Воспоминания и впечатления [Анатолий Васильевич Луначарский] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Анатолий Васильевич Луначарский Воспоминания и впечатления

Луначарский-мемуарист

«Много талантливейших рук работало над тем, чтоб красиво и грозно вылепить лицо теперешней России»[1], — писал молодой Маяковский. В ряду этих замечательных людей-творцов должно быть названо и имя Луначарского.

Выдающийся деятель социалистической культуры, первый нарком просвещения Советской страны, один из соратников Ленина, революционер, ученый, писатель — Анатолий Васильевич Луначарский прожил большую и яркую жизнь. Она была наполнена кипучей политической и литературной деятельностью, активным участием в великих событиях эпохи, встречами и сотрудничеством со многими замечательными людьми России и всего мира, частыми поездками по родной стране и Западной Европе.

Каждому, кто знал Луначарского, не могли не броситься в глаза чрезвычайная значительность этой фигуры, его блестящая, сверкающая талантливость, поставленная на службу социалистической революции. Как «на редкость богато одаренную натуру»[2] характеризовал Луначарского В. И. Ленин, сурово критиковавший его за те или иные философские и политические ошибки, но высоко ценивший его как великолепного оратора-пропагандиста, литератора, партийного публициста, несравненного знатока искусства, как «отличного товарища», как человека, который «любое партийное поручение выполнит и выполнит превосходно»[3].

Не может быть сомнений, что биография такого человека, история такой жизни представляет очень большой интерес и для современников и для последующих поколений.

В 1932 году, когда здоровье Луначарского резко ухудшилось и выяснилось, что ему придется отказаться от многих сторон его напряженной разнообразной деятельности и сосредоточиться главным образом на литературных кабинетных занятиях, А. М. Горький, связанный с Луначарским многими годами дружбы и совместной работы, настоятельно советовал ему взяться за свои мемуары. «Вот была бы замечательная книга! — писал он в письме от 8 сентября 1932 года. — И очень нужная книга для нашей молодежи, плохо знакомой с историей старых большевиков. Если б Вы взялись за эту работу!»[4]

А в другом письме, от 14 октября того же года, возвращаясь к своей мысли, Горький подробнее мотивировал, почему он считает столь важным, чтобы его корреспондент не отказывался от этого предложения: «Вы прожили тяжелую, но яркую жизнь, сделали большую работу. Вы долгое время, почти всю жизнь, шли плечом в плечо с Лениным и наиболее крупными, яркими товарищами…»

Горький, больше других сделавший для того, чтобы запечатлеть облик революционера ленинской эпохи, с огорчением констатировал в этом письме, что «художественная наша литература все еще — к сожалению — бессильна изобразить революционера, создателя партии, которая ныне сотрясает весь мир и неизбежно разрушит все отжившее в нем».

Поэтому великий писатель вновь и вновь формулировал свой вывод: «Книга Ваша о Вашей жизни объективно нужна».

В том же, что Луначарский сможет создать эту нужную книгу, Горький не сомневался. «Вы владеете словом, — утверждал он, — как художник слова, когда хотите этого… Вы, конечно, написали бы блестяще».

Предложение Горького его корреспондент воспринял как добрый и правильный совет.

У Луначарского были в то время очень обширные творческие замыслы. Стремясь подвести итоги своим многолетним литературоведческим и философским трудам, он намеревался работать над книгой «Фауст» Гете в свете диалектического материализма», над трехтомным исследованием «Смех как орудие классовой борьбы», над большой биографией Фрэнсиса Бэкона, над статьями о Шекспире, Дидро, Платоне, Ницше, Островском. Этим работам он и собирался уделить в ближайшие годы главное внимание. Тем не менее он выразил готовность приступить в недалеком будущем и к подготовке автобиографической книги, к «широко взятым мемуарам», Об этом своем намерении он говорил и в ответных письмах Горькому, и в заметке «Вместо интервью», написанной по возвращении из-за границы в начале 1933 года.

Мемуарный жанр и прежде пользовался большим вниманием и симпатией Луначарского.

Как известно, в двадцатые годы широкое распространение в литературоведении и искусствознании получил так называемый «вульгарные социологизм», игнорировавший живую человеческую индивидуальность, авторскую личность с ее образом мыслей, с обстоятельствами ее жизни, с ее реальным отношением к различным событиям и потому считавший ненужным изучать биографию писателя или художника. Дело ограничивалось прикреплением писателя к той или иной классовой прослойке. Эта подмена истории литературы тощими и мертвенными вульгарно-социологическими схемами вызывала решительные возражения Луначарского. Выступая за изучение истории литературы и искусства во всей ее конкретности и сложности, он утверждал, что историк не смеет игнорировать индивидуальное и неповторимое. Отсюда — необходимость внимательного изучения биографий деятелей культуры. И в самый последний период своей жизни, вновь возвращаясь к спорам с «марксистами… сверхличного толка», Луначарский писал: «Глупые россказни о том, что мы отрицаем роль личности и что поэтому нам нечего заниматься индивидуальными биографиями, — не заслуживают даже опровержения»[5].

Признавая большое воспитательное, образовательное, научное значение биографий выдающихся деятелей, Луначарский приветствовал идею Горького о создании серии «Жизнь замечательных людей». Он выступил с рецензией на первый выпуск этой серии и намерен был принять активное участие в подготовке некоторых биографий.

Луначарский был мастером литературных портретов, силуэтов, этюдов, характеристик, опирающихся на живой биографический материал. Естественно, что он одобрял и поддерживал издание мемуаров, автобиографий, дневников, сборников писем и тому подобных историко-литературных документов. Не раз давал он свои предисловия и вступительные статьи к отдельным мемуарным произведениям и их сериям. Назовем, например, его предисловия к книгам, выпускавшимся издательством «Academia»: к серии «Памятники литературного и общественного быта» (в книге «Жизнь и приключения Андрея Болотова»), к серии «Памятники искусства и художественного быта» (в книге «Венецианов в письмах художника и воспоминаниях современников»), к мемуарам выдающегося русского актера Павла Орленева…

Подобного рода книги, «наполненные о себе самой свидетельствующей жизнью», Луначарский считал лучшим и наиболее увлекательным чтением и для юношества и для зрелых людей. Давая в одном из писем к сыну совет много читать, он добавлял: «Больше всего — кроме того, что нужно тебе, так сказать, для техники знания — биографий, мемуаров. Для меня это было и осталось огромным наслаждением и поучением»[6].

Луначарский и сам на протяжении своего жизненного пути неоднократно обращался к мемуарному жанру, но, поглощенный почти непрерывно огромной работой, он записывал воспоминания о тех или иных эпизодах и фактах своей жизни только урывками. Несколько чаще делился он впечатлениями и воспоминаниями о своих современниках, главным образом в выступлениях, связанных с их юбилеями или смертью. Порой куски воспоминаний он вкрапливал и в свои литературно-критические или публицистические статьи.

Следует заметить, что Луначарский склонен был недооценивать значительность некоторых своих впечатлений и наблюдений, и это тоже сдерживало его перо мемуариста. Например, в статье, посвященной воспоминаниям о времени гражданской войны, он писал: «Правду сказать, наезды пропагандиста на фронт, рядом со всей гигантской эпопеей гражданской войны, и его воспоминания, рядом с сокровищами воспоминаний подлинных бойцов фронта, представляют нечто весьма второстепенное и бледное. Поэтому до сих пор я не считал возможным обрабатывать относящиеся сюда мои воспоминания»[7].

Наиболее значительной попыткой Луначарского создать произведение мемуарного характера явилась книга «Великий переворот»[8], которую он писал в 1919 году и которая должна была представлять рассказ участника и очевидца Октябрьской революции о ее событиях. Была задумана четырехтомная работа. Но Луначарский успел написать и дал для предварительного ознакомления издателю З. Гржебину лишь вступительную главу под названием «Мое партийное прошлое» и характеристики нескольких наиболее видных деятелей революции. Это и составило первый том, поспешно и даже неожиданно для автора опубликованный издателем и оставшийся единственным[9]. Продолжение не состоялось: суровая и напряженная обстановка тех лет не способствовала занятиям мемуарным летописанием.

К тому же Луначарский, по его признанию, «убедился, что писать воспоминания в то время, как ни один акт революции не остыл и мы живем в самом ее горниле, попросту невозможно»[10]. И позже он высказывал мнение, что «писать о жгучих днях, которые нами пережиты и сейчас переживаются»[11], придется, вероятно, лишь в глубокой старости. А теперь в лучшем случае можно иногда, в свободную минуту, набрасывать лишь маленькие эскизы пережитого.

С годами Луначарский все чаще возвращается к мысли о своих мемуарах, об автобиографии. Так, например, находясь в начале 1932 года в Женеве, он обещал сыну «коротко раскомментировать» свою жизнь и начал писать автобиографические письма, хотя обычная загруженность работой, а затем начавшееся заболевание глаз очень мешали ему выполнять свое обещание.

Намереваясь приступить к созданию своих развернутых мемуаров, Луначарский предвкушал, что он с «наслаждением» и увлечением отдастся выполнению этой своей последней задачи. В одном из писем к сыну он говорил: «Хорошо иногда отойти чуточку от жизни и хорошенько продумывать и вспоминать. Когда уже прожита содержательная жизнь — это почти так же приятно и важно, как непосредственно переживать. Переживать можно… творя. Это — самое лучшее»[12].

Подтачиваемый болезнью литератор-коммунист, которому врачи запрещали прежнюю интенсивную деятельность агитатора, оратора, публичного лектора, предвидел большую и интересную работу над воспоминаниями. «Надеюсь, — мечтал он, — оставить после себя в моих мемуарах заметную, а может быть даже нужную книгу».

Преждевременная смерть помешала ему осуществить этот важный замысел: он не успел создать книги о своей жизни.

Тем большую ценность и тем больший интерес приобретают для нас имеющиеся в литературном наследии Луначарского страницы мемуарного и автобиографического характера, страницы, на которых он рассказывает о некоторых эпизодах своей жизни и деятельности, о людях и событиях, известных ему, как он говорил, «не из литературы, а по свидетельству моих собственных глаз и ушей».

Лишь небольшая часть этих страниц получила достаточно широкую известность — это шесть-семь не раз переиздававшихся мемуарных статей и заметок о В. И. Ленине.

Многие же из этих очерков, статей, зарисовок почти совсем неизвестны современному читателю, будучи разбросаны в старых журналах, газетах и сборниках, практически ему недоступных.

Другие включались в отдельные тома собрания сочинений или в недавний сборник «Силуэты» (М., 1965), но они теряются в этих книгах среди остального, не автобиографического, не мемуарного материала, среди работ совершенно другого жанра.

Собранные теперь в одной книге, они помогут читателям прежде всего яснее представить себе жизненный и творческий путь одного из крупнейших людей нашей революции и хоть частично восполнят отсутствие столь необходимой его биографии.

Написанные активнейшим участником общественной жизни в се вершинных проявлениях, человеком исключительно широкого кругозора, богатейших знаний и духовных интересов, насыщенные поэтому громадным социальным и интеллектуальным содержанием, эти страницы воспоминаний при всей их разрозненности и фрагментарности дают много также для характеристики самой эпохи, ее борющихся социальных сил.

Перед читателем проходят большие исторические события, полные напряжения драматические сцены и эпизоды из истории революции и борьбы за построение социалистического общества. На страницах этих воспоминаний читатель встречается со многими замечательными людьми — революционерами, писателями, артистами, учеными, слышит их речи, узнает их мысли.

Особое значение представляет для нас сюита мемуарных рассказов о В. И. Ленине, под руководством которого Луначарскому посчастливилось работать ряд лет и до революции и после нее, с которым он имел возможность встречаться, беседовать, советоваться множество раз. Эта ленинская сюита у Луначарского значительно больше той «обоймы» очерков, которую принято переиздавать.

До конца своей жизни Луначарский не расставался с мыслью написать целую книгу о великом вожде, намереваясь работать над ней с «огромной тщательностью». И этот литературный замысел также остался невоплощенным. То, что написано Луначарским о Ленине, — это только отдельные эскизы, наброски к большому полотну. Но и в этом эскизном, отрывочном виде очерки и зарисовки Луначарского занимают в богатейшей литературе о Ленине свое, важное место, в частности, потому, что в них отражены и такие грани деятельности Ленина, такие стороны его взглядов, которые недостаточно освещены другими современниками.

Сам Луначарский склонен был критически относиться к своим мемуарным наброскам, в частности к своим очеркам о Ленине. Он подчеркивал, что многие из них появлялись в порядке импровизации, он находил их недостаточно отработанными, «сырыми». Действительно в них встречаются неточные определения, приблизительные формулировки, не вполне отшлифованные куски.

Однако при всей беглости и торопливости многих мемуарных зарисовок Луначарского достоинства их бесспорны. Человеку с несомненным художественным дарованием, Луначарскому-мемуаристу было свойственно умение схватывать и передавать характерные черты и особенности людей и событий. Рассказ у него нередко превращается в показ, в живую картину того, о чем он вспоминает. В печатных отзывах на его мемуарные эссе уже отмечалось, что в этих портретах и зарисовках «чувствуется опытная рука художника и острый взор тонкого наблюдателя»[13].

Главным достоинством всяких мемуаров является, конечно, их правдивость. Луначарский бывал и субъективен в своих оценках (он даже замечал по этому поводу, что иначе, т. е. без примеси субъективизма, человек писать не может). Так, например, в своих ранних воспоминаниях он порой как бы недооценивал всей глубины некоторых разногласий внутри партии, иногда недостаточно критически говорил о «каприйской» и «болонской» школах, явившихся по существу центрами фракционной деятельности «впередовцев», не всегда последовательно критиковал свои философские и политические блуждания.

Известно, что Луначарский под влиянием партийной критики вскоре готов был признать неудачной свою «богостроительскую» терминологию, но еще в послеоктябрьские годы он стремился утверждать, что в ошибочные термины он «вкладывал в сущности совершенно материалистические идеи»[14]. Только позже, в последний период своей жизни, явившийся периодом наибольшей идейной зрелости его как мыслителя, Луначарский пришел к безоговорочному выводу о ложности и вредности всех связанных с «богостроительством» взглядов.

С отдельными оценками и высказываниями Луначарского можно порой спорить, но в своих воспоминаниях он не позволял себе никаких домыслов, никакого фантазирования. Характерно, что и в биографических книгах для него была неприемлема становившаяся тогда модной манера беллетризировать, «спутывать правду с вымыслом и давать таким образом какую-то недостоверную биографию»[15].

Воспроизводя в одной из статей обращенные к нему слова К. С. Станиславского, Луначарский делает оговорку: «Конечно, сказанной фразы никогда не передашь через десять лет с полной точностью. Но за полную точность содержания того, что мне было тогда сказано, и за большинство выражений, которые я сейчас привожу, — я вполне ручаюсь». Это утверждение Луначарского можно распространить и на другие его воспоминания.

С особой, вполне понятной, щепетильностью и осторожностью относился Луначарский к передаче мыслей и слов В. И. Ленина. Он не раз сожалел, что не фиксировал со стенографической точностью для себя высказываний вождя, услышанных во время своих многочисленных бесед с ним. Этим прежде всего объясняется, почему далеко не обо всех этих встречах и беседах Луначарский рассказал.

Предлагаемая книга состоит из трех разделов:

1. На путях к Октябрю.

2. В рядах строителей социализма.

3. Встречи с людьми искусства и науки.

Внутри каждого из разделов материал размещен с учетом хронологической последовательности характеризуемых событий.

Иногда Луначарский-мемуарист возвращается в разных статьях к одним и тем же, наиболее запомнившимся ему эпизодам и фактам своей жизни. Чтобы избежать чрезмерных повторений, за пределами сборника оставлен ряд однотемных воспоминаний. Однако мы не сочли возможным исключать из помещенных здесь статей отдельные похожие места, чтобы не нарушить связности изложения. Учитывалось и то обстоятельство, что, возвращаясь к прежним темам, Луначарский раскрывает их обычно с новыми подробностями и нюансами. В результате данный эпизод вырисовывается для читателя с большей полнотой и яркостью.

Помимо воспоминаний в обычном смысле этого слова, написанных значительно позже совершившихся событий, в настоящую книгу включены и некоторые очерки, являющиеся записями и зарисовками впечатлений и наблюдений автора по горячим следам происходящего, как бы страницами из его записной книжки. Таковы, например, очерки «Первое мая 1918 года», «У Ромена Роллана» и другие.

Наряду с законченными статьями-воспоминаниями в книгу вошли о небольшие мемуарные фрагменты из статей другого характера.

Некоторыми издательствами при переиздании статей и очерков Луначарского в ряде случаев допускалось произвольное редактирование и изменение авторского текста. При подготовке настоящего издания текст был проверен по публикациям, появившимся при жизни автора. В отдельных материалах сделаны небольшие сокращения редакционного характера. Немногие слова, добавленные нами для исправления явных искажений и пропусков, заключены в ломаные скобки.

Статьи Луначарского сопровождаются краткими примечаниями, поясняющими некоторые имена и общественные явления. Здесь же исправляются допущенные автором фактические неточности, в частности в датировке тех или иных событий.

1. На путях к Октябрю

Воспоминания из революционного прошлого*

Детство мое прошло под сильным влиянием Александра Ивановича Антонова, который — хотя и был действительным статским советником и занимал пост управляющего контрольной палатой в Н.-Новгороде, а потом в Курске — был радикалом и нисколько не скрывал своих симпатий к левым устремлениям1. Совсем крошечным мальчиком я сиживал, свернувшись клубком, в кресле до относительно позднего часа ночи, слушая, как Александр Иванович читал моей матери «Отечественные записки» и «Русскую мысль». Комментарии, которыми сопровождалось чтение сатир Щедрина или другого какого-нибудь подходящего материала, западали мне в душу.[16]

В моих разговорах со сверстниками я еще мальчиком выступал, как яростный противник религии и монархии. Помню, как, забравшись к серебрянику, жившему в нашем дворе, я схватил небольшую иконку, не помню какого святого, и, стуча ею по столу перед разинувшими рот, обедавшими в то время подмастерьями серебряника, самым заносчивым образом кричал, что предоставляю богу разразить меня за такое оскорбительное отношение к его приближенному и что считаю отсутствие непосредственной кары за мою дерзость явным доказательством несуществования самого бога.

Несмотря на то, что я был «барский сын», серебряник ухватил меня за ухо и потащил к матери, совершенно возмущенный и испуганный таким поведением, которое чуть было не навело его на мысль, что я не кто иной, как маленький антихрист. Матери стоило некоторого труда успокоить серебряника, хотя и она, и Александр Иванович Антонов, в доме которого мы в то время жили, отнеслись к этому не только добродушно, но даже с юмором, не лишенным оттенка одобрения.

Бывали не менее комические случаи с пропагандой против абсолютизма. Но все эти подражания и выходки, навеянные революционными и полуреволюционными разговорами в моей семье, являлись только фоном, на котором позднее стал вырисовываться узор моих ранних, но твердых и закрепившихся на всю жизнь политических убеждений.

В это время я весьма пренебрежительно относился к гимназической программе2, считая гимназию и все исходящее из нее тлетворным началом и негодной попыткой царского правительства овладеть моей душой и наполнить ее вредным для меня содержанием, так что учителя считали меня мальчиком способным, но ленивым. Между тем я с колоссальным прилежанием учился сам, и к многочисленным урокам новых языков, музыки и усердному чтению классиков русской беллетристики присоединил серьезнейшее занятие, например, «Логикой» Милля и «Капиталом» Маркса[17].

Начиная с 5-го класса началась для меня в политическом отношении новая жизнь. К этому времени уже среди киевского студенчества проявилось социал-демократическое движение и объявился контур первой организации, сыгравшей некоторую роль при созыве так называемого Первого партийного съезда3.

Партийные товарищи припомнят, да об этом отчасти свидетельствует «История социал-демократии» Лядова, что Киевское объединение сыграло довольно видную роль в этом первом акте собирания нашей партии.

Товарищи Тучапский, Петрусевич, Спилиоти, тов. В. Г. Крыжановская и некоторые другие являлись более или менее пионерами этой студенческой дружины.

Мы, гимназисты и реалисты, имели, конечно, косвенную связь со студентами, но, по правде сказать, развивались самостоятельно и, пожалуй, более бурно и более широко.

Вначале я стоял в стороне от этого гимназического движения. Первый строго выдержанный кружок марксистов включал в себя целый ряд лиц, имена которых так или иначе потом стали известными. Руководящую роль играли, пожалуй, два выдающихся поляка, из которых один погиб потом при очень трагических обстоятельствах (Адам Робчевский), а другой играл видную роль в социал-демократических кружках юга (Иосиф Мошинский)4. К кружку принадлежали также чрезвычайно талантливый тов. Логинский, тов. Шен, Вержбицкий, Вайнштейн, Плющ, Неточаев, в большинстве случаев многие годы работавшие позднее в социал-демократической партии, иногда со значительным успехом. Были, конечно, и такие, которые позднее отошли. Игорь Кистяковский был также деятельным и влиятельным членом этого круга лиц. К ним же относились Н. Бердяев5 и некоторые другие.

В пятом классе ко мне обратились из этого молодого центра с просьбой организовать филиальный кружок в моем классе. Очень скоро у нас окрепла организация, охватившая все гимназии, реальные училища и часть женских учебных заведений. Я не могу точно припомнить, сколько у нас было членов, но их было во всяком случае не менее 200. Шли деятельные кружковые занятия, где рядом с Писаревым, Добролюбовым, Миртовым6, зачастую также изучением Дарвина, Спенсера, шли занятия политической экономией по книгам Чупрова и по нелегальной литературе социал-демократического характера.

К нелегальной литературе мы относились с благоговением, придавая ей особое значение, и ни от кого не было скрыто, что кружки наши являются подготовительною ступенью для партийной политической работы.

Мы устраивали также митинги, большею частью за Днепром, куда отправлялись на лодках. Поездки на лодках на всю ночь были любимым способом общения и, я бы сказал, политической работы для всей этой зеленой молодежи.

Заключались тесные дружбы, бывали случаи романтической любви, и я и сейчас с громадным наслаждением вспоминаю мою юность, и до сих пор многие имена вызывают во мне теплое чувство, хотя многие из моих тогдашних друзей отошли или от жизни вообще, или от жизни политической.

Настоящую политическую работу я начал в 7-м классе. Я вступил тогда в партийную организацию, работавшую среди ремесленников и пролетариев железнодорожного депо в так называемой «Соломенке», в предместье Киева. Главным руководителем этой организации был мой друг, ученик того же класса и той же первой гимназии Д. Неточаев. Но роль наиболее бойкого агитатора-пропагандиста перешла тотчас же ко мне.

Занятия мои с рабочими «Соломенки» продолжались не очень долго, так как вскоре после этого организация была потрепана полицией, а затем наступила необходимость отъезда за границу.

Тем не менее я считаю именно эту дату, т. е. 1892 или, может быть, 1893 годы, датой моего вступления в партию. В то же время дал я первые статьи в гектографскую социал-демократическую газету.

Умственным центром тогдашней социал-демократической жизни была проживавшая за границей группа «Освобождение труда», состоявшая из Плеханова, Аксельрода, Веры Засулич и Дейча. Их нелегальные работы являлись существенной пищей для нас — неофитов марксизма.

К концу, однако, моего пребывания в гимназии появился уже и чисто русский марксизм с попытками найти легальное выражение.

Колоссальное впечатление произвело на нас появление первой книги П. Струве7. В Киеве она была вся распродана в кратчайший срок. Мы изучали ее в кружках и принимали без большого спора многие ее, на деле рискованные, положения.

Деятельность Струве и Туган-Барановского происходила главным образом в Москве и Петербурге, но волнения, вызванные дискуссией в Вольно-экономическом обществе и защитой диссертации Туган-Барановского в Москве8, доходили и до нас.

Должен сказать, однако, что лично меня рядом с революционной практикой интересовала не столько политическая экономия или даже социология марксизма, сколько его философия. И здесь идеи мои не были абсолютно чисты. В последних классах гимназии я сильно увлекался Спенсером и пытался создать эмульсию из Спенсера и Маркса. Это, конечно, не очень-то мне удавалось, но я чувствовал, что необходимо подвести некоторый серьезный позитивный философский фундамент под здание Маркса. Мне было ясно также, что фундамент этот должен находиться в соответствии с теми немногими, но гениальными положениями, которые установлены самим Марксом в его, скудном страницами, но богатом содержанием, философском наследии.

Знакомство с доктором философии Бернского университета Новиковым, много рассказывавшим мне о цюрихском профессоре Авенариусе, и чтение, по его указанию, сочинений Лесевича9, посвященных этому философу, вызвали во мне живейший интерес к эмпириокритицизму. Вот почему ко времени окончания гимназии у меня твердо установился план победить во что бы то ни стало сопротивление семьи и, устранившись от продолжения моего образования в русском университете, уехать в Цюрих, чтобы стать учеником Аксельрода, с одной стороны (к нему я имел хорошие рекомендательные письма), Авенариуса — с другой. Кстати, ввиду моей довольно явной политической неблагонадежности, педагогический совет Киевской первой гимназии, выдавая мне аттестат зрелости (далеко не блестящий вообще), поставил там «4» по поведению, что ставило большие затруднения при поступлении в русский университет.

Эти затруднения я еще преувеличил в глазах моей матери и, обещав ей возвращаться в Россию на все каникулы, выхлопотал для себя право отправиться за границу10.

Занятия мои в Цюрихском университете, продолжавшиеся менее года, были очень плодотворны; более или менее благотворно действовала уже сама жизнь за границей, богатство цюрихской библиотеки, широкие ресурсы Цюрихского университета и интеллектуально высокая среда тогдашнего нашего русского студенчества в Цюрихе.

Больше всего я, конечно, почерпнул от тех людей, использование которых входило в мой план. Вообще, в эти годы (мне было тогда 19 лет) я чувствовал себя совершенно самостоятельным и слышать ничего не хотел о прохождении курсов, согласно одобренным программам.

Я завалил себя книгами по философии, по истории, социологии и сам составил себе программу, комбинируя философское отделение факультета естественных наук, его натуралистическое отделение и некоторые лекции юридического факультета и даже цюрихского политехникума.

Важнейшими курсами в этой моей программе явились: анатомия у Мартина, физиология у Гауле, особенно физиология ощущений у Влассака, политическая, экономия у Платтена.

Но, разумеется, все отступало на задний план, в смысле моих университетских занятий, перед работами у Авенариуса. У него я слушал курс психологии, по которому я вел записки и участвовал в обоих семинариях: философском и специальном по изучению био-психологии, т. е. его сочинения «Критики чистого опыта»11. Занятия под руководством Авенариуса, несмотря на свою относительную непродолжительность и большие трудности, которые я встречал в том обстоятельстве, что, совершенно свободно читая и понимая немецкий язык, я плохо практически владел им, оставили глубокий след на всю мою жизнь…

Мне казалось, что я привел в полное согласие этот наиболее последовательный и чистый вид позитивизма с философскими предпосылками Маркса12. С этим, однако, не очень-то соглашался мой непосредственный учитель в области марксизма П. Б. Аксельрод13. Аксельрод был первый очень крупный марксистский мыслитель, с которым я встретился на своем веку.

В то время он жил со своей довольно многочисленной семьей скромно, зарабатывая свое существование небольшим кефирным заведением и вечно возился со своими бутылками. Больной, страдающий мучительными бессонницами, от которых он лечился гипнозом у Фореля14, Павел Борисович располагал сравнительно ничтожным количеством времени для своих кабинетных занятий. Писал он мало, туго и мучительно, говорил несколько скучновато, но чрезвычайно содержательно. Делом моего просвещения он очень увлекался. Мы сделались с ним большими друзьями, и я стал своим человеком в семье. Позднее он полушутя признавался, что у него была идея выдать за меня замуж свою дочь. Да и так он был настоящим моим духовным отцом. Он часто отодвигал всякие свои другие дела, чтобы побольше беседовать со мной. Поощряя мои литературные опыты, он внимательно вслушивался в мои рефераты в кружках молодежи, хотя и подвергал их порой весьма суровой критике. Главным образом он ополчился на мои спенсерианские воззрения на общество, как последовательно эволюционизирующий организм. Здесь Аксельроду очень скоро удалось разбить эти мои предрассудки и очистить мое марксистское миросозерцание.

Не то было с Авенариусом. В области философии я держался крепко и продолжал думать, что эмпириокритицизм является самой лучшей лестницей к твердыням, воздвигнутым Марксом.

Вскоре после моего переезда в Цюрих посетил его Г. В. Плеханов15. Я встретился с ним на большом собрании, устроенном поляками, которые враждовали между собой, делясь на два лагеря: пепеэсов (Польская партия социалистическая) и польских социал-демократов.

Во главе польских социалистов в Цюрихе стоял известный польский революционер Иодко, позднее один из вождей так называемой фракции. Во главе социал-демократов стояли совсем еще молодая Роза Люксембург и тов. Мархлевский.

С Розой Люксембург я встречался также на лекциях ультрабуржуазного политикоэконома Вольфа. Мне неоднократно приходилось слышать Розу, когда она своим кусательным и ироническим красноречием разбивала буржуазные хитросплетения Вольфа, так что он перед всеми своими ужаснувшимися швейцарскими питомцами, несмотря на несомненную находчивость и недюжинную ученость, оставался, как рак на мели, жевал, бормотал и терялся. Я очень уважал в то время Розу и даже своеобразно увлекался ею. Мне чудилось в ее маленькой, почти карликовой, фигуре с большой выразительной головой на слабых плечах что-то почти сказочное и немножко дьявольское. Уже в то время она была во всеоружии общественного знания и своего блестящего и холодного ума при пламенном революционном темпераменте.

Плеханов выступил как раз после дискуссии, во время которой Роза как нельзя лучше справлялась с несколько тяжеловесным и замкнутым Иодко. И после ее сарказма и взрывов пафоса красивый человек, о котором с таким уважением возвестил аудитории уже тогда седой как лунь Грейлих — и сейчас еще через 20 лет являющийся одним из вождей швейцарского движения, — показался мне немножко пресным и чуть-чуть разочаровал меня.

Зато чистым очарованием была беседа с Плехановым в тот же вечер. Здесь он показал всю увлекательную живость и красноречие своей непосредственной беседы. Мне кажется, что за всю жизнь я встретил только двух собеседников, столь исключительно блестящих, можно сказать, фейерверочных. Это были Г. В. Плеханов и М. М. Ковалевский16.

Разумеется, мы сейчас же схватились с Плехановым. По молодости лет я тогда никого не боялся и свои воззрения защищал с величайшей запальчивостью и дерзостью. Конечно, мне немало досталось от Плеханова. Его нападения на Авенариуса были, однако, слабоваты, ибо для меня, знавшего в то время своего Авенариуса насквозь, сразу стало видно, что Плеханов даже не читал его, а судит о нем понаслышке. Зато, конечно, переворот произвела во мне необыкновенно тонкая критика Шопенгауэра, которого я в то время изучал, и настоящий дифирамб, вдохновенный и глубокий, который Плеханов произнес в честь Шеллинга и Фихте. О Гегеле мы, конечно, не спорили, хотя я в то время не добрался еще до изучения Гегеля в подлинных главных его сочинениях. Фихте же и Шеллинг казались мне талантами, и я думал ограничиться тем небольшим количеством сведений, которые получил от них из истории философии Куно Фишера.

Первым и непосредственным результатом моей беседы с Плехановым было то, что я на другой же день отправил томы Шопенгауэра назад в библиотеку и навалил у себя на письменном столе томы Фихте и Шеллинга. Я и сейчас бесконечно благодарен Плеханову за то, что он сосредоточил мое внимание на этих двух великанах. Я вынес из изучения их бесконечное количество радости, и на всю жизнь, до сегодняшнего дня, я чувствую огромное благотворное влияние исполинов немецкого идеализма на мое миросозерцание. Только для Плеханова Фихте и Шеллинг были просто интересными предшественниками Гегеля, в свою очередь, подножия Маркса, а для меня они во многом оказались самоценностью; сам Маркс озарился для меня новым светом.

Благодаря им я сумел также оценить высокое и самостоятельное значение Фейербаха.

Замечания Энгельса о Фейербахе17, которых твердо держался Плеханов, конечно, во многом метки и верны, но те, кто не читал сочинений Фейербаха и просто отмахиваются от него этими немногочисленными замечаниями Энгельса, — на мой взгляд не могут вникнуть в эмоциональную и этическую сторону научно-социалистической идеологии.

Плеханов, обратив мое внимание на великих идеалистов Германии, сделал гораздо больше, чем хотел. Он думал только заставить меня подойти к Марксу так, как он подошел к нему сам, но в результате получилось другое представление о марксизме, которое сказалось позднее в моем сочинении «Религия и социализм»18 и вызвало горячую и враждебную отповедь Плеханова19.

Меньшее значение для меня имело увлечение Плеханова энциклопедистами и материалистами XVIII века. Я и сейчас люблю их, особенно Гельвеция и Дидро, но тем не менее они стоят несколько в стороне от моего миросозерцания.

Позднее, когда я приехал к Плеханову в Женеву и прожил несколько дней в непосредственной близости с ним, почерпнул у него еще один элемент.

Я уже в то время чрезвычайно пристально интересовался вопросом искусства в связи с историей культуры. У Плеханова я впервые встретился с большим, собранным им материалом, освещенным несколькими необыкновенно яркими мыслями и служившим подтверждением марксистского подхода к истории искусства. Очень многое, о чем я тогда говорил с Плехановым, многие выводы, которые я тогда сделал из его слов, остались опять-таки постоянным моим приобретением.

Как я уже сказал, я провел в Швейцарии менее года. Почти смертельная болезнь моего брата в Ницце заставила меня переехать туда, а затем в Реймс и Париж.

Об этой полосе моей жизни я могу не говорить ничего, так как никакой связи с крупными представителями или крупными событиями нашей партии эти три года не имели.

Лично же я продолжал углублять марксистское мировоззрение, особенно пристально работая в области истории религии, притом совершенно самостоятельно. Я почти совершенно перестал посещать лекции и работал в музеях и библиотеках, особенно в богатом музее Гиме.

Искусство и религия составляли тогда центр моего внимания, но не как эстета, а как марксиста. На эти же темы начал я в Париже читать, не без успеха, рефераты тамошнему студенчеству.

В горячих дискуссиях с М. Ковалевским, Гамбаровым20, Аничковым21 я выступал как страстный адепт марксистского миросозерцания.

В Париже познакомился я также со стариком Лавровым. Если не ошибаюсь, это было совсем незадолго до его смерти. Был он очень стар и жил в своеобразной норе, как будто выкопанной между книгами; читал, как всегда в жизни, чрезвычайно много и представлялся мне чудом энциклопедичности. Мне удалось иметь с ним несколько длительных и интересных бесед на темы, которые в то время более всего меня интересовали, именно о происхождении родственных мифов у самых далеких друг от друга народов и о законах эволюции мифов.

К марксизму моему он относился скептически и один раз сделал мне род ласкового выговора за неопределенность моих занятий, рекомендуя мне поступить на какой-нибудь факультет. Я ответил ему, что я против факультетов вообще и за совершенно вольное самоопределение молодежи в ее самообразовании.

В 1896 году я вернулся в Россию.[18]

Пробыл в России недолго. В Киеве я прочитал два реферата в духе моего тогдашнего миросозерцания, побывал мельком в Москва и Петербурге и вернулся за границу, в Париж, этот раз уже ненадолго.

Здоровье моего брата, уход за которым составлял одну из главных моих забот, позволяло переезд его в Россию.

Он (Платон Васильевич Луначарский) и жена его Софья Николаевна придерживались раньше полутолстовских, полународнических взглядов, но под моим влиянием прониклись марксистскими идеями и вошли в социал-демократическую партию.

Несмотря на то, что брат мой был разбит параличом и тяжело ходил, опираясь на палку, он горел нетерпением вместе со мной начать практическую революционную работу. О том же мечтала его жена.

В 1897 году мы вернулись в Москву22, где застали в революционном отношении порядочный развал. Предыдущий Московский комитет был арестован, и от него остались только некоторые следы в лице главным образом тов. А. И. Елизаровой (сестры Ленина, к которой я имел энергичные рекомендательные письма от Аксельрода) и тов. Владимирского.

Вместе с ними мы приступили к организации нового Московского комитета. К нам примкнуло несколько социал-демократов, большею частью приезжие из провинции. В близких отношениях с нами был кое-кто из молодежи и, конечно, рабочие, в особенности с завода Гужона и Листа. Работа постепенно стала налаживаться. Нам удалось устроить небольшую типографию, удачно провести забастовку на заводе Листа, выпустить ряд гектографированных, а в последнее время и печатных листков, основать несколько кружков революционного самообразования и т. п.

Мы, конечно, менее всего догадывались о том, что в нашей среде уже имелся прямой агент охранного отделения, а именно А. Е. Серебрякова23, в доме которой мы собирались и которая, хотя не была членом нашего комитета, так как А. И. Елизарова по какому-то инстинкту несколько не доверяла ей, находя ее слишком болтливой, но тем не менее она знала о нашей деятельности достаточно, чтобы провалить нас.

Вскоре у всех членов нашего комитета, или почти у всех, были сделаны обыски. Мой брат и его жена остались в этот раз в стороне. Арестованы были О. Г. Смидович, я и 5–6 наших работников, в том числе кое-кто из рабочих24.

Сначала дело повернулось как будто очень благоприятно для меня. Серьезных улик против меня не оказалось. Жандарм Петере, ведший дело, заявил мне, что считает меня молодым заграничным студентом, попавшим в дурную компанию, не находил нужным вести против меня дело и требовал, чтобы я уехал из Москвы.

Я сделал это и уехал в Киев к матери. Однако через три дня после моего приезда в Киеве вновь был сделан обыск, и после полуторамесячного сидения совместно с Урицким в тюрьме25 я был препровожден в Москву.

На этот раз дело повернулось хуже. Мое участие и в некоторой мере руководящее участие в Московском комитете было ясно для жандармов. Из показаний, которые мне дали прочесть, я убедился, что вся картина почти нашей деятельности уже раскрыта, за исключением некоторых обстоятельств, касавшихся моего брата и его жены, чему я был искренно рад. Кое-какие мои действия, однако, были приписаны другим лицам и сильноусугубляли их вину. Ввиду этого я решился дать показания, точно устанавливающие мою роль, снимавшие ответственность кое с кого из случайно попавших в наше дело и направленные к сокращению напрасной траты времени на следствие.

Несмотря, однако, на это, мне пришлось просидеть, так же как и остальным арестованным, в Таганской тюрьме 8 месяцев в одиночном заключении.

Это было очень хорошее время. Правда, вследствие почти полного отсутствия прогулок, а может быть, и неважного питания, наконец, вследствие усиленной работы умственного характера я почти потерял сон и часто не спал целыми неделями. Однако внимательное отношение тюремного врача, в этих случаях предписывавшего мне холодные ванны, давало мне возможность перемогаться в смысле здоровья. Зато в духовном отношении эти 8 месяцев представляют один из кульминационных пунктов моей жизни.

Мне давали полную возможность выписывать книги, на что я тратил все деньги, которые получал от матери. Я прочитал целую библиотеку книг, написал множество стихотворений, рассказов, трактатов. Некоторые из них и сейчас находятся в моих бумагах. К этому времени относится окончательная выработка моих философских воззрений…

В начале 98-го года мы были освобождены26, и мне предложено было выбрать город, в котором я должен был подождать до окончательного приговора, причем жандарм Самойленко обещал, что приговор последует через 2–3 месяца.

На самом деле я прожил в Калуге, которую выбрал, целый год, а приговора все не было. Пребывание мое в Калуге играло довольно важную роль в моей личной жизни, а также в моей жизни как социал-демократа.

Здесь я коснусь только тех сторон, которые характеризуют жизнь нашей партии в крупном провинциальном городе. Хотя я выбрал Калугу совершенно случайно, но в высшей степени удачно, ибо в Калуге ожидали приговоров выдающиеся люди, сыгравшие позднее заметную роль в истории русской социал-демократии. Там жил Богданов (Малиновский), с которым мы очень сдружились, тем более что наши философские воззрения были во многом родственны, и числились в рядах социал-демократов ближайшими соратниками…27

Ближайший друг Богданова — Базаров (Вл. Руднев) вскоре также переехал в Калугу. Очень, близок был в то время к нам И. И. Скворцов (Степанов), уже тогда отличавшийся огромной эрудицией в области экономики и истории рабочего движения. Наконец, поселился с нами не так близко с нами сросшийся, но все же чрезвычайно интересный для нас Б. В. Авилов, перед тем уже выступавший в литературе, в журнале Струве «Начало».

Я думаю, что в то время в России не много было городов, где можно было бы отметить такой кружок сил марксистов. Притом же нас всех объединял некоторый оригинальный уклон. Мы все глубоко интересовались философской стороной марксизма и при этом жаждали укрепить гносеологическую, этическую и эстетическую стороны его, независимо от кантианства, с одной стороны, к которому уже начался в то время уклон, позднее столь заметный в Германии и у нас (Бердяев, Булгаков28) и, не сдавая в сторону той узкой французской энциклопедистской ортодоксии, на которой пытался базировать весь марксизм Плеханов.

Богданов искал при этом совершенно своеобразных путей, но пути эти оказались соприкасающимися с эмпириокритицизмом…

Мы жили в Калуге необыкновенно интенсивной умственной и политической жизнью. Во-первых, вместе с И. И. Скворцовым я начал интенсивную пропаганду в кружках, собранных из учителей и учащейся молодежи, а затем в организации рабочих Калужского ж.-д. депо; во-вторых, мы стали в ближайшее отношение с довольно крупным фабрикантом Д. Д. Гончаровым, владельцем Полотняного завода. Полотняный завод, майорат, основанный еще Петром Великим, и очаровательнейший уголок Калужской губ., помнил и Пушкина, заветами которого и памятью о друзьях и врагах в высокой мере овеян был дворцеподобный дом Гончаровых, и Гоголя, который в восторженных выражениях отзывался о вековом парке Полотняного завода, и многих других.

Самый дом был настоящим музеем, в котором все эпохи от Петра Великого до тогдашнего модернизма оставили яркий след. Теперь, в качестве народного комиссара по просвещению, я принял некоторые меры к охране этого замечательного уголка — конечно, не в память моего там пребывания, а ввиду знакомства моего с большим культурным его значением.

Сам Гончаров и его жена Вера Константиновна были людьми глубоко культурными, и Полотняный завод превратился в настоящие маленькие Афины: концерты, оперные спектакли, литературные вечера чередовались там, принимая зачастую весьма оригинальный и привлекательный характер.

Мне все это было чрезвычайно близко, и во всем этом я принимал живейшее участие. Но здесь меня интересуют другие стороны жизни Полотняного завода. Д. Д. Гончаров был социал-демократ: к ужасу и негодованию соседних фабрикантов, особенно владельцев завода Говарда, он ввел у себя 8-часовой день, участие в прибылях, целый ряд культурно-просветительных и хозяйственных мероприятий по образцу, приближавшему Полотняный завод к первым опытам Роб. Оуэна.

Я вскоре совсем переселился на Полотняный завод, туда же перевели мы 2 или 3 наших учеников из кружков. Нам не приходилось вести среди рабочих пропаганды в смысле борьбы с непосредственным представителем капитала, который был нашим дорогим товарищем, но это не мешало нам вести там общую социал-демократическую работу и стараться через посредство рабочих Полотняного завода влиять на рабочих Говарда и т. д.

Полиция смотрела на все это с чрезвычайным неодобрением. У меня были прекомические столкновения со становым, который не знал, как вести себя, имея, с одной стороны, перед собою ссыльного, а с другой — личного близкого друга богатого фабриканта и уездного предводителя дворянства Гончарова.

Вмешался в дело губернатор, я неясно помню его фамилию, кажется, Олсуфьев, — грузный человек, похожий на бегемота, который вызвал меня к себе и предупредил, что будет вынужден выслать меня из Калужской губ., так как обо мне дурно говорят. Особенно компрометирующим находил губернатор мою близость с теткой Д. Д. Гончарова, очень пожилой дамой, врачом, близким другом великого провансальского поэта Мистраля. Губернатор считал ее прямо каким-то страшилищем. Это дама жива и сейчас, и я недавно получил от нее письмо, в котором она упрекает нас в излишней государственности и советует двигаться по направлению вольных рабочих братств и коммун. Я думаю, что сейчас Гончаровой не менее 70 лет, и ее, хотя и наивное на мой взгляд, но полное веры в революцию письмо, в особенности после того, как я узнал, сколько треволнений пришлось ей пережить на том Полотняном заводе в острый период революции, меня глубоко тронуло.

Губернатор находил, что обо мне говорят плохо. Влияние мое в Калуге и окрестностях выросло до чрезвычайности. К этому времени все другие товарищи: Богданов, Базаров, Скворцов, Авилов уже получили приговоры и разъехались в разные губернии. Я остался один и приобрел громкую известность. Жизнь у меня была самая разнородная, начиная от кружков самообразования среди приказчиков и приказчиц, с которыми я начал с чтения Пушкина и Шекспира, продолжая литературным кружком с весьма определенным радикально-демократическим налетом, в котором не без опаски, но с увлечением принимали участие чиновник особых поручений при губернаторе Барт и управляющий казенной палатой Племянников, и кончая чисто рабочими организациями Калужского ж.-д. депо.

Этот конец моего пребывания в Калуге я проводил действительно в каком-то кипении и нисколько не удивлялся, когда товарищи, недавно посетившие Калугу, рассказывали мне, что память обо мне там до сих пор не заглохла.

Гончаровы к тому времени переехали в Москву. Я несколько раз нелегально ездил туда из Калуги и один раз во время такой поездки «зайцем» был арестован. За преступление меня приговорили к одной неделе заключения в арестантском доме, где я занимался переводом стихотворений Демеля, которые только по несчастной случайности не появились в свет, так как были позднее потеряны29.

Наконец приговор пришел и оказался гораздо более мягким, чем я ожидал. Я был приговорен только к двухлетней ссылке в Вятскую губернию, — правда, это после двух лет проволочки, считая со дня моего ареста. В Вятку мне ехать до крайности не хотелось. В Вологде же в то время жил А. А. Богданов и писал мне оттуда, что туда же приехали некоторые из их старых друзей: Крыжановская В. Г. с мужем, Тучапским, организатором Спилки, Бердяев, в то время далеко отошедший от нас, но представлявший для нас живой интерес именно как противник. Кроме того, в Вологде поселились такие интересные люди, как Ремизов30, Савинков31 с женой, дочерью Глеба Успенского, и некоторые другие.

Богданов писал мне об очень интенсивной умственной и политической жизни в Вологде…

Все это повлекло меня с большой силой в Вологду. Более или менее самовольно выехал я в Вологду32, остановился там и оттуда подал министру внутренних дел Плеве записку, заявлявшую, что я болен, нуждаюсь в постоянном уходе и поэтому прошу оставить меня в Вологде, где живут мои близкие друзья. Надежды на такое оставление у близких мне людей не было никакой, и мы были приятно удивлены, когда тогдашний губернатор Князев получил от Плеве короткую телеграмму: «Луначарского оставьте».

Партийная жизнь в Вологде, как читатель мог уже заключить из перечисления имен тогдашних ссыльных в этом городе, была очень интенсивной. До моего приезда Ник. Бердяев стал было занимать нечто вроде доминирующего положения, его рефераты пользовались большим успехом.

Наша социал-демократическая публика поощряла меня выступить с рядом диспутов против Бердяева, противопоставляя его идеализму, в то время докатившемуся уже до признания не только христианства, но почти православия, марксистскую философию в ее более широкой и ярко-цветной редакции, которую мы, определенная калужская группа, противопоставляли в то время той сухой и, на наш взгляд, отжившей редакции, которую выдвигал Плеханов.

Я действительно прочитал в Вологде несколько рефератов с выдающимся успехом, приобрел быстро значительные симпатии среди тогдашней учащейся молодежи и чрезвычайно многочисленной в то время колонии ссыльных с их семьями.

В Вологду до нас доходили только смутные слухи о разногласиях в самой социал-демократии, к тому времени еще весьма неопределенных. В общем же мы, социал-демократы, составляли количественно и качественно самую сильную группу в Вологде.

Конечно, сложа руки я сидеть не хотел. Вариться в собственном колониальном соку мне также не улыбалось. Я решил приступить к несколько расширенной работе. Я не говорю здесь о моих первых литературных опытах беллетристического характера33, так как они не относятся к задачам этой книги. Литературная же моя деятельность, публицистическая, началась действительно в Вологде. Я опубликовал против бердяево-булгаковского направления ряд статей: «Русский Фауст» в «Вопросах философии и психологии», «Белые маги»34 в «Образовании» и несколько более мелких полемических статей против идеалистов. Мы задумали также, и к концу моего пребывания в Вологде осуществили, сборник «Очерки реалистического мировоззрения», который представлял собой систематический ответ на сборник противоположной группы «Проблемы идеализма»35. В нашем сборнике большое место занимала моя статья «Опыт позитивной эстетики», которая в настоящее время не утеряла своего значения.

Но если я говорю о расширенной работе, то имею при этом в виду не литературный мой план, а стремление связаться непосредственно с рабочим населением.

«Северный край» — лево-либеральная газета, издававшаяся в Ярославле, пригласила меня корреспондировать из Вологды. Пользуясь этим, я посетил рабочие спектакли на большом винном заводе под Вологдой и написал статью, которая должна была служить, так сказать, первым камнем к известному сближению между мною и рабочими.

Однако бдительность полиции оказалась большей, чем я предполагал. По доносу начальника казенной палаты Миквица, либерала и даже, кажется, кадета, губернатор Ладыженский, тоже полукадет, который впоследствии даже пострадал, кажется, за свои левые убеждения в военное время, распорядился о высылке меня в Тотьму как элемент, опасный даже в Вологде. Тут началась довольно курьезная борьба между мною и губернатором: я добровольно выехать отказался — меня повезли этапом. Какие-то формальности при этом не были выполнены, и меня оставили в Кадникове. Из Кадникова я самовольно вернулся в Вологду. Тогда меня посадили в Вологодскую губернскую тюрьму. Но губернатор чувствовал смешную и нелепую сторону своих преследований против меня, в то время уже приобретшего некоторую литературную известность и, во всяком случае, почетное имя во всех сколько-нибудь интеллигентных кругах Вологды.[19]

Наконец вопреки моим протестам состоялось окончательное постановление о посылке меня этапным порядком в г. Тотьму. К этому времени совершенно расползлись дороги, была весна, и этаном ехать было почти невозможно. Я тащился до Тотьмы больше недели, в дороге заразился чесоткой и, приехав в этот город, слег36. На основе чесотки у меня сделалась рожа, и я чуть было не умер от всей этой истории. Но моя жена приехала в Тотьму, выходила меня, и, когда я выздоровел и осмотрелся, я почти был доволен моей новой ссылкой.

Тотьма — это чудесный маленький городишко на берегу очень широкой и величественной здесь Сухоны, против огромного леса, занимающего другой берег. Около Тотьмы есть гостеприимный живописный монастырь, куда мы часто ездили на тройке.

Дешевизна жизни в Тотьме была необычайная, так что при сравнительно скудном моем литературном заработке и маленькой помощи от семьи мы с женой могли жить, можно сказать, припеваючи. Правда, ссыльных здесь не было вовсе.

Ввиду наличия в Тотьме учительской семинарии, которая когда-то бунтовала, Тотьма была объявлена под запретом для ссыльных, и я отправлен был туда в виде исключения.

Местное общество относилось ко мне хорошо. Разные чиновники и их жены, устраивавшие спектакли, затевавшие что-то вроде кружка самообразования, сейчас же собрались вокруг меня, причем я со своей стороны отнюдь не отказывал им в самом близком и деятельном общении.

Среди этой публики были и некоторые молодые учителя и учительницы или слушатели учительской семинарии, из которых мог выйти толк. Среди крестьян я никакой пропаганды не вел, так как не умел подойти к ним. Но вскоре в Тотьму приехал новый исправник, бывший вологодский полицеймейстер, которому, по-видимому, было особенно поручено пресечь всякую возможность для меня начать какую бы то ни было общественную деятельность в Тотьме. Он запугал все маленькое тотемское полукультурное общество и изолировал бы нас совершенно, если бы в Тотьме не было чрезвычайно дружной с нами семьи товарищей по партии — Васильевых. Вдова Васильева — Е. А. Морозова — и сейчас остается близким другом моим и всей моей семьи. Их и наша семья коротали два года тотемской ссылки вместе.

Эти годы не прошли бесследно для моего развития. Во-первых, я развернул в Тотьме большую литературную работу. Здесь я написал большой этюд о Ленау, перевел его «Фауста»37 и опубликовал в «Образовании» и «Правде» большой ряд критических и полемических этюдов, которые по возвращении из Тотьмы я издал отдельным большим томом38 и которые доставили мне довольно широкую известность среди читающей публики.

С предложением писать ко мне обращалось большинство издателей левых журналов. Тут же написан был мною популярный очерк философии Авенариуса с приложением критического очерка о панидеале Гольцапфеля, изданный Дороватовским39.

Но как ни много писал я в Тотеме, еще больше я читал и думал. Несмотря на достаточную интенсивную работу в Цюрихском университете, парижских музеях и высших школах, я должен сказать, что наибольшего успеха в области выработки миросозерцания я добился именно во время 8-месячного заключения в Таганке и 2-х лет моей жизни в Тотьме.

Бежать из подобной ссылки мне не приходило даже в голову. Я дорожил возможностью сосредоточиться и развернуть свои внутренние силы. Конечно, ссылка была бы в значительной мере невыносима, если бы не превосходная семейная жизнь, которая сложилась у меня, и не постоянная общая работа с женой, явившейся для меня близким, все во мне понимающим другом и верным политическим товарищем на всю жизнь.

По окончании ссылки в 1901 году40 мы с женой поехали в Киев, где жила моя мать. Однако нам пришлось там жить недолго. Киевская газета полусоциал-демократического типа («Киевские отклики»), редактировавшаяся главным образом В. В. Водовозовым41, пригласила меня в качестве заведующего театральным отделом, и я вступил было в свои обязанности42, в то же время предполагая начать целые курсы лекций и рефератов для учащейся молодежи и возобновить работу в киевских рабочих кругах. Но партийные верхи уже обратили на меня внимание и считали невозможным оставить меня, таким образом, на кустарной работе.

То было тяжелое время полного раскола между большевиками и меньшевиками. Я более или менее определенно стоял на большевистской позиции, хотя не все стороны распри были для меня ясны. Решающим моментом для меня было скорей не подробное знакомство с разногласиями, а тот факт, что А. А. Малиновский-Богданов всецело вошел в большевистское движение и сделался для России как бы главным представителем Ленина и его группы.

Распря осложнилась еще тем моментом, что русский центр в лице и ныне работающих в нашей партии и занимающих определенные посты в Советской власти товарищей Красина, Карпова43, Кржижановского, стали на так называемую примирительную позицию. По существу, вышла 3-я линия, почти одинаковой враждебностью пользовавшаяся со стороны «чистых» большевиков и меньшевиков44. Центральный Комитет (соглашательский) имел в то время свою главную квартиру в Смоленске, куда я был вызван. Особенно сильное впечатление среди тогдашних работников этого Центрального Комитета произвел на меня тов. Иннокентий45, позднее сыгравший такую большую роль в истории нашей партии и безвременно погибший, оставив по себе среди многих большевиков восторженную память как о настоящем государственного типа уме. Уже тогда этот выдающийся человек отличался замечательным классовым чутьем к широтой воззрений.

В Смоленске я составил большую прокламацию по поводу убийства Плеве46, которая была издана как первый большой листок от нового Центрального Комитета. Там же я взял на себя обязанность быть, так сказать, главным пером этого соглашательского ЦК. Однако, несмотря на убеждения Красина, Кржижановского и Иннокентия, у меня не было полной уверенности в правильности нашей линии.

Едва я вернулся в Киев, как получил категорическое письмо от Богданова, в котором он звал меня немедленно ехать за границу для личного знакомства с Лениным и вступления в редакцию центрального органа большевиков. Посоветовавшись с женой, мы решили, что нашей обязанностью является повиноваться этому призыву.

Мы выехали за границу в конце 1904 г.47. Приехали в Париж, и там я остался довольно надолго. Ехать в Швейцарию мне не хотелось, так как полной уверенности в необходимости партийного раскола у меня не было…

Я видел, как радуются расколу нашей партии социалисты-революционеры, анархисты, а отсюда мне легко было заключить, какую радость доставляем мы этим расколом и более далеким нашим врагам.

В моих ушах, так сказать, звучали еще уверенные речи Иннокентия о полной возможности спаять вновь социал-демократическую партию. Я выписал себе всю меньшевистскую и большевистскую литературу и старался вчитаться в них. В этих колебаниях прошло несколько месяцев. Наконец в Париж приехал за мной Владимир Ильич лично и заставил меня совершенно покончить с моими сомнениями. Правда, в то время позиции не были вполне отчетливы. Меньшевики только несколько позднее, к январским событиям и революции 1905 года, стали выявлять свою линию союза с либералами48 и поддержки грядущей революции как типично буржуазной, от которой можно ждать лишь более или менее радикального изменения политического строя России. Тем не менее уже в то время было ясно, что так называемая «широкая партия» означала собой главным образом интеллигентскую партию.

Ленину уже без труда удавалось доказать, что за нами, большевиками, идет только наиболее решительная, наиболее последовательно мыслящая интеллигенция, в большинстве случаев ставшая профессионалами революции, а затем густые слои рабочей массы, за меньшевиками же огромное количество демократической интеллигенции и кое-где налипшие на них верхушки профессиональных союзов, те типы «развитого» рабочего, которые всегда являются главными проводниками оппортунизма в массы.

Все мое миросозерцание, как и весь мой характер, не располагали меня ни на одну минуту к половинчатым позициям, к компромиссу и затемнению ярких максималистских устоев подлинного революционного марксизма. Конечно, между мною, с одной стороны, и Лениным — с другой, было большое несходство. Он подходил ко всем этим вопросам как практик и как человек, обладающий огромной ясностью тактического ума и поистине гениального политика, я же подходил, как… артистическая натура, как назвал меня как-то Ильич.

Моя философия революции иной раз вызывала у Ленина известную досаду, и наши работы — я говорю о группе: Богданов, Базаров, Суворов49, я и некоторые другие — действительно ему не нравились. Однако он чувствовал, что группа наша, ушедшая от близкой ему плехановской ортодоксии в философии, в то же время обеими ногами стоит на настоящей непримиримой и отчетливой пролетарской позиции в политике. Союз, уже состоявшийся между ним и Богдановым, скреплен был также и со мной. Я немедленно выехал в Женеву50 и вошел в редакцию газеты «Вперед», а позднее — «Пролетарий»51.

Не могу сказать, чтобы женевский период, тянувшийся почти два года, оставил во мне особенно приятные воспоминания.

Редакция, правда, была у нас дружная, она состояла в то время из 4-х человек: Ленина, Воровского, Галерки (Ольминского) и меня. Я выступал и писал под фамилией Воинов. Как публицист, я не был особенно плодовит — рядом с Лениным не приходилось писать слишком много: он с поразительной быстротой и уверенностью отвечал на все события дня. Много писал также Галерка. Зато как пропагандист идей большевизма, как устный полемист против меньшевиков я занял первое место и в Женеве, и в других городах Швейцарии, и в колониях русских эмигрантов во Франции, Бельгии и Германии. Разъезжал я неутомимо, повсюду посещая наши, порою столь крошечные, но всегда энергичные, большевистские организации, повсюду грудью встречая натиск несравненно более компактной меньшевистской и бундовской публики и повсюду читая рефераты.

Я не отказывал себе в удовольствии рядом с рефератами чисто политическими устраивать также рефераты на философские, литературные и художественные темы. К ним душа моя лежала больше, да они, по правде, и имели несравненно больший успех.

Политическая же работа в то время была до крайности неприятной… Жизнь эта меня утомила, но я считал своим долгом исполнять мою миссию странствующего проповедника и полемиста со всяческим рвением.

Чтобы закрепить разрыв партии, который казался нам абсолютно необходимым, и привлечь к себе окончательно соглашенцев, у которых новых линий абсолютно не вытанцовывалось, мы решили созвать в Лондоне, так называемый, 3-й съезд партии52. Главным организатором съезда в России явился Богданов. Он, став во главе «Организационного бюро комитетов большинства», объездил всю Россию и обеспечил за съездом значительный приток крупных работников с мест…

3-й съезд вообще выявил главные фигуры нашей партии. Правда, и на 2-м съезде выдвинулось несколько лиц, которые играли некоторую роль в начале истории большевизма, а теперь вернулись в ряды <активных> большевиков вновь. Я говорю о таких людях, как В. Д. Бонч-Бруевич, как Гусев53 и некоторые другие. На 3-м же съезде окончательно выяснилась возможность длительного союза между Лениным и Богдановым, с одной стороны, и тов. «Никитичем», т. е. Красиным, — с другой. С тех пор Красин занял в большевистском мире пост одного из крупнейших практических вождей. Эта роль осталась за ним до конца 1906 г…

Выдвинулся и был избран в ЦК тов. Строев, т. е. Десницкий, долгое время бывший одной из основных фигур большевизма, потом отошедший, а сейчас числящийся в своеобразно сочувствующих Советской власти и работающий как выдающийся педагог и организатор рука об руку с нею.

Не стану перечислять других, как старика Миху54, Раскольникова (из Самары), Вадима, сейчас, кажется, продолжающего стоять в стороне от движения, но некоторое время бывшего одним из виднейших деятелей партии55, и т. п.

Съезд был немногочислен, но отборен по своему составу. На нем в конце концов создалось движение большевизма. Были выработаны определенные тезисы: держать курс на революцию, готовить ее технику, не забывать за «экономическим и закономерным» волевого организующего начала. За цель же положить себе диктатуру пролетариата, опирающегося на крестьянские массы56.

Все это сделало большевистскую партию готовой к первым бурям и грозам революции 1905 г.

Январские дни застали меня все еще в Женеве57. Нечего и говорить, какое огромное волнение переживала в то время партия, какой нервный характер приобрели наши митинги. Мы стали на точку зрения военной организации революции как таковой, в то время как меньшевики рассчитывали на парламентские формы, банкеты, демонстрации, стачки и т. п., мы говорили о диктатуре пролетариата, опирающегося на крестьянские массы, а они о диктатуре буржуазии, подпираемой пролетариатом.

К сожалению, вскоре после январских событий я почувствовал себя дурно и вынужден был просить небольшого отпуска, причем для отдыха уехал вместе с женой в Италию58. Мы поселились во Флоренции, откуда я продолжал сотрудничать в «Пролетарии», но где главным образом занимался историей искусства, итальянской литературой, следя в то же время лихорадочно за событиями, происходившими в России.

В конце октября 1905 года я получил от ЦК предписание немедленно поехать в Петербург. Предписание это было мною исполнено сейчас же, и в Петербург я прибыл в первых числах ноября. В городе в то время шумела революция. Правительство как-то спряталось. В прессе доминировали левые газеты, и мальчишки звонкими голосами выкрикивали странные для России революционные названия новых листков.

Повсюду шли митинги. Петербургский Совет рабочих депутатов был несомненным вторым правительством, и оптимисты думали, что он располагает, пожалуй, большими силами, чем настоящее правительство59.

Мне незачем здесь рассказывать о тех событиях революции 1905–1906 годов, которые в настоящее время известны всем и даже достаточно изучены. Я отмечу здесь лишь коротко, как надлежит в предисловии, некоторые отдельные факты, касавшиеся близких мне политических кругов и лично наблюденные мною.

Главными заботами центрального штаба нашей партии в начале революции, т. е. до поражения московского восстания, была постановка прессы и организации и вопросы о сближении с меньшевиками60.

В первом отношении партия вступила сначала на несколько неправильный путь. Лично я вошел в редакцию газеты «Новая жизнь», которую Горький и Румянцев61 задумали еще до переворота 17 октября по типу в сущности левой газеты несколько беспартийного характера с марксистским оттенком. Мы унаследовали от этого плана хороший технический аппарат, который, быть может, с несколько излишней американской ширью вел П. П. Румянцев, но загроможденный значительным количеством чисто буржуазных журналистов. Достаточно сказать, что во главе редакции числились три лица: Ленин, Горький и… Минский62. За Минским тянулась целая вереница более или менее беспартийных людей, в то время, быть может, и искренне тяготевших к победной революции63. Но что в сущности могло объединять нас с ними? Гораздо легче работать с какими-нибудь анархистскими или эсеровскими элементами, которые родственны им по своему миросозерцанию. Еще не пришло то время, хотя оно придет, когда марксизм развернется со всей пышностью заложенных в нем возможностей и сделается центром внимания и душою не только рабочего класса, но и трудовой интеллигенции. Этого мы не достигли еще и до сих пор. Но тут нисколько не вина нашей партии: действительно, пока некогда разрабатывать вопросы философии и культуры в самом широком смысле этого слова. Мы находимся еще в области первых завоеваний власти и первых упорядочений экономических основ быта. Строится суровый фундамент из едва облицованных камней, и о тонкостях архитектуры грядущих верхних этажей мечтают некоторые, но не говорит и не рассуждает никто. Они влюблены в их красоту, верят, но, заваленные текущей работой, отдаются жгучему моменту. Так это было, конечно, и в 1905 году. Так как я лично всегда отличался от других моих товарищей (за малым исключением) особенно острым интересом именно к этим грядущим верхним этажам, то со стороны Минского была сделана даже попытка чего-то вроде переворота в редакции «Новой жизни», а именно создания союза между наиболее левыми интеллигентами и наиболее «культурными» большевиками, к которым он сделал честь отнести меня. Конечно, на это предложение я ответил только пожатием плеч.

Когда «Новая жизнь» скончалась64, партия вступила на более планомерный путь с изданием газеты «Волна»65, а по закрытий ее — некоторых других66. Это были газеты чисто партийные, велись они хотя односторонне, но тем не менее энергично и ярко и имели большой успех в массах.

Но ко времени их деятельности преобладание правительства реакционного над силами Совета сказалось уже с полной ясностью. Дело приближалось к аресту сперва первого состава президиума, а потом и второго…

В организационном отношении дело шло не особенно хорошо. И мы, и меньшевики одинаково сознавали, что Петербургский Совет рабочих депутатов покоится больше на известном подъеме рабочих, чем на подлинном политическом сознании, а в особенности на подлинной прочной низовой организации.

Дан67 проповедовал в то время энергично устройство системы клубов, к чему кое-где и приступили. Чисто партийные организации, организации профессиональные, несомненно, отличались еще известной рыхлостью. Людей, как всегда, не хватало. Работа в армии шла, но главным образом в некоторых частях, расквартированных в Финляндии, что в свое время сказалось Свеаборгскими событиями68 и т. п.

Однако и с этой стороны мы были еще далеки от того положения, которое создалось более серьезной империалистической войной к нашим дням. С крестьянскими восстаниями, вспыхивавшими в разных местах, мы были совершенно не связаны, за исключением Латвии, где движение «лесных братств» и вообще крестьянское массовое движение шло более или менее непосредственно под руководством партии69.

Чем дальше, тем больше выяснялось, что революция, как массовое явление, идет на убыль; повторные попытки генеральных стачек причиняли нам вред, показав как раз такую убыль в настроении населения. Поражение московского восстания нанесло почти смертельный удар. К этому времени относится и перелом в наших отношениях к меньшевикам. Начиная с возвращения эмиграции в Россию, появляется тенденция к сближению между обеими частями партии. Оказалось, что революция ставит перед нами столь общие задачи, что как ни велики были теоретические разногласия, силы сближавшие перевешивали. Можно было наблюдать, как прежде столь близкие друзья, а потом столь свирепые враги — Ленин и Мартов — мирно беседовали друг с другом и искали точек соприкосновения.

Растущее давление реакции способствовало такой спайке и породило те бесконечно длинные заседания, которые велись у нас сообща с меньшевиками для выработки редакции единой газеты. Мне приходилось председательствовать на этих собраниях и всячески стараться добиваться благоприятных результатов. Формально мы добились их, общая редакция была создана, роли распределены, была даже пара общих редакционных заседаний, и, не помню точно, кажется, выпущен был один номер соединенной газеты, но газета была сейчас же воспрещена, а возобновить ее не удалось уже потому, что между нами и ими опять все пошло врозь.

Самым героическим усилием к объединению партии был, конечно, Стокгольмский съезд70: и мы, и меньшевики напрягли все силы, чтобы иметь на этом съезде большинство.

Я поехал в Стокгольм со второй партией делегатов, и на пути с нами произошло, между прочим, курьезное несчастье. Капитан парохода опасался везти нас открытым морем из-за качки, которая могла бы повредить целому гурту цирковых дрессированных лошадей, бывших нашими сотоварищами по путешествию. Пароход наскочил на камень. В первую минуту ночью, когда раздался оглушительный взрыв, пароход накренился набок и раздались крики о том, что вода проникает в каюты первого класса, — я думал, что какое-нибудь русское судно, узнав о том, кто едет на этом пароходе, послало против нас мину или хватило нас каким-нибудь крупным снарядом.

Довольно любопытно было наблюдать сцены, происходившие в течение всей этой ночи, пока пароход, к несчастию, крепко засевший на пронзившем его бок остром камне, очень медленно погружался в море. Мы все ходили со спасательными поясами под мышками в предрассветных сумерках и ждали момента, когда нам прикажут садиться в шлюпки. Близлежащий берег, или, вернее, скала, казался нам не только бесприютным, но и совершенно недоступным с моря, и один старый финн, не то пугая нас, не то действительно испуганный, говорил, что шлюпки непременно разобьются об этот берег. К утру нашу маленькую пушку, которая тревожно кашляла на корме, услышали из Гельсингфорса, и на выручку к нам приехал маленький полицейский пароход. Когда он забрал нас и отвез в Гельсингфорс, ему и в голову не приходило, что он имеет в своих руках ровно половину состава социал-демократического съезда, захватив которую, он мог бы нанести надолго непоправимый удар всему делу русской революции. Но полиции все это было невдомек, и она нас свободно отпустила с пароходом, ушедшим на следующий день.

По приезде в Стокгольм я нашел ситуацию уже выяснившейся. Было ясным, что меньшевики на съезде будут в большинстве.

В то время немалую роль в жизни партии стал играть Алексинский71. Мы раньше его не знали. Я и теперь плохо знаю его студенческое прошлое. Он был нам рекомендован как бойкий журналист, весьма симпатизирующий большевизму. Очень скоро он вступил в партию и действительно показал себя чудесным газетным работником: с невероятной быстротой писал он статьи на любые темы и скоро сделался главной опорой газеты, не как политический руководитель, а как всегда готовое перо.

В Стокгольме, когда Ленин придумывал все стратегические ходы для того, чтобы обеспечить за большевиками максимум влияния в грядущей партии, Алексинский выступил против него с горячими филиппиками и внезапно для всех нас из крайнего менышевикоеда превратился в какого-то размякшего защитника идей неразборчивого единства.

Надо сказать, однако, что когда линия нашего поведения была определена, то тот же Алексинский вновь превратился в самого озлобленного полемиста и при выступлениях Плеханова буквально порывался броситься на него чуть не с кулаками, так что для предотвращения с его стороны скандальных выходок мы посадили рядом с ним двух уравновешенных товарищей. Плеханов в шутку говорил мне после заседания: «Что вы этого Алексинского сырым мясом кормите, что ли, для злобы?»

Какие бы тактические приемы Ленин ни выдумывал, все равно факт оставался фактом: меньшевики имели весьма определенный перевес на съезде, и ЦК должен был оказаться в их руках.

Вопрос ставился так: идем ли мы в объединенную партию, которою меньшевики будут руководить, или не идем? С обычной прозорливостью и прямотой Ленин утверждал, что из объединения не выйдет ровно ничего. Однако возобладало мнение попытаться создать общую партию для того, чтобы оказать возможно более дружный отпор грозно надвигавшейся реакции.

Последние переговоры о составе ЦК поручены были со стороны большевиков мне, и я старался проявить здесь максимум уступчивости. Должен сказать, что товарищи довольно неприятно подвели меня: я подписал договор с меньшевиками о том, что новый состав ЦК, в который входило несколько более трети большевиков по нашему собственному выбору, будет принят съездом единогласно. Между тем фракция, не предупредив даже меня, и, по-видимому, без предварительного совещания, решила иначе, и вышло так, что за большевиков, которые шли по списку первыми, вотировал весь съезд, а за меньшевиков только меньшевистское большинство, большевики же воздержались.

Разъехались мы со съезда довольно сумрачными. Для всех было ясно, что мир кажущийся. Передавали фразу, сказанную столь плохим пророком Даном, в то время являвшимся настоящим диктатором меньшевиков: «С большевиками теперь покончено, они побарахтаются еще несколько месяцев и совсем расплывутся в партии».

Каким действительно оптимистом своей линии нужно было быть, чтобы до такой степени не понимать тот заряд энергии, который был заложен в левую социал-демократию!

Мне незачем следить за дальнейшим ходом развития наших отношений с меньшевиками. Поражение открыло перед нами две линии: можно было идти, с одной стороны, по пути парламентаризма, в том убогом виде, какой отмеривался Столыпиным, по пути приспособления к мнимо конституционным порядкам «буржуазной» монархии, как окрестил новый режим Мартов, или продолжать борьбу партизанскими способами72.

Меньшевики, конечно, выбрали первый путь, большевики, конечно, второй…

Забегая вперед, скажу, что вскоре и среди самих большевиков начались разногласия по той же линии. На этот раз Ленин… был за участие в выборах в Думу и считал, что мы, готовясь к дальнейшему революционному подъему, в то же время должны вести политическую работу в Государственной думе73 и во всех общественных учреждениях (профессиональных союзах, кооперативах и т. п.), в которых рабочая жизнь могла еще биться легально. Это соединение легальности и нелегальности казалось Богданову и другим ультралевым большевикам эклектизмом и после того, как с геомощью меньшевиков, в момент, когда разрыв не был окончательным, Ленин провел выборы во вторую Думу, Вольский и другие москвичи потребовали немедленного отзыва наших депутатов. Богданов не стал на такую решительную точку зрения: он требовал, чтобы нашей фракции в Государственной думе поставлен был ультиматум о полном подчинении революционной партийной тактике, а в противовес — угроза отказать ей в политической поддержке.

Это объяснялось тем, что Богданов и его группа (в том числе Красин, Мартов, Лядов, Алексинский, Покровский) считали тогдашнюю линию думской фракции безвольной и вялой. Надо помнить, что мы официально несли тогда ответственность не только за выступление ничтожного количества большевиков (главным образом Алексинского), но и меньшевистского большинства, с которым мы составляли неразрывную парламентскую фракцию. Ленин осуждал и этот так называемый ультиматизм.

Как всегда бывает, в эпоху реакции вновь появились и философские разногласия. Нам припомнили наши философские искания и отступления от плехановской ортодоксии. Плеханов, в то время далеко ушедший направо, дальше всех меньшевиков, в отношении философских истолкований Маркса считался все еще непререкаемым святым отцом.

И в этом случае я находил много «за» и «против» в обоих направлениях. Я никогда не отличался фанатическим стремлением видеть только белое или только черное, и аргументы противника я всегда взвешивал со всей внимательностью… Мне казалось главным образом необходимым поддержать высокое настроение пролетариата, не дать угаснуть атмосфере мировой революции, которая, как мне казалось, мельчится этой мнимой практикой, — вот почему я вскоре присоединился к группе «Вперед»74, организатором которой был Богданов.

Но здесь я несколько забегаю вперед и мне нужно вернуться к эпохе выборов во вторую Государственную думу.

Кандидатов от Петербурга у партии не было никаких, ввиду всевозможных затруднений, которые ставил самый избирательный закон. Перед тем как выставлять кандидатуру Алексинского, который с этой целью переведен был корректором и, таким образом, был рабочим типографии, толковалось также о моей кандидатуре, ибо я, по-видимому, ни с какой стороны не должен был встретить предусмотренных законом препятствий.

Думаю, что именно поэтому судебные власти поторопились представить мне обвинительный акт.

Сделать это было вообще чрезвычайно легко, ибодеятельность свою я вел совершенно открыто и в отличие от других товарищей даже не под псевдонимом.

Партийная работа в то время была довольно широка. Между прочим, на Новый год (1906), как раз в канун его, я был арестован на рабочем собрании и просидел 1½ месяца в «Крестах»75. За это время я написал свою драму «Королевский брадобрей»76. Дело могло повернуться очень плохо, так как преступлений на мне было сколько угодно.

Но относительно собрания, на котором я был арестован, я сделал заявление, что присутствовал на нем с информационными целями как член редакции журнала «Образование», каким действительно состоял в то время.

Через 1½ месяца меня выпустили. Я как ни в чем не бывало продолжал свою деятельность. Главным образом, она выразилась в лекциях. Чем дальше, тем больше эти лекции приобретали характер философский. Я решился даже открыть целый курс по истории религии. Читал я свои лекции в высших учебных заведениях, главным образом в политехникуме. После моих рефератов часто шли жгучие дискуссии. Более или менее постоянными участниками их являлись: Столпнер77 и священник Агеев, раза два выступал Григорий Петров78, тогда еще священник.

За слушание лекций взималась плата в пользу Петроградского комитета нашей партии. Для комитета лекции дали около 10 тысяч рублей. Однако не эти мои, весьма преступные, с точки зрения развивавшихся в них идей, и весьма громкие лекции и не моя агитационная работа, на которой я сорвался было 31 декабря 1905 года, а моя литературная работа, и притом в совершенно случайной ее части, послужила основанием моего «дела». Оно было возбуждено специально, чтобы парализовать во мне весьма вероятного кандидата во вторую Думу.

Алексинский был известен гораздо меньше, чем я. С известным правом можно было сказать, что, выбивая меня из строя, окончательно лишали большевиков права иметь в Думе какого-либо настоящего лидера.

Обвинительный акт был построен на моем предисловии к брошюре Каутского, в котором я говорил о русском правительстве как об организации приказчиков западноевропейского капитала, обязанной выколачивать из страны колоссальный доход для западной биржи79.

Обвинительный акт был составлен таким образом, и прецеденты были так ясны, что приглашенный мною для совещания адвокат Чекеруль-Куш посоветовал мне немедленно эмигрировать. Стояло вне всякого сомнения, что я буду осужден на длительное тюремное заключение.

Между тем я не был арестован. Я совещался с наиболее близкими мне партийными товарищами, и мы постановили, что мне действительно необходимо уехать. Это было зимою 1906 года.

К этому времени обстоятельства повернулись так худо, что уже почти никто из партийных товарищей-главарей не жил легально. Они ютились в Финляндии. Пресса наша была задушена.

Выехал я без семьи через Финляндию80. На Финляндском вокзале не было никаких препятствий, похоже было даже на то, что меня пропускали нарочно, ибо дело шло не столько о моем заключении, сколько о том, чтобы отстранить меня от думской политической работы.

В Гельсингфорсе я прожил несколько дней у тов. Смирнова и затем, абсолютно без всякого паспорта, выехал из Ганге на Копенгаген. Первое время моего пребывания за границей (в Италии) я не принимал почти никакого участия в политической работе. Я сидел над моей книгой «Религия и социализм», которой придавал очень большое значение…

Вскоре, однако, политические бури вновь коснулись меня. Это уже не были те вьющиеся над всем русским миром революционные бури. Это были более или менее резкие порывы ветра в наших эмигрантских заливах и бухтах.

Креп наш раскол, о котором я уже говорил, по поводу участия в Думе. Отношения между Богдановым и Лениным на этой почве стали совершенно нестерпимыми. Наконец в ЦК произошел разрыв.

Разрыв среди большевиков шел по линии, которую я выше наметил, но в то же время такой же разрыв начался среди меньшевиков. Появилось так называемое ликвидаторство с его проповедью абсолютной легализации всей деятельности и отвратительно отрицательным отношением к «подполью».

Среди меньшевиков наиболее страстно выступал против ликвидаторства Плеханов. Этот протест Плеханова против крайних правых меньшевиков сделал возможным сближение его с Лениным, боровшимся в то время против нас…81

На пленуме ЦК меньшевики-мартовцы и большевики-ленинцы выбросили из партии ликвидаторов и, признав нашу группу партийной, в то же время исключили ее представителей из ЦК82.

Время, по правде сказать, довольно неприятной борьбы между ленинцами и богдановцами было скрашено первой партийной школой, которую мы организовали на Капри83. Как-нибудь надо будет более подробно описать события, связанные с моей дружбой с А. М. Горьким, а вместе с тем со всею этой очень оригинальной, по-своему красочной школой. Здесь же в этом кратком очерке придется сказать об этом только несколько беглых фраз.

Своим возникновением каприйская школа вдвойне обязана замечательному человеку — М. Вилонову. Он был родоначальником ее идеи, и он же был главным организатором. Надо прибавить, однако, к этому, что им же нанесен был каприйской школе сильный удар, отчасти дезорганизовавший ее. Тов. Вилонов, уральский рабочий, приехал на Капри по настоянию и на средства организации, к которой принадлежал, чтобы спастись от грызшей его чахотки. Натура необыкновенно могучая и психически и физически, тов. Вилонов нажил чахотку в результате жестокого избиения, которому был подвергнут после побега из Уфимской тюрьмы.

Вскоре после своего приезда он приобрел большое уважение и дружбу со стороны живших в то время на Капри Горького и Богданова, равно как и с моей стороны.

Неугомонный организатор, Вилонов, едва оправившись от своей болезни под влиянием каприйского климата, который оказался ему благоприятным, начал поговаривать о возможности привезти тем же путем, как ехал он, несколько десятков избранных рабочих на Капри и здесь, в очаровательном и тихом уголке Европы, устроить партийный университет, из которого месяца через 4 можно было бы вернуть в Россию более или менее просвещенных политически товарищей.

Идея сначала показалась фантастической, возражения приходят в голову очень легко против подобного плана. Но, с одной стороны, идея Вилонова, с другой стороны — наша жажда увидеть подлинных русских пролетариев и поработать с ними превозмогли препятствия.

На партийные средства, при значительной поддержке М. Горького решено было основать эту школу.

М. Вилонов, рискуя арестом и смертью ввиду все еще крайне тяжелого состояния своего здоровья, лично отправился в Россию за рабочими.

Через некоторое время, летом 1910 г.84 Вилонов вернулся с 20 рабочими, выбранными различными организациями в разных концах России. Среди них оказались люди разного уровня, иные были простыми рабочими середняками, другие, наоборот, отличались блестящими способностями. Быть может, эта разница уровней была одним из самых трудных обстоятельств нашей школы. Преподавателями ее являлись: М. Горький, Ал. Богданов, Алексинский, я, Лядов, Десницкий-Строев.

Я преподавал историю германской социал-демократии, теорию и историю профессионального движения, вел практические занятия по агитации, а к концу прочел еще курс всеобщей истории искусства, который, как это ни странно, имел наибольший успех у рабочих и окончательно скрепил мою тесную с ними дружбу. Я глубоко сошелся с рабочими; отчасти этому способствовало то, что я жил и питался вместе с ними, отчасти влияние моей жены, которая приобрела на всю жизнь несколько горячих друзей из числа каприйских учеников.

Занятия в школе шли хорошо, слушатели были проникнуты энтузиазмом. Практические занятия часто приобретали оригинальный и захватывающий характер.

Тем не менее о каприйской школе приходится вспоминать также и не без горечи. Дело в том, что наши ближайшие соседи, большевики-ленинцы, не без основания рассматривали школу как попытку группы «Вперед» упрочиться и получить могучую агентуру в России… В школе был талантливый рабочий, по прозвищу «Старовер», который открыто являлся в нашей среде «агентом» Ленина.

По мере того как дело подходило к концу и мы занялись выработкой нашей политической декларации, выяснилось, что не все 20 человек учеников стоят на «впередовской» точке зрения… Пошатнулся сам Михаил Вилонов.

Нельзя сказать, чтобы он прямо примкнул к большевикам «умеренного толка», но ему казалось, что будущее всего выводка первой партийной школы омрачается перспективой борьбы в своей собственной большевистской среде.

Эта примиренческая позиция Вилонова вызвала целую грозу над ним. Богданов, Алексинский объявили его буквально изменником. Теперь, когда я оглядываюсь назад, я считаю такое отношение к Вилонову крайне несправедливым. Мне даже кажется, что он был политически мудрее нас, защищая даже не столько слияние крайнего левого крыла с центром, сколько известное соглашение с ними для единой политической борьбы.

Но страсти в то время были в большом разгаре.

Вилонов с ленинцами уехали в Париж, а остальные отправились в Россию.

Судьба наших учеников была различна. Наиболее прочным учеником оказался позднейший Организатор болонской школы тов. Аркадий — Ф. И. Калинин85, бывший член коллегии Наркомпроса, советский партийный работник, пользующийся со всех сторон глубочайшим уважением. Замечательным борцом за социализм оказался также тов. Косарев, бывший потом председателем Томского губисполкома, в настоящее время один из виднейших деятелей Московского комитета партии. Быть может, самый блестящий после Вилонова ученик каприйской школы тов. Яков далеко ушел от нас в меньшевизм86. Последняя встреча моя с ним была на демократическом совещании, созданном Керенским и его друзьями, где он в буквальном смысле слова с пеною у рта набросился на меня за мою непримиримую революционную позицию…

Вскоре после окончания каприйской школы должен был собраться международный Копенгагенский съезд87. На предшествовавшем Штутгартском съезде тотчас же после моего приезда за границу (1907 г.) я участвовал в качестве представителя большевиков, и участие мое там было весьма активным: я был избран в комиссию этого конгресса по выработке взаимоотношений между партией и профессиональными союзами.

Большевики слили свои тезисы с тезисами де-Брукера88, стоявшего в то время на синтетической точке зрения необходимости рассматривать их рядом с партией, как второе, одинаково существенное оружие рабочего класса в борьбе за социализм.

Стоя на этой позиции, я делал доклады в русской секции и в комиссии, причем бороться приходилось мне главным образом с Плехановым, стоявшим одновременно на точке зрения нейтрализма профессиональных союзов и на точке зрения пренебрежения к ним как революционному орудию.

В результате этой моей работы появился мой этюд по этому вопросу, напечатанный затем в заграничном журнале «Радуга». В то время кое-кто из товарищей-большевиков упрекал меня за эту уступку «синдикализму», но будущее показало, что моя линия тогда была правильной. Я не хочу сказать, конечно, что именно я определил дальнейшую политику большевиков по отношению к профессиональным союзам, но в то время проповедовавшаяся мною точка зрения была еще довольно нова и в нашей собственной среде проходила не без борьбы. Очень сильную поддержку оказал в то время тов. Базаров, а тов. Ленин с обычной ясностью ума сразу воспринял все положительные черты ее.

В связи с этой моей работой на Штутгартском конгрессе казалось естественным, чтобы я представлял партию также и на Копенгагенском съезде; группа «Вперед» дала мне для этого мандат.

Но в этот раз мы уже были расколоты, и я ехал в Копенгаген скорей врагом, чем другом моих недавних ближайших товарищей.

Не доезжая Копенгагена, уже в Дании, мы встретились с Лениным и дружески разговорились. Мы лично не порвали отношений и не обостряли их так, как те из нас, которым приходилось жить в одном городе.

Из краткого обмена мнений выяснилось, что почти по всем вопросам копенгагенской программы мы стоим на близкой точке зрения. Моя задача была — по вопросу об отношении партии и кооперативов провести точку зрения, параллельную штутгартской относительно профессиональных союзов; я лелеял мечту, что на Венском конгрессе89 удастся закончить это строение, точно установив равноправное место среди орудий борьбы пролетариата и за культурно-просветительной его организацией.

Об этом я, конечно, с Лениным не говорил, относительно же кооперативов у него было много сомнений… Я отнюдь не думал, что кооператив может быть признан равноценным движению политическому и профессиональному, но я считал, что он должен рассматриваться как орудие социалистической борьбы, что ему должно быть отведено место в революционной активности пролетариата и что в связи с этим за ним надо признать, при глубокой духовной зависимости от центральных идей социализма, широкую автономию по отношению к партии и профессиональным союзам.

И в этот раз оказалось, что моя точка зрения ближе всего подошла к бельгийской, по крайней мере, к той, которую защищали передовые бельгийцы.

Отношения мои к ленинцам оказались настолько превосходными, что, несмотря на опубликованный мною в журнале «Пепль» большой памфлет против большевиков, они не только не препятствовали признанию моего мандата, но даже выбрали меня официальным представителем сначала в комиссию по кооперативам, а потом и в подкомиссию, где мне пришлось с Жоресом, Вандервельде, фон-Эльм и пр. окончательно вырабатывать резолюции.

И тут, как в Штутгарте, благодаря правильно понятой позиции окончательные результаты съезда почти полностью совпали с теми резолюциями, которые были приняты большевистской фракцией по моему докладу.

В результате кооператоры пригласили меня почетным гостем с решающим голосом на международный съезд кооперативов в Гамбурге, имевший место тотчас по окончании конгресса в Копенгагене.

К сожалению, завязавшиеся таким образом короткие отношения с ленинцами не были прочны, ибо остальные члены нашей группы (особенно тов. Алексинский) о таком сближении не хотели ничего и слышать.

Впрочем, на некоторое время я отошел от политической работы, потому что меня постигло большое семейное несчастье: умер мой ребенок, — и в связи с этим и рядом других обстоятельств, о которых я сейчас не буду ничего говорить, я покинул окончательно Капри и пространствовал некоторое время вместе с моей женою по разным местам Италии.

Между тем, несмотря на некоторую неудачу опыта с каприйской школой, решено было этот опыт повторить. Средства для второй школы были даны главным образом уральскими рабочими, которые составили половину учеников этой новой школы.

После некоторых колебаний решено было организовать ее в тихом, но достаточно богатом научными ресурсами городе Болонье. Болонская школа в гораздо большей мере лежала на моих плечах, чем школа каприйская: она была создана к зиме 1911 года90. Ученики, собранные на этот раз тов. Аркадием (Ф. Калининым), были по своему качеству несколько ниже каприйских, но и тут было тем не менее несколько выдающихся людей, из коих отмечу товарища Гл. Авилова, ныне члена президиума Всероссийского Совета Профессиональных Союзов, занимавшего также одно время пост народного комиссара почт и телеграфов.

В числе преподавателей были частью старые (кроме Горького, который не смог приехать в Болонью), частью новые (Ал. Мих. Коллонтай91).

С огромным интересом были также прослушаны лекции тов. Павловича92. Читал и П. П. Маслов93.

Из этого уже видно, что болонская партийная школа стояла на менее исключительно «впередовской» точке зрения.

Повторяю, болонская школа далась мне гораздо труднее каприйской: я считался как бы официальным ее директором, ибо один только говорил на итальянском языке, сносился по всем организационным делам со всеми властями и, можно сказать, размещал, лечил, кормил учеников столько же, сколько учил их.

Между тем я читал им также большой ряд лекций, опять-таки историю германской социал-демократии, затем историю Великой французской революции и историю русской литературы.

Кроме того, я посещал с ними музеи в Болонье, а позднее в Париже, как, впрочем, и с каприйскими учениками мне удалось посетить музеи Неаполя и Рима.

По окончании болонской школы группа «Вперед» постановила вызвать меня из Италии и перевести в Париж для более постоянной политической работы. Мы затеяли в то время усилить нашу литературную и практическую деятельность.

Мое пребывание в Париже от конца 1911 г. по 1915 г. было посвящено довольно многосторонней деятельности. Во-первых, я сделался постоянным корреспондентом трех русских периодических изданий, именно: «Киевской мысли», «Дня» и «Вестника театра»94. Я переиздал в настоящее время часть моих статей, накопившихся за этот четырехлетний промежуток95. Их очень много, они написаны на самые разнообразные темы, и я уверен, что вместе они покажут, что являлись не простыми статьями газетчика, а большой работой по анализу западноевропейской культуры, в особенности французской.

Одновременно с этим я писал довольно большое количество статей в ежемесячных журналах и различного рода сборниках.

Помимо литературной работы я основал кружок пролетарской культуры, в котором работал целый ряд выдающихся пролетарских писателей: были там и Павел Бессалько96, и поэт Герасимов, и Гастев97, и Калинин, и многие другие.

Я читал также лекции для рабочих по истории всемирной литературы и огромное количество рефератов как в Париже, так и в русских колониях — Швейцарии, Германии и Бельгии.

Деятельность моя заставляла меня несколько разбрасываться, но все же она давала гораздо больше удовлетворения, чем политическая работа, как таковая.

К этому времени Ленин и его группа окончательно разошлись с меньшевиками. Мы были отделены очень глубокими политическими разногласиями от меньшевиков, однако мы выступили против партийного раскола…

В общем же политические ситуации как-то перепутались, линия, отграничившая нас, стерлась, и часто позиция наша была как бы несколько искусственной. Это относится, впрочем, ко всем эмигрантским группам.

Внутри группы «Вперед» опять пошел разлад. После короткой, но довольно тяжелой распри между Богдановым и Алексинским первый покинул группу «Вперед», и после этого Алексинский развил до кульминационного пункта свои выдающиеся способности дезорганизатора: ему удалось постепенно поссориться и отколоть от нас тов. Менжинского, Покровского и в конце концов самым нелепым и довольно гнусным образом порвать также и со мной.

Группа вовсе исчезла бы с лица земли, если бы ее женевская часть, очень прочная, включавшая в себя несколько преданных «впередовцев», не спасла ее. Эта женевская группа (тт. Миха, Лебедев-Полянский и др.) усилилась с моим переездом в Швейцарию…

Сближение группы «Вперед» с большевиками и вообще сплочение левого фланга произошло в результате войны.

Объявление войны я пережил еще в Париже, но сейчас же после этого мы с семьей поехали в Бретань, в маленький город Сен-Бревен, против города Сен-Назера98. Там мы поселились на даче. Живя во Франции, испытываешь некоторое влияние той страны, судьбы которой на тебе непосредственно отражаются и определенным образом волнуют всех окружающих.

Несмотря на разные ненавистные поступки германской армии, я очень быстро обрел равновесие и стал на решительную интернационалистскую позицию.

Осенью я вернулся в Париж и нашел там готовую почву. На одном митинге русских эмигрантов, на котором определялись наши отношения, мы выступили вместе с Черновым99 как интернационалисты. На этом и подобных собраниях определилось, что и социал-демократы, и эсеры распались пока только на два очень заметных лагеря: лагерь интернационалистов — сторонников объявления во что бы то ни стало всеобщей социальной революции против всех правительств — и националистов, всеми правдами и неправдами прикрывающих свой национализм, но фактически бывших определенными сторонниками англо-франко-русского правительственного союза.

В качестве корреспондента «Киевской мысли» я старался просочить кое-как наш яд и в Россию и вместе с тем воспользоваться моим положением журналиста, чтобы побывать в Сент-Адресе, с одной стороны, т. е. в резиденции бельгийского правительства, а с другой стороны, в Бордо, где жило французское правительство.

Там я вел длинные разговоры с Гедом100 и Самба101, которые глубже убедили меня в колоссальной ошибочности так называемого революционного патриотизма.

Мы кокетничали некоторое время все-таки с нашими «вождями», и газета «Наш голос»102, которую начали издавать в то время тов. Мануильский и тов. Антонов, не решалась резко наметить линии.

Это беспокоило меня, и именно я первый напечатал статью против Плеханова, где ясно доказывал, что расстояние между нами и Плехановым гораздо больше, чем между нами и хотя бы меньшевиками-интернационалистами.

Сначала редакция очень смутилась и даже написала какое-то бормотание, извинившись за эту статью, но позднее сама вступила на этот же путь.

В разных партиях раскол сложился разно: у нас он повел к быстрому сближению между впередовцами и большевиками…

Но в то время как в нашем лагере происходило быстрое сближение и лозунг борьбы за интернационал, при этом обновленный и ярко революционный, прикрывал собою наши разногласия, у меньшевиков было не то. Мартов хотя и вошел в редакцию «Нашего слова»103, но всячески уклонялся и скользил из рук, когда я ставил вопрос с особой остротой. Я выдвинул лозунг, который поддержала вся редакция «Нашего слова»: рвать с оборонцами и смыкаться по линии интернационализма независимо от других оттенков. Но Мартов рвать со своими оборонцами не хотел, старое знамя меньшевизма оказалось для него слишком дорогим.

Это политически и погубило его.

При всех своих блестящих способностях Мартов смог только от времени до времени подниматься и сверкать своим тонким политическим умом, но потом вновь шел ко дну, потому что его всегда тянуло в бездну это несчастное пристрастие к меньшевистскому знамени как таковому.

Этот вопрос был для нас одним из мучительных и рядом с героическими атаками на всякого рода патриотизм, атаками, которые были бесконечно трудны в обстановке французского испуга и угара, мы тратили много времени на то, чтобы убедить меньшевиков-интернационалистов отколоться от своей партии и примкнуть к нам.

Менее интересовали нас судьбы эсеров. С эсерами-интернационалистами (Черновцами) мы не прочь были заключить теснейший союз. Но союз этот тем не менее не состоялся, мы, так сказать, не успели его наладить — он нам не казался политически настолько важным.

В среде же самих эсеров раскол был явный, и повел он не по позднейшей линии правых и левых эсеров, а по линии патриотов и интернационалистов, как у нас. Причем во главе левой фракции стоял Чернов.

Я не был ни на циммервальдском, ни на кинтальском совещании104, но и «Наше слово» и «Вперед» примкнули сразу к этим объединениям, притом именно к их левому крылу. Это еще более сблизило нас с ленинцами. Когда я переехал в Швейцарию, руководимый той мыслью, что именно в Швейцарии, где доступна всякая литература со всех сторон, и легче всего следить за войной, я сразу явился к Ленину с предложением самого полного союза.

Соглашение между нами состоялось без всякого труда. Группа «Вперед», женевская ее часть, не была объявлена распущенной, но мы решили вести одну политическую линию. К этому союзу в значительной мере примкнул и тов. Рязанов. Вообще в Швейцарии создалось сильное течение интернационалистов, и на всех митингах мы получали решительное преобладание.

Мало того, я решился выступать с речами на французском языке: в Женеве, в Лозанне мне удавалось читать интернационалистские рефераты или говорить интернационалистские речи, причем рабочие воспринимали их порою с бурным энтузиазмом.

Я должен сказать, что пребывание мое в Швейцарии в течение двух лет (1915–1916 гг.) оставило во мне самые приятные воспоминания, но не в силу политической ситуации.

Война создала мрачные условия, успехи нового интернационала были медленны. Казалось, что какое-то безумие овладело человечеством, и мы сами чувствовали себя в значительной степени бессильными.

Я ни на минуту не покидал политической позиции: я все время продолжал устную и письменную борьбу за интернационал. Однако обе газеты, в которых я участвовал, — «День» и «Киевская мысль» — под благовидными предлогами отказались от столь опасного сотрудника.

Пожалуй, я с семьей мог бы при существовавшей тогда дороговизне совсем помереть с голоду, но к этому времени я получил небольшое наследство105 и при поддержке моих друзей я перемогался. Живя около города Веве на даче, мое свободное время я расходовал на усиленные занятия. Я занимался швейцарской литературой и особенно великим поэтом Шпителлером. Эти занятия, в результате которых получилось много еще не изданных переводов Шпителлера, имели на меня очень большое влияние, но о себе, как о поэте, мне говорить здесь нечего. Скажу только, что мне и моим друзьям кажется, что те три драмы, которые мне удалось написать уже во время революции106, прямо или косвенно останутся (во всяком случае, независимо даже от большей или меньшей их художественности) любопытным памятником. Они носят на себе печать влияния К. Шпителлера.

Поэтические занятия мои я считал подготовкой к той работе, которую придется, может быть, когда-нибудь сделать, которую, может быть, я уже и начал, к работе художественного синтезирования революционных эмоций.

Меня интересовали вопросы народного образования: в течение этих двух лет я обложился всякими книгами по педагогике, объезжал народные дома Швейцарии, посещал новейшие школы и знакомился с крупными новаторами в области воспитания.

Дальнейшие события вырисовывались сквозь туман разных возможностей. Между тем подходы к русской революции были для нас мало ясны, и известие о перевороте поразило нас как громом. Тотчас же начали мы готовиться к отъезду в Россию, но началась целая длинная неприятная эпопея борьбы нашей с Антантой, которая ни за что не хотела пропустить революционеров-интернационалистов на их родину.

Убедившись окончательно, что это невозможно, мы стали взвешивать мысль, которая в первую минуту показалась нам чудовищной, но которая отнюдь не испугала Ленина, — мысль о возвращении в Россию через Германию.

<1919>

(обратно)

Из неопубликованной автобиографии*

Мои ранние годы были счастливыми годами. Отец и мать оба были людьми живыми и смелыми. Оба могли быть хорошими актерами, и совсем крошечным мальчиком я сиживал, свернувшись клубком в кресле, до позднего часа ночи, слушая, как отец читает моей матери Щедрина, Диккенса, «Отечественные записки» и «Русскую мысль». Но счастье продолжалось не долгие годы. Отец в результате неудачной операции умер, и мать, тяжело переживавшая эту потерю, из счастливой, остроумной, радостной женщины становилась все более и более угрюмой, замкнутой и истеричной. Прирожденная властность характера приобретала характер деспотичности.

Особенно страдал от ее «нрава» я, потому что был похож на своего отца как физически, так и мягкостью, ласковостью характера, был ее любимцем, что заставляло ее относиться ко мне с особенно ревнивым и мучительным чувством. Ее характер день ото дня делался все тяжелее и тяжелее, но это, однако, не мешало мне не только ее любить, но даже быть в известной степени в нее влюбленным.

Наш дом, который при отце отличался своей культурностью и демократичностью отношений, все более и более становился домом «помещицы» с приживалками, донесениями, подхалимством, человеконенавистничеством. Моя внутренняя жизнь все более и более отчуждалась от матери. Я замыкался. И все больше и больше начал искать общества на стороне, появилась потребность в обществе товарищей.

Здоровье у меня было неплохое, только близорук я был, и это мешало мне до 15 лет, когда мне разрешили надеть пенсне. Мой брат Коля был на три года младше меня. Мы иногда ссорились, но в общем жили дружно. Большой интерес у меня был ко всему: людям, книгам, природе. Очень сильно развитая фантазия, побудившая меня без конца рассказывать небылицы, в которых я был героем, — все это делало жизнь в детстве интересной.

Но были и большие недочеты. Мать не заботилась о моем физическом воспитании. Я не занимался никаким спортом, даже коньками. Это сделало меня на всю жизнь слишком комнатным человеком, неженкой. Затем у меня было немало бурных впечатлений от странной и нелепой жизни матери.

Школу я презирал. Учился в ней на тройки. Один раз остался на 2-й год. Но зато дома я страстно учился. «Логику» Милля и даже «Капитал» Маркса (1-й том) я внимательно со многими записками прочитал до 16–17 лет.

С 15 лет я вошел в только что организованное тогда гимназическое объединение. Тут я встретился с несколькими выдающимися юношами, сыгравшими позднее роль в обществе. Теоретически я стал социал-демократом. В своей же гимназии играл роль зачинщика. Я был большим спорщиком. Больше всего я тогда зачитывался Писаревым и Добролюбовым.

В 17 лет я был приглашен моим товарищем Д. Неточаевым в партийную организацию и стал работать как пропагандист в кружке железнодорожников и ремесленников в предместье «Соломенка».

Но я далеко не целиком отдавался политике. Я интересовался, насколько это было можно в Киеве, искусством, особенно музыкой, литературой, людьми. Ко многим товарищам я относился с нежностью, начал рано влюбляться во взрослых женщин. Я начинал обожать жизнь. До 17 лет я проповедовал воздержание от курения и вина.

В 17–18 лет я стал членом выделившегося постепенно из широкой организации более интимного кружка молодежи. Тут были и девушки и юноши. Отношения были чистые, но не без романтики.

В аттестате зрелости я получил «4» по поведению, как политически подозрительный юноша. Это могло затруднить мое поступление в русский университет. Я горел желанием учиться.

После многих боев с матерью я добился у нее разрешения уехать за границу на один сезон, на 8 месяцев. Я решил кончить университет в Цюрихе. В Цюрихе меня привлекал философ Авенариус, учение которого меня увлекало понаслышке.

Мне было 19 лет. От университета как такового я получил не много. Только работа по физиологии у Влассака дала мне кое-что. А Авенариусом я был сильно увлечен.

Настоящим и очень полезным руководителем оказался для меня Аксельрод. Тогда важно было для меня углубить общие марксистские основы. В этом отношении он был мне полезен.

Он же познакомил меня с Плехановым. Я прожил у Плеханова в Женеве 3 дня. Он мною заинтересовался, и мы много беседовали. Именно по его совету я довольно основательно изучил тогда Фихте и Шеллинга.

Мои университетские занятия неожиданно прервались. Тяжело заболел в Ницце мой брат Платон. Раньше я не был с ним близок, но дело повернулось так тяжело, что меня вызвали в Ниццу.

Итак, мои регулярные занятия в университете были сорваны. Я провел 5 месяцев в Ницце, затем около полугода в Реймсе и около года в Париже, спасая жизнь брата. Все это время, конечно, я интенсивно работал. В Ницце я познакомился со знаменитым социологом М. М. Ковалевским. Я пользовался его богатой библиотекой и часто страстно с ним спорил. Эти споры развивали меня.

В это время на меня имела довольно большое влияние жена моего брата, С. Н. Луначарская (позднее Смидович). Она была строга к себе и другим и часто больно одергивала мое кипучее легкомыслие. Она была умна и образована.

В Реймсе в полуодиночестве я быстро созревал…

(обратно)

Несколько встреч с Георгием Валентиновичем Плехановым*

Личных воспоминаний о Георгии Валентиновиче у меня не много. Я встречался с ним не часто. Встречи эти, правда, не лишены были некоторого значения, и я охотно поделюсь моими воспоминаниями…

В 1893 году1 я уехал из России в Цюрих, так как мне казалось, что только за границей я смогу приобрести знания необходимого для меня объема и характера. Мои друзья Линдфорс дали мне рекомендательное письмо к Павлу Борисовичу Аксельроду.

Сам Аксельрод и его семья приняли меня с очаровательным гостеприимством. Я был уже к этому времени более или менее сознательным марксистом и считал себя членом социал-демократической партии (мне было 18 лет, но работать как агитатор и пропагандист я начал еще за два года до отъезда за границу). Все же я чрезвычайно многим обязан Аксельроду в моем социалистическом образовании, и, как ни далеко мы потом разошлись с ним, я с благодарностью числю его среди наиболее повлиявших на меня моих учителей. Аксельрод в то время был преисполнен благоговения и изумления перед Плехановым и говорил о нем с обожанием. Это обожание, присоединяясь к тем блестящим впечатлениям, которые я сам имел от «Наших разногласий»2 и некоторых статей Плеханова, преисполняло меня каким-то тревожным, почти жутким ожиданием встречи с человеком, которого я без большой ошибки считал великим. Наконец Плеханов приехал из Женевы в Цюрих. Поводом был большой конфликт между польскими социалистами по национальному вопросу. Во главе национально окрашенных социалистов в Цюрихе стоял Иодко. Во главе будущих наших товарищей стояла, уже тогда блестящая студентка Цюрихского университета, Роза Люксембург. Плеханов должен был высказаться по поводу конфликта. Поезд каким-то образом запоздал, и поэтому первое появление Плеханова обставилось для меня самой судьбой несколько театрально. Уже началось собрание, Иодко уже с полчаса с несколько скучным эмфазом[20] защищал свою точку зрения, когда в зал союза немецких рабочих «Eintracht»[21] вошел Плеханов.

Ведь это было 28 лет тому назад! Плеханову было, вероятно, лет тридцать с небольшим. Это был скорее худой, стройный мужчина в безукоризненном сюртуке, с красивым лицом, которому особую прелесть придавали необычайно блестящие глаза и большое своеобразие — густые, косматые брови. Позднее, на Штутгартском съезде одна газета говорила о Плеханове: «Eine aristokratische Erscheinung»[22]. И действительно, в самой наружности Плеханова, в его произношении, голосе и манерах было что-то коренным образом барское — с ног до головы барин. Это, разумеется, могло бы раздражить человека с пролетарскими инстинктами, но если принять во внимание, что этот барин был крайним революционером, другом и пионером рабочего движения, то, наоборот, аристократичность Плеханова казалась трогательной и импонирующей: «Вот какие люди с нами».

Я здесь не хочу заниматься характеристикой Плеханова — это другая задача, — но отмечу мимоходом, что в самой внешности Плеханова и в его обращении было что-то такое, что невольно меня, тогда еще молодого, заставило подумать: должно быть, и Герцен был такой. Плеханов сел за стол Аксельрода, где и я сидел, и обменялся с ним и со мной несколькими любезными фразами.

Что касается самого выступления Плеханова, то оно меня несколько разочаровало. Может быть, после острой, как бритва, и блестящей, как серебро, речи Розы. Когда прекратились громкие аплодисменты в ответ на ее речь, старик Грейлих3, уже тогда седой, уже тогда похожий на Авраама (а между тем я и 25 лет после видел его таким же почти энергичным, хотя, увы, вместе с Плехановым уже не принадлежавшим к нашей передовой колонне социализма), — так вот, Грейлих вошел на кафедру и сказал каким-то особенно торжественным тоном: «Сейчас будет говорить товарищ Плеханов. Говорить он будет по-французски. Речь его будет переведена, но вы, друзья мои, все-таки старайтесь сохранять безусловную тишину и следите со вниманием за его речью».

И это призывавшее к благоговейному молчанию выступление председателя, и огромные овации, которыми встретили Георгия Валентиновича, — все это взволновало меня до слез, и я, юноша — так что простительно было — был необычайно горд «великим соотечественником», но, повторяю, сама речь его меня несколько разочаровала.

Плеханов хотел по политическим соображениям занять промежуточную позицию. Ему, очевидно, неловко было, как русскому, высказаться против польского национального душка, хотя вместе с тем он был целиком теоретически на стороне Люксембург. Во всяком случае он с большой честью и с большим изяществом вышел из своей трудной задачи, сыгравши роль многоопытного примирителя.

Георгии Валентинович остался тогда на несколько дней в Цюрихе, и я, конечно, рискуя даже быть неделикатным, просиживал целые дни у Аксельрода, ловя всякую возможность поговорить с ним.

Возможностей представлялось много. Плеханов разговаривать любил. Я был мальчишка начитанный, неглупый и весьма задорный. Несмотря на свое благоговение перед Плехановым, я петушился и, так сказать, лез в драку, особенно по разным философским вопросам. Плеханову это нравилось, иногда он шутил со мной, как большая собака со щенком, каким-нибудь неожиданным ударом лапы валил меня на спину, иногда сердился, а иногда весьма серьезно разъяснял.

Плеханов был совершенно несравнимым собеседником по блеску остроумия, по богатству знаний, по легкости, с которой он умел мобилизовать для любой беседы огромное количество духовных сил. Немцы говорят: «geistenreich!» — богатый духом. Вот именно таким и был Плеханов.

Должен, впрочем, сказать, что мою веру в громадное значение левого реализма, т. е. эмпириокритики Авенариуса4, Плеханов не поколебал, ибо и трудно было ему ее критиковать, так как он не дал себе труда познакомиться с философией Авенариуса. Шутливо иногда он говорил мне: «Давайте лучше поговорим о Канте, если вы уже хотите непременно барахтаться в теории познания, — этот по крайней мере был мужчина». Может быть, Плеханов и мог бы нанести какой-нибудь удар эмпириокритицизму, но, нанося его, он часто попадал вправо и влево от него, как он сам любил говорить, «мимо Сидора в стену». Но неизмеримо огромное влияние на меня имели эти беседы, поскольку они в конце концов свернули на великих идеалистов Фихте, Шеллинга и Гегеля.

Я, конечно, уже тогда превосходно знал, какое огромное значение имеет Гегель в истории социализма и насколько невозможно правильное историческое понимание марксистской философии истории без хорошего знакомства с Гегелем.

Позднее Плеханов укорял меня в одном из наших публичных диспутов за то, что я не проштудировал как следует Гегеля. Отчасти благодаря Плеханову я все-таки это довольно тщательно проделал, но и без Плеханова я, конечно, почел бы это своим долгом, как человек, готовившийся стать теоретиком социализма. Другое дело Фихте и Шеллинг. Мне казалось за глаза достаточным знакомство с ними по истории философии, я считал, что это уже совсем превзойденная точка зрения, и мало интересовался их учением. Плеханов же с неожиданным для меня восторгом отозвался о них, ни на одну минуту не впадая, конечно, в какую-либо ересь, вроде — назад к Фихте! — что потом возгласил Струве, — он, однако, произнес передо мною такой пламенный, глубокий и великолепный дифирамб Фихте и Шеллингу, нарисовал такие монументальные портреты их, как носителей определенных мировоззрений и мирочувствований, что я немедленно же побежал оттуда в Цюрихскую национальную библиотеку и погрузился в чтение великих идеалистов, наложивших на все мое миросозерцание, могу сказать больше, на всю мою личность, огромную, неизгладимую печать.

Бесконечно жаль, что Плеханов только бегло высказался по поводу великих идеалистов. Знал он их чрезвычайно основательно, даже до удивительности точно, и мог бы написать книгу о них, конечно, не менее блестящую, чем его книга «О материалистических предшественниках марксизма»5. Правда, я думаю, что вообще все же несколько базаровскому уму Плеханова его вечные друзья Гольбах и Гельвеций из предшественников марксизма были роднее, чем великие идеалисты. Но глубоко погрешил бы против Плеханова тот, кто подумал бы, что другой мощный корень марксизма им игнорировался.

Георгий Валентинович предложил мне переехать к нему, чтобы продолжить нашу беседу, но уже значительно позднее, может быть даже приблизительно через год, точно не помню, я смог приехать в Женеву из Парижа. Это тоже были счастливые дни. Георгий Валентинович писал в то же время свое предисловие к «Манифесту Коммунистической партии» и очень интересовался искусством. Я им интересовался всегда со страстью. И поэтому в этих наших беседах вопрос зависимости надстройки от экономической базы, в особенности в терминах истории искусства, был главным предметом. Я встречался с ним тогда у него в кабинете на rue de Candole, а также в пивной Ландольта, где мы, меняя немало кружек пива, проводили иногда по нескольку часов.

Помню, какое огромное впечатление произвело на меня одно обстоятельство. Плеханов ходил по своему кабинету и что-то мне втолковывал. Вдруг он подошел к шкафу, вынул большой альбом, положил его на стол передо мною и раскрыл. Это были чудесные гравюры картин Бушэnoreferrer">6, крайне фривольные и, по моим тогдашним суждениям, почти порнографические. Я немедленно высказался в том смысле, что вот это-де типичный показатель распада правящего класса перед революцией.

«Да, — сказал Плеханов, смотря на меня своими блестящими глазами, — но вы посмотрите, как это превосходно, какой стиль, какая жизнь, какое изящество, какая чувствительность!»

Я не стану передавать дальнейшей беседы — это значило бы написать целый маленький трактат об искусстве рококо. Я могу сказать только, что важнейшие выводы Гаузенштейна7 были более или менее предвосхищены Плехановым, хотя не помню, чтобы он совершенно определенно сказал мне, что искусство Бушэ являлось, в сущности говоря, искусством буржуазным, влившимся лишь в рамки придворного быта.

Для меня главным был эстетический дар — эта свобода суждения в области искусства. У Плеханова был огромный вкус — как мне кажется, безошибочный. О произведениях искусства, ему не нравившихся, он умел высказываться в двух словах с совершенно убийственной иронией, которая обезоруживала, выбивая у вас шпагу из рук, если вы с ним были не согласны. О произведениях искусства, которые он любил, Плеханов говорил с такой меткостью, а иногда с таким волнением, что отсюда понятно, почему Плеханов имеет такие огромные заслуги в области именно истории искусства. Его сравнительно небольшие этюды, обнимающие не так много эпох, останутся краеугольными камнями в дальнейшей работе в этом направлении.

Никогда ни из одной книги, ни из одного посещения музея не выносил я так много действительно питающего и определяющего, как из тогдашних моих бесед с Георгием Валентиновичем.

К сожалению, остальные наши встречи происходили уже при менее благоприятных условиях и на политической почве, где мы встречались более или менее противниками. В следующий раз встретился я с Плехановым только на Штутгартском конгрессе8. Наша большевистская делегация поручила мне официальное представительство в одной из важнейших комиссий Штутгартского конгресса, именно в комиссии по определению взаимоотношения партии и профсоюзов. Плеханов представлял там меньшевиков. Сначала у нас произошел диспут в пределах нашей собственной русской делегации. Большинство голосов оказалось за нашу точку зрения, колеблющиеся к нам присоединились. Дело шло, конечно, не о какой-либо моей личной победе над Плехановым. Плеханов с огромным блеском защищал свою тезу, но сама теза никуда не годилась. Плеханов настаивал на том, что близкий союз партии и профсоюзов может быть пагубным для партии, что задача профсоюзов — в улучшении положения рабочих в недрах капиталистического строя, а задача партии — разрушение его. В общем он стоял за независимость профсоюзов. Во главе противоположного направления стоял бельгиец де-Брукер. Де-Брукер в то время был очень левый и очень симпатично мыслящий социалист, позднее он сильно свихнулся. Де-Брукер стоял на точке зрения необходимости пронизать профессиональное движение социалистическим сознанием на позиции неразрывного единства рабочего класса, руководящей роли партии и т. д. В тогдашней атмосфере горячего обсуждения вопроса о всеобщей стачке, как орудии борьбы, все были склонны пересмотреть свои прежние взгляды, все считали, что парламентаризм становится все более недостаточным оружием, что партия без профсоюзов революции не совершит и что на другой день после революции профессиональные союзы должны сыграть капитальную роль в устройстве нового мира и т. д. Поэтому позиция Плеханова, общим интернациональным представителем которой был Гед9, была в конце концов отвергнута и комиссией конгресса и самим Конгрессом.

В то время в Плеханове меня поразила некоторая черта староверчества. Его ортодоксализм впервые показался мне несколько окостеневшим. Тогда же я подумал, что политика — далеко не самая сильная сторона в Плеханове. Впрочем, об этом можно было догадаться по его странным метаниям между обеими большими фракциями нашей партии.

Дальше следует встреча на Стокгольмском съезде10. Тут только что упомянутая черта политики Плеханова проявилась довольно ярко. Не то чтобы Плеханов был уверенным меньшевиком на этом съезде, — он и здесь хотел сыграть отчасти примиряющую роль, стоял за единство (ведь это был «объединительный» съезд), утверждал, что в случае дальнейшего роста революции меньшевики не найдут нигде союзников, как только в рядах большевиков и наоборот, и т. д.

Вместе с тем его пугала определенность позиции большевизма. Ему казалось, что он не ортодоксален…

Я возражал Плеханову на Стокгольмском съезде. Мое возражение сводилось главным образом к противопоставлению его взгляду взгляда другого ортодокса — Каутского. Это было легко, ибо в то время Каутский в брошюре «Движущие силы русской революции» высказался в нашем духе. Но Плеханов особенно рассердился на то, что на его упрек в конспирациях и бланкизме я сказал, что он имеет о практике активной подготовки и активного руководства революцией представление, почерпнутое, по-видимому, из оперетки «Дочь мадам Анго». В последней реплике по этому поводу Плеханов говорил всяческие сердитые слова.

Опять прошло несколько лет, и мы встретились на Копенгагенском международном конгрессе11, уже после того, как надежды на первую русскую революцию были потеряны. На Копенгагенском конгрессе я присутствовал в качестве представителя группы «Вперед» с совещательным голосом, но практически я совершенно сошелся с большевиками и, так сказать, принят был в их среду и даже уполномочен был ими представлять их опять-таки в одной из важнейших комиссий, по кооперативам. Здесь mutatis mutandis[23] произошло то же самое, что и в Штутгарте. Плеханов стоял за строжайшее разграничение партии и кооперативов, главным образом боясь прилипчивости лавочного кооперативного духа.

Надо сказать, что Плеханов на Копенгагенском съезде стоял гораздо ближе к большевикам, чем к меньшевикам. Насколько я помню, Владимир Ильич не слишком тогда интересовался вопросами о кооперативах, но все же в русской делегации был заслушан мой доклад и возражения Плеханова и принята точка зрения совершенно параллельная с известными оговорками — штутгартской резолюции. В этот раз, однако, Плеханов мало работал по соответственному вопросу, так что спорить с ним особенно не приходилось.

Зато у нас установились почему-то очень хорошие взаимные личные отношения. Он несколько раз приглашал меня к себе, мы оба вместе уезжали с заседаний домой, и он с удовольствием делился со мною впечатлениями, я сказал бы, главным образом беллетристического характера, о конгрессе. Плеханов к этому времени уже очень постарел и был болен, болей весьма серьезно, Так что мы все за него боялись. Это не мешало тому, чтобы он был по-прежнему блестяще остер, давал чудесные характеристики направо и налево, причем заметно было и сильное пристрастие. Любил он главным образом старую гвардию. Особенно тепло и картинно говорил он о Геде, о тогда уже покойном Лафарге12. Заговаривал я с ним и о Ленине. Но тут Плеханов отмалчивался и на мои восторги отвечал не то чтобы уклончиво, скорей даже сочувственно, но неопределенно. Помню я, как во время одной из речей Вандервельде13 Плеханов сказал мне: «Ну, разве не протодиакон?» И это словечко так в меня запало, что для меня и до сих пор велелепные протодиаконские возглашения и ораторский жанр знаменитого бельгийца сливаются воедино. Помню так же, как во время речи Бебеля14Плеханов поразил меня скульптурной меткостью своего замечания: «Поглядите на старика, совершенно голова Демосфена». В моей фантазии выросла сейчас же известная античная статуя Демосфена, и сходство показалось мне действительно разительным.

После Копенгагенского съезда мне пришлось делать доклад о нем в Женеве, и при этом Плеханов был моим оппонентом. Еще несколько раз устраивались дискуссии, иногда философского характера (по поводу, например, доклада Деборина15), и на них мы с Плехановым встречались. Я ужасно любил дискуссировать с Плехановым, признавая всю огромную трудность таких дискуссий, но давать здесь какой бы то ни было отчет об этом не решаюсь, так как, может быть, могу оказаться односторонним.

После отпадения Плеханова от революции, т. е. уклонения его в социал-патриотизм, я с ним ни разу не встречался. Повторяю, здесь дело идет не о характеристике Плеханова как человека, мыслителя или политика, а о некотором взносе в литературу о нем из запасов моих воспоминаний; быть может, они окрашены несколько субъективно: иначе человек писать не может, пусть с этой субъективной окраской и примет их читатель. Такую большую фигуру объективно вообще не в силах охватить один человек. Из ряда суждений выяснится в конце концов этот монументальный образ. Но одно могу сказать: часто мы сталкивались с Плехановым враждебно, его печатные отзывы обо мне в большинстве случаев были отрицательными и злыми, и, несмотря на это, у меня сохранилось о нем необычайно сверкающее воспоминание; просто приятно бывает подумать об этих полных блеска глазах, об этой изумительной находчивости, об этом величии духа, или, как выражается Ленин, «физической силе мозга», веявшей от аристократического чела великого демократа. Даже самые огромные разногласия, в конце концов приобретя исторический интерес, скинутся в значительной мере с чашки весов, блестящие же стороны личности Плеханова останутся навеки.

В русской литературе Плеханов стоит в самом близком соседстве с Герценом; в истории социализма — в том созвездии (Каутский, Лафарг, Гед, Бебель, старый Либкнехт), которое лучисто окружает два основных светила, полубогов Плеханова, о которых он, сильный, умный, острый, гордый, говорил, однако, не иначе, как в тоне ученика, — Маркса и Энгельса!

<1922>

(обратно)

Из воспоминаний о Жане Жоресе*

Я познакомился с Жоресом очень рано, когда я сам был еще совсем юным социалистом, никому еще не известным. Помнится, это было в 1897 году, а может быть, и в 1898 году. До этого мне приходилось слышать несколько раз Жореса, но я еще не оценил тогда его гигантского ораторского дара, может быть, потому, что он еще не развернулся во всю свою ширь.

Мне казалось, на мой русский вкус, что у Жореса слишком много пафоса, слишком много широких жестов, которые казались мне деланными. Очень нравился мне только его ораторский голос, совершенно особенный.

Жорес говорил тенором, довольно высоким, звенящим. В первую минуту, когда этот тучный человек с красным лицом нормандского крестьянина начал говорить и когда я услышал вместо ожидаемого густого ораторского баса этот стеклянный звук, я был несколько ошеломлен.

Но вскоре я понял, какая огромная сила заключается в самом тембре голоса Жореса. Этот звенящий голос был великолепно слышен, не мог быть покрыт никаким шумом, давал возможность необыкновенно тонко нюансировать, казался какой-то тонкой, напряженной золотой струной, передающей все вибрации настроения оратора.

Я заметил также, как великолепно принимает Жореса рабочая аудитория. Лучшие ораторы, которых я до сих пор слышал, — Гед1, Жеро-Ришар2, Вивиани3 и другие социалистические трибуны, — далеко не могли так заворожить толпу на целый час и более, как это делал Жорес.

В большом зале, так называемом воксале[24] Тиволи устроен был громадный социалистический митинг, на котором должны были выступать все знаменитые ораторы. Так как Гед был сильно болен, то упросили приехать из его находившейся под Парижем небольшой виллы Лафарга4. По рекомендации Геда, я до того еще познакомился с Полем Лафаргом и его женой Лаурой Маркс, но Лафарга как оратора еще не слышал. Поэтому я всячески добивался пройти в Тиволи и не нашел другого выхода, как написать коротенькую записку Лафаргу с просьбой предоставить мне особый льготный вход. Лафарг немедленно написал мне письмо к распорядителю митинга, и я смог проникнуть на трибуну. Насколько я помню, митинг прошел вообще с огромным подъемом. Ораторы не вступали между собой в бой, хотя в то время существовали, кроме французской рабочей партии Геда и жоресовской группы, считавшейся в то время еще не совсем правоверной, бруссисты5 и клемансисты6. Ораторы на этот раз соединили свой усилия и критиковали правительственную политику, политику муниципалитета и т. д. Жорес был особенно великолепен. Он говорил столько же, сколько все остальные ораторы вместе. Я в первый раз услышал симфонию Жореса. Он любил собравшуюся перед ним огромную толпу и произнес речь, длившуюся 2–3 часа, речь, касающуюся и принципиальных установок и всех вопросов времени, настоящий доклад о текущем моменте. Самым великолепным в этой речи, кроме сильной и ловкой политической мысли, великолепного ораторского искусства и целой бездны отдельных острот или блестящих образов, было именно то, что аудитория слушала час за часом эту сложную политическую речь, касавшуюся иногда деталей, в совершенном упоении.

После окончания митинга Лафарг подошел ко мне и ласково сказал мне: «Не хотите ли выпить с нами стакан красного вина? Мы зайдем в кафе, там вы сможете познакомиться с нашими лидерами».

Можете себе представить, каким это было для меня счастьем.

Сидя между всемирно известными вождями французского социализма, я, конечно, совершенно оробел и за эти полчаса, во время которых пили вино, острили, подшучивали друг над другом (причем особенно отличался веселыми шутками длиннобородый Жеро-Ришар, своеобразный социалистический капуцин[25]) не проронил ни слова. Но, сидя рядом с Жоресом, я внимательно рассматривал его большое тело, бычью шею, веселое красное лицо с небольшими масляными глазками, которые блестели добродушием и веселостью. Он вступил в балагурную дуэль с Жеро-Ришаром, и за столом все непрерывно смеялись. Жорес обратился ко мне уже к концу этого импровизированного собрания и сказал: «Ну, молодой русский друг, вы видите, какие весельчаки французские социалисты. Ясно, что дело социализма не так плохо, если мы здесь так хохочем». Я пробормотал что-то, крайне сконфуженный этим первым ко мне обращением. Таково было мое первое знакомство с Жоресом.

Во Франции я живал довольно часто и подолгу. Жореса старался слушать всегда, когда представлялась для этого возможность. Колоссальное наслаждение доставила мне знаменитая дуэль Жореса с Лафаргом о принципах социализма. Жорес был великолепен, помпезен, горяч, раззолочен. Его речь была полна образами, полна полета, какого-то неистового энтузиазма, порыва к социализму, который, однако, все время фигурировал у него, как моральная величина, как огромный идеал, вечный по существу, но ныне приблизившийся к осуществлению. Жорес старался разобраться в марксизме, судил о нем чрезвычайно дружелюбно, но находил в нем узость и односторонность. Лафарг говорил совершенно в другом стиле, гораздо суше, но зато с кристальной прозрачностью, с железной силою мысли, подчас с едким остроумием, дал превосходное сжатое изложение основ марксизма. Но, опрокинув цветистую и блестящую постройку Жореса, Лафарг окончил свою речь такими словами: «Когда я слушаю его (Жореса), то всегда думаю: «Как хорошо, что этот дьявольский человек с нами» («Comme c'est bien que ce diable d'homme est avec nous»).

Значительно позднее, на Копенгагенском мировом конгрессе социалистов7, мне пришлось наблюдать Жореса гораздо ближе. Он также был настоящим героем дня в Штутгарте8. Во время конгресса мне пришлось сидеть рядом с Плехановым. Он очень метко характеризовал некоторых выступавших ораторов. Так, когда говорил Бебель (между прочим, не очень удачную речь, против которой Ленин и Роза Люксембург решили потом выступить в комиссии), то Плеханов, слушавший его с восхищением, сказал нам: «Очевидно, есть некоторые биологически предустановленные К ораторской судьбе типы. Посмотрите, например, на Бебеля, — ведь он страшно похож на Демосфена». Это было действительно необычайно меткое замечание. Всякий, кто сравнит знаменитую античную статую Демосфена с хорошей фотографией Бебеля, немедленно заметит это сходство. Про Вандервельде Плеханов иронически заметил: «Теперь начинает возглашать протодиакон II Интернационала». А когда заговорил Жорес, Плеханов сказал: «Фейерверочный человек, но порядочный путаник. Что у него выходит в его стряпне, никак не разберешь. Но все полито у него таким соусом «а la Жорес», который поражает глаза цветом, а нёбо перцем».

В Копенгагене Жорес был настоящим героем съезда, все его выступления отмечались огромным успехом. Единственный случай, которым он мог остаться недовольным, относился ко дню чрезвычайно блестящего банкета, который закатил социалистический муниципалитет Копенгагена всему съезду. Там было много пива и вина и всяких закусок. Народ сильно повеселел и шумел, как на ярмарке. Устроители банкета обратились к Жоресу с просьбой сказать речь на немецком языке. И тут произошел маленький инцидент. Несмотря на популярность Жореса, публика шумела, ходила по соседним залам. Жорес заговорил по-французски, но шум сильно мешал ему, и тогда, поднявши голос еще выше, он заявил: «Шум, который вы производите, товарищи, напоминает мне шум моря, который старался пересилить Демосфен, а я хочу доказать, что я также упрямый человек». Эта шутка вызвала всеобщий смех, и когда Жорес вдобавок заявил, что будет говорить по-немецки, то при деятельном участии немецких товарищей шум был наполовину сокращен. Жорес сказал остроумную речь по-немецки, закончив ее такой фразой: «Я кончаю свою речь не потому, что пришел к концу моих мыслей, а потому, что я исчерпал мой немецкий словарь».

Хотя я в то время был впередовцем и представлял в Копенгагене ту фактически отколовшуюся группу, которая, однако, числилась при ЦК нашей партии, на самом съезде у меня установились превосходные отношения с ленинцами, и Ленин поручил мне войти от большевистской фракции русской социал-демократической делегации в довольно важную комиссию по выработке резолюции о кооперации.

Я не могу сейчас входить в суть того вопроса, в котором большую роль играли бельгийцы, настаивавшие — правильно — на социалистическом характере кооперации. Конечно, к этому утверждению бельгийцев можно было подойти с двух сторон. Мы подходили с той точки зрения, что конгресс должен подтянуть кооперацию к партии, поставить ее на служение борьбе за социализм на следующий же день, после победы революции, — организации социалистического общества. С этой стороны мы были сторонниками всяческого насыщения кооперативного движения социализмом. Плеханов подходил иначе. Он считал, что кооперация непременно заражена некоторым духом лавочничества и хотел, чтобы она была отделена от партии некоторым рвом. Я не думаю, чтобы бельгийцы: де-Брукер, Анзеель, Бернар подходили к своему тексту о социалистической сущности кооперации революционно. Очень может быть, что в них говорил при этом оппортунизм. Типичнейшим оппортунистом сделался, например, считавшийся среди бельгийцев левым де-Брукер. Тем не менее у нас образовался (как и на Штутгартском съезде по поводу профсоюзного движения) союз с бельгийцами. Меньшевики стояли на точке зрения самой точной диференциации между партией и профсоюзами и партией и кооперацией.

В комиссию вошло очень много крупнейших людей, между ними Вандервельде9 и Жорес. Вандервельде председательствовал. Вот тут-то для меня выяснились некоторые новые стороны Жореса как парламентария. Он сидел, как всегда, с лицом добродушным и хитровато посматривал мужицкими глазами. Он старался не вступать в спор, но чрезвычайно ловко проводил ту линию, которую сам считал правильной. Приемы у него были при этом самые разнообразные. Вдруг он обращается к Вандервельде и заявляет: «Вандервельде, вы, который так изумительно знаете французский язык, не можете же вы не согласиться, что ваша формулировка не совсем французская. Я возражаю против нее только с точки зрения грамматической. Я уверен, что вы согласитесь со мною, что если мы повернем фразу вот так, то это не шокирует ни одного пуриста с точки зрения французского языка». Польщенный Вандервельде, которому хочется считаться чуть не классическим писателем и оратором на французском языке, немедленно сдается во имя ее величества французской грамматики. А Жорес, не стесняясь, подмигивает своим союзникам, давая им понять, что вот сейчас он обошел Вандервельде, как какой-нибудь нормандский садовник городского торговца при продаже яблок или сидра. И действительно, грамматика выручает; и нюанс, нужный Жоресу, проходит.

Владимир Ильич как-то пришел сам в комиссию и остался не совсем доволен ходом дебатов. Когда мы уходили оттуда, он сказал мне: «Жорес вас всех водит за веревочку». Я засмеялся и возразил: «Но дело касается, в сущности, лишь небольших деталей». Ленин ответил серьезно: «В политических резолюциях да еще мирового конгресса, не бывает деталей, всякое слово важно. А Жорес — шельма!» Тут Ленин добродушно расхохотался и еще раз прибавил: «Хитрая шельма! Одно удовольствие смотреть, какой ловкач!»

Помню еще один эпизод. Нынешний датский премьер Стаунин, который тоже участвовал в комиссии, затянул довольно длинную речь, стараясь доказать правильность своей точки зрения относительно крестьянской кооперации на примерах Дании. Так как другие вопросы волновали нас больше, то комиссия перешептывалась, гудела, рокотала, обменивалась мыслями и записками, сговариваясь об общей формуле и т. д. Стаунин вдруг страшно обиделся. Говорил он все время стоя, а тут вдруг сел в кресло и заявил: «Меня, кажется, никто не слушает». Жорес, хитро сверкнув глазами в нашу сторону (мы особенно гуторили), сказал: «Что вы, товарищ Стаунин, вас слушают с таким напряжением и волнением, что не могут отказать себе в немедленном проявлении своих чувств». Стаунин немедленно поднялся с кресла и продолжал дальше свою речь, по-видимому, совершенно искренне приняв маневр Жореса за истину.

Жорес развертывался, как мощный дуб. Корни его все глубже уходили во французскую землю, рабочую и крестьянскую. Голову свою он поднял над всеми другими политиками Франции. Обаяние его было колоссально. Надо сказать, что он рос все время и как революционер. Конечно, было бы преувеличением сказать, что к объявлению войны мы имели бы в Жоресе человека совершенно подготовленного к роли революционного лидера французских и вообще западноевропейских рабочих, к роли партнера нашего великого Ленина. Может быть, это и не так, но буржуазия правильно опасалась, что этот человек с гигантским ораторским талантом, огромным, полным всяких ухищрений и шахматных ходов политическим умом, человек, полюбившийся массе, может стать во время войны чрезвычайно опасным. Тот факт, что любимый ученик Жореса — Кашен — стал вождем французских коммунистов, очень показателен. Правда, многие могут сказать, что другой ученик Жореса — Альберт Тома — стал одним из военнейших министров военного времени и одним из яростнейших прирученных Лигой Наций социалистов. Но по своему политическому темпераменту, по своему миросозерцанию именно Кашен представляет собою подлинного ученика Жореса.

Загадывать трудно. Кто мог думать, что наш Плеханов окажется социал-патриотом и усердным франкофилом? Кто мог думать, что Жюль Гед, этот праведник, этот пуританин марксизма, сделается министром, без портфеля патриотического кабинета во время войны? Но лично я питаю уверенность, что если не сразу, то постепенно, по мере развертывания ужасов войны, Жорес должен был прийти к каким-то чрезвычайно левым, радикальным позициям, и, может быть, когда тигр Клемансо взял в свои когти французское трехцветное знамя, будь жив Жорес, его могучая рука подняла бы над Европой красное знамя.

История, конечно, не зависит от личностей, но это не помешало самому Марксу, говоря о Коммуне, в число причин ее быстрого падения включить отсутствие в ней вождей и, в частности, плен, в котором находился Огюст Бланки.

Социальная сила, классовая сила, определяющая ход событий, поступила с Жоресом иначе. Буржуазия чувствовала в нем возможного организатора смертельной для нее позиции в разгар войны, и рукою мерзавца с предустанавливающей фамилией Вилен (гадкий) она разбила револьверной пулей великолепную голову Жореса10, одну из самых великолепных голов, какие знало человечество за последнее время, голову, словно носившую в себе солнце и радуги, пожары и фейерверки, пламенные краски, которыми он умел на радость пролетариату одевать свою тонкую, с отменной хитростью рассчитанную политику, все время росшую влево, навстречу нам, не теряя ни своих красивых одежд, ни сложного стального каркаса, который умел так искусно строить маэстро политических шахмат— Жорес. Он сошел в могилу как великий социалистический трибун.

Следуя примеру французской буржуазии, немецкая буржуазия убила Розу Люксембург и Либкнехта. Это делает смерть Жореса не случайностью, а исторической необходимостью. И керенщина, при всей своей беззубости, без труда нашла бы своего Вилена на нашего Ильича в те дни, когда он скрывался под стогом сена. Разве не говорит за это и позднейший трагический выстрел и процесс эсеров?

Великие события определяются великими причинами, но великие люди являются акушерами, которые помогают революционному будущему родиться поскорей. Рождению этого будущего буржуазия помешать не сможет, но она очень искусно и решительно убирает акушеров не только в тюрьмы и на каторгу, но и на кладбища.

(обратно)

В киевской Лукьяновской тюрьме*

Одним из курьезнейших воспоминаний моих тюремного характера является память о полуторамесячном пребывании моем в Лукьяновской киевской тюрьме. Я состоял уже в то время под гласным надзором полиции, ждал приговора по моему московскому делу1 и был временно отпущен к моей матери в Киев. Как только я приехал туда2, студенты Киевского университета обратились ко мне с просьбой прочесть платный доклад в частной квартире на какую-нибудь литературную тему в пользу какого-то полуполитического предприятия, кажется тогдашнего Красного Креста. Легально и открыто мне, конечно, не разрешили бы прочесть никакой лекции. Я выбрал волнующую в то время многих тему об Ибсене, который стал любимым писателем передовой России в эти годы. В квартире, не помню чьей, в большом зале собралось более ста человек киевских интеллигентов3, среди которых были В. В. Водовозов4, проф. Тарле5 и несколько других, больше же всего самой студенческой молодежи. Я был па середине моего доклада, когда полиция с большим шумом вторглась в комнату.

«Что здесь такое?» — громогласно вопросил частный пристав. Я немедленно разъяснил ему, что дело идет о совершенно легальной! докладе, и показал даже мой конспект. Но частный пристав, заметив несколько более или менее знакомых ему лиц разных киевских радикалов, ответил: «Знаем мы, как вы умеете прикрываться литературой, а под литературой-то политика-с».

И немедленно подойдя к телефону, сообщил жандармскому генералу Новицкому6, что им накрыто большое и крайне подозрительное собрание. В то же время он вызвал наряд казаков, которые оцепили дом. Через полчаса генерал Новицкий с седой головой и нафабренными усами, крикливый и петушившийся, появился среди нас. Став посреди зала, он грозно крикнул: «Женщины направо, мужчины налево, евреи отдельно!» Этот генеральский приказ был несколько неясен, и произошло некоторое замешательство, так как кое-кто не знал, отнести себя к женщинам или к евреям. Наконец при помощи частного пристава и жандармского адъютанта все были расставлены.

Первая речь генерала была к евреям. Она была чрезвычайно грозна. Генеральское лицо вдруг сделалось красным как кумач, и он загремел: «Пользуетесь гостеприимством великого русского народа и строите ему пакости. Зарубите на вашем семитскому носу, что с вами будут поступать всегда строго».

Затем генерал обратился к женщинам: «А вы, — сказал он, укоризненно качая головой, — а вы, разве ваше дело заниматься политикой. Вы должны готовиться быть хорошими матерями. Напрасно, вижу я, пускают вас в университет».

Затем последовало обращение к остальным. Здесь взор генерала неожиданно упал на некоего Кандаурова. Не знаю, где он теперь. В то время он мне был известен еще по социал-демократическим гимназическим кружкам. «Дворянин Кандауров, — вдруг завопил генерал, — я же хорошо знаю, что вы дворянин, как же вы, отпрыск русской дворянской семьи, позволяете жидам вести вас за собою!»

Я попытался разъяснить генералу происходящее недоразумение, но генерал махнул рукой и сказал: «Вы известны как политически неблагонадежное лицо и находитесь в ожидании государева правосудия. Частный пристав разобрал это дело и выяснил его, хотя это собрание и замаскировано под литературную беседу»7.

По-видимому, генерал был так доволен собою, что после этих красноречивых реплик даже успокоился. Он приказал переписать нас и отправить в Лукьяновскую тюрьму. С ласковой улыбкой пожал он руку частному приставу и, сделав полупоклон в направлении дам, гремя шпорами, удалился.

Всех нас вывели на улицу, как стадо. Конные казаки, тесным кольцом охватив нас, погнали нас к находящейся на окраине города Лукьяновской тюрьме. Ближайший ко мне казак с иронией спрашивал другого: «Чего церемонятся, приказали бы взять в нагайки, помнили бы дольше и в тюрьме казенный хлеб не жрали бы». С таким приятным конвоем и дошли мы до наших новых квартир. Было уже очень поздно, когда мы явились в тюрьму, ничего не оставалось, как растянуться на нарах и обдумывать все это смешное приключение.

Рано, часов в семь утра, открылась дверь, и ко мне вошел красивый молодой человек с чрезвычайно ласковым лицом. Он подошел ко мне, поздоровался и представился: Скаржинский, политический староста тюрьмы. Я сначала даже не сообразил, что это такое, ибо в Таганке, где я провел восемь месяцев, ни о каких старостах и слухом не было слыхать. Скаржинский объяснил мне, что политические в этой тюрьме ведут общее хозяйство на коммунальных началах, т. е. братски всем делятся, что они имеют право выходить из своих камер когда угодно и что камеры с утра до вечера даже не запираются. Действительно, тюрьма оказалась совершенно своеобразной, в ее кулуарах стояли, раскуривая папиросы, группы политических, которых в то время в Лукьяновке было очень много стараниями комического генерала Новицкого. Довольно часто вся мужская тюрьма вываливала в сад, где играла в мяч и устраивала лекции. Лекции самого острого политического характера читали Водовозов, Тарле, я и высокоталантливый безвременно погибший социал-демократ Логвинский. Мы приходили друг к другу в камеры, любовались, как В. В. Водовозов проделывал свою утреннюю гимнастику, мешали работать Тарле, больше всех других мучившемуся тюрьмой. Это чрезвычайно общественное существование вскоре до того мне надоело, что я иногда с отчаянием выскакивал в коридор и кричал нашему сторожу: «Иван Пампилович, заприте, пожалуйста, мою камеру». И когда ленивый Иван Пампилович, гремя ключами и пожимая плечами, возражал на это: «Что еще придумал», то я с раздражением доказывал ему: «Иван Пампилович, ведь я в одиночном заключении, могу же я хоть немножко бывать один и почитать».

Интереснее всего были вечера. Хотя из женской половины под предлогом посещения «чихауза» к нам постоянно водили наших товарищей, но все же женщины сидели в отдельной тюрьме, окна которой выходили на тот же широкий двор, на который смотрели и наши окна. И вот в теплые летние ночи начиналось своеобразное клубное времяпрепровождение. Все члены Лукьяновского клуба сидели на подоконниках своих окон, не прикрытых никакими щитами и свободно отворявшихся, впрочем, для этого нужно было, вскарабкаться или на стол, или на табуретку. Начинались декламация и пение, У меня даже в обыкновение вошло к каждому вечеру сочинять какое-нибудь стихотворение на гражданские мотивы. Были люди с голосами, и устраивалось пение хором революционных песен. Пели, конечно, обычный и тогда, да пожалуй и теперь, кружковой репертуар. Но в один прекрасный день одна обладавшая хорошим голосом студентка запела какую-то арию из «Кармен». Этого сторож, внимательно прислушивавшийся к нашему концерту, не выдержал, и внезапно со двора раздался басистый голос: «Замовчи, не то стрелять буду. Завыла, як та проклята собака на луну». Таким образом, неожиданно самой низшей тюремной властью, оказавшейся своеобразным реперткомом, Бизе был строжайше запрещен.

Скаржинский не долго пробыл старостой. Он не то вышел на волю, не то был куда-то переведен. Но если этот тюремный курс объяснялся в значительной степени огромным моральным весом политических, перед которыми слабел начальник тюрьмы, то, во всяком случае, заслуги во многом падали именно на Скаржинского. Насколько я знаю, позднее он определился как пепеэсовец и в этом же качестве существует и теперь. По его уходе политические единогласно выбрали Урицкого8, нашего милого Моисея Соломоновича, который так хорошо известен нашей партии и мученическую память которого она бережно хранит. Уже тогда проявлялись колоссальные организаторские способности Урицкого. Я могу сказать без преувеличения, и это подтвердят многочисленные товарищи, сидевшие в этот период в тюрьме, что Урицкий фактически сделался начальником тюрьмы. Помню, как он с перевалкой своей медвежьей походкой, со спокойной улыбкой на лице, совершенно так же, как позднее в Таврическом дворце, когда он был комиссаром Учредительного собрания, ходил по тюрьмам, распоряжался, помогал, как он гордо каждое утро отправлялся на базар с целой вереницей приставленных к нему уголовных арестантов по кухне, как он направлялся к начальнику тюрьмы «распечь» его по жалобе уголовного, которого «свистнул» какой-то надзиратель, как он умел, не волнуясь и не поднимая голоса, разрешать все наши конфликты с начальством, оберегая высокое достоинство политических заключенных. Но еще до моего выхода из тюрьмы эта мимолетная идиллия, объяснявшаяся слабохарактерностью начальника и моральным перевесом «политиков», уже стала давать трещины. Урицкий не ограничивался своим положением старосты Лукьяновки, он начал сношения с военной тюрьмой и считавшимися наглухо запертыми там военными социалистами.

Какая-то записка попалась «постороннему», т. е. какому-то тюремному инспектору или жандарму, от которых мы вместе с начальником тюрьмы скрывали нашу «конституцию». Урицкий немедленно был арестован в самой тюрьме и увезен жандармами в военную крепость. Я не знаю, чем кончилось для него это осложнение, да вскоре и арестованные по ибсеновскому делу были отпущены, так как чуть-чуть более интеллигентный помощник Новицкого и товарищ прокурора Чаплинский не могли не убедиться, что в данном случае, несмотря на большую неблагонадежность собравшейся компании, она все же занималась только Ибсеном. Я знаю, что вскоре после этого начальник Лукьяновской тюрьмы был снят и эфемерные привилегии политических были уничтожены.

Когда я вспоминаю об этом совсем не похожем на другие тюрьмы режиме, то невольно улыбаюсь и спрашиваю себя, не сказывалась ли почти повсюду, где она не наталкивалась на каких-либо свирепых палачей, вот эта моральная сила политических, часто обезоруживавшая наших тюремщиков. Много тюремных трагедий, которых, впрочем, в истории нашей революции и так слишком достаточно, было этим предотвращено, много ужасов каземата было смягчено. Мы потом при встрече с Урицким, совсем в другой обстановке, во время перехода к этим «политикам» власти во Всероссийской императорской тюрьме, не раз вспоминали разные эпизоды Лукьяновки.

<1924>.

(обратно)

Из вологодских воспоминаний*

Между окончанием моего дела и административным приговором, пославшим меня на три года в Вологодскую губернию, прошло очень много времени. Более двух лет. Последний период этого промежутка я жил под надзором полиции в Калуге. В Вологду я выехал после тяжелой болезни зимой 1902 года1. Как раз Потому, что я приехал в этот засыпанный снегом городок, в тот день, сиявший на солнце, выздоравливающим и еще пошатывающейся походкой сходил на перрон вокзала, я воспринял новые вологодские впечатления необычайно радостно. Я тогда физически воскресал и с особенным наслаждением впитывал в себя окружающее.

В Вологде я должен был найти немало старых друзей, с которыми и повидался в первый же день. Тут был Александр Александрович Малиновский2, с которым мы жили и в Калуге и который только на несколько месяцев опередил меня в Вологде, тут было много киевлян, много друзей и товарищей по тамошним с.-д. организациям: Тучапский, Крыжанский, Николай Робчевский, Бердяев3. Предстояли новые и новые интересные знакомства. В Вологде проживали в то время Алексей Ремизов4, Павел Елисеевич Щеголев5, адвокат Жданов и Борис Савинков6. Колония вообще была очень многочисленной и жила интенсивной общественной и умственной жизнью. С вокзала я прямо попал на заседание Вологодского земства, где кадет Кудрявый, впоследствии довольно известный, делал не лишенную яркости оппозицию правительству, а потом на какой-то доклад.

Вообще докладов читалось в то время в Вологде очень много. На первом плане блистал Николай Александрович Бердяев, только еще начавший переходить от идеалистически окрашенного марксизма к сумеркам мистики, из которых нырнул прямо в ночь философски интерпретированного православия. Эту эволюцию Бердяева, конечно, замечали, но изящество его речи и широкая культурность подкупали ссыльных и крутившуюся вокруг них молодежь. Мне пришлось с первых же рефератов выступить со всей резкостью именно против Бердяева. Сколько могу помнить, успех мой был очень велик, и влияние Бердяева в нашей среде чрезвычайно ослабло. Сам Бердяев, несмотря на все мои приглашения приходить на мои рефераты и возражать мне, туда не являлся. Велико, но на этот раз уже параллельно с моими собственными стремлениями, было влияние Богданова. Жил он тогда в Кувшинове, врачом при психиатрической лечебнице. Я тоже поселился там, и на все собрания мы ездили из Кувшинова в Вологду, а к нам тогда постоянно приезжали гости.

Бедность давала себя чувствовать в колонии, но была дружная взаимная поддержка, так что в конце концов, она не принижала нашего быта.

Еще менее принижала его та атмосфера сплетен и обывательщины, которая, как говорят, развивается в некоторых ссылках. Я не помню ничего подобного в Вологде того времени. Междупартийная борьба тоже не давала себя чувствовать слишком остро. Эсеры и с.-д. жили в добрых отношениях друг с другом и если спорили, то чисто идейно. Вообще мои воспоминания о вологодской ссыльной компании окрашены, так сказать, в идиллический характер, и не потому, что их характер исказился в моих воспоминаниях, а потому, что они действительно такими были. Только японская война внесла кое-какой неприязненный той между нами всеми, ставшими сразу на точку зрения пораженства (тогда никто этого стыдом не считал), и некоторыми товарищами, вроде Квитниной, в которой вдруг проснулся, непонятный нам, чисто нутряной патриотизм.

С окружающим обществом мы имели мало общего. Петр Петрович Румянцев7, бывший тогда, тоже в ссылке, занял должность заведующего статистикой и находился под своеобразным, несколько двусмысленным, покровительством председателя земства Кудрявого. Кудрявый считал социалистов прекрасными работниками, но и побаивался их, а также подрядчика их труда Румянцева. Одним из помощников его состоял покойный Суворов, Сергей Александрович8. Кроме этой, официальной связи, было кое-какое влияние ссыльных на молодежь. В общем, между городским населением, сравнительно мало культурным и глубоко обывательским, и высококвалифицированной ссылкой связи было очень мало. Губернатором вначале был Князев, человек либеральный, ссылку не тормошивший. Мы очень жалели об его отъезде. На его место назначен был, однако, Ладыженский, о котором тоже говорили, что он один из либеральных губернаторов. Это, вероятно, верно, так как позднее Ладыженский был даже избит черносотенцами во время революции 1905 г. Но по отношению к нам он выказал себя с довольно скверной стороны. Может быть, у меня возникло такое представление потому, что лично у меня вышел с ним тяжелый конфликт.

Газета «Северный край» пригласила меня своим корреспондентом из Вологды. В одной из корреспонденции я описал спектакль, устроенный на большом водочном заводе членами казенной палаты с кадетом Миквицем во главе9. Этот спектакль я отмечал потому, что весь зрительный зал занят был высокопоставленными служащими и их дамами. Рабочие и работницы вынуждены были простоять часа четыре на ногах. Я с некоторой иронией отметил этот факт. «Хорош спектакль для рабочих». Кадет Миквиц обиделся и донес на меня губернатору, а Ладыженский, ни минуту не задумываясь, решил выслать меня дальше на север, в какой-нибудь из уездов.

В уезд мне ехать не хотелось, тем более что я только что перед тем женился на сестре Ал. Ал. Богданова10 и вовсе не хотел ни сам отрываться, ни ее отрывать от родных и близкихи от в общем высококультурной вологодской среды. Я поднял большой шум. Писал в печати в разные стороны. Ладыженский отменил свой приказ. Но в то время вышло у него, не помню какое, осложнение со всей нашей колонией. Собрались мы все и, по предложениям моим (я говорил очень резко) и Бориса Савинкова, решили направить к Ладыженскому делегацию с некоторыми категорическими требованиями ссыльных. Помнится, делегация не была принята, но о резкой моей речи на предмет помпадурства Ладыженского было ему кем-то донесено, и он вновь постановил меня услать.

Ехать я отказался. Тогда меня послали этапом11. Я поехал до города Кадникова. Там остановился и взял свидетельство о болезни. Прожил пару дней в Кадникове, получил заранее условленную телеграмму от жены, что она чувствует себя плохо, и самовольно вернулся в Вологду. Ладыженский распорядился меня арестовать12. Но так как ему было стыдно и перед ссыльными, и передо мной, тогда еще начинающим, но уже заслужившим некоторую известность писателем, то арест принял довольно чудаческие формы. На целый день я отпускался из тюрьмы к моей жене и моим родным, а городовой сидел в кухне и любезничал с кухаркой. Вечером в 8 часов меня отводили в тюрьму, где я ночевал до 10 часов следующего утра. Так продолжалось недели две, после чего я этапом выслан был в Тотьму.

Тотьма считалась на особом положении: город хороший и для ссылки удобный, но туда не посылали ни одного ссыльного, так как там была учительская семинария, в которой когда-то, в незапамятные времена, были беспорядки. С одной стороны, это была как будто губернаторская любезность послать меня в хороший город, на большой реке, не очень далеко от Вологды, а с другой — как будто и наказание, ибо там я должен быть один как перст.

Однако не то мне, не то Ладыженскому и здесь не повезло. Оказалась какая-то неприятность с моими бумагами, и я опять застрял в Кадникове. Несмотря на все мое желание доставить удовольствие Ладыженскому и приехать еще раз самовольно в Вологду, этого мне сделать не удалось. Кадниковские власти при такой моей попытке посадили меня в Кадниковскую тюрьму, где я и прожил два или три дня в очень приятном обществе. Со мной жили три арестанта, из которых один убил брата, а два других — отца. Между прочим, все они были добродушнейшими крестьянами. Добродушие их не помешало, однако, тому, что я заразился от них тяжелой чесоткой, которая преследовала меня после того довольно большое количество времени. Наконец, я выехал в Тотьму в страшную распутицу, ехал с каким-то урядником, с быстротой похоронной процессии, так что те 150 или 200 верст, которые отделяют Кадников от Тотьмы, мы ехали целую вечность. Чесотка моя за это время приобрела ужасающие размеры и закончилась тем, что при приезде в Тотьму я заболел рожей13. Разные симптомы заставили думать местного врача, что у меня заражение крови, и приговорить меня к смерти. На самом деле я довольно быстро оправился, особенно благодаря уходу жены, которая поспешила вдогонку в Тотьму.

Мои тотемские воспоминания еще приятнее вологодских. Их тоже портит только администрация. Тотьма — очаровательный, узорный городок, с церквами в стиле рококо, на берегу громадной реки, за которой тянутся темные леса. Недалеко от города лежит монастырь, где жил какой-то чудотворец, куда можно ездить на санях сквозь серебряные зимние леса и где дают хлеб, квас и уху, каких я ни до, ни после никогда не едал. Это было нашей любимой прогулкой. Я очень дорожил тем, что в Тотьме буду иметь очень много времени для чтения и литературных занятий, и действительно я развернул сразу большую работу, пиша в «Образовании»14 и «Правде»15, двух наиболее передовых тогдашних журналах, имевших довольно заметный марксистский уклон. Там же я написал и первые мои книги: изложение философии Авенариуса16 и первый сборник «Очерки критические и полемические»17. Там, наконец, написаны мной были, по инициативе тов. Суворова, мои «Очерки позитивной эстетики»18.

Вначале мне помогало жить и мешало работать местное общество. Городок маленький, но не совершенно пустынный. Было несколько чиновников, врач, один очень культурный аптекарь. Был клуб, любительская труппа. Все это понемногу стало вращаться вокруг нас, т. е. меня и моей жены. Начались связи (чего так опасался губернатор) и с учительской семинарией. Молодые учительницы и учителя средних учебных заведений потянулись к нам. Я начал подумывать о возобновлении моих публичных докладов. Но бывший вологодский полицеймейстер, кажется, Трояновский19, с которым у меня уже были крупные столкновения в Вологде, назначен был исправником в Тотьму. Немедленно он обратил свое неблагосклонное внимание на роль, которую я стал играть, заставил клуб вычеркнуть меня из числа членов и обратился ко мне с просьбой не посещать клуба, накричал на всех, кто ко мне ходил в гости, всем грозил и всех напугал. Бедные обыватели конфузились при встречах и не знали, можно ли кланяться. Если кланялись, то оглядывались, не видит ли какой-нибудь городовой. Верной мне осталась только одна семья статистика Васильева, ныне покойного. Он и его жена, Эмилия Орестовна Васильева (сейчас Морозова), сделались нашими закадычными приятелями, и мы вместе коротали те два года, которые прожили в Тотьме. Однако это уединение не оказалось ни в малейшей мере удручающим. Чудесная северная природа, чудесные книги и немногие, но искренне любившие нас друзья, а главное дело, безоблачно счастливая семейная жизнь — все это создавало предпосылку для существования глубоко содержательного и, как мне кажется, сказалось в тогдашних моих многочисленных статьях, имевших, если не ошибаюсь, большой успех среди читающей публики.

По крайней мере, меня наперерыв звали во всякие журналы, издательства делали мне предложения. И вообще в Тотьме мы не чувствовали себя оторванными от всей общественной жизни страны. Тяжелым событием была только болезнь моей жены, которая слегла в тифу в последний месяц беременности, так что мы потеряли нашего первого ребенка. За исключением этого черного облака, я вспоминаю Тотьму как какую-то зимнюю сказочку, какую-то декорацию для «Снегурочки», среди которой был наш «домик на курьих ножках», с платой рубля 3,5–3 за три комнаты, с невероятной дешевизной, вроде 10 коп. за зайца с шкуркой и т. п., и с постоянным умственным напряжением за чтением все вновь и вновь получавшихся книг и приведением в порядок своего миросозерцания, за спорами, отчасти и за поэтическим творчеством. Я перевел там изданную «Образованием» драму Ленау «Фауст», с большим предисловием, передававшим с многочисленными цитатами другие поэмы того же поэта20, и написал несколько сказок, напечатанных в «Правде»21.

В конце 1904 года мой срок истек22, и на большом пароходе по Сухоне мы поехали в Вологду, а оттуда па юг в Киев и дальше за границу.

Таковы мои воспоминания о Вологде и Вологодской губернии.

<1923>

(обратно)

Ленин из красного мрамора*

Начну хотя бы с самого давнего воспоминания, которое, впрочем, публикую не в первый раз. В 1904 г., в одно раннее весеннее утро1 ко мне в дверь комнаты в отеле «Золотой лев» около бульвара Сен-Жермен в Париже постучались. Я встал. На лестнице было еще темно. Я увидел перед собою незнакомого человека в кепке с чемоданом, поставленным около ног. Взглянув на мое вопросительное лицо, человек ответил:

— Я Ленин. А поезд ужасно рано пришел.

— Да, — сказал я сконфуженно. — Моя жена спит. Давайте ваш чемодан. Мы оставим его здесь, а сами пойдем куда-нибудь выпить кофе.

— Кофе действительно адски хочется выпить. Не догадался сделать этого на вокзале, — сказал Ленин.

Пошли. Но в эту пятичасовую пору по всем улицам левого Парижа вокруг Вожирара все было закрыто и пусто.

— Послушайте-ка, Владимир Ильич, — сказал я, — тут в двух шагах живет один молодой художник по фамилии Аронсон, крупный мастер, уже заслуживший немалую известность. Я знаю, что он начинает работу страшно рано. И по чашке кофе он нам даст. А там и Париж начнет жить.

Мы зашли в мастерскую скульптора Аронсона2, в которой я с тех пор так часто бывал и в которой постоянно появлялись шедевры, копии которых уплывали во все страны света.

Владимир Ильич разделся и в своей обычной живой манере обошел большую мастерскую, с любопытством, но без замечаний рассматривая выставленные там гипсы, мраморы и бронзы.

Между тем любезный хозяин приготовил нам кофе. Владимир Ильич со вкусом крякнул, намазал хлебец маслом и стал завтракать, как сильно проголодавшийся с дороги человек.

Аронсон отвел меня в сторону:

— Кто это? — зашептал он мне на ухо.

Мне показалось не совсем конспиративным называть Ленина. Я ведь даже не знал, есть ли у него регулярный паспорт для пребывания в Париже.

— Это один друг — очень крупный революционный мыслитель. Этот человек еще сыграет, быть может, большую историческую роль.

Аронсон закивал своей пушистой головой:

— У него замечательная наружность.

— Да? — спросил я с изумлением, так как я был как раз разочарован, и Ленин, которого я уже давно считал великим человеком, показался мне при личной встрече слишком похожим на среднего… хитроватого мужика.

— У него замечательнейшая голова, — говорил мне Аронсон, смотря на меня с возбуждением. — Не могли бы вы уговорить его, чтобы он мне позировал? Я сделаю хоть маленькую медаль. Он мне очень может пригодиться, например, для Сократа.

— Не думаю, чтобы он согласился, — сказал я.

Тем не менее я рассказал об этом Ленину, о Сократе тоже. Ленин буквально покатывался со смеху, закрывая лицо руками.

В 1925 г. в Париже Аронсон пригласил меня посмотреть сделанный им большой бюст Ленина, пока в гипсе.

— Я пришел к выводу, — сказал мне художник, что я могу и должен сделать бюст Ленина заочно. После его смерти он стоял передо мной все более пластичный и определенный, и этот его образ, созданный почти целиком моим воображением, показался мне достойным по меньшей мере выполнения.

Бюст был замечательный. Он сразу приковывал к себе внимание своей значительностью и содержательностью. Конкретного сходства с Лениным, каким он был в общежитии и каким, конечно, прежде всего представлялся скульпторам, позируя им между делом и как раз без малейшего «позирования», было не так много. Хотя, конечно, всякий сразу, взглянув на бюст, сказал бы — это Ленин.

Но замысел Аронсона мне казался совершенно ясным И очень привлекательным.

Конечно, огромная личность Ленина, если ее брать «легендарно», т. е. стараться в мраморе уловить черты его образа, который строится в человечестве, отражая не физическую его фигуру, а культурную, общественно-революционную, допускает разные толкования и, наверное, еще много раз будет подвергаться таким толкованиям методами всех искусств.

Но что дал Аронсон? Он воспринял Ленина, если хотите, политически даже несколько наивно и тем не менее, как я уже сказал, многозначительно. Художник Аронсон, еврей и демократ, ненавидел самодержавие. Ленин для него прежде всего воплощение и вождь революции, вдребезги разбившей трон. Он благодарен ему за это, горд им как великим демократом, но как мирный художник, как культурник он сильно испуган им — этим властным разрушителем.

Он хорошо знает, что Ленин пошел дальше, что революция, связанная с именем этого великого человека, разбила также и капитализм и провозгласила реальный, на деле осуществляемый переход к царству справедливости.

Аронсон часто, хотя и бегло, говорил мне о том, что для него Ленин принадлежит «к семье Моисеев и Иисусов», ибо он, по его мнению, так же страстно, сверхчеловечески любил людей и ту справедливость, в атмосфере которой они только и могут найти свое счастье и достоинство.

— Но Ленин, — говорил мне художник, — выше всех пророков прошлого, потому что он не предсказывал и не звал, а осуществлял как государственный человек: беспощадно разрушая и властно созидая.

Это разрушение, эта беспощадность, притом направленная против частной собственности, с которой мирный ваятель Аронсон, наверно, далеко еще внутренне не покончил, придали в глазах Аронсона облику Ленина нечто демоническое.

Я не утверждаю здесь, что Аронсон совершенно сознательно поставил себе такую программу, но я утверждаю, что в своем первом бюсте он именно ее полностью воплотил и притом с огромным мастерством.

В мастерстве Аронсона, проявленном им в первом бюсте, том, который он позднее привез в Москву — гипсовом3,— дружно сочетались в один стиль два начала: художественно-реалистическое и активно-романтическое. Голова Ленина на крепкой шее устремлена вперед. Его огромный лоб, отделанный анатомически безукоризненно, полон мысли, одновременно взвешивающей и делающей выводы. Его глаза зорко устремлены вдаль. Это поистине орлиный взор, обнимающий широту жизни и вместе с тем выбирающий точку, куда нужно направить с высоты молниеносный удар. При чрезвычайно решительном очерке нижней части лица, при могучей волевой челюсти, Аронсон придает самому рту, крупным губам неожиданную мягкость, именно здесь, как в ряде почти незаметных, но решающих черточек около углов глаз, около углов рта разместил художник сострадание, огромное трагическое человеколюбие.

Все это создано методом художественного реализма, все это опирается на великолепное знание анатомии и выразительности человеческого тела. О реализме сыром здесь не могло быть речи уже потому, что бюст делался без оригинала и без натурщика. Это — точное соответствие природе, свитое в целостный пластический аккорд.

Но Ленин в бюсте Аронсона производил впечатление сверхчеловеческое. Это было достигнуто, конечно, не только самой, превосходящей натуру величиной работы. Тут дело не в простой величине, не в сантиметрах — приемами гораздо труднее уловимыми, чем реалистические, с каким-то взлетом лба, какой-то гиперболой висков, самим богатством непередаваемого словом психологического содержания, написанного на лице, дано это сверхчеловеческое, как я уже отмечал, это сатанинское по силе воли pi интеллекта, по какой-то, пожалуй, злой в своей беспощадности победоносной возвышенности над мелким и обыденным. Он все может, он ни перед чем не остановится, он выполнит до конца: потому что в этом смысле он холоден как лед и тверд как железо.

Но и романтическим методом Аронсон вновь повторяет: а внутренним законом его всепобеждающей энергии все же является любовь.

Аронсон выполнил свою мечту. Он воплотил свое произведение в красном мраморе. Бюст теперь готов в этом окончательном виде4.

Несколько дней тому назад5 я смотрел его в мастерской художника вместе с т. Довгалевским6.

Тов. Довгалевский не видел первого бюста в гипсе и большого размера. Он безоговорочно нашел бюст превосходным. Я также придерживаюсь этого мнения, но мне кажется, что бюст несколько потерял в стихийности, в непосредственной мощи.

Я ни в каком случае не утверждаю, что это выпало теперь из бюста, я только боюсь, что эти стороны художественной характеристики Ленина несколько ослабли, быть может, больше выступило на первый план бесспорное и многоопытное мастерство. Оно позаботилось о некоторой тонкой красоте всего облика Ленина: он и тут мудр, полон энергии, беспощадности и доброты. Но в то время как тот гипсовый Ленин казался мне выражением социальной личности вождя, какого не давало даже в моменты наивысшего подъема ему его физическое тело, его реальная голова, — сейчас я скажу, что Ленин часто во время своих вдохновенных речей или председательствования в Совнаркоме имел в выражении своего лица нечто до такой степени пламенное, зоркое, я бы сказал, львиное, что одна-другая особенно удачные фотографии доносят и до лиц, не знавших Ильича, те стороны его наружности, которые, пожалуй, с точки зрения психической мощи не превзойдены Лениным из красного мрамора.

Из этого, конечно, вовсе не следует, чтобы «Ленин из красного мрамора» не являлся одним из вершинных, а может быть, до сих пор и самым высоким художественным отражением Ленина.

Эвиан7.

<18 августа 1933 г.>

(обратно)

Опять в Женеве*

Мои молодые читатели!

Вам, конечно, еще неизвестно, что такое воспоминание. Я не хочу этим сказать, что вы никогда не вспоминаете ваш вчерашний день или, может быть, ваше детство. Но нужно прожить порядочно десятилетий, для того чтобы полностью понять, что такое воспоминание о прошлом. Вот когда после очень долгого периода времени, в 10–20 лет, приезжаешь в какой-нибудь город1, который был свидетелем крупных переживаний в твоей жизни, тогда появляется в сознании совершенно своеобразный феномен.

Вы можете быть в положении вполне удовлетворительном, вовсе не жалеть о вашем прошлом и не находить его лучшим, чем ваше настоящее. И все-таки вдруг, когда вы ходите по площадям, улицам и переулкам такого полузабытого города, когда он воскресает перед вами в действительности, вдруг что-то сдвигается внутри вас, и рядом с теми, кто ходит и ездит сейчас по городу, воскресают перед вами отсутствующие, может быть, уже не живущие на земле, — былое вырастает перед вами на фоне действительности и крепко хватает вас за сердце.

Эти воспоминания всегда сопровождаются каким-то сладостно-горьким чувством. Как будто видишь и самого себя в гораздо более молодом двойнике и как будто почти с полной реальностью переживаешь рядом с действительными переживаниями и те, давно прошедшие. И это неожиданно ярко воскресшее прошлое всегда кажется приятным, родным, всегда кажется каким-то другом, вернувшимся из далекого-далекого путешествия, где друг этот чуть не погиб или чуть не был вовсе забыт.

И вместе с тем всегда в таком воспоминании есть своя горечь не только потому, что человек стареет, а просто вследствие какой-то особенно непосредственной ясности природы времени и его бега.

В такие минуты смерть и жизнь сплетаются в своеобразный черно-красный жгут и опоясывают им ваше сердце.

А ведь то, что было пережито в Женеве мною и некоторыми друзьями, чрезвычайно значительно.

Если моя первая встреча с Ильичем имела место в Париже, то там наше знакомство имело почти беглый характер, а именно в Женеве мне пришлось работать интенсивнейшим образом рука об руку с нашим гениальным вождем. Именно здесь в моем присутствии начинали определяться разошедшиеся между собой линии большевиков и меньшевиков, именно здесь все ярче и крепче выявлялась физиономия нашей пролетарской, революционной, марксистской политики.

Если и раньше я был социал-демократом левым, большевиком, потому что определил себя еще в ссылке, то все же могу сказать, что к настоящей большой партийной работе и к настоящей творческой партийной мысли я прикоснулся именно в Женеве.

Вот почему несколько лет (1904–1905)2, прошедших в этом скучном мещанском городе, оставили такой жгучий след в сознании, и вот почему так закружились воспоминания, когда я опять оказался в Женеве.

Мы объездили те места, в которых я жил. В своего рода замечательной русско-женевской колонии, насчитывавшей несколько десятков большевиков, несколько сотен меньшевиков и эсеров и более тысячи беспартийных прогрессивных студентов, мы старались найти место, где мы жили, столовались, где собирались на заседания или устраивали большие митинги и дискуссии тогдашние революционные деятели.

С нами всюду ездил и ходил швейцарский полицейский шпион, который, однако, нисколько не скрывал своей полицейской натуры, а, наоборот, с необыкновенной вежливостью заявил нам, что охраняет нас на всякий случай от возможной опасности, и старался быть нам полезным в наших поисках.

На Plainpalais (Пленпалэ), огромной площади-луче, расположенной поближе к окраине Женевы, трещала и гудела народная ярмарка с американским фокстротом, головоломными каруселями и т. д.

Как нарочно! Как раз такая ярмарка была в Женеве, когда я приехал сюда впервые, вызванный настойчивым письмом Ильича, для того чтобы принять участие в редакции газеты «Вперед». Я нашел тот дом, где располагается и сейчас редакция газеты «Трибюн де Женев», где я тогда жил, работал и из окна которой я как раз в день приезда смотрел на суету ярмарки и слышал ее пискливые шарманки, то весело, то заунывно напевавшие с разных сторон площади. Эта женевская ярмарочная шарманка была как будто увертюрой к женевскому же куску моей жизни.

В день моего приезда вечером, если я не ошибаюсь, было первое собрание нашей редакции. Я познакомился тогда с Галеркой-Ольминским, с покойным Воровским, с Вл. Дм. Бонч-Бруевичем, который был тогда нашим администратором и финансистом, с Март. Никол. Мандельштамом-Лядовым3, наконец, с Надеждой Константиновной.

Надежда Константиновна, несмотря на то что она была вряд ли старше остальных членов близкой к Ильичу группы, играла роль нашей партийной мамаши. Она всегда была спокойной, сдержанной и все знала, за всем следила, вовремя давала советы, и все до чрезвычайности с ней считались.

После первого заседания (а может быть, и второго) Ольминский, выйдя со мной из маленькой комнатки, где мы сдавали наши статьи Ильичу, с восхищением сказал: «Мне кажется, что мы всегда будем работать дружно. Мне нравится, что у нас нет самолюбивых людей. А какая прелесть Ильич, как он умеет руководить без ненужного апломба».

Действительно, работа у нас всегда протекала дружно.

Большевиков в Женеве было не много, мы были, в сущности, тесной группой, сдавленной со всех сторон эмиграцией и студенчеством, шедшим большею частью под знаменами меньшевиков или эсеров.

Столовались мы в небольшой столовке, которую содержала жена тов. Лепешинского. Оба супруга принадлежали к самой тесной ленинской компании4.

Там играли в шахматы, рассматривали очень хорошо нарисованные остроумные карикатуры тов. Лепешинского, спорили, делились новостями, учились ценить и любить друг друга. Иногда там же собирались более или менее широкие собрания большевиков. После работы в редакции или какого-нибудь небольшого собрания мы довольно часто ходили с Ильичем гулять к Арве.

Столовка Лепешинского была расположена близ Арвского моста. Мы шли иногда вдоль Арвы, а иногда переходили мост и углублялись в дорогу между пригорками и рощами. Это были самые драгоценные для меня часы. Ильич часто во время этих прогулок, которые мы делали втроем с Воровским или вдвоем, бывал более интимен, чем обыкновенно.

Владимир Ильич обыкновенно терпеть не мог подпускать даже близких людей к своим личным переживаниям. Он был прежде всего политик, такой горячий, такой вдохновенный, такой вдохновляющий, эту политику превращая для всякого, кто к нему приближался, в центр жизни. Не любил Ильич говорить об отдельных людях, давать им характеристики, предаваться каким-нибудь воспоминаниям. Он думал о ближайшем будущем, об ударе, который нужно нанести, об обороне, которую нужно организовать, о связи, которую нужно найти и поддержать.

Но в этих беседах-прогулках Владимир Ильич иногда касался более интимных сторон вопроса. С грустью, с горечью, но и, несомненно, с любовью говорил о Мартове, с которым неумолимая политика развела его на разные дороги. Прекрасными и меткими словами характеризовал он Плеханова, к уму которого всегда проявлял величайшее уважение. Смешно и тонко очерчивал политический и человеческий профиль Дана. Говорил о различных приемах публицистики и популяризации.

А лучше всего велась беседа, когда Владимир Ильич переходил к общим вопросам, спорил об основах материализма или делал догадки о сроках и темпе дальнейшего движения революции в различных странах. Я уверен, что если бы я был более догадлив и, придя домой после этих прогулок, сейчас же записывал все, что слышал из уст революционного гения, я мог бы сейчас представить вам, мои молодые читатели-комсомольцы, преинтересную книгу, но я слишком поздно спохватился, как и многие другие. Когда живешь и борешься рядом с таким человеком, не всегда понимаешь точное значение почти каждого слова, которое им произносится.

Ильич в то время не очень любил выступать публично. Ведь всякого рода митинги и дискуссии происходили в Женеве чуть не каждый день. Там было немало горластых ораторов, популярных среди студенческой молодежи, с которыми не так легко было справиться ввиду трескучей пустоты их фразеологии, приспособленной, однако, к средней университетской интеллигенции. Владимир Ильич часто считал просто тратой времени выступать на таких собраниях и словопреть с каким-нибудь Даном или Черновым. Однако мои выступления он поощрял; ему казалось, что я как раз приспособлен для этой, в сущности говоря, второстепенной деятельности. Перед моими выступлениями, среди которых бывали удачные и которые немножко расшатали лучшую часть студенчества и придвинули кое-кого к нам, Ильич всегда мне давал напутственные разъяснения.

Дело несколько изменилось после января 1905 года и с приближением первой революции. Тут Владимир Ильич считал, что надо вербовать и вербовать людей даже за границей. Выступления его стали гораздо более частыми. С тех пор мы выступали с ним вдвоем и делили нашу задачу. Помню две-три головомойки, которые сделал мне Ильич за то, что я недостаточно пространно изложил какую-нибудь мысль или вообще сдрейфил в каком-нибудь отношении. Но и сам он всегда после произнесения речи против Мартова или Мартынова, сходя с эстрады, подходил ко мне и спрашивал: «Ну, как, ничего себе прокричал? Зацепил, кажется? Все сказал, что нужно?»

Я не нашел больше того «локала»[26], рассчитанного, насколько помню, приблизительно на 1000 человек, в котором имели место социалистические собрания, в том числе и самые шумные дискуссии русской колонии. Еще недавно, в 1916 году, такие собрания продолжались там, а сейчас локал занят фабрикой по изготовлению автомобильных аксессуаров.

Женева — город скучный, всегда в нем были плохие театры, неважные концерты, разве кто-нибудь приезжал сюда гастролировать. И самый ход жизни женевских мещан похож на ход изготовляемых ими часов. Что касается нас, мы обыкновенно были веселы. Многие из нас сильно нуждались, почти все пережили порядочно и сознавали прекрасно, что многое придется перенести и в будущем, но в общем в русской колонии, в особенности в ее большевистских кругах, царило повышенное и, я бы сказал, радостное настроение. Думаю, что это настроение для нас, большевиков, по крайней мере в значительной степени определялось самим Ильичей.

Он был всегда бодр, у него всегда был великолепный жизненный тонус. Прекрасно сознавая все опасности, грозящие беды, недостатки и т. п., он тем не менее всегда оставался верен своему оптимизму, который диктовался, с одной стороны, уверенным марксистским прогнозом, а с другой стороны, изумительным темпераментом вождя.

Я помню в Женеве один вечер или даже ночь настоящего пароксизма веселья. Было это на масленицу. В это время международное студенчество и даже тяжелых на подъем швейцарцев обыкновенно охватывает волна веселья. Так это было и на этот раз. Группа большевиков с Владимиром Ильичем попала в самый вихрь масленичных танцев и суеты, где-то в окрестностях озер и собора. Я помню, как, положивши друг другу руки на плечи, вереница молодежи в несколько сот человек с песнями и смехом скакала по лестницам и вокруг собора. Отлично помню Владимира Ильича, заломившего назад свою кепку и предававшегося веселью с настоящей непосредственностью ребенка. Он хохотал, и живые огоньки бегали в его лукавых глазах.

Теперь, опершись на перила Арвского моста, я смотрю, как бегут по-прежнему под ним мутные воды Арвы; так же бежали шумной и быстрой струей революционная мысль и революционное дело, когда я приехал в Женеву. Они неслись куда-то навстречу большим историческим рекам, куда-то в огромное историческое море и несли туда свою большую дань. Эта дань была большая не потому, что Женева могла бы считаться исключительно могучим революционным центром — заграничная эмиграция в общем играла лишь подспорную по отношению к рабочему движению роль, — а потому, что для тогдашнего момента Женева оказалась наиболее подходящим местом для создания сначала «Искры»5, а потом следовавших за ней журналов, руководимых величайшим теоретиком и критиком партии6. «Искра» загорелась здесь, в Женеве, и она разгорелась огромным пламенем. Женеву нельзя никак вычеркнуть из истории нашей партии.

Я хочу рассказать еще более ранние впечатления мои от Женевы. Именно мой самый первый приезд в Женеву по приглашению Плеханова. Это было еще гораздо давнее, уже не 22 года назад, а, почитай, 32.

Я был тогда студентом Цюрихского университета и был близок к П. Б. Аксельроду. В Цюрихе у Аксельрода познакомился с Георгием Валентиновичем Плехановым. Там же, после первого нашего знакомства, Георгий Валентинович пригласил меня приехать в Женеву на 2–3 дня, обещая высвободить как можно больше часов для непосредственных бесед со мною не только на темы марксистской философии, но и по специально интересовавшему меня вопросу теории и истории искусства. Я был еще совсем молокосос, но, между прочим, довольно задорно лез в драку даже с товарищами, которые в сотни раз больше меня знали. Так и с Плехановым я позволял себе не соглашаться и защищать разные свои принципы. Конечно, это было очень трудно и Плеханов, обыкновенно иронически прищурившись на меня, довольно легко поражал меня той или иной убийственной стрелой.

Однако это не мешало моему восхищению перед Георгием Валентиновичем и, по-видимому, некоторому признанию с его стороны каких-то зачатков способностей у молодого петушившегося студентика, иначе он меня к себе не позвал бы.

Приехал я в Женеву утром, отправился сейчас же на rue de Candole (улица Кандоль) на квартиру Плеханова. Вся семья еще спала. Выйдя оттуда, не зная, куда мне пойти, я попал на площадку перед собором. Как раз в это время кончилось какое-то богослужение, из собора вереницей потянулись молодые девушки. Я очень ярко помню тогдашние мои впечатления об этих мещаночках с бело-розовыми лицами, с глазами ясными, словно их только что вымыли в воде и опять вставили в кукольные орбиты, девочек и девушек, таких дородных и спокойных, что я ни на минуту не удивился бы, если бы они вдруг замычали. В моей душе боролись тогда два чувства. С одной стороны, я находил этих выпоенных на молоке и выкормленных на шоколаде девушек интересными, с другой — я возмущался тем облаком буржуазно-растительной безмятежности и спокойствия, которое, на мой тогдашний взгляд, окружало их юные головы.

Я помню, что, когда я попал наконец к Плеханову и он вышел ко мне в какой-то светлой пижаме и туфлях и начал угощать меня кофе, я прежде всего разразился филиппикой против женевских барышень. Плеханов ел сдобную булочку и ничего не говорил. Позднее я познакомился с его дочерьми, которые оказались ни дать ни взять сколком с осуждаемого мною типа «женевских буржуазных девушек».

Но не в этом дело. Об этом я вспомнил, потому что сейчас невольно улыбаюсь, когда возникает передо мною это первое женевское впечатление. Важнее были те дальнейшие беседы, которые Плеханов вел со мною частью у себя в квартире, частью в знаменитой пивной Ландольта за кружкой мюнхенского. Этих разговоров вспоминать здесь я не намерен, но я им был очень многим обязан. Плеханов назвал мне литературу, которой я до тех пор не знал, показывал мне великолепно подобранные иллюстрации, в особенности касательно перехода от. рококо к революционному, и послереволюционному искусству XVIII столетия и начала XIX и т. д. Я навсегда сохранил в своей памяти Плеханова именно таким, каким я видел его тогда. Он был еще молод, элегантен, очень внимателен и вежлив со мной; помню, как он серьезно и проницательно смотрел из-под пушистых своих бровей; помню его карие глаза, одну из самых умных пар глаз, какие я когда-либо видел на своем веку. Кстати, я привел своих товарищей к Ландольту, чтобы показать им те места, где сиживал и Плеханов, первый учитель наш, и сам Владимир Ильич, с которым мы частенько захаживали сюда ради хорошего пива и какой-то особенной симпатии, которая была у всех русских колонистов-эмигрантов к этой уютной пивной.

Тут проходило немало страничек, если не страниц, из истории революционного движения: свидания, переговоры, споры.

В последний раз я был в Женеве в 1916 году, незадолго до Февральской революции. Я жил в то время в деревне С.-Лежье, над городом Веве, а сюда приезжал главным образом по партийным делам, и всякий раз, когда я приезжал в Женеву, я неизменно находил двух собеседников — Рощина-Гроссмана7, которого вы хорошо знаете, и философа Шварца, который теперь остался в эмиграции. Мы забирались к Ландольту, пили пиво и устраивали колоссальные разговоры, споры на утонченнейшие философские темы. Очень часто нас окружало шесть-семь человек слушателей, которые любили эти наши турниры. Однако в один прекрасный день дама, наблюдающая за всеми гостями и за кассой, приблизилась к нам с видом олимпийской богини и изрекла следующий афоризм: «Сюда приходят, чтобы пить пиво, а не для философских разговоров; если вы философию любите больше, чем пиво, то прошу выбрать какой-нибудь другой локал». Так мы трое и были изгнаны из ландольтского рая за чрезвычайное пристрастие к умствованиям.

Несмотря на свое озеро и свою хорошую природу, снежные горы, — скучный и мещанский город Женева! Никогда меня сюда не тянуло и не потянет. Но все же свою яркую роль в истории моей жизни она сыграла и притом как раз в важнейшей части жизни — жизни политической.

А вот теперь с Максимом Максимовичем Литвиновым мы приехали в качестве представителей великой рабочей державы. Приехали разговаривать с крупнейшими государственными деятелями почти всех стран мира о его судьбах — о войне и мире. Ну, разве это не странно? И разве не странно мне, народному комиссару по просвещению, члену делегации на конференции по разоружению, видеть, как мимо меня проходит в воображении тоненький, задорный студентик, который старается сказать слово поперек мудрому Плеханову, или дрожащий от волнения оратор, излагающий с трибуны мысли вождя, в то время как тот посматривает на него искоса со стула первого ряда, или философствующий за пивом невольно несколько праздный эмигрант.

Ну что же такое, что время бежит? Ну что же, что «оно меняется и мы меняемся вместе с ним», как говорил латинский поэт? Мы «меняемся» по-революционному, мы «меняемся», идя вперед. Да здравствует наше будущее и то настоящее, в котором оно творится! Да здравствует наше прошлое за те семена, которые были брошены в него, из которых выросли сейчас багровые цветы великой рабочей революции на нашей родине!

Женева. <1927>.

(обратно)

Из воспоминаний о товарище Галерке*

Вскоре после второго съезда партии недавно организовавшийся большевистский центр вызвал меня, едва освободившегося из ссылки, на работу в Женеву в качестве одного из редакторов нового центрального органа нашей большевистской части партии — еженедельной газеты «Вперед».

С Владимиром Ильичей я лично познакомился еще по дороге, в Париже, остальных членов редакции не знал. Познакомился я с моими новыми товарищами по этому ответственному делу, кажется, на другой же день после приезда моего в Женеву1.

Когда я вошел в небольшую светлую комнату, где помещалась наша редакция, заботами В. Д. Бонч-Бруевича уже немного оперившаяся, я увидел там двух молодых людей, которые, как я помню, поразили меня прежде всего общим для них обоих умным, сосредоточенным, внимательным, проницательным выражением их глаз. У одного темно-русого, молодого глаза были более ласковые, у другого, обросшего почти седой бородой (уже тогда!), они были как раз в контраст с этими ранними сединами невероятно живыми и полными иронии, можно было подумать, что имеешь дело с великим насмешником.

Молодой был В. В. Воровский, товарищ Орловский, как он тогда назывался, убитый ровно за десять лет до того момента, как я пишу эти строки. Старший был Михаил Степанович Ольминский (Александров), по литературному прозвищу «Галерка», которого в тот момент, когда я пишу эти строки, хоронят у Кремлевской стены.

Однако, когда мы все подружились, а это случилось очень скоро, можно сказать, с первых фраз, которыми мы обменялись, я понял, что колючее остроумие и несколько едкая насмешка, словом, глаза сатирика, которые были присущи товарищу Ольминскому, относились «к врагам», по отношению же «к своим» он был невероятно внимателен, женственно ласков и полон почти самоотверженного дружески-товарищеского чувства.

Когда я с ним познакомился, я уже знал происхождение его боевой клички «Галерка». Михаил Степанович, можно сказать, тотчас же после раскола партии на втором съезде сделался застрельщиком борьбы, начал делать лихие наезды на стан меньшевиков, вооружившись для этого одним из самых убийственных орудий: смехом.

Меткие и жгучие удары Ольминского вызывали среди меньшевиков крайнее раздражение. Им вообще казалось, что Ленин останется без сподвижников, без штаба, и на это они сильно полагались. Вскоре им пришлось совершенно разочароваться.

Когда пернатые и свистящие стрелы товарища Ольминского обрушились па них, возмущенный Мартов печатно выразился приблизительно так: «Что за тон, что за стиль. Это какая-то галерка».

Михаил Степанович немедленно подхватил это: «Да, — говорил он, — я действительно галерка, всю свою жизнь ходил на галерку в театры и всегда чувствовал, что мои близкие сидят именно на галерке, а не в ложах бенуара, бельэтажа и не в партере». И он принял это презрительно брошенное слово как делающее ему честь боевое имя.

Значительно позднее я видел список революционеров, составленный петербургской охранкой. Там было сказано следующее: «Галерка, он же Воинов, настоящая фамилия — Луначарский Анатолий Васильевич…»

Такое отожествление моей скромной личности с блестящим публицистом-сатириком нашей группы эпохи газет «Вперед» и «Пролетарий» было бы для меня крайне лестно, если бы я мог сколько-нибудь верить в литературно-публицистическое чутье охранки, приведшее их к такому выводу.

Как я уже сказал, вся редакция газеты «Вперед» вскоре превратилась в больших друзей: как-то после одного из деловых заседаний мы вышли вместе с Михаилом Степановичем и пошли с ним по Рю-Каруж. Михаил Степанович с величайшим удовольствием говорил мне:

— Во-первых, вы, вероятно, уже заметили, что за необычайная прелесть Ленин, можно ли желать себе лучшего редактора. А во-вторых, я с удовольствием констатирую, что среди нас нет ни одного обидчика-индивидуалиста. Все легко соглашаются с правильными замечаниями собрата по редакции, и все одинаково охотно признают авторитет руководителя.

Так оно и было. Работа в редакциях наших зарубежных центральных органов нашей партии была действительно дружной и увлекательной.

Тов. Ольминский с его искрометным пером, с его находчивостью, с его необыкновенно крепкой революционной закваской и его чуткостью к подлинной злободневности был действительно коренным работником этих органов. Кроме того, он писал еще и брошюры такого же содержания и такого же стилистического блеска, как и статьи.

Я уже тогда заметил, что во Владимира Ильича он был буквально влюблен. Он не мог не говорить о нем. Когда мы возвращались в наше жилье, всякий раз Ольминский находил какое-нибудь новое выражение восторга по отношению к предмету своей любви.

— Вот это я называю гением. Вот тут вы можете изучать, что такое настоящий гений. Тут вы придете к выводу, что настоящий гений — это колоссальный здравый смысл, это умение понимать вещи, как они есть… Но при этом какой темперамент, какая огромная внутренняя страсть и как он легко несет свой необычайный ум… Посмотрите, как он весел, как он непринужден. Неужели вы не понимаете, Воинов (так именно меня тогда называли), какое это счастье работать возле такого человека. Неужели вы не видите, что огромность дарования Ленина как-то своеобразно гарантирует огромность грядущей русской революции.

Вот такими отзывами угощал меня Михаил Степанович. В этом он находил во мне полное согласие.

В то время мы обедали в том же доме, где помещалась редакция, в скромной столовой, устроенной нашими близкими товарищами — супругами Лепешинскими2. Кроме здоровой, дешевой пищи телесной мы там получали и духовную. Несмотря на то что меньшевики теснили нас в первое время со всех сторон (их ведь было много), сколько у нас было шуток, сколько было смеха…

И первым покатывался от какой-нибудь шутки (иногда и им самим брошенной) сам Владимир Ильич. Лепешинский довольно часто угощал нас своими милыми карикатурами, некоторые из которых («Как мыши кота хоронили» или «Плеханов в меньшевистском болоте») стали теперь популярными. Они делались центром дальнейших шуток, подтрунивания над меньшевиками и так далее.

Но часто беседы принимали и серьезный характер.

Чем более серьезны были события, тем страстнее велось их обсуждение. Особенно это проявилось после январских событий.

* * *
Уже гораздо позднее, в период первого конгресса Коминтерна, в Красной Москве, мы с товарищем Ольминским были как-то выбраны в третейский суд по одному политическому делу (дело Суварина3).

Выйдя после довольно утомительного разбирательства, мы пошли с Михаилом Степановичем погулять по Кремлю. Это напомнило нам наши прогулки по набережным мутной Арвы в Женеве, иМихаил Степанович предался воспоминаниям. Он с такой живостью и с такой любовью припоминал нашу тогдашнюю Женевскую эмигрантскую работу, тогдашнюю весну большевизма, визит в редакцию Гапона и другие всякие события тех дней, что я спросил его:

— Михаил Степанович, можно подумать, что ваши лучшие воспоминания связаны с этой эпохой.

На это он возразил:

— Это не совсем так. Я могу сказать только то, что с той поры началась лучшая часть моей жизни, та часть, которую можно назвать ленинской. Но я считаю, что после моего сближения с Лениным жизнь моя довольно ровно освещена, ибо каждый ее день не лишен смысла. А если хотите знать, то я с наибольшей гордостью, хотя и без тщеславия, вспоминаю те годы, когда руководил «Правдой» в Петербурге. Конечно, руководил ею Ленин из-за границы, но я был его легатом на месте. И это не было простой проформой. Приходилось страшно много работать, и что вы думаете, — сказал он, посмотрев на меня своими блестящими глазами, — я ведь и Ленина исправлял. Да. Да… Исправлял и сокращал. И он даже иногда сердился, но я всегда умел доказать, что так будет лучше и мне как редактору на месте это лучше видно…

Центральный орган — «Правда» — это действительно предмет чести и гордости для нашей партии. А тов. Ольминский, прошедший ленинскую школу на скромных еженедельных газетах Женевы, внес немало неумирающих следов в физиономию этого единственного в своем роде в истории человечества органа.

* * *
Однако, бесконечно любя свою партию и преклоняясь перед ее вождями, Михаил Степанович имел еще один предмет обожания.

В первый раз это для меня открылось совершенно случайно. Мы вошли в известную пивную Ландольта в Женеве в довольно большой компании большевиков. Владимир Ильич был с нами. И вдруг напали на тему, что Салтыков-Щедрин является для нас в высшей степени живым помощником. И тут-то Михаил Степанович воспламенился. Кажется, я никогда не видел его таким вдохновенным и таким красноречивым.

Мы прослушали его часа два. Он рассказал нам все детали, характеризующие жизнь Салтыкова-Щедрина. Он говорил о меткости, он говорил о суровом портрете Щедрина, где он изображен закутанным в плед, о том, каким сумрачным, каким неподвижным выглядит этот человек, родивший столько смеха на земле, может быть больше, чем кто-либо другой из живших на ней, не исключая Аристофана, Рабле, Свифта, Вольтера и Гоголя.

А потом Михаил Степанович стал вспоминать различные ситуации, типы, выражения Щедрина. Мы хохотали их меткости, мы изумлялись тому, в какой мере они остаются живыми. И Владимир Ильич окончил нашу беседу таким замечанием:

— Ну, Михаил Степанович, когда-то придется поручить вам оживить полностью Щедрина для масс, ставших свободными и приступающими к строительству своей собственной социалистической культуры.

Я отлично запомнил эту фразу. Я и не мог ее забыть, потому что Ольминский позднее часто напоминал мне о ней заботами, своими замыслами «Щедринского словаря»4, своими статьями о великом сатирике5, своими горячими содержанием статьями, которыми он отозвался на призыв войти в редакцию по изданию полного собрания сочинений Салтыкова-Щедрина.

* * *
Те, кто жил в нашей партии, по-настоящему жил в ней, те, конечно, не умирают целиком, лучшее, что у них было, остается бессмертно, бессмертно тем же бессмертием, которым бессмертна сама партия.

Такое бессмертие несомненно суждено тебе, дорогой друг, дорогой соратник, урна с прахом которого замурована в Кремлевскую степу, ставшую единственной не по своему древнему историческому праву, а именно благодаря этим бесценным урнам, которые она содержит теперь в своем каменном теле.

<1933>

(обратно)

9 января и ленинская эмиграция*

Ничто так не способствовало уяснению смысла раскола между большевиками и меньшевиками, как события 9-го января. В то время мы жили в Женеве. Жили мы небольшой, но тесно спаянной кучкой, постоянно встречались между собой редакторы журнала «Вперед», т. е. Владимир Ильич, Воровский, Ольминский и я. В. Д. Бонч-Бруевич имел в своих руках административную сторону нашего дела. Ближайшим образом входили в этот центральный кружок тт. Лядов, Лепешинский, Карпинский и другие старые большевики.

Все мы прекрасно знали, что в России неспокойно, что весенние воды набухают, что можно ждать тех или других событий, но и для нас, революционнейшего крыла социал-демократии, январские события были неожиданностью.

Вся эмиграция пришла в неслыханное волнение. С одной стороны, конечно, все сердца затрепетали скорбным гневом, но вместе с тем вся дальнейшая перспектива вырисовалась с отчетливой ясностью. Прежде всего, конечно, сделал все надлежащие выводы сам Владимир Ильич. Его зоркий ум, вооруженный марксистским анализом, позволил нам, можно сказать, в первые дни, если хотите, даже в первые часы, осмыслить все событие. Под его руководством мы поняли, что это будет не только для петербургского, но для всероссийского пролетариата концом всяких предрассудков относительно самодержавия, межой, за которой начинается история революционной борьбы пролетариата уже не кружками и группами, а всем его массивом.

Это, в общем, хотя, может быть, более смутно, понимали и меньшевики и эсеры. Но Владимир Ильич выдвигал на первый план еще и другую сторону событий, он с особым интересом отмечал ту страстную потребность взяться за оружие, которая охватила петербургский пролетариат, когда царские солдаты встретили его челобитную залпами. «Сюда входят оба момента, — говорил Владимир Ильич, — самовооружение рабочего класса и всяческое усиление агитации в рядах войск».

Меньшевики немедленно стали пофыркивать на нас, немедленно начались усиленные разговоры о бланкизме, якобинизме, о поверхностном военно-техническом отношении к революции и т. д. Все эти глубоко штатские разговоры в такой момент, когда история уже подготовляла первые решительные стычки революционного пролетариата и государственной машины, в свою очередь казались нам достойными презрения.

Не помню, в каком именно месяце, но сравнительно вскоре после января, вероятно ранней весной, в Женеву явился Гапон.1

В одно утро Владимир Ильич, встретившийся со мной за чашкой кофе, сказал мне несколько таинственно, что накануне он виделся с Гапоном, которого привез один «небезынтересный человек» и который ведет переговоры с разными революционными организациями, в том числе и с нами, большевиками, относительно некоторых совместных действий.

В тот же день вечером почти вся наша группа (не помню точно, кто был, а кто не был) встретились с инженером Рутенбергом, будущим убийцей Гапона,2 который в то время возил его по революционным кружкам Европы, и с самим Гапоном.

Ничего всемирно-исторического в Гапоне заметить было нельзя. Он был острижен, носил бороду и усы. Одет был в пиджак, был несколько суетлив, много говорил, и, по правде сказать, говорил порядочные пустяки. Речь у него была живая, с сильным украинским акцентом, разглагольствовал он о том, что надеется на всеобщее поднятие крестьянской молодежи, или, как он выражался, украинских парубков, на юге России. Говорил он, но очень смутно и гадательно, о возможности бунта во флоте. Толковал о необходимости перебросить в Петербург контрабандой значительное количество оружия и о том, что он с Рутенбергом будто что-то в этом направлении подготовили. Мы все больше слушали. Кое-какие, по обыкновению меткие, скрывавшие за собой известную политико-психологическую подкладку, вопросы ставил Гапону Владимир Ильич. Рутенберг выглядел темной тучей, лишь время от времени произносил неохотно несколько слов. Больше я Гапона не видел, так как он вскоре после этого из Женевы уехал.

После нескольких бесед Ленин пришел к выводам, по отношению к Гапону нелестным. Он прямо говорил нам, что Гапон кажется ему человеком поверхностным и может оказаться флюгером, что он больше уходит в фразу, чем способен на настоящее дело, и вообще действительно серьезным вождем, хотя бы и для полусознательных масс, явиться не может. Однако, кажется, Владимир Ильич поддерживал еще некоторое время отношения с Гапоном и Рутенбергом после этих свиданий.3

Но о необходимости выдвигать вопрос о прямой революционной борьбе, о низвержении самодержавия применением всеобщих стачек и вооруженных восстаний мы продолжали размышлять и говорить, и когда подошло время, на так наз. III съезде партии,4 на котором ленинская часть большевиков объединилась с красинскими примиренцами, уже совершенно ясно стало, что большевики выступают как прямые революционеры в собственном и точном смысле этого слова, как сторонники народного восстания, которое должно быть технически подготовляемо, в стихию которого нужно внести максимум сознательности, а меньшевики все более упрочиваются на позициях понимания грядущей революции как перехода власти в руки буржуазии, для чего необходима энергичная, но в то же время деликатная и послушная поддержка со стороны пролетариата грядущему хозяину судеб земли русской на несколько десятилетий — капитализму.

<1927>.

(обратно)

Из воспоминаний о Ленине в 1905 году*

Всякий раз, когда ко мне обращаются с просьбой сообщить что-нибудь из моих воспоминаний о Ленине, я испытываю гнетущую тоску. Я не могу простить себе, что как-то, в каком-то по? рядке, хотя бы самом конспиративном (поскольку дело идет о временах не безопасных для записей), я не вел какого-то дневника, не делал каких-то заметок, которые помогли бы позднее моей памяти. Огромное количество интереснейших личных переговоров, всякого рода заседаний и коллективных работ, при которых я очень близко наблюдал Ленина, всякого рода событий, участниками которых мы так или иначе являлись вместе, что позволяло мне наблюдать совершение им его исторической миссии, — прошли, оставив во мне лишь бледный след, иногда даже не поддающийся хронологическому определению.

Постараюсь вкратце поделиться с читателями тем важнейшим, что сохранилось в моей памяти об участии Ленина в событиях 1905 года, известным не из литературы, а по свидетельству моих собственных глаз и ушей.

Из великих событий 1905 года за границей я пережил в близости к Ленину 9 января. Недавно я уже написал небольшую статью, входящую в серию моих общих воспоминаний о великом 1905 годе, где я более или менее подробно описываю впечатления, произведенные на редакцию «Вперед» и окружавших ее большевиков известием о 9 января, отклики Ленина на эти грандиозные события и посещение Ленина и всей редакции «Вперед» Гапоном в сопровождении Рутенберга1.

К этому я не возвращаюсь. Не останавливаюсь также на III партсъезде. В личных и живых сношениях моих с Лениным наступил потом довольно длительный перерыв. Вскоре после возвращения нашего из Лондона, где происходил съезд, в Женеву, я с разрешения редакции поехал в Италию ввиду страшного переутомления от большой политической работы по съезду и по объезду всех эмигрантских колоний со всякого рода докладами и диспутами и в связи с вообще покачнувшимся здоровьем. Поселился я во Флоренции и оттуда вел только переписку с редакцией, иногда получая личные письма или заказы статей от Владимира Ильича2, чаще — от других членов редакции, в особенности от покойного Воровского.

Уже во Флоренции застали меня бурные события осени. В конце октября или самом начале ноября я получил категорическую телеграмму от Ленина из Петербурга о немедленном выезде моем в Россию, именно в Петербург, где я нужен был в качестве члена редакции большой газеты «Новая жизнь», которая возникла, как известно, под редакторством Минского3 и Горького, независимо от нас, но была предоставлена в распоряжение большевистского центра.

Я, конечно, немедленно выехал и в первый же день после приезда в Петербург явился в редакцию.

Первое время мои непосредственные встречи с Лениным происходили почти исключительно на почве интенсивной работы в газете. Владимир Ильич чувствовал себя вообще чрезвычайно возбужденным, бодрым и был в самом боевом настроении. Но от него, конечно, не ускользала опасность положения, значительная шаткость добытых завоеваний.

В тогдашнем Петербургском совете Ленин непосредственно не работал. Из тогдашних крупных большевиков там работали Постоловский, Кнуньянц и Богданов.

Владимир Ильич вел, конечно, очень разностороннюю и кипучую работу, так как и Петербург, и Москва, и целый ряд провинциальных городов жили интенсивнейшей жизнью между революционной встряской и грядущей реакцией, часто обливаясь кровью и загораясь пожарами черносотенных погромов и с трепетом прислушиваясь к слухам о судьбе восточной армии, которую правительство старалось рассосать, чтобы ее откатывающаяся лавина не соединилась с расходившимися волнами рабочей революции и крестьянских бунтов.

У меня лично тоже было очень много работы, и литературной и пропагандистской, но по отношению к огромным граням тогдашней деятельности Ленина моя работа приходила в соприкосновение — первое время повторяю — только в газетной работе.

Владимир Ильич придавал «Новой жизни» большое значение. Надо вспомнить, что эта большая легальная газета расходилась более чем в 50 тыс. экземпляров. Такого тиража большевики до тех пор никогда не имели. Газета сперва была крайне странно скроена. Рядом с нами, большевиками, там работало большое количество непосредственных друзей Минского, поэтов с декадентским вкусом, анархистов из кафе и всякой богемы, считавшей себя «необыкновенно крайне левой» и находившей союз с большевиками делом весьма пикантным4.

Большевистская часть редакции, однако, постепенно пришла к совершенно ясному пониманию того, что запрячь «большевистского коня» в одну колесницу с полудекадентской «трепетной ланью» никак «не можно». В результате произошел ряд конфликтов.

Я должен отметить, что Владимир Ильич не только по отношению к Горькому, которого он и тогда — как всегда — любил и высоко ценил, но и по отношению к Минскому и даже всяким относительно мелким интеллигентским сошкам, попавшим в «Новую жизнь», вел себя с чрезвычайным тактом и предупредительностью. Вместе с тем он весело хохотал над разными выходками отдельных наших сотрудников, столь необычайных для пас, и повторял часто:

— Это же действительно исторический курьез!

Впрочем, как раз вскоре после того как мы закончили внутреннюю чистку «Новой жизни», эта газета, приобретшая чрезвычайно большое количество подписчиков и читателей и начавшая играть очень большую роль не только в Петербурге, но и в стране, была закрыта. Тут уже наступили сумерки нашей работы. Впоследствии, отнюдь не желая остаться без органа, мы стали заменять одну газету другой — вернее, одно заглавие другим, причем каждое из них недолго оставалось в заголовке нашего легального центрального органа5.

Владимир Ильич все время продолжал оставаться главным редактором и по-прежнему с величайшим вниманием следил за всеми отделами. Как в «Новой жизни», так долгое время и в этих небольших, сменявших друг друга газетках я вел отдел обзора печати, и не было ни одной самой маленькой моей заметки или вырезки, которая не была бы просмотрена Владимиром Ильичем. В большинстве случаев весь материал, кроме телеграмм, хроники и т. д., зачитывался вслух на редакционном совещании под руководством Ленина. Он и сам также читал нам свои статьи и чрезвычайно охотно выслушивал всякие замечания и советы.

Ленин вообще очень любил коллективную работу в самом подлинном смысле этого слова, т. е. выработку формулировок на основе некоего черновика, путем непосредственной работы многих голов.

Конечно, редакция газеты была вместе с тем пунктом, куда сходилось наибольшее количество самых разнообразных новостей и откуда легче всего было обозревать поле брани.

В течение всего этого времени Ленин был, конечно, животворящей фигурой, мозгом и сердцем этих газет, и как прежде во «Вперед» и «Пролетарии», с большой интенсивностью работая коллективно и дружно, мы испытывали огромное наслаждение от этого всегда живого, находчивого, пламенеющего руководства. Необычайная быстрота сообразительности, умение вдруг сопоставлять несколько фактов, казавшихся очень разнородными, отдельными друг от друга, поразительная быстрота маневрирования, меткость формулировок — вот что нас поражало в нашем вожде. И это было сдобрено непередаваемым, очаровательным лукавством по отношению к противнику (всем противникам, а их было много, и они были разнообразны).

Я уже сказал, что в первое время мое соприкосновение с Лениным ограничивалось работой в газетах. Но это было только в первое время. Дальше наступили некоторые события, которые позволили мне соприкоснуться с работой Ленина и в других областях.

По причинам главным образом конспиративного характера Владимир Ильич в продолжение всего 1905 года избегал широких публичных выступлений, что не мешало ему выступать достаточно часто на закрытых собраниях партийного характера, хотя бы довольно многочисленных. Единственным его публичным выступлением перед широкой публикой была энергичная политическая речь, произнесенная им 22(9) мая 1906 г. на митинге в доме графини Паниной под псевдонимом Карпов. Я на этом собрании не был и говорю об этом со слов присутствовавших товарищей. Они рассказывали, что по зале с молниеносной быстротой разнеслось, что этот никому неведомый Карпов не кто иной, как знаменитый Ленин. Поэтому Владимир Ильич был принят несмолкаемой овацией. Его речь беспрестанно прерывалась громкими аплодисментами, и такой же бесконечной овацией его проводили.

Влияние Ленина через тогдашний аппарат большевистской части социал-демократии было, разумеется, очень велико. Оно усиливалось крупным резонатором, каким являлись в его руках легальные газеты.

Однако надо прямо сказать, что рабочий класс не был в это время сколько-нибудь четко организован, несмотря на наличие Петербургского совета и целого ряда советов провинциальных. Равным образом и партия имела еще весьма хрупкий аппарат. Поэтому события шли в гораздо большей мере самотеком, чем, скажем, при подготовке Октябрьской революции и в особенности после Октября. Здесь уже чувствовалось, что партийный механизм является руководящим и что гигантская революционная стихия хотя бы в известной мере (чем дальше, тем больше) повинуется рулю… К этому надо прибавить отсутствие единства в социал-демократической партии, которая, однако, считалась все еще чем-то целым. Это в значительной мере парализовало ее влияние.

Между тем события шли с огромной быстротой. Неоднократно Ленин указывал нам на то, что революция находится в величайшей опасности.

Как всякий знает из публичных его выступлений, статей и т. д., Ленин придавал уже в то время огромное значение вовлечению в революцию крестьянских масс в деревнях и солдат армии, в особенности рассасывающейся в то время восточной армии.

Однако наблюдения над аграрными восстаниями и их характером, срывы таких героических попыток, как Свеаборгское и Севастопольское военное восстания, доказывали Ленину и всему ЦК, что этот наш союзник еще достаточно рыхл. Ни на одну минуту, конечно, это не побуждало большевиков изменить свою линию на прочный союз рабочих и крестьян и на осуществление тогдашнего лозунга, который давался Лениным: «Демократическая диктатура рабочих и крестьян».

Меньшевики в своем большинстве (Мартов, Мартынов, Дан) стояли на предельно оппортунистических позициях, стараясь превратить Советы и весь рабочий класс в простую подсобную армию для буржуазии, которая, по их мнению, призвана была самой историей к власти.

В разгар этих споров правительство почувствовало себя достаточно сильным, чтобы 16(3) декабря арестовать первый состав Петербургского совета.

Этот арест и выяснившаяся неспособность изнуренного предыдущей борьбой петербургского пролетариата к действительно грозной всеобщей стачке чрезвычайно потрясли всех, в том числе, конечно, и Ленина. Уже тогда я помню глубоко озабоченный вид Ленина, его встревоженные речи. Он напоминал капитана на палубе судна, окруженного громовыми тучами и начинающегося метаться на гребнях крепнущих волн.

Как известно, декабрьское восстание, осуждавшееся многими социал-демократами (Плехановым, например), находило в большевиках и их вожде самое полное сочувствие. Ленин считал вполне правомерной и вполне естественной эту попытку перед лицом наступления правительства перевести движение в более высокую форму. Я помню те бесконечно тревожные и сумрачные дни. Не всегда вовремя приходили вести из Москвы. Положение казалось не совсем ясным. Ленин с жадностью глотал каждую строку приходивших сообщений, каждое слово приезжавших оттуда товарищей.

У меня до сих пор такое впечатление, что собственно большевистский аппарат в Петербурге под руководством Ленина сделал все от него зависящее, чтобы помочь московскому восстанию, по крайней мере, по прекращению сообщения между Петербургом и Москвой. От этого в то время многое зависело.

Я не был непосредственным участником тех выделенных большевиками групп, которые должны были употребить все усилия для забастовки на Николаевской железной дороге или, во всяком случае, для разбора пути. Волнения на дороге были огромные, путь разбирался, но силы наши оказались недостаточными. Семеновны прикатили в Москву и предрешили разгром героических рабочих Красной Пресни.

Если бы мы в Петербурге имели больше организаторских сил, больше влияния пролетариата, то, конечно, можно было бы создать более яркие предпосылки для дальнейшего хода движения, чем какие были созданы несколькими днями московских уличных боев.

В этой обстановке большие сдвиги произошли также и в настроении меньшевиков.

Во всяком случае, это обстоятельство давало возможность соглашения, которое диктовалось общим для всех положением, грозившим революции.

После закрытия «Новой жизни» и «Начала»6 была сделана попытка создания единой газеты, которую назвали «Северным голосом».7 Одновременно с этим начались длительные переговоры между большевистским и меньшевистским центром для того, чтобы прийти к какому-либо соглашению.

Вот тут-то я часто стал встречать Ленина и наблюдал его в этой фазе развития нашей партии как тактика и стратега внутрипартийных боев. Я хорошо помню эти собрания. Они обыкновенно имели место в частных квартирах. В них участвовали человек 25–30. Меньшевики колебались, боялись решительных обещаний, старались удержать возможно большую полноту самостоятельности. Если речи Мартова отличались иногда известной содержательностью и идейно стремились хоть сколько-нибудь определить позиции — расплывчатые, разумеется, как всегда у оппортунистов, — то я помню, что тов. Мартынов угощал нас невероятно длинными речами, часто затягивавшими и запутывавшими самые простые вопросы.

На большинстве этих собраний председательствовал я, но линию нашей партии вел почти исключительно Ленин. Он только время от времени поручал кому-нибудь отдельные выступления или заявления, большею частью П. П. Румянцеву8. Главным же образом борьбу с меньшевиками вел он, а главной целью этой борьбы было заставить меньшевиков занять действительно революционную позицию, принять некоторый, впрочем, весьма значительный, минимум действий решительного характера.

Проходило собрание за собранием, и дело долго не двигалось вперед. Часто после собраний мы собирались в одном ресторанчике и обсуждали создавшееся положение. Некоторые из нас (в том числе Румянцев и я), считая очень важным как можно скорее прийти к соглашению, готовы были идти на некоторые уступки. Но Ленин заранее поставленных рамок возможного соглашения ни за что не хотел изменить ни на йоту. Кроме того, он требовал от меньшевиков обязательной подписи на маленьких документах (бумажечках, которые он сам составлял). Они казались наспех набросанными, довольно корявым слогом в сравнении с теми по всем правилам составленными длинными резолюциями с оговорками и оговорочками, которые предлагали нам меньшевики. Но эти бумажки были полны лукавства, почти юмора. В коротких и определенных выражениях меньшевики ставились перед дилеммой: либо сорвать переговоры и обнаружить плохо спрятанные легально-оппортунистические рожки, либо идти на поводу за большевиками.

Я хорошо помню, что, несмотря на общую трагичность положения (ведь все это происходило в обстановке декабрьского восстания) и несмотря на большое напряжение, с которым шли эти переговоры, Ленин бывал часто безудержно весел. Я тогда видел его смех, который потом описал Рансом9,— смех, вытекавший, по-моему, из глубокой уверенности в правильности своего анализа событий и неизбежности победы. Владея истиной данного времени, видя перед собой далекие перспективы, Ленин находил, конечно, смешными все блуждания и ошибки меньшевиков и вообще своих менее зорких современников. На этих собраниях к определенному заключению мы не пришли. Подготовлен был только материал для соглашения. Потом создавшийся таким образом материал подвергался обсуждению на раздельных конференциях: на конференции большевиков в Таммерфорсе и на меньшевистской конференции, не помню уже где имевшей место.

В результате, как известно, возник объединенный центральный комитет и объединенная редакция центрального органа, в которую Ленин вместе с Базаровым и Воровским направил и меня.

Почти непосредственно вслед за этим неудача декабрьского восстания опять изменила политическую ситуацию. Сперва большевистский центр (и в первую очередь сам Ленин) Не считал московскую победу правительства за факт столь решительный, чтобы менять основную революционную тактику Партии и пролетариата. Наоборот, Ленин так же, как два его ближайших соратника по тогдашнему ЦК партии — Красин и Богданов, стоял на точке зрения необходимости перестроить чисто боевой характер нашей борьбы. Если не ошибаюсь, на Васильевском острове произошло то большое партийное большевистское собрание, на котором Ленин впервые выступил с речью о необходимости партизанской войны против правительства, об организации троек и пятерок, которые в виде героических групп дезорганизовали бы жизнь государства и давали бы, таким образом, разрозненным строем гигантский арьергардный бой, перебрасывая его как мост к новому подъему революции. Этой речью он произвел на собравшихся огромное впечатление. Одни приветствовали ее. Подъем революционной энергий, отнюдь не остывшая бешеная ненависть к правительству, начавшему одолевать и поддерживаемому позорно изменившей даже знаменам оппозиции кадетской буржуазией, толкали на эти крайние меры.

Я помню, мы возвращались с одного собрания как раз с Базаровым и Воровским. Мы были в большом восхищении от твердой веры вождя в то, что революция продолжается, несмотря ни на что, и от его стремления перевести значительную часть всей работы партии на боевые рельсы.

Само собой разумеется, меньшевикам не осталось безызвестна эта речь Ленина. Они отнеслись к ней с самым решительным осуждением. Они увидели в этом переход к бланкизму[27], приступ отчаяния разбитых, но упрямых революционеров.

В дальнейшем бывали моменты, когда раздосадованные необходимостью отступления, полные революционного пыла рабочие и старые революционеры на различных собраниях и конференциях делились чуть не пополам между тактикой, недавно еще провозглашенной самим Лениным, и новым курсом, который он стал постепенно брать, — курсом на сохранение нелегальной партии во всей ее неприкосновенности, на известное сбережение сил, на необходимость использовать все легальные возможности, остатки свободы думской трибуны и т. д.

Мы, продолжавшие находиться под впечатлением революционных событий и действительно не сумевшие вовремя понять радикального изменения тактики, к которому обязывали события, пошли тем ложным путем, который некоторых из нас вывел потом за пределы нашей партии, а других заставил вернуться в нее с повинной головой и признать всю мудрость ленинской тактики.

Что касается меньшевиков, то они линяли, каялись в своих революционных увлечениях, теряли веру в революционные возможности. Среди них уже начали чумными пятнами выступать те самые цвета предательства, в которые потом оделось их ликвидаторское крыло, заразившее постепенно своим крайним оппортунизмом и всю меньшевистскую партию, так что даже Плеханов, так печально долго остававшийся в объятиях меньшевизма, вынужден был ринуться вон из меньшевистской организации.

Но инерция продолжавшихся переговоров о соглашении, некоторая завуалированность тех процессов, которые происходили, с одной стороны, в нашей партии, с другой стороны — среди меньшевиков, были еще достаточно сильны, чтобы среди этих описываемых мною споров продолжались попытки объединения партии. Главной из них был Стокгольмский съезд.

Четвертый, так называемый объединительный, съезд партии не входит в рамки этой статьи10, так как попадает за хронологические рамки 1905 года, но переходом к нему явилась избирательная кампания, которая по самому духу своему тесно смыкается с типом работы, которую мы вели в 1905 году.

Во время избирательной кампании мне приходилось очень часто сопутствовать Ленину. Я думаю, не менее чем на 10 собраниях выступали мы с ним вместе. В большинстве случаев по заранее установленному плану я излагал основную нашу платформу. С меньшевиками мы резались люто. Хотя съезд должен был быть объединенным, но каждый понимал, что в зависимости от количества голосов на этом съезде объединенная партия получит ту или другую физиономию.

Ленин со своей тонкой усмешкой говорил мне тогда: «Если в ЦК или в центральном органе мы будем иметь большинство, мы будем требовать крепчайшей дисциплины. Мы будем настаивать на всяческом подчинении меньшевиков партийному единству. Тем хуже, если их мелкобуржуазная сущность не позволит им итти вместе с нами. Пускай берут на себя одиум разрыва единства партии[28], доставшегося такой дорогой ценой. Уже конечно, из этой объединенной партии они при этих условиях уведут гораздо меньше рабочих, чем сколько туда их привели».

Я спрашивал Владимира Ильича: «Ну, а что, если мы все-таки в конце концов будем в меньшинстве? Пойдем ли мы на объединение?»

Ленин несколько загадочно улыбнулся и говорил так: «Зависит от обстоятельств. Во всяком случае мы не позволим из объединения сделать петлю для себя и ни в коем случае не дадим меньшевикам вести нас за собой на цепочке».

Отсюда видно, с какой трудностью велись дебаты. Каждый лишний голос в самом Петербурге, которому суждено было позднее стать Ленинградом, был очень важен. Та же борьба, конечно, велась всюду. В этом отношении, как известно, потом стукнул нас в особенности Кавказ. Мы постарались им ответить Уралом11.

С соответственной платформой, с исчислением всяких грехов и ошибок меньшевизма в прошлом, с установлением явной шаткости их нынешней программы выступал я. Помнится, неоднократно оппонентом моим в этом отношении являлся младший брат Мартова12.

Я и сейчас еще с величайшим восхищением вспоминаю тогдашние бои в разгоряченной революционной обстановке. Даже общее чувство того, что волна революции начинает ниспадать, не заслоняло счастливого обладания подлинной революционной, подлинной марксистской тактикой.

Я думаю, что, несмотря на мою тогдашнюю тесную дружбу с Богдановым, я не сделал бы впредь ошибок13, если бы обстоятельства не заставили меня почти непосредственно после возвращения со Стокгольмского съезда эмигрировать14. Мне был предъявлен чрезвычайно тяжелый обвинительный акт, а моему адвокату, которого рекомендовал мне тогдашний партийный комитет, Чекеруль-Кушу, был сделан тонкий намек, что мне лучше всего покинуть страну. После совещания с тов. Воровским, которому поручено было выяснить со мной этот вопрос, решено было способствовать возможно быстрому моему побегу через Финляндию. Иначе мне несомненно грозило многолетнее тюремное заключение.

Это установило некоторое расстояние между мною и партийным центром, крайне, конечно, неприятное и чреватое последствиями. Хорошо, что после дальнейшего блуждания по левым ошибкам, подход новой грандиозной революционной волны бросил меня опять на правильные пути, на которых я нашел приветливый прием со стороны Ленина.

Должен сказать, что в промежутках между этим огромным революционным подъемом мне приходилось еще, несмотря на начавшееся, а потом разросшееся разногласие, работать в очень тесном контакте с Лениным на международных конгрессах в Штутгарте и в Копенгагене, но это не входит, конечно, в пределы настоящей статьи.

<1930>

(обратно)

Ленин как редактор*

Несомненно, самым крупным работником не только по своей политической подготовленности, по своему авторитету, по своему трудолюбию, журналистской хватке, по количеству работы и по количеству результатов, которые эта работа давала, был Владимир Ильич. «Вперед» и «Пролетарий» — это были органы прежде всего Владимира Ильича. Большинство статей были написаны им. Большинство корреспонденции, обработок, заметок писалось им, и мы трое остальные — Ольминский, я и Орловский, вероятно, создали не более трети всего содержания номеров, а две трети приблизительно, кроме корреспонденции, которые, конечно, переделывались, все основное было результатом работы Владпмира Ильича.

Владимир Ильич кипел политически. Таким он и остался до конца своих дней. Он с жадностью искал, на что опереться, на какой факт. Он <торопил>, чтобы были скорее расшифрованы известия из России, и с жадностью набрасывался на них. И сейчас же небольшое известие, суммарные данные того, что делается в стране, давали ему повод к замечательным обобщениям, и он гут же перед нами развертывал, что это значит. «О чем это говорит» — как он любил выражаться. И мы чувствовали, как в его необыкновенном мозгу каждая мелочь представляется центром, вокруг которого собирается целый ряд всевозможных идей.

Редакционная работа заключалась прежде всего в выработке плана номера. Общий план не обсуждался. Ясно было, что должны были быть корреспонденции, фельетон, передовая статья, кроме того, несколько подстатей политического характера, и затем как можно больше материала русской хроники. Западноевропейская хроника давалась очень незначительная, и мы останавливались на ней тогда, когда нам казалось, что есть какие-нибудь события в истории социал-демократии и т. п., которые освещали ту или другую нашу проблему. За русскими событиями мы следили чрезвычайно усиленно. Мы разделили между собой все газеты, но Владимир Ильич проверял всё, и, таким образом, он читал свою порцию, а кроме того, и все наши порции. Точно так же читали мы и европейскую почту и меньшевистскую прессу… Мы старались вычитать и найти у них те определенные черты, которые ждал Ленин, который понимал, куда клонится меньшевистская линия.

Таким образом, эти обсуждения имели характер обсуждений ближайшего номера. Часто статьи обсуждались заранее. Это бывало и со статьями, которые писал сам Владимир Ильич и мы. Часто Владимир Ильич спрашивал, какие предложения мы имеем относительно тем, мы делали свои предложения, он делился своими. Каждое заглавие и кратко обозначенная тема подвергались обсуждению. Тот, кто предлагал тему статьи, развивал основные тезисы, свои основные позиции; другие оспаривали, возражали, Владимир Ильич тоже. Происходила оживленная беседа. В известные моменты Владимир Ильич говорил: ну, идите садитесь и пишите.

Но бывало и так, что обсудить статью было некогда, когда получалось какое-нибудь известие из России, особенно когда время стало горячим, например после 9 января, статью нужно было написать срочно. Никакая статья, в том числе и Владимира Ильича, никогда не шла, однако, в набор без того, чтобы не была прочтена и обсуждена. Не всегда статья коллективно обсуждалась до того, как писалась, но всегда она коллективно обсуждалась, прежде чем была напечатана. Это было возможно сделать, ибо орган был еженедельный, материалов было не так много и можно было к ним относиться с чрезвычайной тщательностью. Часто бывало, что при вторичной читке статья в значительной степени менялась. Было не мало моментов, когда первоначально статья была сначала написана Орловским или Ольминским, но в конце концов становилась произведением Владимира Ильича. Он ее Так сильно изменял, черкал, переделывал, вставлял большие куски, что часто позднее редакторы переизданий становились в туник, чья же это статья, ибо многие узнавали, что это выражение Орловского, что так Владимир Ильич никогда не выражался, а рядом находился типичный слог Ильича.

И действительно, у него есть своя манера, и потому часто можно было отличать интеллигентско-литературную манеру Орловского или Щедриным попахивавшее ироническое остроумие Ольминского, которое не свойственно Владимиру Ильичу, хотя по другим признакам статья была явно написана Владимиром Ильичей. Его лозунги, крепкие выражения, его манера повторять, обернуть так и этак известный тезис, чтобы вбить его в голову читателю и нам, были примечательны. Работа шла коллективно. Какая-нибудь статья, принадлежащая тому или иному автору, всегда выправлялась Владимиром Ильичем, вставлявшим ту или иную фразу, изменявшим конец. Правда, он предлагал это сделать и самому автору, и бывало, что по его указаниям это делал сам автор, но большей частью эта последняя чистка происходила в такой обстановке, когда Владимир Ильич приходил каждые полчаса и спрашивал: что же, вы дадите когда-нибудь материал или не дадите? А так как было некогда, то в конце концов за дело брался Владимир Ильич. Он писал чрезвычайно быстро своим крупным, размашистым, но очень четким почерком, сию же минуту брал к себе материал и моментально делал нужные поправки. Если было слишком поздно и нельзя было прочесть, то мы с полным доверием передавали статью в набор.

Были и такие случаи, когда статьи Владимира Ильича подвергались переработке. Таких случаев, конечно, было не много…

Владимир Ильич был человеком в этом отношении без всяких внешних аллюров[29] вождя. Вождем он был потому, что он быстрее всех понимал, шире других развертывал идею, крепче умел выразить, быстрее работал, и все эти великолепные качества журналиста делали его вне всякого спора первым. Но какого-либо внешнего честолюбия, обидчивости, желания красоваться на первом месте у него совершенно не было. Он необыкновенно кротко выслушивал замечания Ольминского, что какая-нибудь фраза не по-русски составлена, что синтаксически она неверна, а иногда и политически недостаточно крепко сказана. Он часто сам переделывал, искал лучшей выразительности, а когда ему указывали удачную форму, он с большим удовольствием ее принимал.

…Революционные события и большая стачка1 застали меня в Италии. Там же заставил меня Владимир Ильич бросить всякие болезни и выезжать в Петербург. Он прислал такую телеграмму, потому что он сам приехал в Петербург после объявления конституции2, и там, как вы знаете, помимо того, что он стал во главе большевистской организации, он стал и во главе «Новой жизни». Туда юн меня и позвал. Само происхождение «Новой жизни» было в высшей степени курьезным. Ее основал Максим Горький вместе с Минским3. Минский живет и сейчас — это 70-летний старик, который получает от нас государственную пенсию, именно за те свои заслуги, за то, что он тогда эту газету передал в наши руки. Капиталы были собраны в разных кругах. Горький не владел этой газетой, там помещались только его статьи, а Минский «был наиболее политически развитым из той группы декадентов, которые фактически обосновались в этой газете. Если вы возьмете эту газету, вы увидите сначала пустую декадентщину, приукрашенную разными радикальными словами. Рядом с этим яркие, но чисто демократические статьи Горького4, а затем постепенно сюда будут внедряться статьи Владимира Ильича5 и целого ряда большевиков…

Когда я приехал, происходила не то что борьба, а чувствовалось некоторое смущение в большевистской части редакции. Они конфузились тем, что в этих номерах занимала место странная беллетристика, символические стихотворения, всякого рода романтическая белиберда. А они занимали в газете довольно большое место. Мне тоже, когда я приехал, показалось, что это никоим образом нельзя терпеть, что это большая политическая газета, которую мы рассматриваем как новый наш центральный орган, и вдруг имеется такого рода курьезный обоз из акробатов и клоунов. Но Владимир Ильич церемонился, потому что он знал, что Горький связан с Минским, а Минский связан с другими маленькими Минскими. Он говорил, что неловко так делать, влезать, как кукушка, в чужое гнездо и вышвыривать птенцов. Тем не менее мы так и сделали. На первом или втором редакционном собрании был поставлен вопрос в упор, что мы вести газету в такой форме не можем и должны будем связь с газетой порвать. Так тогда неким Галичем6, если не ошибаюсь, велся обзор газет и журналов. Он был поручен мне, и мне пришлось прямо поставить так вопрос, что паша часть, политическая часть редакции, считает невозможным вести в прежнем виде отдел и просит, тов. Галич, вас освободить от этого себя и с завтрашнего дня я буду вести отдел. Так по аналогии мы поступали и со всеми другими. Так чтогазета была нами завоевана, и последние номера велись в ленинском духе, и уже начала складываться наша редакционная жизнь по аналогии с той, как протекала наша жизнь в Швейцарии.

У нас начали устраиваться редакционные совещания, обсуждались статьи; разумеется, это была ежедневная газета, выпускали ее в 4 раза больше, чем еженедельную, она имела большой материал, было много сотрудников и такого тщательного просмотра всего материала нельзя было проводить; и, между прочим, Владимир Ильич несколько раз говорил так: что черт знает, хорошо ли, что у нас такая большая газета, всю ее за день никак не обнимешь и прочесть ее бывает трудно, не доберешься до всех углов. Если бы мы издавали газету меньшую и для рабочих более подходящую, может быть, было бы лучше… Но эта тоска Владимира Ильича по поводу того, что нельзя так держать газету в руках, как он привык, чтобы каждая строчка была продумана, прощупана и поставлена на свое место, вскоре была разрешена вмешательством полиции, потому что нашу «Новую жизнь» закрыли. Но когда она была уже закрыта, непосредственно после ареста Петербургского Совета, мы стали переходить к другим газетам, меньшего типа. Одна из них, которая просуществовала больше, называлась «Волна», но названий было много. Мы уже привыкли к тому, что нас закрывали, как только мы выйдем, и поэтому через несколько дней мы переходили к новому названию, нас снова закрывали, мы придумывали новое и издавали дальше.

Так было до тех пор, пока началась столыпинская реакция, которая прекратила всякую возможность издания газет, и эта самая газетная линия была воспроизведена позже, когда глухие времена реакции стали проходить и когда началась другая линия уже в «Правде», которая называлась все время тем или другим названием, но которая постоянно стремилась к своему старому, основному названию, к той «Правде», которую мы и сейчас ежедневно читаем.

…Когда мы перешли к меньшим газетам, тогда обстановка изменилась. «Новая жизнь» издавалась в хорошее время, когда в сущности говоря, господствовала более или менее полная свобода слова. А тут как раз дело пошло на убыль. Это было уже после декабрьского вооруженного восстания в Москве, и нам грозила уже явная реакция…В то время издавались небольшие газеты, и задача была — защита своих позиций от меньшевизма… Владимир Ильич крепко держал дело в руках, и каждая строчка тут просматривалась. Я вел и тут также обзор в журналах и газетах, которые занимали у нас большой процент материала. И я помню, что не было ни разу, чтобы я, который пользовался все же известным доверием у Владимира Ильича, мог сдать свою статью в типографию без того, чтобы она не была прочитана всей редакцией. Они зачитывались вслух, как и все политически важные телеграммы и т. д., словом, весь материал, который в газете легального порядка должен был иметь место. Вся политическая часть прорабатывалась на общих собраниях редакции, и каждый раз вносилось большое количество поправок…

К этому времени относится и выработка более существенных вещей, чем статьи, выработка наших партийных резолюций. Обстановка была такая, что нужно было взвешивать очень. С одной стороны, можно было удариться во фразеологию, отстаивающую позиции романтического радикализма, которые не давали почвы для прямых революционных действий, а с другой стороны, меньшевизм шел в то время к ликвидаторству. При этой обстановке каждое слово должно было взвешиваться. С той линии, которую вел Владимир Ильич, якобы средней линии, а на самом деле единственно революционной линии можно было соскакивать то в ту, то в другую сторону — ко взаимным упрекам. В это время резолюции, которые мы вырабатывали во время переговоров с меньшевиками, перед самым Стокгольмским съездом, на самом съезде и после него, когда в ЦК начался раскол и разногласия, имели большое значение.

Эти резолюции вырабатывались особым методом Владимира Ильича, которым он пользовался и позже. Но я уже не был тогда членом ЦК, а тогда редакция Центрального Органа и ЦК заседали вместе, и я не знаю, насколько уже позднее, после нашей победы, он этим методом пользовался, но в то время он этот метод любил. И этот метод был в буквальном смысле методом коллективной работы. Нас собиралось 12–14 человек. Владимир Ильич говорил: давайте выработаем такую-то резолюцию. Он сам давал свою наметку, он предлагал разбить ее на такие-то параграфы, такую-то общую идею, и мы начинали совместно редактировать. Владимир Ильич или кто-нибудь другой предлагал первую формулу. Она обсуждалась с точки зрения, как бы ее лучше повернуть, буквально от слова к слову. Как только формула удавалась, она подвергалась большой критике со стороны Владимира Ильича, — не подточит ли здесь нос, не возможны ли недоразумения, не будет ли каких-нибудь недоумений со стороны других, искали более точной формулы и когда кто-нибудь находил, Владимир Ильич говорил: это хорошо сказанул, это запишем. И она записывалась. Так шло до конца, еще перечитывала редакция и тут же редактировала, и буквально нельзя было сказать, кому же принадлежит то или иное слово, то или иное выражение. Каждый выкладывал приходившую ему в голову формулу.

Вообще говоря, должен сказать, что Владимир Ильич предоставлял своим сотрудникам довольно широкую свободу выражения и, так сказать, внешнего оформления. Да и к выбору тем он тоже широко относился. Мало-мальски тема подходящая, всем нравится, он говорил: посмотрим, что выйдет.

Но никак этого нельзя сказать относительно политической линии… Там, где он чувствовал отступления от правильной политической линии, он был беспощаден и не соглашался ни на какие уступки.

Товарищи, могу сказать, хотя это и не относится, может быть, к редакционным методам Владимира Ильича, а скорее к методам общего политического руководства: я думаю, что, вероятно, в Доме Ленина в архиве должны храниться такие вещи, хотя многие из них и исчезли, он очень любил, поручая кому-нибудь выступать, вместе с ним давать тезисы. У меня таких тезисов было очень много, но, к величайшему сожалению, все это погибло из-за переездов. Но то, что у меня оставалось, я, конечно, передал в соответствующие хранилища. Но это бывало очень часто, что Владимир Ильич, брал синий или красный карандаш и на листке бумаги писал несколько тезисов и говорил: сумеете вы их развернуть в виде доклада, согласны или нет? Конечно, обыкновенно получал, полное согласие. Ему отвечали: хорошо, приму во внимание, так и буду говорить. Он делал это часто и на конференциях и на съездах. Поэтому очень часто его сотрудники и сподвижники выступали полностью со своими докладами, в которых аргументы давались Владимиром Ильичем.

Очень интересная подробность, и если бы можно было найти побольше таких тезисов, они показали бы сейчас, что и такая работа, которая не относится к имени Ильича, носила на себе могучую печать его гения, его прозорливости, его умения сконструировать основные тезисы…

<1931>

(обратно)

Мое берлинское приключение*

От времени до времени я езжу по разным русским колониям за границей с рефератами, которые посвящаю вопросам литературы, искусства, философии — культуре вообще. Темы и трактовка их в этих рефератах те же, что и в моих статьях, публикуемых мною в разных, бог ведает насколько, «свободных» органах другого отечества. Кстати сказать, не было еще случая, чтобы у кого-нибудь из этих органов возникло «недоразумение» из-за моих работ.

Этим, конечно, я не говорю, что рефераты мои не имеют известного демократического значения. Повсюду за границей выделяется часть студенчества, все острее интересующаяся широкими культурными проблемами. Печальное время господства своеобразного академизма с его «дипломным» отношением к жизни и торжеством карт, футболизма и скандальчика — для значительной части молодых невольных изгнанников прошло. Я дорожу поэтому возможностью говорить с русской молодежью, живущей на Западе, о таких поэтах, как Максим Горький, как Верхарн, или давать им общие обзоры течений в современной литературе, философии и т. д. По недвусмысленным симптомам умозаключаю, что студенческие колонии рады моим посещениям. Берлин, однако, всегда был сомнительным городом.

Правда, 8 лет тому назад мне разрешили прочитать 2 реферата (об Ибсене, если не ошибаюсь, и «о том, что живо для нас в философии Гегеля»).

На рефератах сидел с задумчивым видом статный офицер. Один раз он даже оживился. Я сказал, что общественно Гегель кончил провозглашением прусского режима за идеал! Офицер направился к устроителю реферата д-ру 3. и спрашивает его: «Что он сказал о Пруссии?» — «Что Гегель находит ее идеальной страной».

«А!» Офицер остался, очевидно, очень доволен.

Года три тому назад я объехал Страсбург, Дармштадт, Карлсруэ, Мюнхен, Гейдельберг и Лейпциг, сунулся было и в столицу Гогенцоллернов. Предложили говорить по-немецки. Конечно, реферат не состоялся.

Но прогресс идет своим путем. Берлин постепенно становится городом европейским.

Так думал я, читая приглашения берлинского общества русских студентов имени Пирогова.

Полиция любезно разрешила два реферата на русском языке о Горьком и Верхарне. Разрешила и публиковать о них и т. д.

И все это за 2 месяца до того времени, когда я мог пойти навстречу любезному приглашению русских студентов в Берлине.

Приехал я 23 февраля. В тот же день в большом зале я читал о Горьком. Публики было много. Сама тема создала настроение приподнятое. Послано было поздравление дорогому всей хорошей молодежи писателю по поводу возвращения его на родину1.

Потом имело место нечто вроде банкета, на котором оставалось человек до ста. Беседа шла оживленная: и о еврейском национализме, и о чистом искусстве, и об узком и широком понимании слова «Akademiker».

Было очень теплое, веселое и бодрое настроение. Все расстались довольные друг другом, надеясь свидеться 25-го на втором реферате.

И действительно, немало слушателей застал я в той же зале и 25-го, но не успела еще публика собраться, как появились и представители полиции: элегантный усатый джентльмен, оказавшийся впоследствии специалистом по «русскому вопросу», и обыкновенный чин в «униформе».

Ну что же. Пусть, думаю, послушают и они о Верхарне.

Но вот у меня спрашивают бумаги. Даю мое свидетельство от сенекой префектуры, мою фотографию члена синдиката; опять-таки с удостоверением префектуры.

Нет. Этого недостаточно. Усатый прозрачно намекает мне, что мое имя не Луначарский.

«Впрочем, — говорит он, — через 5 минут все выяснится».

Но через 5 минут он является, чтобы распустить собрание и просить меня следовать за ним.

Публика взволнована, возмущена. Я ухожу под гром аплодисментов и крики протеста.

В вестибюле типичнейший бригадир в штатском показывает мне конфиденциально какой-то значок и полушепотом объявляет мне, что я арестован.

Тут же вырастают еще два, более элегантных господина, мы садимся в автомобиль и едем.

Все это сделано было быстро и уверенно, словно нашли давно выслеженного человекоубийцу.

— Где вы живете?

— Там-то. — Дают адрес шоферу.

— Вы возьмете ваш багаж и поедем дальше.

Очевидно, соображаю я, меня отвезут на вокзал и направят домой, в Париж:

— Только вот что, — говорю я, — я не сомневаюсь в «проницательности» полиции, однако не знаю, как проникнет она в квартиру моего приятеля без ключа?

Минута смущения. И не напрасная! Мы глупейшим образом остаемся минут 40 в созерцании запертой двери, Герр кримйналькомйссар, герр криминальвахтмейстер, криминальбеамте[30] и я.

Ждем, пока один не заявляет, что могут запереть входную дверь дома и положение наше еще ухудшится. Смешно. Выходим на улицу… и мерзнем.

Но вот подходят несколько коллег-журналистов, расспрашивают, протестуют, уверяют полицию, что я действительно я. Но вахтмейстер хитро покачивает головой. Он несомненно знает разгадку моей темной личности. Такого старого воробья не проведешь на мякине.

Наконец является владелец ключа и квартиры.

Полиция моя оживает, хватает мой багаж, и мы мчимся в Polizeipraesidium[31].

Дорога из Шарлоттенбурга на Александерплац длинная, и я с любопытством рассматриваю новые для меня типы.

Рядом со мной в котелке и белом шарфе еще молодой, белобрысый человек с выражением государственного юноши на безусом лице. В его губах, походке, редкой улыбке — много женственного. Сейчас он держит хорошую сигару «оперчаточной» рукой. Но после я увидел, что и рука у него женская, холеная.

Это герр криминалькомиссар…

Отчего это пруссаки имеют либо солдафоно-спартанскую наружность или сладковато-полудамскую? Впрочем, это пытались объяснить.

А вот вахтмейстер — отличный человек. Толстоватый, исполнительный, считающий себя хитрым и ужасно любящий dunkles Bier[32].

«Чин» же — парень рыжий и абсолютно без задних мыслей. А может быть, даже и без передних. Едем.

Наконец, вот президиум. Люди в касках отворяют ворота тюремного типа.

Ба! Да не в тюрьму ли они меня привезли? Это уже напрасно!

Нет, идем по каким-то высокоофициальным коридорам. Двери, правда, перенумерованы, но на них написали: регирунгсрат[33] фон Вальтер, регирунгсрат д-р Аббен. Не может быть, чтобы то были узники!

Суммарный допрос. Затем у меня отбирают письма и прочее. Ведут. В какой-то новой канцелярии отбирают часы и деньги. Это начинает напоминать мне миф о богине Истар2, которую так же постепенно обирали и раздевали при сошествии ее в ад.

Спускаемся еще ниже. Вот ворота, на которых написано… не lasciate ogni speranza[34], положим, но «konigliches Polizeige-faingniss»[35]. «Увы, сомненья нет».

Ведет меня тот же чин без мнений.

«Я протестую против заключения меня в тюрьму и буду протестовать официально», — заявляю я.

«Завтра утром», — равнодушно ответствует исполнительная сила.

Вступаем в узилище. Оно трехэтажное, сквозное. Где-то высоко и далеко щелкают по стеклянному полу одинокие шаги. Светит пара лампочек. Шаги спускаются, и из тени выступает солдат печального образа, с лицом, подобающим жителю места сего.

Не теряя времени по-пустому, он командует: «Все вещи в шляпу»! Я не совсем понимаю. Он повелительно повышает голос. Складываю в шляпу пустой кошелек, гребенку, карандаш и оставшиеся в кармане пальто миниатюрные рукавички моего малютки.

«Истар отдает последнее», — думаю про себя.

Вы воображаете? Ничуть. «Раздевайтесь», — командует королевско-прусский Харон3. По мере того как я снимаю пальто, пиджак и т. д., Харон шарит в карманах. «Сапоги», — неумолимо требует страж тартара4. Я снимаю сапоги и галстук. Последний возвращается со взглядом полным презрительного сожаления к моему кретинизму. «Разве в галстуке может что-нибудь быть»? — спрашивает иронически королевский инспектор карманов.

Оказывается, я могу вновь одеться. Меня отводят в 21 камеру. В ней темно.

— Здесь темно, — говорю.

— Тем удобнее спать!

Натыкаясь в черной тьме на какие-то углы и препятствия, я, на манер слепорожденного, нащупываю койку, ложусь не раздеваясь и, поиронизировав над собственным положением, засыпаю сном несправедливо гонимой невинности.

Утром я убеждаюсь, что в камере нет ни малейшего приспособления для освещения. И к чему? Разве солнце не светит добрым и злым? Обращаю внимание на эту статью экономии, важную для всякого тюремного государственного бюджета.

Камера выкрашена весело. Поменьше средней русской. Пол деревянный, а не убивающий асфальтовый, как в Таганке, впрочем, параллель с Крестами, Предварилкой, Лукьяновкой, губернскими тюрьмами5 и т. д. представляет интерес лишь для странно многочисленных, правда, у нас «тюрьмоведов».

Мне нравится литературный дар и этическое мировоззрение берлинского полицай-президента.

Его сочинение начинается так: «Общая часть». От пойманных (Gefangene) требуются лишь качества одинаково полезные как для спокойствия дома (почему не сказано — процветания?), так и для них самих. А именно: повиновения, скромности, чистоты и правдивости.

Может быть, это из Конфуция? Поразил меня такой пункт: «Днем разрешается сидеть у стола и ходить по камере». Какой свободный режим!

Телесных наказаний нет. Духовные. Максимум: «лишение всякой теплой пищи и кровати на три дня, с заключением в особый карцер». Ничего телесного, чисто моральное воздействие: постоишь голодным на ногах 72 часа и станешь правдив и чист сердцем.

Повелительный голос возвращает меня от глубокого размышления, навеянного этикой г. Ягова6, к моим общественным обязательствам. Голос долго басит: «Вставать, убрать камеру».

Камера чистая, но где же стол. Догадываюсь, что я должен проявить чудесное превращение койки в стол. Но не преуспеваю и махаю рукой.

Открывается дверь: «Кофе». Быстро наливают из чана что-то коричневое и дают хлеб. Хлеб черный, сносный. Коричневое неудобовоспринимаемо внутрь. Я совершаю из него возлияние пенатам «дома» в «парашу».

Тут я обращаю внимание на это главное украшение каждой камеры: не параши, а прямо королевско-профессорская немецкая культура какая-то. Трубы исходящие, трубы входящие… и каждый час вода льется! Сама! Потому что во всем должен быть порядок…

Не успел я налюбоваться этим сооружением, как меня вывели из камеры и поставили в шеренгу с семью свежепойманными берлинскими ворами.

Налево кругом, марш!

Это нас повели брать горячий душ. По особым номерам разводят но трое. Со мною оказались старый да малый воры, которые сейчас же зашептались.

Снаружи они были приличны. Но, mesdames, если бы вы знали, что такое белье берлинского вора.

Я с минуту в обалдении рассматривал «подоплеку» моих товарищей, если и не по духу, то по душу.

Наконец меня вызывают на допрос. До него я пробыл в тюрьме 14 часов все-таки.

Вахтмейстер полон плохо сдерживаемой радости.

— Ну, скажите же мне ваше настоящее имя.

— Анатолий Луначарский.

— Нет.

Я смеюсь.

— Были 8 лет тому назад в Берлине? Читали лекции?

— Да.

— Ну-с, так вот, устроитель ваших лекций д-р 3. заявил тогда полиции, что Луначарский это только псевдоним.

— Я не знаю, что сказал д-р 3., но я вовсе не псевдоним.

Даю ему сведения о моей семье. Чин действительного статского советника моего покойного отца производит впечатление. Ссылаюсь на письма, которые он же вытащил из моих карманов. Указываю на то, что после объявления амнистии прокурор санкт-петербургской судебной палаты опубликовал о прекращении моего дела и что об этом, быть может, можно справиться в консульстве.

Вахтмейстер зовет «специалиста» по русскому вопросу.

Увы. По тысяче признаков мне кажется, что это своего рода Пранайтис7. По крайней мере, поведение этого эксперта перед русскими письмами было тождественно с таковым же знаменитого «отца» перед загадочными иероглифами Талмуда. Во всяком случае, даже паровой печке стало ясно, что я самый подлинный Луначарский.

Я вижу, что это крайне досадно господину криминальвахтмейстеру. Но чем могу я его утешить?

Тут является мой таинственный комиссар. Теперь на мягких губах его играет очаровательная полуулыбка.

Он уверен, что я хочу есть и что обед в ресторане понравится мне более тюремного стола.

В сопровождении все того же чина, который меня арестовал и, очевидно, назначен мне в ангелы-хранители; иду в ресторан, досадуя, что не откушаю за официальным столом. В ресторане меня окружают друзья и журналисты. Беседуем.

Ангел-хранитель отводит меня затем к демону-искусителю, роль которого отныне играет сам душистый герр комиссар.

Дело выясняется, С одной стороны, нелепая запись о моем «псевдониме», которую господа полицейские не пожелали даже сколько-нибудь проверить, с другой стороны, вульгарнейший шпиковский донос.

Когда комиссар стал читать мне донос, я понял, что «истинно русская душа» водила пером доносчика.

Впрочем, категорически заявляю, что русское посольство абсолютно ни при чем в моем аресте. Оно само отклонило от себя всякую ответственность через посредство «Berliner Tageblatt'a»[36].

Нет, не без добрых душ на свете. Бывают добровольцы. Какую вульгарную чепуху рокамбольно-ррреволюционного8 пошиба сочинил ad usum[37] полицейского «дельфина»9 мой внимательный слушатель?

По его словам оказывается, что и председательствующий студент, скромнейший юноша, приветствовал меня чуть не как бомбометателя.

Ага! — подумала берлинская полицейская мудрость: псевдоним и этот его приветствует. Схватить. Авось «кто-нибудь». И вдруг оказался не «кто-нибудь», а просто журналист-литератор.

On est revenu bredouille![38] Досадно.

Но уж теперь надо хоть выслать.

Выслан я в срок 12-ти часов, без права проживания в Пруссии в течение 49 лет!

Прощай, прекрасный Берлин, лишь 87-летним стариком увидишь ты меня!

А буде я окажусь в Пруссии, то поступлено со мной будет по всей строгости законов. Затем я свободен.

Не совсем, однако. До отхода поезда, т. е. часов 7, эскортируют меня 2 злополучных парня, которые стоят со мной на трамах и в автомобилях.

Один «все тот же». Я так к нему привык. Выходя откуда-нибудь, я ищу глазами моего озябшего ангела. Он улыбается смущенной, приветливой улыбкой и приближается. Наконец-то сопровождавший меня друг догадался предложить им пойти пообедать, гарантировав, что мы пробудем не меньше часа в данном доме. Как обрадовались бедняки.

Я узнаю, какое милое, горячее участие в моей судьбе приняли и друзья, и знакомые, и даже почти незнакомые.

Я еще раз выражаю здесь всем им мою глубокую благодарность. Окружившая меня после тюрьмы атмосфера симпатии превратила мое приключение в одно из лучших воспоминаний.

Я бы должен был благодарить г-на полицейпрезидента фон Ягова, а я неблагодарный! Вчиняю ему процесс.

Адвокат д-р Эйкель был так любезен, что взял на себя ведение моего дела.

Либеральная пресса, особенно «Berliner Tageblatt», резко заняла позицию против нелепого и азиатского поведения берлинской полиции, так странно подменившей данное 2 месяца назад разрешение грубым арестом и высылкой.

С удовольствием узнаю, что как только мой адвокат вынудит г-на прусского министра внутренних дел покрыть своего подчиненного министерским авторитетом, в ландтаге будет сделана интерпелляция[39].

Предупрежденный комиссаром, что у него нет уверенности в разрешении саксонской полицией моего реферата в Лейпциге, я уехал из Германии.

Пишу из Льежа, где сегодня буду все-таки читать страшный реферат о «кризисе современного театра»!

О! В Берлине бы не разрешили!

<1914>

(обратно)

Война! Из личных воспоминаний*

Несмотря на то что черные тучи быстро собирались над Францией, где я жил в то время, никто не ожидал, что раскат военного грома грянет над головой так скоро.

Я уехал в июле в маленький городок Сен-Бревен на отдых. Русских там было очень немного: известный философ, социал-демократ Юшкевич и бывший в то время меньшевиком М. П. Кристи, нынешний заместитель заведующего Главнаукой в Наркомпросе, — оба с семьями.

В остальном нас окружала среда местных жителей и дачников. Ближайший крупный центр к Сен-Бревену — это порт Сен-Назер. Там ту же можно было встретить большие толпы, известное разнообразие общественных кругов.

Само собой разумеется, весть об объявлении войны взволновала всех.

Не могу сказать, чтобы я наблюдал в Сен-Назере какие-нибудь патриотические манифестации, да и в Париже их было мало. Война нахлынула быстро, никто не мог предвидеть, что она несет с собой. Франция — страна небольшая, сам Париж не является городом недоступным, Сен-Назер, как порт, мог оказаться немедленно под ударом немцев.

Словом, у всех преобладала тревога за завтрашний день и с общественной, и с личной точки зрения.

Однако, поскольку мы жили во Франции, поскольку нам приходилось узнавать о событиях из французских источников, поскольку с самого начала дело патриотической пропаганды оказалось поставленным во Франции очень хорошо, все мы, эмигранты, и даже социалисты, предполагали, что версия о вине Германии, о нападении с ее стороны, версия, как будто получившая полное подтверждение в походе через Бельгию, — правильна.

В первое время, таким образом, очень многие (не отрицаю этого и я сам), оставаясь на позициях интернациональных, осуждая самое войну, прекрасно понимая империалистические ее корни, тем не менее склонялись в своих симпатиях на сторону «союзников» и проклинали Германию.

Через несколько дней после бельгийских событий в Сен-Назер нахлынули англичане. Несколько дивизий пехоты с соответственной артиллерией и какой-то конный полк доставлялись на больших транспортных судах под охраной контрминоносцев Сен-Назера. Сен-Назер закипел английской солдатней.

Было необычайно любопытно и как-то колюче интересно наблюдать сцены английского бивуака, который покрыл собой торговый порт.

Большие суда стекались на рейд: шныряли шлюпки, передававшие группы солдат. Рослые, стройные, с решительным и лицами, они маршировали повсюду хорошо вымуштрованными отрядами, в хаки, с легким портативным оружием и поражали французов своей вольной походкой, к которой сводилось английское марширование.

Вообще французский гарнизон и французские отряды, выраставшие в результате мобилизации, очень невыгодно отличались от англичан. Французы казались маленькими, брюхатыми, очень обывательскими человечками и выглядели нелепо в своих синих шинелях и красных штанах. Каждому бросалась в глаза величайшая неприспособленность к военным нуждам этого курьезного наряда. Монотонные, но приятные на глаз и, главное, целесообразные в своей окраске, длинные ряды англичан в хаки и выработанный спортом физический шик почти всех солдат без исключения подавляли французов.

Мои французские знакомые говорили: «Для англичан эта война — парад, прогулка. Почему они так хорошо выглядят? В конце концов им придется бросить на фронт две-три сотни тысяч людей. Это их постоянные кадры или добровольцы. А мы? Мы должны будем мобилизовать миллионы. Нам приходится отрывать отцов семейств, нам сразу надо было поставить под ружье людей до 35 лет и скоро придется посылать папаш с седыми усами».

Во всем этом было много правды. По крайней мере, первое столкновение с армией обеих сторон производило именно такое впечатление. Было печально смотреть на отправляемых к полям битвы французиков в красных штанах, и было весело наблюдать англичан. По улицам разбросаны были палатки, так как в домах англичане поместиться не могли. Они вели тут все свое несложное хозяйство, сидели кружками, готовили себе какой-то суп, вынимая консервы из жестяных банок. Беспрестанно можно было видеть какого-нибудь геркулесовского сложения молодого человека, который, обнажившись до пояса, мыл себе шею и грудь или, окончив это занятие, перед маленьким зеркальцем расчесывал пробор в своей рыжей шевелюре.

Очень элегантными казались офицеры и генералы, лишь незаметными отличиями отмечавшиеся среди солдат, как будто научно приспособленные к ожидавшему их делу. Большая часть офицеров не носила никакого оружия, кроме маленькой тросточки, вроде стека. Этим подчеркивалось, что дело офицеров не драться, а командовать. Старики генералы, принимавшие парады, на удивление бретонцам имели в высшей степени бравый вид, несмотря на свои седины. Все это казалось веселым.

Однако пасть войны раскрывалась все шире, положение становилось все серьезнее, надежды на быструю победу угасли. Страшно вырастала опасность непосредственного нашествия неприятеля, и, вероятно, многие из тех веселых англичан, которые, оскалив большие зубы, выгружались на берег Франции, были уже изрублены в колоссальной военной мясорубке.

Местные власти обратились к нам, русским, жившим в Сен-Нэзере (все мы были эмигрантами), с приглашением определить свое отношение к войне, присоединившись либо к русской, либо к французской армии.

Однако все мы по разным причинам, непосредственно и по закону о военной службе не подлежали призыву или, по крайней мере, наши возрасты не были еще призваны, а о волонтерстве мы и не думали.

Все же настоящей картины войны и подлинного ее понимания у меня не было до тех пор, пока я не приехал в Париж. Здесь было гораздо больше источников, сведения были несравненно более ярки. Бродившие у меня прежде сомнения относительно правильности распределения света и тени превратились в полную уверенность.

Почти непосредственно после моего приезда в Париж я уже выступал публично, стараясь использовать все имевшиеся у меня материалы и осветить вокруг меня умы, разгоняя патриотический туман, сильнейшим образом обнявший нашу эмиграцию, в особенности после франкофильской декларации Плеханова.

Помню первое бурное собрание русской колонии, на котором я участвовал. Позиции тогда уже определились. Плехановцы рвали и метали по поводу «дезертирского и наивно-космополитического» поведения интернационалистов. Ряды же интернационалистов, как эсеров, так и социал-демократов, быстро крепли и организовывались.

По правде сказать, положение интернационалистов в Париже сразу же сделалось чрезвычайно пиковым. За нами установлена была слежка, каждую минуту мы могли ожидать высылки из Парижа или ареста.

Несколько спасали нас прежде установившиеся хорошие отношения с французскими социалистами, которым было стыдно отказать нам в поддержке и которые, как известно, вплоть до Геда все заняли патриотическую позицию и потому имели вес в правительстве.

На этом собрании, о котором я говорю, выступал, между прочим, тов. В. (не знаю, остался ли он жив), который был моим коллегой в качестве корреспондента некоторых радикальных русских газет. Это был очень искренний эсер. Вместе с другими В. посчитал нужным вступить во французскую армию. Кажется, именно он вовлек во французскую армию и талантливого молодого художника Крестовского, много обещавшего и вскоре самым непутевым образом убитого в траншеях. Этот товарищ с величайшим надрывом, почти со слезами на глазах говорил, что дело не в политической оценке воюющих сторон, а в том, что народ пошел теперь на поле битвы, в траншеи, что он будет там страдать и погибать и что революционеры, т. е. друзья народа, должны быть вместе с ним.

Кто-то из интернационалистов (кажется, Антонов-Овсеенко, — сейчас не могу уже точно вспомнить, кто именно), обрушиваясь на него пламенной речью, доказывал, что дело революционеров не идти в стадном порядке туда, куда капиталисты погнали рабочих и крестьян, а встать грудью за их интересы и объяснить им, ценою какого угодно риска для себя, обман и насилие, жертвами которых они становятся, — кажется, именно Антонов-Овсеенко сказал тогда яркую и верную фразу: «Во всяком случае, гораздо почетнее умирать под расстрелом буржуазии за войну против войны, чем быть убитым немецкой пулей рядом с преданными и проданными своими капиталистами французскими рабочими».

Ко времени моего переезда в Париж организовалась уже редакция ежедневной газеты «Наше слово». Нельзя недооценивать заслуг инициаторов товарищей Мануильского и Антонова-Овсеенко — в этом деле. В самом деле, создать, можно сказать, в пасти льва, в воинствующем Париже, да еще в момент опасности поражения для Франции ежедневную интернационалистскую газету, которая всеми буквами, белым по черному, каждый день боролась с войной и представляла собой сплошную пламенную прокламацию против нее, — это было трудно.

Я убежден, что если бы газета «Наше слово» издавалась па французском языке, ее сразу же прихлопнули бы и всех сотрудников арестовали бы, но на русском языке ее кой-как терпели; не очень, впрочем: редакторов постоянно таскали на всякие особые допросы, грозя беспрестанно конфискацией, — целые полосы ее появлялись белыми, и позднее пришлось даже изменить наименование.

Сначала газета была плодом почти личной инициативы названных товарищей, но потом в редакцию вошли и Троцкий, и Мартов, и я, и целый ряд других товарищей, и вокруг «Нашего слова» организовалась большая группа русских социал-демократов, все теснее связывавшихся с интернационалистами и с партией социал-революционеров, победоносно противопоставлявшая свою точку зрения все бешеней бушевавшему шовинизму.

Беда позиции «Нашего слова» заключалась в том, что мы растянулись довольно длинным цугом.

Помню, когда я написал первую статью против Плеханова, где прямо размежевывался с ним и указывал на то, что надо торопиться выбраться из гнилого болота военной паники и военного угара и что мы, интернационалисты, должны определенно клеймить тех товарищей, как бы они ни были авторитетны, которые не опомнились и до сих пор продолжают защищать Антанту, роль которой в кровавой трагедии вполне выяснилась, — то редакция колебалась, нужно ли и даже можно ли сделать такой выпад.

Я не хочу этим сказать, что я лично занимал позиции более радикальные, чем другие. Наоборот, инициаторы газеты раньше меня пришли К правильному воззрению на войну и все время держали курс, как мне казалось, безукоризненный.

Наши товарищи, подготовлявшие в то время Циммервальд1, группировавшиеся в более свободной обстановке в Швейцарии вокруг Ленина, находили, правда, у «Нашего слова» те или иные ошибки, но все придерживались дружеской позиции по отношению к нам.

Беда заключалась не в каких-либо шатаниях центральной группы (Антонов-Овсеенко партийно был тогда меньшевиком), а в том, что в редакции очень крупную роль благодаря своему таланту и политическому авторитету играл Мартов. Но Мартов не хотел порывать ни со своим меньшевистским колеблющимся центром, ни даже с правым крылом, переходившим в самый настоящий шовинизм.

Я помню, как на редакционных собраниях бурно обсуждался вопрос о необходимости требовать от Мартова самоопределения, и в этом самоопределении — разграничения с правым крылом.

Троцкий, понимая шаткость позиций Мартова, скорбел по этому поводу, но скорее сопротивлялся нашей мысли о необходимости размежевки с ним, чем способствовал ей. Зная, что по разным городам Европы рассеяны социал-демократы, смотрящие на вещи более или менее так, как мы, «Наше слово» обратилось и к так называемому О<рганизационному> К<омитету> меньшевиков, и к ленинскому центру, предлагая созвать совещание интернационалистов и организоваться.

Ленин ответил нам, указав, что надо выяснить предварительные вопросы, убедиться, что интернационалисты действительно солидарны между собой в главном. Ленин указывал на то, что с Плехановым, Алексинским и им подобными придется вести длительную борьбу, и спрашивал, откуда берет наша редакция хоть какую-нибудь степень убеждения, будто бы меньшевики являются интернационалистами.

Совсем иначе звучал ответ заграничного секретариата меньшевиков. Меньшевики заявили, что нельзя допустить предварительного отбора групп, что на совещании должны присутствовать представительства всех партийных центров и группировок. Другими словами, вместо организации интернационалистов они подсовывали нам бесплодные словопрения.

Приведу слова Ленина из № 41 «Социал-демократа», напечатанные 1 мая 1915 г., о его отношении к тогдашней ситуация и к идее «Нашего слова» об объединении интернационалистов:

«Значит ли это, что вся идея «Нашего слова» об объединении интернационалистов потерпела крушение? Нет. Никакие неудачи никаких совещаний не остановят объединения интернационалистов, поскольку есть идейная солидарность и искреннее желание бороться с социал-патриотизмом. Редакция «Нашего слова» располагает большим орудием ежедневной газеты. Она может сделать нечто, неизмеримо более деловое и серьезное, чем совещания и декларации: именно пригласить все группы и приняться немедленно самой: 1) за выработку полных, точных, недвусмысленных, вполне ясных ответов на вопросы о содержании интернационализма (а то ведь и Вандервельде, и Каутский, и Плеханов, и Ленч[40], и Гениш называют себя интернационалистами), об оппортунизме, о крахе II Интернационала, о задачах и средствах борьбы с социал-патриотизмом и т. д.; 2) за собирание сил для серьезной борьбы за такие-то принципы не только за границей, а и, главным образом, в России.

В самом деле, решится ли кто-нибудь отрицать, что иного пути для победы интернационализма над социал-патриотизмом нет и быть не может?»2

Между тем положение в Париже становилось для нас необычайно тяжелым. Я скоро переехал в Швейцарию, куда доходили газеты обоих воинствующих лагерей. Там можно было чувствовать себя достаточно ориентированным. Там очень быстро пришлось констатировать полную солидарность с ленинской группой. Там шла работа, подготовлявшая ту великую роль левого крыла русской социал-демократии, которая кульминационным своим пунктом имела грядущий Октябрь.

<1928>

(обратно)

Свержение самодержавия*

Несколько воспоминаний

Свержение самодержавия не застало нас вполне врасплох. Общий ход войны и то, что доносилось до нас в сравнительно свободную и открытую всем ветрам нейтральную Швейцарию из России, сильно укрепляло в нас, эмигрантах социал-демократах, надежду на скорый взрыв революции.

Совершенно точен тот факт, который передан был тов. Лебедевым-Полянским лично обо мне1. Я начал лихорадочно заниматься вопросами педагогики и школьного строительства на всех ступенях народного образования, а равно рабочими клубами и т. п., ибо пришел к полной уверенности, что скоро придется поехать на родину и что работать надо будет, конечно, в этой наиболее близкой мне области. Не надо было быть пророком, чтобы предсказывать такое превращение революционных эмигрантов в более или менее ответственных работников нового строительства в освобожденной России.

Тем не менее падение самодержавия случилось так легко, гнилой плод так быстро отвалился от ветки, что, конечно, некоторая радостная внезапность этого события не может быть отрицаема. Для нас, эмигрантов, это, разумеется, был светлый праздник. Все поздравляли друг друга, все были безмерно счастливы и старались заразить этим счастьем французских и немецких швейцарцев. Мне самому пришлось выступить несколько раз с докладами на русском и французском языке, где я, совершенно одержимый буйной революционной радостью, пел настоящие гимны в честь красавицы Революции, пришедшей в нашу страну не только для того, чтобы изменить в корне всю ее судьбу, но и чтобы бросить ее революционную энергию на служение революции мировой.

На другой или на третий день после революции мы, тогдашняя группа впередовцев, постановили подчинить себя руководству Центрального Комитета большевиков, и я специально поехал к Ленину с этим заявлением.

Все маленькие разногласия, и особенно разная эмигрантская накипь, вспыхнули и сгорели в один миг в взорвавшемся пламени революции, и следующей мыслью был страстный вопрос: как же нам быть, как же нам попасть туда, на родину? А попасть нужно было во что бы то ни стало не только потому, что хотелось жить или умереть там, где происходили великие революционные события, но и потому, что зоркое око Владимира Ильича издалека заметило и в его публичных «письмах на родину»2 отразило возможность извращения революции. Не Позволить ей застыть на социал-патриотических и, в сущности, глубоко буржуазных позициях, все силы свой бросить на то, чтобы пламя ее было неугасаемо и чтобы власть перешла в руки пролетариата! Это желание превращалось в какую-то бешеную тоску. Мы не находили себе места, мы рвались во все щели, через которые, казалось нам, могли покинуть мирную Швейцарию и добраться до места революционных битв.

Были испытаны все средства, но страны Антанты сгрудились непроницаемой стеной. Ни одного эмигранта, настроенного по камертону Кинталя или Циммервальда3, и тем более еще более левых, в революционную Россию не пропускать! Тут Владимир Ильич объявил нам о возможности через посредство социал-демократов немецкой Швейцарии добиться пропуска в Россию через Германию.

Поднялась туча споров. Одни, наивные моралисты, толковали о том, что вообще не этично воспользоваться таким разрешением, и с головой выдавали тот социал-патриотический и мещанский душок, который в них жил. Другие корчили мину тонкого практического политика и заявляли, что хотя само по себе это допустимо, но враги наши сумеют истолковать это вкривь и вкось и беспросветно скомпрометировать нас в глазах рабочих масс.

Владимир Ильич, весь какой-то упругий и словно пылающий внутренним огнем, торопливо, силою стихийного инстинкта, как железо к магниту стремившийся к революции, отвечал с какой-то беззаботной усмешкой по этому поводу: «Да что вы воображаете, что я не мог бы объяснить рабочим допустимость перешагнуть через какие угодно препятствия и запутанные обстоятельства, чтобы прибыть к ним и вместе с ними бороться, вместе с ними победить или умереть?»

И когда мы слушали эти слова вождя, мы все понимали, что наш класс нас не осудит. Правда, на этой почве подлый Бурцев4 вместе с другими буржуазными и мнимыми социалистическими гадами возрастил одну из гнуснейших в истории человечества клевет против нас. Владимиру Ильичу пришлось бежать, а нам, попавшим в руки полиции Керенского, сидеть в тюрьмах и разъяснять следователям, что мы не немецкие шпионы5. Но весь этот мрачный фарс рассеялся, как облака смрада.

Я приехал не вместе с Ильичей, а в следующем поезде6 и не присутствовал при той великой картине, которая запечатлена теперь в художественно сильном памятнике Ильичу в Ленинграде: Ильич, въезжающий в город, который получил потом его имя, наброневике и бросающий в толпу, с бурным движением кулака, почти яростный призыв: «Не думайте, что вы сделали революцию, революция еще не сделана. Мы приехали доделать ее вместе с вами!»

<1927>

(обратно)

Приезд Ленина*

Несколько воспоминаний

Известия о перевороте застали меня около Женевы. Я немедленно выехал в Цюрих, чтобы переговорить с Владимиром Ильичем и, отбросив все мелкие разногласия, которые еще оставались между ленинцами и группой «Вперед», просто, без оговорок, предложить ему все мои силы. В Цюрихе, я не помню почему, Владимира Ильича не застал и переговоры свои вел с Зиновьевым. Они были коротки. Мы сейчас же поладили.

И немедленно главной заботой для всех нас стало — обеспечить за собой возможность проехать в Россию.

Был выбран особый комитет, в котором участвовали не только большевики, но и меньшевики-интернационалисты. Мартов энергично стоял за всякие пути, которые могут привести нас на революционную родину. Но, конечно, самым рещительным в этом отношении выступал Владимир Ильич. Я был только на одном собрании в Цюрихе, на котором велся соответственный спор. В это время уже выяснилось, что надежды оптимистов на пропуск через страны Антанты оказались, разумеется, праздными. Один из вождей швейцарской социал-демократии Гримм1, принимавший большое участие во всем этом деле, гарантировал возможность проезда через Германию. Но нашлось довольно большое количество промежуточных типов. Они не предавались моральным возмущениям, но они боялись, что окажутся скомпрометированными в глазах масс, если воспользуются таким скользким путем для возвращения домой.

На собрании, о котором я говорю, Владимир Ильич разрешил как раз эти соображения. С усмешкой на лице, уверенной, спокойной и холодной, он заявил: «Вы хотите уверить меня, что рабочие не поймут моих доводов о необходимости использовать какую угодно дорогу для того, чтобы попасть в Россию и принять участие в революции. Вы хотите уверить меня, что каким-нибудь клеветникам удастся сбить с толку рабочих и уверить их, будто мы, старые, испытанные революционеры, действуем в угоду германского империализма. Да это — курам смех».

Этот короткий спич, проникнутый гранитной верой в свое единство с рабочим классом, я помню, успокоил очень многих.

С большой быстротой велись переговоры и закончились без всяких прелиминарии. Я очень сожалею, что мои семейные обстоятельства не позволили мне поехать с первым же поездом, с которым ехал Ленин. Мы торжественно проводили этот первый эшелон эмигрантов-большевиков, направлявшихся для выполнения своей всемирной исторической роли в страну, охваченную полуреволюцией. Мы все горели нетерпением в духе знаменитых «Писем издалека» Ленина толкнуть эту нерешительную революцию вперед ценой каких угодно жертв.

Ленин ехал спокойный и радостный.

Когда я смотрел на него, улыбающегося на площадке отходящего поезда, я чувствовал, что он внутренне полон такой мыслью: «Наконец, наконец-то пришло, для чего я создан, к чему я готовился, к чему готовилась вся партия, без чего вся наша жизнь была только подготовительной и незаконченной».

Когда мы вторым поездом приехали в Ленинград (о довольно интересных перипетиях этого путешествия — когда-нибудь в другой раз), мы уже встретили Ленина там на работе. Казалось, что он приехал не 10 или 12 дней тому назад, а много месяцев. Он уже, так сказать, врос в работу. Нам рассказывали с восхищением и удивлением о первом его появлении в городе, который потом получил его имя. Колоссальная масса рабочих выступила встречать его. А ведь большевики еще не были большинством даже в совете. Но инстинкт масс подсказывал им, кто приехал. Никого, никогда не встречал так народ. Ленина посадили на броневик. Был вечер, его осветили особыми прожекторами. Он ехал среди взволнованных шумных толп. Обыватели спрашивали друг у друга — кто это? В каком-то журнале или газете было сказано: «Приезд Ленина производил впечатление появления какого-то антихриста». Но когда Ленин на первом собрании заявил, что нужно прервать всякое единство с соглашателями, когда он развернул всю ту гениальную тактику, которую позднее его партия выполнила, как по нотам, — не только элементы колеблющиеся среди социал-демократов, но даже люди из очень старой большевистской среды дрогнули. Стали толковать, что Ленин со своим радикализмом может погубить революцию, толковать, что он зарвался. Такие люди, как покойный Мешковский, испытанный большевик, переходили в оппозицию. Почти у всех была смута на душе. Я думаю, что лишь немногие из тогдашних руководителей «Правды» и из членов Центрального Комитета сразу поняли единство и правильность предложения Ильича.

Мы, второй эмигрантский поезд, влились в эту работу. Уже на пути среди нас было немало толков, и по приезде мы, конечно, разбились по разным революционным резервуарам.

Счастливы были те, революционный инстинкт которых повел их сразу по стезям Ленина.

<1926>

(обратно)

Июльские дни*

Грозное движение петроградского пролетариата, части гарнизона и красного Кронштадта, носящее название «июльские дни», движение, приведшее к временному поражению поднимавшейся революционной волны, представляет крупное событие, еще недостаточно проанализированное с точки зрения теоретической и недостаточно описанное в своих внешних проявлениях. Сейчас я хочу ограничиться только несколькими замечаниями и несколькими штрихами. Движение в некоторой степени по самой своей сути осуждено было на поражение. Дело было не только в том, что Кронштадт и Петроград опередили остальной пролетариат, а тем паче более отсталые трудовые массы России, дело в том, что этот временный отрыв петроградского авангарда отражался в нечеткости и внутренней противоречивости самих лозунгов, которые были поставлены даже не Коммунистической партией.

Коммунистическая партия сопротивлялась июльскому выступлению, оно было навязано рабочему центру настроением масс. Какой лозунг мог быть поставлен на знаменах демонстрантов 3 июля? Этот лозунг звучал все время на всех митингах: «Вся власть Советам Рабочих и Солдатских Депутатов».

Но что при тогдашних условиях означало: вся власть Советам? Ведь в этих Советах только Петроград, Кронштадт и немногие представители провинции сгруппировались скольконибудь сплоченно вокруг Коммунистической партии. Советская власть в то время означала — меньшевики и эсеры. Стало быть, объективная цель, которую преследовала вооруженная демонстрация, была принудить правых эсеров и меньшевиков, взять власть в свои руки и расторгнуть свой союз с буржуазией1.

Конечно, в иных головах уже мелькала мысль о непосредственном захвате власти Коммунистической партией, но такая мысль огромному большинству казалась, безусловно, преждевременной.

Противоречивость этой позиции на расстоянии видна превосходно. Допустить к жизни громадную вооруженную демонстрацию, успех которой мог быть закреплен только полной победой над врагом, и направить ее к тому, чтобы поставить у власти этого самого врага, — было, конечно, парадоксом. Но, повторяю, парадокс навязан был самой жизнью. Лишь с тех пор, когда большинство в Советах оказалось завоеванным Коммунистической партией, между лозунгом «Полная победа революции» и лозунгом «Советская власть» перестала существовать пропасть.

Я осмелюсь утверждать, что если бы июльская демонстрация проходила под лозунгом более определенным, т. е. лозунгом захвата власти большевиками, то временный успех был бы достигнут безусловно. В течение почти всего < начала > июля Таврический дворец был в руках большевистски настроенных масс, которые рвались арестовать эсеровское и меньшевистское большинство и с удовольствием сгруппировались бы вокруг революционного комитета. Если бы дело было проведено с такой решимостью, с которой оно производилось в октябре, нет сомнения, что Ревком (после кровопролития более свирепого, чем то, которое последовало за вооруженной демонстрацией) захватил бы власть в Петрограде и Кронштадте.

Однако успех этот был бы временным. Если меньшевики в знаменательную ночь 25 октября грозили нам фронтом и провинцией и уверяли нас, что, оторвавшись, Петроград будет затоплен чисто народной реакцией против слишком острых революционных попыток, то в июле они в этом отношении были бы, конечно, правы. Ведь после июльских дней фронтовые части, брошенные в Петроград, пришли в крайне озлобленном настроении; правда, побывав некоторое время в красном Петрограде, они превратились в значительной своей части в грядущих помощников большевиков во время Октябрьского переворота.

Но для этого потребовалось время. Если у Керенского были кое-какие, хотя и слабые, шансы сломить Октябрьское правительство, — то сломить июльское правительство у него были бы значительные шансы. Ведь корниловщина не проучила еще целый ряд самых левых элементов из числа колеблющихся, которых именно движение на Петроград перебросило в наш лагерь.

Необычайно яркое впечатление произвело выступление рабочей делегации в самом заседании Центрального Исполнительного Комитета. Для нас, людей стоявших очень близко к рабочему движению, большинство лиц, вытесненных рабочим миром из самых недр своих, было все-таки ново. Какие-то малоизвестные нам глубины рабочих коллективов всколыхнулись и разыграли эту сцену, предшественницами которой были сцены появления парижских районов у решетки конвента2. Я помню какого-то старика, если не ошибаюсь с Путиловского завода, с лицом, изрезанным глубокими морщинами, в очках, совершенно седого, уже согнутого годами, который мрачным басом, раздававшимся во всех углах зала, говорил свою грозную речь, преисполненную революционной энергии. Я помню молодого рабочего в блузе, лет, вероятно, 17-ти, который хотел говорить с кафедры непременно с винтовкой в руках и едва уступил наконец увещаниям Чхеидзе3 отставить в сторону оружие…

Было какое-то смешение стилей первой французской коммуны и первого столь грозного всплеска коммуны Петроградской. Толпа, окружавшая дворец, была крайне неспокойна. Два инцидента являлись самыми острыми моментами: попытка кронштадтских матросов-анархистов арестовать Чернова и негодующий вопль путиловцев: «Давайте нам Церетели к ответу!»4 Коммунистам приходилось сдерживать эту народную ярость. Народные массы уже шли под тем лозунгом, который стал логичным в октябре, — «Власть крайней партии коммунистов», а между тем они демонстрировали за то, чтобы власть взяли эти самые Черновы и Церетели.

Когда Дан не без позы, но с полной искренностью заявил, что его товарищи скорее умрут под пулями повстанцев, чем согласятся принять лозунг июльской демонстрации, то это было настоящим актом трагикомедии. Да, в этом была трагедия, в этом было настоящее мужество. Я не сомневаюсь, что Дан5 и кое-кто другой из его товарищей были готовы умереть героически в эту минуту. Героизм заключался в том, и в этом сказалась революционная школа наших недавних товарищей по подполью, что они действительно были готовы умереть за убеждение, а комизм заключался в том, что мученическую смерть они готовы были принять из страха перед революционной властью, которую вкладывали в их руки массы. Они готовы были умереть на своем посту, защищая идею коалиции с буржуазией, борясь против лозунга: «Долой министров-капиталистов».

Это было прообразом того, что потом случилось в Центральной Европе. Я помню, как представитель австрийских коммунистов тов. Грубер говорил петроградским рабочим: «Думаете ли вы, что мы в Австрии не могли бы экспроприировать экспроприаторов потому, что они сильны? Нет, они представляют собою государство, и у каждого несгораемого шкафа стоит австрийский меньшевик, с боем защищая капиталы капиталистов». Начало этого рода печальному мужеству и было положено героическим порывом Дана.

Революционная энергия меньшевиков и эсеров образовала собою обратный поток. Но за их защитой посмеивались министры-капиталисты, не без тревоги, но все же уверенные, что меньшевики и эсеры как-нибудь спасут их и дадут им возможность в более или менее близком будущем упиться сладкою местью по отношению к решительному флангу революционеров.

Судьба, однако, решила иначе. Июльская волна, разбитая внутренним несогласием самой рабочей массы и самого петроградского гарнизона, не остановилась, она стала повышаться, и левые ее элементы ассимилировали с ускоряющей быстротой ее колеблющиеся элементы.

Мы вышли из тюрьмы, куда посадил нас режим Керенского6, для того, чтобы сразу получить гораздо более высокую долю влияния на государственное общественное дело, чем та, которую мы имели до июльских событий. Пережив кризис корниловщины, мы окрепли настолько, что еще накануне предпарламента мы твердо и ясно установили: приблизительно в 20-х числах октября мы попросим правительство Керенского убраться, а если оно не уберется, то выгоним его вон. И мы сделали это.

Если в июле либерданское направление7 громко утверждало, что наша победа означает полное крушение всех надежд революции, то то же самое утверждало оно и в октябре.

Тот самый Дан, который бил себя в грудь, заявляя: «Лучше смерть, чем власть», — лежал еще в полуобморочном состоянии на одном из диванов Таврического дворца в ранний утренний час 26 октября и говорил мне: «Добились-таки своего, уничтожили русскую революцию. Я не столько негодую на вас, как жалею вас. Ведь через немного недель вы все погибнете самой бесславной гибелью». Каким плохим пророком был тогда Дай, каким плохим пророком остается он и сейчас.

<1920>.

(обратно)

В Крестах*

С тяжелым чувством покинул я моих товарищей по заключению1.

Не могу сказать, чтобы материальные условия существования в тюрьме были несносно тяжелы. Режим в общем свободнее и гуманнее, чем в старые времена2, хотя все же «необходимые меры строгости» соблюдаются и крайне затрудняют сношение между отдельными политическими, в особенности сидящими в разных корпусах. Самым слабым местом является, конечно, питание. Вначале оно было совсем невозможным, потом, с передачей кухни в ведение уголовных заключенных, — лучше. Здесь я должен выразить искреннюю благодарность всех политических заключенных тем товарищам с воли, которые не оставляли нас без своих забот и доставкой разного рода провианта спасали от полуголодного существования, какое ведут уголовные. Повторяю, не в материальных тягостях суть дела. Тяжело сидеть потому, что мысль не мирится с ярким выражением бесправия в то время как повсюду только и слышны речи о завоеванной русским народом свободе и о господствующей в России демократии. Чувство своего гражданского права и достоинства безмерно поднялось. Нельзя же, чтобы от правительства, именующего себя демократическим, мнящего себя таковым, требовать чуть ли не меньше, чем от явно враждебного обществу старого режима?

В первом корпусе сидит сейчас около 30 политических, во втором — более 80. Большинство из них арестовано совершенно случайно, на улице, чуть ли не первыми попавшимися, зачислены за самыми разнообразными властями. Случается, что тот или другой арестованный числится за прокурором судебной палаты без разрешения этого прокурора. Словом, хаос и произвол. Недели проходят за неделями. А свободные граждане революционной России сидят себе неведомо за что, не подвергаемые допросам, без предъявления обвинений.

Естественно, что мысль о голодовке, об этом русском тюремном харакири[41], угрозе путем самоубийства, начинает посещать измученных людей, в гражданской гордости своей не желающих превратиться в рабски пассивный объект произвола.

Еще седьмого числа вечером хотели голодать. И разумеется, политические обоих корпусов, без различия категорий, голодали бы поголовно.

Как требование думают выставить: немедленный допрос всех недопрошенных, освобождение найденных невиновными и освобождение под залог тех, против кого не смогут выдвинуть очевидных улик в совершении каких-либо тяжких преступлений. Таким образом, люди будут, рискуя здоровьем и жизнью, требовать в России, о которой мы недавно говорили с чувством удовлетворения, что она сразу стала демократичнейшей страной мира, исполнения элементарнейших обязанностей суда по отношению к гражданину.

Неужели русское общество, русская демократия останется равнодушной к этому явлению, таким черным пятном готовому лечь на лицо русской свободы? Неужели судебные власти с выдержкой матерых чиновников позорнейшего из режимов, пожмут плечами и скажут: «Пусть голодают».

«Так было, так будет»?3 Но так ли?

Пользуюсь случаем, чтобы обратить внимание читателей еще на другое обстоятельство, несомненно менее важное, но все же не проходившее незамеченным в тюрьме.

Почти каждый день мы читали в «Биржевых ведомостях»4 и других газетах того же пошиба разные новости о себе. То мы узнаем, что нас перевели в Петропавловку. То оказывается, что мы просили у начальства рабочего хлебного пайка, а нам дали какой-то более или менее остроумный ответ. То сообщается, что начальник тюрьмы «донес» кому следует о хлебодарах Исполнительного Комитета, питающих дорогих его сердцу узников.

То я лично с удивлением узнаю разные пикантные обстоятельства относительно моего предстоящего освобождения с указанием разных актов, мною якобы совершенных и о которых мне не снилось и т. д.

Помощник начальника тюремного ведомства г. Исаев, равно как начальник тюрьмы г. Василькевич, категорически заявляли мне, что никому ничего подобного они не сообщали. Да будет же известно читателям, что все новости из тюрьмы высасываются гг. журналистами «осведомленной» прессы из пальца, частью собственного, а частью, как выяснилось, из не особенно опрятного пальца одного уголовного «корреспондента».

Не лучше ли было бы отказаться от этих источников осведомления?

Все это было бы смешно, как в значительной степени комической является и вся постройка, возведенная на почве тяжелых стихийных событий 3–5 июля или, по крайней мере, проектированная к возведению. Но смех замирает на устах у заключенных. Не от страха, конечно, не от мысли об ответственности, а от негодования перед тем неожиданным обилием обидных нарушений элементарных прав гражданственности и справедливости, которые были проявлены во время «подавления» мнимого восстания и «вскрытия» мнимой измены.

Уже выйдя из Крестов, я узнал о тяжелом состоянии здоровья Александры Михайловны Коллонтай5. Узнал о той моральной пытке, которой подвергли эту благороднейшую женщину, с таким пылом и с такой самоотверженностью, так целостно отдавшуюся идейному служению пролетариату.

И это еще прибавляет новую горечь к тому бесконечно тревожному чувству, которое я испытываю, обращаясь мыслью к оставленным мною товарищам по заключению.

Сегодня я имел возможность видеться с прокурором судебной палаты, которому и передал о состоянии умов в Крестах. Г. Карийский обещал сделать все возможное для того, чтобы предотвратить трагедию. На гауптвахте уже есть тяжело заболевшие в результате всего трехдневной голодовки, на почве предшествовавшего истощения. Кажется, это уже достаточное предостережение. Пусть энергично говорят те, чей долг говорить и чей голос еще достаточно громок, чтобы быть услышанным: пусть энергично вмешается в это дело Петроградский Совет Р и СД и Исполнительный Комитет.

<1917>

(обратно)

Идеология накануне Октября*

Предложение редакции этого сборника написать статью на тему, указанную в заглавии, сделано было мне за короткий срок до издания и застало меня на курорте, где я был лишен всякой возможности достать даже самые необходимые справочники, чтобы облегчить работу своей памяти и пополнить какими-нибудь материалами круг моих личных наблюдений. Вот почему я заранее предупреждаю читателя, что могу предложить в этой статье только не совсем систематизированные воспоминания об идеологических настроениях различных кругов населения накануне Октябрьской революции и притом только в Петербурге.

Главным наблюдательным постом для меня была, пожалуй, Петербургская городская дума.

Состоя временно — до слияния с большевистской организацией — в так называемой межрайонной организации1, я был выдвинут ею, почти сейчас же по окончании майского съезда Советов2, в качестве кандидата в городскую думу.

Проходил наш список, конечно, как объединенный с большевиками, так как уже тогда никаких политических разногласий между нами не было и не могло быть и временное разделение организаций продолжалось только в силу некоторых тактических соображений, одобренных ЦК, авторитетно руководившим обеими организациями в равной степени.

Поэтому и в думу городскую мы вошли как единая группа (если не ошибаюсь, в конце июня 17-го года).

Дума уже тогда представляла собою известный агитационный интерес. Это было, пожалуй, единственное место, где мы, коммунисты, могли непосредственно встречаться с эсерами, меньшевиками и кадетами.

Крайняя скудность средств, полная новизна аппарата (районные думы и т. п.) делала вопросы городского хозяйства не четкими и в горячей атмосфере революции лишенными самостоятельного значения. Выборами больше пользовались для подсчета голосов партий, а думской трибуной для политической агитации.

У меня нет под руками точных цифровых данных первых выборов, хотя они были очень характерны. Но общее соотношение сил и общее настроение было совершенно ясно.

Хотя наиболее крупные силы нашей партии были заняты в других местах, тем не менее и в думскую работу были брошены весьма недюжинные работники: кроме меня, из большевиков — Нахимсон, Калинин, Аксельрод, Закс, Пахомов и др., из межрайонной организации — Иоффе, Дербышев и др. Уже на выборах сказалось, что идеологически наша группа была сильнее всех. Ее выступления всюду встречались с большой симпатией. Рабочие и солдаты были главными нашими избирателями. Тем не менее почти половину, насколько я помню, думы первого созыва составляли эсеры, за которыми в то время шла вся обывательская масса. Из районных дум только Выборгская имела большевистское большинство. По этому поводу было немало ликования в прессе. И пресса враждебных нам партий, уличная пресса, уже тогда с величайшим беспокойством следила за крайним революционным флангом и была приятно очарована в общем довольно крупной победой эсеров.

Тем не менее самой большой группой после эсеров в думе были мы. Следующей за нами по численности была небольшая группа кадетов, руководимых Шингаревым, группа же меньшевиков была уже тогда весьма невелика.

Наступившие очень скоро после выборов июльские события сразу изменили ситуацию в думе, поэтому дума первого созыва дала сравнительно мало симптомов своей идеологии.

Ясно было лишь одно, что эсеры хотя и стеснялись несколько прямого союза с кадетами, но в конце концов братались с ними, а меньшевики тащились за эсерами, как хвост. Мы сразу оказались изолированной оппозицией. Тем не менее, согласно указанию центра, мы пытались завоевать места в управе, чтобы всюду проникать с нашей пропагандой.

Но тут-то и разразился инцидент, чрезвычайно характерный для озлобления фактически сплоченного думского большинства против нас и неразборчивости их средств. Какой-то инцидент во время пожара, подробностей которого я не могу вспомнить, самым грязным образом был истолкован кадетской прессой против хорошо известного всей партии товарища нашего Харитонова. Со скандалом и шумом дума требовала устранения Харитонова. Мы отказались уступить, и, так как дума, несмотря на наш протест, поставила на своем, мы объявили бойкот выборам в управу.

Если в этом довольно определенно пульсировавшем месте Петербурга руководимые эсерами, в то время уже совершенно безголовыми и не знавшими, куда они идут, обывательские круги выказывали по отношению к нам крайнее озлобление, смешанное со страхом, то после июльских дней это озлобление дошло до своего апогея.

Все помнят, конечно, ту вакханалию озверения, сказывавшуюся на улицах, в газетном вое, в позорных мероприятиях правительства, вроде разоружения рабочих.

В думе мы оказались как бы выброшенной из общего круга партией. Для меня это длилось недолго, так как я вскоре был арестован.

Я вышел из тюрьмы перед вторыми выборами в думу, когда рабочий класс, окрепнув несколько от понесенного в июле поражения и желая показать свою симпатию в глазах противников «повергнутому» большевизму, вновь встревожил буржуазию и ее приспешников, симптоматически послав в думу утроенную в своем числе большевистскую фракцию.

В новой городской думе эсеры не могли быть гегемонами. Они стояли в мучительном затруднении: на кого опереться?

Вместе с кадетами они имели слабое большинство. Но мы с такой энергией клеймили этот очевидный союз с буржуазией, что единственная сколько-нибудь значительная голова среди серой массы эсеров городской думы — Г. И. Шрейдер — при всем своем оппортунизме колебался. В конце концов управа была избрана приблизительно пропорционально от всех партий, и мы как для нашей пропаганды, так отчасти даже для хозяйственной и культурной работы в городе приобрели серьезные возможности. В управу от нас вошли я, в качестве товарища городского головы, и товарищи Кобозев и Пилявский в качестве членов управы.

Больше всего изменилась физиономия кадетской группы. По-видимому, кадеты решили сделать из думы новый центр своего политического и идеологического влияния. Все кадетские верхи оказались на скамьях думы: Милюков, Шингарев, Набоков, Винавер и др.

Эсеры с Шрейдером во главе умоляли заниматься «делом» и не вести политических дискуссии. Кадеты же и мы придавали особенное значение именно агитационной стороне работы в думе. Я должен отметить при этом, что от органической работы на пользу пролетариата мы не отказывались. Кадеты в этом отношении были гораздо бесплоднее. Но они, как и мы, пользовались всяким случаем, чтобы развернуть генеральные дебаты.

На общие собрания думы приходило очень много публики, журналисты со страстью следили за ней. Бывали дискуссии, казалось бы, не имеющие никакого отношения к думской работе, например, поистине блестящее столкновение по поводу введения, смертной казни для большевистски настроенных солдат. Все кадетские лидеры говорили в защиту смертной казни. Набоков дошел в этом отношении до пафоса и наглости. Мы, отнюдь не становясь на сентиментальную точку зрения недопустимости кровопролития, вскрывали социальную подоплеку именно этого шага правительства. Сдача Риги была опять поводом для резкого столкновения.

Эсеры присутствовали в качестве растерявшихся свидетелей. Казалось, что спор идет только между Кадетами и большевиками — партией, откровенно стремившейся остановить революцию, и партией, еще более откровенно стремившейся толкнуть ее дальше.

Тут грянула корниловщина. Эсеры были совершенно перепуганы. Меньшевики тоже растерялись. Кадеты явно торжествовали.

Петербург разделился на три лагеря: реакционный, фактически возглавлявшийся Милюковым, который радовался подступу Корнилова и строил всяческие козни, чтобы облегчить ему вступление в Петербург, обывательский, во главе с Керенским и его правительством, до смерти перепугавшийся слишком явно волчьих аллюров им же воспитанного кандидата в диктаторы; и рабочий — весь целиком и безусловно группировавшийся вокруг нашего комитета обороны, официальным руководителем которого был тов. Дзержинский.

Думские эсеры и меньшевики были в панике. Они смотрели теперь на кадетов, как на людей, потворствующих Корнилову, а на нас — как на опору и спасителей. Было смешно видеть, как переменились позиции. Дума единогласно вотировала предложения оборонительного характера, которые мы вносили, и известная энергичная прокламация думы, которую с аэропланов бросали над корниловскими лагерями и которая свое значение имела, была написана мною и принята думой без поправок, при угрюмом воздержании кадетов.

Когда полчища Корнилова растаяли, кадеты вдруг потеряли всякий престиж. Но и дума в значительной степени потеряла для нас интерес. Революционная волна стала набухать с огромной силой, а в думе чувствовалось одно беспомощное ожидание эсерами и толпившимися за ними обывателями грядущих событий. Это было время, когда, например, Церетели говорил мне лично: «Вы придете к власти, но смотрите: мы худо или хорошо восемь месяцев поддерживали революцию в России, а вы рискуете погубить ее в два месяца». Фраза, свидетельствующая о зоркости Церетели на вершки и о близорукости его на версты.

Мое положение товарища городского головы по всем культурным делам давало мне возможность производить некоторые наблюдения над идеологией различных групп Петрограда и вне думы.

Правда, осматривая школы Петрограда и знакомясь с учительством, я ничего особенного констатировать не мог. Ко мне лично, как большевику, ставшему внезапно во главе народного образования в Петербурге, отношение было опасливое и настороженное. Я старался сделать все от меня зависящее, чтобы подчеркнуть то важное значение, которое мы придавали народному образованию и подготовке учительства к дальнейшей общей работе. Конечно, времени для этого было слишком мало. В общем учительство можно было разделить на три группы. Совершенно ничтожное меньшинство коммунистов и примыкавших к ним, значительная группа лиц, державшаяся направления так называемых передовых педагогов: Гуревича, Чарнолусского, Гердта и некоторых других, и масса обывательская, но в общем явно нам враждебная. Что касается прогрессивной группы, довольно сильной и педагогически интересной, к которой примыкал в Москве и сделавшийся там руководителем школьного дела Шацкий, то она отнюдь не отказывалась от работы со мной, наоборот, весьма охотно шла на выработку школьной реформы совместно с нами. Отмечу, что и ответственные работники тогдашнего министерства призрения с Половцевой во главе также весьма симпатически относились к нашей органической культурной работе. Симпатии распространялись вплоть до левых кадетов вроде Паниной.

Но при одном напоминании о предполагающемся переходе власти к Советам и, стало быть, к диктатуре пролетариата воя эта публика приходила в раж, который и разразился в свое время в форме своеобразного саботажа.

Конечно, до реальной школьной реформы дело не дошло. Октябрь наступил раньше, чем подошли к ней. Но она обсуждалась. Обрисовывая учительству контуры трудовой школы, я особенно напирал на необходимость насытить ее и в области обществоведения и в воспитательной социалистическим духом. Противопоставлять этому идеалу черносотенную школу или хотя бы определенно буржуазную в теории никто не решался, хотя на практике такая тенденция и после Октября была сильной и теперь существует; излюбленной позицией учительства и его «передовых» вождей была политическая нейтральность школы, аполитизм в педагогике. Мысль была жалчайшая сама по себе, невежественно-обывательская, к тому же многие учителя и учительницы пресерьезно верили, что они при царе в школах с законом божьим и патриотической историей (то и другое учительский союз, руководимый эсерами, защищал еще на последнем своем съезде после Октября) работали аполитично!

Ближе других стоял к нам новожизненец Пинкевич3. Его согласно решению фракции я и предполагал взять себе в помощники по специально школьной части. Но эсеры с кадетами объединились на кандидатуре вождя учительского союза — Золотарева. Он должен был стараться парализовать мои революционные тенденции. Впрочем, реально с Золотаревым нам пришлось столкнуться уже после Октября, и это сюда не относится.

С академическими кругами я сталкивался меньше. Встречал их только у Горького, ставшего в то время во главе громадного объединения всех ученых сил, являвшегося и чем-то вроде профессионального союза и культурно-пропагандистской организацией4. И тут случился факт, сейчас позабытый и немногими учтенный, а может быть, мало кому известный, но необычайно характерный для этой среды, — факт, который недурно было бы хоть иногда вспоминать и самому Алексею Максимовичу.

Горький считался главным предстателем за ученых и уже тогда, как о важнейшем для культуры страны деле, хлопотал за жизненные нужды ученой касты.

После июля — размахнись, рука! — озверевший и уже тогда столь же полоумный, как теперь, негодяй Бурцев5, перечисляя «на основании документов» всех большевиков — «шпионов кайзера», заявил что хотя прямых улик против Горького у него и нет, но Горький, во всяком случае, сознательный потворщик предателям родины.

В те дни такой донос приводил и к арестам и хулиганским нападениям. Добрейший и талантливейший врач, доктор Манухин возмутился духом. Он написал трогательное заявление от имени ученых, выражавшее негодование Бурцеву и неизменное доверие ученого мира их преданному другу Горькому.

Манухин три дня ездил в поте лица своего к десяткам членов горьковского объединения и… кроме своей подписи, нашел еще… одну — какого-то чудака математика. Остальные при петушином крике Бурцева отреклись от Горького. Все отвечали: кто там их знает! Мы не хотим вмешиваться в эту грязную историю!.. Мы ведь аполитичные. В то время Горький был болезненно огорчен, а Манухин растерялся от такой неожиданно подлой трусости, Но потом это забылось. Да и сами мы готовы стать на ту точку зрения, что полезным спецом ты быть обязан, а на твою гражданскую мораль можно и рукой махнуть, не будь только активным контрреволюционером.

Мало соприкосновения было у меня и со студенчеством, но студенты-коммунисты и студенты, примыкавшие к нам (их было не много), рассказывали о растерянности и апатии в студенческих кругах. Эти настроения отвечали вообще тогдашней идеологии интеллигентщины. Интеллигентный обыватель тяги к церкви и монархии, которая проявилась после революции и дает себя знать и сейчас, еще не ощущал. Те самые люди, которые теперь открыто ходят в церковь и кокетничают черносотенными фразами (конечно, они и теперь не большинство), тогда еще стыдились подобных аллюров. К продолжению революции, к грядущей диктатуре Советов отношение было злобно-трусливое. Господствующая же коалиция кадетов, эсеров и меньшевиков, за явной неспособностью правительства, тоже симпатиями не пользовалась. Керенский совершенно потерял свое обаяние. Куда идти? Ни в каком случае не вперед. Не хотелось бы и назад. И на месте топтаться нельзя: явным образом грязная трясина. Чем сильнее, однако, напирали большевистские колонны, тем ярче становилось контрреволюционное настроение студенчества, только едва-едва не дошедшее в Питере до того активного сопротивления революции с оружием в руках, до которого дошло оно в Москве.

Я не знаю (так как в Москве в тот период не бывал), объяснялось ли вообще более ожесточенное сопротивление интеллигентщины московской перевороту большей определенностью ее антиреволюционной идеологии или более случайными историческими обстоятельствами. Факт тот, что в Петербурге дума, эта главная выразительница обывательщины, ограничилась в Октябре только известным комическим походом к Зимнему дворцу на выручку министрам, а в Москве стала активным центром вооруженной борьбы (Руднев6). В Петербурге учительство и врачи даже не примкнули к саботажу чиновников; в Москве, как известно, имел место чудовищный саботаж школ учителями и больниц врачами.

Теперь несколько слов о журналистике, которая, конечно, была выразительнейшим органом идеологии.

В пролетарских и отчасти солдатских низах «Правда» была окружена настоящим ореолом. Я должен констатировать, что в то время, не завися еще от тем и манеры писать, связанных с положением официальной газеты правящей партии, ограничиваясь задачей газеты, мощно агитирующей и пропагандирующей, «Правда» велась идеально. Ее публицисты добились какого-то кристально ясного, всякому понятного слога без малейшей вульгарности, умели в крошечных статьях Давать массовому читателю необычайно много… По-моему, в смысле классической популярности нынешней «Правде» далеко до тогдашней. Правда, с тех пор появилась довольно удовлетворительная в этом отношении специальная пресса («Рабочий»7, «Деревенская беднота»8).

Не имея под руками газет, я, разумеется, не могу восстановить тогдашней картины. Это довольно серьезная задача близкого будущего. Одно только ясно было. Газеты до чрезвычайности расслоились в своем влиянии. Здоровые пролетарские низы читали «Правду». Низы Нездоровые — темные торговцы, дворники, хулиганская публика, пьяная часть солдатчины — вероятно, продолжали упиваться желтыми газетками, так как они в то время шли бойко; некоторым из них нельзя было отказать в хлесткости их раешников и пересмешников. Крестясь от времени до времени на соборы и на корону, они главным образом освистывали легко поддававшийся осмеянию керенский режим.

Меньшевистская пресса была слаба, незаметна и невлиятельна. Эсеры раздувались на большие газеты, Старались быть универсальными и европейскими, но были скучны, отбалтывались от самых серьезных вопросов, с важным видом садились между двух стульев, вообще черновствовали. Влияние они потеряли. Быть может, интеллигенция более охотно читала кадетские газеты. Они были определеннее, злее, за ними таилась какая-то контрреволюционная сила, которая после корниловщины, впрочем, как многие догадывались, становилась все более призрачной.

Неопределенность положения, резкое отрицание Поворота назад, недовольство настоящим делало передовую, но не, большевистскую интеллигенцию беззубо оппозиционной по отношению к коалиционному министерству, но побаивавшейся «авантюры» слева. Эта благодушная и весьма культурная публика, по-видимому, отводила себе роль острой на словах, но до дряблости мягкой на деле оппозиции керенщине и «опытного», «зрелого», «сдерживающего» друга по отношению к большевизму. По крайней мере, такое место занял орган этих кругов «Новая жизнь».

Газета Горького, несомненно, пользовалась успехом и внешним влиянием. В отношении культурном это была самая сильная газета в Петербурге. В редакцию ее входили такие талантливые и образованные писатели, как Базаров, Строев-Десницкий, Николай Суханов, Гойхбарг и многие другие. В политическом отношении это была тоже «литература», тоже чистейшая словесность.

Одно время казалось, что в теории по крайней мере разногласий между «Новой жизнью» и «Правдой» нет. Друг друга газеты редко критиковали. «Новая жизнь» часто поддерживала «Правду». Если случайно попадалось противоречие, отделывалась мягкими замечаниями. Я лично участвовал в «Новой жизни». Писал там от времени до времени статьи о пролетарской культуре. Партийные крути против участия не возражали, а когда наиболее левым новожизненцам с Борисом Авиловым во главе сделано было предложение завоевать эту большую газету путем устранения правых и вхождения в редакцию нескольких публицистов революционного крыла, то к предложению отнеслись внимательно, и у нас было большое совещание…

Как известно, со ступеньки на ступеньку — после Октября особенно — «Новая жизнь» докатилась до точек зрения, ничем не отличных от меньшевистских9.

Как курьез расскажу, что артист Юрьев (позже ставший идейным руководителем б. Александрийского театра) пригласил от имени труппы меня, совершенно для меня неожиданно, выяснить, какую, по моему мнению, политику повели бы большевики в области театра, если бы стали у власти. Хотя я и был несколько удивлен такой предусмотрительностью, но приглашение принял10.

Удивление мое увеличилось, когда я встретил на собрании не только тогдашнего заведующего государственными театрами Батюшкова, но и кадета Набокова. После моего доклада, вызвавшего даже аплодисменты (я намечал ту линию, которую я и проводил потом), что-то не очень отчетливое промямлил и Набоков. Перед концом один актер прошептал мне: «Мы ведь не знаем, кто из вас двоих будет вскоре министром народного просвещения, но смекаем, что один из вас… так вот… на всякий случай!» Как видите, у актеров было некоторое политическое чутье.

Соприкосновение с пролетариатом шло у меня в двух плоскостях: во-первых, в виде чрезвычайно частых, почти каждодневных митинговых выступлений, во-вторых, в виде организации Пролеткульта11. То и другое давало возможность заглянуть в идеологию масс вообще и пролетариата в частности.

Начиная с приезда моего в Петербург, то есть с начала мая (раньше не знаю), до самого Октябрьского переворота в Петербурге, было, так сказать, золотое время митингов. Казалось, массы не могли наслушаться, не могли насытиться новым словом. Страшную остроту митингам придавала их необычайная активность, ибо агитация велась здесь прямо и деловым образом, в смысле подготовки новой революции.

Митинги распадались главным образом на три категории: просто массовые митинги (моя резиденция, так сказать, для них была цирк «Модерн»), митинги солдатские, главным образом в казармах, и митинги чисто рабочие — на заводах.

На массовых митингах публика была пестрая. По моим наблюдениям в цирке «Модерн», где аудитория моя постепенно определилась и отличалась необычайным рвением и вниманием, было процентов двадцать рабочих, процентов пятьдесят солдат, а остальное делилось нанеопределенную городскую бедноту и интеллигенцию.

Я не ограничивался в цирке «Модерн» митингами чисто политическими, хотя они преобладали. Я решился прочесть перед этой аудиторией, которую я сердечно полюбил, довольно сложный курс лекций под названием «Великие демократические коммуны». Сюда входили: коммуны древней Греции, особенно Афины, коммуны Италии конца средних веков, особенно Флоренция, коммуны Фламандии и Голландии, коммуна Парижа 90-х годов XVIII столетия и Парижская коммуна 1871 года. Только последнюю лекцию я не дочитал из-за наступивших бурных событий.

Лекции читались в большей своей части во время приступа Корнилова. Это были оригинальные вечера. К семи часам цирк «Модерн» бывал совершенно переполнен. Выступая, я прежде всего давал подробный отчет о движении Корнилова и о важнейших мероприятиях обороны и политической борьбы против него. Три тысячи человек, меня слушавшие, проглатывали с огромным вниманием каждое слово. Ведь вся их судьба зависела от успехов и неуспехов этой борьбы. Я помню, с каким безумным ликованием принимала к концу корниловщины эта масса известие о ее разложении.

Несмотря на всю свою смешанность, эта аудитория была, безусловно, большевистской. Такие вопросы, которые заставляли иногда колебаться даже некоторых большевиков, например, бойкот предпарламента или разгон Учредительного собрания, разрешались этой аудиторией в самом радикальном и, я бы сказал, в самом ортодоксальном политическом духе.

Припоминаю еще один весьма оригинальный митинг в цирке «Модерн». Тогда у нас были какие-то иностранные гости. Какие именно — я не помню. Быть может, это было уже после Октября, но вскоре. Случайно испортилось электричество. Когда мы с иностранцами пришли в цирк, там было темно. Горела только тусклая керосиновая лампа у трибуны, да вспыхивали повсюду звездочками закуренные папиросы. Но цирк был полон. Никто и не думал расходиться. Электричество так и не загорелось. Ораторы: Володарский, кто-то из иностранцев, помнится, тов. Шатов и я — бросали наши слова в эту звездами вспыхивавшую темноту. Слушатели же видели только с одной стороны освещенную фигуру оратора и его терявшуюся в полутьме жестикуляцию. Вероятно, благодаря темноте митинг шел с напряженной торжественностью. Полная тишина, и вдруг взрывы дружных рукоплесканий. И опять тишина, словно в огромной зале нет никого. Когда мы выходили, один товарищ, приехавший из провинции, сказал: «Это уж не митинг, а священнодействие какое-то». Что касается митингов в казармах, то настроение их было разное. Пулеметчиков надо было сдерживать, они отчаянно рвались в бой и до июля и после него в тех отрядах, которые не убрали из Питера. Остальные полки делились на наши и колеблющиеся. Слушали везде внимательно, и разница была только та, что «наши» слушали как-то необычайно радостно, а колеблющиеся сумрачно, напряженно, как будто зло, но всегда смятенно и глубоко вдумчиво.

Из военных митингов тот, который произвел на меня более глубокое впечатление, состоялся в Кронштадте, в гигантской зале арсенала, вмещающей, вероятно, не менее пятидесяти тысяч человек. Говорили я и Флеровский. Впечатление от толпы было огромное. Присутствовали почти исключительно матросы, и их масса казалась океаном, готовым подняться и смести все.

В тот же день на соборной площади Кронштадта был устроен общегражданский митинг, где присутствовало тысяч пятнадцать народа. Я выбрал темой социалистический строй и переходный к нему строй пролетарской диктатуры. Масса слушала, как завороженная. Меньшевистские газеты травили меня потом за то, что я будто бы завлекаю массу несбыточными обещаниями. Это была ложь. Я говорил с величайшей осторожностью, указывал на то, что победа возможна только при революции мирового масштаба, что переходный период будет горек и труден и может затянуться на десяток лет. Такие вещи не пугают революционную массу. Мы же, коммунисты, с гордостью можем сказать, что мы никогда массу не обманывали.

В большинстве случаев на митингах возражений не было ни со стороны наших противников, ни из аудитории.

На заводах иногда выступали меньшевики, чем дальше, тем меньше находившие сколько-нибудь симпатии в слушателях. Помню один любопытный митинг на галерном островке в громадной зале, целиком набитой рабочими. Выступал впервые, после назначения своего министром, Чернов. Благодаря стараниям эсеров, пришедших в большом количестве, публика приняла Чернова дружелюбно. Имело место нечто вроде чествования «первого министра-социалиста». Но мы, насколько я помню, с т. Сталиным потребовали слова для возражения на пышно водянистую фразеологию Чернова. Чернов всеми мерами старался отвертеться от нашей оппозиции. В конце концов заявив, что государственные дела его призывают, он буквально сбежал, а оставшиеся эсеры криком и шумом стали требовать от публики расходиться. Мы, наоборот, предлагали публике остаться и выбрать новый президиум. Безусловно подавляющее большинство осталось и с величайшим сочувствием слушало нашу критику и приняло нашу резолюцию. Таково было настроение массы еще до июльских дней. Как известно, несмотря на поражение, после июля оно продолжало крепнуть, а эсеры продолжали валиться в пропасть, уготованную им историей.

Как я уже сказал, у меня была и другая плоскость соприкосновения с пролетарской массой, очень характерная для идеологии пролетариата в ту эпоху: работа по организации Пролеткульта. Из интеллигентов в этой работе принимали деятельное участие, кроме меня, Лебедев-Полянский12, Керженцев13, отчасти Брик14 и утерянный мною потом из виду очень талантливый польский товарищ Мандельбаум. Крупное участие принимал также полупролетарий, полуактер В. В. Игнатов. Из рабочих больше всего выдвигались покойные Федор Калинин и Павел Бессалько15 и здравствующие Самобытник16, Никитин и др. В общем, на собранной нами конференции для организации Пролеткульта присутствовало более ста человек, из которых по меньшей мере три четверти были рабочие, представлявшие различные организации и кружки.

Конечно, проявлялись разные течения. Политически бросалось в глаза, что рабочие были сплошь большевики или вплотную примыкающие к ним беспартийные. Среди интеллигенции попадались и меньшевики.

На первом плане задач конференции стояли, конечно, вопросы пролетарской культуры, и здесь общая база казалась бесспорной. Именно: пролетариат должен как можно скорее озаботиться своим культурным подъемом. Подъем этот должно понимать и как выделение пролетариатом своей собственной интеллигенции, т. е. групп и единиц, способных к самостоятельному творчеству в области науки и искусства или явным образом подходящих для интенсивной подготовки к такому творчеству, и как работу по общему подъему уровня массы. Вся конференция, как один человек, была проникнута убеждением, что пролетариат способен выработать свою собственную культуру, что ему нельзя становиться в положение простого ученика существующей культуры. Тут начинались разногласия в деталях: одни полагали, что всю старую культуру можно окрещивать буржуазной, что в ней, кроме разве естествознания и техники, да и то с оговорками, нет ничего достойного жить и что пролетариат начнет работу разрушения этой культуры и создания новой сейчас же после всеми ожидаемой революции, для чего и надо создать еще в недрах керенщины особую организацию, подчиненную партии и работающую в контакте с профессиональными союзами. Другие, более умеренные и осторожные, полагали, что не только до диктатуры пролетариата, но и в ближайшие годы после нее пролетарская культура будет оформляться медленно и постепенно, что в сферу этой работы очень существенным элементом войдет критическое усвоение ценностей старых культур, строго очищенных, конечно, анализом пролетариата. Соответственно с этим это крыло отнюдь не считало задачей революции, так сказать, физическое уничтожение очагов культуры, а, напротив, их использование в целях возможного ускорения процесса созревания культурных тенденций пролетариата.

На самой конференции разногласия эти хотя и давали себя знать, но ни к малейшему обострению не приводили. Если острые моменты и попадались, то скорее при обсуждении некоторых детальных вопросов, где. заметно было некоторое пристрастие и недоброжелательство против интеллигенции, бывшее справедливым разве только по отношению к трем-четырем попавшим на конференцию меньшевикам, но распространявшееся на всех интеллигентов. Впрочем, я, кажется, не ошибусь, если скажу: за исключением меня, хотя я был определенно, так сказать, лидером более умеренной группы. Позднее (после Октября) на этой почве возникли более резкие разногласия. Доходило до того, что левая группа, став во главе Петроградского пролеткульта, временно чувствовала ко мне и моим единомышленникам довольно раздраженное недоброжелательство.

Интересно отметить также, что некоторые, политически наиболее дальновидные футуристы, отнюдь еще не будучи партийными, старались предложить союз Пролеткульту и навязать ему свою окраску. Но культурники-пролетарии принимали это частью холодно, а частью враждебно.

Если позднее футуристические влияния частично проникли в Пролеткульт (особенно в студии живописи и частью в театральные), то объясняется это тремя обстоятельствами: большой готовностью со стороны футуристов работать с рабочими рука об руку, отсутствием подобной готовности у «реалистов» и влиянием некоторых отдельных более или менее блестящих работников Пролеткульта: Мгебров17, Смышляев18 и др.

Октябрьская революция значительно изменила роль Пролеткульта, но вплоть до нэпа доказала его живучесть и значительность. Стоит только упомянуть, что из небольшой петербургской конференции выросло движение, охватившее всю Россию и навербовавшее до полумиллиона членов.

Нэп, сильно ударивший по Пролеткульту, делает, пожалуй, неизбежным полное слияние Пролеткульта с культурорганами профессиональных союзов.

Подводя итоги моим воспоминаниям об идеологических проявлениях различных групп перед Октябрем, считаю возможным сказать: в низах, особенно в пролетариате, имелись не только железная крепость в политическом отношении, огромное политическое чутье, а в передовой части пролетариев и сознание, но и повышенный интерес к вопросам культуры, к глубокому строительству новой жизни и к тем страницам прошлой истории, которые по духу своему приближались к открывшимся страницам будущего, на которые пролетариат готовился занести свои подвиги. В средних же и высших слоях общества, кроме озлобленного и пассивного ожидания, кроме смятения и уныния, не было заметно ничего.

(обратно) (обратно)

2. В рядах строителей социализма

Смольный в великую ночь*

Весь Смольный ярко освещен. Возбужденные толпы народа снуют по всем его коридорам. Жизнь бьет ключом во всех комнатах, но наибольший человеческий прилив, настоящий страстный буран — в углу верхнего коридора: там, в самой задней комнате, заседал Военно-революционный комитет. Несколько девушек, совершенно измученных, тем не менее геройски справляются с неимоверным натиском приходящих за разъяснениями, указаниями и с различными просьбами и жалобами лиц.

Когда попадаешь в этот водоворот, то со всех сторон видишь разгоряченные лица и руки, тянущиеся за той или другой директивой или за тем или другим мандатом.

Громадной важности поручения и назначения делаются тут же, тут же диктуются на трещащих без умолку машинках, подписываются карандашом на коленях, и какой-нибудь молодой товарищ, счастливый поручением, уже летит в темную ночь па бешеном автомобиле. А в самой задней комнате, не отходя от стола, несколько товарищей посылают, словно электрические токи, во все стороны восставшим городам России свои приказы.

Я до сих пор не могу без изумления вспомнить эту ошеломляющую работу и считаю деятельность Военно-революционного комитета в красные Октябрьские дни одним из проявлений человеческой энергии, доказывающим, какие неисчерпаемые запасы ее имеются в революционном сердце и на что способно оно, когда его призывает к усилию громовой голос революции.

Среди этих главных руководителей переворота, среди группы замечательных людей, и позднее показавших себя в истории нашей революции (Антонов, Скрыпник, Иоффе и др.), спокойствием, находчивостью и неутомимостью выделялся незабвенный Моисей Соломонович Урицкий. В самый день переворота и некоторое время после он был, несомненно, так сказать, центром центра. Общее политическое направление шло от наших великих вождей, но вся техника восстания велась главным образом Урицким.

Заседание Второго съезда Советов началось в Белом зале Смольного поздно1…Есть у коммунистов эта особенная черта: вы не часто встретите среди них людей, клокочущих страстью, напоминающей порою исступление и даже истерику; при огромной энергии и внутреннем горении они обыкновенно внешне спокойны, и это спокойствие выступает на первый план как раз в самые рискованные и яркие дни.

Настроение собравшихся праздничное и торжественное. Возбуждение огромное, но ни малейшей паники, несмотря на то, что еще идет бой вокруг Зимнего дворца и то и дело приносят известия самого тревожного свойства.

Когда я говорю — никакой паники, я говорю о коммунистах и об огромном большинстве съезда, стоящего на их точке зрения; наоборот, объяты паникой злобные, смущенные, нервные — правые «социалистические» элементы. С искаженным багровым лицом подходит ко мне меньшевик Богданов2 и кричит: «Аврора бомбардирует Зимний дворец! Слышите товарищ Луначарский, ваши пушки разбивают дворец Растрелли!» Другой кричит: «Дума во главе с городским головой пошла грудью защищать осажденных министров. Ваши банды расстреливают представителей города!»

Когда заседание наконец открывается, настроение съезда выясняется вполне. Речи коммунистов принимаются с бурным восторгом. С горячим восхищением выслушиваются молодцы-матросы, являющиеся рассеять панику и рассказать правду о боях, идущих вокруг Зимнего дворца, которые кончились, как известно, потерей пяти человек убитыми с нашей стороны, без хотя бы единой жертвы со стороны сдавшегося наконец противника. Какой несмолкаемой бурей аплодисментов встречено долгожданное сообщение, что Советская власть проникла наконец в Зимний дворец и министры-капиталисты арестованы. Между тем меньшевик поручик Кучин, игравший большую роль в армейской организации того времени, выйдя на трибуну, грозил нам немедленным нашествием на Петроград солдат всего фронта. Он читал резолюции против Советской власти от имени 1-й, 2-й, 3-й и т. д. до 12-й, включая особую, армий и закончил прямыми угрозами по адресу осмелившегося пойти на «такую авантюру» Петрограда!

Это никого не пугает. Никого не пугают также заявления, что все крестьянское море разверзнется перед нами и поглотит нас. В коридоре во время перерыва я встречаю одного журналиста, он новожизненец и с иронической улыбкой говорит мне: «Неужели вы считаете это серьезным? Неужели вы думаете, что хоть одна держава станет с вами разговаривать?» И вместе с тем я вижу за его иронической маской беспокойство и тревогу; не то чтобы это было ему так антипатично, а просто не вмещаются подобные вещи в его утлую душу. Безумием кажется ему наше дело и вместе с тем он робеет перед той уверенностью, с которой мы ведем это «отчаянное», по его мнению, дело.

Владимир Ильич чувствует себя, словно рыба в воде: веселый, не покладая рук работающий и уже успевший написать где-то в углу те декреты о новой власти, которые когда-то сделаются — это мы уже теперь знаем — знаменательнейшими страницами истории нашего века.

Прибавлю к этим беглым штрихам еще мои воспоминания о первом назначении Совета Народных Комиссаров. Это совершалось в какой-то комнатушке Смольного, где стулья были забросаны пальто и шапками и где все теснились вокруг плохо освещенного стола. Мы выбирали руководителей обновленной России. Мне казалось, что выбор часто слишком случаен, я все боялся слишком большого несоответствия между гигантскими задачами и выбираемыми людьми, которых я хорошо знал и которые казались мне еще не подготовленными для той или другой специальности. Ленин досадливо отмахивался от меня и в то же время с улыбкой говорил:

— Пока… там посмотрим, нужны ответственные люди на все посты; если не пригодятся — сумеем переменить.

Как он был прав! Иные, конечно, сменились, иные остались на местах. Сколько было таких, которые не без робости приступили к поручаемому делу, а потом оказались вполне на высоте его. У иного, конечно, — не только из зрителей, но и из участников переворота — кружилась голова перед грандиозными перспективами и трудностями, казавшимися непобедимыми. Больше всех других Ленин с изумительным равновесием душевным всматривался в исполинские задачи и брался за них руками так, как берется опытный лоцман за рулевое колесо океанского гиганта-парохода.

Вспоминаешь, как какую-то особенную музыку, как какой-то особенный психологический запах, эту тогдашнюю взрывчатую атмосферу. Это были часы, в которые все казалось гигантским и в которые все висело на волоске, часы и каждая минута которых приносили с собою огромные известия, знаменующие собой мгновение какой-нибудь смертельной опасности. Кто пережил это, тот никогда этого не забудет, для того Смольный останется центром его жизни. Я уверен, что когда-нибудь Смольный будет считаться храмом нашего духа, и с благоговением войдут в него толпы наших потомков, для которых каждая кроха воспоминаний о днях, годовщину которых мы празднуем, будет казаться драгоценностью.

<1918>

(обратно)

Из октябрьских воспоминаний*

Всегда бывает очень страшно припоминать что-нибудь из бесед с Владимиром Ильичем не для себя лично, а для опубликования. Все-таки не обладаешь такой живой памятью, чтобы каждое слово, которому, может быть, в то время не придавал максимального значения, запечатлелось в мозгу, как врезанная в камень надпись, на десятки лет, а между тем ссылаться на то, что оно сказано великим умом, допуская возможность какого-нибудь искажения, очень жутко.

Однако мне хотелось бы в одиннадцатую годовщину Октября, роясь в воспоминаниях, которые кружатся вокруг этой яркой точки жизни каждого революционера-большевика, отыскать и но возможности уточнить то, что приходилось слышать в те гигантские дни от великого вождя.

Это было в день составления первого Совнаркома. Мне сказали, что ЦК партии, подбирая состав правительства, решил доверить мне Народный комиссариат по просвещению. Новость была волнующая, даже пугающая той громадной ответственностью, которая возлагалась, таким образом, на мои плечи.

Значительно позднее я совершенно случайно (все мы были в то время завалены всяческой работой), опять-таки в коридорах Смольного, встретил самого Владимира Ильича. Он с очень серьезным лицом поманил меня к себе и сказал:

— Надо мне вам сказать два слова, Анатолий Васильевич. Ну, давать вам всякого рода инструкции по части ваших новых обязанностей я сейчас не имею времени, да и не могу сказать, чтобы у меня была, какая-нибудь совершенно продуманная система мыслей относительно первых шагов революции в просвещенском деле. Ясно, что очень многое придется совсем перевернуть, перекроить, пустить по новым путям. Я думаю, вам обязательно нужно серьезно переговорить с Надеждой Константиновной. Она будет вам помогать. Она много думала над этими вопросами и, мне кажется, наметила правильную линию… Что касается высшей школы, то здесь должен большую помощь оказать Михаил Николаевич Покровский. Но со всеми реформами нужно быть, по-моему, очень осторожным. Дело крайне сложное. Ясно одно: всемерно надо позаботиться о расширении доступа в высшие учебные заведения широким массам, прежде всего пролетарской молодежи. По-видимому, с известной осторожностью, конечно, надо будет использовать научные силы для того, что англичане называют «University extension"[42].

Большое значение я придаю библиотекам. Вы должны над этим делом поработать сами. Созовите библиотековедов. В Америке делается очень много хорошего по этой части. Книга — огромная сила. Тяга к ней в результате революции очень увеличится. Надо обеспечить читателя и большими читальными залами, и подвижностью книги, которая должна сама доходить до читателя. Придется использовать для этого и почту, устроить всякого рода формы передвижки. На всю громаду нашего народа, в котором количество грамотных станет расти, у нас, вероятно, станет не хватать книг, и если не сделать книгу летучей и не увеличить во много раз ее обращение, то у нас будет книжный голод.

Я надеюсь, что в скором времени найду момент, чтобы с вами еще об этом поговорить и чтобы вас спросить о том, какие перед вами определяются планы работы и каких вы можете привлечь людей. Сейчас вы сами знаете, какое время: даже для самого важного дела можно найти, да и то с трудом, какой-нибудь десяток минут. Желаю вам успеха. Первая победа одержана, но если мы не одержим еще вслед за этим целого ряда побед, то худо будет. Борьба, конечно, не окончилась, а только еще находится в самом, самом начале.

Владимир Ильич крепко пожал мне руку и своей уверенной, быстрой походкой пошел в какой-то из многочисленных тогда кабинетов, где роились и строились новые мысли и новая воля только что родившегося пролетарского государства.

Я передал первую мою беседу с Владимиром Ильичей о народном просвещении в форме прямой речи из его уст. Это не значит, повторяю, что в моей памяти все это было отпечатано и что я передаю слова Владимира Ильича, как хороший граммофон. Нет, к великому моему сожалению, но я старался воссоздать эти слова с предельной для моей памяти точностью. Насколько я представляю себе, я ни одного сколько-нибудь существенного слова не упустил и, уж конечно, не прибавил.

<1928>

(обратно)

Из статьи «Ленин и литературоведение»*

Ленин отнюдь не суживал размаха целей социалистической культуры. Развернув блестящую картину законченного социалистического строя с высоким плановым производством, высоким уровнем быта, строя, в котором каждый получает согласно своему труду, труду в то же время в общем высококвалифицированному и продуктивному, Ленин выдвигает как дальнейшую задачу переход к строю собственно коммунистическому, принципом которого будет — «от каждого согласно его способностям и каждому по его потребностям». Этот высочайший принцип Ленин неразрывно связывает с огромной работой по пересозданию самого человека, с глубокой работой пролетариата над самим собой для поднятия всей массы трудящихся на моральную высоту, которая разным мещанам кажется недосягаемой и фантастической.

Я позволю себе привести здесь личное воспоминание, которое особенно ярко запало в мое сознание и которое прекрасно характеризует широту и торжественность той борьбы за социалистическую культуру, которую вел Ленин. Пишущий эти строки был испуган разрушениями ценных художественных зданий, имевшими место во время боев революционного пролетариата Москвы с войсками Временного правительства, и подвергся по этому поводу весьма серьезной «обработке» со стороны великого вождя1. Между прочим, ему были сказаны тогда такие слова: «Как вы можете придавать такое значение тому или другому старому зданию, как бы оно ни было хорошо, когда дело идет об открытии дверей перед таким общественным строем, который способен создать красоту, безмерно превосходящую все, о чем могли только мечтать в прошлом?»

Ленин прямо говорил о том, что коммунист, не способный к полетам реальной мечты, т. е. к широким перспективам, к широким картинам будущего, плохой коммунист. Но революционный романтизм органически сочетался в Ленине с крепчайшей практической хваткой. Вот почему в деле построения новой культуры его в особенности интересовали те задачи, которые являлись насущными задачами дня…

<1932>

(обратно)

Как мы заняли министерство народного просвещения*

Завоевание Зимнего дворца еще не дало нам всей полноты власти. Министры были арестованы, но в министерствах сидели разозленные чиновники, которые ни за что не хотели работать с нами и способны были даже на самые скандальные формы сопротивления внедрению нашему в соответственные правительственные учреждения.

Я помню, как на одном из первых советов народных комиссаров Ленин сказал: надо, чтобы каждый ехал в порученное ему бывшее министерство, завладел им и живым оттуда не уходил, если будут посягать на то, чтобы вырвать у него порученную ему часть власти.

Это была довольно прямая директива, и тем не менее в течение некоторого времени, приблизительно в 8–9 дней, мы не решались отправиться в министерство народного просвещения.

Хотелось сговориться по-хорошему хотя бы с некоторой частью его аппарата. Ведь жутко же было: надо управлять народным просвещением гигантской страны, а чиновников-то никаких и нет!

Коллегию я, правда, создал и провел через Совнарком тотчас же после того, как мне поручен был Наркомпрос. В эту коллегию входили Л. Р. и В. Р. Менжинские, Н. К. Крупская, П. И. Лебедев-Полянский, т. Познер, покойный Калинин1, т. Лазуркина, покойная В. М. Бонч-Бруевич и Рогальский. Кажется, это были все, кто был в самом первом составе коллегии. Секретарем этой коллегии был мой старый приятель и старый член партии Д. И. Лещенко. Он-то и раздобыл откуда-то левого эсера Бакрылова, человека энергичного и распорядительного, через которого мы вели переговоры с чиновниками министерства. Бакрылов кипятился ужасно. Он настаивал на том, что мы попросту должны поехать в министерство, если нужно, прихватить с собою дюжину красноармейцев и начать там править. При этом он заявил, что весь низший персонал, т. е. курьеры, истопники, дворники и т. д., готовы принять нас с криками восторга. Он не скрывал от нас, что решительно все чиновники — какие-то допотопные архивариусы (и кажется, две или три пожилые регистраторши) решительно заявили, что в тот же момент, когда ненавистный Луначарский переступит порог дворца у Чернышева моста, они уйдут оттуда, отрясая прах от ног своих, и посмотрят, каким образом ему и его невежественным большевикам удастся пустить в ход сложную машину, в течение столетий ведавшую просвещением народов российских, и т. и.

Мне перспектива остаться с моими товарищами по коллегии, окруженными достаточным числом курьеров, истопников и дворников, не улыбалась. Я старался как можно скорее найти новый персонал, который мог бы заменить старый. У нас даже на всех заседаниях коллегии (а заседала она ежедневно), были особые доклады о приглашении квалифицированного персонала.

Увы, квалифицированный персонал не очень шел нам навстречу. Я обратился с особым, одобренным на одном из заседаний тогдашнего В ЦИК, обращением к существовавшему во время Керенского рядом с министерством комитету по народному образованию. Я был до Октябрьской революции членом этого комитета, посланным туда от ленинградских рабочих профсоюзов. Мне казалось, что, быть может, некоторая часть этих либеральных и радикальных педагогов согласится работать с нами. Но этого не случилось. При личной встрече председатель этого комитета (теперь скромный, но весьма почтенный сотрудник Наркомпроса) отказался подать мне руку, как врагу отечества. Ответом на мое обращение было, не помню уже, не то презрительное молчание, не то какое-то глухое рычание2.

Обратился я также и к учительству с воззванием, от которого, пожалуй, не откажусь и теперь3. Думаю, что по тогдашнему времени и с моим подходом к вещам, когда я сразу же старался оставить за нами возможно большее количество квалифицированной интеллигенции, с учителями и надо было разговаривать приблизительно на таком языке. Я даже думаю, что мое воззвание к учителям явилось естественным началом всей дальнейшей работы по привлечению их, по разъяснению им всего значения революции, по заключению с ними глубокого и плодотворного союза, которая протекала потом в течение 10-летия.

Время, однако, шло, и я вынужден был прийти к заключению, что Бакрылов был прав. Согласовать большевистскую власть с чиновниками министерства народного просвещения оказалось невозможным. Решено было отправиться на приступ мрачного дома, откуда расходилась паутина высоких царских чиновников-пауков, великих, по выражению Щедрина, министров народного затемнения. Решено было — что же поделаешь! — выгнать оттуда все чиновничьи сонмы, начиная от товарища министра и кончая машинистками, и постараться потом постепенно заполнить образовавшуюся пустоту нашей медленно растущей и, увы, далеко не совершенной коллекцией «квалифицированных сил».

В день, когда постановлен был решительный приступ, Бакрылов, повеселевший и почувствовавший, так сказать, порох в воздухе, бросился впереди нас в министерство и сговорился там с готовой сдаться частью его населения, т. е. с курьерами и прочими их собратиями. О готовившемся въезде нашем в Наркомпрос чиновники и чиновницы узнали вовремя и сами вышли из насиженного места, более или менее уверенные, что это ненадолго и что одним из факторов предстоящего вскоре крушения власти большевиков явится как раз этот великий их исход из камер и коридоров министерства. Мы приехали на нескольких автомобилях гуськом. От всякого участия' воинских сил я наотрез отказался, и вея наша боевая мощь сводилась только к неугомонному Бакрылову. Однако оказалось, что никакого сопротивления нам оказано не было. Наоборот, группа приблизительно в полсотни лиц стала на лестницу у подъезда министерства и довольно Шумным «ура» приветствовала наркома и его коллегию. Мы прошли по совершенно пустым комнатам в кабинет министерства и устроили там первое заседание. Я произнес речь моим товарищам и собравшемуся низшему техническому персоналу, а от технического персонала выступил один из старших, по фамилии Монахов, который в довольно прочувствованных и отчетливых выражениях заявил, что и в персонале министерства народного просвещении шла классовая борьба и что они, технические служители и прислуга министерства, чувствуют себя частью пролетариата и с восторгом готовы энергично служить новому начальству, выдвинутому из недр рабочего класса. Монахов не <пожалел > нескольких крепких слов, чтобы послать их вдогонку недавно перед тем ушедшим чиновникам. Во время этого нашего скромного торжества неожиданно в комнату вошел молодой человек с густой бородой, не снявший пальто. В руках он держал шляпу, а лицо его было перекошено от волнения, смешанного с бешенством.

Сей юный муж оказался посланником бежавших чиновников, пришедшим для того, чтобы сообщить мне и моим товарищам, как они негодуют против нас, как они считают нас губителями достославной Февральской революции и как они сетуют и горюют по поводу того, что дело народного просвещения отныне погибло. Бакрылов в течение его речи неоднократно пытался арестовать его. Но я и моя коллегия были другого мнения. Мы с максимальной вежливостью выслушали этого человека, и я ответил ему, что в случае, если граждане чиновники передумают, мы готовы принять их обратно на службу, но с величайшим перебором и удалением всех тех лиц, которые покажутся нам неподходящими хотя бы к несению своих общественных обязанностей под строжайшим присмотром и руководством новой власти. Молодой человек энергично заявил, что они никогда не сдадутся, и ушел.

В Наркомпросе началась жизнь, сначала не очень громкая. Заседала коллегия, члены коллегии завладели соответствующими кабинетами, вышел в срок «Журнал Министерства народного просвещения», переименованный в «Журнал народного комиссариата по просвещению», начали получаться кое-какие бумаги и телеграммы, большей частью, правда, грустного характера, робко начиналась бюджетная жизнь путем ассигнованных, на основании постановления Совнаркома, некоторых сумм из Госбанка. Я помню, что Рогальский, ведавший у нас финансами, всегда приносил на своем лице печать глубочайшего изумления, когда привозил к нам деньги из банка. Ему все еще казалось, что революция и организация новой власти — какая-то феерия и что под эту феерию настоящих денег получить невозможно. Деньги поступали, но, конечно, в крайне недостаточном количестве. Персонал рос, но сравнительно медленно.

Заняли мы попечительство и начали неуклонно, с величайшей настойчивостью внедряться в учебные заведения, высшие, средние, низшие, в то же время в другой части коллегия подготовляла те основные декларации и основные реформы, которые должны были возможно скорее сломать самые ненавистные следы существовавшей до сих пор системы просвещения, а с другой стороны, указать путь развитию школы.

Конечно, многое в первое время было убого, робко, но в то же время это были дни колоссального по своей широте творческого размаха, возможного только благодаря подготовленности и твердости педагогической мысли вдохновительницы Наркомпроса Н. К. Крупской. Даже разделение Наркомпроса на две части, когда после перехода правительства в Москву я остался в Ленинграде4, а московской, главной частью наркомата ведал мой заместитель тов. Покровский, не приостановило достаточно дружной и энергичной работы Наркомпроса.

Правда, время многое должно было уточнить, но ошибки должны были совершаться, для того чтобы из всей первоначальной работы вышел наконец тот еще несовершенный, но быстро совершенствующийся руководящий аппарат с его разветвленнейшей системой, разбросанной по всей стране, каким является сейчас Наркомпрос. После времени пустоты в рабочих помещениях Наркомпроса пришло время, когда мы разбухли, когда у нас было чуть ли не в 15 раз больше чиновников, чем в министерстве народного просвещения, и сие, быть может, было горше, чем предшествовавшая этому скудость в людях. Но все это было преодолено, правда, с трудом, с проволочками, потому что, оценивая дальнейшую работу родившегося в грозные октябрьские дни Наркомпроса РСФСР, надо всегда помнить не только нашу субъективную неподготовленность, не только величайшие трудности, вытекавшие и из положения страны, и из состояния революции, но еще и то, что мы были в значительной степени забытым комиссариатом. Дело организации новой власти, дело организации финансовой и хозяйственной опоры для великой обороны против врага — стояло впереди нас. Если кто о нас вспоминал, то это Ленин, дорогой и чуткий вождь, к которому прибегали во всех трудных случаях. Когда приходилось слишком горько, когда казалось, что отсутствие средств денежных и человеческих делает положение отчаянным, я отправлялся жаловаться ему, требовать внимания и помощи, добивался того, чего добиться при тогдашних горьких условиях было можно, а вместе с тем видел его спокойную, радостную улыбку и слышал от него какую-нибудь из тех замечательных фраз, которые так и остались у меня в сознании, как написанные золотыми буквами и которые горят там и теперь, фразу вроде такой, например: «Ничего, Анатолий Васильевич, потерпите, когда-то у нас будет только два громадных наркомата: наркомат хозяйства и наркомат просвещения, которым даже не придется ни в малейшей мере ссориться между собою».

(обратно)

Ленин в Совнаркоме*

При Ленине в Совнаркоме было дельно и весело. Я должен оговориться, что дух строгого распорядка и веселости, свидетельствующий о силе и уверенности, внедрился в Совнарком очень прочно, и последовавшие за Левиным председатели не изменили этой традиции. Но, конечно, Ленин остается Лениным. Уже при нем утвердились внешние приемы рассмотрения дел: чрезвычайная строгость в определении времени ораторов, будь то свои докладчики или докладчики со стороны, будь то участники в дискуссии. Уже при нем требовалась чрезвычайная сжатость и деловитость от каждого высказывающегося. В Совнаркоме царило какое-то сгущенное настроение, казалось, что самое время сделалось более плотным, так много фактов, мыслей и решений вмещалось в каждую данную минуту. Но вместе с тем не было заметно ни самомалейшего запаха бюрократизма, игры в высокопоставленность или хотя бы напряжения людей, производящих непосильную работу. Больше чем когда-нибудь, при Ленине казалась эта работа при всей своей ответственности — легкой.

Сам Ленин любил всегда смеяться. Улыбка на его лице появлялась чаще, чем у любого другого. Рансом, острый, наблюдательный англичанин, отметил эту наклонность к веселому, беззаботному смеху у величайшего из людей нашего времени и правильно ее понял: «Это смех силы, — говорит Рансом, — и эта сила заключается не только в огромных способностях Ленина, но и в его коммунизме. Он обладает таким совершенным ключом для отмыкания общественных тайн и трудностей, коммунизм дал ему такую уверенность в незыблемости прогноза, что, конечно, никакой другой деятель не может быть так уверен в себе, своих планах, своих проектах».

Так или приблизительно так (за смысл ручаюсь) говорит Рансом. И это «ленинское» распространялось на всех членов. Совнаркома. Работали споро, работали бодро, работали с шутками.

Ленин добродушно принимался хохотать, когда ловил кого-нибудь на курьезном противоречии, а за ним смеялся и весь длинный стол крупнейших революционеров и новых людей нашего времени — над шутками самого ли председателя, который очень любил сострить, или кого-либо из докладчиков. Но сейчас же после этого бурного смеха наступала вновь та же бодрая серьезность и так же быстро, быстро текла река докладов, обмена мнений, решений.

Надо было видеть, как слушает Ленин… Я не знаю лица прекраснее, чем лицо Ильича. На лице его покоилась печать необычайной силы, что-то львиное ложилось на это лицо и на эти глаза, когда, задумчиво смотря на докладчика, он буквально впитывал в себя каждое слово, когда он подвергал быстрому, меткому дополнительному допросу того же докладчика.

Хотя в Совнаркоме было много первоклассных светлых голов, но Ленин обыкновенно быстрее других прорабатывал все вопросы и приходил к законченному решению. Однако в этом не было ни малейшего стремления, так сказать, искусственно проявить свое первенство. Если кто-либо предлагал подходящее решение, Ленин быстро схватывал его целесообразность и говорил: «Ну, диктуйте, это у вас хорошо сказанулось».

Сердился Ленин, особенно в Совнаркоме, чрезвычайно редко. Но сердился крепко. Выражений он при этом не выбирал. С его уст слетали всякие слова, вроде: «советские сановники, у которых ум за разум зашел», «ротозейство», «головотяпство» и другие неприятные определения, которые попадаются иногда в его бумагах, телеграммах, телефонограммах и т. д.

Но никто никогда не обижался за «проборку» от Ленина. Коммунист или вообще советский человек, «обижающийся» на Ленина, — это какая-то безвкусица и даже просто невероятная фигура.

Ленина, наоборот, все с каждым часом всё больше и больше любили, помогал ли он, хвалил ли, журил ли.

Когда Ленин заболел, Совнарком чувствовал себя осиротелым. И когда после длительного периода болезни он вновь, насколько помню, на одно только заседание появился, — событие это было встречено с какой-то тревожной, таившей в себе грусть, радостью.

Ленин был не совсем тот. Он надел большие очки, чтобы предохранить глаза, и это меняло его. Он по-прежнему бодро вел заседание, прекрасно вникал в суть дел, предлагал окончательные резолюции, но в его речи чувствовалась какая-то беспокоившая затрудненность. Наркомы шептались между собой: «Поправился, выздоровел, еще есть следы болезни, но пройдет, наладится», но вместе с тем где-то в глубине сердца таилось мучительное сомнение.

И Ленин вновь скрылся с нашего горизонта, и на этот раз уже окончательно.

Но и теперь, сидя в Совнаркоме РСФСР (вероятно, также и в другом — всесоюзном), чувствуешь, что дух, им установленный, царит по-прежнему и что вообще дело и без Ленина идет по-ленински, поскольку его заветам, даже его внешней манере вершить дела, крепко и влюбленно следует его великая партия.

<1927>

(обратно)

Один из культурных заветов Ленина*

Мнение Ленина о беспартийных специалистах и об учительстве, в частности, хорошо известно.

К крупным научным специалистам Ленин чувствовал весьма большое уважение. Это по его инициативе сделан был шаг, казавшийся в то время очень смелым, а именно включение очень большого количества беспартийных ученых в органы ВСНХ и Госплана.

К учителям Ленин чувствовал своего рода нежность. Я помню, как однажды я прочел ему по телефону очень тревожную телеграмму, в которой говорилось о тяжелом положении учительства где-то в северо-западных губерниях. Телеграмма кончалась так: «Шкрабы голодают». «Кто? Кто?» — спросил Ленин. «Шкрабы, — отвечал я ему, — это новое обозначение для школьных работников». С величайшим неудовольствием он ответил мне: «А я думал, это какие-нибудь крабы в каком-нибудь аквариуме. Что за безобразие назвать таким отвратительным словом учителя! У него есть почетное название — народный учитель. Оно и должно быть за ним сохранено».

Ленин беспрестанно указывает на то, что строить социализм, а также социалистическую культуру руками одних коммунистов никак невозможно. Если ему принадлежит общее положение: «социализм может быть построен десятками миллионов рук после того, как они научатся все делать сами», то специально в области просвещения ему принадлежат и письменная, и устная директива о необходимости привлечь на нашу сторону более чем полумиллионную армию работников просвещения.

В моих разговорах с ВладимиромИльичем по этому поводу я постоянно слышал от него такие советы:

— Надо сделать само учительство, саму просвещенскую массу проводниками не только общей культуры, но и наших коммунистических идей в самую глубину деревни, не говоря уже о городе. Дифференцируйте их, выбирайте тех, которые поактивнее, помогайте им выдвинуться, постоянно заботьтесь о нормальном выдвижении учителей на руководящие посты, делайте своей опорой активных, наиболее интеллигентных работников школы. Пусть они организуют потом и других. Привлекайте их в ваши губернские ОНО[43] и вводите их в ваш аппарат, вплоть до коллегии Наркомпроса. Конечно, среди всякого рода специалистов и крупного учительства имеются черносотенные, эсеровские и меньшевистские течения. С ними надо бороться, подчас беспощадно. Но многих тут можно переубедить. За нас — правильность наших идей и наша победа. Надо вырвать из-под враждебного влияния колеблющихся учителей. Это относится и к специалистам других областей. Ведь на одних коммунистах далеко не уйдете. Конечно, очень важно воспитать и среди коммунистов, особенно в комсомоле, передовые кадры работников культуры; придет время, когда они будут высоки по качеству и достаточно мощны, и чем скорее придет это время, тем лучше. Но в течение всего промежуточного времени вы не добьетесь, конечно, такого положения, когда вы могли бы строить просвещение одними коммунистическими руками. И дело тут не только в том, чтобы низовая часть работников состояла из беспартийных, которыми руководят партийные. Ничего подобного. Нужно, чтобы в ваших штабах были использованы положительные, симпатизирующие нам, идущие по пути с нами педагогические силы.

Но он прибавлял к этому:

— Если вы позволите произойти процессу рассасывания наших коммунистических начал, если вы растворитесь в беспартийной среде, это будет величайшее преступление. Но если вы замкнетесь в сектантскую группку, в какую-то касту завоевателей, возбудите к себе недоверие, антипатию среди больших масс, а потом будете ссылаться на то, что они-де мещане, что они чуждый элемент, классовые враги, то придется спросить с вас со всей строгостью революционного закона.

Тут Ленин смеялся, но в то же время весьма серьезно грозил пальцем.

— Вы должны прекрасно понимать, что наше дело отвоевать из этого массива все больше и больше союзников, — и кто этого делать не умеет, тот за дело строительства браться не должен…

<1927>

(обратно)

Ленин и искусство*

Воспоминания
Ленина было очень мало времени в течение его жизни сколько-нибудь пристально заняться искусством, и он всегда сознавал себя в этом отношении профаном, и так как ему всегда был чужд и ненавистен диллетантизм, то он не любил высказываться об искусстве. Тем не менее вкусы его были очень определенны. Он любил русских классиков, любил реализм в литературе, в живописи и т. д. Еще в 1905 году во время первой революции ему пришлось раз ночевать в квартире товарища Д. И. Лещенко, где, между прочим, была целая коллекция кнакфуссовских изданий,1 посвященных крупнейшим художникам мира. На другое утро Владимир Ильич сказал мне: «Какая увлекательная область история искусства! Сколько здесь работы для коммуниста! Вчера до утра не мог заснуть, все рассматривал одну книгу за другой. И досадно мне стало, что у меня не было и не будет времени заняться искусством». Эти слова Ильича запомнились мне чрезвычайно четко.

Несколько раз приходилось мне встречаться с ним уже после революции на почве разных художественных жюри. Так, например, помню, он вызвал меня, и мы вместе с ним и Каменевым поехали на выставку проектов памятников на предмет замены фигуры Александра III, свергнутой с роскошного постамента около храма Христа-Спасителя2. Владимир Ильич очень критически осматривал все эти памятники. Ни один из них ему не понравился. С особым удивлением стоял он перед памятником футуристического пошиба, но когда спросили его об его мнении, он сказал: «Я тут ничего не понимаю, спросите Луначарского»3. На мое заявление, что я не вижу ни одного достойного памятника, он очень обрадовался и сказал мне: «А я думал, что вы поставите какое-нибудь футуристическое чучело».

Другой раз дело шло о памятнике Карлу Марксу. Известный скульптор М<еркуров> проявил особую настойчивость. Он выставил большой проект памятника: «Карл Маркс, стоящий на четырех слонах». Такой неожиданный мотив показался нам всем странным и Владимиру Ильичу также. Художник стал переделывать свой памятник и переделывал его раза три, ни за что не желая отказаться от победы на конкурсе. Когда жюри под моим председательством окончательно отвергло его проект и остановилось на коллективном проекте группы художников под руководством Алешина,4 то скульптор М<еркуров> ворвался в кабинет Ильича и нажаловался ему. Владимир Ильич принял к сердцу его жалобу и звонил мне специально, чтобы было созвано новое жюри. Сказал, что сам приедет смотреть алешинский проект и проект скульптора М<еркурова>. Пришел. Остался алешинским проектом очень доволен, проект скульптора М<еркурова> отверг.

В этом же самом году на празднике Первого мая в том самом месте, где предполагалось воздвигнуть памятник Марксу, алешинская группа построила в небольшом масштабе модель памятника. Владимир Ильич специально поехал туда.5 Несколько раз обошел памятник вокруг, спросил, какой он будет величины, и в конце концов одобрил его, сказав, однако: «Анатолий Васильевич, особенно скажите художнику, чтобы голова вышла похожей, чтобы было то впечатление от Карла Маркса, какое получается от хороших его портретов, а то как будто сходства мало».

Еще в 18-м году Владимир Ильич позвал меня и заявил мне, что надо двинуть вперед искусство, как агитационное средство, при этом он изложил два проекта.6

Во-первых, по его мнению, надо было украсить здания, заборы и т. п. места, где обыкновенно бывают афиши, большими революционными надписями. Некоторые из них он сейчас же предложил.

Во всей полноте этот проект был подхвачен т. Брихничевым, когда он был заведующим Гомельским ОНО. Гомель я нашел буквально испещренным такими надписями, не плохими по мысли. Даже все зеркала в каком-то большом ресторане, превращенном в просветучреждение, т. Брихничев расписал изречениями!

В Москве и Петрограде это не привилось не только в столь преувеличенной форме, но даже в форме, соответствовавшей мысли Ильича.7

Второй проект относился к постановке памятников великим революционерам в чрезвычайно широком масштабе, памятников временных, из гипса, как в Петербурге, так и в Москве. Оба города живо откликнулись на мое предложение осуществить идею Ильича, причем предполагалось, что каждый памятник будет торжественно открываться речью о данном революционере и что под ним будут сделаны разъясняющие надписи. Владимир Ильич называл это «монументальной пропагандой».

В Петрограде эта «монументальная пропаганда» была довольно удачной. Первым таким памятником был Радищев — Шервуда.8 Копию его поставили в Москве.9 К сожалению, памятник в Петрограде разбился и не был возобновлен. Вообще большинство хороших петербургских памятников по самой хрупкости материала не могли удержаться, а я помню очень неплохие памятники, например бюсты Гарибальди, Шевченко, Добролюбова, Герцена и некоторые другие.10 Хуже выходили памятники с левым уклоном, так, например, когда открыта была кубически стилизованная голова Перовской, то некоторые прямо шарахнулись в сторону, а 3. Лилина на самых высоких тонах потребовала, чтобы памятник был немедленно снят.11 Так же точно, помнится, памятник Чернышевскому многим показался чрезвычайно вычурным.12 Лучше всех был памятник Лассалю. Этот памятник, поставленный у бывшей городской думы, остался и до сих пор. Кажется, его отлили из бронзы.13 Чрезвычайно удачен был также памятник Карлу Марксу во весь рост, сделанный скульптором Матвеевым.14 К сожалению, он разбился и сейчас заменен в том же месте, т. е. около Смольного, бронзовой головой Маркса более или менее обычного типа, без оригинальной пластической трактовки Матвеева.

В Москве, где памятники как раз мог видеть Владимир Ильич, они были неудачны. Маркс и Энгельс изображены были в каком-то бассейне и получили прозвище «бородатых купальщиков»15. Всех превзошел скульптор К<оролев>. В течение долгого времени люди и лошади, ходившие и ездившие по Мясницкой, пугливо косились на какую-то взбесившуюся фигуру, закрытую из предосторожности досками. Это был Бакунин в трактовке уважаемого художника.16 Если я не ошибаюсь, памятник сейчас же по открытии его был разрушен анархистами, так как при всей своей передовитости анархисты не хотели потерпеть такого скульптурного «издевательства» над памятью своего вождя.17

Вообще удовлетворительных памятников в Москве было очень мало. Лучше других, пожалуй, памятник поэту Никитину.18 Я не знаю, смотрел ли их подробно Владимир Ильич, но, во всяком случае, он как-то с неудовольствием сказал мне, что из монументальной пропаганды ничего не вышло. Я ответил ссылкой на петроградский опыт и свидетельство Зиновьева. Владимир Ильич с сомнением покачал головой и сказал: «Что же, в Петрограде собрались все таланты, а в Москве бездарности?» Объяснить ему такое странное явление я не мог.

С некоторым сомнением относился он и к мемориальной доске Коненкова. Она казалась ему не особенно убедительной. Сам Коненков, между прочим, не без остроумия называл это свое произведение «мнимореальной доской»19. Помню я также, как художник Альтман подарил Владимиру Ильичу барельеф, изображающий Халтурина. Владимиру Ильичу барельеф очень понравился, но он спросил меня, не футуристическое ли это произведение. К футуризму он вообще относился отрицательно. Я не присутствовал при разговоре его в Вхутемасе, в общежитие которого он как-то заезжал, так как там жила, если не ошибаюсь, какая-то молодая его родственница. Мне потом передавали о большом разговоре между ним и вхутемасовцами, конечно, сплошь «левыми». Владимир Ильич отшучивался от них, насмехался немножко, но и тут заявил, что серьезно говорить о таких предметах- не берется, ибо чувствует себя недостаточно компетентным. Самую молодежь нашел очень хорошей и радовался их коммунистическому настроению.20

Владимиру Ильичу редко в течение последнего периода его жизни удавалось насладиться искусством. Он несколько раз бывал в театре, кажется исключительно в Художественном, который очень высоко ставил. Спектакли в этом театре неизменно производили на него отличное впечатление.21

Владимир Ильич сильно любил музыку, но расстраивался ею. Одно время у меня на квартире устраивались хорошие концерты. Пел иногда Шаляпин, играли Мейчик, Романовский, квартет Страдивариуса, Кусевицкий на контрабасе и т. д.22 Я много раз звал Владимира Ильича, но он всегда был занят. Один раз прямо мне сказал: «Конечно, очень приятно слушать музыку, но представьте, она меня расстраивает. Я ее как-то тяжело переношу». Помнится, т. Цюрупа, которому раза два удавалось заполучить Владимира Ильича на домашний концерт того же пианиста Романовского, говорил мне тоже, что Владимир Ильич очень наслаждался музыкой, но был, по-видимому, взволнован.

Прибавлю к этому, что Владимир Ильич очень неровно относился к Большому театру. Мне несколько раз приходилось указывать ему, что Большой театр стоит нам сравнительно дешево, но все же по его настоянию ссуда ему была сокращена. Руководился Владимир Ильич двумя соображениями. Одно из них он сразу назвал: «Неловко, — говорил он, — содержать за большие деньги такой роскошный театр, когда у нас не хватает средств на содержание самых простых школ в деревне». Другое соображение было выдвинуто, когда я на одном из заседаний оспаривал его нападения на Большой театр. Я указывал на несомненное культурное значение его. Тогда Владимир Ильич лукаво прищурил глаза и сказал: «А все-таки это кусок чисто помещичьей культуры, и против этого никто спорить не сможет!»23

Из этого не следует, что Владимир Ильич к культуре прошлого был вообще враждебен. Специфически помещичьим казался ему весь придворно-помпезный тон оперы. Вообще же искусство прошлого, в особенности русский реализм (в том числе и передвижников, например), Владимир Ильич высоко ценил.

Вот те фактические данные, которые я могу привести из моих воспоминаний об Ильиче. Повторяю, из своих эстетических симпатий и антипатий Владимир Ильич никогда не делал руководящих идей.

Товарищи, интересующиеся искусством, помнят обращение ЦК по вопросам об искусстве, довольно резко направленное против футуризма.24 Я не осведомлен об этом ближе, но думаю, что здесь была большая капля меду самого Владимира Ильича. В то время, и совершенно ошибочно, Владимир Ильич считал меня не то сторонником футуризма, не то человеком, исключительно ему потворствующим,25 потому, вероятно, и не советовался со мною перед изданием этого рескрипта ЦК, который должен был, на его взгляд, выпрямить мою линию.

Расходился со мной довольно резко Владимир Ильич и по отношению к Пролеткульту. Один раз даже сильно побранил меня. Скажу прежде всего, что Владимир Ильич отнюдь не отрицал значения кружков рабочих для выработки писателей и художников из пролетарской среды и полагал целесообразным их всероссийское объединение, но он очень боялся поползновения Пролеткульта заняться и выработкой пролетарской науки и вообще пролетарской культуры во всем объеме. Это, во-первых, казалось ему совершенно несвоевременной и непосильной задачей, во-вторых, он думал, что такими, естественно, пока скороспелыми выдумками пролетариат отгородится от учебы, от восприятия элементов уже готовой науки и культуры, и, в-третьих, побаивался Владимир Ильич, по-видимому, и того, чтобы в Пролеткульте не свила себе гнезда какая-нибудь политическая ересь. Довольно недружелюбно относился он, например, к большой роли, которую в Пролеткульте играл в то время А. А. Богданов.

Владимир Ильич во время съезда Пролеткульта, кажется в 20-м году, поручил мне поехать туда и определенно указать, что Пролеткульт должен находиться под руководством Наркомпроса и рассматривать себя как его учреждение и т. д. Словом, Владимир Ильич хотел, чтобы мы подтянули Пролеткульт к государству, в то же время им принимались меры, чтобы подтянуть его и к партии. Речь, которую я сказал на съезде, я средактировал довольно уклончиво и примирительно. Мне казалось неправильно идти в какую-то атаку и огорчать собравшихся рабочих. Владимиру Ильичу передали эту речь в еще более мягкой редакции. Он позвал меня к себе и разнес.26 Позднее Пролеткульт был перестроен согласно указаниям Владимира Ильича. Повторяю, об упразднении его он никогда и не думал. Наоборот, к чисто художественным его задачам относился с симпатией.

Новые художественные и литературные формации, образовавшиеся во время революции, проходили большей частью мимо внимания Владимира Ильича. У него не было времени ими заняться. Все же скажу — «Сто пятьдесят миллионов» Маяковского Владимиру Ильичу определенно не понравились. Он нашел эту книгу вычурной и штукарской[44]. Нельзя не пожалеть, что о других, более поздних и более зрелых поворотах литературы к революции он уже не мог высказаться.

Всем известен огромный интерес, который проявлял Владимир Ильич к кинематографии.

(обратно)

Ленин о монументальной пропаганде*

У нас сохранилось не так много прямых или косвенных указаний Ленина на роль искуссства в социалистическом культурном строительстве и на практические шаги художественного порядка, которые могут быть в этом направлении сделаны. Вот почему мне хочется напомнить о замечательной инициативе Ленина, относящейся, если не ошибаюсь, к зиме 1918/19 года и имевшей довольно широкие последствия в то время, но потом оставшейся, к сожалению, в стороне.

Я с тем большим удовольствием делаю это, потому что мы подходим к временам и условиям, при которых данная тогда Лениным идея может быть воплощена гораздо более широко и удачно, чем в те первые военные, голодные, холодные годы гражданской войны. Не помню уже, в какой точно день (по архивным материалам это, вероятно, не трудно установить) Владимир Ильич призвал меня к себе.1 Я позволю себе передать здесь нашу беседу в живом диалоге, не ручаясь, конечно, за точность каждого слова, об этом и речи не может быть, но беря полную ответственность за общий ход разговора и смысл его.

— Анатолий Васильевич, — сказал мне Ленин, — у вас имеется, вероятно, не малое количество художников, которые могут кое-что дать и которые, должно быть, сильно бедствуют.

— Конечно, — сказал я, — и в Москве, и в Ленинграде имеется немало таких художников.

— Дело идет, — продолжал Владимир Ильич, — о скульпторах и отчасти, может быть, также о поэтах и писателях. Давно уже передо мною носилась эта идея, которую я вам сейчас изложу. Вы помните, что Кампанелла в своем «Солнечном государстве» говорит о том, что на стенах его фантастического социалистического города нарисованы фрески, которые служат для молодежи наглядным уроком по естествознанию, истории, возбуждают гражданское чувство — словом, участвуют в деле образования, воспитания новых поколений.2 Мне кажется, что это далеко не наивно и с известным изменением могло бы быть нами усвоено и осуществлено теперь же.

По правде сказать, я страшно заинтересовался этим введением Владимира Ильича. Во-первых, действительно вопрос о социалистическом заказе художникам остро меня интересовал. Средств для этого не было, и мои обещания художникам о том, как много они выиграют, перейдя от службы частного рынка на службу культурного государства, естественно, повисли в воздухе. К тому же использовать искусство для такой огромной цели, как воспитательная пропаганда наших великих идей, это сразу показалось мне крайне заманчивым.

А Владимир Ильич продолжал:

— Я назвал бы то, о чем я думаю, монументальной пропагандой. Для этой цели вы должны сговориться на первый срок с Московским и Петербургским Советами, в то же время вы организуете художественные силы, выберете подходящие места на площадях. Наш климат вряд ли позволит фрески, о которых мечтает Кампанелла. Вот почему я говорю, главным образом, о скульпторах и поэтах. В разных видных местах на подходящих стенах или на каких-нибудь специальных сооружениях для этого можно было бы разбросать краткие, но выразительные надписи, содержащие наиболее длительные коренные принципы и лозунги марксизма, также, может быть, крепко сколоченные формулы, дающие оценку тому или другому великому историческому событию. Пожалуйста, не думайте, что я при этом воображаю себе мрамор, гранит и золотые буквы. Пока мы должны все делать скромно. Пусть это будут какие-нибудь бетонные плиты, а на них надписи возможно более четкие. О вечности или хотя бы длительности я пока не думаю. Пусть все это будет временно.

Еще важнее надписей я считаю памятники: бюсты или целые фигуры, может быть, барельефы, группы.

Надо составить список тех предшественников социализма или его теоретиков и борцов, а также тех светочей философской мысли, науки, искусства и т. п., которые хотя и не имели прямого отношения к социализму, но являлись подлинными героями культуры.3

По этому списку закажите скульптору также временные хотя бы из гипса или бетона произведения. Важно, чтобы они были доступны для масс, чтобы они бросались в глаза. Важно, чтобы они были сколько-нибудь устойчивы по отношению к нашему климату, не раскисли бы, не искалечились бы от ветра, мороза и дождя. Конечно, на пьедесталах можно делать вразумительные краткие надписи о том, кто это был.

Особое внимание надо обратить и на открытие таких памятников. Тут и мы сами, и другие товарищи, и крупные специалисты могут быть привлечены для произнесения речей. Пусть каждое такое открытие будет актом пропаганды и Маленьким праздником, а потом по случаю юбилейных дат можно повторять напоминание о данном великом человеке, всегда, конечно, отчетливо связывая его с нашей революцией и ее задачами.

По правде сказать, я был совершенно ошеломлен и ослеплен этим предложением. Оно мне чрезвычайно понравилось. Мы занялись тотчас же его осуществлением. Осуществление, однако, пошло немножко вкривь и вкось. Правда, мы сделали ряд надписей в разных местах. Кажется, некоторые из них сохранились. Точно так же мы поставили несколько десятков памятников в Ленинграде и Москве, привлекая сюда и старых и молодых скульпторов.4

Далеко не всегда памятники были удачны. Насколько я знаю, превращены были в длительные памятники только Радищев и Лассаль, причем первый стоит не там, где был поставлен, т. е. у Зимного Дворца со стороны набережной, а в одном сквере Москвы. Может быть, еще какие-нибудь памятники сохранились. Некоторые, насколько я помню, были удачны, например Шевченко, Герцен, Чернышевский. Другие были менее удачны. Например, московские Маркс и Энгельс, которых москвичи называли Кириллом и Мефодием. И действительно они были сделаны святыми мужами, высовывающимися как будто бы из какой-нибудь ванны.

Свирепствовали особенно наши модернисты и футуристы. Многих огорчило чрезвычайно нечеловеческое изображение Перовской.

А Бакунин ныне такого зрелого и вполне приемлемого художника Королева, автора очень хорошего Желябова и Баумана и т. д., в то время был до такой степени страшен, что многие говорили, что будто бы даже лошади при виде его кидаются в сторону, хотя надо сказать, что Бакунин этот выглядывал только из-за плохо сколоченного забора и открыт не был.

Таким образом шло дело ни шатко ни валко.

Лучше обстояло дело с открытием памятников. Я сам открывал, помню, памятники Радищеву, Герцену, Чернышевскому. Многие другие авторитетные партийные товарищи приняли участие в таких открытиях. Решено было также поставить памятник Марксу, но уже» постоянный проект художника Алешина был одобрен Владимиром Ильичей после довольно обширного конкурса. Я не могу не пожалеть о том, что этот памятник, на мой взгляд более чем удовлетворительный и в гипсе совершенно законченный, был почему-то забракован.

Место для этого памятника в свое время было выбрано на площади Свердлова, Владимир Ильич сам производил закладку памятника и произнес изумительную речь о Марксе, о его живом и пламенном духе, который сейчас пронизывает собою дальнейшие акты пролетарской революции, им впервые предугаданные и освещенные.

Я спрашиваю себя теперь, когда мы ведем такое широкое строительство, не могли бы ли мы вернуться к идее монументальной пропаганды, не могли б ли мы ставить пока пусть вновь только временные памятники и включать в новые здания такие плоскости, на которых можно было бы начертывать великие слова наших учителей.

Полагая, что социалистическая архитектура должна быть глубоко органической и включать в себе живые человеческие элементы, я думаю, что скульптура должна явиться ее обогащающей частью, но, конечно, должна при этом быть органически включенной в самое здание или органически сопряженной с площадями, тупиками, скверами, углами и т. д. Я слышал, что Московский Совет, например, думает в этом направлении.

Года два назад приехала ко мне симпатичная группа скульпторов, как будто очень хорошо понимающая эти задачи, но не знаю, что с ней теперь сталось.

О мраморе и граните, о золотых буквах, о бронзовых памятниках, которые бы соответствовали социалистическому стилю культуры, я сейчас тоже не мечтаю. Это еще рановато, но вызвать к жизни вторую, более прочную, более зрелую, более эффективную волну монументальной пропаганды мы, как мне кажется, могли бы уже теперь.

(обратно)

Из статьи «К столетию Александрийского театра»*

1918 году атака пролеткультовцев на Александрийский театр была сильна. Лично я был близок к Пролеткульту, и в конце концов меня несколько смутили настойчивые требования покончить с «гнездом реакционного искусства».

Я решил спросить совета у самого Владимира Ильича.

Должен сказать, что я всячески стараюсь не приводить официально никаких изустных директив, которые довольно часто давались мне нашим гениальным вождем по линии наркомата, мне порученного. Я имел преступную недогадливость не записывать тотчас же и точнейшим образом каждое слово, которое было услышано мною от Владимира Ильича. Мировой авторитет Ленина так огромен, что просто-таки страшно говорить от его имени. Не касаясь уже полной недопустимости что-нибудь ему навязать, — опасна и простая ошибка памяти. Поэтому я заранее прошу читателя принять во внимание, что суммарное изложение той беседы, которую я имел в то время с Владимиром Ильичем, передается с максимально доступной для меня добросовестностью, но что я прошу отнюдь не полагаться на него как на непосредственное слово учителя.

Итак, придя к Владимиру Ильичу в кабинет, не помню уж точно, какого числа, но, во всяком случае, в сезон 1918/19 года, я сказал ему, что полагаю применить все усилия для того, чтобы сохранить все лучшие театры страны. К этому я прибавил:

«Пока, конечно, репертуар их стар, но от всякой грязи мы его тотчас же почистим. Публика, и притом именно пролетарская, ходит туда охотно. Как эта публика, так и само время заставят даже самые консервативные театры постепенно измениться. Думаю, что это изменение произойдет относительно скоро. Вносить здесь прямую ломку я считаю опасным: у нас в этой области ничего взамен еще нет. И то новое, что будет расти, пожалуй, потеряет культурную нить. Ведь нельзя же, считаясь с тем, что музыка недалекого будущего после победы революции сделается пролетарской и социалистической, — ведь нельзя же полагать, что можно закрыть консерватории и музыкальные училища и сжечь старые «феодально-буржуазные» инструменты и ноты».

Владимир Ильич внимательно выслушал меня и ответил, чтобы я держался именно этой линии, только не забывал бы поддерживать и то новое, что родится под влиянием революции. Пусть это будет сначала слабо: тут нельзя применять одни эстетические суждения, иначе старое, более зрелое искусство затормозит развитие нового, а само хоть и будет изменяться, но тем более медленно, чем меньше его будет пришпоривать конкуренция молодых явлений.

Я поспешил уверить Владимира Ильича, что всячески буду избегать подобной ошибки.

«Только нельзя допустить, — сказал я, — чтобы психопаты и шарлатаны, которые сейчас в довольно большом числе, стараются привязаться к нашему пароходу, стали бы нашими же силами играть неподобающую им и вредную для нас роль».

Владимир Ильич сказал на это буквально следующее:

«Насчет психопатов и шарлатанов вы глубоко правы. Класс победивших, да еще такой, у которого собственные интеллигентские силы пока количественно невелики, непременно делается жертвой таких элементов, если не ограждает себя от них. Это в некоторой степени, — прибавил Ленин, засмеявшись, — и неизбежный результат и даже признак победы».

«Значит, резюмируем так, — сказал я, — все более или менее добропорядочное в старом искусстве — охранять. Искусство не музейное, а действенное — театр, литература, музыка — должно подвергаться некоторому, не грубому воздействию в сторону скорейшей эволюции навстречу новым потребностям. К новым явлениям относиться с разбором. Захватничеством заниматься им не давать. Давать им возможность завоевывать себе все более видное место реальными художественными заслугами. В этом отношении, елико возможно, помогать им».

На это Ленин сказал:

«Я думаю, что это довольно точная формула. Постарайтесь ее втолковать нашей публике, да и вообще публике в ваших публичных выступлениях и статьях».

«Могу я при этом сослаться на вас?» — спросил я.

«Зачем же? Я себя за специалиста в вопросах искусства не выдаю. Раз вы нарком — у вас у самого должно быть достаточно авторитета».

На этом наша беседа и кончилась. Эту именно политику в общем и целом вела наша партия и Советская власть все время…

<1932>

(обратно)

Из статьи «К 200-летию Всесоюзной Академии Наук»*

Мы знаем, что научный мир в общем и целом отнесся к новой революции как к неожиданному и нелепому происшествию. Подобная небывалая буря, обрушившая к тому же на голову каждого ученого и в области частного быта и в научной колоссальное количество неудобств, вызвала недовольство и ропот в самых широких научных кругах. Многие надеялись, что это наваждение пройдет быстро. Иные ученые становились жертвою политической близорукости либеральных партий, к которым они принадлежали, и надежд на западноевропейскую буржуазию, которую они привыкли уважать. Глубочайшая оторванность от общественной жизни, в которой существовала ученая каста, делала для многих из них совершенно непонятным то, что происходило вокруг, и болезненно било по нервам. Я недостаточно знаком с внутренней жизнью академии, чтобы сказать, чьей заслугой было то, что Академия наук, в общем и целом, как учреждение, как большинство ее состава, сумела поставить себя иначе.

В начале 1918 года, только что оглядевшись в стенах недавно занятого нами Министерства просвещения в Чернышевском переулке, я решил выяснить отношение к нам академии среди всеобщих бушевавших волн злобного бойкота. Я запросил академию, какое участие она собирается принять в нашей культурно-просветительной работе и что может она дать в связи с мобилизацией науки для нужд государственного строительства, которую считает необходимой произвести новое правительство.

Российская Академия наук, за подписью своего президента Карпинского и своего непременного секретаря Ольденбурга, ответила мне буквально, что «она всегда готова по требованию жизни и государства на посильную научную теоретическую разработку отдельных задач, выдвигаемых нуждами государств венного строительства, являясь при этом организующим и привлекающим ученые силы страны центром». Я знаю, что академию обвиняли в своеобразной мимикрии, в своеобразной самобронировке. Раз академии приходилось жить в «зверином царстве», что же ей, умной, многоопытной, оставалось делать, как не приобрести сейчас же защитный цвет и не заявить, что мы-де, объективные ученые, посильно служим жизни, какие бы она превращения ни переживала, и признаем всякое государство. Разве не так когда-то кастовая интеллигенция церкви заявляла, что «несть власти аще не от бога»?

В то же время академия, говорят некоторые ее противники, забронировалась за своим старым уставом, подаренным ей царскими временами, и за своим новым уставом, который она стала вырабатывать, и всемерно отсиживалась в автономии, что попытались сделать и другие ученые и высшие учебные заведения. Наркомпрос РСФСР также получил свою долю репримандов[45]. Вот-де автономии высших учебных заведений вы не допустили и хорошо сделали, но ученые общества, в особенности же Российская Академия, сохранили свою автономию. Это государство в государстве.

Но я спрашиваю, могла ли быть у академии и у нас более разумная политика? Чего могли мы требовать от академии? Чтобы она внезапно всем скопом превратилась в коммунистическую конференцию, чтобы она вдруг перекрестилась марксистски и, положив руку на «Капитал», поклялась, что она ортодоксальнейшая большевичка? Я думаю, что вряд ли мы пережили бы такое событие без известного чувства гадливости. Ведь искренним подобное превращение быть не могло. Быть может, оно и придет со временем и путем постепенной замены прежнего поколения новым и путем замечаемого нами процесса оживленного осмоса, оживленного проникновения сквозь мнимую броню академии соков новой общественности. Но при каких условиях этот процесс может благополучно завершиться?

Только при условиях доброго соседства. Академии выразила такое пожелание. Отсиживалась ли академия? Была ли она для нас бесплодной?

Это я решительно отрицаю. Мы взяли у академии новое правописание; мы использовали результаты работ ее комиссии по реформе календаря; мы получили много интереснейших сведений от ее КЕПСа1; мы опирались на нее в переговорах с соседними державами о мире; она создала по нашему заказу точнейшие этнографические карты Белоруссии и Бессарабии. Мы получили мощную поддержку ее при введении грамотности на материнском языке для национальностей, не имевших письменности или имевших письменность зародышевую. И было бы трудно перечислить все те мелкие услуги, которые академия оказала Наркомпросу, ВСНХ, Госплану и т. п.

Конечно, полного соответствия между работами академии и между характером работ государства еще нет, но ведь для этого нужно время. Или Наркомпрос должен был, видя, что академия мешкает креститься в новую веру, крестить ее, Как Добрыня, огнем и мечом? Но я повторю слова В. И. Ленина: «Не надо давать некоторым коммунистам-фанатикам съесть Академию».

Да, В. И. Ленин не только не расходился в этом вопросе с Наркомпросом, но очень часто заходил дальше, и я прекрасно помню две-три беседы, в которых он буквально предостерегал меня, чтобы кто-нибудь не «озорничал» вокруг академии. Один очень уважаемый молодой коммунист и астроном2 придумал чудесный план реорганизации академии. На бумаге выходило очень красиво. Предварительным условием являлось, конечно, сломать существующее здание на предмет сооружения образцового академического града. В. И. Ленин очень обеспокоился, вызвал меня и спросил: «Вы хотите реформировать Академию? У вас там какие-то планы на этот счет пишут?»

Я ответил: «Академию необходимо приспособить к общегосударственной и общественной жизни, нельзя оставить ее каким-то государством в государстве. Мы должны ее ближе подтянуть к себе, знать, что она делает, и давать ей некоторые директивы. Но, конечно, планы коренной реформы несвоевременны и серьезного значения мы им не придаем».

Несколько успокоенный Ильич ответил: «Нам сейчас вплотную Академией заняться некогда, а это важный общегосударственный вопрос. Тут нужна осторожность, такт и большие знания, а пока мы заняты более проклятыми вопросами. Найдется у вас какой-нибудь смельчак, наскочит на Академию и перебьет там столько посуды, что потом с вас придется строго взыскать».

Этот наказ Владимира Ильича я запомнил в обеих его частях и в части угрозы взыскать с тех, кто перебьет академическую посуду, и в той части, что придет время, когда этот «важный государственный вопрос» будет урегулирован со всей силой мысли нашей великой партии.

Я не думаю, чтобы пришли уже сроки и что в связи с вступлением академии в третье столетие можно было бы ребром ставить вопрос о какой-нибудь коренной советизации ее. Но вопрос этот не за горами, решен он будет, конечно, дружелюбно, считаясь со всеми хорошими традициями академии, с сохранением всего уважения, которое мы питаем к ней не только за ее блестящее научное прошлое, но которое завоевали у нас многие ее представители, постоянно сносящиеся с нами и сделавшиеся в наших глазах крупными, достоуважаемыми фигурами в нашей культурной кампании.

(обратно)

Первое мая 1918 года. Эскизы из записной книжки*

Накануне обыватели настроены зловеще. Рабочие не будут выступать! — говорят они с злорадной усмешкой.

А потом… по темным углам шепчутся, что зато будет какое-то враждебное Советам выступление, неизвестно чье и неизвестно за что. Эти россказни меня, как человека достаточно осведомленного, конечно, нисколько не волнуют. Но волнует меня… небо…

Оно хмурится не на шутку. Запрашиваю сведущего метеоролога.

Отвечает, что мы вступили в полосу циклона, и дожди потянутся теперь непрерывной чередой.

Признаюсь, я встал в 4 часа посмотреть, насколько враждебна к нашему празднику погода.

Небо было ясно. И большая луна, чуть ущемленная, бледнела при лучах восходящего солнца.

Многие площади и улицы города разубраны, местами с большим вкусом, делающим честь художникам-организаторам. Плакаты.

Конечно, я совершенно убежден, что на плакаты будут нарекания.

Ведь это так легко — ругать футуристов.

По существу же — от кубизма и футуризма остались только четкость и мощность общей формы, да яркоцветность, столь необходимые для живописи под открытым небом, рассчитанной на гиганта-зрителя о сотнях тысяч голов.

И с каким восторгом художественная молодежь отдалась своей задаче! Многие, не разгибая спины, работали по 14–15 часов над огромными холстами. И написав великана-крестьянина и великана-рабочего, выводили потом четкие буквы:

«Не отдадим Красного Петрограда» или «Вся власть Советам».

Тут, несомненно, произошло слияние молодых исканий и исканий толпы.

Не все еще ладится, но уже что-то большое и радостное налаживается.

Марсово поле, со своей серой трибуной на заднем плане, с глыбами гранита и купами зелени над могилами жертв революции с красивыми знаменами на высоких столбах, полное народа, с линиями броневиков и отдельными автомобилями, с которых пропускают демонстрацию представители коммуны, под ясным весенним небом, в котором кружатся птицы и аэропланы, — представляет зрелище величественное.

Идут и идут толпы рабочих, изможденных, голодных, но торжественно и мужественно настроенных. Веют тысячи знамен, плакаты вещают великие слова, горящие в каждом из наших сердец.

Много войска. Неожиданно много. И какое бодрое! Как изменился самый ритм походки русского солдата, как выпрямилась вся эта вооруженная масса!..

Солдаты и прежде участвовали в наших демонстрациях, но, протестуя против войны, которой служили против воли, они не могли гордиться оружием, которое носили. То был конец армии царской и буржуазной. Ее развал был естественен и отраден. Нынче это — зарождение новой вооруженной силы первого абсолютно свободного народа мира. Этим объясняется, конечно, молодецкий и уверенный вид Советской Красной Армии во всех ее частях.

Тут ведь не слуги чуждых рабочим массам целей: тут — рыцари и защитники самых высоких идеалов человечества.

Эту мысль я и высказываю в моей речи к товарищам броневикам. Громадная толпа сбегается слушать и слушает с проникновенным вниманием, явно одобряя мои слова.

Я еду по митингам и концертам.

Зал дома Рабоче-Крестьянской Армии полон народом. Я уже полюбил эту демократическую публику, в которой так редка примесь интеллигенции и которая умеет тем не менее так интеллигентно слушать исторические концерты или лекции по истории философии.

Я делюсь с ними впечатлениями от нашего великого праздника. Легко праздновать, говорю я, когда все спорится и судьба гладит нас по головке. Но то, что мы — голодный Петроград, полуосажденный, с врагами, таящимися внутри него, — мы, несущие на плечах своих такое бремя безработицы и страданий, гордо и торжественно празднуем, — это по чести — настоящая заслуга.

Все слова, какие только нахожу я для характеристики этого праздника во что бы то ни стало, этого горького и величавого торжества великого пролетарского авангарда в тяжелый для него момент — все они находят самый горячий прием у этой публики, где я вижу бледных исхудалых женщин, прачек, швей и т. д., трудовые лица, обрамленные подчас седыми бородами, много солдатских шинелей.

И дальше идет прекрасный музыкально-литературный концерт, каждую ноту которого слушают они с трогательным вниманием, которым давно уже пленены сердца всех артистов, имевших счастье выступать перед ними.

И то же на Фондовой бирже, где на симфонический концерт матросов собралось тысячи две народу, — здесь, как мне показалось, с большой примесью представителей средних классов, и тем не менее так же дружески принимавших мою беседу о значении столь удавшегося нам праздника.

Но ничего нельзя представить себе торжественнее, чем исполнение «Реквиема» Моцарта в одной из прелестнейших зал Растреллиева Зимнего дворца государственной капеллой и оркестром, под управлением высокоталантливого Коутса1.

Я сказал несколько слов о «Реквиеме» вообще, о Моцарте и о том, как мы теперь воспринимаем вопросы смерти, суда над личностью человеческой и ее триумфа в историческом торжестве идеи человечности.

Я не могу не говорить торжественно, видя это море голов и предчувствуя уже несомненную по глубине и красоте заупокойную поэму Моцарта.

Мы поминаем жертвы революции поистине достойным образом.

Благоговейно играют и поют артисты. Благоговейно внемлет толпа. Маленький мальчик в первом ряду слушателей, вообразив, что он в церкви, опустился на колени и так простоял все полтора часа.

Обнажив головы, народ внимает задумчиво и серьезно.

Тут шесть или семь тысяч слушателей, бесплатно и свободно впущенных в царские хоромы. Из залы одна дверь: но по окончании концерта, медленно и осторожно, в прекрасном порядке расходятся все и удостаивают меня уже на улице выражением благодарности, как наградили они громом аплодисментовартистов-исполнителей.

Отмечу: идея о таком празднике пришла нам в голову часа в 2–3 накануне, и я, конечно, считал фантастической мысль в столь короткий срок осуществить ее.

Но и тут та же готовность артистов. Как только предупредили их, они ответили: «Мы тут и готовы служить народу».

Я еду на открытие Пролеткульта и говорю там о пролетарской культуре, пользуясь как примером этим нашим праздником и его переживаниями.

Я не мог быть до конца большого вечера, которым торжественно открыл Пролеткульт свой дворец, но мне говорили, что на нем было много яркого и интересного.

С меня достаточно того, что я видел: великолепное здание Благородного собрания, полное представителями подлинного народа, и перед ним первые распускающиеся почки чисто рабочего искусства.

Я еду на Неву, и здесь — настоящая волшебная сказка!..

Уже и днем флот, расцветившись тысячами флагов, придал великолепной Неве такой нарядный вид, что сердце, стесненное всеми невзгодами, не могло не забиться ликующе.

Я думаю, всякий, кто видел это зрелище, — а видело его пол-Петрограда, — согласится, что оно было незабываемо красиво и волнующе радостно.

Вечером началась изумительная борьба света и тьмы. Десятки прожекторов бросали световые столбцы и белыми мечами скользили в воздухе.

Их яркий луч ложился на дворцы, крепости и корабли, мосты и вырывал у ночи то одну, то другую красу нашего пленительного Северного Рима.

Взвивались ракеты, падали разноцветные звезды.

Фонтаны и клубы дыма в странной и бледной игре лучей создавали целую поэму, целую симфонию огня и мрака во всех переливах светотени и доводили впечатление до какой-то жуткой величавости.

Гремели салюты с Петропавловской крепости.

Да, празднование Первого мая было официальным.

Его праздновало государство.

Мощь государства сказывалась во многом.

Но разве не упоительна самая идея, что государство, досель бывшее нашим злейшим врагом, теперь — наше и празднует Первое мая, как свой величайший праздник?..

Но, поверьте, если бы это празднество было только официальным, — ничего, кроме холода и пустоты, не получилось бы из него.

Нет, народные массы, Красный Флот, Красная Армия — весь подлинно трудящийся люд влил в него свои силы. Поэтому мы можем сказать:

«Никогда еще этот праздник труда не отливался в такие красивые формы». А ведь я видел только небольшую часть того, чем ознаменовал Петроград этот день.

О, мы отпразднуем его еще лучше в 1919 году!..

Товарищи, братья, тогда — верим твердо — мы уже повсюду будем победителями…

<1918>

(обратно)

Яков Михайлович Свердлов*

С Яковом Михайловичем я познакомился сейчас же по приезде в Россию,1 раньше я о нем только слышал, знал, что это неутомимый социал-демократический, большевистский борец, знал, что он беспрестанно попадал в тюрьму и ссылку и всякий раз фатально бежал оттуда, а если его ловили и водворяли вновь, он бежал опять и сейчас же, куда бы ни забрасывала его судьба, начинал организовывать большевистские комитеты или ячейки. Типом подпольного работника — тем, что именно является цветом большевика-подпольщика, — был в то время Яков Михайлович Свердлов, и из подпольной своей работы вынес он два изумительных качества, которым, быть может, нигде, как в подполье, нельзя было научиться.

Первое — совершенно исключительное, необъятное знание всей партии; десятки тысяч людей, которые составляли эту партию, казалось, были насквозь им изучены. Какой-то биографический словарь коммунистов носил он в своей памяти. Касаясь всех сторон личности, в пределах годности или негодности для той или другой революционной задачи, он с необыкновенной тонкостью и верностью судил людей. В этой плоскости это был настоящий сердцевед, он ничего никогда не забывал, знал заслуги и достоинства, замечал промахи и недостатки.

Это первая вынесенная из подполья черта Свердлова. Второй было несомненное организационное умение.

Конечно, я не знаю, каким именно оказался бы Свердлов организатором живого дела хозяйства и политики после вступления революции на путь медленной и трезвой реализации наших идеалов. Но в подпольной области, в интенсивной, хотя и узкой работе организатора-революционера он был великолепен, и оказалось, что этот опыт был достаточен для того, чтобы сделать из Свердлова создателя нашей конституции, чтобы сделать из него всем импонирующего председателя ВЦИК, соединявшего при этом в своих руках и главное руководство секретариатом партийного центра.

В свое время, до июльских дней, Свердлов состоял, так сказать, в главном штабе большевиков, руководя всеми событиями рядом с Лениным. В июльские дни он выдвинулся на передний план. Я не стану здесь распространяться ни о причинах, ни о значении июльского выступления петроградского и кронштадтского пролетариата. Но в значительной степени техническая организация (после того как выступлению помешать оказалось невозможно) проходила через руки Свердлова. Он же пропустил в гигантском смотре несколько десятков тысяч людей, составлявших демонстрацию, мимо балкона Кшесинской, давая проходившим отрядам необходимые лозунги.

В высшей степени странно, что в то время как был отдан приказ об аресте Ленина, а я и целый ряд других большевиков и левых эсеров посажены были в тюрьму, Свердлов не был арестован, хотя буржуазные газеты прямо указывали на его руководящую роль в том, что они называли «восстанием». Во всяком случае, это позволило Свердлову быть, насколько я знаю, главным руководителем партии в тот роковой момент и придать ей бодрый дух, несмотря на понесенные ею поражения.

Опять на гребень истории подымается Яков Михайлович в пору созыва Учредительного собрания. Ему поручено было быть его председателем до выборов президиума.

В этих самых силуэтах2 мне неоднократно приходилось отмечать одну черту, которая всегда восхищала меня в крупнейших революционных деятелях: их спокойствие, их безусловную уравновешенность в моменты, когда, казалось, нервы должны были бы быть перенапряжены, когда, казалось, невозможно не выйти из равновесия. Но в Свердлове эта черта достигала одновременно чего-то импонирующего и, я сказал бы, монументального, и вместе с тем отличалась необыкновенной естественностью.

Мне кажется, что не только во всей деятельности Свердлова, но даже в его слегка как бы африканской наружности сказывался исключительно сильный темперамент. Внутреннего огня в нем, конечно, было очень много, но внешне этот человек был абсолютно ледяной. Когда он не был на трибуне, он говорил неизменно тихим голосом, тихо ходил, все шесты его были медленны, как будто каждую минуту он молча говорил всем окружающим; «Спокойно, неторопливо, тут нужно самообладание».

Если поражал своим спокойствием в дни острого конфликта Советского правительства и «учредилки» комиссар Учредительного собрания Моисей Соломонович Урицкий, то все же он мог показаться чуть ли не суетливым рядом с флегматичным с внешней стороны и бесконечно внутренне уверенным Свердловым.

Огромное большинство делегатов-коммунистов, как и делегатов-эсеров, вибрировало в тот день,3 и весь Таврический дворец жужжал, как взволнованный рой: эсеры распространяли слухи о том, что большевики затеяли перебить правую и центр Учредительного собрания, а среди большевиков ходили слухи, что эсеры решились на все и, кроме вооруженной демонстрации (которая, как мы знаем из процесса,4 действительно готовилась, но сорвалась), окажут еще вооруженное сопротивление разгону Учредительного собрания и, может быть, прямо перед лицом всего мира «со свойственной этой партии героичностью» совершат тот или другой аттентат[46] «против опозоривших революцию узурпаторов», которые «нагло сидели на захваченных насилием скамьях правительства»5.

На самом деле эсеры никаких таких эксцессов не совершили, а мы, большевики, даже и не думали совершать. Разница в поведении обеих партий заключалась в том, что большевикам вовсе не понадобилось никакого применения оружия, достаточно оказалось одного заявления матроса Железняка: «Довольно разговаривать! Расходитесь по домам», чтобы со стороны эсеров проявлена была величайшая «лояльность», которую потом некоторые из них горько оплакивали как явный признак малодушия, окончательно подломившего престиж партии в глазах части населения, еще питавшей иллюзии на их счет.

Так вот, в этой нервной обстановке, когда все заняли свои места и когда напряжение достигло высшей точки, правые и центр заволновались, требуя открытия заседания. Между тем Свердлов куда-то исчез. Где же Свердлов? Некоторыми начало овладевать беспокойство. Какой-то седобородый, мужчина, выбранный, несомненно, за полное сходство свое со старейшиной, уже взгромоздился на кафедру и протянул руку к колоколу. Эсеры решили самочинно открыть заседание через одного из предполагавшихся сеньеров[47]…И тут-то как из-под земли вынырнула фигура Свердлова, не торопившегося сделать ни одного ускоренного шага. Обычной своей размеренной походкой направился он к кафедре, словно не замечая почтенного эсеровского старца, убрал его, позвонил и голосом, в котором не было заметно ни малейшего напряжения, громко, с ледяным спокойствием объявил первое заседание Учредительного собрания открытым.

Я потому останавливаюсь на подробностях этой сцены, что она психологически предопределила все дальнейшее течение этого заседания. С этой минуты и до конца левые6 все время проявляли огромное самообладание. Центр, еще кипевший, от маленького холодного душа Свердлова как будто сразу осел и осунулся: в этом каменном тоне они сразу почувствовали всю непоколебимость и решительность революционного правительства.

Я не стану останавливаться на конкретных воспоминаниях о встречах со Свердловым и о работе с ним в течение первых лет революции, но просто суммирую все это.

Если революция выдвинула большое количество неутомимых работников, казалось превзошедших границы человеческой трудоспособности, то одно из самых первых мест в этом отношении должно быть отведено Свердлову. Когда он успевал есть и спать — я не знаю. И днем и ночью он был на посту. Если Ленин и некоторые другие идейно руководили революцией, то связью между ним и массами, партией, советским аппаратом и, наконец, всей Россией, винтом, на котором все поворачивалось, проводом, через который все проходило, был именно Свердлов.

К этому времени он — вероятно, инстинктивно — подобрал себе и какой-то всей его наружности и внутреннему строю соответствующий костюм. Он стал ходить с ног до головы одетый в кожу. Во-первых, хватит надолго, а во-вторых, это установилось уже в то время, как «прозодежда» комиссаров.

Этот черный костюм, блестящий, как полированный Лабрадор[48], придавал маленькой, спокойной фигуре Свердлова еще больше монументальности, простоты, солидности очертания.

Действительно, этот человек казался тем алмазом, который должен быть исключительно тверд, потому что в него упирается ось какого-то тонкого и постоянно вращающегося механизма.

Лед — человек, алмаз — человек… И в этическом его облике была та же кристалличность до прозрачности. В нем отсутствовали и холодная колючесть, и личное честолюбие, и какие-либо личные расчеты…

Я не могу сказать наверное, сломился ли наш алмаз — Свердлов — именно в силу чрезмерной работы. Это так всегда бывает, что трудно сказать…

Мне кажется, что врачи недооценивают всей интенсивности переживаний революционера. Часто приходится слышать от них: «Конечно-де, переутомление сыграло здесь значительную роль, но настоящий корень болезни другой, и при самых благоприятных условиях, может быть, лишь несколько позднее болезнь сказалась бы». Я думаю, это не так. Я думаю, что таящиеся в организме недуги и внешние опасности, всегда его окружающие, превращаются в роковую беду именно на почве такого переутомления, и оно поэтому является подлинной доминирующей причиной катастрофы.

Свердлов простудился после одного из своих выступлений в провинции, но на деле просто, не сгибаясь, сломался, наконец, от сверхчеловеческой задачи, которую положил он на свои плечи. Поэтому, хотя умер он не на поле сражения, как многие другие революционеры, мы вправе говорить о нем, как о человеке, положившем свою жизнь, жертвуя ее делу, которому он служил.7

Лучшей надгробной речью ему была фраза Владимира Ильича: «Такие люди незаменимы, их приходится заменять целой группой работников».8

(обратно)

Моисей Соломонович Урицкий*

Я познакомился с ним в 1901 году1. Между тюрьмой и ссылкой я был отпущен на короткий срок в Киев к родным. По просьбе местного политического Красного Креста я прочел реферат в его пользу. И всех нас — лектора и слушателей, в том числе Е. Тарле и В. Водовозова — отвели под казацким конвоем в Лукьяновскую тюрьму. Когда мы немного осмотрелись, то убедились, что это какая-то особенная тюрьма: двери камер не запирались никогда— прогулки совершались общие, и во время прогулок вперемежку то занимались спортом, то слушали лекции по научному социализму. По ночам все садились к окнам, и начинались пение и декламация. В тюрьме имелась коммуна, так что и казенные пайки и все присылаемое семьями поступало в общий котел. Закупки на базаре за общий счет и руководство кухней с целым персоналом уголовных принадлежали той же коммуне политических арестованных. Уголовные относились к коммуне с обожанием, так как она ультимативно вывела из тюрьмы битье и даже ругательства.

Как же совершилось это чудо превращения Лукьяновки в коммуну? А дело в том, что тюрьмою правил не столько её начальник, сколько староста политических — Моисей Соломонович Урицкий.

В то время носил он большую черную бороду и постоянно сосал маленькую трубку. Флегматичный, невозмутимый, похожий на боцмана дальнего плавания, он ходил по тюрьме своей характерной походкой молодого медведя, знал всё, поспевал всюду, импонировал всем «и был благодетелем для одних, неприятным, но непобедимым авторитетом для других.

Над тюремным начальством он господствовал именно благодаря своей спокойной силе, властно выделявшей его духовное превосходство.

Прошли годы. Оба мы были за это время в ссылке, оба стали эмигрантами.

Левый меньшевик, Моисей Соломонович Урицкий был искренним и пламенным революционером и социалистом. Под кажущейся холодностью его и флегмой таилась исполинская вера в дело рабочего класса.

Он любил подтрунивать над всяким пафосом и красивыми речами «обо всем великом и прекрасном», он гордился своей трезвостью и любил пококетничать ею, как будто даже с некоторым цинизмом. Но на самом деле это был идеалист чистейшей воды! Жизнь вне рабочего движения для него не существовала. Его огромная политическая страсть не бушевала и не клокотала только потому, что она вся упорядочение и планомерно направлялась к одной цели: благодаря этому она проявлялась только деятельностью, и притом деятельностью чрезвычайно целесообразной.

Логика у него была непреклонная. Война 1914 года поставила его на рельсы интернационализма, и он не искал средних путей… Он быстро почувствовал полную невозможность удерживать хотя тень связи с меньшевиками-оборонцами, а потому радикально порвал и с группой Мартова, которая этого не понимала.

Впрочем, еще до войны он уже стоял ближе к большевикам, чем к меньшевикам.

Мы свиделись с ним после долгой разлуки в 1913 году в Берлине.

Опять та же история! Не везло мне с моими рефератами… Русская колония в Берлине пригласила меня прочесть несколько лекций, а берлинская полиция меня арестовала, продержала недолго в тюрьме и выслала из Пруссии без права въезда в нее2.

И тут Урицкий опять оказался добрым гением. Он не только великолепно владел немецким языком, но имел повсюду связи, которые привел в движение, чтобы превратить мой арест в крупный скандал для правительства. И я опять любовался им, когда он со спокойной иронической усмешечкой- беседовал со следователем или буржуазными журналистами или «давал направление» нашей кампании на совещании с Карлом Либкнехтом, который тоже заинтересовался этим мелким, но выразительным фактом.

И все то же впечатление: спокойная уверенность и удивительный организаторский талант.

Во время войны Урицкий, живя в Копенгагене, играл и там крупную роль, но свою огромную и спокойную организаторскую силу он развернул постепенно, во все более колоссальных размерах, в России во время нашей славной революции.

Сперва он примкнул к так называемой межрайонной организации3. Он привел ее в порядок, и дело ее безусловного и полного слияния с большевиками было в значительной мере делом его рук.

По мере приближения к 25 октября оценка сил Урицкого в главном штабе большевизма все росла.

Далеко не всем известна поистине исполинская роль Военно-революционного комитета в Петрограде начиная приблизительно с 20 октября по половину ноября. Кульминационным пунктом этой сверхчеловеческой организационной работы были дни и ночи от 24-го по конец месяца. Все эти дни и ночи Моисей Соломонович не спал. Вокруг него была горсть людей тоже большой силы и выносливости, но они утомлялись, сменялись, несли работу частичную, — Урицкий с красными от бессонницы глазами, но все такой же спокойный и улыбающийся, оставался на посту в кресле, к которому сходились все нити и откуда расходились все нити, откуда расходились все директивы тогдашней внезапной, неналаженной, но мощной революционной организации.

Я смотрел тогда на деятельность Моисея Соломоновича, как На настоящее чудо работоспособности, самообладания и сообразительности. Я и теперь продолжаю считать эту страницу его жизни своего рода чудом. Но страница эта не была последней. И даже ее исключительная яркость не затмевает страниц последующих.

После победы 25 октября и следовавшей за нею серии побед по всей России одним из самых тревожных моментов был вопрос о тех взаимоотношениях, какие сложатся между Советским правительством и приближавшейся «учредилкой». Для урегулирования этого вопроса нужен был первоклассный политик, который умел бы соединить железную волю с необходимою сноровкой. Двух имен не называли: все сразу и единогласно остановились на кандидатуре Урицкого.

И надо было видеть нашего «комиссара над Учредительным собранием» во все те бурные дни! Я понимаю, что все эти «демократы» с пышными фразами на устах о праве, свободе и т. д. жгучею ненавистью ненавидели маленького круглого человека, который смотрел на них из черных кругов своего пенсне с иронической холодностью, одной своей трезвой улыбкой разгоняя все их иллюзии и каждым жестом воплощая господство революционной силы над революционной фразой.

Когда в первый и последний день «учредилки» над взбаламученным эсеровским морем разливались торжественные речи Чернова и «высокое собрание» ежеминутно пыталось показать, что оно-то и есть настоящая власть, совершенно так же, как когда-то в Лукьяновке, той же медвежьей походкой, с тою же улыбающейся невозмутимостью ходил по Таврическому дворцу товарищ Урицкий — и опять все знал, всюду поспевал и внушал одним спокойную уверенность, а другим полнейшую безнадежность.

«В Урицком есть что-то фатальное!» — слышал я от одного правого эсера в коридорах в тот памятный день.

Учредительное собрание было ликвидировано. Но наступили новые, еще более волнующие трудности — Брест…

Урицкий был горячим противником мира с Германией. Это воплощенное хладнокровие говорило с обычною улыбкой: «Неужели не лучше умереть с честью?»

Но на нервничанье «левых коммунистов» Моисей Соломонович отвечал спокойно: «Партийная дисциплина прежде всего!»

О, для него это не была пустая фраза!

Разразилось февральское наступление немцев.

Вынужденный уехать, Совет народных комиссаров4 возложил на остающихся ответственность за находившийся в почти отчаянном положении Петроград. «Вам будет очень трудно, — говорил Ленин остающимся, — но остается Урицкий», — и это успокаивало.

С тех пор началась искусная и героическая борьба Моисея Соломоновича с контрреволюцией и спекуляцией в Петрограде.

Сколько проклятий, сколько обвинений сыпалось на его голову за это время! Да, он был грозен, он приводил в отчаяние не только своей неумолимостью, но и своей зоркостью. Соединив в своих руках и чрезвычайную комиссию, и Комиссариат внутренних дел, и во многом руководящую роль в иностранных делах, он был самым страшным в Петрограде врагом воров и разбойников империализма всех мастей и всех разновидностей.

Они знали, какого могучего врага имели в нем. Ненавидели его и обыватели, для которых он был воплощением большевистского террора.

Но мы-то, стоявшие рядом с ним вплотную, мы знаем, сколько в нем было великодушия и как умел он необходимую жестокость и силу сочетать с подлинной добротой. Конечно, в нем не было ни капли сентиментальности, но доброты в нем было много. Мы знаем, что труд его был не только тяжек и неблагодарен, но и мучителен.

Моисей Соломонович много страдал на своем посту. Но никогда мы не слышали ни одной жалобы от этого сильного человека. Весь — дисциплина, он был действительно воплощением революционного долга.

Они убили его5. Они нанесли нам поистине меткий удар. Они выбрали одного из искуснейших и сильнейших друзей рабочего класса.

Убить Ленина и Урицкого — это значило бы больше, чем одержать громкую победу на фронте.

Трудно сомкнуть нам ряды: громадна пробитая в них брешь. Но Ленин выздоравливает[49], а незабвенного и незаменимого Моисея Соломоновича Урицкого мы посильно постараемся заменить, каждый удесятерив свою энергию.

<1918>

(обратно)

Товарищ Володарский*

С товарищем Володарским я познакомился вскоре после приезда моего в Россию. Я был выставлен кандидатом в Петербургскую городскую думу и на выборах, если не ошибаюсь, в июне месяце, был выбран гласным. На первом же собрании объединенной группы новых гласных большевиков и межрайонцев1 я встретил Володарского. Надо сказать, что эта объединенная группа включала в себя немало более или менее крупных фигур. Ведь к ней принадлежали и Калинин, и Иоффе, и такие товарищи из межрайонцев, как Товбина и Дербышев, входили в нее товарищи Закс, Аксельрод и многие другие. Но я не мог не отметить сразу на этом далеко не заурядном фоне фигуру Володарского.

Яков Михайлович Свердлов был, так сказать, инструктором группы и дал ей некоторые общие указания, а вслед за тем мы сами стали обсуждать все предстоящие нам проблемы, и в обсуждении этом сразу выдвинулся Володарский. С огромной сметливостью и живостью ума схватывал он основные задачи нашей новой деятельности и обрисовывал, каким образом можем мы объединить реальное и повседневное обслуживание пролетарского населения Петрограда с задачами революционной агитации. Я даже не знал фамилии Володарского. Я только видел перед собою этого небольшого роста ладного человека, с выразительным орлиным профилем, ясными живыми глазами, чеканной речью, точно отражавшей такую же чеканную мысль.

В перерыве мы вместе с ним пошли в какое-то кафе, расположенное напротив Думы, где мы заседали, и продолжили нашу беседу. Я там невольно и несколько неожиданно для себя сказал: «Я ужасно рад, что вижу вас в группе, мне кажется, что вы как нельзя лучше приспособлены ко всем перипетиям той борьбы, которая предстоит нам вообще и в Думе в частности». И только тут я спросил его, как его фамилия и откуда он. «Я — Володарский, — ответил он. — По происхождению и образу жизни рабочий из Америки. Агитацией занимаюсь уже давно и приобрел некоторый политический опыт».

Володарский очень скоро отошел от думской работы. Еще до Октября он определился как одна из значительных агитаторских сил нашей партии.

Но больше всего он развернулся после Октября. Тут его фигура стала в некоторых отношениях наиболее ярко представлять всю нашу партию в Петрограде. Таким положением он обязан был и своему выдающемуся агитаторскому таланту, и мужественной прямолинейности, и своей совершенно сверхчеловеческой трудоспособности, наконец, и тому, что поистине гигантскую агитацию он соединял с деятельностью редактора «Красной газеты», создателем самого типа которой являлся.

Прежде всего постараюсь хоть несколько охарактеризовать Володарского как оратора и агитатора. С литературной стороны речи Володарского не блистали особой оригинальностью формы, богатством метафор. Его речи были как бы суховаты. Они должны были бы особенно восхитить нынешних конструктивистов (если бы, впрочем, эти конструктивисты были настоящими, а не путаниками). Речь его была как машина, ничего лишнего, все прилажено одно к другому, все полно металлическою блеска, все трепещет внутренними электрическими разрядами. Быть может, это американское красноречие? Но Америка, вернувшая нам немало русских, прошедших ее стальную школу, не дала ни одного оратора, подобного Володарскому.

Голос его был словно печатающий, какой-то плакатный, выпуклый, металлически-звенящий. Фразы текли необыкновенно ровно, с одинаковым напряжением, едва повышаясь иногда. Ритм его речей по своей четкости и ровности напоминал мне больше всего манеру декламировать Маяковского: его согревала какая-то внутренняя революционная раскаленность. Во всей этой блестящей и как будто механической динамике чувствовались клокочущий энтузиазм и боль пролетарской души.

Очарование его речей было огромное. Речи его были не длинны, необычайно понятны, как бы целое скопище лозунгов-стрел, метких и острых. Казалось, он ковал сердца своих слушателей.

Слушая его, понималось больше, чем при каком угодно другом ораторе, что в эту эпоху такого расцвета политической агитации, какого, может быть, мир не видел, агитаторы поистине месили человеческое тесто, как какой-то вязкий и бесформенный сплав, который твердел потом под их руками, превращаясь в необходимое революции орудие.

Ораторская сторона дарования Володарского была наибольшей, но эта блестящая натура не исчерпывалась ею. Он был также превосходным организатором-редактором и в своем роде незаменимым публицистом. Его «Красная газета» сразу сделалась действительно боевой газетой, газетой революционного лагеря, необычайно доступной массам — еще более доступной, чем даже тогда столь изумительная своей всенародностью «Правда». Вся его газета стала такая же, как он. Ладная, по-американски слаженная и изящная отсутствием всего лишнего, простая и в простоте своей разительная, могучая. Писал он необыкновенно легко, так же как говорил. За особой оригинальностью не гонялся. Посылал свои статьи, как и слова, словно пули, — а никто ведь, отстреливаясь и нападая, не думает о том, чтобы пули были оригинальные. Но зато его слова-пули, написанные и напечатанные, пробивали любые препятствия.

Володарский был вообще хорошим организатором. Как он чудесно и с легкостью инстинкта сразу организовывал любую речь на любую тему, а вокруг нее случайную толпу слушателей, так, думаю я, удалось бы ему ладно организовать любой аппарат управления. Но ему не пришлось проявить во всей полноте эту свою сторону, так как он вскоре был убит, и мы смогли до его смерти использовать его вне области агитации только как организатора «Красной газеты» и как заведующего отделом печати в тогдашнем Исполкоме Союза северных коммун.

Как «цензора» буржуазия ненавидела его остро. Ненавидела его буржуазия и все ее прихвостни и как политика. Я думаю, никого из нас не ненавидела она тогда так, как его. Ненавидели его остро и подколодно эсеры. Почему так ненавидели Володарского? Во-первых, потому, что он был вездесущ, он летал с митинга на митинг, его видели в Петербурге и во всех окрестностях чуть ли не одновременно. Рабочие привыкли относиться к нему, как к своей живой газете. И он был беспощаден. Он был весь пронизан не только грозой Октября, но и пришедшими уже после его смерти грозами взрывов красного террора. Этого скрывать мы не будем: Володарский был террорист. Он до глубины души был убежден, что если мы промедлим со стальными ударами на голову контрреволюционной гидры, она не только пожрет нас, но вместе с нами и проснувшиеся в Октябре мировые надежды.

Он был борец абсолютно восторженный, готовый идти на какую угодно опасность. Он был вместе с тем и беспощаден. В нем было что-то от Марата в этом смысле. Только его натура в отличие от Марата была необыкновенно дневной, оп отнюдь не желал как-то скрываться, быть таинственным учителем из подполья — наоборот, всегда сам, всегда со своим орлиным клювом и зоркими глазами, всегда со своим собственным металлическим клекотом, — всегда он на виду в первом ряду, мишень для врагов, непосредственный командир.

И вот его убили. Оглядываясь назад, видишь, что это было совершенно естественным. Железной рукой, которая реально держала горло контрреволюции в своих пальцах, был Урицкий, и его тоже вскоре убили. Но нашим знаменосцем, нашим барабанщиком, нашим трубачом был Володарский. Шел он впереди не как генерал, а как тамбурмажор[50], великий тамбурмажор титанического движения.

Уже многие из наших рядов пали в то время, но пали в открытом бою. Володарский был первым, павшим от пули убийцы2. Мы все поняли, что это дело эсеров, — так оно и оказалось: ведь это была самая решительная часть буржуазии.

Но не буржуазная рука сразила Володарского, преданного трибуна, рыцаря без страха на ордена пролетариата. Да, его сразила рабочая рука. Его убийца был маленький болезненный рабочий… Годами этот тихий человек со впалой грудью мечтал о том, чтобы послужить революции своего класса, послужить подвигом и, если понадобится, умереть мученической смертью. И вот пришли эсеры-интеллигенты, побывавшие на каторге, заслуженные, так сказать, с грудью, увешанной революционными орденами. Эти интеллигенты, в сущности, воспринимали революцию, как именно их дело, как дело продвижения к власти их группы, то есть авангарда мелкой буржуазии. Эти интеллигенты уже сели в мильерановские кресла3, они уже столковались с буржуазией, они уже вкусили сладости быть первыми приказчиками капитала и раззолоченной розовой ширмой революционной фразы защищать капитал от ярости проснувшегося пролетариата. И вот во главе этого яростного народа становятся трибуны, которые ведут его вперед, опрокидывают к черту эту розовую раззолоченную ширму, опрокидывают кресла этих высокоуважаемых Черновых и Церетели, железною рукою выметают интеллигентских героев, интеллигентскую надежду, вместе с наспех приспособившимися к новым порядкам капиталистами.

О, какая ненависть, какой преисполненный сентиментальности героический пафос пустозвонного фразерства горел в груди отвергнутых «новобрачных революции»!

И эти-то интеллигенты, пользуясь доверием маленького рабочего со впалой грудью, говорят ему: «Ты хочешь совершить подвиг во имя твоего класса, ты готов на мученическую смерть? Пойди же и убей Володарского. Правда, мы тебе этого не приказываем. Мы выберем момент. Мы еще подумаем. Но только в одном мы тебя уверяем — что это будет подлинный подвиг и за это стоит умереть!»

И, снабдив беднягу оружием и поставив его душу под пытку самоподготовки для террористического покушения против окруженного любовью его класса трибуна, господа эсеры влачат день за днем, неделю за неделей и в то же время выслеживают Володарского, как красного зверя. Видите ли, убийца оказался для другой цели в пустом месте, где должен был проехать Володарский! Видите ли, эсеры нисколько не виноваты в его убийстве, потому что они не хотели, чтобы именно в этот момент спустил курок убийца! Спустил он его просто потому, что у автомобиля лопнула шина, и убийце показалось очень удобным расстрелять Володарского. Он это и сделал… Эсеры были «не только смущены, но даже возмущены», и тотчас же объявили в своих газетах, что они здесь ни при чем.

И надо вспомнить, в какие дни произошло убийство Володарского. В день своей смерти он телефонировал, что был на Обуховском заводе, что там — на этом тогда полупролетарском заводе, где заметны были признаки антисемитизма, бесшабашного хулиганства и мелкой обывательской реакции, — очень неспокойно.

В те дни эсеры — вкупе и влюбе с офицерами минной дивизии — взбулгачили ее матросов настолько, что па митинге, на котором говорили я и Раскольников, был прямо выставлен и подхвачен обманутыми матросами миноносцев лозунг: «Диктатура Балтфлота над Россией». Никто не возражал, когда мы доказывали, что за этой диктатурой стоит диктатура нескольких офицеров, помазанных жидким эсерством, и нескольких лиц, еще более неопределенных, со связями, уходившими через иронически улыбавшегося адмирала Щастного4 в черную глубь. Минная дивизия стала тогда за Обуховским заводом, она и протянула ему руку.

…Горе и ужас охватили пролетарское население. Пуля, убившая Володарского, убила также и всю минно-обуховскую затею. Петербургский Исполком разоружил минную дивизию, и вся буря Обуховского завода сразу улеглась.

В большом Екатерининском зале Таврического дворца, утопая в горе цветов, пальмовых ветвей и красных лент, лежал Володарский, застреленный орел. Как никогда резко, словно у бронзового римского императора, выделялось его гордое лицо. Он молчал важно. Его уста, из которых в свое время текли такие пламенные, острые, металлические речи, сомкнулись, как бы в сознании того, что сказано достаточно.

Неизгладимое впечатление произвело па меня отношение старых работниц к покойнику. На моих глазах некоторые из них подходили с материнскими слезами, долго с любовью смотрели на сраженного героя и с судорожным рыданием говорили: «Голубчик наш».

Шествие, хоронившее Володарского, было одним из самых величественных, которые знал видавший виды Петербург. Десятки, а может быть, и сотни тысяч пролетариев провожали его к могиле на Марсовом поле.

Что чувствовали при этом убийцы-эсеры? Понимали ли они, на кого подняли руку? Сознавали ли, как — в глубине, внутри — весь петербургский пролетариат был с ним и с нами, с Коммунистической партией? Ни в коем случае. В это время они хотели только поднять свой револьвер выше, вели переговоры с доброхотными террористами, присматривались к тому, насколько подходяща та или иная Коноплева5, та или иная Каплан для дальнейших «подвигов и жертв».

Ненависть к Володарскому сказалась и в том, что временный памятник ему, поставленный недалеко от Зимнего дворца, был взорван в дни, когда Юденич подступал к Петербургу. В последнее мое посещение Петербурга я видел этот памятник, разорванный и полуискалеченный, в вестибюле Музея Революции. Я не могу сказать, чтобы художнику памятник очень удался. Его все равно позднее пришлось бы заменить и более прочным и более художественным. Но и такой, какой есть, этот серый исполин с орлиным лицом, разорванный и раздробленный внизу, гордо смотрит в будущее победоносным челом.

(обратно)

Из воспоминаний о фронте*

В течение почти всей гражданской войны я почти непрерывно отрывался от своего наркомата и в качестве представителя Реввоенсовета Республики ездил на разные фронты. Моей обязанностью было освещение различным красноармейским частям общей политической ситуации. Само собой разумеется, что за это время у меня накопилось очень много воспоминаний, которые, может быть, и будут когда-нибудь мною напечатаны. / Правду сказать, наезды пропагандиста на фронт, рядом со всей гигантской эпопеей гражданской войны, и его воспоминания, рядом с сокровищами воспоминаний подлинных бойцов фронта, представляют нечто весьма второстепенное и бледное. Поэтому до сих пор я не считал важным обрабатывать относящиеся сюда мои воспоминания.

Когда-нибудь в глубокой старости придется, вероятно, вообще писать о жгучих днях, которые нами пережиты и сейчас переживаются, если, разумеется, жизнь пощадит меня до тех пор и доставит мне это меланхолическое, но глубокое наслаждение. Но я готов набросать здесь маленький эскиз того или другого из моих переживаний.

Были грозные дни деникинщины в ее самом большом расцвете. Деникинская армия взяла Орел1. В Москве было чрезвычайно неспокойно. Даже очень стойкие военные-коммунисты допускали возможность дальнейших успехов наших врагов, хотя латвийская дивизия уже совершала свои маневры, которые и явились одной из причин последующего отката, в общем, несомненно подтаявшей в своих частях деникинской армии.

Объезжая фронты, я побывал в Тульском укрепленном районе. Из наших товарищей Межлаук2 и Петере3 играли там руководящую роль. Во время моего пребывания в Тулу приезжало много военных. Приехал и какой-то английский полковник, если не ошибаюсь, Меллон по фамилии, член английского парламента4. Он присутствовал на параде Тульского гарнизона. Этот гарнизон был невелик, но к параду очень подтянулся и в общем браво проходил мимо представителей пролетарской власти. Меллон одобрительно покрякивал, а потом вступил со мной в разговор на французском языке. Взглянув мне прямо в глаза несколько мутным, голубым взором, он вдруг спросил меня: «А вы лично полагаете, что этот пункт может быть удержан?». Я был несколько смущен таким прямым и бестактным вопросом и, разумеется, ответил, что вполне убежден в возможности положить неприступную преграду для продвижения деникинских войск.

«Вы не находите, — продолжал Меллон, — что население, как носящее оружие, так и гражданское, невероятно устало и что в один прекрасный момент внутренняя возможность сопротивления вдруг рухнет и тогда их можно будет взять голыми руками?» Такой оборот разговора мне совсем не понравился, и я уже несколько вызывающим тоном ответил ему: «Настроение революционного энтузиазма в наших войсках и среди рабочих ни в малой мере не исчерпано, наоборот, у нас есть все основания думать, что как раз психологический момент, о котором вы говорите, близится к своему завершению у нашего противника».

Меллон передвинул свою сигарету справа налево и, посопев, заметил: «Вы, может быть, думаете, какой наглый англичанин и с каким равнодушием он говорит о нашем положении? Я вовсе не таков. Я приехал сюда потому, что внутренне я бесконечно уважаю революционный подъем вашего народа. Сомнения, которые во мне возникают, неприятны мне самому. Только мне кажется, что тяготы, выпавшие на долю вашего парода, действительно превышают человеческие силы».

Когда я вернулся из Тулы, я сейчас же, по обыкновению, отправился к Владимиру Ильичу, чтобы рассказать ему о всех моих впечатлениях. Я рассказал ему также о Тульском укрепленном районе и о напряженной деятельности товарищей, которым поручено блюсти за ним, о сравнительно бодром впечатлении, которое произвел на меня гарнизон во время парада, о крепких настроениях рабочих. Я рассказал ему также о разговоре с английским полковником. Владимир Ильич, разумеется, великолепно понимал чрезвычайную тяжесть нашего тогдашнего положения. Выслушав все, он как-то слегка потемнел, нахмурил брови и, не глядя на меня, сказал:

«Да, Тульский укрепленный район — это серьезно, там нужно отстоять подступы к Москве. Очень важно не уронить настроение самого населения. Необходим не только серьезный контроль, чтобы внутрь района не заползла измена, необходимо также вовремя поддержать бодрость. Не думаете ли вы, Анатолий Васильевич, что вам лучше всего вернуться в Тулу? Знаете ли, чтобы они не чувствовали себя заброшенными. Говорите им, и военным, и рабочим, и горожанам, об общей политической ситуации, внушайте им побольше бодрости. И я бы попросил вас вернуться оттуда только в том случае, если деникинцы откатятся».

Такого рода поручение надо было истолковать, разумеется, так: вернитесь в случае, если Тулу отстоите, а если не отстоите, то уж не представляется особенно интересным, сможете ли вы вернуться, так как необходимо отстаивать эту позицию в полном смысле слова до последней капли крови. Так я и понял Владимира Ильича и в тот же день выехал назад, в Тульский укрепленный район.

Нам недолго пришлось отсиживаться в нем, так как вскоре после этого отступление Деникина действительно началось и по приказу Реввоенсовета я был переброшен в Новозыбков и в Чернигов. Но в днях, которые мы тогда прожили в Туле, было нечто своеобразно прекрасное. Я никогда не забуду наших скромных обедов в маленькой комнатке какой-то канцелярии, куда Петере являлся после объездов фронтов. Всегда спокойный, немножко флегматичный, он представлял собой тип такого вождя, который может внушить уверенность подчиненным ему частям непоколебимым, почти равнодушным мужеством. Ездить верхом Петерсу было довольно трудно. Если не ошибаюсь, он тогда не был особенно опытным кавалеристом. Приезжал он часто здорово сломанный дальними верстами, которые проделал верхом. Но это не мешало ему своим обычным и как будто ленивым тоном рассказывать о впечатлениях, подводить итоги, и под этим слегка ленивым тоном и медлепным взглядом из-под опущенных ресниц чувствовалась огромная, дикая, непобедимая энергия, которая действительно не сдавалась ни перед какой угрозой. Петере смеялся редко, таким же тихим и спокойным смехом. Но Межлаук был веселый человек. Каждый час мог принести известие о наступлении врага, о прорыве фронта, о колебаниях внутри наших частей, но это не мешало тогда еще совсем молодому и свежему Межлауку сверкатьпобедоносным юношеским смехом. Он сыпал шутками. Ему доставляла удовольствие каждая подробность жизни. Мне иногда казалось, что он как будто торопится насытиться ею, что как будто внутри у него нет уверенности, что дней у него осталось достаточно.

Третьим был тот самый морской офицер5, который когда-то взорвал наш форт, считая, что он слишком легко может попасть в руки финнов. Если не ошибаюсь, в это время разразилось громкое дело. Его подозревали в злонамеренности. Он был близок от расстрела, но сумел доказать полную необходимость произведенной им грозной операции. И вот теперь в качестве военспеца работал он на этом ответственном пункте фронта.

Это был человек, так сказать, гвардейской складки, элегантный даже в то время гражданской войны, необычайно корректный, с чисто английской выдержанностью, в общем, однако, очень симпатичный. От его немножко холодного, вежливого тона нисколько не веяло отчужденностью, напротив, чувствовалось, что он сознает себя, свою роль стальной трости, па которую опирается защита и которая эластично готова выдержать любую нагрузку.

Удавалось мне от времени до времени и большей частью после общих бесед и выступлений разговаривать с отдельными красноармейцами. Может быть, и были среди них какие-нибудь напуганные положением люди. Конечно, такие не стали бы вступать перед всеми в разговор с представителями власти. Но если не было заметно таких, то совсем не было и хорохорящихся, готовых угодливо заявлять о том, что-де шапками закидаем. Удивительное спокойствие поражало меня в этих людях. Такое обыденное спокойствие, словно мы живем в самые будни. Слушали с огромным вниманием рассказы обо всей нашей политической ситуации, о грандиозных надеждах, которые открываются перед нами, о необходимости <последнего> усилия, чтобы сломить предрешенное уже <поражение> генеральской реакции. Слушали подчас конкретные рассказы, дававшие представление о военной ситуации момента и данного фронта. Все это, повторяю, слушалось с огромным вниманием, при этом спокойно рассуждали, задавали вопросы об отношениях к нам различных держав, об экономических ресурсах страны, рассказывали о разных' случаях, свидетельствовавших о разложении на деникинском фронте. Все это в таком же темпе и в таких же выражениях, как если бы разговор велся в мирное время в какой-нибудь благоустроенной красноармейской казарме. На меня от этого неизменно веяло исключительным мужеством. Когда я уходил от красноармейцев, у меня всегда было одно и то же впечатление: знамя революции держат необыкновенно просто, необыкновенно уверенно и железным образом крепко тысячи больших простонародных, немножко корявых, поражающе спокойных и крепких рук.

Но вот наконец пришла ночь, не паники, конечно, нет! А настоящей тревоги: разнеслась весть, что наступление началось. Были приведены в действие заранее предусмотренные диспозиции. Часть войск уходила из города, чтобы занять соответственные посты. И вот ночью или, вернее, очень поздно вечером решено было созвать общегородской митинг.

Я уже теперь не очень хорошо помню тогдашнюю Тулу. Митинг был собран перед балконом какого-то довольно большого, кажется, клубного здания.

Ввиду того что по городу вообще шли очень значительные военные шумы, то народу собралось, конечно, очень много. Здесь было, по-видимому, немало рабочих с огромного Тульского оружейного завода и других предприятий, но, несомненно, было и очень много обывателей.

Когда я вышел на балкон, была темная ночь, мерцали звезды. Под балконом было несколько деревьев какого-то сквера, которые тихо шумели. Огромная толпа шевелилась и шелестела под этими деревьями, запрудив небольшую площадь и прилегающие к ней улицы. Не было видно ничего, ни лунного, ни фонарного освещения; от времени до времени вспыхивали спички, а во многих местах огненными точками сверкали папироски. Сначала собравшаяся толпа была необыкновенно тиха, как будто затаенно вслушивалась в первые слова, но по мере того как раздавались речи, она становилась все более и более шумной. Взрывались и рассыпались всплески аплодисментов, гул голосов мощно перекатывался, подтверждая заявление о нашей непоколебимой вере в победу. Лично я чувствовал себя настолько наэлектризованным этим сочувствием какой-то неведомой и, во всяком случае, невидимой толпы, что быстро переступил грань сегодняшних событий, этой тревожной ночи, которая, может быть, готова была сейчас прерваться канонадой, и говорил о том, что стелется перед нами за нынешними тревогами, за нынешними опасностями, которые мы, конечно, переступим, которые представляют собой лишь препятствие, вполне для нас посильное. Я говорил о том, как немыслимо нам, несущим с собой осуществление идеалов всего человечества, почти уже прикасающимся рукой к социалистическому строительству, уступить место жалкому старью, которое сейчас хочет вновь грязной волной своей залить обновленную Красную Россию.

Повторяю, в толпе были не только рабочие, было более 50 процентов обывательской публики. Мы не слишком рассчитывали на эту обывательскую публику. Она казалась нам и была, конечно, нейтральной. Но в эту ночь напряженного ощущения опасности незримая толпа, не видевшая лица оратора, чувствовала себя связанной с нами тесными, горячими узами, громадным революционным пафосом.

Ночь подвигалась, и настроение все крепло. Казалось, действительно каждый готов был схватиться за оружие и биться до последнего издыхания, защищая общее, высокое строительство.

Я не знаю, до каких пор продолжался бы митинг, если бы не пришло известие, что непосредственная опасность больше не грозит и что можно в сравнительном спокойствии разойтись по домам.

А через несколько дней после этого, крепко пожав руки моим дорогим товарищам по этим немногим дням тульского сидения, я уже мчался в поезде навстречу победам Красной Армии, вдоль наступающего нашего фронта, отбросившего перед собою на юг лопнувший фронт деникинцев.

<1928>

(обратно)

Из воспоминаний о почивших борцах за пролетарскую культуру*

I
С огромной горечью учитываю я ту потерю, которую понесла армия пролетарской культуры в лице почти одновременно ушедших от жизни Федора Калинина1 и Павла Бессалько2. Я могу понять ее лучше всякого другого, ибо оба они принадлежали к числу самых близких и дорогих моих друзей, жили и развивались в одну из значительнейших эпох для них рядом со мною, делясь со мной всем, чем обогащался их внутренний мир.

Я познакомился с Калининым давно, в эпоху создания первой партийной школы на острове Капри. Главный организатор ее, давно уже покойный Вилонов, отправившись для приглашения учеников-рабочих в Россию, обрел там основного помощника в лице Калинина.

Я помню тот день, когда перед всеми нами, преподавателями школы и уже собравшейся половиной учеников, Калинин делал доклад о своей работе. Со мною рядом сидел тов. А. Богданов, и я сказал ему шепотом: «Вот тебе тип рабочего-организатора». Богданов ответил мне: «Если это так, то можно порадоваться за русское рабочее движение».

В каприйский период, как и в последующий болонский, когда тов. Аркадий, как его называли, не был уже учеником, а только организатором, он неизменно выдавался не блеском способностей, — были и более блестящие, — но вдумчивостью, серьезностью, основательностью. Уже в то время проблемы пролетарской культуры во всей широте волновали его, уже в то время заметна была его способность откристаллизовывать свои мысли в необыкновенно ясные, простые, прозрачные формы.

Политикой тов. Аркадий интересовался меньше. О, не в том смысле, чтобы ему было хоть в малой мере присуще какое-нибудь равнодушие к борьбе. Это был революционер от головы до пят, но здесь он творцом себя не считал. Споры среди заграничных большевиков увлекли его скорее потому, что одни впередовцы развивали идею пролетарской культуры, и он придавал второстепенное значение нашим чисто политическим спорам.

Несмотря на это, он был всегда крупным сотрудником группы «Вперед» и в политическом смысле, во-первых, как всегда спокойный, уравновешенный и умный муж совета, во-вторых, как практик, к которому вновь и вновь обращались, когда от речей и статей надо было перейти к делу.

В Париже до войны, когда Алексинский уже стал разлагать группу своим дегенеративным честолюбием и своею ядовитой манерой не останавливаться ни перед чем в личной борьбе, этот фрукт начал преследовать и Аркадия, добиваясь, чтобы он немедленно ехал в Россию, и обвиняя его в недостаточном политическом рвении. Я же всячески поддержал Аркадия, ибо как раз в это время, и заметьте, зарабатывая себе физическим трудом хлеб насущный, он проделывал над собой громадную работу, запоем читал, много писал и почти каждый день приходил с новыми мыслями и формулами. На моих глазах в Париже Аркадий рос в большого теоретика пролетарской культуры.

В течение войны я любовался им. Не только потому, что в отличие от столь многих он сразу определил свою позицию как революционно интернационалистическую, но и потому, что, будучи мобилизован и попав с весьма скудным знанием языка в среду французских рабочих-землекопов, он сумел изумительно выдвинуться среди них. Русский столяр изобрел целый ряд приспособлений, которые были потом широко приняты при работах по укреплению Парижа, а в то же время неуклонно вел свою пропаганду и, приезжая на побывку, говорил с доброй усмешкой: «Смешные французы, ни о чем не хотят подумать, живут изо дня в день, работают, как им прикажут, только плохо. Но, правда, интересуются: покажешь ему что-нибудь пли расскажешь, как умеешь, — он доволен, оживет немного».

Вот вам варвар среди культурных европейцев.

До Октябрьского переворота Аркадий в Петербурге работал в профессиональных союзах, продолжая неуклонно теоретическую работу по вопросам пролетарской культуры. После переворота я, само собою разумеется, пригласил его в коллегию порученного мне Наркомпроса и передал ему идейное и практическое руководство делом помощи самостоятельным пролетарским культурным организациям, в первую очередь — пролеткультам.

И уж, конечно, это не была переоценка его сил. Я их далеко недооценил. Только в последние перед его смертью месяцы московского периода мы, руководители Наркомпроса, поняли, какого. несравненного организатора мы имеем в его лице. Мало-помалу в его руках — сосредоточилась вся организационная работа, и он богатырски и сгорая от увлечения и жажды работы принялся рационализировать и строение и функции Наркомпроса.

Я утверждаю, что это страстное увлечение огромной и захватывающей работой, эта непомерная готовность все сделать, всюду поспеть была одной из причин такой ужасающе ранней смерти молодого борца, выраставшего в огромную величину, в первоклассную для Советской республики руководящую и организующую силу.

И если все уважали его ум, волю, работоспособность, то и все любили его милую душу, его простую доброту, его тихую веселость, его внимательную ласковость ко всякому.

Я пишу эти строки, и еще раз больно сжимается сердце. Пустее стало на свете для тех, кто знал этого чудесного человека.

II
Не помню, кто передал мне первые рассказы Бессалько. Это были небольшие очерки из жизни сибирских ссыльных. Не все они были ровны по интересности сюжета и исполнению, но многие из них написаны были так свежо, что я тотчас же сказал посреднику, чтобы он привел этого молодого рабочего писателя.

Бессалько, застенчивый и угрюмый, явился ко мне. Кажется, он остался недоволен как моим недостаточным восторгом перед первыми пробами пера его, так и тем, что я оказался бессильным помочь ему в непечатании его вещей.

В то время Бессалько изживал еще свой период интенсивной ненависти к партийной интеллигенции. Он принадлежал к меньшевистской организации, но по ходу был скорей всего анархо-синдикалистом.

Вскоре, однако, отношения между ним, а с другой стороны — мною и моей женой сделались настолько дружескими, что Бессалько, все еще немного угрюмый, милостиво заявил мне, что «выделяет меня из интеллигенции».

Большой работой того времени был у Бессалько роман «Катастрофа»3. Этот роман, или, вернее, серия сцен из тюремной жизни, с одной стороны, объясняет неприязнь Павла к интеллигенции, с другой стороны, со всей резкостью ее выражает. Бессалько не мог, не побледнев от негодования, вспомнить, как недостойно вели себя партийные интеллигенты в 1906 году в Екатеринославской тюрьме, когда всем заключенным грозила смертная казнь. И эту кошмарную историю он сумел, местами с мучительным мастерством, перелить на страницы своей мрачной и желчной эпопеи.

Но то были последние тучи рассеянной бури.

На глазах у меня Бессалько менялся. Все больше огня было в его глазах, все чаще на его губах расцветала улыбка, Он чуял в себе талант, он отдыхал в Париже, он нашел там дружбу и любовь.

Писал он в то время свои воспоминания, теперь опубликованные в виде ряда отдельных глав большой биографии Кузьки — самого Павла, конечно4.

Здесь краски были уже значительно светлее. Но и это была, дань прошлому. Совсем не то роилось в голове молодого рабочего-южанина, с большим темпераментом и страстной жаждой жизни веселой, блестящей, языческой.

Как-то вдруг разрешил он себя от поста нарочитого реалиста и набрал на свою палитру самых ярких и разнообразных красок. И тогда вдруг раздались совсем новые песни: Иуда Гавлонит, выдавливающий себе глаз в каменистых окрестностях Иерусалима, весь но обстановке и по тону выдержанный в полубиблейских тонах; «Алмазы Востока», где рядом с чудесными легендами, написанными узорными эмалевыми словами, встречается такая гомерическая вещь, как Вулкан5, рассказы, написанные с легкостью самых лучших произведений Мопассана из жизни парижской богемы, — словом, огромный диапазон фантастически развернулся в душе Бессалько.

Я с восхищением следил за расширением русла его вдохновения. Его любовь к ярким краскам, исключительным переживаниям, к героическому, к сказке, к мифу как нельзя лучше подтверждала мою всегдашнюю идею о том, что пролетарским художникам доступно будет все; что прошлое и будущее, природа и душа человеческая во всей необъятности станет их объектом, но что все это они осветят своим пролетарским светом.

Так это было с Бессалько. Нет у него ни одного произведения, которое придирчивый критик не назвал бы тенденциозным. Все эти радужные золотые стрелки, трепеща, показывают один и тот же полюс: пролетарскую идею торжества труда, свободы и человеческой гармонии.

В России я постарался тотчас привлечь Бессалько к работе, и он заменил Федора Калинина в Петрограде как руководитель Отдела помощи самостоятельным пролетарским культурным организациям по отъезде Калинина в Москву.

После отъезда моего из Петрограда я меньше наблюдал Павла. Но знаю, что дружба с Мгебровым6 и близость к героическому театру была новой полосой в его жизни. Театром он увлекся страстно, мечтал о целом ряде пьес. Об этом мечтании мы с ним вместе < говорили >, рассказывали друг другу сюжеты задуманных нами драм, и в последнее наше свидание, как никогда, почувствовали мы оба и сказали это друг другу, как мы близки и как параллельна наша работа в области искусства.

Ехал он спокойный, уверенный. И вот бессмысленный тиф скосил этот прекрасный пролетарский цветок.

<1920>

(обратно)

Ф.Э. Дзержинский в Наркомпросе*

Как всякий участник нашей революции, как член правительства, я, конечно, много раз встречал покойного Феликса Эдмундовича, видел его в разных ролях и переделках, слушал его доклады, принимал участие вместе с ним в обсуждении различных вопросов и т. п. Но именно потому, что Феликс Эдмундович был чрезвычайно многогранен, что он связан был многочисленнейшими и разнообразнейшими нитями со многими сотнями более или менее ответственных деятелей партии и нашей эпохи, — воспоминания о нем будут очень обильны, и мне не хочется прибавлять к ним что-нибудь такое, что может лучше рассказать другой.

Были, однако, у меня с покойным вождем встречи совсем особого характера, которые, правда, имели широкий общественный отголосок, но которые все же менее известны, чем другие формы деятельности тов. Дзержинского, а между тем вносят в этот незабвенный образ своеобразные черты, которые не должны быть забыты.

Имя Дзержинского в то время (к 1922 году) было больше всего связано с его ролью грозного щита революции. По всем личным впечатлениям, которые я получал от него, у меня составился облик суровый, хотя я прекрасно сознавал, что за суровостью этой не только таится огромная любовь к человечеству, но что она-то и создала самую эту непоколебимую алмазную суровость.

К тому времени самые кровавые и мучительные годы оказались позади. Но войны и катастрофа 1921 года1 оставили еще повсюду жгучие раны.

Страна переходила к эпохе строительства, но, обернувшись лицом от побежденного врага, увидела свое жилище, свое хозяйство превращенным почти в груду развалин.

На том кусочке фронта, где работали мы, просвещенцы, и который в то время называли «третьим» фронтом для обозначения его третьеочередности, к которому даже у самых широко смотревших на вещи вождей было отношение как к группе нужд и вопросов, могущих подождать, — на этом кусочке общего фронта не счесть было всяких пробоин, которых нечем было забить, всяких язв, которых нечем было лечить.

Теперь, во времена несравненно более обильные, спокойные и мирно-плодотворные, когда иной раз не без жути измеряешь расстояние между необходимым и возможным, — лучше всего бывает вспомнить о тогдашних сумрачных днях, тогда вся обстановка кругом кажется куда светлее.

В один из дней того периода Феликс Эдмундович позвонил мне и предупредил меня, что сейчас приедет для обсуждения важного вопроса.

Вопросов, на которых перекрещивались бы наши линии работы, бывало очень мало, и я не мог сразу догадаться, о чем же таком хочет поговорить со мною творец и вождь грозной ВЧК.

Феликс Эдмундович вошел ко мне, как всегда, горящий и торопливый. Кто встречал его, знает его манеру: он говорил всегда словно торопясь, словно в сознании, что времени отпущено недостаточно и что все делается спешно. Слова волнами нагоняли другие слова, как будто они все торопились превратиться в дело.

— Я хочу бросить некоторую часть моих личных сил, а главное сил ВЧК, на борьбу с детской беспризорностью, — сказал мне Дзержинский, и в глазах его сразу же загорелся такой знакомый всем нам, несколько лихорадочный огонь возбужденной энергии.

— Я пришел к этому выводу, — продолжал он, — исходя из двух соображений. Во-первых, это же ужасное бедствие! Ведь когда смотришь на детей, так не можешь не думать — все для них! Плоды революции — не нам, а им! А между тем сколько их искалечено борьбой и нуждой. Тут надо прямо-таки броситься на помощь, как если бы мы видели утопающих детей. Одному Наркомпросу справиться не под силу. Нужна широкая помощь всей советской общественности. Нужно создать при ВЦИК, конечно, при ближайшем участии Наркомпроса, широкую комиссию, куда бы вошли все ведомства и все организации, могущие быть полезными в этом деле. Я уже говорил кое с кем; я хотел бы стать сам во главе этой комиссии; я хочу реально включить в работу аппарат ВЧК. К. этому меня побуждает второе соображение: я думаю, что наш аппарат один из наиболее четко работающих. Его разветвления есть повсюду. С ним считаются. Его побаиваются. А между тем даже в таком деле, как спасение и снабжение детей, встречается и халатность и даже хищничество! Мы все больше переходим к мирному строительству, я и думаю: отчего не использовать наш боевой аппарат для борьбы с такой бедой, как беспризорность?

Я не мог найти слов в ответ.

Если само предложение поразило меня и своей оригинальностью и своей целесообразностью, то еще больше поразила меня манера, с которой оно было сделано. И тут был все тот же «весь Дзержинский». И тут то же взволнованное, словно на кого-то рассерженное лицо, раздувающиеся ноздри, как будто вдыхающие веяние бури, те же горящие глаза. Дело как будто бы постороннее обычным интересам человека, а вот оно прикоснулось к нему, и он уже вспыхнул, и уже горит, и уже течет от него богатым током волнующее, побуждающее к творчеству живое электричество.

Как известно, деткомиссия создалась2. Если подсчитать количество детей, спасенных ею при постоянном деятельном участии ЧК, позднее ГПУ, то получится внушительнейшее свидетельство благотворности тогдашнего движения мысли и сердца Феликса Эдмундовича.

Расставаясь со мною и пожимая руку, он повторял: «Тут пунша большая четкость, быстрота и энергия. Нужен контроль, нужно постоянно побуждать, тормошить. Я думаю, мы всего этого достигнем».

И он ушел, торопясь куда-то к новому делу.

Но вот Феликс Эдмундович призван к мирной строительной деятельности в огромном масштабе. Он поставлен во главе Наркомата путей сообщения3.

Прошло немного дней с его назначения, он только-только мог разобраться в важнейших проблемах порученной ему огромной области хозяйственной жизни, но уже он наткнулся и на такой вопрос, который, по-видимому, при непосредственном соприкосновении каждый раз особенно волновал его: опять на вопрос о детях.

Вновь звонок Дзержинского. И опять он у меня в кабинете, куда я вызвал, узнав, о чем идет дело, ближайших заинтересованных в нем членов коллегии и сотрудников.

С самого начала жизни Наркомпроса у нас тянулся вопрос с железнодорожниками о сети их школ. У губернских отделов народного образования была тенденция разобрать их по губерниям. Они же цепко держались за свои «линии» и доказывали, что линии эти нельзя резать границами губерний и уездов, что школы по линии ближе друг к другу и к своему центру, чем подчас к ОНО или губ. ОНО. Железнодорожники доказывали, что их могучее хозяйство умело и еще сумеет поддержать свои школы не только профессиональные, но и общеобразовательные на более высоком уровне, чем общий. Но эти доводы натыкались на стремление ведомства и его органов на местах до конца довести своеобразную монопольную централизацию народного образования, не позволить разбивать отдельных кусков единого целого: просвещения.

Вот об этом-то и заволновался, на этот счет и загорелся Феликс Эдмундович.

Когда кто-то из моих помощников в несколько полемическом тоне завел речь о единстве, о разбазаривании, о необходимости централизовать методическое руководство и т. п., тов. Дзержинский вспыхнул.

Все знают эти его вспышки, это его глубокое волнение, эту торопливую, страстную речь, речь человека, до конца, свято убежденного, которому хочется как можно скорее высказать свои аргументы, устранить с дороги дорогого дела какие-то недоразумения, фальшь или волокиту. «Я не ведомственник, — торопился Дзержинский, — и вам не советую ими быть. Руководство — пожалуйста! Напишите сами какой хотите устав. Обеспечьте за собой руководство полностью. Готов подписать не глядя! Вам и книги в руки. Но администрировать, но финансировать, — дайте нам! В чем дело? У нас есть какая-то лишняя копейка. Мы можем прибавлять какие-то гроши к каждому билету. И вот возможность несколько тысяч детей учить немного лучше, чем остальных. Поддержать их привилегию. Да, привилегию! Или вы хотите непременно сдернуть их до той нищеты в деле образования, в которой сейчас вынуждены барахтаться ваши школы? Ведь мы же общий уровень поднять не можем? Эти наши деньги мы вам отдать на все дело образования не можем? Зачем же вы хотите помешать, чтобы дети рабочих хоть одной категории имели эту, скажем, «привилегию» — учиться немножко лучше? Придет время, и это совсем не нужно будет. Я вовсе не семперантист[51], я, только знакомясь с этим делом, увидел, что многочисленная группа детворы из-за ведомственной распри может пострадать в своем обучении. А этого нельзя. Что хотите, какие хотите условия, только без вреда для самих детей».

Именно эта, с огненной убежденностью сказанная речь, которую я передаю, кажется, почти дословно, послужила основой нынешнего положения о Цутранпросе[52], которое и сейчас многим кажется спорным, которое, может быть, в свое время будет отменено, но благодаря которому детишки железнодорожников в течение этих лет получили весьма значительные блага образовательного характера.

Я не хочу давать здесь места общим характеристикам, общим суждениям об этом прямом слуге пролетариата… Я хочу только вплести эти два воспоминания в тот строгий, но грандиозный венок, сплетенный из полновесных заслуг, который сам себе нерукотворно создал безвременно погибший герой. Мне хочется, чтобы два эти цветка, показатели горячей любви к детям, лишний раз свидетельствовали о том, что нам сподвижникам великого человека, было хорошо известно, но что отрицают ослепленные молниеносным гневом революции, носителем которой он был, далекие от него круги, — я хочу, чтобы они свидетельствовали о том, что этот рыцарь без страха и упрека был, конечно, рыцарем любви.

<1926>

(обратно)

Памяти друга*

С покойным Леонидом Борисовичем мне довелось встречаться часто; были встречи и в интимной обстановке, так как временами мы с ним очень дружили; были встречи и в обстановке высокоофициальной, при разрешении серьезных, больших партийных и государственных проблем.

В общем, я достаточно близко наблюдал этого замечательного человека для того, чтобы создать себе некоторый общий облик его, некоторый образ, блестящий и разнообразный, который и сейчас стоит передо мной в час скорбной вести о его безвременной кончине.

Покойному Красину исполнилось 55 лет. Это и вообще немного, а для Красина в особенности; он был молод и по наружности, и по темпу внешней и внутренней своей жизни, и по множеству планов и надежд. Молодо сверкали его выразительные и умные глаза, и почти юношеской осталась его фигура, несмотря на поредевшие волосы вокруг лба и густую проседь в бородке.

Красин принадлежал к тем лицам, о которых и в этом возрасте больше хочется думать в будущем. Всегда казалось, что он еще совершит какие-то огромные дела, размер коих совпадет с дальнейшим расширением реки социалистического строительства.

Каковы наиболее бросающиеся черты натуры Леонида Борисовича? Прежде всего, это был энтузиаст; это был человек, быстро загоравшийся мыслью и чувством, умеющий отдаваться великой идее, великому делу, но вместе с тем это был осторожный, трезвый мыслитель. Его ирония всегда бывала убийственна, когда он встречался с поддельной мыслью или фальшивым делом. Его анализ был необычайно тонок и глубок и легко раскрывал положительные и отрицательные качества каждого предложения, каждого явления жизни.

Красин был по самому существу своему диалектиком и обладал замечательным даром слова. Главным свойством красноречия этого аналитика и диалектика было остроумие: утонченность сарказма и блестящая шутка.

Красин был, несомненно, человеком дела не только в том смысле, что натура у него была необычайно активная, но и в том, что его влекло именно широкое практическое дело.

Практический склад характера и ума Красина повел его по трем замечательным дорогам.

Во-первых, Красин был исключительной силы финансист; сначала он свои финансово-коммерческие дарования применял в качестве как бы министра финансов партии: в первый период — крупной, оставившей огромный след бакинской организации, а затем — ЦК партии. Позднее именно эта сноровка в денежных операциях толкнула партию и ее руководителя, Ленина, на мысль о поручении Красину политики нашей внешней торговли.

Вторым выражением практицизма Красина была его деятельность как инженера, которой он был страстно предан и в которой достиг огромных успехов. Это был совершенно исключительный электротехник.

Третьим путем, на который Красин вступил позднее, была дипломатия. И здесь сказывались прежде всего гибкость его ума и практический нюх. Я думаю, однако, тут выступил и еще один замечательный дар Красина — его обаятельность: красивый, стройный, речистый, живой, изящно вежливый, он производил неизгладимое впечатление, очаровывал.

Я помню то совершенно исключительное впечатление, которое он произвел на меня, когда был «Винтером». Фамилию Винтера имел Красин на III съезде нашей партии. В следующие мои встречи я знал Красина уже под именем «Никитича». Такое прозвище носил он как одна из руководящих фигур большевизма в грозную и тяжелую эпоху 1905-06 гг.

Я помню тогда это слегка пожелтевшее от переутомления лицо, эту резкую глубокую складку между бровей, этот решительный тон нервного голоса.

Красин не верил в то, что мы разбиты. Он думал, что строит короткий мост между двумя подъемами революции; но долина между ними оказалась' гораздо более широкой, чем он предполагал.

Я помню Красина-наркома. Все с особенным удовольствием слушали всегда его речи. Выступления его — будь то доклады, реплики или замечания по какому-нибудь предложению — всегда были чем-то вроде художественных номеров. Он, конечно, не всегда был прав. У него была американская хватка, широкий экономический подход. Будучи необычайно работоспособным и отдавая огромное количество времени и нервов своей деятельности, Красин вместе с тем любил жизнь и страстно любил природу. Я помню, с какой почти мальчишеской радостью он, в то время 40-летний человек, отдавался наслаждениям морского купанья. Красота искусства и красота живой жизни действовали на него, звали его к себе.

Несмотря на множество испытаний, выпавших на его долю, на арест, тюрьму, висевшую над ним одно время смертную казнь, несмотря на споры, разочарования и неудачи, от времени до времени бороздившие его жизнь, он был счастливым человеком.

Оттого до последнего момента, когда я его видел, на нем сохранился след молодой, обращенной вперед жизненности.

В своем последнем письме ко мне он предупреждал меня, что все мы должны следить за составом своей крови, потому что белокровие подходит незаметно. «Нужно быть начеку, — писал он мне, — жизнь ведь и вообще чертовски хороша, а наша жизнь, в наше время — удивительна. Когда болеешь, когда почувствуешь на своем лице дуновение последнего часа, тогда особенно ярко это понимаешь».

Последний час отошел было от изголовья больного Красина, но затем все-таки настиг его. Мы потеряли эту сверкающую фигуру, этого щедро одаренного 56-летнего молодого человека — нашего первого красного купца, нашего путейца, электротехника, снабженца, всегда активного, многообразного, — я смею сказать, гениального работника самого первого ранга. Мы потеряли еще одного великого маршала Ильича, как часто выражаются в наше время. Пускай около могилы вождя и в бессмертном ленинском деле, в бессмертном деле пролетариата, бессмертной останется память об этом всесторонне красивом человеке.

(обратно)

И.И. Скворцов-Степанов*

Воспоминания об Иване Ивановиче Скворцове-Степанове крепче всего связываются со всей моей жизнью в эпоху нашей предварительной ссылки в Калуге. Если не ошибаюсь, это было главным образом в 1901–1902 годах. Я, как и другие товарищи, ждал в Калуге окончательного приговора. Фактически правительство этим долгим, больше года, ожиданием просто увеличивало срок нашей ссылки. В Калуге собралась группа поистине выдающихся людей. Там были в то время в качестве временных ссыльных И. И. Скворцов-Степанов, А. А. Богданов-Малиновский, В. А. Руднев-Базаров и Б. В. Авилов.

Такое скопление молодых социал-демократических сил, конечно, не могло не иметь некоторого значения прежде всего для нас самих. Этот год был не только для меня, но и для других, в том числе и для Ивана Ивановича, годом интенсивнейшей учебы. Самым зрелым среди нас, самым уверенным в себе и в своих силах был А. А. Богданов. Он в это время проделывал огромную работу по уяснению своего марксистского миросозерцания и начинал свои попытки построить на марксистском фундаменте всестороннее научное здание.

Я думаю, что вряд ли тогдашние воззрения Александра Александровича могли быть подвергнуты какой-нибудь критике. Он был блестящим и глубоко чтимым в кругах молодой социал-демократии автором «Политэкономии», по которой училась чуть ли не вся партия. Разные, осужденные позднее, оттенки мысли в то время у него еще не проявлялись. Впереди была блестящая деятельность Александра Александровича как члена ЦК партии, как тов. Рядового, который оказал такую мощную поддержку в годину собирания большевистских сил после второго партийного съезда.

Хотя мы все пятеро чувствовали себя более или менее равными, но первым среди этих равных был Александр Александрович.

И. И. Скворцов-Степанов в это время уже вполне определился как социал-демократ. Свое народническое прошлое он стряхнул с себя даже с некоторым презрением, но основы своего миросозерцания он только что вырабатывал и укреплял. В нем чувствовался самородок, человек, у которого самообразование играло более преобладающую роль, чем во всех нас остальных. Он глотал книги на русском и уже тогда хорошо известном ему немецком языке. В это время он переводил книгу Шульц-Геверница о профсоюзах и старался критически прощупать каждый камень, который клал на фундамент своей дальнейшей умственной и практической жизни. Отсюда возникало бесконечное количество споров. Иван Иванович был скептиком или, вернее, притворялся скептиком. Он считал своим долгом по всякому вопросу выдвинуть все возражения, которые только находил, спорил усердно, методически, иногда даже выводил Александра Александровича из себя. Тогда он добродушно хохотал и, положив руку на плечо своего раздраженного собеседника, говорил: «Пойми, Александр, я ведь только для того, чтобы все у меня прочно было, а то если взять хоть маленькую толику просто на веру, потом могут возникнуть сомнения; или какой-нибудь противник тарабахнет тебя по слабому месту, а ты глазами — хлоп. Нет, уж я каждую гаечку хочу попробовать: не отвинтится ли она у меня в решительный момент». Вот почему взаимные доклады, которые мы читали друг другу, проходили часто при ожесточенных, но в высшей степени дружественных спорах. Иван Иванович был обворожительнейшим человеком, необычайно молодым, способным на почти детские выходки, каким он остался до старости и до гроба. В промежутки между занятиями он был способен заводить всевозможные игры, и смешно было смотреть, как этот долговязый и в высшей степени серьезный человек начинал прыгать, как козел, устраивать всякие смешные затеи, разыгрывать своих товарищей, преследовать издевательствами, конечно, самыми добродушными, свою жену, жену Богданова или близко стоявшего тогда к нашей компании Павла Быкова. Не было более неутомимого гуляльшика, более свежо откликавшегося на все впечатления довольно-таки тусклого калужского жития человека в нашей вообще-то молодой и бодрой компании. Но меня всегда забавляла резкость перехода от обеда, за которым Иван Иванович резвился и сыпал шутками, от послеобеденной возни, к тому, как говорил Иван Иванович, — «ну, а теперь надо поработать». Лицо его немедленно становилось серьезным и даже суровым, серые глаза наполнялись каким-то холодком, и тогда читал ли он, спорил ли, он опять превращался в человека серьезного, серьезного по преимуществу.

Затем нас разбросало в разные стороны, но я много раз встречал Ивана Ивановича и большею частью в довольно решительные моменты жизни партии. Так мы встретились с ним на Стокгольмском съезде1, где я впервые узнал всю глубину его большевистского правоверия. Здесь уже ясно было, что своими, иногда оригинальными, путями Иван Иванович пришел к твердым ленинским воззрениям. С этого пути, если я не ошибаюсь, он позднее никогда ни мало и ни много ни в чем не отклонялся. Короткие наши встречи на разного рода партийных конференциях и совещаниях убеждали меня все больше в том, в какую крепкую величину вырастает Иван Иванович. Партия это тоже прекрасно оценивала. Все последнее время после Октябрьской революции мне приходилось частенько встречать Ивана Ивановича, много с ним беседовать и, конечно, вблизи наблюдать его работу. Он по-прежнему был молод, и по-прежнему в нем кипел неукротимый оптимизм. Делу социалистического строительства он отдавался весь целиком и глубоко радостно. Прав в этом отношении М. И. Калинин, который отметил, что жизнь, недостаточно долгая жизнь этого человека была глубоко радостной. Бодрый труд, радость бытия, прямой взгляд на вещи, глубочайшая уверенность в правоте своей партии и в своей — таковы были черты, украшавшие жизнь Ивана Ивановича и для него самого, и для окружавших его. Владимир Ильич относился к нему с великим уважением. Он ценил огромные знания, которые приобрел Иван Иванович не только в области политической экономии, но и в области философии, естественных наук и т. д. Когда этот переводчик Маркса, соавтор большого экономического труда взялся за популяризацию идей Ильича об электрификации, ему удалось создать настоящий шедевр, настоящий образец в смысле изложения, в смысле подбора материала и в смысле целесообразности всей книги. Недаром Владимир Ильич отозвался о ней с глубокой похвалой2.

В течение всех этих годов, и в особенности на посту главного редактора «Известий», Иван Иванович развертывал кипучую работу3. Рядом с крупной политической ролью (стоит только вспомнить его ответственную командировку в Ленинград для ликвидации оппозиционных настроений), он вел и огромную культурную работу. В его руках «Известия», несомненно, приобрели новый размах.

Я не всегда бывал согласен с Иваном Ивановичем, когда он начинал критиковать «оглоблей», как он сам выражался. У меня иной раз голова шла кругом. Ведь оглоблей-то он помахивал в посудном магазине или, вернее, в музее огромной ценности. Однако я должен сейчас же оговориться. Если Иван Иванович иной раз неуклюже подходил к каким-нибудь тонкостям культуры, то это не мешало ему быть высочайшим ценителем культуры. Ему только претили подчас всякого рода пирожные, когда он ясно испытывал недостаток хорошего, здорового хлеба. К тому же Иван Иванович был сговорчив. Он только чутко хотел, сохраняя свою манеру, прощупать умственными пальцами всякое делаемое ему предложение. Так, одно время Иван Иванович был резким, преувеличенным противником «левых» настроений и тенденций в искусстве. По его просьбе я написал об этом статью в «Известиях», где указывал, почему, при всех других недостатках, это течение, глубоко проникнутое урбанизмом, является важным в нашем культурном строительстве4. Иван Иванович немедленно по напечатании статьи заявил мне, что хочет об этом со мною подробно побеседовать. Мы сделали это, горячо поспорили, и в конце концов Иван Иванович с обычной в таких случаях добродушной улыбкой сказал мне: «Ты тут прав, тут мы внесем в нашу ориентировку поправочки». Вскоре после этого Иван Иванович собрал большое совещание сотрудников своего журнала «Новый мир». Он просил меня сделать там нечто вроде литературной декларации и при этом сам взял слово и, к моей большой радости, рядом с целой серией очень умных мыслей по поводу литературы и ее роли уже совершенно определенно подчеркнул свое положительное отношение ко многим сторонам ЛЕФа и укреплению подобных течений.

Как раз в последнее время Иван Иванович стал пристально заниматься вопросами культуры. Из скромности он подписывал свои статьи, посвященные этим вопросам, не собственной фамилией, а псевдонимом «Федоров». Статьи эти заставляли меня напряженно задумываться над теми или иными сторонами нашего культурного строительства и зачастую сожалеть, что Иван Иванович не может глубже, органичнее, в порядке, может быть, государственной деятельности, взять на себя ту или другую ответственную роль в этой части нашей работы.

Передам еще один очень характерный для Ивана Ивановича эпизод. Между прочим, именно он провожал вместе с тов. Халатовым Алексея Максимовича от границы в Москву. Оберегал он его, как мать больного ребенка, и был до высшего пункта счастлив горячей встречей, которую Москва оказала любимому писателю, настроением самого Горького и т. д. Между тем Алексей Максимович выдвинул идею журнала «Наши достижения». На первом или втором редакционном собрании этого журнала Иван Иванович вдруг выступил с громовой речью, в которой, можно сказать, отрицал все и всяческие достижения. Что бы кто ни называл достижениями, Иван Иванович клал на противоположную чашку весов недостатки, словом, разбушевался и явился таким последовательным самокритиком, что мог нагнать тоску на кого угодно. Я диву давался и внутренне негодовал. Когда мы вышли вместе с Иваном Ивановичем, я немедленно напал на него: «Что же это ты? Если бы я так думал о наших достижениях, я, пожалуй, сам захандрил бы, а что уж других при таком настроении можно привести в панику, то это не подлежит никакому сомнению». Иван Иванович весело улыбнулся. «Тут, знаешь, все зависит от широты коммунистической спины», — сказал он. «У кого она широка и крепка, тот может вынести груз всякой самокритики, а у кого она надламывается, тот, пожалуй, и не годится для столь трудного дела. Я, знаешь, смертельно боюсь, что долгое исчисление достижений может усыпить. Конечно, пусть Горький оснует свой журнал. Я постараюсь даже в нем сотрудничать, но все-таки большим количеством достижений можно наложить ваты в уши и не слышать, как скрипят немазаные колеса нашей все еще варварской телеги. Но если ты думаешь, что я хоть на одну минуту допускаю мысль, что на этой телеге мы куда надо не доедем, то ты зло ошибаешься. Надо вести тончайший учет, но твердо знать, что достигнуто очень мало. Надо, чтобы все болячки болели. Все это стимулирует здоровую энергию, а пролетариат — здоровый класс, энергии у него много…» И столькотвердой уверенности, спокойной и мужественной, звучало в этих словах, что я уже больше беседы не продолжал, а только крепко пожал ему руку, расставаясь.

К сожалению, это был мой последний разговор с Иваном Ивановичем, после которого я только раза два слышал его голос по телефону. Известие о его смерти было для меня тем более тяжелым, что у меня создалось о нем представление как о человеке, в котором коренная молодость, неистребимая бодрость мысли не поддавались никакому ущербу с годами.

Молодым всегда представлялся мне Иван Иванович. И сейчас у меня такое ощущение, что злодейка болезнь подкралась к молодому человеку и сумела вырвать его из рядов живых.

Но умирающие на посту в нашей партии не умирают целиком, в самой лучшей своей части, в той, которая при жизни им была дороже всего, — они остаются бессмертными.

<1928>.

(обратно) (обратно)

3. Встречи с людьми искусства и науки

Первое знакомство с Художественным театром*

К тридцатилетию театра
Художественным театром я познакомился еще совсем юношей почти при самом его рождении1. Первый спектакль, на котором я присутствовал, был «Царь Федор Иоаннович». Он шел в том помещении, где ныне подвизается театр МГСПС.

С одной стороны, я был убежденным марксистом и уже принимал участие в революционной работе, с другой стороны, я очень сильно откликался на все вопросы искусства и в этом отношении шел — иногда даже не очень критически — в ногу с тогда самыми передовыми элементами, то есть с представителями стиля модерн (потом так осрамившегося с символистами), от которых не так много уже осталось вообще, с тогдашним эстетическим движением, лучшим выразителем и долговечным плодом которого был как раз только что родившийся тогда Общедоступный Художественный театр.

Внутренне мне не так легко было объединить мои интеллигентские симпатии к тогдашним деятелям чистого искусства с резким и последовательным отрицанием самого лозунга чистого искусства и с моими политическими убеждениями.

Какую линию займет Художественный театр, я, конечно, не знал, но представлял себе, что это будет как раз передовая эстетическая линия. С одной стороны, я готовился восхищаться той внутренней полнотой, той художественной тонкостью, которая так прельщала меня, например, в произведениях Метерлинка или в живописи английских прерафаэлитов2, с другой стороны, я заранее кипятился по поводу того, что театр, разумеется, слишком далеко отойдет от тех общественных вопросов, которые для нас, молодых марксистов, были основными центрами притяжения.

Поэтому я сидел в одном из кресел Художественного театра в величайшем волнении, внутренне растрепанный, ждущий чего-то необыкновенного, готовый восхищаться, готовый сопротивляться.

Сперва спектакль стал поражать меня разными, весьма для меня убедительными, глубоко реалистическими, натуралистическими чертами, как, например, сидящие на переднем плане спиною к публике персонажи, стремление вообще дать иллюзию помещения о четырех стенах, мейнингенская узорная разработка массовых сцен3, по-видимому, археологически верная и, во всяком случае, изумительно богатая, полная аромата XVII века4 обстановка спектакля. Все это показалось мне превосходным и как нельзя более приемлемым, и я, уже ликующий, обратился к моему соседу, с которым вместе пришел в театр, с заявлением: «Знаете, это совсем не то, чего я ждал. Я думал, что будет дано преломление через какой-нибудь современный декаданс, в котором так много разочарования. Но это совсем не то. Это, с одной стороны, чрезвычайно серьезная, почти педантическая добросовестность, а с другой стороны, слишком уклоняются в сторону реализма». Но в дальнейшем или параллельно шла еще и другая полоса ощущений и волнений в моем сердце молодого зрителя. Самая пьеса вдруг стала разворачиваться во всей своей внутренней глубине, захватила симпатией к действующим лицам. Потрясал Москвин5.

Целую ночь после этого передо мною плыли иконописные лики, великолепные парчовые пелены, глаза и губы, полные страсти, печали и гнева. Даже мои соображения относительно того, что в пьесе Алексея Толстого имеется и сильный патриотический дух, и своеобразно благоговейное отношение к простецу — Парсифалю6 на русском троне, соображения о том, что все это радикально чуждо нашему подходу к истории и к методам ознакомления с нею широкой публики через сцену, даже эти соображения никак не могли умерить впечатления наполненности моего сознания какой-то чудесной музыкой человеческой страсти и скорби, взятых в большом историческом масштабе.

Когда я ехал из Москвы в поезде после спектакля, помню, я ловил себя на таких моментах: думаешь о разных своих невзгодах, о разных своих планах, тревожных, недостаточно еще ясных, и вдруг закроешь глаза, и всплывает ярко та или другая сцена в парче и фимиаме, волшебно освещенная, такая или, может быть, еще лучше, чём та, какую видели глаза, и шепчешь: «Как хорошо!»

Причем это «как хорошо!» относилось мною тогда невольно не только к театру, не только к спектаклю, но и к жизни. Хотелось вновь и вновь благословлять эту жизнь и благодарить за нее, потому что спектакль как-то вскрывал ее торжественность, ее мятущееся многообразие, все то яркое и сладостное, что создавалось на этой своеобразной ступеньке эволюции природы, которую мы называем человеком и его историей.

<1928>

(обратно)

Из статьи «Певец парижской голытьбы»*

Лет пятнадцать тому назад, еще совсем юношей, я с величайшим постоянством посещал всякие пролетарские праздники, с радостным волнением отмечал всякое проявление чего-нибудь напоминающего пролетарское искусство. Редко выпадало мне на долю этого рода наслаждение. Сейчас такие празднества стали уже гораздо более содержательными. Но в те времена они носили довольно вульгарный кафешантанный характер.

Только Марсель Легэ, теперь уже почти дряхлый старик, гремел на них уже тогда надорванным басом свои трогательные и бравурные революционные романсы вроде до сих пор знаменитого и все еще им исполняемого «Красного Солнца».

И вот, как-то в большом кафе, где не помню какой профессиональный союз отмечал товарищеской выпивкой и концертом свой юбилей, на эстраду, после непристойного кабацкого актерика, смешившего публику грязными солдатскими анекдотами, выступил длинный-длинный, тощий-тощий юноша в помятом черном сюртуке, воротник которого, заколотый булавкой, стыдливо скрывал белье на груди. Покачиваясь на тонких ногах и полузакрыв глаза, закрытые тенью широкополого фетра, глухо и монотонно молодой человек декламировал стихи о зиме. Лишь порою прорывалась боль, напоминавшая слезы, или ирония, напоминавшая укус голодной собаки.

«Вот зима», — тянул поэт. «Сколько теперь прольется слез на наш счет, слез сочувствия голытьбе. Жалость будет бить фонтаном. Ведь жалеть бедняка — это все равно как продавать свою красоту, тоже коммерция, тоже ремесло!»

И он припоминал Виктора Гюго, Жана Ришпена1, Коппе2 с едкой иронией: «Посмотрите, разве Жан Ришпен, оплакивая оборванцев, не нажил капитала? Но пусть они делают наше стадо предметом своей кисти и гребут за это хорошие куши — нам они чужие. Ведь и блохи питаются нашей кровью!»

Что придавало особый аромат этой долгой и траурной, злобной и ноющей литании бедноты — это язык. Поэт в совершенстве пользовался парижским арго, этим наречием одновременно грязным, терпким, едким, грубым и способным на за сердце хватающую трогательность, когда она просвечивает сквозь его хулиганские гримасы, словно внезапные слезы на лице загрубелого апаша.

Этот поэт был Жеган Риктюс.

С тех пор прошло пятнадцать лет. Риктюс стал знаменитым. Я не знаю, нажил ли он капитал. Но своему призванию он остался верен.

Я встретил его вновь на концерте, устроенном русским Бюро труда в Париже. Он должен был выступить вместе с несколькими другими народными поэтами — теперь их много, — на мою же долю выпала честь сказать вступительное слово о социальной поэзии во Франции и переводить декламацию Риктюса на русский язык для многочисленных в Париже не понимающих французского языка лиц3.

Риктюс постарел и пополнел. Теперь это очень большой человек с резкими чертами лица и глубокими морщинами, вполне прилично одетый, отнюдь не экстравагантный. Но теми же остались его громадные печальные глаза, его глухой голос, а главное — его поэзия. Она осталась той же по огромной искренности и по такому же непосредственному контакту с языком и переживаниями парижского дна, какого нельзя встретить ни у одного другого поэта. Но она тоже выросла: то, что было похоже на скорбную мелодию на каком-то примитивном инструменте вроде окарины[53] — стало настоящими токкатами[54] на многозвучном органе…

(обратно)

Горький на Капри*

Несколько воспоминаний
Когда мы, тогдашние впередовцы, затеяли по инициативе замечательного нашего товарища Вилонова, о котором недавно так хорошо написал Горький1, устроить партийную рабочую школу на острове Капри, то это могло показаться не то романтической выдумкой, не то странной комбинацией случая. И действительно, когда рабочие из разных мест тогдашней Российской империи явились на остров, они были до крайности изумлены, и все окружавшее казалось им сказкой. Один из них — сормовский рабочий — с изумлением разглядывал синее, как синька в корыте, море, скалы, раскаленные от солнца, огромные желтые пятна молочая, растопыренные пальцы колючих кактусов, веера пальм и, наконец, произнес: «Везли, везли нас тысячи верст, и вот привезли на какой-то камушек».

«Камушек» выбран был для партийной школы потому, что на этом «камушке» сидел в то время огромный русский человек, член нашей партии и по тому времени впередовец, изгнанник-писатель Максим Горький2.

Несмотря на то что Горький изумительно русский человек, даже какой-то азиатско-русский, тем не менее живописный «камушек» подле Неаполя давал ему необыкновенно подходящую рамку.

Горький чувствовал себя на Капри превосходно. Несколько олеографическая, чересчур, пожалуй, сладкая красота этой сверхкрымской Италии его нисколько не утомляла, как не утомляет его сейчас соседнее Сорренто. Солнце смеется в море, голубовато-серые утесы обрамлены серебряным кружевом прибоя, покачиваются тропические сады над красивыми виллами, и по залитым солнцем улицам и тропинам и по Оперной площади проходит Горький, отбрасывая от своей в белое одетой фигуры угольно-черную тень.

Горькому нравится южная природа, хотя он великолепно умеет отыскать поэзию в самых осенне-осиновых русских пейзажных мотивах. Ему нравилось также на Капри то, что он был здесь в достаточной степени одинок. На самом Капри русских жило не много, и они были достаточно дисциплинированны, чтобы не мешать той огромной работе, которую проделывал в то время Алексей Максимович. Ведь он, во-первых, вечный и усидчивейший читатель, а во-вторых, в то время он как раз отделывал два замечательных своих произведения: «Исповедь» и «Лето»3. Посторонние люди заехать на Капри могли только с некоторым трудом. Надо преодолеть расстояние до Неаполя и пролив, отделяющий от него Капри.

С другой же стороны, Горький не чувствовал себя здесь слишком одиноким. Было несколько друзей на самом Капри, и, преодолевая вышеуказанное пространство, подъезжали все время интересные люди, русские и нерусские, первым достоинством которых было уже то, что они проехали столько-то сотен, а иногда и тысяч верст именно для того, чтобы повидаться с Горьким. Островок, конечно, маленький, «камушек» — это верно, но тем не менее для прогулок Достаточный простор, великолепное купание, хотя для этого нужно сойти полкилометра вниз и взобраться потом на километр вверх. Замечательное катание на лодках: лазуревый грот, зеленый грот, рыбная ловля, во время которой на длинный канат, в добрый километр, ловятся опасные акулы в два человеческих роста, морские змеи, причудливые чудовища, рыба святого Петра и всякая другая морская забавная и курьезная дичь.

Все это доставляло неизмеримое количество удовольствий этому человеку, который так умеет наблюдать и так умеет наслаждаться.

У Горького замечательный глаз, глаз внимательный, радостный, в нем самом таится достаточно света, чтобы все, что попадает в этот глаз, озарялось; зато уже если попадает в орбиту этого глаза нечто скорбное или оскорбительное, то глаз сигнализирует сердцу писателя огромные и болезненные вести.

Горький отдавался не только звучным, мажорным краскам и образам юга, радуясь, как ребенок, что вдруг кашалот подплыл настолько, что его было видно в бинокль, или что расцвел странный, какой-нибудь редкий, чудовищный кактус; он наполнял также и свой слух, такой же гостеприимный и радостный, множеством звуков. Нравилась ему самая живость итальянской речи, подчеркнутая еще артистической жестикуляцией этих изумительных мимов, нравились ему бесконечные их песни, их гитарно-мандолинные ансамбли. Особенное наслаждение получал он от каприйской тарантеллы, совершенно особенно сохранившейся в этом уголке во всей свежести своих бездонных, каких-то ритуально-эротических корней. Там, в Сорренто и в Неаполе, эта тарантелла выродилась в довольно тривиальный танец нескольких пар под кастаньеты, но совсем не та тарантелла на Капри, от которой, может быть, теперь уже не осталось и следа. Когда приезжал какой-нибудь приятный Горькому гость, например Шаляпин или Бунин (увы, оба эти хорошие художники Сейчас уже не друзья нам)4, то Горький в виде особенно высокого угощения водил их смотреть тарантеллу. Для этого нужно было идти очень далеко, поскольку могут быть далекие расстояния на «камушке», все вверх за город, между кактусами и молочаем, между серыми скалами и виноградниками и фруктовыми садами, туда, где когда-то грозный император Тиверий построил свой дворец. От этого дворца сейчас почти ничего не осталось: несколько камней типичной римской кладки. Остались еще следы громадного подземного хода, который, планомерно опускаясь, соединял дворец Тиверия с морем. Это было достойное Рима сооружение — подземный коридор с высокими сводами, обложенными камнями. Около жалких руин некогда знаменитого дворца Тиверия, далеко на горе ютится домик, где живет учитель с женой и сестрой. Вот они-то и являются великими жрецами древней тарантеллы. Танец, наверное, еще финикийский, несомненно, брачный, он весь построен на соблазне женщиной мужчины, на страстной погоне мужчины за женщиной и, наконец, на символическом соединении их. Музыка у этой тарантеллы не совсем итальянская. Это глухой стук скорее африканского бубна, это какая-то монотонная мелодия, которую густым контральто пела пожилая жена учителя, ни дать ни взять похожая на Парку, на старую богиню судьбы, неумолимую, мудрую и равнодушную. Тарантеллу танцевала пара, брат и сестра. Что касается самого учителя, то он до тонкости изучил тарантеллу и исполнял ее с достаточной грацией, хотя на первом плане при этом был все-таки школьный учитель, то есть замечательная добросовестность почти археологического порядка. Сестра его была некрасивая женщина часто встречающегося на юге Италии типа: большое лицо, большие руки, большие ноги, всё темно-коричневого цвета, жесткие черные волосы, огромные иссиня-черные глаза с непомерными ресницами и с густыми арками пушистых бровей. Когда она просто ходила, то казалась неуклюжей, но когда она танцевала, в нее как будто вселялась душа древней финикиянки, так как именно этому народу скорее всего можно приписать первое изобретение тарантеллы.

Подобного преображения я не видел никогда ни до, ни после. Она становилась легкой и гибкой. Эта тяжелая женщина с большими ногами казалась реющей в воздухе. Лицо ее выражало томление, почти муку, и столько было победоносного лукавства во взорах, которые она бросала своему партнеру, столько страха бегущего зверя в ее ускользающих па, что зритель начинал постепенно втягиваться в зрелище, как в какую-то развертывающуюся перед ним драму, в которой все человеческое превратилось в вихрь разнообразных и грациозных движений. И все время гудит при этом барабан, и все время текут густые, как мед, монотонные восточные завывания женщины-судьбы.

Горький при этом зрелище неизменно плакал — плакал он, конечно, не от огорчения, а от радости. Я вообще заметил, что Горький весьма редко волновался до слез от чего-нибудь неприятного, но красота очень легко заставляла его проливать слезы.

Отведены были туда и ученики каприйской школы. Я здесь не имею намерения писать о них, я вспоминаю то, что ближе относится к Горькому. Горький очень полюбил собравшихся со всех сторон ребят и охотно проводил с ними время. В их компании можно было наблюдать также изумительные свойства Горького, которыми он очаровывал и своих близких друзей, имевших счастье проводить с ними время. Горький любил читать свои произведения, в большинстве случаев, конечно, законченные, как драматические, так и повести. И те и другие он читает очень своеобразно, без какого-нибудь актерского нажима, с большой простотой, но все же с необыкновенными очертаниями. Мне даже всегда казалось, что его вещи лучше всего проникают в сознание, когда их прослушаешь в его исполнении. Его небольшой басок на «о», как будто очень немного модулирующий, но на самом деле необыкновенно тепло и рельефно выделяет множество тонкостей, множество ароматных нюансов, которых вы сами, пожалуй, не заметили бы.

Но если Горький хороший чтец, то уже рассказчик он совершенно бесподобный. Правда, и слушает он замечательно.

Когда на Капри приезжал Шаляпин, Горький замолкал. Он отдавал первенство своему артистическому приятелю. Шаляпин действительно настоящий фейерверк в деле беседы и рассказа, хотя нельзя не отметить и некоторых недостатков шаляпинской манеры, того, что французы называют causerie[55].

Во-первых, Шаляпин ужасно любит уснащать свой разговор, особенно не при дамах, всякими пикантностями, чтобы не сказать хуже, которые вряд ли являются действительно положительной чертой человеческого остроумия, а во-вторых, когда я позднее познакомился с самым большим магом и волшебником живого рассказа, с известным художником Коровиным, я понял, как безбожно обирает его Федор Иванович. Не только множество образов, оборотов, но даже самые интойации, изумительно оригинальные, неповторимые, чисто коровинские, припомнил я потом в блестящих беседах Шаляпина.

Горький совсем другой, и на самом деле всегда было бы, пожалуй, приятнее услышать его, чем любоваться на блестящие узоры и фиоритуры шаляпинского словесного фокусничества. Я помню некоторые вечера, когда на террасе при лампе, на которую со всех сторон слеталось бесконечное количество мотыльков, Горький, или сидя в кресле, или расхаживая на своих длинных ногах, с лицом суровым и как будто сердитым и с глазами, утонувшими в себя, повествовал о прошлом, о каких-нибудь путешествиях своих среди молдаван, о том, как его смертным боем били мужики, о том, как он до глубины души потрясен был райской природой кавказско-черноморского побережья, о своих учителях — от букваря до ленинской мудрости.

Он рассказывал всякий эпизод со вкусом, законченно, как-то лелея его, словно вынимая из бездонного мешка памяти пурпурные, лазоревые и золотые, а подчас сумрачные, темные художественные предметы и ставя их перед собой на столе своими большими руками, медленным, лепящим жестом, словно поглаживая их, переворачивал их на свету лампы под трепещущими крылышками гибнувших мотыльков, сам любовался и всех заставлял любоваться. И пока не исчерпает одного сюжета, не перейдет к другому, а к другому перейдет просто и естественно, сказав что-нибудь вроде «а то вот еще», и из одного звена этой изумительной цепи выплывает перед вами другое, и так же точно растет и осыпается на глазах ваших самоцветными камнями сравнений, изречений, кусков жизни и уступает место новому. Что-то вроде «Тысячи и одной ночи», но только из сказок, правдивых сказок жизни. И действительно, можно было бы слушать и слушать, и кажется, на огонек горьковской лампы должны были бы слетаться не только бледнокрылые ночные мотыльки, а жадные человеческие внимания, потому что у меня всегда было ощущение, будто бы речь Горького расцветает, как тайный, но пламенный цветок под огромным куполом крупнозвездного южного неба, под неумолчный шум Средиземного моря, аккомпанировавшего ему из темной глубины.

Мне не хочется сейчас рыться в конкретных воспоминаниях, в наших согласиях и разногласиях, в разных встречах у Горького. Мне хотелось только сейчас, по случаю 35-летия, чуть-чуть воссоздать, просто как карандашом набросать, лик Горького в каприйской рамке.

<1927>

(обратно)

В.Я. Брюсов*

I
Сначала несколько личных воспоминаний об этом замечательном человеке, память о котором я сохраню на всю мою жизнь.

Как всякий русский интеллигентный человек, я очень хорошо знал Брюсова по его сочинениям. Ведь недаром же он занимал одно из самых первых мест в русской литературе 90-х и 900-х годов, и при этом место, всех волновавшее и задевавшее, одних положительно, других отрицательно.

У меня было двойственное чувство к Брюсову как к писателю. Мне не нравился его журнал «Весы»1, с его барско-эстетским уклоном и постоянной борьбой против остатков народничества и зачатков марксизма в тех областях литературы и искусства вообще, какие этот журнал освещал.

Мне не нравился во многом особый изыск в некоторых его произведениях, иногда щеголяние напряженною оригинальностью и многие другие эмоции и мотивы, которые были органически чужды не только мне лично, но всем нам, то есть той части русской интеллигенции, которая уже решительно повернула в великий фарватер пролетариата.

Но многое и привлекало меня к Брюсову. Чувствовалась в нем редкая в России культура. Это был, конечно, образованнейший русский писатель того времени, да и нашего тоже. Нравилась мне кованность его стиха в отличие от несколько расслабленной музыки виртуозного Бальмонта. Даже у Блока слышалась часто какая-то серафическая арфа или цыганская гитара. В отличие от них Брюсов блестел металличностью своего стиха, экономностью выражения — одним словом, каким-то строгим, требовательным к себе самому мастерством. Может быть, вдохновения в этом было меньше, чем у искрометного и талантливого, но неровного и даже шалого Бальмонта и странного мечтателя, сильного чувством и умом, но в то же время туманного Блока. Но зато мужественности, сознательности как технической, так и по содержанию у Брюсова было больше, и это в моих глазах подымало его над фалангой других поэтов. От такой интеллектуально заостренной и мужественной натуры казалось естественным слышать гимны в честь революции и те жгучие инвективы по отношению к оппортунистам, которые прозвучали из его уст в 1905 году2.

Встретился же я с Брюсовым только в 1918 году в Москве, когда я был уже наркомом по просвещению. Брюсов пришел ко мне вместе с профессором Сакулиным3 обсудить вопросы о согласовании литературы и нового государства.

У Брюсова вид был несколько замкнутый и угрюмый. Вообще его угловатое калмыцкое лицо большею частью носило на себе печать замкнутости и тени, а в эти дни, когда он первый раз со мной встретился, он был озабочен серьезностью шага, который он намеревался сделать, шага, порывавшего по крайней мере в то время его связь с широкими кругами интеллигенции и связывавшего судьбу поэта навсегда с новой властью, властью рабочих, казавшейся в то время многим эфемерной.

Брюсов вел переговоры со мной в высокой степени честно и прямо. Его интересовало, как отнесется Советская власть к литературе. Ведь вы помните, в своих первых революционных произведениях он приветствовал грядущих варваров4, но приветствовал их скорбно, сознавая, что они разрушат накопленную веками культуру, и соглашаясь с тем, что культура эта, как барская, слишком виновна, чтобы сметь морально апеллировать против свежих и полных идеала убийц своих.

Но если Брюсов готов был сам лечь под копыта коня какого-то завоевателя, несущего с собой обновление жизни человеческой, то для него было, конечно, несравненно приемлемее встретить в этом завоевателе осторожное и даже любовное отношение к основным массам старых культурных ценностей. Мне на долю выпала честь в беседах с высокодаровитым поэтом развить идеи об отношении к старой культуре, директивно данные нам партией и прежде всего незабвенным учителем5.

И вот во время этих разговоров я иногда видел, как изумительно меняется Брюсов. Вдруг он подымал морщины своего, словно покрытого мглою лба, свои густые брови, немножко напоминавшие брови Плеханова, и смотрел вам прямо в сердце светлым голубым взглядом. В то же время лицо его как-то сразу внезапно заливалось необычайно милой, задушевной и какой-то детской улыбкой. Навсегда остался у меня в памяти от Валерия Яковлевича этот странный аккорд его внешности: лицо его, всем своим, как прежде говорили, дегенеративным строением указывавшее на противоречия, на сложность его богатой натуры, складка упорства, как будто знаменовавшая собой огромными усилиями достигнутую победу разума над хаосом страсти, и рядом с этим — вот эта непосредственнейшая детская улыбка.

Между прочим, для параллели скажу, нечто подобное есть и в Горьком. И Горький подчас хмурится, съеживается и в то же время вдруг поражает вас ясным, добрым, радушным каким-то взглядом и ласковой, влекущей к себе улыбкой. Но все это было разительнее в Брюсове; его мучительно и нескладно страдальческое лицо было трагичнее и просветы веселости и ласки неожиданнее.

Брюсов, сначала показавшийся мне слишком замкнутым и странным, после этих моих наблюдений стал мне очень симпатичен. Потом нам пришлось с ним немало поработать. Он вступил в партию и сейчас же попросил работу в Наркомпросе и одновременно начал целый ряд трудов в Госиздате, между прочим, и по переводам иностранных классиков и по изданию Пушкина.

Брюсов стремился относиться к своим обязанностям с высшей добросовестностью, даже педантизмом. Вначале он заведовал библиотечным фондом. Дело это было, конечно, почти техническое, и мы рассматривали его, по правде сказать, больше как синекуру[56]. Но Брюсов относился к этому иначе. Храня очень большое и громоздкое государственное имущество, он входил иной раз в неприятные столкновения, которые порождались не уходившимся еще хаосом разрушительного периода революции. Он протестовал, жаловался, волновался и в конце концов добивался удовлетворительного разрешения всех этих неприятностей.

В ходе развития Наркомпроса коллегии его показалось необходимым иметь особый литературный отдел, который параллельно тогдашним ИЗО, МУЗО и т. д. был бы регулятором литературной жизни страны. Во главе этого отдела мы поставили Брюсова. И здесь Брюсов внес максимум заботливости, но сам орган был слаб и обладал лишь ничтожными средствами. К тому же Брюсов мало годился для этой службы. Ему очень хотелось идти навстречу пролетарским писателям, он в революционный период своей жизни с любовью отмечал всякое завоевание молодой пролетарской поэзии. Но вместе с тем он был связан всеми фибрами своего существа и с классической литературой и с писателями дореволюционными. Он, несомненно^ несколько академично подходил к задачам литературного отдела, поэтому через несколько времени его заменил другой писатель-коммунист с более ярко выраженной радикально-революционной, уже тогда в некоторой степени «напостовской» позицией6 — тов. Серафимович. К сожалению, и этому писателю Не удалось сделать что-нибудь путное из нашего литературного отдела, но на этот раз уже по отсутствию решительно всяких средств.

Литературный отдел был закрыт. Но этот не совсем удачный опыт отнюдь не закончил работу Валерия Яковлевича в государственном аппарате. Сначала он был привлечен в Главпрофобр[57] в качестве помощника заведующего отделом художественного образования, затем сделался заведующим методической комиссией отдела художественного образования и им оставался до последних дней. В то же время он стал членом ГУС[58] по художественной секции и председателем его литературной подсекции.

П. С. Коган в своей статье о Брюсове7 очень верно отмечает необыкновенную четкость, которую Брюсов, вносил в свою службу. Действительно моя последняя встреча с ним была такова. На заседании художественной секции ГУС перед нами встало несколько недоразумений относительно практики в назначении и увольнении профессоров. Брюсов, как это ему часто приходилось, дал точные разъяснения со ссылками На относящиеся сюда правила и распоряжения.

Брюсов был необыкновенно точным и аккуратным исполнителем. Добросовестность — вот что бросалось в нем прежде всего, как в сотруднике нашем по Наркомпросу. Широкой инициативы па своем посту он не проявлял — инициатива отводилась у него целиком в его богатое поэтическое творчество; она вылилась также и на почве художественного образования в России, но не столько в его «чиновничьей» работе, сколько в работе живой, педагогической. Он создал Институт художественной литературы. Конечно, в этом молодом учреждении он должен был давать талантливой молодежи необходимое техническое вооружение и арсенал знаний, кроме этого, целью своей поставил выработать редакторов, инструкторов, и к нему сейчас же потянулись со всех сторон молодые силы, подчас очень талантливые. Не все с самого начала ладилось, может быть, и сейчас не все ладится — дело новое. Но Валерий Яковлевич вносил в него всю душу, и главная его забота, его гордость была в том, чтобы придать пролетарский характер своему ВЛХИ[59] — пролетарский по составу студенчества, по духу и по ясности поставленных задач.

Я от души желаю, чтобы это широко и энергично начатое дело поэта-общественника осталось ему длительным памятником и чтобы ВЛХИ сумел просуществовать долго и плодотворно и без своего создателя и руководителя8.

Мне редко удавалось присутствовать на лекциях Валерия Яковлевича, но, как я знаю из отзывов и из книг, он умел вносить в свое преподавание с необычайной, опять-таки почти педантичной щепетильностью по части уразумения формальной стороны художественно-литературной работы и большую широту взглядов и глубоко общественный подход. Я, например, был совершенно очарован его блестящей лекцией о Некрасове, которая, как я это видел, произвела глубочайшее впечатление на всю его молодую аудиторию.

Помню еще один случай. Валерий Яковлевич захотел прочесть лекцию о мистике9. Почему именно о мистике? Как поэт, Валерий Яковлевич при всем интеллектуализме влекся к еще неизведанному, а этого неизведанного ведь очень много и внутри нас и вокруг нас; но, как рационалист и коммунист, он стремился истолковать мистику как своего рода познавание, как познавание в угадке, как помощь науке в еще не разработанных ею вопросах со стороны интуиции и фантазии.

Никто, конечно, не может отрицать, что интуиция и фантазия могут помогать науке в некоторых областях, но было бы в высшей степени неправильно окрещивать этот род работы словом «мистика», которая имеет совсем другое значение и в тысячу раз больше вредит науке, чем приносит ей пользы… Брюсову казалось, что он нашел какое-то довольно ладное сочетание того, к чему влекла его натура, и той абсолютной трезвости, которой он требовал от себя как коммуниста.

Теперь нельзя не отметить, что Брюсову приходилось проделать в этом отношении очень большую внутреннюю работу.

Он. гордился тем, что он коммунист10. Он относился с огромным уважением к марксистской мысли и несколько раз говорил мне, что не видит другого законного подхода к вопросам общественности, в том числе и к вопросам литературы. И если иногда эти усилия большого поэта целиком перейти на почву нового миросозерцания, новой терминологии бывали неудовлетворительны и неуклюжи, то они, эти добросовестнейшие усилия, не могут не вызвать у партии чувства уважения за ту несомненную и серьезнейшую добрую волю, которую Брюсов вносил в свое преображение.

Я жалею, что обстоятельства не позволили мне гораздо ближе подойти к Брюсову, узнать его хорошенько как человека, но его облик стоит передо мною — пуританский, добросовестный, высококультурный, весь устремленный к задаче гармонизировать свои великие внутренние противоречия между старыми навыками, детьми старой культуры, и новыми убеждениями. А внутренне этот строгий и несколько нескладный в своем усилии образ освещен тем очаровательным идеализмом, который светился порою в глазах Брюсова и который сообщает для чуткого человека живую теплоту холодной красоте и подчас сумрачным усилиям, которыми полны его поэтические произведения.

II
…Я заканчиваю воспоминанием об одном моменте: мы чествовали Брюсова11. Много было всевозможных речей и поздравлений, живописен был момент, когда представители армянского народа положили свой национальный музыкальный инструмент к ногам поэта, превратившего в достояние русской культуры лучшие плоды их поэзии12. И вот, в самом конце, Брюсов заявил, что вместо благодарности он попытается прочесть несколько своих стихотворений. Он вышел на авансцену. Он был бледен, как смерть, страшно взволнован. Он чувствовал, что в этот момент лично выступает перед народом, представленным этой переполненной залой; и своим четким, хотя глуховатым голосом, слегка картавя, стараясь говорить как можно громче, он прочел свой ответ на пушкинскую тему «Медный всадник» и свой гимн новой Москве13. В ритме этих стихотворений, в каждом обороте и образе, в этом бледном лице, с загоревшимися глазами, со спутанным вспотевшим чубом надо лбом, было столько энтузиастической веры в новую грозную и плодотворную силу, что зал разразился громкими аплодисментами, и все почувствовали, как потускнели остальные моменты юбилейного чествования.

Зал готов был бы еще и еще слушать певца революции, но силы его были исчерпаны, и он, дрожащий от волнения, отошел в глубину сцены, где несколько друзей безмолвно пожимали ему руку.

<1924>

(обратно)

На советские рельсы*

Заглавие моей статьи не имеет такого смысла, будто я хочу в ней раскрыть весь процесс превращения старого, полупомещичьего, полуинтеллигентского Александрийского театра в тот новый советский театр, который сейчас еще часто называется «б. Александрийский театр». Процесс этот очень трудный, очень длительный и сложный. Может быть, он будет достаточно обрисован в других статьях… Я же хочу рассказать только о том, как Александрийский театр перешел на советские рельсы с точки зрения правовой, административной, как он стал театром, находящимся полностью в распоряжении Советской власти.

Только те, кто не пережил Октябрьского переворота, могут полагать, будто бы такой переход театра в непосредственное распоряжение Советской власти — в данном случае в распоряжение объединенного Наркомата просвещения и государственных имуществ (бывшего министерства двора) — после низвержения керенщины и официального объявления власти Советов являлся чем-то само собой разумеющимся. Это было не так. Власть Советов была на первых порах еще настолько шаткой, что интеллигенция разных родов оружия позволяла себе отказываться от повиновения новой власти. Далеко не всегда при этом власть пускала в ход меры крутого принуждения. Наоборот, Владимиром Ильичем были даны директивы — и, вероятно, не только мне — всюду, где только можно, взять интеллигентский персонал без боя, сделать это путем мягкости, некоторых уступок и разъяснения подлинной нашей политики и т. д.

Когда я вступил в обязанности Наркома по просвещению, то, обозревая широчайший фронт, на котором, между прочим, происходили такие болезненные события, как учительская забастовка в Москве, я отметил значительное неблагополучие и по части бывших императорских театров. В Александрийском театре, о котором здесь специально будет идти речь, имелась немалая группа, к которой принадлежали некоторые крупнейшие артисты и которую поддерживали к тому же все чиновники конторы[60], — группа явно консервативная, проникнутая самыми грубыми религиозными убеждениями, преданностью низвергнутому еще в феврале режиму и т. д. Она была настолько многочисленной и влиятельной благодаря талантливости отдельных своих представителей, что просто отсечь ее было абсолютно невозможно. Это значило бы убить театр, и я подобный жест считал безрассудным.

Хуже, однако, было то, что и так называемая «левая формация» в театре была очень чужда нам. Это были зараженные либерализмом люди, приветствовавшие Февральскую революцию и уже начавшие осваиваться с ней. Как очень многие интеллигентские группы, они отнеслись с крайним озлоблением к революции Октябрьской, считая, что она разрушит уже достигнутую свободу либо самой косолапостью «дикарей»… либо вызвав своими эксцессами тяжелую черную реакцию и поворот колеса революции назад.

История взаимоотношений театра с возникшей после свержения царя властью такова. После Февральской революции комиссаром Государственных театров был назначен князь Н. Н. Львов, брат тогдашнего председателя совета министров. Однако очень скоро после своего назначения он передал свои функции Головину1. Специальным уполномоченным по заведованию государственными театрами Петрограда был назначен профессор Ф. Д. Батюшков, человек любезный, просвещенный, но убежденный сторонник кадетских взглядов. Быть может, именно благодаря ему в Александрийском театре создалась некоторая группа сторонников Февральской революции. Если она была несомненно враждебно настроена в отношении нас, то все же самое наличие этой группы на общем фоне чуть ли не черносотенных настроений было шагом вперед. Вероятно, Ф. Д. Батюшковым были проведены некоторые либеральные меры, направленные на признание кое-какой автономии театров. Так, были предусмотрены выборы в местком (причем 50% его, однако, оставались назначенцами свыше).

Кажется, в августе или сентябре 1917 года я внезапно получил приглашение от выдающегося артиста Александрийского театра Юрия Михайловича Юрьева2, с которым был лично несколько знаком, принять участие в заседании, которое должно состояться в его квартире. На это заседание он обещал пригласить некоторых влиятельных в театральном мире лиц для обсуждения положения наших театров. В то время я был товарищем петроградского городского головы, но прямого отношения к театру не имел3. Мне хотелось посмотреть и послушать, так как с руководившим в то время судьбой театра кругом я был чрезвычайно мало знаком, а театром очень интересовался.

У Юрьева собралось несколько наиболее именитых актеров Александрийского театра, директор Батюшков и один из крупнейших представителей кадетской партии Набоков (впоследствии убит в Берлине черносотенцами). Юрьев с любезной улыбкой объяснил нам, что главной целью собрания является заслушать род докладов от меня и от Набокова. «Вы, — сказал с картинным поклоном артист, — являетесь ближайшими кандидатами в руководители нашего просвещения и нашей культуры. Мы, актеры, не политики, и мы еще не знаем, в какие формы выльется в ближайшем будущем правительство нашей страны, но я убежден, — подчеркнул Юрьев, — что имеются большие шансы для нас, театральных работников, оказаться в близком будущем под руководством одного из вас». Все приняли это отчасти как шутку, отчасти всерьез и приступили к собеседованию.

Согласно предложению Юрьева я сделал доклад первым. Я говорил о значении, которое мы придаем театру, о возможности для старого театра оказаться включенным в большую культурную работу, которая начнется после революции, о возможности признания за театром известной автономии, в особенности путем организации литературно-художественного совета, куда входили бы представители от театра, с одной стороны, и от общественности — с другой. Под общественностью, как я указал, надо разуметь делегацию рабочих в первую голову, но также от учащейся молодежи, от ученых, художников и т. п. Руководство через лиц, назначенных Советской властью, я рисовал как достаточно гибкую политику по внедрению в театр новых идей и нового репертуара. Эти процессы займут сравнительно длительный период, ибо нельзя сразу создать соответствующий революции репертуар, в особенности в условиях тяжелой борьбы — и политической и экономической — против нужды, которая в то время очень сильно душила население.

Когда наступила очередь говорить Набокову, он от выступления уклонился. Он чрезвычайно внимательно слушал мой почти полуторачасовой доклад и сказал, что не находит существенных возражений против него, но, к сожалению, не обладает никаким, хотя бы вчерне готовым проектом устройства нового театрального управления или точными идеями о том, какова будет действительная художественная жизнь театра. Это заявление Набокованесколько разочаровало присутствующих. Фактически оказалось, что только большевики в моем лице дали кое-какие перспективы — довольно успокоительные, ибо собеседникам моим, по-видимому, казалось возможным полное упразднение театра или какая-нибудь такая коренная ломка, которая равносильна была бы фактической смерти театра.

После Февральской революции в театре создались некоторые условия общественности. Политическая физиономия у театра, в сущности говоря, отсутствовала, хотя группировка, как я уже сказал, намечалась. В Смольном существовала некоторая театральная комиссия, причем фактическим комиссаром государственных и частных театров от Петроградского Совета считался артист Большого драматического театра Муравьев.

Волнений в труппе было очень много, споров тоже, но все это, конечно, казалось достаточно расплывчатым. Из эпизода с Юрьевым видно, что перспектива большевистского переворота далеко не казалась исключенной, внешним образом актеры были к ней приготовлены. Тем не менее, когда Муравьев объявил театру о состоявшемся перевороте и о возникновении Советской власти, это произвело ошеломляющее впечатление.

Одновременно с Советской властью создавался и «Союз возрождения России». Само собой разумеется, что с той стороны, со стороны контрреволюции, делались весьма энергичные предложения и оказывалось весьма серьезное давление и на актерство и на все более или менее общественно значимые группы интеллигенции. Заставить театры прекратить спектакли каким-нибудь внешним, демонстративным образом, заставить отвергнуть новую власть — это был козырь в руках новой контрреволюционной организации. Мне не хотелось допустить такого рода эксцессов. Находящийся со мной ныне в чрезвычайно хороших отношениях дирижер Альберт Коутс4— тогда он работал в Мариинском театре, очень быстро потом ставший в ряду дружественных Советской власти деятелей, оказавший нам крупнейшие услуги в организации музыкальной жизни в тогдашнем взволнованном революцией, трагически великолепном и убогом Петрограде, был настроен вначале так, что просил предупредить меня о своем решительном нежелании войти в какие бы то ни было официальные отношения с властью. «Если народный комиссар Луначарский, — заявлял он, — войдет в Мариинский театр во время спектакля, я немедленно кладу свою дирижерскую палочку и прекращаю работу». Этот эпизод я привожу в доказательство того, каким было общее настроение. Директор Мариинского театра Зилотти вел себя настолько развязно и нагло, что мне пришлось отдать приказ об его аресте (хотя я освободил его через несколько дней).

Таково было настроение, когда я в первый раз собрал всех артистов Мариинского театра и выступил перед ними с большой программной речью. Кажется, эта речь произвела довольно сильное впечатление на тех, которые не были совсем безнадежны.

В театре нашлась и группа, которая смогла быть настоящей опорой в нашей дальнейшей борьбе за возможно безболезненное включение театров в советскую систему, и именно такой группой оказался научно-художественный кружок артистов оперы, ранее созданный по инициативе Ивана Васильевича Экскузовича. В этом кружке принимали участие Всеволод Эмильевич Мейерхольд, дирижер Малько и ряд видных певцов и певиц. Кружок этот сильно двигался навстречу Советской власти еще до моей декларативной речи. После кружок заявил, что просит располагать его силами в дальнейшей театральной политике, выдвинув кандидатуру тов. Экскузовича на пост управляющего театрами — пост, который он впоследствии занимал много лет с большим блеском и будучи на котором привел ленинградские театры к расцвету, вскоре признанному и за границей. Уже через год после назначения И. В. Экскузович оказался предметом всевозможных похвал и чествований работников театров.

Однако вступление Экскузовича в обязанности управляющего театрами состоялось несколько позднее. Весь январь 1918 года проходил беспокойно. В Мариинском театре были случаи срыва спектаклей. Рост группы, ставшей на сторону Советской власти и желавшей наладить как можно скорее работу театра, сопровождался всяческими стычками с консерваторами. В Мариинском театре дело дошло до забастовки хора и оркестра. Я вынужден был подписать постановление о немедленном увольнении всех забастовавших (хотя до настоящего срыва работы Мариинского театра дело не дошло, конфликт был улажен).

Несмотря на колоссальное количество работы по всем областям наркомата, я вынужден был терять много времени на театры, и именно ленинградские. Мною был издан призыв ко всем артистам, в котором я указывал на необходимость радикального переустройства управления театрами и их самих. Ежедневно у меня бывал двухчасовой прием специально по всем делам театра, причем приходилось доходить иногда до мелочей, чтобы показать внимательное отношение и умение разбираться в разных проблемах театрального бытия.

Жизнь начала было понемножку налаживаться, кое-какое доверие было приобретено, когда решение поместить Советы в Александрийский театр прервало его работу и привело к новым неприятнейшим обострениям. Хотя, по существу говоря, театр жил по распоряжениям моим, как наркома по просвещению, все<же> официально директором Александрийского театра продолжал оставаться Батюшков. Создавалось подлинное двоевластие, так как Батюшков с моими указаниями не считался.

Воспользовавшись тяжелым настроением труппы работников театра, Батюшков решил дать мне бой. Он отправил в газету открытое письмо ко мне. К сожалению, в моих бумагах я этого письма отыскать не мог, но точный смысл его я помню хорошо: Батюшков упрекал меня в отсутствии подлинного либерализма в отношении к искусству, свободе и т. д. Он указывал, что Советская власть есть власть насильственной диктатуры, покоящаяся на штыках, и, исходя из этой власти, я, как ее приказчик, внес в театры раскол, замутил чистые воды художественного потока и т. д.

Я немедленно ответил Батюшкову в газете же5. Я указал, что новая власть есть не что иное, как проявление великой революционной организаторской воли масс, что никакой другой физической силы, кроме веры масс в свое правительство, симпатий к этому правительству, единства с ним, у нас нет, что всякие кадетские «теории» должны быть раз навсегда отброшены и что в первый раз в истории мы можем констатировать существование единого народного правительства, цели которого полностью совпадают с действительными интересами трудящихся масс.

Но литературная полемика сама собой, а нетерпимость такого положения и необходимость пресечь его административными мерами — это другая сторона вопроса. Я официально предложил Батюшкову покинуть пост. Батюшков отказался это сделать и бормотал что-то о каком-то «верховном совете», который он думал создать и которому он только и может передать театры.

Вся эта борьба, разумеется, сопровождалась дальнейшим процессом поляризации в самой группе. Помимо полноты власти, которая дана была мне Советской властью и партией, я уже чувствовал известную поддержку в труппе, уставшей от дрязг и понимавшей, что с окончательным переходом на советские рельсы театры получат больше спокойствия и гарантий. К тому же деятельно работала и группа, возглавлявшаяся Экскузовичем, которая не только из соображений политического порядка, но из внутренней симпатии к развивавшимся дальше перспективам идеологической реформы театра шла за нами. Если не ошибаюсь, в декабре 1917 года6 я категорически приказал Батюшкову сдать свою должность, дав ему на размышление 24 часа и заявив, что неисполнение моего распоряжения будет рассматриваться как нежелание подчиниться акту Советской власти и вызовет приказ об его аресте. В то же время я назначил, для введения некоторого внешнего административного порядка в театрах и для постоянного наблюдения за их повседневной жизнью, молодого левого эсера Бакрылова в качестве комиссара государственных театров. Этот молодой революционер показал свою энергию и умение при своеобразном завоеваний нами Министерства народного просвещения. Товарищ Бакрылов был человеком немного нажимистым и несколько самоуверенным, но его твердая рука хотя кое-где и прижимала довольно больно тот или иной пункт, но оказалась, на первое время по крайней мере, целесообразной. Некоторые говорили потом, что с Бакрыловым повеяло новым воздухом.

Контора почувствовала себя в опасности (даже побежденной). Мы действительно официально распустили контору приказом от 1/I-1918 г. Бакрылов при некоторой неуклюжести своих мер умел внести все<же> прямую справедливость вместо духа интриги и покровительства, который составлял удушливую атмосферу театральной жизни до революции.

Однако я отнюдь не хотел ограничиться внешним давлением через Бакрылова. Мне нужно было прежде всего завоевать прочное большинство среди всех работников театра.

Все начало 1918 года шло в борьбе не только административного, но и идеологического характера за овладение живыми симпатиями актеров.

В Александрийском театре группой, несколько напоминавшей группу Экскузовича, было небольшое объединение лиц, возглавлявшееся Пашковским.

Артист Д. X, Пашковский, демократ по происхождению и убеждению, шел довольно далеко навстречу Советской власти, но ему очень хотелось при создавшемся положении иметь автономию театров, в частности театра Александрийского. Я ничего не имел против некоторой доли самоуправления в театрах, и мы в течение долгого времени лично с Пашковским на большом заседании установили конституцию, которая удовлетворяла бы это наиболее радикальное крыло александрийцев и давала бы полную возможность правительству рассматривать театр как свой. Правая группа старалась воспользоваться этими разговорами и внести такой проект автономии, который бы совершенно отрывал театр от власти. Группа Пашковского, однако, становилась все сильнее. Могу сказать, что очень способствовал этому и Экскузович, все более энергично мне помогавший и становившийся моей правой рукой в этом деле. Действовала большая серия всяких моих речей и лекций, постепенно установивших глубокий идеологический контакт с наиболее живыми силами труппы.

Удалось организовать на первое время комитет театра, во главе которого стоял Пашковский. В него вошли Лешков, Смолич, Вивьен, Судьбинин и кое-кто еще. Комитет постановил, во-первых, не допускать срыва спектаклей, во-вторых, организовать комиссию по выработке статута об автономии театра.

Спокойствия мы все-таки не приобрели; комитет был организован, но продолжалась работа по выработке устойчивой конституции, сопровождавшаяся бесконечным количеством криков, споров и интриг со стороны правой части и недоумением колеблющегося «болота».

Все чаще и чаще приходилось выслушивать жалобы на Бакрылова, действия которого находились в чрезвычайно резком противоречии с идейной автономией. Нужен был человек, который сумел бы идти навстречу этим самоуцравленческим тенденциям, с которыми на первое время необходимо считаться, и вместе с тем сумел бы провести в конституционном порядке твердую советскую линию. Этим я руководствовался, когда назначил заведующим театрами И. В. Экскузовича (вступившего в исполнение своих обязанностей 15/11-1918 г.). На своем новом посту он еще более способствовал моему сближению с актерством и довольно быстро — если не ошибаюсь, к марту 1918 года, — привел дело автономии театров к концу. Чтение доклада, заключившего общий наш проект, произошло на торжественном заседании. Пришлось выдержать значительный бой с правыми, которые принесли свой собственный проект автономии, отрывавший театр от власти. Я должен отметить, что такие попытки делались и в других областях: совершенно параллельный бой мы с М. Н. Покровским выдержали в Москве на конференции представителей ученых обществ и высших учебных заведений, где мы также хотели пойти навстречу либеральной части профессуры путем установления известной формы автономии, однако не противоречащей полноте государственной власти, и где правые так же точно, пользуясь формулой автономии, старались отгородиться от новой власти.

Однако времена уже изменились. Вера в правильность линии Советской власти, в полную возможность существовать и работать под ее руководством, вера в знание театрального дела нового управляющего Экскузовича, общая эволюция политических событий привели к тому, что правые оказались в незначительном меньшинстве и были наголову разбиты. Они, правда, демонстративно удалялись с собраний, но с тех пор влияние их сделалось скорее подпольным и быстро пошло на убыль.

Они старались давать еще арьергардные бои по репертуарным вопросам. Так, пьесу «Петр Хлебник»7 эти правые, среди которых были люди религиозные (например, Аполлонский), объявили кощунственной. Однако, несмотря на их оппозицию, пьеса была принята. Труппа, давая публике столь непривычный материал, просила меня лично сделать вступительное слово к премьере. Это выступление, да и весь спектакль прошли с большим подъемом. К тому времени я уже несколько раз смог устроить в Александрийском театре большие народные торжества. Мы давали спектакли для маленьких зрителей — детей наших государственных детдомов, мы собирали рабочих из различных районов, мы отмечали особыми спектаклями большие революционные праздники и т. д.

Каждый раз я при этом выступал с речью, с одной стороны, объясняя новой публике значение и ценность приобретенного нами нового идейного аппарата, а с другой стороны, указывая на то, как именно старый театр в лучших его произведениях будет служить нам и будет перерастать в наш собственный театр, — я старался приучить артистов к мысли о новых Своих функциях, к умению выступать перед новой публикой.

В средине сезона театральная жизнь наладилась вполне нормально. В Александрийском театре был создан комитет, который работал вместе с советской дирекцией. В комитет, насколько я помню, входили Пашковский, Лешков, Мичурина, Смолич, Вивьен, Судьбинин, Надеждин и Соков, как представитель рабочих. Соков в течение долгих лет затем был одним из высших администраторов Александрийского театра и снискал на этом поприще себе большую популярность.

Летом 1918 года создался общий комитет, возглавивший все бывшие императорские театры Петрограда. К этому времени, однако, я уже переменил свою позицию в вопросе об автономии, да изменилось и время.

Я, конечно, не был таким усердным автономистом, каким совершенно искренне был Пашковский, веривший в то, что актерское самоуправление должно блестяще сказаться на всей линии театральной жизни и сценического искусства. Но тем не менее я полагал, что управление театра через посредство художественно-политического совета (как я это разъяснил еще на памятном вечере у Юрьева), в который входили бы представители общественности и представители актерства при опытном управляющем, при преобладании советского элемента в самом театре, является, пожалуй, наилучшей формой работы. Я и сейчас вновь начинаю думать, что такого рода «автономия», быть может, является наиболее приемлемой формой для наших театров — не только для театров, имеющих с самого начала революционную закваску, но и для тех, которые уже достаточно прочно встали на революционную почву. Этим не отвергается нужность единоличного директора. Но единоначалие (в особенности в вопросах художественных) должно быть значительно смягчено властностью и вескостью мнения театральной общественности и общественности внетеатральной.

Но по тогдашнему времени даже автономия Пашковского (не говоря уже о злостном автономизме правого крыла) представляла собою некоторую опасность. Актеры к ней не привыкли. Наша советская общественность никого не могла еще выделить для регулирования театра. Еще и сейчас наши художественно-политические советы очень слабы в своей советской общественной части, а внутренние распри различных групп не давали тогда театру покоя. Сами актеры убедились, что с автономией— «чистейшая беда», как говорила мне одна активнейшая представительница Александрийского театра. Поэтому в сезоне 1919/20 года я решил возглавить театры директориями, рассматривая эту меру как нечто временное. В Александрийском театре создалась директория из Экскузовича, Лешкова, Сокова и Пашковского. В нее был также включен Аполлонский, довольно черносотенно настроенный; его талант и известная внешняя корректность делали его приемлемым представителем стариков труппы.

Однако надежда на то, что составленная таким образом директория, имевшая вид как бы экстракта из различных групп театра, окажется жизненной, была разрушена событиями. Пришлось попросту перейти к назначению дирекции, основной руководящей фигурой которой был И. В. Экскузович.

На этом я остановлю свои поневоле беглые и немного уже потускневшие от времени воспоминания.

Борьба, конечно, продолжалась и дальше. Отмечу, во-первых, что все это происходило в обстановке крайнего безденежья. Театры переживали ужаснейший кризис. Тем не менее, несмотря на отсутствие топлива, на дурное питание труппы, театр всегда вовремя поднимал занавес перед переполненным зрителями залом. Он завоевывал любовь рабочего зрителя, который в то время мог за ничтожную плату (почти даром) посещать театр. Случались еще иногда острые конфликты (как, например, из-за пьесы «Светлый бог» Айзмана, возбудившей безмерную злобу антисемитов и религиозников8), но театры уже твердыми стопами пошли по направлению своей идейной советизации.

С тех пор можно было спорить только о темпах. Были сторонники темпов осторожных и сторонники более крутой ломки. Сторонники последнего метода возобладали. Я не очень уверен, что это было необходимо, но за это несут ответственность уже другие лица, им же принадлежит и честь тех положительных результатов, которые произошли от более резкого изменения идеологической линии.

Вся история борьбы за включение Александрийского театра в советскую жизнь очень интересна. Для меня она не во всех ее частях ясна. Я сам буду одним из усердных читателей книги, посвященной столетию театра, так как заранее уверен, что она даст много данных для суждения об этой любопытнейшей эволюции.

Я хотел поделиться некоторыми фактами, удержавшимися в моей памяти и характеризующими бурное время, в которое происходил непосредственный переход различных учреждений в советскую государственную систему. И Наркомату просвещения, который поглотил не только министерство просвещения, но и министерство двора, удалось тогда с минимумом жертв при относительном минимуме количества конфликтов (крупнейшим была Московская учительская забастовка) перевести внешне — в смысле фактического признания советской государственности — огромное количество интеллигенции на новые рельсы. Этим, разумеется, мы еще не завоевывали всю интеллигенцию для полного глубокого социалистического сотрудничества. Процесс такого завоевания очень сложен. Только в самое последнее время мы можем говорить о по-видимому окончательном закреплении огромного большинства специально образованной интеллигенции за нашим строительством.

Эпизод, который я вам. передаю, является только маленьким историческим звеном в процессе, имеющем еще весьма относительную важность, но заслуживающем упоминания.

<1931>

(обратно)

Несколько воспоминаний о Ю.М. Юрьеве*

С особенным удовольствием пережил я тот момент, когда мне стало известно, что Ю. М. Юрьев удостоен Советом Народных Комиссаров звания народного артиста. Дело не только в том, что я считаю его заслужившим это звание своей артистической работой, не в том даже, что Юрий Михайлович сильно помог нам в деле достижения всем известных положительных результатов работы академических театров, как один из самых опытных, преданных, широко смотрящих товарищей директоров. Нет, моя радость определяется еще тем, что человек этот за время нашей совместной работы с ним стал для меня чрезвычайно приятным и, можно даже сказать, близким. Я радуюсь отличию, выпавшему на его долю, как радуются радостью своих друзей.

Одна из первых моих встреч с Юрием Михайловичем, встреч наиболее знаменательных, относится приблизительно к ранней осени 1917 года. В то время я был еще петроградским городским головой1. В Коммунистической партии я числился одним из людей, занимающихся вопросами культуры, и в городской управе работал как руководитель народного просвещения и художественной работы по городскому самоуправлению.

И вот, как-то однажды встречает меня (если не ошибаюсь, в Смольном) Юрий Михайлович и обращается ко мне с такой речью: «Анатолий Васильевич, я вас искал. Мне хочется пригласить вас на небольшое собрание серьезнейших работников нашего театра, где будет и наш директор Батюшков и крупнейшие артисты. Мне хочется позвать туда и Набокова…2. Дело в том, что мы хотя и не политики, но ясно понимаем, что живем в переходное время: не сегодня-завтра должен прочно стать на ноги какой-то другой строй, либо у власти будет кадетская партия, либо власть перейдет в руки большевиков. В первом случае мы окажемся под руководством Набокова, во втором случае — под вашим. Так поговорим, делясь нашими предположениями, — сказал Юрьев со своей немного застенчивой улыбкой, — я думаю, вы не откажетесь прийти к нам и сказать, что вы думаете о театре, какое место вы отведете ему в системе народного просвещения, когда вам придется работать в этой области, какова будет, по вашему мнению, судьба театральных традиций наших академических театров, наших лучших мастеров, как вы приблизите театр к общественности, к рабочему классу и т. д. Набоков тоже выскажется. Для нас будет очень поучительно знать ваши мысли, а для вас будет не бесполезно прислушаться к тому, что думают разные головы у нас, хотя думают они, конечно, по-разному».

Я не помню хорошенько, где состоялось собрание. Было ли это в одном из кабинетов Александрийского театра или в квартире Юрьева, помню только, что это была уютная комната с бархатными креслами, где собрались пить чай и разговаривать человек сорок. Если бы это было теперь, я, наверное, всех их знал бы, но тогда еще я был новичком в Петрограде, и многие из них были мне неизвестны по фамилиям.

Вечер начался вступлением Юрия Михайловича. Как это часто с ним бывает, он говорил как будто несколько сконфуженно, как будто неуверенный в правильности своей мысли, как будто заранее учитывая то удивление, которое его шаги должны вызвать среди его довольно крепко порабощенных традициями коллег.

Он заявил, что «актеры наиболее художественных театров должны же немножко заглядывать вперед и считаться с той бурей, которая несется над страной, и что в этом отношении является крайне полезным заслушать программы не партийные, а программы личного характера, которые могли бы нам изложить Набоков и Луначарский, два лица, наиболее вероятных как руководители театрального дела в ближайшем будущем».

А затем было предложено мне изложить мои воззрения.

Не место здесь говорить о том, какие мысли я тогда развивал, они приблизительно полностью применялись потом мною в жизни н несколько видоизменились вместе с ходом этой жизни и находятся в настоящее время на пути к своему полному выражению.

Очень характерно, что, когда дело дошло до Набокова, он от изложения своей программы уклонился, а с вежливой и чуть-чуть иронической как будто улыбкой заявил: «Анатолий Васильевич развернул такие красивые перспективы, что я, со своей стороны, могу только пожелать им осуществления; ничего существенного, со своей стороны, я в настоящее время в качестве моей программы развернуть здесь не мог бы».

И в дальнейшем Набоков не принимал никакого участия в обсуждении, хотя следил за дискуссией с чрезвычайным интересом и даже некоторым волнением.

В общем, однако, говорили мы мирно. Я старался никаких острых вопросов на первый план не выдвигать, примирительно держались и другие.

И милому нашему председателю Юрьеву вовсе нетрудно было закончить нашу беседу тем, что люди, искренно любящие театр, могут быть уверены, что из предстоящих потрясений он ни в коем случае не выйдет ни разрушенным, ни умаленным, что ему придется взять на себя новые задачи и в немногом изменить свою физиономию, отнюдь не отрешаясь от того, что является ценным для каждого преданного ему художника.

Вот этим фактом, который, несомненно, относится в известном смысле и к истории нашего театра, оформились и дальнейшие наши отношения с Юрием Михайловичем.

Юрьев не очень еще разобрался во всех политических вопросах, он думал, что Советская власть есть сила и что эта сила хочет блага, хотя он не знает, сумеет ли она осуществить это благо. С каждым годом он все более и более убеждался в твердости пути этой власти, он чрезвычайно широко следил за событиями и внутренне понимал, какова та эпоха, которая так настойчиво требует от театра, чтобы он был ей созвучен.

Юрьев не только никогда не был противником такой созвучности, но он действительно искал путей и возможностей к ней. Нового репертуара было мало. Но все же бывш. Александрийский театр стал довольно рано пользоваться новыми пьесами, которые казались ему мало-мальски подходящими. Чем дальше, тем больше расширял он количество своих новых постановок. В последнее время некоторые из них, как, например, «Конец Криворыльска»3, возбудили всеобщее признание даже среди врагов актеатров.

А врагов у актеров, в частности и у самого Юрьева, оказалось очень много. Врагов не столько по недоразумению, сколько по тому примитивному нетерпению, которое является основной чертой детской болезни «левизны». И когда только мы от этого детства избавимся? До сих пор такая эпидемия весьма свирепствует, и среди некоторых театральных критиков — в первую очередь. Им все еще кажется, что государство по какому-то недоразумению объявило их государственными, что уважающий себя коммунист, а тем более «примкнувший», обязательно должен доказывать свою «стопроцентность», изрытая «всяк зол глагол» на голову «аков».

Часто, конечно, Юрьеву, как и другим, приходилось очень круто. Когда понимаешь, что хочешь не хочешь, но приходится на девять десятых хранить старые традиции, знакомиться со старым искусством, потому что нового еще очень мало, когда знаешь, что этому новому с любовью и готовностью открываешь двери как можно шире, и когда вместе с тем неудачные авторы, неизвестно откуда выросшие, критики или люди, для которых театральные вопросы только одна десятая их внимания, но которые все-таки говорят с авторитетом эстетического протоиерея, — когда видишь, что все это обрушивается на тебя, хулит и насмехается, то, разумеется, у человека опускаются руки. Мы имеем тут сплошь самый настоящий пример беспардонного спецеедства и только, может быть, в последнее время, и то преодолевая чрезвычайное сопротивление, начинается некоторый поворот к большей снисходительности к «акам».

И снисходительность эта объясняется тем, что за это время, независимо ни от «аков», ни от критиков, немножко выросла революционная драматургия и дала кое-какую возможность реально, на деле, а не путем налетов, осуществить полевание крупных театров.

Я всегда в таких случаях поддерживал Юрьева. Зная его достаточно близко, я прекрасно понимал, что он чувствует себя глубоко уязвленным и оскорбленным, незаслуженно отвергаемым и поносимым.

Теперь, когда Советская власть провозгласила его народным — артистом, некоторые из хуливших его поймут, что критическая трескотня, которая раздавалась вокруг него, большого впечатления на государственную власть как таковую не произвела.

Во всяком случае, честь и слава Юрьеву, что он сумел сохранить за бывш. Александрийским театром значение прекрасного по своим традициям и возможностям художественного инструмента, что он вместе с тем заботился и будет впредь заботиться о возможно большем проникновении в репертуар этого инструмента новых и свежих вещей, конечно, по своему художественному уровню подходящих для настоящего художественного театра.

Честь ему и слава, что он, несмотря на холодность и недоброжелательство, которые постоянно показывали ему слева, недоверие и порицание, на которые он порой натыкался справа, в среде более отставших товарищей, непоколебимо, трудолюбиво, талантливо и добросовестно вел свою правильную линию.

Несколько слов о Юрьеве-артисте.

Я видел его во многих ролях и всегда удивлялся классической четкости и полной изысканности рисунка этих ролей. Но особенно поразил меня Юрьев в «Маскараде»4.

В московские гастроли Юрьев дал «Маскарад» в несчетном количестве раз, вечер за вечером, часто даже по два раза в день. Роль колоссальная: сыграв ее один раз, можно чувствовать себя надорванным на несколько дней. Только благодаря огромной актерской выдержке, огромной технике осуществляется эта возможность нести такую крупнейшую роль вновь и вновь, всегда свежо и неутомимо.

Но помимо того, что он был tour de force[61] актерской выносливости, надо прибавить, что немножко холодноватый в других ролях Юрьев роль Арбенина играет с надрывом, не с тем некоторым классическим декламационным велеречием, которое слывет за сценический пафос, а с настоящей внутренней болью, даже с переходами от присущей «Маскараду» романтики куда-то в сторону гораздо более поздней «достоевщины».

Это был образ, вычеканенный с огромным мастерством. И я не знаю, найдется ли во всей нашей стране человек, который мог бы исполнить его с таким соединением внутренних чувств, подлинной человечности и необыкновенной сценической эффектности.

Юрию Михайловичу не так уж мало лет, но он необыкновенно сохранил свои силы5. Это тоже большое искусство, для этого нужно настоящее мастерство — уметь так много давать и все-таки не грабить себя. Поэтому мы ждем от него еще очень много новых достижений. Семья народных артистов нашей Республики пополнилась достойным сочленом.

<1927>

(обратно)

Из статьи «Станиславский, театр и революция»*

I
Это было в первые годы после революции. В Художественном театре была дана пьеса Щедрина «Смерть Пазухина». Публика восторженно аплодировала Москвину, Леонидову, всей талантливой постановке пьесы. Ко мне подошел пожилой рабочий, добрый коммунист, человек довольно высокой культурности, но вместе с тем, как это тогда нередко бывало, убежденный пролеткультовец.

Поглядывая на меня недоверчиво и в то же время злорадно ухмыляясь, он заявил:

— Провалился Художественный театр.

— Да что вы? — ответил я. — Разве вы не видите, какой успех?

— Это буржуазная публика аплодирует своему буржуазному театру, — ответил он уже с явным раздражением.

Я вступил с ним в ожесточенный спор.

Через несколько минут он, держа меня за рукав и с почти болезненной гримасой на своем суровом лице, говорил мне:

— Да и сам чувствую, что задевает, но я боюсь в себе этого, я в себе это осуждаю. Не должен такой театр нравиться хорошему пролетарию. Стоит только напустить к себе этого утонченного и старого мира, и начнется разложение в наших рядах!

Спор наш продолжался и дальше. Продолжался он не только с этим товарищем, а и с другими, мыслившими таким же образом. Еще во время юбилея Художественного театра некоторые товарищи с серьезной культурной подготовкой и тоже добрые коммунисты, уже не пролеткультовцы, конечно, весьма неодобрительно отзывались о моей тогдашней речи во время торжественного спектакля1, полагая, что с Художественным театром не следует идти ни на какое «оппортунистическое примирение».

II
Я разговариваю со Станиславским. Как всегда, я с удовольствием смотрю на это спокойное, уверенное, ласковое, полное какого-то внутреннего света, освещаемое от времени до времени как бы смущенной улыбкой лицо, на всю фигуру этого человека, в которой так редкостно ярко отразилась его сущность. Ведь в самом деле, куда бы ни вошел Станиславский, в какое бы многолюдное собрание, допустим, в зал, где почти никто его не знает, он сейчас же обратит на себя общее внимание, и сейчас же начнутся вопросы, кто этот великолепный седой старик.

Вся наружность Станиславского построена по его собственному принципу — от внутреннего к внешнему. Станиславский наружно находится в глубочайшем соответствии с превосходным строением своего сознания, своей психики.

Я смотрю на него, когда он со своей чуть-чуть как будто смущенной улыбкой говорит мне знаменательную фразу: «Анатолий Васильевич, я же ни в каком случае не против революции. Я очень хорошо сознаю, что в ней много священного и глубокого. Я прекрасно чувствую, какие она несет с собой высокие идеи и напряженные чувства. Но чего мы боимся? Мы боимся, что эта музыка нового мира еще долго не найдет себе выражения в художественном слове, в художественной драматургии. По крайней мере до сих пор мы этого не видим, а если нам, театру, дадут несовершенный, косноязычный, сухой, искусственный материал, то, как бы ни был он публицистически согласован с высокими идеями революции, этими идеями мы театру не сможем дать должного звучания: мы не сможем как театр, как художники послужить революции, оказаться ее рупором, а сами себя, свое искусство мы снизим, потому что нельзя музыкантов, прошедших уже известную школу, достигших высокой музыкальной культуры, заставить играть школьные вещи, незрелые, лишенные жизни. Пушкин говорил про то, как может быть разыгран «Фрейшиц» перстами робких учениц2. Но, по-моему, это полгоря. А вот настоящее горе, если мастерам приходится играть не «Фрейшиц», а малограмотные попытки отразить крупнейшие жизненные явления».

Конечно, сказанной фразы никогда не передашь через десять лет с полной точностью. Но за полную точность содержания того, что мне было тогда сказано, и за большинство выражений, которые я сейчас привожу, я вполне ручаюсь.

И я почувствовал огромную искренность этого большого художника. Я почувствовал его растерянность: отвергнешь революционный репертуар — тогда еще действительно совсем детский, — и тебе скажут: куда же годится твой великолепный театр, твой замечательный инструмент, который ты с таким старанием построил, если после переворота, теперь, когда родился и начал развиваться новый мир, этот инструмент не может больше отвечать своему назначению и разве только, как старая, хотя бы хорошая, шарманка, может вертеть валики прошлого. Пойдешь на уступки, скажешь: давайте сюда то, что у вас написано, мы постараемся это сыграть, — что же выйдет? Фальшью прозвучит для всех несовершенный материал, и скорей всего в этой фальши обвинят именно театр. Скажут: старики, могикане отходящей культуры, не смогли, а может быть, еще хуже того, не захотели, чтобы новые идеи зазвучали. Те же — что здесь для Станиславского очень важно — старые друзья, люди высокоэстетических требований, люди большой художественной совести, скажут: да что же это сделалось с Художественным театром? Разве то, что он теперь делает, это искусство?

III
Вересаев читал нам свою пьесу3. Это тоже было уже давно. Пьеса была ни хороша, ни дурна, но, во всяком случае, написана с той степенью мастерства, которое является естественным для уже маститого писателя, для подлинного специалиста литературы. После чтения началась дискуссия. В ней выступил и Станиславский, и опять он, большой, даже монументальный со своей седой головой мудреца и со своей смущенной улыбкой, которая вовсе не соответствует внутренней робости или нерешительности, а которая является скорей выражением вежливости огромного человека в беседе с ближним, говорит:

— Что мне нравится в вашей пьесе, Викентий Викентьевич, это то, что она жива, это живые люди, это живая речь. Иной раз автор, исходя из очень хороших предпосылок, хочет доказать некое хорошее. У него в сознании бродят всякие важные идеи, из всего этого он составляет в конце концов такой лабораторный химический состав, такой какой-то апопонакс. Знаете, Викентий Викентьевич, есть духи, которые пахнут живыми цветами — сиренью, акацией. А есть вот такой апопонакс. Черт его знает, что это значит. Но я не люблю таких запахов.

Когда Станиславский говорил это, он, вероятно, и даже наверно, не думал, как он близко подошел к суждениям Маркса о театре. Ведь это Маркс (а равно и Энгельс) в знаменитых письмах к Лассалю по поводу драмы последнего осудил даже Шиллера4 (никогда не будем забывать гигантского драматурга) за то, что он, выражаясь термином Станиславского, «апопонаксил». Они противопоставили ему Шекспира, поскольку у него все живет, и эта жизненность Шекспира, эта глубочайшая диалектическая правдивость его пьес казалась им говорящей и правильным отражением взаимоотношений классов изображаемой эпохи, правильным выражением отдельными персонажами классовой сущности. Шекспир этих терминов не знал. Шекспир этой стороной дела не интересовался. Но так как он был художником-диалектиком, так как он черпал из жизни и почерпнутое превращал в нечто еще более жизненное, чем сама жизнь, концентрируя ее краски, то и получилась такая драматургия, которую Маркс и Энгельс объявили близкой для себя и образцовой для театра будущего.

Но Энгельс, говоря об этом театре будущего и мало надеясь, что вполне удовлетворяющая его драматургия возникнет в Германии, говорил о том, что она будет отличаться шекспировским богатством красок по форме при глубоко научном анализе подлежащих изображению общественных явлений5. Энгельсу хотелось, чтобы драматург был марксистом, был революционером, но чтобы вместе с тем он был все-таки художником. Одно другому может не только не мешать, но одно другому непременно должно помогать в условиях действительно нормальных. Но эти нормальные условия приходят только тогда, когда пролетарская революция уже победила политически, да и то приходят не сразу, а постепенно, как мы это очень хорошо видели на нашем собственном примере…

Я слышал такой превосходный анекдот и надеюсь, что он правдив. Один драматург, разговаривая с вождем нашей партии, сказал в ответ на упрек в недостаче высокой продукции: «Ну, что же делать? Мы не Шекспиры». На что вождь будто бы ответил (и хорошо, если ответил так): «А почему же вы не Шекспиры? Это ваша вина. Разве наша эпоха не гораздо выше эпохи Шекспира? И почему же ей не иметь драматического голоса еще более мощного, чем Шекспир».

И мы будем иметь своих Шекспиров. Мы не можем не иметь своих Шекспиров. Может быть, они придут несколько позже, но они придут.

И в день семидесятилетия Константина Сергеевича, и в день пятидесятилетия его богатой, всему свету видной, в десятках стран восторженно оцененной и в нашей истории столь огромной художественной деятельности я больше всего желаю ему, чтобы он дошел до полного, безраздельного убеждения, что замечательный инструмент, им построенный с великим терпением, с великим благоговением, был на самом деле построен им для того (хотя он и не сознавал этого), чтобы оказаться инструментом великой революции, начала революции мировой…

<1933>

(обратно)

Три встречи. Из воспоминаний об ушедших*

I [Об А. Ф. Кони]
Это было впервые после Октября, зимой, не помню точно в каком месяце. Во всяком случае, незадолго до этого я окончательно занял министерство народного просвещения по Чернышевскому переулку.1 Еще почти не было у меня никаких чиновников, — одни курьеры да ответственные работники, — но уже закипела жизнь, уже начали восстанавливаться бесчисленные социальные провода, которые должны были соединить рождающийся Наркомпрос со всем просветительным миром в громадной стране.

И вот однажды ко мне явился кто-то, — уже не помню ни фамилии, ни даже облика, ни пола, — с таким заявлением: Анатолий Федорович Кони очень хотел бы познакомиться с вами и побеседовать.2 К сожалению, он сильно болен, плохо ходит, а откладывать беседу ему не хотелось бы. Он надеется, что вы будете так любезны заехать к нему на часок. При этом передан был его адрес. Я, конечно, прекрасно понимал всю исключительную значительность этого блестящего либерала, занявшего одно из самых первых мест в нашем передовом судебном мире эпохи царей. Мне самому чрезвычайно хотелось видеть маститого старца и знать, что, собственно, хочет он мне сказать, мне — пролетарскому наркому, начинающему свою деятельность в такой небывалой мировой обстановке.

Кони был уже стар — в это время ему было 72–73 года. Кабинет, в который меня ввели, хранил еще все следы его нормальной жизни. Это был кабинет серьезного работника, с большим количеством книг, с удобными рабочими креслами вокруг письменного стола. Комната была несколько затемнена, да и было это зимой, когда в Ленинграде света в окошках не много. Кони встал на своих нестойких ногах, но я поспешил попросить его сесть. Свои острые колени он накрыл чем-то вроде пледа и довольно пристально разглядывал меня, пока я усаживался. Он сохранил тот свой облик, который хорошо известен всякому по его портретам. Только борода и бакенбарды, облекающие кругом щеки под подбородком его бритое лицо, были уже седыми и показались мне даже желтоватыми, а лицо его было совсем желтым, словно старая слоновая кость, да и черты его казались вырезанными очень искусным, тонким резчиком по слоновой кости, такие определенные в своем старчестве, такие четкие и изящно отточенные.

Глаза Анатолия Федоровича, очень проницательные и внимательные, отличались в то время большим блеском, почти молодым, но смотрел он на меня с некоторым недоверием, как-то искоса, словно хотел что-то во мне прочитать и понять. Так как некоторое время тянулось молчание, то я обратился к нему: чем могу ему служить. Когда я шел к Анатолию Федоровичу, мне казалось, что он непременно обратится ко мне спросьбой — ведь времена были очень трудные, даже самые простые условия комфорта, особенно для старого человека, привыкшего жить богато, стали желанной, но недоступной вещью. Не могу не отметить, что в этом полутемном кабинете было довольно-таки холодно, так что я даже пожалел, что снял с себя пальто. Но Кони очень торопливо на этот раз, как будто даже испугавшись столь естественной мысли, как возможность личной просьбы ко мне, заговорил:

— Мне лично решительно ничего не нужно. Я разве только хотел спросить вас, как отнесется правительство, если я по выздоровлении кое-где буду выступать, в особенности с моими воспоминаниями. У меня ведь чрезвычайно много воспоминаний. Я записываю их отчасти, но очень многое не вмещается на бумагу. Кто знает, сколько времени я проживу! Людей, у которых столько на памяти, как у меня, — очень не много!

На это я ответил ему, что Наркомпрос будет чрезвычайно сочувствовать всякому его выступлению с соответственными воспоминаниями, будь то в письменной форме, будь то в форме лекций.

— Впрочем, — сказал он, — и его большой нервный и скептический рот немного жалко подернулся, — я очень плохо себя чувствую и я совсем калека.

Немного помолчав, он начал говорить, и тут уже можно было узнать Анатолия Федоровича. Правда, я никогда его не слыхивал ни в эпоху его величия, как одного из крупнейших ораторов нашей страны, ни до, ни после единственного моего разговора, который я описываю, но многие говорили о необыкновенном мастерстве его в искусстве разговора и о замечательной способности оживлять прошлое, о необыкновенном богатстве интонаций, об увлекательности, которая заставляла его собеседников буквально заслушиваться словами, слетающими с этого большого, энергичного, словно созданного в качестве носителя слова, рта.

Он говорил мне, что решился пригласить меня для того, чтобы сразу выяснить свое отношение к совершившемуся перевороту и новой власти. А для этого он-де хотел начать с установления своего отношения к двум формам старой власти — к самодержавию и к Временному правительству. Вероятно, в сочинениях Кони можно найти многие из тех фраз, не говоря уже об образах и событиях, которые рассказал мне тогда Анатолий Федорович. Но, во всяком случае, для той специальной цели, которую он себе поставил, — разговаривания — они были по-иному и рассказаны в необыкновенном освещении. С огромным презрением, презрением тонкого ума и широкой культуры, глядел сверху вниз Анатолий Федорович на царей и их приближенных. Он сказал мне, что знал трех царей. Он говорил об Александре II, как 6 добродушном военном, типа представителя английского мелкого джентри, у него и идеалом было быть английским джентльменом, он гордился своей любовью к английским формам спорта и внутренне страстно желал ограничить как можно меньшим кругом своей жизни свои «царственные заботы» и как можно больше уйти в мирную комфортабельную жизнь, в свою личную любовь, в свои личные интересы. Быть может, он был на самом деле добродушен, но в то время, когда Анатолий Федорович мог его наблюдать, это был абсолютно испуганный человек, царская власть казалась ему проклятием, она не только не привлекала Александра II, но она пугала его. Подлинно он считал шапку Мономаха безобразной, гнетущей тяжестью, и не потому, чтобы ему присуще было такое глубокое сознание своего долга перед страной, а потому что он, как загнанный зверь, боялся террористов. Именно этот страх, окружающий всякого царя, «риск царственного ремесла», казался ему непереносимой приправой власти. Эта духовная ограниченность и слабость и вместе с тем ужас перед опасностью делали его готовым, наподобие его тезки и дяди, отдать Россию любому Аракчееву.

Еще колоритнее рассказывал мне Кони о втором из царей, которого наблюдал, — об Александре III. Это был «бегемот в эполетах», человек тяжелый, самое присутствие которого и даже самое наличие в жизни словно накладывало на все мрачную печать. Подозрительный, готовый ежеминутно, как медведь, навалиться на все, в чем он мог почуять намек на сопротивление, — какой уже там «первый дворянин своего королевства»! — нет, первый кулак своего царства на престоле.

Говоря о Николае II, Кони только махнул рукой. Ведь по существу говоря, он всю жизнь оставался на том уровне умственного развития, который вряд ли сделает его способным прилично командовать ротой. И вот с этаким умом извольте править государством. И этот тоже хотя и любил власть, — кому же охота выпускать скипетр из своих рук! — по существу, ею тяготился и устранялся от нее. Он мог бы быть добрым семьянином, натура удивительно мещанская, бездарная до последнего предела. Кони утверждал, что он глубоко убежден в способности царя с легчайшим сердцем примириться с отречением, если бы только ему доставлена была возможность жить комфортабельной семейной жизнью.

Я заметил Кони, что его наблюдения относительно внутренней отчужденности некоторых царей от власти, свидетельствующей о каком-то чисто политическом вырождении монархии, не имеют такого большого значения для характеристики правительств, так как правительство далеко не сводится к монархам и редко даже действительно обеспечивает за монархом видное место, кроме, конечно, демонстративного и показательного.

Тогда Кони заговорил о бездарности министров. Для очень немногих делал он исключение — бездарность, бесчестность, безответственность, взаимные интриги, полное отсутствие широких планов, никакой любви к родине, кроме как на словах, жалкое бюрократическое вырождение.

Несмотря на скептическое оплевывательное отношение к старой власти, оно еще показалось мне сносным по сравнению с тем, что говорил Кони о Временном правительстве. Какая-то судорога сарказма пробежала по его большим губам. — В этих, я ни на одну минуту не верил, — сказал он. — Это действительно случайные люди. Конечно, если бы февральский режим удержался в России, в конце концов произошла бы какая-то перетасовка, лучшие люди либеральных партий подобрались бы и, может быть, что-нибудь вышло бы. Но история судила другое. Во всяком случае, то, что тут было — Львовы, Керенские, Черновы, правда, я наблюдал их издали, и я уже был не столько очевидцем этих событий, сколько их несколько удаленным свидетелем, однако, разве не ясно, что это за нерешительность, что это за дряблость, какое жалкое употребление сделали они из революционных фраз и какими слабыми оказались, когда за ширмами этих фраз пытались доказать, что они — власть, способная ввести в берега разъяренный океан народа, в котором веками скопилось столько ненависти и мести.

Кони задумался и, опять взглянув на меня тем же косым внимательным и недоверчивым взглядом, сказал мне:

— Может быть, я очень ошибаюсь. Мне кажется, что последний переворот действительно великий переворот. Я совсем не знаю, почти абсолютно никого не знаю, ну, никак не знаю ни одного из ваших деятелей, <разве только> понаслышке, по статьям, но я чувствую в воздухе присутствие действительно сильной власти. Да, если революция не создаст диктатуры — диктатуры какой-то мощной организации, — тогда мы, вероятно, вступим в смутное время, которому ни конца ни края не видно и из которого бог знает что выйдет, может быть даже и крушение России. Вам нужна железная власть и против врагов, и против эксцессов революции, которую постепенно нужно одевать в рамки законности, и против самих себя. Ведь в таком быстро организующемся правительственном аппарате, который должен охватить землю от Петербурга до последней деревушки, всегда попадается множество сора. Придется резко критиковать самих себя. А сколько будет ошибок, болезненных ошибок, ушибов о разные непредвиденные острые углы! И все же я чувствую, что в вас действительно огромные массы приходят к власти. Тут действительно открывается возможность широчайшего подбора властителей по доверию народа, проверенных на деле. Ваши цели колоссальны, ваши идеи кажутся настолько широкими, что мне — большому оппортунисту, который всегда соразмерял шаги соответственно духу медлительной эпохи, в которую я жил, — все это кажется гигантским, рискованным, головокружительным. Но если власть будет прочной, если она будет полна понимания к народным нуждам… что же, я верил и верю в Россию, я верил и верю в гиганта, который был отравлен, опоен, обобран и спал. Я всегда предвидел, что, когда народ возьмет власть в свои руки, это будет в совсем неожиданных формах, совсем не так, как думали мы — прокуроры и адвокаты народа. И так оно и вышло. Когда увидите ваших коллег, передайте им мои лучшие пожелания.

Кони опять встал на своих слабых ногах и протянул худую старческую руку. Я крепко пожал ему руку и сказал, что постараюсь запомнить то, что слышал от него, т. к. это слышанное с глазу на глаз в полутемном кабинете мне показалось неожиданным из его уст и поучительным. Сейчас я жалею, что, придя домой, я не записал этой беседы, но ведь и тогда, после было столько встреч и среди них столько интересных, и где уж нам писать дневники! Мне кажется, однако, что за вычетом обаятельного красноречия, необыкновенной конкретизирующей образности, я верно передаю основу тогдашних слов Кони. Я не знаю, как относился Кони позднее к нашей борьбе и нашему строительству. У меня есть только два довольно ярких факта. Во-первых, письмо Анатолия Федоровича по поводу некоторого недоразумения относительно издания им воспоминаний Витте. В этом письме он пишет:

«Дорогой Анатолий Васильевич, меня удивляет, что Советская власть или, по крайней мере, ее орган находят что-то предосудительное в моей брошюре. Дело в том, что она насквозь правдива. Я не верю, чтобы правда о прошлом могла в какой бы то ни было степени вредить революции и росту сознания свободного народа. Очень прошу вас, заступитесь за мою брошюру. У меня остается один долг и одна радость — успеть сказать побольше правды о прошлом. Пишу мемуары и хочу думать, что делаю этим нужное дело»3.

В то время я сейчас же принял меры к устранению этого недоразумения.

Второй факт — это те теплые выражения, в которых Ленинградский Совет охарактеризовал заслуги Кони, и те строки в этих словах доброй памяти, где говорится о добровольном и плодотворном содействии Кони, даже в годы его глубокой старости, нашей культурной работе.

II [Об А. И. Южине]
Прошло очень немного времени, может быть месяц-два, когда я познакомился с человеком, бывшим, между прочим, другом Кони, — с Александром Ивановичем Южиным. Между Южиным и Кони несомненно было большое сходство, ибо он принадлежал к числу либералов самого лучшего качества. Для Кони слова «законность», «свобода», «народное благо» совсем не были пустыми звучными фразами. Не были они ими и для Южина. Поэтому они любили друг друга. Когда Кони что-нибудь было нужно от меня (или когда он хотел за кого-нибудь похлопотать), он прибегал к посредничеству Южина.

Александр Иванович, поставленный Временным правительством директором Малого театра, оставался его директором. Отношения наши с театрами не были уяснены, они продолжали свою работу в смущении — подвергались каким-то набегам хулиганских элементов, каким-то пожарам и ждали, что с ними будет. В это время я приехал из Ленинграда, где оставался по собственному желанию и разрешению ЦК партии, в Москву. В Ленинграде в то время я занимался быстрым приручением театров к Советской власти. Началось с того, что господин Зилотти4 заявил: «Как только этот самозванный (!) министр явится в театр, я со скандалом опущу занавес». Кончилось довольно кропотливой работой по установлению прав правительства в отношении к театрам и границ их автономии. Я выбрал именно этот путь провозглашения известной автономии театров, — они ведь всегда страдали от засилия чиновников, и перспектива артистического самоуправления им до крайности польстила. Я должен сказать, что позднее от нее не осталось даже рожек и ножек. Само актерство очень скоро поняло, что самоуправление в театре означает препорядочный хаос и множество интриг. Потребовалась очень крепкая власть, и мы перешли к единовластию директоров.

В то время, в эпоху довольно бурную, косматую, трудно было организовать общественные советы при театрах, но и в то время это была одна из любимейших моих мыслей. Только теперь она осуществляется.

Для подписания известного договора с Малым театром, который обеспечивал бы полную возможность экономического и идеологического руководства им и вместе с тем охранял бы его достоинство большого культурного учреждения с большими традициями, я и приехал в Москву официально разговаривать с Южиным. Моя тактика заключалась в том, чтобы как можно скорее убедить лучших работников искусства в глубоком желании нашем сохранить лучшее достояние прошлого.

Южин в значительной мере остался в России для того, чтобы охранять Малый театр. Малый театр был сокровищем его жизни. Разрушение Малого театра было бы для него гораздо хуже смерти.

Конечно, разные люди, приготовлявшиеся, как кузнечики, прыгнуть из Москвы за границу, шипели ему, что новая власть не только истолчет в ступе всю старую культуру, но и при Первой мнимой или действительной оплошности поставит к стенке любого ее представителя.

Южин этому не верил. Южин, вроде Кони, как-то чувствовал, что в новой власти есть глубокая «народность», Пролетарское, рабочее значение новой власти скорее ускользало от подобных людей, а вот наличие миллионов активных людей «из народа» — это они чуяли. Но все же, когда я в первый раз вошел в одну из директорских комнат с круглым столом и мы сели для того, чтобы прочесть и обсудить два проекта — составленный нами и составленный Южиным, — я не мог без некоторой внутренней улыбки наблюдать за всем, что делал и говорил князь Сумбатов. Меня предупреждали, что это человек тонкого ума, очень дипломатичный и хитрый. Позднее я прекрасно узнал Александра Ивановича. Что он был человеком большого ума, это, конечно, не подлежит ни малейшему сомнению. Что же касается его хитрости, то она была очень поверхностной, и под ней сразу вскрывался почти наивный идеализм, необыкновенное добродушие и джентльменство в самом лучшем смысле этого слова.

Но все же все свое поверхностное хитроумие Южин пустил тогда в ход, в нем даже почувствовался настоящий восточный человек, он был невероятно осторожен, словно ступал по льду, заподозривал подвох чуть ли не в каждом параграфе, ему все казалось, что его свяжут какими-то условиями, которые он сам подпишет и которые потом должен будет свято блюсти, но которые уронят театр, позволят сделать из него какое-то низменное в глазах Южина, т. е. антихудожественное употребление. Поэтому приходилось объяснять, возвращаться вновь к нашим принципам, нашим взглядам на вещи и нашему учению о культурной революции и ее путях, вслед за совершением революции политической.

С другой стороны, я хотел резко отметить, что театры обязуются руководиться директивами правительства, что они становятся советскими театрами, и поэтому в формах достаточно вежливых приходилось настаивать на некоторых наших глоссах[62] и примечаниях, не оставлявших сомнений в силе Советской власти над художественной жизнью страны, власти спокойной, культурной и осторожной.

По мере того как шли наши переговоры, Южин успокаивался. Совсем успокоился он после спектакля «Новгородцев» Алексея Толстого,5 первого спектакля Малого театра с его участием, на котором я присутствовал как нарком. Он играл с большим подъемом. Этот очень умный и очень искусный актер редко загорался не отлично сделанным театральным пафосом, а непосредственным чувством. Мария Федоровна Андреева,6 которая была тогда в одной ложе со мной, после большой сцены крушения посадников сказала мне:

— А какой все-таки огромный и интересный актер Южин! Я пошел за кулисы крепко пожать ему руку и сказал, что буду рад, если почти столетний Малый театр, которому, конечно, предстоит еще долгая жизнь, впишет мое скромное имя, как человека, помогшего ему пережить трудные времена и утвердиться в новой эпохе. Вдруг Южин в костюме и гриме крепко прижал меня к себе и поцеловал.

— Ах, Анатолий Васильевич! — воскликнул он вдруг. — Вы представить себе не можете, какое беспокойство разрывает постоянно мое сердце. Мне так глубоко хочется доказать новому правительству, что Малый театр жив, что Малый театр нужен.

Он так расчувствовался, что не мог даже кончить того, что начал. И тогда я почувствовал, какой это превосходный человек. Тогда я почувствовал, в какой мере Южин действительно живет театром, творческим искусством, теми идеалами, которые, по его мнению, Малый театр постоянно вещал со сцены, насколько это только позволяли полицейские тиски.

С той поры отношения мои с Александром Ивановичем становились все лучше. Я знал также, каким огромным уважением преисполнился он по мере своей дальнейшей работы к Владимиру Ильичу и его сподвижникам и преемникам. Я знал и о том, каким взаимным уважением пользовался он у крупнейших деятелей нашей революции, и мне бывало всегда невыразимо досадно, когда какая-нибудь ревнивая подозрительность людей гораздо более мелкого калибра, воображающих, что на них лежит обязанность защищать революцию, начинала царапать Южина и оскорблять глубокую искренность и честность, которую он вносил в работу с нами.

Последнее письмо Южин написал мне за четыре дня до своей смерти. Он пишет там о том, чтобы я непременно объяснил товарищам Енукидзе и Семашко, «которых я научился высоко уважать», что всякие нападки на него, как будто бы питающего симпатии к эмиграции и лицемерящего перед Советской властью, являются чистейшим вздором.

В то же время он с трогательной озабоченностью делился со мной своим беспокойством — не обирает ли он Малый театр, не в тягость ли он ему, так долго-де он болеет, не может непосредственно служить, и тщательно разрабатывал в своем последнем письме параллельно плану, который он послал директору Малого театра Владимирову, когда он вернется, сколько спектаклей даст, почему он рассчитывает, что спектакли эти могут пойти с известной прибавкой, сколько это даст Малому театру, насколько это поможет ему, так сказать, уплатить свои долги.

В этом письме — та же скрупулезная честность, необыкновенная стопроцентная порядочность. Письмо это в отношении лично ко мне полно большого доверия и дружбы, и теперь, когда я перечитываю его, в то время как тело Александра Ивановича везут через моря в родной край,7 я измеряю то расстояние, которое отделяет первое наше свидание от последнего письма.

Сотрудничество Южина с Советской властью — хороший пример для лучших специалистов, завещанных дореволюционной эпохой революционному строительству.

III [Об Айседоре Дункан]
Конечно, я очень хорошо знал Айседору и до моей встречи с ней. Кто ее не знал! Будучи «только танцовщицей», она вдруг выросла в первокласснейшую фигуру всего искусства целой эпохи. И она была не просто ее выразительницей, а выразительницей в силу прогрессивных начал. И она разбивала старые танцевальные формы, она выдвигала на первый план искренность, непосредственность, грацию, она хотела танцевать не танцы, а музыку, выявлять слуховую музыку прекрасной музыкой гармоничного человеческого тела.

Она вливала столько тончайшей красоты в окружающее и сама, и через десятки своих учениц, что казалось, будто грубоватая эпоха позднего капитализма с ее кладбищенским декадансом, с одной стороны, и похабно-кафешантанным времяпрепровождением, с другой стороны, каким-то чудом породила нечто приближающееся к лучшим эпохам художественного творчества человечества.

Но вместе с тем я знал и то, что лучшие годы Айседоры позади, я знал прекрасно, что грани соприкосновения между ее утонченным эллинством и нашей суровой республикой, питавшейся в то время селедкой и питавшей своею кровью вшей и мучительно несшей кошмары войны и разрушения, — весьма слабы и искусственны, да и уверенности у меня не было, что дальнейшие, во всяком случае первые, шаги нашей культурной работы, когда самые трудные фазы борьбы были позади, пойдут по линиям, совпадающим с эстетскими идеалами Айседоры.

И вдруг письмо Красина — Айседора-де выразила свою безусловную симпатию большевизму, заявила, что надеется на крушение буржуазной культуры и обновление мира именно из Москвы. Танцевала какой-то революционный танец под «Интернационал», сделалась мишенью буржуазного негодования и… едет в Москву.

Прежде чем я опомнился от этого письма, звонят, что Айседора приехала, сидит на вокзале на собственных чемоданах вместе со своей ученицей Ирмой и не знает, куда девать ей свою победную головушку.8 А у меня тоже — в распоряжении никаких квартир, никаких ресурсов.

Исход нашелся — я водворил Айседору Дункан в квартиру Гельцер Екатерины Васильевны,9 которая в это время отсутствовала из Москвы.

На другой день после ее въезда в эту квартиру она явилась ко мне в Кремль, где я тогда жил. Самый вид ее был чрезвычайно интересен. Она очень пополнела и потеряла ту мягкую грацию, которая была ей свойственна. Она носила какой-то странный костюм, представлявший собою смесь костюма западноевропейской туристки, путешествующей богатой дамы, и какой-то туники и шарфов, развевавшихся вокруг нее, почти как при танце. У нее были необыкновенно милые, какие-то фаянсово-голубые глаза, очень наивные и очень ласковые.

Сначала она вела себя официально, выражала некоторое недовольство по поводу неожиданности своего собственного приезда и вместе с тем спешила уверить, что она не ищет в России никакого комфорта.

— Мне не нужно ничего, — говорила она на своем англофранцузском языке. — Я готова есть хлеб и соль, но мне нужно, чтобы вы дали мне тысячу мальчиков и девочек из самых бедных пролетарских семейств, а я сделаю вам из них настоящих грациозных людей.

В этом духе велась нами беседа и тогда, когда я приехал к ней с ответным визитом. Сначала говорила она. Она говорила о том, как ненавидит прозаическую, деловую, уродливую жизнь буржуазии. Ее идеал — Греция. Эту античную Грецию она рисовала себе какой-то непрерывно грациозной, почти непрерывно танцующей. Она утверждала, что та искренняя манера танца, передающая благородные движения, передающая высочайшие и жизненнейшие движения человеческого сознания, которую она преподает, является не только школой внешней, но и внутренней грации самого сознания человеческого. По ее мнению, от этой утонченности подымаются над жизненной грязью. Музыка и танец являются-де огромной воспитательной силой. Она-де бесконечно огорчена тем, что театр часто захватывал ее и захватывает сейчас ее учениц. Не для театра, а для жизни! Она рассказывала мне, что Венизелос — известный либеральный диктатор Греции — в пору своего величия пригласил ее к себе, желая придать новый блеск греческому возрождению, которого он считал себя героем, влив в него искусство Айседоры Дункан, в качестве культурного знамени, подчеркивающего антично-эллинский характер новой эпохи.

— Но, — говорила Айседора, — во-первых, у греческого правительства было очень мало средств, а во-вторых, Венизелос недолго пользовался неограниченной властью. — Теперь все ее надежды на большевистскую революцию. — И ничего, что вы бедны, — повторяла она. — Это ничего, что вы голодны, мы все-таки будем танцевать.

После этого говорил я, потому что она расспрашивала меня о том, что же такое все наше движение и каковы действительно его этические опорные пункты. Тогда, беря явление в то время самое яркое, т. е. Красную Армию, ее комиссарский и командный состав, я стал говорить об испытаниях Красной Армии, об ужасных условиях, в которых она ведет свою борьбу, о бесконечном героизме, который она проявляет.

Айседора открыла свой маленький рот, и в каком-то пункте моего рассказа вдруг целым потоком полились из ее голубых глаз крупные, крупные слезы. Самое удивительное то, что в эти голодные военные годы мы все-таки раздобыли здание для Айседоры, что я, Красин, отчасти товарищ Чичерин и очень много товарищ Подвойский все-таки дали ей возможность набрать довольно большое количество детей и что «мы все-таки затанцевали».

Первое выступление Айседоры и Ирмы10 с детьми в первоначальных упражнениях, которые она им успела преподать, и некоторых довольно простых, но эффектных танцах, имело совершенно громоносный успех. Большой театр прямо разваливался от аплодисментов, и все это несмотря на то, что сама Айседора очень сильно подалась, почти не могла танцевать, а больше мимировала, правда, хорошо мимировала под великолепную музыку Бетховена и Чайковского.

Школе Дункан пришлось выжить тяжкую жизнь, но она живет и сейчас, и еще недавно она ездила по революционному Китаю и восторженно принималась тамошней революционной публикой.

Со смертью Айседоры Дункан, такой же трагичной, как смерть ее детей, погибших, как и она, при автомобильной катастрофе,11 остатки или семена ее искусства становятся как-то еще более дорогими. Конечно, она слишком переоценивала значение своих пластических открытий, но что эти танцы, и именно они, сделаются каким-то прекрасным украшением социалистических празднеств, что всегда обворожительное впечатление производят гирлянды детей и молодых людей, ритмически сплетенные и пластически движущиеся по тому самому рисунку, который носился перед Дункан, — это несомненно.

Хотелось бы от души, чтобы так же отнеслись к этому все, от кого зависит дальнейшая судьба школы, и чтобы школа и студия имени Айседоры Дункан в Москве продолжала делать свое в общем масштабе нашего строительства маленькое, но прелестное дело.

<1927>.

(обратно)

Из личных воспоминаний (Об А.Р. Кугеле)*

Статьи за подписью «Homo Novus»[63] бросались мне в глаза давным-давно. Я был молод и жадно следил за всем, что появлялось у нас в области оценки культурных фактов нашей и заграничной жизни. Homo Novus обладал блестящим пером, яркой и гибкой мыслью, умел затрагивать большие проблемы и интересно, совершенно по-своему, намечать их решения. Я только позднее узнал, когда стал работать в редакции «Киевской мысли»1, что под этим литературным псевдонимом скрывается А. Р. Кугель. В эмиграции я очень много занимался театром, и неожиданно мне пришло в голову обратиться в редакцию театрального журнала, которым руководил А. Р. Кугель, с предложением сделаться его корреспондентом2. Я получил немедленно любезнейшее письмо от Александра Рафаиловича и стал после этого постоянным сотрудником его журнала.

Вскоре после этого я познакомился с Александром Рафаиловичем и лично. Он приехал в Париж, куда, как я узнал, он всегда приезжал после окончания лечения на германских курортах.

С первой же встречи Александр Рафаилович обворожил меня своим тончайшим остроумием, превосходным знанием Европы и исключительным своеобразием.

Александр Рафаилович называл себя анархистом. Так это и было. Это не значит, чтобы он был беспринципен и чтобы он представлял собой одного из тех «играющих умов», фокусников слова, которые любят прикрываться именем анархиста. Александр Рафаилович был в глубочайшей степени демократ и гуманист, и самый прогресс он оценивал как постепенное освобождение личности и ничего на свете не ценил так высоко, как свободу и оригинальность.

Однако надо отметить, что именно эта свобода не делала его замкнутым перед идеями других направлений мысли, и он питал в то время интерес и большое уважение к марксизму. Он говорил мне: «Строговато, холодновато. Да и вообще я не очень-то верю в доктрины. Они всегда кажутся мне искусственно созданными, но если бы я на какую-нибудь доктрину мог пойти, то, конечно, выбрал бы эту. Крепко, крепко она построена Марксом». В остальном наши мысли чрезвычайно часто текли параллельно. Оба мы восхищались блестящими сторонами европейской культуры и оба приходили в ужас от того буржуазного соуса, который целиком обливал и часто грязнил эти великие ценности.

Бывать с Александром Рафаиловичем в театрах, на картинных выставках, в музеях и т. д. было подлинным наслаждением!

Я был значительно моложе его и в то время мог считать себя почти еще только начинающим журналистом. Я был поэтому весьма польщен, когда Александр Рафаилович сказал мне: «Есть собеседники, которые окрыляют мысль. Вы — такой». И действительно, Александр Рафаилович иногда напоминал собою настоящий шумный и сверкающий каскад. Правда, он не удерживался иногда от удовольствия тут же отчеканить какой-нибудь парадокс — более блестящий, чем основательный.

Порою его речь была до такой степени богата, что я как-то воскликнул:

— Александр Рафаилович, ваши статьи должны вам даваться необыкновенно легко. Вы должны были бы просто садиться за какой-нибудь диктофон и говорить, говорить, говорить…

А. Р. Кугель сделался совершенно серьезным:

— Вы совершенно неправы. Каждую мою статью, каждую мою заметку я перечитываю и переделываю по крайней мере три раза, и перо мое подолгу висит после каждого знака препинания, пока я пережевываю дальнейшее слово и оборот.

Он погрозил мне пальцем.

— Я замечаю, Анатолий Васильевич, что вы пишете, что называется, «с бацу». Это очень нехорошо. Это может иссушить всякий талант. Никогда не доверяйтесь ораторству. Ораторство и писательство — это две вещи совершенно разные. Мыльные пузыри очень красивы, но попробуйте построить дом из мыльных пузырей. Ораторство сверкает и лопается и в лучшем случае остается в памяти слушателя, а написанное пером не вырубишь топором.

Не могу не вспомнить с благодарностью и о том, с какой нежностью и заботливостью относился ко мне Александр Рафаилович в течение всех моих эмигрантских годов. Уже позднее, когда мы встретились в России, он со смехом вспоминал, как он выбирал последние денежки из кассы небогатого журнала, чтобы посылать мне гонорар, бывший одним из главных подспорий в моем небогатом эмигрантском существовании.

Очень жаль было мне, что Октябрьская революция сильно стукнула по Александру Рафаиловичу. В первое время ему как-то совсем нечего было делать. Долгая безработица утомляла его духовно и терзала его материально. Он несколько потускнел, стал грустен. Один раз в Ленинграде он пришел ко мне в таком явно бедственном положении, что я сейчас же заявил ему о моей готовности всячески пойти ему навстречу или как-нибудь урегулировать его дела.

Первое время сделать это было трудно. Но Александр Рафаилович — Homo Novus — был не из таких людей, которым трудно было найти свое место в обновленной России. Он довольно быстро встал вновь на ноги, опять зажег остроумный огонек своего «Кривого зеркала»3, вновь энергично взялся за перо. К последнему периоду его деятельности относятся многие его прекрасные вещи, например его воспоминания. Вместе с тем Александр Рафаилович был душою и вдохновителем Ленинградского общества драмписателей и вообще много болел и боролся за драматургов и их интересы. На этой почве я часто встречал его, часто слышал его выступления и общественного и театрально-критического характера и радовался тому, что этот человек — ума палата — вновь обрел способность блестеть глазами, весело и иронически улыбаться и работать, работать…

Александр Рафаилович все ближе подходил к нам, все лучше схватывал основную сущность новой культуры. Было бы преувеличением сказать, что он становился безукоризненно советским человеком. Многое возбуждало в нем величайшие сомнения, и острый индивидуалист был в нем жив и никогда не мог умереть до его физической смерти. Но ему очень хотелось работать в новом строительстве. Он считал себя к этому вполне, по-честному, способным.

Я всегда, до самой последней минуты жизни Александра Рафаиловича, глубоко уважал и ценил его. Я жалею сейчас, что, несмотря на его очень почтенные усилия идти в ногу с современностью, мы не предоставили ему большей широты в его работе.

Если бы болезнь, которая уже давно преследовала Александра Рафаиловича, дала ему еще срок, я глубоко убежден, что его исключительные знания, светлый ум и благородство его стремлений и взглядов привели бы к более высокой оценке услуг, которые он мог оказать нашей культурной работе.

<1928>.

(обратно)

Умер А.А. Бахрушин*

Вместе с Алексеем Александровичем Бахрушиным исчезает из культурного мира Москвы, в особенности из театрально-культурного мира, одна из симпатичнейших фигур. Не было такого театрального события, в котором не принимал бы участия Алексей Александрович. Мы видели его с лицом радостным на торжественных юбилеях отдельных театров, па торжествах по случаю получения высокого звания тем или другим артистом, на премьерах и т. д. И если хотелось поздравить тех, кого непосредственно эти торжества касались, то хотелось вместе с тем поздравить и «театрального дедушку» — А. А. Бахрушина. Это всегда был его праздник. Он был как бы некоторым воплощением театра, в который он так крепко влюбился, которому был так свято верен и которому так прекрасно послужил.

И в печальные дни похорон того или другого выдающегося деятеля театра видали мы эту высокую фигуру старика с добрым и значительным лицом, и мне казалось тогда, что он к чему-то внимательно прислушивается. Это внятен был ему тихий шелест страницы, которую переворачивала история.

А. А. Бахрушин не бывал в таких случаях опечален, как этого можно было бы ожидать. В нем была какая-то примиренность летописца, н это потому, что он стоял на страже увековечения театральных ценностей и, будучи работником этого дела, понимал, что никто, с блеском послуживший театру, не умирает целиком. А между тем как раз театральное искусство является беглым; оно оставляет после себя только свою оболочку, не так, как литература, живопись, музыка и т. п. Может быть, с упрочением фонокинотехники этому наступит конец, но пока удержание в памяти грядущих поколений театральных сокровищ не так-то легко, и этому делу посвятил себя А. А. Бахрушин с ранних лет. Он отдал значительную часть своего состояния, свой любовный, тщательный, исключительный труд созданию интереснейшего и богатейшего театрального музея, который имеет значение не только для Москвы, нашего Союза, но и для всего культурного мира.

Незадолго до смерти, уезжая в последнее свое путешествие, Бахрушин подвел, как верный приказчик, все счета, всю отчетность по музею до 1 июня. С обычной своей скрупулезностью, уже в бреду, он пользовался моментами прояснения мысли, чтобы давать распоряжения, касающиеся блага музея.

Революция отняла у А. А. Бахрушина его немалое состояние, но он отнесся к этому с мужественным равнодушием. Его интересовало большое любимое дело, при котором он хотел остаться и которое он хотел продолжать.

При тогдашнем ТЕО возник вопрос: можно ли оставить за музеем, с переходом его к Советской власти, имя Бахрушина, конечно, очень симпатичного человека и создателя этого музея, но тем не менее бывшего капиталиста? С этим вопросом я обратился к Владимиру Ильичу. Ленин спросил меня, выслушав внимательно мой рассказ о Бахрушине и его музее: «А как вы думаете, в один прекрасный день он от нас не убежит и не затешется в какую-нибудь контрреволюционную компанию?» Я ответил на это: «Бахрушин никогда не уйдет от своего детища и никогда не окажется нелояльным по отношению к Советской власти». — «Тогда, — сказал Ленин, — назначайте его пожизненным директором музея и оставьте за музеем его имя». Это было сделано.

Все хорошо знают, что А. А. Бахрушин не только берег, но еще и приумножал свой музей. Он с величайшей радостью, я даже скажу — с каким-то детским энтузиазмом восхищался послереволюционной жизнью театра. Каким именинником выглядел он, когда показывал свой музей, расцвеченный превосходной коллекцией макетов, характеризовавших наше театрально-декоративное искусство за десять лет! Своим глуховатым басом он говорил мне, и глаза его добродушно блестели из-за очков: «Вы знаете, Анатолий Васильевич, нет десятилетия в истории нашего театра, — а я ведь эту историю немного знаю, — которое бы так богато было разнообразной изобретательностью по части театрально-декоративного мастерства».

А. А. Бахрушин великолепно послужил бессмертию театра. Театр обязан ему благодарностью и обязан хранить о нем дорогую память.

Музей имени Бахрушина должен существовать и развиваться. Он будет чрезвычайно важной опорой в дальнейшем росте нашего театра.

Судьба А. А. Бахрушина, так просто перешедшего от своего прежнего существования к существованию верного приказчика Советской власти и трудовых масс при дорогом ему музее, должна служить доказательством того, что послереволюционная общественность умеет ценить людей, хотя бы вышедших из рядов враждебного класса, но сумевших сжечь за собою все корабли и мосты и отдать свой полезный труд новому строительству. Недаром среди лиц, выносивших гроб Бахрушина и говоривших о нем надгробные речи, было немало старых большевиков, занимающих выдающиеся государственные посты.

<1929>

(обратно)

Памяти ученого и общественника*

Прошло только несколько дней после того, как мы заняли бывшее министерство народного просвещения1, когда ко мне явились два ученых, представлявших собой славившееся своим демократизмом учебное заведение, носившее название Психо-неврологического института. Это были Владимир Михайлович Бехтерев и профессор Грузенберг2. О Бехтереве я, конечно, слышал и раньше как об организаторе этого передового учебного заведения и как о выдающемся представителе русской психо-физиологической науки.

Он меня поразил прежде всего своей степенной красотой. Бехтерев обладал наружностью благообразного, умного, седого мужика, и речь его была сдержанная, степенная и толковая.

Мы очень быстро сговорились, и со дня этого первого свидания я всегда поддерживал все просьбы, с которыми Бехтерев ко мне обращался. Они очень редко носили сколько-нибудь личный характер и относились главным образом либо к его учебному заведению, либо к возникшему позднее на той же почве Институту мозга3.

К Советской власти Бехтерев сразу отнесся с той же степенностью и спокойствием. Кое-кто побаивался сразу вступить обеими ногами на еще колеблющуюся почву новой государственности. Бехтерев был прозорливым и, приехавши ко мне, с первых же слов сказал: «Считая, что Россия надолго, а может быть, и навсегда получает новый облик, хочу в этой новой России обеспечить продолжение развития той области, которой я отдал свою жизнь». Область, которой Бехтерев отдал свою жизнь, — это как раз работа над мозгом. Бехтерев всегда ставил вопросы сознания и поведения человека под углом зрения психо-физиологическим, т. е. рассматривал их как результаты функционирования материального мозга.

Как общественный деятель, Бехтерев проявил огромную инициативу. Он ни на одну минуту не казался стариком и, понимая, какую практическую роль может сыграть знание головного мозга и нервной системы со всеми их рефлексами, относился чрезвычайно сочувственно к работам профессора Павлова. Он старался их развернуть, применить их как можно скорее к человеку и как можно скорее проложить пути к практике, прежде всего в смысле обследования природных наклонностей данной личности и ее способностей. Практическая психофизиология, как метод, дающий возможность точно установить тип данного лица и помочь ему занять соответственное место в обществе, казалась Бехтереву необычайно важной в нашем строительстве отраслью.

Буквально не проходило недели, чтобы в плодовитом мозгу Владимира Михайловича не зародилась та или другая новая мысль теоретического или практического характера.

Бехтерев был очень стар — ему было за 70 лет, но этого совершенно нельзя было заметить. Юбилей свой он встретил бодрым и в психическом отношении юношески свежим человеком4.

Мы глубоко сожалеем о потере такого сотрудника в деле социалистического строительства.

<1927>.

(обратно)

Анри Барбюс*

Из личных воспоминаний
I
Это было в Москве. После нашей победы. Ленин был уже председателем Совнаркома. Я был у него по какому-то делу. Покончив с делом, Ленин сказал мне: «Анатолий Васильевич, я еще раз перечитал «Огонь» Барбюса. Говорят, он написал новый роман «Свет»1. Я просил достать его мне. Как вы думаете, очень много потеряет «Огонь» в русском переводе?»2.

— Разумеется, он много потеряет в художественности, — ответил я. — Он потерял бы, даже если его перевести на французский язык. Сочный, выразительный, полный перца и задора солдатский окопный жаргон, которым Барбюс так великолепно владеет, нельзя передать и на французском языке. Но главное сделать, разумеется, можно — передать всю эту страстную антивоенную зарядку, кошмар фронта, бесстыдство тыла, рост сознания и гнева в груди солдат.

Владимир Ильич был задумчив: «Да, все это передать можно, но прежде всего в художественном произведении важна не эта обнаженная идея! Ведь это можно и просто передать в хорошей статье о книге Барбюса. В художественном произведении важно то, что читатель не может сомневаться в правде изображенного. Читатель каждым нервом чувствует, что все именно так происходило, так было прочувствовано, пережито, сказано. Меня у Барбюса это больше всего волнует. Я ведь и раньше знал, что это должно быть приблизительно так, а вот Барбюс мне говорит, что это так и есть. И он все это мне рассказывал с силой убедительности, какая иначе могла бы у меля получиться, только если бы я сам был солдатом этого взвода, самвсе это пережил. Вот Яков Михайлович (Свердлов) недурно выразился. Он прочел «Огонь» и сказал: «Весьма действенная реляция с поля битвы!» Не правда ли, это хорошо сказано? Собственно говоря, в наше решающее время, когда мы вступили в длинную полосу войн и революций, настоящий писатель только и должен делать, что писать «реляции с поля битвы», а художественная его сила должна заключаться в том, чтобы делать эти «реляции» потрясающе действенными».

Ильич вдруг засмеялся: «Вы, впрочем, у нас эстет! Вас, пожалуй, шокирует такое сужение задач искусства». И, лукаво прищурившись на меня, Ильич тихо засмеялся.

Я обиделся.

Ну, что это вы говорите, Владимир Ильич? Наоборот, мне очень нравится то, что вы говорите! Если бы я не боялся сделать плагиат у вас или у товарища Свердлова, я бы написал на эту тему целую статью. Конечно, было бы гораздо лучше, если бы это сделали вы сами. Ильич стал серьезен.

— Времени нет! — сказал он и сейчас же заторопился: — А вы… что же? — напишите статью.

Статьи я, к сожалению, не написал. Но когда я познакомился с Барбюсом3, я рассказал ему подробно об этом разговоре в кабинете великого председателя Совнаркома первого рабочего государства.

* * *
Я познакомился с моим нынешним другом Анри Барбюсом значительно позже.

Это было в Париже, в квартире товарища Садуля4. Он устроил маленький товарищеский обед, на котором был он, Вайян-Кутюрье5, я (все мы с женами), известный художник-карикатурист Гранжуан и Барбюс.

Мое внимание было в особенности приковано к Барбюсу. Я с огромным интересом присматривался к этому человеку.

Барбюс — это род Дон-Кихота. Необыкновенно длинный, даже вытянутый, худой той худобой, которой худы наполовину дематериализованные образы испанского художника Эль Греко. Только это не Дон-Кихот, как его понимают карикатуристы, даже Гюстав Доре. Это скорее Дон-Кихот в том возвышенном романтическом понимании, к которому склонялся Тургенев («Гамлет и Дон-Кихот») и который довел до абсурда Уна-муно6. В Барбюсе есть что-то от аскета. Вы чувствуете, что это сухое тело с такой благородной структурой, эти длинные изящные руки, это костлявое скульптурное лицо, эти выразительные глаза могут преисполниться бешеным гневом, и что тогда Дон-Кихот Энрико Барбюс способен, так же как Дон-Кихот из Ламанчи, ни о чем не рассуждая, — менее всего о том, чтобы поберечь себя, — броситься против какого угодно стихийного врага, даже не потому, чтобы он надеялся победить его, а потому, что нельзя перенести наглости чванящегося зла.

Но вместе с тем во всем облике Барбюса страшно много культуры: его движения мягки до грации. Они медленны, словно заранее определены, они пластичны и музыкальны. Еще более повышается это впечатление, когда слушаешь Барбюса. Прежде всего поражает самый звук его голоса: необыкновенно мягкий, бархатный, ласкающий баритон с небольшим количеством модуляций, словно исполняющий какую-то очень простую мелодию.

Потом его французский язык! Французский язык вообще прекрасен. Но я редко слышал его в такой чарующей красоте, как у Барбюса.

А так как Барбюс говорит задумчиво и все, что он говорит, действительно продуманно, убежденно, всегда очень человечно, всегда как-то задушевно, то поэтому и форма н содержание сливаются в какой-то золотой звон, в звучание прозрачного теплого ручья.

Мы говорили в тот вечер очень много и о сотнях предметов: о литературе, о тогдашнем состоянии Французской коммунистической партии, о планах создания своего литературного и вообще культурного «поста» во Франции, об отдельных товарищах, о некоторых врагах, о наших надеждах и опасениях, связанных с ходом мировой истории, и т. д.

Все, что говорил Барбюс своим тихим задумчивым голосом, было значительно и носило на себе выраженную печать какой-то сосредоточенной гуманности. Но еще больше поразила меня преданная коммунистическая партийность этого типичнейшего «праведника интеллигенции».

Кто-то рассказал о теневых сторонах тогдашних внутренних отношений во Французской коммунистической партии…

Кто-то из собеседников сказал по этому поводу: «Да, если дальше продлится такое состояние, придется уйти, хотя бы на время. Ничего не поделаешь».

Барбюс встал и заходил на своих длинных ногах: «Уйти? Я никогда не мог бы уйти из коммунистической партии. Куда же уйти? Разве есть такое место, куда мы можем уйти? Пусть партия временно была бы самым резким образом не согласна со мной, пусть осудила бы меня, пусть бы я полагал, что она осуждает меня крайне несправедливо: наша партия все-таки неизмеримо выше не только всех остальных партий, но и всякого горделивого индивидуалистического одиночества. Нет, лучше все перенести! И можно ли усомниться в том, что если ты в своей воображаемой правоте все время оказываешься несогласным с партией, то это не партия нуждается в исправлении, а ты сам должен переломить себя и склеить себя по-новому. Право же, прежде всего надо быть коммунистом, прежде всего, крепче всего: в наше время это — самое важное. Обрести этот путь и сбиться с него, увидеть этот свет и утерять его — это самое большое несчастье, какое может постигнуть кого-нибудь из нас».

II
Два раза я был у Барбюса всего по одному дню — но о них у меня сохранились яркие воспоминания.

Барбюс — собеседник необычайно интересный. В нем нет блеска искрометного «козера»[64], какой часто бывает у французов. Внутренне всегда взволнованный, принимая все, что слышит и говорит, близко к сердцу, Барбюс внешне серьезен. Он тихо ходит высокой сутулой тенью по комнате, делает плавные жесты своими красивыми длинными руками и необычайно, кругло, мягкозвучно выливает одну фразу за другой — всегда словно литературно отработанные, всегда словно уже давно обдуманные и всегда согретые настоящей гуманностью, часто освещенные высоким энтузиазмом.

Уютно было в маленьких комнатах пронизанного солнцем и соленым морским воздухом жилища на средиземноморском берегу.

С Барбюсом разговаривать тепло и светло. Кончить разговор с ним почти немыслимо: одно рождает другое. Когда беседуешь с этим человеком-другом, невольно в тебе возникает мысль: как это чертовски хорошо, что этот спокойный, светлый, благородный, такой живой и такой искренний, так идеалистически и в то же время действенно настроенный человек — с нами, наш, наш партийный друг!

К вечеру Барбюс оказался занятым какими-то срочными письмами, и я решил ненадолго спуститься в его маленький сад, террасами уходящий к морю.

Сад этот нечто вроде лестницы о широких ступенях. Он весь порос кактусами, в нем много апельсиновых деревьев, пальм, олеандров, роз…

По тихим тропинкам идешь все вниз, навстречу морю.

Снизу раздается плеск, музыку которого трудно определить. Но это энергичный, неумолчный плеск: голос сложной и упорной жизни.

И вот я внизу.

Оказывается, что сад Барбюса спускается не прямо к морю, а повисает над небольшой, очень курьезной бухточкой или заливчиком на высоте трех-четырех метров.

Я сел у каменного парапета и посмотрел вниз. Сине-фиолетовые воды моря проникают сюда довольно бурно, все оживляют, всюду заглядывают, стремятся проникнуть подальше, идут на приступ, встречают разнообразно изрезанное, многоузорное сопротивление этих зубчатых берегов и обильно одеваются серебром пены.

И вдруг мне пришла в голову мысль: а ведь бухта у подножья сада моего приятеля чрезвычайно похожа на него самого. Она как-то отгорожена. Она очень ярка и индивидуальна. Она чрезвычайно сложно и художественно причудливо построена. Она полна мерной, но сложной музыки. Она полна увлекательной игры красок. И все же это вовсе не замкнутый мир. Напротив — это нераздельная часть великого моря, в свою очередь соединенного с океаном. Мир сюда входит: звуковой и цветовой ритм здесь находится в зависимости от дыхания мировых элементов…

Таков и Барбюс! Вы не оторвете его от вселенной, от всея истории человечества, от современности, от великой революции — все это составляет самую сущность его сознания. Но все это составляет сущность именно его сознания, все это превращается в его глубокие индивидуальные переживания, в его художественное ощущение жизни, в его этическое и эстетическое, глубоко живое противодействие или содействие им.

* * *
У меня много воспоминаний о Барбюсе. Я мог бы о нем много сказать. Мне интересно было бы остановиться, например, на эпизоде, который курьезным образом соединил Анри Барбюса и Иисуса Христа, Всеволода Эмильевича Мейерхольда и митрополита «живой церкви» господина Введенского.

Барбюс ненавидит христианство, церковь. Он ненавидит ее вплоть до ее истоков. Для него христианство в своей демократической гуманной части есть лишь приманка для масс, служащая вящему их обману, для него христианство есть хитрейшая и очень сильная опора «власти властвующих». И тем не менее ему кажется и казалось, что где-то там, в самой глубине, бьется живое сердце революционера, что действительно существовал какой-то сын плотника, какой-то неуемный протестант, зажигающий агитатор, который вызвал вокруг себя движение несчастных толп и который не так несчастен тем, что его казнили, как тем, что его ученики из его проповеди приготовили для нежно любимого им народа дурманный яд.

Как известно, он писал об этом книги7.

В этих книгах острая критическая мысль, большая научная эрудиция соприкасаются с некритической художественной мечтой, с романом, выросшим в великодушном сердце поэта.

Вот тут-то и подстерегал Анри Барбюса хитроумный и речистый митрополит «живой церкви» господин Введенский.

Когда-то в пору моих ошибок, когда я, резко отрицая всякого бога, тем не менее пытался доказать, что марксизм, разрешая все «проклятые вопросы», становится на место религии и, не ища порядка в мире, творчески в него этот порядок вносит, — великий мой учитель Владимир Ильич Ленин сердито и насмешливо говорил мне: «Вы отмахиваетесь от попов, а они будут к вам липнуть, как мухи. Раз вы намазались медом всего этого кокетничания с позорной религиозной ерундой, вышли навстречу рою поповских мух, — так нечего руками махать: они рады будут союзничку».

Мне казалось тогда, что Владимир Ильич слишком жесток. Я с ним только наполовину соглашался, но поздней увидел, что он был бездонно прав.

Так было и с Барбюсом. Он ли не проклинал попов, начиная с апостолов, а вот архипоп и новоапостол, звонкоглагольный Введенский, поправляя крест на груди, вещал на диспуте: «Анри Барбюс, коммунист, материалист, разумеется, не в состоянии видеть своими пораженными бельмами очами истинную славу божию, однако же и он ищет прибежища во Христе, и в его заблудшем и ожесточенном сердце живет жажда броситься на колени перед кем-то великим и благостным и обливать слезами чью-то святую длань!»

Я, конечно, ругательски ругал архипастыря, цитировал Барбюса, указывал, какие кровавые раны наносит он всей церковщине. Но… от утверждений Введенского о каком-то инстинктивном христолюбии Барбюса некий запашок оставался.

Несколько позднее Барбюс эту же тенденцию постарался провести в очень интересной и своеобразно задуманной драме8. В ней история Христа в его понимании, Христа не только преследуемого, но и преданного ближайшими учениками, — перемежалась со сценами нынешних империалистических подлостей и зверств.

Это было хорошо сделано художественно. Сюда должна была быть введена музыка, очень много кино. Заманчиво для режиссера. Барбюс мечтал, что я переведу эту пьесу и отчасти, может быть, приспособлю ее к суровой требовательности нашего зрителя, а Мейерхольд ее поставит. Но суровость нашей партии в этом отношении непреклонна. Пьеса была талантлива, но это была мешанина. Христос хотя и никогда не существовал, но самая легендарная тень его справедливо числится у нас подозрительным субъектом, всякая симпатия к которому есть вещь компрометирующая.

Барбюс теперь уже преодолел тогдашний свой «уклончик» в сторону маленького, великодушного, теплого и все-таки неуместного романа с Иисусом из Назарета.

Но что никогда не забудется — это хорошие, положительные моменты в деятельности Барбюса.

Не забудется, например, знаменитая полемика его с Роменом Ролланом9. Хотя Ромен Роллан тогда очень талантливо защищал свои толстовские позиции, но я уверен, что уже во время этого спора позиции эти стали колебаться. Позднее Ромен Роллан достославно покрыл их. И недаром теперь великий автор «Жан-Кристофа» с такой горячей симпатией говорит о Барбюсе се, недаром он так искренне приветствует его по поводу его юбилея.

Не забудется то, как Барбюс, для всех, бесспорно, являясь представителем человеческой совести, ездил по застенкам буржуазного террора и как никакая сигуранца[65] не смела его остановить в его исследованиях, о которых он потом звонил в большой колокол и трубил в большую трубу на весь белый свет10.

Не забудется его путешествие по СССР, его книга о Грузии11, его всегда искренний и блещущий жизнью восторг перед строительством в этом новом мире, его всегдашняя готовность яростно защищать наш коммунистический очаг и немолчно звать других на его защиту, разоблачая темные козни врагов.

Не забудется его инициатива по созыву недавнего антивоенного съезда12, не забудется то, что пока бьется горячее сердце в этой мужественной груди, — оно будет предано делу коммунизма.

Дорогой Анри Барбюс! Как друг, как брат, шлю вам мой горячий поцелуй. Как писатель, как революционер, с восторгом кричу вам: слава тебе, прямому, смелому, великодушному художнику <— воину обновляющего мир пролетариата!

<1933>

(обратно)

Разговор с Гербертом Уэллсом*

В Гартингтон-гоузе, в новом доме нашего полпредства, английским друзьям был дан маленький вечер1, во время которого им был показан известный фильм Довженко «Земля». Среди других гостей посольства был и Герберт Уэллс.

Во время приезда его к нам, в РСФСР2, я не был ни в Москве, ни в Ленинграде, таким образом личное наше знакомство состоялось только сейчас.

Уэллс был заинтересован возможностью разговора со мной и с первых же слов пригласил меня к себе.

Сначала мы говорим о «Земле». Уэллс не совсем понимает замысел Довженко. Мне приходится указать на то, что это в сущности скорее психологический и в известном смысле пантеистический замысел: некоторый гимн земле, ее плодородию, ее детям, которых она спокойно берет назад в свое лоно, чтобы заменить их свежими отпрысками. Я указываю на то, что моменты пропагандистские, агитационные, изображение классовой борьбы в деревне играют здесь, конечно, большую роль, составляют известный элемент патетики картины, но все же не задают тона. Уэллс как будто бы не согласен с этим. Поэтически-философское строение картины для него незаметно, и он повторяет, что, конечно, «Земля» имеет пропагандистскую зарядку, она служит добрую службу проповеди машинизации в отсталых странах, но что это пролетает над головой цивилизованного человечества, ибо его трактором не удивишь.

Я замечаю, что если даже стать на такую точку зрения, то и тогда придется признать, что дело не столько в тракторе, как таковом, как именно в тракторе, находящемся в руках коллектива, а не служащем для наживы отдельных лиц и эксплуатации других. Уэллс с этим совершенно согласен и даже подчеркивает, что он сам старый коллективист, что он понимает огромное значение нашего опыта коллективизации крестьянского хозяйства. «Но, — замечает он, — я не очень четко заметил всю эту сторону картины, потому вероятно, что не было никаких английских надписей, и поэтому для меня, — упрямо повторяет он, — от картины осталось впечатление в общем матерски сделанной пропаганды введения научной агрономии в ваше сельское хозяйство».

Отсюда Уэллс делает переход к другой теме. «Вы не должны думать, — говорит он мне, — что я в какой-нибудь мере отрицаю огромную важность пропаганды через искусство. Я в сущности никогда в жизни ничем другим не занимался. Я склонен думать, что и другие писатели всегда занимаются этим делом, только есть писатели несерьезные, уровень которых не возвышается над уровнем их публики, тогда они только придают форму образам мысли и чувствам читателей. Раз они не приносят при этом ничего нового, то, очевидно, ценность их произведений исключительно только в непосредственном удовольствии, и тогда это просто эстетическое искусство. Но имеет право называться подлинным писателем только тот, кто может научить чему-нибудь своих современников, кто лучше видит вокруг и больше видит впереди. Я всегда склонен был думать, что я все-таки таков. Конечно, при этом можно быть просто политиком или просто научным пропагандистом. Сущность политики — это воздействие на массы, и потому писать политические книги для меня самая высшая форма политики. Например, мою «Историю человечества» я рассматриваю как книгу чисто политическую, там беллетристика отходит на задний план, дело идет только о пропаганде. То же самое можно сказать о моей книге «Наука о жизни». Меня самого влечет к тому, чтобы одевать мои идеи в образы. Да и читателя это очень сильно привлекает. Раз мне дана эта способность передавать свои идея и чувства образами, было бы совершенно непонятно, если бы я ею пренебрег. Мало того, я считаю, что таким образом я и становлюсь наиболее сильным политиком в пределах отпущенных мне способностей и в то же время наиболее подлинным художником. Сильнее всех тот политик, который пользуется самыми сильными методами воздействия на окружающих, а искусство — самый сильный или по крайней мере очень сильный метод, и сильнее всех тот художник, который умеет в живых образах передавать полезные мысли, могущие способствовать движению его современников вперед, словом, художник, участвующий в общем движении человечества ко благу».

«Мы живем в такое тяжелое время, в такое черное, в такое опасное время, что художник, не желающий принять в его беге участия как политик, т. е. как вождь людей, кажется мне бесчувственным, бессмысленным, и я не могу признать за ним таланта, разве только некоторый формальный талант, какой признается за хорошим вокалистом, прекрасно распевающим песни, написанные композитором за два-три столетия до наших дней».

Слушаю эти разговоры и отмечаю про себя, что почти то же говорил у нас еще Чернышевский.

«Скажите, — спрашиваю я Уэллса, — как относитесь вы к вашему знаменитому коллеге Голсуорси? У нас его находят скучным, но тем не менее он имеет своих читателей. Лично я с огромным удовольствием читал его, ибо он необыкновенно четко раскрывает передо мною чуждый мир вашей нынешней, буржуазной Англии».

Уэллс смеется и говорит: «Голсуорси невозможный человек, сам он в высшей степени сноб и устраивает свою жизнь точь-в-точь так, как те консервативные герои, которые играют такую большую роль в его романах».

Я возражаю: «По-моему, у Голсуорси масса иронии по отношению к этой консервативной части его персонажей. В общем он, так же, как и вы, считает, что Англия отплыла к новым берегам, что происходит огромное культурное линяние».

Уэллс отвечает: «Да, конечно, Голсуорси очень умный, наблюдательный человек, но таков он только как писатель. Когда он пишет, он становится выше своей среды, это несомненно, и я, например, никогда не смог бы с таким поразительным знанием написать «Форсайтов». Для этого нужно самому быть немного Форсайтом, и Голсуорси таков. В жизни он консервативный англичанин, но умом и талантом он превозмог самого себя, и, не меняя ничего в порядке своего быта, он прекрасно сознает, что устои этого быта непрочны и что наступит какая-то не то благословенная, не то опасная весна».

Мне хотелось спросить мнение Уэллса о некоторых американских писателях, пользующихся не меньшим успехом у нас в России, чем он сам. Я даже, помнится, упомянул вскользь об Эптоне Синклере, Синклере Льюисе, о Драйзере и т. п. Но вместе с тем я упомянул об Америке, теме, более волнующей Уэллса, и он сейчас же заговорил о ней. «Америка, — сказал Уэллс, — это колоссальное явление. Ни в коем случае нельзя проходить мимо Америки. То, что в ней много грубой парадности, этого отрицать нельзя. Но это такой котел сил, который играет и будет играть огромную роль в судьбе человечества. Америка способна на такие внезапные прыжки вперед, которые заставят остолбенеть».

«Как раз в пути, — говорю я ему, — я прочел знаменитую книгу Дюамеля об Америке»3.

В первый раз я увидел, что Уэллс сердится. «Ах, — сказал он, — я тоже прочел эту книгу, и прочел с величайшим неудовольствием. Хотя Дюамель человек культурный и даже гиперкультурный, но, пожалуй, это большая гиперкультурность французского мещанина — не больше. Вот уж он-то уверен в том, что его удобная старая цивилизация и его довольно мелочная нервная утонченность есть закон всему миру. Американская грубая развязность для меня гораздо приемлемее, чем эта горделивая улыбка француза. Дюамель думает, что взвесил, смерил и осудил Америку, а на самом деле он только подошел к ее огромной фигуре и на ее фоне отпечатался как малюсенький Дюамельчик».

«Хотя вы не спрашиваете меня, — сказал Уэллс, — о том, что я думаю по поводу вашей страны, но я считаю себя очень близким к тому, что делается в ней. Да, мы, вероятно, никогда не согласимся друг с другом, — воскликнул он, делая предостерегающий жест, — я вовсе не требую от вас признания и сам не хочу говорить комплиментов. В последнее время я пришел к выводу, что вы находитесь в таком периоде развития, так сказать, в вулканическом периоде, когда катастрофа сама собой понятна, и, может быть, вы не можете даже двигаться вперед иначе, как такими судорожными толчками. С другой стороны, верите или нет, но я глубоко убежден, что роль подобной революционной конвульсии в Англии будет всегда весьма второстепенной. Нам нужно медленно накопить усилия для чего-то нового. Это проклятый факт, поверьте мне, это вовсе не весело, в особенности для человека в возрасте 60 лет. Хотелось бы, чтобы дела шли скорее, хотелось бы сделать все от меня зависящее, чтобы их ускорить. Но как можно это сделать? Только просвещая умы масс, и в особенности интеллигенцию, играющую огромную роль в Англии, склоняя на свою сторону выдающихся и влиятельных людей, устраивая всякие показательные учреждения, которые могли бы дать предчувствие новых форм жизни. Всякий, кто работает над этим, делает хорошую службу. Вы смотрите на нас с известным презрением, мы смотрим на вас с ужасом, но, в сущности, мы близки друг к другу, и нас почти одинаково не любят наши контрреволюционные партнеры. В целях мы не расходимся, я совершенно убежденный социалист, даже коммунист. В отношении целей я приветствую уже самую идею человеческого сотрудничества, организованной жизни, которую преподали Маркс и Ленин. Но только я никогда не мог бы решиться на революционный путь не только потому, что он жесток, а потому, что он менее приспособлен к тому материалу, над которым здесь приходится работать».

Гм, гм! — думаю я. — Как будто в самом деле — близость. Но вот наши меньшевики тоже не расходились с нами «в целях», но, считая ошибочным и вредным избранный нами путь, они очутились по другую сторону баррикады. Не будут ли когда-нибудь ваши единомышленники, мистер Уэллс, стрелять в английских коммунистов за то, что они выбрали недостаточно «англо-саксонский» путь продвижения общества вперед?

Мы поговорили еще на разные более или менее интересные темы, которые я не могу вместить в эту статью, и потом Уэллс повел меня в соседнюю комнату и показал шкаф, полный книг. На самом деле, в этом шкафу была одна книга в разных изданиях на всех языках мира. Это была «История человечества» Уэллса. Он вынул из шкафа том в хорошем переплете, положил его на стол и сказал: «Американцам удалось дать лишь очень немного сокращенное издание моей «Истории» в одном томе за один доллар. — И почти небрежно добавил с внутренней гордостью — До настоящего времени в Соединенных Штатах продано два с половиной миллиона экземпляров этой книги». Я даже отступил па шаг и невольно с особенным чувством посмотрел на этого человека. Два с половиной миллиона научно-популярной книги, наносящей сильнейший удар всяким буржуазным предрассудкам, прославляющей социализм, — это кое-что.

Уэллс подводит меня к другому столу. «Вот здесь лежит моя новая книга «Наука о жизни». Я пишу ее с моим сыном (он кладет руку на плечо своего сына, еще совсем молодого биолога) и с сыном старого биолога Гексли. Мне принадлежит общая редакция, подчас известная стилистическая обработка, а они вдвоем собирают материал, подыскивают подходящие аргументы и т. д. Эта книга, — говорит Уэллс, — материалистическая книга. Я смею утверждать, что вряд ли кто-либо из вас сильно осудит ее, хотя я не посвящен в тонкости вашей современной философии материализма, во всяком случае я высказался здесь против всех видов идеализма, против всех видов витализма и т. д. Я знаю, что в области общественной мы расходимся, и не будем спорить об этом. Но тут дело идет о биологических фактах. Я думаю, что я говорю на одном языке с вами. Книга говорит о том, как произошла жизнь, что она такое, дает общее представление о биологическом мире, переходит потом к жизни человека, дает понятия о здоровом и больном организме, об индивидуальной и социальной гигиене. Книга рисует ужасные картины того, как на самом деле живет еще человек. Она показывает, как мог бы жить человек, если бы он был действительным хозяином жизни и своей судьбы. Эта книга материалистическая и эта книга социалистическая, — говорит Уэллс. — Я надеюсь, что она тоже разойдется во многих сотнях тысяч экземпляров на различнейших языках мира, и я надеюсь, что я таким образом прибавлю кое-что к моим романам. Я даже люблю эти две книги больше, чем самые любимые мной мои романы. Мне кажется, что как будто урок, который история и я сам задали мне, таким образом будет более или менее выполнен. Кстати, — говорит он и показывает мне третью книгу, — вот мой новый роман, который на днях выйдет из печати4. Это самая злободневная книга. Вы знаете, когда злишься на что-нибудь, то злоба переходит в язвительность и ядовитость. Ах эти люди! Я описываю здесь нашего Муссолини, я описываю диктатуру его у нас в Англии, в какие формы он уложится, каких глупостей он наделает, как бесславен будет его конец. Таким образом английского Муссолини я показываю всю смехотворность и ничтожество английского официального мира, английской буржуазии. Ну, эту книгу вы, вероятно, переведете на русский язык», — говорит он.

Я отвечаю ему: «Мне кажется, что все ваши книги переводятся на наш язык, и вы находите в нашей стране чрезвычайно многочисленных читателей, хотя самые просвещенные читатели у нас, т. е. коммунисты, много, конечно, возражают на ваши утверждения».

На этом окончился наш в общем длинный разговор, и со всякими взаимными любезностями и обещаниями встретиться мы пожимаем руки Уэллсу, сыну и его жене, коммунистке, бывшей машинистке в нашем полпредстве, и расстаемся.

(обратно)

У Ромена Роллана*

Я очень давно не видался с Роменом Ролланом1. Даже мои приезды в Женеву2, от которой Ромен Роллан живет меньше чем в 100 километрах, не помогли делу. То я был слишком занят, то Ромен Роллан был болен. Только теперь уговорились мы наконец повидаться, для чего я и выехал к нему с двумя товарищами на автомобиле, огибая Женевское озеро, в довольно серенький день 24 апреля.

Я был совершенно убежден, что, несмотря на этот долгий срок, мы не только не сделались дальше друг от друга, но, наоборот, чрезвычайно сблизились. Свидетельством этому была и наша перепаска, но, что гораздо важнее, прежде всего вся деятельность Роллана за последние годы.

Я с огромным наслаждением читал последние произведения этого человека: его замечательную вторую, большую биографию Бетховена, его очаровательную книгу «Бетховен и Гете», его последнюю книгу, посвященную Эмпедоклу и Спинозе. Все эти книги свидетельствовали о поразительной чуткости их автора, о широте его культурных интересов, о глубине его мысли и чувства, об огромном зрелом мастерстве.

Эти книги, присоединяясь к прежним биографическим работам Ромена Роллана и к его работам по истории музыки, я считал совершенно достаточным основанием для того, чтобы взять на себя инициативу представления Ромена Роллана кандидатом в почетные члены Всесоюзной академии наук3.

Не могу не отметить здесь маленького досадного факта: Ромен Роллан был очень хорошо избран, но президиум Академии наук за многие истекшие месяцы не удосужился сообщить Роллану об его избрании официально, так что он до сих пор был лишен возможности выразить за это свою благодарность.

Но все эти новые культурно-исторические и философские работы Ромена Роллана меньше говорили об его сближении с нами, чем его огромный и решительный политический сдвиг.

Все знают, что Ромен Роллан всегда сочувствовал социализму и сразу сделался одним из защитников принципов нашей революции. Но огромным препятствием для его окончательного сближения с ленинским миросозерцанием и ленинской коммунистической практикой был его абсолютный пацифизм несколько толстовского духа.

Однако развитие событий, доказавшее чуткому Ромену Роллану, что ужасы войны вновь и неизбежно будут обрушены на человечество проклятым капиталистическим строем, весь ход событий, свидетельствовавший в его глазах о все более решительном наступлении реакции, привел его к выводу, что терпеть дольше нельзя, что именно любовь к человечеству должна заставить каждого мужественного человека стать в ряды самых решительных борцов против буржуазного строя, провозглашающих священную войну против буржуазии и не отрицающих насилия как повивальной бабки нового мира.

Об этом Ромен Роллан объявил всему миру отважно и ясно.

Маленький городок, скорее большая деревня, Вилль-Нев приютился в самом углу Женевского озера, и окружающий его пейзаж — несколько иной, чем по остальному побережью Лемана. Это побережье хотя и открывает чудесные виды на большие снежные вершины, но они почти всюду являются открытыми, обладают широкими и несколько расплывчатыми перспективами. Наоборот, в Вилль-Неве есть что-то несколько родственное Лугано. Горы здесь разнообразны по форме и краскам и надвинулись близко, они кажутся пластичными, их словно можно ласкать рукой. Озеро как-то прижалось между ними, словно готовое нежиться у их мягких и теплых подножий.

Ромен Роллан сожалел, что мы не смогли видеть «его природу» в хороший солнечный день. Но и в серенький день Вилль-Нев очарователен, и отлично понимаешь, почему этот уголок гор и воды, весь поросший роскошной растительностью, этот ласковый и тихий уголок избран стареющим борцом, мыслителем и поэтом, чтобы, охраняя его от излишней траты сил, позволить ему всю мощь своего духа, какою он еще в таком изобилии располагает, направить на свои главные цели — на разработку тончайших вопросов культуры человечества и на борьбу за ростки его будущего против темных сил.

Прежде всего чрезвычайно приятное впечатление получилось у меня от самого состояния нашего знаменитого друга.

Хотя ему значительно больше шестидесяти лет, но его никак не назовешь стариком по наружности.

Он уже с молодых лет несколько сутулится, но все же обладает высоким ростом, а движения его полны жизни и ни в малейшей мере не заставляют думать о старости, еще меньше того — его энергичное лицо, с сильно выраженным профилем и нависшими бровями. В анфас лицо его несколько строго, оно всегда преисполнено воли, глаза смотрят пристально и меняют оттенки выражений. Все в Ромене Роллане говорит о господстве ума и воли, об очень большой психической силе. А это — лучшее свидетельство подлинной, социально значимой крепости всего организма.

Разговор Ромена Роллана гармонирует с этим впечатлением, какое дает он глазам. Ум необычайной свежести и сосредоточенности. Огромная жадность знать все важное, что происходит на свете. Из своего зелено-голубого уголка Ромен Роллан зорко следит за действительностью и в особенности — политической. О, он совсем не похож на сентиментальных и доверчивых пророков и адептов гуманизма и пацифизма! Он не верит никаким хорошим фразам. Он не останавливается даже просто на критическом суждении о деятельности разных правительств и партий. Он научился у марксизма пронзать эти поверхности своим анализом. Он читает мало распространенные издания документов, которые могут раскрыть для пего внутренние пружины буржуазного мира, взаимоотношения гигантских трестов, весь жестокий и бессовестный переплет циничных хищнических интересов, который на самом деле повелевает правительствами, определяет их политику.

Мы не только не могли оспаривать того, что говорил наш хозяин о конференции4 и обо всей нынешней политической ситуации, но мы с интересом прислушивались к его аргументации, находя в ней много нового и тонкого.

В общем, Ромен Роллан крайне озабочен современным положением, он боится, что естественным выходом из кризиса и тупика будет для капитализма война и притом война против его главного врага — против СССР. Поэтому он с величайшей тревогой присматривается к событиям на Дальнем Востоке5.

Он рассказал нам об идее Анри Барбюса созвать в Швейцарии всемирный конгресс борьбы против войны6, на котором представлены были бы главнейшие умы передового человечества, а также представители рабочих организаций, главным образом тех профсоюзов, которые ближе всего соприкасаются с войной (металлисты, химики, грузчики и т. п.).

Наш политический разговор очень затянулся. Может быть, даже мы несколько утомили Ромена Роллана. Но он упрашивал нас оставаться. Прощаясь, он пообещал в ближайшие дни прислать свой «сторожевой крик» по поводу опасности текущего момента7.

Мы расстались с ним, как с близким человеком. Мы были осчастливлены этим свиданием. Хорошо, когда крупнейшие люди эпохи иногда издали, но все же верною стопою приходят к великим идеям своего времени.

<1932>.

(обратно) (обратно)

Комментарии

Составление сборника, предисловие и примечания Н. А. Трифонова


Воспоминания из революционного прошлого*

Впервые напечатано под названием «Мое партийное прошлое» в книге: А. В. Луначарский. Великий переворот (Октябрьская революция), ч. I. Пг., изд-во З. И. Гржебина, 1919. Перепечатано (с сокращениями и исправлениями) в книге: А. В. Луначарский. Воспоминания из революционного прошлого. (Харьков), «Пролетарий», 1925.

Первоначально статья должна была делиться на главы. В машинописном тексте книги «Великий переворот по личным воспоминаниям» сохранилось название первой главы: «Как я стал социал-демократом».


(1) А. И. Антонов был родным отцом А. В. Луначарского, который носил фамилию первого мужа своей матери.

(2) С 1887 по 1895 год Луначарский учился в Киевской 1-й гимназии.

(3) I съезд РСДРП состоялся в Минске 1–3 марта 1898 года. Съезд принял решение об объединении всех местных социал-демократических организаций в единую Российскую социал-демократическую рабочую партию и о выпуске манифеста РСДРП.

(4) О марксистских кружках учащихся средней школы в Киеве начала 90-х годов см. статью И. Н. Мошинского (Юз. Конарского) «Девяностые годы в Киевском подполье» («Каторга и ссылка», 1927, № 6).

(5) Н. А. Бердяев уже к началу XX века перешел от ревизионистски истолковываемого марксизма на философско-идеалистические, а затем откровенно реакционные религиозно-мистические позиции. Луначарский в своих ранних статьях неоднократно полемизировал с Бердяевым.

(6) Миртов — псевдоним Петра Лавровича Лаврова, виднейшего представителя революционного народничества, автора известных «Исторических писем» (1868–1869). О личном знакомстве Луначарского с ним см. в настоящей статье.

(7) Имеется в виду книга наиболее видного представителя «легального марксизма» 90-х годов П. Б. Струве «Критические заметки к вопросу об экономическом развитии России», СПб., 1894.

(8) М. И. Туган-Барановский, ученый-экономист, представитель «легального марксизма», в 1894 году защищал магистерскую диссертацию «Промышленные кризисы в современной Англии, их причины и влияние на народную жизнь».

(9) Речь идет, в частности, о книге русского философа-эмпириокритика В. В. Лесевича «Что такое научная философия», СПб. 1891. В. И. Ленин, приводя название этой книги, к определению «научная» в скобках добавил: «читай: модная, профессорская, эклектическая» (Полн. собр. соч., т. 18, стр. 51).

(10) Луначарский впервые уехал за границу в 1895 году.

(11) Книга Рихарда Авенариуса «Критика чистого опыта» в двух томах вышла на немецком языке в 1888–1890 годах.

(12) Впоследствии Луначарский подверг критике «лукавую и путаную философскую мысль Авенариуса, Маха и их сторонников и учеников», которая «соблазнила» его вместе с некоторыми другими марксистами. Луначарский признал полную правоту В. И. Ленина, неопровержимо доказавшего, «что все формы позитивизма, эмпириокритицизма, махизма и т. д. представляют собой бесспорный идеализм, что они ничего общего с диалектическим материализмом не имеют и не могут иметь» (А. Луначарский. Ленин и литературоведение. М., «Советская литература», 1934, стр. 21–22).

(13) П. Б. Аксельрод — один из основателей группы «Освобождение труда». Его работы 90-х годов ценил В. И. Ленин и другие русские социал-демократы. С 1900 года член редакции «Искры». С 1903 года — один из меньшевистских лидеров. В годы реакции возглавлял «ликвидаторство». К Октябрьской революции отнесся враждебно.

(14) Август Форель — швейцарский невропатолог, психиатр и энтомолог. Луначарский прослушал у него в Цюрихском университете «великолепный курс гипнотизма, сопровождавшийся блестящими экспериментальными иллюстрациями». В годы первой мировой войны, живя в Швейцарии, Луначарский часто посещал Фореля, ставшего активным социалистом и приветствовавшего русскую революцию.

(15) См. в настоящей книге статью «Несколько встреч с Г. В. Плехановым».

(16) М. М. Ковалевский, профессор-правовед и историк, был уволен в 1887 году из Московского университета за прогрессивный образ мыслей и уехал за границу. В 1901 году основал в Париже «Высшую русскую школу общественных наук».

(17) В работе Ф. Энгельса «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии» (1886).

(18) В своей двухтомной книге «Религия и социализм» (1908–1911) и некоторых статьях этого периода Луначарский развивал идеи так называемого «богостроительства». Стремясь «придать большую эмоциональную широту марксизму» и облегчить пропаганду социализма, который в своих «строгих и холодных формулах» якобы недоступен для широких трудящихся масс, Луначарский объявлял научный социализм новой религией (хотя и без веры в потусторонний мир), новым ответом на старые религиозные вопросы и настроения. В феврале 1909 года против этой проповеди Луначарского выступила газета «Пролетарий», а состоявшееся в июне того же года совещание большевистского центра осудило «богостроительство», «как течение, порывающее с основами марксизма». Философские воззрения Луначарского были подвергнуты критике В. И. Лениным в его работе «Материализм и эмпириокритицизм» и в ряде статей. Впоследствии под влиянием ленинской критики Луначарский признал свои «богостроительские» взгляды грубым заблуждением.

(19) В статье «О так называемых религиозных исканиях в России» («Современный мир», 1909, № 10).

(20) Ю. С. Гамбаров — профессор-правовед.

(21) Е. В. Аничков — историк литературы и критик.

(22) В «Автобиографической заметке» 1907 года Луначарский сообщает, что он вернулся в Москву в 1898 году. В этом году (после I съезда партии) и стали создаваться Комитеты РСДРП. До 1898 года в Москве существовал «Рабочий союз».

(23) В связи с судебным процессом Серебряковой, происходившим в 1926 году, Луначарский написал предисловие к брошюре: И. В. Алексеев. История одного провокатора. Изд. Моск. Губсуда, 1925.

(24) Луначарский был арестован 13 апреля 1899 года по обвинению «в организации кружков и революционной деятельности среди рабочих г. Москвы».

(25) Заключение в Киевской тюрьме, о котором упоминает здесь Луначарский, не предшествовало пребыванию в Таганской тюрьме, а последовало за ним и относится к 1900 году. См. в настоящей книге статью «В Киевской Лукьяновской тюрьме» и примечания к ней.

(26) Неточность: Луначарский был освобожден из Таганской тюрьмы 8 октября 1899 года.

(27) А. А. Богданов (Малиновский) — социал-демократ, философ, социолог, экономист, по профессии врач. После II съезда РСДРП примкнул к большевикам. Как член Бюро комитетов большинства вел в России работу по подготовке III съезда партии. На III, IV, V съездах избирался в члены ЦК. Входил в редакцию большевистских газет «Новая жизнь» и «Пролетарий».

В вопросах философии стремился создать собственную систему «эмпириомонизма» (разновидность субъективно-идеалистической философии), подвергнутую критике в работе В. И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». В годы реакции Богданов возглавил отзовистов, организовал антипартийную группу «Вперед». На совещании расширенной редакции «Пролетария» был исключен из состава «большевистского центра» и вскоре окончательно порвал с партией.

В 1918–1920 гг. был одним из руководителей и теоретиков Пролеткульта. С 1926 года стал директором основанного им Института переливания крови, погиб, произведя насебе неудачный эксперимент.

(28) С. Н. Булгаков, экономист и философ, первоначально один из представителей «легального марксизма», уже к началу 900-х годов перешел на реакционные философско-идеалистические позиции. После Октября стал священником, эмигрировал из Советской страны.

(29) Рихард Демель — немецкий поэт и драматург конца XIX — начала XX века. Перевод двух стихотворений Демеля «Демон желаний» и «Освобожденный Прометей» был напечатан в 24-м сборнике т-ва «Знание» за 1908 год со вступительной заметкой Луначарского, подписанной буквами А. Л. Можно предполагать, что и перевод этих стихотворений принадлежит ему.

(30) А. М. Ремизов — писатель-декадент, идеализировавший старину в своих, большей частью стилизаторских, произведениях.

(31) Б. В. Савинков — член боевой организации партии эсеров, после Октябрьской революции организатор ряда контрреволюционных мятежей, затем белоэмигрант. В связи с судебным процессом по делу Савинкова, состоявшимся в августе 1924 года, Луначарский написал о нем статью «Артист авантюры» («Правда», 1924, № 201, 5 сентября).

(32) Луначарский выехал из Полотняного завода 26 января 1902 года и приехал в Вологду 2 февраля 1902 года. См. в настоящей книге статью «Из вологодских воспоминаний».

(33) Речь идет о цикле рассказов «Маленькие фантазии», печатавшихся в журнале «Русская мысль» (1902) и в газете «Курьер» (1903).

(34) Статья «Трагизм жизни и белая магия».

(35) Сборник «Очерки реалистического мировоззрения» вышел в 1904 году, сборник «Проблемы идеализма» — в 1902 году.

(36) Луначарский приехал в Тотьму 31 марта 1903 года.

(37) Статья «Н. Ленау и его философские поэмы» была напечатана в книге: Н. Ленау. Фауст. Поэма. СПб., «Образование», 1904. Перевод свой Луначарский опубликовал здесь под псевдонимом: А. Анютин.

(38) «Этюды критические и полемические». М., изд. журн. «Правда», 1905.

(39) Имеется в виду книга: Р. Авенариус. Критика чистого опыта в популярном изложении А. Луначарского. — Новая теория позитивного идеализма. Критическое изложение А. Луначарского. М., изд. С. Дороватовский и А. Чарушников, 1905.

(40) Неточность: срок ссылки закончился 15 мая 1904 года.

(41) В. В. Водовозов — публицист и экономист, член народно-социалистической партии.

(42) В августе и сентябре 1904 года Луначарский напечатал в «Киевских откликах» статью «Задачи театральной критики» и 9 рецензий па спектакли киевских драматических театров.

(43) Л. Я. Карпов после Октябрьской революции был членом президиума Высшего Совета Народного Хозяйства.

(44) На самом деле «примиренцы» своей половинчатой политикой играли на руку меньшевикам. Так называемая «июльская декларация», принятая группой примиренцев из ЦК летом 1904 года, означала открытую поддержку меньшевиков. На совещании 22-х большевиков, состоявшемся в конце июля — начале августа 1904 года под руководством Ленина, эта позиция была подвергнута уничтожающей критике.

(45) Псевдоним одного из виднейших большевиков И. Ф. Дубровинского (1877–1913).

(46) Министр внутренних дел и шеф жандармов В. К. Плеве был убит эсером Е. Сазоновым 15 июля 1904 года.

(47) Луначарский приехал в Париж в октябре 1904 года.

(48) Редакция меньшевистской «Искры» уже в ноябре 1904 года объявляла либеральную буржуазию союзником пролетариата («хотя и нерешительным») и призывала социал-демократические организации принять участие в собраниях либеральных земцев, ходатайствовавших о конституции, заключать с ними соглашения о мирном манифестировании и т. п.

(49) С. А. Суворов — социал-демократ, во время революции 1905 года — большевик. Вместе с Богдановым, Базаровым, Луначарским выступил в сборниках «Очерки реалистического мировоззрения» (1904) и «Очерки по философии марксизма» (1908). Ленин посвящает критике философских статей Суворова один из параграфов книги «Материализм и эмпириокритицизм».

(50) Луначарский выехал в Женеву в декабре 1904 года.

(51) Нелегальные большевистские еженедельные газеты «Вперед» и «Пролетарий» издавались в Женеве. Первая с 22 декабря 1904 года (4 января 1905) по 5(18) мая 1905 года, вторая — с 14(27) мая по 12(25) ноября 1905 года. О работе редакций этих газет см. в настоящей книге статьи «Опять в Женеве», «Из воспоминаний о товарище Галерке», «Ленин как редактор».

(52) Третий съезд РСДРП состоялся в Лондоне 12–27 апреля (25 апреля —10 мая) 1905 года. На съезде, проходившем под руководством Ленина, присутствовали только делегаты-большевики. Меньшевики отказались от участия в съезде и собрались в Женеве на свою конференцию. Съезд помог выйти из кризиса, переживавшегося партией по вине меньшевиков-раскольников, пересмотрел организационные формы работы партии и выработал стратегию и тактику пролетариата и его партии в переживаемый революционный момент.

Луначарский выступал на съезде с докладом о вооруженном восстании. В своей статье «Большевики в 1905 году» он вспоминал через 20 лет:

«Владимир Ильич дал мне все основные тезисы доклада. Мало того, несмотря на мою манеру никогда не записывать никаких своих речей, а говорить импровизированно, он потребовал на этот раз, чтобы я всю свою речь написал и дал ему предварительно прочесть. Ночью, накануне заседания, где должен был иметь место мой доклад, Владимир Ильич внимательнейшим образом прочитал мою рукопись и вернул ее с двумя-тремя незначительными поправками, что неудивительно, потому что, насколько я помню, я в моей речи исходил из самых точных и подробных указаний Владимира Ильича

(«Пролетарская революция», 1925, № 11, стр. 54).
(53) Луначарский имеет в виду, что эти видные участники революционного движения в годы, непосредственно предшествовавшие Октябрю, вели менее заметную партийную деятельность; в период же Октябрьской революции они были выдвинуты на руководящую политическую работу: В. Д. Бонч-Бруевич был в 1917–1920 годах управляющим делами Совета Народных Комиссаров; С. И. Гусев в 1917 году стал секретарем Петроградского военно-революционного комитета, а после Октября был членом Реввоенсовета и начальником Политуправления Красной Армии, заведующим отделом печати ЦК партии, членом Президиума Исполкома Коминтерна.

(54) Партийный псевдоним М. Г. Цхакая, одного из старейших деятелей партии большевиков, работавшего впоследствии на руководящих советских и партийных постах в Грузии.

(55) Вероятно, имеется в виду Д, С. Постоловский, социал-демократ, избранный на III съезде партии в члены ЦК. Был официальным представителем ЦК РСДРП в Исполнительном комитете Петербургского Совета рабочих депутатов. В годы реакции отошел от политической деятельности. После Октябрьской революции работал в Государственной Комиссии законодательных предположений при СНК СССР.

(56) Ленин употреблял в это время формулировку: «Революционная демократическая диктатура пролетариата и крестьянства». Так называлась его статья, напечатанная в газете «Вперед» от 12 апреля (30 марта) 1905 г. (см.: Полн. собр. соч., т. 10).

В дальнейшем все цитаты из произведений В. И. Ленина приводятся по Полному собранию сочинений, с указанием тома и страницы.

(57) См. в настоящей книге статью «9 января и ленинская эмиграция».

(58) Луначарский уехал в Италию летом 1905 года.

(59) Луначарский здесь преувеличивает роль и силу Петербургского Совета рабочих депутатов. Ленин писал в 1906 году о том, что «Советы являются зачатками революционной власти», а «их сила и значение зависит всецело от силы и успеха восстания» (т. 12, стр. 231). В 1905 году Советы, не считаясь с учреждениями царского правительства, издавали свои постановления и распоряжения, явочным порядком вводили 8-часовой рабочий день, провели ряд революционных мер. Но в Петербурге обстановка была наименее благоприятна. Здесь Совет как «орган новой власти был наиболее слаб, а старая власть наиболее сильна» (т. 12, стр. 317). Петербургский Совет, в котором руководство захватили меньшевики, не выполнил своей главной роли — не стал органом вооруженного восстания и борьбы за свержение самодержавия. 3 декабря 1905 года исполком и значительная часть депутатов Совета были арестованы.

(60) Важнейшей задачей партии в это время являлась подготовка народных масс к решительной схватке с царизмом. Этим и вызывалось стремление к преодолению разобщенности в пролетарских рядах, к восстановлению единства партии.

(61) П. П. Румянцев — литератор-марксист, в период революции 1905 года — большевик. В 1906–1907 годах был редактором журнала «Вестник жизни». В годы реакции отошел от политической деятельности.

(62) Н. Минский (Н. М. Виленкин, 1855–1937) — поэт символистско-декадентского направления. Начал литературную деятельность с гражданских стихов либерально-народнического характера. В 80-х годах выступил с защитой «чистого искусства». Был одним из организаторов и участников «Религиозно-философского общества». В 1905 году испытал увлечение революционными событиями, написал стихотворный «Гимн рабочих». В годы реакции эмигрировал за границу, где стал выступать с критикой революционной идеологии. За границей он остался и после Октябрьской революции, не примкнув, однако, к той части эмиграции, которая была враждебна Советской власти. В 20-е годы являлся сотрудником советского полпредства в Англии.

(63) В «Новой жизни» в первое время печатались и некоторые литераторы, связанные с декадентским лагерем: К. Бальмонт, 3. Венгерова, Тэффи, Г. Чулков.

(64) «Новая жизнь» была закрыта 3(16) декабря 1905 года.

(65) Ежедневная легальная большевистская газета «Волна» выходила в Петербурге с 26 апреля (9 мая) по 24 мая (6 июня) 1906 года.

(66) Взамен «Волны», с 26 мая (8 июня) по 14(27) июня выходила газета «Вперед», а затем с 22 июня (5 июля) по 7(20) июля — газета «Эхо».

(67) Ф. И. Дан (Гурвич) — один из лидеров меньшевизма. После Октябрьской революции — активный противник Советской власти.

(68) В 1906 году в ночь с 17 на 18 июля в крепости Свеаборг (близ Гельсингфорса) стихийно вспыхнуло восстание солдат и матросов. Когда выяснилась невозможность сдержать стихийное выступление, во главе его встали большевики (подпоручики Емельянов и Коханский). 20 июля после обстрела крепости военными кораблями восстание было подавлено.

(69) Большевики в 1906 году вели работу среди крестьянства н в других местах, добиваясь единства революционных выступлений в городе и деревне (см. «Историю Коммунистической партии Советского Союза», т. 2, М., 1966, стр. 194–196. Там же см. о работе организаций РСДРП в армии и на флоте).

(70) О IV (Объединительном) съезде РСДРП, происходившем с 10 (.23) апреля по 25 апреля (8 мая) 1906 года Луначарский писал в статье «Стокгольмский съезд» («Пролетарская революция», 1926, № 5).

(71) Г. А. Алексинский — до Октября социал-демократ, один из руководителей группы «Вперед». С начала империалистической войны занял ультрашовинистическую позицию. В июльские дни 1917 года опубликовал подложные документы с целью скомпрометировать Ленина и большевиков. После Октября примкнул к лагерю белогвардейцев. Ужо до революции приобрел заслуженную репутацию не стесняющегося в средствах интригана.

(72) Речь идет о происходивших в 1906–1907 годах партизанских действиях рабочих дружин против военно-полицейского правительственного аппарата. Ленин придавал важное значение этой начатой по инициативе масс партизанской войне. «Нам надо, — писал он в феврале 1906 года, — не удерживать, а поощрять партизанские выступления боевых дружин, если мы не на словах только хотим готовить восстание и признали пролетариат всерьез готовым к восстанию», (т. 12, стр. 181), Ленин написал в марте 1906 года к IV съезду РСДРП проект специальной резолюции «Партизанские боевые выступления» (см. т. 12, стр. 228–229).

(73) Выборы в I Государственную думу происходили в начале 1906 года, когда появились признаки нового подъема революции. Поэтому большевики проводили тактику активного бойкота Думы. Когда стало ясно, что происходит спад революционной волны, они взяли на вооружение и думские формы борьбы. На выборах во II Государственную думу, состоявшихся в начале 1907 года, большевики отбросили лозунг бойкота, стремясь использовать думскую трибуну в интересах революционной агитации и сближения социал-демократов с революционным крестьянством, для высвобождения его из-под влияния либеральной буржуазии.

(74) Группа «Вперед» откололась от большевизма в 1909 году. По определению В. И. Ленина, эта группа, склеенная «из разнородных антимарксистских элементов» («махизм» и «отзовизм»), была «порождением эпохи развала и распада» (т. 25, стр. 355, 358–359). Характеризуя разношерстный состав и платформу этой группы, Ленин писал с сокрушительной иронией, что

«штаб фракции божественных отзовистов составляют непризнанные философы, осмеянные богостроители, уличенные в анархистском недомыслии и бесшабашной революционной фразе отзовисты, запутавшиеся ультиматисты, наконец, те (немногие, к счастью, в большевистской фракции) боевики, которые сочли ниже своего достоинства переход к невидной, скромной, лишенной внешнего блеска и «яркости» революционной социал-демократической работе, соответствующей условиям и задачам «межреволюционной» эпохи»

(т. 19, стр. 96–97).
Критикуя «впередовцев» за их ошибки, Ленин и его сторонники не закрывали дверей в партию для участников группы, «добросовестно увидавших ошибки «Впереда» и возвращающихся от «Впереда» к партии» (т. 25, стр. 358). После Февральской революции значительная часть бывших «впередовцев» вернулась в ряды партии большевиков.

(75) Название Петербургской тюрьмы.

(76) Пьеса в стихах «Королевский брадобрей» была выпущена петербургским издательством «Дело» в 1906 году. Поставлена на сцене в годы гражданской войны: в 1918 году — Латышским рабочим театром в Петрограде, в 1919 году — московским Театром драмы и комедии и др.

(77) Б. Г. Столпнер — историк философии, переводчик.

(78) Г. С. Петров — священник, депутат II Государственной думы, популярный проповедник и оратор. После закрытия Думы был лишен священнического сана и выслан из столиц.

(79) На основании предисловия к брошюре К. Каутского «Русский и американский рабочий» Луначарский обвинялся в том, что «оказал дерзостное неуважение верховной власти, порицал образ правления, установленного Российскими основными законами и возбуждал к бунту». Обвинительный акт, составленный 30 августа 1906 года, устанавливал, что Луначарский подлежит суду С.-Петербургской судебной палаты.

(80) Луначарский уехал из России в феврале 1907 года.

(81) Имеется в виду борьба Ленина против группы «Вперед». См. примечание 74.

(82) На январском пленуме Центрального Комитета РСДРП в 1910 году были осуждены и признаны опасными оба уклонения от революционной социал-демократической тактики, охарактеризованные как «проявление буржуазного влияния на пролетариат»: ликвидаторство и отзовизм.

О группе «Вперед» в резолюции было сказано: «ЦК регистрирует литературную группу «Вперед» как партийную издательскую группу». Но в то же время ЦК предлагал «выработать проект мер к тому, чтобы… существование обособленной группы стало излишним» («Коммунистическая партия Советского Союза в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК». Изд. 7-е. Часть I. Госполитиздат, 1954, стр. 241).

(83) «Первая Высшая социал-демократическая пропагандистско-агитаторская школа для рабочих» на острове Капри была использована ее организаторами, стоявшими на позициях отзовизма, ультиматизма и богостроительства, во фракционных целях. Совещание расширенной редакции большевистской газеты «Пролетарий» в июле 1909 года осудило каприйскую школу как фракционную. Впоследствии среди слушателей школы произошел раскол. Слушатели-ленинцы, включая одного из инициаторов школы — Н. Е. Вилонова («Михаила»), были исключены из школы и в ноябре 1909 года отправились в Париж, где прослушали лекции В. И. Ленина. Под впечатлением беседы с Вилоновым Ленин писал Горькому:

«Я рассматривал школу только как центр новой фракции. Оказалось, это неверно — не в том смысле, чтобы она не была центром новой фракции (школа была этим центром и состоит таковым сейчас), а в том смысле, что это неполно, что, это не вся правда. Субъективно некие люди делали из школы такой центр, объективно была она им, а кроме того, школа черпнула из настоящей рабочей жизни настоящих рабочих передовиков. Вышло так, что, кроме противоречия старой и новой фракции, на Капри развернулось противоречие между частью социал-демократической интеллигенции и рабочими-русаками, которые вывезут социал-демократию на верный путь во что бы то ни стало и что бы ни произошло, вывезут вопреки всем заграничным склокам и сварам, «историям» и пр. и т. п. Такие люди, как Михаил, тому порукой»

(т. 47, стр. 219).
(84) Неточность: занятия в каприйской школе начались 5 августа (23 июля) 1909 года и закончились в декабре этого же года.

(85) О Ф. И. Калинине см. в настоящей книге статью «Из воспоминаний о почивших борцах за пролетарскую культуру».

(86) Под именем Якова в Каприйской школе учился К. А. Алферов, железнодорожный техник, затем монтер по уличному освещению, член подпольного комитета РСДРП городского района г. Москвы (от этого районного комитета послан в школу), был избран секретарем школы. В 1910 г., но возвращении в Россию, арестован, выданный провокатором. С декабря 1918 г. в рядах Коммунистической партии. Работал в Комитете государственных сооружений и в НКПС.

(87) Международный социалистический конгресс в Копенгагене происходил с 28 августа по 3 сентября 1910 года.

(88) Луи де-Брукер — бельгийский социалист, член Международного Социалистического Бюро. Впоследствии социал-шовинист, выступавший против коммунистов и СССР.

(89) Международный социалистический конгресс в Вене был назначен на август 1914 года. Из-за начала империалистической войны конгресс не состоялся.

(90) Занятия в Болонской школе начались 21 ноября 1910 года.

(91) А. М. Коллонтай — профессиональная революционерка, видная деятельница международного социалистического движения. В партии большевиков с 1915 года. После Октябрьской революции на ответственной государственной, партийной и дипломатической работе; первая женщина, занимавшая должности наркома и посла.

(92) М. Павлович (М. Л. Вельтман) — до революции социал-дамократ-меньшевик, после 1917 года — коммунист. Работал в Наркоминделе и Народном комиссариате по делам национальностей. Автор ряда работ сб империализме.

(93) П. П. Маслов — один из ранних русских марксистов, автор ряда работ по аграрному вопросу. После раскола партии примкнул к меньшевикам. После Октября работал в Госплане СССР, был избран членом Академии наук СССР.

(94) Неточность: в эти годы Луначарский как театральный критик сотрудничал не в «Вестнике театра», а в еженедельнике «Театр и искусство».

(95) В книге «Этюды критические. Западноевропейская литература». М.—Л., «Земля и фабрика», 1925.

(96) О П. К. Бессалько см. в настоящей книге статью «Из воспоминаний о погибших борцах за пролетарскую культуру».

(97) А. К. Гастев — пролетарский поэт, в 20-х годах — директор Центрального института труда (ЦИТ).

(98) См. в настоящей книге статью «Война! (Из личных воспоминаний)».

(99) В. М. Чернов — вождь и идеолог партии эсеров. После Октября вел активную борьбу против Советской власти.

(100) Жюль Гед — французский социалист, многолетний руководитель марксистского рабочего движения во Франции. С начала первой мировой войны стал оборонцем, вошел в состав буржуазного правительства.

(101) Марсель Самба — один из руководителей французской социалистической партии. Во время первой мировой войны — ярый социал-патриот, вошел в состав буржуазного правительства.

(102) Имеется в виду «Голос», газета интернационалистического крыла меньшевиков, издававшаяся в Париже при участии некоторых бывших большевиков, с 13 сентября (31 августа) 1914 года. 13 января 1915 года «Голос» был закрыт французским правительством по настоянию русского посольства.

(103) «Наше слово» — социал-демократическая газета, сменившая «Голос» и выходившая в Париже в 1915–1916 году.

(104) В Циммервальде (Швейцария) в сентябре 1915 года состоялась международная социалистическая конференция, которая явилась, по определению В. И. Ленина, «первым шагом» в развитии интернационального движения против войны. Конференция приняла манифест, который признал мировую войну империалистической, осудил поведение «социалистов», голосовавших за военные кредиты и принимавших участие в буржуазных правительствах, призвал рабочих развернуть борьбу против войны за мир без аннексий и контрибуций. 2-я Циммервальдская конференция состоялась в апреле 1916 года в швейцарской деревне Кинталь. На этой конференции левое крыло было сильнее, чем на предыдущей. Кинтальская конференция способствовала выделению интернационалистических элементов, из которых впоследствии образовался Коммунистический Интернационал.

(105) Имеется в виду наследство, оставленное матерью Луначарского, умершей в 1914 году.

(106) Речь идет о пьесах Луначарского, написанных в 1918–1919 годах: «Маги», «Василиса Премудрая» и «Иван в раю».


Из неопубликованной автобиографии*

Печатается впервые по машинописи, хранящейся в Центр. гос. архиве литературы и искусства (ф. 279, оп. I, ед. хр, 117). Текст, следующий за печатаемым отрывком, в основном совпадает с текстом «Воспоминаний из революционного прошлого».


Несколько встреч с Георгием Валентиновичем Плехановым*

Впервые напечатано в журнале «Под знаменем марксизма», 1922, № 5–6.


(1) Неточность: Луначарский уехал учиться в Цюрих после окончания гимназии в 1895 году..

(2) Работа «Наши разногласия», в которой Плеханов подверг критике народнические воззрения, написана им в 1884 году и издана в 1885 году.

(3) Герман Грейлих — швейцарский социалист. Во II Интернационале занял место на правом, оппортунистическом фланге.

(4) См. примечание 12 к статье «Воспоминания из революционного прошлого».

(5) Имеется в виду книга Плеханова «Очерки по истории материализма» (1896).

(6) Франсуа Бугае — французский живописец и гравер XVIII века.

(7) Вильгельм Гаузенштейн — немецкий искусствовед XX века. В 1923 году Луначарский посвятил характеристике его взглядов на искусство специальную статью.

(8) Седьмой Международный социалистический конгресс в Штутгарте происходил в августе 1907 года.

(9) См. примечание 100 к статье «Воспоминания из революционного прошлого».

(10) См. примечание 69 к статье «Воспоминания из революционного прошлого».

(11) См. примечание 87 к статье «Воспоминания из революционного прошлого».

(12) Поль Лафарг — видный деятель международного рабочего движения, один из основоположников французской Рабочей партии, друг и ученик К. Маркса и Ф. Энгельса.

(13) Эмиль Вандервельде — руководитель бельгийской рабочей партии и один из лидеров II Интернационала, реформист и оппортунист, враг СССР.

(14) Август Бебель — виднейший представитель международного рабочего движения второй половины XIX и начала XX века, один из руководителей германской социал-демократии, рабочий-токарь.

(15) А. М. Деборин — советский ученый-философ, академик.


Из воспоминаний о Жане Жоресе*

Впервые напечатано в журнале «Красная нива», 1929, № 31, 28 июля.


(1) См. примечание 100 к статье «Воспоминания из революционного прошлого».

(2) Альфред-Леон Жеро-Ришар — французский журналист социалистического направления. Впоследствии редактор газеты «Paris Journale».

(3) Рене Вивиани — французский политический деятель. Первоначально был одним из руководителей французской объединенной социалистической партии. Затем порвал с социалистической партией и занимал министерские посты в буржуазных правительствах.

(4) См. примечание 12 к статье «Несколько встреч с Георгием Валентиновичем Плехановым».

(5) Бруссисты — сторонники французского социал-реформиста Поля Брусса, так называемые «поссибилисты», предлагавшие для достижения социализма не путь революционной борьбы, а путь осуществления отдельных частных требований, возможных в данное время.

(6) Клемансисты — сторонники французского политического деятеля Жоржа Клемансо, занимавшего в те годы позицию радикала, защитника демократических и социальных реформ.

(7) См. примечание 87 к статье «Воспоминания из революционного прошлого».

(8) См. примечание 8 к статье «Несколько встреч с Георгием Валентиновичем Плехановым».

(9) См. примечание 13 к той же статье.

(10) Жорес был убит 31 июля 1914 года шовинистом Вилленом.


В киевской Лукьяновской тюрьме*

Впервые напечатано в журнале «МОПР», 1924, № 5, октябрь.


(1) См. примечание 24 к статье «Воспоминания из революционного прошлого».

(2) Луначарский приехал в Киев 8 апреля 1900 года.

(3) Доклад состоялся 29 апреля 1900 года в помещении студенческой столовой (Фундуклеевская ул., д. 36).

(4) См. примечание 41 к статье «Воспоминания из революционного прошлого».

(5) Е. В. Тарле — профессор-историк, впоследствии академик.

(6) Начальник Киевского губернского жандармского управления В. Д. Новицкий характеризуется в воспоминаниях В. В. Водовозова как «человек крайне жалкого образования, грубый, жестокий и неумный, сыщик по страсти, но без всякого сыщицкого таланта» («Былое», 1917, № 5–6, стр. 84).

(7) В результате ареста присутствовавших на докладе Луначарского киевской полицией было создано дело «О распространении по гор. Киеву воззваний к 1 Мая и приготовлениях к устройству майского рабочего праздника в г. Киеве в 1900 г.» (см.: Н. Пияшев. «Арестованный» Ибсен — «Театр», 1966, № 2).

(8) См. в настоящей книге статью «Моисей Соломонович Урицкий»).


Из вологодских воспоминаний*

Впервые напечатано в журнале «Север» (Вологда), 1923, № 2.

О пребывании Луначарского в вологодской ссылке рассказывается в напечатанных в том же журнале «Север», 1923, № 3-1-4, «Моих воспоминаниях» И. Е. Ермолаева.


(1) 15 мая 1902 г. состоялось решение о высылке Луначарского на два года в Вятскую губ. В это время он находился уже в Вологде, куда приехал 2 февраля 1902 г. По его ходатайству, мотивированному болезнью, ему разрешено было остаться в Вологодской губернии.

(2) Как политический и литературный деятель выступал под псевдонимом: А. Богданов. См. примечание 27 к той же статье.

(3) См. примечание 5 к той же статье.

(4) См. примечание 30 к той же статье.

(5) П. Е. Щеголев — историк и литературовед, редактировал журнал «Былое», посвященный истории русского освободительного движения.

(6) См. примечание 31 к статье «Воспоминания из революционного прошлого».

(7) См. примечание 61 к той же статье.

(8) См. примечание 49 к той же статье.

(9) Эта корреспонденция Луначарского была напечатана в газете «Северный край» от 27 ноября 1902 года.

(10) Анна Александровна Луначарская, до замужества Малиновская (1883–1959).

(11) О высылке Луначарского из Вологды сообщалось в газете «Искра» (№ 37 за 1903 г.).

(12) Луначарский был арестован в Вологде 16 марта 1903 года.

(13) Луначарский прибыл в Тотьму 31 марта 1903 года.

(14) В журнале «Образование» за 1903 год были напечатаны большие статьи Луначарского «Чему учит нас В. Г. Короленко» и «Перед лицом рока (К философии трагедии)» и более десятка рецензий, за 1904 год статья «О г. Волжском и его идеалах» и серия обзоров текущей литературы под названием «Журнальные заметки».

(15) В журнале «Правда» за 1904 год Луначарский поместил статьи «Идеалист и позитивист как психологические типы», «Метаморфоза одного мыслителя», «Вопросы морали и М. Метерлинк» и др.

(16) См. примечание 39 к статье «Воспоминания из революционного прошлого».

(17) См. примечание 38 к той же статье.

(18) Статья «Основы позитивной эстетики» была напечатана в сборнике «Очерки реалистического мировоззрения», 1904.

(19) Редакция журнала «Север» сделала к этому месту следующее примечание: «Здесь А. В. Луначарский ошибается. Фамилия этого полицмейстера — Траковский».

(20) См. примечание 37 к статье «Воспоминания из революционного прошлого».

(21) Рассказы «Крылья» и «Мудрый Чарудатта».

(22) Неточность: срок ссылки Луначарского истек 15 мая 1904 года, из Вологодской губернии он уехал в июле этого года.


Ленин из красного мрамора*

Впервые напечатано в газете «Советское искусство»; 1934, № 1, 2 января.


(1) Луначарский допускает неточность: личное знакомство Ленина с Луначарским произошло в начале декабря (конце ноября по ст. ст.) 1904 года.

(2) Н. Л. Аронсон в своей статье «Единственная встреча» рассказывает о том, что Ленин вместе с Луначарским посетил его мастерскую в Париже весной 1909 года (см. книгу: Ленин в зарисовках и воспоминаниях художников. Госиздат, 1928).

(3) Аронсон привез в Москву гипсовый бюст Ленина в 1927 году. Скульптура была выставлена в помещении Гос. библиотеки им. В. И. Ленина. Работа была увезена скульптором в Париж. Луначарский вспоминал об этом в 1930 году:

«К сожалению, когда дело дошло до приобретения бюста, то встретились всякого рода препятствия. Аронсон, а больше того какое-то его доверенное лицо, менял свои условия, запутывался сам и нас запутывал (я в то время не был в Москве и дело это вела Варвара Николаевна Яковлева в разных сложных условиях), так что в конце концов, к моему великому сожалению, сделка не состоялась… Мне был дан потом отчет о всех переговорах о покупке, и действительно трудно было сделать что-нибудь тогда»

(Центр. парт. архив Института марксизма-ленинизма, ф. 142, on. 1, ед. хр. 5, л. 19–20).
(4) Это скульптурное изображение Ленина находится в настоящее время в Центральном музее В. И. Ленина.

(5) То есть в августе 1933 года.

(6) В. С. Довгалевский в то время занимал ноет полномочного представителя СССР во Франции.

(7) Эвиан ле Бэн — французский курорт на берегу Женевского озера.


Опять в Женеве*

Впервые напечатано в газете «Комсомольская правда», 1927, № 284, 13 декабря.


(1) Луначарский приехал в Женеву в ноябре 1927 года в качества члена советской делегации на IV сессии подготовительной комиссии К конференции по разоружению.

(2) Луначарский прожил тогда в Женеве с декабря 1904 до середины 1905 года.

(3) М. Н. Лядов (Мандельштам) — профессионал-революционер, большевик, в 1909–1911 годах входил в группу «Вперед». После Октября был ректором Коммунистического университета им. Свердлова.

(4) П. Н. Лепешинский — большевик, корреспондент «Искры», после Октября — член коллегии Наркомпроса РСФСР, директор Исторического музея и Музея Революции. Его жена, О. Б. Лепешинская (впоследствии ученый-биолог), работала вместе с мужем в женевской группе большевиков-эмигрантов.

(5) Первая общерусская нелегальная марксистская газета «Искра», созданная В. И. Лениным, начала выходить в декабре 1901 года в Лейпциге, затем печаталась в Мюнхене, с апреля 1902 года — в Лондоне, а с весны 1903 года — в Женеве.

(6) Имеются в виду газеты «Вперед» и «Пролетарий».

(7) И. С. Гроссман-Рощин — литературный критик, сотрудничавший в 20-х годах в рапповских журналах. До начала 20-х годов был связан с анархистскими течениями.


Из воспоминаний о товарище Галерке*

Впервые напечатано в газете «Вечерняя Москва», 1933, № 106, 11 мая, в связи со смертью М. С. Ольминского (умер 8 мая 1933 года).


(1) В начале декабря (конце ноября по ст. ст.) 1904 года.

(2) См. примечание 4 к статье «Опять в Женеве».

(3) Борис Суварин — французский социалист, троцкист. В 1926 году был исключен из рядов Коммунистического Интернационала за контрреволюционную пропаганду.

(4) Составленный М. Г. Ольминским «Щедринский словарь» напечатан в 1937 году.

(5) См. книгу М. С. Ольминского «Статьи о Щедрине. 1906–1929». М — Л, 1930.


9 января и ленинская эмиграция*

Впервые напечатано в «Красной газете», 1927, № 18, 22 января.


(1) В середине февраля 1905 года.

(2) Георгий Гапон был повешен на даче в Озерках под Петербургом 28 марта 1906 года рабочими, убедившимися в его провокационно-предательской деятельности.

(3) В начале июля 1905 года В. И. Ленин вел переговоры с Гапоном об организации закупки и отправки в Россию оружия.

(4) См. примечание 52 к статье «Воспоминания из революционного прошлого».


Из воспоминаний о Ленине в 1905 году*

Впервые напечатано в журнале «Пролетарская революция», 1930, № 2–3.


(1) Имеется в виду статья Луначарского «1905 год» (журнал «30 дней», 1930, № 1). См. также в настоящей книге статью «9 января и ленинская эмиграция».

(2) См. например: В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 47, стр. 51–52, 57–59, 62–63, 85–87.

(3) См. примечание 62 к статье «Воспоминания из революционного прошлого».

(4) См. примечание 63 к той же статье.

(5) «Новая жизнь» выходила с 27 октября (9 ноября) по 3(16) декабря 1905 года. Ее сменяли последовательно «Волна», «Вперед», «Эхо». О времени их выхода см. примечания 65 и 66 к статье «Воспоминания из революционного прошлого».

(6) «Начало» — меньшевистская легальная газета, закрытая правительством 2(15) декабря 1905 года.

(7) Газета «Северный голос» выходила с 6(19) декабря 1905 года.

(8) См. примечание 61 к статье «Воспоминания из революционного прошлого».

(9) Артур Рансом — английский писатель и журналист, неоднократно посещавший советскую страну и писавший о ней в сочувственном тоне (в частности, в своей книге «Шесть недель в Советской России», 1919; русск. изд., 1924).

(10) См. примечание 69 к статье «Воспоминания из революционного прошлого».

(11) От Кавказа на IV съезд партии приехали главным образом меньшевики, от Урала — исключительно большевики.

(12) В. О. Цедербаум (Левицкий) — видный меньшевик-ликвидатор, был делегатом на IV съезде РСДРП. Во время империалистической войны — оборонец. После Октябрьской революции активно боролся против Советской власти.

(13) Речь идет об «отзовистских» ошибках. Последние заключались в недооценке легальных методов партийной деятельности, которые приобретали особое значение в новой политической обстановке, требовавшей иных приемов и форм борьбы, чем период подъема революции.

(14) Луначарский эмигрировал не сразу после Стокгольмского съезда, а в феврале 1907 года.


Ленин как редактор*

Из стенограммы лекции, прочитанной на курсах марксизма 13 марта 1931 года.

Впервые напечатано в книге: Ленин — журналист и редактор. М., Госполитиздат, 1960.


(1) Речь идет о Всероссийской политической стачке в октябре 1905 года.

(2) В. И. Ленин приехал в Петербург 8(21) ноября 1905 года, т. е. после издания царского манифеста 17 октября, в котором содержались лживые обещания дать народу «незыблемые основы гражданской свободы».

(3) См. примечание 62 к статье «Воспоминания из революционного прошлого».

(4) Горький поместил в «Новой жизни» в 1905 году статьи: «Заметки о мещанстве», получившие одобрительную оценку В. И. Ленина, и «По поводу».

(5) В «Новой жизни» были напечатаны следующие статьи В. И. Ленина: «О реорганизации партии», «Пролетариат и крестьянство», «Партийная-организация и партийная литература», «Неудавшаяся провокация», «Войско и революция», «Чашки весов колеблются», «Учитесь у врагов», «Революционная канцелярщина и революционное дело», «Умирающее самодержавие и новые органы народной власти», «Социализм и анархизм», «Социалистическая партия и беспартийная революционность», «Социализм и религия».

(6) Галич (Л. Е. Габрилович) — публицист, сотрудник кадетских газет.


Мое берлинское приключение*

Впервые напечатано в газете «День», 1914, № 49, 20 февраля.


(1) Горький вернулся в Россию из-за границы в самом конце 1913 года (в январе 1914 г. по нов. ст.).

(2) Истар (Иштар) — в религии древних вавилонян и ассирийцев богиня плодородия, материнства и любви.

(3) Харон — в древнегреческой мифологии имя перевозчика, который на своем челне переправляет через реку в подземном мире души умерших в царство мертвых.

(4) Тартар — в древнегреческой мифологии ад, преисподняя.

(5) Луначарский называет тюрьмы, в которых ему приходилось находиться в заключении.

(6) Фон-Ягов — берлинский полицейпрезидент.

(7) Иустин Пранайтис — католический священник, выступивший в качестве лжеэксперта по вопросу о «ритуальных убийствах» в судебном процессе, известном под названием «дело Бейлиса» (1913), и обнаруживший свою некомпетентность в области еврейской религиозной литературы.

(8) Рокамболь — герой авантюрного романа французского писателя Понсон дю Террайля «Похождения Рокамболя», неуловимый и ловкий преступник. Луначарский образует от этого имени прилагательное для обозначения дешевой авантюрщины.

(9) Латинская формула «ad usum delphini» (к употреблению дофина — наследника французского престола) применяется теперь для иронической характеристики нарочитого приспособления или искажения текста или фактов с какой-нибудь неблаговидной целью.


Война! Из личных воспоминаний*

Впервые напечатано в журнале «Прожектор», 1928, № 31, 29 июля.


(1) См. примечание 104 к статье «Воспоминания из революционного прошлого».

(2) Цитата из статьи В. И. Ленина «Вопрос об объединении интернационалистов» (см. т. 26, стр. 189–190).


Свержение самодержавия*

Впервые напечатано в журнале «Красная панорама», 1927, № 11, 11 марта.


(1) Имеются в виду воспоминания В. Полянского (П. И. Лебедева) «Как начинал работать Народный комиссариат просвещения», опубликованные в журнале «Пролетарская революция», 1926, № 2.

(2) Речь идет о «Письмах издалека», написанных В. И. Лениным в марте 1917 года (см. т. 31, стр. 9-59).

(3) См. примечание 104 к статье «Воспоминания из революционного прошлого».

(4) В. Л. Бурцев — редактор исторического журнала «Былое», до революции 1905 года близкий к эсерам. В 1917 году издавал газету «Общее дело», в которой вел бешеную кампанию лжи против большевиков. После Октября — белоэмигрант, ярый враг Советской власти.

(5) См. примечание 6 к статье «Июльские дни» и статью «В Крестах».

(6) В. И. Ленин приехал в Петербург 3 (16) апреля 1917 года, Луначарский вместе со следующей партией эмигрантов-социалистов — 9(22) мая.


Приезд Ленина*

Впервые напечатано в «Красной газете», 1926, № 87, 16 апреля.


(1) Роберт Гримм начал переговоры с германским посланником в Швейцарии о пропуске русских эмигрантов на родину через Германию, но затем это дело перешло в руки швейцарского левого социал-демократа (впоследствии — коммуниста) Фридриха Платтена, который заключил точное письменное соглашение с представителем германского правительства и сам сопровождал Ленина и его спутников до русской границы.


Июльские дни*

Впервые напечатано в газете «Известия», 1920, № 156, 17 июля.

У Луначарского есть еще статья «Из воспоминаний об июльских днях 1917 года», в которой автор рассказывал:

«…утром 4-го числа я оказался и доме бывшем Кшесинской вместе с Владимиром Ильичом и Свердловым и вместе с ними напутствовал с балкона проходившие бесконечной лентой вооруженные ряды солдат и рабочих»

(А. В. Луначарский. Партия и революция. «Новая Москва», 1924, стр. 38).
(1) Выдвинутый партией большевиков ленинский лозунг «Вся власть Советам!» означал в то время курс на постепенное перерастание буржуазно-демократической революции в революцию социалистическую и установление диктатуры пролетариата. Большевики добивались взятия всей полноты власти Советами с тем, чтобы, разоблачив в глазах масс антинародный характер политики эсеров и меньшевиков, завоевать большинство в Советах и изменить их политику. После июльских дней закончился мирный период революции и встала задача подготовки вооруженного восстания для свержения Временного правительства.

(2) Имеются в виду выступления плебейских масс Парижа в 1793 году в поддержку якобинской диктатуры.

(3) Меньшевик Н. С. Чхеидзе был с февраля 1917 года до конца лета председателем Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов.

(4) Эсер В. М. Чернов и меньшевик И. Г. Церетели находились в составе первого коалиционного кабинета Временного правительства: первый в качествеминистра земледелия, второй — министра почт и телеграфов.

(5) См. примечание 71 к статье «Воспоминания из революционного прошлого».

(6) Луначарский был арестован Временным правительством 22 июля (4 августа) 1917 года по обвинению в государственной измене и посажен, как и в 1906 году, в «Кресты», откуда он был освобожден 8(21) августа под влиянием нарастающих революционных событий.

(7) По фамилиям меньшевиков М. И. Либера и Ф. И. Дана, сторонников коалиции с буржуазией во время революции.


В Крестах*

Впервые напечатано в газете «Новая жизнь», 1917, № 96, 9(22) августа.


(1) См. примечание 6 к статье «Июльские дни».

(2) Луначарский находился в этой же тюрьме в январе — феврале 1906 года.

(3) Фраза из рассказа Л. Андреева «Так было» (1906). Независимо от Андреева эту формулу употребил царский министр внутренних дел А. А. Макаров в своем выступлении 1912 года по поводу расстрела рабочих на Ленских приисках.

(4) «Биржевые ведомости» — буржуазная газета бульварного типа.

(5) См. примечание 91 к статье «Воспоминания из революционного прошлого».


Идеология накануне Октября*

Впервые напечатано в сборнике «За 5 лет (1917–1922)», М., «Красная новь», 1923.


(1) «Межрайонная организация объединенных социал-демократов» возникла в Петрограде в период первой мировой войны и существовала до VI съезда большевиков в июле 1917 года, когда она объединилась с Петроградской организацией большевиков, целиком войдя в партию.

(2) Первый Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов происходил в Петрограде не в мае, а с 3 по 24 июня (ст. ст.) 1917 года.

(3) А. П. Пинкевич — профессор, специалист по естествознанию. Впоследствии председатель Комиссии по улучшению быта ученых.

(4) Имеется в виду основанная по инициативе Горького и группы ученых «Свободная ассоциация для развития и распространения положительных наук».

(5) См. примечание 4 к статье «Свержение самодержавия».

(6) Один из лидеров московской организации эсеров В. В. Руднев был в 1917 году руководителем Московской городской думы.

(7) «Рабочий» — ежедневная массовая газета, орган ЦК ВКП(б), выходившая в 1922 году. Затем получила название «Рабочая газета», под которым существовала до 1932 года.

(8) Имеется в виду ежедневная массовая крестьянская газета «Беднота», орган ЦК ВКП(б), выходившая в 1918–1931 годах.

(9) «Новая жизнь», одним из редакторов которой был Горький, начала выходить 18 апреля 1917 года, являясь газетой, стоявшей, по определению Ленина, «на самом левом крыле мелкобуржуазных демократов» (т. 34, стр. 101).

В первое время в газете участвовали и некоторые большевики. Вот что сообщал впоследствии в одной из своих статей Луначарский: «Лично я вошел в «Новую жизнь» в качестве ее сотрудника по культурным вопросам и предложил редакции «Новой жизни» большой отчетливо организационный сговор с межрайонцами (они тогда еще существовали) и большевиками. Я говорил об этом с Владимиром Ильичем. Он одобрил план вхождения нескольких писателей нашего направления в «Новую жизнь» и превращения ее в подсобный орган революции» (А. В. Луначарский. Литературные силуэты. М.—Л., 1925, стр. 153).

Критически относясь к политическому направлению газеты (в одном из писем к жене он отмечал: «Новая жизнь» егозит и боится»), Луначарский поместил в газете специальную оговорку об условиях своего сотрудничества в ней: «Моя общая политическая линия легко может разойтись с отдельными статьями отдельных редакторов этой газеты. Ответственность я несу только за статьи, мною подписанные» (№ 46 от 11 июня 1917 г.).

Поскольку газета все более обнаруживала свою «политическую слепоту», «вечное шатание между буржуазией и пролетариатом» (т. 34, стр. 303, 319), ЦК РСДРП (б) 20 августа (2 сентября) 1917 года обязал членов партии отказаться от сотрудничества в «Новой жизни». Это решение было подтверждено на заседаниях ЦК 30 августа (12 сентября) и 6(19) сентября 1917 года (см.: «Пролетарская революция», 1927, № 8–9, стр. 339, 343, 349).

После Октябрьской революции «Новая жизнь» заняла враждебную позицию по отношению к Советской власти и была закрыта в июле 1918 года.

(10) См. об этом в наст, книге статьи: «На советские рельсы» и «Несколько воспоминаний о Ю. М. Юрьеве».

(11) По инициативе Луначарского, 16–19 октября 1917 года (ст. ст.) в Петрограде была созвана Первая конференция пролетарских культурно-просветительных обществ, которая положила начало существованию Пролеткульта.

(12) П. И. Лебедев-Полянский — критик и историк литературы. С юношеских лет принимал участие в революционном движении. После Октябрьской революции — правительственный комиссар литературно-издательского отдела Наркомпроса. С 1918 по 1920 год был председателем Всероссийского совета Пролеткульта.

(13) П. М. Керженцев — публицист, советский государственный деятель. В годы гражданской войны зам. редактора «Известий ЦИК» и ответственный редактор РОСТА. Активный деятель Пролеткульта.

(14) О. М. Брик — критик и теоретик литературы. Был одним из организаторов литературной группы формалистов ОПОЯЗ (общество изучения поэтического языка) и группы ЛЕФ (левый фронт искусств). В сотрудничестве с Маяковским редактировал газету футуристов «Искусство Коммуны» (1918–1919), журналы «ЛЕФ» (1923–4925) и «Новый ЛЕФ» (1927–1928).

(15) О Ф. Калинине и П. Бессалько см. в настоящей книге статью «Из воспоминаний о почивших борцах за пролетарскую культуру».

(16) Самобытник (А. И. Маширов) — пролетарский поэт, участник революционного движения. Один из руководителей Пролеткульта.

(17) А. А. Мгебров — актер и режиссер. В 1918 году организовал театр «Художественная арена Петропролеткульта». В этом театре ставил инсценировки произведений Гастева, Уитмена, Верхарна, пьесу Р. Роллана «Взятие Бастилии» и др.

(18) В. С. Смышляев — актер и режиссер 1-й студии Московского Художественного театра (позднее 2-го МХАТ). Заведовал театральным отделом Московского Пролеткульта и художественной частью театра «Центральная арена Пролеткульта».


Смольный в великую ночь*

Впервые напечатано в журнале «Пламя», 1918, № 27, 7 ноября.


(1) Второй Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов с участием представителей уездных и губернских Советов крестьянских депутатов открылся 7 ноября (25 октября) 1917 года в 10 часов 45 минут вечера. А. Б, Луначарский на этом заседании огласил от имени большевистской фракции написанное Лениным воззвание «Рабочим, солдатам и крестьянам» о переходе власти к Советам, а также выступил с речью, в которой заклеймил покинувших съезд правых эсеров и меньшевиков.

(2) Б. О. Богданов (Оленич) — меньшевик-ликвидатор, во время войны — оборонец.


Из октябрьских воспоминаний*

Впервые напечатано в газете «Вечерняя Москва», 1928, № 259, 6 ноября.


Из статьи «Ленин и литературоведение»*

Впервые напечатано в «Литературной энциклопедии», т. 6, 1932.


(1) Под влиянием распространявшихся буржуазной печатью слухов о разрушении храма Василия Блаженного и других художественно-исторических памятников в Москве Луначарский 2(15) ноября 1917 года подал в Совнарком заявление о сложении им с себя обязанностей народного комиссара по просвещению. Заявление это было опубликовано в «Новой жизни» (№ 171 от 3 ноября 1917 г.) и в других газетах. Убедившись, что слухи об уничтожении культурных ценностей явились провокационным вымыслом, и осознав свою ошибку, Луначарский на следующий же день взял свое заявление об отставке обратно, о чем сообщалось в «Правде» от 4(17) ноября.

Через несколько дней Луначарский о своем решении остаться в рядах первого рабоче-крестьянского правительства писал в статье «В трудный час», в которой он осудил нескольких деятелей партии, вышедших из-за разногласий с ленинской политикой из состава советского правительства:

«В тяжелую минуту, когда до меня дошли (притом как рассказ очевидца) вести о страшном разгроме памятников в Москве, я решил уйти с поста комиссара, который непосредственно отвечает за художественное достояние народа. Этим я хотел подчеркнуть весь ужас создавшегося в этом отношении положения. Но, конечно, я никуда не ушел бы от борьбы вообще.

Дела в Москве оказались не так плохи. А главное — пролетариат так трогательно и вместе так решительно выразил свое огорчение даже перед таким шагом самоустранения лишь от специальной задачи, — что для меня более ясно, чем когда-либо, стало, что рабочие и солдаты Петрограда, герои восстания, с тревогой спрашивают себя в эти дни: окажутся ли на высоте положения партийные интеллигенты, составляющие их штаб? Каковы бы ни были наши разногласия — мы не смеем дезорганизовывать тот центральный государственный аппарат, количественно и так слабый, которым вынужден пока пользоваться трудовой народ в своей первой самостоятельной борьбе»

(«Известия Центрального Исполнительного Комитета и Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов», 1917, № 218, 7(20) ноября).
Как мы заняли министерство народного просвещения*

Впервые напечатано в журнале «Народное просвещение», 1927, № 10, октябрь.


(1) О Ф. И. Калинине см. в настоящей книге статью «Из воспоминаний о почивших борцах за пролетарскую культуру».

(2) Председателем существовавшего в 1917 году Государственного Комитета по народному образованию был видный педагог В. И. Чарнолуский, являвшийся членом ЦК партии народных социалистов. Упомянутый Луначарским инцидент имел место в помещении Петроградской городской думы, в день Октябрьского переворота. В «Письме в редакцию», напечатанном в том же номере журнала «Народное просвещение», Чарнолуский признал, что он был совершенно неправ в своем отношении к Октябрьской революции. Он заявил, что сознание ошибок, допущенных им «в самую критическую эпоху победоносной революции», вызвало у него еще весной 1918 года решение отойти от политической деятельности и отдаться исключительно научной и профессиональной работе в области народного просвещения.

(3) Речь идет о воззвании «Ко всем учащим», опубликованном 15 ноября 1917 года (см. сборник «А. В. Луначарский о народном образовании». М., Изд-во Акад. пед. наук РСФСР, 1958, стр. 515–518).

(4) Переезд Советского правительства в Москву состоялся в марте 1918 года. Луначарский с разрешения Ленина оставался до начала 1919 года в Петрограде, где он помимо должности наркома просвещения выполнял и обязанности заместителя председателя Совета комиссаров Союза коммун Северной области.


Ленин в Совнаркоме*

Впервые напечатано в «Красной газете», 1927, № 17, 21 января, и в «Вечерней Москве» от того же числа.


Один из культурных заветов Ленина*

Впервые напечатано в газете «Вечерняя Москва», 1929, № 17, 21 января. Печатается в сокращении.


Ленин и искусство*

Впервые напечатано в журнале «Художник и зритель», 1924, № 2–3, февраль-март.

В предисловии Луначарского к его книге «Ленин (очерки)», в которую вошли эти воспоминания, говорится:

«Статья «Ленин и искусство» далеко не охватывает всего того, что об этом можно сказать. В последнее время появились кое-какие существенные штрихи в воспоминаниях других лиц, в особенности Надежды Константиновны. В этой статье я набросал только то, что особенно свежо сохранилось в моей памяти. Статью нужно рассматривать не как сколько-нибудь исчерпывающий этюд этой стороны духа Ленина, а как известный материал его всесторонней характеристики»

(А. Луначарский. Ленин (Очерки). М., «Красная новь», 1924, стр. 3).
(1) Серия обильно иллюстрированных монографий, издававшихся с 1895 года в Германии художником и искусствоведом Германом Кнакфуссом.

(2) 14 апреля 1918 года был опубликован декрет Совнаркома «О снятии памятников, воздвигнутых в честь царей и их слуг, и выработке проектов памятников Российской Социалистической Революции». В пункте 4-м этого декрета выражалось «пожелание, чтобы в день 1 мая были уже сняты наиболее уродливые истуканы и поставлены первые модели памятников на суд масс». К числу этих «уродливых истуканов» принадлежал и малохудожественный памятник Александру III, работы скульптора Опекушина и архитектора Померанцева, воздвигнутый в 1912 году. В 1918 году он был разобран, и на его месте было решено поставить памятник «Освобожденному труду». Весной 1920 года в помещении Музея изобразительных искусств устроили выставку скульптурных проектов этого памятника. 1 мая 1920 года В. И. Ленин после выступления с речью на закладке памятника «Освобожденному труду» побывал на выставке, где авторы проектов давали пояснения к своим эскизам.

(3) Речь идет о проекте Б. Д. Королева. По определению архитектора Н. Д. Виноградова, являвшегося ответственным за реализацию декрета от 14 апреля 1918 года, Королев выполнил свой эскиз «в виде футуристических нагромождений схематизированных орудий труда». В воспоминаниях Н. Д. Виноградова далее рассказывается: «…когда Королев стал давать объяснения, Владимир Ильич слушал, слушал его, а потом сказал: «В этом деле у нас хорошо разбирается Анатолий Васильевич (Луначарский присутствовал тут же), вот вы ему все это расскажите…» и направился к следующему эскизу» («Искусство», 1939, № 1, стр. 44).

(4) Проект группы скульптора С. Алешина получил первую премию на конкурсе Наркомпроса 15 апреля 1920 года. Затем 20 апреля 1920 года Совнарком утвердил эскиз Алешина и поручил его группе, в которую входили еще С. Кольцов и А. Гюрджан, приступить к созданию памятника.

(5) Закладка памятника К. Марксу состоялась 1 мая 1920 года в Москве па площади Свердлова в присутствии В. И. Ленина, который произнес там речь и поставил свою подпись на латунной пластинке.

(6) Луначарский подробно рассказывает об этом разговоре с Лениным в статье «Ленин о монументальной пропаганде» (см. стр. 197–200 настоящей книги).

(7) Ленин выражал возмущение тем, что «для пропаганды надписями на улицах ничего не сделано» (т. 50, стр. 182). Об этом он телеграфировал 18 сентября 1918 года Луначарскому. В дальнейшем на стенах некоторых московских зданий появились оформленные в виде барельефов тексты лозунгов и цитат из сочинений основоположников марксизма и революционных мыслителей. Так, на одной из колонн портика Большого театра была помещена доска в виде развернутого свитка со словами Чернышевского: «Творите будущее, стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее, сколько можно перенести». На здании Исторического музея находилась доска с изречением Энгельса: «Уважение к древности есть несомненно один из признаков истинного просвещения». В подборе текстов принимал непосредственнее участие Луначарский. Н. Д. Виноградов вспоминает, что Луначарский передал ему тридцать изречений и лозунгов, одобренных Лениным. То, что мемориальные доски с надписями «не привились», объясняется в значительной степени малоудачным, вычурным характером их оформления: превалировали декоративные элементы в ущерб тексту, который зачастую плохо читался.

(8) На открытии памятника А. Н. Радищеву, поставленного в Петрограде в проломе решетки Зимнего дворца, 22 сентября 1918 года Луначарский произнес речь. Он же выступал с речами и при открытии в Петрограде памятников Марксу, Герцену, Добролюбову, Шевченко, Гарибальди, Лассалю.

(9) Памятник Радищеву в Москве (тоже работы Л. Шервуда) был поставлен на теперешней площади Маяковского. Открытие его состоялось 6 октября 1918 года.

(10) Памятник Гарибальди работы К. Зале (Залита) был поставлен у Московских ворот; памятник Шевченко работы И. Тильберга — на улице «Красных зорь»; памятник Добролюбову работы К. Зале (Залита) — у Тучкова моста; памятник Герцену работы Л. Шервуда — у Литейного моста.

(11) Памятник С. Перовской работы О. Гризелли был поставлен в 1918 г. на площади Восстания. Скульптор Л. Шервуд рассказывает в своих воспоминаниях:

«Когда памятник Перовской был открыт, то вместо русской революционерки все увидели могучую львицу с громадной прической, с мощными формами лица и шеи, ничего общего не имевшую с реальным образом Перовской. Это так поразило и оскорбило присутствующих, что памятник был немедленно закрыт. Решено было больше не давать футуристам заказов»

(«Искусство», 1939, № 1, стр. 51–52).
(12) Памятник Чернышевскому работы Т. Залькална был поставлен в 1918 году на Сенатской площади.

(13) Памятник Лассалю работы В. Синайского был поставлен в 1918 году на Невском проспекте у здания бывш. городской думы.

(14) Памятник Марксу работы А. Матвеева был поставлен в Петрограде перед Смольным. Открытие состоялось 7 ноября 1918 года.

(15) Памятник Марксу и Энгельсу работы С. Мезенцева был поставлен в Москве на площади Революции 7 ноября 1918 года.

(16) Памятник Бакунину работы Б. Королева был сооружен в конце 1919 года. Н. Д. Виноградов в своих воспоминаниях рассказывает:

«Когда памятник был отлит в бетоне и поставлен у Мясницких ворот, то, несмотря на окружавший его дощатый забор, это страшное футуристическое чучело возбудило против себя общественное мнение москвичей. Вследствие этого долго задерживалось открытие памятника. До окончательного выяснения вопроса фигура оставалась зашитой тесом, но ввиду топливного кризиса тес был растащен на дрова, и произошло «самораскрытие» памятника. Вскоре появилась заметка в газете («Вечерние известия Моссовета» от 10 февраля 1920 г.) под заглавием «Уберите чучело», после чего я получил распоряжение убрать памятник. Фигура была перевезена в склад материальных памятников Центрархива»

(«Искусство», 1939, № 1, стр. 39).
(17) Здесь Луначарский допустил неточность. В 1922 году он сам писал, что анархисты только «хотели взорвать этот памятник».

(18) Памятник поэту Никитину работы А. Блажеевича был открыт на площади Свердлова у Китайгородской стены 3 ноября 1918 года.

(19) Мемориальная доска «Павшим в борьбе за мир и братство народов» работы скульптора С. Т. Коненкова, установленная на стене Сенатской башни Кремля, была открыта 7 ноября 1918 года. На церемонии открытия с речью выступил В. И. Ленин. Критическое отношение Ленина к мемориальной доске Коненкова объясняется тем, что аллегорический смысл изображенной там фантастической фигуры мог быть недостаточно понятен широким массам.

(20) 25 февраля 1921 года В. И. Ленин вместе с Н. К. Крупской посетил общежитие Высших художественно-технических мастерских (Вхутемас), где жила дочь умершей деятельницы международного коммунистического движения Инессы Арманд. Об этой поездке Ленина во Вхутемас и беседе его со студентами рассказывается в воспоминаниях И. А. Арманд и С. Сенькина. (См.: В. И. Ленин о литературе и искусстве, 2-е изд. М., Гослитиздат, 1960).

(21) Ленин посетил в эти годы в Московском Художественном театре спектакли: «На всякого мудреца довольно простоты» Островского, «Дядя Ваня» Чехова, «На дне» Горького, а также спектакли 1-й студии Художественного театра «Потоп» Бергера и «Сверчок на печи» Диккенса.

(22) В первопечатном журнальном тексте в этой фразе упоминался еще пианист И. Добровейн.

(23) Отношение Ленина к Большому театру было более многосторонним, чем это представляется по данным воспоминаниям. О. Б. Лепешинская рассказывает, как в 1919 году В. И. Ленин на заседании Совнаркома отстоял Большой и Малый театры от покушений закрыть их под тем предлогом, что они якобы не нужны рабоче-крестьянской республике. (См. сборник «Воспоминания о В. И. Ленине», т. I, М., Госполитиздат, 1956, стр. 171–172).

(24) Имеется в виду письмо ЦК РКП (б) «О Пролеткультах», опубликованное в «Правде» 1 декабря 1920 года.

(25) Луначарский как литературно-художественный критик решительно осуждал футуристов за их формалистическое штукарство и нигилистическое ниспровержение искусства классиков, но как один из организаторов художественной жизни страны он предоставил вначале широкое поприще для выступлений футуристов и оказывал на первых порах поддержку их псевдоноваторским начинаниям.

(26) Луначарский был одним из зачинателей и основателен Пролеткульта (объединения пролетарских культурно-просветительных организаций). В то же время он критически относился к тем пролеткультовцам, для которых характерен был узко-сектантский подход к строительству новой культуры, попытки выдумывать ее и выращивать лабораторно-оранжерейным путем, преклонение перед машинизмом. Однако Луначарский не дал своевременно отпора пролеткультовским требованиям автономии от Советского государства, от партии и даже поддерживал эти тенденции.

Всероссийский съезд Пролеткульта, о котором говорится в воспоминания Луначарского происходил в октябре 1920 года. В. И. Ленин ознакомился с содержанием речи Луначарского на съезде из заметки в «Известиях ВЦИК» от 8 октября, где сообщалось между прочим следующее:

«Касаясь отношений Наркомпроса и Пролеткульта, т. Луначарский указал, что за Пролеткультом должно быть обеспечено особое положение, полнейшая автономия».

Увидев, что Луначарский говорил на съезде «прямо обратное тому», о чем они условились, Ленин немедленно подготовил свой проект резолюции «О пролетарской культуре», в котором со всей определенностью было сказано:

«Всероссийский съезд Пролеткульта самым решительным образом отвергает, как теоретически неверные и практически вредные, всякие попытки выдумывать свою особую культуру, замыкаться в свои обособленные организации, разграничивать области работы Наркомпроса и Пролеткульта или устанавливать «автономию» Пролеткульта внутри учреждений Наркомпроса и т. п.»

(т. 41, стр. 337).
Луначарский в тот же день, 8 октября, написал на имя Ленина объяснительное письмо, в котором сообщал, что смысл его речи в газетном изложении оказался в значительной мере искаженным.

Объяснения Луначарского еще более укрепили Ленина в мысли о необходимости провести резолюцию на съезде Пролеткульта. После горячих прений большевистская фракция съезда, а затем и съезд приняли резолюцию, в которой было сказано:

«…Центральный орган Пролеткульта, принимая активное участие в политико-просветительной работе Наркомпроса, входит в него на положении отдела, подчиненного Наркомпросу и руководствующегося в работе направлением, диктуемым Наркомпросу РКП».

Ленинская критика позиции Луначарского оказала на него сильное влияние. Он глубоко осознал правоту Ленина и свою ошибку в вопросе о политически вредных сепаратистских и автономистских тенденциях Пролеткульта. Наиболее отчетливо Луначарский выразил это в своей лекции 1929 года «Русская литература после Октября». Касаясь вопроса об ошибочности пролеткультовских взглядов и притязаний, он сказал:

«Чуткий Ленин это сразу понял. Он понял, что это социал-демократическая, меньшевистская тенденция, это пролеткультство. Если ему удастся отгородиться от государства и партии, вылиться в политическую позицию, которая будет противопоставлять партию и государство узким цеховым интересам, — вместо миростроящей политики будет цеховая организация. Ленин говорил об этом, когда мне это еще не пришло в голову, я не разобрал этого… Я еще в то время не понимал глубоко вредной тенденции пролеткультства. Ленин это понял, политически разгромил пролеткультство»

(ЦПА ИМЛ, ф. 142, оп. I, ед. хр. 426, л. 28–29).
(27) Имеется в виду отзыв В. И. Ленина о стихотворении «Прозаседавшиеся» (т. 45, стр. 13),


Ленин о монументальной пропаганде*

Впервые напечатано в «Литературной газете», 1933, № 4–5, 29 января.


(1) Эта беседа Ленина с Луначарским состоялась, вероятно, после переезда Советского правительства в Москву, между 15 марта и 8 апреля 1918 года.

(2) Речь идет об утопии итальянского ученого и писателя Томмазо Кампанеллы (1568–1639) «Город солнца». Луначарский в 1920 году написал об этом мыслителе-революционере историческую драму «Фома Кампанелла»: первая часть — «Народ», вторая — «Герцог», из третьей части — «Солнце» — написан лишь один акт.

(3) «Список лиц, коим предположено поставить монументы в г. Москве и других городах Рос. Соц. Фед. Сов. Республики», представленный отделом изобразительных искусств Наркомпроса, был рассмотрен на заседании Совета народных комиссаров 30 июля 1918 года и опубликован в «Известиях ВЦИК» от 2 августа 1918 года.

(4) См. примечания к предыдущей статье.


Из статьи «К столетию Александрийского театра»*

Впервые напечатано в качестве предисловия в книге: К. Державин. Эпохи Александрийской сцены (1832–1932). Л., Гослитиздат, 1932.


Из статьи «К 200-летию Всесоюзной Академии Наук»*

Впервые напечатано в журнале «Новый мир», 1925, № 10, октябрь.


(1) КЕПС — созданная в годы первой мировой войны по инициативе ряда академиков Комиссия по изучению естественных производительных сил России.

(2) П. К. Штернберг, в 1918 году член коллегии Народного комиссариата просвещения, заведовавший отделом высшей школы.


Первое мая 1918 года. Эскизы из записной книжки*

Впервые напечатано в журнале «Пламя», 1918, № 2, 12 мая. Об этом же дне Луначарский позже писал в статье «Первый первомайский праздник после победы» («Красная нива», 1926, № 18, 2 мая).


(1) Альберт Коутс — английский дирижер и композитор. В 1910–1919 годах — дирижер Марианского театра в Петербурге.


Яков Михайлович Свердлов*

Впервые напечатано в книге Луначарского «Революционные силуэты». М., «Девятое января», 1923.


(1) В мае 1917 года.

(2) В книге «Революционные силуэты» (1923).

(3) 5(18) января 1918 года,

(4) Речь идет о судебном процессе 1922 года над правыми эсерами, в котором Луначарский выступал как общественный обвинитель.

(5) Цитаты из эсеровских документов, фигурировавших на процессе 1922 года.

(6) Большевики, а также левые эсеры, ставшие тогда на путь сотрудничества с Советской властью.

(7) Свердлов умер 16 марта 1919 года.

(8) Луначарский излагает мысль Ленина, высказанную им в «Речи памяти Я. М. Свердлова на экстренном заседании ВЦИК 18 марта 1919 г.» (ср. т. 38, стр. 79).


Моисей Соломонович Урицкий*

Впервые напечатано в журнале «Вестник Главного военно-революционного комитета Московско-Киевско-Воронежской железной дороги». Курск, 1918, № 35.


(1) Неточность: Луначарский познакомился с Урицким в 1900 году. См. в настоящей книге статью в «Киевской Лукьяновской тюрьме» и примечания к ней.

(2) См. в настоящей книге статью «Мое берлинское приключение».

(3) См. примечание 1 к статье «Идеология накануне Октября».

(4) Речь идет о переезде Совета народных комиссаров из Петрограда в Москву в марте 1918 года.

(5) Урицкий был убит эсерами 30 августа 1918 года. В этот же день эсеркой Ф. Каплан был ранен В. И. Ленин.


Товарищ Володарский*

Впервые напечатано в книге Луначарского «Революционные силуэты». М., «Девятое января», 1923.


(1) См. примечание 1 к статье «Идеология накануне Октября».

(2) Володарский был убит 20 июля 1918 года эсером Сергеевым.

(3) А. Э. Мильеран — французский политический деятель. Он, первый из социалистов, вошел в 1899 году в реакционное буржуазное правительство, где оказался рядом с палачом Парижской коммуны Галифе. Впоследствии президент Французской республики.

(4) А. М. Щастный — до Октябрьской революции морской офицер Балтийского флота, капитан I ранга. В апреле — мае 1918 года — командующий Красным Балтийским флотом. За государственную измену был присужден в июне 1918 года Верховным Революционным Трибуналом к расстрелу.

(5) Л. В. Коноплева — участница эсеровских террористических групп, которым была поручена в 1918 году организация покушений на Володарского и Ленина.


Из воспоминаний о фронте*

Впервые напечатано в газете «Красная звезда», 1928, № 46, 23 февраля и в «Красной газете», веч. вып., 1928, № 53, 23 февраля.


(1) Части Красной Армии оставили Орел 13 октября 1919 года; 20 октября Орел был освобожден от белых.

(2) В. И. Межлаук в годы гражданской войны был членом Реввоенсовета 5, 10, 14 и 2-й армий, членом Реввоенсовета Южного фронта, наркомом по военным делам Украины. Осенью 1919 года, когда Деникин рвался к Москве, ЦК РКП (б) поручил Межлауку укрепление подступов к Туле.

(3) Я. X. Петере в 1919–1920 годах был комендантом Петроградского и Киевского укрепленных районов и членом Военного Совета Тульского укрепленного района.

(4) Меллон (по другой транскрипции — Мэлон) — член английского парламента, либерал, приехавший в Советскую Россию через Эстонию для ознакомления с положением и жизнью нашей страны. С разрешения советских властей совершал поездку по стране и фронту. В октябре 1919 года выезжал в Тульский укрепленный район. После возвращения в Англию подвергался в английской печати и парламенте резкой критике за сочувствие Советской России и призыв прекратить блокаду и интервенцию (см. об этом в книге: Е. Драбкина. Черные сухари. М., «Сов. писатель», 1961, стр. 353–370).

(5) Фамилию этого офицера установить не удалось.


Из воспоминаний о почивших борцах за пролетарскую культуру*

Впервые напечатано в журнале «Пролетарская культура», 1920, № 13–14, январь-март.


(1) Федор Иванович Калинин (1882–1920) родился в семье ткача, с 15 лет начал трудовую жизнь в качестве рабочего. С 1903 года — член РСДРП. В 1905 году руководил вооруженным восстанием в Александрове. Участник фракционных школ на Капри и в Болонье. В 1912–1917 годах жил во Франции. После Октября — член коллегии Наркомпроса и ЦК Пролеткульта. Как литературный критик выступил впервые в 1912 году со статьей «Тип рабочего в литературе».

(2) Павел Карпович Бессалько (1887–1920) с 1903 года работал в железнодорожных мастерских. С 1904 года участвовал в революционном движении. В 1907 году был арестован и два года находился в Екатеринославской тюрьме, отличавшейся особенно жестоким режимом. Был сослан на вечное поселение в Сибирь. В 1910 году бежал за границу. Жил в Париже, работая на заводах. Принимал участие в руководимом Луначарским кружке пролетарской культуры. После Февральской революции вернулся на родину, вступил в ряды Коммунистической партии, стал одним из руководителей Петроградского пролеткульта. В 1919 году был мобилизован на фронт, редактировал армейскую газету «Красный воин». Умер в Харькове от сыпного тифа.

О Бессалько Луначарский писал еще в предисловии к книге его рассказов «Алмазы Востока». Пг. 1919, и в статье «Памяти Павла Бессалько» («Художественная жизнь», 1920, № 3).

(3) Роман «Катастрофа», написанный Бессалько в годы эмиграции, напечатан в 1918 году.

(4) «Детство Кузьки», «Бессознательным путем», «К жизни» (напечатаны в 1918–1919 годах).

(5) Имеется в виду рассказ «Хромоногий Гефест», вместе с «Иудой Гавлонитом» и другими стилизованными легендами вошедший в книгу Бессалько «Алмазы Востока» (1-е издание в Париже, 1916).

(6) См. примечание 17 к статье «Идеология накануне Октября».


Ф.Э. Дзержинский в Наркомпросе*

Впервые напечатано в журнале «Народное просвещение», 1926, № 7, июль.


(1) Имеется в виду голод, охвативший ряд губерний в Поволжье.

(2) Председателем Комиссии при ВЦИК по улучшению жизни детей Дзержинский был назначен 27 января 1921 года.

(3) Народным комиссаром путей сообщения (с оставлением на постах председателя ВЧК и народного комиссара внутренних дел) Дзержинский был назначен 14 апреля 1921 года.


Памяти друга*

Впервые напечатано в книге «Памяти Л. Б. Красина. Сборник воспоминаний», М.-Л., Госиздат, 1926.


И.И. Скворцов-Степанов*

Впервые напечатано в журнале «Красная панорама», 1928, № 45, 9 ноября.

Памяти этого своего товарища Луначарский посвятил и другую свою статью «О замечательном человеке Иване Ивановиче Скворцове-Степанове» («Прожектор», 1928, № 47, 18 ноября).


(1) См. примечание 69 к статье «Воспоминания из революционного прошлого».

(2) Книга. И. И, Скворцова-Степанова «Электрификация РСФСР в связи с переходной фазой мирового хозяйства» была написана в 1922 году по специальному поручению ЦК ВКП(б) и издана к XI съезду партии с предисловием В. И. Ленина (см. т. 45, стр. 51–52).

(3) Ответственным редактором газеты «Известия ЦИК СССР и ВЦИК» Скворцов-Степанов был в 1925–1928 годах.

(4) Очевидно, имеется в виду статья Луначарского «Театр Мейерхольда» («Известия», 1926, № 95, 25 апреля).


Первое знакомство с Художественным театром*

Впервые напечатано в «Красной газете», веч. вып., 1928, № 293, 23 октября.


(1) Московский Художественный Общедоступный театр начал свою деятельность 14 октября 1898 года постановкой трагедии А. К. Толстого «Царь Федор Иоаннович» в помещении театра «Эрмитаж» (в Каретном ряду).

(2) Группировка английских художников и писателей, возникшая в 1848 году. Своим идеалом они провозгласили итальянское искусство раннего Возрождения (до Рафаэля).

(3) Для драматического театра в немецком городе Мейнингене во второй половине XIX века был характерен высокий уровень постановочной культуры и, в частности, тщательная разработка массовых сцен.

(4) Действие в пьесе происходит в конце XVI века.

(5) И. М. Москвин играл роль царя Федора.

(6) Парсифаль (Парсиваль) — герой западноевропейского средневекового эпоса, простодушный юноша, воспитанный в лесном уединении, попавший в рыцарскую среду и с трудом приспосабливающийся к ней.


Из статьи «Певец парижской голытьбы»*

Напечатано только на украинском языке под названием «Спiвець парижской голоти» в журнале «Дзвiн», Киев, 1913, № 5. На русском языке печатается впервые по машинописи, хранящейся в Центр. парт. Архиве Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС.


(1) Жан Ришпен (1849–1926) — французский писатель. В его ранних сборниках стихотворений «Песня босяков» (1876) и «Богохульства» (1884), воспевающих мир отщепенцев-бродяг, был выражен анархический протест против морали буржуазного общества. Однако для него, по определению Луначарского, «все это было скорее романтическим маскарадом». В дальнейшем все больше приспосабливался к вкусам мещанства. Был выбран в члены Французской академии.

(2) Франсуа Коппе (1842–1908) — французский писатель. В своих стихотворных и прозаических рассказах социально-филантропического характера изображал преимущественно маленьких, смиренных людей.

(3) Луначарский и в своей журнальной статье приводит некоторые стихи Ж. Риктюса из его сборника «Монологи бедняка» в своем переводе.


Горький на Капри*

Впервые напечатано в журнале «Огонек», 1927, № 44, 30 октября.


(1) Речь идет об очерке «Михаил Вилонов», впервые напечатанном в газете «Правда», 1927, № 99, 5 мая.

(2) Горький жил на Капри с конца 1906 по 1913 год. Здесь же поселился по приглашению Горького в январе 1908 года и Луначарский.

(3) Повесть «Исповедь» была напечатана в 1908 году в сборнике т-ва «Знание», кн. XXIII. Повесть «Лето» — в 1909 году в сборнике т-ва «Знание», кн. XXVII.

(4) Ф. И. Шаляпин приезжал на Капри в 1907, 1908, 1912 и 1913 годах; И. А. Бунин — в 1909, 1910, 1911 и 1912 годах. В то время, когда писалась эта статья, Бунин находился в эмиграции и порой выступал со статьями, направленными против Советской России. Шаляпин в 1922 году также покинул родину и более не вернулся в СССР.


В.Я. Брюсов*

Впервые напечатано в газете «Правда», 1924, № 232, 11 октября, и № 233, 12 октября, в связи со смертью Брюсова (умер 9 октября 1924 г.).

Здесь печатается в сокращении.


(1) «Весы» — орган символистов, выходивший под редакцией Брюсова с 1904 по 1909 год.

(2) Стихотворение Брюсова «Довольным» (1905).

(3) П. Н. Сакулин — профессор-литературовед, впоследствии академик.

(4) В стихотворении «Грядущие гунны» (1905).

(5) Незабвенный учитель — В. И. Ленин.

(6) Имеется в виду позиция журнала «На посту» (1923–1925). Для нее характерно было упрощенчество и сектантство в понимании задач пролетарской литературы, недооценка творчества писателей-попутчиков, нередкое отожествление их с буржуазными писателями, подмена товарищеской критики неоправданно резкой проработкой.

(7) Статья П. С. Когана «Брюсов» была опубликована в газете «Известия», 1924, № 232, 10 октября,

(8) Высший литературно-художественный институт был основан Брюсовым в 1921 году. В 1925 году был переведен в Ленинград, где вскоре был закрыт.

(9) Доклад «О мистике» был прочитан Брюсовым 7 июля 1920 года в московском Доме печати.

(10) Брюсов вступил в Коммунистическую партию в 1920 году.

(11) Чествование Брюсова по случаю пятидесятилетия со дня его рождения состоялось 17 декабря 1923 года в Большом театре.

(12) Брюсов переводил на русский язык стихи армянских поэтов. Под его редакцией в 1916 году вышла книга «Поэзия Армении с древнейших времен до наших дней в переводе русских поэтов». Совнарком Армянской ССР присвоил Брюсову звание народного поэта Армении.

(13) На юбилейном заседании Брюсов прочитал стихотворения «Вариации на тему «Медного всадника» и «У Кремля».


На советские рельсы*

Написано в 1931 году для книги, посвященной столетию Александрийского театра. При жизни Луначарского напечатано не было. Впервые опубликовано в журнале «Нева», 1965, № 11.


(1) Ф. А. Головин — член кадетской партии, председатель II Государственной думы, в 1917 году был комиссаром Временного правительства по министерству двора.

(2) См. в настоящей книге статью Луначарского «Несколько воспоминаний о Ю. М. Юрьеве».

(3) Луначарский был избран товарищем (т. е. заместителем) петроградского городского головы и возглавлял культурно-просветительную работу в городе, к которой относились школы, народные дома, разные формы внешкольного образования.

(4) См. примечание к статье «Первое мая 1918 года».

(5) Ответное письмо Луначарского Ф. Д. Батюшкову появилось в газете «Театр и искусство», 1917, № 51, 17 декабря. Большая часть переписки между Луначарским и Батюшковым, длившаяся весь декабрь 1917 года, опубликована в журнале «Исторический архив», 1959, № 1.

(6) 28 декабря 1917 года.

(7) Пьеса «Петр Хлебник», поставленная в 1918 году, написана Л. Н. Толстым в 1894 году.

(8) Премьера пьесы Д. Айзмана «Светлый бог» состоялась 7 ноября 1919 года в Петроградском академическом театре драмы.


Несколько воспоминаний о Ю.М. Юрьеве*

Впервые напечатано в книге: Ю. М. Юрьев, Сборник. Л., «Прибой», 1937.

Написано в связи с присвоением Юрьеву звания народного артиста республики в ознаменование 35-летия его артистической деятельности (1895–1927).


(1) См. примечание 3 к статье «На советские рельсы».

(2) В. Д. Набоков — видный деятель кадетской партии. См. о нем в предыдущей статье «На советские рельсы».

(3) Сатирическая мелодрама Б. Ромашова «Конец Криворыльска» была поставлена в Ленинградском академическом театре драмы 2 декабря 1926 года.

(4) Юрьев играл роль Арбенина в драме Лермонтова «Маскарад» с 1917 года.

(5) Юрьеву в то время было 55 лет.


Из статьи «Станиславский, театр и революция»*

Впервые напечатано (с сокращениями) в газете «Известия», 1933, № 18, 18 января. Полностью в книге: А. В. Луначарский. Статьи о театре и драматургии. М., «Искусство», 1938.

Написано в связи с семидесятилетием К. С. Станиславского.


(1) Имеется в виду речь на торжественном заседании 27 октября 1928 года, посвященном тридцатилетию Московского Художественного театра.

(2) «Фрейшиц» — опера Вебера «Вольный стрелок». Луначарский вспоминает здесь известное выражение из «Евгения Онегина» (гл. III, строфа XXXI).

(3) Речь идет, вероятно, о пьесе Вересаева «В священном лесу» (1918), предназначавшейся для постановки в МХАТе.

(4) См. письмо К. Маркса от 19 апреля 1859 года и письмо Ф. Энгельса от 18 мая 1859 года (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 29, стр. 482–485 и 490–496).

(5) Там же, стр. 492.


Три встречи. Из воспоминаний об ушедших*

Впервые напечатано в журнале «Огонек», 1927, № 40, 2октября.


(1) См. в настоящей книге статью «Как мы заняли Министерство народного просвещения».

(2) Анатолий Федорович Кони (1844–1927) — судебный и общественный деятель, сенатор, член Государственного совета, академик. После Октябрьской революции читал лекции и доклады на литературные, исторические и юридические темы.

(3) Воспоминания Кони «На жизненном пути» изданы в пяти томах (1912–1929).

(4) А. И. Зилотти — пианист и дирижер, с мая 1917 года был управляющим оперной труппой Мариинского театра. После Октябрьской революции эмигрировал.

(5) Имеется в виду пьеса А. К. Толстого «Посадник», поставленная Малым театром в 1918 году с Южиным в главной роли. Луначарский писал об этом спектакле в статье «Из московских впечатлений» («Жизнь искусства», 1919, № 53, 4 января).

(6) Мария Федоровна Андреева, актриса и общественная деятельница, жена М. Горького, в 1918–1920 годах была комиссаром театра и зрелищ Союза коммун Северной области (т. е. Петрограда и ближайших губерний).

(7) Южин умер 17 сентября 1927 года в местечке Жуан-ле-Пэн на юге Франции. Тело его морем доставили в Батуми, откуда привезли для похорон в Москву.

(8) Айседора Дункан приехала в Москву в 1921 году. В связи с ее приездом Луначарский написал статью «Наша гостья» («Известия», 1921, № 186, 24 августа). Ему принадлежат также «Воспоминания об Айседоре Дункан», вошедшие в сборник «Гул земли». Л., изд-во «Красная газета», 1928.

(9) Екатерина Васильевна Гельцер — балерина, народная артистка РСФСР.

(10) Ирма Дункан — приемная дочь Айседоры Дункан, руководившая после ее отъезда студией, основанной Дункан в Москве.

(11) Айседора Дункан погибла во Франции 14 сентября 1927 года.


Из личных воспоминаний (Об А.Р. Кугеле)*

Впервые напечатано в «Красной газете», веч. вып., 1928, № 286, 16 октября.


(1) Луначарский сотрудничал в газете «Киевская мысль» в 1909–1916 годах.

(2) Кугель редактировал журнал «Театр и искусство», в который Луначарский посылал свои статьи из Парижа в 1911–1915 годах.

(3) Театр пародий «Кривое зеркало» существовал в Петербурге с 1908 по 1918 год и затем после возобновления с 1922 по 1931 год.


Умер А.А. Бахрушин*

Впервые напечатано в журнале «Огонек», 1929, № 24, 23 июня. Написано в связи со смертью А. А. Бахрушина, последовавшей 7 июня 1929 года.


Памяти ученого и общественника*

Впервые напечатано в газете «Комсомольская правда», 1927, № 296, 28 декабря.


(1) См. в настоящей книге воспоминания «Как мы заняли Министерство народного просвещения».

(2) С. О. Грузенберг — профессор философии, один из основателей Петроградского института гуманитарных наук и искусств.

(3) Бехтерев был назначен руководителем созданного в 1918 году по решению Советского правительства Государственного института мозга.

(4) 70-летний юбилей Бехтерева отмечался в 1927 году.


Анри Барбюс*

Впервые напечатано в «Красной газете», веч. вып., 1933, № 110, 15 мая, и № 111, 16 мая.


(1) Речь идет о романе «Ясность» (1919), изданном в 1920 году в русском переводе под названием «Свет».

(2) Роман Барбюса «Огонь» был переведен на русский язык в 1919 году.

(3) Луначарский познакомился с Барбюсом в конце 1925 года во время своей поездки во Францию.

(4) Жак Садуль — французский коммунист. В 1917 году, будучи капитаном французской службы, приехал в Россию в составе военной миссии. Под влиянием Октября вступил во французскую секцию РКП (б) и добровольцем в Красную Армию. Участвовал в I и II конгрессах Коминтерна. За революционную деятельность трижды приговаривался французскими военными судами к смертной казни. В конце 1924 года вернулся во Францию и был оправдан военным судом. В 1927 году в ознаменование 10-летия Октября был награжден орденом Красного знамени как «верный друг Октябрьской революции в ее наиболее тяжелые дни».

(5) Поль Вайян-Кутюрье — французский писатель-коммунист.

(6) Речь идет о книге испанского писателя Мигеля де Унамуно «Жизнь Дон-Кихота и Санчо» (1905).

(7) Имеются в виду книги «Иисус» (1927) и «Иуды Иисуса» (1927; в русском переводе под названием «Иисус против Христа»).

(8) Пьеса «Иисус против бога» (1926–1927) не была опубликована.

(9) В полемике между Барбюсом и Ролланом, происходившей в 1921–1922 годах, центральное место занимал вопрос о революционных методах борьбы, о революционном насилии.

(10) В 1925 году Барбюс совершил поездку в Румынию, Венгрию, Болгарию и Югославию в составе международной комиссии по расследованию фактов белого террора. Результатом поездки явилась его книга «Палачи» (1926).

(11) Книга «Вот какой стала Грузия» (1929).

(12) Международный антивоенный конгресс состоялся в Амстердаме 28–29 августа 1932 года.


Разговор с Гербертом Уэллсом*

Впервые напечатано в журнале «Прожектор», 1931, № 13–14, 25 мая.


(1) Луначарский приезжал в Англию для участия в Оксфордском съезде по философии, состоявшемся в августе 1930 года.

(2) Имеется в виду первый приезд Уэллса в Советскую Россию в 1920 году.

(3) «Сцены будущей жизни» Жоржа Дюамеля (1930).

(4) Речь идет о романе «Самодержавие мистера Паргэма» (1930), вскоре переведенном на русский язык.


У Ромена Роллана*

Впервые напечатано в журнале «Прожектор», 1932, № 9-10, 30 мая.


(1) Луначарский встречался с Ролланом в Швейцарии в 1915–1916 годах.

(2) Луначарский приезжал в Женеву в 1927–1930 годах для участия в работе Подготовительной комиссии к конференции по разоружению в качестве члена советской делегации. В 1932 году он участвовал в заседаниях Первой международной Женевской конференции по разоружению.

(3) Роллан был избран почетным академиком Академии наук СССР в 1932 году.

(4) Имеется в виду происходившая тогда Первая международная конференция по разоружению.

(5) В 1932 году японские империалисты захватили Маньчжурию и начали превращать ее в плацдарм для нападения на СССР.

(6) См. примечание 12 к статье «Анри Барбюс».

(7) Речь идет о воззвании Роллана «Отечество в опасности», датированном 1 мая 1932 года, с подзаголовком «Нашим сотоварищам — рабочим Советского Союза братски посвящаю» (см.: Р. Роллан. Собр. соч. в четырнадцати томах, т. 13, стр. 283–284),

(обратно)

Примечания

1

В. Маяковский. Полн. собр. соч. в тринадцати томах. Т. 1, стр. 311.

(обратно)

2

М. Горький. Собр. соч. в тридцати томах. Т. 17, стр. 21.

(обратно)

3

«Вестник Коммунистической академии», 1935, № 3, стр. 39.

(обратно)

4

Письма Горького к Луначарскому цитируются по подлинникам, хранящимся в Архиве Горького.

(обратно)

5

А. Луначарский. Силуэты. М., «Молодая гвардия», 1965, стр. 421–422.

(обратно)

6

«Комсомольская правда», 1959, № 9, 11 января.

(обратно)

7

«Красная газета», веч. вып., 1928, № 53, 23 февраля.

(обратно)

8

В рукописи называлась «Великий переворот по личным воспоминаниям».

(обратно)

9

Статья «Мое партийное прошлое» была перепечатана в 1925 г. с некоторыми сокращениями в книге Луначарского «Воспоминания из революционного прошлого» (изд. «Пролетарий»), а персональные характеристики деятелей революции вошли в его книгу «Революционные силуэты» (1-е издание — 1923, 2-е издание — 1924).

(обратно)

10

А. Луначарский. Революционные силуэты. 1923, стр. 3.

(обратно)

11

«Красная газета», веч. вып., 1928, № 53, 23 февраля.

(обратно)

12

«Комсомольская правда», 1959, № 9, И января.

(обратно)

13

«Книга и революция», 1920, № 3–4, стр. 25.

(обратно)

14

«Критические этюды». (Русская литература). Л., 1925, стр. 4.

(обратно)

15

«Известия», 1933, № 104, 20 апреля.

(обратно)

16

В книге «Великий переворот» (1919) статья начиналась словами: «Социал-демократом я стал очень рано. Можно сказать, что мое революционное самосознание сразу определилось как более или менее марксистское. Революционером же я стал так рано, что не могу даже припомнить, когда я им не был».

(обратно)

17

В книге «Великий переворот» здесь следовали слова: «Первый том «Капитала» именно в это время, в 4-м классе гимназии, был мною проштудирован вдоль и поперек. Хотя он и позднее был мною неоднократно перечитан, но основное знакомство с ним получил я именно в 13 лет, как это, может быть, ни покажется странным, и сейчас, когда мне нужно припомнить что-нибудь из великой книги или цитировать ее — я, беря в руки том, живо припоминаю тот клеенчатый диван, на котором я обыкновенно сидел перед лампой, жуя что-нибудь и перечитывая по два, по три раза каждую главу, испещряя ее целой системой изобретенных мною пометок синим и красным карандашом».

(обратно)

18

В книге «Великий переворот» сказано: «В 1896 году я вернулся в Россию для отбывания воинской повинности. Ввиду моей крайней близорукости — я был от нее освобожден».

(обратно)

19

В книге «Великий переворот» здесь следовали слова: «он разрешил мне только ночевать в тюрьме, а весь день Проводить у себя дома, то есть у родителей моей жены, ибо я незадолго перед тем женился на сестре А. Малиновского-Богданова — Анне Александровне».

(обратно)

20

Напыщенностью, чрезмерной приподнятостью тона (греч.).

(обратно)

21

Согласие (нем.).

(обратно)

22

Аристократическая внешность (нем.).

(обратно)

23

Изменяя то, что подлежит изменению (лат.).

(обратно)

24

Место общественных увеселений.

(обратно)

25

Католический монах, носящий одежду с капюшоном (итал.).

(обратно)

26

Помещения (франц., нем.).

(обратно)

27

Стремление произвести революционный переворот исключительно силами ограниченной заговорщической организации (по имени французского революционера XIX в. — Бланки).

(обратно)

28

Навлекают на себя ненависть за разрыв единства партии (odium по-латыни ненависть).

(обратно)

29

Здесь — замашек, манер (франц).

(обратно)

30

Названия полицейских должностей (нем.).

(обратно)

31

Полицейское управление (нем.).

(обратно)

32

Темное пиво (нем.).

(обратно)

33

Правительственный советник (нем.).

(обратно)

34

«Оставьте всякую надежду…» (итал.) — начало надписи на вратах ада в «Божественной комедии» Данте.

(обратно)

35

Королевская полицейская тюрьма (нем.).

(обратно)

36

«Берлинская ежедневная газета» (нем.).

(обратно)

37

К употреблению (лат.).

(обратно)

38

Вернулись ни с чем (франц.).

(обратно)

39

В парламентах письменный запрос правительству от имени нескольких депутатов.

(обратно)

40

Э. Ленч — видный член левого крыла германской социал-демократии, вместе с Мерингом редактировавший «Лейпцигскую народную газету», экономист и полемист. С началом империалистической войны резко порывает с левым крылом и становится одним из лидеров социал-шовинизма. (Прим. автора).

(обратно)

41

Самоубийство путем вспарывания живота кинжалом (япон.).

(обратно)

42

Публичные лекции, организуемые университетом (англ.).

(обратно)

43

Отдел народного образования.

(обратно)

44

Зато небольшое стихотворение того же Маяковского о волоките очень насмешило Владимира Ильича, и некоторые строки он даже повторял27. (Прим. автора).

(обратно)

45

Упреков, выговоров (франц.).

(обратно)

46

Покушение на чью-либо жизнь на политической почве (франц.).

(обратно)

47

В парламентах сеньерами (старейшинами) называются лидеры фракций, главы делегаций.

(обратно)

48

Минерал.

(обратно)

49

Статья написана была после ранения Владимира Ильича. (Прим. автора. 1923 г.).

(обратно)

50

Тамбурмажор — старший барабанщик в полку.

(обратно)

51

Здесь в смысле — забегающий вперед, опережающий события (от латинских слов: semper — всегда и ante — впереди, раньше).

(обратно)

52

Центральное управление просвещения на транспорте.

(обратно)

53

Итальянский народный музыкальный инструмент — глиняная или металическая дудка.

(обратно)

54

Виртуозные музыкальные пьесы для фортепьяно или органа.

(обратно)

55

Легкая беседа, болтовня (франц.).

(обратно)

56

Хорошо оплачиваемая должность, не требующая никакого труда.

(обратно)

57

Главное управление профессионального образования в Народном комиссариате просвещения.

(обратно)

58

Государственный ученый совет Народного комиссариата просвещения.

(обратно)

59

Высший литературно-художественный институт.

(обратно)

60

Бывшее Управление императорских театров.

(обратно)

61

Здесь — пределом (франц.).

(обратно)

62

Примечания, комментарии, толкование текста (греч.).

(обратно)

63

Дословно — новый человек (лат.); в переносном смысле — человек, поднявшийся из безвестности.

(обратно)

64

Человек, умеющий красиво говорить, поддерживать легкий и непринужденный разговор (от. франц. causeur).

(обратно)

65

Орган тайной полиции в буржуазной Румынии, учрежденный для борьбы с революционным движением.

(обратно)

Оглавление

  • Луначарский-мемуарист
  • 1. На путях к Октябрю
  •   Воспоминания из революционного прошлого*
  •   Из неопубликованной автобиографии*
  •   Несколько встреч с Георгием Валентиновичем Плехановым*
  •   Из воспоминаний о Жане Жоресе*
  •   В киевской Лукьяновской тюрьме*
  •   Из вологодских воспоминаний*
  •   Ленин из красного мрамора*
  •   Опять в Женеве*
  •   Из воспоминаний о товарище Галерке*
  •   9 января и ленинская эмиграция*
  •   Из воспоминаний о Ленине в 1905 году*
  •   Ленин как редактор*
  •   Мое берлинское приключение*
  •   Война! Из личных воспоминаний*
  •   Свержение самодержавия*
  •   Приезд Ленина*
  •   Июльские дни*
  •   В Крестах*
  •   Идеология накануне Октября*
  • 2. В рядах строителей социализма
  •   Смольный в великую ночь*
  •   Из октябрьских воспоминаний*
  •   Из статьи «Ленин и литературоведение»*
  •   Как мы заняли министерство народного просвещения*
  •   Ленин в Совнаркоме*
  •   Один из культурных заветов Ленина*
  •   Ленин и искусство*
  •   Ленин о монументальной пропаганде*
  •   Из статьи «К столетию Александрийского театра»*
  •   Из статьи «К 200-летию Всесоюзной Академии Наук»*
  •   Первое мая 1918 года. Эскизы из записной книжки*
  •   Яков Михайлович Свердлов*
  •   Моисей Соломонович Урицкий*
  •   Товарищ Володарский*
  •   Из воспоминаний о фронте*
  •   Из воспоминаний о почивших борцах за пролетарскую культуру*
  •   Ф.Э. Дзержинский в Наркомпросе*
  •   Памяти друга*
  •   И.И. Скворцов-Степанов*
  • 3. Встречи с людьми искусства и науки
  •   Первое знакомство с Художественным театром*
  •   Из статьи «Певец парижской голытьбы»*
  •   Горький на Капри*
  •   В.Я. Брюсов*
  •   На советские рельсы*
  •   Несколько воспоминаний о Ю.М. Юрьеве*
  •   Из статьи «Станиславский, театр и революция»*
  •   Три встречи. Из воспоминаний об ушедших*
  •   Из личных воспоминаний (Об А.Р. Кугеле)*
  •   Умер А.А. Бахрушин*
  •   Памяти ученого и общественника*
  •   Анри Барбюс*
  •   Разговор с Гербертом Уэллсом*
  •   У Ромена Роллана*
  • Комментарии
  • *** Примечания ***