости от посторонних людей. Впрочем, зависимость для нее не новость, она уже много лет полностью парализована. Сам Бёрье отправился в долгожданную поездку в Танзанию — Малин знает, что он копил на это путешествие несколько лет. Ей известно также, что своих собак он сдал в гостиницу для животных на Егарваллен. Об этом они говорили как-то в пятницу вечером в конце июня, когда он подвозил Малин домой.

— Малин, — сказал он, и его ухоженные усы дрогнули, — меня так ужасно мучает совесть, что пришлось отдать туда собак.

— Не переживай, с ними все будет в порядке. Гостиница на Егарваллен, говорят, хорошее место.

— И все же собак нельзя просто так взять и отдать. Я имею в виду, они же члены семьи.

В последние недели перед отъездом спина Бёрье, кажется, еще больше ссутулилась под тяжестью чувства вины, плечи опускались все ниже от раскаяния, которое он испытывал заранее.

— С Анной тоже все будет нормально, — сказала ему Малин, когда они остановились у ее подъезда на Огатан. — Ей будет хорошо в университетской клинике.

— Они там даже не понимают, что она говорит.

Слова «не переживай» уже вертелись у нее на языке, но она так и не произнесла их, а лишь молча положила руку на его рукав.

На следующий день на утренней летучке Свен сказал:

— Поезжай, Бёрье! Тебе это пойдет на пользу.

Бёрье, который в иных случаях мог разозлиться по поводу подобных комментариев, откинулся на стуле и развел руками.

— А что, по мне очень заметно, что я не хочу ехать?

— Нет. По тебе заметно, что тебе надо ехать. Отправляйся в Танзанию и подстрели там антилопу. Это приказ.

Малин спускается к бассейну, запах хлорки ударяет ей в нос. Она идет вдоль длинной стороны туда, где виднеются стартовые тумбы, словно гигантские куски серого сахара. За бассейном высятся вязы с пожелтевшими кронами. Малин по-прежнему единственный посетитель — похоже, никто из оставшихся в городе не в состоянии подняться так рано.

Карим Акбар. Начальник управления полиции.

Отпуск он проводит традиционным образом, хотя на работе остается неоднозначной фигурой. Они с женой и восьмилетним сыном сняли домик под Вестервиком. Отдыхает Карим три недели, хотя на самом деле, как он рассказал Малин, пока жена с сыном будут гулять и купаться, собирается заняться написанием книги об интеграции, основанной на личном опыте.

Малин представляет себе, о чем будет книга. Маленький курдский мальчик, обитающий в тесной квартирке в пригороде Сюндсвалля. Его отец покончил с собой, не вынеся жизни за бортом общества. Сын взял реванш: изучил юриспруденцию, стал самым молодым начальником управления полиции в стране и к тому же единственным иммигрантом, который добился чего-то подобного. Теперь активно пишет статьи в газеты, участвует в дебатах на телевидении.

Малин взбирается на стартовую тумбу. Она предпочитает плыть посередине бассейна: мелкие волны по краям раздражают ее. Наклоняется, аккуратно кладет полотенце и телефон на асфальт, прячет пистолет в полотенце и надевает плавательные очки.

Дегерстад вернется с курсов из Стокгольма в начале сентября. Андерссон по-прежнему на больничном.

Малин потягивается, чувствует, как тело готовится войти в воду, подсознательные команды поступают мышцам, органам, каждой клетке и капле крови, словно идет быстрый прогон по списку готовности.

Мышцы напряжены. Вперед!

Она не слышит, как надрывается мобильный телефон, злобно возвещая: что-то случилось, летний сон Линчёпинга скоро будет нарушен.

Одна рука вперед, другая назад. Вдох на каждый пятый гребок. Задача — проплыть сорок раз туда и обратно.

Доплыв до конца в первый раз, она переворачивается в воде, наслаждаясь ощущением собственного тела. Долгие часы, проведенные в спортзале полицейского управления, дали результаты: ей кажется, что она контролирует свое тело, а не наоборот.

Хотя это, конечно, всего лишь иллюзия.

Что такое человек без тела?

Тело в воде — как пуля, купальник — как кровавая полоса. Окружающие дома и деревья возникают на мгновение, будто тени, когда она делает вдох, и тут же исчезают из памяти.

Малин приближается к краю, завершая первый заплыв из намеченных сорока, собирается с силами перед новым рывком, и тут до нее доносится голос, спокойный и низкий:

— Простите, пожалуйста…

Я хочу плыть, не хочу останавливаться, не желаю ни с кем разговаривать или отвечать на вопросы, хочу пустить в дело свои мышцы, уйти от всяких мыслей, ото всех-всех мыслей…

— Да, что такое?

— Ваш телефон…

Может быть, это Туве. Или Янне.

Вместо того чтобы развернуться, она снижает скорость, хватается за металлический поручень.

Издалека доносится неопределенный голос, против солнца лицо кажется черным.

— Простите, но ваш телефон только что звонил.

— Спасибо, — произносит Малин, переводя дух.

— Да не за что, — отвечает голос, и большой черный силуэт исчезает, словно растворяется в лучах солнца.

Малин выбирается из бассейна, садится на край, опустив ноги в воду, тянется за телефоном, лежащим рядом с полотенцем.

Аппарат водонепроницаемый, рассчитан на работу в экстремальных условиях.

На дисплее — номер Зака.

Принято новое голосовое сообщение.

Лень его прослушивать.

Зак отвечает после третьего звонка.

— Малин, это ты?

— А кто же еще?

— Парк Тредгордсфёренинген, — говорит Зак. — Поезжай туда как можно скорее. Ты ведь где-то поблизости?

— Что случилось?

— Точно не знаю. Поступил сигнал. Увидимся возле детской площадки со стороны Юргордсгатан.

От этих слов вся прохлада воды словно улетучивается. Солнце и жара, тон, которым говорит Зак…

«Вот и отворяются щели в земле, — думает Малин. — Пришло время пылающих червей».

3

С полотенцем на шее Малин кидается в раздевалку. Ее мокрые следы на бетонных ступенях испаряются и исчезают прежде, чем она добирается туда.

Она срывает купальник, не заботясь о том, чтобы смыть с тела хлорированную воду бассейна, быстро обрызгивает себя дезодорантом, не трудясь расчесать стриженные под пажа волосы. Натягивает юбку, белую блузку, жакет, прикрепляет кобуру, надевает белые сандалии, похожие на кроссовки.

Через вертушку.

Вдох.

Вперед.

Что-то случилось.

Что ждет меня в парке?

Одно ясно: стряслось нечто экстраординарное. Зак рассказал в двух словах: за пятнадцать минут до того в полицейское управление позвонили, и разговор переключили с коммутатора на его телефон. Голос неопределенного пола путано сообщил: «В парке Тредгордсфёренинген голая женщина. Она сидит в беседке возле детской площадки. Видимо, случилось что-то плохое».

Голая женщина в крупнейшем городском парке.

Звонивший ничего не сказал о возрасте женщины, о том, жива она или мертва, короче, никаких деталей. Наверное, патруль уже на месте.

Может быть, ложная тревога?

Но по голосу Зака Малин поняла: начинается нечто серьезное. Снова пришло в движение зло, то неопределенное черное подводное течение, которое всегда где-то рядом с людьми.

Кто сообщил в полицию? Неизвестно. Но звонивший тяжело дышал. Номер не высветился ни на телефоне Зака, ни на коммутаторе.

Малин проезжает мимо бара и входа в отель «Экуксен», останавливается у ворот парка. В это время года здесь множество немецких туристов, приезжающих на больших автобусах, — по пути мимо ресторана Малин видела, как пожилые немцы толпятся у шведского стола с завтраком.

Перед открытой эстрадой — газон, обрамленный большими дубами. По весне этот парк — излюбленное место для попоек гимназистов. Кажется, если принюхаться, можно уловить запах перегара, блевотины и использованных презервативов. Справа виднеется беседка, построенная там, где стоял сгоревший много лет назад ресторан «Тредгордс».

Вдали среди деревьев можно различить белый лакированный бок патрульной машины, словно мираж в пустыне.

Малин сильнее давит на педали.

Она ощущает, что насилие где-то рядом. Ей слишком часто приходилось с ним сталкиваться, и теперь она узнает его шестым чувством.

Патрульная машина припаркована возле маленькой беседки у подножия холма. Рядом стоит машина «скорой помощи». Вдали виднеются белые высотные дома с длинными балконами, а сквозь кроны деревьев проглядывает покрытый желтой штукатуркой дом, построенный на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков.

Малин ставит велосипед на подножку. Осматривает сцену, запечатлевает ее в мозгу.

Рядом — качели, сделанные из автомобильных шин, отделенные зеленым деревянным забором. На песчаной площадке — горка и еще трое маленьких качелей в виде коров. Песочница.

Двое полицейских в форме — накачанный Юханссон и толстоватый Рюдстрём — бродят по газону возле песочницы. Они не видят Малин — она по-прежнему скрыта от их глаз патрульной машиной.

Полицейские как будто в коме. Они должны были услышать ее или хотя бы обратить внимание, когда с ней поздоровались сотрудники «скорой помощи», сидящие на скамейке с двух сторон от завернутого в оранжевое одеяло тюка. Грузный пожилой мужчина — Малин знает, что его зовут Йимми Никлассон, и юная девушка, блондинка лет двадцати, — наверное, новенькая. Им очень трудно набрать женщин — большинство не проходит тест на физическую выносливость.

Никлассон с тревогой смотрит на Малин.

Оранжевая фигура на скамейке неподвижна. Она завернута в больничное одеяло, медики поддерживают ее с обеих сторон. Голова опущена, накрыта тканью — даже трудно сказать, есть ли вообще человек под этим одеялом.

Малин медленно подходит к скамейке. Никлассон кивает ей, блондинка тоже.

Тут ее замечают Юханссон и Рюдстрём, начинают кричать, перебивая друг друга:

— Мы думаем, что это…

— Ее, скорее всего…

— Изнасиловали.

И когда это слово разрезает воздух, разносится над детской площадкой, существо, завернутое в одеяло, поднимает глаза. И Малин видит лицо совсем юной девушки, искаженное страхом. На нем явственно отражается сознание того, что жизнь может преподнести страшный подарок — в любом месте, в любое время.

На Малин смотрят карие глаза, будто спрашивают: «Что происходит? Что со мной теперь будет?»

«Боже мой, — думает Малин, — Туве, она же твоя ровесница!»

— Эй вы, заткнитесь! — кричит Малин патрульным.

Где же Зак?

Девушка снова уронила голову на грудь. Йимми Никлассон убирает руку, которой поддерживал ее, встает. Новенькая блондинка остается на месте. Увидев Никлассона, направляющегося к ней, Малин испытывает досаду: и почему она первой прибыла на место происшествия, почему не Зак? Он, как никто, умеет всех успокоить, а теперь это придется делать ей.

Юханссон и Рюдстрём уже перед ней: целая стена мужской плоти, внезапно придвинувшаяся почти вплотную.

— Мы обнаружили ее вон там, в беседке, она лежала на дощатом полу, — раздается гнусавый голос Рюдстрёма.

— Мы помогли ей подняться, — это Юханссон. — Но она молчит как рыба, нам так и не удалось установить с ней контакт, и мы вызвали «скорую».

— Хорошо, — говорит Малин. — Хорошо. Вы там к чему-нибудь прикасались?

— Нет, — отвечает Рюдстрём. — Мы усадили ее на скамейку, вот как она сидит, накрыли ее одеялом, которое лежало у нас в багажнике. А у «скорой» оказались свои одеяла.

— Ее одежду вы там видели?

— Нет.

— У нее кровотечение из половых органов, — говорит Никлассон высоким голосом, который так плохо вяжется с его мощной фигурой. — Насколько я вижу, ей нанесли также травмы рук и ног. Однако она какая-то неестественно чистая, словно ее терли щеткой.

— От нее пахнет хлоркой, — вставляет Рюдстрём. — Она вся такая белая. Раны на конечностях как будто бы тоже промыли и обработали, причем очень тщательно.

— Отведите ее в машину «скорой помощи», — говорит Малин. — Там ей будет спокойнее.

— Она не хочет, — отвечает Никлассон. — Мы пытались, но она только мотает головой.

— Как вам кажется, она отдает себе отчет в том, где находится?

— Пока не произнесла ни слова.

Малин оборачивается к Рюдстрёму и Юханссону.

— Когда вы пришли, здесь больше никого не было?

— Нет. А кто здесь мог быть? — вопросом на вопрос отвечает Юханссон.

— Например, тот, кто вызвал полицию.

— Нет, здесь никого не было.

— Вы двое, — после недолгого колебания говорит Малин патрульным, — огородите место преступления. Начните от фонтана и замкните круг вот здесь.

Малин медленно садится на скамейку, стараясь не вторгаться в личное пространство девушки, чтобы приблизиться к ней постепенно и не напугать.

— Ты меня слышишь? — спрашивает Малин, разглядывая блестящую чистую кожу, раны на руках, похожие на островки.

Несмотря на летнюю жару, вид у девушки такой, словно она пробыла нагишом на улице целую зимнюю ночь. Ее белая кожа наводит на мысль о чистоте и невинности — словно она танцевала с дьяволом на краю пропасти между жизнью и смертью и каким-то загадочным образом осталась жива.

Девушка сидит неподвижно, не издает ни звука.

Малин ощущает слабый запах хлорки, напоминающий ей о бассейне «Тиннис».

Молодая женщина из «скорой помощи», сидящая с другой стороны, молчит. Кажется, ее не очень беспокоит то, что Малин не представилась.

— Ты можешь рассказать, что произошло?

Девушка молчит, лишь едва заметно вздрагивает под одеялом.

— Тебе больно? Ты что-нибудь помнишь? Ничего не бойся.

Никакой реакции, ни слова в ответ.

— Побудьте с ней еще, — говорит Малин и поднимается. — Не оставляйте одну.

У фонтана двое полицейских закрепляют красно-белую ленту, обкручивая вокруг дерева. Никлассон возится с чем-то в машине «скорой помощи».

— Мы уже можем везти ее в больницу? — У юной девушки-медика голос мягкий и спокойный. — Кстати, меня зовут Эллинор. Эллинор Гетлунд.

— Малин Форс, инспектор криминальной полиции. Придется немного подождать, хотя ее, конечно же, надо поскорее доставить в больницу. Может быть, она начнет говорить прямо здесь, если дать ей время прийти в себя. Я пока осмотрю место происшествия.

Беседка утопает в тени дуба. Пот течет по спине под блузкой. Часы показывают 8.17, а уже жарко, как в жаровне у дьявола.

В беседке свой особый микроклимат — едва ступив в ее нутро, Малин ощущает странное влажное тепло. Здесь точно градусов на пять жарче, чем снаружи, хотя стен как таковых нет — это скорее лишь часть пространства, ограниченная колоннами, нежели помещение. И внутри просто невероятно жарко, словно особо агрессивные молекулы собрались в атмосфере в одном месте, словно в воздухе танцует невидимый демон.

Малин смотрит себе под ноги, опасаясь наступить на чьи-нибудь следы. Чуть в стороне видна лужица крови, несколько красных пятен поменьше там и сям. Вместе они создают очертания человеческого тела.

Что это такое?

Это кровь, которая вытекла из нее.

Черная тень. Что вам здесь понадобилось среди ночи? Вернее, тебе.

Ты не старше моей Туве. И оказалась здесь, хотя не должна была.

Никакой одежды, никаких обрывков ткани — во всяком случае, невооруженным глазом не видно.

Раздается звонок мобильного телефона, потом спокойный голос Эллинор Гетлунд за спиной у Малин. Голос приближается. Неужели она оставила девушку одну?

Малин садится на корточки, глубоко вздыхает. Проводит пальцем по дощатому полу — осторожно, чтобы не затруднить работу следователям, которые будут осматривать место происшествия, и эксперту-криминалисту Карин Юханнисон.

Замечает кровь на перилах над тем местом, где лежала девушка.

Кто-то перебросил тебя через перила? Или ты сама перелезла?

На заднем фоне возникают голоса детей, но Малин старается их не замечать. Что им тут понадобилось в такую рань?

Малин поднимается, подходит к перилам. По другую сторону на земле множество следов, отпечатки чьих-то подошв, чуть в стороне кусты с поломанными ветками. Еще дальше, в глубине, виднеется толстый ствол сосны. Это здесь ты поджидал ее? И затащил в кусты? Или это следы кого-то другого, не имеющего отношения к делу? Может быть, все произошло совсем иначе?

Дети.

Их много.

Они смеются.

Слышны их голоса: «Полиция… сколая помощь».

И вдруг они начинают вопить. В беседке эхом отдаются возмущенные женские крики, затем слышится голос Никлассона:

— Какого черта!

Малин оборачивается.

Десять детсадовцев в одинаковых желтых жилетах воют в голос. Две воспитательницы с изумленными лицами. И голая, избитая, изрезанная, но неправдоподобно чистая девушка, которая движется прямо на них. Дети до смерти перепуганы, словно при виде странной незнакомки их накрыла общая волна страха.

— Тебе же было сказано не отходить от нее! — рычит Малин.

Эллинор Гетлунд устремляется за девушкой: в одной руке мобильный телефон, в другой оранжевое одеяло, наспех поднятое с земли.

Обнаженная, словно прозрачная девушка перешагивает через заборчик, не беспокоясь о ранах на руках и ногах, о запекшейся крови на внутренней поверхности бедер. Идет по песку. Садится на одну из покрышек и начинает раскачиваться — это похоже на движение маятника в тщетной попытке остановить время.

Ее тело ослепительно белое, пятна крови словно светятся.

У фонтана Рюдстрём и Юханссон возятся со своей лентой, какбудто ничего не случилось.

«Где же ты, Зак? — думает Малин. — Как мне тебя сейчас не хватает!»

4

И вот Зак рядом с Малин в беседке. Он появился сразу после того, как они сняли девушку с качелей, снова завернули в оранжевое одеяло и усадили на кушетку в машине «скорой помощи». Она не сопротивлялась.

Детский сад организованно покинул парк. Когда испуг миновал, детей очень развеселило, что тетенька качается голая; они хотели, чтобы она продолжала, и даже расстроились, когда Малин и Эллинор Гетлунд сняли ее с качелей.

Воспитательнице Малин пояснила, что детская площадка стала местом преступления, но завтра они наверняка уже смогут играть здесь, как обычно. Та не спросила, что произошло, — она более всего была озабочена тем, чтобы поскорее увести детей.

Зак прибежал по дорожке, ведущей от фонтана к беседке; Малин видела, как мелькала среди кустов его обритая голова, а капли пота в первых морщинах на лбу становились все заметнее по мере того, как он приближался. Голубая рубашка, голубые джинсы, бежевый льняной пиджак. Черные ботинки — слишком тяжелые для такой жары, зато достаточно солидные и официальные.

Чуть запыхавшись, он остановился возле Малин; в это время она, не в силах сдержаться, отчитывала Эллинор Гетлунд:

— На месте преступления следует строго подчиняться указаниям сотрудника полиции!

— Когда мы сможем увезти ее? — спрашивает Эллинор Гетлунд, даже не пытаясь оправдываться.

— Когда я скажу!

— Но…

— Никаких «но»! — говорит Малин и поворачивается к Заку: — Где ты пропадал, черт тебя побери?

— Машина заглохла. У меня оказался совершенно пустой бак. Такого со мной уже много лет не случалось. Все эта жуткая жара.

— При чем тут жара?

— От нее мозги плохо работают.

— Это точно. Надеюсь, в этом расследовании мы ничего не провороним.

Малин рассказала ему все, что знала сама и что увидела в беседке, а затем они пошли туда вместе. И вот теперь Зак стоит рядом с ней с выражением скепсиса на худом лице.

— Мы ведь не знаем точно, была ли она изнасилована?

— Нет, но очень многое указывает на это.

— Ну да.

— И это могло произойти вон в тех кустах.

— Или кто-то надругался над ней в другом месте, а потом приволок сюда, — кивает Зак. — Черт, как здесь жарко. Странное дело.

— Я хочу, чтобы ты поговорил с ней, — произносит Малин. — Попробуй добиться хоть чего-нибудь. Мне что-то подсказывает: ее удастся разговорить только здесь, и нигде больше.

Задняя дверца машины «скорой помощи» открыта.

Пострадавшая, завернутая в оранжевое одеяло, сидит на кушетке. Молодая женщина-медик устроилась рядом, почти вплотную, словно вообще не собирается с ней расставаться. Девушка с головой закуталась в одеяло, глаза опущены. Из машины пахнет больницей, дезинфицирующими средствами, по стенам тянутся шланги от оборудования для подачи кислорода, с потолка свисают маленькие трубки с желтыми пробками. На внутренней перегородке приделан аппарат «сердце — легкие».

«Много ли жизней ты спасла? — думает Малин. — Но этой девушке ты не сможешь помочь».

Да и сможет ли кто-нибудь?

Зак первым залезает в машину, Малин за ним, жестом показывает Эллинор Гетлунд, чтобы та встала. Полицейские садятся с двух сторон от девушки.

Зак поворачивается к ней, произносит:

— Если ты хочешь поднять голову и посмотреть на меня, то очень хорошо. Если не хочешь, это необязательно.

Девушка сидит неподвижно.

— Что произошло здесь ночью? Ты можешь рассказать?

На несколько минут повисает молчание.

— Кто-то совершил над тобой насилие? — Зак проводит рукой по своему гладкому черепу. — Если ты предпочитаешь молчать, это твое право. Но было бы хорошо узнать, как тебя зовут.

— Меня зовут Юсефин Давидссон, — говорит девушка.

И снова умолкает.

«Скорая помощь» уезжает — катится в сторону фонтана, мигает тормозными огнями, поворачивая к выходу в сторону улицы Линнегатан.

Юсефин Давидссон так больше ничего и не сказала — только свое имя.

Что произошло?

Как ты попала в парк?

Где твоя одежда?

Кто-то мыл тебя?

Кто твои родители?

Где ты живешь?

Кто звонил нам? Тот, кто случайно первым увидел тебя, или…

Их голоса звучат все более безнадежно. Ее молчание приводит в недоумение, слова путаются в головах, раскаляющихся от жары.

«Меня зовут Юсефин Давидссон» — и все.

— Что теперь? — спрашивает Зак, когда «скорая помощь» скрывается из виду.

— Теперь будем ждать Карин.

— Юханнисон?

Малин слышит презрение в голосе Зака и думает: «Почему ты так ее не любишь? Потому что она красива? Потому что она умна? Или потому, что она богата, а богатство — это изысканность?»

— Бали. Мы будем жить на курорте Булгари в Улувату, — говорит Карин Юханнисон, соскребая с перил засохшую кровь. — У меня отпуск в августе, и мы поедем туда на целый месяц. В тех краях это самый лучший сезон.

— Янне и Туве сейчас там.

— Да что ты! Вот здорово! А где именно?

— Какой-то отель на побережье под названием Кута.

— Это самый роскошный пляж. Но там очень много народу.

Малин думает о том, какая Карин загорелая, хотя и просидела все лето в криминально-технической лаборатории. Она выглядит, как всегда, свежо и бодро просто до неприличия, в голубых глазах отражается внутреннее благополучие, кожа на лице упругая, ухоженная. Платье из дорогой розовой ткани, мягкими складками облегающее тело, дополняет впечатление изысканности.

Карин уже прочесала кусты, обследовала траву возле беседки и разложила найденный мусор по маленьким пакетикам с наклейками.

— Я поищу отпечатки пальцев, но их здесь может оказаться тысяча — или, наоборот, никаких. С деревом трудно работать.

— А я думал, вы можете снять отпечатки с любого материала, — говорит Зак.

Карин не отвечает ему.

— Возможно, все было именно так, как ты говоришь, Малин. Что он изнасиловал ее в кустах, а потом перебросил через перила. Посмотрим, что скажет врач по поводу повреждений.

— Мы пока не знаем, было ли изнасилование, — с упрямством произносит Зак. — И можно ли говорить о преступнике «он».

— Пора ехать в контору, — говорит Малин, недоумевая про себя, куда запропастился Даниэль Хёгфельдт.

Ему или кому-нибудь из его газеты давно пора появиться. Но возможно, их человек в полиции, через которого они получают сведения, сейчас в отпуске или разговор по рации о девушке в парке не привлек его внимания.

Но скоро он приедет — Даниэль неизбежен, как лето. Самая жаркая новость сезона — круче, чем лесные пожары.

«Девушка изнасилована в парке Тредгордсфёренинген».

За ограждением начали собираться любопытные — по-летнему одетые люди, которые задаются тем же вопросом: «Что здесь произошло?»

Зак оставляет машину: кто-нибудь из патрульных отгонит к управлению. Малин берет свой велосипед и, прежде чем вместе с Заком покинуть парк, бросает последний взгляд на колонны.

Солнце взобралось уже высоко, полосы света проникают в круглую беседку, лучи прорезают застывший воздух, словно пытаясь своей изменчивой игрой разрушить тени происшедшего.

Кажется, лучи хотят сказать: это только начало, лето будет еще жарче, еще невыносимее. Погодите, вы увидите — после нас наступит кромешная тьма.

— Форс, ты идешь?

Голос у Зака веселый и одновременно спокойный.

Наконец-то им досталось настоящее дело, за которое можно взяться всерьез. К тому же сейчас лето, и он избавлен от хоккея.

Малин знает, что сын Зака, Мартин, звезда местной хоккейной команды, гордость Линчёпинга, в ближайшие три недели полностью занят тренировками. Зак ненавидит хоккей, но из солидарности с сыном ходит на все матчи сезона. Однако в такое время года льда нет даже в спортивном комплексе «Клоетта-центр».

Пешеходная дорожка, ведущая прочь от парка, пролегает между двумя жилыми домами. Цветы на окаймляющих ее клумбах увяли, вылиняли от жары. По улице Юргордсгатан в сторону университетской больницы проезжает автобус номер 202.

«До полицейского управления всего метров шестьсот, — думает Малин. — И здесь, рядом с оплотом правопорядка, совершены нападение на девушку и изнасилование».

Чувство защищенности — всего лишь иллюзия.

Мимо них проносятся на велосипедах четыре девочки школьного возраста. На багажниках у них надувные мячи и игрушки.

Они едут к прохладе. Возможно, к бассейну Глюттингебадет. Или в «Тиннис»?

Веселье и шумиха. Летние каникулы — и некто, поджидающий за деревом в темноте.

5

Мы будем купать, купаться, купаться, говорите вы, где мои плавательные рукава, мама, ты видела мой надувной круг, где он? Я не хочу утонуть, мама.

Я слышу вас.

Вы где-то над моей темнотой, но я не знаю, слышите ли вы, как я зову: «Мама! Мама! Папа! Папа! Идите сюда, идите сюда, заберите меня. А кто это там кричит про купание, надувной круг и мороженое?»

Но я чувствую капли.

Они не движутся. Чем пахнут эти капли? Не так, как вода. Железом? Мочой животных?

Ваши ноги.

Я слышу, как вы топчетесь по мне.

Наверху.

Мне кажется, что я лежу, но может быть, я в воде, я купаюсь — может быть, это темное и влажное вокруг меня и есть вода? Должно быть, да, я люблю воду.

А теперь вы играете.

Где мой мячик, мама?

Хочешь, я его поймаю? Но мои руки не могут двигаться. Они лежат неподвижно вдоль тела, я пытаюсь пошевелить ими, пытаюсь снова и снова, но они как будто слиты с тем, что окружает меня.

Зачем вы топчетесь по мне?

Я не хочу, чтобы вы это делали.

Где я?

Где ты, папа?

Я могу плавать, я могу нырять, но я никуда не могу приплыть.

Я могу плыть. Но не могу дышать.

Замкнутое пространство.

Детский сад по другую сторону парка перед окнами следственного отдела закрыт на лето. Никто не катается на качелях, не съезжает с красной деревянной горки, не копается в сухом песке песочницы.

Жара бездетна, и город почти тоже.

В окне детского сада видны два маляра: обнаженные по пояс, они стоят на стремянках, быстро и ритмично раскатывая валиками по стене розовый цвет.

Радостные цвета.

Радостные дети.

Малин оглядывает конференц-зал: стены, обтянутые желтоватой тканью, серовато-белая доска на стене возле двери. Весной им даже купили новые стулья. Старые совсем пришли в негодность, однако новые, из гнутого дерева с сиденьями из черной искусственной кожи, оказались еще более неудобными. На жаре синтетическая обивка отвратительно липнет к ткани на ягодицах. Мощности кондиционеров в управлении полиции явно недостаточно.

Часы на стене конференц-зала показывают 10.25. Из-за девушки, найденной в парке Тредгордсфёренинген, утреннюю летучку сегодня пришлось перенести.

Интересно, сколько сейчас градусов?

Тридцать пять на улице, тридцать в помещении?

Напротив Малин сидит страдающий от жары Свен Шёман. Пятна пота на его рубашке в коричневую клетку простираются от подмышек до самого живота, подросшего за весну и первые недели лета еще на пару размеров.

Берегись, Свен. В жару инфаркты становятся обычным делом. Но у тебя хватает ума двигаться осторожно, это я точно знаю. Логика и здравый смысл — твои основные качества. Тебе пятьдесят пять лет, тридцать три из них ты проработал в полиции, и именно ты обучил меня всему, что я умею в этой профессии. Во всяком случае, почти всему.

Но самое главное — ты заставил меня поверить в то, что я создана для следственной работы.

«Малин, ты самый одаренный полицейский, с которым мне доводилось сотрудничать».

Ты хоть понимаешь, Свен, что означают такие слова?

Наверное, понимаешь, иначе никогда бы их не произнес.

Зак сидит рядом, под носом и на лбу у него бисеринки пота. Малин тоже вспотела до корней волос, как после хорошей тренировки.

— Так-так, значит, в настоящий момент весь следственный отдел криминального управления — это мы с вами, — говорит Свен. — От нас троих зависит, удастся ли разобраться в событиях минувшей ночи и как будет спланировано расследование произошедшего с девушкой, которая утверждает, что ее зовут Юсефин Давидссон. Кроме того, сегодня утром поступил еще один сигнал. Пропала девушка по имени Тереса Эккевед, четырнадцати лет, родители заявили в полицию. Я буду руководить предварительным следствием по обоим случаям.

— Ух ты, — говорит Зак. — В этом сезоне мода на девочек.

«Сначала ничего не происходит, — думает Малин, — потом тоже ничего. А потом все обрушивается разом».

— Пропала, — в задумчивости произносит Малин вслух. — Четырнадцать лет. Скорее всего, она просто сбежала из дому.

— Наверняка, — кивает Свен. — Родители Тересы Эккевед рассказали, как все было. Но начнем с Давидссон.

— Каждому овощу — свое время, — изрекает Зак, и Малин видит, как в его усталых глазах снова загорается искорка.

Подавленность и радость. Если соединить эти два чувства, что получится? Одно из тех неопределимых ощущений, которые ты как полицейский обязательно рано или поздно испытаешь. Оно вызывает у тебя угрызения совести, заставляет усомниться в сущности человека — не из-за того, что тебе приходится видеть или слышать, а из-за того, как ты на это реагируешь.

Совершено изнасилование — и тебя это заводит. Произошло убийство — и ты пылаешь от нетерпения.

— В настоящий момент Юсефин Давидссон обследуют врачи университетской больницы. Они решат, имело ли место изнасилование. Кроме того, с ней работает дежурный психолог — чтобы поддержать ее, помочь заговорить.

— Я проверила, — говорит Малин. — В одном Линчёпинге сто двадцать Давидссонов. Чтобы обзвонить их, нам придется посадить на телефон всех людей, имеющихся в нашем распоряжении. Это если она не заговорит сама или никто не начнет ее разыскивать.

— И мы по-прежнему не знаем, кто позвонил в полицию и сообщил, что она сидит в парке в полубессознательном состоянии.

— Не знаем, и это трудно выяснить, — соглашается Свен. — Думаю, звонили с мобильного по карте. Нам известно, как это бывает. Возможно, это был случайный прохожий, который не хочет иметь дела с полицией. Или лицо, причастное к нападению. И никто из родственников Юсефин Давидссон к нам пока не обращался. Полная тишина. Надо будет обойти дома в окрестностях парка. А когда врачи и психологи закончат свое дело, попытаться побеседовать с ней в больнице.

— Может быть, она старше, чем выглядит, — высказывает предположение Малин. — И остается дома одна, когда родители в отъезде.

— В связи с этим разговор неизбежно переходит на Тересу Эккевед, — откликается Свен. — Родители ездили в Париж, а она должна была находиться дома, на вилле в Стюрефорсе, со своим бойфрендом.

Малин вздрагивает от слов «вилла» и «Стюрефорс».

Стюрефорс — пригород Линчёпинга, где прошло ее детство. Тысячи образов всплывают в сознании. Ее родители, кажется, намеренно избегают друг друга. Сама она носится по дому и саду, но ее не покидает чувство, будто она не знает, где находится, будто в реальности все совсем по-другому и каждый угол, куст, каждое слово или намек скрывают в себе тайну. Она с нетерпением ждет того времени, когда станет взрослой, — в наивной надежде, что тогда все прояснится.

Ее комната. Плакат «Duran Duran» на стене.

Ник Родос.

«See them walking hand in hand across the bridge at midnight… Girls on film…»^[3]

— Но когда вчера вечером они вернулись домой, оказалось, что Тересы там нет. Позвонив ее парню, они узнали, что он все это время провел с родителями на даче, без Тересы.

Маркус.

Туве.

В начале их романа дочь не то чтобы лгала, но скрывала правду. Выкручивалась, как могла, чтобы найти заповедное пространство для своей любви, считая, что я буду злиться. Мне она тогда не доверяла. Думала, я буду попрекать ее. И я действительно это делала. Убеждала себя, что стараюсь уберечь тебя, Туве, хотя это было не так: я просто не хотела, чтобы ты повторяла мои ошибки. Боже мой, мне было всего двадцать, когда я забеременела тобой. Я просто не вынесу, если ты пустишься в то же сумасшедшее путешествие, как я тогда, испытаешь на себе это болезненное двойственное чувство — любви и загнанности в угол. Я не верила в тебя, думала только о себе, и ты скрывала от меня свою первую любовь.

Как это назвать? Крах материнства, никак иначе.

— А что, они не звонили ей из Парижа? — Голос у Зака снова уставший, хрипловатый.

«Как они теперь жалеют, что поехали в Париж!» — думает Малин.

— По всей видимости, да, однако по мобильнику девочка не отвечала, к домашнему тоже не подходила. Но им это не показалось странным.

— Не показалось?

— Судя по всему, у нее случались приступы упрямства. К тому же она часто теряла мобильники.

— И долго они пробыли в Париже? — спрашивает Зак.

— Уехали шесть дней назад.

— Тогда теоретически она могла уже почти неделю как исчезнуть.

— А у родителей нет никаких предположений по поводу того, где она может быть?

— Когда я спрашивал, они сказали, что нет. — Свен Шёман поправляет рубашку и продолжает: — Девушка из парка для нас сейчас наиболее важна, однако начните все-таки с того, что съездите в Стюрефорс. Побеседуйте с родителями, успокойте, напомните статистику: скорее всего, девочка найдется.

И называет адрес — всего в квартале от того дома, где выросла Малин. То же место, те же дома в стиле начала семидесятых. Бассейны на участках, ухоженные домики с деревянными или каменными фасадами, разросшиеся фруктовые деревья, нависающие над газонами.

Она не бывала в этих краях с тех пор, как родители продали дом и купили квартиру у парка бывшей инфекционной больницы. Сейчас они на Тенерифе, куда переехали, выйдя на пенсию. Летом они обычно возвращаются домой, но, как сказал ей по телефону папа:

— В этом году мы не приедем. Мама начала играть в гольф и записалась на курсы. Летом это обойдется куда дешевле, чем зимой, в самый разгар сезона.

— Я буду поливать цветы, папа. Они в надежных руках.

На самом деле в квартире родителей осталось уже совсем мало цветов, и те вряд ли переживут подобное лето. А чего они ожидали? Прошло больше года с тех пор, как они в последний раз были дома. Зачем они вообще оставили себе это жилье? Внезапно Малин ощущает, как ее тянет туда — в ту прохладу, которую она всегда ощущает в родительской квартире. Сейчас это пришлось бы очень кстати.

— А СМИ? — говорит она вслух. — Как будем поступать с ними? Не приходится сомневаться, что они накинутся на дело Тересы и Юсефин, как комары, жаждущие крови.

— Безусловно, — соглашается Свен. — Но тут мы будем очень осторожны. Никакого изнасилования пока не зарегистрировано, к тому же пройдет некоторое время, прежде чем они пронюхают о пропавшей девушке. Возможно, у нас в запасе еще один день спокойной работы. К тому же нам может понадобиться помощь общественности — по обоим случаям. Посмотрим, как будут развиваться события. Все разговоры переключайте на меня. В отсутствие Карима подкармливать волков буду я.

— Если начнется серьезная заварушка, он наверняка приедет, — откликается Зак.

— Это уж точно, — кивает Малин, и тут ее телефон начинает звонить.

Мобильник лежит перед ней на серой поверхности стола, звонок из динамика звучит сердито, настойчиво, словно желает показать, что их разговор был сугубо теоретическим, а теперь настало время суровой реальности.

Малин бросает взгляд на номер, отраженный дисплеем.

Отвечает.

Слушает.

— Этот вопрос ты можешь задать Свену Шёману. Связями с прессой сейчас занимается он.

Она протягивает трубку Свену, поднимает брови и иронически улыбается.

— Это Даниэль… Даниэль Хёгфельдт из «Корреспондентен». Интересуется изнасилованной девушкой в парке Тредгордсфёренинген и пропавшей девушкой из Стюрефорса — подозреваем ли мы связь между этими двумя случаями.

6

Связь?

Одна девушка исчезла. На вторую девушку напали и, возможно, изнасиловали в парке Тредгордсфёренинген. Есть ли тут связь? Почему бы и нет? Вполне вероятно. И если эта связь существует, со временем благодаря работе полиции она будет выявлена.

Но сейчас — никаких предвзятых суждений, на повестке дня шоссе Брукиндследен за лобовым стеклом. Велосипедная дорожка, бегущая рядом, совершенно пуста, жара лишена запахов, она душит, как змея. Воздух неподвижен, словно в нем не осталось кислорода. Пшеничные поля примяты жарой, точно огромный кулак вдавил ростки в землю и велел им: не думайте, что у вас есть право на жизнь, этим летом жизни не будет, в этом году — только выгорание.

Руки Зака уверенно держат руль «вольво», как руки его сына Мартина — хоккейную клюшку. В конце сезона Мартин получил приглашение от «Торонто мейпл лифс», но отказался. Его девушка ждет ребенка и хочет родить в Линчёпинге. А главные спонсоры команды, «Клоетта» и «Сааб», скинулись и добавили несколько миллионов, чтобы Мартин остался.

— Парень разбогател, — прокомментировал тогда Зак. — А когда переедет в Штаты, станет еще богаче.

Возникало ощущение, что Зак с нетерпением ждет отъезда сына — словно хоккей, слава, почести и деньги ему уже поперек горла встали.

— До чего же дурацкая игра этот хоккей!

Малин спросила его, предвкушает ли он роль дедушки.

— Ты, наверное, переживаешь и гордишься.

Но Зак лишь пробормотал в ответ нечто неопределенное, и она не стала продолжать разговор. Когда малыш родится, Зак будет сиять улыбкой от уха до уха, в этом она ни секунды не сомневалась. Малыш станет гладить его по бритой голове и говорить «колется!», а Зак придет в полный восторг.

Стюрефорс.

Они едут в полном молчании. Приближаются к окраине города.

Малин закрывает глаза.

Если жара за бортом лишена запахов, то чем пахнет в машине?

Освежителем воздуха и мужским одеколоном «Арамис».

А чем веет в этих ухоженных садиках? Какой там был запах?

Пахнет только что подстриженным газоном.

Крошечные девчачьи ножки легко ступают по траве. Одна в саду. Запах папы. Мама. Я слышу, как она ругается, идет за мной по дому, продолжая меня пилить, папа уклоняется от разговора, а мне так хочется, чтобы он вступился за меня, возразил, сказал, что я на что-то гожусь.

Вижу, как он стоит рядом с ней, приоткрыв рот, когда она проклинает меня, как его неуверенные протесты замирают на губах, пока она честит меня на чем свет стоит.

Ветер развевает волосы, когда я гоню на велосипеде по улочкам в сторону школы. Ноги послушны, они буквально несут меня вперед по беговой дорожке.

Это соревнование, все в этой жизни — соревнование.

А однажды ночью, когда вы думали, что я сплю, а я лежала на полу под вашей дверью… Мне это вспомнилось сейчас, именно сейчас; сидя в прохладном кондиционированном салоне машины, я вспомнила, что вы говорили. Вы сказали тогда: «Она не должна этого знать. Пусть останется тайной».

Жесткий голос мамы. Тон человека, так и не нашедшего своего места в жизни.

Папа, чего я не должна знать?

Мальчишки, играющие в футбол на стадионе за красным зданием школы. Красные футболки городской команды.

Кусты сирени. Деревянный крашеный забор. Семьи, которые пытаются быть семьями. Дети, которые остаются детьми. Они купаются и знают — они пришли на смену.

Стюрефорс.

Приземистые дома и виллы возле реки Стонгон. Большинство вилл построено в конце шестидесятых и в семидесятые. Одни возведены руками самих жильцов, где глава семьи — строитель, мечтавший о собственном доме. Другие куплены инженерами, учителями, служащими.

Тогда врачи здесь не жили, но сейчас наверняка живут.

Врачи и инженеры поселились за этими разросшимися пожелтевшими живыми изгородями, за заборами, за стенами из белого или желтого кирпича, за выкрашенными в красный цвет деревянными фасадами.

Неподстриженные газоны. Фруктовые деревья, на которых уже виднеются плоды. И у каждого дома — клумбы с цветами, которые засохли или засыхают без воды. Для большинства обитателей Стюрефорса уехать на лето из города — самое естественное дело. Не то что для тысяч иммигрантов, живущих в Экхольме — унылом бетонном квартале многоэтажек, который они проезжали по дороге сюда.

— Можешь развернуться здесь, — говорит Малин. — Это следующая улица.

— Значит, ты хорошо здесь ориентируешься?

— Да.

Зак на мгновение отрывает взгляд от дороги, пропустив табличку «играющие дети», укрепленную на белой кирпичной стене. Спидометр показывает тридцать пять — превышение допустимой скорости на пять километров.

— А почему?

Даже мой ближайший коллега ничего не знает обо мне. И незачем ему это знать. Я не собираюсь рассказывать, что выросла на улице в двух шагах отсюда, что с момента выписки из родильного дома Линчёпинга и до того, как съехала от родителей, прожила в этом благополучном закрытом мирке под названием Стюрефорс. И ни словом не упомяну о Стефане Экдале — и о том, чем мы с ним занимались на родительской кровати в тот день, ровнехонько через четыре месяца после того, как мне исполнилось тринадцать. Я не собираюсь рассказывать, что все у тебя может быть хорошо — и тем не менее тебе грустно. И знаешь, Зак, я ведь понятия не имею, почему так бывает. И еще меньше я понимаю, как это все получается.

Янне.

Мы развелись более десяти лет назад, но все не можем отпустить друг друга. Мама и папа женаты с незапамятных времен, но никогда не были по-настоящему близки.

— Просто я знаю, и все, — отвечает она.

— А, Форс, так у тебя есть от меня тайны?

— Слава богу, есть, — произносит Малин.

И в этот самый момент он останавливает машину перед виллой из силикатного кирпича, окруженной невысоким белым бетонным забором.

— Дом Тересы Эккевед. Прошу вас, мадемуазель, выходите!

Где-то в глубине участка блестит вода в бассейне. Бассейн окружают ухоженные кусты, названия которых Малин не знает, на каждой клумбе чернеет свежая плодородная земля. На тиковом столике кофе и магазинные булочки, на спинке стула удобная синяя подушка. Под потолком крытой веранды, рядом с камином, тихонько шуршит вентилятор, распространяющий приятную прохладу. Рядом с кофейником ведерко с кубиками льда.

— На случай, если вам захочется кофе con hielo,^[4] — сказала Агнета Эккевед, прежде чем усесться вместе с ними за стол.

— Я пью горячий, — откликнулся Зак со своего места на торце стола. — Но спасибо за заботу.

— Не понимаю, как она могла обмануть нас, — говорит затем Сигвард Эккевед, и в голосе его слышатся возмущение и тревога.

А еще осознание того, что он теперь почти ничего не решает в жизни дочери — если вообще решает что-либо.

В горячем воздухе запах булочек кажется удушающим, кофе обжигает язык.

Голос у Сигварда Эккеведа высокий и ясный, но звучит глухо. Хозяин дома рассказывает то, что гостям уже известно: они с женой были в Париже, а Тереса предполагала провести время со своим парнем, но оказалось, что он все это время находился с родителями на даче в окрестностях Вальдемарсвика. Бумажника и мобильного телефона Тересы они не обнаружили. И так далее. Они дают ему договорить до конца, и прерывают рассказ только краткие дополнения и уточнения жены — ее голос звучит куда более тревожно. «Уж не известно ли тебе нечто такое, что нам тоже нужно знать?» — думает Малин.

Когда Сигвард Эккевед заканчивает свой рассказ, Зак спрашивает:

— У вас есть фотографии Тересы? И для нас, и для рассылки по другим полицейским участкам страны, если понадобится.

Агнета Эккевед молча поднимается и уходит в дом.

— Она ведь сбежала, правда? — спрашивает Сигвард Эккевед, пока жены нет рядом. — Как вы думаете? Это не может быть что-то другое, ведь нет?

— Собственно, это нам и предстоит выяснить, — отвечает Малин. — Но она наверняка найдется. Чисто статистически вероятность почти сто процентов.

И думает про себя: «А если она не найдется, то получится, что я тебя обманула. Но тогда моя нынешняя ложь будет самой мелкой из твоих проблем. Даже в таком случае этот обман принесет больше пользы сейчас, чем вреда потом».

Агнета Эккевед возвращается, неся несколько красочных конвертов с фотографиями. Кладет их на стол перед Малин и Заком.

— Посмотрите и возьмите те, которые смогут пригодиться.

Мне все время говорят, что я хорошенькая.

Но как верить — может быть, они говорят это просто так, и к тому же мне наплевать.

Кому хочется быть хорошенькой?

Хорошенькая — это чтобы другим было приятно посмотреть, а мне-то что от этого?

Я уже взрослая.

А ты разговаривал со мной совершенно иначе, так что я даже покраснела, но вода была холодная, и никто ничего не заметил.

Грязь.

Разве здесь грязно? Откуда эти фотографии? Не понимаю, как я могу их видеть.

Большинство из них я видела раньше. Они сняты в этом году — мама просто до жути обожает фотографировать нашу семью. Хватит все время фоткать, мама!

Лучше приди ко мне.

Приди и забери меня.

Папа, мне страшно.

Пляж на Майорке прошлым летом.

Зима в Сант-Антоне, солнце на голубом небе, безукоризненный снег.

Рождество, Пасха.

Как я могу видеть фотографии и слышать вас, ведь меня там нет?

И вода — что это за вода? Почему так грязно и холодно, как в застывшей глине, хотя моему телу должно быть тепло и приятно?

Мама, дай мне плавательный круг!

— Очень хорошенькая девочка, правда?

И голос какой-то девушки, постарше:

— Безумно хорошенькая, да, Зак?

Кто такой Зак?

Папа, я так устала. К моей коже присохло что-то блестящее и липкое.

Почему ты молчишь? Я вижу тебя за столом на веранде, вижу, как солнце, отражающееся от воды в бассейне, танцует зайчиками у тебя на щеках. Но здесь, где я, темно, холодно и одиноко. И влажно.

Я не должна быть здесь. Уж это-то мне ясно.

Я не хочу быть здесь. Хочу быть с вами, я ведь вижу вас, но вас как будто нет. Или меня как будто нет.

Разве меня нет?

Когда я думаю об этом, мне становится страшно, как никогда.

Когда я думаю о тебе, папа, мне становится тепло.

Но я боюсь.

Почему ты не приходишь?

Малин выбирает фотографию, на которой лицо Тересы Эккевед получилось наиболее отчетливо: пухленький ротик, подростковые округлые щечки, живые темные, почти черные глаза, темные волосы до плеч.

Нет смысла спрашивать, что на ней было надето. Но, может, стоит выяснить, как она одевалась обычно?

— Она всегда ходила в джинсах и рубашке. Юбки не признавала. Говорила, что это выглядит по-идиотски.

— На фотографиях она кажется такой женственной…

— Это только внешнее, — возражает Сигвард Эккевед, — на самом деле она девушка крутая.

— Есть у вас хоть какие-нибудь мысли по поводу того, где она может быть? У какой-нибудь подруги? — спрашивает Зак.

Родители дружно качают головами.

— У нее не так много друзей, — говорит Агнета Эккевед. — Я имею в виду, общается она со многими, но настоящих друзей мало.

— Нам нужны телефоны ее парня и тех друзей, кого вы знаете, — произносит Малин. — И других людей, которые что-то значили в ее жизни. Может, кто-нибудь из учителей, или тренер, или еще кто-то.

— Она не увлекается спортом, — отвечает Сигвард Эккевед. — Какая-то девочка иногда приходила к нам поплавать в бассейне, новая подружка из города. Агнета, ты помнишь, как ее звали?

— Натали. Но как фамилия, понятия не имею.

— А телефон?

— Увы. Но ее звали Натали. В этом я совершенно уверена.

— Если вспомните, сообщите нам, — просит Малин.

— А был ли у Тересы компьютер? — интересуется Зак.

— Да. Он у нее в комнате. Она им нечасто пользовалась.

— Мы можем забрать его? Чтобы посмотреть ее переписку и все такое.

— Разумеется.

— Спасибо, — благодарит Зак. — Бассейн выглядит очень соблазнительно.

— Вы можете искупаться, если хотите.

— Нам нужно работать.

— Но бассейн замечательный, — поддерживает Малин. — В такую жару незаменимая вещь.

Кончайте свою болтовню.

Лучше найдите меня.

Я потерялась.

Теперь я это поняла. Должно быть, я потерялась. Иначе ты давно пришел бы, папа. Правда?

Вы вправду думаете, что я здесь по доброй воле?

Вы поверили, что он мой парень. Какими же наивными иногда бывают взрослые!

Но теперь я хочу рассказать вам всю правду.

Я кричу, но ничего не слышно.

И звонки мобильников там, наверху.

Не топчитесь по мне. Прекратите топтаться по мне.

— Форс. Слушаю.

Малин стоит на лестнице виллы Эккеведов — мечты семидесятых годов, выуживает из сумочки мобильный, отвечает после третьего звонка. Рядом Зак, под мышкой у него ноутбук «Тошиба», принадлежащий Тересе Эккевед.

— Это Шёман. Можете ехать в больницу, десятое отделение. Врач уже закончил осмотр. Ей гораздо лучше, даже рассказала, кто она такая.

— Юсефин Давидссон?

Жара опутывает мозг, как пылающая сеть.

— Форс, а кто же еще? Как по-твоему?

— Что нам теперь известно?

— Ей пятнадцать лет, она живет с родителями в пригороде Ламбухов.

Положив трубку, Малин видит через матовое стекло окна возле двери силуэт Сигварда Эккеведа, беспокойно бродящего туда-сюда по холлу.

7

Сигвард Эккевед, через годы

Ты пришла к нам поздно, Тереса.

Мне было сорок два, маме сорок один.

Мы сделали все положенные анализы, и врачи сказали, с тобой что-то может быть не так, но ты вышла на свет в конце февраля, прекрасная и без единого изъяна, как напоминание о том, что мир добр.

Для меня ты — запах, чувство, звуки, твое легкое дыхание в нашей кровати по ночам.

Ты подползаешь, прижимаешься ко мне — и что я такое для тебя? То же самое, что ты для меня. Мы друг для друга, Тереса.

Говорят, что детей мы отдаем, что мы должны показать тебе дорогу в большую жизнь. Дать тебе мир и тебя миру.

Смешные слова.

Ты моя.

Я — это ты, Тереса.

Мы вместе и есть весь мир.

Дети — это восхождение, это физическое ощущение того, как два человека могут стать одним. Ребенок — главный носитель этого мифа.

Собственный ребенок, такой, каков я.

Тебе два года, ты бегаешь по паркету в гостиной, произносишь первые слова, машешь руками, показываешь на предметы, жадно заглатываешь этот мир — мы заглатываем его вместе. Иногда я ругаю тебя, но ты все равно приходишь ко мне, ищешь мир во мне.

Тебе четыре с половиной года, ты бьешь меня в припадке гнева.

Затем ты бежишь через года, все больше отдаляясь от меня, но с каждым разом становишься все ближе, когда во мне рождается ощущение тебя.

Тебе двенадцать.

Я тайком прихожу в твою комнату по ночам, глажу тебя по щеке, вдыхаю запах твоих волос.

Мы на стороне добра, думаю я.

Ты, я, мама, наши мечты, вся та жизнь, которую мы прожили вместе как один человек.

Мир рождается благодаря тебе.

Тебе четырнадцать.

Ты решительная, упрямая, ставишь все под сомнение, иногда сердишься, но все же ты сама доброта. Прекраснейшее существо на свете.

Я понимаю тебя, Тереса. Не сомневайся в этом. Я не бессердечен. Просто не хочу, чтобы все происходило слишком быстро.

У нас одно чувство — у тебя и у меня.

Чувство безграничной любви.

8

Темнокожий уборщик водит шваброй взад-вперед по желтому линолеуму пола; его рослая фигура движется перед ярко освещенным окном в дальнем конце больничного коридора, и силуэт превращается то в тень, то в столп света.

Когда солнце так бьет в окна, кажется, что пол местами поднимается. Легкий запах дезинфекции и пота — того пота, который медленно источают тела в состоянии покоя.

Десятое отделение — общее терапевтическое. Седьмой этаж в высотном здании больницы. Двери в некоторые палаты распахнуты настежь, на крашеных желтых стенах виднеются картины в светлых тонах. За окнами палат Малин видит город — неподвижный, изнуренный солнцем, обезлюдевший.

Пациенты отдыхают, лежа в кроватях. На одних зеленые или желтые больничные пижамы, другие в собственной одежде. Внутри больницы не так жарко — мерно гудящие кондиционеры справляются со своей задачей, однако и здесь ощущается некая общая вялость — как будто больные стали еще слабее, а те, кто вынужден работать летом, не в силах выполнять свои обязанности.

В дверях материализуется медсестра.

Огненно-рыжие волосы, веснушки покрывают больше половины лица.

Она смотрит на Малин и Зака большими круглыми глазами.

— Значит, это вы из полиции, — говорит она. — Как хорошо, что так быстро приехали!

Малин и Зак останавливаются перед ней. «Неужели по нам так заметно, откуда мы?» — думает Малин, а вслух произносит:

— Эта девушка, Юсефин Давидссон. Где мы можем ее найти?

— Одиннадцатая палата. Она там с родителями. Но сначала вы должны поговорить с доктором Шёгрипе. Зайдите, она сейчас будет.

Рыжая медсестра показывает на дверь кабинета, из которого только что появилась.

— Пять минут — и доктор подойдет.

Часы на стене в коридоре показывают 12.25.

Надо было пообедать по дороге: легкая дурнота напоминает о пустоте в желудке.

Они закрывают за собой дверь, садятся на деревянные стулья возле письменного стола, заваленного рекламными проспектами, папками и бумагами. Расположенное рядом окно выходит в темную вентиляционную шахту. На полке позади стола — ряды таких же безликих папок.

Здесь жарче. Пыльный кондиционер под потолком поскрипывает от напряжения.

Пять минут, десять.

Они молча сидят рядом, точно берегут слова, чтобы те звучали свежо, когда придется ими воспользоваться. Сейчас молчание выполняет определенную функцию. Да и что они могли бы сказать друг другу?

Что ты об этом думаешь?

Время покажет.

Ее действительно изнасиловали или кровь из другого источника? А запах хлорки? Белая кожа? Очищенные раны?

Дверь открывается, и в кабинет заходит доктор Шёгрипе. Она в белом халате, на вид ей лет пятьдесят пять, коротко остриженные седые волосы прилегают к голове, отчего скулы, нос и рот кажутся более четко очерченными. На шее висят очки для чтения в оправе из прозрачного пластика. Глаза сверкают; у нее умный, осмысленный, уверенный взгляд человека, у которого с самого первого вздоха все было в порядке.

И Малин, и Зак буквально вскакивают со стульев — другая реакция здесь невозможна.

Шёгрипе — самое благородное семейство во всем Эстергётланде. Фамильный замок Шёлунда в Чиса — мощное сельскохозяйственное предприятие, одно из крупнейших в стране.

— Луиса Шёгрипе.

Рукопожатие у нее крепкое, но не железное; женственное, но волевое.

Доктор Шёгрипе ждет, пока они снова усядутся, потом сама занимает место за письменным столом.

Малин не знает точно, каково положение Луисы Шёгрипе в семье, но невольно задается этим вопросом. Отметает его. Сплетни, сплетни. Лучше подумать о том, ради чего мы пришли.

— На нынешний момент можно сказать, что Юсефин Давидссон чувствует себя неплохо, — говорит Луиса Шёгрипе.

У нее особая манера произносить слова, от чего голос кажется немного хрипловатым.

— Что вы можете рассказать нам — ведь это вы ее осматривали? — с легким раздражением спрашивает Зак, однако большинство не заметило бы в его голосе ничего необычного.

Луиса Шёгрипе улыбается.

— Да, я проводила осмотр и зарегистрировала полученные повреждения. Сейчас расскажу, что думаю по этому поводу.

— Было бы очень кстати, то есть очень хорошо, — говорит Малин, стараясь смотреть в глаза этой женщине голубой крови, но самоуверенность во взгляде собеседницы заставляет ее отвернуться и уставиться в окно.

— С большой вероятностью можно утверждать, что она подверглась насилию. Раны на руках и ногах такого характера, что она не могла нанести их себе сама, и они не похожи на раны, полученные при самообороне, — они обычно не бывают таких, как бы это лучше сказать, правильных очертаний. Скорее можно предположить, что кто-то нанес ей раны острым предметом, а затем тщательно промыл и обработал их.

— Каким именно предметом? — спрашивает Малин.

— Нельзя определить. Возможно, ножом, но не обязательно.

— А кровотечение из влагалища?

— Девственная плева разорвалась при пенетрации, повреждены сосуды на внутренней поверхности слизистой влагалища. Отсюда кровотечение. Однако это кровотечение нормально при первой пенетрации, так что, по всей видимости, использовался относительно мягкий предмет и с определенной осторожностью.

Луиса Шёгрипе переводит дыхание, но не потому, что ее очень взволновало сказанное, а просто чтобы подчеркнуть дальнейшее.

— Никаких следов спермы обнаружить не удалось. Однако насильник вряд ли пользовался презервативом — я не обнаружила следов смазки. Все, что удалось найти, — это микроскопические синие частички пластмассы, как будто пенетрацию осуществили неким искусственным предметом, а не мужским половым органом.

— И…

Зак пытается задать вопрос, но доктор Шёгрипе машет рукой:

— Эти частички я уже отослала в государственную криминологическую лабораторию. Я знаю правила. Кроме того, я взяла мазки той крови, которая была у нее на внутренней поверхности бедра, и сравнила с анализами. Там только ее собственная кровь. Вы можете не волноваться. Я ничего не рассказала родителям девочки о полученных ею повреждениях. Тут речь идет о преступлении, так что этим будете заниматься вы. Я же буду говорить с ними лишь о чисто медицинских аспектах.

Малин и Зак переглядываются.

— То есть она не могла нанести себе эти повреждения сама? — переспрашивает Малин.

— Нет. Это практически невозможно. Слишком сильные болевые ощущения. Что касается пенетрации, то тоже маловероятно.

— А анализы крови? — произносит Малин. — В них есть что-нибудь необычное? Она могла находиться в состоянии наркотического опьянения?

— Наш первый анализ ничего не показывает. Но я послала пробы в центральную лабораторию для более подробного анализа, так что мы узнаем, были ли в крови посторонние субстанции. Но многие вещества очень быстро исчезают.

— А почему она выглядела такой свежевымытой? От нее пахло хлоркой.

— Да, кто-то очень тщательно ее отмыл, совершенно верно. Словно хотел сделать идеально чистой. На теле не обнаружено ни волосков, ни клеток кожи, которые позволили бы определить вероятного преступника при помощи теста ДНК.

— Можно ли выяснить, какого рода дезинфицирующее средствоприменялось для обработки тела?

— Вероятно, да. Я взяла пробы эпидермиса со спины и бедер. Эти пробы также отправлены в криминалистическую лабораторию.

— Как она чувствует себя сейчас? Как вы оценили бы ее состояние? Она заговорила? На месте преступления она не проронила ни слова.

— Разговаривает и, похоже, чувствует себя хорошо. Но складывается впечатление, что ничего не помнит о происшедшем.

— Не помнит?

— Нет. Психологическая блокировка — достаточно распространенное явление при травматических переживаниях. Может, это и к лучшему. Сексуальное насилие — бич нашего времени. Отклонение от нормы, которое становится все более распространенным. Полное отсутствие культуры и уважения к телу другого человека, чаще всего — женщины. Только в Линчёпинге у нас было два групповых изнасилования за три года.

«Ты говоришь, как будто цитируешь статью из газеты», — думает Малин и задает следующий вопрос:

— Когда она заговорила?

— Когда я ее осматривала. В какой-то момент было больно, она сказала «ай» — и к ней вернулась способность говорить. До этого момента она хранила молчание. Час назад с ней беседовала психолог, прошедшая специальную подготовку, но Юсефин ничего не могла вспомнить. Сейчас она с родителями в одиннадцатой палате. Вы можете пройти туда. Я считаю, что она достаточно восстановилась и сможет поговорить с вами.

Доктор Шёгрипе раскрывает папку, надевает очки, висящие на шее, и углубляется в чтение.

В одиннадцатой палате все белое. Она освещена теплым солнечным светом. Пылинки танцуют в воздухе, медленно проплывая туда и обратно. Палата одноместная.

Родители сидят на краешке кровати с двух сторон от Юсефин. На девушке короткое летнее платье с белыми и красными цветами, на ранах белые повязки, кожа почти такая же белая, как марля бинтов.

«На этой койке могла бы сидеть я», — думает Малин.

Все трое улыбаются ей и Заку, когда они, предварительно постучавшись, входят в палату.

— Войдите! — несколькими мгновениями раньше пригласил их радостный голос Юсефин.

— Малин Форс, инспектор криминальной полиции.

— Закариас Мартинссон, в той же должности.

Родители поднимаются, здороваются.

Биргитта. Ульф. Юсефин сидит на койке, улыбается как ни в чем не бывало.

«Я делала то же самое, что и ты, — думает Малин. — Теплым летним вечером выходила из дома совсем одна. Но со мной не случалось ничего плохого».

Ей пятнадцать. Она всего на год старше Туве.

На этой койке могла бы сидеть ты, Туве. И мы с Янне, твоим папой, сидели бы с двух сторон от тебя, и я ломала бы голову над тем, какой монстр сотворил это с моей дочерью и как мне найти его. Или ее. Или их.

— Мы занимаемся расследованием того, что случилось с Юсефин, — говорит Малин. — И хотели бы задать несколько вопросов.

Родители кивают. Затем слово берет Ульф Давидссон:

— Ну вот, вчера вечером мы легли спать, в смысле, мы с Биргиттой, и не заметили, что Юсефин не вернулась, а утром мы были уверены, что она спит в своей комнате, и не хотели ее будить — никто даже не обратил внимания, что велосипеда нет на месте…

— Я ничего не помню, — прерывает его Юсефин. — Последнее, что помню: как села на велосипед и уехала из дома. Собиралась в кино на последний сеанс «Люди Икс-три».

Отец:

— Да, мы живем в Ламбухове. Она обычно ездит в город на велосипеде.

Малин и Зак переглядываются. Переводят глаза на родителей. Оба знают, кто что будет делать.

— Если не возражаете, мы с вами побеседуем в коридоре, пока моя коллега поговорит с вашей дочерью, — предлагает Зак.

Видно, что родители колеблются.

— Вы согласны? — переспрашивает Малин. — Нам надо поговорить с вами по отдельности. Можно мне побеседовать с тобой, Юсефин?

— Хорошо, — отвечает Биргитта Давидссон. — Пошли, Ульф.

И, посмотрев на дочь долгим взглядом, направляется к двери.

Малин садится на край кровати. Юсефин подвигается, хотя в этом нет необходимости. Это та же девушка, которая качалась сегодня утром на качелях, однако ее как подменили.

— Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо. Раны немного побаливают. Но доктор дала мне таблетки, так что теперь стало полегче.

— И ты ничего не помнишь?

— Нет, ничего. Кроме того, как я выехала на велосипеде из дома.

«Никакого велосипеда в парке обнаружено не было, — думает Малин. — Куда же он делся?»

— Ты должна была с кем-то встретиться?

— Нет. Я помню, как собиралась уезжать.

— Ты доехала до кинотеатра?

— Не знаю. — Юсефин качает головой. — Все словно смыто из памяти до того момента, как я очнулась здесь, когда доктор меня осматривала. И тут я увидела, что нахожусь в больнице.

«Меня она тоже не помнит, — отмечает Малин. — И того, что происходило утром в парке».

— Может, попробуешь вспомнить? — говорит она вслух. — Прошу тебя.

Девушка закрывает глаза, морщит лоб. Потом начинает смеяться. Открывает глаза, объясняет:

— Это как большой белый лист бумаги! Чисто теоретически я понимаю, что кто-то меня избил, но память — как чистый лист бумаги, и мне даже не страшно.

Она не хочет вспомнить.

Не может.

Организм защищается: прячет образы, голоса, звуки в дальний угол сознания, недосягаемый для наших мыслей.

Но воспоминания живут и прорастают там, царапают изнутри, посылая по всему телу почти незаметные волны, превращающиеся в боль, зажатость, сомнения и тревогу.

— Ты не помнишь, откуда эти раны? Или как кто-то тебя мыл?

— Не помню.

— А велосипед, что сталось с ним?

— Понятия не имею.

— Какой марки?

— Красный «Крессент» с тремя передачами.

— У тебя не было контактов с незнакомыми людьми в Интернете?

— Я таким не занимаюсь. Сидеть в чатах — скукотища.

Со стороны коридора раздается сильный стук в стену.

Малин ожидала этого. Секундой раньше Зак произнес такие слова:

— На вашу дочь напали, затем ей во влагалище ввели тупой предмет. По всей вероятности, это изнасилование.

И теперь Ульф Давидссон пинает стену, сжимает кулаки, бормочет что-то, чего Заку не разобрать. Биргитта Давидссон стоит рядом с мужем в полном молчании, неподвижным взглядом уставясь на дверь палаты.

— Но ведь она ничего не помнит, так что всего этого как будто не было, правда? — говорит она затем. — Как будто ничего не случилось, так ведь?

Ульф Давидссон приходит в себя, придвигается к жене, кладет руку ей на плечи.

— Вот именно, — подхватывает он. — Всего этого как бы и не было.

И вот семья в полном составе снова сидит перед ними на больничной койке.

Только что заданные вопросы висят в воздухе. Ответы витают вокруг, словно пылинки в луче света.

— Все разъехались, но мы решили этим летом остаться дома.

— Может быть, номер телефона подруги, с которой нам стоит поговорить?

— Да нет, подруг особо нет, так, приятельницы…

— Да, мы сидим в городе, копим деньги, чтобы зимой поехать в Таиланд.

— Я думаю, это не интересует…

— Бойфренд?

— Нет.

— Еще кто-нибудь, кто может иметь отношение к делу?

— Нет, никаких соображений.

— Понятия не имеем.

— Кто-нибудь из близких, родственников?

— Нет, — отвечает Ульф Давидссон. — Родственники живут далеко. И никто из них на такое не способен.

Две девушки. Тереса и Юсефин. И ни одна из них, кажется, не существует в реальности. Они как тени в летнем городе, невидимые и безымянные, почти взрослые, но расплывчатые, неясные, как дым отдаленных лесных пожаров.

Раздается стук в дверь, и она открывается еще до того, как кто-либо из них успевает ответить «Войдите».

Швабра с тряпкой. Гигантский чернокожий мужчина в тесном синем халате.

— Уборка, — заявляет он прежде, чем они успевают что-то возразить.

В коридоре, по пути к лифту, им попадается блондинка средних лет в оранжевой юбке.

Малин кладет палец на кнопку вызова лифта.

— Это, наверное, психолог, — бормочет Зак. — Как ты думаешь, ей удастся что-нибудь выудить?

— Надежды мало, — вздыхает Малин и думает: шансы раскрыть это дело у них появятся в том случае, если Юсефин Давидссон хоть что-нибудь вспомнит.

Или если найдется свидетель, который что-то видел, или Карин Юханнисон и ее коллеги по криминалистической лаборатории порадуют находками.

«Гипноз, — думает Малин. — Наверное, под гипнозом каждый может вспомнить все, что угодно».

9

Половина второго.

Вокруг Малин — дети, присягнувшие на верность «Макдоналдсу».

Сухой холодный воздух забирается в дыхательные пути и далее в легкие, шокирует организм, заставляет его протестовать и обороняться, хотя ощущение приятное. Яркие цвета, от которых рябит в глазах: желтый, голубой, зеленый. Клоун, кружочки с цифрами, чад из кухни.

Но здесь прохладно.

А я проголодалась.

Тонированные оконные стекла смягчают невыносимо яркий дневной свет, и можно снять солнечные очки — они окутывают реальность сумерками, которые я ненавижу. Но снаружи без солнечных очков не обойтись. Сегодня свет немилосердный — как лампа в глаза на допросе, лучи режут душу, словно остро наточенные ножи.

«Макдоналдс» у моста Браскенсбру, по ту сторону реки Стонгон, которая выходит к парку Юханнеслунд. Обычно Малин неохотно утоляет голод в сети этого всемирного спрута, но сегодня, после посещения больницы, они с Заком решают сделать исключение.

Перед детьми на столах «Хеппи мил».

Путь от главного входа в больницу до машины, оставленной на большой парковке на самом солнцепеке, заставил их усомниться в том, что при такой жаре вообще можно находиться на открытом воздухе. А затем машина — не меньше шестидесяти градусов в ее душном замкнутом пространстве, духота как в парилке, протестующий мотор, запах горячего масла и воздух из кондиционера — поначалу раскаленный, но потом божественно холодный.

В кафе несколько семей с детьми. Пара толстушек иностранного происхождения за стойкой шепчутся, хихикают и украдкой бросают взгляды в их сторону.

— А что, никак нельзя выяснить, кто звонил по поводу Юсефин? — куда-то в пространство спрашивает Зак.

— Техническая служба говорит, что невозможно. Звонили по карте. Нам придется работать дальше с этим знаком вопроса. Будем надеяться, что это лицо откликнется.

Малин откусывает очередной кусок от своего фишбургера.

— А велосипед?

— Возможно, его просто-напросто украли. Или он где-то в другом месте. Вполне вероятно, что на нее напали не там и лишь потом перетащили в парк Тредгордсфёренинген. По этому поводу ничего нельзя сказать, раз она не помнит. Надо постоянно следить, не появится ли информация о велосипеде.

Зак кивает.

— Начнем с того, что позвоним бойфренду Тересы Эккевед, — говорит Малин, прожевав еще кусок жареной американской рыбы.

— Ты или я?

— Я могу позвонить. Ешь спокойно.

— Спасибо. Черт, до чего вкусной кажется эта дрянь, когда по-настоящему проголодаешься! Мартин пришел бы в ярость, если бы увидел, как я это ем.

— Но он не увидит, — усмехается Малин и достает из кармана бумажку с телефоном парня Тересы Эккевед.

Он снимает трубку после четвертого звонка.

— Петер.

— Это Петер Шёльд?

— Ну да, кто же еще? — отвечает тягучий подростковый голос, недовольный, полный скепсиса. — Насколько мне известно, данный номер записан на меня.

«Данный номер»? Разве современные подростки так разговаривают?

Впрочем, Туве тоже могла бы так сказать. С важностью, подчеркивая свою образованность.

— Меня зовут Малин Форс. Я инспектор криминальной полиции Линчёпинга. У меня есть к тебе несколько вопросов по поводу твоей девушки Тересы. Ты готов ответить на них сейчас?

В трубке тишина, словно Петер Шёльд пытается придумать, как ему ускользнуть от ответа.

— А вы не могли бы позвонить попозже?

— Хотелось бы поговорить прямо сейчас.

Снова тишина.

— А что стряслось с Тересой? — с легким беспокойством интересуется он. — Ее родители звонили и спрашивали, не здесь ли она.

— Они подали заявление в полицию. Она исчезла, а родителям сказала, что собирается быть с тобой. Но тебе это наверняка известно.

— Я уже несколько недель на даче. Мы с ней собирались встретиться, когда я вернусь.

— Но ведь она твоя девушка?

— Ну да, — как-то слишком быстро говорит он.

Малин, прижми его!

— Когда вы виделись в последний раз? — задает она очередной вопрос.

— До того, как я уехал на дачу.

— Тереса очень симпатичная девушка. Как вы познакомились?

— Что? Еще раз…

— Как вы познакомились?

— Она… то есть мы… — Петер Шёльд делает паузу. — Познакомились на танцах, организованных совместно нашими школами.

— В какой школе ты учишься?

— В школе Экхольма.

— Какой класс?

— Пойду в девятый. Мне исполнилось пятнадцать.

— И где проходили танцы?

— В нашей школе. В актовом зале. А это что — допрос?

— Пока нет, — отвечает Малин.

«Ты врешь, — думает она. — Но зачем?»

— Она и в самом деле твоя девушка?

— Но я это уже сказал.

— А Натали? Ты ее знаешь?

— Вы имеете в виду Натали Фальк?

— Я имею в виду подругу Тересы по имени Натали.

— Фальк. Я ее знаю. Она учится со мной в параллельном классе. Мы особо не дружим, но знакомы.

— Они с Тересой близкие подруги?

— Да, пожалуй.

— У тебя есть ее телефон?

— Минутку.

В трубке слышится попискивание клавиш.

— Ее номер ноль — семьдесят — триста пятнадцать — двадцать — двадцать три. Послушайте, мы с папой собираемся на рыбалку. Вы еще долго?

Малин старается запомнить цифры, потом спрашивает:

— Как ты думаешь, почему она сказал родителям, что будет с тобой?

— Откуда мне знать?

В трубке раздается голос отца — нетерпеливый и усталый:

— Так она пропала? Ах вот оно что! Да, родители были взволнованы, когда звонили нам. Черт возьми, до чего трудно справляться с теперешней молодежью! Нет, о том, что они проведут каникулы вместе, речи не было. Мы сейчас на даче. Любим отдыхать своей семьей.

— Они дружат?

— Ну да, он так говорит. Правда, они друг у друга не ночуют, как многие делают в их возрасте, но часто проводят досуг вместе — во всяком случае, по словам Петера, а у меня нет ни времени, ни желания вторгаться в их личную жизнь, так что мне на самом деле известно мало. Один раз она приходила к нам в гости, но в целом я не могу сказать, насколько они близки.

«Вторгаться, — думает Малин. — Именно это и нужно делать. Вторгаться, черт побери! А иначе они могут просто исчезнуть. И кто знает, вернутся ли они?»

Тайная жизнь подростков.

Моя собственная.

Жизнь Туве.

— Приятной рыбалки, — заканчивает разговор Малин.

— Рыбалка? Я никогда сам не ловлю рыбу. Покупаю в рыбном магазине в деревне.

Дети с гамбургерами шумят вокруг, а Малин набирает только что полученный номер.

— Мы могли бы встретиться и поговорить?

— Да, но я на работе. — Натали Фальк говорит чуть с растяжкой, но мгновенно оценивает ситуацию.

Уверена в себе. Ответила после второго звонка.

Что скрывает этот голос? Какие тайны?

«Расследование, Малин, — это множество голосов, — когда-то сказал Свен Шёман. — Научись их слушать, и истина у тебя в руках».

Ты ведь так говорил, Свен? Во всяком случае, что-то в этом духе.

Голос Петера Шёльда — голос лжи?

— Натали, ты знакома с Тересой Эккевед? Родители заявили в полицию, что она исчезла.

— Да, я знаю Тересу. Так она пропала? Думаю, просто уехала прогуляться. Она любит проводить время одна, а ведь это не так просто устроить.

— Где ты находишься?

— Работаю на Старом кладбище.

Зак вынимает ключ из зажигания. Малин чувствует, как фишбургер бунтует в животе: во рту появляется кислый привкус, и она сглатывает, старается забыть, где обедала.

Они выходят из машины.

Каменный забор Старого кладбища нуждается в побелке, серые хлопья отслоившейся краски свисают до самого асфальта парковки. Напротив — дома из красного кирпича, построенные в восьмидесятые годы. Здания молчаливы, они как будто сгрудились вместе и кажутся безжизненными. Балконная дверь на первом этаже приоткрыта — прислушавшись, Малин различает звуки музыки, Томас Ледин поет какие-то глупости о любви и сексе, но хотя в обычной ситуации она терпеть не может шлягеры, сейчас, среди этой давящей жары, музыка показывает, что в городе еще шевелится жизнь. Иначе можно было бы подумать, что здесь взорвалась невидимая водородная бомба, уничтожившая все, кроме зла.

За стеной поднимаются клены, листва еще зеленая, но бледная и суховатая. За деревьями — могильные плиты, Малин не видит их, но знает, что они там.

Могилы давние, в полном соответствии с названием кладбища.

Сарай с садовым оборудованием расположен в ста метрах от входа, за кладбищенской рощей, куда Малин иногда приходит.

Малин и Зак надели солнцезащитные очки и идут по одной из тщательно подметенных аллей кладбища, направляясь к силуэту возле рощи. Судя по всему, это и есть Натали Фальк.

Она невысокая, мускулистая, белая майка плотно облегает ее упругие подростковые груди. Она стоит, чуть наклонившись вперед, работая граблями. Округлые девичьи щечки, кольцо в носу, коротко подстриженные черные непокорные волосы.

Они здороваются, Зак снимает темные очки, пытаясь установить контакт.

— Отличная работа на лето. Наверное, трудно было ее найти?

— Проще простого. В такую жару! Ни один идиот не согласится все лето полоть сорняки на кладбище, но мне очень нужны деньги.

Произнося слово «деньги», Натали Фальк пинает кладбищенскую траву ногами, обутыми в ботинки от «Док Мартен».

Затем они задают вопросы о Тересе Эккевед.

— Так ты не знаешь, куда она могла отправиться?

— Понятия не имею.

— Когда ты виделась с ней в последний раз?

— Примерно неделю назад.

— Что вы с ней делали?

— Ели мороженое на Тредгордсторгет.

— Она вела себя как обычно? Ты не заметила ничего странного?

— Да нет, ничего такого особенного.

Натали Фальк старается говорить низким голосом.

По ее лбу струится пот. Как и по спине у Малин.

— Ты за нее не беспокоишься?

— Да нет. С какой стати?

— Она же пропала.

— Ну и что? Она в состоянии сама за себя отвечать.

В голосе нет тревоги, но вот взгляд? Что таится в нем?

— Я закурю, — говорит Натали.

— Нам дым не помешает, — говорит Зак. — Я всегда считал, что не продавать сигареты до восемнадцати лет — ужасная глупость.

Натали лезет в карман шорт из камуфляжной ткани, ловко выуживает пачку сигарет. Жестом предлагает: хотите? Они также знаком отказываются, и Малин задает следующий вопрос:

— Вы с ней близкие подруги?

— Нет, я бы так не сказала.

— Вы тоже познакомились на танцах? Как Петер и Тереса?

— На каких танцах?

— На совместных танцах школ Экхольма и Стюрефорса.

— Таких танцев не бывает. С чего вы это взяли?

Малин и Зак переглядываются.

— Так как же вы познакомились? — спрашивает Зак.

— В городе. Не помню точно, где и когда.

В городе. Так оно и есть. Сотни подростков, которые слоняются группками в центре города по выходным: болтают, флиртуют, дерутся, пьют.

На часах двадцать два ноль-ноль. А ты знаешь, где сейчас твой ребенок?

Нет. Понятия не имею.

— Значит, не помнишь? — продолжает Зак. — Это было очень давно?

— Год назад примерно. С ней легко. Обо всем можно поговорить.

— О чем?

— Обо всем на свете.

— А с Петером вы учитесь в параллельных классах в школе Экхольма?

— Ну да.

— И дружите?

— Ну, типа того. Болтаем на переменках, иногда вместе обедаем.

— Ты не знаешь, были у Тересы еще друзья? Не могла она уехать к кому-нибудь в гости?

Натали Фальк делает затяжку и произносит:

— He-а. Но откуда я знаю. У всех есть свои тайны.

— Она что-то скрывает, — говорит Зак, поворачивая ключ в замке зажигания. — Это ясно как божий день.

Машина снова разогрелась, будто плавильная печь.

— Все, с кем мы общались до сих пор, что-то скрывают.

— Эта Натали — крутая девица. Больше похожа на парня.

— Да, не больно-то женственная, не могу не согласиться. А Петер Шёльд врет как сивый мерин.

— Надо немедленно отдать компьютер Тересы техникам. В нем может содержаться куча полезной информации: переписка, сайты, которые она посещала.

— А Юсефин Давидссон?

— Думаю, они уже закончили обход соседних домов, — отвечает Зак и давит на педаль газа.

10

— Обход домов возле парка Тредгордсфёренинген ничего не дал, — говорит Свен Шёман. — Из тех немногих людей, кто оказался дома, никто ничего не видел и не слышал. Как вы знаете, в июле в городе никого нет. Боюсь, свидетели не проявятся, даже тот, кто звонил. Нам остается лишь ждать отчета Карин Юханнисон и результатов анализов — и надеяться, что велосипед где-нибудь всплывет.

Часы на стене в кухне для сотрудников показывают пять минут шестого — красная секундная стрелка движется медленно, словно старый ревматик, и уже с утра кажется уставшей от самой себя.

Поскольку их всего трое, они устроили совещание в кухне.

«Долгий был день», — думает Малин, видя, как Свен отхлебывает большими глотками кофе. Мобильный телефон, лежащий рядом с ним на столе, отключен, телефонистке на коммутаторе даны строгие указания — не принимать больше звонков из СМИ.

— Они просто спятили, — первым делом заявил Свен, когда Малин и Зак вернулись в участок. — После того как Хёгфельдт выложил свои первые статьи, они просто оборвали мне телефон. Я успел побеседовать с «Афтонбладет», «Дагенс нюхетер», «Экспрессен», «Свенскадагбладет»^[5] и принял еще массу звонков — уже не помню от кого. Из «Эстнютт» приходили и хотели взять интервью, и с четвертого телеканала тоже.

— У них летний застой, — усмехнулся Зак. — Изнасилование плюс исчезновение — на этом можно долго продержаться. Добавь сюда лесные пожары — и лето пройдет не зря.

— Ты рассказал о велосипеде?

— Да, я сказал, что мы ищем красный «Крессент» с тремя скоростями, — они обещали это опубликовать.

— Когда у Карин будут готовы результаты анализов? — спрашивает Малин.

— Не раньше завтрашнего утра. Так она мне сказала, а я звонил ей только что. В беседке никаких отпечатков пальцев.

— Что-то она больно долго возится, — ворчит Зак.

— Обычно она делает все быстро, — возражает Малин.

— Карин свое дело знает, — поддерживает Свен. — В этом мы не сомневаемся. Ну а вы, что вам удалось узнать по поводу Тересы Эккевед?

— Кажется, никто не знает, где она может скрываться, — отвечает Малин. — Даже ее якобы бойфренд и единственная подруга, которую нам удалось разыскать, тоже ничего не знают.

— Якобы бойфренд? — переспрашивает Свен.

— Да, тут есть сомнения. Эти молодые люди что-то скрывают, а парень просто откровенно лжет.

— А как вы собираетесь узнать, что они скрывают? И почему он лжет?

Голос Свена вдруг становится высокомерным, словно он ждет от них не предложений по ведению следствия, а немедленного ответа на все вопросы.

— Мы работаем над этим, — говорит Зак. — Но по жаре дело идет туго.

— От жары страдают все. — Свен немного смягчается. — Ясное дело, пока мы рассматриваем это как обычное исчезновение.

— Но она, возможно, пропала еще неделю назад, — замечает Малин. — Надо разыскать других людей, знающих Тересу Эккевед, и поговорить с ними. И пригласить ее бойфренда Петера Шёльда на допрос. Он с родителями на даче в Вальдемарсвике — пусть отец привезет его сюда. Кроме того, мы затребовали распечатку звонков с мобильника Тересы. Родители проверили: она не снимала деньги в банке с того дня, как они уехали в Париж.

— Компьютер у нее был?

— Да, им сейчас занимается технический отдел.

— Отлично. Подростки проводят в Интернете половину жизни.

«Только не Туве, — думает Малин. — Насколько мне известно».

— А нападение на Юсефин Давидссон и изнасилование? — продолжает Свен. — Что вы думаете об этом? Ведь именно данный случай для нас сейчас наиболее важен.

— Мы намерены проверить, не выпустили ли из тюрьмы или после реабилитации какого-нибудь установленного маньяка, проживающего в нашем лене,^[6] — отвечает Зак. — Может, активизировался кто-нибудь из старых клиентов. Сравним с предыдущими случаями и посмотрим, есть ли совпадения.

— Хорошо. А групповое изнасилование? Вы рассматриваете такую возможность, хотя на месте преступления ничто на это не указывает?

— Мы даже не знаем, где именно ее подвергли насилию. На нее могли напасть в другом месте и потом перетащить в парк.

— Верно, верно, — кивает Свен. — Я забыл сказать: лаборатория провела подробный анализ крови Юсефин Давидссон в сжатые сроки. Анализы нормальные, никаких признаков алкогольного или наркотического опьянения. Но есть субстанции, выветривающиеся из организма за несколько часов. А взятые у нее пробы кожи не показали ничего особенного, кроме следов хлорки и стирального порошка. Стиральный порошок, скорее всего, попал на кожу с одежды, а хлорку использовали, чтобы девушку отмыть. Не исключено, что преступник пытался таким образом уничтожить возможные улики. Сейчас Карин исследует те микроскопические синие частички, которые доктор Шёгрипе обнаружила в теле Юсефин Давидссон. Так что вы думаете по поводу группового изнасилования?

Малин понимает, к чему ведет Свен своими вопросами и утверждениями.

Но он не хочет ничего говорить — ждет, чтобы они произнесли это сами, потому что, как ни сформулируй, эта мысль все равно будет попахивать расизмом.

Наконец Зак произносит:

— Мы проверим Али Шакбари и Бехзада Карами.

Шакбари и Карами.

Целую ночь занимались сексом с девушкой, которую напоили до бесчувствия, однако в июне суд оправдал их.

«Она была согласна». «Она сама этого хотела».

На кухонном столе в квартире в Берге?

«Черт подери, она сама хотела. Настоящая шлюха».

Доказать обратное не представляется возможным. И пока Свен в очередной раз отхлебывает свой кофе, Малин думает о том, что существует правда официальная и неофициальная. И полицейские, и средства массовой информации знают, что практически все групповые изнасилования совершаются двумя и более мужчинами-иммигрантами, но никто никогда не пишет об этом и не называет вещи своими именами.

Это неофициальная правда. Неполиткорректная.

Значит, проблемы не существует. А если ее не существует, то ее нельзя обсуждать. И следовательно, она никогда не будет решена.

И есть такие девушки, как Юсефин Давидссон или Ловиса Ельмстедт — так звали жертву Шакбари и Карами.

Такие девушки, как Тереса Эккевед.

«Тереса просто болтается где-нибудь сама по себе».

«Она просто уехала».

«Ничего особенного не случилось».

Когда по окончании совещания Малин садится за свой рабочий стол, звонит ее мобильный.

Где же он?

Ах да, в сумочке.

— Привет, мамочка!

— Туве!

Это Туве. Малин видит ее перед собой — веселые блестящие голубые глаза, каштановые волосы, растрепанные ветром с моря.

«Хорошо ли вам там? — думает она. — Мне не хватает тебя, когда я слышу твой голос. Но как хорошо, что ты не сидишь сейчас в этом ужасном городе. У вас там уже больше полуночи. Почему ты не спишь в такое время? Ты должна уже давно лежать в постели».

Но Малин сдерживается. Хочет показать, что доверяет им.

— Ну, как там у вас?

— Мы сегодня катались на катере. Съездили на небольшой дикий пляж.

— Понравилось?

— Да, хотя обратная дорога заняла много времени. К счастью, я взяла с собой книгу. А сейчас мы только что поужинали.

— Вкусно там кормят?

— Так себе.

— Наверное, сплошные шашлыки?

«Кажется, расстояние делает наш разговор более поверхностным, чем обычно», — думает Малин.

Те же тривиальные фразы, но сказанные за кухонным столом поутру, все же приобретают окраску, содержание и смысл благодаря близости собеседников, но среди станций, кабелей и спутников ощущение контакта теряется.

— Какую книгу ты читаешь?

— Несколько. Но «Мадам Бовари» мне не понравилась. Она слишком устарела.

Где-то на заднем плане звучит ксилофон — оркестр в гостиничном ресторане?

— Это оркестр у тебя там?

— Да, тут играют в ресторане. Дома очень жарко?

— Мозги плавятся.

— А здесь ничего. Хочешь поговорить с папой?

— Конечно.

— Малин! — слышится в трубке голос Янне.

— Да. Вам там хорошо?

— Хорошо, но жарко. А как дома?

— Здесь парилка невероятная. Я такого лета не припомню.

— Жаль, что ты не поехала с нами. Здесь очень приятно.

Бали.

«Поехала с вами? — думает Малин. — Уехала от этой жары и несчастных девушек?»

Раньше он столько раз уезжал в Боснию, в Руанду, в Сомали — куда угодно, лишь бы бежать от мыслей о невозможной любви. Тысячи раз она слышала его голос, доносившийся сквозь помехи по истрепанным телефонным проводам, — и чувствовала, как внутри у нее все сжимается, тревога растекается черной горячей лавой.

Сараево. Кигали. Могадишо.

Голос Янне сквозь помехи на линии — сообщение о том, что могло бы состояться, привет из той жизни, которая так и не сложилась.

То же самое и сейчас.

— Я читал на сайте «Корреспондентен» о лесных пожарах, — говорит Янне. — Лучше бы я остался дома. Я нужнее там.

И тут она начинает сердиться. Думает: «Да, ты нужнее здесь. Мне ты очень нужен, но мы никогда этого не понимали. Ты всегда оставался неугомонным, как подросток. Когда-нибудь ты повзрослеешь окончательно, чтобы остановиться и сказать — вот мое место на земле? Быть взрослым — это не только строить туалеты в лагерях беженцев или возить мешки с мукой по минированным дорогам. Зрелость может заключаться в способности остаться на месте, если нужно».

Но злость утихает так же мгновенно, как и разгорается.

— Янне, ребята справятся без тебя.

— Но один мой коллега получил тяжелые травмы!

— Я скучаю без вас, — говорит Малин. — Поцелуй от меня Туве. Ей пора ложиться спать.

Сайт газеты «Корреспондентен».

Спальню освещает неровное голубоватое сияние монитора, иначе здесь было бы совсем темно.

Жалюзи на окнах — будто решительно закрытый рот, сжатые челюсти, не пускающие внутрь вечерний свет.

Лесные пожары держат в кольце всю округу. Один пожарный получил травму, споткнувшись и упав на горящий мох. Ожоги лица и рук — должно быть, его имел в виду Янне. Фотографии в газете выглядят драматично: крошечные фигурки людей на фоне сплошной стены огня, готовой поглотить их, сжечь дотла.

Даниэль Хёгфельдт больше не звонил ей, зато пять раз за день атаковал Свена.

В одной статье он объединяет оба случая с девушками, но и по отдельности пишет о них тоже. «Летний Линчёпинг потрясен нападением в парке Тредгордсфёренинген и исчезновением…»

Линчёпинг потрясен?

Скорее спит, разморенный жарой.

Деталей в статьях нет — большую часть обстоятельств пока решено не публиковать.

Даниэль и прочие СМИ дают свою оценку происшедшего. Для них эти два случая одного порядка, исчезновение Тересы — не простой побег из дома. Им очень на руку связь между этими происшествиями, хотя Свен не желает, чтобы кто-либо распространялся о взаимосвязи, создавая тем самым образ злобного монстра, разгуливающего по летнему Линчёпингу. Она только что видела Свена в программе «Эстнютт». Глаза у него бегали, вид был загнанный, словно телекамера собиралась проглотить его, — таким Малин не знала своего коллегу. «Мы пока не можем утверждать… мы работаем… связь не выявлена…»

Карим Акбар звонил, хоть он и в отпуске. Спрашивал, не надо ли приехать и взять на себя гиен — так он выразился в разговоре со Свеном.

— Тебе надо поехать на рыбалку с сыном, Карим, — ответил ему Свен. — И работать над книгой.

Потом Малин читает статью о жаре. О волне смертей в домах престарелых и о том, как социальные работники находят все новых стариков, которые умерли от инфаркта у себя дома, не выдержав жары и сухого воздуха кондиционеров. Районная медсестра говорит в интервью: «В квартирах наших пациентов ужасная жара. Им просто трудно обеспечить организму достаточное количество воды, чтобы регулировать температуру тела. Но сейчас, в период отпусков, мы не успеваем оказывать даже обычную помощь».

Малин выключает компьютер и идет в гостиную, стоит у открытого окна, слушая шум из паба на первом этаже дома.

Спуститься?

Нет, только не сегодня.

Хотя все ее существо требует текилы.

Вместо этого она идет в спальню, ложится и закрывает глаза.

Жесткий дневной свет еще держится на сетчатке горящими точками, но из окружающей темноты выступает образ.

Малин видит Натали Фальк на кладбище: губы шевелятся, но голос не ее — звучит голос Петера Шёльда в телефонной трубке.

Ложь сливает образы подростков воедино.

Они достаточно взрослые, чтобы знать: молчание работает на них, уже одним своим молчанием они могут полностью сорвать работу полиции. Тот, кто умеет молчать, сможет выбраться практически из любой переделки. Язык — худший враг виновного.

Малин снова открывает глаза.

Голоса из паба звучат куда более оживленно, чем те, которые она слышала в течение дня, но отдельных слов разобрать невозможно.

Она закрывает глаза. Ощущает тело Даниэля, прижатое к ее телу, его тяжесть. Может быть, все же…

Нет.

Спать.

Усталость берет свое.

Юсефин Давидссон лежит в палате университетской больницы под легким светлым покрывалом и хочет, чтобы ее сознание вспомнило то, что помнит тело. Ее родители сидят в креслах у окна, глядят на мерцающие огни Линчёпинга и тоже ломают голову: что же произошло с ней в парке или где-то в другом месте? Какие тайны скрывают высохшая трава, кора и листья, ночь и темнота? А еще они жаждут вернуться домой, в свои привычные постели.

«Я хочу вспомнить, — думает Юсефин, — но не помню ничего. А хочу ли я вспомнить? Ведь все это было, и неважно, помню я или нет. Скоро меня отпустят домой. Я лягу на веранде и постараюсь вспомнить. Буду шептать сама себе: „Вспоминай. Вспоминай, вспоминай!“»

Земля надо мной — есть ли у нее воспоминания?

Я знаю, почему я сейчас здесь.

Знаю, где я.

Я Тереса.

Должно быть, наверху ночь. Не слышно голосов купающихся.

А я просто ночую здесь, так ведь?

Как это получилось?

Почему я ночую здесь?

Какие вижу сны?

Во сне в комнате звучит голос Туве:

— Береги себя, мамочка, я скоро вернусь.

Из тайного угла в спящем мозгу Малин этот голос произносит те слова, которые она хочет услышать.

— Скоро я буду дома.

Что бы я делала без тебя, Туве?

Без вас?

И вот Туве стоит возле ее постели, протягивает руки, и Малин уже готова обнять ее, но тут дочь снова почти исчезает, ее худенькое тело кажется прозрачным, как голограмма, смутное видение, за которое цепляются память и тоска.

Возвращайся домой, дорогая.

Обещай мне, что ты не исчезнешь.

11

Пятнадцатое июля, четверг.

Шестнадцатое июля, пятница

Должно быть, это барсук бродит там, на опушке темного леса.

Сосны и березы стоят по стойке «смирно», легкий ночной ветерок с Балтийского моря обдувает скалы и островки архипелага.

Что ты там выкапываешь?

Что-то зарыто в землю? Или ты просто ищешь путь в свою нору — в те извилистые подземные ходы, которые считаешь своим домом?

Белая спина с черными полосками. Завывание. Что таится в лесу?

Карим Акбар сидит на крыльце дома, который семья сняла на три недели. Шхеры Святой Анны, Коббхольмен. На лодке переезжаешь от мостков на острове Тэттё — и ты среди безбрежного шведского покоя. В этом году жарче, чем когда бы то ни было.

Семь тысяч в неделю.

Все на шведский манер. Угольки еще не остыли после приготовления еды. Собственные мостки, с которых открывается вид на фьорд, откуда путь лежит дальше в море. В домике спит семья — жена и восьмилетний сын. Для мальчика здесь просто рай, а мне давно пора лежать рядом с женой, но хочет ли она моего присутствия?

Иногда его охватывают сомнения. Возникает ощущение, что такой жизни и такого мужа ей недостаточно. Хочется чего-то большего. Она ничего не говорит об этом, но он ощущает ее отстраненность, замечает отсутствующий взгляд, когда приходит к ней.

«Дурная голова ногам покою не дает, — думает Карим. — Черт-те что происходит в городе! Я должен навести порядок».

Две девушки, и одна из них исчезла.

И еще Свен Шёман на телеэкране — вспотевший лоб, волосы дыбом.

Голос Даниэля Хёгфельдта:

— Вы считаете, что Тереса Эккевед жива?

Мнение Свена по этому вопросу отражается в его глазах и не совпадает с тем, что он произносит вслух:

— Мы уверены, что она не умерла.

Черт подери, Свен: мы уверены, что она жива!

Новости. Телекамеры.

«Это хороший повод, чтобы показать себя, — думает Карим. — Но домик тут такой чудесный, в нем так хорошо отдыхается. Разве все эти слова и картинки не стоят мне поперек горла? Когда все это произошло? Я даже не начинал писать свою книгу. Не могу заставить себя быть политкорректным, а тогда лучше и не браться за перо. Барсук бродит в лесу. Я хочу туда, к девушкам. Что-то пришло в движение. Что-то темное. И я хочу быть там, чтобы вытащить его на свет божий».

Шашлык никак не может успокоиться в животе, подгоревшие куски баранины рвутся наружу.

Янне проснулся рано — пришлось бегом бежать в туалет. Вчерашний ресторан — самый худший за всю поездку. Разваренный рис, плохое мясо, но Туве вроде бы понравилась каракатица. Девочка спит. У них в номере две кровати шириной по девяносто сантиметров, стоящие прямо на белом каменном полу. Алюминиевые перила балкона по-прежнему теплы от солнца, когда Янне опирается на них, а море всего в ста метрах — туда ведет улица с пабами, сувенирными магазинами, ресторанами и храмами. Балийцы в своих красочных нарядах, кажется, не очень переживают по поводу эксплуатации, воздух тяжелеет от запаха благовоний, когда они проходят своими религиозными процессиями, смысла которых он не понимает.

Но такова местная цивилизация, и раннее балийское утро такое теплое. Вино, которое он выпил за ужином, взбудоражило нервную систему, и теперь сон не приходит.

Окна в ресторане отеля темны.

Огни бассейна погашены.

Из бара доносится слабая музыка, но так тихо, что не заглушает дыхания Туве.

Он думает, что она дышит во сне в точности так же, как и Малин, — медленно, стабильно, но ритм то и дело прерывается покашливанием, не тревожным или мучительным, а облегченным, словно что-то внутри обрело свой истинный голос.

Ночное тепло здесь совсем другое, чем в Африке.

Тропическая ночь в сезон дождей — с ней ничто не сравнится. Когда дождь стоит стеной, и ты физически ощущаешь, как у тебя на коже растет плесень, а барабанящие капли не могут скрыть зло, которое бродит в поисках тебя — движется среди листьев, насекомых, деревьев.

Что-то всегда встает между людьми. Религия — как в Боснии. Клановая принадлежность — как в Руанде. И всегда политика, деньги, намерения и провокации.

А потом приходят такие, как я, — добровольные уборщики чужого дерьма, те, кто появляется сразу после катастрофы.

Такое случалось не раз, недавно и очень давно. Чьи-то пути скрещиваются в какой-то момент истории, и все меняет свое направление. Вспышка насилия — и с этим ничего не сделаешь.

Теплый ветер дует ему в лицо. Африка.

Холодный ветер. Балканы. Сырой пронизывающий холод, который навсегда останется в памяти.

Ее голос, только что звучавший в телефоне, сквозь помехи плохой связи. Тот же самый надоевший спектакль, как и много раз до того, слова, которые они произносят, ничего толком не говоря.

Малин, что я тебе сделал? Что мы такого наделали? Чем мы занимаемся?

Пора кончать эти игры, начать жить всерьез.

Янне уходит с балкона в комнату, ложится в свою постель. Прислушивается к дыханию дочери.

Малин снится холодный ветер, пронизывающий плотно утрамбованную землю, и маленькое-маленькое существо, которое скулит и просится к ней на руки.

Снится большое пространство, состоящее из неба и курчавых кучевых облаков.

Снится, что она плывет в море возле Туве и Янне, а рядом плывет четвертый человек, без лица, но не страшный; он скорее воплощение всего хорошего и человечного — по крайней мере, в светлом летнем сне.

Жена Свена Шёмана Соня смотрит на своего мужа. Видит его живот, вываливающийся на матрас, глубокие морщины на лице, слышит храп, который становится все громче с каждым годом, с каждым лишним килограммом, оседающем на талии. Но вот ведь чудо — она смирилась с этим храпом, ставшим частью ее, их жизни, их самих.

Она имеет обыкновение просыпаться около трех.

Лежит неподвижно и смотрит через щель в задернутых шторах на сад за окном, на его очертания, такие разные в зависимости от времени года.

Летом темнота — понятие относительное. Деревья — яблони, груши, сливы — различимы отчетливо, и никакая фантазия не может увидеть в них ничего другого.

Она притворяется спящей, когда он на цыпочках выходит из комнаты, чтобы спуститься в мастерскую в подвале. Она знает: ему важно думать, будто она спит, он никогда не оставил бы жену одну в постели, если бы заметил, что она проснулась.

В июне он купил себе новый токарный станок. Много будет сделано ваз. Он начал продавать их в магазинчике изделий народных промыслов возле дворца.

В августе они поедут в Германию. Свен не хочет — с годами он все тяжелее на подъем, ее же все больше тянет поездить по миру.

— Мы должны побывать в Австралии. Посмотреть, как там живет Юаким.

— Девятнадцать часов в самолете? Но ведь парень приедет домой на Рождество. Разве этого не достаточно?

На машине в Германию, по проселочным дорогам. Отели, где, кажется, никто никогда не останавливался.

Свен. Они женаты более тридцати лет.

Она видит, как беспокойно он спит. Наверное, ему снятся эти девушки и все те ужасы, о которых она читала в газете и о которых он отказывается говорить дома.

Закариас Мартинссон проснулся, вышел в кухню на своей вилле в Ландерюде, включил кофеварку.

Запах кофе, пробуждения, нового дня распространяется по нижнему этажу.

Часы на плите показывают 05.23.

Он всегда крепко спит всю ночь, потом рано просыпается, выспавшийся и отдохнувший.

В доме жарко — наверняка градусов двадцать восемь. Жена хотела купить кондиционер в спальню, но жара вряд ли продержится долго, и тогда десять тысяч пойдут псу под хвост. Впрочем, что такое десять тысяч?

Мартин заработает миллионы своим долбаным хоккеем. Уже заработал.

Впрочем, все способы хороши — кроме плохих.

По сравнению с хоккеистами нейрохирург зарабатывает гроши. Что уж говорить о санитарках?

Все это не более чем плохая шутка.

А эти девушки, Тереса и Юсефин. Что происходит?

Эти чертовы ублюдки из Берги — молокососы, привезшие с собой идиотское отношение к женщине. Они пробуждают самое дурное, что есть во мне.

А Петер Шёльд? Натали Фальк?

Что они скрывают?

Зак наливает себе чашку кофе. Пригубливает обжигающий напиток, чувствует, как тело просыпается от одних паров. Ставит чашку на стол, выходит в холл, открывает входную дверь.

Сад неподвижен; цветы, кусты, деревья — как черные застывшие люди.

Папа провел десять лет в больничном интернате, прежде чем смерть пришла за ним. Парализованный, загнанный в себя болезнью Паркинсона, которую не брали ни новые, ни старые лекарства. Как засохшее дерево без листьев посреди сада.

В одних трусах Зак выходит в сад.

Соседей нет дома. Если же они, вопреки ожиданиям, не уехали, то наверняка еще спят. Он открывает почтовый ящик на калитке, просовывает туда ладонь и выуживает очередной номер «Корреспондентен». Заглядывает в ящик — нет ли рекламных листовок, но там пусто, только парочка ленивых уховерток отползают в угол.

Он поднимает газету к небу под таким углом, чтобы в утреннем свете разобрать текст, увидеть фотографии на первой полосе.

Портрет Тересы Эккевед.

С той же пленки, что и те, которые они сами взяли накануне у ее родителей.

«Пропала неделю назад… Родители взывают к общественности…»

Зак сворачивает газету.

Кофе. Нужно выпить не одну чашку. Прочистить мозги, чтобы лучше думалось. Сегодня для них найдется работа.

12

У Петера Шёльда волосы выкрашены светлыми перьями, он такой тощий, что его можно назвать дистрофиком. Его папа Стен, с решительными зелеными глазами и острыми чертами лица, бросает на сына раздраженный взгляд, когда тот, развалившись на стуле в кухне полицейского управления, крест-накрест складывает свои голые ноги. На лицах нет признаков усталости, хотя они должны были выехать со своей дачи очень рано.

И Малин сразу все видит.

Петер Шёльд прекрасно понимает значение молчания.

Почему?

Потому что есть вещи, которыми ты ни с кем не хочешь делиться, — так, Петер?

Малин садится, Зак направляется к кофейному автомату.

— Кто-нибудь еще хочет кофе?

Но отец и сын отказываются, и Малин, которая уже начала день дома с трех чашек, следует их примеру.

— Спасибо, что смогли приехать так рано.

Часы на стене показывают двадцать минут девятого.

— Нам ехать всего час, около того, — говорит Стен Шёльд. — Раз Тереса пропала, мы делаем, что можем.

Малин переводит взгляд на Петера Шёльда.

Что я вижу в его лице? Страх? Скептицизм? Молчание.

— Так Тереса действительно твоя девушка?

— Да, — мгновенно отвечает Петер Шёльд, проводя узенькой ладонью по волосам.

Зак садится к столу с чашкой дымящегося кофе.

— Ты не больно-то часто с ней встречаешься, — говорит Стен Шёльд, обращаясь к сыну.

— А ты откуда знаешь? Она моя девушка.

— Ты заметил что-нибудь необычное, когда вы виделись в последний раз? — спрашивает Малин.

— Нет, а что, к примеру?

— Ты говорил, что вы познакомились на танцах. Таких танцев в природе не существует.

Глаза Петера Шёльда бегают, потом он переводит взгляд куда-то в небо.

— Ну ладно. Мы познакомились в городе. Просто я не хотел говорить, что я болтаюсь иногда в городе.

— Петер, но ведь тебе разрешается ездить в город!

— Разрешается? Обычно ты не так говоришь. Послушайте, я же вам сказал — она моя девушка. Но мы познакомились не так, как я рассказал поначалу. А все каникулы я провел на даче.

— Да, так и есть, — подтверждает Стен, вновь обретя уверенность.

— А нет ли у тебя какого-нибудь друга, с которым ты встречаешься, когда говоришь, что проводишь время с Тересой? — бросает Малин в лицо Петеру Шёльду.

— Какого такого друга?

— Сам расскажи.

— Мне нечего рассказывать.

— Точно? — переспрашивает Зак. — На сто процентов?

— К чему вы клоните? — спрашивает Стен Шёльд.

— Мне больше нечего сказать, — улыбается Петер Шёльд.

— А ты не знаешь, не встречалась ли Тереса с кем-то другим, когда говорила, что будет с тобой? — спрашивает Зак.

— Я же сказал — она моя девушка.

— Тебя не особо волнует ее исчезновение?

— Волнует. Я очень переживаю. Просто у меня это выражается по-другому.

— По-другому?

Петер Шёльд откидывается на стуле, убирает челку со лба.

«Ах ты, маленький негодник, — думает Малин. — Сколько тебе — четырнадцать? Пятнадцать? И уже такой… Хм, а какой?»

Его глаза. Малин смотрит в них и видит стыд, таящийся во взгляде. И страх. Тебя хочется обнять, но ты уже сделал это невозможным.

— А теперь ты расскажешь все, что может нас заинтересовать, — говорит Малин. — А не то…

— Эй, полегче, — вступает Стен Шёльд. — Вы подозреваете в чем-нибудь моего сына?

— А Натали Фальк? — продолжает Малин.

Петер Шёльд снова улыбается, что-то мысленно обсуждает сам с собой, потом произносит:

— Приятельница по школе, не более того. Мы увлекаемся одной и той же музыкой, все трое.

— Какой именно музыкой?

— Самой современной. Мне и правда больше нечего сказать. Мы можем идти?

— Тереса пропала. Девушку по имени Юсефин изнасиловали, — продолжает Малин. — Расскажи нам, что ты скрываешь. Прямо сейчас. Ты знаешь Юсефин?

— Не знаю я никакой Юсефин.

— Мой сын рассказал вам все, что знает, — говорит Стен Шёльд и встает. — Пошли, Петер.

— Он рассказал отнюдь не все, — возражает Зак.

Когда отец с сыном уходят, Зак и Малин садятся за свои рабочие столы.

— Он рассказал отнюдь не все, — повторяет Зак.

— Думаю, на его месте ты поступил бы точно так же.

— Ты считаешь, его смущало присутствие отца?

— Нет. Папаша знает своего сына. По-моему, он тоже не сильно заинтересован, чтобы Петер нам поведал что-то еще.

— Как ты думаешь, что ему известно?

— Он определенно что-то знает.

Мир подростков. Мир Туве. Она тоже поначалу не рассказывала Малин о Маркусе. Малин надеялась, что их жизни приблизятся друг к другу по мере того, как Туве растет, что точек пересечения станет больше. Получилось ли это? И да и нет.

Нет. Малин, не лги самой себе. Я не знаю, есть ли у Туве тайны от меня. Одному богу известно, раздражаю ли я ее. Иногда я почти вижу, как она презирает меня и ту жизнь, которую я веду.

Или это презрение таится во мне самой? Может быть, я сейчас сужу свою дочь слишком строго?

Наверняка так и есть.

Наверняка.

Свен Шёман сидит, скрючившись, на стуле во главе стола. Его морщинистые щеки раскраснелись от жары — и, возможно, очередной бессонной ночи.

Часы показывают 9.00.

В эту пятницу ежедневное утреннее совещание начинается вовремя.

Рядом с ним Вилли Андерссон из технического отдела.

Перед Андерссоном на столе стоит белый ноутбук Тересы Эккевед. Кабель подключения к Интернету безвольно свисает до пола, однако, похоже, компьютер готов открыть свои тайны.

Зак и Малин стоят за спиной у техника, глядя на экран, и Малин думает: он отлично поработал, что бы там ни обнаружилось.

— Ну? — произносит Зак.

— Она не так много пользовалась компьютером, — отвечает Вилли Андерссон. — Я не нашел никаких фотографий, только парочка школьных рефератов по биологии. Могу вас заверить, что они не представляют никакого интереса.

«Андерссон. В состоянии ли он определить, что имеет для нас интерес? — думает Малин. — Рефераты по биологии. Наверное, в состоянии».

— А что еще?

— Она регулярно очищала кэш-память, так что я не могу отследить, какие сайты в Интернете она посещала. Вероятно, информация хранится на жестком диске или ее можно получить с сервера интернет-провайдера, но на это нужно время.

— Много?

— Несколько недель. Удаленная из кэш-памяти информация превращается во фрагментарные следы на жестком диске. Нужно немало времени, чтобы собрать это в более-менее понятное целое. Кроме того, сейчас, в период отпусков, интернет-провайдеры не придут в восторг от запроса, требующего просмотреть учетные списки сервера.

— Но все-таки?

По голосу Вилли Андерссона Малин догадывается, что кое-что он все-таки обнаружил.

— Заглянув в обозреватель, я узнал, что у нее есть страничка на Facebook.

Вилли Андерссон открывает страницу.

Лицо Тересы Эккевед — невинное, но суровое.

Никаких записей. Всего несколько друзей: Петер Шёльд, Натали Фальк. Комментарии одного человека: Lovelygirl. Только ник.

«Привет, симпатяга!»

«Какая ты красивая!»

«Suck me».

— А можно выяснить, что это за Lovelygirl? — спрашивает Малин.

— Она зарегистрирована на сайте, но своей страницы у нее нет. Я могу связаться с создателями Facebook и узнать, выдают ли они информацию, которая может привести нас к ней.

— А еще? — Голос Свена звучит требовательно, но с некоторым облегчением.

Уже есть эта Lovelygirl, будет над чем поработать.

— У нее есть бесплатная почта на Yahoo, — продолжает Вилли Андерссон. — Но я не могу в нее войти.

— Yahoo реагирует быстрее, чем Facebook?

— Сомневаюсь. Свяжусь сегодня с обоими, вот и посмотрим.

— Свяжись, — говорит Свен. — И подчеркни срочность дела.

— А в MySpace? Или на YouTube?

Малин вспомнилось видео на YouTube, где девочку-подростка избивали и насиловали. Выяснилось, что над ней издевались ее лучшие друзья.

Петер Шёльд, Натали Фальк. Мучители?

— На MySpace ничего нет. На YouTube я не проверял, но могу поискать сегодня в течение дня.

— Поищи, — говорит Свен.

— А у Петера Шёльда и Натали Фальк тоже нет собственных страниц?

— Нет, насколько я могу судить, — говорит Вилли Андерссон и поднимается.

Тонкие бежевые брюки обвисают на его тощих ногах. Ему сорок, но выглядит он на все пятьдесят.

— Быстро сработал, — произносит Свен.

— Это очень просто. — Вилли Андерссон отключает компьютер и берет его под мышку. — Позвоню, — бросает он в дверях.

И вот его уже нет, только звук закрывшейся двери повисает в конференц-зале.

— А вы? Вы чем занимаетесь?

— Мы намерены проверить Бехзада Карами.

В помещении воцаряется тишина — совершенно особая, которую Малин хорошо знает и любит, — тишина в тот момент, когда разрозненные впечатления и ощущения собираются воедино, преобразуются в мысль, в новую версию, достойную отработки.

— Лесбиянки, — произносит Свен. — Не может ли наш случай иметь отношение к этой теме? Эта Lovelygirl в Facebook производит впечатление человека с иной ориентацией.

— А Натали Фальк достаточно мужеподобная, — откликается Зак.

Малин думает, что все это предрассудки, но в глубине души согласна с ним. Чувствует, что в воздухе повисла мысль.

— Элемент нетрадиционной ориентации может присутствовать. Возьмите на заметку, — советует Свен.

— Может быть, Натали Фальк знает, кто такая эта Lovelygirl? — высказывает предположение Малин.

— Нам пора к нашим насильникам, — говорит Зак и встает.

Судя по его взгляду, он предвкушает эту встречу.

Код.

Нам нужно обзавестись кодом к этому проклятому замку. На часах половина десятого. Они стоят в тени небольшой пристройки возле подъезда обшарпанного дома. Когда-то желтый кирпич фасада потемнел от времени и приобрел цвет охры, вокруг трава и клумбы, за которыми никто не ухаживает, окурки, пустые банки, зеленые осколки битых бутылок.

Малин видит свое отражение в темном стекле двери — лицо неестественно вытянутое, кожа блестящая.

Берга.

Они припарковали машину возле серого здания торгового центра. Приемная врача, маленький дежурный продуктовый магазин, пиццерия — и масса пустых помещений, листы фанеры там, где должны быть витрины.

Берга.

Всего несколько километров от центра города — и совершенно иной мир. Безработные. Иммигранты.

И как всегда: одинокие мамочки, которые пытаются воспитать своих детей приличными людьми — насколько у них хватает сил после работы, которая отнимает десять часов в день и приносит гроши.

Безотцовщина здесь — повседневная реальность.

Несмотря на лето, большинство обитателей Берги наверняка остались в городе.

За два дома от того места, где они стоят сейчас, Малин когда-то обнаружила своего одноклассника, умершего от передозировки. В маленькой однокомнатной квартирке на первом этаже — в том году она только начала работать в полиции Линчёпинга, закончив полицейскую академию и вместе с Туве вернувшись сюда.

Из квартиры стал просачиваться запах, и соседи вызвали полицию. Она и еще один коллега выехали на место — бывший одноклассник лежал на полу у кровати, среди чудовищного беспорядка, вонь стояла невыносимая. Его тело наверняка было распухшим, но к моменту обнаружения казалось маленьким и сморщенным.

Йимми Свеннссон — его фамилия писалась с двумя «н» в середине вместо обычного одного. Когда-то он был любимцем всех девушек в школе, а под конец стал героинистом, умершим от передозировки.

Чем пахнет теперь?

Подпаленным летом.

— Что будем делать с дверью, Малин?

— Подождем, пока кто-нибудь пройдет.

— Ты что, серьезно?

— Я пошутила, Зак. Это утренняя шутка, — усмехается Малин, вынимает из кармана связку ключей, вставляет отмычку в замок, поворачивает… — Тут простые замки.

Зак смотрит на нее с восхищением.

— Должен признать, Форс, что в этом деле тебе нет равных.

В подъезде пахнет плесенью, зеленые стены давно ждут покраски. Лифта нет.

Запыхавшись, они поднимаются на третий этаж.

— Наверняка дрыхнет, — говорит Зак, нажимая на звонок у двери Бехзада Карами.

Они звонят еще и еще раз.

Малин набирает мобильный номер Карами — стационарный телефон на его имя не зарегистрирован.

В квартире должен стоять жуткий трезвон.

Она была пьяна до бесчувствия.

Наконец в телефонной трубке раздается голос; в нем слышен едва уловимый акцент, хотя Карами переехал в Швецию в возрасте всего восьми лет.

— Ты знаешь, сколько сейчас времени, свинья вонючая?

— Малин Форс, полиция. Если ты откроешь дверь, звонки прекратятся.

Палец Зака все еще на кнопке.

— Что?

— Открой дверь. Мы стоим снаружи.

— Черт побери!

В трубке слышится шум движения — тело меняет положение в пространстве, затем шуршание за дверью. Палец Зака все давит кнопку; когда дверь приоткрывается, звонок становится еще громче.

— Доброе утро, Бехзад! Ты опять отличился, не правда ли? — отпустив наконец кнопку, говорит Зак.

Голос его полон презрения.

Лицо Бехзада Карами опухло от сна и, возможно, алкоголя, а то и еще чего-нибудь. Мощный торс, татуировки на груди, на шее ожерелье из звериных когтей и зубов. Ему девятнадцать лет, его огромный сияющий «БМВ» припаркован у торгового центра.

Но, с другой стороны…

Нарушив закон еще до совершеннолетия, он какое-то время провел в подростковом реабилитационном центре, но с тех пор ни разу не был судим. И мы не смогли доказать изнасилование — возможно, его «бизнес» процветает? «Откуда мне знать?» — думает Малин.

— Мы заходим, — говорит Зак.

И прежде чем Бехзад Карами успевает что-то возразить, полицейский отодвигает его плечом, проходит в коридор, а затем в единственную комнату.

Бехзад Карами в сомнениях.

Он уже имел дело с полицией, когда сидел в камере предварительного заключения, пока они разбирались, можно ли классифицировать их групповой секс с пьяной до бесчувствия Ловисой Ельмстедт как изнасилование или как грубое сексуальное использование.

Но дело расклеилось. Они утверждали, что она была согласна, а свидетели видели, как она танцевала с Бехзадом Карами и Али Шакбари на дискотеке, а потом совершенно добровольно ушла оттуда с ними, хотя уже тогда была настолько пьяна, что с трудом могла идти.

— Я смотрю, ты давно не прибирался, Бехзад? — усмехается Зак. — Хотя такому маменькиному сынку, как ты, это не дано — я имею в виду, самому поддерживать чистоту.

Бехзад Карами стоит спиной к Малин посреди комнаты. Вся его спина покрыта причудливой татуировкой, изображающей огнедышащего дракона.

— Я убираюсь, когда хочу, это не твое дело, греб…

— Ну, скажи, — шипит Зак. — А то руки чешутся. Давай, что ты хотел сказать!

— Зак, успокойся! Бехзад, сядь на кровать!

Выцветшие обои покрыты пятнами и следами от потушенных сигарет, на кровати рваная розовая простыня, опущенные жалюзи закрывают вид на крыши домов Берги. На стене огромный телевизор с плоским экраном. На полу большую часть пространства занимают музыкальный центр и колонки, и только кухонный уголок неестественно чист, словно им недавно пользовались и потом тщательно вымыли. Бехзад Карами садится на кровать, трет глаза, бормочет:

— Черт, не могли прийти попозже, какого рожна вам тут нужно?

— Вчера изнасиловали девушку. Ее нашли в парке Тредгордсфёренинген, — говорит Малин.

— Ты ничего об этом не знаешь? — спрашивает Зак.

И тут Бехзад Карами склоняет голову к зеленому линолеуму, медленно качает ею из сторону в сторону, бормочет:

— Мы не насиловали Ловису, и никого другого я тоже не насиловал, черт возьми. Поймите это. Когда вы наконец поймете?

В этом голосе вдруг появляется страх. За мышцами и татуировками проглядывает мальчик, но еще и мужчина, осужденный молвой маленького городка, мужчина, который стыдится, когда у него за спиной начинают перешептываться…

«Это он — тот, который изнасиловал…»

«Вот обезьяна! Все они такие, эти чертовы…»

— Где ты был позавчера ночью?

— У родителей. К нам приехали родственники из Ирана. Можете спросить их. Семь человек подтвердят, что я был там по меньшей мере до пяти утра.

— А после пяти?

— Пришел сюда, домой.

Юсефин ничего не помнит. На нее напали до или после кино?

— Ты пошел прямо сюда?

— Я же сказал.

— А почему мы должны тебе верить? — ухмыляется Зак, похлопывая Бехзада по голове.

— А Али? Тебе известно, что он делал вчера?

— Понятия не имею. Вы и к нему будете приставать?

Малин видит, как Зак опять выходит из себя и с трудом сдерживается, чтобы не накинуться на Бехзада Карами. Вместо этого он говорит громким голосом:

— Так ты не отправился после праздника в парк Тредгордсфёренинген? Чтобы спрятаться и подстеречь подходящую девушку?

Малин делает шаг назад, выходит в коридор. Заглядывает в кухонный уголок — совершенно иной мир по сравнению с квартирой в целом. Белые дверцы, хотя и потрепанные, блестят чистотой.

Она проводит рукой по мойке, нюхает. «Фейри» с запахом лимона. Открывает шкаф, видит запечатанную банку хлорки.

Слышит, как Зак бушует в комнате.

Ярость его наводит такой страх, что может вызвать признания — тогда, когда этого менее всего ожидаешь.

— Ты спятил, чертов легавый!

Зак выходит в коридор, видит Малин в кухонном уголке. Глаза его черны от злости.

— Мы закончили, — говорит он. — Или как?

— Не совсем, — возражает Малин и снова заходит в комнату.

Бехзад Карами сидит на краю кровати и злобно сопит.

— Кухня. Почему у тебя там такая чистота?

— Мама убиралась позавчера.

— Еще один вопрос: ты знаешь, где найти Али?

— Спросите в цветочном магазине его отца на Таннефорсвеген, называется «Интерфлора». Летом он помогает отцу.

Кондиционер в машине угрожающе шумит. Малин за рулем. Зак громко и весело подпевает хору, звуки которого заполняют салон машины.

Церковный хор города Сюндсвалля исполняет песни группы «АВВА».

«The winner takes it all…»^[7]

Когда Зак поет, голос его не кажется таким сиплым, как когда он говорит. Малин привыкла терпеливо переносить музыку — отчасти потому, что начала понимать преимущества хорового пения, но в основном потому, что видит, какие чудеса творит музыка с Заком, всего за несколько минут превращая его из разъяренного самца с адреналином в крови в поющего, довольного, уравновешенного человека.

Они едут в сторону Таннефорса. Проезжают мимо пустой площадки для скейтборда у парка Юханнеслунд, мимо пожелтевшей травы на маленьких забытых полях между рекой и высотными домами, через мост Браскенсбру и видят по левой стороне разноцветные заводские здания концерна «Сааб».

Самолетостроение. Строго говоря, оборонная промышленность. Но все же — большая гордость города.

«Потому что таков Линчёпинг, — думает Малин. — Гордый, самодовольный, желающий быть изысканным и особенным — маленькая благородная метрополия среди большого мира. Город с навязанной ему провинциальностью, провинциальный городишко с претензиями на величие, но лишенный индивидуальности и собственного стиля. Поэтому трудно представить себе более провинциальный город, чем Линчёпинг».

— О чем ты думаешь, Малин?

— О городе. Что он, в общем-то, ничего.

— Линчёпинг? А кто в этом сомневался?

Вопрос Зака еще висит в воздухе, как вдруг звонит мобильный телефон Малин, и сигнал отдается оглушительным эхом в салоне машины, ввинчивается в уши.

— Малин, я закончила. Проанализировала то, что врачи нашли в теле Юсефин Давидссон.

Голос Карин Юханнисон — холодный, не поддающийся жаре.

— Мы скоро приедем к тебе, — отвечает Малин. — Но сперва надо закончить одно дельце.

13

Большинство капель испаряется и исчезает еще до того, как попасть на листья бесчисленных горшечных растений, стоящих на полках под красным тентом у входа в цветочный магазин. Громкое гудение увлажнителя проникает в мозг Малин, но стихает, когда они вступают в прохладу самого помещения.

При виде вошедших высокий темноволосый мужчина за стойкой сразу занимает тревожно-выжидательную позицию — узнал их, в этом Малин совершенно уверена.

Она показывает свое удостоверение. Мужчина кивает, не проронив ни звука.

— Мы ищем Али Шакбари.

— Что он еще натворил? — спрашивает мужчина с отчаянием, к которому примешивается злость.

— Мы надеемся, что ничего. Но хотелось бы поговорить с ним.

— Мой сын на складе. — Мужчина показывает на дверь с пластиковым окошком. — Можете пройти туда.

Али Шакбари стоит у столика, привинченного к белой кафельной стене, и обрезает стебли красных роз. Помещение наполнено своеобразным приятным запахом. Когда Али замечает пришедших, он пугается, взгляд его карих глаз становится удивительно беспомощным. «Тебе хотелось бы убежать, не так ли?» — думает Малин.

— Али, как дела? — говорит Зак.

Ответа нет. Али Шакбари медленно кладет секатор на стол. Он строен, мускулист, одет в белый комбинезон.

— Что ты делал позавчера ночью?

— В смысле?

Голос звучит строптиво.

Малин рассказывает о Юсефин, которую нашли в парке Тредгордсфёренинген.

— Вы считаете, что я имею к этому отношение?

— Мы ничего не считаем. Так чем ты занимался?

— Мы с отцом убирались на складе. Закончили в три часа ночи. Из-за этой чертовой жары работать можно только ночью.

— Именно так. — Отец Али Шакбари стоит на пороге склада, придерживая дверь, весь его облик дышит респектабельностью. — Потом я отвез его домой. Он был там около четырех утра.

Малин оглядывает склад: каждый квадратный сантиметр ухожен, начищен до блеска.

«Не слишком ли тут чисто?» — думает Малин, беря со стола одну из красных роз.

— Великолепные розы, — произносит она.

— Отличный товар, — отвечает отец Али Шакбари.

Все люди делятся на две категории — преследователи и преследуемые. На данном этапе расследования порядок пока не определен.

«Мы как песчинки на горячем ветру, — думает Малин, — нас несет неизвестно куда, пока мы не дошли до той точки, когда преследовать будем мы. Пока. Но сейчас, при виде того, что лежит под стеклом, в теплом свете четырех ламп, стоящих вокруг небольшого, но мощного микроскопа, я понимаю, что гонка скоро начнется. В этом синем скрывается ответ. Истина синего цвета. Хлопья такие крошечные, что едва различимы. Края синих кусочков стесаны».

Криминалистическая лаборатория, расположенная в подвале без окон, пронизана запахом химикатов и дезинфицирующих средств. Мерно гудит вытяжка. Рядом тяжело дышит Зак, в голове звучит голос Карин: «Я знаю, что это было — то, что врачи извлекли из нее».

— То, что ты видишь, — это остатки краски, — говорит Карин. — Такого рода краску обычно применяют для окрашивания пластмассы.

Синие точки покачиваются, расплываются перед глазами у Малин.

Что там, под стеклом микроскопа, — истина?

Или нечто другое?

Первое предчувствие.

Синяя краска, мертвые частицы, которые движутся, словно погребенные заживо под стеклом.

Малин отрывает взгляд от окуляров микроскопа, смотрит на Карин.

— Откуда могла взяться эта краска, с какого предмета? — В голосе Зака слышится нетерпение, раздражение из-за постоянного давления июльской жары или просто того факта, что Карин находится с ним в одной комнате.

— Это невозможно определить, таких предметов тысячи.

— Например?

— Например, садовый шланг, ручка от дешевой швабры, ложка для салата, подставка настольной лампы, игрушечная лопатка.

Потом все трое молчат.

Юсефин Давидссон подверглась пенетрации, сама того не подозревая.

Тереса пропала. Намек на лесбийские отношения на ее страничке в Интернете. Эта Lovelygirl.

Как все связано?

Натали Фальк, похожая на парня. Что есть у парней, чего нет у девчонок?

Какой голос звучит — здесь и сейчас?

Малин прислушивается к тишине в комнате. Перед глазами возникает, приобретает очертания конкретный образ.

Что говорят девушки в этом расследовании — Тереса, Юсефин, Натали?

— Например, вибратор, — произносит Малин.

— Да, вибратор, — откликается Карин. — Вполне возможно.

— С какого конца нам взяться за это дело? — спрашивает у нее Малин. — Есть возможность раздобыть что-либо конкретное помимо догадок?

— Существует реестр производителей. Мы можем начать с наиболее вероятной продукции — я имею в виду то, на что могла быть нанесена эта краска. Типа вибратора.

— Что ты думаешь, Малин? — спрашивает Зак.

— Не знаю. Но вибратор — первое, что приходит на ум. Ведь она подверглась пенетрации, но не получила повреждений — словно предмет был предназначен для этой цели.

— Но ведь и вибратором можно повредить?

— Ну да, если применять его грубо. Но при таком подходе можно поранить чем угодно.

— Опыт показывает, что во влагалище почти всегда остаются серьезные повреждения, если насильственная пенетрация производится неподобающим орудием, — говорит Карин. — В данном случае это вполне мог быть вибратор. Бывают жесткие и мягкие модели.

— Ты специалист в этом вопросе? — ухмыляется Зак.

— Нет, но общей информацией владею.

Внезапно Малин четко осознает, откуда взялись частички краски: их достали из тела Юсефин. В памяти всплывает образ Марии Мюрвалль — молодой женщины, которую изнасиловали в лесном массиве возле Чьелльму несколько лет назад. Она так и не пришла в себя по-настоящему и теперь находится в психиатрической клинике, неспособная общаться с людьми. Сухие формулировки медицинского отчета о ее изуродованном лоне, сама Мария, сидящая на кровати в клинике Вадстены, куда Малин заходила этой зимой в связи с другим делом.

«Вероятно, в целом Карин права», — думает Малин и заставляет себя вернуться к конкретике.

Тысячи вещей говорят своим языком, прислушайся к ним…

И в этот момент кондиционер в тесной комнате издает кашель, хриплое эхо проносится по вентиляционным трубам, а потом наступает тишина. И почти тут же комнату заполняет невыносимая жара.

— Кошмар! — восклицает Карин. — Кондиционер сдох, и теперь неизвестно, как скоро ремонтники из сервисного центра сюда доберутся, если они вообще все не в отпуске!

— Они наверняка работают, — говорит Зак.

— Вибратор, — продолжает Малин. — Это первое, что приходит на ум, хотя преступник мог использовать и что-то другое.

Она больше не упоминает о своей прежней идее — насчет лесбиянок. Ведь эти женщины нередко используют вибратор? Или это всего лишь очередной предрассудок? Нет, одна из ее коллег по полицейской академии с гордостью демонстрировала свою коллекцию подобных приспособлений и детально описывала технику их использования.

Зак кивает, в его глазах ни проблеска сомнения.

— Я попрошу технический отдел проверить производителей вибраторов, — говорит Карин. — Посмотреть, какую краску они используют. Это может занять некоторое время, но иногда поражаешься, как серьезно люди относятся к своему странному бизнесу.

Затем Карин снова наклоняется к микроскопу и произносит:

— Очень красивый синий цвет, не правда ли? Ровный и чистый, как родниковая вода.

На улице воздух застыл в тисках жары; по высохшим кронам деревьев пробегает едва ощутимый ветер и тоже кажется горячим. Дым от лесных пожаров ясно ощутим — наверное, ветер дует прямо со стороны лесного массива Чьелльму.

Пожары все свирепствуют. Сегодня утром пожилую пару пришлось эвакуировать из дома, где они прожили шестьдесят лет.

Свет режет глаза, словно вонзается зубами, с ним не справятся ни одни солнцезащитные очки, сквозь которые можно хоть что-то разглядеть. А для Малин очень важно сохранить зрение, чтобы увидеть связь между отдельными фрагментами, которые вертятся в сознании, будто кусочки горячего металла.

Малин и Зак ретируются в холл Государственной криминологической лаборатории, где относительно прохладно, усаживаются на красный диван для посетителей, вздыхают, не находя в себе сил пройти несколько сотен метров до полицейского управления.

— Тьфу, — бурчит Зак. — Я думал, жарче уже некуда.

— Еще есть куда. И этот проклятый свет. Как подумаешь о нем, сразу голова начинает болеть.

— Значит, вибратор?

— Не знаю. Может быть.

Зак проводит рукой по своему бритому черепу и спрашивает у мирового пространства:

— Кто пользуется вибратором?

Малин задумывается, не отвечает, оставляет вопрос висеть в воздухе, чтобы Зак сам нащупал связь.

— Человек, утративший способность к эрекции из-за облучения? Или имеющий проблемы с потенцией? Или тот, кому так нравится? Лесбиянки?

— Лесбиянки, — произносит Малин и выдерживает паузу, чтобы Зак понял, к чему она клонит.

— Так вот о чем ты думаешь, — усмехается он. — Lovelygirl на странице Тересы. Натали. А Юсефин? Она, по-твоему, тоже лесбиянка?

— Нет. Я о преступнике. Просто как версия.

Зак кивает.

— Кто еще пользуется вибратором?

— Больше ничего в голову не приходит.

— Может быть, какой-нибудь бедолага, утративший мужское достоинство в результате несчастного случая.

— Ты так думаешь? — переспрашивает Малин.

— Мы ведь пока не знаем. Или эти уроды из Берги придумали новый способ унизить женщину.

Перед мысленным взором Малин разворачивается сцена. Али Шакбари и Бехзад Карами напоили Юсефин Давидссон плохим вином и по очереди насилуют ее на диване при помощи синего вибратора. Гогочут, как воплощение всего худшего в мужчинах, хотя по сути оба еще мальчики.

«Расизм», — думает Малин и отгоняет эти образы.

Некоторое время Малин и Зак молча сидят на диване, вдыхают сухую прохладу, смотрят на улицу. От жары воздух над парковкой перед полицейским управлением дрожит, как в пустыне.

Туве и Янне на Бали, там прохладнее, чем здесь.

Часы показывают десять минут десятого. Малин сидит за столом в своей кухне, ест овсяные хлопья, залитые кефиром. Она настолько устала, что даже не в состоянии нарезать себе в тарелку банан.

В квартире жарко. Кондиционера тут нет.

Разговаривая по телефону со Свеном Шёманом, она подбросила ему мысль о вибраторе. Он счел, что эту версию стоит разрабатывать, сказал, что поручит нескольким сотрудникам поискать производителей синих вибраторов в Интернете параллельно с Карин. «Такие штуки сейчас, наверное, в основном заказывают по Интернету?»

Даниэль Хёгфельдт.

Одно время она думала, что из этого получится нечто большее, чем просто физическая близость. Возможно, отчасти так и произошло, но все же поразительно: как они умудряются разминуться, раз за разом, день за днем, пока не встретятся у него или у нее на квартире. Но только не сегодня вечером, хотя этим вечером он остался в городе, Малин знает об этом. Только не в такую жару. Лучше одиночество. Собственного пота достаточно, от усталости все мышцы обмякают, увядают, а тоска по Туве и Янне переходит в чувство, напоминающее скорбь.

В гостиной звонит мобильник. Малин откладывает ложку, поднимается, идет за трубкой. Предчувствует неприятности.

На дисплее номер Карима Акбара.

— Да, слушаю!

— Малин, какого черта? Из-за одного изнасилования ты начинаешь преследовать иммигрантов в нашем городе.

Откуда он знает?

— Мы…

— Малин, никаких отговорок. Зайди на сайт «Корреспондентен», там все написано черным по белому.

— Подожди, Карим, успокойся.

— А теперь все крупнейшие СМИ обрывают мне телефон, все просят меня прокомментировать.

Карим в своей стихии.

Малин не может определить, действительно ли он рассержен или только делает вид, довольный тем, что в отсутствие новостей СМИ заинтересовались им. Все его статьи и выступления неоднозначны, и только по вопросу об интеграции иммигрантов он всегда политически стабилен. Какова долгосрочная цель Карима? Портфель министра? Но он даже не состоит ни в одной партии.

Компьютер в спальне включен.

Клик, клик, клик.

Сайт газеты «Корреспондентен».

Фотография Али Шакбари и Бехзада Карами перед домом в Берге.

Заголовок: «Полиция без доказательств: преследование иммигрантов».

Подпись под фотографией: «Мы не имеем никакого отношения к изнасилованию в парке Тредгордсфёренинген, однако полиция преследует нас — только потому, что мы иммигранты».

Текст Даниэля: «Репортер „Корреспондентен“ в течение дня неоднократно пытался связаться с полицией Линчёпинга, чтобы услышать их комментарии, однако ответа не получил».

Ложь чистейшей воды — с целью дополнить картину.

И ты был в моей постели? А ведь наверняка не в последний раз.

— Малин, ты меня слышишь?

Тишина в трубке продолжалась не меньше двух минут — это так не похоже на Карима.

— Карим, я здесь. Это была всего лишь идея, одна из многочисленных версий, ты ведь понимаешь?

— Понимаю.

— И против них выдвигалось обвинение в изнасиловании Ловисы Ельмстедт.

— Я все прекрасно понимаю, Малин, но ты представляешь себе, как невыигрышно все это выглядит со стороны?

— Наслаждайся всеобщим вниманием, — отвечает Малин.

Карим смеется, но смех звучит устало и невесело.

14

Телефон на столе перед Малин просто раскалился.

Кто такой этот Карим Акбар, черт подери, чтобы вмешиваться в их работу?

В задачи начальника полиции не входит вникать во все детали предварительного следствия, но Карим никогда не понимал этих невидимых границ, и между сотрудниками следственного отдела всегда существовал негласный уговор — пусть Карим выкаблучивается как хочет, а мы потихоньку делаем свое дело. У Карима множество ценных качеств, и в глубине души он полностью доверяет инспекторам. И он хорош на своем месте — его стремление покрасоваться в прессе и в телевизоре привлекает внимание к полиции Линчёпинга, а внимание уже привело к увеличению бюджета.

«Что ни возьми, все стороны нашей жизни направляются средствами массовой информации, — думает Малин, откинувшись на спинку дивана. — Восхваление знаменитостей, вознесение посредственного, неинтересного до уровня религии. Наши души никак не успокоятся, мы интересуемся невообразимой ерундой: кто в какой цвет красит волосы, какой длины носит юбки, с кем спит. Подробности интимной жизни звезд, их пластические операции, свадьбы и разводы… Какое счастье, что Туве наплевать на все это!»

Карим.

Числится в лучших друзьях у министра интеграции. У них один подход к иммигрантам: требуй своего, борись за свои права, но не дай бог кто-нибудь другой, неиммигрант, обронит что-нибудь не то — и воздух взорвется словесными баталиями.

Малин глубоко вдыхает запах квартиры — запах долгого жаркого лета, среди которого зашевелилось зло.

Иногда это зло кажется ей черным бесформенным зверем, который прячется где-то между зеленью и жилыми домами. Что это за зверь, кого он подстерегает — ответа пока нет.

Она выключает телевизор.

Встает.

Выходит из квартиры.

Что она намерена делать? Об этом у нее достаточно смутные представления.

Паб в доме открыт, бренчание кондиционера слышно даже на улице.

Позвонить Даниэлю? Отругать? Трахнуть? Использовать его чертов хрен по назначению. Напиться так, чтобы мозги разлетелись на микроскопические частички. Но нет ничего хуже, чем работать с похмелья, а работать им завтра придется, хоть и суббота.

Позвонить Заку и спросить, не хочет ли он пойти выпить пива?

Позвонить Хелене, ведущей на радио, приятельнице, с которой давно не виделись.

В небе над ней сияет серп луны, окруженный тысячами бледных звезд, — она видит, как они тянут друг к другу свои остроконечные руки, но так и не могут соединиться.

— Зак слушает.

Он ответил после третьего сигнала; голос хрипловатый, словно спросонья.

— Это Малин, я просто хотела спросить, не хочешь ли ты выпить пива, поговорить о деле, я все никак не могу успокоиться, что скажешь?

«Я говорю слишком нервно», — думает она при этом.

Одиночество? Да. Именно это на меня и давит.

— Малин, сейчас половина десятого, тебе надо бы лежать в постели и отдыхать перед завтрашней работой. Нам многое нужно сделать. Я уже шел в кровать, пиво в другой раз. Нам же завтра работать, ты прекрасно знаешь.

— Ты сказал — полдесятого?

— Именно так, Форс.

Тишина в трубке.

— Но можешь прийти к нам, если хочешь. Посидим, поболтаем. Гунилла сделает нам бутерброды.

Гунилла — жена Зака. Само радушие и посредственность. Фармацевт в аптеке на площади Стураторгет, любезная до тошноты.

— Нет, спасибо за приглашение, не хочу вам мешать, увидимся завтра.

— Спокойной ночи, Малин!

Она стоит неподвижно возле дома с телефоном в руке.

Зайти в паб? Вернуться в квартиру? Позвонить Туве и Янне?

Что-то бродит внутри, и дело не в жаре.

Тьфу на эту жажду и это желание. Я же знаю — ничего хорошего от этого не бывает.

Перед глазами встает образ Юсефин Давидссон на больничной койке: лицо искажено кошмарными снами, которые порождаются вытесненными из сознания воспоминаниями.

Вскоре Малин пересекает Тредгордсторгет, точно зная, куда держит путь. Вечер медленно переходит в ночь, в единственном ресторане на площади столики на улице пустуют, темнокожий официант уносит внутрь пепельницы — больше на столах нечего убирать.

Она идет вдоль Дроттнинггатан, мимо помпезных жилых домов. Мимо проезжают машины: зеленая «вольво», белый пикап.

Ее рука прикасается к калитке парка Тредгордсфёренинген — железо еще хранит тепло дневного солнца, но уже не обжигает.

Малин открывает калитку, заходит в парк. Она здесь совершенно одна — никто не решается гулять там так поздно после того, что произошло.

Голая.

Изнасилованная.

Дети из детского сада.

Я ничего не помню.

«Это чудовище — оно может быть где-то здесь», — думает Малин, заходя все дальше в парк, мимо ухоженных грядок и фонтанов, теплиц возле забора. А вот и беседка, детская площадка, почти беззвучно бурлящий ручеек, скромный, но полный голосов и воспоминаний источник.

Отсюда видны балконы на Юргордсгатан, но обход жильцов не дал результатов.

Никаких следов красного велосипеда, хотя полицейские прошли всеми мыслимыми путями, которыми пострадавшая могла приехать в город.

Сейчас мало кто здесь остался, но все же — она должна была закричать. Кто-то должен был проснуться. Тебя перенесли сюда, Юсефин? В таком случае где ты находилась раньше? Где на тебя напали?

Малин ходит кругами у беседки, трогает ленты ограждения, уже кем-то оторванные, закрывает глаза и видит, как кто-то гоняет обнаженную, израненную, обмытую хлоркой девушку взад-вперед по траве. Вот она связанная, с кляпом во рту, кто-то вводит в нее кусок синей пластмассы — туда-сюда. Память замыкается в себе, говорит — СТОП! Сюда больше никто не войдет. Трава под тобой — в такую жару на ней даже нет росы. Его, ее, их тела на тебе, мышцы, со всей силой вдавливающие тебя в землю. Трава — постель, с которой ты уже никогда, никогда не поднимешься.

Так ли все это было?

Юсефин Давидссон.

Мария Мюрвалль.

Тереса Эккевед — исчезла.

Где связь?

Юсефин. Ты бродила в полубессознательном состоянии, когда тебя нашли, но все же ты была тут, с нами. И ты свободна, хотя на самом деле нет.

Тереса.

А ты еще существуешь? Где тебя искать?

Я слышу голос.

Я не узнаю его. Но он спрашивает, где я.

Я хочу знать, где я. Ведь если я пойму, где я, то смогу уйти отсюда, выбраться из этого холодного темного места, где я так одинока, и уйти домой.

Все черно.

И холодно.

Прошу тебя: спроси снова, где я. Пусть твой голос станет маяком, который укажет мне дорогу из страха и этого темного кошмарного сна.

Спроси еще раз, пожалуйста.

Спроси.

— Тереса, куда же ты подевалась?

Малин произносит это прямо в воздух, стоя у беседки.

Пение птиц.

Лица. Петер Шёльд, Натали Фальк, Бехзад Карами, Али Шакбари, другие, лишенные черт. Тот, кто позвонил в полицию, и еще, еще…

Нужно снова поговорить с Натали. Кто такая Lovelygirl — вдруг она знает?

Малин приседает на корточки, водит рукой по траве, словно барсук, роющий землю.

Кто ты, способный на такое? Откуда в тебе столько отчаяния? Что произошло с тобой, чтобы тебе захотелось сделать такое с Юсефин? Что ты хочешь сказать мне? Может быть, огненный адский змий проник в твой рай, превратив его в ад, отныне и навсегда. И зачем было ее отмывать? Что ты хочешь смыть?

Время свивается в кольцо. Земля и воспоминания размыкаются, истина ускользает, чтобы защитить ее носителя.

«Как заставить тебя вспомнить, Юсефин?» — думает Малин.

Запах горящего леса.

Горящих животных, насекомых, мхов.

Лес — чистилище для тех, кому не повезло.

Запах горящих червей, выползающих наружу из обгоревшей земли. Малин отчетливо ощущает его — если бы она могла полететь, пронестись в воздухе над равниной, над озером Роксен, в сторону леса Хюльтшёскуген и окрестностейЧьелльму, то увидела бы под собой отблески огня. Заметила бы пылающие точки и задалась вопросом: что это — магма, или истина, или насилие, вылившееся наружу, достигшее точки кипения?

Она увидела бы девушек, парящих в воздухе, как пламенеющие искры.

15

Семнадцатое июля, суббота

Сверхурочная работа — естественное дело теперь, когда их лето неожиданно двинулось по всем кругам Дантова ада.

Они будут работать. Не стоит без необходимости отзывать коллег из отпуска.

Запах горящего дерева и угасших жизней утром еще отчетливее.

Но он не раздражает, просто кажется каким-то иным, даже почти приятным, будто костер, разведенный в лесном походе, возле которого Туве и другие дети могут отогреть озябшие пальцы.

«Сегодня нет ветра, и свет пока щадящий», — думает Малин, глядя, как флаги уныло свисают на флагштоках у входа в полицейское управление. Большая парковка у нее за спиной почти пуста, там стоит лишь парочка автомобилей, ожидающих сигнала к началу охоты.

Малин с трудом бредет сквозь жару. Нынешнее утро дается тяжело. Без пяти восемь, однако уже мучительно жарко, она вспотела в своей футболке и белом пиджаке. Опять натянула юбку — в брюках невыносимо, хотя она почти никогда не носит юбку на работе. Юбка — символ женственности, слабости, принадлежности к другому миру. Ее мир — мужской мир, что бы ни думали по этому поводу феминистки, сидящие в Главном управлении полиции. Так что обычная одежда на работе — брюки.

Но только не в такую жару. Сегодня тоже не получится.

За завтраком она прочла о лесных пожарах на сайте газеты «Корреспондентен». Вся первая страница занята фотографией горящего леса, а в самой газете — подробные описания работы пожарных при попытке погасить огонь. Горит площадь в несколько гектаров. По причине засухи огонь пустил корни и жаждет новых завоеваний, впал в зависимость от земли, от живого. Пожарные команды Линчёпинга, Норрчёпинга, Муталы и Финспонга борются с огнем в запыленном лесу.

Янне хочет туда. Среди огня лучше, чем на Бали. Он мечтает зарыться в работу, заняться спасением других вместо того, чтобы попытаться понять себя, меня, Туве — нас всех.

А вот и репортаж о ее расследовании на целый разворот. Фотография вибратора и текст: «Полиция подозревает, что преступник использовал синий вибратор». Предрассудки. Карами. Шакбари. Догадки по поводу Lovelygirl.

Как, черт подери, просочилась в печать информация о вибраторе? Через Карин Юханнисон? Свена Шёмана? Возможно, проболтался Свен, прижатый к стене каким-нибудь журналистом.

Ну что ж, теперь это известно всем.

Дверь в полицейское управление открывается автоматически. За стойкой администратора сидит Эбба, ранняя пташка.

— Доброе утро, Малин!

Малин кивает в ответ.

Зак и Шёман на своих местах, хотя до утреннего совещания еще час.

Оно проводится всегда, независимо от того, рабочий день или выходной.

Оба внимательно изучают какие-то документы, однако обращают внимание на появление коллеги, одновременно поднимают на нее глаза, и Свен говорит:

— Да, Малин, пора уже!

— Добро пожаловать, Малин! — Зак рад, что хотя бы один раз сумел прийти раньше ее.

Свен, одетый в мятые белые льняные брюки, тоже явно рад ее видеть.

Увидев выражение его лица, Малин решает не рассказывать ему о своем посещении парка Тредгордсфёренинген вчера вечером, хотя и собиралась это сделать: Свен любит прочувствовать обстановку на месте преступления.

— Ну как, Малин, удалось вчера выпить пива?

«Нет, — думает Малин. — Но я зато пропустила рюмочку текилы, когда вернулась домой».

— У тебя немного утомленный вид, — почти по-отечески добродушно ухмыляется Зак.

Они решают начать совещание, не дожидаясь девяти. Опять игнорируют конференц-зал: вполне достаточно круглого стола в кухне. Сегодня здесь не много сотрудников в униформе или штатском, им не помешают.

У Свена вид более усталый, чем обычно, и Малин задумывается, откуда у него эта новая усталость. Поначалу грешит на жару, но потом замечает тонкий слой пыли на его волосатых руках. Пыль лежит на коже разводами, и Малин догадывается, что Свен встал очень рано и не один час простоял у токарного станка. Что и сказать: очень полезное занятие, когда вокруг лесные пожары и расследование буксует.

— В лесу черт-те что делается, — словно услышав ее мысли, говорит Зак. — Становится все хуже и хуже.

— Восемьдесят пожарных, — откликается Свен.

— А огонь уже почти добрался до озера Хюльтшён, — добавляет Малин.

В кухне становится тихо, все трое прихлебывают кофе из покрытых коричневыми пятнами кружек.

— Ну ладно, начинаем, — объявляет Свен. — У нас поблизости есть недавно вышедший на свободу насильник, которого мы должны проверить. Фредрик Юнассон, проживающий в Мьёльбю, тридцати двух лет от роду. Живет с мамой. Напал на женщину в ее подъезде. Попытка изнасилования и нанесение телесных повреждений.

— Этим пускай занимаются ребята из Мьёльбю, — отмахивается Зак. — А других насильников мы будем проверять — не только недавно выпущенных?

— Начнем пока со свеженьких. На большее у нас нет ресурсов, но я составлю список.

— А потом? — спрашивает Малин. — Что мы будем делать дальше с Бехзадом Карами и Али Шакбари? Мы должны проверить алиби Бехзада. Можем мы послать несколько сотрудников поговорить с теми, кто был на семейном празднике? У нас есть народ? Или нужно отзывать людей из отпуска?

— Форс, полегче! — усмехается Свен. — У нас нет ничего конкретного против этой парочки.

Карим наверняка имел со Свеном разговор, но тот никогда не откажется от рабочей версии только потому, что на него давит начальство или СМИ.

— Так у нас есть люди? — настаивает Малин. — Мы можем взять подкрепление из Муталы и Мьёльбю?

Отпуска — дело святое, иначе никто никогда не сможет отдохнуть.

— Можем привлечь парочку сотрудников в форме. Пусть проверят алиби.

— Кого именно мы можем задействовать?

— Йонстедта и Булоу.

«Отличные ребята, — думает Малин. — Молодые, бессемейные, но не качки и не солдафоны. Скорее, будущие следователи».

— Ты вправду думаешь, что те двое замешаны в деле? — с сомнением спрашивает Зак.

— Кто знает? — отвечает Малин.

Я послушала их голоса. Точно как говорил Свен: «Слушай, Малин. Слушай голоса, звучащие в расследовании». Недавно он еще добавил: «Только тот, кто слушает, может чему-то научиться, а тот, кто чему-то научится, может подойти к истине достаточно близко, чтобы ухватить ее».

— По поводу Тересы никаких новостей, — говорит Малин. — Если только за вчерашний вечер и ночь не возникло что-то новое. Может, Петер Шёльд или Натали Фальк решили дать какую-нибудь дополнительную информацию?

— Тишина со всех сторон, — отвечает Свен. — Получается, что она вполне могла исчезнуть неделю назад. А что нам дает эта идея насчет лесбиянок? — Он резко меняет тему.

Теперь Зак выглядит уверенным, зато Малин начинает колебаться.

— Ну, не начинать же нам гоняться по всему городу за лесбиянками только потому, что мы подозреваем использование вибратора? И потому, что на страничке в Facebook содержится намек на лесбийские отношения?

— Гоняться не будем, — отвечает Зак. — Но это версия, которую стоит проработать.

— В таком случае мне хотелось бы еще раз поговорить с Натали Фальк. Наедине.

— Хорошая идея, — кивает Зак. — Она, похоже, не любит стариков вроде меня.

Свен бормочет «да», поправляет ремень на брюках и продолжает:

— От Андерссона из технического отдела тоже пока ничего. Вероятно, он не обнаружил больше ничего интересного и только успел отправить запросы в Yahoo и Facebook.

Затем Свен делает глубокий вздох.

— Я проверил, где в нашем лене собираются лесбиянки. В Норрчёпинге якобы есть клуб, «Дежавю делайт». У нас, по моим данным, ничего подобного нет.

— Рынок ограничен, — усмехается Зак. — Все лесбиянки спешат перебраться в Стокгольм.

— Или еще дальше, — добавляет Малин.

— Может быть, узнать в Союзе за сексуальное равноправие?^[8] — спрашивает Зак.

— В нашем лене у них нет филиала. Проверь клуб, Малин. Поговори, послушай, может, что-нибудь найдешь.

— Ты хочешь сказать: мне пойти туда и спросить, нет ли среди них кого-нибудь, кто пользуется вибратором и известен склонностью к насилию?

Свен не отвечает.

— Учитывая, что мы имеем по данной версии, это все же перебор, — продолжает Малин. — Пусть они спокойно сидят в своем клубе. У меня есть связи, начну с них.

Свен по-прежнему молчит, потом наконец соглашается:

— Ты права, Малин. Начни со своих контактов.

Затем откашливается и продолжает:

— Какие еще версии у нас были? Ах да, человек, утративший пенис. Такая информация не подлежит разглашению, к тому же это все-таки натяжка.

«Он говорит об этом так бесстрастно, обыденно, — думает Малин. — Словно утрата пениса — лишь мелкая неприятность».

— Давай я все же проверю через свои связи, — говорит она, но Свен хмурится.

— Только никаких незаконных обходных путей!

Не отвечая, Малин думает: «Далеко ли мы уйдем, если не будем пользоваться обходными путями?»

Тереса? Где же ты все-таки?

Я нахожусь под водой? Все это зеленое, коричневое, черное, мокрое вокруг меня — водяная трава, кувшинки? Это щуки своими зубами колют меня в ноги?

Чего этот сон добивается от меня? Или я не сплю?

Но тогда все вокруг не может быть черным!

Или я ослепла?

Мои глаза сгорели? Нет, вряд ли это возможно, ведь они не болят. Они в порядке, но с ними все же что-то не то. Я пытаюсь моргать, но ничего не происходит. Папа, почему ты не придешь и не поможешь мне опустить веки? Или они опущены — хотя бы одно?

Теперь я хочу закрыть глаза. Ускользнуть из этого места, от всего этого, звуков, слов, которых я не понимаю. Они как бред сумасшедшего, как пущенная задом наперед заезженная старая пластинка с тяжелым роком.

Выключите голоса.

Отпустите мои руки.

Дайте мне пошевелить руками и ногами, пальцами и веками.

Чего хотят эти голоса, которые раздаются подо мной, нет, надо мной. Мой слух как космос, встающий из сна.

Я застряла.

В зеленом, коричневом, черном.

Во влажном пластике.

Я не хочу быть слепой.

Не хочу, чтобы горящие муравьи заползали ко мне под веки.

Почему? Папа, почему ты не придешь и не заберешь меня домой?

Я хочу поскорее проснуться.

Мне никогда не снились такие плохие сны.

Я хочу проснуться, мама. Папа.

Я хочу.

Не быть слепой.

Проснуться, проснуться, проснуться.

Но как?

Скажите, как мне проснуться?

16

Сонная возня с бумагами, безрезультатные дискуссии после утреннего совещания. Позвонить Малин еще никому не успела.

Они поехали в город. Под зонтиком на открытой веранде кафе «Юлленфикет» кажется, что в воздухе почти закончился кислород, но яркий свет еще можно переносить, сидя в тени.

Два других посетителя помимо Малин и Зака — пожилая пара, которая пьет кофе и поедает свежие пшеничные булки. Стрелка часов приближается к половине пятого. Жара превратилась в потоки света, острые, как шило, а облако из частичек гари лесных пожаров снова накрыло город.

Лед в кофе.

Con hielo.

В молчании они по очереди прихлебывают кофе, а у торговой галереи перед витринами магазина «Интерспорт» бродит туда-сюда голубь; надувные мячи и матрасы в витрине, кажется, сдуваются и оседают с каждой минутой.

— Чувствуешь запах? — спрашивает Зак.

— Да.

— Думаешь, они справятся с огнем?

— Не сомневаюсь.

Зак кивает.

— Малин, посмотри вокруг. Такое ощущение, что в городе остались только мы. Мы и те, за кем мы гоняемся.

— От этого зноя у меня такое ощущение, что мозг весит не меньше двух тонн, — вздыхает Малин. — У него нет сил думать.

— А обычно у него есть силы думать?

— Очень смешно!

— Я видел вчера по телевизору документальный фильм, — продолжает Зак, помолчав. — О природе. Там паук спаривался со своими собственными детенышами.

— Такое обычно приводит к вырождению вида.

— Как ни странно, это работает на эволюцию, — улыбается Зак. — Получился новый вид пауков с близко посаженными глазами.

Мимо них проходит молодая женщина с сенбернаром на поводке; огромное тело собаки раскачивается из стороны в сторону, словно она готова вот-вот упасть в обморок.

— Знаешь, я решила побеседовать с Натали Фальк прямо сегодня вечером.

— Давай. Только будь осторожна.

Малин вдыхает летний воздух, чувствует, как он обжигает легкие.

Они прощаются у Тредгордсторгет, и, едва Зак исчезает из виду, Малин достает телефон.

Главный врач Ханс Стенвинкель опускается на неудобный стул в своем жарком кабинете в девятом отделении университетской больницы.

Только что закончилась операция, длившаяся пять часов. Он пытался спасти ногу мотоциклисту, который столкнулся с трактором возле Несшё и был перевезен в Линчёпинг на вертолете. Время покажет, удалось ли сохранить ногу тридцатитрехлетнему лихачу: травмы были глубокие и обширные, нога разворочена от колена и до тазобедренного сустава. Хирург, сшивавший сосуды, сделал почти невозможное.

«У меня на лбу вода от умывания или пот? Черт его знает», — думает Ханс, и в эту секунду звонит телефон.

Высвечивается номер Малин. Чего она хочет?

Это мама Туве, девушки его сына Маркуса. Всегда напряженная, но ведет себя корректно, к тому же, по слухам, блестящий инспектор полиции. Всегда чем-то озабоченная, отстраненная, но после двух бокалов вина расслабляется и становится человеком. «Такое ощущение, что она не любит врачей», — всегда невольно думает Ханс в ее обществе.

— Слушаю!

— Это Малин. — Ее голос на другом конце провода не такой бодрый, как обычно, на заднем плане слышны звуки улицы. — Мама Туве.

— Привет, Малин! Как ты в такую жару? Еще не растаяла?

— Половина меня уже растеклась по асфальту.

Ханс посмеивается: она не лишена чувства юмора.

— Как там дела у Туве? Ей хорошо на Бали?

— По-моему, очень хорошо.

— Маркус сейчас на даче возле Турсхеллы, но к ее приезду он вернется в город.

— Ханс, возможно, ты можешь помочь мне в одном деле.

— Постараюсь. Что тебя интересует?

— Мне нужно знать, есть ли в нашем городе люди, лишившиеся пениса.

— Как ты сказала?

— Лишившиеся…

— Я понял.

— Это связано с делом об изнасиловании.

— Речь о той девушке, которую нашли в парке Тредгордсфёренинген?

— Да.

— Но подобная информация является врачебной тайной.

— Знаю.

— Прости, Малин, но я не могу тебе помочь. Разглашать информацию, содержащуюся в карточках пациентов, противозаконно.

— Это я тоже знаю, Ханс.

«У него был такой усталый голос, — думает Малин. — Эти долгие операции, наверное, ужасно утомительны». Она кладет телефон в передний карман юбки; на голубой ткани за день появились светлые и темные пятна грязи, и Малин ломает голову над тем, существуют ли в природе джинсы настолько тонкие, чтобы их можно было носить в такую жару.

Как всегда, манит паб на первом этаже. Просто безумие — жить в том же доме. Сидеть у стойки бара, переживая одиночество вместе с другими.

Выпить холодного пива — острая горькая прохлада, алкоголь, поднимающийся в мозг и заполняющий извилины чудесной пустотой.

Но нет. Не сейчас.

Ключ входит в замок. В квартире затхлый запах, одежда и вещи в полном беспорядке.

Малин останавливается, оглядывает себя в большом зеркале в коридоре.

Эти морщины — от жары? Во всяком случае, они появились недавно, эти тонкие черточки вокруг глаз.

«Мне тридцать четыре, — думает Малин. — И я по-прежнему не узнаю свое отражение в зеркале, не знаю, кого это я вижу».

Они снова приходят к ней, как призраки лета. Янне. Туве. И Даниэль Хёгфельдт.

Ее вдруг переполняет острое болезненное чувство: жизнь кончилась, хотя она только и делает, что живет на полную катушку.

17

Семнадцатое июля, суббота.

Восемнадцатое июля, воскресенье

Ее голос заполняет спальню. Она говорит о девушках, но на самом деле смысл слов не так важен. Важны переливы ее голоса, его мягкость.

Ведущая на местном радиоканале. Подруга.

Хелен Анеман приходится работать по вечерам — или же у нее такой график, что она работает в любое время суток.

«Я обращаюсь ко всем девушкам, живущим в Линчёпинге! Будьте осторожны, постарайтесь не ходить по городу без сопровождения. Мы пока не знаем, какие злые силы вышли на промысел этим летом».

Затем Хелен объявляет песню, а Малин лежит в спальне с задернутыми шторами и слушает голос подруги в относительной темноте.

У Хелен очень сексапильный голос. В нем слышно одиночество, но без трагического надрыва, словно она ожидает, что вот-вот кто-то зайдет к ней в студию и уведет ее оттуда.

Принц на белом коне? Да, возможно.

Звучит музыка — тяжелый рок. Текст совершенно бессмысленный. Малин передергивает, она встает, протягивает руку к кнопке, чтобы выключить радио.

Полчаса назад, около девяти, звонил Свен Шёман.

— Ты собираешься поговорить с Натали Фальк?

— Я звонила ей, и мы назначили встречу. Она, мягко говоря, не рвется со мной общаться.

— Хорошо, что ты работаешь.

— Думаешь, мне больше нечем заняться?

— На самом деле я в этом совершенно уверен.

В темных глазах Натали Фальк отражается упрямство, а за ним таится ложь. Или недоговоренная правда.

Только после долгих уговоров Натали согласилась встретиться, но заявила суровым голосом, что ей больше нечего сказать.

В качестве места встречи был выбран кафедральный собор.

— Я могу встретиться с вами в соборе в десять часов. Я иногда захожу туда.

— А разве там открыто в такое время?

— Летом они запирают ворота в одиннадцать. Типа, доступность, такая новая фишка. И там прохладно.

И вот они сидят на коричневых скамьях перед алтарем, оформленным в современной манере, а над их головами — тонны серого камня, устремленного вверх, уложенного в арочные своды, уже не одно столетие бросающего вызов закону всемирного тяготения.

Натали в черной майке и юбке. Весь ее облик пронизан мужеством и решительностью, которых самой Малин так не хватало в подростковые годы.

— Что вы хотели узнать? — спрашивает Натали, не глядя на Малин.

— Что я хотела? Расскажи мне все, что знаешь. Я уверена, что ты рассказала не все. Кстати, очень красивая юбка.

— Не пытайтесь мною манипулировать. Это не красивая юбка, а дерьмо из дешевого магазина.

— Кто такая Lovelygirl? — спрашивает Малин и пытается почувствовать реакцию сидящей рядом с ней девушки.

Но реакции нет.

— Я не знаю никакой Lovelygirl.

— Это ник на…

— Я видела этот ник на страничке у Тересы. Но я не знаю, кто это.

«Ответ последовал слишком быстро», — думает Малин.

— Ты уверена?

Ответа нет.

Натали съеживается, словно хочет сказать: не лезьте мне в душу.

Малин замолкает и несколько мгновений прислушивается к тишине под церковными сводами.

— Тяжело быть не такой, как все? — спрашивает она и чувствует, как Натали Фальк расслабляется.

— Вы считаете, что я не такая, как все?

— Да. Это заметно. В положительном смысле.

— Это не тяжело. Просто ты другой — и все.

— Натали, Тереса пропала. Ты должна рассказать все, что тебе известно.

Натали Фальк поворачивает к Малин свое округлое лицо, смотрит ей прямо в глаза.

— Но я действительно больше ничего не знаю. Я общаюсь с Тересой, но это не значит, что я знаю о ней все.

Зрачки сужаются — признак лжи.

Но лжешь ли ты?

— А Юсефин Давидссон, с ней ты знакома?

— Вы имеете в виду ту, которую нашли в парке? Да господь с вами! Я никогда о ней не слышала, пока не прочла в газетах.

У входа в церковь, метрах в семидесяти пяти за их спиной, кто-то вращает стойку с открытками.

— Почему ты приходишь сюда? — спрашивает Малин.

Ей видится сходство с тем, как сама она ходит в рощу на Старом кладбище. Туве никогда не пришла бы сюда по собственной инициативе, ее любимое место — библиотека.

— Мне кажется, здесь спокойно. И просторно. Здесь на меня ничто не давит.

— Да, здесь просторно.

— Как вы думаете, что случилось с Тересой? — спрашивает Натали Фальк.

— Не знаю. А ты знаешь?

Тут Натали указывает на алтарную роспись, угловатую фигуру Христа.

— Вы верите в непорочное зачатие?

Малин не знает, как реагировать на этот вопрос. Непорочное зачатие?

— Я хочу сказать, какой смысл в невинности, если все чистое и красивое рано или поздно обязательно будет изгажено? Можно ли говорить о том, что эта долбаная невинность вообще существует?

Часы показывают несколько минут после полуночи, когда Малин во второй раз за вечер ложится в постель. Кровать такая же жаркая и пустая, как и вся квартира.

Радио включено.

Хелен Анеман рассказывает о жаре и лесных пожарах — как один пожарный из Мьёльбю оказался окружен огнем и получил тяжелые ожоги.

— В настоящий момент он находится в университетской больнице, и мне кажется, что все мы должны на минуточку подумать о нем и его семье.

Затем музыка. «Into the Fire»^[9] — эпическая мелодия Брюса Сприпгстина о пожарных, которые кидаются в огонь пылающего Всемирного торгового центра, чтобы спасти людей. Самое непостижимое в человеке то, что мы в одну секунду можем отодвинуть всю ответственность за семью, друзей, родных и пожертвовать жизнью ради другого, незнакомого человека, нашего ближнего.

«May your strength give us a strength».^[10]

Как способность к самопожертвованию делает нас людьми.

«May your hope give us a hope».^[11]

Она читала рассказы выживших пожарных: они не колебались ни секунды, не испытывали ни страха, ни даже чувства долга — только ощущение единства с теми, кто попал в беду.

«May your love give us a love».^[12]

Если люди рождаются заново, то пусть эти пожарные вернутся.

Песня заканчивается, и Малин выключает радио. Закрывает глаза и ждет прихода сна, но вместо этого в голове крутятся тысячи мыслей.

Натали Фальк. Lovelygirl. О чем молчит Натали? Время покажет, но от нее ничего больше не добьешься.

Юсефин и ее выключенная память.

Янне рассказывал, что в Норрчёпинге и Линчёпинге в пожарных бригадах есть женщины-лесбиянки. Не смогут ли они поведать что-то важное?

Просто парад предрассудков, а не расследование: парни-иммигранты, которые устраивают групповуху, лесбиянки-пожарные, лесбиянки-полицейские.

После совещания у них была краткая дискуссия по поводу очевидного факта: в их собственных рядах имеется немало лесбиянок, но женщина по фамилии Петреаус — единственная в Линчёпинге, кто не скрывает своей ориентации.

— Не буди лихо, пока оно тихо, — бросил Свен. — Петреаус в отпуске. Не надо замешивать ее в это дело.

— Ты прав, — пробормотал Зак. — Иначе и в нашем стане начнется полный хаос.

Реальность, нереальность.

Когда тебя в последний раз стриг мужчина-парикмахер — не голубой?

Примерно так мог бы Зак высказать эту мысль.

Натали Фальк. Она стремится выглядеть крутой, но внутри ее прячется пугливая, забитая девочка, словно она употребила всю свою недолгую пока жизнь на то, чтобы убежать, разобраться с тем, кто она есть. «Как и все мы», — думает Малин.

Все мы пытаемся разобраться со своей жизнью, и большинству удается как-то держать голову над водой. Насколько просто избежать боли и окунуться в мир наслаждения.

Текила стоит в шкафчике над холодильником. В теле бродит жажда алкоголя. Живот, сердце, душа шепчут: «Согрей нас, усыпи нас, смягчи нас. Ответь на жару теплом водки. Малин, ты ведь тоже человек».

Она вдыхает горячий воздух, в котором чувствуется слабый запах горящего дерева. Думает о пожарных.

«Up the stairs, into the fire».^[13]

18

Невысказанные слова.

Они парят в воздухе, как мертвые души.

Предчувствия. Но чего?

«У меня не было ни братика, ни сестрички», — думает Малин, бродя по квартире своих родителей возле парка давно не существующей инфекционной больницы.

На часах чуть больше восьми, воскресное утро, и город кажется еще более пустынным, чем в рабочие дни. «Я последний человек на земле, — думала Малин, направляясь пешком в родительскую квартиру. — Все прочие сгорели». Велосипед она оставила у дома, хотела пройтись, показать жаре средний палец.

Она хочет успеть полить цветы до утреннего совещания, которое назначено на половину десятого. Сверхурочная работа — норма жизни, нельзя терять ни секунды. Вставать пришлось раньше, чем нужно, несмотря на то что жара мешает выспаться. Несмотря на те сто граммов текилы, которые она выпила двумя большими глотками.

Слабость в конце концов всегда побеждает, к чему бы нас ни тянуло.

Квартира. Четыре комнаты и кухня на третьем этаже здания, построенного на рубеже веков. Четыре комнаты, заполненные мебелью из дома в Стюрефорсе, воспоминаниями, предчувствиями, разочарованием, несбывшимися надеждами и ложью, а также любовью по договоренности, этой специфической формой любви, связывающей ее родителей.

Мы держимся друг за друга, но без взаимного уважения и без тяги к физической близости. Мы не интересуемся словами, взглядами, снами, тоской другого, но мы можем оставаться рядом, несмотря на все тайны и всю ложь, и пока мы рядом, у нас все-таки кто-то есть. Или как?

«К черту вас», — думает Малин.

У нее самой и Янне ведь тоже не было ничего общего, ничего из того, что обычно объединяет людей — общих интересов, ожиданий. И что-то все же возникло между ними — с самого начала. Любовь как некая данность — словно они вместе прославляли человечность друг в друге, то доброе, надежное и теплое, что должно быть непререкаемой истиной.

Повседневность и реальность.

Боль и скорбь.

День за днем они наблюдали, как этой любви не хватало сил, как она распадалась на глазах, и даже Туве не могла удержать их вместе.

Немыслимая катастрофа. И вот уже Янне на пути в Боснию по заданию службы спасения. Проклятая записка на столе.

В трудный момент мы должны помогать друг другу.

Он уехал, а она забрала Туве с собой в Стокгольм.

Любовь может сохраниться, но стать невозможной. Как будто что-то важное между ними еще не умерло.

Она ненавидит это чувство — одно из тех состояний, которое приводит ее к текиле, самое ужасное из них. Или одно из самых ужасных.

Это невыносимо.

«Мне нужно во что-нибудь верить», — думает Малин.

«Ты польешь цветы?» — папина телефонная мантра.

«В этих комнатах со мной что-то происходит, — думает Малин, — хотя этот дом никогда не был моим. Он и закрыт, и открыт одновременно».

Существует ли тайна? Или это мне кажется?

Просто так ничего не бывает.

Цветы политы.

Это стало обязанностью Малин с тех пор, как родители переехали на Тенерифе четыре года назад. Они с Туве ни разу не навещали там дедушку с бабушкой, и те за это время приезжали домой только три раза.

— Малин, этим летом мы не приедем.

— Хорошо.

— Ты польешь цветы?

Тысячу раз отец задавал ей этот вопрос, и тысячу раз она отвечала «да». Но большинство цветов уже умерло.

Оставшиеся в живых она поставила в картонные коробки на полу в тенистой части гостиной, желая уберечь их от солнечных лучей и самой жестокой жары. Тем не менее днем в квартире так невыносимо душно и жарко, что хлорофилл в листьях бледнеет.

Большие горшки. Сухая земля, смоченная водой из лейки.

В квартире застыла атмосфера любви между родителями — любви как удачной сделки, как способа закрыться от мира.

«Почему среди этих вещей меня всегда охватывает такая тоска?» — думает Малин.

Вчера она не звонила Янне и Туве, и они не звонили ей.

Сидя на одной из обшарпанных деревянных скамеек на склоне за родительским домом, Малин вертит в руках мобильный телефон.

Пожарные. Загадочный мир подростков. Между поколениями — тысяча лет.

Янне. Палец на кнопке.

Тем временем острый луч света пробивается через крону дерева, и ей приходится пересесть подальше от фасада.

Дым в воздухе, едва ощутимый — видимо, огонь распространяется в сторону озера Роксен. Что же, и озеро Хюльтшён загорится? По-настоящему? Может водоем совсем испариться?

— Янне слушает.

Голос бодрый. На заднем плане — звуки ресторана.

— Малин, это ты?

— Да, я. Как у вас там дела?

— Отлично, мы обедаем. Тут у них такой дяденька жарит рыбу прямо у тебя на глазах. Туве это обожает.

Рыба? Обычно она не ест рыбы.

— А как ты? — спрашивает Янне.

— Я по-прежнему мучаюсь с этим делом, о котором тебе рассказывала в прошлый раз. Кстати, отчасти поэтому и звоню.

Тишина в трубке.

— А я-то чем могу тебе помочь?

Малин кратко обрисовывает состояние следствия, упоминает о вибраторе и о лесбийской версии.

— Так тебя интересует, знаю ли я кого-нибудь из пожарных, кто готов побеседовать с тобой и рассказать о местном лесбийском сообществе?

— Ну да, типа того.

— Вы тоже не свободны от предрассудков. Кстати, в своих рядах не искали?

— Видишь ли, это слишком тонкая материя. Но что тут поделаешь, если по городу бродит чертов насильник, к тому же весьма суровый. И еще одна девушка пропала. Один Бог ведает, что с ней.

Она рассказывает в нескольких словах о Тересе Эккевед — и что им на самом деле пока ничего не удалось выяснить. Совсем ничего.

Опять тишина.

— Понимаешь, Янне, это могло случиться и с Туве.

Поначалу он не отвечает, потом произносит:

— Поговори с Сульхаге у нас на станции. Я позвоню ей, она очень разумная и работает весь июль.

— Спасибо. Дашь мне поговорить с Туве?

— Она как раз убежала в номер, можешь перезвонить попозже?

Отключившись, Малин поворачивает лицо к солнцу, чтобы усталые черты оживились, чтобы лучи уничтожили ненавистные морщины, но уже после нескольких секунд жара становится невыносимой.

«Никто не властен остановить время, — думает Малин, поднимаясь со скамейки. — Ни я, ни Ты, если Ты есть где-то там, кем бы и чем бы Ты ни был».

Придерживаясь теневой стороны, Малин бредет к полицейскому управлению. Она волочит ноги, сандалии кажутся тяжелыми, асфальт липнет к подошвам. Думает под звук собственных шагов.

Изоляция ведет к ненависти, а та, в свою очередь, к насилию. Сексуальная изоляция — недобровольная.

Подростки иногда предпочитают остаться в стороне, или им кажется, что они добровольно выбирают изоляцию, но ни один взрослый человек не захочет оказаться ни при чем, стоять на обочине. С годами растет осознание того, что принадлежность к единству — это все. Ты, я, мы.

К чему принадлежу я?

«Развод — самая большая ошибка в моей жизни, — думает Малин. — Как мы могли, Янне? Несмотря на все это».

В пятистах метрах от этого места сидит за своим столом Даниэль Хёгфельдт, он распечатал тридцать-сорок статей обо всех изнасилованиях в городе и окрестностях за последние двадцать лет — все, что находится на слово «изнасилование» в компьютерном архиве газеты.

Разложенные статьи занимают всю площадь стола и представляют собой жутковатое зрелище. Кажется, город расположен на вулкане насилия против женщин. Большинство случаев произошло в семье, но есть и другие, которые почему-то кажутся еще отвратительнее: сумасшедшие, изголодавшиеся мужчины набрасываются на женщин в городских парках. Кстати, и на мужчин тоже — есть случай изнасилования мужчины в парке у железной дороги. Большинство преступлений раскрыто, но некоторые наверняка до сих пор бельмо в глазу у полиции: например, случай Марии Мюрвалль, по поводу которой у Малин заскок, и нашумевший случай с девушкой, которую изнасиловали и убили в двух шагах от дискотеки «Блю хевен». И еще несколько.

«Надо составить обзор нераскрытых случаев, — думает Даниэль. — Покопаться в них, прочитать все и написать леденящую душу серию статей о современной истории насилия в Линчёпинге. Развлекательное летнее чтиво.

Что-нибудь из этого наверняка получится.

Но что?

Чисто статистически Линчёпинг не хуже любого другого города, но и не лучше — этот факт, без сомнений, нанесет удар по приятным заблуждениям его жителей.

Ясно одно.

Существует насилие и сексуальный голод, о которых можно написать. Насилие и голод, которые прекрасно вписываются в адскую жару».

На несколько секунд Даниэль закрывает глаза. Слово «жара» заставляет его подумать о Малин — он задается вопросом, чем она сейчас занята. Но ясный образ не возникает, поэтому он открывает глаза и думает, что надо послать к черту все эти нераскрытые преступления. Лучше заглянуть еще дальше в глубь веков и рассказать, какие дьявольские события когда-то происходили в этой дыре.

Но пока нужно сосредоточиться на том, что происходит здесь и сейчас.

Белая блузка Малин стала серой от пота. Надо держать еще одну про запас в раздевалке, а то плохо дело.

Здание полицейского управления расположено на холме, вокруг каменные дома — желтые четырехугольные коробки, измученные солнцем, уставшие от пыли, что поднимается от пересохшей земли.

Позади нее — университетская больница, одно из немногих мест в городе, где царит обычное оживление.

Сульхаге.

Она была звездой женской команды футбольного клуба Линчёпинга, пока в футбол не стали вкладывать деньги, закупая игроков по всей стране. После этого ей не нашлось места даже в резерве.

Наверное, это очень горько.

Лучше дать Янне время переговорить с ней, прежде чем я позвоню ей сама.

Но если она, женщина, может находиться среди пожарных, где все корчат из себя суперменов, то изгнание из футбольной команды не должно было ее сломить.

Скоро утреннее совещание.

Когда мы обсудим состояние следствия, я позвоню Сульхаге.

19

— Если честно, я даже рада, что мне пришлось бросить футбол.

— Не жалеешь?

— Ни капельки. Мне надоело пинать мяч, к тому же вокруг этого развели слишком много пафоса. Телерепортеры с важным видом говорят об анализе и принимаются разбирать, как кто бегает. Анализировать можно ситуацию в мире, не так ли?

Малин смеется.

Мачты прогулочных яхт в бассейне шлюза торчат из-за гранитного парапета набережной, покачиваются вверх-вниз и создают иллюзию мертвого ветра — ветра, которого не существует. Позади канала виднеется желтое жилое здание для обслуги шлюза, а в тени зонтика на веранде бара «Врета клостер» сидит Виктория Сульхаге и улыбается располагающей улыбкой, отчего ее узкое лицо, обрамленное длинными светлыми волосами, смягчается.

Утреннее совещание прошло быстро.

Малин пересказала свой разговор с Натали Фальк.

Больше никаких новостей — ничего нового ни от Карин, ни от технического отдела. Коллеги из Мьёльбю проверили насильника Фредрика Юнассона, и мать подтвердила его алиби.

Они решили, что с Викторией Сульхаге Малин встретится наедине — как женщина с женщиной.

Когда Малин позвонила, та охотно пошла на контакт.

— Давай встретимся в кафе у канала в четверть одиннадцатого. В воскресенье я не работаю, с удовольствие прокачусь на велосипеде по набережной. Но времени у меня немного — потом поеду на лесные пожары. Мы все там нужны.

И вот теперь бывшая футбольная звезда сидит напротив Малин и рассказывает, как закончилась одна ее карьера и началась другая. Виктория Сульхаге стала первой женщиной-пожарным в истории города. Это вызвало множество разговоров. Малин сама помнит, что сказал Янне, когда Викторию приняли на работу: «Отлично, она прошла тесты. Но могу ли я быть уверен, что она сможет вынести меня из огня, если я потеряю сознание от дыма?»

«Она сильнее, чем девяносто процентов мужиков в пожарной команде», — думает Малин, глядя на рельефные мышцы Виктории Сульхаге.

— Поворачивай, тяни, черт тебя подери! — доносится с какой-то яхты в бассейне шлюза. — Не видишь — мы сейчас врежемся?

— Я тяну, тысяча чертей!

Кофе и мороженое под зонтиком от солнца — это было бы замечательно, если бы термометр не показывал тридцать пять градусов в тени.

— Как я уже сказала, мне позвонил Янне. Сначала я рассердилась, но потом подумала: черт, ведь самое главное, чтобы других девчонок не изнасиловали таким же способом, правда?

Виктория Сульхаге бесстрастно ждет вопросов.

— Как ты думаешь, — спрашивает Малин, — есть ли в среде городских лесбиянок кто-то со склонностью к агрессии?

— Все мы склонны к агрессии, но чтобы настолько… — Виктория Сульхаге качает головой. — Для вас лесбиянка обязательно агрессивна?

Малин чувствует, что краснеет. Ей хочется надеть солнечные очки и отвести глаза.

— Нет, но ты ведь знаешь, как обстоит дело, — отвечает она.

— И как же? Расскажи?

— Может быть, у кого-нибудь особенно тяжелое прошлое? — продолжает Малин, с мольбой глядя на Викторию Сульхаге. — Психические травмы, пережитые в детстве? Или кто-нибудь сам когда-то становился жертвой насилия?

— Да нет, про такое люди обычно не рассказывают.

— Но все-таки?

— Конечно, в постели случаются всякие грубости — как и у всех. Если бы ты знала!.. И конечно, бывает, что девчонки дерутся на вечеринках по пьяной лавочке, стараются показать друг другу, кто круче.

— И вы никогда не заявляете об этом в полицию?

— Нет, обычно справляемся своими силами. Вот если бы кто-то всерьез перешел все границы… Хотя, думаю, и тогда большинство предпочло бы все замять. Никто не станет замешивать в дело лега… извини, полицию без крайней необходимости.

— Почему, как ты думаешь?

— Почему у нас так сложилось, я знаю. Полиция плевать хотела, чем там лесбиянки занимаются друг с другом. Знай, Малин Форс: полиция не внушает большого доверия.

— Но ты можешь назвать кого-нибудь, кто бы находился в длительной депрессии или проявлял чрезмерную склонность к насилию?

Виктория Сульхаге смотрит в свою чашку с кофе.

Глубоко вздыхает.

«У тебя что-то на уме», — думает Малин. Но Виктория Сульхаге держит паузу, отворачивается к каналу, где медленно раскрываются ворота шлюза.

— Только представь, что кто-то сидит в этой луже все лето!

— По-моему, ты что-то хотела мне сказать?

— Ну да.

Виктория Сульхаге поворачивается к Малин.

— Есть одна девушка, у которой за плечами много плохого и о которой говорят, что она славится особенной грубостью. Ходят слухи, что в детстве с ней происходили ужасные вещи. Будь я на вашем месте, я проверила бы ее.

— А зовут ее?

Виктория Сульхаге снова смотрит в свою чашку. Затем вынимает из сумочки клочок бумаги и ручку, пишет фамилию, адрес, телефон.

— Смотри! — говорит она, указывая на канал. — Поехали!

Малин оборачивается, смотрит на яхты на следующей ступени шлюза, который открывается в маленькое внутреннее озерцо на пути к Роксену.

— На Роксене их ждут просторы, — говорит Малин, снова поворачиваясь к своей собеседнице. — Повезло им, правда?

— Этот канал неспроста называют «каналом разводов». — Виктория Сульхаге улыбается.

— Спасибо. — Малин кладет бумажку в карман. — Последний вопрос. Имя Натали Фальк тебе что-нибудь говорит?

Виктория Сульхаге качает головой.

— Малин, пообещай мне одну вещь. Пообещай, что вся эта история не будет подогревать отношение к лесбиянкам как к мужеподобным и агрессивным существам.

— Обещаю.

— В Стокгольме, во всяком случае в центральной части, большая терпимость к разным стилям жизни, а здесь, в провинции, все немного по-другому. Большинство народу в глаза не видело человека с иной ориентацией. Можешь себе представить, какое удовольствие нас всех ждет, если город узнает, что вы гоняетесь за убийцей-лесбиянкой.

— У меня тут ниточка, которую надо проверить.

Голос Зака в мобильнике звучит хрипло.

Малин только что попрощалась с Викторией Сульхаге, укатившей по набережной в направлении моста Юнгсбру, и теперь проклинает свою непредусмотрительность. Место, где она припарковала машину, сейчас уже не в тени, и солнце успело раскалить темно-синий кузов. В салоне градусов сто, не меньше.

Проклятое солнце пробивается сквозь темные очки, словно поставив себе целью обеспечить ей головную боль.

— Что ты сказал? — произносит она, закашлявшись от проносящегося мимо облака пыли.

— У меня тут одна штука, которую мы должны проверить.

— А именно?

— Тебе удалось что-нибудь узнать у Сульхаге? — спрашивает Зак, не отвечая на ее вопрос.

— Имя одного человека, которого надо проверить. А что у тебя?

— Я получил эсэмэс-сообщение от анонимного отправителя.

— Такие приходят каждый день.

— Не иронизируй.

И Зак зачитывает вслух с дисплея своего телефона:

— Проверьте Пауля Андерлёва. Страдалец.

Потом следует молчание.

Значит, Ханс все же сделал это — нарушил врачебную тайну.

Этого Малин от него не ожидала.

— Как ты думаешь, кто это тебе послал?

— Этого ни тебе, ни мне знать не надо, — усмехается Зак. — Но я догадываюсь.

— То есть ты понимаешь, о чем речь?

— Да. Я не дурак.

В «вольво» жарче, чем в парилке.

Страдалец.

«Тьфу, черт! — думает Малин. — Это правда? Может, его стоило бы оставить в покое?»

Израненная обнаженная девушка на качелях. Еще одна девушка пропала. Реальность — серо-желтая обожженная масса.

Малин в машине по дороге в город.

За окном равнина, неподвижная, как мираж, вызванный медленно подавляемым огнем, как будто бескрайнее сияющее голубое небо зажгло плодородную землю, простирающуюся до светящегося горизонта. Жара придавливает землю своей непоколебимостью.

Поля прогибаются под сводом небес, рожь и ячмень тихо сгорают в лучах солнца, рапс клонится к земле, бледно-желтый, словно каждый золотой листок задыхается и готовится к погребению среди червей.

Только они движутся сейчас по равнине — огненные черви, выбравшиеся из вулканических трещин. Извержение зла.

Зак ждет в машине перед нужным домом в Рюде. Мотор работает на холостом ходу, кондиционер включен на полную мощность.

Желтый кирпичный дом возле торгового центра имеет всего три этажа, однако кажется, что он вобрал в себя все возможные признаки нищеты — обшарпанные антенны спутникового телевидения у окон, горы барахла на балконах, неухоженные площадки, общее чувство заброшенности. Дорожки между домами пусты, но в квартирах притаились люди: беженцы, наркоманы, безработные, представители низшегокласса, люди, оказавшиеся на обочине жизни.

Но и здесь два мира.

В некоторых домах студенческие квартиры: там живут люди с мечтами о будущем, перед которыми вся жизнь, а за кронами высоких дубов можно различить силуэт ресторана «Херргорден», где любят повеселиться будущие технологи. Малин машет Заку через боковое стекло, он открывает дверь и выходит из машины.

— Значит, здесь живет страдалец Пауль Андерлёв?

— Да, здесь он и живет, — кивает Зак. — Как мы объясним, откуда о нем узнали?

— А мы не будем ничего объяснять.

20

С болью всегда так. Боль — вечное проклятие, потому что она уничтожает время. Она создает предвкушение смерти и придает запах падали настоящему, которое кажется нескончаемым.

Физическая боль давно ушла.

А душевная?

От нее есть лекарства, но они не помогают. И со временем не становится лучше, наоборот, скорее хуже — боль всегда переживается заново и с каждым разом становится все отчетливее.

«Я — это боль», — думает Пауль Андерлёв.

В это время раздается звонок в дверь. Пауль встает из кресла, убавляет громкость телевизора, где звучит «Days of Our Lives», и тяжелыми шагами идет в холл. Еще раз удивляется, что тело стало мягким и вялым, как тряпка, — ведь когда-то оно было таким упругим.

С тех пор как это случилось, прошло четырнадцать лет.

Но кажется, что это было вчера.

Малин показывает свое удостоверение небритому мужчине, стоящему в дверях. Его лицо кажется одновременно опухшим и осунувшимся, коротко остриженные волосы на макушке поредели.

— Мы из полиции. Хотели бы задать вам несколько вопросов, — говорит Малин. — Вы — Пауль Андерлёв?

Мужчина кивает.

— Мы можем поговорить прямо здесь? — спрашивает он. — У меня не убрано, и я не люблю пускать в дом посторонних. Что, какая-нибудь драка в нашем квартале?

— Мы все же хотели бы пройти, — произносит Зак тоном, не оставляющим места для обсуждения.

И Пауль Андерлёв сдается: проводит их в убого обставленную гостиную, где разбросаны старые газеты и журналы о машинах, висит запах табачного дыма, водки и выдохшегося пива, а в углах лежат огромные комки пыли, как растрепанные серые воробьи.

Малин и Зак садятся на стулья с двух сторон от низенького журнального столика.

Паул Андерлёв опускается в кресло.

— Ну так что вам нужно?

«Он пытается казаться крутым», — думает Малин.

Но голос у него упавший и усталый, взгляд зеленых глаз измученный и неуверенный. От него веет грустью, какой Малин никогда раньше ни у кого не встречала.

— Вы слышали об изнасиловании в парке Тредгордсфёренинген?

При слове «изнасилование» с хозяином дома происходит разительная перемена — словно из тела разом уходят весь воздух и вся кровь. Словно он понимает, почему они пришли. Голова его падает на грудь, он начинает трястись и всхлипывать. Малин смотрит на Зака, тот качает головой, и оба понимают, что они перешли некую границу — границу допустимого вторжения в чужую жизнь в погоне за истиной.

Малин встает, садится на широкий подлокотник кресла рядом с Паулем Андерлёвом, но тот отталкивает ее.

— Иди к черту, — говорит он. — Я сам давно сижу с чертями в аду.

Когда Пауль Андерлёв приходит в себя, он заваривает кофе, убирает валяющиеся на столе белые хозяйственные перчатки и просит гостей присесть в кухне, откуда открывается вид на здание торгового центра.

— Я же не идиот и понимаю, о чем вы подумали, — говорит он, и в голосе звучит смирение, но и облегчение. Возможно, потому, что он знает: они готовы его выслушать.

— Я прочел в газетах о вибраторе, поэтому все понимаю. Что все это идиотизм, глупые и поверхностные выводы — этого даже не хочу говорить. Я понимаю ваш ход мыслей. Может ли такой человек испытывать сексуальную фрустрацию, способную довести до безумия? Я не безумен. Но сексуальная фрустрация — с этим у меня все в порядке, можете быть уверены. А каково жить, как я? Вы бы видели, что у меня там.

Зак невольно отводит взгляд от Пауля Андерлёва, смотрит в окно, но унылый кирпичный фасад торгового центра с серыми стальными вставками не дает глазам отдыха. Зато он замечает паука, притаившегося за окном, — почти невидимая паутина протянулась от одной рамы к другой.

— А как вы меня вычислили? Нет, даже слышать не хочу, но, наверное, через Янне, твоего бывшего мужа, Форс, я его знаю. Мы с ним были вместе в Боснии, в девяносто четвертом году. Потом пару раз встречались, чтобы выпить пива и вспомнить былые времена, вернее, это я вспоминал службу. Он же молчит, как сломанный магнитофон в машине.

— Янне ничего мне не говорил.

— Так это не он? Ну ладно, я на самом деле и не думал на него.

И Пауль Андерслёв начинает рассказывать, а они слушают.

— Это случилось на горной дороге под Сараево. В тот день выдалась ужасная серая дождливая погода, когда, казалось, на самих небесах ясно написано, что жди беды. Такой был день, и беда пришла — где-то у деревни Тсика наша машина наехала на мину. Помню грохот, чудовищный грохот, а потом я лежу на дороге метрах в двадцати от горящего столпа и слышу, как кто-то кричит — кричит так, что горы, кажется, должны рассыпаться в порошок. А потом понимаю, что это кричу я. Все мое тело ниже пояса почернело, не было боли, только чернота и пустота. Двое погибли. Один потерял ногу. И я. Я бы охотно поменялся с любым из них. И тут являетесь вы, проклятые легавые, что вы вообще понимаете, черт вас побери, своими тупыми бараньими мозгами?

Они выдерживают паузу.

Потом задают те вопросы, которые должны задать.

Тупые бараньи вопросы.

«От сумерек к ясности, как писал Ларс Форсель, — думает Малин. — От ясности к сумеркам».

— Что вы делали в ночь со среды на четверг?

— Знакомы ли вы с Юсефин Давидссон?

— Кто-нибудь может подтвердить ваше алиби?

— У вас остались потребности, но нет возможности их реализовать — не довела ли вас фрустрация до грани отчаяния?

— Так вы не были в парке Тредгордсфёренинген?

— Вам нравятся девочки-подростки?

Взгляд Пауля Андерлёва прикован к часам из «ИКЕА». «Такие же, как у меня дома, — отмечает Малин. — Но у этих секундная стрелка на месте».

Пауль Андерлёв не поддается на инсинуации Зака.

Продолжает коротать свой день под нескончаемое тиканье часов.

— Зак, почему я чувствую себя последней свиньей?

Жара окружает их, выжимает пот из всех пор, солнечные лучи отражаются от блестящих корпусов машин на парковке.

— Потому что, Форс, ты и есть свинья. Подобное расследование всех нас делает свиньями.

— Такова цена истины.

— Кончай философствовать.

Границы допустимого нарушаются, отодвигаются.

«Это никогда не обходится без потерь», — думает Малин.

— Не пообедать ли нам? — спрашивает Зак. — Я не отказался бы от пиццы.

«Кониа» на улице Сентларсгатан. Здесь лучшие пиццы в городе — огромные, роскошные, опасные для фигуры и здоровья.

Когда хозяин заведения на месте, он обычно угощает их бесплатно.

— Полиция — free of charge.^[14]

Как в американском полицейском боевике. Заку это нравится. Подкуп? Наверное, не без этого. Но хозяин просто отказывается принимать у них деньги.

«Один из многочисленных вкалывающих иммигрантов в этом городе, которого провожают косыми взглядами», — думает Малин, откусывая кусочек от своей «капричиосы».

Бумажка Виктории Сульхаге лежит на столе перед Малин. На бумажке имя: Луиса «Лолло» Свенссон. Адрес, телефон.

— Луиса, — задумчиво произносит Зак. — У Луисы не может быть ласкового прозвища Lovelygirl?

— Может быть. А может, и нет.

— Lovelygirl, — медленно выговаривает Зак. — А если это глубокая самоирония?

— Высосано из пальца, Зак, — парирует Малин, не отрываясь от пиццы и чувствуя, что толстеет с каждой секундой.

— Lovelygirl, — повторяет Зак. — Не об этом ли, по сути, мечтает каждый мужчина? О Lovely girl?^[15]

— Наверняка, — бурчит в ответ Малин.

— Чертовски вкусная пицца, — замечает Зак и поднимает большой палец, глядя в сторону открытой двери кухни.

Человек, стоящий перед духовкой, улыбается; при этом он собирает ингредиенты для очередной пиццы из маленьких белых пластмассовых мисочек и закладывает их в слой томатного соуса поверх свежезамешенного теста.

21

Я слишком долго лежу, прикованная во времени, среди холодной черноты.

Папа, где ты?

Скажи правду — ты не придешь? Ни сейчас и никогда? Или когда-нибудь нескоро-нескоро. Я не хочу здесь так долго сидеть.

Здесь ужасно. Я так боюсь, папа.

Неужели я, твое самое большое счастье, как ты меня иногда называл, стала твоим горем? Нет, скажи, что это не так.

Лучше приходи.

Забери меня прочь от этих голосов.

Голоса.

Как черви надо мной.

Я так давно уже слышу ваше квохтанье, бессмысленные звуки.

Ваши голоса.

Вы чему-то радуетесь.

Почему?

Я понятия не имею, почему у вас такие счастливые голоса, ведь здесь, у меня, только холод и сырость, и сон не кончается. А вдруг это не сон? А что-то совсем иное?

Купаться, купаться!

Это вы кричите?

Я люблю купаться. Можно мне тоже с вами? Искупаемся вместе.

У меня дома на участке есть бассейн.

Я сейчас в бассейне?

Собака лает, но вокруг темно, темно, и если бы я не знала, что это невозможно, то отделилась бы от своих мышц, от своего тела и пустилась бы в свободный полет.

Но сон не позволяет мне этого сделать.

Нет.

Вместо этого я слышу ваши радостные крики. Там, наверху? Или где?

Земля и песок и мокрый холод, влажный холод пластика, песчинки рядом, но не прикасаются ко мне.

Это могила?

Я погребена заживо?

Мне четырнадцать лет — что, скажите, что я могу делать в могиле?

В воскресенье купающихся особенно много.

Ей не нужно платить за вход на пляж возле Стура Рэнген: просто припарковать машину у дороги и пройти через луг, на который крестьянин по фамилии Карлсман в этом году любезно не выпускает своих быков.

В какой-то из прежних сезонов, несколько лет назад, еще до того, как открылся киоск, он их выпускал. Об этом писали в газетах. Но в тот год крестьянин так просто не сдался.

Они такие легкомысленные, эти отдыхающие — дети, женщины, мужчины, которые наслаждаются жарой и сомнительной прохладой воды, защищают свою кожу дорогими кремами, а свои глаза — еще более дорогостоящими очками.

«А сейчас, — думает Славенка Висник, — они столпились у моего киоска, с нетерпением ждут, когда же я открою. Подождите немного, скоро вы получите свое мороженое. Как радуются дети при виде мороженого — столько счастья за семнадцать крон.

Подождите немного, радуйтесь, что я вообще сегодня пришла.

„Афтонбладет“, „Экспрессен“? Извините, газет нет.

Кто вы такие — оставшиеся в городе, кому больше некуда деться летом?

В этом наши с вами судьбы схожи. Хотя бы частично».

Славенка вставляет ключ в дверь киоска, кричит толпе:

— Спокойно, спокойно! Я открываю, мороженое сейчас будет!

Позади человеческих тел, почти совсем обнаженных, она видит гладь озера, красующуюся на солнце, — отражения на поверхности воды делают ее похожей на прозрачную кожу. И большой дуб у самого уреза воды, всегда неизменно загадочный.

В ее киоске возле Глюттингебадет не хватает продавцов. Подростки избалованы, не хотят работать летом. Будущие сотрудники министерства свободного времени.

Иногда ей кажется, что вся Швеция — комитет свободного времени, состоящий из людей, которым всегда жилось и живется слишком хорошо, которые понятия не имеют, что такое нужда и горе.

Она открывает окошко. Первой в очереди стоит некрасивая девочка лет восьми.

— Один «Топ-хэт», — говорит она.

— Закончилось, — отвечает Славенка и улыбается ей.

Возле дуба лает собака — на клочке земли, где трава каким-то загадочным образом исчезла. Собака написала на ствол дерева, но сейчас она возбуждена. Обозначает своим призывным лаем: здесь скрывается нечто, что должно увидеть свет.

Лает, лает, лает.

Когти роют, роют землю.

Я слышу звуки, лай.

Медленно, медленно меня поднимают из моего сна, уносят куда-то вверх. Я хочу, хочу проснуться.

Но не могу.

Папа, я проснусь?

Я застряла в чем-то, что страшнее или чудеснее сна. Но как я сюда попала?

Кто-то должен рассказать мне, всем, маме и папе. Они наверняка волнуются, я обычно не сплю так долго. И что это еще за звуки, как будто кто-то скребется? И мягкий женский голос говорит: «Ну хватит, Джек, хватит, ко мне». А потом лай сменяется рычанием и кто-то говорит: «Ну хорошо, копайся дальше, бог с тобой».

Славенка делает перерыв, игнорирует очередного покупателя, оставляя удивленную женщину стоять у открытого окошка киоска, разглядывая холодильник с напитками.

«Куда торопиться? — думает она. — Станет еще жарче, ты купишь еще больше мороженого и напитков».

Она подняла цены, и народ жалуется: двадцать крон за кока-колу, семнадцать за эскимо!

Ну так и не покупайте, раз не нравится. Сами тащите питье с собой на пляж.

Но если производитель узнает о ее ценах, ей не позволят продавать это мороженое. Ну и плевать, есть и другие производители. На самом деле мое место в лесу. Среди других добровольцев, борющихся с огнем.

И этот пес — что он там нашел, чего разгавкался? Возбужден так, словно учуял под деревом сучку с течкой.

Сумасшедшие люди. Сумасшедшие собаки. Инстинкт может завести куда угодно.

И та некрасивая девчонка, стоявшая первой в очереди, — что она уставилась в яму, которую роет собака?

Что она ожидает там увидеть?

Влажная темнота становится тоньше, собачий лай громче, голоса на заднем плане умолкли — что же, я просыпаюсь? Свет надо мной и шуршание, и вот мой взгляд свободен, но он замутнен, словно в моем открытом глазу песок и земля.

Я теперь свободна?

Смогу поехать домой?

И я вижу черную собаку, ее морду и зубы, она возбужденно лает, и я хочу подняться. Но тела как будто нет.

Собака исчезает, вместо нее появляется девочка, как я. Нет, помоложе, ее лицо изменяется, искажается, и я вижу, как ее рот раскрывается для крика, и я хочу сказать ей — не кричи, это всего лишь я, просто наконец я смогу проснуться.

Тело есть, но есть ли я?

Славенка выскакивает из киоска, несется вниз к воде, к девочке и собаке, люди кидаются туда, все отдыхающие разом, крик множится, и кажется, что даже вода, и деревья, и коровы на лугу кричат.

— Назад! — вопит Славенка, стоя у ямы и глядя вниз.

Там открытый девичий глаз под тонкой полиэтиленовой пленкой, карий и полный удивления.

Жизнь в нем давно потухла.

«Бедная девочка», — думает Славенка.

Она повидала много таких глаз, и все эти беззвучные воспоминания наваливаются на нее — безжизненные воспоминания об оборвавшихся жизнях.

Часть 2 В глазах летних ангелов

[На пути к последнему приделу]

Вблизи очищающей воды довелось тебе отдыхать, ожидая.

Убитая, но все же не совсем умершая.

Я знаю, что возрождение возможно, что невинность может быть возвращена. С тобой это не удалось, мой погребенный ангел, но удастся с кем-нибудь другим. Ибо как иначе заставить исчезнуть паучьи лапы, заставить замолчать кроличьи когти, которые рвут самое сокровенное во мне.

Наша любовь не могла испариться, сколько бы боли ни принесло это жаркое лето, как бы ни ползли щупальца по нашим ногам.

В этом городе много деревьев, парков и лесов. Я там — среди черных, поблескивающих серебром стволов. Ты тоже где-то там. Просто мне не удалось пока тебя найти.

Я хочу шагнуть вперед, почувствовать твое дыхание на своей щеке. Я хочу видеть тебя рядом со мной.

Так что не бойся.

Никто никогда больше не сможет причинить тебе зла.

22

Бело-голубые ленты ограждения. Теплая вода озера в лучах послеполуденного солнца похожа на обнаженную кожу всех этих людей, стоящих в тени деревьев на склоне, по другую сторону от ленты, и пожирающих полицию любопытными взглядами.

Полицейские в форме прочесывают землю вокруг ямы, а Малин, Зак и Свен Шёман вместе с Карин Юханнисон, срочно вызванной на работу, осторожно освобождают тело от земли и прозрачной пленки. Оно неправдоподобно белое, выскобленное, с отмытыми ранами, похожими на темно-синие кратеры вулканов на мертвом человеческом ландшафте, с сероватой кожей, к которой недавно прикоснулись голодные черви.

— Осторожно, осторожно, — говорит Карин, и они движутся очень осторожно, чтобы сохранить те улики, которые могли остаться вокруг места обнаружения тела.

Среди отдыхающих затесались журналисты — с местного радио, с четвертого телеканала, из газеты Норрчёпинга, из «Эстнютт», из «Корреспондентен». Даниэля Хёгфельдта там нет, но Малин узнает молодую женщину-репортера, которая брала у нее интервью весной для своей дипломной работы в Высшей школе журналистики.

Где же Даниэль? Он обычно не пропускает таких событий, но ведь и он может позволить себе выходной в воскресенье. Он это заслужил.

Негромкие щелчки цифровых фотоаппаратов.

Глаза, которые стремятся подобраться поближе, запечатлеть, чтобы продать.

Малин глубоко вздыхает.

Можно ли привыкнуть к жаре? Нет, но все же она лучше мороза.

Может ли природа выйти из себя от всего зла, сотворенного людьми? Накинуться на нас в знак протеста против всех тех глупостей, которые мы творим друг с другом? Перед внутренним взором Малин деревья, дубы и липы, вырывают корни из земли и своими острыми кронами в гневе швыряют людей на землю, предают нас погребению за наши злые дела.

У Зака по лбу струится пот, Свен фыркает от усилий, его живот вздымается над поясом, когда он с остановившимся взглядом сидит на корточках.

— Должно быть, это Тереса Эккевед, — произносит он. — И ее завернули в обычные прозрачные мешки для мусора.

— По ним мы ничего не отследим, — вздыхает Малин.

Лицо девушки под полиэтиленом выскоблено, ее тело обнажено, такое же белое, как и лицо, тоже выскобленное. На затылке большая открытая рана, на руках, на теле, на бедрах раны размером с блюдца — черно-синие, тоже отмытые, бережно обработанные по краям, как грядка с любимыми цветами.

— Это она, — говорит Малин, ощущая запах тлена. Здесь хлоркой не пахнет. — Я узнаю ее по фотографиям. Это она, никаких сомнений быть не может.

— Никаких сомнений, — соглашается Зак, а Свен бормочет:

— Если даже жара стоит, как в аду, это не причина, чтобы весь мир превратился в кромешный ад.

— Такое ощущение, что ее кто-то вымыл, и очень тщательно, — произносит Малин, глядя на тело. — Словно хотел очистить ее и эти раны. Как с Юсефин, хотя в большей степени.

Белая кожа, черные раны.

— Да, — бормочет Зак. — Почти как заклинание духов.

— Но от нее не пахнет хлоркой.

— Нет, от нее пахнет разложением.

«Ты не старше Туве, — думает Малин. — А что, если бы на твоем месте была Туве? Как бы тогда поступила я?»

Она видит себя сидящей на краю кровати в спальне с пистолетом в руках — как медленно подносит его ко рту, готовая одной пулей навеки оборвать сознание.

Страх. Ты наверняка боялась, да?

Как ты попала сюда, в эту землю?

— Это нам и предстоит выяснить, — произносит Малин.

Зак, Карин и Свен поворачиваются в ее сторону.

— Мысли вслух, — поясняет Малин. — Как долго она здесь пролежала?

— Учитывая плесень на коже от полиэтилена, в который она была завернута, и то, что тело начало опухать, несмотря на давление земли, я сказала бы, что дня три, может быть — четыре. Точнее пока определить не могу.

— Три дня? — переспрашивает Зак. — Она пропала предположительно дней шесть назад.

— Пока не знаю, перенесли ли ее сюда после смерти, — отвечает Карин. — Постараюсь выяснить.

— Все равно остается промежуток в два дня, когда ее, возможно, держали взаперти, — говорит Свен. — А потом перенесли сюда.

— Тогда, возможно, кто-нибудь что-нибудь видел, — кивает Зак.

— Ты так думаешь? — спрашивает Малин. — Когда не купаются, здесь никого не бывает.

— Таковы люди — они вечно бродят туда-сюда. Ты знаешь это не хуже меня.

Малин вспоминает, как сама ходила в парк Тредгордсфёренинген позапрошлой ночью.

Так ты меня видел? Ты — тот, кто это сделал?

Ты пытаешься что-то исправить — видимо, так обстоит дело. Наверное, было темно, когда ты приволок тело сюда. Когда зарывал ее в землю, единственными свидетелями были деревья. Но почему так близко к воде, где ходит множество людей? Похоже, хотел, чтобы мы ее нашли. Что ты пытаешься нам сказать?

— От чего наступила смерть? — спрашивает Малин, и неожиданный порыв холодного ветра пробегает по ее ногам и далее по поверхности воды.

— Пока неизвестно. Предположительно причиной смерти является рана на голове, но на шее, как видишь, следы удушения.

— Сексуальное насилие?

— Внешних признаков пенетрации нет, но я осмотрю ее на этот предмет.

Карин — опытный профессионал, однако отношение к мертвым у нее, как у инженера к конструкциям.

— С уликами дело обстоит неважно, — говорит она. — В последние сутки здесь прошло не меньше сотни человек, все следы и отпечатки наверняка затоптаны.

— Жаль, — вздыхает Свен. — Но это место тем не менее может рассказать много интересного о преступнике, стоит нам немного напрячь извилины.

«Преступник? — думает Малин. — Похоже, Свен, ты в этом уверен. Так же как я уверена, что этот живот сведет тебя в могилу, если ты ничего не предпримешь».

— Что ты думаешь по поводу связи с Юсефин?

— Думаю, связь прямая, — уверенно говорит Свен. — Обе выскоблены до чистоты одинаковым образом. Но пока это на сто процентов неизвестно. Пусть Карин проверит на наличие остатков краски.

Я вижу и слышу вас, чужие незнакомые люди, и понимаю, что вы говорите обо мне, но я не желаю слышать ваши мерзкие слова.

Раны на моем теле.

Сексуальное насилие.

Преступник.

Пенетрация?

Нет.

Поймана, поймана, убита.

Убита.

Ударом по голове.

Мертвая.

Кто же этот мертвый? Только не я, мне четырнадцать лет, слышите, нельзя использовать слово «мертвая», когда речь идет о человеке, которому всего четырнадцать лет. У меня впереди много лет жизни, не меньше семидесяти, и я хочу их получить.

Хочу, чтобы их вернули мне.

Дай мне их, папа.

Я отказываюсь. Отказываюсь.

Я не испытываю боли, а если бы у меня были те раны, о которых вы говорите, я бы, наверное, кричала?

Но где мой голос?

Его не слышно, хотя все же слышно, и слова другие, как будто я выросла в этом сне и проснулась с другим языком.

Языком?

Я ни за что не стала бы употреблять это слово.

Оставьте меня в покое! Не прикасайтесь ко мне!

Дайте мне поспать, дайте мне забыться, нет, не прикасайтесь ко мне, что вы со мной делаете?

Все эти ужасы, которые мне приснились.

Уйдите от меня.

Дайте мне поспать.

Я вижу лицо.

Это женское лицо, узкое и симпатичное, обрамленное светлыми волосами, на фоне зелени деревьев и голубого неба.

Женщина смотрит на меня.

Я хочу подняться, но меня как будто нет. Разве меня нет?

Но если бы меня не было, вы бы не говорили обо мне, правда?

Малин сидит на корточках рядом с телом девушки.

Один глаз открыт, другой закрыт, словно та хочет спать. Тело неподвижно, кажется вдавленным в землю. На шее синяки. Кожа отмыта, выскоблена. Раны очищены, обработаны. Все то же самое, что и у Юсефин Давидссон.

Свен, конечно, может сомневаться, но за всем этим явно стоит один и тот же человек — или одни и те же люди. С этого момента одно равно другому, и наоборот.

Земля под ногтями у мертвой девушки — единственная грязь.

Ты пыталась сбежать отсюда, правда?

Девушка на фотографиях на вилле в Стюрефорсе. И теперь здесь. Напуганный папа, который старается сохранять спокойствие. Взволнованная мама, которая дала им фотографии, — и что теперь?

«Одно я обещаю тебе, Тереса, — я не остановлюсь, пока мы не поймаем его.

Или ее.

Или его.

Или…»

Малин повторяет это как мантру, как молитву, отводит взгляд от тела и смотрит на Свена. Видит, как он планирует дальнейшие действия, мысленно составляет список того, что надлежит сделать и не забыть: вызвать всех свободных полицейских, обойти дома в радиусе двух километров, допросить отдыхающих, сегодняшних, вчерашних, позавчерашних, через средства массовой информации призвать всех, кто что-то видел, кто мог наблюдать транспортировку тела, дождаться заключения Карин, сообщить родителям… Принести им непостижимую весть.

Малин знает, кому выпадет эта работа. Иногда они берут с собой профессионала, когда вынуждены сообщать такие вещи, — пастора или психолога, но чаще всего обходятся своими силами. Да и кто знает, как скоро удастся найти пастора в разгар летнего затишья?

Туве на Бали.

Не думать об этом.

Тягостно.

Малин снова смотрит на Тересу.

Ее отмытый рот полуоткрыт, словно она задохнулась в воздухе, лишенном кислорода. Словно кто-то хотел помешать ей произнести слова или просто показать значение кислорода — он дороже всего, и земля, из которой мы вышли, единственное, что у нас остается.

Люди за лентой ограждения начинают расходиться; полицейские уже записали их имена и задали основные вопросы. Некоторые с грустью поглядывают на закрытый киоск с мороженым.

«Иногда, — думает Малин, — следствие требует от тебя невозможного».

На лугу мычит корова, по траве пробегает долгожданный ветерок. Запах лесных пожаров сюда не долетает, но Малин знает, что атмосфера накалена, что миллионы предчувствий пришли в движение.

— Малин, — окликает ее знакомая молодая журналистка, когда она направляется вверх к дороге, — что вы можете сказать?

— Мне нечего прибавить к тому, что вы видите своими глазами, — отвечает Малин, не останавливаясь.

Журналистка надела огромные солнцезащитные очки — из-за них ее лицо кажется глупым.

— Ее убили?

Ох эти надоевшие идиотские вопросы!

— По крайней мере, в землю она не сама себя закопала.

Двое отдыхающих, мужчина и женщина лет тридцати, возле киоска с мороженым натягивают джинсы поверх купальников.

Малин подходит к ним, они кидают на нее взгляды, свидетельствующие о том, что им хотелось бы покоя, затем мужчина произносит:

— Мы уже рассказали, что видели. Мы пришли сегодня сюда, чтобы искупаться, а какой-то песик нашел ее.

Песик? Смешное слово. Как из мультика.

— У меня к вам вопрос по поводу киоска, — говорит Малин. — Он обычно бывает открыт? Вы сюда часто ходите купаться?

Она ненавидит этот свой заскок — когда вопросы вдруг выскакивают не в том порядке, но обычно это приводит к хорошим ответам. Неуверенность, проявляющаяся в неправильно заданных вопросах, заставляет собеседника расслабиться.

— Мы купаемся здесь иногда, — отвечает мужчина, — хороших пляжей мало осталось. Единственная проблема — киоск в основном закрыт. Видимо, у хозяйки их несколько, и ей трудно найти работников на все точки.

— А что за хозяйка?

— Кажется, ее зовут Славенка, она из Боснии или откуда-то оттуда. С ней весьма неприятно иметь дело, когда она не в настроении, — ведет себя так, будто ей вообще не нужны покупатели. Она была здесь сегодня, исчезла незадолго до вашего приезда.

— Спасибо, — кивает Малин.

Возле тела трудится наперегонки со временем Карин Юханнисон, хочет закончить до темноты, однако у нее и у только что прибывшего на место ассистента впереди работы еще на много часов. Малин знает, что у них в машине прожекторы, но, может быть, сегодня удастся обойтись без этого. Летняя ночь улыбнется им светлой улыбкой, облегчит работу — напряженный поиск деталей и следов на теле и в траве вокруг, который поможет приблизиться к истине.

Карин поднимает глаза на Малин, машет рукой.

Ее усталые глаза утратили часть своего самоуверенного сияния — возможно, эти глаза уже где-то на Бали.

Бали.

Остров красоты и насилия.

Место, где возрождение возможно.

23

Дом, где я выросла.

Кажется, кирпич плавится от жары, стекает с фасада, обнажая воспоминания и предчувствия.

И ложь.

Но что это за ложь?

Зак сидит за рулем, стиснув зубы.

Они не превышают разрешенную скорость тридцать километров в час, и Малин успевает заметить, что живая изгородь вокруг дома ее детства просела еще больше, чем в прошлый раз, словно у нее совсем нет сил бороться с жарой.

В доме никого нет.

Кто сейчас там живет? Какие у них воспоминания?

«Я брожу кругами вокруг воспоминаний, — думает Малин. — Они застряли во мне, как электрические вспышки, бессменные маяки в моем сознании, бросающие свет на меня, мои поступки и тем самым на мое будущее.

Чего я боюсь?

Я держусь за то, что было, и в то же время пытаюсь убежать, я цепляюсь за воспоминания, словно они могут помочь мне понять что-то в настоящем».

Проветрить.

Выкинуть одежду умершего — и он перестанет являться привидением.

Мама и папа на Тенерифе.

С каждым днем Малин все острее ощущает, что родители что-то скрывают, и сейчас, когда они с Заком проезжают мимо ее бывшего дома в Стюрефорсе, неся страшное известие ничего не подозревающим родным погибшей девушки, она ощущает это еще яснее, чем когда бы то ни было. Ее история основана на какой-то тайне — не выяснив, в чем дело, она не сможет успокоиться.

И вот уже дом скрылся позади. С глаз долой — из сердца вон.

Фотография мертвого тела Тересы Эккевед лежит у нее в кармане.

Это она, Малин уверена.

Когда они собирались сесть в машину, Зак буркнул:

— Малин, ты сама покажешь им фотографию. Я не смогу.

Она не старше Туве, и хотя Малин пытается прогнать образ дочери, хотя глаза ее открыты, лицо Туве то и дело сливается с лицом девушки на фотографии.

«Прочь, прочь», — думает Малин, но это бесполезно.

Ты — все девушки.

И ты — единственная девушка.

Я поймаю того негодяя, который это сделал. Я постараюсь понять.

Палец на звонке входной двери, пот на лбу, пыхтящий Зак в шаге позади, солнечные очки в руке, взгляд готовится выражать соболезнование.

Снова образ Туве.

Звуки за дверью.

Что это за звуки?

Тяжелые шаги человека, понимающего, что приближается вселенская катастрофа — тот момент, когда жизнь застывает, навсегда превращаясь в тугую горькую массу, где радость — всего лишь интеллектуальное упражнение.

Я радуюсь. У меня получается радоваться.

Мужчина, стоящий перед ней, полон уверенности. Позади него женщина с приоткрытым ртом, испуганные голубые глаза покраснели от хронического недосыпа.

И снова ты здесь, Туве, хотя все мое внимание должно быть сейчас сосредоточено на этих людях, стоящих передо мной. Если у меня есть миссия на земле, то это заботиться о тебе. Это единственное, что мне дано. И сейчас, когда ты стала упрямым подростком, ты уже не хочешь, чтобы я заботилась о тебе — разве что помогала немного в житейских делах.

Но я никогда не перестану заботиться о тебе, Туве.

Это исключено.

Сигвард Эккевед распахивает дверь, отступает. Его плечи опускаются, а жена уходит куда-то в сторону веранды в тщетной попытке убежать от правды. Потому что сама правда, их правда пришла в дом, и они оба это предчувствуют.

— Проходите, — говорит отец Тересы. — Как продвигается следствие? У вас есть к нам еще вопросы? Хотите кофе? Агнета! — окликает он жену. — Ты поставишь кофе? У нас есть лед, так что мы можем предложить инспекторам кофе. Они тоже страдают от этой жары, да уж, интересно, долго ли такая погода простоит.

Малин не перебивает его.

Они с Заком садятся на стулья возле белого дивана в гостиной. Позади них заманчиво голубеет бассейн. Агнета и Сигвард понимают, что означает эта позиция, занятая гостями, и садятся на краешек дивана, подавшись вперед, как бы слушая с напряженным интересом, словно он может отогнать кошмарный сон.

— Мы нашли девушку возле пляжа в Ставсеттере, — говорит Малин.

— Это не Тереса, — говорит Агнета. — Она никогда не стала бы там купаться, ведь бассейн… хотя она иногда ездила туда на велосипеде…

— Девушка убита. Мне тяжело это говорить, но я думаю, что это ваша дочь.

Родители Тересы тяжело оседают на диване, словно из них выпустили весь воздух. Малин вынимает из кармана блузки снятую «Полароидом» фотографию и кладет на черную полированную поверхность журнального столика; женщина всхлипывает. В саду тревожно каркает ворона, лист падает с куста, сморщив на некоторое время поверхность воды в бассейне.

— Вы можете сказать — это Тереса?

Она чувствует, как Зак усилием воли удерживает себя на стуле, в то время как ему хочется вскочить и выбежать прочь — из дома, из сада, мчаться куда глаза глядят по тихим асфальтовым дорожкам коттеджного поселка.

Но он сидит неподвижно. Выдерживает столкновение с реальностью.

Все безымянные чувства, витающие в комнате, как черные духи, складываются в два слова: боль и скорбь.

Агнета Эккевед отворачивается. Если не смотреть на фотографию, то ее как будто не существует — и не существует того, что она означает. Сигвард Эккевед наклоняется вперед, смотрит на свою девочку, ее закрытые глаза, бледную желтоватую кожу, прозрачную от недостатка кислорода. Она не спит, он больше никогда не погладит ее во сне по щеке и не шепнет ей: «Я буду рядом, когда ты проснешься, я всегда буду рядом, что бы ни случилось».

Вместо этого — только фотография на столе.

Смерть. Конец.

— Это Тереса, — произносит он.

Агнета Эккевед отворачивается еще дальше — со стороны Малин видит, как по ее щекам льются слезы, огромные настоящие слезы.

— Это она, — повторяет Сигвард Эккевед.

Малин кивает.

— Тогда все ясно, — говорит Зак.

Малин берет со стола снимок, держит в руке — у нее возникает чувство, что она не может просто сунуть его обратно в нагрудный карман, спрятать фотографию погибшей с глаз долой.

Но тут Агнета Эккевед произносит:

— Уберите эту фотографию, пожалуйста. Прошу вас.

И Малин прячет снимок.

— Я пойду посмотрю, готов ли кофе, — произносит Сигвард Эккевед и встает.

Но так и остается на месте, и все его тело начинает сотрясаться.

Дом детства.

Силикатный кирпич.

Урчание машины.

— Что теперь? — спрашивает Сигвард Эккевед, немного придя в себя.

Малин все прекрасно поняла, но вместо этого рассказала о формальностях — что судмедэкспертиза обследует тело, прежде чем выдать его родственникам для похорон, что они могут ее увидеть, если захотят, но в дополнительном опознании необходимости нет.

Сигвард Эккевед дослушал ее до конца.

— Вы меня не поняли, — говорит он. — Я хотел сказать: что теперь будет с нами?

24

Мама, папа.

Я вижу вас в доме и вижу, что вы горюете. Но я не слышу, что вы говорите, — отчего вы такие грустные? Что произошло? Вы волнуетесь за меня? Не волнуйтесь, я просто вышла ненадолго.

Но мне кажется, что я больна.

И что я сплю.

Когда проснусь, я приду домой.

Мама лежит на кровати, а ты, папа, бродишь туда-сюда по веранде — тебе, должно быть, жарко на солнце.

К вам только что приходили, я видела женщину. До этого она приходила ко мне и так странно на меня смотрела — почему? Она положила вам на стол фотографию, но мне не хотелось на нее смотреть.

Кто-то снимал меня. Я слышала жужжание объектива.

Я в машине «скорой помощи».

Значит, я заболела?

Я лежу в полиэтиленовом мешке, но сейчас мне не настолько тесно, как раньше. Нахожусь в задней части машины, которая предназначена для пациентов. Вижу саму себя лежащей там — как я могу это видеть? Я парю, мама и папа, в этом сне я могу пребывать в нескольких местах одновременно.

Я одинока и, наверное, очень больна — иначе почему мне снятся такие странные сны?

Мама и папа.

Мне одиноко и страшно.

Вы или кто-то другой должны помочь мне.

Но только не грустите.

Я очень скучаю без вас, и это стремление к вам никогда не прекратится, где бы вы ни оказались, где бы я ни оказалась.

— Ну вот, все позади.

Зак не отрывает глаз от дороги, но Малин хорошо знает его и понимает: сейчас он хочет действовать, совершить что-нибудь конкретное, а не болтаться «словно больной пес», как он сам это называет.

— Что мы теперь будем делать? — спрашивает Малин.

— Нанесем визит Луисе Свенссон. Где она живет? У тебя вроде бы было записано.

Малин достает из кармана джинсов бумажку, полученную от Виктории Сульхаге.

— Виктория Сульхаге говорит, что это любительница жесткого секса.

— Едем к ней. Какой там адрес?

— По-моему, это какой-то хутор возле Римфорса.

— Отлично, едем туда немедленно, пока Свен Шёман не придумал еще одно совещание.

Она хочет возразить: разве это правильно? Против нее ничегошеньки нет, может, лучше оставить ее в покое?

Но Малин не произносит этого вслух.

— Сейчас мы займемся этой любительницей жестких приемов, — говорит Зак.

Его бритая голова кажется непроницаемой скорлупой. Как и зеленые глаза, если кому-нибудь случится вывести его из себя.

— Что ты думаешь по поводу Петера Шёльда и Натали Фальк? Они будут горевать, когда обо всем узнают? — отращивает он.

— Наверняка, — откликается Малин. — Может быть, теперь Натали Фальк расскажет то, что ей известно.

— Как ты думаешь, что она скрывает?

— Нечто.

— Пойди угадай, — вздыхает Зак.

Малин думает о Петере Шёльде и его отце, об их заговоре молчания.

Зак включил хоровую музыку на полную мощность.

Их окружают лес, сосны и ели, они едут по дороге наугад. Только через несколько километров роща расступается, выпускает на пустой выжженный луг, где высокая трава пожелтела и полегла от солнца. За лугом дорога опять ныряет в лес, потом снова по обе стороны открывается простор — на этот раз невспаханное поле с потрескавшейся землей. Позади поля виднеется усадьба, красный двухэтажный дом с пристройками по бокам — фасад, много лет не видавший ремонта, облупился и запылился.

В этом месте собрана тоска всего мира по дождю.

Они паркуют машину на гравиевой площадке перед усадьбой.

Три овчарки с лаем кидаются навстречу. Когда музыка резко обрывается, собачий лай становится оглушительным; овчарки подскакивают к окнам, показывают зубы — Малин видит, как течет слюна. Они охраняют свою территорию. Кто вы такие? Вы чужие? Прочь отсюда, иначе мы убьем вас, убьем.

Но вот раздается голос — грубый женский голос, перекрывающий лай собак:

— Успокойтесь. Тихо.

И собаки повинуются, отходят, и Малин видит женщину — высокую, не ниже метра восьмидесяти, одетую в грязный зеленый комбинезон, с маленькой крестьянской кепочкой на голове, которая едва прикрывает коротко остриженные волосы.

Ее черные глаза полны гнева.

Сколько ей — сорок пять? Пятьдесят?

«Жизнь тебя обижала, — думает Малин, открывая дверь машины, — а теперь ты мстишь всем подряд».

Женщина, стоящая перед ними на невысоком склоне, ведущем к усадьбе, в ярком свете солнца кажется еще внушительнее. Луиса, или Лолло, Свенссон, фермер, проживающая в одиночестве в лесах Римфорса, на хуторе Скугалунд, с собаками, поросятами и несколькими кроликами в клетках в качестве единственных спутников жизни.

Малин и Зак показывают свои документы. Собаки ворчат на ступеньках крыльца, готовые атаковать в любую секунду.

— Ну и чего вам надо?

— Ваше имя было названо во время следствия, — отвечает Малин, — и мы хотели бы задать вам несколько вопросов.

Лолло Свенссон подходит ближе. Собаки показывают зубы.

— Какое еще следствие, черт подери?

— По делу об изнасиловании девушки в парке Тредгордсфёренинген. А сегодня еще одна девушка обнаружена убитой на пляже в Ставсеттере.

— Вам на меня накапал кто-то из девчонок? Наговорили обо мне всякого дерьма? Наверняка. Большинство баб ничем не лучше мужиков.

— Я не имею права назвать…

— Прекрасно понимаю, госпожа полицейский. Так что у вас ко мне за вопросы?

— Что вы делали ночью со среды на четверг?

— Я была дома.

— В одиночестве?

— Нет, эти животинки составили мне компанию. — Лолло Свенссон показывает на овчарок на крыльце. — Но они ведь не могут рассказать, чем мы с ними занимались?

— И никто другой не может подтвердить, что вы находились дома?

Лолло ухмыляется.

— Вы были знакомы с Тересой Эккевед?

— Нет.

— Вы знакомы с Натали Фальк?

— Тоже нет. Никогда не слышала этого имени.

— А Lovelygirl? Прозвище Lovelygirl вам что-нибудь говорит?

Никакой заметной реакции.

— Lovelygirl? Не знаю никакой Lovelygirl.

— Стало быть, ты любишь жесткий секс? — медленно произносит Зак. — Что это значит? Жесткий секс с юными девушками? Так?

«Черт тебя побери, Зак!» — думает Малин, но не вмешивается — он знает, что делает.

Однако Лолло Свенссон не поддается на провокацию.

— Я не имею ко всему этому никакого отношения.

— Ты любишь их привязывать, резать, стегать плеткой? Вот что тебе по вкусу — да, Луиса?

— Если у вас больше нет ко мне вопросов, то отправляйтесь восвояси.

— Но вот однажды ты привезла сюда девочку, но все пошло не по плану — с вибратором, не так ли? Или она убежала, когда ты закончила с ней, а?

Лолло Свенссон делает три шага назад, чтобы показать, что беседа окончена. Словно говорит: «Я все сказала, чертовы легавые, дальше крутитесь сами».

— Я должна заняться свиньями, — произносит она. — Свиньи не могут без ухода, они очень беспомощны. Настоящие слабаки.

— Мы можем осмотреть сараи? Дом?

Малин ожидает ответа.

— Вы спятили, инспектор Форс. Чтобы я пустила вас в дом без ордера на обыск? Глупая шутка.

— Вы знаете девушку по имени Юсефин Давидссон? Или Тересу Эккевед?

Голос Малин звучит сухо и сурово. Блузка липнет к телу — можно себе представить, до чего жарко Лолло Свенссон в ее комбинезоне. И вдруг ее округлая, но статная фигура ссутуливается.

— Я…

— И ты занималась тут с ними жестким сексом, — продолжает Зак. — Привезя их сюда, заманив. Чем? Обещаниями угостить спиртным? Показать собак? Покатать на лошадях? Есть у тебя лошади?

Ответа не последовало.

— Ты всегда используешь вибратор, когда трахаешься с девочками?

Услышав, как Зак произносит слово «вибратор», Малин вдругпонимает, что они упустили нечто очень важное касательно вибратора.

Но что?

Лолло Свенссон поворачивается к ним спиной, уводит собак в дом, а Малин и Зак остаются рядом с «вольво» на склоне возле хозяйственных построек. Вокруг запах летнего леса и тишина с привкусом одиночества — столь явным, что от него стынет даже нестерпимо жаркое лето.

25

Машина нервно подпрыгивает на ухабах.

— Что ты думаешь?

Голос Зака звучит спокойно, без того наигранного, провоцирующего возбуждения, как несколько минут назад.

Лес обступает машину плотной стеной, сотни оттенков зеленого и желтого умоляют о дожде.

— Даже не знаю, — отвечает Малин. — Не перестаю удивляться тому, что скрывается в лесах вокруг этого города.

Она вспоминает зимнюю вылазку в связи с делом Бенгта Андерссона и братьев Мюрвалль и даже сейчас ощущает тот парализующий холод, высасывающий воздух из легких, когда она заставляла себя идти вперед среди деревьев, на голоса смерти и зла в глубине леса.

— Да уж, не перестаешь удивляться.

— У нас есть основания для обыска?

— Наверняка. Не так много и нужно, учитывая, что произошло. Возможно, хватит и того факта, что она отказалась нас впустить.

— Мне очень любопытно, что же кроется в этом доме, — задумчиво произносит Малин.

Юные девушки.

Их тела, мертвые и живые, плывущие, как медузы, в вечно кипящей воде, словно зовущие: достаньте нас, помогите нам, унесите нас отсюда!

Туве далеко-далеко, на другом конце земного шара, в раю, но и там есть свои змеи — исламисты и их насилие.

Отогнать ее образ.

Янне.

Он бежит по берегу, сердце неистово бьется в груди. Он всегда в пути, всегда спешит куда-то прочь.

— Я хочу знать, что скрывается в этом доме, — говорит Малин.

— Я тоже, — откликается Зак.

И в эту минуту у Малин звонит мобильный телефон. На дисплее — номер Карин Юханнисон.

В кабинете Карин увлажнитель воздуха на полу гудит наперегонки с портативным кондиционером. Влажность сошлась в неравной схватке с холодом, однако совместные усилия двух приспособлений делают кабинет Карин самым приятным местом из всех, где Малин довелось находиться в последние недели, — несмотря на отсутствие окна и горы книг, отчетов, папок и журналов на письменном столе, на полках и на полу.

Малин и Зак примостились на жестких деревянных стульях для посетителей, сама же хозяйка кабинета сидит, откинувшись на спинку дизайнерского черного футуристического кресла, наверняка купленного ею за собственные деньги, как и увлажнитель и кондиционер.

— Красивое кресло, — говорит Малин.

— Спасибо, — отвечает Карин. — Это работа Оскара Нимайера, заказала по Интернету из Южной Америки, на каком-то бразильском сайте.

— Эти аппараты ты тоже там купила? — спрашивает Зак. — Они так гудят — явно произведены в странах третьего мира.

Карин игнорирует колкость Зака и переходит к служебным делам, ради которых они приехали.

— Тереса Эккевед подверглась пенетрации, то есть сексуальному насилию. Я не обнаружила спермы, зато нашла такие же остатки краски, как в теле Юсефин Давидссон. С большой вероятностью могу сказать, что мы имеем дело с одним и тем же преступником.

— Помогать бедным — дело хорошее, не так ли? — не смог удержаться Зак.

По его глазам Малин видит, что он сожалеет о сказанном и чувствует себя дураком, но Карин даже ухом не ведет, будто не слышала.

— Вторая жертва тоже тщательно отмыта, — продолжает Карин, — но если ее скоблили щеткой, то это сделано с большой осторожностью. На коже я обнаружила следы хлорки. Как и у Юсефин Давидссон. Раны промыты спиртом или той же хлоркой, кроме того, преступник обработал их края тонким острым предметом, возможно скальпелем, но точно сказать не берусь.

— Как у Юсефин Давидссон? — спрашивает Зак.

— Нет, там они просто промыты. А у этих подровняли края.

— Подровняли?

— Да. Раны на голове и теле не смертельные. Девушку задушили. Земля под ногтями идентична земле возле пляжа — это говорит о том, что ее убили прямо там.

— То есть тело не перевозили?

— По всей видимости, нет.

— Значит, она сама пошла туда с этим человеком? — уточняет Малин.

— Этого я не могу знать.

— Ее мать упомянула, что она иногда ездила туда на велосипеде, — задумчиво произносит Зак. — Возможно, Тереса просто поехала искупаться вечерком?

— Как долго она пролежала в земле? — спрашивает Малин.

— Думаю, около недели. Может быть, на пару дней больше, точнее нельзя определить.

«Тереса, что ты там делала? — думает Малин. — Поздним вечером, одна?»

Зло сорвалось с привязи.

Боже, храни нас!

Боже, храни всех девушек, которые остались этим летом в Линчёпинге!

— Тебе удалось выяснить, откуда эти частицы краски?

Зак выражается четко и ясно — отложил в сторону шпильки против Карин, спрятал раздражение где-то в глубине души.

— Понятия не имею. Но это один и тот же предмет, вне всяких сомнений. Определить производителя краски не удалось. Видимо, он не очень известен на шведском рынке. Но преступник в обоих случаях один, будьте уверены.

— Технический отдел проверяет разные виды вибраторов.

— Хорошо, — кивает Карин. — Но их море. Так мне кажется.

— Что-нибудь еще?

— Никаких остатков спермы, ни волос, ни кожи, ни ткани! — Карин не скрывает разочарования.

Ее злит, что она не может им больше ничего дать — ничего конкретного, что могло бы навести на след, за что можно зацепиться мыслью в погоне за тем загадочным злом, которое бродит по городу.

— Дьявол! — сердится Малин.

— Вы возьмете его, — говорит Карин.

— Если это вообще «он», — отвечает Малин.

На парковке перед управлением полиции и зданием криминалистической лаборатории, где находится кабинет Карин, отчетливо заметен дым от пожаров. Теперь горят леса к северу от Юнгсбру, огонь распространяется — экстренные выпуски «Эстнютт» и четвертого канала рассказывают о продвижении огня.

Может быть, это поджоги?

Но кто мог это сделать?

Почему леса загораются во многих местах одновременно?

Зак садится на водительское место.

Остановившись у двери машины, Малин слышит, как он проклинает жару, сама на минутку закрывает глаза, стараясь мысленно проследить запах дыма, стелющийся над городом. Видит внутренним взором, как зной припечатывает к асфальту немногочисленных людей, они крошечные, как черные точки. Мысленно она проплывает дальше над равнинами, выжженными полями и голубеющим Роксеном, видит огонь, пожирающий лес, прорывающийся сквозь чащу, перекидывающийся с одной кроны на другую в неудержимом танце, который уничтожает все на своем пути — но и создает возможности для новой жизни.

Янне, который хотел бы быть дома, рядом с другими пожарными, который только и мечтает о том, чтобы натянуть свою защитную форму и кинуться в кипящую задымленную тьму, чтобы спасти то, что еще можно спасти.

— Малин, ты весь день так будешь стоять?

«Сажа, — думает Малин. — Грязь. Сколько времени пожарные отмывают свои лица после такого дня?»

— Малин!

Она выходит из задумчивости, садится в горячую и душную машину.

Я мертва.

Бороться бесполезно.

Полиэтилен, несмотря на сплошную черноту, похож на пленку для хранения продуктов, он больше не может удержать меня здесь, да и изначально не мог, но в нем я почему-то чувствовала себя защищенной. Я ощутила свою свободу, когда вдруг оказалась у вас, мама и папа, увидела ваше отчаяние, когда хотела рассказать вам, что я все же существую, несмотря ни на что, и у меня в каком-то смысле все в порядке, хотя мне по-прежнему страшно и грустно оттого, что моя жизнь оказалась такой короткой.

Но что такое время?

Мне легко говорить.

Мама и папа.

Я знаю, что для вас время потечет медленно. Ничто так не замедляет время, как боль.

А ваша боль никогда не пройдет.

С годами она изменит цвет, оставит след на ваших лицах, по ней мир будет судить о вас.

Вы будете скорбеть, мама и папа, и в этом есть утешение. Потому что если вы скорбите обо мне, то вы — это немножко я, а если вы — это я, то мы вместе. Правда?

Папа, я хочу утешить тебя.

Когда мне станет хорошо, я сообщу вам.

Только один человек может погасить мою тревогу, и она знает об этом.

Я взлетаю к небу.

Зной, мучающий всех вас, мне не страшен. От жары здесь не остается и следа.

Я парю над машиной, заглядываю в лицо Малин Форс. С каждым днем ее синие глаза становятся все более усталыми, хотя она не подозревает об этом, но и все больше светятся уверенностью.

Только скорбь остается неизменной.

И страх, который она без устали пытается прогнать.

Они направляются к прокурору, одному из тех, кому выпало работать летом, — он не в восторге от необходимости явиться в офис в воскресенье вечером. Тот же прокурор чуть раньше отказался от предложения Свена Шёмана взять на себя ответственность за предварительное следствие — сказал, что они могут продолжать работать сами, пока не придут к чему-нибудь.

Малин переговорила со Свеном по телефону, он одобрил их желание еще поработать с Луисой Свенссон: «Проведите обыск, только не ездите туда одни — кто знает, что она может выкинуть, если вы и впрямь на пути к разгадке».

Свен сказал также, что они наконец-то — «чертовски поздно из-за этих треклятых отпусков» — получили выписку о звонках с мобильного телефона Тересы Эккевед. Выяснилось, что она часто звонила Натали Фальк, иногда Петеру Шёльду, а еще родителям — и больше никому. «Похоже, она была очень одинока», — сказал Свен. Технический отдел пока не получил ответа ни от Yahoo, ни от Facebook, занят тем, что бьется над идентификацией вибратора. Быстрый поиск в Интернете выдал ссылки на девятьсот производителей.

Малин думает о Юсефин Давидссон. Об идее насчет гипноза, которую пока не применяли на практике. Надо взяться за это дело.

Прокурор — недавно назначенный молодой человек по имени Турбен Эклунд.

Малин смотрит в окно машины, но вместо города видит свое лицо, свои глаза, их взгляд и задумывается, что меняется в этом взгляде с годами. Вдруг ей становится страшно, холодок пробегает по жилам и капиллярам, ледяной и острый нездешний холодок. «Это не мое лицо в окне, — думает она, — это лицо Тересы Эккевед». И Малин знает, чего та хочет, о чем взывает ее белая безжизненная кожа, прозрачные бесцветные глаза.

Губы шевелятся.

Что произошло?

Кто?

Что, почему?

Только ты, Малин, можешь помочь мне обрести покой.

Образ тут же исчезает, опять появляется хорошо знакомое собственное лицо Малин. Черты, которые она привыкла воспринимать как данность.

Юсефин Давидссон натягивает на себя тонкую белую простыню, не желает смотреть на свои повязки и думать о ранах, но знает, что они там есть, хочет она того или нет.

Ощущает химический запах больничной палаты, боль, о происхождении которой не помнит. Но она понимает, что эти воспоминания, погребенные где-то в глубине души, очень важны.

Она могла уехать домой еще в пятницу, но предпочла остаться на выходные, и ей разрешили. Врач поняла ее, когда она сказала, что ей так нравится покой.

Она смотрела телевизор в холле, читала на сайтах «Корреспондентен» и других газет про убитую девушку, которую нашли возле пляжа в Стюрефорсе.

«Надо все же разобраться с моей памятью», — думает Юсефин Давидссон. За окном бледнеет предвечернее небо, голубое и пустое, как память. Но воспоминания где-то хранятся — они проходили по биологии, что память сродни электрическому прибору, который можно включить, и что человек при определенных обстоятельствах способен вспомнить все, произошедшее с ним в течение жизни.

Но хочу ли я вспоминать?

Боюсь ли я, что он — или она, или они — появятся снова?

Нет. Меня давно бы уже не было на свете, если бы они этого желали.

Больничная подушка мягкая, такая мягкая, и Юсефин закрывает глаза, засыпает, хотя палата залита ярким светом.

— Без проблем. Я немедленно выпишу ордер на обыск.

Голос Турбена Эклунда столь же нейтрален, как и его кабинет в здании суда первой инстанции на площади Стураторгет, а его узкое серое лицо украшено необъяснимым двойным подбородком.

— Как продвигается расследование? — интересуется он.

— Потихоньку, — отвечает Малин.

— Летом у нас исключительно мало народу, — продолжает Турбен Эклунд. — Поэтому пусть ответственность за предварительное расследование пока остается в руках вашего начальства.

— Нам это подходит, — кивает Зак.

«Юрист, — думает Малин. — Что за профессия? Почему кому-то вообще приходит в голову ее выбрать? Турбен Эклунд — мой ровесник, а выглядит как старый дядька».

Часы с черным циферблатом на некрашеной кирпичной стене, белые стрелки показывают 17.25.

И вдруг Малин пронзает одна мысль.

«В глазах молодых девушек я тоже тетка. А после сорока уже и до могилы рукой подать, не так ли?»

26

Позади них едет черно-белая полицейская машина.

Вечер медленно опускается над дорогой, и лес приобретает свой утраченный зеленый цвет, фальшивый оттенок — как незаточенный нож.

Они с Заком — впереди на «вольво», трое полицейских в форме едут во второй машине. Двое из них только что закончили обучение — парни с могучими мускулами, источающие уверенность, что они в состоянии покончить со всяким дерьмом в обществе. Малин не понимает, как парни такого типа просачиваются через приемную комиссию — наверное, они знают все правильные ответы. Она сама видела в Интернете сайты для желающих поступить в полицейскую академию: «Вот что они хотят от тебя услышать». Естественно, ответы такие, какие нужно, и если ты в состоянии неплохо сыграть свою роль, все проходит гладко.

Третий полицейский — старый верный Петтерссон, работающий на полставки из-за проблем со спиной. Иногда Малин замечает, как он мучается, как растопыривает пальцы, пытаясь отвести в них боль, чтобы хоть как-то ее вытерпеть.

Имен двух качков она не помнит, да и не собирается запоминать — кто знает, надолго ли они задержатся? Такие обычно стремятся в Стокгольм, Гётеборг или Мальмё — вот там настоящая жизнь.

Усадьба просвечивает сквозь деревья.

Подозревает ли хозяйка, что мы вернемся?

Замела следы?

Сбежала?

— Я и Форс стучим в дверь, вы выходите и ждете у машины, — диктует Зак остальным по рации. — Понятно?

Тишина. Собачьего лая не слышно.

Где же собаки?

— Да, — раздается затем ответ Петтерссона.

— Отлично, — говорит Зак и останавливает машину возле дома.

Они выходят.

Странная тишина.

Они идут к крыльцу.

Малин держит ордер на обыск.

Она сбежала в леса?

Что там, внутри?

Тайная комната?

Малин оглядывается через плечо.

Позади в ожидании, в боевой готовности стоят Петтерссон и два качка в закрытой синей униформе. Зной по-прежнему давит, но солнце скрылось за пристройками, так что жара переносима.

— Комната пыток, — шепчет Зак. — А вдруг у нее там настоящая комната пыток?

Малин стучит кулаком по белой деревянной двери.

Никто не открывает.

А вдруг изнутри кто-то наводит на них оружейный ствол?

Может быть. Все может случиться. Эта мысль стремительно проносится в голове у Малин: вспоминаются случаи с американскими полицейскими, которые приезжали на заброшенные фермы и получали пулю в голову, происшествие с коллегой, застреленным в Нючёпинге каким-то психом. Малин знала этого полицейского, он учился на год позже ее в академии, но близко они не общались.

Она еще раз стучит в дверь.

Снова тишина.

Лишь шуршание леса, живых деревьев вокруг.

— Наверное, сбежала, — говорит Зак. — Или затаилась внутри.

— Мы вышибем дверь, — говорит Малин.

— Ты сначала проверь, заперта ли она, — усмехается Зак.

Малин медленно подносит руку к дверной ручке, поворачивает ее вниз — и дверь открывается, словно кто-то специально оставил ее незапертой. Словно кто-то хотел, чтобы они вошли.

В холле тряпичные коврики, деревянная скамья на недавно оциклеванном дубовом полу.

«Все такое чистое, ухоженное», — думает Малин.

В доме тихо.

Она заходит в холл. Зак позади нее, она ощущает его горячее дыхание и знает, что он делает прочим знак рассредоточиться вокруг дома, а одному остаться охранять дверь, быть готовыми ворваться внутрь, если что-нибудь случится.

Кухня.

Любовно отремонтированная — видимо, оставшаяся с сороковых годов, кафель в цветочек, опять тряпичные коврики. Вечерний свет красиво падает тонкими лучами через кружевную штору на окне. Кофейник включен на плите, кофе готов, в духовке что-то печется, запах свежих булочек окутывает кухню. Малин видит на столе противень, накрытый полотенцем, — под его изгибами явно скрываются ароматные пшеничные хлебцы.

— Что за чертовщина? — восклицает Зак.

Малин шипит на него. Они проходят дальше в дом, в гостиную, где работает телевизор. И в этой комнате тоже возникает ощущение остановившегося времени.

На письменном столе компьютер.

По скрипучей лестнице они поднимаются на второй этаж. Стены облицованы шпоном, тут и там развешаны трехцветные литографии, изображающие бескрайние поля с тракторами. В спальне, единственной комнате на втором этаже, стены выкрашены в белый цвет, лучи солнца падают через сводчатое окно, на натертом полу снова тряпичные коврики, и все сияет чистотой, словно хозяйка дома пытается за счет этого что-то прогнать — или что-то создать.

— Она где-то здесь, — шепчет Зак.

— Да, она где-то рядом, — отвечает Малин. — Я это чувствую. Она совсем близко.

Малин направляется вниз по лестнице, открывает дверь в подвал — запах масла нарастает с каждым шагом.

Масляная котельная, ярко-зеленая. Помещение идеально чисто. На полочке — моющие средства, но никакой хлорки.

Металлическая дверь, чуть приоткрытая, наводящая на мысль о бункере.

Малин указывает на дверь.

Зак кивает.

Малин распахивает дверь, ожидая увидеть Лолло Свенссон свисающей с потолка, в окружении атрибутов средневековых пыток — по контрасту с комнатами наверху, с этой патриархальной крестьянской идиллией.

И тут она видит ее.

Та сидит за столом для пинг-понга, заваленным куклами, яркими деревянными и мягкими игрушками. На ней тонкое розовое платье.

На полке — кукольный домик. Вдоль выкрашенных белой краской бетонных стен составлены штабелями картонные коробки.

Лолло Свенссон улыбается им — это совершенно другой человек, суровые черты лица смягчились, во всем теле, в котором Малин только что ожидала обнаружить душу убийцы, ощущается покорность.

Возможно ли это?

В твоем теле — душа убийцы?

— Я знала, что вы вернетесь, — шепчет Лолло. — Спустилась сюда и стала ждать. Ждала, что вы придете.

«Душа убийцы, — думает Малин. — Она есть в каждом из нас».

27

Лес дышит на Линду Карлё, но его легкие больны.

Только вечером становится достаточно прохладно для пробежки, хотя большинство считает, что по-прежнему стишком жарко. Беговая тропа в лесу Рюда пуста — никого, кроме нее самой. Ноги в новых кроссовках от «Найк» отбивают шаги по дорожке, фонари погашены. Она даже не знает, включают ли их летом, в такое время года светло допоздна, если только небо не затянуто облаками.

Может быть, глупо бегать одной по лесу, учитывая все то, что произошло, пока полиция не поймала преступника. Кто знает, что тебя может подстерегать?

Но она не боится. Набирает полные легкие воздуха, вдох задерживается в теле, в мозгу. Сердце бьется учащенно, но все под контролем — как будто она усилием воли может управлять важнейшей мышцей тела.

Она пробегает не менее двух миль^[16] в неделю, в любое время года. Участвует в Стокгольмском марафоне, выступает за границей: зимой, когда бежать особенно тяжело, она думает о Токио, Нью-Йорке, Лондоне, Сиднее, представляет себе, что вокруг не деревья, а небоскребы и огромная толпа. Ей сорок один, и она в отличной форме.

Для человека менее тренированного бегать в такой зной было бы просто опасно.

Но ей легко.

На самом деле здесь, в лесу, местность слишком равнинная, в следующий раз стоит, наверное, проехать на машине до Ульсторпа, там беговая тропа идет по холмам.

Грудь сдавило.

Вперед, Линда, вперед.

Деревья.

Дорожка под ногами.

Фонари. Дерево вон там, впереди.

Ствол неестественно расширен в метре от земли.

А дерево ли это? Или кто-то стоит за ним? Кто-то поджидает. Меня.

Малин стоит неподвижно в кухне Лолло Свенссон и слушает. Пытается понять, потому что в словах Лолло есть намек на те чувства, которые наведут их на правильный путь в этом деле.

Полицейские в форме остались во дворе, бродят туда-сюда, поняв, что вместо ожидаемых бурных событий — скука до зевоты.

Малин и Зак поручили им обыскать сараи и пристройки, но поиски дали нулевой результат. Только хрюкающие свиньи в загончиках и кролики в клетках да еще масса всякого хлама, видимо оставшегося от того крестьянина, у которого Лолло купила усадьбу. Собаки спали на огороженной псарне, усыпленные жарой или чем-то еще. Никаких следов насилия и зла, только вещи — забытые, лишенные памяти, использованные вещи, которые приобретут ценность разве что в глазах археологов последующих цивилизаций.

— Я хотела, чтобы меня оставили в покое, — говорит Лолло Свенссон. — Поэтому я и купила этот хутор. Вы можете это понять?

Она сидит на деревянном стуле возле кухонного стола — нахальная, бесцеремонная и упрямая, как прежде. Тот мягкий образ, который они увидели в подвале среди игрушек, испарился, едва они поднялись по лестнице.

«Человек-стена», — думает Малин. Поверх розового платья накинут серый халат. Что произошло? Как ты стала такой?

Малин видит себя со стороны в этой кухне — человек, копающийся в темноте, бередящий самое личное. Боль.

Тьфу на тебя, Форс!

Как ты стала такой?

— Я не имею ни малейшего отношения к нападению на этих девочек. Может, вам перешерстить всю женскую футбольную команду? Там найдется немало лесбиянок. Пойдите побеседуйте с ними.

— А игрушки в подвале? Как вы это объясните?

Зак не может скрыть своего любопытства, желания понять, уже не имеющего прямого отношения к расследованию.

— Я и не собираюсь ничего объяснять. Это игрушки из моего детства. Я их иногда достаю. В этом нет ничего странного.

Линда Карлё неподвижно стоит на дорожке. Вблизи нее что-то кроется. Но что?

Что-то шевелится в лесу, хотя ветра нет. Кто-то ползет? Зверь? Человек? Запах падали или чистоты? Мысли проносятся в голове, перетекают в сердце и живот, отливаются в страх.

Нет. Я не боюсь.

Лес огромен, от этого она кажется себе маленькой и одинокой, хотя до домов на другой стороне Валлавеген всего несколько сотен метров.

За деревом никакого движения. Но кто-то там есть.

Я уверена.

И тут она снова думает о девушках — одну нашли мертвой, другая бродила в парке, полубезумная, изнасилованная. И тут Линда осознает, какая глупость пускаться в одиночестве по беговой дорожке через лес сейчас, когда настоящее зло показало свое лицо в Линчёпинге.

Есть ли предел человеческой глупости, Линда?

Движение.

Человек на дорожке?

Идет ко мне?

Пот проступил на белой майке. Соски набухли под спортивным лифчиком.

Мне так страшно, что я не могу пошевелиться.

Зак перетаптывается в углу двора.

Никакого вибратора. Никаких сексуальных игрушек.

Вечер удушливо жаркий. Лолло Свенссон осталась в доме, она смотрит через окно кухни, ожидая, когда же они наконец уйдут. В блеклом свете сараи кажутся накренившимися — того и гляди, упадут под тяжестью грустного вечернего неба.

Собаки очнулись и принялись гавкать на псарне.

Машина с полицейскими в форме уезжает прочь по гравиевой дорожке, скоро от нее остается только неуместное в этом пейзаже гудение в густом лесу, пульсирующее среди засыхающего мха.

— Она сумасшедшая, — говорит Зак. — Ты думаешь, это она — Lovelygirl?

— Посмотрим, что удастся разузнать техническому отделу.

— Но ведь она сумасшедшая?

— Потому что достает свои игрушки? Даже не знаю. Но она не такая, как все, — говорит Малин. — Кто знает, какие ужасы с ней случались? Чего не сделаешь, чтобы выжить.

— Мы будем это выяснять?

— А в этом есть необходимость?

— Нам это нужно?

— Не думаю, что она имеет отношение к нашему делу.

— Я тоже не думаю, — кивает Зак. — Но у нее нет алиби.

Сердце.

Где оно?

Там, в нем сосредоточился весь мой страх.

Оно скоро разорвется на части под ребрами.

Линда Карлё бежит, кроссовки оставляют позади метр за метром, лес поворачивается вокруг нее.

Кто-то гонится за мной?

За спиной странный звук, словно что-то гигантское ползет по земле, словно корни деревьев вырываются из почвы, пытаясь повалить меня, пронзить тысячами ответвлений, а затем упрятать под тонкий слой дерна, медленно поедать, но я умею бегать очень быстро.

Быстрее.

Звук копыт. Или?

Она бежит вперед.

Наконец-то лес кончается.

Вот и парковка.

Ее машина — единственная.

Никаких преследователей.

Она кидается в жаркий салон «сеата».

А что, если это всего лишь косуля?

Кто-то следил за мной в лесу.

«В этом я уверена», — думает Линда Карлё, заводя машину и уезжая прочь.

Но что это было?

Звук копыт, исчезающий в лесу. Темнота, пробирающая до поджилок.

28

Площадь Стураторгет залита искусственным светом из ресторанов и окружающих домов. Гостиницы и кафе выставили столы и стулья прямо на асфальт и тротуарную плитку, раскинув над ними огромные балдахины, от которых разговоры гостей превращаются в едва различимый гул, полный радости и предвкушений чего-то приятного.

Начало одиннадцатого.

Народу много, несмотря на воскресенье.

Воздух по-прежнему раскален, но люди решились выбраться из своих убежищ, тоскуя по запотевшим стаканам с огненной жидкостью. Со стороны Огатан доносится шум и гам, по всей улице сплошные кабаки, и в другое время года там частенько случаются драки по вечерам. Газета «Корреспондентен» исписала метры бумаги о насилии в этих заведениях, но, с другой стороны, люди иногда должны давать выход эмоциям, а для полиции даже удобно, что все источники беспокойства собраны в одном месте. «Мы всегда знаем, откуда ждать неприятностей», — думает Малин, глядя в сторону ресторанов.

Там наверняка нет никого знакомых.

А если даже там случится сидеть человеку, которого я знаю, совсем не факт, что мне захочется встречаться с ним или с ней.

Зак высадил ее возле дома, и под холодными струями душа она почувствовала тоску по Туве, по Янне и Даниэлю Хёгфельдту, захотелось позвонить ему, позвать к себе, обсудить то, что произошло за день.

Он помог бы ей снять стресс.

Но он не отвечал на телефонные звонки, поэтому она пошла и прилегла на кровать Туве, притворяясь, будто охраняет сон дочери, которая на самом деле находится на другом конце земного шара, в раю, вблизи от сумасшедших смертников со взрывчаткой.

Постельное белье пахло Туве. И Малин расплакалась. Разрыдалась самым примитивным образом по поводу того, что все так вышло в ее отношениях с Янне, с самой собой, и о том невысказанном, что увидела Вивека Крафурд, едва взглянув на нее. Но потом Малин поступила так, как поступала обычно. Загнала внутрь слезы и грусть, встала и вышла из квартиры. Одиночество всегда ужасно, но некоторые его формы хуже всех остальных.

Все эти люди, сидящие в уличном кафе. Звон бокалов. Снующие туда-сюда официантки. Жизнь в летнем Линчёпинге не замерла, хотя жара и зло делают все возможное, чтобы втоптать радость в грязь.

«Что же мне, пойти и сесть среди других?»

Малин стоит неподвижно, отдаваясь этому тихому вечеру.

Зло. С чего оно начинается?

Площадь перед глазами превращается в вулканическую породу, между плитами сочится расплавленная магма, черные смертоносные ручейки. Зло, скрытое в сути человека, которое история иногда приводит к извержению — в определенном месте, в одном человеке, в нескольких людях. Иногда ты сам становишься злом или подходишь к нему настолько близко, что ощущаешь его дыхание, и вдруг понимаешь, что твоего лица касается воздух из твоих собственных легких. Злая воля, страх. Однажды, выпив чересчур много виски, Янне сказал ей, что война — суть человеческой природы, что мы все на самом деле стремимся к войне, что Бог есть война и насилие — начало всех начал, а весь мир — одно сплошное насилие, боль, которая исчезнет только вместе с человеком.

— Мы все хотим войны, — сказал Янне. — Зла не существует. Это выдуманное слово, нелепая попытка подобрать название насилию, которое неизбежно проявится. Ты, Малин, вы, полицейские, всего лишь собаки-ищейки, нюхаете и писаете вокруг, пытаясь противостоять очевидным вещам.

Магма льется по ногам людей, попивающих пиво на площади в этом маленьком городе, в этом крошечном уголке мира.

Я стою здесь.

Я должна обнять насилие, полюбить его, как люблю то, что мне дорого. Зло не имеет звука и запаха, его нельзя потрогать, и вместе с тем оно во всех запахах, звуках и впечатлениях о мире, с которыми соприкасается человек.

Девушка, закопанная в землю.

Парень, которого запинали до смерти после вечеринки.

Студентка, которую разорвало на тысячу кусков взрывом в автобусе.

Бомба, зарытая в песке среди пляжного рая.

Я отказываюсь, отказываюсь, отказываюсь верить тебе, Янне.

Но ты видел войну.

Выпить пива на площади?

Нет.

Ваше единение не для меня.

Не сегодня.

«Я как Бэтмен, — думает Малин. — Человек с собственными проблемами, который пытается защищать других».

Она идет дальше по улице Хамнгатан в сторону ресторана «Гамлет». В воздухе ощущается едва уловимый дым лесных пожаров. Заведение открыто; она садится у стойки бара, чувствуя себя вполне уютно среди темных деревянных панелей, которым не один десяток лет.

Из посетителей здесь только она да несколько тихих алкоголиков за столиком в углу — пиво здесь дешевое.

— Привет, инспектор! — кричат они ей.

Она кивает им, и в это же время на стойку перед ней приземляется пиво.

— Двойную текилу, — говорит она бармену.

— Будет сделано, Малин, — отвечает он и улыбается. — Подходящий сегодня вечер?

— Ты себе даже не представляешь, до чего подходящий, — отвечает она.

Даниэль Хёгфельдт отключил телефон, закончил статью об убийстве в завтрашний номер, потом зашел в помещение для совещаний в редакции и тяжело плюхнулся на неудобный стул.

Хочется побыть в одиночестве.

Тело просит тишины.

Он думает о Малин.

«Где ты сейчас? Мы — две мятущиеся души, кружащие друг возле друга в этом городе. Иногда мы встречаемся и играем все в ту же игру».

Одно время он принимал эту игру за любовь, но это уже прошло. Он знает или думает, что знает, чего ему нужно от Малин Форс и чего ей нужно от него. Канал для выброса сексуальной энергии, и именно потому они так подходят друг другу в постели: оба хотят одного и того же и знают, что чем жестче будет игра, тем лучше.

Но иногда…

Когда она засыпала рядом с ним, а он лежал и смотрел на нее, его посещали сомнения.

А вдруг она — то, чего он ждал?

Его женщина.

Нет, нельзя создавать почву для разочарований. Он мало что о ней знает, но у нее в квартире несколько фотографий ее бывшего мужа Янне. Похоже, она привязана к нему. И к своей дочери.

Форс, где ты сейчас?

Даниэль встает и начинает бродить взад-вперед по комнате, словно стремясь приглушить чувство, что время тянется слишком медленно.

В ее снах пылает огонь.

Такое иногда случается, если она выпьет. Холодные языки огня лижут ее ноги, пытаясь утащить с собой в темноту, и шепчут: «Мы уничтожим тебя, Малин, уничтожим тебя, даже если ты выслушаешь то, что мы хотим высказать».

Чего вы хотите? Что вы хотите сказать?

«Ничего, Малин, ничего. Мы просто хотим уничтожить тебя». Во сне ее опутывают змеи, окружают причудливые звери с копытами, а проснувшись, она отчетливо помнит сны, их накатывающие образы, которые невозможно привести в порядок.

В ее сне есть мальчик.

Малин не знает, кто это, но прогоняет его, словно сознание повинуется ей и во сне. Это самый черный из ее снов, похожий на тот, который является Янне, когда тому снятся дети из Руанды — дети с отрубленными руками, которых он кормил с ложечки в больнице лагеря для беженцев. Их глаза, глаза детей шести, семи, восьми лет, полные осознания того, как дальше сложится их жизнь и какой она могла бы стать.

И снова голос языков пламени:

«Ты думаешь, что можешь уничтожить нас? Высокомерие, тщеславие, жадность — всего с избытком, Малин».

И тут она просыпается и кричит языкам пламени: «Заткнитесь!» Она по-прежнему пьяна, ощущает, как пиво и текила отплясывают в теле, помнит, как она, шатаясь, шла через площадь к церкви Святого Лаврентия и пыталась прочесть надпись на воротах, и слова расплывались у нее перед глазами, но она все же знала, что там написано: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное».

А потом?

Бессонная ночь: она думала о Туве, тосковала по Туве, вспоминала хорошо знакомое тело Янне, изначальную любовь и в конце концов оказалась возбуждена до предела, к тому времени как дошла в мыслях до Даниэля Хёгфельдта.

Похоть.

Та похоть, которую вызывает алкоголь, — и она принялась ласкать сама себя и беззвучно кончила, стряхнув с себя простыни, укрывавшие ее тело.

Ну теперь-то я засну?

Но сон не приходил. Оргазм как будто задержался в теле, заставил сознание нестись вскачь. Она накрылась одеялом с головой и в слабом свете утра, пробивающемся сквозь жалюзи, изображала мертвую, воображала себя Тересой Эккевед, пыталась прочувствовать ее страх и отчаяние, воссоздать, что же произошло, что на этот раз вызвало извержение вулкана.

Ее тело оставалось живым.

Кровь в жилах казалась магмой.

Ей хотелось еще выпить.

И тут она снова вспомнила Марию Мюрвалль в палате больницы Вадстены.

О том зле, которое загнало ее туда.

Это зло — то же самое?

Мозг словно замаринован.

Фрагменты этого странного дела кружатся в голове.

Вибратор? Синий?

Лесбиянка? Лолло Свенссон. Сексуальный маньяк? Мужчина, утративший свое мужское достоинство? Футбольная команда?

Предрассудки, стереотипы.

Петер Шёльд. Натали Фальк. Тот, кто сообщил в полицию о Юсефин Давидссон?

Тишина. Предчувствия, предрассудки.

Но за что еще мы можем зацепиться? И как обстоят дела с Бехзадом Карами и Али Шакбари из Берги? Эти чертовы семейные алиби. Кто-то из этих парней мог перейти границу и обнаружить, что ему там нравится. Владелица киоска с мороженым?

Тысяча возможностей — словно туча пыли, выпущенная в воздух. И ее предстоит собрать в маленький черный драгоценный камень.

Этого требует город, газеты, потерпевшие и их родственники. И я сама.

Но существует ли единственный верный ответ?

С этой мыслью ее сознание растворилось в сне, и она проспала без сновидений ровно час, а затем проснулась, и начался новый день в расследовании судьбы несчастных девушек из Линчёпинга.

29

Последние остатки вчерашнего алкоголя покидают организм, когда Малин рассекает воду бассейна Тиннербекен.

Прохлада.

Вода могла бы быть похолоднее, но, наверное, слишком дорого поддерживать нужную температуру в такое жаркое лето. Сегодняшняя цель — проплыть два раза туда и обратно. Малин чувствует, как все тело возражает против напряжения, просит отдыха, но вместе с тем наслаждается относительной прохладой.

Здесь куда лучше, чем в душном тренажерном зале полицейского управления.

Тело просыпается.

Можно сойти с ума, если в такое лето негде купаться. Несколько человек из обслуживающего персонала с длинными шестами в руках вылавливают из чаши бассейна преждевременно опавшие листья. Малин смотрит на них, вытираясь ветхим розовым полотенцем.

Перед выходом из дома она быстро пробежала глазами «Корреспондентен». Убийство Тересы Эккевед занимает три разворота: высказывания Карима Акбара, фотографии места, где обнаружили тело, дом ее родителей, но никаких интервью последних. Изображения Тересы: тело в полиэтилене, фотография из паспорта и любительские снимки. В составлении репортажа Даниэлю Хёгфельдту наверняка помог хитрый лис Харри Лавен.

Заголовок на первой странице газеты: «Летняя смерть». Подзаголовок: «Зло свирепствует в Линчёпинге».

Малин уверена, что Даниэль сам придумал заголовки. Наверное, вчера работал как зверь, не отвечал на ее звонки, понимая, что она не хочет говорить о расследовании, ей нужно что-то другое.

Хрен.

Как твердо звучит это слово — даже когда произносишь его мысленно.

Малин собирает вещи и направляется в раздевалку, ощущая ясный, почти пугающе отчетливый запах хлорки, ассоциирующийся с самой чистой чистотой.

Но ты прав, Даниэль. Она пришла в город — летняя смерть.

Репортеры из всех мало-мальски значимых редакций страны слетелись в Линчёпинг. Они толпятся перед полицейским управлением — журналисты с блокнотами и магнитофонами в руках, фотографы со своими всевидящими объективами, машины шведского телевидения и четвертого канала. Летняя смерть — мечта для тех, кому надо чем-то заполнить газетные полосы.

Малин пробирается через потную толпу репортеров, сама вспотевшая после велосипедной прогулки до управления, избегает Даниэля Хёгфельдта, который смотрит в ее сторону долгим взглядом, машет рукой, кричит:

— Малин, ты можешь мне что-нибудь сказать? У вас есть какая-нибудь версия?

Но Малин игнорирует его, как и всех остальных. В толпе журналистов она видит немало знакомых, с которыми сталкивалась по поводу других расследований.

В холле ее встречает Карим Акбар, по торжественному случаю одетый в безукоризненно отутюженный бежевый костюм и голубую рубашку, которая особенно идет к его загару, приобретенному в Вестервике.

Малин не удивилась, увидев его, но и не обрадовалась. Ясно было, что он не сможет оставаться в стороне, когда ожидается такое скопление СМИ.

— Малин! — приветствует он ее. — Хорошо, что ты пришла. Я почувствовал, что должен приехать, провести пресс-конференцию и взять расследование под контроль.

— С возвращением, — отвечает Малин. — Но расследование и так под контролем. Ты знаешь, что Свен — один из самых опытных руководителей предварительного следствия шведской полиции. Ты ведь вроде собирался написать книгу?

— О книге можно забыть. Пресс-конференция состоится в девять часов. Пока пусть подождут снаружи.

— Ты знаешь, что будешь говорить, Карим?

— Пока только четверть девятого. Мы немедленно проведем совещание. Мартинссон и Шёман уже на месте. Кстати, почему ты…

Карим хотел еще что-то сказать, но смотрит в глаза Малин, видит ее усталость и сдерживается. Вместо этого он спрашивает:

— Как там Туве на Бали?

— Когда я в последний раз с ней разговаривала, все было хорошо. — Малин улыбается. — Спасибо, что поинтересовался. Но мне будет куда спокойнее, когда она вернется домой.

— Понимаю.

Малин тоже понимает: Карим хочет что-то сказать по поводу исламистов на острове. Он почти ненавидит их, ибо они очень осложняют жизнь всем, кого по внешности могут принять за араба.

Часы показывают ровно половину девятого.

Кондиционер в конференц-зале злобно хрюкает, четверо сотрудников сидят на стульях, жалюзи опущены, чтобы уберечь их от немилосердного солнца. Утро понедельника после выходных, когда трое из них работали. Постепенно наваливается усталость, несмотря на адреналин, который всегда выделяется при расследовании значимого дела.

Четверо полицейских — начальник, руководитель следствия и два инспектора. Их слишком мало для расследования дела такого уровня, и они прекрасно это понимают; они знают, что придется кого-то отзывать из отпуска или привлекать коллег из близлежащих округов. Но есть и еще одна возможность — привлечь Центральное управление криминальной полиции.

Первым берет слово Свен Шёман:

— Для этого дела нас слишком мало, мы это понимаем. Мое предложение — запросить помощи из Центрального управления, тогда нам не придется никого лишать отпуска или звать на помощь другие округа.

— В Центральное обращаться не будем, — возражает Карим, и именно такого ответа ожидала от него Малин. — Я переговорил с Муталой, Мьёльбю и Норрчёпингом. Нам пришлют Сундстена из Муталы и Экенберга из Мьёльбю. В Норрчёпинге у них самих нехватка персонала, так что они никого нам не могу выделить. Но Сундстен и Экенберг присоединятся к нам сегодня или завтра. Бёрье в Африке, а Юхан с семьей где-то в Смоланде.

— Экенберг! — восклицает Зак. — Нам действительно нужен здесь этот громила?

Малин знает, на что намекает Зак, — Вальдемар Экенберг известен своей бесцеремонностью, но всегда выходит сухим из воды при внутренних проверках. Однако в рядах коллег есть его почитатели: Вальдемар Экенберг умеет продвинуть дело вперед, когда это необходимо.

— Придется брать то, что дают, — сухо отвечает Свен. — Я буду лично приглядывать за Экенбергом.

— А Сундстен? Это кто?

— Какой-то новый сотрудник. Год проработал в криминальной полиции в Кальмаре, потом переехал в Муталу. Говорят, светлая голова.

— Отлично, — кивает Зак. — Нам пригодится любая помощь, какая есть.

— В этом ты прав как никогда, — усмехается Малин.

— Чем больше я думаю об этих двух случаях, — продолжает Зак, — тем больше все это смешивается и запутывается. Это как смотреть на огонь — вроде поймал взглядом язычок пламени, но он тут же исчезает.

Свен глубоко вздыхает, и это вызывает приступ кашля. Его и без того красное лицо приобретает багровый оттенок, и Малин опасается, что этот ужасный зной совсем доконает и без того перегруженное сердце Шёмана.

— Хорошо, — соглашается Карим. — Что у нас есть и что нам известно? Вы можете ввести меня в курс дела?

— Малин? — Свен едва пришел в себя после приступа кашля.

— У нас два преступления, — говорит Малин. — В принципе, мы уверены, что преступник — одно и то же лицо. В четверг утром Юсефин Давидссон обнаружили в парке Тредгордсфёренинген в невменяемом состоянии, она была изнасилована при помощи неустановленного предмета, который с большой степенью вероятности является синим вибратором. На коже у нее раны — порезы ножом. Ее тело было обработано хлоркой, раны тщательнопромыты. Она все еще находится в больнице, не помнит ни нападения, ни того, что ему предшествовало. Сексуальный характер преступления заставил нас проверить недавно выпущенного на свободу насильника, но у него полное алиби. Обход квартир в близлежащих домах ничего не дал. Никто ничего не видел и не слышал. Другие свидетели также не объявились. Использование вибратора навело нас на мысль, что речь может идти о насильнике женского пола из лесбийских кругов, где применение вибратора достаточно распространено. Эта версия привела нас к Луисе Свенссон по прозвищу Лолло. Она отказалась впустить нас в дом, пока мы не получили ордер на обыск, который и провели вчера вечером. Результат нулевой. Она упомянула, что мы с таким же успехом можем «перешерстить всю женскую футбольную команду», конец цитаты. Технический отдел проверяет ее компьютер, чтобы установить, нет ли в нем чего-то интересного для нас — например, не она ли скрывается за ником Lovelygirl на странице Тересы Эккевед в Facebook.

Малин замолкает. Ее терзают сомнения, но она молчит о той версии следствия, которая привела их с Заком к бедному Паулю Андерслёву. Это не принципиально. Его можно пока оставить в покое.

Вместо этого она продолжает:

— Как именно мы пришли к тому, что нам известно на сегодняшний день, — это отражено в отчетах, хотя я, разумеется, не называю имен своих информаторов. Кроме того, мы заинтересовались Али Шакбари и Бехзадом Карами. Но у них тоже алиби, хотя и подтвержденные членами семьи.

— Это мне уже известно, — шипит Карим, раздраженный, по всей видимости, очередным возвратом к предрассудкам и стереотипам.

— Карим, я просто сообщаю тебе информацию, — спокойно отвечает Малин. — Чтобы ты мог сказать что-нибудь умное, то есть, извините, что-нибудь правдивое журналистам.

— Пусть Малин продолжает, — говорит Зак.

— А вчера возле пляжа в Ставсеттере обнаружили тело Тересы Эккевед. Оно было зарыто в землю, завернутое в обычные полиэтиленовые мешки для мусора, но ее учуяла собака кого-то из отдыхающих. В ходе предварительного осмотра Карин Юханнисон констатировала, что Тереса Эккевед также была изнасилована при помощи аналогичного предмета, предположительно синего вибратора, что окончательно убедило нас в наличии взаимосвязи между этими двумя случаями. Причиной смерти Тересы Эккевед явилось удушье, однако ей был нанесен удар по голове тупым предметом. С высокой степенью вероятности она была убита там же, на пляже. По результатам анализа, ее мыли с хлоркой, как и Юсефин Давидссон, а края ран обработали тонким, очень острым лезвием — предположительно скальпелем.

— Так у нас по городу бегает маньяк?

Малин удивлена прямотой Карима — обычно он выражает свои мысли более изящными формулировками.

— Похоже на то, — бормочет Зак.

— Человек, — возражает Малин. — Мне не нравится слово «маньяк». Это человек с нарушенной психикой, больной.

Она думает о ранах, нанесенных девушкам, — таких похожих и таких разных, словно преступник только пробовал насилие на вкус.

— Скальпель, — прерывает ее мысли Карим. — У кого может иметься скальпель?

— Предположительно скальпель, — уточняет Малин. — Они продаются в каждой аптеке.

— Нуждается ли Юсефин Давидссон в охране?

— Если бы преступник хотел ее убить, он, скорее всего, сделал бы это, — пожимает плечами Свен. — Она не смогла бы убежать.

— Надо поговорить об этом с ее родителями, — бросает Карим и продолжает: — Вы отлично поработали.

— Старались, — кивает Свен.

— Но пока ни на шаг не продвинулись, — бурчит Зак, барабаня пальцами по столу.

— Зак, ее обнаружили только вчера, — напоминает Свен.

— Тересу — да, но с Юсефин Давидссон у нас было гораздо больше времени, а мы до сих пор не установили даже, кто позвонил в полицию.

В зале повисает тишина. Всем известно, что первые минуты, часы, дни — самые ответственные моменты следствия. Со временем все следы сглаживаются, расплываются, и дело может выскользнуть из рук даже у самого опытного следователя. А если правда остается невыясненной, это меняет жизнь всех участников событий — в мелких, но отчетливо различимых деталях.

— Вот-вот ожидается подкрепление, — сообщает Свен, — так что мы сможем повысить темпы. Я предлагаю поручить Сундстену и Экенбергу проверить алиби у всех известных насильников, список у меня готов. И еще отправить их обойти и опросить всех соседей родителей Тересы в Стюрефорсе. Может быть, что-нибудь и выявится. Малин, Зак — чем занимаетесь вы?

— Мы собирались поговорить с владелицей киоска с мороженым у пляжа. Вчера нам не удалось ее застать — вернее, она изначально была на месте, но исчезла прежде, чем мы успели переговорить с ней.

— Отлично. Пообщайтесь с ней, и посмотрим, куда это приведет. А допросы купающихся на пляже хоть что-то дали? — Голос Карима звучит почти умоляюще.

— Ничегошеньки, — качает головой Зак. — И никаких других свидетелей нет. Весь город будто в коме.

— Она имела обыкновение там купаться? — интересуется Свен.

— У них на участке собственный бассейн, — говорит Малин, — но мать Тересы утверждает, что дочь иногда ездила на велосипеде на этот пляж.

— Может быть, решила искупаться перед сном?

Малин кивает.

— Ну и как мы подадим все это журналистам? — спрашивает Карим.

«Он просит нашей помощи перед разговором с прессой! — думает Малин. — Ну что ж, все когда-то случается в первый раз».

— В интересах следствия мы ничего не можем рассказать, — говорит Зак.

— Ну, что-то мы должны им дать, — замечает Свен.

— Скажи, что мы работаем по версии, согласно которой убийство Тересы и нападение на Юсефин связаны между собой, но не уточняй, как связано и почему мы это подозреваем.

Малин слышит, что в голосе ее звучит уверенность, которой она на самом деле не испытывает.

— Так и сделаем, — соглашается Карим.

— Футбольная команда, — напоминает Свен. — Надо позвонить их тренеру. Во всяком случае, Луиса Свенссон упомянула футбольную команду. Это что-нибудь да значит. И предположительная нетрадиционная ориентация девушек. Нужно проработать эту версию.

— Она просто бросила это нам в лицо, — морщится Малин. — В ироническом смысле. Мой источник ничего не говорит о женской команде.

— И все же позвоните, — настаивает Свен.

— А как его зовут, этого тренера? — спрашивает Зак.

— Это она. Пия Расмефог, если не ошибаюсь. Датчанка, судя по всему.

Карим задумался, но явно не о звонке Пие Расмефог.

— Нервничаешь перед встречей с гиенами? — улыбается Зак.

— Ты же знаешь, Мартинссон, тут я в своей стихии.

Карим настолько уверен в себе, что это настораживает.

30

— Как ты считаешь, имеет ли смысл звонить Пие Расмефог? По-моему, все это просто предрассудки.

Малин сидит за своим столом в открытом офисном помещении.

— Ты считаешь, что, хотя некоторые признаки указывают на лесбийскую тему, это не дает оснований интересоваться женской футбольной командой?

Зак сидит на своем месте в нескольких метрах от Малин, у окна, выходящего на парковку. Корпуса машин пылают на солнце.

— Мне так не кажется. Лолло Свенссон упомянула о футбольной команде в минуту сильного раздражения, но все же мы должны проверить это направление. И Виктория Сульхаге играла в футбол. Таким образом, команда фигурирует в материалах следствия несколько раз.

— Верно, но Лолло Свенссон брякнула это просто так.

— Общеизвестно, что лесбиянки играют в футбол.

— Ты хоть сам понимаешь, что говоришь? Это какой-то бред!

— По-твоему, я не прав?

— Знаешь что, звони сам. Телефон четырнадцать — ноль один — шестьдесят.

Заку приходится долго ждать, пока на другом конце снимут трубку.

Его лицо напряжено. Малин очень любопытно, как он подъедет к Пие Расмефог со своими вопросами. Она читала в «Корреспондентен» интервью с датчанкой — та, похоже, очень крута: где сядешь, там и слезешь.

— Добрый день, — говорит Зак, и Малин слышит, что хрипотца в его голосе отчетливее, чем обычно. Заметно, что он нервничает, не зная, как подойти к Расмефог. — Это инспектор криминальной полиции города Линчёпинга Закариас Мартинссон. У меня к вам несколько вопросов. Я могу задать их прямо сейчас?

Он выбирает слова тщательнее, чем обычно.

— Отлично. Дело в том, что женская футбольная команда фигурирует в расследовании убийства Тересы Эккевед… В каком смысле фигурирует? Этого я не имею права сказать… Нет, речь идет не о конкретном игроке, а о команде в общем и целом… Да, возможно… Но… Ну да, это можно назвать предрассудками, но… послушайте, успокойтесь! Мы расследуем серьезное преступление.

И вдруг неожиданно Заку удается взять разговор под контроль — видимо, Пия Расмефог поняла, что ей все-таки придется ответить на вопросы, раз ее команда фигурирует в деле.

— Есть ли среди игроков человек, более других склонный к применению насилия? Нет? Кто-нибудь странно себя вел в последние дни? Тоже нет? Ничего, что могло бы нас заинтересовать?

Зак отнимает трубку от уха — судя по всему, разговор закончен.

— Она в ярости. Даже не ответила на последний вопрос.

Карим Акбар впитывает свет вспышек, наведенные на него объективы телекамер словно говорят: «Ты существуешь! Ты особенный!» Журналисты, унылые или агрессивные, сидят рядами перед ним, по случаю жары одетые легко, но с неизменной небрежностью и богемной вычурностью, которую Карим ненавидит. Он мало что мог сказать им, и теперь Даниэль Хёгфельдт и язвительная журналистка из «Афтонбладет» накидываются на него за это молчание.

— Так вы не можете ответить на мой вопрос? — почти кричал Даниэль Хёгфельдт. — В интересах следствия? Вы не считаете, что общественность имеет право знать подробности, когда по городу разгуливает убийца? Тревога охватила город, мы это ясно видим, по какому праву вы скрываете информацию?

— Ничто не указывает на то, что мы скрываем информацию.

— Эти два преступления взаимосвязаны? — спрашивает девушка из «Афтонбладет».

— На этот вопрос я пока не могут дать ответа.

— Но вы прорабатываете эту версию?

— Это одна из гипотез.

— И как же выглядит эта ваша гипотеза?

— На данном этапе я не имею права этого сказать.

— Вы подозреваете Луису Свенссон в совершении одного из этих преступлений?

— Нет, на сегодняшний день нет.

— Так что, обыск в ее доме оказался ненужным?

Карим на несколько секунд закрывает глаза, слышит новый голос:

— Но на чем-то вы строите свои предположения?

Открыв глаза, он слышит слова еще одного журналиста:

— По нашим данным, она лесбиянка. Вы подозреваете, что в деле фигурируют однополые отношения?

— Без комментариев.

Сегодня ему приходится тяжелее, чем обычно, дискуссия жарче, чем когда бы то ни было. Неожиданно ему хочется уйти с этой сцены, вернуться на мостки у домика в Вестервике. Придется что-то им дать, чтобы они успокоились.

И он произносит — и уже выговаривая эти слова, понимает, что совершает ошибку:

— Следствие привело нас к необходимости проверить женскую футбольную команду Линчёпинга.

— Каким образом?

— Вы подозреваете, что в деле замешаны лесбиянки?

— Я не могу…

— Не руководствуетесь ли вы предрассудками, обращая внимание на женскую команду?

— Речь идет о конкретном игроке?

— Как это отразится на отношении к женскому футболу в целом?

Вопросы летят в него, как пули, как горящие осколки разорвавшейся бомбы.

«Проклятье!» — думает Карим.

Затем снова ненадолго закрывает глаза и думает о своей семье, о сыне, который научился плавать всего пару недель назад.

Киоск у пляжа неподалеку от Стюрефорса закрыт.

Вокруг дуба, возле которого не далее как вчера выкопали тело Тересы Эккевед, по-прежнему натянуты ленты ограждения. Купающихся мало — лишь одна семья с двумя маленькими детьми. Они сидят на подстилке у самой воды, словно их не коснулось то, что здесь произошло, — то, что для Малин заполняет все это место, разлито воздухе, ощущается в каждом звуке.

Славенка Висник. Владелица этого киоска, еще одного на пляже в Юльсбру и одного у бассейна в Глюттинге. Эту информацию дала им городская администрация. Но сейчас киоск закрыт, и Малин прекрасно понимает почему.

— В такой ситуации я бы тоже закрылась, — говорит она Заку, пока они нервно ходят по жаре взад-вперед перед закрытым киоском, стараясь держаться в тени, хотя и так уже достаточно вспотели.

Белая рубашка Зака прилипла к телу, ее бежевая блузка тоже.

— Да уж, люди стараются держаться подальше от этого места.

— Поехали в Юльсбру. Может быть, она там.

В разрешении, выданном администрацией, указан номер сотового телефона, но трубку никто не берет.

— Ты иди к машине, — говорит Малин.

Зак смотрит на нее, кивает и поднимается по склону к дороге, где повисла созданная зноем неподвижность, естественная, но при этом пугающая, словно все живое попряталось от жары.

Малин подходит к дереву, наклоняется и пролезает под лентами заграждения.

Углубление в земле.

Никаких огненных червей, но все же ее не покидает чувство, что земля в любой момент может разверзнуться и исторгнуть из себя убийственную массу яростно пылающего огня.

Тереса.

Ее там нет, но Малин все равно видит перед собой ее лицо. Один глаз открыт, другой закрыт. Следы удушения на шее. Выскобленное до белизны тело и темные раны — как заблудшие планеты в блестящем космосе.

Малин снова думает: «Как ты попала сюда? Кто пожелал тебе зла? Не бойся, я не отступлюсь».

Обещай мне это, Малин Форс, — не бросать поиски того, кто совершил против меня самое чудовищное преступление.

Я пытаюсь прикоснуться к твоим светлым теплым волосам, но мои пальцы, мои ладони не там, где ты, хотя я отчетливо вижу тебя, паря в небе прямо над тобой.

Девочки.

Я. Натали.

Петер. Ты прекрасно знаешь, что нас объединяло. Но ты, наверное, еще не поняла, что это значит. Папа тоже не понимал, отказывался видеть то, какой я была и есть.

То же самое с тобой, Малин, и твоим отцом, хотя и не совсем то. Ты обвиняешь свою маму в том, что она все портила, мешала ему заботиться о тебе.

Может быть, так и есть.

Но может быть, здесь что-то совсем другое?

Ты далеко подо мной, Малин.

Но все же близко.

От одного ты пока далека — от уверенности.

Но не сдавайся.

Сама я прекрасно знаю, что со мной произошло, но только ты можешь донести эту повесть до мамы и папы, рассказать им правду.

Может быть, правда поможет им?

Для меня это уже не важно.

Может быть, я сама — правда? Та единственная чистая и прозрачная правда, которая нужна человеку.

Ветер шевелит листья дуба, покачивает их. Это теплый ветер, но где же связь, сплетенные воедино нити, которые могут привести к разгадке?

Вода в озере, кажется, вот-вот закипит от жары. Горячая и неподвижная, как смертоносный яд, однако безгранично заманчивая. «Прыгай сюда — я утащу тебя на дно».

Что ты делала здесь, у озера?

Это место вовсе не выглядит зловещим.

Малин опускается на колени возле ямы, бывшей могилы. Прикасается рукой к земле. На пальцах остаются коричневые пятна.

Солнце отражается в глади озера, неправдоподобно чистой в ярком, ранящем глаз свете. Отблески от поверхности воды загораются, как вспышки, режут роговицу, как ножи, но Малин не хочет надевать солнцезащитные очки, ее интересует реальность — такая, как есть.

Блузка прилипла к спине.

— Послушайте, — раздается за спиной мужской голос. — По-моему, сюда заходить запрещено.

Это отец того загорающего семейства. Говорит нравоучительным тоном, но ведь он проявляет уважение к тебе, Тереса.

Малин поднимается, вытаскивает бумажник из кармана джинсовой юбки, показывает свое удостоверение.

— Малин Форс. Полиция.

— Надеюсь, вы поймаете это дьявольское отродье, — произносит мужчина в ее сторону, хотя взгляд его блуждает где-то на лугу за дорогой, среди поблекших трав.

31

Киоск возле Юльсбрубадет тоже закрыт, хотя в такой день, как сегодня, выручка могла бы быть немалой — на склоне у серо-черной воды бурной реки скопилось не менее сотни отдыхающих. В воздухе разносится гудение гидроэлектростанции, расположенной ниже по течению, турбины работают с максимальной нагрузкой, выпуская легкий запах металла.

Это лето просто создано для купания. Маленькие дети плещутся в небольшом огражденном квадрате на мелководье. Легкомысленные подростки кидаются в самые водовороты и потом с трудом выплывают; их почти взрослые, но еще не до конца оформившиеся тела пугают Малин, в них слишком много энергии.

— Хорошо здесь, — произносит Зак, сидя на корточках на склоне, спрятавшись в тени ели.

— Даже не знаю, насколько вода освежает. Думаю, там температура градусов тридцать.

— Да и потом, насколько она чистая?

— Когда так потеешь, постоянно думаешь о чистоте, — откликается Малин, вертя между пальцами листок дерева, мягкий и почти прохладный с одной стороны, жесткий и горячий с другой.

Киоск возле Глюттингебадет тоже оказывается закрыт. Этот частный бассейн пользуется сногсшибательным успехом, и через окружающий его забор Малин и Зак слышат радостные крики купающихся, их счастливый смех.

За спиной у них Шеггеторп, недалеко отсюда Рюд.

Неудивительно, что в бассейне полно народу. В этих пригородах, где живут в основном бедняки и иммигранты, наиболее типичным местом для летнего отдыха является собственная квартира.

— Поехали к Славенке Висник домой. Может, она больна?

— И все же это очень странно, — бормочет Малин. — Сразу все три киоска закрыты. Именно сейчас они должны приносить как никогда большой доход. Если она сама не стоит за прилавком в одном из них, то должна была, по крайней мере, кого-нибудь нанять.

— У меня появилась идея, Малин.

— Наверняка безумная.

— Безумной можно назвать эту жару. Давай искупнемся? Чтобы охладить мозги?

— А тебе есть в чем купаться?

— Моя собственная кожа меня вполне устроит.

— Прямо вижу перед собой заголовки в «Корреспондентен»: «Голые полицейские ищейки в бассейне Глюттингебадет».

— Господину Хёгфельдту это бы понравилось, — изрекает Зак.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Что я хочу сказать?

— Да.

— Ничего особенного. Малин, расслабься!

Квартира Славенки Висник на первом этаже дома по Гамлегорден, 3-Б, в Шеггеторпе также пуста. Здесь отчетливее ощущается запах лесных пожаров, огонь ближе, и дым растекается между низенькими домами из белого кирпича.

Никто не открыл, когда они позвонили в дверь. Из квартиры не доносилось никаких звуков. Сейчас они стоят на небольшой площадке у дома, пытаясь заглянуть в окно через опущенные жалюзи — в темную комнату, где можно различить лишь очертания предметов: диван, стол, несколько кресел и почти пустая книжная полка.

— Она вообще существует, эта личность?

— Не похоже, — отвечает Зак.

— Может, она куда-нибудь уехала. За границу или только на один день.

— Да, но сейчас, в самый пик сезона, имея три киоска?

— Нужно проверить ее прошлое. Эмиграционная служба наверняка что-нибудь знает. Я пошлю сотрудника это выяснить.

В этот момент оживает сотовый телефон Малин. Это Свен Шёман.

— Нам позвонила женщина, которая бегала вчера вечером по тропе Рюдспорет. Сказала, что за ней следили, кто-то подкарауливал ее, преследовал. Если у вас есть время, поговорите с ней.

— Да-да, конечно. Здесь мы закончили.

Фамилия. Адрес на улице Консисториегатан.

Линда Карлё угощает их ледяным яблочным напитком в кухне своей изящно обставленной двухкомнатной квартиры. Дом построен еще в тридцатые годы, ухожен, покрыт бежевой штукатуркой. Это одно из старейших в городе товариществ собственников жилья, цены за квадратный метр здесь заоблачные.

Они сидят вокруг кухонного стола и пьют, Линда Карлё извиняется за то, что отнимает у них время, но Зак объясняет: их интересует все, что может иметь отношение к совершенным преступлениям.

— Вчера я совершала вечернюю пробежку, — говорит Линда Карлё. — Я вообще много бегаю. В лесу возле Рюда я бываю нечасто. Даже не знаю, что меня насторожило, но вдруг возникло чувство, будто кто-то следит за мной, поджидает в лесу. Я ничего не увидела, но кто-то там точно был. Возможно, мужчина. Или женщина. Уверена, что за мной следили, а когда я побежала, кто-то стал преследовать меня. С таким звуком, словно кто-то полз или что-то волочил по земле, — во всяком случае, я слышала нечто подобное. Но я бегаю очень быстро и успела добежать до парковки.

— Вы ничего более конкретного не заметили? — спрашивает Малин, стараясь придать голосу нотку любопытства.

— Нет. Но кто-то там был. Я подумала, вдруг вам полезно это знать. А что, если преступник живет в Рюде?

— Возможно. Если преступник — «он». И если это был именно он.

— Я так перепугалась.

— Избегайте лесов и парков, — советует Зак. — Бегайте по оживленным улицам, пока мы не разберемся в этом деле.

Линда Карлё не выглядит особо встревоженной. Кажется, даже удивлена тем, что они всерьез восприняли ее испуг.

— На самом деле в такое время года куда приятнее плавать, — говорит она. — В городе немало отличных бассейнов.

Выйдя из дома и направляясь к машине, Зак спрашивает:

— Ну, что ты об этом думаешь?

— Что об этом можно думать, черт побери? — бурчит в ответ Малин.

В управление они возвращаются после двух, наскоро перекусив в «ИКЕА» возле Торнбю; в магазине полно желающих спрятаться от жары и совершить выгодные покупки у дяди Ингвара.^[17]

Карим Акбар с потерянным лицом стоит перед компьютером за своим рабочим местом, которое сам себе обустроил посреди общего офисного помещения в добавление к огромному кабинету этажом выше.

— Что его так взволновало? — спрашивает Зак, вытирая пот со лба и отклеивая рубашку от тела.

— Понятия не имею, — пожимает плечами Малин. — Ты заметил, что стало прохладнее? Техникам удалось починить кондиционер.

— Супер! — говорит Зак. — Не больше двадцати градусов.

Карим машет им рукой, приглашая подойти. На гигантском экране монитора открыто два окна: «Афтонбладет» и «Корреспондентен».

Обе газеты поставили вопрос о футбольной команде во главу угла. «Убийца-лесбиянка?» — крупный заголовок в «Афтонбладет» и фотография команды. Текст начинается так: «По словам шефа полиции Карима Акбара, теперь внимание следствия приковано к женской футбольной команде Линчёпинга».

«Корреспондентен»: «Убийство и предрассудки». «…На каком основании полиция решила заняться женской футбольной командой, пока неясно…»

На обоих сайтах приводятся высказывания Пии Расмефог. Она возмущается тем, что команда оказалась в центре внимания без какого-либо конкретного повода, что в преступлениях, по всей видимости, обнаружены намеки на лесбийские отношения и что в женском футболе, по распространенным в обществе ложным представлениям, играют одни лесбиянки. Но самое ужасное, считает Пия Расмефог, — это намек на то, что лесбиянки якобы особенно склонны к насилию. Все это не более чем оскорбительный предрассудок, который царит в нашем обществе.

«Все это показывает ограниченность полиции на всех уровнях», — говорит она в интервью «Афтонбладет».

— Ах ты черт, — восклицает Зак. — Карим, как тебе это удалось?

— Мы сделали один звонок, — говорит Малин. — Из-за нескольких слов, сказанных во время допроса. Мы вовсе не исследуем всю команду. А ты-то что сказал на пресс-конференции?

Малин поворачивается к Кариму, ожидает увидеть его смущение, стыд за чудовищный прокол, однако вид у него мрачный и зажатый.

— Я сказал, что команда фигурирует в расследовании.

— И зачем?

— Они навалились на меня, я хотел дать им хоть что-нибудь, и по идиотской случайности у меня вырвалось именно это. С другой стороны, может быть, благодаря всей этой шумихе всплывет что-нибудь полезное.

К ним подходит Свен Шёман. Взглянув на экран, он не может скрыть улыбку:

— Мы можем выступить с опровержением.

— Никаких дурацких опровержений, — возражает Карим. — Оставим все как есть.

Раньше Малин всегда восхищалась умением Карима обращаться со средствами массовой информации, правильно держаться в свете прожекторов. Но на этот раз… Какой прокол! Теперь о нас подумают, что мы только вчера с дерева слезли.

Гомофобия. Как много мы можем испортить одним только словом. Обнажаются предрассудки, зло набирает обороты.

«От жары у всех мозги просто закипают, — думает Малин, направляясь к своему письменному столу. — И отказываются работать».

Она смотрит на Карима со стороны. Его тренированное тело в льняном костюме ссутулилось на кресле перед столом, от него веет усталостью, которой она никогда раньше не замечала, словно ему надоела вся эта игра со СМИ, надоело перебрасываться фактами и мнениями и он мечтает о ясности, где все — черным по белому.

«Ну что ж, Карим, ищи свою черно-белую ясность, — думает Малин. Когда-то мир был черно-белым, но с тех пор прошли миллионы лет. Сейчас он состоит из миллионов оттенков, большинство из них уродливые и пугающие, но многие настолько оглушительно прекрасны, что из-за одного этого можно испытывать благодарность за каждый новый день на земле».

И тут звонит ее телефон.

— Форс.

— Это Виктория Сульхаге. Я прочла газету в Интернете. Ты догадываешься, как я разочарована?

— Виктория, я…

— Просто зашкаливает от предрассудков. А я поверила тебе, Малин Форс.

— Виктория!

Щелчок.

Тишина. Ни слова больше.

Лишь предчувствие того, что все катится к чертям.

32

В подвале кондиционера нет, даже вентиляция, кажется, здесь не работает, а маленькие окна, ведущие во двор, хотя и открыты, впускают воздух настолько разогретый, что кислорода в нем уже не осталось.

В подвале — тренажерный зал полицейского управления, одно из самых любимых мест Малин.

Надо пойти туда, несмотря на жару. Надо пойти сегодня, хотя зал более всего напоминает преддверие ада, а недавно окрашенные светло-желтые стены кажутся огненно-оранжевыми, поскольку пот заливает глаза.

Десять минут на беговой дорожке — белая спортивная майка насквозь промокла. В какой-то момент Малин подумала, что упадет в обморок.

В мыслях ее — Натали Фальк. Хотелось бы поговорить с ней еще раз, но что сказать кроме того, что уже было сказано в прошлый раз? Время должно внести ясность, но времени у них как раз и нет.

По гантели в каждую руку, пятнадцать килограммов, вверх-вниз, вверх-вниз, пятнадцать раз, потом отдых. Мышцы на ее руках длинные и упругие — они сильнее, чем кажется.

Она устала до тошноты. Такое с ней случалось и раньше — когда ее рвало в ядовито-зеленое ведро для мусора у входа в зал.

Чаще всего она здесь одна — остальные тренируются где-то в городе. Но Малин нравится это ощущение подземелья. Иногда ей составляет компанию Юхан Якобссон — когда успевает между беготней в детский сад и обратно, измученный со всех сторон угрызениями совести. Она видит, как семейная жизнь изнашивает его, как на его всегда по-мальчишески гладком лбу проступают первые морщинки.

Туве.

Мне тридцать четыре. Хотелось бы, очень не помешало бы завести себе новые морщинки на лбу. Пусть мне и не нравятся те, которые у меня уже есть.

Проклятье. Я выдавлю все то дерьмо, которое принесло с собой это лето, — все дерьмо выдавлю к черту.

Туве. Скоро вернется домой.

Янне. Как я могу тосковать по тебе, если мы не живем вместе уже больше десяти лет?

Я вижу тебя издалека. Твои недостатки бледнеют, уже побледнели с годами. Мы выросли друг из друга — и срослись друг с другом. Может любовь проявляться таким образом?

Она солгала, что не сможет отвезти их в аэропорт. Аэропорт Скавста, «Рианэр» до Лондона и оттуда прямо до Бали чартерным рейсом какой-то британской авиакомпании. Прощание в прихожей двенадцать дней назад теперь как сцена из фильма в памяти — без звуков, без запаха. Янне и она смотрят друг на друга выжидающе, все трое на редкость молчаливы, словно грядущая разлука выявила всю тоску прошедших лет. Насколько все могло бы быть по-другому!

Она обняла и поцеловала Туве, Янне, и прозвучали обычные слова прощания, возникло чувство, что нужны другие, которых до них еще никто никогда не произносил.

«Что же мы делаем?» — мелькнуло у нее в голове. «Лучше бы ты поехала с нами», — сказал Янне, и она заметила его растерянность.

В тот момент она хотела ударить его, накинуться и выбить всю эту чушь, и вместе с тем так захотелось сидеть в самолете, положив голову ему на плечо, ощущать, как спит рядом Туве, а они двое бодрствуют среди этой всепоглощающей гудящей простоты.

— Янне, черт возьми, — сказала она вслух. — Ты же знаешь, что это невозможно.

И почувствовала, что уже произносила, шептала, выкрикивала эти слова тысячу раз, они стали своеобразным ритуалом. Повторяясь и продумываясь достаточное количество раз, они сделались своего рода правдой, и Туве нет необходимости выслушивать эти усталые пререкания.

Туве рядом с Янне — все понимающая, все осознающая.

Что мы творим с тобой, возлюбленное дитя?

Они вышли из квартиры; Пекка, приятель Янне, ждавший в машине на улице, уже начал нервно давать гудки. Досадливое прощание. Дурной знак.

А она отправилась прямо в кровать.

Нет — прямиком в квартиру Даниэля Хёгфельдта. Упала в его объятия на его кровати от «Мио» с хромированным изголовьем. И он выбил из нее всю скорбь. Это было то, что нужно.

По дороге из управления Малин проходит мимо главного здания больницы. Она пробыла какое-то время в тренажерном зале, потом поболтала полчасика с Эббой, сидящей за стойкой, о жаре и о дочерях-подростках: у Эббы девчонки-близнецы, им по шестнадцать лет, и с ними немало проблем.

Затем Малин просидела несколько часов за своим столом: думала, потела, возилась с залежавшимися бумагами, читала акт эмиграционной службы о Славенке Висник, который прислал молодой сотрудник, получивший это задание от Зака в начале дня.

«Как быстро!» — подумала она, увидев письмо среди полученных сообщений. А затем читала акт в компьютере — о том, как Славенка Висник попала в Швецию из Боснии в 1994 году, как ее муж и двое детей, четырех и шести лет, сгорели заживо, когда их дом в Сараево забросали зажигательными бомбами, как ее саму взяли в плен сербские солдаты, когда она пыталась бежать из пылающего города. Как ее насиловали в течение двух недель, так что день и ночь перестали отличаться друг от друга, как ей удалось бежать, хотя она и отказалась рассказать, каким образом, как она брела одна по лесам в Дубровник, выходя на дорогу только ночью, и как ей в конце концов удалось каким-то образом добраться до Италии, а оттуда до Истада.

Беременность.

Аборт на восемнадцатой неделе, произведенный в больнице города Норрчёпинга.

Малин сразу же заметила: по датам что-то не сходится. Период, когда ее насиловали сербы, и дату аборта разделяет не менее двадцати четырех недель.

Нечто живое было убито, чтобы другое смогло жить.

Фотография Славенки Висник: длинные темные волосы, заостренные черты лица, усталые и злые глаза. Но в них чувствуется воля.

«Это ты?» — подумала Малин. «Это ты?» — спрашивает она, глядя на окна больницы, светлые точки на темнеющем вечернем небе.

Она идет вперед.

Тяжелыми шагами.

В сторону парка Тредгордсфёренинген, в темноту среди его деревьев.

Малин движется по дорожке, ведущей к беседке, где нашли Юсефин Давидссон, — идет не спеша, мысленно раздеваясь догола, пытаясь представить себе, что же там произошло.

Ты хочешь юных девушек. Ты отмываешь их дочиста. Что тебе нужно от них? Их невинность? Почему одна мертва, вторая жива? Ей, Юсефин, удалось сбежать от тебя? Раны, которые ты им наносишь, промыты, а на теле Тересы еще и обработаны. Ты хочешь что-то исправить, вернуть на свои места?

Страх и одиночество.

Я не хочу здесь находиться.

Петляющие дорожки.

Неподвижные качели.

Звуки засыпающего города. Запах лесных пожаров, но сегодня он слабее, ветер дует в другую сторону.

Виднеется что-то синее.

Пощелкивание раздается среди деревьев — там кто-то есть? Кто-то следит за мной?

Малин оборачивается, черная тень стремительно движется в ее сторону.

Что за черт?

Что происходит?

Беги.

Оно движется на тебя. Я парю над тобой, кричу тебе в ухо, но ты не слышишь.

Я исчезаю.

Не хочу видеть и слышать этого.

Но мы скоро увидимся.

Если ты не будешь слушать меня, мы скоро снова увидимся.

София Фреден неохотно согласилась поработать посудомойкой в ресторане отеля «Фримис» — этим летом ей хотелось отдохнуть, но предложили очень приличную зарплату, и туда так просто добраться на электричке из Мьёльбю — платформа всего в нескольких сотнях метров от отеля.

Сейчас она очень устала после долгого рабочего дня в жарком и влажном помещении.

Идет, ни о чем не думая, мозг как будто отключен. Ее путь лежит через самую темную часть парка у железной дороги, но огни города совсем близко, здесь с ней ничего не может случиться. В ушах наушники от айпода, музыка скачана из Интернета, мощные композиции Йенса Лекмана — эти звуки как будто снимают усталость.

Она проходит мимо зарослей рябинника, из которых виднеются клены и большой дуб.

Напевает себе под нос.

И София Фреден не слышит, как что-то начинает шевелиться позади нее в кустах, как кто-то приближается к ней, — только ощущает силу руки, обхватившей ее сзади за пояс. Секунду спустя она уже лежит между кустами на земле, воняющей мочой, в самом темном закоулке города, и изо всех сил борется за свою жизнь.

Косуля исчезает — увидев Малин, она развернулась и ускакала прочь в сторону сцены возле отеля «Экуксен».

Сердце Малин громко стучит от внезапной дозы адреналина.

Она заходит в беседку, садится на одну из деревянных скамеек, пытается собрать воедино все образы этого дела. Люди, места. Но они превращаются в бесформенную серую массу, и лишь тревога пронзает ее — пылающий шар, застревающий где-то на уровне диафрагмы.

Хороший знак, если косули забредают в центр города.

Но не только косули бродят по паркам, они не одни в ночной тьме.

Малин Форс, теперь нас две.

Но София Фреден еще не знает о своем положении.

Я постараюсь помочь ей, чем смогу.

Но я боюсь и из-за этого страха едва могу позаботиться о себе самой.

Убей мою тревогу, Малин. Такое мы, люди, должны делать друг для друга.

Теперь я это знаю.

33

Двадцатое июля, вторник

Часы на здании Технического училища показывают 05.42.

Уже чертовски светло.

Черный велосипед кренится то вправо, то влево — самый короткий путь от виллы в Стонгебру проходит мимо стадиона «Клоетта-центр», затем по туннелю под железной дорогой и снова вверх к парку Ярнсвэг.

Похмелье. «Но я железный человек», — думает Патрик Карлссон, давя на педали и приближаясь к туннелю. Вчера была вечеринка: они жарили шашлыки у него на участке, благо папа и мама за городом, а теперь он спешит в «Фримис», где летом подрабатывает официантом в ресторане. Сварить яйца. Накрыть на стол. Если в отеле немецкие туристы, то корзиночек на столе не остается — каждый набирает себе по сто пирожных.

В туннеле жарче, но это всего несколько секунд. Снова вверх, мимо железнодорожных касс. Начинается парк. Вокруг столетние дома, квартиры-анфилады, по десять комнат в каждой, там обычно живут врачи. Он-то знает, у него была когда-то девушка, которая жила здесь, дочка врача по имени Корнелина. Что за идиотское имя!

Интересно, работает ли сегодня София.

Мимо зарослей. Вот эти кусты, которые его мама считает такими красивыми.

Но…

В прогалине между кустами, в неясном свете, что-то лежит. Что-то, чего там быть не должно.

Патрик Карлссон останавливается, кладет велосипед на траву. Его подташнивает с похмелья, но тошнота резко усиливается от того, что он видит.

Его покачивает, когда он движется вперед.

В кустах лежит труп.

Отвернуться.

Не получается.

Тело обнаженное, белое, словно выскобленное, несмотря на кровь из ран.

Лицо.

Глаза широко открыты. Серо-сине-белые, неживые.

София.

Из посудомоечной.

«Сегодня она точно не будет работать», — думает Патрик Карлссон, и с его губ против воли срывается сдавленный крик.

— Опять.

Голос у Зака такой усталый, какого Малин никогда не слышала. Усталость какая-то новая — не отчаяние, а почти безразличие, что пугает еще больше.

Она замечала это безразличие у старших полицейских и думала, что они с Заком никогда до этого не дойдут. Только не Зак, он никогда не выгорит, врожденная способность переживать никогда ему не изменит. Или…

Он произносит это еще раз.

И Малин, сидящая нагишом в своей кровати на мокрой от пота простыне, не хочет воспринимать эти слова, надеется, что опять обнаружили голую девушку, кружащую по парку, но по голосу Зака слышит, что дело обстоит не так.

Звонок телефона вырвал ее из тяжелого сна без сновидений.

Это произошло опять.

Юсефин они обнаружили в четверг, Тересу в воскресенье, и сейчас, всего два дня спустя, еще одна девушка. Мертвая?

— Насколько плохо дело?

— Хуже не бывает.

Малин сжимает в кулак свободную руку.

— Черт меня подери, мы не должны допустить, чтобы это случилось снова!

— Ты права, — шепчет Зак. — Пора брать эту сволочь.

От квартиры Малин до нового места преступления всего две сотни метров.

Она плетется по теневой стороне Сентларсгатан, замедляет шаги. Не хочет видеть того, что ей предстоит увидеть.

Запах гари не ощущается — сегодня ветер в другую сторону. Но Малин все же чувствует его, этот дым, слышит звон, некий новый звук, летящий над городом.

Жара.

Беспощадность лета.

Страх.

Осознание того, что злая воля где-то рядом.

Девушки, сидите дома. Не выходите. Передвигайтесь только группами, только в светлое время суток, будьте внимательны, обманите смерть, она может скрываться где угодно.

Насилие, как удушающая рука, схватило за горло университетский город Линчёпинг, как змея обвило заводы, компьютерные фирмы, университет и больницу, всех жителей.

Страх как паразит, насилие — его выражение, которое медленно-медленно убивает в городе всякую радость жизни. «Если только нам не удастся его остановить, — думает Малин. — И как можно скорее».

Она проходит мимо редакции «Корреспондентен» на улице Сентларсгатан. Даниэль уже наверняка на месте, в парке Ярнсвэг.

Отель «Фримис». Зак сообщил, что и жертва, и парень, который ее обнаружил, подрабатывали там летом. Фасад здания напоминает рыцарский замок. Там, внутри, проводят встречи эти нелепые вольные каменщики. Карим — член данной организации. И сын Зака Мартин выступал там перед старичками, рассказывая о том, каково быть звездой спорта.

Малин согласна думать о чем угодно, только не о том зрелище, которое ожидает ее за углом: две патрульные машины, полицейские в форме, натянутые ленты заграждения, журналисты и фотографы.

Густые заросли вдоль посыпанных гравием дорожек. Еще один красивый куст. Рододендрон? Рябинник, липа и дуб.

В зарослях — Карин Юханнисон.

Малин различает ткань с красными и оранжевыми цветами — то потрясающее платье, которое она уже видела на Карин.

Та стоит, склонившись над телом.

— Ее зовут София Фреден.

В голосе Карин тоже слышится усталость — не равнодушие или отчаяние, а скорее сочувствие, сопричастность, которых Малин никогда раньше у нее не замечала.

— Еще одна, — произносит Карин, выпрямляясь и глядя на Малин. Взгляд полон сочувствия, но и гнева. — Еще одна, — повторяет она.

Малин кивает, смотрит на труп — глаза закрыты, кожа на выскобленном теле блестящая, белая почти до прозрачности, на груди несколько глубоких ран, аккуратных, несмотря на кровь, но не таких, как у Тересы или Юсефин. Кровь, вытекшая из ран, из-за контраста белого и красного придает телу странно торжественный вид.

Отчетливый запах хлорки.

— У тебя есть мысли по поводу ран? — спрашивает Малин. — Они отличаются от прежних. И больше крови осталось.

— Раны? — переспрашивает Карин. — Да, они совершенно другие. Как будто нанесены когтями птицы или морской свинки, а может быть, кролика или кошки. Почему больше крови? Возможно, убийца не успел полностью отмыть ее или дождаться, пока раны перестанут кровоточить. Мы все же в самом центре города.

В голосе Карин не чувствуется того превосходства, которое в нем обычно присутствует, от этого она кажется мягкой и милой.

Когти кролика.

Ты экспериментируешь? Если только ты найдешь правильный метод, то все решится, твои желания исполнятся?

Клетки в усадьбе Лолло Свенссон.

— Такое ощущение, что он или она экспериментирует, — говорит Малин, — поскольку раны каждый раз другие.

— Может, ты и права. Но откуда мне знать?

Издалека до нее доносится голос Даниэля Хёгфельдта:

— Малин, это тот же злоумышленник?

И Карин отвечает на его вопрос, но тихо, только для Малин:

— Синие частички краски во влагалище, тело выскоблено, она задушена. Я могу гарантировать, что преступник один и тот же.

Малин смотрит в глаза Карин, мигает в ответ.

— На ее месте мог бы быть кто-то из нас, Малин, будь мы помоложе.

— А где тот парень, который нашел ее?

— Сидит с Мартинссоном в его машине на парковке.

Патрик Карлссон на заднем сиденье машины до смерти перепуган. Кажется, боится, что его заподозрят.

— Патрик, мы не думаем, что ты имеешь к этому отношение. Ты вне подозрений.

Гудение кондиционера в машине — один из самых часто встречающихся и самых приятных звуков этого лета.

— Мы уже проверили твое алиби, — говорит Зак. — И мы знаем, что вы с ней работали вместе. Нас интересует только одно — можешь ли ты рассказать о ней что-нибудь, что нам необходимо знать.

— Я общался с ней всего пару раз. — По-детски округлые щеки Патрика движутся вверх-вниз, когда он говорит. — У нее было всегда так много работы, она едва успевала поворачиваться. Говорила, что лучше бы снова устроилась в кафе при бассейне «Тиннис» — там она работала прошлым летом.

«Тиннис». Дорого бы я сейчас дала, чтобы окунуться и поплавать.

— Я ее и не знал толком. Хотя, конечно, мне она нравилась. Но, я уже говорил, я просто ехал на работу ислучайно проезжал мимо.

«София, — думает Малин. — Она просто шла с работы. И случайно прошла мимо злоумышленника?»

— Ты знаешь, где жила София?

— В Мьёльбю. Она наверняка шла на электричку.

— В Мьёльбю? — переспрашивает Малин и закрывает глаза.

«Мы отстаем шагов на сто», — думает она.

34

Это один из тех дней, когда ее так и тянет выпить — два, три, четыре бокала пива за обедом, а затем скоротать вечер при помощи большой бутылки текилы. Но такого никогда не происходит, она не поддается импульсам, вместо этого сидит на позднем утреннем совещании.

Во главе стола — собранный Карим Акбар, за ним белая доска, матово отражающая дневной свет, который просачивается через щелки опущенных жалюзи.

Свен Шёман сидит слева от Карима, под глазами у него мешки, выступающий живот стянут застиранной желтой рубашкой. Малин знает, что он особенно страдает от жары, что этим летом каждый день дается ему куда тяжелее, чем остальным. Еще весной она отметила, что он выглядит все более усталым, но не хотела спрашивать, в чем причина, не хотела говорить вслух об очевидном, даже думать о том, что произойдет, если он засядет на больничный или его сердце не выдержит нагрузок.

Наставник.

«Ты мой наставник, Свен».

Его мантра: «Малин, слушай голоса, звучащие во время следствия. Постарайся услышать, что они хотят сказать тебе». За долгие дни, недели, месяцы она перевела это в такую форму: «Вглядывайся в образы, прислушивайся к предчувствиям, постарайся различить закономерность».

Напротив Свена сидит Зак — снова в тонусе, с прямой спиной, готовый принять на себя любую гадость, которую припасло для них будущее. Нас не сломить! В его взгляде читается голод, он ничего не скрывает — человек без двойного дна.

На совещании впервые присутствуют коллеги из Муталы и Мьёльбю.

Пер Сундстен — более молодой вариант Юхана Якобссона: без детей, стройный и жилистый, одетый в помятый летний костюм. Открытое лицо, обрамленное льняными, чуть длинноватыми волосами, невинный, но внимательный взгляд и острый нос, который опускается к тонким губам. «Очень интеллигентное лицо», — думает Малин.

Вальдемар Экенберг — урод, ставший полицейским: его приверженность насилию как главному методу общеизвестна. От бесконечного курения на лице у него пролегли глубокие морщины, он выглядит старше своих пятидесяти. Волосы безжизненно серые, зато взгляд серо-зеленых глаз на редкость живой, словно говорит: ну, сейчас мы ему покажем!

— Карин Юханнисон подтверждает, что частички краски такие же, как и у других жертв, — начинает Карим. — Более подробное техническое заключение появится в течение дня, самое позднее — завтра. Стало быть, мы имеем дело с одним и тем же преступником. Или преступницей. Или преступниками.

— Да, — откликается Вальдемар Экенберг своим высоким хрипловатым голосом. — Не приходится надеяться, что мы найдем преступника в ее ближайшем окружении. Похоже, между девушками не было никаких связей.

— Вряд ли, — вставляет Зак.

— Я внимательно ознакомился с материалами дела, — говорит Пер Сундстен. — Создается впечатление, что мы имеем дело с тенью. Человек, который существует, но которого на самом деле нет.

Свен кивает.

— Что скажешь, Малин? — спрашивает он, будто ожидает, что она изречет нечто умное, выдаст идею, которая сдвинет расследование с мертвой точки.

— Мне кажется, в преступлениях есть определенная закономерность, но я ее пока не вижу. Родители Софии Фреден извещены?

Вспоминается мать Тересы Эккевед, которая с криком опустилась на пол в холле. Отец, не потерявший самообладания, однако весь пронизанный осознанием: кошмар только начинается.

— Это взяли на себя Перссон и Бьёрк из Мьёльбю, — говорит Вальдемар Экенберг. — Отличные ребята, они сделают это лучше, чем кто-либо другой. Исключительно трудная задача. И они допросят родителей о Софии. Самое необходимое.

Задача. Малин пытается прочувствовать это слово, вывернутое, неуместное, отстраненное, — все, чтобы сделать встречу с человеком переносимой.

Далее следует краткий отчет Пера Сундстена о текущей ситуации. Новый обход близлежащих домов в Стюрефорсе ничего не дал, а у лиц, ранее осужденных за сексуальные преступления, которых они с Экенбергом успели проверить, стопроцентное алиби. Список состоит из десяти фамилий, пять человек проверено.

— Мы продолжим сегодня. Но сомневаюсь, что это даст результаты.

— А нам пока не удалось найти владелицу киоска, — говорит Малин. — Похоже, она уехала. Все ее точки закрыты, несмотря на самый разгар сезона.

— И дебаты по поводу футбольной команды прекратились, — добавляет Карим. — Когда так много всего происходит, плюс в том, что ни у кого нет времени застревать на мелочах. Но это был мой прокол.

Признание перед следственной группой, создающее чувство единения. Вы простите меня? Будете снова уважать?

«Я уважаю тебя, Карим. Ты лучше, чем большинство начальников полиции».

— По-прежнему нет ответа от Yahoo и Facebook, — опять берет слово Свен. — Видимо, они очень неохотно выдают личную информацию. В Yahoo утверждают, что они делают это только по решению суда Соединенных Штатов. Facebook даже не ответил. А компьютер Луисы Свенссон совершенно чист. Она могла уничтожить все лишнее, поскольку подозревала, что мы придем.

Свен делает глубокий вздох.

— Работа по изучению производителей вибраторов продолжается, но там пока ничего конкретного нет.

Затем проводит рукой по волосам.

— Как мы будем двигаться дальше — у кого какие предложения?

Свен — руководитель предварительного следствия, но возникает ощущение, что сейчас ответственность уплывает, извиваясь по комнате, как горячий асфальт, о который никто не хочет обжечь пальцы. Кондиционер стонет, фыркает и замолкает.

— Проклятье! Он только начал полноценно работать! Скоро здесь станет жарко.

И все ждут, что Свен выложит карты на стол, поведет их дальше, и он берет слово.

— Сундстен и Экенберг, вам поручается обойти дома вокруг «Фримиса» и допросить коллег Софии Фреденс в отеле. Малин и Зак, ваша задача разыскать владелицу киоска, и потом, может быть, Юсефин Давидссон что-нибудь вспомнила? Еще один допрос — просто беседа. И будем надеяться, всплывет свидетель, который что-нибудь видел или слышал, или в Мьёльбю удастся найти что-нибудь о Софии Фреден, что позволит нам двигаться дальше. В остальном будем дожидаться результатов технического отдела. Вот такие пути я вижу. Есть еще предложения?

Тишина вокруг стола.

— Ну тогда все, — говорит Карим. — Приступаем к работе.

— Тень.

Зак стоит возле стола Малин, пробует слово на вкус.

— Похоже на то, — отвечает она. — Тень человека. Или человек, движимый ясностью.

— Или полной неясностью, — кивает Зак.

— У всех девушек разные раны.

— В этом проглядывает какое-то любопытство.

— Чистота. Их отмывают.

— Словно убийца пытается сделать их невинными.

— Юсефин Давидссон по-прежнему в больнице?

— Надо проверить. Но если нет, то наверняка сидит дома.

Зак стоит возле стола Малин, пока та звонит. Ждет, пока она положит трубку.

— Она дома, — говорит Малин. — Судя по всему, сама попросилась на выписку.

— Ты думаешь, теперь она что-нибудь вспомнит?

— Нет, не думаю. Но попробовать стоит.

Малин думает о Марии Мюрвалль, которая наверняка помнит нападение в лесу, но загнала саму себя в угол и теперь ведет почти животное существование, не давая воли собственному сознанию. Это то, что зло может сотворить с человеком? Очевидно.

И тут подает голос телефон Малин. Это Эбба за стойкой.

— Тут звонит человек, который хочет поговорить с тобой. Не желает называть фамилию, речь с акцентом. Утверждает, что его звонок касается дела о девушках.

— Соедини.

Голос, акцент — все предрассудки тут же снова пробуждаются. Малин не хочет приходить к такому выводу, но ей кажется, что собеседник глуп. Он произносит целую тираду, так коверкая слова, что его едва можно понять:

— Ты знаешь, этот долбаный Бехзад Карами, у него нет никакого долбаного алиби, его семья врет, он где-то был в ту ночь, и вчера ночью тоже, я знаю. Вы должны его проверить. Они все врут. Он часто занимается по ночам чем-то странным, просто исчезает куда-то.

«А ты-то откуда знаешь?» — думает Малин, спрашивает:

— Как вас зовут?

На дисплее не виден номер — мужчина, вернее подросток, звонит из автомата.

— Никак.

— Подождите…

Щелк.

Малин поворачивается к Заку — у того вопросительное выражение лица.

— Снова всплыло имя Бехзада Карами. Надо проверить его еще раз.

— Несомненно, но с кого начнем? С Бехзада Карами, Славенки Висник или Юсефин Давидссон?

Малин разводит руками.

— Как ты думаешь, у кого из них дома есть кондиционер?

— Начнем с Юсефин, — предлагает Зак. — Висник, мягко говоря, трудно застать.

35

— Карим, кажется, живет где-то здесь? — спрашивает Зак, вытирая с верхней губы капельки пота, похожие на пузырьки от ожога.

— Да, у них вилла в этом районе, — отвечает Малин и думает: а ведь Юсефин Давидссон чертовски повезло, что она осталась в живых.

Они паркуют машину возле школы. Пострадавшая живет с родителями в одном из выстроенных в ряд стандартных коттеджей. Домики маленькие, непритязательные — скромная мечта средней семьи. Деревянные, выкрашенные красной краской, они соединены друг с другом, вытянуты аккуратными рядами. Перед домами ухоженные грядки, живые изгороди, успевшие вырасти до приличной высоты за те десятилетия, которые прошли с момента застройки района.

— Мне кажется, сын Карима учится в этой школе, — говорит Малин, когда они неспешным шагом движутся к коттеджам.

Они останавливаются у дома номер двенадцать, звонят, но звонка не слышно. Малин берется за кольцо во рту у позолоченного льва, украшающего зеленую входную дверь, но едва она успевает постучать, как дверь открывается и из щелки выглядывает Юсефин Давидссон.

— Здрасьте. Вы? Чего вам надо?

— Мы хотели бы задать несколько вопросов, — говорит Малин. — Узнать, не вспомнила ли ты что-нибудь. Или, может быть, еще что-то вспомнишь.

— Проходите.

Юсефин открывает дверь. На ней просторное светло-розовое платье, волосы мокрые — Малин делает предположение, что она недавно принимала душ. Однако повязки на руках и ногах чистые и сухие.

Она идет впереди них в дом, проводит мимо кухни с белой мебелью и далее в гостиную, где стоят друг напротив друга два вельветовых дивана цвета красного вина. За окнами — небольшой участок с гамаком и пластмассовой мебелью. В комнате душно, витает слабый запах дыма, пота и самодельной карамели.

Малин и Зак садятся рядом, а Юсефин усаживается напротив. «Дома ты выглядишь старше, — думает Малин. — Словно эта стильная мебель и дешевые ковры отнимают у тебя живость».

— Я ничего не помню, — говорит Юсефин. — Да и зачем мне вспоминать, если подумать?

Она сжимает руки на коленях так, что пальцы белеют, отводит глаза и смотрит в окно на участок.

— Мамы с папой нет дома? — спрашивает Малин.

— Они работают.

Она снова поворачивается к ним.

— Они могли бы побыть с тобой, взять больничный по уходу, если ты не хочешь оставаться одна.

— Тогда они меньше получат. И потом, они предпочитают ходить на работу.

— Ты не боишься оставаться одна?

— Нет, я же ничего не помню, так чего мне бояться? Что это случится снова? Вряд ли.

«Тот человек, который причинил тебе зло, — думает Малин. — Я боюсь его, ты тоже должна бояться. Но ты разумна — какой от страха толк? Шансы, что преступник вновь заинтересуется тобой, минимальны. Если бы он или она желали твоей смерти, тебя бы уже давно не было в живых».

— Почему ты поехала в кино одна? — спросила Малин. — В кино обычно ходят с приятелями.

— Я люблю ходить в кино в одиночестве. Болтовня мешает воспринимать фильм.

— Хорошо. А теперь постарайся вспомнить. Что ты делала в тот вечер, что произошло, попытайся найти в голове какой-нибудь образ, слово, запах — хоть что-нибудь. Попытайся. Это очень помогло бы нам.

Малин пытается говорить убедительно, показать своим тоном: памятью можно управлять. И Юсефин закрывает глаза, хочет сосредоточиться, но вскоре снова открывает их, с грустью смотрит на Малин и Зака.

— Увы, — говорит она.

— А сны? — спрашивает Малин. — В них что-нибудь проявляется?

— Я не помню своих снов, — отвечает Юсефин Давидссон.

Уже выходя, Малин останавливается в холле, смотрит на свое отражение в зеркале. Через дверь слева от себя она видит, как Юсефин ставит на плиту кастрюлю с водой.

Сама не зная почему, Малин заходит в кухню, кладет руку на плечо девушки.

— Чем ты будешь заниматься остаток лета? — спрашивает она.

Юсефин вздрагивает, оборачивается.

— Просто отдыхать. Собиралась поработать в киоске возле Глюттингебадет, но уволилась через три дня. Решила, что это не для меня.

Малин замирает на месте.

— Так ты знаешь Славенку Висник?

Юсефин смеется.

— Никто не может сказать, что знает ее.

— Она собиралась работать на Славенку Висник, но уволилась через три дня! — Малин старается сдерживать свое возбуждение.

— Ах ты черт! — восклицает Зак.

— И она подсказала, где может быть Славенка Висник. Она вовсе не за границей.

— И где же?

— В лесах, где тушат пожары, среди добровольцев. Судя по всему, она без конца говорила о пожарах, когда они начались, повторяла, что там нужны добровольцы.

— Я читал в «Корреспондентен», что сотни людей помогают тушить пожары на периферии. Одеялами.

— Все сходится. Ее семья погибла в Сараево во время пожара. Дом, где они жили, забросали зажигательными бомбами.

Янне. Он работал в службе спасения в Боснии. Она знает, что он повидал там много всякого, но он никогда ничего не рассказывал.

Молчание и потеря памяти — сродни друг другу. Как брат и сестра.

Дорога уходит прямо в дым.

Машины припаркованы в ряд вдоль дороги, которая ведет к очагам возгорания, к огню. Граница лесных пожаров проходит к северу от озера Хюльтшён, так что они проехали Юнгсбру и далее по шоссе Чьелльмувеген среди сплошного леса. По этой дороге они ездили зимой, когда расследовали дело Бенгта Андерссона.

Ни один из них ни словом не упомянул об этом, когда они проезжали измученную солнцем, пересохшую равнину и пыль подымалась над дорогой высоким занавесом.

Вместо этого Зак включил немецкую хоровую музыку, которую обожает — тяжелые торжественные тона в исполнении какого-то хора, опера Вагнера с новыми словами. На полную мощность.

«Антиутопия, — думает Малин. — Такая музыка отлично подошла бы к плохому фильму ужасов».

Он чуть-чуть уменьшил звук, когда она звонила Сундстену, чтобы попросить его взять на себя проверку Бехзада Карами.

— Сделаем. Обход домов вокруг парка Ярнсвэг и «Фримиса» мы уже закончили, никто ничего не слышал. Но это произошло в такое время, когда люди обычно спят.

Закончив этот разговор, она тут же позвонила Свену Шёману и рассказала о новых взаимосвязях.

— Хорошо. Наконец-то.

И вот они приблизились к пожарам, шлейф дыма потянулся к автомобилю, прежде голубое небо стало серым и агрессивным, и они почувствовали, как воздух в машине накаляется. Накатил нестерпимый жар, так что захотелось развернуться и спасаться бегством, пока кожа не загорелась, не запылала, не обуглилась, а мозг против воли не стал прокручивать катастрофические сценарии. Запах все отчетливее — запах сгоревшего мира, зловоние поджаренного заживо мяса под стон деревьев, которые тоже поглотило жадное пламя.

Он свернули на гравиевую дорогу, по которой теперь едут, поскольку именно туда проследовала у них перед носом красная пожарная машина. Над ними кружит вертолет с резервуаром для воды, направляется в сторону пламени, исчезает из виду. По дороге идут люди с закопченным лицами, глаза скрыты защитными очками.

— Какая у нее машина?

Зак крепко держит руль, «вольво» медленно продвигается к эпицентру пожара. Вокруг обгорелые деревья, в воздухе пепел и сажа.

— Если верить автомобильному регистру, белый «фиат», фургон.

— Пока не вижу такого.

У небольшой проселочной дороги стоит припаркованная машина «скорой помощи», возле нее сидят на земле двое пожарных, вдыхают что-то из желтых баллончиков — по всей видимости, кислород.

И вот в этот ад кромешный ты, Янне, хочешь поскорее вернуться.

Люди с одеялами в руках — они бьют ими по земле в тех местах, откуда валит дым. Впереди угадываются языки пламени, лижущие деревья.

— Таких масштабных пожаров в наших местах еще не случалось, — говорит Зак. — Они забивают огонь, чтобы он не распространялся. Ты знаешь, что сильное пламя может перепрыгивать от одной кроны дерева к другой на пятьдесят метров? Похоже на маленький взрыв, и это очень опасно. Пожарные могут оказаться в окружении огня.

Пока жертв нет, ни среди пожарных, ни среди добровольцев.

Пусть статистика такой и останется, пусть гибнут лишь неразумные обитатели леса.

Они встречают небольшую пожарную машину, Малин узнает двух коллег Янне на переднем сиденье, но не помнит имен. Они узнают ее, кивают.

— Крутые парни, — комментирует Зак.

— Типа того, — соглашается Малин.

Ряд машин редеет, добровольцев все меньше, пожарные из пяти бригад бегают взад-вперед по лесу, углубляются все дальше в массив пылающей зелени. И тут они замечают его — белый «фиат».

— Черт, вот же он! — восклицает Зак.

— Номер совпадает, — говорит Малин.

Припарковавшись рядом с «фиатом», они открывают все двери своего «вольво», и тут гром и жар ада охватывают их. Воздух заполняется острым запахом серы и горелого мяса, слышится свист огня, словно сам Бог объявляет тревогу.

Лето и огонь — настоящая парилка.

— Такое бы даже горячим финским парням не понравилось, — усмехается Зак, словно догадавшись, о чем думает Малин.

— Уж это точно. Здесь градусов сорок пять, никак не меньше.

Из огня доносятся крики. Два низко стелющихся облака дыма рассеиваются, и женщина ростом с Малин, в измазанной сажей одежде и с закопченным лицом появляется между двумя обуглившимися кленами.

— Славенка Висник, если я не ошибаюсь? — спрашивает Зак.

— К вашим услугам, — отвечает женщина.

36

Славенка Висник, Сараево, январь 1994 года

Они редко раздаются по ночам, эти взрывы, но иногда это случается, и тогда дети просыпаются, я прижимаю к себе маленького Миро, Кранска сидит на руках у папы, ее испуганные глаза прикованы ко мне, словно я смогу спасти ее, если воля Божья направит бомбы сербов на нашу квартиру, на наш дом.

Отдаленные взрывы, которые все приближаются.

От них начинают скрипеть половицы.

Теплое тело сына рядом со мной под одеялом, я чувствую это тепло через пижаму, я ощущаю, как тревожно бьется его сердце, и эти удары говорят мне о моем несовершенстве — он понимает, что даже мама не может избавить его от страха. Мы сидим вчетвером в кровати, спать невозможно, но мы дышим все вместе, наше дыхание сливается воедино, и, хотя война, бушующая за дверями, беспощадна и доведена до апогея, мы верим, что с нами ничего не случится, что мы в безопасности в этом коконе любви и мечтаний, который называется нашим домом.

Однажды днем я была на рынке. По дороге домой меня не убили снайперы. Но зажигательная бомба ударила в крышу нашего дома, пробуравила два этажа и взорвалась в квартире прямо под нами. Пламя, наверное, сразу поглотило вас, и весь наш дом уже превратился в огромный факел, когда я пришла. Люди держали меня, их теплые руки крепко вцепились в меня: я знала, что вы горите внутри, и рвалась к вам, хотела сгореть вместе с вами.

От вас не осталось даже пепла.

Ничего.

Таким беспощадным бывает огонь от начиненной фосфором зажигательной бомбы. Я спала той ночью на пепелище, на остатках нашей любви и мечтаний, пыталась вспомнить ваши запахи, лица и голоса, прикосновения вашей кожи, но все, что я ощущала, — это резкий запах огня и угля, слышала только выстрелы и звуки гаубиц, которые продолжали свою убийственную песню.

Утром я проснулась оттого, что холодный дождь стегал меня по голой шее. Я ушла в лес, мне было наплевать, что меня убьют или поймают. На холмах лежали облака, и через несколько километров меня схватили.

Прикосновения этих мужчин для меня не существовали, что бы они ни делали со мной, а то, что начало расти во мне из-за них, было лишь чудовищем, и ничем больше.

Я лежала на полу, все погрузилось в тень, мир казался желтовато-черным, но совершенно бесцветным.

Я хотела, чтобы они убили меня.

Но как бы они это сделали? Ведь на самом деле я уже умерла. А в снах мне являлись ваши лица, ваши голоса.

«Иди, мама, иди. Твой путь еще не окончен». Я любила и ненавидела вас за то, что осталась жива, за то, что вы являлись ко мне из вашей новой обители, чтобы рассказать об этом.

Я хотела быть с вами, сплести вокруг вас новый кокон непобедимой любви. Я хотела бы обвить теплые нити любви вокруг ваших сердец и заставить их вернуться, заставить их биться вечно.

37

— Кто только живет в таком засранном квартале? — говорит Вальдемар Экенберг, поднимаясь по лестнице в квартиру в Экхольме.

— Как мы это разыграем? — спрашивал Пер Сундстен в машине по пути туда и сам слышал, что его выражения попахивают американскими полицейскими сериалами.

Голос Вальдемара звучит не так хрипло, как раньше, и очень решительно:

— Мы не будем с ними церемониться. У этих черных низкий болевой порог, так что мы их немного прижмем.

— Прижмем?

— Ну, сам понимаешь.

Пер понимает. Расистские высказывания старшего коллега, его обобщения по поводу людей, к которым они идут, — все претит ему, но он молчит, сейчас не время думать об этом. Преступление совершено столь тяжкое, что все остальное на этом фоне меркнет. Иногда приходится отступать от буквы закона, чтобы соблюсти его дух, — так было во все времени, во всех культурах, с тех пор как Хаммурапи начертал свое «око за око, зуб за зуб».

«Я не наивен, — думает Пер Сундстен, — просто не настолько циничен, как коллега».

Цинизм сам по себе допустим. Но предрассудки… Без них можно было бы обойтись. Грязные струны, как их называет Пер Сундстен, есть в каждом человеке, независимо от происхождения или цвета кожи.

Многоквартирный дом в Экхольме, где живут родители Бехзада Карами. Стены разрисованы граффити, штукатурка отслаивается. По непроверенным данным, Бехзад Карами находился здесь на празднике в ту ночь, когда была изнасилована Юсефин Давидссон. Родители живут на втором этаже дома без лифта.

Сундстен и Экенберг звонят в дверь.

Сомнения.

Дверь приоткрывается на цепочку. В щели показывается женское лицо.

Вальдемар тяжело дышит Перу в затылок, запыхавшись после подъема по лестнице, произносит: «Полиция», предъявляя свое удостоверение.

— Впустите нас.

Его голос не оставляет места для дискуссии, и дверь на секунду закрывается, чтобы в следующее мгновение распахнуться.

— Держу пари, что вы выращиваете картошку у себя в гостиной, — говорит Вальдемар и смеется. — А может, коноплю?

В гостиной вдоль одной стены стоит огромный черный кожаный диван, на окнах тяжелые шторы из темно-красного плюша, а на обоях красочные картины с видами Тегерана.

— Похоже на бордель, — говорит Вальдемар смуглому мужчине, сидящему на диване.

Пер видит, что тот готов к худшему — догадывается, зачем они пришли, и заметно, что солгал. Пер видит ложь в напряженном лице, взгляд не то чтобы тревожный, но бегающий, какой бывает у лжецов. У хозяина приятное лицо, благородство в чертах, несмотря на большой нос, шрамы от оспы на щеках и невысокий рост. Комната производит впечатление ухоженной, обставленной с любовью, Пер думает, что Вальдемар видит то же самое и уже наверняка наметил, за что взяться в первую очередь.

— Ты тоже садись, — говорит Вальдемар жене Карами.

Она опускается на диван, ее худое тело, завернутое в черную блестящую ткань, почти тонет в подушках.

— Очень хорошо, — говорит Вальдемар, а потом без всякого предупреждения хватает вазу, стоящую на телевизоре, и кидает об стену, так что осколки фарфора дождем сыплются на чету Карами, на их лица и одежду.

Женщина выкрикивает что-то не то на арабском, не то на персидском.

— Какого черта? — восклицает мужчина. — Что вы делаете?

А Вальдемар снимает со стены семейный портрет, швыряет на пол и наступает на него каблуком.

— Заткнись! — выкрикивает он. — Никто не смеет безнаказанно обманывать полицию!

— А что, я обманул вас?

Пер молча стоит в дверях. Он хочет вмешаться, сказать Вальдемару: уже достаточно, возьми себя в руки, это не наш метод, — но видит, что Карами на грани срыва, что эти вещи ему дороги.

— Ваш сын, — кричит Вальдемар, — не был здесь в ту ночь, когда изнасиловали Юсефин Давидссон, как вы сообщили нам! Уверен, что у вас вообще не было никакого семейного праздника. Где он был? Что он делал? Отвечай немедленно!

Самовар летит и ударяется о батарею возле балкона, тонкий металл со звоном лопается.

— Ты думаешь, я предам своего сына? Он был здесь. У нас был праздник.

С неожиданной силой Вальдемар опрокидывает журнальный столик, подходит к Арашу Карами и бьет его по лицу, так что кровь начинает течь ручейками из обеих ноздрей.

— Ты думаешь меня напугать? Я и не такого повидал, для меня это — детские игрушки, — насмешливо говорит Карами, придя в себя, а потом плюет в Вальдемара, глядя на него с глубочайшим презрением.

Вальдемар ударяет еще и еще раз, и когда Пер уже готов броситься вперед и остановить его, женщина начинает кричать — по-шведски с ужасным акцентом:

— Его не было здесь. У нас был праздник, но он так и не пришел. Мы не знаем, чем он занят. Но он больше не приходит сюда. Найдите его и скажите ему, чтобы он приходил домой.

Вальдемар успокаивается; рука, занесенная для четвертого удара, останавливается в воздухе.

— Так вы не знаете, чем он занимается?

Чета Карами сидит молча, Араш Карами зажимает нос, пытаясь остановить кровотечение.

Никто из них не отвечает.

— И знаете что? Я верю вам. Вы ни черта не знаете о том, чем занят ваш черно…пый отпрыск, потому что он занят черт-те чем. Понятно? Вы даже не умеете воспитывать своих детей.

Вальдемар направляется к двери. Пер делает шаг назад, говорит спокойным тоном:

— Как вы понимаете, нет никакого смысла заявлять на нас. Мы полицейские и сможем подтвердить, что Араш оказал упорное сопротивление, когда мы пытались забрать его для допроса в полицию.

Женщина рыдает, сидя на диване, Араш Карами удостаивает их еще одного взгляда.

— Продавцы шавермы чертовы, — бурчит Вальдемар. — Солгать полиции!

На улице, в свете беспощадного солнца, которое, кажется, сошло с ума, Вальдемар говорит Перу:

— Все прошло отлично. Ты играл доброго полицейского, я злого. Хотя мы заранее не договаривались.

«Обалденно здорово», — думает Пер, чувствуя легкую тошноту.

Однако они получили то, что хотели.

Пер чувствует, что у него горят щеки, — так было однажды в детстве, когда мама застала его за кражей денег из ее бумажника.

Жестокость.

За недолгие годы работы в полиции он слишком часто убеждался в ее эффективности.

38

Как пережить то, через что пришлось пройти Славенке Висник, — и не потерять себя?

Насилие проходит через историю, как прямая ядовитая линия. Может быть, время сродни вулканической породе, откуда через равные интервалы происходит извержение насилия? То гигантское, то мимолетное, как вздох.

«Может быть, и так», — думает Малин, глядя вслед белому фургону Славенки Висник, который исчезает в потоке других машин на дороге среди обгоревшего леса.

Славенка Висник нисколько не удивилась их появлению в лесу, держалась совершенно открыто, словно ей нечего таить, словно те факты, что одну из жертв нашли возле ее киоска у пляжа в Ставсеттере, а вторая работала у нее, никак ее не скомпрометировали.

Поздоровавшись с Малин и Заком, Славенка Висник неторопливо помылась водой из взятого с собой серо-белого бака, отчистила сажу с лица моющим средством с острым запахом, а они тем временем ждали. Своими действиями Славенка Висник словно говорила, что у нее есть своя программа, и ни Малин, ни Зак не стали протестовать. Малин кашляла, дым разъедал глаза, от него свербило в носу. Когда смылась грязь, стало заметно, что Славенка Висник когда-то была красива, но с тех пор прошло много времени — жизненный опыт и тяжелый труд раньше срока состарили ее.

— Я догадалась, что вы захотите поговорить со мной, — сказала Славенка Висник, когда помылась и переоделась в чистую футболку.

Вокруг бегали пожарные и добровольцы с непослушными шлангами и дымящимися одеялами. Над головой кружились вертолеты, гул вращающихся без устали пропеллеров вынуждал говорить громче.

— А знаете, — крикнула Славенка Висник, — такое ощущение, что огонь вырывается прямо из земли, что пламя и жар выходят из ее недр.

Малин обратила внимание, что та говорит почти без акцента, и подумала: «Тебе пришлось изрядно над этим потрудиться».

Славенка Висник выпила воды из крана своего бака.

— Хотите?

— Нет, — ответил Зак. — Вы понимаете, что привело нас сюда?

— Я читаю газеты и новости в Интернете. Я не дура.

— Тело Тересы Эккевед обнаружили рядом с пляжем, где находится ваш киоск. Юсефин Давидссон, которую обнаружили в парке Тредгордсфёренинген, работала у вас в начале июля.

— Я понимаю, что вас интересует связь, — ответила Славенка Висник, вытирая капли пота со лба. — Но за этой связью ничего не стоит. Ничегошеньки.

— У вас есть алиби на ночь со среды на четверг на прошлой неделе и на ночь с субботы на воскресенье?

Малин хотела посмотреть, вызовет ли прямой вопрос реакцию. Но Славенка Висник рассмеялась.

— Нет, я всегда одна по вечерам. Я поздно уехала отсюда, это кто-нибудь наверняка сможет подтвердить, но алиби на ночь — нет. Но вы же не подозреваете, что я имею к этому отношение?

Новый смешок — почти издевательский, словно Зак и Малин даже примерно не представляют себе того зла, с которым Славенка Висник однажды столкнулась лицом к лицу.

— А сегодня ночью?

— Я была у себя дома, спала. Киоски мне пришлось закрыть. Я хочу помочь в тушении огня, а нанять людей практически невозможно. Летом подростки не хотят работать в киоске с мороженым. Достаточно посмотреть на Юсефин Давидссон — она уволилась после грех дней работы, и у меня не было никого, кто мог бы стоять за прилавком в Глюттинге.

— Вы рассердились на нее, когда она ушла? — без выражения спрашивает Зак.

— Глупый вопрос. Каждый может поступать как захочет.

— В рамках закона, — дополняет Зак.

— Я слышала по радио о новом убийстве, — проговорила Славенка Висник, — и могу вам сразу сказать, что никаких связей с этой девушкой вы не найдете.

— Вы любите огонь? Поэтому вы рветесь сюда, чтобы помогать? — Настал черед Малин спровоцировать собеседницу.

— Я ненавижу огонь. Хочу уничтожить его.

«Польсти, Малин, и человек все тебе расскажет», — еще одна мантра Свена.

— Я знаю, что вам пришлось пережить, — сказала Малин. — И я восхищаюсь вами за то, что вы сейчас стоите здесь. За то, что вы создали собственное дело.

— Выбора не было.

— Вы не заметили ничего подозрительного в Ставсеттере? Все, что угодно, любую мелочь.

— Ничего. Только видела, как собака начала ее откапывать.

— Вы были на месте, — напомнил Зак. — Но потом исчезли. Большинство осталось. Куда вы направились?

— Я была не в состоянии выносить всеобщего шока. Мертвецов я видела и раньше. Решила, что лучше поехать и открыть киоск у Юльбру. Мертвое тело в земле, мягко говоря, не повысило спрос на мороженое. — Теперь Славенка Висник настроена более дружелюбно. — Надеюсь, вы понимаете меня. Когда я работаю, моя единственная задача — продать как можно больше мороженого.

— Вы не заметили на пляже никого, кто вел бы себя странно?

Славенка Висник задумалась.

— Нет.

— А про Юсефин Давидссон ничего не хотите рассказать? Вы поругались? Она намекала на это.

— Думаю, она сочла, что я ее отругала. Я уверена, она брала мороженое и сладости — возможно, отдавала своим друзьям. В те дни, когда она работала, из киоска пропало множество всякого, хотя в бассейн тогда приходило очень мало народу. Если помните, у них были проблемы — в большом бассейне завелись бактерии. «Корреспондентен» подняла шум по этому поводу. Им даже пришлось закрыть на несколько дней большую чашу.

Малин пытается вспомнить соответствующую статью, но, похоже, это событие прошло мимо нее.

— Так вы ее выгнали?

— Назовем это так — я не огорчилась, когда она уволилась, хотя для киоска в Глюттинге она у меня была единственная продавщица.

— Вы рассердились, что она воровала?

— Нет, такое случается.

— Никто не может подтвердить ваше алиби?

Малин снова задала этот вопрос, зная, к чему хочет подвести, и Славенка Висник взглянула на нее устало, показывая, что поняла намек.

— У меня нет мужа. Нет детей. Свою семью я потеряла много лет назад. С тех пор я решила заботиться о себе самой. Люди — это сплошное разочарование, инспектор.

Славенка Висник закрыла задние двери своего фургона. Обернулась к ним.

— Если у вас больше нет ко мне вопросов, то я намерена уехать. Хочу воспользоваться пиком популярности Глюттингебадет.

— Синий цвет, — произносит Малин. — Синий цвет означает для тебя нечто особенное?

— Я люблю белый, — отвечает Славенка Висник. — Он самый чистый.

Славенка Висник стоит перед киоском в Юнгсбру и ест большой гамбургер с сыром. Голод напомнил о себе, едва она выехала из леса, миновав гольф-клуб «Врета клостер».

Горячая еда и горячий воздух заставляют ее потеть, но она ничего не имеет против жары; тот, кто провел военные зимы в Сараево, знает, что такое настоящий холод, и не станет жаловаться на тепло.

Улицы вокруг нее пусты. Наверное, все ушли купаться.

Легавые пусть думают о ней что хотят. Они полагают, что могут навести порядок, — особенно эта девушка, Малин Форс: кажется, она стремится что-то исправить.

И тут в их расследовании появляюсь я. «Взаимосвязь» — ключевое слово в их работе.

«Раньше или позже это должно было произойти», — думает Славенка Висник и чувствует, как расплавленный сыр пристает к зубам, как живот наполняется едой: невероятная привилегия поесть, когда ты голоден, которую мало кто в этой стране может оценить.

Девочки.

Такое случается. Избалованные маленькие девочки могут обжечься. Кто знает, почему человек поступает так или иначе?

Война — она везде.

И никогда не закончится.

Единственное, что ты как человек можешь сделать, — это создать вокруг себя реальность, которую сам способен выдержать.

Славенка Висник бросает остатки гамбургера в урну возле киоска, садится в машину и уезжает. У продуктового магазина — рекламные щиты газет, которые рассказывают об одном и том же.

«Летняя смерть находит новую жертву!»

Так пишет «Корреспондентен» на своих рекламных щитах о том ужасном преступлении, которое обрушилось на меня.

«Наши летние ангелы» — так называет нас ведущая радиопрограммы с приятным мягким голосом.

Поначалу я не хотела в это верить.

Но потом появилась ты, София, приплыла, окружила меня со всех сторон и рассказала, что ты тоже сомневалась, что страх и другие чувства, многие из которых трудно назвать словами, поначалу заставляли тебя отрицать свое положение, что тебе хотелось крикнуть — нет, только не я, я слишком молода, я еще не успела пожить, и я хочу выкрикнуть это сейчас, когда мы вместе парим над горящим лесом.

Дым и огонь.

Пылающие кроны деревьев, как вулканы.

Машины, люди, животные, как крошечные точки внизу, крупинки жизни, пытающиеся остановить пламя, не дать ему воцариться, стремящиеся загнать разрушительную силу обратно в землю, в путаницу подземных лабиринтов.

Увенчается ли успехом их борьба?

Малин сидит в синем «вольво», который пробирается вперед где-то далеко под нами на земле, через лес, в сторону Юнгсбру, на засохшую равнину, где все живое скоро превратится в окаменелости, останки пышущей жизни.

Ты веришь в нее, Тереса.

Если ты веришь, я тоже буду верить.

Ты говоришь, что тебе стало легче теперь, когда нас двое. Но мне по-прежнему трудно, хотя я, похоже, меньше переживала по поводу моего состояния, чем ты.

Мы парим бок о бок, без крыльев, но все же в этом что-то есть — что мы летние ангелы. Беспокойные ангелы — не ангелы с рождественских открыток, а девочки, которые хотели бы получить назад то, что у них отнято.

Теперь мы чисты, правда?

Я люблю эти слова. Теперь они мои. И мне нравится парить в мире, который остается свободен от воспоминаний так долго, как я захочу, пока мне удается прогонять мысли о тех белых руках, которые сжались у меня на шее, о когтях, которые рвали мою кожу, о запахе хлорки и страхе, который я успела испытать, прежде чем все исчезло, чтобы возродиться по-новому, непостижимым образом.

Хочу вспомнить, какой я была и какой могла бы стать.

Я могла бы стать старше.

Это я.

Но этого никогда не будет.

— Зак, скажи — под гипнозом все можно вспомнить?

Его руки спокойно лежат на руле, машина едет мимо магазина «ИКЕА» и других торговых предприятий в Торнбю. Малин тянется к кнопкам музыкального центра, убавляет звук. Люди на парковке движутся медленно, но целенаправленно — в сторону кондиционированного рая магазинов.

— Говорят, что да. Но я не припомню ни одного случая, чтобы мы воспользовались этим в нашей практике. Все это звучит достаточно сомнительно, если тебя интересует мое мнение.

— Но я не шучу. Это может сработать.

— Я знаю, о чем ты думаешь.

— Только пять процентов нашей памяти доступно сознанию.

— Опять насмотрелась канала «Дискавери»?

— Заткнись, Зак!

Он поворачивается к ней, ухмыляется.

— Руки на руле, глаза на дорогу!

— Слушаюсь, капитан! — смеется Зак. — Это я запомню.

39

— Ах ты, червяк черно…пый, — рычит Вальдемар Экенберг, прижимая Бехзада Карами к стене в его квартире. — Ты думал, что тебе удастся облапошить полицию? Один из твоих так называемых друзей сдал тебя. Что ты делал сегодня ночью? В ночь со среды на четверг, в ночь с субботы на воскресенье? Ты изнасиловал и убил их. Да?

Бехзад Карами все еще надменен — уверен, что ему удастся выпутаться.

«Но ты попался, — думает Пер Сундстен. — Он выбьет из тебя все, что ему нужно знать».

— Ты вошел во вкус, когда вы изнасиловали ту девчонку прошлой зимой, да?

— Мы не…

Вальдемар отталкивает Бехзада Карами назад, снова прижимает его к стене.

Затем его голос смягчается:

— Не пытайся меня обмануть. Ты прекрасно знаешь, что вы изнасиловали ту девицу. А потом тебя потянуло на молоденьких. Понравилось? Но вдруг однажды ситуация вышла из-под контроля. И ты случайно убил…

Его голос звучит все громче с каждым словом, и тут он бьет Бехзада Карами в живот. Тот складывается пополам, как карманный ножик.

Бехзад Карами сползает по стене, Вальдемар делает пару шагов назад, зрачки у него расширены от адреналина.

— Мне надо отлить, — говорит он. — Присмотри пока за этим куском дерьма.

Бехзад Карами ловит воздух широко открытым ртом, делает пять глубоких вздохов, потом поднимает на Пера умоляющий взгляд.

«Не смотри на меня, — думает Пер, — я все равно ничего не могу сделать, чтобы помешать ему, да и не хочу. А вдруг он прав?»

— Лучше расскажи, чем ты занимался, — советует Пер самым мягким голосом, на который способен. — Черт, он даже на меня страх наводит. И он не отступится.

— Он сумасшедший.

— Давай рассказывай. Он сразу успокоится.

— Вы поверите мне?

— Это зависит от многих факторов.

— От чего?

Бехзад Карами тяжело дышит, но его лицо обрело прежний цвет.

— От того, правду ли ты расскажешь.

— Если я расскажу правду, вы мне не поверите.

— Давай попробуем.

Пер смотрит сверху вниз на Бехзада Карами — тот повержен, но пока не сломлен.

— Ну, давай проверим, — говорит Пер, и тут Вальдемар возвращается в комнату.

— А, так эта крыса пришла в себя? Отлично. Тогда мы позаботимся о том, чтобы ему снова стало хорошо.

— Делай что хочешь.

— И сделаю, не сомневайся, — произносит Вальдемар и дважды сильно бьет ногой по левому плечу Бехзада Карами.

Пер видит, как плечо выскакивает из сустава под желтой футболкой, и крик, поднимающийся к потолку и бьющийся в окна, полон дикой пещерной боли. Крик инстинкта самосохранения, вырывающийся через рот прямо из коры мозга.

— А, так тебе больно, — шепчет Вальдемар в ухо лежащему, стонущему Бехзаду.

Кладет руку ему на плечо, нежно, легко нажимает, и Бехзад Карами снова кричит, но на этот раз чуть потише, и Пер видит по всему его телу, что он на грани срыва.

Почему ты сопротивляешься? Потому, что это само собой разумеется? Потому, что ты это сделал?

— Подождите, я все расскажу, я покажу вам свою тайну.

Бехзад Карами сидит на диване, левая рука отведена под углом назад, переброшена через спинку дивана. Вальдемар стоит позади него.

— Только не вой больше, чертова крыса.

И Вальдемар дергает руку Бехзада Карами назад, раздается мощный щелчок — плечо встает обратно в сустав, а крик, вырывающийся при этом изо рта Бехзада Карами, столь же первобытный, как и предыдущий, но в нем слышится громадное облегчение всего тела.

— Чертов слабак! — Вальдемар ухмыляется.

Пер мечтает поскорее вырваться наружу, прочь из этой квартиры, домой. Ему очень хочется, чтобы этот день закончился, но до конца еще далеко.

Теплая, серо-черная вода в реке Стонгон.

В ней плавают ленивые, опьяненные жарой рыбки. «Наверное, они чувствуют, как их тела меняют форму по мере того, как нагревается вода», — думает Пер Сундстен.

Им некуда бежать. Если от жары вода почти перестанет быть водой, что будет с рыбками? Они всплывут вздутым брюхом кверху, блестя серебристой чешуей в мутной воде.

Футбольное поле возле парка Юханнелунд, ворота без сетки ждут прохладных времен, когда кто-нибудь снова сможет играть в футбол — по такой жаре это немыслимо, даже опасно.

— Я вам все покажу, вы должны поверить мне. Я не имеюотношения к этим делишкам.

Бехзад Карами в наручниках вылезает с заднего сиденья машины. Они направляются к дачным участкам в Юханнеслунде, у самой реки. Туда он повел их, отказываясь объяснить почему.

«Это не имеет отношения к тем делишкам» — слова звенят в голове Пера, пока они идут по вычищенной граблями земляной дорожке, петляющей между участками. Поливальные устройства работают круглосуточно, стараясь сохранить газоны живыми и зелеными, спасти смородину и крыжовник. Владельцы участков прячутся в тени под зонтиками или под крышами маленьких разноцветных домиков.

Делишки! Если свести убийство и изнасилование к «делишкам», то они становятся удобоваримыми и можно смириться с тем, что совершил ты сам или кто-то другой. Спокойнее относиться к тому, что вот так мы, люди, иногда поступаем с ближними.

Вальдемар спокоен.

Бехзад Карами попросил снять с него наручники у машины, и Вальдемар пошел ему навстречу.

— Попытаешься бежать — я тебя пристрелю.

Его голос был холоден как лед, и Бехзад Карами кивнул.

— Хотя я понятия не имею, что ты собираешься нам показать.

С каждым шагом скептицизм Вальдемара нарастает.

— Ради твоего блага надеюсь, это что-то серьезное.

— Я покажу вам кое-что, — говорит Бехзад Карами, ускоряя шаг. — Нам нужен последний участок у реки по левой стороне.

«Жарко», — думает Пер, когда они шагают по солнечной части дорожки.

Болезненно жарко, и Экенберг потеет, шагая рядом с ним, но, кажется, не обращает внимания на жару. Старый железный человек. Выкованный из простой черной стали, которую сейчас уже не выпускают.

И вот Бехзад Карами открывает калитку последнего участка по левой стороне. Здесь газон не так хорошо полит, окрашенный белой краской домик давно не ремонтирован, выглядит необитаемым.

Они заходят на небольшой участок, и Пер отмечает, что за посадками тщательно ухаживают — ровными рядами стоят кусты, похожие на малину, украшенные темными, еще не созревшими ягодами.

— Вот.

Бехзад Карами показывает на кусты.

— В каком смысле — вот?

Пер спешит задать уточняющий вопрос, пока Вальдемар не потерял самообладания.

— Здесь я был в те ночи, о которых вы спрашивали, что я делал.

«Сейчас как врежет! — думает Пер. — Экенберг придет в ярость».

Но тот только вздыхает.

— Это мои кусты ежевики. Я выращиваю ежевику. Когда я был маленьким, дедушка брал меня с собой на рынок — там мы с ним ели ежевику. Я хочу вырастить собственную, от нее мне делается хорошо на душе. Приятное чувство в животе. Как в детстве, когда я ходил с дедушкой — только он и я.

— Так ты был здесь ночью и поливал кусты? — скептически переспрашивает Пер.

— Нет, охранял.

— Охранял?

— Да, иначе косули объедают все ягоды еще незрелыми. Я сидел в домике и охранял. Они перепрыгивают через забор и едят ягоды.

— А ты охранял?

— Да.

— Один?

— Да.

— И об этом никто не знает?

— Нет.

— Но почему?

— Я купил участок за свои деньги.

— Но почему ты не можешь никому рассказать?

— Что я выращиваю ежевику? Друзья подумают, что я спятил, что я гомик или что-нибудь в этом духе.

— Гомик?

— Ну да, все знают, что только гомики возятся в огороде.

Бехзад Карами удаляется по дорожке в сторону парковки, они смотрят ему в спину.

— А я ему верю, — говорит Вальдемар.

— Однако настоящего алиби у него все-таки нет.

Они обходят соседние участки, спрашивают, не видел ли кто-нибудь Бехзада Карами в домике. Многие подтверждают, что в последнее время видели в его окнах свет по ночам, хотя не могут утверждать, он ли там находился.

Бехзада Карами показал им и домик тоже. Здесь нет кухонного уголка, из мебели только кровать из «ИКЕА» в углу, без матраса и подушек, лишь серое аккуратно свернутое одеяло в ногах. Желтый пол во многих местах прожжен сигаретами, внутри ужасно душно.

— Ежевика, — произносит Пер, когда они снова подходят к автомобилю. — Неужели все так просто?

— Все знают, что арабы балдеют от ежевики, — отвечает Вальдемар. — Это потому, что им нельзя пить водку и они не могут спокойно потрахаться.

40

— Мамочка!

Голос Туве раздается где-то за тысячи миль, для Малин он как слуховая галлюцинация — тоска, которая с каждой минутой все больше переходит в скорбь.

— Мама, ты меня слышишь?

Гостиная окружает Малин, давит со всех сторон. Прогноз погоды на неделю обещает опять жару, жару, жару. Я не хочу, чтобы вы звонили, Туве, не хочу, неужели вы с папой не можете этого понять своими тупыми мозгами, своими замечательными любимыми мною головами, но я хочу, чтобы вы звонили по несколько раз в день.

— Туве, я здесь. Слушаю тебя.

Малин опускается на диван, свободной рукой отключает звук в телевизоре.

— Мама, с тобой все в порядке?

«Этот вопрос должна была бы задать я», — думает Малин.

— Да-да, моя дорогая, все хорошо. А у вас как дела?

Хочет сказать: «Уже завтра утром вы летите домой. Я встречу вас», но дает Туве договорить до конца.

— Мы сегодня ездили на слоновую ферму, возле города Убуда, прямо в джунглях.

— Тебе удалось покататься на слоне?

— Да, мы оба покатались — и папа, и я.

— А сейчас вы снова в гостинице?

— Да, мы только что вернулись из рыбного ресторана. У нас час ночи. Мы еще и искупаться сегодня успели. Ветер дул несильно, поэтому вывесили желтый флаг. Это значит, что подводные течения не так опасны.

Подводные течения. Опасны. Они провели на Бали две недели, но Туве разговаривает так, словно прожила там полжизни.

— Купайся осторожно.

— Конечно осторожно! А как же?

— Я просто волнуюсь за тебя, Туве.

Вздох на другой половине земного шара.

— Ты можешь не волноваться, мама, мы больше не успеем искупаться. Хочешь поговорить с папой?

— Если он хочет.

Шуршание в трубке, тишина, голос в отдалении, принадлежащий Янне. Его дыхание — спокойные вдохи, которые она знает слишком хорошо, и на секунду тепло растекается по всему телу: грустное, безнадежное, но все же возбуждающее тепло.

Янне.

Черт тебя побери.

Почему, почему мы не смогли…

— Малин, привет!

Голос. Чего она ищет в нем? Утешения? Чувства близости, взаимной привязанности? Голос не может ей их дать.

— Ну, как у вас там дела?

— Малин, рай существует! Он здесь.

— Охотно верю. Так вы не скучаете по дому?

— Не особо.

— Вы катались на слонах?

— Ой, ты бы видела ее! Она просто сияла, сидя у него на спине.

«Хватит, — думает Малин. — Достаточно».

— А как там дела с пожарами?

— Мы ездили туда сегодня, — отвечает Малин. — Зрелище ужасное. Ситуация далеко не под контролем. Но там много добровольцев помогает.

— Завтра утром вылетаем в чертову рань.

— Знаю. И тем не менее вы еще не легли.

Малин хочет сказать: «Я так скучаю без вас, что сердце готово разорваться на части. Тоска превращается в скорбь, странную скорбь по тому, кто не умер. А у каждого человека своя чаша скорби, рассчитанная на всю жизнь, и моя скоро переполнится». Вместо этого она говорит:

— Не опоздайте на регистрацию!

— Хорошо. Мы пошли спать.

— Ну, пока.

Щелчок в трубке.

Тишина. Тепло.

Утешение и взаимная привязанность. Откуда мне их взять?

Малин собиралась подождать до завтра, но звонит Вивеке Крафурд прямо сейчас.

— Приезжай к нам. Дорога займет у тебя не больше получаса. Мы пока не будем зажигать гриль, подождем тебя, — говорит Вивека Крафурд.

Психоаналитик.

Она готова лечить Малин бесплатно, но сама мысль о том, чтобы улечься в ее кресло с восточным орнаментом, вызывает ужас. Малин не может заставить себя даже подумать о том, чтобы приблизиться к ядру своей скорби, не говоря уже о самых ее глубинах. Вместо этого они поболтали о ее родителях на Тенерифе, когда, случайно столкнувшись с Вивекой в городе, зашли вместе в кафе, — о том, что она не скучает по ним, об их квартире, о маминых дешевых коврах и способности постоянно приукрашивать свою жизнь, выглядеть весомее, чем есть на самом деле. Вивека слушала вежливо, заинтересованно, однако прекрасно понимала, что Малин лишь скользит по поверхности, никому не доверяя, упорно держа все свои двери закрытыми.

— Как ты считаешь, что думает Янне? — задала ей вопрос Вивека.

— О чем?

— Например, о том, как ты разговариваешь с ним?

— Я об этом не задумывалась.

Дача Вивеки расположена в Свартмоле, популярном, достаточно фешенебельном поселке в нескольких милях к югу от города. Малин не сразу нашла дом, кружила на «вольво» среди роскошных особняков, не желая останавливаться и спрашивать, как проехать. Наконец она отыскала небольшую дорожку, ведущую к озеру, где блестящая вода за соснами и елями казалась белой как снег. В тени больших кленов притаился простой зеленый почтовый ящик с фамилией Крафурд.

Малин свернула на эту дорожку и невольно улыбнулась, когда припарковала машину возле дома: он был построен явно по индивидуальному проекту, с двумя асимметричными этажами, большими стеклянными верандами и серебристо-серым фасадом. Дом выглядел как образчик той элегантной, роскошной, но сдержанной архитектуры, которая близка людям, давно имеющим стабильное материальное благосостояние. Жилище Вивеки, наверное, самое изысканное во всем поселке. Расположено тоже лучше всех — у самой воды, наверняка с собственными мостками и личным песчаным пляжем.

— Это микроклимат, — говорит Вивека, откидываясь на тиковый диван. — Не спрашивай меня, откуда он берется.

Они сидят на тенистой террасе позади дома с видом на озеро, кусты рододендрона склоняются к широкой спине мужа Вивеки Яльмара, который колдует над грилем в десятке метров от них, стоя на специальной каменной площадке, встроенной в зеленый дощатый настил. Вне всяких сомнений, на террасе прохладнее — градусов на пять меньше, чем вокруг, словно близость воды и множество зелени загадочным образом охлаждают воздух.

«Как в беседке в парке Тредгордсфёренинген, — думает Малин. — Только там все наоборот — в ней было жарче».

Малин не ошиблась — возле небольшого гранитного выступа стоит у мостка моторная лодка, два шезлонга оригинального дизайна покоятся на явно искусственном песчаном пляже. Пахнет замаринованным мясом, жарящимся на решетке. Перед ними на столе — салат из бобов. Малин проводит пальцами по ручке тикового дивана — гладкая, идеально ровная, обработанная маслом поверхность твердого дерева дает ощущение покоя.

«Интересно, чем занимается твой муж?» — думает Малин, но так и не задает Вивеке этого вопроса. Просто констатирует, какой симпатичный у хозяйки муж — гигант с мягкими чертами.

Затем она смотрит в лицо Вивеке, видит удивительно немногочисленные для ее пятидесяти пяти лет морщинки, полное отсутствие следов скорби, признаки приятно проведенной жизни. Внезапно ее пронзает мысль о том, как мало она на самом деле знает о Вивеке. Есть ли у них дети? Что значит это немедленное приглашение сюда, несмотря на то что она звонила по делу?

— Есть у тебя мысли по поводу того, о чем я упомянула по телефону?

Малин рассказала о деле, над которым работает, — да и в любом случае Вивека, конечно же, читает газеты и смотрит телевизор.

— Мне хотелось бы услышать твое мнение по поводу личности злоумышленника.

— Сначала поедим.

Вскоре на столе появляется блюдо с жареными колбасками и свинина-карри. Малин с удовольствием ест, они обсуждают жару, пьют терпкое сладкое красное вино, которое прекрасно сочетается с мясом. Малин позволяет себе только один бокал, а Яльмар становится все разговорчивее: рассказывает, что он специалист по вопросам менеджмента, на сегодняшний день независимый консультант после многих лет работы на фирму «Маккинси» в Стокгольме.

Ужин заканчивается довольно быстро, и Яльмар удаляется со словами:

— Матч начинается.

— Он без ума от футбола. — Вивека разводит руками.

В этот момент Малин замечает, что терраса погрузилась в темноту и единственное освещение — это свет луны и уютные огоньки домов по другую сторону озера.

Приближающаяся ночь что-то нашептывает им, и Малин слушает Вивеку.

— К сожалению, я мало чем могу помочь. Исходя из той информации, которой я располагаю, невозможно сказать ничего конкретного. Я прошла курсы по созданию условного личностного портрета, когда мы жили в Сиэтле, и если просто сделать предположение, то речь идет об одиночке, у которого более или менее сложные отношения с матерью. Но ведь практически всегда речь идет именно о таких типах. Он живет в Линчёпинге, наверняка здесь вырос, поскольку чувствует себя очень уверенно в той обстановке, где совершает преступления или оставляет свои жертвы. И он помешан на чистоте. Но это ты наверняка уже сама поняла. Откуда это болезненное стремление к чистоте? Культ непорочности? Кто знает… Возможно, этот человек чувствует себя оскверненным. Униженным. Сексуально использованным. Или испачканным каким-то иным образом. Возможно, он пытается восстановить своего рода невинность.

— А еще? Ты говоришь «он», но может ли речь идти о женщине?

— Может быть и то и другое. Однако, скорее всего, мужчина — или мужеподобная женщина. Вероятно, сам подвергшийся насилию или посягательствам. Такая возможность всегда существует.

— А раны?

— Они разные, и это может означать, что злоумышленник пробует варианты, словно пытается найти какую-то формулу.

— У меня тоже возникала такая мысль.

— На вашем месте я бы поискала в давнем прошлом людей, которые появляются в деле. Ключ к пониманию происходящего — в прошлом. Почему это проявляется именно сейчас, знает только сам человек. Или даже он не знает.

Звонит телефон Малин. Она смотрит на дисплей, хочет ответить, но сбрасывает звонок. Вивека никак не комментирует ее действия, продолжает свою мысль:

— У него, скорее всего, есть работа, но очень мало друзей.

— Спасибо, Вивека.

Затем Малин задает вопрос, ради которого, собственно, и приехала сюда:

— Если бы я захотела допросить свидетеля под гипнозом, ты помогла бы мне это осуществить?

— Конечно, само собой.

Впервые Малин видит Вивеку радостной, преисполненной ожидания.

— Если сам свидетель даст согласие, то для меня это не проблема.

Потом они сидят молча.

Над гладью озера разносятся отдаленные взрывы смеха, затем мощный всплеск.

— Искупайся, если хочешь — говорит Вивека. — Я могу одолжить тебе купальник. И оставайся ночевать, у нас есть бунгало для гостей. А утром Яльмар приготовит нам вкуснейшую яичницу.

Малин думает.

Номер на дисплее.

— Искупаюсь с удовольствием. Но потом мне нужно домой.

Воспоминания о теплой воде озера пронизывают ее, когда час спустя она лежит в постели Даниэля Хёгфельдта и ощущает поверх себя его твердое, тяжелое, пылающее тело, как он совершает мощные толчки в глубине ее, как она растекается и превращается в поток без чувств, воспоминаний и будущего, капли без цели и направления. Тело, наполненное снами, которые стоит посмотреть, взрыв — иногда единственное, что нужно всем триллионам клеток человека.

И только для того, чтобы выдержать общение с самим собой.

41

Двадцать первое июля, среда

Его кожа.

Она маслянисто блестит в слабом предутреннем свете, который просачивается в комнату через щель под опущенными жалюзи. Придя вчера к нему, она не сказала ни слова, молча повела его в спальню, а теперь так же молча выходит оттуда, одевается в холле, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить его.

Ибо что она может сказать ему?

Мне было хорошо?

Давай сходим в кино?

Или устроим романтический ужин для двоих?

Он лежит в кровати, всего в нескольких метрах от нее, однако в ней хранится ощущение его — ощущение близости, но и отстраненности.

Вибратор.

Двойная отстраненность. Удивительно, должно быть, ощущать, как в тебя входит предмет, не имеющий ничего общего с человеческим телом, идеальное орудие для того, кто хочет уйти, но при этом остаться.

Малин покидает квартиру Даниэля Хёгфельдта, выскальзывает за дверь, зная, что он уже не спит.

Я слышу, как ты уходишь, Малин. И не пытаюсь тебя удержать.

В спальне жарко, влага наших тел притаилась в простынях, пот подо мной принадлежит и тебе, и мне.

Удержать тебя — невозможная задача. Да и что я скажу? Смогу ли придать серьезность своему голосу, своим словам? Ты слишком сложна для меня, Малин. Ты соткана из противоречий, слишком умна.

Женщина должна быть простой и ясной. Как трубочка с мороженым в летний день. Глуповатая, но добродушная — вот такая женщина мне нужна. Или дело обстоит как раз наоборот — что мне нужна ты. Но я не знаю, как рассказать об этом. Ни тебе, ни самому себе.

Домой, принять душ, переодеться. Тоска по Туве и Янне, мигрень до тошноты. И дальше, даже не успев понять, как это произошло, она видит Карима Акбара, стоящего у доски и делающего обзор ситуации в расследовании дела о нападении на Юсефин Давидссон и убийстве Тересы Эккевед и Софии Фреден.

Туве вернется домой сегодня ночью.

«Надо сосредоточиться на этом, — думает Малин. — Но это позже».

Утреннее совещание, как обычно, в девять часов.

На лицах всех сидящих в конференц-зале читается усталость. Жара и столкновение с чудовищным преступлением проложили на них дополнительные морщины; это человеческие поступки, которые им в силу своей работы приходится разбирать и если не понимать, то, во всяком случае, делать более-менее понятными, наглядными для себя и других.

— Журналисты сошли с ума, — говорит Карим. — Они готовы буквально на смерть ради информации о ходе следствия, но на нас это никак не должно влиять. Итак, с чего начнем? Как продвигается проработка различных версий?

— Вчера мы допросили Бехзада Карами и его родителей, — говорит Вальдемар Экенберг. — Анонимный доносчик оказался прав — они солгали по поводу семейного праздника. Бехзад утверждает, что охранял свои посадки ежевики на участке возле Стонгона, и я склонен ему верить, хотя нет свидетелей, готовых стопроцентно это подтвердить. Однако соседи видели свет в окнах его домика в те ночи, которые нас интересуют.

— А ты что скажешь, Сундстен? — Свен Шёман дышит с трудом, лицо у него багровое.

— Наверное, так и есть.

— Наверное?

— Точно мы не знаем, но с большой вероятностью это соответствует истине. Теперь мы ждем информации о том, кто звонил и указал на Бехзада как замешанного в деле. Планируем допросить этого человека.

— А как вы его найдете?

— Это трудно. Но «Телиа»^[18] пытается локализовать точку, из которой звонили. Звонок прошел по их сети, так что есть надежда выйти на кого-нибудь из знакомых Бехзада, кто нам уже известен. Мы ведь с ними не раз сталкивались.

— Отлично. А список известных лиц, совершивших преступления на сексуальной почве?

— Вчера мы застали троих. Все трое вне подозрений.

— Никаких новостей по поводу того, кто сообщил в полицию о Юсефин Давидссон?

— Нет, — отвечает Малин. — Кажется, прошло сто лет.

— Скорее всего, это был просто прохожий, который не желает общаться с полицией, — делает вывод Свен. — И еще могу сообщить, что допросы родителей и близких Софии Фреден в Мьёльбю не дали никаких новых зацепок. Судя по всему, София была очень положительной девушкой, хорошо училась, нигде не болталась. Техническое обследование места преступления также дало нулевые результаты. Но мы ничего другого и не ожидали. Этот человек наводит после себя порядок, основательно и педантично. На теле Софии Фреден также обнаружены следы хлорки. Частицы краски в ее влагалище идентичны тем, которые были найдены у других жертв. Причина смерти — удушение. Технический отдел занимается ее компьютером, списки звонков с мобильного телефона скоро получим.

Свен делает паузу.

В этом расследовании все идет тяжело, никаких подарков судьбы.

— Facebook и Yahoo по-прежнему не дают никакой информации. Они стоят на страже неприкосновенности частной жизни своих пользователей.

— Мы никак не можем на них нажать? В юридическом плане? — спрашивает Зак.

— Разумеется, мы можем добиться решения суда, который обяжет их передать нам необходимые сведения. Но такое решение может быть обжаловано. Какая инстанция отвечает за сервер на Каймановых островах?

Свен меняет тему.

— Что касается вибратора, то на сегодняшний день технический отдел исключил триста пятьдесят производителей. Если речь вообще идет о вибраторе.

— А что по поводу рваных ран на теле Софии Фреден? — интересуется Зак. — Карин смогла определить, чем они нанесены?

— Когтями неизвестного животного.

— Луиса Свенссон держит на участке кроликов, — говорит Малин. — А у кроликов есть когти.

— В этом городе уйма людей, которые держат кроликов и других животных с когтями, — возражает Свен. — А ожерелье из звериных когтей можно купить на любом рынке.

— Да, это несколько притянуто за уши. — Малин кивает. — Понимаю.

— Что-нибудь еще?

Свен поворачивается всем корпусом к Малин и Заку.

— Мы допросили Славенку Висник, — отвечает Малин. — Между нею и двумя из трех девушек существует связь. Алиби у нее нет, но и у нас нет против нее ничего конкретного.

Малин рассказывает о связи: Тересу обнаружили у одного киоска, а Юсефин работала в другом. Это может иметь значение для следствия или оказаться случайным совпадением, однако последнее маловероятно.

— Все не могу успокоиться, — признается Малин.

— Такие совпадения довели до безумия многих полицейских, — говорит Пер Сундстен. — Какие-то связи, которые существуют, но не имеют значения для следствия. Что вы собираетесь делать дальше?

— Мы отметим это для себя. А так будем работать дальше без всяких предрассудков.

— Тяжелая следственная работа, — бормочет Зак. — Вот что нам сейчас предстоит.

— Я хотела бы еще раз поговорить с подругой Тересы Эккевед, Натали Фальк, — сообщает Малин. — Меня не покидает чувство, что она рассказала не все. Может быть, она расколется сейчас, когда ситуация резко ухудшилась. От Петера Шёльда, мнимого бойфренда, мы вряд ли услышим что-то новое.

— Допроси ее, — кивает Карим. — В нынешней ситуации терять нечего.

— Кроме того, мы получили информацию, которая содержалась в архивах на Луису Свенссон, — говорит Зак.

Малин гневно смотрит на него — почему он ничего ей не рассказал?

— Спокойно, Малин, — улыбается Зак, — только не сердись!

Все остальные смеются, и смех снимает напряжение, царящее в комнате; чувство безысходности размывается, словно все они незримо поднимаются на новый уровень в этом расследовании.

— Я получил выписку за пять минут до совещания, иначе показал бы ее тебе первой.

Зак всегда сердится на Малин, если она предпринимает что-то, не известив его, и в тех немногочисленных случаях, когда он поступал так же, она крайне обижалась, проклинала его, чувствовала себя несправедливо униженным ребенком.

— Да я бы и не решился ничего от тебя скрыть, — произносит он, и все остальные снова смеются.

«Они смеются надо мной», — думает Малин, но в их смехе чувствуется тепло, приятное тепло, а не мучительная жара лета, и она понимает, что смех им всем необходим, и ей самой в том числе.

Так важно услышать, что кто-то не воспринимает все происходящее с гробовой серьезностью.

— Заткнись, Зак! — выпаливает она, и теперь смеется даже Свен.

Но потом Зак откашливается, и серьезный настрой вновь медленно возвращается в конференц-зал.

— Судя по всему, ее мать заявила в полицию на отчима за изнасилование дочери, но заявление ни к чему не привело. Если даты верны, то ей было тогда двенадцать лет.

— Неудивительно, — пожимает плечами Малин. — Что-нибудь такое всегда рано или поздно всплывает.

Затем она вспоминает слова Вивеки Крафурд — что преступник, возможно, сам стал когда-то жертвой насилия. Всегда ли это так? Да, в той или иной мере. Одно насилие плодит другое. Эта линия уходит далеко в прошлое, к самым истокам человеческой истории.

— Но мы не можем больше трясти ее по этому поводу, — говорит Свен. — Мы и так уже достаточно на нее давили, а историй о трудном детстве в этом мире почти столько же, сколько людей.

Лицо Карима непроницаемо, и Малин видит, как мысли проносятся у него в голове. Наверняка перед его глазами встает отец, покончивший с собой, так и не нашедший себе места в шведском обществе. «Твой отец умер от горечи, до которой ты, Карим, никогда не позволил бы себе дойти», — думает Малин, и ей приходят на ум всякие штампы, которые всегда с важным видом роняет ее мама, когда что-то не ладится: «Важно не то, что с тобой происходит, а то, как ты это воспринимаешь».

Затем ей вспоминаются слова философа Эмиля Сиорана: «Истинного человека легко узнать по тому, что он отказывается разочаровываться».

Ты — самый разочарованный человек на свете, мама?

Тенерифе.

Но сейчас — о деле.

— Гипноз, — говорит Малин. — Я хотела бы допросить Юсефин Давидссон под гипнозом.

Теперь настал черед Зака обижаться, смотреть на нее вопросительно: это еще что такое? Я знал, что у тебя бродят подобные идеи, но мы ведь могли прежде обсудить это.

— Все мы знаем, что под гипнозом человек способен вспомнить то, чего не вспомнит ни при каких других обстоятельствах. Я дружу с психоаналитиком Вивекой Крафурд, которая предложила совершенно бесплатно содействовать проведению допроса Юсефин Давидссон под гипнозом.

— Ух ты! — смеется Вальдемар Экенберг, а потом добавляет: — Неплохая идейка!

— Это не должно попасть в прессу, — строго говорит Карим. — Все подумают, что мы в отчаянии, только этого не хватало!

Тем временем Зак уже справился с обидой.

— А ее родители согласятся на это?

— Не узнаем, пока не спросим.

— А сама Юсефин?

— То же самое.

— Если это удастся и сработает, возможно, дело продвинется, — говорит Свен.

— Да, есть шанс сойти с мертвой точки, — кивает Карим.

— Ну так чего же мы ждем? — восклицает Вальдемар. — Скорее тащи девчонку к своей гадалке.

Малин не знает, что на это ответить, — то ли крутой парень из Мьёльбю шутит, то ли говорит всерьез.

— Сим-салабим! — улыбается она, на всякий случай решив отшутиться, и поднимается со стула. — Я собираюсь всадить иголки в куклу вуду, так что берегись, Вальдемар!

После совещания Экенберг подходит к ее столу.

«Чего ему нужно?» — думает Мачин.

— Форс, послушай, — говорит он. — У тебя такой довольный вид…

— Довольный?

— Ну да, сама понимаешь — как у человека, который только что хорошо потрахался. Куда за этим пойти в вашем городе?

И Малин снова не знает, что сказать или сделать. Такого удивления она не испытывала с трех лет, когда по ошибке хлебнула кипятка из чашки, в которой, как она думала, находился холодный сок.

Дать ему по морде?

Но потом она берет себя в руки.

— Послушай, ты. В этом городе не найдется ни одной женщины, которая захочет прикоснуться к тебе даже в резиновых перчатках. Ты понял?

Не дослушав, Экенберг уходит прочь.

«Наверняка с издевательской ухмылкой», — думает Малин.

Она не поддастся на провокацию, сейчас есть дела поважнее.

Но он прав.

Она по-прежнему ощущает Даниэля в себе.

И изо всех сил пытается сдержать улыбку, которая расплывается по лицу.

42

— Об этом и речи быть не может.

Отец Юсефин Давидссон, Ульф, сидит на диване цвета красного вина на их вилле в Ламбухове и нервно водит пальцем ноги по ворсу ковра. Его загорелое лицо почти круглое, на макушке уже просвечивает намечающаяся лысина, кожа на носу облупилась.

— Гипноз! — недовольно продолжает он. — Я читал о людях, которые после этого так и не приходят в себя. А Юсефин надо отдохнуть.

Его жена Биргитта, сидящая рядом, в сомнениях — судя по всему, она намерена поддержать решение мужа, чтобы не злить его. Их роли в семье сейчас очевиднее, чем когда Малин видела их в больнице. Они отказались от охраны для Юсефин, объясняя это тем, что ей в первую очередь необходимы покой и отдых. Биргитта Давидссон — миниатюрная женщина, одета в легкое платье с голубыми цветами. Такая миниатюрная, что совсем теряется на фоне твоей фигуры в одежде цвета хаки, Ульф.

— Психоаналитик Вивека Крафурд, которая будет проводить гипнотический сеанс, очень опытный профессионал, — подает голос Зак со своего места на стуле рядом с Малин.

— А нам надо, чтобы Юсефин что-либо вспомнила? — уже чуть менее раздраженно произносит Ульф Давидссон.

Малин колеблется, мысленно отвечает «нет». Конечно, для твоей дочери лучше всего было бы не вспоминать, она прекрасно обойдется без осознанных воспоминаний о том, что произошло. Но вслух Малин произносит:

— Для следствия это имеет огромное значение! Две девушки убиты, свидетелей нет. Нам очень нужна помощь.

— Вы уверены, что это один и тот же злоумышленник?

— На сто процентов, — отвечает Зак.

— Мне это не нравится, — бормочет Ульф Давидссон. — Это небезопасно.

— Ты совершенно прав, дорогой, — поддакивает Биргитта Давидссон. — Кто знает, что с ней случится, если она вспомнит?

— Мы не знаем, когда убийца снова проявит себя, — говорит Зак. — Но рано или поздно это случится. Так что этот допрос под гипнозом совершенно…

Его прерывает негромкий, но ясный голос со второго этажа:

— А меня никто не собирается спросить? Чего я хочу?

На лице Ульфа Давидссона проскальзывает раздражение.

— Мы твои родители. Мы решаем, что для тебя лучше.

— Так ты хочешь попробовать вспомнить под гипнозом?

Юсефин Давидссон спускается по лестнице, усаживается в кресло. Белые повязки на ранах резко контрастируют с ее ярко-красным летним платьем.

— Я хочу.

— Послушай!

— Это исключено!

— Но папа, я…

— Помолчи.

В комнате наступает тишина; единственный звук производят вибрирующие крылья шмеля, который пытается вылететь в открытое окно, но раз за разом промахивается и ударяется о стекло.

— Мы ищем…

— Я прекрасно знаю, кого вы ищете. Пусть сам дьявол разгуливает по улицам — вы должны, черт меня побери, повязать его, не тревожа мою дочь.

— Какое ханжество, папа, — отвечает Юсефин Давидссон. — Когда я сказала, что вы могли бы взять больничный и побыть со мной, вы тут же оба так и сделали. И отправились играть в гольф.

— Юсефин, — одергивает ее мама. — Хватит.

— Я прошу вас, — говорит Малин.

— Я тоже прошу тебя, папа. И собираюсь это сделать независимо от твоего желания.

Всего за несколько секунд Ульф Давидссон как будто постарел на пятнадцать лет. Как будто он годами высказывал принципы и установки, но в конце концов каждый раз шел на попятную.

— Папа, это единственное правильное решение. И если я вспомню что-нибудь, что поможет им задержать убийцу, ты станешь героем месяца.

— Ты сама не понимаешь, о чем просишь, — отвечает дочери Ульф Давидссон. Взгляд его ясен, но полон грусти. — Но хорошо. Если тебе хочется гипноза, то он тебе будет.

По пути обратно к парковке.

Солнце на небе — как голубая часть пламени от газовой горелки, именно такой свет, перед которым бессильны солнечные очки. Кажется, что земля потеет, хотя она настолько пересохла, что возможно самовозгорание. Вновь ощущается запах лесных пожаров, щекочет в носу, создает легкое чувство беспокойства во всем теле. Обмен любезностями в доме перед уходом.

— Спасибо. Вы приняли правильное решение.

Заверения:

— Это безопасно. Ей самой станет лучше, если она вспомнит.

Практические соображения:

— Мы свяжемся с вами, когда переговорим с Вивекой Крафурд. Возможно, прямо сегодня вечером. Самое позднее — завтра утром. Постарайтесь быть на связи.

И вот голос Вивеки на другом конце телефонной линии, в Свартмоле.

— Я только что вошла в дом, купалась в озере.

Тело Даниэля Хёгфельдта.

Вода озера.

Ключ к пониманию — в прошлом.

— Она согласна на гипноз. И родители не против.

— Когда?

— Когда тебе удобно.

— Где?

— Тоже — где тебе удобно.

— Тогда давай договоримся, в семь часов вечера в моем кабинете.

— Отлично. Только бы за это время ничего не случилось.

Натали Фальк держит изуродованные грабли, их кривые зубцы — как умирающая крона дерева на фоне неба, почти побелевшего от жары.

Они стоят среди могил в дальней части кладбища, и слышно, как на дороге гудят машины, преодолевая сопротивление плотного жаркого воздуха.

— Я всегда выравниваю дорожки этими граблями, — говорит Натали. — Очень хорошо получается.

— Красиво, — кивает Малин и показывает в сторону часовни, где проходят погребальные церемонии. Дорожка, ведущая к часовне, в идеальном состоянии. — Ты такая основательная.

— Да, в этом смысле я не такая, как все.

Зак молча стоит рядом с Малин в тени старого дуба, смотрит на увядшие цветы на могилах, скорчившиеся от жестокого зноя.

— Я вижу, вы смотрите на цветы. Но мы просто не успеваем их поливать. По такой жаре это невозможно.

— Да, жарко. — Малин кивает и спрашивает: — Ты ведь не все нам рассказала, правда?

— Откуда вы знаете?

— Интуиция подсказывает. Две девочки твоего возраста убиты, так что настало время рассказать все как есть.

— Мне нечего рассказывать.

— Тебе есть что рассказать, — настаивает Малин. — И мы с тобой обе прекрасно это знаем.

— Нет. — Натали Фальк чуть заметно качает головой.

— Ну хорошо, — говорит Зак. — Что ты делала в ночь с понедельника на вторник?

— Я была дома. Мама и папа могут это подтвердить.

— Две девочки. Тереса. Разве тебя не огорчает, что она умерла?

Натали Фальк пожимает плечами, но Малин видит, как ее глаза медленно наполняются слезами. Однако Натали тут же берет себя в руки.

— Хорошо, — произносит она.

— Что — хорошо? — уточняет Зак, и Малин отмечает: он делает над собой усилие, чтобы казаться сердитым.

— Зак, успокойся. Дай ей рассказать.

Натали Фальк делает несколько шагов в тень и садится на траву под дубом.

— Я прочла в газете, — начинает она, — что вы делали обыск у Лолло Свенссон. Но в статье мало что сказано. Так вот, знайте, что я была с ней, да, спала с ней, и Тереса тоже. Подозреваю, что вы хотите это знать, если уже сами не докопались.

Малин и Зак смотрят друг на друга круглыми глазами.

Значит, вот чем занималась Тереса, когда говорила родителям, что идет на свидание с Петером Шёльдом! Вот что она скрывала!

Луиса Свенссон, иначе Лолло. Ты снова всплыла в этом деле. A Lovelygirl — это тоже ты?

— Так Луиса Свенссон и есть Lovelygirl на странице Тересы в Facebook?

— Насколько мне известно, нет.

Лолло. Горячий туман, который появляется в лабиринте расследования, принимает очертания, рассеивается и снова сгущается, приобретая конкретную форму.

Тень.

— Черт подери! — бормочет себе под нос Зак.

— И ты не понимала, что нам важно это знать?

— Понимала.

— И все же ты…

Малин проглатывает слова, ругается про себя. Весь этот заговор молчания, с которым приходится бороться, вся эта жизнь, которую надо скрывать, чтобы тем самым возвысить, словно молчание — живая вода.

— Но теперь вы все знаете, — с улыбкой произносит Натали Фальк. — Просто я считала, что это вас не касается. Это слишком личное.

— Как происходили ваши встречи?

— Мы занимались с ней сексом у нее в усадьбе. Она платила нам за это. Вас, наверное, интересует Петер Шёльд. Так вот, у него есть парень в Сёдерчепинге. Он ездил к нему, когда говорил родителям, что встречается в Тересой. А тем временем Тереса встречалась со мной.

— Вы с ней тоже… были вместе?

— Нет. Она не в моем вкусе.

«Ясное дело, не в твоем вкусе», — думает Малин.

— Сексом мы, конечно, иногда занимались, — добавляет Натали Фальк. — Но так, по-дружески.

— Пошлите патрульную машину на усадьбу Лолло Свенссон возле Римфорса, пусть ее немедленно привезут на допрос, — по телефону говорит Зак Свену Шёману. — По нашим данным, она вступала в сексуальные контакты с Тересой Эккевед.

Пауза. Малин открывает дверь автомобиля на парковке у кладбища, внутри атмосфера горячая и влажная.

— Я знаю, Свен, — продолжает Зак. — Мы всегда можем задержать ее за совращение несовершеннолетних.

Не будьте к ней слишком суровы.

Постарайтесь увидеть в ней человека.

Она не плохая, Лолло, она просто особенная.

Я помню прикосновения ее рук к моему телу, помню, как она совала мне деньги при прощании, помню вкус ее пышного влажного лона и шепот: «Тереса, Тереса!» — эти звуки сплетались с тканью цветастых простыней, с силуэтами деревьев за окнами, с темным сводом небес, украшенным сияющими звездами.

Она отдавалась мне, расслаблялась от прикосновений моего языка, а я ничего не имела против, мне так хотелось получше узнать то тело, которого у меня теперь нет.

Ангелы.

Как я и София.

Мы с ней навек непорочны.

Малин, это она — Lovelygirl?

Или это Славенка Висник?

Это тебе предстоит узнать самостоятельно.

Так что выслушай Лолло, постарайся понять, почему она такая, какая есть, почему поступает так, как поступает.

Малин, я чувствую твое возбуждение.

Ты учуяла запах истины.

И надеешься, что истина поможет тебе.

Эта надежда питает нас обеих, не так ли?

43

Вальдемар Экенберг сидит за своим временным столом в общем офисном помещении следственного отдела. Его длинные ноги в зеленых брюках лежат на столе, он барабанит карандашом по ручке кресла. Пер Сундстен, сидящий напротив, бесцельно бродит по Интернету, заходя на различные сайты новостей, выясняя, что нового пишут газетчики об «их» убийстве.

«Экспрессен»: «Город охвачен ужасом».

«Афтонбладет»: «Таков убийца».

«Дагенс нюхетер»: «Отечественный серийный убийца?»

«Корреспондентен»: «Линчёпингский убийца — мужчина или женщина?»

Он пробегает глазами тексты — ничего нового, ничего такого, чего они сами не знают, интервью с людьми на улице, с девушками, купающимися в бассейне «Тиннис».

Мы боимся выходить вечером на улицу.

В городе гнетущая атмосфера.

У меня дочь четырнадцати лет. Каждый раз, когда она уходит из дома, я ужасно волнуюсь.

Пер смотрит на фоновый рисунок рабочего стола своего ноутбука — пляж в Таиланде. «Боже мой, все на свете бы отдал, чтобы оказаться сейчас там», — думает он и тут же замечает Свена Шёмана, который приближается к их столам. Издалека кажется, что он фыркает, как лошадь, неуверенной походкой продвигаясь вперед. «Неужели я тоже стану таким? — снова думает Пер. — Смертельно усталым и медлительным». Но какой бы утомленной ни казалась фигура Свена, взгляд его живых глаз ясен и остр, и Пер видит: Свен несет им что-то важное.

«Чужаки, — размышляет Свен, приближаясь к столам Пера и Вальдемара, — изгои, хотя принадлежат к полицейскому братству. Один — теленок, другой — бугай, о нем дурная слава. Экенберг вообще темная личность, просто удивительно, как ему удалось так долго продержаться в полиции».

За годы работы Свен повидал немало таких сотрудников, как Экенберг, и всегда старался держаться от них подальше, а будучи начальником — избавляться от них.

Цель не оправдывает средства. Или — оправдывает? В таких делах, как это?

Тело девушки в парке Ярнсвэг. Свен помнит ее: глаза белые и незрячие, как у больной косули, драгоценные камни, утратившие блеск и красоту.

Свен останавливается у столов, два пары глаз с вниманием устремлены на него. Вернее, одна: Пер, кажется, мысленно витает где-то в своем мире, но Вальдемар смотрит как человек, сосредоточенный на главной задаче.

— Только что позвонили из «Телиа». Тот анонимный звонок удалось локализовать — он был сделан с Мариявеген в Вимансхелле. На этой улице живет Сулиман Хайиф, который фигурировал зимой вместе с Карами в деле об изнасиловании, однако не попал в список подозреваемых. По всей вероятности, между ними кошка пробежала, и Сулиман хочет подпортить Карами жизнь.

Оба изгоя подскочили с мест.

— Уже едем туда, — говорит Вальдемар, и Свен видит, как глаза у того чернеют, как зрачки расширяются от предвкушения того, что Свен не хотел бы обозначить даже мысленно.

— Не горячитесь, — напутствует он. — Будьте осторожны.

— Да, кто знает, — кивает Пер. — Может быть, мы у цели.

Десять минут спустя они паркуют машину на Мариявеген, перед небольшим двухэтажным домом, окруженным садом с высокими яблонями.

Когда они вылезают из машины, их охватывают свет и зной.

— Солнечные очки надеть! — командует с усмешкой Вальдемар.

Кондиционер в машине, включенный на полную мощность, позволил им расслабиться, и теперь, при перепаде температуры в двадцать градусов, жара почти душит.

Они идут к дому по заросшей сорняками гравиевой дорожке.

— Ты думаешь, он на месте?

— Скорее всего, — отвечает Вальдемар. — Эти тупицы обычно спят весь день, а ночью творят свои черные дела.

— Послушай, давай не будем очень усердствовать, а?

Вальдемар не отвечает, нажимает кнопку на домофоне — кнопку другой квартиры.

Ответа нет.

Квартир всего четыре.

— Ты, случайно, не знаешь кода?

— Увы. Можем позвонить еще.

Еще одна квартира, ответа тоже нет. Пер видит сзади, как мышцы Вальдемара напрягаются под тканью легкого пиджака, когда он отступает назад и со всей силы ударяет корпусом в дверь возле косяка. Дверь поддается, и Вальдемар вваливается в подъезд, почти сохранив равновесие.

— Теперь он знает, что мы идем.

— Как не любить плохих домовладельцев? Эту дверь давным-давно надо было поменять. Давай быстрее!

Они бегом поднимаются на второй этаж. Ни одна дверь не открывается, чтобы проверить, откуда шум.

Пустота и тишина. Белый каменный пол с серыми прожилками, обшарпанные голубые стены. Дверь Хайифа выкрашена в розовый цвет.

Они звонят. Внутри квартиры раздаются звуки.

Глазка нет. Шаги, приближающиеся было к двери, снова удаляются.

— Он собирается удрать, — шепчет Вальдемар. — Уходит!

Он снова бросается на дверь, и она тоже распахивается довольно легко. В тесном грязном коридоре стоит молодой человек с накачанной фигурой, черные волосы схвачены на затылке в хвост. Он с удивлением смотрит на них, одновременно натягивая белые спортивные трусы. Его член, украшенный пирсингом, наполовину эрегирован.

— Послушай, черномазый, нам надо поговорить с тобой. Ничего особенного, — говорит Вальдемар.

Сулиман Хайифбросается в единственную комнату, в сторону открытой балконной двери, ведущей на задний двор.

— Держи его! — кричит Вальдемар.

Пер кидается вслед за Сулиманом Хайифом, в броске хватает его за ноги, когда тот уже на балконе, и убегающий падает головой вперед на серые балконные перила. Те ломаются под его весом, и его тянет вперед и вниз, он кричит, размахивая руками над пропастью — до земли с пожелтевшей травой не меньше четырех метров.

— Врешь, не упадешь, — кричит Пер, изо всех сил стараясь удержать Сулимана Хайифа.

Напрягая все мышцы, он пытается втащить беглеца обратно на балкон — упав, тот запросто может свернуть себе шею, и тогда какой от него толк?

Вальдемар хватает Сулимана Хайифа за ногу. Они тянут вместе, и вот он уже на полу балкона, лежит на животе, не сопротивляется, когда Вальдемар надевает на него наручники и втаскивает в комнату.

— Ну и зачем все это было нужно? — Пер тяжело дышит, отдышавшись, похлопывает Сулимана Хайифа по спине. — Мы ведь только хотели с тобой побеседовать.

— Не только, — сурово произносит Вальдемар, который тем временем распахнул дверь встроенного шкафа.

Пер оборачивается, видит пачки журналов. Дверцы и внутренние стенки шкафа все увешаны порнографическими картинками — очень жестокими, где женщины распяты и прикованы к столу, где женщин стегают плетьми.

На полках в идеальном порядке расставлены сексуальные игрушки. Повязки на глаза. Плеть. Пояс невинности.

И в гордом одиночестве на нижней полке красуется синий вибратор. Краска облупилась с его прозрачной поверхности.

44

Комната для допросов номер один.

Темно-серый потолок нависает над головой, стены еще более темного оттенка, магнитофон на черной крышке стола, за которым с одной стороны сидят Зак и Малин, с другой — Лолло Свенссон в белой футболке с надписью «Bitch Power».^[19] В ее лице и взгляде отражается сплошное упрямство, она даже не стала настаивать на присутствии адвоката.

Малин думает, пытается прочувствовать — как вскрыть этот замок? Приходит к выводу, что это, пожалуй, невозможно, и произносит:

— Так ты все же любишь юных девушек?

Лолло Свенссон смотрит в глаза Малин, ее взгляд полон ненависти. «Но она ненавидит не меня, — отмечает Малин, — что-то другое. Если мы найдем суть этой ненависти, то найдем и убийцу, ибо источник ее может быть источником насилия и зла».

— Как получилось, что тебя тянет на девочек?

— Ты хотела позаботиться о них? — произносит Зак, почесывая бритый череп.

— А потом ситуация вышла из-под контроля с Тересой и Софией, а Юсефин удалось сбежать? Не так ли?

Лицо Лолло Свенссон неподвижно, рот как черточка, губы словно склеены.

— Ты хотела быть с ними ласковой? У тебя есть квартира, куда ты их приводишь? Или отдельный дом на участке? Натали Фальк была у тебя в усадьбе. Тереса тоже?

Лолло Свенссон сжимает кулаки. Капли пота выступают на ее лбу, на верхней губе. Как может человек злиться до такой степени?

И Малин спрашивает:

— Почему ты так сердита, Луиса? Что с тобой произошло?

— А это не твое дело, инспектор.

— А заявление твоей мамы в нашем архиве? Это как-то связано? Может, ты хочешь рассказать?

— Нет, мама все придумала.

Шипящий голос, злые звуковые волны, льющиеся в магнитофон, белые холодные струи, бьющие по сердцу Малин.

— У тебя в усадьбе есть кролики, — говорит Зак. — Ты имеешь обыкновение вырывать у них когти?

— Что за идиотский вопрос? Я держу кроликов, потому что люблю их.

— Вы с Тересой переписывались, договариваясь о встрече? — спрашивает Малин. — Через ее электронный адрес в Yahoo?

— Нет.

— Ты оставляла ей сообщения на Facebook?

— Я ничего не знаю ни о какой долбаной лицевой книге.^[20]

Гнев в голосе Лолло Свенссон.

— Lovelygirl — это ты?

— Я же вам на это сразу ответила.

— Спокойно, — говорит Зак. — Сколько раз ты занималась сексом с Тересой?

— Меня в чем-то подозревают?

— Растление несовершеннолетних мы уже подтвердили. Натали Фальк показала, что занималась с тобой сексом до того, как ей исполнилось пятнадцать. И ты прекрасно знаешь, что нам известно — с Тересой Эккевед ты занималась тем же самым.

— Ну и?

— Что?

— А остальные? Вы нашли какую-нибудь связь между мною и остальными?

— Расскажи сама, — предлагает Малин. — Расскажи нам.

— Где ты познакомилась с Софией?

— Я никогда не встречалась с Софией Фреден. Никогда.

— А с Тересой? Вы использовали вибратор? Синего цвета?

Малин и Зак уже знают о находке в квартире Сулимана Хайифа. Сундстен и Экенберг допрашивают его за стенкой, прижмут хорошенько — кто знает, может быть, разгадка уже найдена? Карин и технический отдел должны быть в восторге: теперь им не придется разыскивать нужный вибратор среди сотен всевозможных видов. Если это вообще реально. А что, если по другую сторону этой темной мрачной стены правда уже вышла наружу?

Глаза Сулимана Хайифа полны страха.

«Ты боишься, маленький говнюк, — думает Вальдемар. — И правильно делаешь. Потому что я не желаю тебе добра».

Комната для допросов номер два такая же, как и номер один, только в зеркальном отражении, а снаружи коридор, где можно проходить от одной комнаты к другой, заглядывая в святая святых через стекло, которое со стороны комнаты кажется зеркалом.

— Ты изнасиловал и убил Тересу Эккевед и Софию Фреден. Юсефин Давидссон удалось бежать. Мы знаем, что это сделал ты, у нас есть вибратор — тот самый, который с большой вероятностью стал орудием преступления. — Тон у Сундстена доброжелательный и деловой. — Тебе станет легче, если ты признаешься. И вся эта чертова порнуха. Да по тебе психушка плачет, Сулиман!

— Я не имею никакого отношения ко всему этому дерьму. Я требую адвоката.

— Мы вызовем его позже, — говорит Вальдемар. — Имеем право провести первый допрос с тобой наедине.

— Что ты делал в ночь со среды на четверг?

— Я уже говорил — сидел дома и отдыхал все тс вечера, которые вас интересуют. Слишком жарко, чтобы куда-то ходить.

— Но ведь этого никто не может подтвердить, Сулиман.

Мышцы на руках задержанного вздуваются под бежевой тюремной рубашкой, которая мала ему как минимум на два размера.

— А порнуха?

— Черт, я люблю порнуху и люблю вставлять девкам вибратор. У меня, черт возьми, встает три раза подряд, но они просят еще и еще.

— Где ты купил вибратор?

— Это не ваше дело.

— Ты настучал на Бехзада Карами. Зачем? — Голос Вальдемара тоже деловитый.

— Это сделал он.

— Скорее всего, нет. Да и откуда ты можешь об этом знать? Заведомо фальшивый донос может привести к двум годам тюремного заключения.

— Он куда-то уходит по ночам, так что это наверняка он. Во всяком случае, это может быть он.

— Что вы с ним не поделили?

— А это не твое дело, чертов легавый!

Вальдемар встает, обходит вокруг стола, делает вид, что споткнулся, и, падая, увлекает за собой Сулимана Хайифа, который ударяется носом о крышку стола. Раздается громкий треск.

— Ах ты черт, как скользко!

Сулиман Хайиф кричит от боли, из носа у него течет кровь. Пер ожидает, что в комнату ворвется Карим Акбар или Свен Шёман и положит этому конец, но никто не приходит. Сулиман Хайиф сидит напротив них, и кровь капает на тюремную рубашку.

— Скоро мы получим ответ из технического отдела по поводу вибратора, — говорит Вальдемар, снова водворившись на свой стул. — И тогда все станет известно. Так что лучше признавайся прямо сейчас.

— Мне не в чем признаваться.

Вальдемар снова встает.

Сулиман Хайиф подается назад, закрывая лицо руками.

В проходе позади комнат для допроса темно, прохладно и влажно, галогеновые потолочные светильники распространят приятный свет. Карим и Свен наблюдают за допросами Сулимана Хайифа и Лолло Свенссон параллельно, не мешают Экенбергу, пока он не зашел слишком далеко.

— Что ты думаешь?

Лицо Карима открытое, задумчивое. С каждым делом он становится все более смирным, проявляет все больше понимания к работе следователей. По мере того как росло его доверие к Малин, Заку, Бёрье Сверду и Юхану Якобссону, он понемногу расслаблялся, переходил на более мягкий стиль руководства, чем тот, который применял в самом начале, — стиль всезнающего буйвола.

Возможно, он понял, что работа следователя — это игра, в которой любопытство и полная открытость необходимы для достижения результата?

Осознал, что они и впрямь должны работать сообща, чтобы выполнять те задачи, которые на них возложены? Или увидел, что они одни на переднем крае держат оборону против зла и должны заботиться друг о друге, иначе не выстоять?

— Даже не знаю, что и подумать, — говорит Свен. — Технический отдел проверяет вибратор и делает обыск в квартире. Карин Юханнисон уже на месте, а она работает быстро. Мы проверим и его компьютер. Но это может потребовать времени.

— А Луиса Свенссон?

— Она забита и загнанна настолько, что дальше некуда. А к чему приводит такая загнанность, я уже не раз видел.

— Но все же, как ты думаешь — это она?

— Нужно побеседовать с ее матерью, — не отвечая, задумчиво произносит Свен. — Расспросить о ее детстве.

В комнате для допросов Лолло Свенссон неожиданно плюет в лицо Малин, но Малин утирается, сохраняя спокойствие.

Допрос нужно продолжать. Этот голос в данном расследовании — один из самых громких.

— Так вопрос о твоем отце был слишком щекотливым? — стерев слюну, произносит Малин. — Извини, я не знала.

— Какое он имеет ко всему этому отношение? — После вспышки ярости от вопроса, заданного Малин ранее, голос Луисы снова звучит сдержанно.

— Заявление, о котором я упоминала. Что-то произошло с тобой в детстве. Твой отец — он сделал тебе плохо?

— Он обижал тебя? — Зак придает голосу тон сочувствия и понимания.

— Об этом я не желаю говорить. Я всю жизнь положила на то, чтобы вычеркнуть его из памяти.

Лолло Свенссон совсем успокоилась, словно открыла новую сторону своей личности.

— С кем мы можем пообщаться?

— С мамой.

«Ключ ко всему этому в прошлом», — вспоминается Малин голос Вивеки Крафурд.

— Как нам ее найти?

Имя. Адрес.

— Вам это действительно надо знать?

— Мы должны искать везде.

— Я признаю, что занималась сексом с этими девочками. Но по-доброму. Я была с ними очень нежна и давала им потом деньги. Больше, чем они ожидали.

— Ты ведь не думаешь, что мы тебе поверим? Сколько в этом городе таких синих вибраторов?

Еще раз стукнув Сулимана Хайифа головой об стол, Вальдемар снова уселся на место. По пути к стулу он видит в зеркале свое отражение — лицо осунувшееся, стареющее, ускользающее понемногу с каждым днем. Он прятал лицо под маску, и оно давно сгорело под ней, потому что он следовал импульсам, отдавался самым примитивным инстинктам.

Насилие и сексуальность — одно и то же или нет?

Вальдемар знает: он уступил склонности к насилию. И знает, что никогда не соберется что-то с этим сделать. Ходить на сеансы к психотерапевту — не для него.

— Я не имею к этому никакого отношения!

Сулиман Хайиф всхлипывает, прижимает рукав рубашки к носу, пытаясь остановить кровь.

Вальдемар наклоняется над магнитофоном:

— Допрос Сулимана Хайифа окончен, шестнадцать часов семнадцать минут.

Малин сидит в туалете.

Она уже сделала свое дело, но не встает, ощущая ягодицами края потного круга. Закрывает глаза, думает.

Сулиман Хайиф останется в камере предварительного заключения, пока технический отдел не получит результат, пока краску с вибратора не сравнят с имеющимся материалом.

А потом?

Двадцать лет в тюрьме?

Или домой к своей порнухе?

Лолло Свенссон они отпустили. Они призналась в том, в чем они могли ее обвинить, в остальном против нее нет никаких доказательств. По окончании обоих допросов Свен сказал в проходе между двумя комнатами: «У нас так мало доказательств, и пора остановиться. Но мы должны присматривать за ней».

— Я хочу поговорить с ее матерью, — настаивает Малин.

— Стоит ли беспокоить пожилую даму только потому, что ее дочь фигурирует в расследовании? — Свен с сомнением качает головой.

— Мы должны узнать, что произошло. Это может кое-что дать. Вивека Крафурд говорит…

— Хорошо. — Свен морщится, но уступает. — Зак и Малин, вы допрашиваете ее мать. И сделайте это прямо сейчас. Мы должны повернуть этот камень, пока он еще теплый. Поищите в прошлом.

— А гипноз? — спрашивает Малин. — Сеанс назначен на семь.

— Его можно перенести?

— Но тогда будет совсем поздно.

— Да, ты права.

— И потом, после полуночи я должна встретить Янне и Туве в Нючёпинге.

Лицо Свена в этот момент — она отдала бы годовую зарплату за этот взгляд, за то, как он порадовался вместе с ней, как понял ее тревогу и тоску, перешедшую в необъяснимое чувство скорби.

Малин встает с унитаза, поправляет юбку, смотрит на себя в зеркало. Она бледна, несмотря на оглушительное солнце.

Туве и Янне.

Скоро.

Скоро вы вернетесь домой.

45

Зак подносит ко рту банку с кока-колой, делает глоток, потом откусывает кусок лепешки, в которую завернут салат с креветками; он выступает за края лепешки, как магма из вулкана. Внизу у реки, у отеля «Скандик», останавливаются два черных лимузина с табличками «Сааб», несколько мужчин в темных костюмах выходят, направляясь в отель.

Зак и Малин стоят возле павильона быстрой еды, недалеко от пожарной станции. Перекусывают, пополняя запасы энергии перед допросом матери Лолло Свенссон. Малин еще предстоит ночная поездка на машине в Нючёпинг.

— Видишь этих типов? — Зак указывает на мужчин в костюмах. — Наверняка представители какого-нибудь долбаного предприятия или правительства, приехавшие сюда, чтобы посмотреть какую-нибудь систему вооружения.

Владелец киоска, черноволосый мужчина лет пятидесяти, протирает плиту, не обращая внимания на их разговор.

— Эти продвинутые штучки, которые делают на «Саабе», — никто не знает, в чьи руки они в конце концов попадут и какой вред нанесут.

— Но здесь они приносят огромную пользу, — возражает Малин. — Дают людям работу на многие месяцы.

— Извините, — сурово произносит со своего места за прилавком владелец киоска, видимо все же слушавший их беседу. Говорит он с акцентом. — Я слышал вас. Моя жена погибла во время бомбежки в Фаллужди. Никто не знает, кто выпустил ту ракету. Возможно, там были боеприпасы, произведенные на «Саабе», но что это меняет? «Сааб» или кто-нибудь другой. Каждый сам выбирает, чем он предпочитает заниматься.

Зак выбрасывает объедки в урну возле павильончика.

— А ты стал бы продавать им хот-доги? — спрашивает он.

— Я продаю хот-доги всем, кто готов заплатить.

Направляясь к нужному дому, они проходят мимо пожарной станции. Перед стеклянными дверьми — ни одной красной машины. Здесь работает Янне. Он обожает это место — пожарная станция для него второй дом, наряду с собственным жилищем за Мальмслеттом.

— Фу, как сегодня все склеивается, — говорит Зак. — Похоже, влажность чудовищная.

Малин не успевает ответить — звонит ее мобильник. Она нажимает на кнопку ответа, не посмотрев, чей номер высветился на дисплее.

— Малин! — слышит она голос отца.

Только не сейчас. Хотя — а когда еще?

— Папа!

Зак, идущий рядом с ней, ухмыляется.

— Как у вас дела?

— О, у нас тут просто сказка.

— У нас так жарко, что обалдеть можно.

— Ты бы видела, какой зеленью сияют поля для гольфа, и никаких проблем забронировать время для игры.

— Туве и Янне тоже хорошо проводят время на Бали.

— Малин, как там наша квартира?

— Я не успеваю туда заходить.

— Но…

— Папа, я пошутила, цветы в прекрасном состоянии. Как мама?

— Ну, как обычно.

Они уже подошли к нужному подъезду. Зак нажимает на кнопку домофона, на его запястье выступили капельки пота. Малин видит свое отражение в стекле двери, размытый образ, который невозможно рассмотреть.

— Папа, у тебя ко мне какое-нибудь дело?

Это первый звонок более чем за неделю.

— Нет.

«Ну и зачем тогда ты звонишь? — думает Малин. — Когда тебя явно совершенно не интересует, что происходит со мной и Туве».

В домофоне раздается гудок.

— Папа, очень здорово, что ты позвонил, но я как раз иду на важную встречу.

— Ничего страшного, Малин, я позвоню в другой раз.

Минуту спустя Малин стоит в лифте, который, дрожа, преодолевает этаж за этажом. В зеркале лифта она отчетливо видит свое лицо — жара проложила на нем новые морщины.

«Родители, — думает она. — Зачем они нужны, если разобраться?»

— За все приходится платить.

Голос у Свеи Свенссон сиплый после многих лет курения, лицо осунувшееся, покрытое морщинами, седые волосы свисают клочьями, обрамляя зеленые глаза; взгляд их внимательный, но доброжелательный, в нем отражается намек на тайны, заключенные в скрытых ходах наэлектризованного мозга. Ее квартира находится на последнем этаже высотного дома в самом начале шоссе Таннефорсвеген. В гостиной сгрудилась мебель разных эпох, кресла в барочном стиле, изготовленные в пятидесятые годы, диван в стиле ампир, шерстяной ковер с причудливым узором и репродукции картин Краутена^[21] на серебристо-серых обоях, фарфоровые статуэтки и настольные часы с боем, которые только что пробили шесть раз.

«Время как будто остановилось», — думает Малин.

— За все надо платить, — повторяет Свеа Свенссон. — Если жизнь меня чему-то научила, так этому.

Зак и Малин сидят, утопая в креслах барочного стиля. Свеа Свенссон расположилась на диване перед журнальным столиком, ее губы шевелятся, слова складываются в историю, которой могло бы не быть, но она, увы, весьма прозаична.

— Расскажите, пожалуйста, о детстве Луисы, — просит Зак.

— Это очень важно?

— Да, это очень важно, — подтверждает Малин.

— Я могу начать с давних времен, еще до ее рождения. С тех пор, как я сама была девочкой.

— Начинайте с чего хотите, — говорит Зак.

И слова текут из нее, будто давно просились наружу.

— Мне было семь лет, когда отец бросил нас с матерью. Мы жили за Бручиндом, на хуторе Эврабю, который принадлежал дедушке. Отец был коммивояжером, и однажды он просто не вернулся домой. Мать узнала, что у него завелась новая женщина в Сёдерчёпинге. Денег не хватало, так что маме пришлось устроиться кухаркой на хуторе в трех милях от нашего, в сторону Чисы. Сама я жила у бабушки с дедушкой, и этот период вспоминаю как самое светлое время в жизни. Затем мама повстречала нового мужчину. Он держал магазин обуви в Чисе, а жил над магазином, этажом выше, в большой квартире, и мы с мамой переехали туда. Прошло три ночи — и он явился ко мне в комнату. Помню его холодные руки, откинувшие мое одеяло, это происходило раз за разом. И вот однажды ночью, когда он опять занимался этим, в дверях появилась мать. Некоторое время она безмолвно смотрела, а потом пошла дальше в туалет, словно ничего не произошло. Осуждаю ли я ее? Нет. Нам с ней некуда было идти. Дедушка умер от удара, хутор давно продали. Так что он продолжал своя дьявольское дело, этот гребаный сапожник, но едва мне стукнуло семнадцать, как я съехала из дому, устроилась на кухню в мастерской в Мутале и познакомилась в городском отеле с мужчиной.

Он был коммивояжером, как мой отец, только торговал химикатами для промышленности, и я забеременела от него — так родилась Луиса. Когда ей было восемь, он бросил нас одних в квартире в Мутале, нашел себе новую женщину в Несшё.

Несколько лет мы жили одни, доченька и я. Но потом я, как и моя мать, встретила нового мужчину, Стюре Фолькмана. Он торговал сельхозпродукцией, и мы переехали на его виллу на набережной канала в Мутале.

Луиса ничего мне не сказала. Я много раз задавалась вопросом, почему она не рассказала мне о том, что происходит.

Мы прожили на этой вилле три года, пока я не обнаружила, чем он занимается по ночам, к чему протягивает свои холодные руки.

Куда нам было деваться? Но я этого так не оставила. Я дала ему по голове кастрюлей, и всю ночь мы с Луисой просидели под дождем на автобусной остановке; стояла холодная октябрьская ночь, кусты и деревья в чужих садах превратились в монстров, в силуэты детей дьявола.

Утром, когда рассвело настолько, что кусты и деревья стало можно разглядеть, пришел автобус. Он увез нас в Линчёпинг, и я больше не бывала с тех пор в Мутале, не видела этого негодяя. А мой первый муж, отец Луисы, утонул во время рыбалки.

Я виню только себя, чтоб вы знали. Я предала своего ребенка, мою доченьку. Человек никогда не должен поворачиваться спиной к своему ребенку, какую бы боль ни причиняла жизнь ему самому. Не могу себе простить, что не увидела всего этого раньше.

Мы оказались в номере привокзальной гостиницы. Я заявила на него в полицию, но они ничего не могли сделать. Добрые тетеньки из социальной службы помогли нам найти квартиру, работу в кафе для меня и школу для Луисы. Но все равно, с этого момента меня не покидал чувство, что все упущено безвозвратно.

С тех пор я больше никогда не пускала мужчин на порог своего дома.

Малин бродит туда-сюда у кровати в своей квартире, только что после душа, из одежды на ней трусики и лифчик. Она выложила на покрывало три летних платья и ломает голову, какое из них выбрать: голубое с белыми цветами, короткое желтое или длинное, до лодыжек, белое.

Выбрав желтое, она натягивает его и смотрит в зеркало в прихожей — кажется, ожидание встречи украсило ее, она выглядит лучше, чем в течение многих месяцев.

Допрос Свеи Свенссон состоялся всего час назад. В голове еще звенят ее слова: холодные руки на одеяле, под одеялом, как змеи на теле. Малин вспоминает, что сказал ей один старик во время другого расследования: «Запомните одну вещь, фрёкен Форс. Убивает только страсть».

Они задали вопрос о Луисе: известно ли Свее Свенссон что-нибудь такое о ее дочери, что им необходимо знать, но та вообще отказалась отвечать.

— А Стюре Фолькман еще жив? — спросил Зак.

— Стюре Фолькман жив.

— Вы знаете, где он?

— По-моему, живет в Финспонге со своей женой. Завел семью.

Малин предполагала, что услышит еще одну историю, но Свеа сказала только:

— Храни господь этих людей.

И затем — молчание, губы сомкнуты, словно они наговорились на всю оставшуюся жизнь.

Может, все-таки надеть белое?

Нет.

Малин оглядывает квартиру — в ней достаточно чисто и прибрано. Спускается к машине на парковке, заводит мотор, смотрит на часы, отмечает, что выезжает слишком рано — самолет Туве и Янне прилетает без четверти два, а до аэропорта Скавста не более полутора часов езды.

Когда она выруливает по Ярнвегсгатан к развязке, перед ее глазами встает другое лицо. Она не знает почему, но чувствует, что это важно.

Славенка Висник улыбается, открывая ей дверь своей квартиры в Шеггеторпе.

И минуту спустя Малин сидит в гостиной со стаканом фанты в руке, пытаясь придумать, о чем бы еще спросить. Напряженность, которую она только что испытывала, настороженность по отношению к человеку, фигурирующему в расследовании убийства, как рукой сняло, осталось только ощущение важности происходящего.

— Что тебе хотелось бы узнать?

Славенка Висник не удивлена приходом Малин — ей просто интересно, по какому делу та явилась.

— Если честно, я сама не знаю. Просто хочу попросить тебя вспомнить, нет ли еще чего-нибудь важного, что ты не рассказала.

— Что именно? Я стараюсь быть сознательной гражданкой. Вести свои дела законно — вот и все.

Малин понимает, каким дурацким должен выглядеть ее визит в глазах такой практичной женщины, как та, что сидит перед ней.

— Да? Ну хорошо. Тогда ладно.

— Не торопись. Допей спокойно. Я собираюсь в Глюттинге, чтобы забрать выручку и заодно искупаться.

— Искупаться? Здорово. А мне надо ехать в Скавста, встретить в аэропорту мужа с дочерью.

И тут же Малин жалеет о своих словах — ведь Славенка Висник потеряла всю семью, но глаза собеседницы спокойны, полны тепла.

— Я хочу тебе кое-что показать, — говорит Славенка Висник. — Иди сюда.

Минуту спустя они сидят у компьютера в ее спальне, у мерцающего экрана.

Славенка Висник открыла десять документов, которые напоминают детскую книгу с картинками. На страницы она выложила те немногие фотографии своей семьи, которые у нее сохранились, сопроводив их рассказами о своем детстве, о жизни своих детей — тех немногих годах, которые были им отмерены.

На фотографиях Славенка Висник куда моложе. Взгляд полон надежд и чувства ответственности. Дети у нее на руках — округлые красивые лица, обрамленные свободной порослью длинных черных волос, рядом муж — у него доброе лицо с мягкими чертами, но мощным подбородком.

— Мне нравится этим заниматься, — говорит Славенка Висник. — Писать о них. Пытаться воссоздать то время, когда жизнь была прекрасна, воссоздать ту простую любовь.

— Очень красиво.

— Ты правда так думаешь?

— Да.

— А как по-твоему, они вернутся?

— Нет, в это я не верю.

Вопрос Славенки Висник показался Малин совершенно естественным, словно возрождение из мертвых иногда возможно — во всяком случае, силой любви.

— Но когда-нибудь ты снова встретишься с ними, — говорит Малин. — Их любовь витает здесь, в этой комнате. Я это чувствую.

Славенка Висник выключает компьютер, провожает гостью до двери.

— Поезжай осторожно. Они наверняка хотят, чтобы ты добралась живая и невредимая. Твой муж и дочь.

— Мы с ним давно развелись, — отвечает Малин. — Более десяти лет назад.

46

Двадцать первое июля, среда.

Двадцать второе июля, четверг

Сумерки пылают.

День сменяется непобедимой темнотой, их смертельная схватка светится тонами желтого, красного и оранжевого.

Лес, открытые пространства, красные домики на опушке леса, машины, припаркованные на дорожках. Свет в окнах и иногда силуэты за стеклами, люди как черные сны, голодные, еще не готовые отпустить день.

Но сам день бормочет: с меня довольно. Хватит.

Машина несется на ста двадцати. Из нее можно выжать гораздо больше.

Стальная ворона парит высоко в воздухе, где атмосфера не годится для дыхания людей. Скоро этот металлический кокон, защищающий ваши тела, начнет приближаться к земле.

Глаза на дорогу.

Опасная усталость.

Асфальтовая полоса извивается, как змея, — мимо Норрчёпинга, Колмордена и дальше в ночь.

Стокгольм.

Дорога ведет туда.

Иногда ее тянет в этот город: она скучает по большим форматам, по множеству серьезных дел, которые заставляют шевелиться настоящего следователя.

Таких дел, как нынешнее.

Ниточки — как неразорвавшиеся мины, они уходят куда-то в глубь земли, и все занятые в деле полицейские ожидают взрыва, который явит им истину. А вместо этого — вонючая граната, которая дымится в конференц-зале, в открытых офисных помещениях, своим издевательским свистом напоминая людям об их несовершенстве.

СМИ просто с цепи сорвались. Карим Акбар с каждым днем все мягче, у него все хуже получается сдерживать журналистов, но он становится все лучше как начальник полиции.

Свен Шёман. Малин никогда раньше не видела его таким усталым, как в эти дни. Зной высасывает душу из его большого тела. Лишь бы сердце выдержало, доброе сердце Свена.

Пер Сундстен. О нем трудно что бы то ни было сказать — кто он, чего хочет, что думает. «Хороший следователь должен это знать, — полагает Малин. — Если ты уверен, кто ты и чего хочешь, тогда можно прислушаться к своей интуиции».

А чего я хочу? Да какая разница.

Впрочем, нет.

Я должна это знать.

Вальдемар Экенберг ясен, как пень. Мачизм в нем доведен до абсурда. Одному Богу известно, что он наворотил за последние дни, как часто позволял цели оправдывать средства. Когда-нибудь время остановит его.

И Зак. Они работают вместе легче и естественнее, чем когда бы то ни было, без мелких споров, когда кто-то пытается предпринять самостоятельные вылазки, просто испытывают молчаливое доверие друг к другу. Похоже, Зак сдерживает свою собственную агрессивность, когда в группе Экенберг, словно стремится поддержать некий баланс между насилием и сочувствием, необходимый для того, чтобы выжать из догадок истину.

А я?

Я знаю, что делаю.

Учусь ли я чему-либо?

Одно ясно — я приближаюсь к этим девушкам очень осторожно. Если я смогу понять и почувствовать их страх, то, возможно, пойму и того, кто причинил им вред.

Парни-эмигранты.

Карин Юханнисон еще не закончила обследование вибратора.

Велика вероятность, что он тождественен тому, который использовался при совершении преступлений, — тогда все они смогут завтра взять выходной.

Лесбийская версия.

Плохой дядька в Финспонге.

Куда ведет женская любовь?

Славенка Висник. Киоски. Вода.

Вода.

Завтра — сеанс гипноза с Юсефин Давидссон. Малин позвонила Вивеке Крафурд по пути от Свеи Свенссон, сообщила, что все переносится.

— Мне кажется, я смогу что-нибудь из нее выудить, побудить ее вспомнить, — сказала разочарованная отсрочкой Вивека.

Дорожные указатели с цифрами, обозначающие дистанцию между скорбью и тоской, — сколько километров до того, как исчезнет расстояние и останется только время.

Нючёпинг, тридцать два.

Семнадцать.

Скавста.

Может, надо было взять с собой Маркуса?

Почему-то раньше эта мысль не пришла ей в голову.

Малин паркует машину, заходит в зал прибытия. Белые балки висят высоко над головой под сводом крыши, убогое помещение заполнено странными снами.

Часы на стене показывают четверть одиннадцатого.

Самолет прилетает вовремя.

Через два с половиной часа любовь снова сменит тоску и скорбь.

Малин, она скоро вернется к тебе, твоя Туве.

Мы только что побывали рядом с ними в небесах — с ней и Янне, они оба спали, утомленные долгим перелетом и впечатлениями.

Оба улыбались во сне.

Счастливые мгновения — скоро они будут и у тебя.

А мы?

Я и София. Мы парим под сводами зала прибытия, мы видим тебя, и, наверное, было бы лучше, если бы ты посвятила себя нам, а не своим родным.

Во всяком случае, мы этого хотим.

Мысли о самом себе не исчезают здесь, где мы находимся. Они просто меняются, включают в себя большее — заботу обо всех, кто есть, кто был и когда-либо будет.

Забота о себе становится заботой обо всех.

Мы с Софией здесь — одно и то же. Мы и Юсефин, и Туве, и ты сама.

Мы — все девочки и все те, кто когда-то был девочкой. И мальчиком тоже.

Тебе это кажется странным?

Я понимаю тебя, Малин. Это действительно очень необычно.

С чего тебе начать?

Начни со своих близких.

Кто же не выбрал бы любовь, если есть шанс выбирать между нею и насилием?

Ты слышишь меня, Малин?

Это София Фреден.

Мои мама и папа очень горюют, очень скорбят, их горе никогда не ослабеет — или все же немного утихнет под действием времени? Сейчас они сидят на диване в квартире в Мьёльбю. Телевизор включен, но они не видят того, что происходит на экране.

Их глаза полны слез.

Они плачут обо мне, Малин.

Ты можешь осушить их слезы. Во всяком случае, придать им иное направление.

Отдохни немного, переведи дух и продолжай свой путь.

Туве держит папу за руку, от затычек в ушах болит голова. Самолет опускается к посадочной полосе, метр за метром, огни домов среди леса вырастают за иллюминаторами, светлая полоса замирает на горизонте, и Туве думает, не обрывается ли там мир, но знает, что он продолжается до бесконечности, ибо жизнь на этой планете — вечное движение по кругу, хотим мы того или нет.

Мама.

Я так по ней скучала.

Вибрация пробегает по корпусу самолета, когда шасси касаются асфальта. Огни аэропорта.

Папа сжимает мою руку.

Интересно, привезла ли она с собой Маркуса?

По нему я особо не скучала. Что это значит?

— Мы на шведской земле! — говорит папа с радостным видом. — Сейчас узнаем, добралась ли сюда мама или опять работает сверхурочно.

Чемоданы.

Янне ненавидит эти моменты в поездке.

Но вот они выезжают — одними из первых, и ничего не потерялось ни в Хитроу, ни в Станстеде.

Багаж. И мы. Все как положено.

— Пошли, Туве!

Как хорошо вернуться домой!

Малин не сводит глаз с автоматических дверей.

Постукивает сандалией по белому каменному полу, а вокруг нее люди — радостные, полные ожидания, напряженные.

Она разглаживает платье, закладывает волосы за ухо, чувствует, что ей надо бы в туалет, но не хочет бежать туда сейчас — самолет давно приземлился, они вот-вот выйдут.

Ну же!

Двери в очередной раз распахиваются.

Вот.

Вот они, и она идет им навстречу, устремляется к ним, видит, какие они уставшие, но когда Туве замечает ее, усталость улетучивается, и Туве тоже бежит к ней, и Малин бежит, весь воздух, разделяющий их, спрессовывается, и их тела встречаются.

Объятия, руки, оплетенные вокруг тел.

Малин отрывает свою дочь от пола.

Сколько же ты весишь сейчас?

Три килограмма и сто сорок три грамма было в тебе, когда ты вышла из меня.

А теперь?

Малин смотрит на Янне.

Он стоит за багажной тележкой, кажется не очень понимая, что ему делать.

Малин ставит на пол Туве и машет ему, чтобы он подошел. И вот они стоят втроем в зале прибытия и ощущают тепло, неподдельное и согревающее глубже, чем зной самого жаркого лета.

Часть 3 Приди, пока не кончилось «сейчас»

[На пути к последнему приделу]

Мое дело еще не сделано.

Теперь я знаю, что должно произойти.

Ничто не помешает этому лету пылать, а нашей любви вернуться.

Мир, наш мир, станет чистым и свободным, и мы будем шептать слова безмолвных змей в уши друг другу, чувствуя, как они делают нас большими и непобедимыми.

Он исчезнет с лица земли, и ты снова решишься шагнуть вперед.

Все станет белым, огненно-белым и невинным.

Никто не посмеет мне помешать.

Когти рвали под складскими полками, паучьи лапы ползли по твоему лицу.

Мои летние ангелы.

Покой с ними, а скоро к ним с любовью присоединится кто-то еще, у кого такая же история. С той самой любовью, которой так недостает мне.

Я найду другую девушку. Она станет тобой.

Порядок будет восстановлен. Это не больно. Потому что скоро сама боль перестанет существовать.

47

Туве благополучно возвращена на положенное место.

Она спит в своей комнате под белой свежевыстиранной простыней, и Малин думает, что дочь как будто никуда не уезжала, словно Индонезия, и Бали, и террористы с бомбами, и подводные течения по другую сторону земного шара перестали существовать — даже чисто теоретически.

Поездка из Нючёпинга прошла в молчании: Туве, спящая на заднем сиденье, Малин и Янне, соединенные бессловесной тишиной, которая никогда не казалась странной, лишь еще более одинокой, чем настоящее одиночество.

Отдельные слова.

— Хорошо отдохнули?

— Лесные пожары под контролем?

— В некоторых местах это похоже на огненный смерч.

Янне поднялся в квартиру, внес большой зеленый чемодан Туве, Малин предложила ему выпить чаю, и, к ее удивлению, он согласился, сказав, что в любой момент может вызвать такси и уехать домой.

Туве заснула еще до того, как закипела вода, и они пили чай в кухне. С улицы доносились голоса мужчины и женщины, которые громко ссорились; когда же они стихли, стало слышно лишь тиканье часов из «ИКЕА».

Половина четвертого.

— У нас это никогда не получалось, — говорит Янне, ставя свою пустую чашку рядом с мойкой.

— Что не получалось?

Малин встала так близко, как только посмела, боясь отпугнуть его.

— Ссориться.

Малин чувствует волну раздражения, но подавляет это бессмысленное чувство, снова обретает внутренний баланс.

— Иногда мне кажется, что мы и не ссорились никогда.

— Может быть, и нет.

— Иногда полезно выпустить пары.

— Ты так думаешь?

— А ты?

— Не знаю, что сказать по этому поводу.

Потом Малин рассказывает о деле, над которым работает: у нее такое чувство, будто земля и небеса разверзлись, выпустив на город отчаянное зло, и она не знает, как его остановить.

— Это как с пожарами, — говорит Янне. — Тоже никто не знает, как остановить огонь.

Затем они некоторое время молча стоят в кухне, и Янне направляется в прихожую.

— Можно позвонить от тебя и заказать такси?

— Конечно.

Янне снимает трубку.

Малин выходит к нему в прихожую и, пока он набирает номер, произносит:

— Но ты можешь остаться здесь.

Рука Янне замирает.

— Малин, я предпочитаю собственную кровать дивану у тебя в гостиной.

— Ты прекрасно понимаешь, я не это имела в виду.

— Ты прекрасно понимаешь, это невозможно.

— Почему же невозможно? Просто зайти в спальню и лечь в кровать, разве трудно?

— Это глупо и не приведет ни к чему хорошему. Мы уже оставили позади…

Малин прикладывает палец к его губам, ощущая тепло его дыхания.

Она совсем близко к нему.

— Тсс, не говори больше ничего. Пусть сегодня ночью все будет по своим законам.

Янне смотрит на нее, она берет его за руку и ведет в спальню, и он идет за ней без малейших сомнений.

Твердой или мягкой.

Наказанием или наградой.

Такой бывает физическая любовь.

Грудь Янне прижата к ее груди, ее нога обвивает его торс — так давно это было, но она в точности помнит это ощущение его внутри себя, как он овладевает ею, и она одновременно успокаивается и возбуждается от этой не зависящей от нее памяти тела, знает, как двигаться, чтобы он заполнил ее так, как никто другой никогда не сможет.

Капли пота смешиваются.

Кто это дышит, я или ты?

Она закрывает глаза, снова открывает их и видит, что Янне опускает веки, словно оба пытаются заставить себя поверить — если не смотреть друг на друга, так вроде ничего этого и не происходит.

И они снова молоды, слишком молоды, и тонкая резиновая пленка рвется, и появляешься ты, Туве. Малин не сводит глаз с Янне, вся нижняя половина тела горит от боли, которая приятнее всего на свете.

С годами сознание догоняет тело.

Расстояние между чувством и мыслью о чувстве усыхает.

Она откидывается на спину.

Беззвучно и тяжело он опускается на нее, ее руки ощупывают его спину, где каждый квадратный сантиметр кожи — воспоминание.

Она отпускает вожжи. Превращается в ребенка, спящего на спине, закинув руки за голову.

Вернись ко мне.

Это любовь.

Пообещай, что ты не исчезнешь.

Ты спишь рядом, моя любимая Малин.

В предрассветных сумерках я вижу, как подрагивают твои губы, ты спишь беспокойно, тебя что-то тревожит?

Я только что укрыл тебя простыней.

Мы не будем говорить об этом ни завтра, ни когда-нибудь еще. Мы будем делать вид, что этого не было.

До свидания, Малин.

Янне выскальзывает из квартиры, прихватив с собой ключи от машины Малин, лежащие на столике в прихожей. Спускается на улицу.

Открывает багажник, достает свой чемодан. Поднимается в квартиру, кладет ключи на прежнее место.

Рассвет горячий, и серые камни церкви, кажется, вибрируют в слабом голубом свете встающего солнца.

Легкий запах пожара, который даже его профессиональное обоняние улавливает с трудом.

Он направляется к пожарной станции. Катит чемодан за собой.

На станции он переодевается в форму, с первой же машиной выезжает в леса, к очагам возгорания, направляется в самый жар и начинает бороться с адским пламенем.

Даниэль Хёгфельдт видел, как Янне — ведь его так зовут, бывшего мужа Малин, — вышел из ворот дома, где расположена ее квартира.

В его походке особый ритм.

Даниэль направлялся в редакцию раньше обычного. Проснулся среди ночи и уже не смог заснуть.

Теперь он сидит за своим письменным столом и думает об этом особенном ритме в движениях Янне, за которым угадывалась мягкость и, как ни странно, любовь.

«Я никогда не смогу с ним соперничать», — думает Даниэль и открывает в компьютере новый документ, потом сбрасывает со стола стопку статьей, найденных на слово «изнасилование», отправляет их в мусорную корзину.

Не в состоянии этим заниматься.

И сидеть здесь не в состоянии.

«Я должен пополнить силы, — думает Даниэль, — вернуть их. Снова найти искру. Но эта искра — не в том, чтобы писать историю изнасилований в Линчёпинге. Это сделает кто-нибудь другой. Может быть, ты, Малин?»

Сон этой ночи.

Мальчик, стоящий возле ее кровати и кричащий: «Мама, мама, помоги мне дышать».

Она отозвалась.

«Ты не можешь дышать?»

Мальчик отвечает:

«Нет, мама, помоги мне».

«Я не твоя мама».

«Ты моя мама. Правда?»

«Нет».

«Помоги мне дышать».

«Почему?»

«Потому что я твой брат».

«Ты не можешь дышать?»

«Нет, ты должна показать мне, как это делается».

— Надо же, как жарко! И так было все время?

Туве сидит над тарелкой с кефиром и хлопьями, Малин стоит возле мойки, допивает третью чашку кофе, готовится запихнуть в себя бутерброд.

— Все это время стояла дикая жара, Туве. И по телевизору сейчас сказали, что это будет продолжаться и дальше.

— Здорово. Тогда я могу поехать искупаться.

— С Маркусом?

— Ну да, с ним или с кем-нибудь из подруг.

— Ты должна мне сказать, с кем пойдешь купаться.

— Разве я не имею права купаться, с кем захочу?

— Прочти газету, и ты узнаешь, почему я хочу знать, где ты и что делаешь.

Туве листает «Корреспондентен». Там несколько страниц об убийствах. Один из заголовков: «Полиция молчит».

— Ужас, — говорит Туве, даже не спрашивает, расследует ли мама это дело, — знает, что именно этим она и занимается. — Так это не тот, которого вы уже засадили в изолятор?

— Туве, это по-настоящему страшно, — говорит Малин. — Да, у нас в изоляторе сидит один подозреваемый. Но ты должна быть осторожна. Не ходить одна. И сообщай мне, где ты.

— Ты имеешь в виду — по вечерам?

— Всегда, Туве. Я даже не знаю, существует ли разница между днем и ночью для того, за кем мы охотимся.

— По-моему, ты преувеличиваешь.

— Не спорь со мной. Если я в чем-то разбираюсь лучше, то как раз в этом.

Малин слышит гнев в своем голосе, словно вся агрессия этого убийственно жаркого лета вырывается наружу, и видит удивленное, испуганное и затем обиженное лицо Туве.

— Прости, Туве, я не имела в виду,что…

— Мне наплевать, что ты имела в виду, мама.

48

Они едут мимо лесного массива Чьелльму в сторону Финспонга, огибая горящие леса по окраине. Часы показывают уже половину десятого. Сегодня они пропустили утреннее совещание — совещаться будут позже.

Она думает о Янне.

Знает, что он уже там, среди дыма, и вовсю работает, борется с языками пламени, стараясь помешать огню распространиться дальше.

— Он уже там, да ведь?

Зак держит руль «вольво» одной рукой, не сводя глаз с дороги; навстречу им попадается пожарная машина.

— Не мог ждать ни секунды.

— Вы с ним очень похожи, ты знаешь об этом?

— В каком смысле?

— Во многих. Но сейчас я имел в виду ваше отношение к работе. Вы оба любите свою работу до безумия, это для вас способ бегства от реальности.

— Зак, ты этого не говорил, а я не слышала. Как дела у Мартина в перерыве между сезонами?

— Наверняка отлично. Он обожает беговые тренировки.

— Что там слышно из Штатов?

— Его агент, судя по всему, ведет переговоры с несколькими клубами. Скоро все прояснится, мальчик на верном пути.

В мае Мартин впервые выступал за национальную сборную на соревнованиях за Кубок мира, Заку пришлось ехать в Прагу и смотреть этот матч — под нажимом жены. Малин знала, что он ненавидит летать так же сильно, как ненавидит хоккей.

— Там он разбогатеет, — говорит Малин.

— Да, благодаря тому, что будет гонять эту черную фигульку и ездить по льду на коньках.

— Благодаря тому, что он всех нас развлекает, — возражает Малин.

Она думает о своих мечтах в отношении Туве: что она станет врачом или адвокатом, получит ясную и однозначную профессию, о каких все родители мечтают для своих детей. Или писателем — она ведь беспрерывно читает и пишет в школе такие сочинения, что учителя удивляются.

— Хоккей — игра для дураков, — говорит Зак. — Больше ничего.

— Не будь так строг к нему.

— Парень пусть делает что хочет, но я никогда не смогу полюбить эту игру.

Дорога пробивается через лес. Вокруг них пустынно, все живое давно сбежало, спасаясь от огня, и через пятьдесят минут они в Финспонге.

Родной город де Геера.^[22]

Город пушек. Исключение из правил. Отличный городок для жизни с маленькими детьми. Идеальное место для того, кто хочет спрятаться.

Навигатор приводит их к нужному месту. Стюре Фолькман живет в забытом богом переулке на задах оживленной торговой улицы прямо в центре города. Дом двенадцать — трехэтажный, на первом этаже разместилось Общество инвалидов.

Они паркуют машину. Дверь подъезда не заперта, Финспонг — такой крошечный городок, что здесь не от кого запираться, днем народ входит и выходит кому как нравится.

Они находят его имя на серо-зеленой табличке с белыми буквами — он живет на третьем этаже.

— Вот где устроилась эта сволочь, — бурчит Зак.

— Не заводись, — говорит Малин. — Он старый человек.

— Конечно старый. Но есть поступки, которые никогда не забываются и не прощаются.

— Убирайтесь! — раздается сиплый голос через щель почтового ящика.

В нем слышится такая откровенная злоба, с какой Малин никогда раньше не сталкивалась, и розовые стены подъезда начинают казаться кроваво-красными.

— Я не собираюсь ничего покупать. Убирайтесь!

— Мы ничего не продаем. Мы из полиции Линчёпинга и хотели бы поговорить с вами. Откройте.

— Убирайтесь.

— Открывайте. Немедленно. Иначе я вышибу дверь.

Должно быть, мужчина за дверью почувствовал, что Зак настроен серьезно, — замок щелкает, дверь распахивается.

Высокий сухощавый мужчина со сгорбленной спиной, весь скрюченный, по всей видимости, от болезни Паркинсона.

«Убийца не ты», — думает Малин, но они и не предполагали этого.

Длинный нос отвлекает внимание от слабой линии подбородка. Стюре Фолькман смотрит прямо на них своими серыми холодными глазами. Холодными, как тундра, как ночь за полярным кругом, как мир, лишенный огней, — таков этот взгляд.

Черные габардиновые брюки. Белая нейлоновая рубашка и серый пиджак, несмотря на жару.

— Какого черта вам от меня нужно?

Малин смотрит на его руки. Длинные белые бескровные пальцы, как щупальца, готовые проникнуть в тебя.

Зеленые плюшевые кресла.

Черно-белые фотографии хуторов, когда-то принадлежавших родне, давно уже проданных.

Тяжелые шторы из красного бархата, не пропускающие свет. Полка с книгами по химии, все тома немецкого лексикона «Дуден».

— Мне нечего вам сказать.

Таким был ответ Стюре Фолькмана, когда они изложили свое дело.

Однако Малин и Зак прошли в гостиную, уселись в кресла и стали ждать.

Стюре Фолькман потоптался в прихожей.

Потом они услышали его шаги в кухне, педантично вылизанной, Малин обратила на это внимание, когда они проходили мимо, — старые ножи с бакелитовыми рукоятками, стоящие на подставке возле мойки.

Наконец он зашел в комнату.

— Уходите.

— Только после того, как вы ответите на наши вопросы.

— Уезжайте обратно в свой вонючий Линчёпинг. Вы ведь оттуда приехали. Я был в прошлом месяце в вашей больнице. Какой у вас там отвратительный уролог.

Он плюхнулся на деревянный стул возле книжной полки.

— У меня никогда не возникало трений с законом.

— А должны были бы возникнуть.

— Почему это?

— Вы подвергали Луису Свенссон сексуальному насилию, многократно, не пытайтесь отрицать, нам все об этом известно.

— Я…

— И вы наверняка вели себя так же в вашей новой семье. Где они сейчас?

— Моя жена умерла четыре года назад. От рака мозга.

— А ваши две дочери?

— Чего вам от них нужно?

— Отвечайте на вопрос.

— Она далеко. В Австралии.

— Они там живут?

Стюре Фолькман не отвечает.

— Вам что-нибудь известно об убийстве двух девушек в Линчёпинге?

— А что мне об этом может быть известно?

— Как вы думаете, Луиса имеет ко всему этому отношение?

— Луиса? С ней я не общался много десятилетий.

Стюре Фолькман сплетает пальцы, нюхает их, кладет руки на колени.

— На вашей совести есть другие случаи посягательств на юных девочек? — Судя по голосу, Зак готов выйти из себя. — Ну что? Есть?

— Зак!

Стюре Фолькман поднимает руки, его длинные белые пальцы образуют забор, за которым он прячется.

— Чего вам нужно, а? Чего вам от меня нужно?

По пути к машине Малин видит, как Зак пытается стряхнуть с себя ненависть и презрение.

— Теперь ты поведешь. — Он кидает ей ключи от машины.

И Малин сидит за рулем, когда они оставляют позади городишко Финспонг. Вокруг них снова густой лес, когда Зак наконец произносит:

— В одном этот чертов старикашка был прав — какого дьявола мы к нему приперлись?

— Мы проверяли одну из версий. Так часто делают — шагают назад, чтобы продвинуться вперед.

— И все же. Дело настолько давнее — все это просто на грани абсурда.

Малин не отвечает. Смотрит на дорогу, пытаясь представить, что происходит в душе у человека, к которому являются по ночам эти белые пальцы, — в те годы, когда формируется доверие к другим людям.

Настороженность.

Страх.

Убежденность, что все желают тебе зла.

Неспособность привязываться к людям, стремление находить все исковерканное, которое подтвердило бы исковерканность в тебе самом.

Жизнь как одинокое блуждание в темноте.

Все, что называется верой в себя, изгнано этими пальцами.

Черные дыры, готовые в любой момент засосать тебя.

49

Пляж возле Стюрефорса сияет в убийственном свете солнца, от зноя пиджак прилипает к телу Вальдемара Экенберга, когда тот стоит под дубом внутри заграждения.

Пистолет в кобуре кажется теплым, металл даже в тени и под тканью не может сохранить прохладу.

Сулиман Хайиф застыл рядом с ямой, в которой еще недавно покоилась Тереса Эккевед. Он в джинсах и белой футболке: перед поездкой ему разрешили сменить одежду заключенного на обычную, но руки за спиной туго скованы наручниками, чтобы ему не пришло в голову что-либо предпринять.

Купающиеся вновь заполнили это место.

Когда полицейские с задержанным приехали, все поначалу уставились на них сквозь солнцезащитные очки, но теперь вернулись к отдыху, наверняка убежденные, что причина появления полицейских слишком ужасна для такого чудесного летнего дня. Вот там они ее нашли… Это полиция. Это произошло здесь. Сколько ей было? Четырнадцать. Летняя смерть. Под тем дубом…

Лишь два мальчика в одинаковых синих плавках стоят у ленты заграждения и смотрят на приехавших сквозь голубые стекла очков. Киоск с мороженым закрыт, иначе мальчики наверняка наслаждались бы самым большим эскимо.

Любопытные.

— Брысь отсюда, — говорит Пер Сундстен, пытаясь придать своему голосу строгость.

Свен Шёман с сомнением отнесся к их идее: отвезти подозреваемого на место преступления в надежде, что у него не выдержат нервы и он признается.

— Его адвокат должен присутствовать.

— Плевать на адвоката, — возразил Вальдемар, — на это у нас сейчас нет времени. Девочки, Шёман, подумай о девочках.

— Хорошо, но только держись спокойно. Никаких ненужных фокусов.

Лицо Свена еще больше сморщилось: он в сомнениях, прекрасно понимает, что они переходят границы.

— Убирайтесь!

Вальдемар сверлит мальчиков строгим взглядом, пока они не начинают пятиться, смущенно отступают к прибрежной полосе и убегают в воду.

— Значит, здесь ты ее зарыл. А убил ты ее тоже здесь?

Сулиман Хайиф качает головой, шепчет:

— Я требую пригласить моего адвоката.

— Мы пытались до него дозвониться, — отвечает Вальдемар, — но он не берет трубку. Ему плевать на тебя.

— Лучше будет, если ты признаешься, — говорит Пер. — Тебе самому станет легче. Ответ из технического отдела придет в любую минуту, и мы будем знать, что это ты, что это твой вибратор вставляли в этих девчонок.

Сулиман Хайиф снова качает головой.

Вальдемар делает шаг к нему, берет за затылок, крепко, но так, чтобы для купающихся этот жест казался по-отцовски покровительственным.

— Так ты решил отмалчиваться?

Стон.

Ни слова.

— Поехали на следующую точку, — говорит Вальдемар и тащит Сулимана за собой обратно к машине.

Они проезжают поворот на Торнбю, когда у Малин звонит телефон.

Голос Карин Юханнисон звучит возбужденно.

— Краска та же самая. Краска на вибраторе Сулимана Хайифа та же, что и на том, который использовался при совершении преступлений.

— Вибратор тот же?

— Это невозможно установить. Такой же, это точно. Я пыталась проверить, совпадают ли облупившиеся кусочки краски по форме с проплешинами на вибраторе Хайифа, но не получается.

Малин чувствует, как в животе у нее что-то сжимается. Соответствуют ли кусочки — вопрос, без сомнения, важный. Но насколько велика вероятность, что в одном и том же деле будут фигурировать два вибратора одного и того же производителя?

— А еще какие-нибудь следы есть?

— Нет.

— Еще что-нибудь новенькое?

— Увы, Малин. Никаких новых зацепок.

Тот же вибратор.

Совпадение.

Фрейд.

Они едут к Вивеке Крафурд, на сеанс допроса под гипнозом. А нужен ли он?

— Спасибо, Карин. Ты сообщишь Свену Шёману?

— Само собой.

— Так это тот же вибратор? — возбужденным голосом говорит Вальдемар, сидящий за рулем их синего «сааба». — А, только установили, что такой же. Но тогда дело ясное!

Сундстен и Сулиман Хайиф расположились на заднем сиденье. Они только что проехали идиллическое местечко Стюрефорс, рядом по велосипедной дорожке катит на новехоньком тандеме пожилая пара.

— Да, он у нас здесь. Мы поворачиваем обратно. Нет, ничего. Ни звука не проронил.

Вальдемар заканчивает разговор, не выпуская руля, поворачивается к заднему сиденью:

— Ну, теперь ты попался, проклятый похотливый черномазый.

Затем он сворачивает на боковую дорогу, заезжает глубоко в лес. Пер знает, что сейчас будет происходить, не хочет этого, но не сопротивляется.

— Тогда черт с ним, с этим гипнозом, — говорит Зак, услышав новости о вибраторе. — Все практически ясно. Осталось только выдавить из него признание.

— Ничего не ясно, — возражает Малин, не отрывая глаз от дороги. — Мы проведем сеанс, как планировали. Юсефин Давидссон уже, наверное, на месте. Во всяком случае, у нас появится еще один свидетель, и дополнительные сведения нам в любом случае не помешают.

— Мне просто очень хочется, чтобы это наконец закончилось, — кивает Зак. — Чтобы жители города прочли завтра утром в «Корреспондентен», что мы поймали эту нечисть и что они могут снова пускать своих девочек гулять и играть, как им хочется, не боясь за них и ни о чем не беспокоясь.

Туве. Я волнуюсь за нее? Нет. Или да?

— Все будет, — успокаивает Малин. — Дело почти закрыто. Осталось только собрать все воедино.

Вальдемар Экенберг бьет Сулимана Хайифа под ребра, туда, где больнее всего, но никаких следов физического насилия не остается.

Сулиман Хайиф падает на землю.

Пер Сундстен разыгрывает сердобольного помощника, поднимает задержанного, но того тут же настигает новый удар.

Парень по-прежнему молчит.

Ни слова. Только стон, и он опять лежит на земле, закрывая руками глаза, а вокруг неподвижный, молчаливый лес. Мох сухой и желтый, и листья кленов начисто лишены хлорофилла, но где-то за всем этим притаилась жизнь, жаждущая дождя.

— Ты изнасиловал и убил Тересу Эккевед и Софию Фреден. И изнасиловал Юсефин Давидссон. Так? Долбаный извращенец. Я запинаю тебя до смерти, если ты не признаешься.

По голосу Экенберга слышно, что он не шутит.

Сулиман Хайиф пытается подняться, но ноги не слушаются. Он неуклюже покачивается, и Пер видит в его глазах страх.

Вальдемар вынимает из кобуры пистолет. Склоняется над Сулиманом Хайифом, прижимает дуло к его спине.

— Это проще простого. Мы скажем, что ты пытался бежать и нам пришлось выстрелить, чтобы остановить тебя. Насильник, убийца двух человек. Никто не усомнится. Все будут нас благодарить.

Но Пера одолевают сомнения.

— Встать! — кричит Вальдемар, и Сулиман Хайиф извивается на земле, пытаясь подняться, кричит:

— Я не могу признаться в том, чего я не совершал!

Пистолет прижат к его виску.

И тут Пер делает шаг вперед, выбивает оружие из рук Вальдемара.

— Какого черта? — возмущается тот.

— Хватит, понимаешь? Остановись.

Ветер пробегает по высохшей кроне клена, и тысячи желтых листьев решают сорваться со своих мест, осыпаются, словно золотой дождь, на троих, стоящих среди леса.

— Вибратор я покупал у Стена в «Блю роуз», — кричит Сулиман Хайиф. — Он сказал, что продает их дюжинами, так откуда вы можете знать, что тот был именно мой?

— Проклятье, — шепчет Вальдемар, и Пер думает: «В этом ты прав, Вальдемар, чертовски прав».

— Почему ни один идиот не проверил, какие вибраторы продает единственный в городе секс-шоп? Чертов Интернет! Люди ведь пока не перестали ходить в магазины?

Пер берет Вальдемара за руку.

— Успокойся! Лето выдалось совершенно сумасшедшее. На нас давили со всех сторон. Иногда не замечаешь того, что у тебя прямо под носом.

Пятнадцать минут спустя Вальдемар стоит у прилавка в «Блю роуз» на Юргордсгатан, в непотопляемом городском секс-шопе. Владелец магазина Стен улыбается всем своим оплывшим, заросшим щетиной лицом.

— Синий вибратор?

Стен отходит к полке в глубине слабо освещенного магазинчика, возвращается с розово-оранжевым пакетом в руках — синий предмет, заключенный в нем, до половины закрыт надписью из наклонных кричащих букв: «Hard and Horny!»^[23]

— Они расходились, как горячие булочки. За последние полтора года я продал не меньше сорока штук.

— Вы регистрируете покупателей? — спрашивает Вальдемар.

— Да вы что, с ума сошли? Конечно нет. Конфиденциальность — мой девиз. А на лица у меня плохая память.

— Принимаете кредитные карточки?

— Чертовы банки снимают семь процентов. Здесь все покупают за наличные.

Малин паркует машину возле Филадельфийской церкви, пренебрегает оплатой парковки в автомате. Они с Заком пересекают Дроттнинггатан, подавляя в себе голод и желание завернуть в «Макдоналдс».

Звонят в домофон у подъезда дома двенадцать, и Вивека Крафурд впускает их.

В приемной, в кресле с восточным орнаментом, сидит Юсефин Давидссон, рядом с ней ее взволнованная мать.

Вивека устроилась за столом в кожаном кресле, ее лицо освещено ясным ровным светом, падающим из окна, выходящего на Дроттнинггатан. «Какое странное, почти мистическое освещение», — думает Малин.

— Ну что ж, давайте приступим, — говорит Юсефин Давидссон. — Я хочу знать, что же произошло.

«И не только ты», — думает Малин.

50

Память — это насилие.

Она затаилась где-то в глубине тебя, Юсефин.

Синапсы подключатся к синапсам, и ты вспомнишь. Но хочешь ли ты вспоминать?

Мы помним. Мы можем увидеть, что произошло, как мы пропали. Мы предпочитаем называть это именно так — исчезновением, и как мы потом после долгого одиночества нашли друг друга в этом беспорядочном космосе.

Мы с Софией обрели друг друга.

Может быть, мы попали в прекрасное место раньше сознательного и бессознательного? Раньше всего, что мы, люди, пропускаем в этой жизни.

Мы можем ощущать, какими когда-то были, наш космос может принимать любой цвет, какой нам захочется, и мы можем находиться, где нам угодно.

Сейчас мы с тобой, Юсефин, в комнате у тетеньки-психолога.

Нам тоже нужны твои воспоминания.

Как бы там ни было, нам нужно подвести черту под правдой, чтобы обрести покой окончательно, перестать бояться темноты. Потому что таков наш космос, он может принимать такую окраску, что черное начинает казаться белым.

Не бойся.

Это всего лишь воспоминания.

Хотя не только. Они — твоя жизнь, и они нужны нам.

Но помни одно, Юсефин. У нас, летних ангелов, нет ничего, кроме друг друга.

Перед моими глазами маятник.

Шторы, книги в кожаных переплетах на полках, офорты с пейзажами. Эта комната — как в Англии.

Маятник.

По-моему, такое бывает только в кино.

Воздух затхлый, не могла она проветрить? Или надушиться духами?

«Этот странный диван на самом деле такой удобный», — думает Юсефин и пытается сконцентрироваться на маятнике, но мысли разбегаются, взгляд перескакивает с одного присутствующего на другого.

Женщина-полицейский. Малин. Она стоит за спиной у тетеньки-психолога.

Что в голове у этой Малин? Она кажется внешне спокойной, но кто угодно может заметить, что она вся на нервах. Или не то чтобы на нервах, но типа маньяка — хотя и наоборот.

Она смотрит на меня во все глаза. Хватит пялиться! Наверное, она читает мои мысли, потому что теперь отводит взгляд.

Полицейский с бритой головой сидит на черном стуле у окна. Спокоен, но опасен. Отец знаменитого хоккеиста, и еще моя мама, до смерти напуганная. Я не боюсь, а чего она боится? Что ее маленькая девочка окажется измазанной в грязи? Я не белая голубка, мама, не будь такой наивной.

И тетенька-психолог. Взгляд раздраженный. Она заметила, что я думаю о своем.

— Смотри на маятник и слушай мой голос.

«А разве она что-то сказала?» — думает Юсефин и отвечает:

— Я постараюсь.

Тетенька-психолог говорит:

— Сделай глубокий вдох…

И я делаю глубокий вдох.

— Следи за движениями маятника…

И я слежу за движениями памятника.

— Ощути, как ты уплываешь…

И я чувствую, как уплываю.

Веки падают.

Темно, но все же светло.

Но — подождите.

Где это я?

«Наконец-то», — думает Малин, когда замечает, как Юсефин Давидссон погружается в себя, подчиняясь командам Вивеки.

Вопросы она написала на бумажке: Вивека несколько раз повторила, что она, и только она, будет разговаривать с Юсефин во время сеанса. Иначе все осложнится: это ведь не как обычная беседа в состоянии бодрствования, здесь надо следовать за образами и словами, а не за контекстом.

Вивека кладет маятник на стол.

Звук машин, проезжающих по улице Дроттнинггатан, проникает в комнату.

«Можно слышать нас всех пятерых, наше дыхание, — думает Малин. — Мы дышим как один человек».

Лицо Зака бесстрастно: Малин знает, что он очень скептически относится к этой идее, хотя теперь, когда они уже здесь, никогда в этом не признается.

Вивека берет бумажку с вопросами с верхней полки книжного шкафа.

— Юсефин, ты слышишь меня? Я хочу задать тебе несколько вопросов. Ты готова мне ответить?

Белая комната без единого звука.

Чужой голос, мой собственный.

— Задавай вопросы, если ты так хочешь.

— Я буду задавать вопросы.

— Я устала, я хочу спать.

— Парк Тредгордсфёренинген, — говорит незнакомый голос, и из дыры в стене начинает проникать ясный ровный свет, окна становятся черными и исчезают.

— Я проснулась там.

— Что случилось до того, как ты проснулась?

— Я спала. До того я была в кино.

Свет исчезает, комната становится серой, и ко мне движется черный силуэт — волк, или собака, или заяц, или человек. Но какой человек будет ходить на четырех ногах?

— Уберите собаку.

— Собака заставила тебя заснуть?

— Ее уже нет.

— Кто укладывал тебя спать?

— Мама.

Комната снова белая, я одна, а под потолком висят складские полки, как гигантские лампы. Я вижу саму себя спящей, кто-то похлопывает меня по спине, стоит запах бассейна, сухого летнего утра.

— Руки.

— Уложили тебя спать?

— Да.

— Руки мужчины или женщины?

— Не знаю.

— Ты помнишь, как начался тот вечер?

Стены комнаты исчезают, я вижу себя на велосипеде, едущей через лесок, по асфальтовой дорожке, через лес в Рюде в сторону города, но я не знаю, почему я поехала этой дорогой, зачем?

— Я шла по лесу.

— Какому лесу?

— Неправильному лесу.

— Зачем?

Неприятный чужой голос, женский голос, очень старый.

— Почему это был неправильный лес?

— Что-то следило за мной.

— Что было в лесу?

— Что-то.

Какой это лес?

Какая-то сила тащит меня вниз, есть только я, и я засыпаю, просыпаюсь от звуков движущейся машины.

— Потом я ехала в машине.

— Куда?

— К складским полкам, которые только что свисали с потолка.

— Ты попала на склад?

Мое тело на кушетке. Меня трут, кожу жжет, противно пахнет. И что со мной делает это тело, его зубы блестят, меня режут, боль во всем теле, прекратите давить, прекратите давить.

— Прекратите давить, ПРЕКРАТИТЕ ДАВИТЬ, ПРЕКРАТИТЕ, ПРЕКРАТИТЕ ЭТО!

Голос, незнакомый:

— Все наладится, ты в безопасности, теперь ты можешь проснуться.

Я снова в белой комнате, черный силуэт исчезает, и тогда я тоже выскальзываю прочь, кажется, прямо через стену, просыпаюсь в беседке, уже утро, и какой-то добрый человек будит меня, хотя я не сплю.

— Я убежала, я не спала, но я ничего не видела.

— Кто нашел тебя в парке?

— Наверное, человек. А правда — человек ли это был?

— Теперь ты можешь проснуться. Просыпайся.

Чернота.

Открыть глаза.

Мужчина-полицейский, женщина-полицейский, мама со спокойными глазами и тетенька-психолог. Одно у них всех общее — судя по виду, они совершенно сбиты с толку.

Юсефин Давидссон и ее мама покинули приемную. Зак растянулся в кресле, кажется готовый к сеансу психотерапии.

Вивека сидит за своим столом, Малин у окна. Она видит внизу машины, едущие по Дроттнинггатан, — они почти расплываются в матовом свете.

— Это нам мало что дало, — отмечает Зак. — Ну, кое-что, во всяком случае.

— Если я правильно поняла, — говорит Малин, — на нее напали в лесу, отвезли в какое-то складское помещение, где подвергли насилию, а потом ей удалось убежать и добраться до парка Тредгордсфёренинген.

— Похоже, ее усыпили в лесу, — добавляет Вивека.

— Но о злоумышленнике она ничего не рассказала, — ворчит Зак.

— Да, ни слова, — соглашается Малин.

— Сожалею, — Вивека разводит руками, — но допрос под гипнозом редко дает прямые ответы. Сознание не хочет возвращаться к ужасным переживаниям.

— Ты сделала все, что смогла, — отвечает Малин.

— Может, попробовать еще раз? Через несколько дней?

Зака будто подменили: теперь он, похоже, всерьез поверил в силу гипноза.

— Думаю, это бессмысленно, — вздыхает Вивека. — Память связана с инстинктом самосохранения. Теперь она снова закрылась.

Малин ощущает усталость. Хочет домой к Туве. Мечтает, чтобы расследование уже к чему-то привело.

Ну хоть к чему-нибудь.

51

Часы на стене в зале заседаний показывают 18.15. Секундная стрелка бежит по кругу, как положено, однако не покидает ощущение, будто на часах что-то не то. Встреча по подведению итогов вместо утреннего совещания.

Следственная группа собралась вокруг стола. Все устали, лица блестят от пота, одежда помята и испачкана мелкой летней пылью.

Только что начался обзор последних событий.

Малин рассказала о посещении Свеи Свенссон и Стюре Фолькмана, о допросе под гипнозом.

От Карин Юханнисон поступили плохие новости. Техническое обследование квартиры Сулимана Хайифа не дало никаких результатов. В компьютере у него обнаружена уйма порнографических материалов, но ничего такого, что позволило бы привязать его хотя бы к одному из убийств.

Магазин «Блю роуз» продал тридцать четыре вибратора, а один из полицейских ассистентов нашел в Интернете десяток сайтов, где продавались изделия того же производителя, так что без признания или новых доказательств вопрос о Сулимане Хайифе не мог сдвинуться мертвой точки.

— Почему мы сразу же не проверили «Блю роуз»? — возмутился Зак.

— Мы сочли само собой разумеющимся, что такие штучки покупают в Интернете, — ответила Малин. — Ни в одном закипающем от жары мозгу не всколыхнулась мысль об этом убогом магазинчике.

— Ошибки случаются в каждом расследовании, — говорит Свен Шёман. — Мы частично избавили технический отдел от ненужной работы. Но что-то предпринять в отношении покупателей вибраторов в «Блю роуз» не представляется возможным. Конечно, мы можем попросить их связаться с нами, но это ничегошеньки не даст. Никто открыто не признается в том, что он покупал вибратор. В этом мы единодушны, правда? Хайиф. Тут мы можем продвинуться дальше?

— У него нет алиби, в остальном же у нас на него — полный ноль.

Малин слышит усталость в голосе Вальдемара Экенберга. Похоже, он уже соскучился по своей вилле в Мьёльбю и по привычной клиентуре.

Еще один сотрудник, женщина по фамилии Аронссон, по просьбе Малин исследовала семейную ситуацию Стюре Фолькмана. Порылась в архивах и обнаружила, что одна из двух его дочерей от брака с Гюдрун Стрёмхольм, Элизабет, покончила с собой в возрасте семнадцати лет — повесилась. Причина самоубийства осталась неизвестной.

Теперь с этим кое-что прояснилось.

Аронссон — самый толковый ассистент из своего выпуска. Она проверила также сведения, связанные со смертью отца Луисы Свенссон. Тело было обнаружено в воде возле лодки на озере Рюссбюшён, с раной на голове. Предположительно, Гуннар Свенссон поскользнулся в лодке, ударился головой об уключину и без сознания упал за борт. На уключине обнаружены следы крови.

Свен рассказывает, что от Yahoo неожиданно пришел ответ, содержащий пароль от почтового ящика Тересы Эккевед. Единственная корреспонденция, найденная в нем, — десять сообщений, адресованных Lovelygirl, которая, судя по содержанию писем, и есть Луиса Свенссон. В письмах упоминается название ее усадьбы. Судя по этим сообщениям, на время убийства никакие свидания не назначались. Ответ от Facebook так и не поступил.

«Ты хотела скрыть свои непристойные тайны, Луиса, — думает Малин. — Ты надеялась, что мы ничего не узнаем. А когда мы узнали, ты продолжала защищать себя, свои воспоминания, свою сущность».

Одинокий человек в лесу. Совратитель несовершеннолетних.

Затем Свен рассказывает о том, что специализированный экспертный отдел в Стокгольме составляет психологический портрет убийцы, но на это нужно время, ибо весь отдел ушел в отпуск, а приглашенный со стороны психолог неожиданно простудился и заболел.

— Ох уж эти психологи, — ухмыляется Вальдемар.

Малин размышляет о том, что сказала Вивека Крафурд о портрете убийцы, но решает оставить это при себе. Ведь это всего лишь догадки, построенные на минимальном материале.

— Прорабатывайте дальше все версии, — говорит Свен, — и пытайтесь найти новые. Напрягите мозги. Экенберг, Сундстен — допросите всех, кто ранее совершал преступления на сексуальной почве. Всех, кого найдете.

Рядом со Свеном сидит встревоженный Карим. Он знает, что его скоро ждет очередная встреча с представителями СМИ, снова на него посыплется град вопросов, а он не сможет ответить ничего определенного. Пресс-конференция назначена на семь часов.

Когда все расходятся, Карим просит Малин остаться. Они снова садятся за стол.

— Малин, — говорит он. — Ты даже не представляешь себе, как мне хочется вернуться в домик в Вестервике и пойти купаться.

Так он хочет поговорить о купании?

— У тебя ко мне какое-то дело?

— Да. Я хочу попросить тебя присутствовать на пресс-конференции.

— На пресс-конференции? Ты же знаешь, я такие вещи терпеть не могу.

— Малин, это приказ. Если я не могу дать им никакой новой информации, то, во всяком случае, могу подарить им общение с самым красивым лицом линчёпингской полиции.

Малин чувствует, как в груди поднимается волна раздражения, но вместе с тем против воли ощущает, что ей приятен комплимент Карима.

— Малин, если серьезно, я не хочу стоять там в одиночестве и опять не знать, что сказать. Было бы хорошо, если бы ты поговорила с ними. Это бы их немного успокоило.

— Так насчет красивого лица — это ты пошутил?

Карим усмехается:

— Посмотри на себя в зеркало.

— Мы можем рассказать им про вибратор?

— Что тот же производитель?

— Да.

— Нет, это приведет к тому, что Сулимана Хайифа все начнут считать виновником. Этого он не заслужил. Ты видела вчерашние газеты. И без того плохо.

Газеты пестрели фотографиями Сулимана Хайифа с черным квадратом, закрывающим лицо. Заголовки гласили: «Жестокий убийца пойман? Ужас Линчёпинга».

Самый красивый полицейский Линчёпинга?

Так вот до чего довело меня это безумное лето. До роли куклы в витрине.

Двадцать минут спустя Малин и Карим стоят перед группой журналистов в фойе полицейского управления. Из телеканалов представлено только «Шведское телевидение», зато множество радиостанций, десяток пишущих журналистов и два фоторепортера, наверняка из «Корреспондентен» и «ТТ». Всего несколько дней назад журналистов собралось раза в два больше: летние ангелы на глазах падают в цене, все меньше способствуют розничным продажам газет, по мере того как следствие все заметнее увязает.

— В течение дня мы прорабатывали различные версии, — говорит Карим и продолжает под шуршание фотовспышек: — Ожидаем в ближайшем времени прорыва в следственной работе, но в настоящий момент я не могу предоставить никакой новой информации.

— А вы, Малин, вы что-нибудь можете сказать?

Снова шуршание, всполохи вспышек, и Малин щурится.

Даниэль.

Раньше она его не видела. Должно быть, подошел позже.

— Нет.

— Ничего?

Малин видит толпу репортеров, голод в их глазах, любопытство и усталость — все то же, что и у них самих. И прежде, чем она успевает осознать происходящее, с ее губ слетают слова:

— Мы связались с психоаналитиком, который создал психологический портрет преступника или преступницы. По всей вероятности, речь идет о человеке, который сам подвергался насилию, с глубинными нарушениями образа собственного «я». Этот человек является частью общества, однако оказался на обочине. Больше я ничего не могу сказать.

— Как зовут психоаналитика?

— Этого мы, к сожалению, не можем раскрыть.

Карим глотает тот факт, что Малин выдала журналистам информацию, которую до того ни с кем из коллег не обсуждала, и сочтя, что она безвредна, добавляет от себя:

— Этот портрет неофициальный, составлен на скорую руку. В Центральном управлении криминальной полиции ведутся работы по созданию более полной версии.

— А Сулиман Хайиф? Вы продолжаете держать его в следственной тюрьме? Есть ли новые доказательства против него?

— Он пока остается в следственном изоляторе.

— Но вы думаете, что его скоро можно будет исключить из списка подозреваемых?

— Без комментариев, — говорит Карим. — Это все.

Несколько журналистов хотят взять интервью у Малин, но она отмахивается со словами:

— Дома меня ждет дочь. Я тороплюсь к дочери, извините.

Туве и Малин доедают пиццы, которые Малин купила по дороге, они уже остыли, но в такую жару холодные даже вкуснее.

Туве все еще не пришла в себя после долгого перелета. Она проспала весь день, так и не поехала купаться, даже не виделась с Маркусом, хотя и разговаривала с ним по телефону.

— Когда ты встречаешься с Маркусом? — спрашивает Малин, отправляя в рот последний кусок пиццы.

— Завтра, — сухо отвечает Туве, и Малин слышит по невеселому тону, что конец любовной истории не за горами.

«Жаль, — думает Малин. — Мне очень понравились Биргитта и Ханс, родители Маркуса. Так хорошо было посидеть с ними за ужином, пообщаться в расслабленной и приятной атмосфере».

— Ты скучала по нему на Бали?

— Не знаю, мама. Мы можем поговорить о чем-нибудь другом? Тебе обязательно парить мне мозги Маркусом?

В гостиной слышатся позывные выпуска новостей.

— Там, возможно, покажут меня, — говорит Малин, и Туве сияет.

— Ой, хочу посмотреть!

Их сюжет третий, и в отсутствие другой информации много места уделено психологическому портрету. Малин показывают крупным планом в тот момент, когда она отвечает на вопрос; ей кажется, что она старая, усталая и измотанная, жалеет, что не накрасилась, не причесалась, хотя Карим советовал ей это сделать.

— Ты просто супер, мама, — говорит Туве и криво улыбается.

— Спасибо, это согревает.

— А что, тебе холодно?

— Да брось.

И еще одна вставка с Малин, когда ее просят дать интервью, а она нетерпеливо отмахивается от камеры со словами: «Я спешу домой к дочери».

У Туве удивленный вид.

— Зачем ты это сказала, мама?

— Не знаю. А что, глупо звучит?

— Нет, но как-то непривычно.

Затем идет прогноз погоды. Зной будет продолжаться. Облегчения пока не ожидается.

Женщина-полицейский. Малин Форс. Передо мной на телеэкране в моей тайной комнате. Складские полки прогибаются, а запах для меня не существует — только жар, ад, который я нашла сама и через который должна пройти.

Я видела, как она плавала.

В «Тиннисе».

Освежалась среди адской жары.

Она воображает, что знает, кто я? Что она может позвонить какому-то психоаналитику и узнать, кто я есть?

Говорить такое в телевизор — на всеобщее обозрение!

Если бы что-нибудь в этой треклятой жизни давалось легко, я давно выполнила бы свою миссию.

Мы могли бы снова быть вместе.

Никому из нас не надо было бы бояться или чувствовать одиночество.

Я буду как огонь — уничтожать, создавая возможности для новой жизни.

Скверна прекратит существовать, ты осквернил меня, как все всегда оскверняли меня.

Ты шевелишься во мне.

И то, что я сейчас видела, есть верный знак. Шуршание белых паучьих щупальцев с когтями кролика в пыльной кровати. Чтобы я потрясла когтями кроликов над ее шеей? Вот чего ты от меня хочешь?

Попробую когти. Они снова порвут тебя. Я отмою добела, я сделаю это. Твоя кожа станет белым платьем. Невозможно отследить, не так ли? Как вибратор. Я купила его за наличные в городе год назад. Он много таких продал, так он сказал. Я чувствовала, что он мне пригодится.

Я покажу тебе. Она станет тобой, ты станешь ею.

Ты ведешь меня в правильном направлении, Малин Форс. Боль рождает боль, боль рождает любовь. Ты упомянула свою дочь по телевизору. Почему? Наверное, она для тебя единственный свет в окошке.

Надеюсь, что она подойдет по возрасту.

Мой летний ангел.

Чистая любовь летних ангелов.

Я вижу это по тебе.

Ты тоскуешь по возрождению любви, как и я.

Я избавлюсь от своей тоски, твоя начнется.

Равновесие.

Возможно, его-то и не хватает?

Чего не хватает мне.

Нам.

52

Двадцать третье июля, пятница

Смотри, вон Туве катит на своем велосипеде, осторожно, чтобы не попасть в аварию, — лучше добраться до места попозже, чем не добраться вообще.

Крыша отеля «Экуксен», парк Тредгордсфёренинген — как желто-зеленый мираж, вода «Тинниса» — бассейн кажется голубым сияющим обещанием.

Она должна с кем-то встретиться, правда?

Да, мне так кажется.

С нами?

Нет.

Я не хочу этого, одна мысль приводит меня в отчаяние.

Вот она переезжает по мосту через Тиннербекен, а затем с усилием поднимается на возвышенность в сторону Рамсхелля.

Там живут богатые.

Она не богатая.

Нет.

Теперь мы больше не видим ее.

Ее скрывают от нас кроны деревьев.

Но ты тоже это чувствуешь, да, София?

Да, я это чувствую.

Она должна быть осторожна.

Осторожна.

Маркус.

Как странно. Поначалу она просто не могла без него, потом все стало привычным — не то чтобы скучным, но привычным. Не то чтобы он стал просто приятелем — но все стало не так, как вначале.

Уезжая на Бали, Туве знала — она не будет скучать по нему, и понимала, что это означает.

Дома жарче, чем там. И свет бьет в глаза в десять раз сильнее. Повезло, что у меня хорошие солнечные очки.

Мама не любит надевать солнцезащитные очки, считает, что они искажают реальность. А я люблю, когда мир становится чуть желтее.

Сердце бьется в груди, когда она стоя жмет на педали, поднимаясь на холм Рамсхельсбаккен, мимо кирпичных вилл и больших деревянных домов, в которых обитают самые уважаемые жители города.

К ним относятся мама и папа Маркуса. Оба врачи. Поначалу ей это тоже нравилось: их большой дом, где все не как у нее дома. Это было почти как в книгах, которые она читала: женщина из народа, мужчина из высшего общества, вроде принца или графа.

Но к дому она тоже со временем привыкла. И здесь не так, как в книгах. Бали — вот где все оказалось необычным.

Теперь она едет в гости к Маркусу. Он обещал придумать что-нибудь интересное и, должно быть, понял по ее голосу, когда они разговаривали вчера вечером, что она вся в сомнениях. Она размышляла над этим вчера перед сном, и ей уже не удавалось представить себе, что они встретятся с Маркусом, как раньше, — то есть встретиться-то они могут, но не так.

Как объяснить ему это?

Похоже, она значит для него больше, чем он для нее.

Белый фургон на малой скорости обгоняет ее, наверное, разыскивает какой-то адрес, садовник или что-то в этом духе.

Вот и их белая кирпичная вилла. Большие яблони в саду имеют грустный вид, стволы, кажется, вот-вот переломятся от зноя. Входная дверь распахивается еще до того, как Туве успевает завести велосипед на выложенную каменной плиткой дорожку.

Маркус. Стройный и бледный. Улыбается.

Туве улыбается ему в ответ и думает: «Надеюсь, улыбка получилась искренней. Но как удачно, что он не может заглянуть мне в глаза».

Затем она думает: «Неужели все всегда так кончается? Когда ты больше не влюблен, все кажется таким скучным? Неужели нет других вариантов?»

Карин Юханнисон беспокойно бродит по своему кабинету: встает, снова садится, кладет ноги на стол. Розовый лак на ногтях идеально подходит к тонким розовым полоскам на ее сандалиях от «Прада». Купила их весной в Милане, когда они с Калле ездили на выходные за покупками.

Она не находит себе места. Карин не знает почему, но одной из причин может быть то, что они с Калле всю ночь занимались сексом как сумасшедшие — открыли окно, и ночное тепло, влажное, но все же чистое, добавило огня в их объятия.

Она все еще ощущает его в себе, ей хотелось бы, чтобы он снова был в ней, — наверное, поэтому она не может усидеть на месте?

Теперь они уже нечасто разговаривают друг с другом. Не о чем. И менее всего — о том факте, что им так и не удалось завести ребенка, несмотря на тысячу врачей и тысячу обследований. Вместо этого они занимаются сексом. Этому занятию они предаются с тех пор, как познакомились, и сейчас это служит доказательством того, что у них все хорошо, отличные отношения, и Карин считает, что этого хватит на какое-то время. Но только ребенка недостает.

Не надо бояться бессловесной любви. Слова все равно часто оказываются бессильны.

Но не только пробудившиеся желания не дают ей покоя.

Я упустила что-то важное?

Поэтому не нахожу себе места?

Карин садится за стол, включает компьютер, еще раз читает свой отчет о Юсефин Давидссон. Все идеально.

Тогда она открывает отчет о Тересе Эккевед. Вероятно, убита на пляже. Почему? На теле не обнаружено признаков того, что ее перемещали после смерти. Земля под ногтями совпадает с землей возле пляжа, идентичная структура и качество.

Но…

Все ли ногти я проверила? Нет. Я должна была это сделать. Под разными ногтями может быть разная земля.

Прокол. Прокол из-за этой ужасной жары.

Возможно, я торопилась, хотела поскорее представить отчет Малин и другим и сочла само собой разумеющимся, что земля под всеми ногтями одна и та же.

Я должна немедленно это проверить. Лишь бы земля под другими ногтями сохранилась.

Она вспоминает отмытое, выскобленное тело. Тем не менее под ногтями уцелели следы земли, едва заметные. Убийца пропустил эту грязь? Или ее просто не существовало для убийцы — в том темном туннеле, который представляет собой его или ее сознание.

Она стоит рядом с тем, что когда-то было мной, выскабливает что-то из-под ногтей среднего и указательного пальцев на моей левой руке.

Папа, я знаю, кто эта женщина.

Чего она хочет сейчас?

Я так и не смогла привыкнуть к холоду этой комнаты. Крошечные окошки под потолком, металлические столы, шкафы из нержавеющей стали, в которых покоимся мы, выдвижная металлическая доска, на которой я сейчас лежу, запах спирта и непроветренного помещения. Это чистый запах, но он отягощен скорбью, чувством того, что все кончилось именно так — и другого уже не будет.

Чего она хочет от моих пальцев?

Зачем ейземля?

Тебе обязательно действовать так методично. Так эффективно. А ведь на подстилке из нержавеющей стали лежу я, мое тело совершенно холодное, выскобленное дочиста, кровь застыла в жилах.

Но это тем не менее я.

Папа, расскажи ей об этом.

Я хочу, чтобы она перестала обращаться со мной как с вещью. Ты слышишь меня — та, которую зовут Карин?

Я хочу, чтобы ты погладила меня по лбу, показала, что я для тебя человек, но ты работаешь беззвучно и методично, и от этого я еще больше пугаюсь.

Пожалуйста.

Погладь меня по лбу.

Поправь мои волосы.

Покажи, что я все еще человек.

Кондиционер в лаборатории сломан, а вентиляционная система здания в состоянии лишь нагонять внутрь горячий воздух с улицы. Для некоторых анализов, для которых нужен холод, это катастрофическая ситуация, и Карин вызвала монтеров.

Но для анализа земли холод не нужен. Капли пота гроздьями выступают на лбу. Она даже не стала надевать белый халат, и ее сиреневая блузка от Ральфа Лорена поблескивает при свете люминесцентных ламп.

Тело, которое она только что обследовала.

Сама не зная почему, прежде чем задвинуть его обратно в холодильник, она погладила девочку по лбу. Несколько раз. Спокойно и осторожно. Мягко провела рукой по коже Тересы. Она никогда не делала ничего подобного.

Бумага с результатами первого анализа земли лежит перед ней на столе.

Новые пробы под микроскопом.

Глаз привыкает к окуляру.

Она сразу видит, что земля другого качеств. Под этими ногтями земля иного происхождения — более песчаная, более кристаллическая. Карин делает дополнительные анализы. Новая земля — типичная насыщенная минералами плодородная почва, такая, какую можно купить в пакете в цветочном магазине. Эта земля происходит из сада или парка.

«Значит, — думает Карин, — ее могли перенести после смерти. Если она отбивалась, цеплялась за землю, чтобы вырваться, то убили ее где-то в другом месте, а не возле пляжа. Почва с пляжа могла попасть под ногти, когда тело волочили вниз от дороги или когда зарывали».

Но где же тогда могло произойти убийство?

Малин наверняка сочтет это интересным, хотя вряд ли это поможет ей продвинуться хотя бы на миллиметр.

Карин откидывает штору на окне. Отсюда виден бело-желтый фасад больницы.

До отпуска осталась неделя. Я сойду с ума, если не уеду.

Карин оглядывает лабораторию. Пробирки, колбы, вытяжные шкафы, краны для промывания глаз — все это так сексуально, хотя и трудно объяснить почему. Она видит себя сидящей на лабораторном столе, с высоко задранной юбкой, и Калле, проникающего в нее.

Так глубоко, как только может.

Маркус сидит в метре от Туве на диване в гостевом домике. Здесь прохладнее, крытый бассейн за стеклом летом стоит без воды.

— Летом купаются в открытой воде! — заявила мама Маркуса Биргитта, когда Туве спросила ее об этом в июне.

Он хочет, чтобы она придвинулась к нему. Нет нужды говорить — это видно по всей его позе. Но Туве не хочет, собирается сказать ему, что ей пора, но не знает, как начать этот разговор.

Он так расстроится.

— Сядь рядом со мной.

Его футболка с изображением группы «Iron Maiden» смотрится по-детски наивно. Как и всякий тяжелый рок. Будто он не хочет взрослеть, хотя их тела стремятся к этому.

Но они не занимались сексом.

Маркус хотел, и она тоже хотела, но все же не решилась. Поначалу они часто лежали здесь, в гостевом домике, под цветным вязаным пледом, и она держала его достоинство в руке, но не более того, и его пальцы касались ее трусиков, но не дальше.

Жар, иной, чем тот, который она испытывала, когда просто смотрела на него, отпугнул ее.

Она сама не знает почему.

53

Короткий звонок сразу после бессодержательного утреннего совещания.

Карин Юханнисон рассказала, что тело Тересы, возможно, было перенесено и что на ее пальцах обнаружена качественная садовая земля. Малин сразу сказала, что если погибшую переносили, то наиболее вероятным местом преступления является ее дом — грядки на участке засыпаны плодородной землей. Это стоит проверить.

Карин ждала их с Заком на парковке перед лабораторией — лучше приехать всем вместе, хотя Карин отправилась на собственной машине, у которой багажник забит оборудованием для полевых работ.

И вот они останавливаются перед виллой родителей Тересы Эккевед.

Когда они проезжали мимо дома, где выросла Малин, та смотрела куда угодно, только не на него. Ей казалось, дом что-то беззвучно кричит ей, словно желает, чтобы она вернулась и воссоздала события давнего прошлого.

«Тайны, — зовут ее неслышные голоса. — Приди, мы раскроем тебе тайны!»

— Ну что, ты идешь? — окликает Зак Карин.

Лоб у него нахмурен, тон скорее агрессивный, нежели нетерпеливый. «Возможно, он раздражен тем, что Карин пропустила нечто важное, — думает Малин, — но разве мы сами не наделали ляпов? Как с секс-шопом? Кто без греха? В каждом расследовании что-нибудь бывает упущено».

— Я иду. Может, ты поможешь мне нести сумку?

Зак подходит к Карин, берет одну из ее больших черных сумок, и они идут по дорожке, выложенной белым камнем, обрамленной неполитыми, забытыми кустами.

Звонят в дверь, и через полминуты Сигвард Эккевед открывает.

Удивление и недоверие, но также ожидание.

— Вы поймали его? — В глазах отца надежда, искра жизни.

Малин говорит: по их предположениям, Тересу убили в другом месте, а не возле пляжа, и потому они должны осмотреть дом — просто чтобы исключить возможность, что на нее напали именно здесь.

— Но вы ведь не думаете, что я… мы…

— Разумеется, нет, — говорит Зак.

И Сигвард Эккевед отступает в сторону; его тело кажется тяжелым и неповоротливым, словно скорбь поселилась во всех его системах и обосновалась навсегда.

— Если это поможет следствию, разрешаю хоть спалить весь дом.

— Это не понадобится, — отвечает Зак и улыбается. — В наших окрестностях и так пылает, как никогда.

— Да, это верно. Делайте что хотите и как хотите. Жена поехала в город к психиатру.

Малин бродит вдоль клумб, окружающих веранду с бассейном, ищет следы, сломанные кусты, признаки борьбы, но находит только засохшие красные розы, давно умершие от жары.

Ей приходится торчать на солнце, и она без конца вытирает пот со лба. Видит Зака на другом конце участка, в той части сада, где между газоном и забором, отделяющим соседский сад, расположена широкая грядка.

Карин работает в доме. Малин только что подумала о том, как прекрасно та вписывается в этот пейзаж с бассейном в своей изящной юбке и дурацкой фирменной сиреневой блузке.

И тут Зак кричит:

— Нашел!

И Малин слышит по его голосу: он уверен, что обнаружил нечто важное.

— Судя по всему, она пыталась убежать к соседям.

На грядке виднеется увядшая ботва картофеля, хвостики моркови и ревень, который никто не собрал. Следы борьбы, оттиснутые в земле и застывшие по вине засухи, отчетливо видны: вот отпечатки бегущих ног, здесь тело упало на грядку, здесь кто-то волок Тересу назад, а она сопротивлялась, цеплялась руками за почву, пытаясь ухватиться за жизнь.

— Надо позвать Карин, — говорит Зак. — Где она там? Внутри, в прохладе, как я понимаю.

Сигвард Эккевед опустился на один из стульев веранды. Смерть дочери еще приблизилась, физически поселилась в доме, и Малин кажется, что он осознал — они не смогут здесь жить, с этой минуты их дом стал обителью зла.

Малин опускается рядом с ним на корточки.

— Мне очень жаль, — произносит она.

— Все в порядке, — отвечает Сигвард Эккевед.

И Малин понимает: все это уже не имеет для него значения, потому что хуже все равно некуда. Есть даже капля утешения в том, что дочь находилась дома, когда на нее напали.

— Хотя… даже не знаю, — бормочет он. — Как я скажу жене? Ее это доконает.

Закончив работу на грядках, Карин поворачивается к Малин, которая ожидает в тени под большой яблоней.

— Похоже, она двигалась со стороны бассейна, — говорит Карин. — Преступник напал на нее там, и затем она пыталась бежать в этом направлении. В доме я не нашла ничего, ни следов крови, ни чего-либо другого.

— Тогда посмотри возле бассейна.

— Как раз и собираюсь это сделать.

Спустя минуту Карин уже ходит вокруг бассейна, и кажется, что вода закипает на жаре, зовущая и отталкивающая одновременно своей высокомерной голубизной. Карин наносит люминол^[24] на деревянный пол веранды и каменные края бассейна в надежде, что спрей заставит пятна крови проявиться в той относительной темноте, которую она создает, накрыв место синим полотенцем.

— Так и знала, — бормочет Карин, дойдя до той части веранды, которая прилегает к гаражу.

— Так и знала, — снова произносит она.

Малин спешит к ней, и Зак появляется из дома.

Сигвард Эккевед сидит на стуле, его лицо лишено выражения.

— Смотрите, — говорит Карин, жестом подзывая их к себе.

Под полотенцем светятся не меньше двадцати пятен, окруженных брызгами.

— Преступник пытался смыть кровь. Но я уверена, что именно здесь Тереса получила рану на голове.

— Ты можешь выяснить группу крови или еще что-нибудь? — спрашивает Зак.

— К сожалению, нет, — качает головой Карин. — То, что вы видите, — лишь зыбкие отсветы реальности.

Малин снова сидит на корточках перед Сигвардом Эккеведом.

— У кого мог быть повод прийти сюда?

— У кого?

— Да.

— Не знаю.

— Может быть, вспомните кого-нибудь?

— Нет, к сожалению, нет.

— Никаких мыслей?

— Нет, это мог быть кто угодно.

— Садовник? У вас нет садовника?

— Нет, за садом ухаживаем мы сами, я и жена.

— А бассейн?

— У нас есть человек, который приходит один раз в год, в мае, когда мы заполняем его водой. Но в этом году я сделал все сам. А прошлым летом сюда приходили мастера, красили заново веранду.

В кармане жакета Малин звонит телефон.

— Форс, слушаю.

— Малин? Это Аронссон. Я подготовила подробное досье на Стюре Фолькмана. Доложить по телефону?

— Я сейчас занята. Можем обсудить это через час? В управлении?

— Конечно. А я пока выясню некоторые детали.

Сигвард Эккевед начинает плакать, все его тело сотрясается, и Малин хочет помочь ему, но не знает как. Молча кладет руку на его локоть — и не может сказать, что все будет хорошо, что все образуется.

Папа, не плачь.

Я боюсь, папа, но мне хорошо.

Я очень испугалась, когда все это произошло — возле бассейна, в нашем саду. Это было ужасно, ужасно.

Но теперь все собирается воедино.

Я чувствую это.

Зло.

У него тоже есть болевая точка, на которой все рвется.

Когда его выводят начистоту и загоняют в небытие.

Когда люди снова получают возможность спокойно наслаждаться летом, как это и положено, без боли и страха.

Но прежде все должно выясниться. Должно раскрыться то, что вы называете правдой, какой бы ужасной она ни была.

А тебе, Малин, предстоит сделать один визит.

Ты должна навестить саму себя. Может быть, взгляд в прошлое поведет вперед.

Или как ты думаешь, папа?

Я знаю, что ты никогда не забудешь меня.

Пока ты помнишь обо мне, я буду там, где вы.

Это тебя хоть немножко утешает?

54

Людей в доме нет, но когда Малин заглядывает в окно гостиной и видит разбросанные по комнате игрушки, ей слышатся крики детей, радостный смех, вой и плач при столкновении из-за пластмассовой машинки, мишки или рисовальной кисточки.

В доме, где она выросла, сейчас живет семья с маленькими детьми.

Она уговорила Зака и Карин поехать вперед, сказала, что хочет пройтись по кварталу в одиночестве, а потом приедет на такси. Но Карин ответила, что Зак может поехать с ней, и тот не стал возражать, к удивлению Малин.

— Хорошо, — просто сказал он.

Малин позвонила в дверь, хотя подозревала, что внутри никого нет, и сейчас обходит дом с обратной стороны. Трава выжжена, ее явно никто не поливал все лето, перила веранды облупились, дерево пересохло, его несколько лет не подкрашивали.

«Папе стало бы плохо, если бы он это увидел, — думает Малин. — Педант, господин Перфекционист, как называла его мама, считая, что сама она Миссис Совершенство».

Мама.

Почему она так и не смогла стать собой? По поводу квартиры на Тенерифе она сказала: «На самом деле надо было бы купить дом, но с садом и бассейном так много возни».

Живая изгородь отделяет соседский участок; там тоже обитает молодая семья, и Малин вспоминает, как одна гоняла мяч на газоне жаркими летними вечерами, а папа кричал на нее, чтобы она не попала мячом в яблони или черносмородиновые кусты. Как мама сидела в гамаке и пила холодное белое вино, глядя куда-то вдаль — с таким выражением лица, словно хотела бы быть где-то в другом месте.

Зима.

Снеговики и тайные тропинки меж сугробов, ночи и дни, полные бесконечной тьмы, раскрасневшиеся от мороза щеки, и ее драки с соседской Идой, которой она разбила нос до крови, а потом очень мучилась и сожалела об этом.

Молчание мамы и папы. Как они обходят друг друга, словно безмолвные змеи. У Малин возникает в животе странное ощущение, понимание: что-то не так, и это надо скрывать до последнего.

Что же я пропустила?

Почему я в последний раз так быстро свернула разговор с папой?

В этот момент она скучает по ним. Видит их перед квартирой на Тенерифе, где никогда не была, маму в цветастом платье, папу в тенниске и шортах, как они сидят и завтракают на веранде, обсуждают соседей и погоду, но никогда не говорят о ней или Туве.

Почему они так мало интересуются Туве?

Любовь по обязанности. По возможности минимальная любовь. «Ведь она — это вы! — хочет крикнуть Малин. — Вы!»

Чего я не вижу?

Снег становится водой.

Она поднимается на веранду, заглядывает в окно кухни и даже сквозь стекло слышит звук падающих из крана капель.

Кухонные шкафы новые, белые дверцы — «Фактум» из «ИКЕА» — блестят в полутьме. Слева столовая, почти такой же обеденный стол, какой был у них, деревянный, крашенный в белый цвет, а вокруг стулья с высокими спинками, тоже белые и неудобные.

Капающий кран.

Вода.

Все время эта вода.

Хлорированные бассейны, места для купания. Бессмысленные на первый взгляд движения девушек, подрабатывающих летом.

«Чего ты хочешь добиться при помощи воды? — думает Малин. — Ведь для тебя все это важно — вода, чистота».

Быстрыми шагами Малин удаляется от дома, спешит поскорее уйти от этого места.

— Что ты имеешь против меня, Закариас?

Карин Юханнисон нажимает на педаль газа, и Зак видит, как ее белая, украшенная кружевами юбка обтягивает бедра, как светлые волосы падают на чуть выдающиеся скулы.

— Я ничего против тебя не имею, — отвечает он.

— Мы так много работаем вместе, — продолжает Карин, — было бы куда проще, если бы мы ладили.

Зак смотрит через стекло машины, разглядывает деревья, начинающиеся по другую сторону от велосипедной дорожки, и задается вопросом: почему он инстинктивно недолюбливает Карин? Из-за ее состоятельности? Из-за уверенности в себе, которая бывает у людей, с детства привыкших жить на всем готовом? Или из-за ее пренебрежения к нему? В чем причина его плохого отношения? Женщина. Может, ему просто трудно смириться с тем, что она женщина, к тому же жутко привлекательная, и не соответствует привычному образу криминолога?

«Однако все это лишь мои предрассудки», — думает Зак. И вдруг его осеняет. Он понимает, что знал это с самой первой встречи с ней. Безнадежное притяжение создает отторжение. Если я не могу завоевать тебя, я всегда могу испортить тебе настроение, заставить почувствовать свою неполноценность, хотя это совершенно противоречит моим истинным желаниям.

— Я не знаю, — бормочет Зак.

— Чего ты не знаешь?

— Почему я был с тобой так нелюбезен. Но теперь с этим покончено.

Ассистента полиции Аронссон природа наградила огромным бюстом, который с трудом умещается под серой форменной рубашкой, и Малин знает, что эта ее особенность — постоянный предмет шуток среди коллег-мужчин. Но Аронссон — человек умный и настойчивый, не питающий никаких романтических иллюзий по поводу профессии полицейского.

Она кладет на стол Малин свои записи, и они с Заком подаются вперед на стульях, внимательно слушают ее доклад.

— Я собрала подробное досье на Стюре Фолькмана, как вы просили.

Лицо у Аронссон мягкое, неправильный прикус ее заметно портит — без него она могла бы быть очень мила.

— Он попал в Швецию из Финляндии во время войны, ребенком. Судя по всему, все его родные погибли у него на глазах — сгорели заживо в доме на Карельском перешейке. Попал в крестьянскую семью на севере Сконе, возле Энгельхольма. Закончил там ремесленное училище.

Аронссон делает вдох и продолжает:

— Со второй женой развелся в тысяча девятьсот восьмидесятом году. От этого брака родились две дочери. Одна из них покончила с собой в восемьдесят пятом году, расследование оказалось легким, это понятно из отчетов: ее нашли повешенной, а до того она в течение нескольких лет более-менее регулярно лечилась в психиатрической клинике.

Белые холодные руки на одеяле.

Прекрати, папа, прекрати, я ведь твоя дочь.

Вот так. Вот так.

Малин отгоняет от себя видение. Некоторых мужчин надо кастрировать и вешать за ноги на всеобщее обозрение.

— А вторая дочь вроде бы живет в Австралии? Фолькман так сказал.

— Нет, она живет здесь, в Линчёпинге. — Аронссон качает головой. — Зарегистрирована в районе Васастан, переехала сюда пару лет назад.

— Что еще о ней известно?

— Ее зовут Вера. Возраст сорок два года, но больше никаких сведений нет.

Быстрое, импровизированное совещание по текущей ситуации.

Время приближается к шести, все устали от жары, от многодневной интенсивной работы, и Малин рвется домой, к Туве.

Свен Шёман сидит у торца стола Малин, вокруг них продолжает жить своей жизнью общее офисное помещение. Карим Акбар уехал домой: сказал, что у него мигрень. «Раньше за ним такого не водилось», — думает Малин.

— Значит, Тересу Эккевед убили у нее дома? — чуть менее усталым голосом, чем на предыдущих совещаниях, спрашивает Свен.

— Этого мы не знаем, но напали на нее там. Возможно, перевезли в другое место, прежде чем зарыть у пляжа, — отвечает Малин. — Убийца каким-то образом имеет отношение к ее дому, однако допрос родителей и близких ничего не дал. А у родителей стопроцентное алиби.

— Есть еще что-нибудь новое?

— Вера Фолькман. Ее отец Стюре сообщил, что она живет в Австралии, но она зарегистрирована в Линчёпинге. Мы намерены проверить ее завтра утром.

— Хорошо, — кивает Свен Шёман. — Все эти мелкие расхождения обязательно надо проверять, чтобы хоть как-то продвигаться вперед в таких делах.

— Конечно, мы понимаем, что хватаемся за соломинку, — говорит Зак. — Я о допросе Веры Фолькман.

Свен поворачивается к Вальдемару Экенбергу и Перу Сундстену, которые стоят у другого торца стола.

— А вы?

— Мы проверим последних в списке тех, кто совершал преступления на сексуальной почве, — отвечает Пер. — А затем намерены допросить лиц, входящих в ближайший круг Сулимана Хайифа. Боюсь, с этим Сулиманом у нас вряд ли что-то получится.

— Мы можем попросить прокурора продлить срок задержания?

— Вряд ли. Я только что разговаривал с прокурором — доказательства против Хайифа слишком слабы, чтобы оправдать дальнейшее содержание под арестом.

— Тогда лучше его отпустить, — говорит Свен. — И посмотреть, что он предпримет. А Луиса Свенссон? Там есть что-нибудь новенькое?

— Мы наблюдаем за ней время от времени. Но она только работает на своем хуторе, и все, — отвечает Малин. — А что касается Славенки Висник, я вообще сомневаюсь, что она как-то причастна.

— Продолжим работу завтра, — говорит Свен, смотрит на Малин, морщит лоб. — Ты что-то хочешь добавить?

— Нет, это пока только догадки.

— Ничего, рассказывай.

— В следующий раз, — отвечает она, и Свен оставляет ее в покое.

Вместо этого он заявляет:

— И мы по-прежнему не знаем, кто сообщил в полицию о Юсефин Давидссон. И ее велосипед пока не найден.

Туве не отвечает по телефону — ни по мобильному, ни по домашнему. Где же она?

Малин сидит за рабочим столом, чувствует, что тревога охватывает ее. Она уже позвонила Маркусу, и он сказал, что Туве уехала от него два часа назад, а весь день они купались в «Тиннисе».

Туве. Я же сказал тебе, чтобы ты была осторожна.

Малин встает, идет к машине.

Малин взбегает по лестнице, распахивает дверь в квартиру. Зовет:

— Туве! Туве, ты дома?

Тишина.

Пустые комнаты.

Пустая кухня.

В гостиной тоже никого.

В комнате Туве тоже.

И в ванной.

— Туве! Туве!

Малин берется за ручку двери в свою спальню. Туве, скажи, что ты спишь в моей кровати!

55

Карим Акбар вынимает из кофеварки чашку с горячим эспрессо, оглядывает кухню. Столешница из нержавеющей стали сделана на заказ, чтобы покрыть все пространство под глазированной кафельной плиткой, которую жена выбрала в каком-то иностранном журнале по обустройству дома, купленном в киоске на Тредгордсторгет. Дверцы шкафов тоже сделаны на заказ и покрыты зеленой краской под названием «британская зелень», дубовый обеденный стол и стулья куплены в Стокгольме в магазине «Рум».

Никакой мигрени. Только чувство, что ему срочно нужно побыть одному. Подумать о книге, которую он намеревался написать, но, скорее всего, никогда не напишет, ибо его взгляды на интеграцию сильно пошатнулись.

В доме в Ламбухове тихо. Что может быть тише, чем дом, когда его обитатели уехали в отпуск?

Этой весной они с женой стали ссориться все чаще и чаще. Из-за ерунды. И он заметил, что ребенок очень расстраивается, в их обществе напряжен, неразговорчив. Кариму жаль его, но он не знает, что предпринять, да и не в состоянии ничего сделать по этому поводу. Необходимость скрываться под маской на работе и в других официальных ситуациях совершенно вымотала его.

Почему мы ссоримся?

Карим вдыхает запах дома; в первых сумерках углы и изгибы видятся совсем по-другому.

Она недовольна. Это очевидно. Во всем находит недочеты и, возможно, испытывает ко мне отвращение? Нет. Но я раздражаю ее, а это, в свою очередь, раздражает меня.

Сын.

Сейчас происходит формирование его личности.

Я, мы — мы не должны навредить ему.

И Карим вспоминает своего отца — как однажды обнаружил его висящим в петле в квартире в Наксте летним днем, почти таким же жарким, как этот.

Мне было тогда двенадцать лет.

И я понял, что такое отчаяние. Но отказывался понять, что и у любви есть свои пределы.

«Иногда я захожу слишком далеко», — думает Вальдемар Экенберг, опрыскивая водой розы на участке своей виллы в Мьёльбю.

Его жена готовит в кухне — делает салат к шашлыкам, свинина замаринована еще с утра, бутылка вина уже откупорена. Никаких бумажных коробок с пластмассовыми краниками.

Или — действительно ли я захожу слишком далеко?

Коллеги писали на меня заявления, хулиганы тоже, но последствий не было, и я выбиваю нужные сведения лучше, чем другие, — как в том деле, с которым мы возимся сейчас. Когда такое исчадие ада разгуливает на свободе, никто не станет переживать, если кому-то сделали неприятно, — покуда никакого серьезного ущерба не нанесено.

Непросто быть человеком.

Иногда попадаешь между молотом и наковальней, и ничего не поделаешь. И приходится с этим смириться — как и со всяким страданием.

Та, которая сейчас готовит в кухне, хотела иметь детей.

«Для меня это было не принципиально», — думает Вальдемар. И, видит Бог, они старались изо всех сил. Бесконечные пробирки, приходилось кончать в баночку, сидя в темном туалете с каким-нибудь идиотским порнографическим журналом на коленях.

Но потом ей исполнилось сорок пять, и все закончилось.

Такая судьба выпала не им одним.

И теперь я стою в нашем саду. Небо темнеет. В далеких галактиках зажигаются звезды. Земная жизнь замыкается в себе самой, и я могу совершенно откровенно сказать, что по-прежнему люблю ту женщину, которая стоит в кухне.

Пер Сундстен ждет возле павильона быстрой еды в Буренсберге — это прапрадед современных шведских павильонов, построенный в пятидесятые годы, с прилегающим к нему залом ожидания для пассажиров автобусов. Пер заказал большой гамбургер с сыром, собирается взять его с собой к каналу и спокойно съесть, глядя на лодки, прежде чем двинуться домой в Муталу.

Плюсы холостяцкой жизни — я могу распоряжаться своим временем как хочу, никто не имеет права указывать мне, что делать.

— Пожалуйста!

Хозяин павильона иммигрантского происхождения протягивает ему гамбургер; сыр расплавился и почти стекает с краев мясной котлеты.

Пер садится на скамейку у канала.

Мужчина и женщина его возраста проплывают мимо на голубой яхте. Расположившись на сиденьях, они попивают вино и машут ему, а он делает глоток шоколадного напитка из своей бутылочки и машет им в ответ.

Экенберг сумасшедший. Но при этом рядом с ним как-то спокойно. Он свое дело знает. Сам я больше чувствовал бы себя на месте в отделе экономических преступлений в Стокгольме.

Мутала. Она чем-то похожа на Кальмар, где он вырос. Бывший промышленный городок, ныне охваченный наркоманией и другими проблемами, внешне — полная идиллия. Но не самое подходящее место для тридцатилетнего молодого человека.

Дело, над которым они работают. Он ничего в нем не понимает. Версии пересекаются, а он как будто плывет по течению, ничего не может добавить к расследованию.

Форс. Она работает самозабвенно почти до маниакальности, это даже немного пугает. Но если кто-то в состоянии разгрызть этот орешек, так это она.

Он откусывает еще кусок. Мимо проплывает очередная яхта, в ней сидит мужчина. «Он какой-то одинокий», — думает Пер.

Зак кладет в рот очередную порцию камбалы. Жена смотрит на него, потом со значением переводит взгляд на кухонный стол, где разложены каталоги турфирм, открытые на страницах с рекламой разных туров: Солнечный берег, Крит, Коста Дорада. Мечты в подарочной упаковке.

— Я не в состоянии даже думать об этом. О поездке.

Она садится напротив него, показывает на снимок Солнечного берега.

— Вот этот тур совсем дешевый. Что ты думаешь?

— Ты разве не слышала, что я сказал?

Кухня вдруг кажется тесной и маленькой, коричневые деревянные дверцы шкафов как будто выгибаются ему навстречу, и Заку очень хочется сбежать в сад, но жена не оставляет его в покое.

— Леннарт и Сив ездили в прошлом году на Крит и остались очень довольны. Сейчас, когда здесь такая хорошая погода, в турфирмах наверняка большой выбор туров.

— Вкусная рыба. Камбала в это время года вообще хороша.

— Или, например, что ты скажешь по поводу Испании? Классический вариант.

Она перелистывает один из каталогов.

— Послушай, забронируй, если тебе так хочется. Но если мы не раскроем преступление, которое сейчас расследуем, я не смогу никуда поехать.

— А как насчет Римини?

Он смотрит на нее. Мать Мартина, его жена. «Кто ты?» — думает он. Расследование, зной, свет, пыль и стройные ноги Карин Юханнисон в машине, обтянутые узкой белой юбкой. Все это создает отчуждение, делает его чужестранцем в своей собственной жизни.

Карин Юханисон стоит совершенно голая перед бассейном на веранде своего дома, одного из самых больших в Рамсхелле. Благодаря разросшимся кустам сад полностью скрыт от посторонних глаз. В воздухе повис запах серы и смолы.

Калле сидит в гостиной перед телевизором. Смотрит один из своих любимых фильмов, комедию Фрэнка Капры.

Бассейном они обзавелись весной, оба мечтали об этом. Через соседей нашли женщину, которая помогает его обслуживать: она приходит, когда их нет дома, очищает дно, дозирует хлорку. Сама Карин никогда с ней не встречалась, но Калле утверждает, что она производит впечатление знающего человека, хотя и неразговорчива, и берет наличными.

Какая разница?

Карин думает о том, что сказал в машине Мартинссон.

О нем.

Он почти на десять лет старше, и она долго ломала голову, что он имеет против нее, но поверила его словам, что теперь с этим покончено. А как он на меня смотрел! Я могла бы остановить машину, и мы бы занялись тем, чем другие занимаются на обочине.

Долгое, жаркое, сумасшедшее лето.

Жар вокруг меня.

Жар внутри меня.

«Но я сбегу от зноя», — думает Карин и отталкивается ступнями, на мгновение повисает в воздухе, а потом тело рассекает поверхность воды, погружаясь в прохладу и восхитительную тишину.

Малин залезла в кровать рядом с Туве.

Туве спала в ее постели, все еще не оправившись после долгого перелета. Малин разбудила ее, отругала.

— Мобильник разрядился, я только встретилась с Юлией, мы поели мороженого в мороженице, а потом поглазели на народ на площади Стураторгет. Успокойся, мама!

И Туве снова заснула. Малин тоже почувствовала, как она устала. Выпила на кухне полстакана текилы. Подумала, что они приближаются к развязке, что скоро все будет кончено. Почувствовала, что тревога не отпускает.

А затем вернулась к Туве. Сняла с себя все, кроме трусиков, залезла под простыню и почувствовала тепло дочери, легкую вибрацию, создаваемую ее бьющимся сердцем. Разве этого мало, чтобы продолжать жить и бороться?

56

Двадцать четвертое июля, суббота

Что делать со всеми этими людьми? С теми, кто не может совладать со своими страстями и вредит другим из-за собственных душевных травм?

Создать для них огромный лагерь в Норрланде.^[25]

Выделить им скалу, с которой они могли бы бросаться в море.

Лечение гормонами. Кастрация. Электронное слежение.

Раннее утро. Пер Сундстен никак не может привести в порядок мысли. Они с Вальдемаром Экенбергом идут вслед за сонным Арто Соваласки через прихожую в его красном домике на окраине Лингхема, спальном районе к востоку от Линчёпинга. Несколько минут назад они прошли по ухоженному саду, хотя и с выгоревшей травой, как и везде сейчас; кусты крыжовника сплошной стеной стояли вдоль дорожки, ведущей к дому.

— Я понимаю, почему вы здесь. Тем более в субботу и все такое прочее. Вам что, не дают выходного?

— Во всяком случае, нас освободили от утреннего совещания, — говорит Пер.

Арто Соваласки, наверное, самый усталый человек на земле. Лицо у него пропитое и прокуренное — лицо человека, которому совершенно нечего ждать от будущего.

В доме пахнет потом.

— Мы с удовольствием отдохнули бы, — продолжает Пер, — но в Линчёпинге по улицам разгуливает злой гений.

Арто Соваласки — последний в списке лиц, совершивших преступления на сексуальной почве в их округе. На нем надета грязная желтая футболка с изображением экскаватора на груди.

— Ты работаешь? — задает вопрос Вальдемар, когда они заходят в комнату.

Арто Соваласки плюхается на просиженный желто-коричневый диван, единственный предмет мебели в комнате. Вокруг на деревянном полу пустые бутылки и переполненные пепельницы.

— Нет, я на пенсии по болезни.

«Да уж, тебя среди людей держать нельзя, — думает Пер. — Четыре изнасилования за четыре месяца десять лет назад в разных городах — в Векшё, Карлстаде, Эребру и последнее здесь, в Линчёпинге. С тех пор ничего».

— Так тебе известно, почему мы пришли?

— Да, такое бывало и ранее, когда в городе случались изнасилования. Тут вы сразу ко мне и являетесь. Но можете проваливать восвояси, меня здесь не было, когда все это случилось, — гостил у приятелей на Эланде. Можете им позвонить.

Вальдемар подходит ближе.

«Опять! Только не это!» — думает Пер.

Но на этот раз Вальдемар дает задний ход.

— Телефон приятелей есть?

— Конечно.

Десять минут спустя они сидят в машине по пути обратно в город. Пьяный финн по другую сторону пролива Кальмарсунд подтвердил алиби Арто Соваласки.

— Ну что ж, с этой версией закончили, — говорит Вальдемар Экенберг. — А теперь поехали в управление и прижмем Сулимана Хайифа в последний раз перед тем, как его отпустят.

— Его уже отпустили вчера вечером.

— Черт, вот незадача!

Немножко отоспаться.

В субботу утром они позволили себе поспать чуть подольше, и часы показывают девять, когда Малин спускается на улицу, чтобы встретиться с Заком.

Вторая суббота следствия. Ровно неделя прошла с тех пор, как обнаружили тело Тересы, а кажется, что прошло несколько лет, что все это превратилось в затяжную пытку.

Жара не спадает. Вроде бы стало еще хуже.

Серый фасад церкви дрожит в горячем воздухе, приобретает неестественный желтоватый отлив, и Малин никак не может прочесть надписи над дверями.

Зак, ну где же ты?

Он позвонил десять минут назад, проезжая мимо Берги, так что уже должен быть здесь.

Туве по-прежнему спит наверху, в квартире.

Малин проходит несколько шагов по улице, заглядывает в окна картинной галереи, смотрит на произведения Мадлен Пик и Лассе Оберга. Она ничего не понимает в искусстве, но от того, что вывешено в галерее возле церкви Святого Лаврентия, ее начинает мутить.

Вера Фолькман. Насколько она изуродована? Дефектный, испорченный товар. Подлежит возврату.

Гудок. Это Зак.

Несколько минут спустя Малин уже сидит в прохладном салоне машины. Облегченно вздыхает. Он не замечает белого фургона, припаркованного чуть в стороне на Огатан.

Туве потягивается в кровати. Мамина кровать, в ней по-прежнему иногда так уютно поспать.

Сегодня она встретится с Маркусом, скажет все как есть — что любовь прошла, что она по-прежнему хорошо к нему относится, но не в этом смысле, что они могут оставаться друзьями.

Хотя этого он, скорее всего, не захочет.

Она садится в кровати.

Даже по тому свету, который просачивается в комнату через опущенные жалюзи, она догадывается, что сегодняшний день будет самым жарким с тех пор, как она вернулась с Бали.

Они звонят в квартиру Веры Фолькман на Стюрегатан. Она живет на втором этаже, но никто не открывает, снаружи квартира производит впечатление заброшенной.

— Детка пошла прогуляться, — усмехается Зак. — Проклятье, какое пекло! Все жарче и жарче с каждой секундой.

Чем дольше они стоят перед квартирой, тем более навязчивым делается запах, доносящийся изнутри.

— Пахнет испражнениями животных, — говорит Зак.

— Может, она держит кошек?

— Во всяком случае, воняет знатно.

— Наверное, уехала обратно в Австралию, — бормочет Малин, поворачивается и начинает спускаться по лестнице. — А животных оставила в квартире.

— Там, наверное, прохладнее, чем здесь. Даже в Элис-Спрингс.

— Это самое жаркое место в мире, как говорят.

— Неправильно. Самое жаркое место в мире — Линчёпинг.

Туве прочно сидит в седле велосипеда.

Розовая футболка облегает тело.

Мир за стеклами очков кажется сонным и желтым.

Она проезжает мимо бассейна «Тиннис», но вместо того, чтобы направиться вверх в сторону Рамсхелля, поворачивает к больнице, возвращается к отелю «Экуксен». Ее не покидает странное чувство, будто кто-то следит за ней, смотрит на нее, пытаясь приблизиться. Но она продолжает давить на педали, слегка задыхаясь, и думает, что это все нервы перед предстоящим объяснением с Маркусом.

Это ощущение возникло у нее еще тогда, когда она взяла свой велосипед с подставки возле церкви.

Но где же эти глаза?

Она огляделась — ничего подозрительного, ничего необычного, просто из-за жары в городе меньше людей.

Она подъезжает к отелю, оборачивается — постойте, не тот ли это фургон, который стоял возле дома? И обогнал ее вчера у виллы родителей Маркуса?

Ей становится страшно.

Она останавливается у отеля. Открывает ворота в пожелтевший парк Тредгордсфёренинген.

Там они нашли девушку. Но туда, во всяком случае, фургон не сможет за мной въехать.

Темная фигура за рулем. Кто?

Она быстро ездит, ее дочь, я не выдам себя, возьму ее, как других, это произойдет очень быстро.

Она не должна меня увидеть. И вот она останавливается у ворот парка, открывает их, вид у нее испуганный.

Но меня не надо бояться. Я только дам тебе возможность возродиться. Я делаю ангелов. Вот мое ремесло.

Но вот она исчезла из виду. Въехала в парк. Должно быть, увидела меня. Я проезжаю мимо, натянув кепку поглубже. Время, мое время, наше время скоро настанет. Руки твердо лежат на руле.

Сколько времени?

Впереди «Тиннис». Это подойдет.

Позвонить маме?

Нет.

Фургон проезжает мимо, не останавливается, а человек в кепке за рулем смотрит прямо вперед.

Скорее всего, мне показалось. В Линчёпинге наверняка найдется не меньше сотни белых фургонов.

В парке совершенно пусто. Туве едет обратно к воротам у отеля.

Никакого фургона не видно.

Теперь она направляется прямой дорогой к Маркусу, решительная и целеустремленная, как мама. «Как мама», — думает она.

57

Зак сидит в тени под невыносимо желтым зонтиком в кафе при бассейне «Тиннис». Только что он снял полиэтиленовую пленку с бутерброда. Малин хотела поплавать во время обеденного перерыва, и он поначалу протестовал — что, у них нет дел поважнее? Но она настаивала. Сказала, что не в состоянии тренироваться в зале по такой жаре. Рвалась сюда, а Малин умеет иногда проявлять почти маниакальную настойчивость: вроде бы сдержанно, но с невероятным упрямством добиваться своего. Он привык прислушиваться к ней, когда она в таком настроении, знает, что она ищет смысл и связи, которые помогают продвигаться вперед.

Солнцу есть где разгуляться — на ясном голубом небе ни облачка.

Деревья притаились по другую сторону от искусственной купальни, а само здание стоит пустое и темное. Бассейны под крышей закрыты на очистку.

Сам он купаться не захотел. Слишком много народу. В обеденный перерыв — просто толпа.

Вода не кажется чистой, сколько ни добавляй хлорки. Входя в бассейн, они столкнулись в дверях с женщиной — та была в белом платье и несла в одной руке черную сумку, а в другой — контейнер для пробирок. Наверное, она как-то связана с обслуживанием бассейна.

«Но это погоды не делает, — думает Зак, откусывая от бутерброда. — Даже если у них тут всемирные эксперты по чистоте, меня все равно не тянет здесь купаться».

А вот Малин все равно.

Она стоит на тумбе в красном купальнике, готовясь прыгнуть в воду.

Вода бассейна омывает тело.

Прохлада, долгие гребки. Почувствовать, как хлорка очищает кожу и легкие, и прибавить темп. Должно быть больно, иначе никакого эффекта. Она разгоняется, и красные шары разделителей дорожек превращаются в сплошную линию.

Малин делает вдох, мышцы готовы взорваться. Она гребет изо всех сил, с каждым гребком приближаясь к противоположному концу бассейна.

Шлаки в мозгу исчезают.

Только ясность и молочно-кислотная боль.

Край.

Она ударяет рукой по кафелю, выдыхает, смотрит на Зака, сидящего под зонтиком в кафе.

Вылезает, садится на край бассейна, спустив ноги в воду, и дышит, ощущая странную чистоту, словно пот и пыль исчезли навсегда, словно она вошла в новую, лучшую ипостась. Она чувствует себя заново родившейся. Поверхность воды сияет тысячей оттенков голубого, и тут ее внезапно осеняет.

Бассейн в доме у Эккеведов.

Вода возле пляжа.

Бассейн Глюттингебадет.

Летняя работа Софии Фреден — в прошлом году она подрабатывала здесь, в «Тиннисе».

Летняя работа Юсефин Давидссон — в «Корреспондентен» писали о том, что в бассейне были проблемы с водой, примерно в то время, когда она работала в Глюттинге.

Капли — как нить, чистота — как мантра.

Насилие — как скорбные четки.

Она походит к его столу, и Зак встает.

— Можно одолжить твой телефон? Мне нужно срочно позвонить.

Зак вынимает из кармана телефон, его движения замедленны от жары. У мостков столпились несколько ребятишек с плавательными кругами, они не решаются прыгнуть в воду и кричат что-то родителям, ожидая поддержки, заверений в том, что это не опасно.

Три звонка, потом трубку снимают.

— Сигвард Эккевед.

— Добрый день, это Малин Форс. Я забыла задать один вопрос. У вас есть человек, который занимается обслуживанием бассейна? Вы упомянули, что к вам кто-то приходил прошлой весной?

— Вы имеете в виду — того, кто приходит к нам домой?

— Да.

Зак смотрит на нее, взгляд полон ожиданий, а она выжимает волосы свободной рукой. Ответ следует не сразу.

— Да, по весне к нам обычно приходит женщина и калибрует очистительную систему. Вчера, когда мы говорили об этом, у вас зазвонил телефон. А потом я решил, что это не так важно. Вы ведь ищите мужчину?

— Вы сказали — женщина?

— Да.

— Как ее зовут?

— Элизабет.

— А фамилия?

— Понятия не имею. Скажу честно — я платил ей наличными напрямую. В первый раз я оставил свой номер соседу, и она сама позвонила мне. У нее такая система — она звонит сама и спрашивает, когда ей прийти. Мне она свой номер не дала. Так же, как с польскими уборщицами. Но, как я уже сказал, этой весной я сделал все сам.

— Хорошо. Спасибо. А имя и телефон вашего соседа?

Молчание в трубке.

— К сожалению, его уже нет. Он умер от инфаркта год назад.

— А жена, у нее может быть телефон этой женщины?

— Он жил один. Но новые соседи наверняка тоже пользуются ее услугами. Может быть, у них есть ее номер?

Сигвард Эккевед отходит от трубки. Через минуту возвращается и называет телефон соседей, Малин запечатлевает цифры в памяти.

— Спасибо.

— Что все это может значить?

— Пока не знаю, — отвечает Малин. — Посмотрим.

Закончив разговор, она поворачивается к Заку.

— Ты не помнишь, как звали дочь Стюре Фолькмана — ту, которая покончила с собой?

— Аронссон не упомянула об этом на совещании. Но я помню это имя из отчета. Ее звали Элизабет. Я запомнил, потому что так звали мою первую девушку.

Малин поворачивается, быстрыми шагами устремляется в раздевалку, проверяет на ходу, сохранился ли в памяти только что названный номер.

Сохранился — как розовая неоновая надпись на потрепанном фасаде здания в Лос-Анджелесе.

Зак ждет ее, обозревая бассейн, смотрит на людей, которые пытаются как-то выжить в этой волне зноя, в этой жаре. Детишки с плавательными кругами — воплощение невинности.

Маркус расстроился.

Не до слез, конечно, но Тувевидела, как он весь сжался, плечи опустились, взгляд стал тревожным. Они сидели в кухне, свет отражался от глянцевой поверхности холодильника, так что ей приходилось жмуриться. Они ели бутерброды и пили молоко, обсуждали, как проведут остаток каникул, Маркус предложил поехать на дачу к его родителям, и тут Туве наконец удалось высказать то, что она давно собиралась, — но голос не повиновался ей, прозвучал совсем не так, как ей хотелось.

— Я не хочу больше с тобой встречаться.

Как удар кнута. Слишком быстро и резко.

Слова показались такими жестокими в своей простоте, и Маркус совершенно растерялся.

— Что ты сказала?

— Я не хочу…

— Я думал…

— Мне хочется пока оставаться свободной, и вообще, все не так… даже не знаю… не так, как вначале… Мы можем остаться друзьями.

Слова вылетали так поспешно, точно внутри у нее был пожар.

— Я хочу сосредоточиться на учебе.

Маркус ничего не ответил.

Казалось, смысл ее слов доходит до него не сразу. Да и что он может сказать?

— Я так скучал по тебе, когда ты была на Бали! — проговорил он.

— А я по тебе не скучала.

При этих ее словах огорчение вдруг сменилось яростью, он вскочил и закричал на нее:

— Не могла сказать до того, как уезжала? Что ты не хочешь быть со мной. Я все лето просидел, дожидаясь тебя, даже не смотрел на других!

— Не кричи!

— Это мой дом, хочу — и буду кричать!

И Туве решила, что с нее хватит, вскочила, выбежала в прихожую, сунула ноги в шлепки и распахнула дверь.

— Вернись, я не хотел тебя обидеть! — закричал он ей вслед.

Услышав отчаяние в его голосе, Туве почувствовала себя на двадцать лет старше, совсем взрослой. Но закрыла за собой дверь. Услышала щелчок, когда она захлопнулась за ее спиной. И звук собственного дыхания — адреналин гулял в крови, создавая ощущение опьянения.

Пусть она уедет. Пусть несется на своем велосипеде.

Я только что видела, как твоя мама направлялась в «Тиннис».

Ты ее вечная тревога.

Приходи ко мне.

Стань моим ангелом.

Чистым возродившимся ангелом.

Невинность возрождается.

Она выскакивает из дома такая сердитая.

Захлопывает за собой дверь.

Не смотрит в мою сторону, не видит машины, припаркованной чуть выше по улице.

Покой, приди туда, где покой.

Скоро тебе не придется никогда больше сердиться.

Смерть подстерегает тебя.

Берегись, Туве, берегись, ты не должна стать одной из нас.

Мы парим над тобой и кричим, тебе в ухо, но наши ангельские голоса не достигают твоих барабанных перепонок.

Остановись, остановись.

Но ты не слушаешь.

Убегаешь от неприятного к теплу, которое ждет тебя где-то, — так ты думаешь.

Услышь нас.

Остановись.

Но ты глуха к нашим голосам, они — лишь вибрация в твоем внутреннем ухе.

Вместо этого ты жмешь на педали, несешься навстречу катастрофе.

Прямо в ад, в самый нижний из его кругов.

Кто спасет тебя оттуда?

Не мы.

Твоя мама?

Возможно, все зависит от того, чья любовь окажется больше?

58

— Вода, Зак. В этом деле все связано водой.

Малин все рассказала ему, пока они шли к машине, стоявшей на парковке возле бассейна, и пояснила: все девушки имели то или иное отношение к бассейнам, их отмывали с маниакальным упорством, и даже запахи взаимосвязаны — от Юсефин и Тересы пахло той самой хлоркой, которую добавляют в бассейны.

Малин почти в болезненном возбуждении — реальность, воздух, машины, жара, небо закружились вокруг нее, но она взяла себя в руки.

— Так ты хочешь сказать, что мы должны искать человека, обслуживающего бассейны?

В лице Зака нет скепсиса, скорее любопытство.

— Да. Совершенно особого человека.

— Особого?

— И скорее, как можно скорее.

Зак вздохнул.

— С чего начнем? Может, попытаем счастья прямо здесь?

— А почему бы и нет?

Пока они шли обратно к бассейну, Малин позвонила по номеру, который дал ей Сигвард Эккевед, но сосед ничего не знает о женщине, которая обслуживает бассейны.

— Я все делаю сам, — сказал он.

И вот теперь они сидят в тесном жарком помещении, выложенном желтым кафелем, рядом с кафетерием, и беседуют с директором «Тиннербексбадет», Стеном Карлссоном, накачанным мужчиной, одетым в фирменные шорты и красную футболку с логотипом бассейна на груди — морским котиком, ловящим мяч.

Письменный стол, возле которого они сидят, завален бумагами.

— Честно говоря, административные вопросы — это не мое, — произносит Стен Карлссон извиняющимся тоном. — Что вы хотели узнать?

— Мы хотели бы узнать, кто обслуживает бассейны.

— Наши сотрудники и технический персонал. Сотрудники достают все лишнее шестами, а техники следят за оборудованием.

— Все они работают у вас? — спрашивает Малин, чувствуя, как нарастает нетерпение, когда следует не тот ответ, которого она ждет.

— Да.

— Кто-нибудь из них занимается химическим составом воды?

— Нет, для этого мы приглашаем человека со стороны.

— Ее-то я и видел, — говорит Зак. — Она приходила сюда несколько часов назад, не так ли?

— Верно. Это женщина, которая следит за химическим состоянием бассейна.

— Кто она такая? — Малин буквально выстреливает этот вопрос.

— Ее зовут Элизабет. Фамилию не знаю. Ее фирма называется… сейчас, минуточку…

Элизабет.

Та же женщина?

Под именем Элизабет скрывается Вера Фолькман? Называет себя именем умершей сестры. Если так и есть, что это значит? Если это Вера Фолькман, что сотворили с ней переживания детства, до чего довели?

Стен Карлссон роется в бумагах на своем письменном столе.

— Минуточку… Вот!

Он показывает счет-фактуру. На ней написано: АО «Водотехника», Линчёпинг.

— Красиво, правда?

Малин буквально вырывает у него из рук бумагу. Читает адрес, телефон.

— Куда она поехала отсюда?

— Понятия не имею. Она окутана таинственностью. — Стен Карлссон указывает на счет-фактуру. — Она просто отдает их мне и не говорит ни слова, кроме того, что хочет получить наличными. Но одно могу сказать: она свое дело знает. Работает на нас уже два года, и все это время с водой в бассейнах всегда было все тип-топ.

Малин и Зак стоят в коридоре возле кабинета Стена Карлссона. Малин держит в руке бумажку, на которой записала название предприятия, адрес и телефон.

— Юханнеслундстиген, семнадцать, — читает Зак. — Никогда не слышал про такую улицу.

Малин читает номер: 013–17–02–66. Набирает его.

Металлический голос отвечает:

— На данном номере абонент не зарегистрирован.

— Проклятье! — говорит Малин.

— Позвони в справочное, — советует Зак. — Узнай у них.

— Сто восемнадцать — сто восемнадцать!

Бодрый голос телефонистки вызывает у Малин раздражение.

— Действительно, на этом номере абонент не зарегистрирован… Нет, улицы с названием Юханнеслундстиген в Линчёпинге нет… Хорошо, соединяю с налоговым управлением.

После долгого ожидания кто-то наконец снимает трубку — в субботу в июле налоговая в принципе не работает. Снова долгое ожидание. Наконец ей отвечает еще один женский голос, формальный и бюрократичный, как и можно было ожидать. Зак нервно топчется рядом с Малин, пот течет у него по лбу.

— Так вы говорите — АО «Водотехника», Линчёпинг, регистрационный номер пять-девять-восемь-семь-шесть-восемь-девять?

— Да, — подтверждает Малин.

— Предприятия с таким регистрационным номером и таким названием не существует. Сожалею.

Малин кладет трубку, предварительно узнав прямой телефон сотрудницы, с которой разговаривала.

Чувствует, как зной сдавливает грудную клетку, сердце бьется где-то глубоко под ребрами. Сколько времени может существовать предприятие с фальшивым регистрационным номером? Год, два, три? Возможно, даже дольше, если выполнять свои обязательства. Но кто знает, сколько времени она пробыла в городе? Или она действительно жила в Австралии, как сказал Стюре Фолькман? И вернулась домой два года назад со своим ужасным жизненным багажом?

— У человека есть что скрывать, — бормочет она.

И Зак улыбается ей. Все его лицо выражает веру в нее.

В полном молчании они едут к Глюттингебадет.

Киоск Славенки закрыт — такое ощущение, что навсегда. На парковке отчетливо ощущается запах дыма, ветер дует с северо-востока, несет на них гарь, частичку за частичкой.

Владелец бассейна Глюттингебадет — Хакан Дроумани. Это человек лет пятидесяти пяти, по происхождению откуда-то с юга, его акцент не позволяет определить, откуда именно. Он источает радость — в такое лето дела у него вдут прекрасно, угощает Малин и Зака кофе в крошечном кафетерии с видом на большой бассейн, расположенном рядом с раздевалками.

Быстрые вопросы, быстрые ответ.

— Да, ее зовут Элизабет. Фамилия? Понятия не имею. Нет. Ее фирма называется «Водотехника». Наличными, оплата всегда наличными, меня это устраивает — да, на фактуре нет номера банковского счета, но ведь открытие корпоративного счета стоит денег, наверное, она хотела на этом сэкономить…

Возле бассейна стоит женщина в парандже, готовая прыгнуть в воду.

— Я разрешаю купаться в одежде, — смеется Хакан Дроумани. — В виде исключения.

— У вас не возникало причин, чтобы ей позвонить? Например, в июне, когда ухудшилось качество воды?

— Тогда она сама мне позвонила. Санитарная служба разболтала все журналистам «Корреспондентен» еще раньше, чем об этом узнал я. Больше у меня не было случаев ее разыскивать.

Малин снова набирает 118–118, звонит в налоговую службу: «Не существует… сожалею».

— Что будем делать дальше?

Малин кладет мобильник в карман, вопросительно смотрит на Зака. Вокруг них — парковка при бассейне, люди медленно движутся в разных направлениях — в сторону прохлады или прочь от нее.

— Мы можем еще раз проверить, дома ли Вера Фолькман. — Голос Зака полон уверенности.

Он уже сторонник теории Малин о том, каким образом все взаимосвязано, хотя ничего пока нельзя сказать наверняка.

— Давай проверим, — кивает Малин. — Конечно, если Вера Фолькман и есть Элизабет.

— Надо поторопиться, — говорит Зак.

Они смотрят друг на друга — два измученных жарой следователя, которые чувствуют приближающееся зло. Их притягивает к его ядру, эпицентру урагана, кратеру вулкана перед последним извержением.

Малин чувствует, как в животе все сжимается.

Это не страх.

Но ей не удается убедить саму себя.

Зак кладет руку ей на плечо.

— Малин, спокойно, — говорит он.

Но даже голос Зака сейчас не может унять ее тревоги.

Теперь ты зашла в библиотеку.

Там внутри — тысячи книг, предложения, слова и точки, один знак бессмысленнее другого, одна история лживее другой.

Но ведь ты любишь книги?

Книжные корешки, бегство от реальности.

Убежать не удастся.

Я буду поджидать тебя здесь.

Ты поедешь обратно через парк?

Мой очистительный ангел.

Мой летний ангел.

Я верну тебе жизнь, обещаю.

59

Туве любит библиотеку.

Новое красивое здание возвели после того, как старое сгорело холодной январской ночью.

Ей нравится свободное пространство над книжными полками и зелень, врывающаяся в залы через большие окна, выходящие на Слоттспаркен, запах старинных книг, немного затхлый, но полный ожиданий и мечтаний о том, что планета и жизнь на ней станут чуточку понятнее, запах тайн, волнующий и привлекательный.

Она сидит в одном из больших круглых кресел, стоящих в ряд у окна, что выходит в парк, углубившись в «Великого Гэтсби» Скотта Фицджеральда. Роскошные праздники, любовь между Джеем и Дэйзи — это нечто другое, чем их с Маркусом влюбленность, которая так и не стала любовью. Или еще станет?

Может быть, я еще передумаю? Попытаюсь возродить чувство, которого, возможно, никогда на самом деле не существовало?

Эту книгу она прочла уже раз пять. Ее сочинение по этой книге учительница литературы оценила как «слишком зрелое». Типа того.

Часами могла бы она сидеть здесь, погрузившись в чтение, видя, как день постепенно клонится к вечеру. Снаружи отличная погода — но сейчас она всегда такая.

В парке несколько цветных мужчин в форменных комбинезонах сгребают граблями листья. В этом году листва стала опадать очень рано.

Перевернуть страницу.

Почитаю еще немного, потом поеду домой перекусить.

Зак жмет на кнопку звонка у квартиры Веры Фолькман на Стюрегатан. На лестнице мучительно жарко, оконные стекла, кажется, прогибаются от жары.

Никто не открывает, и некоторое время они молча стоят под дверью. Ощущают запах тлена.

— Войдем? — Малин произносит это как призыв, а не как вопрос, не хочет оставлять места для сомнений.

— Не имеем права, ты прекрасно знаешь.

— Что же нам тогда делать? И как, черт побери, нам до нее добраться? Она как туман, как дым или тень. Выбирай, что тебе больше нравится.

— Успокойся, Малин, успокойся.

— Прости. От этой жары я дурею.

— Поехали в управление. Посмотрим, что у нас есть. Нужно провести совещание.

— Хорошо. Так и сделаем.

Прежде чем сесть в машину, Малин звонит Туве, хочет узнать, чем та занята, убедиться, что с ней все в порядке.

Береза дает тень, а в машине Зак тянется к клапану холодного воздуха рядом с регулятором зеркала заднего вида.

Туве сразу отвечает на звонок.

— Мама, я библиотеке, сижу читаю. Тебе повезло, что я забыла отключить телефон. Здесь нельзя разговаривать, но сейчас я, кажется, никому не мешаю.

— Маркус с тобой?

— Я сегодня с ним рассталась.

«Об этом ты мне ничего не сказала, хотя я что-то такое предчувствовала, — думает Малин. — Что же ты ничего не рассказала, Туве?» Ей хочется упрекнуть дочь, спросить: «Почему ты не предупредила меня, что собираешься порвать с ним?» Но когда она могла это сделать? Времени не было. Поэтому Туве молчит, у нее есть секреты от мамы.

И еще из-за чего-то. Есть другое объяснение, от которого у Малин начинает болеть живот, и она прогоняет эту мысль.

Малин ожидала, что они расстанутся, но почему так внезапно?

Но ведь такое обычно и случается неожиданно — как открытие?

— Мама, ты меня слышишь? Я сказала, что рассталась с Маркусом.

— Он расстроился?

— Да.

— Тебе было тяжело?

— Даже не знаю, мамочка, потом стало гораздо легче.

— Туве, мы поговорим об этом вечером, когда увидимся дома.

«Как много книг на свете, — думает Туве, бродя среди полок в поисках того, что можно взять на дом. — А времени на чтение так мало».

Она вытаскивает с полки книгу «Особый класс» — она читала о ней в газете, это американский роман о школе-интернате для богатых.

«Это подойдет», — думает она и пять минут спустя выходит из библиотеки с книгой под мышкой.

Поесть?

Но я не проголодалась, а мамы все равно нет дома, так какое удовольствие есть в одиночестве?

Дяденек с граблями в парке уже нет, а тень под деревьями недалеко от парковки на дороге, ведущей к дворцу, манит и притягивает.

«Полежу в траве, почитаю, — думает Туве. — А чем мне еще заняться?»

Ты приближаешься ко мне.

Неужели мне так невероятно повезет и ты ляжешь на траву под дубом, в тени, в двух шагах от меня?

Ты ведешь свой велосипед прямо в мою сторону.

Я могу подойти к тебе, если ты уляжешься там, всего в пяти метрах, и взять тебя. Никто ничего не заметит.

Туве прислоняет велосипед к стволу дерева, бросает взгляд на парковку, но не видит фургона, наполовину скрытого за раскидистым кустом. Ей не до того — хочется скорее окунуться в книгу, в слова, в красивый вымысел.

Она вынимает из сумки пляжное полотенце, расстилает его в траве, ложится на бок и начинает читать.

Позади фоном — звуки города.

Сирена «скорой помощи», гудение машин, шуршание сотен вентиляционных агрегатов. Голоса людей в отдалении.

Где-то открывается дверь.

Вскоре звуки города тонут в ритме слов у нее в голове.

Я иду к тебе.

Ничто ничего не видит, середина дня, и мы одни в парке, я возьму тебя.

Возле дворца никого не видно, ни у здания администрации, ни в парке.

Ни на дорожке у библиотеки, ни за большими стеклянными окнами. И я приближаюсь к твоему возрождению. Я возьму тебя к нему для последнего действа.

Они скажут, что я спятила.

Возможно, я не в себе.

Но я сделаю это.

Введу в тебя нечто.

Асфальт парковки под моими ногами сменяется травой, я уже совсем рядом, в тени того же дерева. В руке у меня тряпка, смоченная эфиром, на моих белых одеждах ни пятнышка. Ты не слышишь моих шагов, и я встаю на колени возле твоего оранжевого полотенца, подношу тряпку к твоему носу.

Что это?

Резкий ядовитый запах, что-то влажное жжет нос, и Туве поворачивается. Но тело не хочет, почему же оно не слушается, и уголком глаза она видит белую фигуру, чувствует тяжесть чьих-то рук, и мир начинает выветриваться, и хочется спать, спать, но я не собираюсь спать, не здесь и не сейчас, и я чувствую, как какая-то сила тащит меня по траве, потом по чему-то твердому, похожему на асфальт, и затем зрение отказывает, мир превращается в сон, а потом все делается черным и холодным, пустым, без сновидений.

Мир становится немым, бессловесным и потому перестает существовать.

Небо дрожит.

Как в очарованном сне, заполненном белизной, она протягивает руку к прозрачной оболочке, чувствует, как эта оболочка дрожит, убирает руку, остается во сне, видит сны о мире, о себе живой.

60

Огонь везде.

Он перескакивает с одной кроны дерева на другую, гудит, с треском разрывая все на своем пути на горящие части.

Лето жаркое. Но адское пламя лесов еще жарче. Огонь уже распространился до озера Хюльтшён, и Янне и его коллеги бегут, повернувшись спиной к берегу, пожарные шланги цепляются за траву, извиваются зигзагами, тянутся к воде, где генераторы приводят в действие огромные насосы.

Ночь он провел на полу в пожарной машине, спал в пустом багажном отсеке, предназначенном для брандспойтов. Ночь пела вокруг, шуршала и грохотала, распространяя запах дыма, обуглившихся животных и насекомых, земли, обратившейся в пепел.

Пламя — как тревожная стена в сотне метров от них. Они сближаются все быстрее. Человек против огня, огонь против человека.

Он насквозь промок от пота, ему хочется сорвать одежду, убежать от жара в прохладную воду озера.

Огонь — как сказочное чудовище.

Они стоят в ряд, вонзая ему в шею острые лезвия водяных струй.

Совещание.

Карим Акбар откашливается, смотрит перед собой пустыми глазами, словно пытаясь найти пляшущую в воздухе пылинку, чтобы остановить взгляд на ней.

Малин только что рассказала о своих догадках по поводу Веры Фолькман, о фальшивых данных ее фирмы, которая, скорее всего, вообще не существует. Сообщила, что они не смогли ее найти, «она как гарь лесных пожаров — ее не видишь, но ощущаешь».

— Установим наблюдение за квартирой, — предлагает Свен Шёман, сидящий рядом с Заком. Жалюзи подняты, детская площадка позади них пуста, детский садик закрыт на лето. — Есть ли еще какие-нибудь идеи, как добраться до нее?

— Мы даже не знаем, является ли эта Элизабет Верой Фолькман, — говорит Карим.

— Но можем это предполагать, — отвечает Малин.

— Отследим все белые фургоны, — предлагает Зак. — Она ездит на белом фургоне. Правда, в городе таких уйма.

— И проверим, нет ли зарегистрированного предприятия с похожим названием, — добавляет Малин.

— Еще предложения? — повторяет Свен. — У нас недостаточно оснований, чтобы войти в ее квартиру, ты это прекрасно понимаешь, Малин. Хотя запах, исходящий оттуда, может указывать на плохое обращение с животными.

Малин думает: «Ведь это взаимосвязано, Свен, голоса следствия говорят нам об этом. И еще одна мудрость: „Страсть убивает“».

Вальдемар Экенберг и Пер Сундстен молчат, как умеют молчать только полицейские, почувствовавшие в воздухе запах правды.

— Мы допросили сегодня последнего человека из списка насильников, — говорит Пер Сундстен. — Безрезультатно.

— Такими же безрезультатными оказались и слежка за Сулиманом Хайифом и Луисой Свенссон. То же касается и Славенки Висник: она занималась своими киосками, хотя сегодня утром ее потеряли из виду.

— Она тоже разъезжает на белом фургоне, — произносит Пер. — Так что чисто теоретически она тоже могла быть этой самой Элизабет.

— Мы осмотрели ее автомобиль изнутри, когда встретились с ней в лесу, — возражает Малин. — Там нет ничего, что можно связать с обслуживанием бассейнов. Никаких химикатов, ничего такого. Да и директор бассейна в Глюттинге узнал бы ее, у нее же там киоск.

— Проверьте еще раз, — распоряжается Свен. — Сундстен, возьми это на себя.

— Разве женщина могла такое сотворить? — раздается голос Вальдемара, полный скептицизма. — С вибратором или без, разве это не противно женской природе?

— Предрассудки, — отвечает Малин. — История знает множество насильников женского пола, и большинство из них сами подвергались насилию, как и Вера Фолькман.

— И Славенка Висник, — добавляет Пер.

— А я считаю, что нам надо еще раз прижать Сулимана Хайифа, — заявляет Вальдемар.

Но никто не находит в себе сил прокомментировать его пожелание, а Малин отключается от голосов других, думает о том, как найти Веру Фолькман, о взаимосвязях, о том, что бассейны и прочие совпадения в этом расследовании могут оказаться случайными. А вдруг Вера Фолькман — вовсе не Элизабет?

Люди — они и есть люди, и все они как один человек.

Желание раствориться, чтобы родиться заново.

Человек — как дым, расстилающийся над сгоревшим ландшафтом, как единственное чувство, единственная особенность.

Любовь и зло.

Вымышленное название фирмы.

Желание оставаться незамеченной.

Белые холодные руки.

Но как?

— Ну, соберитесь, — призывает Карим, — ни у кого нет идей по поводу Веры Фолькман?

«И где ты сейчас?» — думает Малин.

Где я?

Почему так темно и что это давит мне на глаза? Голова болит, меня тошнит, но это не самое ужасное, есть что-то похуже, но что? «Я дышу, — думает Туве, — и все это сон». Она вспоминает тень под деревом, страницы книги, к которым прикасалась кончиками пальцев, — но что это за сон, чего он от меня хочет? Маркус, это ты? Она чувствует свое дыхание, ощущает запах моющих средств и пытается подняться, однако ноги не двигаются. Она пытается упереться руками, но они тоже не двигаются. «Мама, мама, мама, где ты? Тут что-то не так, неужели я уже умерла, неужели это моя могила, мама!» Туве пытается кричать, но звуки не срываются с ее губ.

Кляп во рту.

Зачем бы у меня был кляп во рту, если бы я умерла?

Или если бы я спала?

Малин оглядывает общее офисное помещение.

Уже перевалило за шесть.

Как быстро закончился день.

Написать отчет.

Поиск в реестре предприятий с названием, похожим на «Водотехника», не дал результатов.

Ожидание, что кто-то сообщит что-то положительное, тоже напрасно.

Попытка дождаться Веру Фолькман около ее квартиры ни к чему не привела, человек-невидимка остается тенью. Складывается впечатление, что Славенка Висник также испарилась: ее нет ни в одном из киосков, и машина, ездившая к лесным пожарам, тоже ее не нашла.

Есть одна новость. Звонил Андерссон из технического отдела: пришел ответ из Facebook с подтверждением того, что Lovelygirl — это Луиса Свенссон, удалось отследить ее по адресу интернет-протокола.

Малин поговорила по телефону с Янне. Он позвонил сам, рассказал, что им пришлось отступить от огня в озеро Хюльтшён, что один из их генераторов уничтожен, что сгорел охотничий домик и несколько безумцев чуть не попали в окружение огня, пытаясь его спасти.

Охотничий домик братьев Мюрвалль, братья в огне. Случай с Бенгтом Андерссоном.

— Малин, я чертовски устал.

— Поезжай домой, поспи.

— Не могу.

— Почему?

— Я нужен здесь. И еще у меня такое странное чувство во всем теле. Тревожное чувство.

— У меня тоже.

Янне, не знающий покоя. Озеро Хюльтшён. Там ей пришлось побывать прошлой зимой в связи с другим делом. Там зло настигло Марию Мюрвалль.

То же самое зло?

Нет.

Хотя — кто знает?

Когда мы найдем Веру Фолькман, заставим ее сдать анализы на ДНК, чтобы сравнить их с ДНК тех, кто изнасиловал Марию Мюрвалль. Славенка Висник? Я уже попросила Карин это выяснить.

Часы в компьютере показывают 18.52.

Она звонит домой в надежде, что Туве снимет трубку.

Но нет.

Мобильный.

Пять звонков, затем автоответчик.

«Тревожное чувство. Есть от чего тревожиться», — думает Малин, поспешно выключая компьютер и покидая управление.

61

Вера Фолькман, Мугала, Клокрике, 1977–1985 годы

Когда в комнате холодно и в холле второго этажа раздается скрипение половиц, я стараюсь думать о лете, а не об этом монстре.

Лето, теплое и ласковое, мы с Элизабет едем на велосипедах вдоль канала, и ветер нежно треплет наши светлые волосы. Я вижу, как с каждым нажатием педали белое платье все больше и больше облегает твое тело, ты моя старшая сестра, я стараюсь догнать тебя, но для тебя это не соревнование. Ты останавливаешься и ждешь меня. Свет падает через кроны дубов, старожилов этой набережной, и ты стоишь возле своего красного велосипеда и улыбаешься мне.

Я ехала слишком быстро? Извини, я не хотела тебя бросать. Поезжай вперед, я буду держаться за тобой, можешь не оглядываться, я еду за тобой и охраняю тебя.

Мне двенадцать, тебе четырнадцать.

Ты — весь мой летний мир, мы купаемся вместе голышом, между нами нет стеснения, и если мы уедем на велосипедах достаточно далеко вдоль озера Веттерн, то найдем места, где будем совершенно одни. И лето заставит наши тела забыть о боли.

Там он нас не достанет.

Мы делим с тобой ночные тайны, сестра моя.

Он приходит к нам обеим одинаково часто, и мне хочется кричать, и тебе хочется кричать, но он кладет на наши губы свои длинные белые пальцы, эти пальцы скользят вниз, и мы вынуждены молчать, когда это происходит, — потому что куда нам деваться?

Это его дом, и мы — часть его жизни.

Мне больно, я хочу закричать, но вместо этого тихо плачу, и слышу, как ты плачешь в те долгие часы, пока мы ждем возвращения света, когда розовые панели на стенах нашей комнаты снова обретают форму, и боль жжет во всем теле.

Паук оплетает окна своей паутиной в лунном свете, его лапы белые, а в саду шуршат в клетках его кролики.

Мы моемся, моемся и все не можем отмыться.

Мыла не хватает. Мы находим в кухне средство для мытья посуды, а в гараже — синие бутылки с молочно-белой жидкостью, от которой пахнет так же, как у него изо рта, и от этой жидкости все внутри нас горит, горят наши раны, но нам нравится рушить то, что он пытается отобрать у нас. Боль никогда не кончается, а он такой сильный, такой твердый, его пальцы такие холодные, весь его облик источает решительность.

Ты предпочла ничего не видеть, мама, почему ты не хочешь посмотреть правде в глаза? Ведь ты все знаешь?

Он наш отец, мы его дети.

И он приходит к нам по ночам, и нет никакого пути к спасению — только внутрь себя.

Каким бы чудесным ни было лето.

На набережной канала дует ветер. Мы делаем вид, что нам не больно сидеть в седле велосипеда. Мы все-таки есть друг у друга, и наша любовь помогает нам вытеснять его пальцы, весь его образ.

И вот ты передумала, мама.

Ты решаешь раскрыть глаза и увозишь нас к бабушке, в ее двухкомнатную квартирку в Буренсберге, вы с ней кричите и ругаетесь. И я боюсь, что он приедет и заберет нас, но он не приезжает, и проходит немало времени, прежде чем я понимаю, что он все же останется с нами навсегда.

Мы живем в двухкомнатной квартирке в Клокрике, куда переехали.

Мне тринадцать, когда меня ведут к врачу, молчаливые встречи, где никто ничего не объясняет, в меня вводят холодные стальные инструменты, и я вижу недоумение и сочувствие, но также страх и презрение в их взглядах.

Они смотрят на меня.

Нельзя допустить реинкарнации монстра.

И я — живое доказательство того, как больно жить, это боль, которую многие стараются не видеть, предпочитают не смотреть правде в глаза.

Ты замолкаешь, сестра моя.

Тебе исполняется пятнадцать и шестнадцать без тортов и свечей, и мы с тобой скрываемся на переменах под деревьями в углу школьного сада, ни с кем не общаемся, словно все знают, словно общение с другими не дает утешения. Лето бесцветное, безветренное, и мы лежим на полу в самые жаркие дни, ты ничего не говоришь, даже не отвечаешь, когда я спрашиваю, не хочешь ли ты покататься на велосипеде.

Больница. Ты сидишь в углу на кровати. Ты попадала туда несколько раз.

Я зову тебя.

Ты ушла из школы раньше меня, и я зову тебя, когда вхожу в дом.

— Элизабет! — кричу я, стоя в прихожей, но ты не отвечаешь.

В гостиной пусто, и я хочу снова уйти, укатить на велосипеде вслед за ветром в другой мир, не похожий на эту тесную затхлую квартирку, где проходит наша жизнь.

Но ты не поедешь со мной.

В ванной запах плесени, белый кафель облуплен на стыках, но крючки под потолком, на которых обычно висит сушилка для белья, достаточно прочные, чтобы выдержать твой вес.

Белая веревка дважды обернута вокруг твоей шеи, твое лицо посинело, на нем застыло испуганное выражение, и твои глаза, мои глаза вываливаются из орбит. Твои мягкие светлые волосы свисают на твое обнаженное, неестественно чистое тело, твои нога замерли в воздухе. Они неподвижны.

На твоих руках и ногах маленькие раны — словно в последний момент ты одумалась и пыталась выбраться.

На дне ванной — желтая лужа мочи.

В шланге душа нет воды. Мне тогда очень не хватало воды. Так хотелось, чтобы оттуда ударила полная жизни струя.

Я подошла к тебе и обняла тебя, дорогая моя сестричка, мечтая о том, чтобы мы снова ждали друг друга, снова делили ночные тайны. Но ты была безмолвна и холодна, и я слышала свои собственные всхлипы, звук концентрированного одиночества.

Я крепко обнимала тебя и чувствовала, как потерянная любовь снова струится между нами.

«Ты ведь больше не боишься, сестричка, правда?» — спросила я.

Но ты не ответила мне.

В этот момент невинности не осталось.

И я пообещала тебе, самой себе, нам, что когда-нибудь верну все на место.

Что мир и наша любовь возродятся.

62

Луиса Свенссон по прозвищу Лолло, усадьба Скугалунд, июнь 2007 года

Ты впустил его в наш дом, папа.

Если бы ты не бросил нас с мамой, он никогда не переступил бы порог нашего дома, не проник в мою жизнь, под мое одеяло, в меня.

Он хотел, чтобы я называла его папой, этот проклятый Фолькман.

Он приходил по ночам.

Половицы скрипели, когда он приближался к моей двери.

И он говорит: Луиса, я только потрогаю тебя немножко, потрогай и ты меня, и потом он входил в меня, его руки были холодны. И весь он был холодный и жесткий, и от него пахло спиртом.

Иногда, в те ночи, когда скрип половиц не раздавался, я думала о тебе, папа: как ты исчез, заменил нас в своей жизни другими девочками, той женщиной, про которую рассказывала мама, — у нее было двое детей, которых ты усыновил.

«Забудь его, — сказала мама. — Мы для него не существуем».

И я ненавидела тебя в те ночи, когда он приходил.

И во все остальные ночи. И ненавижу до сих пор.

Но все же тогда… Больше всего на свете мне хотелось тогда, чтобы серебристая машина остановилась напротив дома, чтобы ты вышел из машины и обнял меня, сказав: «Я забираю тебя отсюда, с сегодняшнего дня все будет по-другому, ты моя дочь, и я люблю тебя, как должен любить отец».

Ты не приехал.

Став старше, я часто садилась в машину, ехала в Несшё, где вы жили, сидела возле твоего дома и видела, как ты входил и выходил. Иногда видела дочерей твоей новой женщины, таких же взрослых, как и я, и, когда видела вас всех вместе, я понимала, что ты любишь их, любишь неправильной любовью, которая на самом деле предназначена мне.

Моя любовь.

Ты не обратил внимания на мою машину. На то, как я следила за тобой. Но наверное, ты все же догадывался, кто звонил тебе по телефону, так и не решаясь произнести ни слова.

Да и что я могла сказать, папа? Хоть я и видела тебя, от тебя остался лишь запах, образ, голос из моего детства, когда я так тосковала по тебе здесь, в Скугалунде, мечтала увидеть, как твоя машина въезжает на холм перед домом, мечтала, чтобы ты, а не он вошел в мою комнатку в подвале, где хранились мои игрушки.

В тот день ты собрался на рыбалку, как не раз прежде.

Ты уже начал стареть.

Я оставила машину в стороне от мостков и пошла к тебе.

Я была ребенком, женщиной, девушкой — всем сразу.

Стоял осенний день, холодный, но солнечный, и ты узнал меня с первого взгляда. Едва я вступила на мостки, ты крикнул мне:

— Уйди, я тебя знать не желаю. Уйди, я пришел сюда порыбачить.

Если человеку суждено умереть несколько раз, то одна из моих смертей произошла там, на мостках.

— Я не желаю тебя знать. Убирайся.

Одно из весел лежало на мостках, длинное и тяжелое, с металлической оковкой на лопасти.

«Знаешь ли ты, кого ты впустил в дом?» — хотела я спросить.

«Я пришла, чтобы получить хоть частичку твоей любви», — хотела я сказать.

— Убирайся! — крикнул ты.

Весло.

При вскрытии завещания выяснилось, что ты оставил все, чем владел, своей новой жене и ее дочерям.

Но в конце концов я получила пять тысяч триста двадцать крон.

63

— Туве! Туве! ТУВЕ! ТУВЕ!

Туве…

Малин ходит по квартире, кидается из стороны в сторону, обыскивает комнату за комнатой, но дочери нет нигде — ни под простыней в ее кровати, ни в кровати Малин, ни в кладовке, ни в кухонном шкафу — да и как, черт подери, она могла бы поместиться в кухонному шкафу?

Проклятье, до чего жарко.

— Туве!

Только без паники, Форс, без паники. Она садится на стул в кухне, чувствует, что вспотела до корней волос, внутри ее звучит мантра: думай, думай, думай.

Она не у Маркуса. Но туда все равно нужно позвонить.

Малин выхватывает мобильник, набирает номер. Трубку берет Ханс. Судя по всему, он не в курсе, что они расстались.

— Нет, Туве здесь нет. А что, она пропала?

Времени на разговоры нет.

— Извини, Ханс, у меня звонит другой телефон. Я с тобой прощаюсь.

Друзья?

Кто сейчас в городе? С кем она ела мороженое? Юлия, позвонить Юлии.

Малин бежит в спальню, включает компьютер, находит в базе телефон Юлии Маркандер.

— Юлия, привет, это Малин, мама Туве. Туве с тобой? Нет? А ты не знаешь, где она может быть?

Филиппа и Элиса.

Обе на даче.

Часы на компьютере показывают 19.37.

Она должна была давно вернуться домой или позвонить.

Проклятье.

Без паники, Форс, без паники. Внезапно все ущербности ее спальни начинают резать глаз — пожелтевшие обои, бесформенные немодные шторы с лилово-желтым узором, отсутствие картин на стенах и цветов на подоконнике придают комнате нежилой вид.

В больничной палате бывает уютнее.

Сосредоточиться на главном.

Янне. Может быть, она поехала к нему? Но он в лесу.

Или она скоро вернется домой. Просто пошла в кино.

Но она позвонила бы, Туве старается поступать правильно, и она знает, что мама с ума сойдет от беспокойства, учитывая, что происходит в городе.

Опасения.

Произошло самое ужасное.

Нельзя светиться на пресс-конференциях.

Кто знает, какие механизмы это может запустить в безумном мозгу.

Она звонит Янне.

Он отвечает после третьего звонка.

— Янне слушает. Да, Малин.

— Туве. Она пропала.

По ее тону он понимает, что дело серьезно.

— Я сейчас приеду, — говорит Янне. — Пожар может некоторое время обходиться без меня.

Малин опускается на диван в гостиной, трет глаза, думает: «Как, черт подери, это могло случиться?»

Сколько ты весишь, маленький летний ангел?

Килограммов сорок пять.

Не больше.

В машине я завернула тебя в ковер, положила на плечо и принесла туда, где мы находимся сейчас.

Ты спишь на деревянной кушетке. Спи себе, всегда трудно оценить, сколько нужно эфира. С другой девушкой, которую зовут Юсефин, я использовала другое средство, которое выветривается бесследно, и принесла ее в эту комнату, мою комнату, и пока она лежала на кушетке, я отмыла ее дочиста. Уж как я терла ее хлоркой — но не слишком, чтобы не повредить кожу, потому что она пригодится тебе.

Я взяла ее в парке Рюда, когда она ехала домой.

Ее велосипед они так и не нашли.

Я помахала ей, и она остановилась, испугалась, увидев меня в маске, пыталась сопротивляться, но вскоре заснула.

Раны и отметины на ее руках. Я сделала их ножницами, которые мне подарили на десять лет, после того как отмыла и очистила ее. От нее пахло хлоркой, и я, конечно, могла использовать химикаты для очистки бассейнов, но их легче было бы отследить. Затем я разделась, надела на себя синее нечто, зашелестела когтями кроликов в воздухе, превратила свои пальцы в белые паучьи лапы, и тут она проснулась, снова увидела меня в маске и закричала, но вырваться не могла.

Как и ты, мой маленький летний ангел.

И затем я стала вводить в нее синее нечто.

Вперед-назад, вперед-назад, и она стала отключаться, а я крикнула ей, чтобы она не исчезала. Ведь чтобы ты могла возродиться, моя дорогая сестра, ты должна быть здесь, и вскоре я поняла, что ничего не выйдет.

Она не могла стать тобой.

Эта простоватая девчонка оказалась не способна вместить тебя или место было выбрано неправильно?

Я дала ей еще средства.

Вынесла наружу.

Тело ее кровоточило от такой ерунды.

Я отпустила ее возле Тиннербекена. Наверное, она побрела в парк. Она меня не видела, и я сохранила ей жизнь, потому что она не могла стать тобой.

Но та, что лежит сейчас на кушетке, возле клеток с кроликами и коробкой с белыми паучьими лапами, — она может стать тобой, дать шанс возрождению любви.

А нас?

Зачем ты убила нас?

Не убивай ее, оставь ее жизнь. Она не будет парить рядом с нами, не надо, будь милосердна, ты слышишь? Пусть горячая лава утечет обратно в землю, она достаточно побушевала. Покажи себя, открой свое лицо. Кто ты на самом деле — люди должны понять, что с тобой сделала нелюбовь, что человек не может стать человеком, если сталкивается с монстром там, где ожидает встретить любовь.

Янне в прихожей ее квартиры — потный, лицо перепачкано сажей, на нем тонкие белые брюки и желтая футболка с надписью «Kuta Beach».^[26]

Они обнялись, безуспешно пытаясь выдавить друг из друга тревогу.

— Ты позвонила в полицию? — спросил он.

И они рассмеялись, но потом замолчали, страх и тревога застыли в воздухе, как свинец.

— Позвони, пусть они начнут поиски.

И Малин звонит в управление, ее соединяют с дежурным сержантом, это Лёвинг, она объясняет, что произошло, и он говорит: «Мы немедленно начинаем розыск. Ты можешь рассчитывать, что все тут же подключатся».

«Зак, — думает Малин. — Надо бы позвонить Заку».

Он сразу снимает трубку и тяжело дышит, и она знает, что он уже знает, чувствует всем своим телом — лишь бы не опоздать. А Янне стоит рядом с обеспокоенным лицом, словно недоумевает, что происходит.

— Малин, я уже выхожу. Остальным тоже позвоню.

— Кому остальным?

— Сундстену и Экенбергу. Шёману. Кариму.

— Но где же мы будем искать?

— Везде, Малин, везде. Я поеду в квартиру Фолькман.

— Она поймала ее.

— Да. Это очень вероятно. Скажу всем, чтобы брали с собой табельное оружие.

— И я свое возьму.

Они одновременно кладут трубку.

— Пошли, — говорит Малин Янне, достает из сейфа в спальне пистолет и прячет кобуру под тонким белым жакетом. — Мы поедем к тебе домой, посмотрим, нет ли ее у тебя.

— Сколько времени?

— Четверть десятого.

— Если бы она пошла в кино на семичасовой сеанс, то уже должна была бы вернуться.

— Может быть, одному из нас стоит остаться здесь и ждать — вдруг она появится?

Правильная мысль, Янне, но в корне неверная.

— Мы должны искать вместе, — говорит Малин. — Она наша дочь.

Затем Малин пишет записку и кладет на полу в прихожей:

Туве, позвони!

Мама и папа

64

Кто-то приближается.

Я не сплю, голова раскалывается — во всяком случае, я понимаю, что не сплю.

Я лежу на чем-то твердом и не могу пошевелиться. Что это шуршит позади меня? И запах, здесь ужасно воняет, и я не дома, где моя книга, я что — заснула под деревом?

Боль во всем теле.

Туве пытается освободить руки, но они закреплены.

Кто-то приближается.

Безликое лицо, не похожее на лицо, и я кричу, но рот у меня заткнут кляпом, я это чувствую.

Совсем близко.

Я рвусь и упираюсь.

Мама.

Папа.

Затем я ощущаю носом холод, и сон, благодатный сон.

Потому что — я ведь засыпаю?

Не что-нибудь другое?

Дом, расположенный возле Малмслетта в одинокой рощице, окружен лесами. Желтый деревянный фасад подлежит замене, гниль в конце концов победила, и Малин смотрит на машины — одна, две три, четыре кучи металлолома бог весть каких марок.

Хобби Янне — ремонтировать, а потом продавать. Есть чем заняться. Проблема в том, что он никогда не продает эти машины. В мастерской и гараже стоит четыре американских автомобиля в безупречном состоянии. Он никогда на них не ездит, никому не показывает, просто владеет ими.

Этого она никогда не понимала.

Считала, что это такой примитив.

Только пару лет назад она осознала, что в ней говорит мамино неприятие всего недостаточно изысканного, что она, сама того не понимая, переняла у мамы ее высокомерие, и это сказалось на отношениях с единственным мужчиной на земле, о котором она с уверенностью может сказать, что любит его.

Здесь они жили вместе.

До катастрофы.

До развода. До Боснии и прочих забытых богом мест, куда уезжал Янне.

Оставь себе дом, Янне.

Когда ты вернешься, нас уже здесь не будет.

Пытаемся собрать воедино это «мы» — вот что мы сейчас делаем. Янне открывает входную дверь, и они кричат в темноту дома: «Туве! Туве!» Но их крик звучит как-то неубедительно.

Янне включает свет.

И вот мы здесь. В этом доме мы должны были бы жить все вместе.

Они идут из одной комнаты в другую, разыскивая свою дочь, но ее нет, нет нигде.

— Что теперь? — спрашивает Янне, стоя у мойки в кухне, со стаканом воды в руке.

— Поедем по городу.

— Может быть, все же стоит подождать ее дома, чтобы встретить, когда она вернется?

— Ты сам в это веришь? Я простосвихнусь от ожидания. Поедем по городу. Будем искать — в парках, где угодно.

— Она не могла куда-нибудь уехать?

— Туве не такая, ты знаешь это не хуже меня.

Лампа на кухне мигает, словно сомневаясь, потом щелкает и гаснет.

Они молча стоят в темноте.

— Вот черт, — говорит Янне и крепко прижимает ее к себе.

Зак сидит в машине на Стюрегатан напротив окон Веры Фолькман.

Там темно, как в пещере.

Он уже поднимался и звонил в дверь.

Тихо, как в могиле.

И запах.

Это запах падали.

Он еще усилился.

Ее не видать, Туве тоже не видать.

Мои проблемы с хоккеем Мартина.

С жиру бесимся.

Ну и чего я тут высижу? Там, наверху, может быть то, что наведет нас на след. Может быть, Туве там.

Малин. Я сделаю это ради тебя.

И Зак выходит из машины, пересекает улицу и вступает в подъезд.

Запах из квартиры совершенно невыносим.

Там внутри кто-то умер.

В голове у Зака возникает картина: распоротый живот, вывалившиеся наружу извивающиеся кишки.

Я могу заявить о том, что не соблюдались санитарные нормы.

И тут в подъезде загорается свет, по лестнице поднимается человек, несущий что-то тяжелое.

«Ты идешь сюда?» — думает Зак и бесшумно уходит на этаж выше, прижимается к холодной стене, слышит свое дыхание, учащенное биение сердца.

Янне и Малин проезжают мимо библиотеки. Здание темным прямоугольником возвышается над парком Слоттс.

«Здесь она сидела, когда я разговаривала с ней в последний раз», — думает Малин и произносит:

— Она тут часто бывает.

Янне не отвечает, смотрит в сторону парка, но не видит велосипеда Туве в тени одного из деревьев.

— Поехали в Шеггеторп, — говорит Малин.

Квартира Славенки Висник пуста.

— Кто здесь живет? — спрашивает Янне.

— Одна женщина, которая имеет отношение к следствию.

По пути она рассказала ему о Вере Фолькман — интуитивно чувствуя, что самое страшное уже случилось или вот-вот случится.

В глазах у Янне паника. В этот раз ему предстоит спасать самого себя, а не кого-то другого. Вид у него очень усталый, когда он стоит в свете фонарей Шеггторпа, на щеках пятна сажи, он ссутулился от нехватки сна.

— Тебе надо поспать, — говорит Малин.

— Думаешь, я сейчас в состоянии спать?

— Могу отвезти тебя домой.

— Перестань, Малин. Поехали дальше.

Вальдемар Экенберг распахивает дверь в домик на участке Бехзада Карами, и тот соскакивает в кровати, увидев непрошеного гостя.

Вальдемар поднимает руку:

— Спокойно! Я хотел только убедиться, что ты здесь один.

Бехзад Карами снова садится.

— Хочешь? — Он указывает на бутылку водки, стоящую на полу.

— Давай, — отвечает Вальдемар.

Бехзад Карами наливает в два стакана водки.

— Ну, поехали.

— Я думал, у вас не разрешается пить.

— Я пью.

— Представляешь, эта сволочь украла дочку нашей коллеги.

— Ты пришел, чтобы извиниться?

Вальдемар залпом выпивает водку и ставит стакан на пол.

— В этом мире нет места извинениям, парень. Запомни это.

Человек с тяжелой поклажей остановился у двери Веры Фолькман. Сопит, пытаясь восстановить дыхание.

Зак держит пистолет, снятый с предохранителя, движется вниз, шумное дыхание фигуры заглушает звук его шагов.

Подождать?

Или выйти вперед сейчас?

Подъезд в полной темноте.

Почему же пришедший не включает свет?

Слышится звон ключей?

Зак кидается вниз по лестнице, нажимает на светящуюся в темноте кнопку выключателя, и вот вся площадка перед дверью Веры Фолькман залита светом.

Зак держит перед собой оружие.

— Полиция! Ни с места! На колени!

Мужчина, застывший на площадке, смотрит на него с изумлением и ужасом, рядом с ним на полу стоит коробка с логотипом «Sony», на ней нарисован телевизор с плоским экраном.

«Проклятье», — думает Зак, опуская оружие.

Парк Тредгордсфёренинген совершенно пуст. Янне с Малин встречают патрульную машину, которая въезжает в парк в тот момент, когда они сами выезжают из него.

Они только что звонили в квартиру Малин. Там никого нет.

Они едут по улице Хамнгатан, мимо «Макдоналдса», и Малин спрашивает Янне, не голоден ли он.

— Мне сейчас кусок в рот не полезет.

Его веки тяжело набрякли, сколько он спал в последние дни? По два часа в сутки? По три?

— Ты сказала, она занимается очисткой бассейнов?

— Ну да, во всяком случае, мы это предполагаем.

— Тогда она должна где-то закупать химикаты, так ведь?

— Ну и что?

— Такие вещи покупают в магазинах краски. В больших количествах. Может быть, какой-нибудь магазин поставлял ей химикаты? На адрес, которого вы не знаете? В ее фирму?

Они проезжают мимо церкви Святого Лаврентия.

Малин смотрит на окна квартиры — они черны, как и прежде.

Зак помог мужчине донести телевизор до квартиры. Тот живет на четвертом этаже, и теперь с Зака пот катит ручьями, в буквальном смысле слова.

Мужчина, пенсионер по имени Леннарт Тёрнквист, никогда в глаза не видевший свою соседку, говорит по поводу запаха:

— Так пахнет труп, лежащий в тепле.

Зак снова стоит перед дверью Веры Фолькман.

Смотрит на часы — несколько минут до полуночи.

Он разбегается, изо всех сил ударяет в дверь, но она не открывается, ничего не происходит.

Он снова вынимает пистолет, целится в замок и нажимает на спуск.

Оглушительное эхо. Звон в ушах. Зак выдавливает плечом дверь, и в нос ему ударяет невыносимый запах.

Выключатель. Свет.

Пустая прихожая и шуршание, доносящееся из кухни и единственной комнаты.

Подняв пистолет, он направляется в комнату, заглядывает в кухню и видит три клетки с животными, за сеткой живые кролики.

В комнате.

На стенах.

Зрелище, которого Закариас Мартинссон не забудет никогда.

65

Двадцать пятое июля, воскресенье

Я вожусь со своей сумкой.

Я убью тебя. И ты возродишься. Распаковываю свои вещи — синее нечто, маски, когти кроликов, мои белые паучьи лапы, все те предметы, которые часть меня.

Ладан и раскрашенные цветы.

Жертвоприношения в моем храме.

Как это началось? Это существовало всегда, было смыслом и целью моей жизни. Поначалу я пыталась бежать — на другой конец земного шара, в жаркие австралийские степи, на пляжи Бали. Обслуживала бассейны в домах состоятельных людей.

Но от нелюбви никуда не спрячешься.

И вот однажды я ехала на своем фургоне по городу, и мне навстречу попалось такси. На самом деле это произошло всего несколько недель назад. И на переднем сиденье был ты, папа. Состарившийся, но те же оставались глаза и те же пальцы, лежавшие на краю открытого окна машины. Ты наверняка ехал в больницу на какое-нибудь обследование.

И когда я увидела тебя, для меня вдруг все прояснилось.

Мудрость и невинность сошлись в моем теле, и мне пришлось начать — только так можно преодолеть то, что необходимо победить.

Я двигалась на ощупь.

Искала свет среди тьмы.

Ты снова спишь, мой летний ангел.

Ты далеко внизу, во мраке снов.

Ты висишь в ванной, сестра моя.

Это я нахожу тебя, трясу тебя, оплакиваю тебя.

Это мне предстоит вернуть все на прежнее место.

А затем мы понесемся вместе на велосипедах, будем купаться голышом в той воде, которая недоступна другим смертным.

Кролики, истерзанные, прибитые гвоздями к стенам. У них вырваны когти, кровь стекала с их лап тонкими струйками. Некоторые еще живы, их легкие поднимаются и опускаются, доносится писк и стоны. Некоторые провисели долго, их сгнившие тела спускаются до самого пола из сосновых досок.

В углу кровать, использованные белые хирургические перчатки, кушетка посреди комнаты и ряды баночек с химикатами вдоль стен. Баночки с красками, которые, наверное, использовались для того, чтобы нарисовать на стенах цветы. Брызги крови на полу, окровавленные скальпели и вонь, от которой у Зака кружится голова. Он опускает оружие, бросается к окну, откидывает крючок, широко распахивает створку в зеленый внутренний дворик и дышит, дышит, дышит.

Затем снова оборачивается к комнате.

Вот черт.

Как картина Фрэнсиса Бэкона.

Но Веры Фолькман тут нет.

И Туве тоже.

Янне заснул сразу после того, как им позвонил Зак. Малин видела, как он изо всех сил борется со сном на коротеньком участке от развязки на Абиску до Стюрегатан, но потребность организма в сне взяла верх.

Теперь он спит в машине, прижавшись лбом к стеклу. Какие сны тебе снятся, Янне?

Сны о том, как мы были молоды?

И как появилась Туве?

Мы одна семья. Почему мы так и не смогли этого понять, а разбежались в разные стороны, на глазах друг у друга.

Они стоят на лестнице возле квартиры, пьют кофе, который Пер Сундстен купил на заправке в Стонгебру. Карин Юханнисон работает в квартире, ищет улики, анализирует материал.

Свен Шёман тяжело дышит, на лице от усталости пролегли глубокие морщины. Пер и Вальдемар Экенберг молчат, выжидают, у них тоже сонный вид. Карим Акбар держится в стороне, почесывает щеку.

Часы показывают три.

Скоро рассвет начнет гладить крыши Линчёпинга, нашептывать: настал новый день, полуночники, выходите и подвигайтесь в тепле.

Зак тоже усталый, но собранный и серьезный. Он уже в третий раз объясняет:

— Я выломал дверь. Вонь стояла такая — я заподозрил, что в квартире происходит нечто противоправное.

— Все в порядке, Зак, — повторяет Свен Шёман. — К тебе никаких претензий. И все эти химикаты для очистки бассейнов. Это тот человек, которого мы ищем.

— Мы должны найти Веру Фолькман, — говорит Пер.

И никто из собравшихся не комментирует столь очевидный подтекст: мы должны найти Веру Фолькман, потому что тогда мы найдем Туве — Туве, единственную дочь нашей коллеги Малин.

— У кого есть идеи?

Малин трясет головой — не чтобы сказать «нет», а чтобы прогнать сон, и смотрит на остальных. По их глазам видно, как их организм требует отдыха, никто не в состоянии четко думать, они могут пропустить очевидные вещи, так что драгоценное время будет упущено из-за их усталости.

— Желающие могут немного поспать, — говорит Свен Шёман. — Все равно от нас сейчас мало толку.

Никто не отвечает. Все медленно пьют кофе. Чувствуют, как утекает время.

— Проклятье, — говорит Малин, и Свен кладет руку ей на плечо.

— Мы найдем ее. Все образуется.

И в эту минуту из квартиры появляется Карин, держа в одной руке баночку с химикатами и показывая другой рукой на маркировку.

— Эта банка, как и большинство других, закуплена в магазине «Краски Торссона» на Таннефорсвеген. Может быть, стоит поговорить с ними? Вдруг им что-то известно?

Я вижу сон.

Процессия людей, одетых в цветастые одежды, дары в их руках, они идут в храм, чтобы чествовать мертвых. Курится ладан, они поют, их песня полна солнца и света.

Во сне я вижу тебя, мама.

Ты будешь рядом со мной, когда я проснусь.

И ты, и папа.

Сейчас я бегу по открытому полю, потом через лес и чувствую, что ты не все мне рассказала, мама, ты мне что-то собираешься сказать.

Комната, которую я видела, когда просыпалась, тоже присутствует в моем сне.

Она не очень-то красива. Жалюзи, бетонные стены и клетки, на стенах нарисованы цветы, и я снова бегу через лес. Горящий лес, трава гонится за мной, хочет разорвать меня на части, мама, я хочу проснуться, но что-то удерживает меня во сне, резкий запах вдавливает меня в сон без сновидений, мама.

Из сотрудницы справочного все же удалось выбить домашний телефон владельца магазина красок.

«Иногда везет», — думает Малин.

Коллеги смотрят на нее, не видя ничего вокруг, все их внимание сосредоточено на том разговоре, который она ведет.

— Да, Палле Торссон, — отвечает сонный голос на другом конце.

— Это Малин Форс из полиции Линчёпинга.

— Еще раз.

Малин повторяет свое имя.

— Что, ограбление магазина?

— Нет, нам срочно нужна информация об одном вашем клиенте. Фирма «Водотехника Линчёпинг». Вы поставляли им химикаты на Стюрегатан.

Сонливость у собеседника как рукой снимает.

— Эта девушка занимается бассейнами, — говорит Палле Торссон. — Она не болтлива. Но всегда платит наличными.

— Вам что-нибудь известно о ней? Вы поставляли ей продукцию на другие адреса помимо Стюрегатан?

— Насколько я знаю, нет. Но завтра я могу проверить в компьютере в магазине.

— Немедленно, — говорит Малин. — Мы встречаемся у магазина и выясняем это прямо сейчас. Если через десять минут тебя там не будет, я лично вставлю тебе в задницу самую толстую малярную кисть.

Янне просыпается, когда они останавливаются возле магазина.

Часы на панели управления показывают 3.20, дневной свет уже начинает пробиваться сквозь тьму, и чуть заметное ослабление жары, которое ощущалось ночью, исчезло — снаружи наверняка градусов тридцать.

— Где мы? — спрашивает Янне.

— Подожди здесь, — говорит Малин.

— Не буду я нигде ждать.

Магазин красок — специально выстроенное одноэтажное здание, возле входа — ворота для погрузки. «Наверняка большинство клиентов предприятия», — думает Малин.

Владельца магазина Палле Торссона нигде не видно.

— Мы должны держаться вместе, — говорит Янне.

Малин рассказывает, что они обнаружили в квартире Веры Фолькман.

— Вот он едет, — говорит Янне, когда она закончила свой рассказ.

Малин видит черную «тойоту», которая останавливается перед ними, — из нее вылезает толстый невысокий мужчина в шортах и голубой футболке.

Малин и Янне выходят из «вольво», приближаются к мужчине. Судя по всему, это и есть Палле Торссон.

Зак тоже выходит из машины и присоединяется к ним.

Они опять разделились: Сундстен и Экенберг продолжают поездки по городу в надежде что-нибудь заметить, Свен и Карим уехали в управление «чтобы подумать».

Малин протягивает руку Палле Торссону, он пожимает ее, но вид у него сердитый.

— Можно задать вопрос — какого черта? Что происходит?

Его круглые щеки трясутся от злости.

— Разумеется, можно, — отвечает Зак. — Мы охотимся за убийцей, о котором вы наверняка читали в газетах. И сейчас следы привели нас сюда.

— Каким образом?

— Компьютер, — говорит Малин. — Давайте искать в компьютере.

Я положила тебя на кушетку, ты уже давно там лежишь, мой белый фургон стоит за дверью, и мы поедем в рай на земле.

Ты веришь в Отца?

Или у каждого человека только один отец?

Доверие.

Есть ли оно у Отца?

Можно ли отнять у кого-то доверие?

Теперь ты чиста. Я отмыла тебя, и ты чиста, совершенно чиста.

Синее нечто.

Ты не стала тяжелее? Скоро я это узнаю. Потому что снова понесу тебя.

Экран компьютера мерцает перед глазами Малин.

Она, Зак и Янне стоят за спиной у Палле Торссона. Он готов сотрудничать, щелкает мышью в окне программы учета продаж.

Маленький офис расположен за стойкой с кассой, стены уставлены полками с толстыми папками, у плинтусов из-под желтого линолеума проступает пол.

— Так. Посмотрим, — говорит Палле Торссон. — Вера Фолькман, АО «Водотехника Линчёпинга». Стюрегатан, семнадцать. Никакого другого адреса я здесь не вижу.

— Телефон?

— Нет, к сожалению.

— Поищите на Элизабет Фолькман, — говорит Малин.

Палле Торссон нажимает кнопки на клавиатуре.

— Увы.

— Тогда просто на Элизабет.

Снова щелканье кнопок.

— Есть! — тихо произносит Палле Торссон. — Женщина по имени Элизабет Фолькедоттер заказывала поставку в фирму «Очистка бассейнов в Линчёпинге». Адрес Торнбю, Фабриксвеген, одиннадцать. Там сплошные склады.

Еще до того, как Палле Торссон договорил, Малин, Янне и Зак устремляются к двери.

«Очистка бассейнов в Линчёпинге».

Фирмы с таким названием не зарегистрировано.

Секунды.

Минуты.

Часы.

Сколько у нас времени?

Или мы уже опоздали?

Туве.

«Я не хочу стать живым трупом», — думает Малин.

66

Ты лежишь в фургоне.

Мы приближаемся к нашей цели. Я слышу, как ты раскачиваешься, — не волнуйся, нам недалеко осталось.

Тереса.

Я увидела ее у бассейна в саду, она была похожа на тебя, сестра моя, и я почувствовала, что это может получиться.

Я следила за ней.

Позвонила в дверь, сказала, что проверяю качество воды в бассейне. Потом все вышло, как вышло, — она стала извиваться и вырвалась, я побежала за ней, и она кричала, но никто ее не услышал, и я ударила ее металлическим чемоданчиком по голове — и она успокоилась.

Потом я увезла ее на склад. Аккуратно сделала надрезы скальпелем, поправила края на ее ранах, так красиво и аккуратно, хотела сделать все идеально, отмыла ее хлоркой, и тут она проснулась, Тереса, а на мне не было маски, и она уставилась на меня, но она не должна была меня видеть, потому что для трансформации надо было начать с обезличивания.

Но я все же вставила в нее синее нечто, призвав на помощь свои белые холодные паучьи лапы, тонкие-тонкие, и подумала: я обниму тебя, и ты придешь ко мне, и положила руки ей на шею — но она не стала тобой.

Я завернула ее в полиэтилен. Зарыла возле воды, в уединенном месте. Может быть, ее чистое тело превратилось бы там, в земле, в тебя, сестра моя?

Но проклятая собака нашла ее до того, как это произошло.

Боже, как я скучаю по тебе.

Моя любимая.

Я иду к тебе.

Ты идешь ко мне.

Ты умрешь.

Ты возродишься.

Все полицейские машины посланы в Торнбю.

Янне сидит рядом с Малин, это полицейская операция, но она не смогла заставить его уйти. Никто из коллег даже не подумал об этом.

Янне.

Все, чего мы не делали вместе, — теперь мы делим эту ношу.

Транспортная развязка перед Бергой.

Солнце раскрашивает крыши Шеггеторпа в нежные цвета, белые дома кажутся почти красивыми в своей теплой неподвижности.

Они мчатся с горы.

Сто тридцать, сто сорок километров в час.

Зак едет за ними, но никаких других машин Малин не видит.

Мы первые. Янне тяжело дышит, но не произносит ни слова, адреналин гуляет сейчас у него в крови, как и у меня, но он привык — кто знает, сколько раз он сталкивался со смертью в своих заграничных командировках? Может быть, и в лесах возле Хюльтшён? На пожарах?

Они сворачивают в Торнбю. Проезжают бетонные коробки универмагов и торговых центров: «ИКЕА», «Икано», «АСКО», «Виллис», едут в глубь зоны мимо здания оптовика Вансито.

Снова поворот, и дом по адресу Фабриксвеген, 11,— одноэтажное складское здание из красного кирпича, не менее тридцати метров в длину, с четырьмя входами вдоль бетонного грузового пандуса.

Они останавливаются, выскакивают из машин, бегут.

Которая дверь?

Они бегут от одной двери к другой, прислушиваются, ищут надписи, но ни одной таблички нет.

Жары и острых лучей света не существует, только пот и усталость, медленно пробивающаяся сквозь адреналин.

Звуки из одного склада.

Шуршание, капанье воды.

Звук полицейских сирен приближается.

Жалюзи опущены, заперты на замок. Солнце всходит, и бетонный пандус залит светом. Малин встает на колени перед замком, пытается взломать его, но руки у нее дрожат.

— Подожди! — кричит Зак и подбегает с оружием в руках. — Отойди!

Зак приставляет пистолет к замку, нажимает на курок.

Выстрел, я слышу выстрел, думает Туве. И нарастающий шум. Где я? Голова раскалывается, тело неподвижно, но все же оно есть.

Я парализована?

Не могу пошевелиться.

Мама, это ты идешь? Папа? Чтобы спасти меня из этого кошмарного сна?

Что-то снова приближается.

Полоса света — это открылась дверь? Меня спасут?

Малин, Янне и Зак ухватились за нижний край жалюзи и тянут вверх, позади нет никаких дверей, вой сирены прекращается, и Малин слышит, как перекликаются полицейские, выкрикиваются команды. Голоса Экенберга и Свена Шёмана? Карима?

Жалюзи подняты. Янне удерживает их в этом положении, и Малин с пистолетом заходит в помещение, видит пустую кушетку, банки, розовую футболку Туве, разрезанную, валяющуюся на полу, ее солнечные очки, книгу — и клетки с кроликами вдоль стен. Баночки с краской, коробку с белыми хирургическими перчатками, бутылки с химикатами, пустые упаковки из-под хлорки, скальпели, капающий кран. Бетонный пол забрызган кровью — кровь давняя, запекшаяся, узкие полосы гниющего мяса, все помещение проникнуто запахом страданий и смерти.

«Проклятье, — думает Малин. — Проклятье! Вы были здесь!»

Она видит, как Янне падает на колени, поднимает тряпку, бывшую футболкой Туве, протягивает ей, произносит:

— Я ей это покупал.

— Проклятье, — кричит Малин, опускается на пол и рыдает от усталости и отчаяния.

Янне подползает к ней, обнимает, и они дышат вместе, готовясь к тому, что ждет их дальше.

Вокруг ходят полицейские в форме, Свен и Карим разговаривают с Заком, который смотрит, как подъезжает машина Вальдемара. Не хватает только Пера Сундстена, но он, наверное, заснул где-нибудь или уехал домой в Муталу.

Малин поднялась. Янне стоит у нее за спиной.

Остальные двери склада открыты — по всей видимости, там нет ничего, имеющего отношения к делу.

— Мы опоздали, — говорит Свен. — Что теперь делать, черт побери?

Выстрел.

Наверное, в лесу кто-то палит из ружья — охотник без лицензии, вышедший пораньше утром.

Но ты проснулась, мой летний ангел.

Пожары остались позади, и я снова усыпила тебя.

Теперь ты спишь в моем фургоне и не проснешься, пока мы не прибудем на место, пока не попадем в последний придел.

Нам уже недалеко осталось, уверяю тебя.

Не надо бояться.

Ты умрешь, но лишь ненадолго, после этого ты станешь прекраснее всех людей.

Малин, Малин!

Сейчас мы кричим хором, я и София.

Думай!

Думай!

Ты сидишь в отчаянии, скрючившись на асфальте перед складом в Торнбю.

Не слушай других.

Еще есть время спасти ее.

Еще есть время помешать ей стать одной из нас.

Подумай и избавь нас от страха, спаси Туве и подари нам покой.

Дай нам отдых, Малин.

Ты знаешь, куда везут Туве, куда едет Вера Фолькман.

Они едут к последнему приделу, скоро они прибудут на место, белый фургон уже приближается.

67

А теперь ты должна бодрствовать.

Я свяжу тебя, и ты увидишь, что я буду делать, и если ты увидишь это, то решишься вернуться — тогда в тебе не останется страха, правда?

Моя дорогая сестра.

Я паркую фургон возле спящего монстра.

На улице запах лета, летнего утра, и в этот чудесный день начнется летний сон, мой маленький летний ангел.

Я открываю задние двери.

Ты стонешь — просыпайся постепенно. Ты можешь увидеть мое лицо, это уже не имеет значения, скоро ты перестанешь существовать, и мне кажется, что лицо вообще не имеет особого значения.

Туве щурится.

Снова свет. Значит, я жива? Я все еще жива, мама? Мне кажется, я жива, все тело болит. И кто-то тянет меня, но это не больно, только становится очень-очень жарко, когда меня вытаскивают на солнце.

Вокруг дома.

Серые бетонные дома, пожелтевшая растительность, здания пятидесятых годов, которые я не узнаю и которые вижу вверх ногами.

Я должна убежать.

Прочь отсюда.

Но как бы я ни пыталась, тело не слушается.

Мама.

Вот оно снова появилось, это лицо, но теперь у него есть очертания, округлые женственные формы.

Она передумала.

Снова заносит меня в темноту.

Я звоню.

Звоню еще.

И еще.

Жду, жду — и ты открываешь, видишь меня, пытаешься закрыть дверь, но теперь я сильнее тебя, я сильнее, я вставляю ногу в щель двери, и ты кричишь, когда я вталкиваю тебя в квартиру, сажаю на диван и связываю тебя, твои холодные белые пальцы, похожие на паучьи лапы. Я кидаю на тебя одеяло — ты уже совсем стар, но злость так очевидна в твоих серых глазах, она никогда не исчезнет, папа.

Подожди. Я принесу ее из машины. Пусть она посмотрит, как ты умираешь.

Твои глаза лезут из орбит от страха, словно веки потеряли способность опускаться, и все твое жилье пронизано запахом спирта, мочи и старого немытого тела, но я, как никто, разбираюсь в чистоте, папа.

Подожди меня здесь.

Она тяжелая, я тащу ее на плече, и мне пришлось заткнуть ей рот тряпкой, чтобы она не закричала и не разбудила весь квартал.

Никто не видит меня.

Утренние глаза Финспонга мертвы.

Я закрываю дверь.

«Как долго я просидела так? — думает Малин. — Слишком долго».

Тело — как аккумулятор, вобравший в себя все чувства: тревогу, злость, отчаяние, усталость, ярость и жару. Перегретый мозг бесполезен как мыслительный инструмент, он не может помочь в этой беде.

Асфальт под ней почти горячий.

У Малин не было сил отойти в тень, солнце беспощадно уже в половине пятого утра.

Янне и Зак рядышком сидят в тени, прислонившись к стене склада, и Малин видит, как они собираются с силами перед следующим действием.

Последний акт?

Свен Шёман садится перед ней на корточки.

— Малин, у тебя есть идеи?

От него пахнет кофе.

Голоса, слушай голоса.

Убивает только страсть…

И Малин выпрямляет спину. Догадка пронзает ее, как неожиданный яркий луч, и она вскакивает, кричит Янне и Заку:

— Поехали, я знаю, где она!

Свен отступает в сторону, дает дорогу Малин, и та кидается к машине.

— Поехали, черт вас подери!

Вокруг них все полицейские на мгновение замерли, словно ее отчаянный голос остановил время, заставил всех на мгновение заглянуть в вечность.

— Куда вы, Малин? — крикнул им вслед Свен.

Но она не ответила, не хотела, чтобы они ехали туда всей толпой и наломали дров — если еще не поздно. Не хотела, чтобы Свен звонил недотепам-коллегам из Финспонга, кто знает, что они могут устроить?

Нет.

Теперь я, мы — против тебя.

Я знаю, где ты, Вера Фолькман, и знаю, почему ты делаешь то, что делаешь.

Твое безумие — горькое безумие. Ты веришь, что сможешь вернуть из мертвых свою сестру? Ее, вашу любовь? Твое безумие — красивое безумие. Но моя задача — положить ему конец, уничтожить его.

Это задача Янне. Зака. Но прежде всего — наша с тобой, Янне. У нас есть ребенок, и мы будем биться за него не на жизнь, а на смерть.

Малин сидит сзади, рядом устроился Янне, положив голову ей на плечо. Оба стараются не спать, обмениваются замечаниями по поводу мест, которые проезжают, чтобы убедиться, что Зак не заснул за рулем.

— Озеро Роксен в утреннем солнце так красиво.

— Монастырь Врета выглядит потрясающе.

— Сейчас мы прикроем эту лавочку.

Уже в машине Малин объяснила, что Вера Фолькман наверняка повезла Туве к своему отцу Стюре Фолькману, чтобы там поставить точку в этом танце смерти, который продолжался слишком долго и которого Линчёпинг с окрестностями никогда не забудет.

Они проносятся мимо монастыря Врета и полей для гольфа на скорости сто пятьдесят километров в час, оставив за собой пустой спящий Юнгсбру.

Они проезжают область лесных пожаров, где автомобили стоят рядами, видят пожарные машины, уезжающие прочь, в кабинах усталые мужчины с закопченными лицами; в глазах их отражается отчаяние, словно огонь и жар оказались сильнее, словно они собираются капитулировать и дать огню превратить все леса Эстергётланда в пустыню.

— Тебе хотелось бы туда? — спрашивает Малин, но Янне не отвечает.

Темно-красные обои. Скрипучий деревянный пол.

Он обездвижен. Ты скоро будешь здесь, на полу.

У меня все готово, сестра моя.

Чтобы ты могла восстать из мертвых.

Чтобы наша невинность могла возродиться в пылающей белизне.

Я в последнем приделе.

68

[В последнем приделе]

Впервые я, Стюре Фолькман, пошел на поводу у своей похоти в семнадцать лет.

В Энгельхольме, возле завода, стоял киоск, в котором она — ей было одиннадцать или двенадцать — покупала сигареты для своей матери.

У нее было белое платье.

Оно заканчивалось гораздо выше колен, и стоял жаркий день, почти такой же, как некоторые дни этого лета.

От киоска она шла по тропинке позади завода, и там цвели азалии, самые прекрасные, какие я когда-либо видел.

Я догнал ее.

Повалил.

У нее не было там волос, и я понимал, что это со мной в первый, но не в последний раз, что эту лавину уже невозможно остановить, и я прочел в ее испуганных глазах, что на самом деле ей понравилось, что она любит меня, как и все мои девочки, хотя некоторые из них потом свихнулись. Я держал кроликов в клетках, чтобы порадовать их. Девочки любят кроликов.

Ее белое платье обагрилось кровью.

Я шептал ей в ухо, держа пальцы у нее на горле:

— Ты будешь молчать об этом, иначе тебя заберет дьявол.

Стыд сильнее любви.

Стыд был моим лучшим союзником все эти годы. Удобнее всего, когда девочки жили у меня в доме, один Бог знает, как я возбуждался от скрипа половиц под ногами, когда шел по ночам к ним в комнату.

Они ждали меня с нетерпением.

Лежали без сна и ожидали меня, мои длинные ловкие пальцы, мое прекрасное тело.

Я был всегда очень осторожен.

Снимал с них одеяло.

Ласкал их нежную белую кожу.

Кровь, моя или чья-либо, меня никогда не волновала. Я дарил свою любовь всем тем девочкам, которые попадались на моем пути.

Ты проснулась, моя девочка, мой прекрасный летний ангел.

Мы уже здесь, в последнем приделе, и сперва ты увидишь, как я сделаю это.

Я забила в деревянный пол четыре больших гвоздя, привязала тебя к ним. Смотри в мою сторону.

Я сажусь рядом с отцом на его диван.

На мне маска, так что мое лицо лишено очертаний, я надела мои белые паучьи лапки, прижимаю ожерелье из когтей кролика к его щекам и рву его кожу, он кричит, старый пень, но на самом деле в нем уже не так много жизни осталось.

Ты отводишь глаза.

СМОТРИ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ!

И ты смотришь.

Она голая, на ее лице снова маска.

Голова болит, но Туве отчетливо видит эту сцену, понимает, что находится в затхлой квартире бог знает где и что женщина, совершенно голая, сидит рядом со своим отцом и собирается сделать ему что-то плохое.

Зачем?

Она кричит, чтобы я смотрела, но я не хочу смотреть, и она снова царапает ему щеки, и он кричит.

Она встает.

Ее тонкие белые хирургические перчатки мерцают в слабом свете.

Я не могу подняться.

Запах хлорки, которой мама обычно выводит пятна.

Мама, папа, торопитесь!

Я слышу, как она возится в другой комнате, выдвигает ящики, что-то разыскивая, и мужчина пытается кричать, но она заткнула ему рот тряпкой, как и мне.

Никто из нас не может подняться.

Никто из нас не может бежать.

Нож.

Старый кухонный нож, который мы с Элизабет мечтали вонзить в него, он сохранился — длинный грубый нож с бакелитовой рукояткой.

Я беру его из подставки возле мойки.

Держу в руке. Думаю о том, как неудачно все получилось с Софией Фреден. Я увидела ее, когда она работала в кафе в «Тиннисе» в прошлом году, и у нее была такая же походка, как у тебя, Элизабет, и по поводу нее я подумала, что если сделать все быстро и в одном месте, то мне удастся добиться желаемого результата за счет скорости и шокового эффекта, как при взрыве или бурной химической реакции. Я царапала и рвала ее когтями — она первая, с кем я попыталась это проделать, — но ничего не добилась. Кролики — всего лишь животные, их любовь бессмысленна.

Я отмывала ее дочиста прямо в парке. Работала очень быстро.

Но она повисла у меня на руках, когда я нажала на ее шею.

Она умерла, а ты не возродилась.

Но, дорогая сестра, я не сомневаюсь, что на верном пути. Теперь я знаю, чего не хватало.

Посмотри на меня в своем ожидании.

Вернись ко мне со своей любовью. Знай, что я тоскую по тебе.

В руке у нее нож.

Туве видит, как блестит лезвие, и женщина кричит «Смотри же!», садясь на диван рядом с мужчиной, который, как думает Туве, ее отец.

Она взмахивает в воздухе ножом.

Кричит:

— Это все ерунда!

И вонзает нож ему в грудь, в живот, еще и еще, его зрачки гаснут, глаза белеют, все тело дрожит, и она снова вонзает в него нож, еще и еще раз, и кровь течет рекой между его коричневым джемпером и серыми брюками.

Теперь он неподвижен.

А я в полном ужасе, но вижу все до мельчайших деталей.

Она берет его руку, мама.

Снова взмахивает ножом и отрезает ему пальцы, так что они валятся на пол, и кровь, мама, кровь.

Рука без пальцев падает на ткань дивана.

Она закончила с ним.

Поворачивается ко мне, мама.

Я бьюсь, рвусь, кричу, плачу.

Но ничего не происходит.

Если ты идешь сюда, поторопись.

69

Финспонг.

Часы показывают четверть седьмого, улицы маленького городка по-прежнему пусты. Зак неправильно поехал на развязке, чуть не сбил полусонного почтальона на велосипеде.

Центр.

Серые здания, павильон быстрой еды, деревья, расправляющие на солнце свои ветви, газоны и клумбы не такие ухоженные, как в Линчёпинге, но все же ощущение сонной идиллии так явно, словно маленький городок хорошо чувствует себя в роли спального района.

Однако что-то здесь происходит.

— Сворачивай сюда! — кричит Малин.

Звонит ее мобильник, она знает, что это Свен Шёман, он звонил уже десяток раз, вызывал их по рации, но это они должны сделать сами.

— Остановись!

Зак резко тормозит, они распахивают двери и выскакивают из машины. Малин бежит к дому, где находится квартира Стюре Фолькмана, вытаскивает из кобуры под жакетом пистолет, Зак мчится за ней тоже с оружием в руке, Янне следует за ними как тень, приседает, словно ожидая очередь вражеского огня из окон белых многоэтажек.

Они бесшумно поднимаются по лестнице.

Прижимаются к стенам.

Малин прикладывает ухо к двери, делает остальным знак молчать, приложив палец к губам, прислушивается к тому, что происходит в квартире.

Стоны.

Женский голос говорит: «Ну вот, ну вот, ну вот».

Как же поступить теперь?

Она прицепила к себе синий предмет, разрезала мои брюки и трусы ножом, я теперь совсем голая.

Этого не произойдет.

Скажите, что это неправда.

Отрезанные пальцы вокруг меня, кольцом, как черви, как безглазые змеи.

Я пытаюсь зажмуриться и заплакать, но она все время держит мне веки, словно ей обязательно нужно, чтобы я все это видела, моя кожа горит, словно она натерла меня чем-то огненным.

Стоя надо мной, она трясет ожерельем из когтей животных.

— Ты видишь пальцы?

Ее лицо закрыто маской, на руках у нее белые резиновые перчатки, а кровь мужчины на диване течет в мою сторону, она уже совсем рядом, я не хочу, чтобы она касалась меня, уйди, кровь, уйди!

Что она делает теперь?

Разговаривает, спрашивает.

— Как лучше?

Голос полон любопытства, ожиданий.

— Синее нечто или паучьи лапы на шее?

Она смотрит в потолок, словно ищет ответа.

Сейчас все произойдет.

Я убью тебя, и ты восстанешь из мертвых.

Пальцы обезврежены.

И затем мы понесемся на велосипедах, ветер будет развевать нам волосы, мы поедем к воде, где любовь вечна, где мы можем лежать рядом на песке и верить, что этот мир желает нам добра.

Я все исправлю.

Вот так, не бойся.

Сначала я обниму так, чтобы жизнь покинула тебя, затем в последний раз вставлю в твое тело синее нечто, и потом ты посмотришь на него, на себя, на мир, безопасный и открытый нам.

Ты увидишь, что я все вернула на свои места.

Мы понесемся вместе по открытым пространствам, как любящие летние ангелы.

Малин!

Не жди больше ни секунды!

Войди туда!

Еще не поздно для Туве — то, что поздно для нас. Истина, ты приблизилась к ней вплотную, она за этой дверью.

Зрелище, которое скрывается за ней, ужасно.

Но ты справишься, вы справитесь — ради той жизни, которую еще можно спасти из этого мрака.

Ты должна положить этому конец.

Уничтожь наш страх, помоги нам насладиться свободой. Дай нашим мамам и папам утешение хотя бы в том, что зло найдено, названо по имени.

Открой дверь. Малин.

Сделай это прямо сейчас.

Время пришло.

Мои руки на твоей шее.

Прекрати извиваться!

Это произойдет быстро, и я понимаю, что ты боишься, что это больно, но ты вернешься как самая чистая любовь, как самое прекрасное человеческое существо на свете.

Твоя кожа теплая, такая теплая, и я нажимаю сильнее.

Не противься, сдайся, вот так, вот так.

Они в сомнениях.

Беззвучно шепчут друг другу:

— Как поступить?

— Войти!

— Но…

Никаких «но», никаких альтернатив. Малин отступает назад, со всей силы ударяет в дверь и влетает на четыре метра в квартиру. Видит окровавленное чудовище в человеческом облике, склонившееся над белым телом на полу, вокруг разбросаны человеческие пальцы, руки чудовища на шее у неподвижного тела. Чудовище — как черная органическая магма с жилами, полными пылающих червей, и Туве на полу, и Малин кричит:

— Прекрати! Отпусти ее!

И держит перед собой оружие, целится, а чудовище движется, смотрит на Малин, глядит ей прямо в глаза и снова поворачивается к Туве.

Потому что это ведь ты, Туве?

Она смотрит мне в глаза, и я исчезаю, все белеет, и я как будто парю — мама, это ты кричишь, папа, это твой голос я слышу?

Твои глаза, ты исчезаешь в них, и что-то новое рождается на свет.

Это твои глаза, сестра моя, и ты вернулась, я смотрю в твои зрачки и чувствую безграничную любовь.

Стало быть, синее нечто было ни к чему.

Я обнимаю тебя, и тут в моих ушах взрывается звук.

Малин нажала на курок.

Времени на драку нет, нельзя терять ни секунды, просто ответить на том же языке, стать частью вулкана.

Снова и снова нажимает на курок.

Зак тоже стреляет.

Еще и еще раз, и запах крови смешивается с запахом пороха, и Янне кричит: «Туве, Туве, прекратите стрелять!» — и кидается в комнату, чуть не поскользнувшись в луже крови, тянет, отбрасывает в сторону безжизненное тело, упавшее на Туве, прикладывает два пальца к ее шее, кричит: «Проклятье!» — и прижимается губами к губам Туве, вдувает воздух в ее легкие.

Малин и Зак рядом.

Изрезанный труп на диване, руки как окровавленные куски мяса, лицо белое, без кровинки, обнаженный труп рядом с Туве, пробуравленный десятками пуль. Кровь толчками вытекает на отрубленные пальцы, сложенные в кружок. Янне командует: «Не стойте просто так, освободите ее».

Не думая, Малин берет большой нож с черной ручкой и перерезает веревки, которыми привязана Туве, одну за другой, и Зак ругается где-то рядом:

— Такой гребаной чертовщины я в жизни не видел!

А Янне вдувает в нее воздух, считает, делает вдох, снова вдувает, и Малин садится рядом с ним, гладит Туве по лбу, умоляет, ни к кому не обращаясь:

— Пожалуйста, пожалуйста, только не это, только не это.

Янне дышит в нее.

Никаких признаков жизни.

Туве.

Где ты?

«Вернись к нам, Туве!» — шепчет Малин ей в ухо.

Я здесь, мама, я вижу тебя, но не знаю, как мне проснуться.

Я вижу двух девочек, которые парят рядом с тобой, их губы произносят слова, которых я не слышу, но я понимаю, что они не хотят брать меня в свою компанию, они хотят, чтобы я вернулась.

Вернулась куда?

Иди на голос, говорят они.

И я слушаю тебя, мама. «Вернись, вернись, вернись», и я чувствую, как воздух заполняет мои легкие, зрение возвращается ко мне, и я вижу вас, тебя и папу, вижу, как страх и горе в ваших глазах сменяются радостью и любовь, жизнью.

Малин и Янне сидят с двух сторон от Туве.

Она дышит и смотрит на них осмысленным взглядом.

Они обнимают друг друга и Туве — мягкие нежные объятия, которые никогда, никогда не кончатся, это они все трое обещают себе, кровь течет под ними, связывает их, загоняет зло обратно в его подземное убежище.

Зак поднимает жалюзи.

Последний придел залит солнцем.

Тот, кто умеет внимательно слушать, может услышать песню летних ангелов; песню без слов, тихое бормотание о единении, любви и сопричастности, песню, которую человек давно забыл и потому не ожидает снова услышать.

Но песня звучит в тех троих, сидящих на полу.

В тех троих, обнимающих друг друга.

Эпилог

Шестнадцатое августа, понедельник, на окраине Линчепинга

Мы вместе наверху, внизу, везде, в тех пространствах, которые принадлежат нам.

И это хорошо.

Мы навсегда останемся юными девушками, летними ангелами Линчёпинга, и мы забыли, что такое страх.

Наши мамы и папы по-прежнему в горе, их горе таково, что его не вылечит даже время.

Но они знают, что с нами произошло.

Ты знаешь, что произошло, папа. И никого ни в чем нельзя упрекнуть.

Пусть так и будет.

Мы есть друг у друга.

Мы все делим поровну.

Как и задумано.

Теперь мы можем быть вместе, Элизабет.

И мы можем видеть его, как он страдает, страдает, страдает — там, где он сейчас.

Мы можем помочь ему?

Нет.

Вместо этого мы парим вдоль канала, притворяемся, будто ощущаем ветер в волосах, делаем вид, что купаемся и играем, и мы сестры, ты и я.

И теперь мы вместе навсегда.

Малин сидит в гамаке позади дома Янне, смотрит, как он и Туве сгребают граблями листья, которые в этом году облетели слишком рано. Леса, окружавшие дом, исчезли.

Стоит чудесный день, в тени градусов двадцать, не больше, солнце светит мягко, а лесные пожары наконец-то под контролем.

Карин Юханнисон сравнила пробы ДНК всех замешанных в деле с ДНК того, кто напал на Марию Мюрвалль, но совпадений не нашлось.

То же зло, но в иной ипостаси.

Почему так получилось? Почему этим жарким летом Вера Фолькман переступила грань?

Ответа на этот вопрос Малин так и не получила. Лежа без сна по ночам, она думала: история завязалась в узел, вулканическая порода разверзлась и наружу потекло спрессованное зло, уставшее от безмолвного прозябания в темноте.

В городе Малин встретила Славенку Висник. Та рассказала, что продала свои киоски и собирается вернуться в Сараево.

— Время пришло, — сказала она.

Квартира Малин возле церкви Святого Лаврентия сдана до весны студенту университета. Вещи Туве и Малин еще не распакованы, лежат в коробках в гостиной на первом этаже дома.

Туве и Янне ходят по саду, по траве, которую обильный дождь пробудил к жизни.

Цветы решили распуститься, поверив, что зной остался позади. Мягкий ветер трогает их листья, подтверждая, что все это существует на самом деле.

Туве и Янне.

«Мои самые дорогие люди, — думает Малин.

Мы принадлежим друг другу.

Мы должны быть вместе.

С этим даром мы и должны жить дальше».

Примечания

name="n_1">

1

Современная ирландская писательница, чьи книги посвящены проблемам семьи и личным отношениям. (Прим. ред.)

(обратно)

2

Праздник летнего солнцестояния отмечается в Швеции 22 июня. (Прим. перев.)

(обратно)

3

«Смотри, как они, держась за руки, идут по мосту в полночь… Девушки на пленке…» (англ.) (Прим. перев.)

(обратно)

4

Со льдом (исп). (Прим. ред.)

(обратно)

5

Названия четырех крупнейших шведских газет. (Прим. перев.)

(обратно)

6

Лен — территориально-административная единица в Швеции, провинция. (Прим. перев.)

(обратно)

7

«Победитель получает все» (англ.). (Прим. ред.)

(обратно)

8

Шведская организация, защищающая права людей с иной сексуальной ориентацией. (Прим. перев.)

(обратно)

9

«В огонь» (англ.). (Прим. перев.)

(обратно)

10

«Пусть твоя сила даст нам силу» (англ.). (Прим. перев.)

(обратно)

11

«Пусть твоя надежда даст нам надежду» (англ.). (Прим. перев.)

(обратно)

12

«Пусть твоя любовь даст нам любовь» (англ.). (Прим. перев.)

(обратно)

13

«Вверх по лестнице, в огонь» (англ.). (Прим. перев.)

(обратно)

14

Бесплатно (англ.). (Прим. перев.)

(обратно)

15

Красотка (англ.). (Прим. перев.)

(обратно)

16

Шведская миля — 10 км. (Прим. перев.)

(обратно)

17

Ингвар Кампрад — владелец сети магазинов «ИКЕА». (Прим. перев.)

(обратно)

18

«Телиа» — шведская телефонная компания. (Прим. перев.)

(обратно)

19

«Власть — стервам» (англ.). (Прим. ред.)

(обратно)

20

«Лицевая книга» — буквальный перевод слова «Facebook». (Прим. ред.)

(обратно)

21

Юхан Краутен (1858–1932) — известный шведский художник-пейзажист, уроженец Линчёпинга. (Прим. перев.)

(обратно)

22

Карл Юхан де Геер (р. 1938) — шведский художник, фотограф и сценограф, известный своими провокационными работами. (Прим. перев.)

(обратно)

23

«Крепкий и возбуждающий!» (англ.) (Прим. ред.)

(обратно)

24

Органическое соединение, используется судебными экспертами для выявления следов крови, оставленных на месте преступления, так как он реагирует с железом, содержащимся в гемоглобине крови. (Прим. ред.)

(обратно)

25

Самая северная провинция Швеции. (Прим. перев.)

(обратно)

26

«Пляж Куты» (англ.). (Прим. перев.)

(обратно)

Оглавление

Пролог

Часть 1 Возрождение любви

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

Часть 2 В глазах летних ангелов

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

  45

  46

Часть 3 Приди, пока не кончилось «сейчас»

  47

  48

  49

  50

  51

  52

  53

  54

  55

  56

  57

  58

  59

  60

  61

  62

  63

  64

  65

  66

  67

  68

  69

Эпилог

*** Примечания ***