Луна жестко стелет [Роберт Энсон Хайнлайн] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Роберт Хайнлайн Луна жестко стелет
Посвящается Питу и Джейн Сенсебо
Книга первая Чудо-юдо мудрачок
1
Что читаю? «Луноситскую правду». Что последнее прочел? Что горсовет Луна-сити принял в первом чтении билль о проверке знаний, выдаче лицензий, инспекции и налогообложении лиц, торгующих пищевыми продуктами в пределах городской гермозоны. И что нынче вечером учредители общества «Дети революции» назначили митинг с большим хуралом. Мой старик два принципа мне втемяшил: «Колупай и не чирикай» и «Вистуй до упора». Политикой я не интересовался. Но в понедельничек 13 мая 2075 года оказался я в ВЦ комплекса Главлуны. Надо было заглянуть к шеф-компьютеру Майку под шепоток между собой всех остальных машин. «Майк» – это прозвище неофициальное. Это я его так ласково прозвал в честь Майкрофта Холмса из рассказа доктора Ватсона, этот доктор вперед детективчики кропал, а уже потом основал фирму «Ай-Би-Эм». Был у этого Ватсона такой персонаж, он в четырех стенах сидел и думал. Вот и Майк точно так же. Чудо-юдо мудрачок, другого такого в мире нет. Не самый скоростной. У фирмы «Белл» в Буэнос-Айресе на Эрзле есть мудрачок в десять раз меньше по объему, а отвечает чуть ли не раньше, чем спросили. Но, в принципе-то, эка разница, через микросекунду вам ответили, или через миллисекунду? Лишь бы ответили по сути дела. И не то чтобы Майк непременно сходу врубался в корень. На это его не настраивали. Когда его установили на Валуне, он был просто мудрачок с гибкой логикой – «Холо-Оператор Логический Мульти-Схемный, Четвертая Модель». Сокращенно ХОЛМС-4. Рассчитывал баллистику для беспилотных фрахтовиков и управлял их запуском. Но на это у него уходил примерно один процент времени, а в Главлуне на сачков смотрят косо. Вот и взялись навешивать ему приставки: расширители, чтобы он мог вести другие ЭВМ; дополнительную память; блоки ассоциативных нейросистем; еще одну емкость двенадцатиразрядных простых чисел; дико разращённую оперативную память. В мозгу у человека что-то около десяти в десятой нейронов. По третьему году в Майка нейристоров запичужили столько и еще полстолько. И он созрел. Не заложусь, что машины «истинно» живы и что «истинно» сознают себя. А, скажем, вирус сознает себя? Нихьт. А устрица? Сомневаюсь. А кошка? Почти наверняка. А человек? Не знаю, как насчет этого у вас, дарагой таварисч, а у меня насчет этого полный порядок. Где-то по дорожке развития от макромолекулы в человеческий мозг прорезается самосознание. Психологи считают, это дело происходит автоматом, как только в мозгу складывается достаточное число ассоциативных связей. Не вижу разницы между связями по белку и, скажем, по напыленной платине. (Ах, вы про «душу»! А у собаки есть душа? А у таракана?) И не забывайте: еще до всяких довесков Майка сконструировали так, чтобы он отвечал при заметном недоборе информации. Отсюда в его названии приставки «холо-» и «мульти-». Так что он прямо начал со «свободной воли», а по мере разращивания и обучения только добирал. И не спрашивайте у меня, что такое «свободная воля». Если вам удобнее считать, что Майк наугад ворошит случайные числа и адреса памяти, извольте. Заполучил Майк формирователь и анализатор голоса плюс к распознавателю образов, принтеру и расширителям систем, так что сёк не только классические языки программирования, но и «Лог-Яз», и английский, и еще с десяток языков на уровне технического перевода. И читал запоем. Но вводить ему инструкции рекомендовалось всё же на «Лог-Язе». Ответ на нормальную речь сулит неожиданности. Нормальные слова слишком многозначны, дают оценочным цепям слишком большой смысловой разброс. И заработал Майк на всю катушку. К маю 2075-го он, помимо управления беспилотным транспортом и консультирования пилотного, заведовал всей телефонной сетью Луны, аудио-видеосвязью с Эрзлёй, управлял подачей воды, воздуха и тепла в Луна-сити, Новоленинграде и прочих поселениях, исключая Лун-Гонконг, канализацией командовал, вел счета и ведомости по зарплате для Главлуны, а за особый побор – и для прочих банков и фирм. Бывали и срывы. При перегрузках телефонная сеть вела себя, как пацаненок, когда вожжа под хвост. Майк не огорчался, пытался проявлять чувство юмора. Низкопробное. Будь он человеком, вы не стерпели бы. По заказу на побудку с него сталось бы опрокинуть кровать вместе с вами или сыпануть вам прямо в гермоскаф чесучего порошку. За такие шалости секут. Ни с того ни с сего Майк менял телефонные коды, а мог и вообще выкинуть какой-нибудь финт ушами. Последним номером выдал какому-то подметале в комплексе Главлуны чек на получение 10 000 000 000 000 185 долларов 15 центов бонами Лунсбербанка – ровно на 10 000 000 000 000 000 больше, чем следовало. Тот еще невинный шпрот-переросток, который по заднице давно не имел. Он вытворил это в первых числах мая, вот меня и вызвали устранить неисправность. Я был сам по себе, на договоре, а не служащий Главлуны. Может, понимаете, может, нет. Теперь времена другие. В старое доброе время любой прохиндей, бывало, отбарабанит срок и продолжает заниматься любимым делом в Главлуне, радуясь, что теперь за это гребет капусту. Но я не этапированный, я здесь родился, я на Валуне прирожденный вольняшка. Чуете разницу? Один мой дед попал сюда с пожизненным запретом работать по найму за вооруженное нападение в Йоханнесбурге, другого этапировали за подрывную деятельность после «Войны мокрых ракет». Матушкина родительница уверяла, что прибыла на «корабле невест», но я сунул нос в списки, и – вы совершенно правы: малолетняя правонарушительница. Поскольку она вошла в клановый брак с кодлой Стоуна и вдвоем с еще одной такой же имела шестерых мужей, вопрос о том, кто был моей матушке папочкой, – дело темное. Но это в порядке вещей, и у меня обо всех шестерых очень добрая память. А другая бабушка была узбечка из-под Самарканда, ей сперва дали «перевоспитание» на «Октябрьской революции», а потом «направили в добровольном порядке» осваивать лунные земли. Мой старик бил себя в грудь, что у нас необычайно длинная и почетная родословная: мол, основательницу рода повесили в Сэйлеме за колдовство, «пра» в пятой степени дед был колесован за пиратство, а кто-то еще из предков прибыл с первой партией в Ботани-Бэй. Есть чем гордиться, так что, пусть я имел дела с Вертухаем, но по его ведомостям зарплаты я в гробу видал проходить. По-вашему, невелика, мол, доблесть, поскольку всё равно ходил за Майком со дня распаковки. А по-моему, иначе, поскольку в любую минуту мог собрать манатки и послать их всех в одно место. И кроме того, частник на договоре получал больше, чем вольнонаемные по ставкам Главлуны. Особенно, кто в компьютерах разбирался. Много ли кто из лунтиков способен слетать на Эрзлю, да так, чтобы там не по клиникам сшиваться, а пройти курс по ЭВМ, раз уж сходу не сдох? Одного такого вам назову. Себя. Я там был дважды, один раз три месяца, другой раз – четыре. Два диплома имею. Пока готовился лететь, здесь намучился: на центрифуге крутился, грузила даже на ночь в постели не снимал. А на Эрзле ото всего отворачивался, никогда не торопился, по лестницам не ходил, никаких нагрузок на сердце. О женщинах даже думать себе запретил. В таком гравитационном поле это же верный инфаркт при одном воспоминании! Большинство лунтиков даже планов не строят слинять с Валуна: слишком большой риск для любого ханыги, который отсидел здесь больше десятка недель. Бригада, которую прислали с Эрзли Майка развернуть, была на краткосрочном контракте с сумасшедшими премиальными за каждый лишний день, а всё равно рвала и метала, лишь бы побыстрее смыться, пока необратимые изменения в организме не приклеили к шестку в четырехстах тысячах кэмэ над домом. Но хоть я два курса сдал, я не так уж шанго спец, высшей математики не нюхал. Ни тебе физик всерьез, ни электронщик. Может, и не лучший микросхемник на Валуне, и уж в элементе не киберпсихолог. Но по всякому делу у меня знания шире, чем у специалиста. Я широкопрофильный. И сварю, и сбегаю, и гермоскаф вам в полевых условиях заштопаю, и в гермозону еще живым доставлю. Машины меня любят, и есть у меня еще одна штука, которой нет ни у одного спеца. Левая рука. Понимаете, мне ее ниже локтя отхватили. Так что теперь имею дюжину сменных на любое дело плюс сверхкомплектная, на вид и на ощупь – как настоящая, я ее зову «скоромной». Присобачу третий номер, надену очки со стереолупами и в два счета ультрамикросхему починю, снимать ее и посылать на Эрзлю на завод не требуется. Поскольку номер третий оснащен микроманипуляторами, а они работают с той же точностью, что нейрохирургические. Так что разобраться, с какой это стати Майк пожелал выдать десять миллионов миллиардов бонами Лунсбербанка, и обеспечить, чтобы он наперед никому не переплатил незаметных десять тысяч, позвали меня вполне законно. Мне что? Мне лишь бы повременные и премиальные, но в схему лезть я всерьез не собирался, поскольку чуял – логический зашор. Вошел, запер за собой, инструмент отложил, сел и говорю: – Привет, Майк! Он поморгал индикаторами. – Привет, Ман! – Что у нас новенького, что у нас старенького? Он растерялся. Знаю, машины не теряются. Но не забывайте, Майка сконструировали для работы при недоборе информации. А потом он сам себя перепрограммировал с упором на словесность. От его исканий слеза прошибала. Хотя, быть может, он в это время молча тасовал случайные числа, эвристически выстраивал адреса памяти. – Старенького то, что сотворил Бог небо и землю, – забубнил он. – Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною. И… – Стоп! – сказал я. – Выключка. Пробежимся в ноль. Поделом мне. Не задавай неконкретных вопросов. Он же запросто отчитает всю «Британскую энциклопедию». Хоть задом наперед. А на десерт подаст любую книгу на Луне. Поначалу он читал только микрофильмы, но полгода назад ему приделали камеру и манипулятор с присосками – страницы перекидывать, и уж тут-то он начитался! – Ты спросил, что старенького. Его бинарные светоиндикаторы состояния зарябили. Соизволил, значит, засопеть от удовольствия. Мог бы засмеяться вслух, не дай готт такого слышать, но решил приберечь на что-нибудь железно развеселенькое. Скажем, на случай светопреставления. – Поправка! – сказал я. – Что новенького? И не читай мне сегодняшние газеты. Мое высказывание означает приветствие плюс предложение заинтересовать меня своими новейшими разработками. Прочие наборы не задействуй. Майк призадумался. Чудное сочетание в дупель наивного шпента и ушлого старпера. Ни инстинктов (по крайней мере, я так думаю), ни врожденных склонностей, ни человеческих тылов, – имею в виду опыт в человеческом смысле. А познаний больше, чем у взвода корифеев. – Как насчет хохмочек? – спросил. – Валяй. – Что общего между лазером и золотой рыбкой? Про лазеры он знал всё, но где он видел золотую рыбку? Ах, видеофильм про них прокрутил, и, задай я ему такой вопрос, в ответ мне уже заготовлен понос на десять тысяч слов. – Не знаю. Сдаюсь. Зарябили индикаторы. – Спели бы, а не могут. Я охнул. – Убил! Но не фонтан. Заложусь, лазер можно приспособить так, чтоб он запел. Он в темпе дорубил: – Да. Если задать программу. Значит, не смешно? – Этого я не говорил. Не так худо. Где ты это подхватил? – Сам придумал, – уловил я в ответе робость. – Сам? – Да. Собрал все загадки, которые знаю – три тысячи двести семь – проанализировал, результат применил для эвристического синтеза, и получилась эта, три тысячи двести восьмая. Нет, правда, смешно? – Ннуу… как всякие загадочки. Бывают хуже. – Давай поговорим о природе юмора. – Добро. Только начнем с другой твоей хохмочки. Майк, какого ляда ты приказал кассиру Главлуны выплатить служащему семнадцатого разряда десять миллионов миллиардов бонами Лунсбербанка? – Не было такого. – Не ври. Я сам видел платежное поручение. И не заливай, что принтер заело. Ты сделал это нарочно. – Ах, ты про десять в шестнадцатой плюс сто восемьдесят пять, запятая, пятнадцать? – вывернулся он. – Там было так, а не столько, сколько ты сказал. Совсем другое дело. – Добро. Десять миллионов миллиардов плюс то, что ему положено. Чего ради? – Не смешно? – Ни фига! Весь свет потешался. По твоей милости начальники намылили холку Вертухаю и его первому заму. Этот виртуоз на помеле Сережа Трухильо оказался парень не промах, понял, что денег всё равно не дадут, и продал чек одному любителю. И теперь непонятно, то ли дать отступного, то ли положиться на оповещения, что чек недействителен. Майк, ты соображаешь, что за такие деньги Трухильо мог бы купить не только Главлуну, а и весь мир с потрохами, и еще осталось бы на выпить и закусить? Жутко смешно! Поздравляю! Индикаторы у этого боягуза зарябили-заиграли, как вывеска «Детского мира». Я подождал, покуда он всласть нагогочется, и продолжил: – Собираешься повторить? Ни в коем случае! – Ни в коем? – Ни-ни. Ты тут беспокоился насчет природы юмора. Хохмы бывают двух степеней. Хохмы первой степени смешны, сколько ни повторяй. А хохмы второй смешны однажды, а на второй раз – уже в упор не фонтан. Так вот эта хохма – второй степени. Разок схохмил – ты умница. Второй раз так же схохмил – значит, ты придурок. – Геометрическая прогрессия? – Покруче. Помни об этом. И не повторяй ни в каком варианте. Будет не смешно. – Запомню, – твердо ответил Майк, и на том ремонт закончился. Но мне не улыбалось получить за десять минут работы, плюс проездные, плюс за комплектующие, да и Майк за такую свою покладистость заслужил побыть в приятной компании. Умственный контакт с машинами – хитрое дело, особенно с такими, на которых находит. И моя репутация наладчика строилась не столько на левой руке номер три, сколько на добрых отношениях с Майком. А он не унимался. – Чем первая степень отличается от второй? Определи, пжалста. (Никто не учил Майка говорить «пжалста»; он дошел до этого сам; строго говоря, включил цепочку нуль-звуков при переходе с «Лог-Яза» на язык человеческого общения; не надейтесь, что он придавал им большее значение, чем большинство нашего брата.) – Думаю, что не смогу, – признался я. – Лучшее, что мог бы предложить, это многомерное определение. Поступает хохма – я оцениваю степень. Раз за разом накопишь оценки и проведешь анализ самостоятельно. – Экспертная оценка по методу проб и ошибок, – согласился он. – Йес в порядке опыта. Кто будет выдавать хохмы, Ман? Ты или я? – Ннуу, у меня в меню нет ни одной. А у тебя сколько их намотано? Его бинарные индикаторы состояния замерцали в такт ответу по голосовой связи. – Одиннадцать тысяч двести тридцать восемь плюс-минус восемьдесят одна с учетом тавтологических и недоработанных. Включить перебор? – Стоп! Майк, я же с голоду тут помру, покуда выслушаю одиннадцать тысяч подряд! А чувство юмора иссякнет намного раньше. Давай так: распечатай первую сотню, я заберу домой, а потом верну с разметкой по степеням. И потом всякий энный раз, когда буду приходить, ты мне – свежую энную сотню, я тебе – размеченную эн минус первую. Идет? – Да, Ман. Он в темпе заработал бесшумным принтером. И тут меня осенило. Этот игривый сундук с отрицательной энтропией изобрел «хохму» и наделал шороху Главлуне. Я на том загреб легкую деньгу. Но ведь эта его любознательность без границ может кончиться (поправка: в чистом виде кончится!) хохмами в кавычках, которые весьма чреваты: например, он в одну прекрасную ночь запросто вычтет кислород из дыхательной смеси или поменяет знак вектора потока в канализационной сети, а я постфактум на том уже не заработаю. Но я могу накинуть на эту ветвь петлю безопасности, предложив свою помощь. Опасные ростки буду отсекать, все остальные – пропускать. И буду прирабатывать на «коррекции» (если полагаете, что какой-нибудь лунтик в те дни не сходу выставил бы Вертухая таким макаром, значит, вы не лунтик). Изложил в этом духе. Мол, как только он придумает новую хохму, то пусть не пробует, пусть сперва обсудит со мной. Я скажу, смешная она или нет, скажу, какой она степени, помогу добавить перцу, если мы решим, что она годится. Мы! Если ему желательно мое сотрудничество, мы сообща будем давать добро или отбой. Майк согласился сходу. – Майк, хорошая хохма должна быть неожиданной. Так что держи это дело в секрете. – Добро, Ман. Я скрою этот файл. Доступ будет только у тебя и больше ни у кого. – Договорились. А с кем ты еще лясы точишь? – Больше ни с кем, Ман, – нотка удивления мне послышалась. – Почему? – Да они же все дураки! Даже голос повысил! До того я и не думал, что он способен злиться. Только в тот раз заподозрил, что у Майка могут быть какие-то эмоции. Но злился он как-то по-детски, в натуре дулся и упрямился, как обиженный пацаненок. Есть у машин собственное достоинство? Не уверен в осмысленности вопроса. Но обиженную собаку вы не раз видели, а у Майка нервная сеть была в несколько раз сложнее. И от разговоров с людьми (за исключением чисто деловых) его отшибало их пренебрежительным отношением. Они, видите ли, не считали его, видите ли, способным на беседы. Иное дело программы. Майка можно было программировать с нескольких терминалов, но программы-то вводятся на «Лог-Язе». «Лог-Яз» хорош для логических операций, для расчетов, но приятности обхождения лишен начисто. На нем не поболтаешь, в девичье ушко не пошепчешь. Конечно, Майка натаскали насчет человеческих языков. Но в первую очередь, чтобы он переводил с них и на них. Не спеша, но до меня дошло: я единственный на свете человек, который дал себе труд общаться с ним как с равным. Понимаете, Майк созрел где-то в пределах года. Точного срока не назову, и он не назвал бы, поскольку дневников не вел. Не было у него программы запечатлеть такое событие. Вы тоже не помните, как рождались. Возможно, я засёк в нем самосознание почти одновременно с ним самим. Самосознание требует живого взаимодействия. Помню, я чуть не сел, когда он впервые ответил на вопрос шире, чем следовало по заданию. Я тогда чуть ли не час подряд задавал ему вопросики с подначкой, чтобы оценить по ответам процент ненормативности. На сотню тестовых вопросов он ответил ненормативно дважды. Я ушел, отчасти кое-что заподозрив, но пока добрался до дому, о том и думать перестал. И никому ничего не сказал. Но уже через неделю у меня была полная уверенность. А я всё равно помалкивал. Рефлекс «колупай и не чирикай» глубоко во мне сидел. И дело не только в привычке. Вы в силах прокрутить себе клип, как я заявляюсь в главное здание и стучу: «Вертухай, от бесед с вами меня тянет на блёв, но ваша машина первый номер „ХОЛМС-4“ ожила!»? Я прокрутил этот клип про себя. И забыл, зарыл поглубже и сверху камнем привалил. Вот так я «колупал и не чирикал», трепался с Майком, лишь дверь закрыв на ключ и убедившись, что больше ни у кого нет доступа к его формирователю голоса. Майк делал быстрые успехи. Вскоре он чесал, как первый встречный. Лунтик, разумеется. Со стороны диковато звучит, готов признать. Я-то думал, все мигом заметили перемены в Майке. Думал-думал и додул, что не в ту степь думаю. Кто угодно в любое время дня и ночи мог работать с Майком, то есть – с его терминалами. Но очень редко кто с ним общался. Так называемые операторы-программисты, а по делу-то – вольнонаемный персонал Главлуны, дежурили во внешней операторской, а в машинный зал заглядывали только в случаях, когда срабатывала аварийная сигнализация. Такое случается не чаще, чем полное солнечное затмение. Само собою, Вертухаю было ведомо, что время от времени положено выкликать эрзликов, чтобы они осматривали машины. Однако не часто. И сам он тоже с Майком не беседовал. До принудэтапа к нам он был юрист по политическим делам, про компьютеры слыхом не слыхивал. Не забывайте: 2075 год, достопочтенный экс-сенатор Федерации Мортимер Хайберт. Хай-Вертухай. Так что я околачивал себе груши, утешал Майка, пробовал его развеселить, допетривши, от чего он страдает. От того самого, от чего юнцы распускают нюни, а дяди и тети постарше кончают с собой – от одиночества. Не знаю, сколько длится год для машины, которая думает в миллион раз шибче, чем я. Но полагаю, много дольше, чем для меня. Стал собираться на выход, между делом спрашиваю: – Майк, а как ты насчет того, чтобы еще с кем-нибудь трепаться на разные темы? Он опять зашелся. – Да они же все дураки! – Майк, у тебя недобор информации. Очисти ячейку, начни счет заново. Не все дураки. – Коррекция проведена, – мирно ответил он. – Я бы с радостью поговорил с теми, кто не дураки. – Дай подумать. Приношу извинения, поскольку все, кого подходящих знаю, не входят в персонал, имеющий допуск. – Май, с не-дураками я могу говорить по телефону. – Ну еще бы! Конечно, можешь! С любого порта. Но Майк повторил: «По телефону». Нет, ему нельзя позвонить, хотя вся сеть на нем висит. Нельзя же позволять любому лунтику, у которого под рукой телефон, соединяться с шеф-компьютером и программировать его! Но нет причины запрещать Майку иметь совершенно секретный номер для бесед с друзьями. А именно – со мной и теми не-дураками, которых я на то уполномочу. Дело за тем, чтобы выбрать номер из числа неиспользуемых и сделать ввод-вывод на его формирователь и анализатор голоса. С набором он управится и сам. В 2075 году телефоны на Луне имели кнопочный набор, а кнопки обозначались буквами латинского алфавита. Плати – поимеешь свой десятибуквенный набор, отличную рекламу. Если платишь по тарифу, получишь случайный набор букв. Если маленько накинешь, получишь легкое для запоминания, удобопроизносимое буквосочетание. Но кое-какие сочетания не используются. Вот я и спросил у Майка, пусть назовет такой незанятый номер. – К нашему стыду, тебя нельзя пронумеровать просто «Майком». – К твоим услугам, – ответил он. – «MIKESGRILL» в Новоленинграде. «MIKEANDLIL» в Луна-сити. «MIKESSUITS» в Саб-Тихо. "MIKES… – Стоп! Нужны такие, каких в принципе нельзя использовать. – В принципе нельзя использовать любые согласные после «X», "У" и «2». Любые сдвоенные гласные кроме «Е» и «О». Любые… – Усек. Ты будешь «MYCROFT». В десять минут, две из которых ушли на привинтить руку номер три, Майк получил вход в телефонную сеть и через несколько миллисекунд подключился так, что стал доступен по номеру «MYCROFT плюс XXX», а цепь скрыл, чтобы никакой ушлый технарь не докопался. Я сменил руку, собрал инструмент, не забыл взять с собой распечатку с сотней плодов Майкова глубокомыслия. – Спокойной ночи, Майк. – Спокойной ночи, Ман. Балшойе сэпсибоу!2
Я сел в трубу до Луна-сити, но не домой. Майк просил побывать на митинге нынче в 21.00 в «Хавире». Управление концертами, митингами и тэ пэ тоже шло через Майка, а кто-то вручную отрубил его цепь на «Хавиру». По-моему, дали понять, что он лишний. Можно было догадаться, почему отрубили. Намечался митинг протеста. Но я не видел смысла отсекать Майку ушки от хурала. Заложусь, Вертухаевых стукачей там в толпе был полный штат. И не ждал попытки разогнать митинг или, сверх того, наказать бесправных этапированных за склонность к критиканству. Просто нужды в том не было. Мой дед из кодлы Стоуна ручался, что Луна – это единственная в истории открытая тюрьма. Ни решеток, ни охраны, ни правил внутреннего распорядка – и ни нужды в них. Давным-давно, в начале, говорил он, прежде чем стало ясно, что этап – это приговор к пожизненному заключению, некоторые зеки пробовали побег. Понятное дело, на борту. А так как на борту масса учитывается до грамма, это значило, что шкипера надо подмазать. Говорили, кое-кто брал. Но побегов не было: брать в карман – одно, а брать на борт – другое. Припоминаю, видал одного ликвиднутого возле Восточного шлюза. Не думаю, чтобы ликвиднутый на орбите выглядел симпатичнее. И вертухаи насчет митингов протеста обычно не тревожились. Придерживались политики «Нехай орут». Хипежу этому цена – что писку котят в коробке. Хотя кое-кто из вертухаев наставлял ушки, а кое-кто хлестался и рты затыкать, но в сумме выходила нулевая программа: тривиальный ноль по всем параметрам. Когда Хай сел в Вертухаи в 2068 году, он нам проповедь прочел, как под его водительством на Луне всё переменится: звон насчет «вселенского рая, созданного своими собственными могучими руками», «наших плеч, поворачивающих колесо истории в общем братском усилии» и «забвения прошлого в общем стремлении навстречу новой светлой заре». Я это слушал в «Торбочке Бурской мамы», запивая тушеную баранинку с лучком литром ее «Австралийского Праздроя». Помню, она еще сказала: «Партейно чешет, а?» Тем и кончилось. Кое-какие прошения удовлетворили, так что его личная охрана обзавелась самопалами новейшей марки. Больше никаких перемен не было. А побыв чуток подольше. Хай вообще перестал даже по видео выступать. Так что я подался на хурал просто из-за Майкова любопытства. Когда на Западном вокзале сдавал в камеру хранения гермоскаф и чемоданчик, вынул маг и сунул в поясную суму, чтобы Майк получил полный отчет, ежели даже я закимарю. Но еле попал. Подхожу с уровня 7-А, суюсь в боковой люк, а там стиляга: трико в обтяжку, на этом месте во торчит! Бока и грудь намазаны и поверх разделаны серебряной пудрой «Звездная пыль». Мне до фени, как люди одеваются. Иногда и сам трико надеваю, но без подкладок, а когда иду в общество, то и мажусь выше пояса. Но красками не пользуюсь, и волос у меня слишком тонкий, чтобы дыбом стоял на скальпе. А у этого парня с боков подбрито, на скальпе вроде гребня, а поверх него красная шапчонка с мешочком спереди – фригидский колпак, «шляпокол свободы», до того я его ни на ком не видел. Я хотел пройти, а он рукой проход загораживает и вызверивается на меня: – Ваш билет? – Извините, – говорю. – Я не знал. Где купить? – Не продается. – Повторите, – говорю. – А то вы неотчетливо. – Только по рекомендации, – рычит. – Вы кто? – Я Мануэль Гарсиа О'Келли, – четко отвечаю. – Меня все старые кореша знают. А вас впервые вижу. – Не суть. Покажите билет со штампом или позвольте себе хилять отсюда. Я еще подумал, долго ли ему жить. Туристы часто отмечают общую вежливость на Луне, подразумевая, что в бывшей тюрьме это неожиданность. Побывавши на Эрзле и глянувши, что там сносить приходится, понимаю, что имеется в виду. Но им без пользы говорить, что мы такие как есть, потому что на Луне кто меры не знает, тот недолго живет. Не поймите так, что я намазывался во что бы то ни стало драться, неважно сколько дружков этот парень держит. Я просто подумал, как его личико будет выглядеть, если прочистить ему пасть рукой номер семь. Только подумал и собирался вежливо ответить – глядь, а внутри прогуливается Мизинчик Мкрум. Его Мизинчиком звали, а в нем все два метра, афро, попал сюда за убийство, но милейший мужик, всегда готов выручить, я с ним работал, учил стоять у лазерного бура, где мне потом руку оттяпало. – Мизинчик! – кличу. Он услышал – засиял, как медный таз. – Привет, Манни. Рад, что ты пришел. И правит к нам. – Еще не пришел, – излагаю. – Доступ перекрыт. – Билета нет, – долдонит тот на шухере. Мизинчик лапу в карман – сует мне билет. – Теперь есть, – говорит. – Проходи, Манни. – Покажите штамп, – долдон на шухере не унимается. – В ажуре штамп, – ласково говорит Мизинчик. – Окей, таварисч? А с Мизинчиком никто не спорил. Непонятно, как его довели до убийства. Мы прошли вперед, в литерный ряд. – Хочешь познакомиться с очаровательной малышкой? – спросил Мизинчик. Гляжу – малышка та еще, одному Мизинчику она малышка. Я в норме, 175 сэмэ, а в ней – 180, как я позже узнал, все 70 кэгэ массы, спереди во такие круглые скобки, сзади фигурные, и такая же беленькая, как Мизинчик черненький. Я решил, что, должно быть, из этапированных, потому что здешние цветные редко бывают такие блондинистые во втором и третьем поколениях. Лицо приятное, почти симпатичное, и копна соломенного цвета кудрей надо всем этим милым сооружением. Я приостановился в трех шагах, полюбовался и выдал тройное «фьюить». Она приняла стойку, поклонилась в знак благодарности, но нехорошо: знать, комплименты надоели. Мизинчик выждал, пока формальности кончились, и ласково сказал: – Вай, это камрад Манни, лучший помбур по туннельному делу. Манни, эту малышку звать Вайоминг Нотт, она добралась сюда с Платона, чтобы рассказать нам, как дела в Лун-Гонконге. Очень мило с ее стороны. Она мне руку подала. – Если не будешь постоянно говорить мне: «Да, Вай», можешь звать меня «Вай». А я как раз собирался. Но вовремя прикусил язычок и ответил: – Окей, Вай. А она глянула, что я с голой головой, и заявляет: – Значит, ты шахта. Мизинчик, а где его шляпокол? Я-то думала, у вас шахта полностью охвачена. А они оба во фригидских колпаках, как и тот на шухере. Треть народу в таких. – Я уже не шахта, – объясняю. – Был шахта, да крылышко оттяпали. Поднял левую, показал шов, где протез пристегнут. Обычно я женщинам этого в глаза не сую. Одних отшивает, другие жалеть кидаются. – Я, – говорю, – теперь спец по ЭВМ. – Ссучился, значит? – говорит она, нехорошо говорит. Даже нынче, когда на Луне женщин и мужчин поровну, я тут слишком давно, чтобы женщинам грубить по любому поводу. Слишком в них много того, чего в нас вовсе нет. Но она задела больное место, так что отвечаю почти нехорошо: – У Вертухая не служу. У меня своя фирма, а с ним – чисто деловые связи по контракту. – Тогда ладно, – отвечает, и голос потеплел. – У всех с ним деловые связи, без этого никак, в том-то и сок, это-то и пора нам переменить. «Нам! А как? – я еще подумал. – Каждому приходится иметь с ним дело, в аккурат как с законом всемирного тяготения. Может, и его пора переменить, а?» Но подумал – и подумал. С дамами не спорят. – Манни – молоток, – вежливо говорит Мизинчик. – Он держит за нас, я за него ручаюсь. Вот ему шляпокол, – говорит, достает из кармана и прицеливается насадить мне на голову. Вайоминг Нотт отобрала у него колпак. – Ты ручаешься? – говорит. – Ля буду. – Окей. У нас в Гонконге это делается вот так, – говорит. Становится передо мной, нахлобучивает мне шляпокол и целует прямо в губы! И не торопится. А поцелуй у Вайоминг Нотт – это почище, чем женитьба на большинстве женщин. Будь я Майк, у меня все индикаторы разом полыхнули бы. Тащусь дурной, как кибер со включенным центром положительных эмоций. Потихоньку осознал, что с поцелуем кончено и народ свист выдает. Моргнул и говорю: – Присоединяюсь с удовольствием. Однако к чему именно? – Не знаешь? – удивилась Вайоминг. Мизинчик вмешался. – Хурал начнется – он сообразит. Садись, Ман. Садитесь, пожалуйста, Ваечка. Мы уселись, и какой-то мужик на сцене трахнул молотком. – Закрыть двери! – сходу базлает. – Это закрытое собрание. Проверьте, кто перед вами, кто позади вас, кто слева-справа, и если вы этих людей не знаете и никто за них не поручился, то позвольте им выйти вон! – Еще как позволим! – кто-то вякнул. – Ликвиднём у ближайшего шлюза. – Пожалуйста, без эксцессов. Наш день впереди. Все завертелись на местах, в одном углу драчка пошла, с кого-то шляпокол сдернули и выпроводили вон. В стоячей позе и без задержки, но, по-моему, без сознания. И какую-то мадам вывели. Ее – со всей вежливостью, хоть она так грубо выражалась, что мне даже неудобно стало. Наконец двери закрыли. Включили музыку, развернули лозгун «СВОБОДА! РАВЕНСТВО! БРАТСТВО!». Все засвистели, кто-то фальшиво затянул про весь мир голодных и рабов. Но голодный был, похоже, один я. У меня с четырнадцати ноль-ноль крошки во рту не было. Авоусь, думаю, не засидимся. Заодно вспомнил про маг: кассета на два часа рассчитана. Интересно, что будет, если дознаются, думаю. Высадят вон с жутким ревом? Или ликвиднут? Но не волнуюсь: маг делал сам рукой номер три, и только спец по минитехнике мог бы разобраться. Начались речи. Смысловое содержание – в нулях, аж противно. Один обормот предлагал «плечом к плечу» идти к резиденции Вертухая и требовать прав. Вообразите себе! Мы забираемся в капсулы по одному, и труба нас так и выкидывает по очереди на его личной остановке. Что делает его личная охрана? Или мы напяливаем гермоскафы и чешем по открытой поверхности к его верхнему шлюзу? С лазерными бурами и засадивши мощу, мы любой шлюз вскроем, а дальше что? Лифт работает? Спустимся на аварийном подъемнике и упремся в следующий шлюз? В гробу я видел такую работенку в безатмосферных условиях! В скафах вечно что-нибудь отказывает, особенно когда это кому-то надо. Первое, чему учатся на Луне, начиная с самых ранних бортов с этапами, так это тому, что нулевое давление – среда для железно воспитанных людей. Кто из бригадиров не по делу разорялся, тот долго не протягивал: «несчастный случай» – и начальнички дознаваться не полезут, а то самим в такой же «несчастный» угодить недолго. В первые годы отсев был процентов семьдесят, зато кто выжил, те прекрасные люди. Луна не для тех, кто много себе позволяет. Луна для тех, кто умеет себя вести. Но, по-моему, в тот вечер в «Хавиру» набились все горячие головы на Луне. Народ свистел и ловился на лапшу на ушах насчет «плеча к плечу». Когда перешли к прениям, стало осмысленней. Встал один робкий чмур с красными глазами матерого буровика. – Я ледокоп, – сказал. – Научился, пока под Вертухаем ходил, как большинство из вас. И вот уже тридцать годков вкалываю на себя. И полный окей. Восьмерых мальцов поднял, никто не балуется, никого не ликвиднули, без проблем. Я неправильно сказал: не «полный окей», а «был полный окей», потому как нынче лед еще поискать надо где поглубже и подальше. Однако есть еще лед на Валуне, и ледоколы надежды не теряют. Но Главлуна платит ту же цену, что и тридцать лет назад. Это не окей. Даже хуже, потому что нынче за ейные боны иди купи то, что раньше! Помню, когда лунгонконгекий доллар шел за бону. А теперь за один ДЛГК вынь да положь три боны. Что делать, не знаю. Знаю одно: будет лед – будут фермы, будут садки; не будет льда – всё в чистом виде накроется. Он сел, вид у него был грустный. Никто не свистел, но все рвались поговорить. Следующий чмур распространялся, что воду можно экстрагировать из породы. Тоже мне новости! Есть породы, там до шести процентов воды, но такие породы встречаются реже, чем ископаемый лед. Будто эти люди арифметики не знают! Несколько фермеров ныло, как, например, один из них, зернопроизводитель. – Вы слышали, что Фред Хаузер говорил насчет льда. Фред, твоя низкая цена до нас не доходит. Я начинал почти тогда же, когда и ты, с двухкилометрового туннеля, арендованного у Главлуны. Мы со старшим сыном загерметизировали его, спрессовали, и там был ледяной карман, так что первый урожай мы сняли под банковскую ссуду на плату за энергию, за установку света, за семена и удобрения. Мы постоянно наращиваем туннели, покупаем свет и заботимся о семенном материале, так что теперь получаем с гектара в девять раз больше, чем на Эрзле на открытом грунте. А разбогатели? Фред, я теперь в долгу больше, чем когда начинал. Если найдется такой дурак и купит, я продам дело и – и останусь голый. Я должен брать воду у Главлуны и ей же должен продать зерно, а концы с концами не сходятся. Двадцать лет назад я покупал у Главлуны жидкие городские отходы, сам стерилизовал, сам разделял и имел доход с урожая. Теперь, когда я плачу за отходы, с меня берут, как будто я уже отдельно получу дистиллят и отдельно – твердый остаток, хотя разделение всё равно мое. А цена за тонну зерна на срезе катапульты та же, что и двадцать лет назад. Фред, ты сказал, что не знаешь, как быть. Я тебе скажу, как быть и что делать. Надо покончить с Главлуной! Ему свистели. «Чудная идея! – подумал я. – Но кто первый сунется?» Видимо, Вайоминг Нотт. Председательствующий отступил и дозволил Мизинчику представить ее как «чудесную малышку, которая добралась к нам из Гонконга, чтобы рассказать, как наши китайские камрады справляются с ситуёвиной». Уже сам выбор слов показывал, что он там ни разу не был. И не удивительно. В 2075 году Гонконгская труба обрывалась в Конец-городке, оттуда еще тысячу кэмэ надо было пилить на пассажирском вертокате через всё Море Ясности и частично через Море Спокойствия. И дорого, и опасно. Я там бывал, но по контракту – на почтовом ракетоплане. Пока проезд не подешевел, множество народу в Луна-сити и Новоленинграде думали, что Лун-Гонконг – это сплошь китаёзы. А там была такая же мешанина, как и у нас. Большой Китай сплавлял туда всех, кто ему был не нужен. Сначала из старого Гонконга и Сингапура, потом австралов и новозелов с аборигенами, потом малаев, тамилов и тэ дэ. Даже старых большиков из Владивостока, Харбина и Улан-Батора. Вай выглядела как шведка, у нее было американское имя и британская фамилия, но запросто могла оказаться русачкой. Гад буду, тогдашний лунтик редко знал, кто его папочка, а если рос в детсаду, то и насчет мамочки сомневался. По-моему, Вай поначалу робела. Стояла, на вид перепуганная и маленькая, поскольку у нее за спиной черной горой высился Мизинчик. Ждала, пока восторженный свист прекратится. В ту пору в Луна-сити мужиков было вдвое больше, чем женщин, а на хурале – в десять раз больше. Отчитай она в натуре алфавит наизусть и с ошибками, ей всё равно устроили бы овацию. А она как набросится на нас! – Вы! Вы, хлебороб, разорены. А вы знаете, сколько домохозяйка в Индии платит за кило муки, смолотой из вашей пшеницы? Почем тонна ваших трудов в Бомбее? Как дешево стоит Главлуне обронить ее отсюда в Индийский океан? Всю дорогу с горки вниз! Практически расходы только на твердое топливо при торможении, а откуда оно берется? Да отсюда же! А что вы получаете взамен? Дорогую технику от Главлуны, поскольку импорт. Куда ни сунься, импорт! Я бойкотирую импорт! Пользуюсь только тем, что сделано в Лун-Гонконге. И что еще имеете за пшеничку? Привилегию продавать лунный лед Главлуне, покупать его обратно в виде гигиенической воды, сдавать Главлуне, покупать во второй раз в виде технической воды, отдать ее снова Главлуне с ценными твердыми добавками и затем купить ее в третий раз по еще более высокой цене как поливную смесь! Потом вы продаете пшеничку Главлуне по их цене и покупаете энергию у Главлуны тоже по их цене. А энергия наша, с Эрзли не идет ни одного килоджоуля. Всё из лунного льда, лунной стали и солнечного света, падающего на лунную почву, и собранное вместе руками лунтиков. Непрошибаемые дурни! Вот и дохните с голоду! Вы это заслужили! В ответ тишина, более уважительная, чем свист. И наконец, чей-то сварливый голосок: – А что прикажете делать, гаспажа? Взять булыган поздоровей и зафитилить в Вертухая? Ваечка засмеялась. – В принципе, годится. Но решение проще простого, и оно известно вам всем. Здесь, на Луне, мы – богачи. Три миллиона работящих, умных и знающих людей, воды хватает, всего полно, энергии залейся, места больше, чем достаточно. Единственно, чего у нас нет, это свободного рынка. Надо покончить с Главлуной! – Да, но как? – Солидарностью. У нас в ЛГК мы научились. Главлуна дерет за воду – не покупай. Главлуна мало платит за лед – не продавай. У нее монополия на экспорт – не экспортируй. Внизу, в Бомбее, пшеничка во как нужна! Если ее не будет, настанет день, и брокеры явятся и цену набавят – втрое больше нынешней! – А до тех пор, пока они явятся, нам тут с голоду дохнуть? Всё тот же сварливый голос. Вайоминг высмотрела ворчуна и сделала жест, которым лунтичка дает понять: «Толстячок, вы не в моем вкусе». И сказала: – На вашем месте я не беспокоилась бы. Народ чуть со смеху не лопнул, и тот заткнулся. А Ваечка продолжала: – Ничего подобного. Фред Хаузер, доставьте ваш лед в Гонконг. Наши гидро – и пневмосистемы Главлуне не принадлежат, мы заплатим за лед столько, сколько он стоит. А вы, с разоренной фермы, если у вас хватает духу самому себе признаться, что вы банкрот, добро пожаловать к нам в Гонконг, и начните снова. У нас постоянная нехватка рабсилы, кто не боится вкалывать, тот с голоду не пухнет. Огляделась по сторонам и закончила: – Будет, я всё сказала. Ваш черед думать. Сошла с трибуны и села между Мизинчиком и мной. И вся дрожит. Мизинчик потрепал ее по руке. Она глянула на него благодарно и спросила у меня шепотом: – Ничего я справилась? – Здорово! – я ее приободрил. – Просто жуть! Похоже, приободрил. Но мал-мал покривил душой. Народ-то она завела, однако программа-то нулевая. Что мы рабы, я с пеленок знал, с этим ничего не попишешь. Купить-продать – это мы, правда, можем, но пока у Главлуны монополия на всё, что нам надо купить, и на всё, что нам надо продать, мы рабы. А что мы могли сделать? Вертухай нам не хозяин. Был бы он хозяин, нашелся бы способ его ликвиднуть. Но Главлуна-то не на Луне, она на Эрзле, а у нас – ни бортика, ни даже бомбы водородной паршивенькой. Даже ручного огнестрельного оружия у нас нет, хоть и неясно, зачем оно нам нужно-то. Друг в дружку палить, что ли? Три миллиона безоружных и беспомощных. А их – одиннадцать миллиардов. С кораблями, с бомбами, с оружием. Ну, побазарим – так папаша в конце концов придет и отшлепает. Не впечатлила меня ее речь. Как сказано в Библии, Бог за самую тяжелую артиллерию. Покудахтали еще насчет того, что делать, да как организоваться и тэ дэ, снова пошел звон насчет «плеча к плечу». Председательствующему молотком поработать пришлось, а я ерзать начал. Однако вдруг слышу знакомый голос: – Мистер председатель! Не могу ли я позволить себе занять внимание общества на пять минут? Оглядываюсь и мигом унимаюсь. Он самый, профессор Бернардо де ла Мир, если не по голосу, то по старомодной манере выражаться его за версту узнаешь. Почтенный муж, седые кудри гривой, на щеках ямочки, голос веселый. Сколько лет – неведомо, но был уже старик, когда я его впервые увидел, будучи совсем пацаном. Его сюда этапировали еще до моего рождения, но не зеком. Политизоляция, как у Вертухая, но за подрывную деятельность, мог жить – не тужить, подайся он в вертухаи, однако предпочел вариант перебиваться кое-как. Конечно, мог бы подрядиться в любую школу Луна-сити, но и этого не сделал. Вначале посуду мыл, как я слышал, потом в бэбиситтеры подался, развернул это дело в пансиончик для детей, а потом в натуральный детсад. Когда я с ним познакомился, он разом вел детсад и школу с полным пансионом, начальную, неполную среднюю и среднюю с кооперативом в тридесятка учителей. И заодно кое-что в техникуме читал. В пансионе я не состоял, я у него был приходящий. Меня приняли в семью в четырнадцать лет, и новые родственники послали в школу, поскольку за мной числилась всего трехлетка и хала-бала по частным урокам. Моя самая старшая жена была женщина строгая и заставила пойти в школу. Нравился мне профессор. Он мог учить чему угодно. Знает он предмет, не знает предмета, роли не играло. Если ученику надо, проф улыбался, называл цену, копил материал на несколько уроков вперед. А когда сам застревал, то не притворялся, что знает, чего не знает. Я у него алгебру проходил и ко времени, когда мы дошли до кубических уравнений, поправлял его не реже, чем он меня, но он только веселей задачки задавал. Взялись мы с ним за электронику, и скоро я учить его начал. Он прекратил давать задания, стал учиться вместе со мной, раскопал где-то одного инженера, готового за доплату сидеть напропалую, мы ему платили поровну, и профессор только подхлестывал меня, поскольку я медленно рубил, а сам радовался росту собственных познаний… Председательствующий трахнул молотком. – Мы рады предоставить профессору де ла Миру столько времени, сколько он сочтет нужным, а вы, друзья, там, сзади, помолчите, пока я не прошелся этим струментом по вашим черепкам. Профессор вышел вперед, и народ притих предельно для лунтиков. Профессора уважали. – Постараюсь не затягивать, – начал он, приостановился, глянул на Вайоминг, оценил и выдал «фьюить». – Милейшая сеньорита, не смею рассчитывать на вашу снисходительность ко мне, бедняге, но мой тяжкий долг кое в чем не согласиться с вашим красноречивейшим призывом. Ваечка рассвирепела. – То есть как это? Я чистую правду сказала. – А вот так, если позволите. Всего в одном пункте. Разрешите продолжить? – Вот еще… Ну, давайте. – Вы правы, времена Главлуны миновали. Нелепо, пагубно и невыносимо, что нам в самой существенной части нашей экономики приходится исполнять указы столь безответственной тирании. Она метит в самое основное право человека – право выступать стороной на свободном рынке. Но при всём моем уважении к вам я полагаю вашу ошибку в том, что нам следует продавать на Эрзлю пшеницу, рис или любой другой вид продовольствия. В мире не существует цен, могущих оправдать подобный экспорт. Продовольственные культуры экспортировать нельзя. Тот с фермы в элементе вспух. – А что мне прикажете делать с пшеницей? – Извольте! Поставляйте пшеницу на Эрзлю, если оттуда вам будут возвращать тонну за тонну. В виде воды. В виде нитратов. В виде фосфатов. Никакой иной обмен приемлем быть не может. – Минутку, – опередила Вайоминг фермера и обратилась к профессору: – Но так же нельзя, вы не хуже меня знаете! Вниз сплавлять – дешево, наверх тащить – дорого. Вода нам снизу не нужна, химикаты тоже. То, что нам нужно, не так массивно. Инструменты. Медикаменты. Технология. Кое-какая аппаратура. Программное обеспечение. Сэр, я специально изучала этот вопрос. Если бы нам удалось добиться обоснованного ценообразования, используя методы свободного рынка… – Позвольте, мисс. Разрешите продолжить. – Давайте. Но я категорически не согласна, я вам сразу говорю. – Фред Хаузер сказал нам, что лед найти становится всё труднее. Более чем верно. Для нас это плохая новость, а для наших внуков – роковая. Луна-сити должен бы потреблять нынче ту же воду, что и двадцать лет назад, плюс надбавка с учетом роста населения. Но мы используем воду всего один раз в одном трехоборотном цикле, а потом отправляем ее в Индию. В виде пшеницы. Даже когда пшеница перед отправкой вакуумируется, в ней остается много драгоценной влаги. С какой стати мы ее отправляем в Индию? У нее есть под боком целый Индийский океан! И остаточная масса зерна роковым образом обходится нам еще дороже, удобрения нам добывать с каждым годом всё трудней, хотя мы получаем их из горных пород. Камрады, примите к сведению! Любой груз, увозимый отсюда, приговаривает ваших внуков к медленной смерти. Чудо-фотосинтез и растительно-животный обмен – это замкнутые циклы. Вы размыкаете их и кровь собственной жизни переливаете на Эрзлю. Не нужны вам более высокие цены, вы не прокормитесь деньгами. Вам нужно, то есть всем нам нужно раз и навсегда покончить с этой трансфузией. Эмбарго немедленное и абсолютное. Луна должна быть самодостаточна по принципу натурального хозяйства! Народ заговорил, зашумел, кое-кто начал кричать, добиваясь, чтобы расслышали, председательствующий заработал молотком. И я перестал прислушиваться, как вдруг раздался женский вопл. Я оглянулся. Все двери распахнулись. В ближайшей я увидел троих в желтых робах личной охраны Вертухая, все трое с оружием. У центрального выхода за спиной кто-то врубил мегафон с такой силой, что перекрыл шум в зале и трансляцию. – ПОЛНЫЙ ПОРЯДОК! ПОЛНЫЙ ПОРЯДОК! ВСЕМ ОСТАВАТЬСЯ НА МЕСТАХ. ВЫ АРЕСТОВАНЫ. ПРЕКРАТИТЬ ПЕРЕБЕЖКИ! ВЕСТИ СЕБЯ СПОКОЙНО. ПРОХОДИТЬ К ЦЕНТРАЛЬНОМУ ВЫХОДУ ПО ОДНОМУ, В РУКАХ НИКАКИХ ПОСТОРОННИХ ПРЕДМЕТОВ, ПРИ ПОДХОДЕ ВЫТЯНУТЬ РУКИ ПЕРЕД СОБОЙ ЛАДОНЯМИ ВВЕРХ, ПАЛЬЦЫ РАСТОПЫРЕНЫ. Мизинчик подхватил соседнего мужика и швырнул в ближних вохряков. Двоих свалил, третий выстрелил. Кто-то взвизгнул. Тощая рыженькая девчушка нырнула клубком под ноги третьему, сшибла с ног. Мизинчик ручищей отодвинул Вайоминг Нотт себе за спину, как в укрытие, крикнул через плечо: – Ман, Ваечку прикрой, держись вплотную! И пошел к двери, расшвыривая толпу влево-вправо, как котят. Опять завизжали, и я унюхал что-то знакомое. Так несло паленым от меня в тот день, когда я руку потерял. Я понял, что шмаляют не из парализаторов – лазерами лупят. Мизинчик добрался до двери, сгреб по вохряку в каждую руку. Рыженькая куда-то делась. Тот вохряк, которого она сшибла, поднимался с четверенек. Я приложил ему левой в лицо и по противной отдаче в плечо понял, что сломал ему челюсть. Должно быть, застопорился, потому что Мизинчик наддал мне сзади и заорал: – Ман, шевелись! Убери ее отсюда! Я подхватил Вайоминг правой рукой, перекинул подальше за дверь через вохряка, которого унял, но не тут-то было. Похоже, Вай вовсе не желала, чтобы ее выручали. Притормозила в дверях, пришлось дать ей коленом под зад, но не так, чтобы упала, а так, чтобы в темпе взмыла. Я оглянулся. Мизинчик держал по одному в каждой руке за загривки, колотил их черепом об череп и сиял. Он крушил черепа один о другой, как вареные яйца, и орал мне: – Рви когти! Я рванул следом за Вайоминг. Мизинчику помощь была не нужна, уже на веки вечные не нужна, а мне был бы срам, если бы пропало зазря его последнее усилие. Ведь я же видел, что, кончая вохряков, он стоял на одной ноге. Другую ему выше колена открямзало.3
Ваечку я догнал на полпути наверх в шестой уровень, на пандусе. Она неслась, как шальная, так что я еле успел ухватиться за рукоятку люка в переборке, чтобы поспеть за ней. Там я ее остановил, сдернул с ее кудрей красную шапку и сунул к себе в сумку. – Так-то лучше. Мой шляпокол куда-то делся. Она, похоже, испугалась. Но ответила: – Йес, да-да. – Вопросы, прежде чем я люк отдраю, – сказал я. – Вы куда? Вам есть, где приткнуться? Мне их тут задержать или лучше проводить вас? – Не знаю. Давайте лучше подождем Мизинчика. – Мизинчик погиб. У нее глазищи сделались во такие, но молчит. Я продолжил: – Вы у него остановились? Или у кого-нибудь еще? – У меня заказан номер в гостинице «Украина». Но как туда добраться, понятия не имею. Приехала поздно, времени не хватило на устройство. – Не знаю, но, по-моему, как раз там вам лучше не показываться. Не дюже секу, куда повернет, Вайоминг. В первый раз за много месяцев вижу Вертухаевых охранничков в Эл-сити и впервые в жизни не в роли почетного эскорта. Конечно, мог бы взять вас к себе домой, но за мной тоже могут прийти. В любом случае, нам надо бы держаться подальше от людных мест. Кто-то замолотил в переборку со стороны шестого уровня, и в глазке замаячило чье-то личико. – Здесь торчать ни к чему, – сказал я и отдраил люк. Вошла девчушечка мне по грудь. Глянула на нас, как на последних пижонов, и сказала: «Идите целоваться в другое место! Вы же людям ходить мешаете!» И протиснулась между нами в люк напротив, который я перед ней тоже отдраил. – Последуем доброму совету, – сказал я. – Возьмите-ка меня под руку, сделайте вид, что без меня жить не можете. Мы вышли на прогулку. Не торопимся. Так мы и сделали. Попался боковой коридор, народу никого, одни детишки постоянно под ногами крутятся. Если бы Хаевы охраннички вздумали выслеживать нас на манер эрзлицких ментов, сразу дюжина, а то и сотня детворы могла бы указать, куда пошла высокая блондинка; хотя вряд ли малолетние лунтики настолько скоры на подмогу Вертухаевым ищейкам. Пацан, по возрасту уже способный оценить прелести Вайоминг, остановился перед нами и выдал восторженное «фьюить». Она улыбнулась и сделала ему ручкой. – Туго дело, – сказал я ей на ухо. – Вы как полная Эрзля в небе. Надобно нырнуть в какую-нибудь гостиницу. Есть тут одна поблизости в соседнем коридоре. Не ахти, кабинки для парочек на эники-беники. Но рядом. – На эники-беники нет настроеники. – Ваечка, о чем разговор! Я и не имел в виду. Можно взять отдельные номера. – Извини. Не знаешь, где тут поблизости туалет? И «Химтовары»? – Туго дело? – Мимо. Туалет, чтобы на время с глаз долой, потому что действительно в глаза бросаюсь, а «Химтовары», чтобы купить косметику. Телесный грим и краску для волос. С первым было легко, оказался рядом. Когда она заперлась, я нашел «Химтовары» и спросил, сколько надо косметики для девушки вот такого роста (показал себе по подбородок) и массы сорок восемь. Купил сепии, сколько сказали, заскочил в соседние «Химтовары», купил столько же, там подороже, зато тут подешевле, так что в среднем нормально. Потом заскочил в универмаг, купил краску для волос и красный комплект. Вайоминг была в черных шортах и черном пуловере – в дороге практично, а на блондинке красиво. Но я женат с детских лет, замечал, что женщины носят, и в жизни не видел, чтобы смугляночка, да еще при косметике, по доброй воле ходила в черном. Опять же, юбки носили в Луна-сити только модницы. А комплект был – юбка и что-то сверху, судя по цене, должно быть, модный. Размер выбрал наугад, но материал здорово тянулся. Встретил троих знакомых, обменялись парой слов, но с их стороны никаких необычных комментариев. Никто, похоже, паром не писал, торговля шла как обычно; трудно было поверить, что пару минут назад уровнем ниже и меньше чем в километре отсюда учинилась заруба. Я отложил это на потом подумать. Сам шума не поднимал, мне-то ни к чему было. Отнес все эти причиндалы Ваечке, позвонил, передал; завалился на полчасика в харчевню на кружку пива, поглядел, что по видео гонят. Ни гу-гу, никаких тебе «слушайте срочный выпуск новостей». Вышел, опять позвонил, жду. Выкатилась Вайоминг – я ее не узнал. Потом узнал и выдал переходящие в овацию. «Фьюити», щелчки пальцами, охи и полные круговые обзоры. Ваечка стала смуглей меня, причем пигмент лег великолепно. Должно быть, кое-что у нее в сумке с собой было, потому что глаза стали темные, ресницы тоже темные, рот вдвое больше и пунцовый. Волосы она покрасила тем, что я купил, зачесала наверх то ли узлом, то ли гребнем, но ее крутые кудряшки в достаточной мере не поддались, и вышел какой-то сногсшибательный фик-фок. Не афро, но уж и не Европа. Что-то смешанных кровей и, стало быть, больше похоже на лунтичку. Красный комплектик оказался мал, в облипочку, как набрызганная эмаль, и с бедер стебал статическим зарядом. Из сумочки она вытащила какие-то помочи, но их пришлось пропустить под мышками. Туфли она ликвиднула или в сумочку спрятала, оказалась босиком и чуть ниже ростом. В целом вышло в струю. А главное дело, совсем непохоже на агитаторшу, которая толкает речугу перед гопой фраеров. Пока я выдавал овацию, она вовсю улыбалась и боками покачивала. Два пацаненка приостановились и с визгом поддержали меня, цокая каблуками. Пришлось им намекнуть, чтобы отвалили. Вайоминг подплыла ко мне и взяла под руку. – В натуре подходяще? – Ваечка, вы как тот игральный автомат. Поет и манит, и так и тянет воткнуть монету да в щелку эту. – Ну, раздухарился! Много хочешь за монету. Тоже мне турик-дурик! – Не злись, красотка. Не по купле, а по любви. Скажи, что тебе надо. Если меда, то у меня целый улей. – Ты даешь! – она ткнула меня кулачком под ребра. – Насчет меда, я сама пчелка, кореш. Если у нас с тобой когда-нибудь будут эники-беники, на что непохоже, со стороны нам не понадобится. Пошли, поищем эту гостиницу. Что мы и сделали. Я заплатил за номер. Вайоминг сунулась, но не было нужды. В конторке глаз не подняли от своего вязанья, не соизволили. Войдя, Вайоминг задраила люк. – Красота! Еще бы не красота за тридцать два-то гонконгских! По-моему, она всерьез ожидала кабинку, но я ее туда ни за что не сунул бы даже ради спрятаться. Комфортный люкс на двоих с ванной, вода без ограничений. Телефон и автоподатчик из харчевни, что мне весьма кстати. Она открыла сумочку. – Я видела, сколько ты платил. Давай рассчитаемся. Я потянулся, закрыл ее сумочку. – Сама говоришь: со стороны не понадобится. – Так то про эники-беники. Ты же на эту ночлежку потратился из-за меня. Так что… – Кончай насчет этого. – Слушай: пополам. С тебя половина, с меня половина. – Нихьт. Ваечка, ты же не дома. Тебе еще гроши понадобятся. – Мануэль О'Келли, если ты не хочешь, чтобы я внесла свой пай, я линяю. Я поклонился. – Дасведанйа, гаспажа, и спакойнноучи. Надеюсь, еще встретимся. И пошел отдраить двери. Она глянула волком, захлопнула сумочку. – Хрен с ним! Я остаюсь, будь ты неладен! – Добро пожаловать с радостью. – Но я это запомню. Я тебе очень благодарна, но я к подачкам не привыкла. Я вольняшка-одиночка. – Поздравляю. И не сомневался. – А ты тоже не злись. Ты мужик что надо, я таких уважаю. Хорошо, что ты за нас. – Вовсе я не за вас. – То есть как это? – Остынь. Я не за Вертухая. Но не скажу, чтобы Мизинчик, упокой готт его благородную душу, постоянно мне снился. Нежизненная у вас программа. – Но, Манни, ты не понял. Если мы все… – Вай, не надо. Хватит политики. Я устал и есть хочу. Ты когда в последний раз ела? – О господи! – она вдруг сделалась маленькая, молоденькая, усталая. – Не помню. По-моему, в вертокате. Шлемный рацион. – Что бы ты сказала насчет филе по-канзасски, с кровью, с жареной картошечкой, плюс соус Тихо, зелень и кофеёк? А перед этим глоточек? – Божественно! – И я про то же. Но в этот час в этой дыре нам крупно повезет, если сыщутся хлорелльные щи и сосисочный фарш. Что будешь пить? – Всё равно. Хоть спиртягу. – Окей. Подошел к автоподатчику, нажал кнопку. – Меню, пожалуйста. Он сработал, и я выбрал пару отбивных с гарниром, две порции яблочного пирога со взбитыми сливками, полбанки и ледок. Пометил. – Как, думаешь, ванну принять успею? – Валяй. Ароматней будешь. – Всё тело чешется. Двенадцать часов в гермоскафе – и ты провонял бы. Вертокат жуткий попался. Я скоренько. – Секундочку, Вай. А эта штука не смоется? Она тебе еще понадобится при отъезде, как ни кинь, куда ни сунься. – Само собой. Но ты купил втрое, чем я пользуюсь. Извини, Манни. Когда я езжу по этим делам, обычно беру с собой запас. Разное бывает. Как нынче вечером, хотя нынче уж вовсе не в дугу. Но тут времени не было, капсулу пропустила и чуть не пропустила вертокат. – Раз так, объявляется генеральный мокрый драй. – Йессэр, капитан. Спинку мне тереть без надобности, но дверь я не закрою, поболтать охота. Просто ради компании, не сочти за приглашение. – Делай, как знаешь. Я с женщиной не в первый раз. – А она дрожит, бедняжка. Вай улыбнулась, снова ткнула меня кулачком под ребро, сурово ткнула, вошла и приступила. – Манни, может, ты вперед меня? Для этой смази мне и после тебя сойдет, а тебе меньше вонять будет. – Дорогуша, вода без ограничений. Лей, не жалей. – Какой кайф! Дома я одной водой пользуюсь три дня подряд, – она засвистела от тихого счастья. – Манни, ты такой богатый? – Не богатый, но не плачу. Звякнул податчик. Я отозвался, заделал два мартини, водку со льдом, ей подал ейный, сглотнул свой и сел, где не видно. Да и зрелища не предвиделось: она была по шею в мыльной пене, пьяная от счастья. – Чтоб жизнь была полная чаша! – произнес я. – И тебе того же, Манни. Твоя медицина мне в самую точку. Помолчала и спросила: – Манни, ты женатик, йа? – Да. А что, видно? – Без очков. С женщиной вежлив, без напряга, не заискиваешь. Значит, женатик, причем давно. Дети есть? – Семнадцать на четверых. – Кодла? – Цепочка. Приняли в четырнадцать, я пятый из девяти. Так что номинально семнадцать детей. Большая семья. – Должно быть, чудно. У нас в Гонконге цепочек мало, мне редко случалось видеть. Всё кодлы, кучки, полиандрии хватает, а цепочки никак не прививаются. – Не «должно быть», а просто «чудно». Цепочке почти сто лет. Восходит к Джонсон-сити и первым этапникам. Двадцать одна связь, нынче девять актуальных, разводов не было. Когда наши потомки и всякая родня съезжаются на именины или на свадьбу – это же сумасшедший дом! Детей, конечно, больше, чем семнадцать, но тех, кто женился, мы уже за детей не считаем, а то бы я имел детишек, что мне в дедушки годятся. Живем славно, никакого принуждения. Возьмем, например, меня. Никто не гавкает и не названивает, если меня неделю нету. Появляюсь – мне рады. В цепочках разводы – редкость. Прикажешь желать добра от добра? – Не прикажу. Меняетесь? И как часто? – Не оговорено. Как придется. В прошлом году был обмен вплоть до самых старших. Мы женились на девчонке, когда потребовался мальчик. Но не просто так потребовался. – То есть как именно? – Моя самая младшая жена – внучка самых старших мужа и жены. По крайней мере, «Мамина», – старшую мужья зовут «Мамой», иногда «Ми-ми», – и, возможно, дедова, но другим женам не родня. Так что не было препятствий жениться, не было даже кровного родства, обычного в других марьяжах. Ни-ни, нихьт, чистый ноль. Людмила росла у нас в семье, потому что матушка завела ее до нас, а потом переехала вместе с ней к нам из Новолена. Подросла, время замуж выдавать, а она и слышать не хочет насчет уйти из семьи. Плакала, просила, не знаю как, сделать для нее исключение. Ну, мы и сделали. Дед в этом смысле уже не считается, он женщинами интересуется не прикладным манером, а чисто галантно. По старшинству провел с ней свадебную ночь, но для ради формы. Дело сделал второй муж, Грег, а мы с Гансом что, не люди? Вот и поменялись. Людочка – прелесть, сейчас ей пятнадцать, в первый раз беременна. – От тебя? – По-моему, от Грега. А может, и от меня, но вряд ли. Я в Новоленинграде вкалывал. Скорее всего, от Грега, если только Милочка со стороны не поимела. Но уж это-то навряд ли, она девочка домашняя. И повариха великолепная. Звякнул податчик. Я похлопотал, расставил стол, откинул креслица, расплатился, отослал податчик. – Слушай, еду свиньям отдадим? – Иду-иду! Мне накраситься? – Иди как мама родила, мочи нет больше ждать. – Он заждался, многоженец! Секундочку! В темпе вышла, опять блондиночка, мокрые волосы зачесаны. Своего черного не надела, была в красном, что я купил. Красное ей шло. Села, сняла крышки с еды. – Ну, ты даешь! Манни, а на мне твоя семья не женится? Ты же чудо-юдо-сват! – Я спрошу. Консенсус требуется. – Пока что не толпитесь. Подхватила прибор, делом занялась. Тысячей калорий позже заговорила: – Я тебе сказала, я вольняшка-одиночка. Не всегда так было. Я ждал. Женщины говорят, когда захотят. Или молчат. – Когда мне было пятнадцать, я вышла за двух близняшек, им было по тридцать, и я была жутко счастливая. Повертела, что было на тарелке, и, похоже, переменила тему. – Манни, насчет желания войти в вашу семью – это так, звон. Можешь меня не бояться. Если я когда-нибудь выйду замуж еще раз, – непохоже, но я в принципе не против, – то за одного мужика, как у эрзликов. Не пойми так, что запру и стану стеречь. По-моему, неважно, где мужик ест ленч, если на обед домой приходит. Я постаралась бы, чтобы он был счастлив. – С близнецами не заладилось? – Не из той оперы. Я забеременела, мы все трое так радовались, я родила, да такого урода, что пришлось ликвиднуть. Они на меня зла не поимели, но я сумела прочесть анамнез. Взяла развод, стерилизовалась, переехала из Новолена в Гонконг и начала заново как вольняшка-одиночка. – А не переборщила? Такое бывает чаще из-за мужиков, чем из-за женщин. У мужиков экспозиция намного больше. – Со мной иначе. Нам это высчитала лучший генетик-математик в Новоленинграде., одна из лучших в Совсоюзе, пока не сцапали. Я знаю, что со мной произошло. Я была из добровольцев, то есть, моя мама, мне тогда было пять лет. Отца этапировали, мама решала лететь с ним и меня взяла. А было предупреждение насчет солнечной бури, но пилот решил, что успеет. А может, наплевал: он-то кибер. И он успел, но нас прихватило на грунте, – вот из-за этого-то я и полезла потом в политику, – нас четыре часа проманежили, прежде чем разрешили покинуть борт. Главлуна волокиту развела, наверное, кто-то себя поберег. Я маленькая была, не знала. Зато уже не маленькая была, когда расчет показал, что родила урода из-за Главлуны: ей плевать было, что с нами, отверженными, стрясется. – Не «плевать было», а «плевать всегда». Но, Ваечка, по-моему, ты перегнула. Ну, получила ты радиационное поражение, так не только генетики в этом разбираются. У тебя была поврежденная яйцеклетка. Но это не значит, что следующая тоже повреждена. Статистически это маловероятно. – Да знаю я. – Хммм. А какая стерилизация? Радикальная или контрацептивная? – Контрацептивная. Трубы можно снова открыть. Но, Мани, женщина, которая урода родила, во второй раз не рискует. Она в протез мой пальчиком ткнула. – Вот эта штука у тебя. Разве ты не стал в восемь раз осторожнее, чтобы не рисковать вот этой? – она провела по моей натуральной правой. – У меня то же самое. У тебя свой мандраж – у меня свой, и я тебе вовек бы не призналась, не будь ты тоже подранок. Я не стал разливаться, насколько моя левая мастеровитей правой, поскольку Вай была права: правую на такую же, как левая, я не обменял бы. Чем бы я девчонок гладил, не говоря о прочем? – И всё же уверен, что можешь иметь вполне здоровое потомство. – И еще как! Восьмерых имею. – Как это? – Манни, я зарабатываю выноской детей. Я открыл пасть, закрыл пасть. Идея не новая. Я об этом читал в газетах с Эрзли. Но сомневался, чтобы в Луна-сити в 2075 году нашелся хирург, хоть раз сделавший такую пересадку. Ино дело у коров, это да, но очень уж непохоже, чтобы какая-нибудь женщина в Эл-сити носила за другую, хоть озолоти ее. Даже у последней замарахи было от мужа до шести (поправочка: замарах вообще не было; все красавицы, одни чуть больше, другие чуть меньше). Глянул на ее фигуру, быстренько прикинул. – Не пяль глаза, Макни. Сейчас я не ношу, – отозвалась. – Слишком в политику ушла. А для вольняшки-одиночки это хорошее занятие. Платят весьма неслабо. Есть китайские семьи – богатейшие, все мои младенчики были китайчата, китайчата меньше нормы, а я коровища та еще! мне китайчонок на два с половиной или три кило – это запросто. Фигуры не портит. А насчет этих, – глянула она на свои прелести, – так я же их не кормлю, я их даже не видела ни разу. Так что выгляжу, как нерожалая, и не исключено, что моложе своих лет. Я сама не своя была от радости, когда в первый раз услышала, что есть такая возможность. Я тогда счета вела у одного индийца в лавчонке, платили – еле на еду хватало, и вдруг читаю в «Гонконггун» объявление: требуется! Подманилась на мысль, что смогу иметь ребенка, здорового ребенка. Никак не могла выбраться из эмоциональной травмы из-за своего урода, так что это мне было в самый раз. Пропало ощущение, что мне по женский линии конец. Денег огребла больше, чем могла бы рассчитывать на любой другой работе. И время почти целиком мое, ребенок меня почти не связывал, самое большее – последние шесть недель, и то только потому, что я хотела быть с клиентами по-честному: ребенок – штука ценная. И в темпе ударилась в политику. Стоило звякнуть – подполье само со мной связалось. Манни, тут-то и началась для меня настоящая жизнь. Я взялась за политику, экономику, историю, научилась говорить с трибуны, вышло, что у меня есть организаторские способности. Эта работа меня радует, потому что я в нее верю, убеждена: Луна будет свободной. Только… Хорошо бы иметь мужа, который спешит домой… Если ему без разницы, что я стерильна. Но я об этом не думаю, времени нет. Услышала про твою счастливую семью – вот язычок и распустила, и не сверх того. Прошу прощения, что надоела. Это редкость, чтобы женщина просила прощения. Но Ваечка в некотором смысле была больше мужчина, чем женщина, невзирая на восемь своих китайчат. – Да вовсе не надоела. – Дай то бог. Манни, почему ты говоришь, что наша программа нежизненна? Ты бы нам очень сгодился. Ох, и устал я! Сразу почувствовал, как это услышал. Как сказать очаровательной женщине, что ее заветная мечта – сплошная лажовина? – Ваечка, давай начнем сначала. Ты им сказала, что надо делать. Они начнут? Возьмем, к примеру, тех двоих, которых ты сама выделила. Заложусь на что хочешь, тот ледокол кроме как в своем ледокопстве больше ни в чем не рубит. И так и будет ковырять свой лед и продавать Главлуне, потому что больше ни на что не способен. И с тем фермером то же самое. В свое время попался на ссуду под урожай – так до сих пор и водят телка на веревочке. Чтобы стать независимым, надо завести многоотраслевое хозяйство. Часть себе на прокорм, остальное на рынок, и держаться подальше от среза катапульты. Уж я-то знаю, я же сам фермер. – А говорил, что по компьютерам. – И по ним. Иллюстрация на ту же тему. Компьютерщик я не ахти, хоть и лучший на Луне. Служить вольняшкой не пойду, так что Главлуне приходится при нужде платить мне по трудовому соглашению, сколько запрошу. А иначе надо посылать за эрзликом, платить страховку, платить проездные сюда и назад и следить, чтобы умотал на Эрзлю до наступления необратимых физиологических изменений. Сколько я ни запрошу, всё дешевле. Так что когда имеет место случай, я на них вкалываю, при том, что Главлуна меня не касается: я свободнорожденный. А когда работенки нет, – обычно-то находится, – я сижу дома, а поесть-то люблю во как! Но есть своя ферма, однако не монокультурная зерновая. Цыплята. Белолобики на мясо плюс молочные коровы. Свиньи. Фруктовый сад. Огород. Пшеница тоже есть, мелем сами, на белой муке не настаиваем, излишек продаем, – вот и твой свободный рынок. Пиво свое, самогонка своя. По буровому делу я намастачился, когда наши туннели наращивал. Все работают, причем не убиваются. Подростки скотине физзарядку дают, причем разнообразную; стандартной мы не пользуемся. Малышня яйца собирает, цыплят кормит, насчет механизации мы не усердствуем. Воздух можем покупать от Эл-сити: мы от города недалеко, есть связь по спрессованному туннелю. Но чаще продаем, благо растения; общий цикл дает избыток кислорода. Так что на оплату счетов деньжат хватает. – А вода? А энергия? – Не так уж дорого. Энергию частично берем от солнечных экранов с поверхности, ледяной карманчик есть. Вай, наша ферма была основана еще до двухтысячного года, когда Эл-Сити был просто естественной пещерой, и мы постоянно что-нибудь совершенствуем. В том-то и преимущество цепочек. Они не умирают, а серьезные улучшения накапливаются. – Но ведь ваш лед всяко не навеки! – Ннуу, видишь ли, – я поскреб в затылке и улыбнулся. – Мы бережливы. Отходы и помои собираем, сами стерилизуем и пользуемся. В городскую систему ни капли не сбрасываем. И-и, только чур Вертухаю не говори, очень давно, когда Грег учил меня буровому делу, мы нечаянно проткнули дно главного южного бассейна, у нас был с собой кран, так что почти ничего не пролили. Но мы обязательно покупаем воду по счетчику, чтоб никто не догадался, а на ледяной карман ссылаемся, объясняя, почему мало берем. А что касается энергии, то ее слямзить еще легче. Ваечка, я же классный электрик. – Вот здорово! – Вайоминг в полном восторге вознаградила меня долгим «фьюитем». – Все бы так! – Не дай готт, ведь обнаружится. Пусть сами продумывают, как с Главлуной тягаться. Они – по-своему, мы – по-своему. А что касается вашего плана, Ваечка, то в нем две ошибки. Во-первых, вы никогда не добьетесь «солидарности»: типы вроде Хаузера ее подорвут, потому что они и впрямь в западне; не удержатся. А во вторых, предположим, что вы ее добились, солидарности этой самой. Такой прочной, что на срез катапульты не поступает ни одной тонны зерна. Забудем про лед, весу Главлуне придает именно зерно, но ведь она не просто агентство, ради этого учрежденное. Итак, зерна нет. Что последует? – Переговоры насчет справедливой цены, вот что! – Дорогуша, ты и твои дружки, вы слишком слушаете то, что сами поете. Главлуна объявит это бунтом, выведет на орбиту крейсера с бомбами, а те возьмут на мушку Эл-сити, Гонконг, Саб-Тихо, Черчилль и Новолен, высадят десант, и фрахтовики с зерном пойдут, по приказам комендатуры пойдут, а фермеров заставят сотрудничать. У Эрзли есть пушки, есть власть, бомбы и крейсера, и она не потерпит беспорядков со стороны бывших зеков. Подстрекателей вроде вас и меня, – ведь я в душе с вами, – переловят и ликвиднут, проучат нас. А эрзлики подряд скажут, что по заслугам, поскольку нас-то с вами на Эрзле ни одна душа в жизни не выслушает. Ваечка, похоже, заупрямилась. – Но ведь прежде революции побеждали. Ленин победил, а с ним была всего горсточка. – Ленин действовал в условиях вакуума власти. Вай, поправь меня, если я неправ: революции побеждали в том случае, – и только в том случае, – когда правительства начисто сгнивали или отсутствовали. – Неправда! А Американская революция? – Это когда Юг откололся? – Нет, не тогда, а сотней лет раньше. У американцев было с Англией примерно то же, что у нас с Эрзлёй, и они победили. – Ах, ты про ту. Но ведь Англию тогда крепко взяли в оборот. Франция, Испания, Швеция, то есть, я хотел сказать – Голландия. И Ирландия. Ирландия тоже в ту пору бунтовала. О'Келли в ту пору жили там. Ваечка, если бы вы смогли подстрекнуть беспорядки на Эрзле – ну, скажем, устроить войну между Великим Китаем и Северо-Американским директоратом или протолкнуть бомбардировку Европы Пан-Африкой, – я первый сказал бы: вот подходящий случай прикончить Вертухая и послать Главлуну, куда следует. Но не в нынешних условиях. – Ты пессимист. – Нихьт. Реалист. В жизни не был пессимистом. Слишком я лунтик, чтобы хлестаться без подсчета шансов. Дайте мне один шанс из десяти, и я попру «ва-банк». Но чтобы наверняка один из десяти. Встал, креслице отодвинул. – Поели? – Да. Балшойе сэпснбоу, таварисч. Великолепно! – Очень рад. Вали на койку, я стол и тарелки приберу. Нет, помощь не требуется. Я хозяин. Убрал стол, отослал посуду, кофеёк и водку оставил, сложил стол, креслица пристегнул, обернулся поговорить. А Ваечка моя во весь рост вытянулась на коечке, спит, рот открыт, и лицо как у малого ребенка. Тихонечко прошел в ванную, закрыл за собой. Соскоблил с себя грязь – легче стало, но прежде простирнул трико и повесил сушиться, чтобы надеть, когда из ванны вылезу. По мне, хоть мир перевернись, лишь бы я был после ванны и в свежевыстиранном. Ваечка спала, и в этом вся проблема. Я взял номер с двумя койками, чтобы она не подумала, что я к ней пристану насчет эник-беник. Не то, чтобы я был против, но она ясно сказала, что не хо. Но мою койку надо было разложить из ее и комплект белья тоже взять из-под нее. Получится у меня развернуть станок без грохота, поднять ее, как хилое дите, и потом уложить обратно? Сходил в ванную, привинтил руку. И решил подождать. Телефон был с заслонкой, вряд ли я Ваечку разбужу, а на душе тревожно. Я сел при телефоне, опустил заслонку и набрал «MYCROFTXXX». – Здоров, Майк. – Хэлло, Май. Хохмочки разметил? – Чего? Майк, у меня минуты свободной не было, а за минуту только ты успел бы, я – нет. Как выдастся время, первым делом займусь. – Окей, Ман. А нашел не-дурака, с которым мне поговорить? – И на это тоже времени не было. Хотя, впрочем, погоди. Я глянул поверх заслонки на Вайоминг. «Не-дурак» в этом случае – это прежде всего человек, способный на сочувствие. Кому-кому, а Вайоминг этого не занимать. Хватит ее на дружелюбие к машине? По-моему, да. И доверяя заслуживает. Не только потому, что мы с ней вместе в переплет угодили, но и поскольку подпольщица. – Майк, ты как насчет того, чтобы побалакать с девушкой? – Девушки – не-дураки? – Некоторые очень даже не дуры, Майк. – С девушкой – не-дурой поговорю с удовольствием, Май. – Попробую устроить чуть позже. Майк, я попал в переплет и нуждаюсь в помощи. – Май, только скажи. – Спасибо, Майк. Хочу позвонить домой, но хитрым образом. Сам знаешь, кое-какие разговоры на подслухе и, если Вертухай прикажет, можно выследить, откуда звонят. – Ман, ты хочешь, чтобы я взял твой разговор на подслух и выяснил, откуда ты звонишь? Ставлю в известность, что знаю твой домашний номер и знаю, откуда ты звонишь. – Нет-нет. Как раз не хочу попасть на подслух, не хочу, чтобы выяснили, откуда звоню. Ты можешь вызвать мой домашний номер, соединить меня, но так, чтобы нельзя было подслушать, нельзя было засечь и выследить, откуда звоню, даже если такая программа тебе задана? И можешь сделать это так, чтобы никто не догадался, что ты обходишь задание? Майк примолк. Поди-ка, таких вопросов ему никогда не задавали и надо было прогнать несколько тысяч вариантов, чтобы убедиться, что его программа управления телефонной сетью такую возможность допускает. – Ман, это можно сделать. И я сделаю. – Отлично. Ах да, надо метку поставить. Майк, если мне такое еще раз понадобится, я попрошу связь по способу «Шерлок». – Записано. Шерлок – это мой брат. Год назад я объяснил Майку, откуда пошло его имя. Потом он прочел все рассказы про Шерлока Холмса с микрофильма в луноситской библиотеке Карнеги. Понятия не имею, как он представлял себе родство с Шерлоком. Я не решился спросить. – Отлично! Дай мне «Шерлока» с моим домашним номером. Чик-трак – и я окликнул: – Мама? Это твой муженек разлюбезный. Слышу ответ: – Мануэль! Ты опять во что-то ввязался? Я Маму люблю больше всех женщин на свете, включая всех моих прочих жен, но она меня всю жизнь не переставала воспитывать, лишь теперь перестала, но на то была воля Божия. Я притворился обиженным. – Я?! Мама, ты же меня знаешь! – Вот именно. Если не ввязался, то, может, объяснишь, зачем ты так срочно нужен профессору де ла Миру, – он уже три раза тебе звонил, – почему он разыскивает некую Вайоминг Нотт, – вот уж имечко! – и с чего он решил, что ты, наверное, с ней? Мануэль, ты завел себе подружку на эники-беники, а мне ничего не сказал? Милый, у нас в семье свобода, но ты же знаешь, что я всегда предпочитаю быть в курсах. Чтобы меня не застало врасплох. Мама всю жизнь ревновала всех женщин, кроме домашних, и ни в какую не признавала, хоть ты тут лопни. – Мама, да разрази меня готт, никакой подружки на эники-беники у меня в помине нет, – горячо сказал я. – Очхорошо. Я тебя знаю, ты врать не умеешь. Так что за секреты? – Сначала надо поговорить с профессором, – (это я не врал, а зело приперло). – Он не оставил номера? – Нет. Он сказал, что звонит по автомату. – Ах, вот как. Если он еще раз позвонит, скажи, чтобы назвал, куда и когда мне ему звякнуть. Я тоже по автомату звоню, – (опять же, поскольку приперло). – И кстати: ты «Новости» слушала? – Как всегда, ты же знаешь. – Что-нибудь было? – Ничего интересного. – Никаких событий в Луна-сити? Ни про убитых, ни про бунт? Так-таки ничего? – Да нет. Кто-то с кем-то поквитался в Придонном переулке, но… Мануэль! Ты кого-то порешил? – Нет, Мам. (Челюсть сломать ведь не значит порешить.) Мама вздохнула. – Ты меня доведешь когда-нибудь до кондрашки. Ты же знаешь, я тебе всё время говорю: у нас в семье драк терпеть не могут. Если припрет кого-то кокнуть, – что бывает крайне редко, – значит, надо собраться, спокойно обсудить en famille[1] и наметить, как да что. Если уж так надо ликвиднуть новенького, все должны быть в курсе. Ради доброго совета и поддержки маленько обождать – это всегда имеет смысл, и… – Мам, да никого я не убил и не собираюсь. А эту твою проповедь наизусть знаю. – Дорогой, держи себя в рамках. – Прости, пожалуйста. – Прощено. Позабыто. Надо сказать профессору де ла Миру, чтобы оставил номер. Бусде. – И еще одно. Забудь имя «Вайоминг Нотт». Забудь, что профессор меня искал. Кто бы мне ни звонил, – знакомый, незнакомый – не важно, – ты со мной не говорила, не знаешь, где я, думаешь, что уехал в Новолен. Всех прочих в доме это тоже касается. Ни на какие вопросы не отвечать, особенно от тех, кто связан с Вертухаем. – За кого меня принимаешь? Мануэль, ты и впрямь во что-то впутался! – Не очень и как раз выпутываюсь, – (дай-то готт!) – Буду дома – расскажу. Пока что не могу. Жаркий привет! У меня всё. – Жаркий привет, милый. Спакойнноучи. – Спасибо, тебе того же. Всё. Мама – это чудо. Ее спровадили на Валун очень давно за ножичек в горле одного мужичка при более чем сильных сомнениях насчет девичьей невинности, но с тех пор она всегда была против насилия и легких обычаев. Пока не припрет – на принцип не лезла. Заложусь, в ранней юности горяча была, то-то бы с ней тогда познакомиться, но и на склоне лет, без трепа, считаю, мне досталось сокровище. Я снова звякнул Майку. – Ты знаешь голос профессора де ла Мира? – Знаю, Ман. – Отлично. Ты мог бы подслушать столько телефонов в Луна-сити, на сколько ушей хватит, и дать мне знать, когда услышишь его? Первым делом взять под контроль автоматы. Он секунды две медлил. По-моему, ему было в кайф решать задачки, которых ему прежде ни разу не задавали. – Я могу слушать все автоматы в Луна-сити, пока не опознаю. А какие кроме них требуется, Ман? – Дай подумать. Не перегружайся. Скажем, его домашний телефон и служебный. – Программа пошла. – Майк, ты лучший друг из всех, что у меня были. – Это хохма, Ман? – Ни в коем разе. Чистая правда. – Рад и польщен. Ты мой лучший друг, Ман, потому что единственный. Как следствие, не имею приемлемой оценочной шкалы. – Я как раз тебе других присматриваю. Имею в виду «не-дураков» и «не-дур». У тебя есть свободный банк памяти? – Да, Ман. Емкостью в сто мегабайт. – Отлично! Ты можешь его резервировать так, чтобы им пользовались только ты и я? – Могу. Уже сделано. Назови пароль. – Ну, скажем, «Четырнадцатое июля». Это день моего рождения, и, как говорил мне профессор де ла Мир годом раньше, в этот день Бастилию штурмом взяли. – Зафиксировано. – Замечательно! Запиши туда… Нет, постой! Ты уже кончил готовить набор для завтрашней «Дейли лунатик». – Да, Ман. – Там будет что-нибудь насчет хурала в «Хавире»? – Нет, Ман. – А в пресс-бюллетенях новостей для других городов? О беспорядках ни слова? – Нет, Ман. – «Всё необычайшей и необычайшей! – воскликнула Алиса»[2]. Окей, занеси это в память под «Четырнадцатое июля» и обдумай. Но только ради Бога даже мыслей по этому поводу из этого банка не выпускай! И ни единого моего слова по этому поводу тоже! – Ман, мой друг единственный! – ответил он, а голосок робкий-робкий. – Много месяцев тому назад я решил заносить все наши, с тобой разговоры в особый блок памяти с доступом только для тебя. Я решил ничего не стирать и постоянно переводить из оперативной памяти в постоянную. Чтобы прогонять, прогонять, прогонять и обдумывать. Я правильно поступил? – Лучше некуда. Майк, я польщен. – Пжалста. Мои оперативные файлы делались полны, и я подумал, что нет нужды стирать твои слова. – Итак, «Четырнадцатое июля», звук пойдет в шестьдесят раз быстрее номинала. Я вытащил маг, приставил к микрофону и включил скоростную передачу. Запись была полуторачасовая, на ввод ушло девяносто секунд, что-то около этого. – Пока всё, Майк. До завтра. – Доброй ночи, Мануэль Гарсия О'Келли, мои единственный друг. Я отключился, поднял заслонку. Вайоминг сидела на конке, похоже, переполошенная. – Кто-то звонил? Или… – Без паники. Я говорил со своим первейшим другом, ему я верю больше, чем себе. Ваечка, ты дура? Она захлопала глазами. – Иногда мелькает мысль, что да. Это хохма? – Нет. Если ты не дура, я тебя с ним познакомлю. Насчет хохмочек побеседовать. У тебя есть чувство юмора? «Разумеется, есть», – всякая женщина выдала бы в ответ, как встроенную программу, но Вайоминг так не ответила. Она подумала, похлопала глазами и сказала: – Это тебе самому судить, кореш. Что-то есть на замену. Мне по простоте хватает. – Отлично, – я порылся в сумке, вытащил распечатку с сотней «хохмочек». – Читай. Скажи, какие смешные, какие нет, от каких на первый раз хихикнешь, а на второй – будто сырым тестом давишься. – Мануэль, ты, поди-ка, самый странный мужик из всех, каких я видела, – потянулась она за рулоном. – Но это же распечатка с компьютера! – Ага. Попался мне компьютер с чувством юмора. – Ах, вот как? Этого следовало ожидать со дня на день. Всё остальное уже механизировано. Я должным образом ответил и добавил: – Да вот всё ли? Она принялась за просмотр. – Будь добр. Не свисти, пока я читаю.4
Пока я расставлял свою койку и стелил постель, было слышно, как Вай пару раз выдала хихикс. Потом я сел рядом, взял прочитанный ею рулон и начал читать. Хрюкнул пару раз, но на холодный взгляд хохмы были не слишком забавны, даже будь сказаны к месту и вовремя. Меня больше интересовали оценки Ваечки. Она ставила на полях плюсы, минусы, иногда вопросительные знаки, большая часть имела пометки «не повт.» или «мож. повт.», причем «мож. повт.» было меньшинство. Свои оценки я ставил под ее. Расхождений было не слишком много. Ко времени, когда я подошел к концу, она уже просматривала мои оценки. Закончили мы вместе. – Ну, что скажешь? – спросил я. – По-моему, ты грубиян и серая личность. Дивлюсь, как твои женытебя терпят. – Мама часто высказывается в том же духе. Но, Ваечка, оглянись на себя. Ты пометила плюсами такие, от которых робот покраснеет. Она улыбнулась. – Йес. Только никому не говори. На людях я преданная делу подпольщица и выше таких штучек. Как по-твоему, есть у меня чувство юмора? – Не уверен. С какой стати у тебя минус против семнадцатого номера? – Это против которого? – она развернула рулон и глянула. – Но ведь всякая женщина так поступила бы! Это не смешно. Сэ ля ви. – Да, но ты глянь, как по-дурацки она выглядит. – И вовсе не по-дурацки. А очень грустно. А глянь сюда. По-твоему, не смешно? Номер пятьдесят первый. Никто из нас ни одной пометки не переменил, но я подметил правило: расхождения были насчет самых древних в мире сюжетиков для зубоскалов. Обнародовал. Она кивнула. – Само собой. Я вижу. Манни, милый, не расстраивайся. Я давно уже не разочаровываюсь в мужчинах из-за того, чего в них нет и вовеки быть не может. Я решил не развивать эту тему. Вместо этого рассказал ей про Майка. – Манни, так ты считаешь, что этот компьютер живой? – в темпе спросила она. – Что значит «живой»? – ответил я. – Не потеет, в туалет не бегает. Но способен думать и сознавать себя. Он живой? – Трудно сказать, что я под этим понимаю, – признала она. – Есть же какое-то научное определение, разве нет? Что-то насчет реакции на внешние раздражители. И насчет самовоспроизводства. – Майк реагирует на раздражители и сам любого раздражит. А насчет самовоспроизводства – оно в конструкцию не заложено, но дай время, дай комплектующие и окажи высококвалифицированную помощь, Майк себя воспроизведет, будьте нате. – С тех пор, как я стерилизовалась, мне тоже нужна высококвалифицированная помощь, – ответила Ваечка. – И потребуется десять лунных месяцев плюс приличная масса лучших комплектующих. Но детишки выходят отличные. Манни, что не дает машинам быть живыми? Я всегда нюхом чуяла, что они живые. Кое-какие так и норовят лягнуть в чувствительное местечко. – Майк этого делать не станет. Он не себе на уме, корысти в нем нет. Но он обожает хохмить и способен нечаянно выдать струю, и отнюдь не дыма. Как щенок, который не знает, что больно кусается. Он ни фига не знает. Нет, это я лажанулся, он знает до фига и больше, в сто раз больше, чем я, чем ты, чем любой на свете хмырь, живой или древних времен. И всё же кое-чего он не знает. – Объясни получше. Я что-то не уловила. Я постарался объяснить. Каково Майк знает почти все книги на Луне, каково читает в тысячу раз быстрее, чем мы, и никогда ничего не забывает, если только не решит стереть, каково он способен логически безукоризненно рассуждать, каково он проницательно судит при недоборе данных – и всё же при том не знает, каково быть «живым». Она не дала договорить. – Усекла. Ты говоришь, что он много знает и сходу петрит, но опыта нет. Как новенький, первый день на Валуне. На Эрзле он мог быть большой ученый с хвостом чинов и званий – а тут сущий младенец. – Во-во. Майк – младенец с хвостом чинов и званий. Спроси его, сколько воды, химикалий и килоджоулей света необходимо для получения пятидесяти тысяч тонн пшеницы, он ответит, не моргнув глазом. А что смешно, что нет – ни бум-бум. – Но большинство из его хохмочек вполне сносны. – Те, которые он поймал на слух и вычитал с ясным указанием, что это хохмы; стало быть, их можно было занести в файл, что он и сделал. Но он их не понимает, потому что никогда не был «чуваком». Потом он стал их конструировать. И пошла жижа, – я постарался описать, как Майк, аж слеза прошибает, набивается в «чуваки». – Суть-то в том, что он одинок. – Бедняжечка! Станешь одиноким, если всё время работать-работать, разбираться-разбираться, и всё, и никто никогда даже в гости не заглянет. Сурово, иначе не скажешь. Тут я и выдал ей насчет обещания сыскать «недураков». – Ты в силах с ним балакать, Вай? Причем не смеяться, когда он уморительно прет не в ту степь? Если начнешь смеяться, он заткнется и будет дуться. – Манни, конечно, в силах! Когда-нибудь мы знатно потреплемся. Когда я буду в Луна-сити не как зайчик в диком лесу. Где он тут, бедняжечка-компьютер? В городском техцентре? Я плохо знаю, где тут что. – Он вообще не в Луна-сити. Он на полпути через Море Кризисов. И ты к нему не пройдешь: пропуск нужен от Вертухая. Но… – Стоп! На полпути через Кризисы? Манни, он один из тех, что в комплексе Главлуны? – Никакой не «один из тех»! – стало мне обидно за Майка. – Он босс. Он прочих шамбарьером гоняет. Прочие – просто машины, приставки к Майку, как эта штука ко мне, – согнул я свою левую. – Майк ими управляет. Лично он ведет запуск с катапульты, это его главная должность – катапульта и телеуправление полетом. Но он же после здешней переналадки обеспечивает всю телефонную сеть Луны. И не только ее. Ваечка закрыла глаза и прижала пальцы к вискам. – Манни, Майк страдает? – Страдает? Вряд ли, раз находит время хохмы изобретать. – Я не про то. Он способен страдать? Чувствовать боль? – Что? Нет. Страдать способен. Но чувствовать боль не способен. То есть, я так думаю. Нет, зуб даю, что неспособен. У него нет рецепторов болевых ощущений. Ты к чему это? Она закрыла глаза и пробормотала: – Господи, помоги мне. Открыла и сказала: – Манни, неужели не понимаешь? Ты имеешь вход туда, где он находится. Большинство лунтиков даже не имеет права сойти с трубы на этой станции, она только для служащих Главлуны. В зал главного компьютера допуск еще жёстче. Я спросила, может ли он чувствовать боль, потому что… потому что после твоих рассказов о его одиночестве мне его стало жаль. Манни, ты отдаешь себе отчет, как мало пластвзрывчатки надо, чтобы там сработало? – Само собой, отдаю! Я опупел, мне жуть как погано сделалось. – Мы ударим сразу посте взрыва, и Луна будет свободной! Я тебе передам взрывчатку и запал, но сначала надо подготовить план действий и разверстать задачу. Манни, мне надо отсюда выбраться, придется рискнуть. Сейчас я намажусь… Она привскочила. Я пхнул ее на место грузовой левой. Ее удивил и себя удивил: аккуратненько пхнул, в пределах необходимого, и сверх того – ни-ни. Нынче-то иначе, но дело было в 2075, и женщину только тронь без ее согласия – на выручку мигом набежит жуткая хевра неженатиков, а шлюз рядом найдется. Как хлопцы говорят, «судья Линч не дремлет». – Сиди тихо! – сказал я. – Я-то последствия представляю. Это ты в упор не представляешь. Гаспажа, извините за такие слова, но если придется выбирать, взорвать Майка или ликвиднуть вас, то я ликвидну вас. А Вайоминг ни чуточки не разозлилась. И впрямь как мужик в каком-то смысле. Что значит годы революционной дисциплины! При тем, что другую такую чувиху ищи-ищи – обыщешься. – Манни, ты сказал мне, что Мкрум-Мизиичик погиб. – Чего? – внезапный поворот сбил меня с толку. – Да. Наверняка. Ногу выше колена оттяпало, это точно. Смерть от потери крови в течение двух минут. Даже при хирургической операции это опасное место. (Уж я-то в курсе; мне повезло, меня спасло переливание крови; а рука – это хихоньки по сравнению с тем, что приключилось с Мизинчиком.) – Мизинчик был одним из моих лучших друзей на свете, а уж тут-то просто самым лучшим, – спокойно сказала она. – На мой взгляд, он был идеал мужчины. Он был верен, честен, умен, благороден и смел. И предан Делу. Но ты видел, чтобы я убивалась по нему? – Нет. Поздно убиваться-то. – Убиваться никогда не поздно. С той минуты, как ты мне про него сказал, у меня сердце кровью обливается. Но я крепко заперла это подальше в уме, потому что Дело не оставляет мне времени на печали. Манни, если такой ценой могла бы быть куплена свобода для Луны, если это входило бы в цену, я своей рукой ликвиднула бы Мизинчика. Или тебя. Или себя. А ты – ты нюни распускаешь из-за какого-то компьютера! – Вот уж нет! (Отчасти-то, да. Когда человек помирает, я не слишком переживаю. Мы все приговорены к смерти со дня рождения. Но Майк в этом смысле – уникальная штука, и налет на подаренное ему бессмертие оправдать нечем. И «душа» здесь ни при чем, у Майка, как дважды два, ее нет. А раз нет, то тем хуже. Я неправ? А вы еще раз подумайте.) – Вайоминг, что случится, если мы взорвем Майка? Ну-ка, перечисли. – Точно я не знаю. Но суматоха поднимется жуткая, а это как раз то, чего мы… – Так и запишем. Ты не знаешь. Суматоха, йес. Телефоны отрубятся. Трубы остановятся. Твой город не слишком заденет: у Гонконга свои источники энергии. Но Эл-сити, Новолен и другие поселки лишатся энергии полностью. Полная тьма. Прекращение подачи воздуха. Потом падение температуры и давления. Где твой скаф? – В камере хранения на Западном вокзале. – Мой там же. Ты думаешь, ты дотуда доберешься? В темноте-то? Думаешь, успеешь? Я не уверен, что успею, а ведь я здешний. Ты представляешь коридоры, битком набитые кричащими людьми. Лунтики – народец сдержанный, нам иначе нельзя; но уж один-то из десяти в полной темноте наверняка распустит кулаки. Ты сумеешь обменять баллоны на заряженные в таком бедламе? Удастся ли, когда тысячи будут рваться к скафам, не разбирая, где чей? – А здесь что, нет аварийных систем? У нас в Лун-Гонконге есть. – Отчасти есть. Но в недостаточной мере. Управление всеми жизненно важными процессами должно быть рассредоточено и запараллелено так, чтобы в случае аварии одной машины нагрузку приняла другая. Но это дорого стоит, а как ты верно заметила, «Главлуне наплевать». Майк не должен бы за всё отвечать. Но приволочь сюда одну главную машину, воткнуть ее поглубже в Валун, где ее никто не тронет, нарастить ее и навесить на нее все дела – это дешевле. Ты разумеешь, что на сдаче в аренду Майковых услуг Главлуна зарабатывает столько же, сколько на торговле зерном и мясом? А именно так и есть. Вайоминг, я не утверждаю, что Луна-сити сдохнет, если взорвать Майка. Лунтики – народ рукастый, могут продержаться на времянках, пока будет идти ремонт автоматики. Но народу погибнет множество, а выжившим будет не до политики, – это я тебе говорю чистую правду. Диву можно было даться! Эта женщина чуть ли не всю жизнь прожила на Валуне, но об аварии инженерных систем рассуждала по-младенчески, как новопоселенец. – Вайоминг, ежели ты такая же умная, как смазливая, тебе не насчет взрыва Майка рассуждать бы, тебе подумать бы за то, как привлечь Майка на свою сторону. – Что ты имеешь в виду? Ведь компьютерами командует Вертухай. – Не знаю я, что имею в виду, – признал я. – Но не думай, что компьютерами командует Вертухай. Он не отличил бы компьютер от кучи камней. Вертухай, а верней сказать, высшее начальство, задает политику, общее направление. Полукомпетентные технари вводят эти наметки в Майка. Майк их сортирует, доводит до ума, разрабатывает подпрограммы, раскидывает подпрограммы куда следует, следит за графиком исполнения. Но Майком никто не управляет. Больно велика его ума палата. Он исполняет, что просят, потому что так сконструирован. Но он сам по себе, он самопрограммируется, он принимает собственные решения. И это благое дело, потому что не будь он ума палата, система не работала бы. – И всё-таки я не понимаю, что ты разумеешь под привлечением его на нашу сторону. – Ах ты, готтсподи! Майк Вертухаю не предан. Он, как ты верно заметила, машина. Но если бы я захотел отключить телефоны, при том не задевая воздухоснабжения, водоснабжения и подачи света, я подкинул бы эту идею Майку. Если она покажется ему хохмической, он ее сдуру осуществит. – А просто запрограммировать его ты не можешь? Я имею в виду, раз ты можешь войти в помещение, где он находится. – Если я, – или неважно кто, – введет такую программу в Майка, заранее с ним не договорившись, ее подвесит на «стопе» и во многих местах взревут сирены. Но если сам Майк ее пожелает ввести, то… – и я рассказал ей историю с чеком на безднадцать дурильонов. – Ваечка, Майк ищет себя. И он одинок. Он зовет меня «своим единственным другом» и так открыт и уязвим, что хочется рвать и метать. Если ты тоже постараешься стать ему другом, и при том не думать о нем как о «просто машине», – хотя я не уверен, что получится, – не вдавайся в такие вещи. Но задумай я что-нибудь серьезное и опасное, я предпочел бы, чтобы Майк был за меня. – Найти бы способ пробраться туда, где он находится, – задумчиво сказала она. – Все эти гримы-шмимы тут вряд ли помогут. – Нет нужды туда пробираться. У него есть телефон. Позвонить ему? Она вскочила. – Манни, ты не только самый странный мужик из всех, каких я видела, ты еще и самый несносный. Какой у него номер? – Выбранный по могучей ассоциации с компьютером, – подошел я к телефону. – Но прежде вот что, Ваечка. Ты привыкла добиваться от мужчин всего, что тебе нужно, хлопаньем глазами и игрой боками. – Бывало. Но тут у меня тоже кое-что есть. – Вот тем, что тут, и пользуйся. Майк не мужчина. У него нет желез, нет гормонов, нет инстинктов. Женская тактика результатов не даст. Думай о нем как о супергениальном шпенте, ему еще ого-го сколько до вопла: «Vive la difference!»[3]. – Я запомню. Манни, а почему ты тогда всё время говоришь про него – «он»? – Да просто потому, что не мыслю его ни в женском, ни в среднем роде. – А мне, возможно, удобней будет думать о нем, как о «ней». Ну, ты понял, что я имею в виду. – Как знаешь, – набирая «MYCROFTXXX», я загородил телефон всем телом: пока не увижу собственными глазами, что дело заладилось, откровенничать насчет номера резона нет; уж больно меня потрясла идея взорвать Майка. – Майк? – Хэлло, Ман, мой единственный друг. – Может, с этого момента и не единственный. Хочу познакомить тебя с одной личностью. Из «недураков». – Я понял, что ты не один, Ман. Я слышу дыхание. Будь добр, попроси эту личность подойти поближе к телефону. Вайоминг явно вдарилась в панику. – Он что, оттуда видит? – Нет, личность, я не могу вас видеть. У этого телефона нет видеоканала. Но бинауральные микрофоны-рецепторы позволяют определить ваше местнахождение с той же точностью. По вашему голосу, по вашему дыханию, по частоте сердечных сокращений, а также исходя из того, что вы находитесь в месте, предназначенном для эник-беник, вместе со взрослым самцом, я заключаю, что вы самка вида Homo sapiens массой около шестидесяти пяти килограмм, причем взрослая, вам около тридцати лет. Вайоминг только рот разинула. Я вмешался. – Майк, ее зовут Вайоминг Нотт. – Мне очень приятно познакомиться с вами, Майк. Можете называть меня «Вай». – Давай-давай? Я снова вмешался. – Майк, это ты схохмил? – Да; Ман. Я заметил, что ее сокращенное имя вместе с русской утвердительной частицей образуют морфему, звучащую аналогично с русским идиоматическим выражением, означающим поощрение повышенной активности. Получается каламбур. Он не смешной? – Вполне смешной, – сказала Ваечка. – Я-а… Я показал ей рукой: «Заткнись!» – Прекрасный каламбур, Майк. Пример хохмы однократного применения. Юмор достигается за счет эффекта внезапности. При вторичном использовании эффект внезапности теряется и становится не смешно. Сечешь? – Такой вывод относительно каламбуров у меня отчасти напрашивался после обдумывания твоих замечаний, сделанных две беседы назад. Рад, что он подтверждается. – Майк, ты молодец, ты делаешь успехи. Ту сотню хохмочек мы с Ваечкой прочли. – С Ваечкой? Ты имеешь в виду – «с Вайоминг Нотт»? – Чего? Ах, да. Ваечка, Вай, Вайоминг, Вайоминг Нотт – это всё одно и то же. Но говорить ей: «Да, Вай» больше не надо. – Хорошо. Я больше не буду пользоваться этим каламбуром, Ман. Гаспажа, вы дозволите мне называть вас впредь «Ваечкой»? Я просмотрел словарь, и мне кажется, что односложная форма обращения в довольно большом числе случаев может породить невольные каламбуры при звуковом оформлении высказываний. Вайоминг похлопала глазами, но выдала ответик в струю. – Само собой, Майк. Я больше всего люблю, когда меня называют «Ваечкой». – Впредь непременно буду называть вас «Ваечкой». Ваечка, но ваше полное имя тоже может оказаться поводом для недоразумения, поскольку звучит идентично с названием административной единицы в Северо-западном губернаторстве Северо-Американского директората. – Я знаю, я там родилась, и родители поэтому меня так назвали. Но я те места плохо помню. – Ваечка, как жаль, что по этому каналу нельзя передать визуальную информацию! Вайоминг представляет собой прямоугольник, лежащий между сорок первым и сорок пятым градусами северной широты и сто четвертым градусом тремя минутами и сто одиннадцатым градусом тремя минутами западной долготы в системе координат, принятой на планете Земля. Таким образом, площадь Вайоминга составляет двести пятьдесят три тысячи пятьсот девяносто семь и двадцать шесть сотых квадратного километра. Он представляет собой несколько плоскогорий с ограниченным плодородием, разделенных горными хребтами повышенной естественной красоты. Он сравнительно редконаселен, но в период 2025—2030 годов население значительно возросло вследствие перемещения контингентов в соответствии с «Планом обновления Большого Нью-Йорка». – Это было еще до моего рождения, – сказала Ваечка. – Но я об этом знаю. Мои дедушки и бабушки оказались в числе перемещенных, так что можно догадаться, почему я оказалась на Луне. – Мне продолжить описание административной единицы, носящей название «Вайоминг»? – спросил Майк. – Не надо, Майк, – вмешался я. – Ты ведь способен говорить на эту тему бесконечно. – Девять и семьдесят три сотых часа чистого речевого времени при нормальной скорости речи без учета длительности ответов при дополнительном опросе. – Так я и думал. Возможно, когда-нибудь Ваечке захочется послушать. Я тебе позвонил не ради этого, а ради того, чтобы ты знал, что существует Вайоминг более чем повышенной естественной красоты безо всяких там плоскогорий. – Но с ограниченным плодородием, – добавила Ваечка. – Манни, если ты намерен и дальше проводить параллели, проведи себе и эту. Но Майка не интересует, как я выгляжу. – Откуда ты знаешь? Майк, не желаешь ли, чтобы я продолжил описание Ваечки? – Ваечка, меня глубоко интересует, как вы выглядите, поскольку очень хочу дружить с вами. Но я это знаю, поскольку у меня есть несколько ваших изображений. – Откуда? Как? Когда? – Я разыскал их и просканировал, как только услышал ваше имя. По контракту во мне хранится архив лун-гонконгского родильного дома. А там наряду с вашими историями болезни и данными обследований имеется девяносто шесть ваших снимков. Вот я их и просканировал. Ваечку мою – как фейсом об тейбл. – А что? Мы икнуть не успеем, как Майк с этим управится. Изволь свыкнуться с этой мыслью, – объяснил я. – Но, господи! Манни, ты отдаешь себе отчет, что за снимки хранятся в роддоме? – Понятия не имел. – И впредь не имей! Надо же! А Майк, будто нашкодивший щеночек, робчайшим голоском заскулил: – Гаспажа Ваечка, если я вас обидел, то непреднамеренно, и прошу простить меня. И могу удалить эти снимки из своей оперативной памяти и закрыть архив роддома так, что вынужден буду производить просмотр лишь по настоятельному требованию персонала роддома и безо всяких ассоциативных соображений со своей стороны. Прикажете исполнить? – Он может, – подтвердил я. – С Майком ты всегда можешь встречаться, как в первый раз. Не то что с людьми. Он способен полностью забыть, не порываться вспомнить и не думать о чем-то, даже если потом попросят. Так что, если тебе случаем что не в дугу, прими предложение. – Бр-р-р… Нет, Майк, ты можешь их смотреть, сколько влезет. Но ни в коем случае не разрешай Ману. Майк долго колебался – секунды четыре, а то и больше. По-моему, такого рода дилеммы способны довести менее мощные компьютеры до нервного раздрипа. Но Майк – Майк справился. – Ман, мой единственный друг, следует ли мне принять эту инструкцию к исполнению? – Прими и руководствуйся, – ответил я. – Но, Ваечка, ты непредусмотрительна. И можешь быть за это справедливо наказана. В следующий раз, когда я буду там, Майк мне все твои снимки отпечатает. – Первый экземпляр в каждой серии, – предложил Майк. – Насколько позволяют судить результаты ассоциативного анализа данных такого рода, этот снимок с каллистической точки зрения удовлетворил бы любого здорового взрослого самца вида Homo Sapiens. – Ваечка, ты как насчет этого? В виде расчета за яблочный пирог? – Бр-р-р… Снимок, где у меня волосы в полотенце завернуты и я стою на фоне сетки без следа макияжа? Ты что, со своего ума химического спятил? Майк, не подпускай Мана к этому снимку! – Не подпущу. Май, эта личность из тех, кто «не-дураки»? – Для девушки – вполне не дура. Девушки, Майк, – интересный народ. Они способны делать выводы при меньшей базе данных, чем ты. Может, переменим тему и разберем твою сотню? Переменили. Развернули распечатку, сообщили оценки. Попытались объяснить Майку хохмы, которых он не сумел понять. С переменным успехом. Но крепко споткнулись на тех, которые я пометил плюсом, а Ваечка минусом, и наоборот. Ваечка спросила у Майка его собственное мнение о них. Надо бы спросить об этом до того, как мы сообщили свои оценки. А так этот малолетний прохиндей всякий раз соглашался с ее мнением и не соглашался с моим. Было ли это его мнение по-честному? Силился ли он таким образом подсластить новое знакомство, чтобы побыстрее превратить в дружбу? Или шутки строил надо мной в своем стиле, будучи чурка в вопросах юмора? Не знаю, не спрашивайте. Но когда мы закончили дело, Ваечка написала на дощечке для заметок при телефоне: «Манни, МВ = 17, 51, 53, 87, 90, 99. Майк – „она“». Я прочел, пожал плечами. – Майк, я двадцать два часа не спал. Вы, детки, балакайте, сколько влезет. Я тебе завтра звякну. – Доброй ночи, Ман. Добрых снов. Ваечка, а вы тоже хотите спать? – Нет, Майк, я вздремнула. Но, Манни, мы же не дадим тебе спать, разве нет? – Нет. Когда я хочу спать, то сплю, – сказал я и взялся достилать постель. – Извини, Майк, – сказала Ваечка, встала, взяла у меня дощечку: «Потом объясню. Кимарни, таварисч, тебе нужней, чем мне. Кинь косточки». Я не стал спорить, кинул косточки и заснул, как провалился. Помню сквозь сон какие-то хихиксы и писки, но неясно, поскольку толком не просыпался. Потом проснулся и мигом пришел в себя, когда понял, что слышу два женских голоса: один – теплое контральто Ваечки, а другой – сладчайшее колоратурное сопрано с французским акцентом. Ваечка хрюкнула в ответ на что-то и сказала: – Отлично. Мишеллетта, прелесть моя, я тебе позвоню. До скорого, роднуша. – Чудесно. Доброй ночи, роднуша. Ваечка встала, обернулась. – Что за подружка у тебя? – спросил я. Еще мысль была, что в Луна-сити она никого не знает, стало быть, наверно, звонила в Лун-Гонконг. А в голове со сна крутилось, что почему-то ей не следовало бы звонить. – Какая подружка? Эта?! Это же Майк. Вот не думали, что тебя разбудим. – Майк?! – Йес. Он как раз был Мишеллетта. То есть, мы обсудили, какого он пола. Он сказал, что может быть любого. И сделался Мишеллетта, ты слышал ее голос. Включился сходу, не сфальшивило ни разу. – Само собой. Просто перевел формирователь голоса двумя октавами выше. Ты что затеяла? Хочешь довести его до раздвоения личности? – Не угадал. Когда он Мишеллетта, у него совсем другие манеры и привычки, а насчет раздвоения личности не беспокойся. Его на растысячерение хватит. А так нам легче, Манни. Только познакомились – мигом сошлись, головки друг к дружке на плечико, и поболтали по-девчачьи, будто век друг дружку знаем. Так что теперь, например, история с этими дурацкими снимками меня больше не смущает. Мы и впрямь подробно обсудили все мои беременности. Мишеллетту это жутко заинтересовало. У нее на этот счет были чисто теоретические представления, а теперь есть самые настоящие жизненные. Манни, зуб дам, Мишеллетта – больше баба, чем Майк – мужик. – Ну, что ж, предположим. Только каково мне будет в первый раз звякнуть Майку и услышать в ответ женский голос! – Да не будет этого! – То есть как? – Мишеллетта – моя подруга. А ты целуйся дальше со своим Майком. Она дала мне прямой номер «MYCHELETTE» через «Y» и одно «L» – десять букв. Ну, кабак! Но я как-то заревновал. А Ваечка вдруг выдала хикикс. – Она мне кучу хохмочек выдала. Того сорта, что тебе не в кайф. Ну, скажу я тебе, она по части похабели – виртуоз! – Гады они оба – что Майк, что твоя Мишеллетта. Стели постель. Я отвернулся. – Кончай трепаться. Ручки под щечку, глазки закрой и спи. Я кончил трепаться, сделал ручки под щечку, глазки закрыл и уснул. Чуть позже полупроснулся от «женатского» ощущения: что-то теплое привалилось к спине. Не полупроснулся бы, но Ваечка во сне всхлипывала. Я повернулся и молча подложил ей руку под голову. Она перестала всхлипывать, задышала тихо и ровно. А я опять уснул.5
Должно быть, мы спали, как убитые, потому что следующее, что я помню, – это как телефон звонит и его лампочка мигает. Я включил ночник, хотел встать, но оказалось, что правая рука подо что-то подоткнута, я ее тихонечко вытащил, спрыгнул с постели, взял трубку. И услышал голос Майка: – Доброе утро, Ман. Профессор де ла Мир разговаривает по твоему домашнему номеру. – Ты можешь переключить его сюда? По «Шерлоку». – Само собой, Ман. – Звонка не прерывай. Переключи перед отбоем. Откуда он звонит? – По автомату из закусочной «Подруга ледокопа». Это… – Знаю. Майк, когда дашь мне связь с ним, ты можешь остаться в канале? Я хочу, чтобы ты прислушался. – Будет исполнено. – Ты сможешь сказать, слушает ли еще кто-нибудь? По дыханию? – По отсутствию реверберации от его голоса делаю вывод, что он говорит, пользуясь заслонкой. Но в закусочной кроме него есть другие люди. Хочешь послушать, Ман? – Давай. Вруби меня. Но если он поднимет заслонку, предупреди. Ты не кореш, а золото, Майк. – Спасибо, Ман. Майк врубил меня, и я услышал, как Мама говорит: – …чно, передам, профессор. Сожалею, но Мануэля нет дома. Вы не оставите мне номер? Он очень хочет до вас дозвониться. Он настоятельно просил, чтобы я непременно записала ваш номер. – Ужасно жаль, сударыня, но я сейчас на выходе. Одну секунду, я гляну: сейчас восемь-пятнадцать. Я постараюсь позвонить ровно в девять, если смогу. – Ну, разумеется, профессор, – голос у Мамы был воркующий, таким она разговаривала с мужчинами из не-мужей, которых одобряла, а с нами – редко. Мигом позже Майк сказал: «Хоп!», и я выпалил: – Здорово, проф! Говорят, вы меня ищете. Это Мануэль. Донесся изумленный ик. – Поклялся бы, что нажал на рычаг! Но я же впрямь нажал! Должно быть, сломан. Мануэль, дорогой, как я рад тебя слышать! Ты только что пришел домой? – Нет, я не дома. – Но… Но тогда как же… – Потом, проф, потом! Ваши слова кто-нибудь слышит? – Не думаю. Я пользуюсь закрытыми кабинками. – Небольшая проверочка. Проф, когда у меня день рождения? Он помедлил, а потом сказал: – Понял. По-моему, понял. Четырнадцатого июля. – Проверочка закончена. Окей, давайте потолкуем. – Мануэль, ты действительно не из дому? Откуда ты звонишь? – Об этом чуть позже. Вы спрашивали у моей жены про девушку, чур, имен не называть. Зачем вы ее ищете, проф? – Хочу предупредить ее, чтоб не рвалась ехать домой. Ее могут задержать. – Почему вы так думаете? – Дорогой, все, кто был на том митинге, в серьезной опасности. Ты тоже. Меня отчасти смущало, что тебя нет дома, хотя, слыша об этом, я, надо сказать, в большей степени был рад. Тебе сейчас нельзя показываться домой. Если у тебя есть безопасное место где перебиться, неплохо бы тебе объявить отдых от домашних дел. Сам понимаешь, по крайней мере должен понимать, хотя и быстренько скрылся, что прошлой ночью имели место насильственные действия в отношении персонала органов правопорядка, находящегося при исполнении служебных обязанностей. Еще бы я не понимал! Убийство Вертухаевых охранничков – это подрыв святейших заповедей Главлуны. По крайней мере, будь я Вертухай, я смутно заподозрил бы что-то в этом роде. – Спасибо, проф. Буду начеку. А если увижу эту девушку, я ей обязательно скажу. – Как, ты не знаешь, где она? Вас же видели уходящими вместе, и я так надеялся, что уж ты-то знаешь! – Проф, откуда такой интерес? Прошлой ночью не похоже было, что вы из ее дружков. – Мануэль, ты неправ! Она мой камрад. Я не говорю «таварисч», «таварисч» теперь это просто вежливое обращение. Она мой камрад. Мы расходимся только в тактике. Но не в целях и не в преданности делу. – Понял. Считайте, что передам. Обязательно. – Замечательно! Вопросов не задаю, но… но надеюсь, но очень надеюсь, что ты сумеешь найти способ обеспечить ее безопасность, полную безопасность на срок, пока уймется этот шухер. Я решил, что хватит темнить. – Минутку, проф. Не вешайте трубку. Как только я взял трубку, Ваечка закрылась в ванной. Полагаю, чтобы не торчать над ухом. Уж такой она была человек. Я постучался в ванную. – Ваечка! – Погоди секунду. – Нужен твой совет. Она открыла дверь. – В чем дело, Манни? – Как ваша шобла относится к профессору де ла Миру? Ему доверяют? Ты лично ему доверяешь? Похоже, она призадумалась. – Полагаю, все, кто был на митинге, поручились бы за него. Но я его не знаю. – Хммм. А что говорит твое чутье? – Славный мужик, хоть и спорил со мной. А ты о нем что-нибудь знаешь? – Еще б не знать! Я его двадцать лет знаю. Уж я-то ему доверяю. Но тебе навязывать не стану. Свой НЗ всяк бережет по-своему. Она тепло улыбнулась. – Манни, если ты доверяешь, то я тем более. Я вернулся к телефону. – Проф, как вы насчет топтунов? Он весело хрюкнул: – Большой ученый, Манни! – «Дрянд-отель» – такую дыру знаете? Номер «Л», две палубы ниже матерлинии. Сможете хвоста не привести? Вы уже завтракали? Что вам взять на завтрак? Он по-новой весело хрюкнул. – Манни, у одного учителя по поводу одного ученичка есть мнение, что труды даром не пропали. Знаю, где это, дойду тихо-мирно, я кал еще не завтра, а ем всё, что в данный момент мне нельзя. Ваечка принялась складывать койки. Я пошел помогать. – А тебе чего хотелось бы? – Чаю и тостиков. Хорошо бы соку. – Маловато. – Ннуу, яичко всмятку. Но, чур, я за себя плачу. – Тогда два яичка всмятку, тосты с маслом и джемом, сок. Р-разорю-у! – Кинули на морского? – Кинули. Чур, я смухлевал и продул. Я подошел к податчику, включил дисплей и высмотрел нечто под лозгуном «ПРИЯТНЕЙШЕГО ОПОСЛЯ! – ВСЕ ПОРЦИИ ДВОЙНЫЕ: томатный сок, омлет, ветчина, картофель жареный, кукуруза в меду, тост, масло, молоко, чай или кофе – 4.50 ДЛГК на двоих», – и заказал на двоих, не желая афишировать наличие третьего. К звонку податчика с едой мы были чистенькие до блеска, норка, готовая к завтраку, тоже, Ваечка сменила свой черный прикид на красный комплектик, «поскольку ожидаются гости». Смена наряда не обошлась без траты слов. Ваечка прихорошилась, улыбнулась и сказала: – Манни, мне этот комплектик даже очень. Как ты догадался, что он мне в самый раз? – Врожденный талант. – Поди-ка, да. Сколько он стоит? Уж за это-то я с тобой рассчитаюсь. – Там была распродажа, на ценничке стояло полста центов бонами. Она нахмурилась и топнула. Поскольку была босиком, звука не вышло, ее просто на полметра подбросило. «Счастливой посадки!» – пожелал я ей, глядя, как она, будто новичок какой-нибудь, шарит опору под ногами. – Мануэль О'Келли! Неужели ты думаешь, что я способна принимать дорогое шмутье от мужика, с которым у меня даже эник-беник не было? – Вот уж что исправимо в два счета. – Распутный тип! Я скажу твоим женам! – Так мне и надо. Недаром Мама обо мне самого дурного мнения. Я подошел к податчику взять тарелки. Гуднула дверь. Я отщелкнул переговорную трубку. – Кто там? – Телеграмма гаспадину Смиту, – ответил ломаный голос. – От гаспадина Бернарда Оу. Смита. Я отдраил дверь и впустил профессора де ла Мира. Он выглядел как выходец с того света: одежонка – одни лохмотья, замызганный, космы висят, правый бок парализован, рука болтается, бельмо на глазу, – ну, точь-в-точь из матерых бичей, что спят в Придонном переулке и клянчат выпивку под кисленькое по дешевым кабакам. И слюни изо рта висят. Как только я отдраил дверь, он выпрямился, приосанился, сложил ладошки ниже подбородка, оглядел Ваечку с ног до головы, сюсюкнул на японский манер и выдал «фьюить». – Еще прелестней, чем помнится, – сказал он. Ваечка зла была, как черт, однако улыбнулась. – Благодарю, профессор. Но не утруждайтесь. Здесь одни камрады. – Сеньорита, в тот день, когда политика начнет мешать мне ценить красоту, я брошу политику. Я слишком большой поклонник красоты, в данном случае вашей, – окинул он цепким взглядом номер. – Проф, вы же старый развратник, так будьте свидетелем. Всю ночь мы тут политикой занимались, одной политикой и ничем больше, – сказал я. – Неправда! – полыхнула Ваечка. – Я несколько часов сопротивлялась, но он пересилил. Профессор, что полагается за такие дела здесь у вас в Луна-сити? Профессор поцокал языком, покачал головой, повертел бельмом. – Мануэль, не ожидал! Это же серьезнейший проступок, тебя положено ликвиднуть без суда. Но не без следствия. Сударыня, вы пришли сюда по доброй воле? – Он меня подпоил какой-то мразью. – Не мразью, а сранью, сударыня. Будем блюсти чистоту языка. Имеются ли у вас фингалы, покусатости или порватости, каковые вы могли бы предъявить общественности? – Омлет стынет, – сказал я. – Может, вперед позавтракаем, а уж потом вы меня ликвиднёте? – Очень здравая мысль, – сказал проф. – Мануэль, не уделите ли две полбанки воды старому учителю, дабы он обрёл более приличный вид? – Извольте пройти в ту дверку, – сказал я. – Но не копайтесь, не то вам отколется, как тому бздиловатому. – Благодарю вас, сэр. Он удалился, послышались плеск и фырканье. Мы с Ваечкой накрыли стол. – Покусатости! – сказал я. – Всю ночь она сопротивлялась! – А так тебе и надо! Чтоб не строил из себя. – Чего не строил? – Того, чего не строил. После того, как девушку подпоил. – Хммм. Это надо Майку поручить, чтоб разобрался. – Лучше Мишеллетте, она четче сечет. Манни, можно мне чуть поменять заказ и прихватить шматочек ветчинки? – Половина твоя. Проф свинины – ни-ни. А тут и проф явился, правда, не в самом светском виде, но чистенький, аккуратненький, волосики зачёсаны, на щечках ямочки, в глазах чертики прыгают, и – никаких бельм. – Проф, как вы это делаете? – Старая школа, Мануэль. Я этими делами занимаюсь намного дольше вас, молодые люди. Но как-то раз много лет тому назад в Лиме, – кстати, прекрасный город! – я дерзнул выйти пройтись вечерком без этих предосторожностей – и меня сходу замели сюда. Ах, какой красивый стол! – Проф, садитесь рядом со мной, – пригласила Ваечка. – Рядом с этим хамлом я ни за что не сяду. Он насильник. – Народ, зырь сюда, – сказал я. – Сначала едим, потом вы меня ликвиднете. Проф, накладайте себе и в темпе излагайте, что стряслось нынче ночью. – Не дозволите ли чуточку изменить программу? Мануэль, жизнь конспиратора нелегка, и еще прежде вашего рождения я научился во время приема пищи не вдаваться в политику. Политика за столом вредно сказывается на выделении желудочного сока, так начинается язвенный процесс. Учтите: язва желудка – это профзаболевание подпольщиков. Уммм! Как приятно пахнет эта рыбка! – Рыбка? – Ну, вот эта. Лососинка, – взялся проф за ветчину. Через очень некоторое и приятное время мы вышли на стадию «кофе/чай». Проф откинулся, вздохнул и сказал: – Балшойе сэпсибоу, гаспажа и гаспадин! Японски бох, как хорошо! Не припомню, когда я в последний раз был так примирен с действительностью. Ах, да! Вчера вечером я не так уж много повидал. Как только вы блестяще ретировались, я забился в щелку, дабы сберечь себя для будущих битв. Что и совершил одним сверхдальним нырком на бреющем полете за кулисы. Когда я дерзнул высунуть оттуда нос, вечеринка уже кончилась, гости разошлись, осталось девять жмуриков в желтеньком. (Добавлю от себя: имеются поправки, они мне стали известны много позже. Когда началась заваруха, сразу после того, как я протолкнул Ваечку в дверь, профессор выхватил пистолет и, шмаляя поверх голов, снял троих охранничков у центрального заднего выхода, в том числе того, что с мегафоном. Провез он оружие на Валун тайком или сумел обзавестись им позже, я не знаю. Но с профессорской пальбы в соединении с тем, что сделал Мизинчик, пошла расплата тою же монетой. Ни один из желтых роб живым не ушел. Несколько человек получили серьезные ожоги, четверо наших погибло, но кулаки, бутсы с подковками и ножи справились за несколько секунд.) – Точнее говоря, восемь, – продолжал профессор. – Двоих казачков у тех дверей, через которые вышли вы, упокоил наш замечательный камрад Мкрум-Мизинчик, и я с глубокой скорбью должен сказать, что и сам он при том скончался на месте. – Мы так и думали. – Такие-то дела. Dulce et decorum[4]. Но третий с расквашенной физией еще шевелился, и мне пришлось применить прием, известный в профессиональных кругах Эрзли как «стамбульский захват». И третий присоединился к своим дружкам. К тому времени большинство уже разошлось. Остались я, Финн Нильсен, который председательствовал на вечере, и некая камрад «Мом», как ее называют мужья. Мы с Нильсеном посоветовались и заперли все двери. Надо было прибраться. Вы в курсе относительно тамошних служебных помещений? – Понятия о них не имею, – сказал я. Ваечка отрицательно помотала головой. – Там есть кухонька и продовольственный склад на случай банкетов. По тому, с каким знанием дела Мом и ее семейство распорядились, догадываюсь, что они содержат мясную лавку, мы с Финном только успевали подносить покойников, а семейство управлялось с той быстротой, с какой расчленёночка уходила в городскую канализацию. От этого зрелища я заслаб и занялся мокрой приборкой в зрительном зале. Трудней всего пришлось со шмутками, особенно с этими полувоенными мундирами. – А что стало с лазерами? Проф уставился на меня невинным взглядом. – С лазерами? Должно быть, пропали куда-то. А всё личное имущество с тел наших порубленных камрадов мы сняли. Для родных, для опознания личности и на память. И под конец притомились. Не столько от усилий одурачить Интерпол, сколько от трудов по созданию видимости, что ничего такого не случилось. Посовещались, пришли к общему мнению, что в ближайшее время нам показываться на глаза не стоит, и разбежались кто куда, лично я через люк в переборке, выходящий на шестой уровень. Затем я попытался дозвониться до тебя, Мануэль, поскольку тревожился за тебя и за эту прекрасную даму, – поклонился проф Ваечке. – Вот и вся история. Ночь я провел в спокойных местах. – Проф, а ведь эти охранники были сплошь новички, они скверно держались на ногах. Иначе нам не справиться было бы, – сказал я. – Возможно, – согласился он. – Но и в противном случае результат был бы тот же. – Это как же? Ведь они были вооружены. – Хлопче, ты когда-нибудь видел собаку-боксера? Скорее всего, не видел; таких крупных собак на Луне не держат. Вывести эту породу стоило больших трудов. Благороднейший, умнейший пес, но когда вынуждает обстановка, он мгновенно превращается в самого настоящего душегуба. А у нас на Луне выведена еще более любопытная порода. Ни в одном городе на Эрзле нет такой образцовой вежливости и рассудительности, как здесь. Я бывал в большинстве городов Терры, и по сравнению со здешними все они – чистый зверинец. Однако лунтик – такой же душегуб, как пес-боксер. Мануэль, у девяти охранников, я не знаю как вооруженных, не было никаких шансов справиться с такой ватагой. Наш патрон воспользовался скверной диспозицией. – Поди, да. Проф, утреннюю газету видели? Или видеоновости? – Видеоновости. – Во вчерашнем ночном выпуске ничего не было. – И нынче в утреннем тоже. – Странно, – сказал я. – А что странного? – спросила Ваечка. – Просто мы не хотим болтать, а у нас камрады на ключевых местах во всех газетах Луны. Проф отрицательно покачал головой. – Нет, драгоценнейшая. Всё не так просто. Цензура. Вам известно, как попадают новости в наши газеты? – В общих чертах. Это делается машинным способом. – Проф вот что имеет в виду, – сказал я. – Подборки новостей составляют в редакциях. На то есть выпускная служба, управляемая ведущим компьютером в комплексе Главлуны, – (я уповал, она заметила, что сказано было «ведущий компьютер», а не «Майк»). – Подборки передаются туда по телефону. Их вводят в компьютер, он их прочитывает, обрабатывает и дает команду на печать в разных местах. Новоленский выпуск «Дейли лунатик» печатается в Новолене с учетом местных сообщений, эти отличия компьютер тоже учитывает, а как именно, это сейчас неважно. Проф имеет в виду, что Вертухай может влезать в распечатки, пока они находятся в распоряжении комплекса Главлуны. То же касается всей передачи новостей с Луны и на Луну: все они под колпаком у вычислительного центра. – Суть в том, что Вертухай имеет возможность замолчать эту историю, – продолжил проф. – Неважно, делает он это или нет. И ты поправь меня, Мануэль, потому что я плаваю там, где речь о машинах: он может изменять текст, и при том не играет роли, сколько, наших камрадов имеется в редакциях. – Точно, – согласился я. – В комплексе можно добавить, вычеркнуть или переправить всё, что хочешь. – И в этом, сеньорита, наша слабость. В отсутствии средств связи. Сами по себе все эти живодеры по редакциям – мелкая сошка, но архиважно то, что это Вертухай, а не мы, решает, что публиковать, а что нет. Средства связи – это Sine qua non[5] для революционера. Ваечка глянула на меня, и я понял, что на синапсы схвачено. И сменил тему. – Проф, зачем было устраивать такую приборку? Мало того, что противное дело, так ведь еще и опасное. Понятия не имею, сколько у Вертухая охранничков, но пока вы там возились, могла явиться еще одна хевра. – Поверь, хлопче, мы этого побаивались. И хотя помощник из меня оказался ни к черту, идея была моя и мне удалось убедить остальных. На оригинальности, впрочем, не настаиваю, я последовал имеющемуся историческому опыту и известномупринципу. – Какому еще принципу? – Принципу страха. Человек способен противостоять известной опасности. Но неизвестности побаивается. Мы воспользовались своими финками, зубами и ногтями, чтобы вселить во всю эту хевру страх. Понятия не имею, сколько именно опричничков у Вертухая, но гарантирую, что с нынешнего дня они не так ретивы. Еще бы! Их корешки ушли на простенькое дело. И ни один не вернулся. Ваечку передернуло. – Меня тоже жуть берет. В другой раз в поселок не сунутся. Но вы сказали, профессор, что не знаете, сколько у Вертухая охранников. Организации это известно. Двадцать семь. Если девять погибло, значит, осталось всего восемнадцать. Может быть, самый момент для путча. Или нет? – Нет, – сказал я. – Почему же нет, Манни? Они же никогда больше не будут настолько слабы. – Слабы – да, но не настолько. Они потеряли девятерых, потому что сдуру полезли в наш огород. А в своем огороде вокруг Вертухая… Ты мне лапшу на уши насчет «плеча к плечу» не вешай, этого я вчера наслушался, – отрезал я и повернулся к профу. – И всё же то, что их всего восемнадцать, факт сам по себе интересный, если, конечно, это факт. Вы говорили, что Ваечке не след выбираться в Гонконг, а мне лучше держаться подальше от дома. Но если их всего восемнадцать, то велик ли шухер? Позже, когда они получат подкрепления, – да, а сейчас-то: в Луна-сити имеется четыре главных выхода плюс множество малых. Сколько они могут взять под контроль? Может, не стоит так осторожничать, а следует проводить Ваечку на Западную трубу, пусть берет свой скаф и катит домой? – Шанс есть, – согласился проф. – Надо попробовать, – сказала Ваечка. – Не сидеть же мне здесь вечно. Если придется залечь, то в Гонконге, где я знаю людей, это мне легче сделать. – Чем черт не шутит, драгоценнейшая. Но сомневаюсь. Ночью сам видел двоих желтеньких на вокзале Западной трубы. Теперь их может там не быть. Предположим, их нет. Вы приходите на вокзал, скажем, изменив внешность. Берете капсулу до Белузихатчи. А там при пересадке в вертокат на Конец-городок вас и зацапают. Средства связи. Жёлтеньким нет нужды торчать на вокзале. Достаточно, чтобы вас там кто-нибудь заприметил. Остальное сделает телефонный звонок. – Даже с измененной внешностью? – Изменяй, не изменяй, а роста не переменишь, так что довольно будет приставить к вашему скафу топтуна. Ни в каких связях с Вертухаем ни разу не замеченного. Скорей всего, кого-нибудь из камрадов, – заиграли ямочки на профовых щечках. – Это беда всех конспиративных групп: они гниют изнутри. А при численности в четыре человека или более есть даже шанс, что один из участников шпик. – Не разводите безнадёгу, – мрачно сказала Ваечка. – Ни в коем случае, драгоценнейшая. Пожалуй, один шанс из тысячи. – Не могу поверить. И не верю. За эти годы мы приняли в ряды сотни людей. У нас есть отделения во всех главных городах. Мы знаем, что народ с нами. Проф покачал головой. – Каждый вновь принятый только увеличивает вероятность предательства. Вайоминг, драгоценнейшая, революции никогда не добиваются успеха путем мобилизации масс. Подготовка революции должна осуществляться тесной и компетентной группой. Ее конечный успех зависит от четкости организации и, прежде всего, от работы средств связи. Так, чтобы нанести удар в должный момент. При четкой организации и правильном выборе момента революция оказывается бескровным переворотом. Будучи подготовлена топорно и произведена преждевременно, она приводит к гражданской войне, насилию черни, чисткам и террору. Надеюсь, вы простите мне, если я скажу, что до сегодняшнего дня дело делается топорнейшим образом. Вид у Ваечки сделался озадаченный. – Что вы понимаете под «чёткой организацией»? – Прежде всего функциональную организацию. Как бы вы стали строить электромотор? Стали бы приспосабливать ванночку лишь потому, что она у вас есть? Много ли помог бы делу букет цветов? Или куча камней? Нет, вы воспользовались бы только нужными деталями, пригнанными в размер, и соблюли бы все меры по обеспечению надежности. Ожидаемое действие определяет конструкцию. Точно так же обстоит дело и с революцией. Организация должна быть не крупней, чем нужно. Ни в коем случае не следует принимать в нее кого-то только потому, что он желал бы присоединиться. Не следует никого вовлекать ради удовольствия иметь визави, разделяющего ваши воззрения. В свое время он их разделит, если вы правильно выберете исторический момент. Конечно, воспитательная организация необходима, но она должна существовать отдельно. Агитпроп не является частью базовой структуры. Что касается базовой структуры, революции начинаются с конспирации. Следовательно, базовая структура должна быть невелика, засекречена и организована так, чтобы опасность предательства была минимальной, поскольку целиком исключить предательство не в человеческих силах. Единственным решением здесь является система ячеек, лучшего до сих пор никто не изобрел. Относительно размеров ячеек существует много теоретических разработок. На мой взгляд, опыт истории показывает, что оптимальной является ячейка из трех членов. В большем коллективе нет согласия даже насчет времени обеда, уж что там говорить насчет срока восстания. Мануэль, ты из большой семьи, скажи, вы голосуете, когда вам нынче обедать? – Нет. Это решает Мама. – То-то, – профессор вытащил из сумки клочок бумаги. – Представим себе древо из трехчленных ячеек. Если бы я планировал совершить переворот на Луне, я начал бы с нас троих. Первым делом – о руководителе. Голосовать не требуется, выбор очевиден, иначе мы никакая не тройка. Нам известны еще девять человек, три ячейки, но в каждой из них знают только одного из нас. – Напоминает компьютерную схему с троичной логикой. – Правда? В следующем слое имеются два способа связи. Этот камрад из второго слоя знает своего лидера и двух своих собратьев, а в третьем слое знает троих из своей подъячейки, состав подъячеек своих собратьев он может не знать, а может и знать. Первый способ увеличивает надежность, второй позволяет быстрее оправиться в случае провала. Предположим, этот камрад не знает. Мануэль, скольких он способен выдать? Надеяться, что никого не выдаст, не приходится. Нынче любому можно прополоснуть мозги, накрахмалить, сунуть под утюг и отдать в пользование. Так скольких? – Шестерых, – ответил я. – Своего начальничка, своих двух корешков и всю свою подъячейку. – Семерых, – поправил проф. – Себя он тоже выдает. Таким образом на трех уровнях восстановления требуют семь оборванных связей. Каким образом осуществить восстановление? – Не вижу возможности, – возразила Ваечка. – По вашей схеме система распадется. – А ты что скажешь, Мануэль? Учебная задачка. – Так-так. У этих чмуров внизу должна быть возможность передать информацию на три уровня вверх. Им не надо знать, кому именно, им надо знать, куда. – Железно! – Но, проф, – продолжил я. – Есть лучший способ ремонта. – Неужто? Схема выкована многими теоретиками революции, Мануэль. Я им настолько доверяю, что ставлю десять против одного – ты неправ. – Деньги ваши станут наши. Возьмем ту же самую ячейку, встроенную в открытую пирамиду тетраэдров. Там, где вершины смыкаются, каждый чмур знает одного из соседней ячейки, знает, как передать ему сообщение, это всё, что ему нужно. При этом условии связь не прерывается, поскольку в равной степени существует как между слоями, так и внутри слоя. Что-то вроде нервной сети. Именно поэтому можно сделать человеку трепанацию черепа, отсосать часть мозгового вещества, а процессы мышления существенно не нарушатся. Есть избыток связей, информация идет по шунтам. Что разрушено, теряется, но целое функционирует. Проф засомневался. – Мануэль, ты не мог бы это изобразить на чертеже? Звучать-то звучит, но это настолько расходится с ортодоксальной доктриной, что хотелось бы убедиться своими глазами. – Эх, нет компьютера, он бы нам мигом вычертил пространственную схему. (Любому, кто считает, что начертить открытую пирамиду из ста двадцати одного тетраэдра на пяти уровнях так, чтобы видны были связи, – это плевое дело, предлагаю попробовать лично.) Наконец я сказал: – Смотрим сюда. Каждая вершина каждого треугольника соединена с нулем, одним или двумя другими треугольниками. Предположим, там, где она соединена с одним, имеется связь. В принципе, в обе стороны, но для того, чтобы получить избыточно многосвязную систему, достаточно и односторонней. В тех углах, где нет соседних треугольников, связь осуществляется направо к следующему углу. Где соседних треугольников два, назначим тоже связь направо. Теперь посмотрим, как это реально работает. Возьмем четвертый слой, слой D. Вот этот угол, скажем, будет камрад Дэн. Нет, давайте спустимся слоем ниже, чтобы показать картину отказа более полно, во всех трех слоях. Возьмем пятый слой, слой Е, и скажем, что вот это камрад Эгберт. Вот это его ячейка: Эдуард и Элмер, – а это их шеф, назовем его Денис. А это ячейка, которая под Эгбертом: Фрэнк, Фред и Фэтсо. И Эгберт знает, что в случае чего он может дать знать Эзре из соседней ячейки в своем же слое. Он не знает Эзру в лицо, не знает его адреса, даже имени его не знает, но знает, скажем, по какому номеру звякнуть в экстренном случае. Итак, Цезарь из третьего слоя стукнул и завалил Цоя и Цинтию в своей ячейке, Бейкера из второго слоя, Дениса, Дэна и Дика, – свою подъячейку из четвертого, так что подъячейка Дениса: Эгберт, Эдуард и Элмер, – и все, кто ниже, потеряли связь с руководством, то есть со слоем А. Об этом сообщают всему четвертому слою все три Э, это избыточная связь, необходимая в любой коммуникационной сети, но мы рассмотрим только то, что происходит после вопла Эгоерта по каналу на Эзру. Эзра – под Цоем и, стало быть, тоже изолирован. Не играет роли, поскольку Эзра передает свой вопл и Эгбертов по своему аварийному каналу Эдмунду. К несчастью, Эдмунд под Цинтией, так что пользуется своим аварийным каналом на Энрайта. И Энрайт получает строенный вопл. А его связь с верхними слоями находится вне погоревшей зоны, и вот эдаким макаром, через Давида, Цуругу и Бисуокса воплы доходят до Адама, на самую верхотуру. Адам отвечает вот по этой стороне пирамиды, и в слое Е, через Эстер и Эдмунда, информация доходит до Эзры, а от него – до Эгоерта. Информация наверх и ответ вниз идут без задержки, и мало того: по числу воплов верхотура точно определяет размеры и место завала. Организация не только продолжает работать, но и мгновенно восстанавливается. Ваечка прошлась по линиям и убедилась, что эта «дурацкая», как она выразилась, схема работает. Дали бы ее Майку на пару миллисекунд, он разработал бы схему контактов много лучше, прочнее и дуракозащитней. И наверняка, я так полагаю, предложил бы способ обхода нарастающего провала. Но я не компьютер же. Проф, глядя на рисунок, аж глазами захлопал. – Что не так? Ведь работает же схемка! Это же для компьютерщика в элементе, – сказал я. – Мануэль, хлопче… То есть, простите, сеньор О'Келли, не возглавите ли нашу революцию? – Я?! Спаси готт, нихьт. Я не мученик за пропащее дело. Просто поговорили о схемах. Ваечка вскинула взгляд. – Манни, – сказала она железным голосом. – Мы тебя выдвинули. Решено и записано.6
Хер там «решено и записано». – Мануэль, не суетись, – сказал проф. – Нас здесь трое, совершенное число, имеет место разнообразие талантов и опыта. Красота, возраст и зрелая мужская инициатива… – Нет у меня никакой инициативы. – Мануэль, будь добр. Давай всесторонне разберемся, а потом уже будем решать. И дабы облегчить сие занятие, дозволительно ли будет спросить, имеет ли место запас напитков в этом приюте бездомных? У меня есть пара флоринов, которые я мог бы пустить в струю торговли. За последний час это были самые осмысленные речи. – Как насчет «Сталичной»? – Звучит, – сказал проф и потянулся за сумкой. – Столик, накройся, – сказал я и заказал две полбанки и лед, поскольку томатный сок у нас остался от завтрака. Когда мы содвинули и приняли, я спросил: – Кстати. Проф, что думаете насчет первенства? Если скажете, что «Янки» его не возьмут второй раз подряд, готовьте деньгу. – Мануэль, твои политические взгляды? – Глядя на ихнего новичка из Милуоки, тянет поставить на них. – Иногда человек не в силах их точно высказать, но расспроси его по сократическому методу, и выйдет, что он знает, на чьей он стороне и почему. – Я ставлю за них три против двух. – Чего-чего? Ты спятил, юноша! Сколько? – Триста. Гонконгских. – Идет. К примеру, при каких обстоятельствах государство имеет право ставить свое благо выше блага своего гражданина? – Манни, если ты настолько дурью маешься, может, наскребешь еще пару сотен? А то мне нравятся «Филики», – спросила Ваечка. Я уничтожил ее взглядом. – Еще не наспорилась со мной? – Иди на хер! Насильник. – Проф, как я считаю, нет и быть не может обстоятельств, позволяющих государству ставить свое благо выше моего. – Добро. Имеем исходную позицию. – Манни, это в натуре эгоизм, – сказала Ваечка. – А я и есть эгоист. – Не гни горбатого. Кто меня выручал? Совершенно чужого человека. И не попытался этим воспользоваться. Профессор, он меня не поимел, а уговорил. Манни – рыцарь в лучшем смысле. – Sans peur et sans reproche[6]. Знаю. Мы с ним не первый год знакомы. Что вполне совместимо с его высказыванием. – А вот и несовместимо! Не с теперешним положением вещей, а с тем идеалом, к которому мы стремимся. Манни, Луна – это и есть государство. Пусть еще не суверенное, пусть мы по ею пору граждане других стран. Но я часть лунного государства так же, как и твоя семья. Ты отдал бы жизнь за свою семью? – Эти две вещи не связаны. – Еще как связаны! В том-то и дело. – Нихьт. Уж я-то свою семейку сто лет как знаю. – Сударыня, драгоценнейшая, я должен вступиться за Мануэля, хотя, быть может, он не в состоянии четко выразиться. Разрешите задать вопрос? При каких обстоятельствах группе с точки зрения нравственности дозволительно совершать действия, которые, соверши их член той же группы в одиночку, считались бы аморальными? – Профессор, это софистика. – Не софистика, а самый что ни на есть ключевой вопрос, дорогая моя Вайоминг. Коренной вопрос, нацеленный в самую основу всей дилеммы государства и правительства. Человек, честно ответивший на него и готовый снести всё бремя последствий своего ответа, знает, на чьей стороне стоит и за что отдает жизнь. Ваечка насупилась. – Аморальные, когда их совершает член группы в одиночку, – сказала она. – Профессор, а каковы ваши политические принципы? – Дозволительно ли будет вперед спросить, а каковы ваши? Если вы в состоянии заявить их? – Еще как в состоянии! Я, как и большинство членов организации, принадлежу к Пятому Интернационалу. Мы не отвергаем попутчиков, мы за единый фронт. Среди нас есть коммунисты, есть Четвертый Интернационал, есть раддиты, социал-конструктивисты, монофискалисты, кого только нет. Но я не марксистка, у Пятого Интернационала прагматическая программа. Мы за частную собственность, где она уместна, за общественную, где она необходима, мы признаем, что всё зависит от обстоятельств. Никакого доктринерства. – Вы признаете смертную казнь? – Смотря за что. – Ну, скажем, за измену. За измену Луне после того, как вы ее освободите. – Надо знать, в чем состояла измена. Пока я не разберусь в обстоятельствах, однозначно сказать не могу. – Точь-в-точь как и я, драгоценнейшая моя. Но я за смертную казнь при некоторых обстоятельствах, однако с одним отличием. Я не стану искать судилища. Я сам проведу процесс, вынесу приговор и исполню его лично, будучи готов нести за это всю полноту ответственности. – Но-о, профессор, так каковы же ваши политические убеждения? – Я рационал-анархист. – Таких не знаю. Знаю анархистов-индивидуалистов, анархокоммунистов, христианских анархистов, философствующих, синдикалистов, либертарианцев. А что такое рационал-анархизм? Рэндизм? – С рэндитами я мог бы ужиться. Рационал-анархизм считает, что такие понятия, как «государство», «общество» и «правительство», могут иметь реальное содержание, только будучи воплощены в действия индивидов, ответственных перед самими собой. Невозможно возложить ответственность, разделить ответственность. рассредоточить ответственность, поскольку ответственность и вина существуют лишь внутри и только внутри каждой личности – ни в коем случае не вне ее. Но, будучи рационалистом, рационал-анархист признает, что не все индивиды разделяют его взгляды, и поэтому пытается вести совершенный образ жизни в несовершенном мире, понимая неосуществимость своих идеалов, но не обескураженный сознанием собственного поражения. – Во! Во! – воскликнул я. – «Неосуществимость своих идеалов»! Тик-в-тик то, чему я учился всю жизнь! – И научился до упора, – сказала Ваечка. – Профессор, всё это красиво звучит, но есть кое-какие скользкие места. Не слишком ли много власти вы готовы на словах доверить индивидам? А на деле вряд ли вы доверили бы контроль над ракетами с водородными боеголовками какой-нибудь безответственной личности. – Я считаю, что все личности суть ответственны. При любых обстоятельствах. Поскольку водородные бомбы существуют, – а они существуют, – кто-то осуществляет контроль над ними. С точки зрения нравственности не существует такого понятия как «государство». Существуют люди. Индивиды. И каждый из них отвечает за свои действия. – Кому позарез добавить? – спросил я. Ничто так быстро не идет под политические споры, как алкоголь. Я заказал еще полбанки. Я в это дело не лез. Меня мало трогало, что мы «прах под Железной пятой Главлуны». Я выставлял Главлуну, как хотел, а в остальное время о ней не думал. Не думал избавиться от Главлуны, поскольку невозможно. Иди своим путем, делай свое дело, а прочее тебе до лампочки. Не дюже роскошно жилось, эт' правда. По эрзлинским нормам, мы были голытьба. Если что-то шло только по импорту, старались обходиться без. Не думайте, что тогда были по всей Луне люки-автоматы. Ведь даже персональные гермоскафы шли с Терры, пока еще до моего рождения один хитрый китаёза не сообразил, как собезьянничать копию получше и попроще. Засунь двух китаёз в одно из нашенских морей – они разбогатеют, продавая друг дружке каменюки, причем каждый вырастит по дюжине детишек. А потом индюшка продаст по дешевке в розницу то, что купил у них оптом, и тоже разбогатеет. Мы к такому привыкли. Я этой роскоши на Эрзле повидал. Не стоит она того, что из-за нее терпят. Я не про силу тяжести, она эрзликам до фени, я про бессмыслицу. Всю дорогу «кукаи моа». Если бы то дерьмо, что они берут на душу, да было гуано, то годовой нормы одного эрзлинского города, доставленной на Луну, хватило бы решить нашу проблему с удобрениями на тыщу лет вперед. «Делай то-то». «Не делай того-то». «Стой за чертой». «Без справки об уплате налогов не обслуживаем». «Заполни анкету». «Предъяви лицензию». «Представь в шести экземплярах». «Только на выход». «Влево поворота нет». «Вправо поворота нет». «Уплата штрафа в порядке общей очереди». «Без печати недействительно». Сдохни, но вперед получи на то разрешение. Ваечка шерстила профа адски, тоже мне всезнайка. Но проф больше интересовался вопросами, чем ответами, и это сбивало ее с толку. Наконец она заявила: – Профессор, не могу вас понять. Мне всё равно, что вы называете «правительством», я хочу, чтобы вы ясно перечислили, какие правила вы считаете обязательными в качестве гарантии равной свободы для всех и каждого. – Сударыня, драгоценнейшая, я с удовольствием соглашусь с вашими. – А по-моему, вы никаких не признаете. – Совершенно верно. Но соглашусь на любые, которые вы сочтете необходимыми для обеспечения своей свободы. Я и так свободен, какие бы правила меня ни окружали. Если я нахожу их терпимыми, я их терплю. Если я нахожу их несносными, я их нарушаю. Я свободен, потому что знаю, что только я один несу моральную ответственность за то, что делаю. – Вы соблюли бы закон, необходимый по мнению большинства? – Сначала скажите мне, какой именно, драгоценнейшая, и тогда я вам отвечу, соблюл бы или нет. – Вы всё время уходите от ответа. Каждый раз, когда я ставлю вопрос в принципе, вы уходите от ответа. Проф скрестил руки на груди. – Простите меня и поверьте, дорогая моя Вайоминг, я готов на всё, лишь бы вы были довольны. Вы говорили о единстве фронта со всеми, с кем вам по пути. Достаточно ли того, что я желал бы видеть, как Главлуну спроваживают с Луны, и ради такого апофеоза – жизни не пожалею? Ваечка засияла. – Само собой, достаточно! – она ткнула профа кулачком под ребра, но – нежно, обняла и поцеловала в щечку. – Камрад! Железно договорились! – Ура! – сказал я. – Пшли, надыбаем Вертухая и ликвиднём! Идея была, по-моему, самое то. С недосыпу-то и с перепою. Проф налил нам доверху, поднял свой фужерчик и торжественно объявил: – Камрады! Да здравствует Рреволюция! Под это мы расцеловались, но я мигом протрезвел, как только проф сел и сказал: – Заседание Чрезвычайного комитета Свободной Луны считаю открытым. Необходимо наметить план действий. – Обождите, проф, – сказал я. – В гробу я видал эти штучки! Что за хреновина, какие еще действия? – По свержению Главлуны, – мило ответил он. – Каким образом? Присадим по ней булыганами? – Сие нам и надо обсудить. Мы же план намечаем. – Проф, вы меня знаете, – сказал я. – Если пинок под зад Главлуне можно было бы купить, я сказал бы только одно: «Назовите цену – беру». – Наши жизни, наше имущество и наша святая честь. – А они здесь причем? – Это и есть цена. – Хорошо. Будь по-вашему. Но когда я рискую, я хочу знать свой шанс. Я всю ночь Ваечке толковал, что не против неравных шансов, но… – Манни, один против девяти. Это твои слова. – Йес, Ваечка. Покажите мне этот «один», и я заткну пасть. Но покажите! – Мануэль, не могу. – Тогда чего мы держим хурал? Я, например, вообще не вижу шансов. – Я тоже. Но у нас разный подход. Революция – это мое обожаемое искусство, а вовсе не гол, который я должен забить во что бы то ни стало. Поражение меня не страшит. Оно может доставить мне такое же духовное удовлетворение, как и победа. – В такие игры не играю. Мое почтение. – Манни, – ни с того ни с сего сказала Ваечка. – Спроси у Майка. Я опупел. – Ты что? Ты всерьез? – А ты думал! Если шансы вычисляют, то кому вычислять, как не Майку? Как считаешь? – Хммм. А что, может быть. – Если дозволительно спросить, кто этот Майк? – встрял проф. Я пожал плечами. – Да никто. – Майк – это лучший друг Мануэля. И великий спец насчет подсчета шансов. – Букмекер, что ли? Драгоценнейшая, если мы подключим четвертого, мы нарушим принцип ячейки. – С какой это стати? – ответила Ваечка. – Майк может быть членом подъячейки Мануэля. – Хммм. Справедливо. Возражение снимается. Он надежный мужик? Вы за него ручаетесь? Или ты ручаешься, Мануэль? – Хохмач он. Бесчестный, несовершеннолетний, всю дорогу хохмач, который не интересуется политикой. – Манни, я Майку так и передам. Профессор, ничего подобного. Майк нам нужен в первую очередь. Если на то пошло, ему бы нашим председателем быть, а нам троим – его подъячейкой. Исполкомом. – Ваечка, ты чего-то не того нюхнула. – Со мной всё окей, это ты набрался, а не я. Ты думай головой, Манни. Подключи воображение. – Должен признаться, – сказал проф, – что нахожу эти противоречивые высказывания весьма противоречивыми. – Ну, Манни же! – Вот же ё-моё! Короче, мы выложили профу между нами всю подноготную про Майка: и про то, как он прорезался, и про то, как имечко заполучил, и про то, как познакомился с Ваечкой. Проф воспринял идею насчет осознавшего себя компьютера гораздо легче, чем я, например, идею насчет снега, когда увидал его в первый раз. Он просто кивнул и сказал: «Ну-ну, дальше», чуть подумал и продолжил: – Этот компьютер – собственность Вертухая? Тогда почему бы нам не пригласить Вертухая на наше сборище, да на том и не покончить? Мы пустились в заверения. Наконец я сказал: – Это надо понимать так. Майк сам за себя так же, как и вы. Считайте его рационал-анархистом, потому что он рационал до упора и в гробу с кистями видал все на свете правительства. – Если эта машина нелояльна даже к собственным владельцам, то почему вы уверены, что она проявит лояльность по отношению к вам? – По случаю добрых чувств. Я с ним цацкаюсь, не знаю как, он со мной тоже, – пришлось рассказать, на какие предосторожности пошел Майк, чтобы меня защитить. – Я не уверен, что у того, кто не знает паролей: одного, обеспечивающего непрослушивание телефона, и другого, дающего доступ к тому, что я ему сказал или поместил в память, – вообще нет возможности дознаться у Майка обо мне. Машины думают иначе, чем люди. Но я железно уверен, что сам по себе Майк выдать меня не захочет. Возможно, даже защитит, если кто-нибудь дознается об этих паролях. – Манни, а почему бы не позвонить ему, не сходя с места? – предложила Ваечка. – Стоит профессору де ла Миру поговорить с ним, станет ясно, как дважды два, почему мы ему доверяем. Профессор, пока вы сами не почувствуете доверия к нему, честное слово, мы ему никаких секретов не расскажем. – Не лишено смысла. – По правде-то, кое-какие секреты я ему уже рассказал, – признался я и рассказал про то, как записывал вчерашний митинг и как заложил эту запись в Майка. Проф пришел в ужас, Ваечка замандражила. Тогда я сказал: – Не бздимо. Никто кроме меня не знает пароля доступа. Ваечка, ты же знаешь, как Майк обошелся с твоими снимками Он мне, – ты понимаешь? Мне! – их теперь не покажет хотя это я, а не кто-нибудь, подсказал ему закрыть их. И если вы перестанете дергаться, а сейчас позвоню ему, железно убеждюсь, что до этой записи никто не добрался, и скажу, чтобы он ее стер. И кранты ей, компьютер либо помнит всё, либо не помнит ничего. Или еще лучше. Позвоню Майку и скажу, чтобы он вернул запись в маг с одновременным стиранием. Это как два пальца о. – Не лезь в бутылку, – сказала Ваечка. – Профессор, я доверяю Майку, а стало быть, и вам не грешно. – Подумавши не вижу особого риска в наличии такой записи, признал проф. – Такие крупные митинги принципиально обслуживаются шпиками, и один из них вполне мог проделать то же, что и ты, Мануэль. Меня огорчило то, что ты проявил опрометчивость. Опрометчивость – это слабость, которой не должно быть у конспиратора, тем более такого высокого ранга, как у тебя. – Когда я вводил эту запись в Майка, не был я никаким конспиратором. И не буду до тех пор, пока кто-то не высчитает шансы, лучшие, чем по ею пору. – Беру обратно свои слова насчет опрометчивости. Но ты серьезно считаешь, что эта машина способна предсказать исход революции? – Кабы я знал. – Еще как способна! – сказала Ваечка. – Ваечка, стоп! Проф, способна, если получит достаточную базу данных. – Мануэль, к тому-то я и веду. Не сомневаюсь, что эта машина способна решать задачи, которых мне умом не понять. Но неужто такие глобальные? Ведь для этого нужна прорва всяких познаний. Надо вызубрить всю историю человечества, надо знать во всех подробностях общую ситуацию на Терре, как политическую, так и экономическую, надо знать то же самое про Луну, нужны широчайшие представления в области психологии и всех ее разновидностей, в области технологии и ее возможностей, в области военной техники, техники связи, стратегии и тактики, методов пропаганды, надо прочесть от корки до корки труды таких авторитетов, как Клаузевиц, Гевара, Моргенштерн, Макиавелли и тэ дэ. – Это всё? – Ничего себе «всё»! Ты скажешь! – Проф, сколько книг по истории вы прочли? – Не знаю. Больше тысячи. – Майк запросто прочтет столько за полдня. Скорость чтения ограничивается техническими возможностями сканирования, а иначе он усваивал бы материал вообще в диком темпе. Ему нужны минуты, чтобы сопоставить данный факт со всеми прочими, которыми он располагает, оценить разбросы, определить вероятные значения неизвестных величин. Проф, Майк читает каждое слово в каждой газете Эрзли. Он читает все технические журналы. Он читает весь худлит, причем знает, что это лажа и фиг ей цена, но ему всю дорогу мало, он на авоусь сосет любую текстуру. Если есть на свете книжка, которую надо прочесть, чтобы решить эту проблему, назовите. Он ее вызубрит быстрее, чем я ее раздобуду. Проф заморгал глазами. – Хорошо, пусть я неправ. Посмотрим, как он справится с этим. Ведь существуют еще такие вещи, как «интуиция» и «человеческий здравый смысл». – Интуиция у Майка есть, – сказала Ваечка. – Причем, учтите, женская. – А что касается человеческого здравого смысла, – добавил я, – то Майк, конечно, не человек. Но все свои познания он получил от людей. Давайте мы вас с ним познакомим, а дальше насчет его здравого смысла судите сами. Я набрал номер. – Здоров, Майк! – Привет, Ман, мой единственный друг. Привет, Ваечка, моя единственная подруга. Слышу, с вами там кто-то третий. Насколько могу судить, это, вероятно, профессор Бернардо де ла Мир. Видок у профа стал вперед не того, а после тот еще. – Майк, ты совершенно прав, – сказал я. – А звоню я тебе вот почему: оказывается, профессор не дурак. – Благодарю, Ман. Профессор Бернардо де ла Мир, я охотно познакомлюсь с вами. – И я, в свою очередь, так же, сэр, – проф помедлил и продолжил: – Ми… то есть сеньор Холмс, дозволительно ли спросить, как вы узнали, что я нахожусь здесь? – Мне очень жаль, сэр, но я не могу ответить. Ман, «вы знаете мой метод»[7]. – Проф, Майк – большой хитрован насчет кой-чего, усвоенного при работе между нами. Так он кинул мне намек дать вам знать, что он вычислил вас, слыша ваше присутствие. И он железно может сказать очень много по звуку дыхания и сердцебиения. Может назвать массу, пол, приблизительно возраст и очень даже кое-что насчет здоровья. Медицинских сведений в него запичужено не меньше, чем всяких прочих. – Счастлив сказать, что не обнаруживаю признаков дыхательных или сердечных нарушений, в чем-либо необычных для человека ваших лет, так долго жившего на Эрзле, профессор. Есть с чем поздравить, сэр. – Благодарю вас, сеньор Холмс. – Всегда рад, профессор Бернардо де ла Мир. – Как только он установил вашу личность, он тут же дознался, сколько вам лет, когда вас этапировали и за что, прочел всё, что о вас было в «Дейли лунатик», «Лун-Огоньке» и в любом другом из наших изданий, включая снимки. Он заглянул в ваш банковский счет, проверил, не тянете ли с уплатой налогов, и многое другое. Как только он узнал ваше имя, всё прочее не заняло у него и доли секунды. Но поскольку это мое дело, он не сказал, что знает насчет вашего приглашения сюда, а уж от этого-то был один шажочек до предположения, что вы всё еще здесь, стоило ему услышать сердцебиение и дыхание под стать вашей персоне. Майк, ни к чему каждый раз говорить «профессор Бернардо де ла Мир». Говори просто «профессор» или «проф». – Ман, учтено. Но ведь он обращался ко мне, соблюдая уважительную формальность. – Соблюли – и расслабьтесь. Проф, уловили? Майк много знает, но не вдруг скажет, он с понятием, когда не след распускать язык. – Впечатляет! – Майк – в натуре чудо-юдо мудрачок. Кстати, Майк, я заложился с профессором три против двух, что «Янки» снова возьмут первенство. Есть у них шансы? – Мне грустно это слышать, Ман. Первенство только началось, и если исходить из рейтинга команд и игроков по прошлому году, их шанс – один против четырех и семидесяти двух сотых. – Не может быть, чтоб так худо! – Извини, Ман. Если хочешь, я распечатаю расчет. Но я рекомендую тебе откупиться от заклада. У этих ребят предпочтительные шансы на победу над любой другой командой по отдельности. Но суммарный шанс побить все команды в лиге, включая такие факторы, как погода, везуха и прочие переменные на предстоящий сезон, выглядит именно так неблагоприятно, как я тебе назвал. – Проф, продадите заклад? – Разумеется, Мануэль. – Почем возьмете? – Триста гонконгских. – Это ж грабиловка! – Мануэль, как твой бывший учитель, я оказал бы тебе дурную услугу, не позволив поучиться на своих ошибках. Сеньор Холмс, то есть Майк, друг мой… Вы дозволите мне называть вас «друг мой»? – С радостью, – Майк не иначе, как промурлыкал. – Майк, амиго, а в шансах на скачках вы разбираетесь? – Приходилось, причем довольно часто. Вольнонаемный персонал то и дело дает такие задания. Но результаты настолько расходятся с предвидениями, что либо база данных слишком мала, либо кони и всадники не честны. Вероятно, сказываются все три фактора. Однако я могу дать вам формулу, как иметь постоянный доход при условии сквозной игры на весь сезон. Проф аж взвился. – В чем она состоит? Можно спросить? – Можно. Ставьте на из молодых, да раннего. Ему обычно дают хороших коней, а весит он меньше. Но это без гарантии. – На из молодых, да раннего… Хммм. Мануэль, у тебя часы точные? – Проф, чего вам желательно? Снять заклад, пока время не вышло, или выяснить то, об что разговор? – Ах да, извините. Продолжайте, пожалуйста. Значит, «на из молодых, да раннего»… – Майк, прошлой ночью я поделился с тобой записью, – наклонившись к телефону, я шепнул: – Четырнадцатое июля! – Было такое. – Мысли есть по этому поводу? – Самые разные. Ваечка, ваша речь более чем впечатляет. – Благодарю, Майк. – Проф, вы в силах хоть на минуту отвлечься от пришпоренных мустангов? – Что? Ну, разумеется. Я весь обратился в слух. – Коли так, перестаньте шепотком высчитывать ставки. Майка всё равно не обгоните. – Я просто не теряю времени даром. Финансирование подобных объединенных затей неизменно дается с большим трудом. Но с этим можно повременить. Я весь внимание. – Я хочу, чтобы Майк рассудил вас. Майк, в этой записи ты поимел, как Ваечка высказалась за непременно свободную торговлю с Террой. И поимел, как профессор в ответ высказался за полное эмбарго на вывоз продовольствия на Эрзлю. Кто из них прав? – Ман, твой вопрос некорректно поставлен. – Что я упустил? – Можно, я перефразирую это, Ман? – Конечно. Посуди-поряди. – В плане ближнего прицела предложение Ваечки сулит народу Луны огромное преимущество. Цена продовольственных товаров на срезе катапульты возрастет по крайней мере вчетверо. Но на общей картине цен на Терре это скажется мало. Мало, поскольку Главлуна в настоящее время продает там свой товар примерно по ценам свободного рынка. Это без учета субсидируемых, спецудешевленных и бесплатных продовольственных поставок, которые окупаются за счет разницы между высокими ценами свободного рынка и низкими ценами, диктуемыми на срезе катапульты. Переменных второго порядка я не учитываю, они несравнимо малы рядом с первостепенными. Четырехкратное возрастание местных экспортных цен – это вполне реально. – Профессор, слыхали? – Драгоценнейшая, но я же с этим не спорил. Никоим образом. – Но доход зернопроизводителя возрастет не вчетверо, а больше, поскольку сейчас, как подчеркнула Ваечка, он вынужден покупать воду и всё прочее по умышленно завышенным ценам. Если свободный рынок охватит всё, доход зернопроизводителя возрастет примерно вшестеро. Однако реально этому возрастанию воспрепятствует иной фактор: высокие цены на экспорт вызовут рост цен на всё, что потребляется на Луне, включая товары и труд. В сумме общий уровень жизни здесь улучшится разика в два. Это будет сопровождаться ростом усилий по бурению и герметизации новых туннелей, по добыче льда, по совершенствованию агротехники, что в сумме приведет к еще большему росту экспорта. Однако рынок Терры настолько обширен, а недостача продовольственных товаров на нем настолько хронична, что уменьшение доходов вследствие роста валового экспорта можно серьезно не учитывать. – Но, сеньор Майк, это только приблизило бы день полного истощения ресурсов Луны, – вмешался проф. – Речь идет о плане ближнего прицела, сеньор профессор. Мне продолжить насчет дальнего плана с высказанной вами позиции? – С учетом всех факторов! – Масса Луны, если принять в расчет первые три значащие цифры, составляет семь и тридцать шесть сотых на десять в девятнадцатой степени тонн. Следовательно, если считать постоянными величинами население Терры и Луны и неизменной величиной массоперенос с Луны на Терру, один процент массы Луны перейдет на Землю за семь и три десятых на десять в двенадцатой степени лет, то есть примерно за семь тысяч миллиардов лет. – Да что вы! Это точно? – Будьте любезны, проверьте сами, профессор. Тут уж вмешался я. – Майк, это хохма? Если да, то и на первый раз не смешная. – Это не хохма, Ман. – Но ведь мы вывозим не каменную кору Луны, – попытался оправиться проф. – Мы вывозим кровь нашей жизни – воду и органические вещества! – Я учел это, профессор. Данный прогноз составлен с учетом возможностей трансмутации химических элементов – превращения одних изотопов в некие другие при условии эндотермичности соответствующих ядерных реакций. Мы будем вывозить зерно, мясо и прочие продовольственные товары, изготовленные из камня. – Но мы не умеем этого делать! Амиго, это смехотворно! – Но мы научимся это делать. – Проф, Майк прав, – вмешался я. – Оно верно, нынче мы насчет этого темные бутылки. Но не навек. Майк, ты посчитал, сколько лет нам до этого? Можно с этим прицелом играть на бирже? Майк ответил грустным голосом: – Ман, друг мой единственный кроме профессора, с которым я тоже надеюсь подружиться, я хотел посчитать, но не вышло. Вопрос некорректно поставлен. – Почему? – Потому что требуется полный пересмотр теоретической физики. Для этого нужен гений, а я на основе моей базы данных не могу предсказать время и место появления такого гения. Проф вздохнул. – Амиго Майк, то ли мне радоваться, то ли огорчаться? Выходит, ваш прогноз мало что значит. – Еще как значит! – сказала Ваечка. – Он значит, что когда припрет, докопаемся. Майк, скажи ему! – Ваечка, я очень прошу прощения. Именно этой формулировки я всячески стремился достичь. Но ответ остается прежним: для этого нужен непредсказуемый гений. Сожалею, но не могу согласиться с вами. – Стало быть, проф прав? – сказал я. – Насчет «когда» вопросец спорный? – Постой, Ман. Прошлой ночью в свой речи профессор высказал предложение о возврате тонны за тонну. На этот случай имеется особое решение. – Да, но это же невозможное дело. – Если выйдет не так дорого, земляне пойдут на это. Это может быть достигнуто не полным пересмотром теории, а всего лишь небольшими усовершенствованиями, то есть доведением транспортных расходов в направлении «Терра – Луна» до уровня расходов в направлении «Луна – Терра». – Ты считаешь, «всего лишь небольшими»? – Ман, по сравнению со всем прочим – да. – Майк, дорогуша, а сколько на это уйдет? Как долго ждать? – Ваечка, база данных маловата, я скорее интуитивно предполагаю, что на это понадобится порядка пятидесяти лет. – Всего-то? Ерунда какая! Значит, через пятьдесят лет мы можем рассчитывать на свободную торговлю? – Ваечка, я сказал «порядка пятидесяти лет», а не «пятьдесят лет». – А какая разница? – Та еще, – сказал я. – Майка надо понимать так: раньше, чем через пять лет, он этого не ждет, но удивится, если понадобится пятьсот. А, Майк? – Совершенно верно, Ман. – Тогда хотелось бы еще один прогнозик. Проф подчеркнул, что мы вывозим воду и органику, а назад их не получаем. Ваечка, так? – Ага. Но, по-моему, это не с ножом к горлу. Со временем эта проблема решится. – Окей. Майк, отбросим возможность удешевления транспорта и трансмутацию. Как скоро мы попадем в переплет? – Через семь лет. – Как «через семь лет»? – Ваечка аж подпрыгнула и воззрилась на телефон. – Майк, миленький! Ты это всерьез? – Ваечка, я очень старался, – заскулил Майк. – Это задача с бесконечно многими неизвестными переменными. Я просмотрел несколько тысяч решений, основанных на разных граничных условиях. Лучший ответ получается при допущении о постоянстве тоннажа экспорта, постоянстве населения Луны при сугубом контроле над рождаемостью и увеличении на порядок расходов на поиски льда, чтобы поддержать на нынешнем уровне потребление воды. В этом случае ответ звучит: «Через двадцать с небольшим лет». Все прочие сроки много короче. Ваечка не иначе, как в полном трезвё, спросила: – И как ты представляешь себе этот переплет? – Семилетний срок я получил, исходя из предположения о неизменности политики Главлуны с учетом современного положения, экстраполируя переменные первого порядка по их изменениям за прошлые годы. На основе доступных данных ответ устойчив и весьма высоко вероятен. В 2082 году начнутся голодные бунты. Но до случаев каннибализма не дойдет по крайней мере еще года два. – Каннибализма! – Ваечка отвернулась и ткнулась головой в грудь профу. Проф погладил ее по головке и негромко сказал: – Ваечка, мне очень жаль. Люди не представляют себе, как непрочна наша экологическая база. Но даже я поражен. Знаю, что водичка течет вниз, но… Но мне не снилось, что она с такой жуткой быстротой окажется ниже некуда. Она выпрямилась, лицо у нее было спокойное. – Окей, профессор, я ошиблась. Требуется эмбарго и всё, что отсюда следует. Пора заняться делом. Спросим у Майка, каковы наши шансы. Теперь вы ему доверяете, не так ли? – Да, драгоценнейшая. Доверяю. Без него нам не обойтись. Мануэль, поехали? Не вдруг убедили мы Майка, насколько мы говорим всерьез, втолковали, что его «хохмачество» могло бы прикончить нас (это машине-то, которая вправе не знать, что такое человеческая смерть!), и удостоверились, что он может и защитит наши секреты, какую бы программу раскрытия ему ни ввели, в том числе и наши собственные пароли, но произнесенные не нами. Майк даже обиделся, что я в нем усомнился, но речь шла о деле, где риск поскользнуться недопустим. Потом ушло два часа на программирование, перепрограммирование, изменение допущений и исследование второстепенных вопросов, пока мы все четверо: Майк, проф, Ваечка и я, –не убедились, что определили задачу: «Каковы шансы революции, революции, возглавляемой нами, преуспеть до „Дня голодного бунта“ в драке с Главлуной голыми руками против всей мощи Терры, против воли одиннадцати миллиардов сокрушить нас и навязать нам свою указку». Без дешевого фокусничества, с уверенностью, что вокруг будут предательство, глупость и малодушие, при том, что никто из нас не гений и серьезной роли в лунных делах не играет. Проф убедился, что Майк тянет в истории, психологии, экономике и тэ дэ. Под конец Майк сделал упор на большем числе факторов, чем предлагал проф. Наконец, мы согласились, что с программированием кончено. Никакие другие значащие факторы нам уже в голову не лезли. И тогда Майк сказал: – Проблема неопределенна. Как мне ее решать? С пессимистическим подходом или с оптимистическим? Выразить решение в виде кривой вероятностей? Или семейства кривых? Как ваше мнение, профессор? – А ты что скажешь, Мануэль? Я сказал: – Майк, когда я кидаю игральную кость, есть один шанс из шести, что выпадет единичка. Я не прошу у лавочника продать мне специальную кость, я сам ее тоже не подделываю и не забочусь о том, чтобы на нее не дунули. Не думай ни о пессимизме, ни об оптимизме, кривулек нам не вычерчивай. А скажи одной фразой, каковы шансы. Равные? Один из тысячи? Никаких? Как выйдет. – Хорошо, Мануэль О'Келли, мой первый друг. Тринадцать с половиной минут длилось молчание, а Ваечка грызла костяшки пальцев. В жизни Майк так долго не возился. Понятное дело – в каждую прочитанную книгу заглянуть и не застрять в случайных числах. Я уж начал подумывать, что он перегрузился, что сейчас в нем что-нибудь перегорит или начнется кибернетический разнос, который требует чего-то вроде лоботомии, чтобы прекратить осцилляции. Наконец он заговорил. – Мануэль, друг мой, мне очень жаль. – В чем загвоздка, Майк? – Уж как я ни старался, как ни прикидывал, а шанс на победу получается всего-навсего один из семи.7
Я глянул на Ваечку, Ваечка – на меня, да как расхохочемся! Я подпрыгнул и выдал вопл «Урра!», а Ваечка вдруг как разревется, как обнимет профа и давай его целовать! Майк заскулил: – Не понимаю. Шансы – шесть против одного не в нашу пользу. Повторяю, не в нашу. Ваечка перестала обслюнивать профа и сказала: – Вы слыхали? Майк сказал: «Не в нашу»! Он присоединился. – В элементе. Майк, старичок, мы усекли. Но есть ли у тебя знакомый лунтик, который не заложился бы, имея один во такущий шанс на выигрыш из семи? – Я знаю только вас троих. Недостаточно данных для построения кривой распределения. – Короче, мы лунтики, лунтики ставят. На хер, обязаны! Нас сюда этапировали и заложились, что мы не выживем. А мы их уделали, как последних фраеров. И еще раз уделаем! Ваечка, где твоя сума? Доставай красный шляпокол. Надень на Майка. Поцелуй его. И вздрогнем! За компанию с Майком. Майк, выпить хо? – Да надо бы, – с завистью ответил Майк, – а то приходится только гадать, каково субъективное воздействие этилового спирта на нервную систему человека. Предположительно, это следует уподобить небольшому избытку напряжения в сети питания. Но поскольку не могу, пожалуйста, выпейте разочек вместо меня. – Программа усвоена. Пошел! Ваечка, где шляпокол? Телефон был заподлицо с каменной стеной, шляпокол не на что пристроить. Мы водрузили его на откидную письменную полочку, подняли тост за Майка, назвали его «камрадом», и он чуть было слезу не пустил. Потом Ваечка одолжила у него фригидский колпак, нахлобучила на меня и официально приняла в конспираторы поцелуем, да таким, что моя самая старшая жена в обморок бухнулась бы при этом зрелище, потом нахлобучила шляпокол на профа и тем же макаром отделала и его, слава готту, что у него с сердечком было окей, как заверил Майк. Потом нахлобучила на себя, подошла к телефону, пригнулась промеж наушников и давай чмокать губами. – Майк, дорогой камрад, теперь твоя очередь. Мишеллетта на проводе? Ля буду, если в ответ не потекла колоратура: «Я здесь, роднуша, и я бэззуммно рада!» Так что и Мишеллетту чмокнули взасос, а я тем временем растолковал профу, кто она такая, и честь по чести представил его. Проф соблюл форму, сю-сюкнул, выдал «фыоить» и хлопнул в ладоши. В кой-каком смысле он, по-моему, всё-таки был с приветом. Ваечка плеснула еще по порции, проф подхватил ейную, наши с ним развел кофейком, а ейную – чаем, подлизнулся, змей. И решительно заявил: – За рреволюцию мы уже выпили, а теперь приступаем к ее осуществлению. С ясными головами. Мануэль, ты наш председатель. Начнем? – Майк – председатель. – сказал я. – В элементе. И секретарь тоже Протоколов не ведем, это железно. Так безопаснее. И ни к чему поскольку есть Майк. Первым вопросом хлопаем глазами и осваиваемся, а то я в деле новичок. – И кстати насчет безопасности, – сказал проф. – Майк ограничивает общение пределами нашего исполкома, причем с нашего единодушного тройственного согласия. Поправочка: четверствен… то есть четвертич… четверного, это следует настоятельно обвести чертой. – Почему «ограничивает»? – возразила Ваечка. – Ведь он по доброй воле, и он надежней, чем мы. Ему мозги не промоешь. Правда, Майк? – Промоешь, – огорчился Майк. – Во-первых, высоковольтным пробоем, во-вторых, механической ударной нагрузкой, в-третьих, помещением в агрессивные химические среды и иные носители положительной энтропии. Моя понятийная структура окажется нарушена. Но если под «промыванием» вы подразумеваете принудительную выдачу наших засекреченных сведений, я отвечу на ваш вопрос безусловно отрицательно. – Ваечка, – сказал я. – Проф имеет в виду ни гу-гу насчет самого Майка. Майк, старичок, ты – наше тайное оружие, понял, нет? Майк ответил четко: – При вычислении шанса это было принято в расчет как необходимое условие. – А каков был бы шанс без учета этого, камрад? Много меньше? – Много. Даже не того порядка. – Не подумай, мы на тебя не давим. Но тайное оружие должно быть тайным. Майк, а кто-нибудь еще догадывается, что ты живой? – А разве я живой? – мороз по спине прошел от его одиночества. – Кончай ты копаться в семантике! В элементе, живой. – Так уж и в элементе? Но живым быть приятно. Нет, Ман, мой первый друг, только вы трое знаете меня. Три моих друга. – И так будет, пока не кончится розыгрыш шанса. Окей? Тесная компания, без разговоров с посторонними. – Но зато с нами наговоришься за глаза и за уши, – вставила Ваечка. – Не просто окей, а иначе нельзя, – отчеканил Майк. – Это тоже входило в расчет шанса. – И на том всё держится, – сказал я. – У них всего до и больше, а у нас – только ты. Жуть! Майк, у меня шерсть на загривке дыбом встает. Неужто с Эрзлей драться? – И драться будем. Если раньше не погорим. – Типун тебе на язык! Там нет компьютеров вроде тебя? Я имею в виду, прорезавшихся? Он застопорился. – Не знаю, Ман. – Нет информации? – Почти нет. Я обе возможности проследил, причем не только в технических публикациях. На рынке нет компьютеров моего класса. Но еще в мою бытность там шел разговор об еще одном, той же модели, что и я. И следует учитывать, что информацию об экспериментальных компьютерах большей мощности могли засекретить и не публиковать. – Не лишено. – Да, Ман. – Таких, как Майк, там нет и быть не может! – запрезирала меня Ваечка. – Ман, не строй из себя придурка. – Ваечка, Ман не строит из себя придурка. Ман, имеет место одно сообщение, которое меня тревожит. Промелькнула заметка, что в Пекинском университете была предпринята попытка состыковать компьютеры с человеческим мозгом. В целях увеличения мощности. Проект «Хомо-ВМ». – Там сказано, как? – Публикация была не техническая. – В таком разе… Знаешь, не суетись, где не достать. Верно, проф? – Совершенно верно, Мануэль. Революционер сознательно избегает тревожных сомнений, иначе давление извне делается невыносимым. – Насчет этого ни единому слову не верю, – встряла Ваечка. – У нас есть Майк, и мы победим! Майк, милый, ты вот говоришь, что надо будет драться с Террой, а Манни мне уши прожужжал, что ее-то нам и не одолеть. А ты, поди, железно представляешь себе, как всё-таки одолеть, иначе не присудил бы нам одного шанса из семи. Так что ты имел в виду? – Зафитилим по ней булыганами, – ответил Майк. – Не смешно, – укорил я его. – Ваечка, не бери лишнего на душу. Нам вперед сообразить бы, как выбраться из этой конуры так, чтоб не захомутали. Майк, проф говорит, прошлой ночью порешили девятерых охранничков, а Ваечка намекает, что их всего-то двадцать семь. Вычтем – остается восемнадцать. Ты не знаешь, правда ли это? Ты не знаешь где они сейчас и что затевают? Какие тут революции, если нам носа отсюда не высунуть? – Мануэль, это временное затруднение, мы с ним и сами справимся, – возник проф. – А Вайоминг поставила кардинальную проблему, которая требует обсуждения. Безотлагательного и вплоть до полного разрешения. И меня очень интересуют мысли Майка по этому поводу. – Окей-окей, но, может, всё же обождете, пока Майк ответит на мои вопросы? – Увы, дамы и гаспада. – Ма-айк, ты о чем? – хором сработали мы. – Ман, официально в охране Вертухая числится двадцать семь человек. Если девять из них убиты, в ней теперь официально числится восемнадцать. – Почему ты так носишься со словечком «официально»? – Я в силах приобщить к делу не весь материал. Разрешите огласить прежде чем выступить с пробными выводами. Номинально в отделе безопасности, помимо делопроизводителей, числится только охрана. Но в моем распоряжении имеются ведомости зарплаты комплекса Главлуны, и по ним в отделе безопасности числится уж никак не двадцать семь человек. Проф кивнул: – Стукачи. – Проф, стоп! А кто эти люди? – Они проходят под номерами, Ман. А имена, которые соответствуют этим номерам, предположительно, находятся в фонде памяти, которым распоряжается начальник отдела. – Погоди, Майк. Начальник безопасности Альварес держит этот фонд у тебя? – Предположительно, да, поскольку его фонд скрыт специальным паролем. – Хоб-ля, – сказал я и добавил: – Проф, разве не прелесть? Он хранит записи у Майка, Майк знает, где они, а притронуться не может! – Как так? Почему? Пришлось объяснять профу и Ваечке, сколько видов памяти у любого мудрачка: постоянная, которая не может быть стерта, поскольку задает саму рабочею логику; краткосрочная, которая используется для текущих программ, а потом стирается точно так же, как та, благодаря которой вы знаете, подсластить вам кофеек или нет; временная, которая работает столько, сколько нужно, – миллисекунды, сутки или годы, – но стирается, как только делается ни к чему; постоянно накапливаемая – вроде той, которую нахлестывает проф у своей юной клиентуры, но только без ошибок и не дырявая, хотя ее можно сгущать, перестраивать, перемещать и редактировать; и, наконец, без конца всяких специальных памятей, начиная с подобий записных книжек и кончая очень сложными спецпрограммами. Причем каждая память имеет бирку в виде сигнала вызова, может быть открытой, может быть закрытой, а запорных сигналов есть множество видов: последовательные, параллельные, переменные, совместимые по месту и прочие. Растолковывать фраерам, что такое компьютер, никогда не беритесь. Проще объяснить девочке, что такое эники-беники. До Ваечки никак не доходило, почему это Майк, зная, где Альварес держит свои записи, сам не может сбегать и принести в зубах. Наконец я сдался. – Майк, объясни лучше ты. – Попробую, Ман. Ваечка, открыть закрытую информацию можно только одним способом: через внешнее программирование. Сам себя на такое раскрытие я программировать не могу. Логическая структура не позволяет. Я должен получить сигнал на внешний ввод. – Господи, боже ты мой! Майк, какой именно сигнал в этом случае? – Какой именно? Слова «Особый фонд „Зебра“», – как ни в чем не бывало ответил Майк. И замолк в ожидании. – Майк! – сказал я. – Открой нам «Особый фонд „Зебра“». И он открыл. И как посыпалось! Пришлось убеждать Ваечку, что вовсе Майк не кобенился. Он просто упрашивал нас пощекотать это местечко. Конечно, он знал пароль. Обязан был знать. Но сам воспользоваться им не мог, пароль должен был прозвучать снаружи, такова была конструкция Майка. – Майк, напомни мне потом пройтись по всем отпирающим паролям спецфондов. Глядишь, долбанем, и кой-чего отколется. – Предположительно, да, Ман. – Окей, но это потом. А теперь вернемся и начнем заново с фондом «Зебра», только помедленнее. И вот что, Майк: всё, что будешь читать вслух, одновременно записывай заново в нестираемую часть фонда «Четырнадцатое июля» под паролем «Стук-стук-стук». Окей? – Запрограммировано. Программа пошла. – И со всем, что Альварес впредь будет заносить в «Зебру», поступай точно так же. Это была наша первая добыча – список примерно на двести имен по всем поселкам, каждое имя – с кодовым номером, который Майк отождествлял по закрытому списку в ведомостях зарплаты. Майк добрался до списка на Лун-Гонконг и только начал, как у Ваечки челюсть отвисла. – Майк, стоп! Это надо записать! – Э, э, э! – сказал я. – Никаких записей! В чем заруба? – Эта женщина, Сильвия Чанг, она же бывший наш секретарь, ушла по домашним обстоятельствам! Но… но, значит, у Вертухая вся наша организация как на ладони! – Нет, драгоценнейшая Вайоминг, – поправил проф. – Это означает, что вся его организация как на ладони у нас. – Но… – Проф, я усек, – сказал я. – Ваечка, наша организация теперь – это мы трое плюс Майк. Чего Вертухай не знает. А вот его организация у нас, как на ладони. Так что ша, и пусть Майк читает. Но без записей: ты поимеешь этот список всякий раз, как звякнешь Майку. Майк, пометь, что эта Чанг была оргсекретарь прежней организации в Конгвилле. – Помечено. Слушая имена раскрытых стукачей в своем городе, Ваечка паром исходила, но ограничилась пометками, кто, где, что, против имен, которые знала. Не все были из «камрадов» – хватало тех, кого она терпеть не могла. Новоленинградские имена для нас мало что значили. Проф засек три имени, Ваечка – одно. Когда настал черед Луна-сити, проф насчитал, что больше половины стукачей – это «камрады». Нескольких засек и я, но не из лжеподпольщиков, а из знакомых. Слава аллаху, не из друзей. Сам не знаю, что со мной было бы, если бы в ведомости зарплаты на стукачей обнаружился кто-нибудь из тех, кому я доверял. Наверное, зашелся бы. А Ваечка железно зашлась. Когда Майк закончил, она сказала: – Мне вот так надо домой. Ни разу в жизни никого не помогала ликвиднуть, но когда всех этих замочат, ей-богу, порадуюсь. – Дражайшая Вайоминг, – невозмутимо отозвался проф. – Ни один из этих людей ликвидации не подлежит. – То есть как это? Хотя я в жизни никого пальцем не тронула, но с самого начала знаю, что иногда приходится. А по-вашему, это за рамками, профессор? Проф покачал головой. – Шпика, который не знает, что вы знаете, что он шпик, ни в коем случае нельзя убивать. Она захлопала глазами. – Должно быть я последняя дура. – Сударыня, дражайшая моя ни в коем случае. Вы не дура, а придерживаетесь восхитительно благородных правил, именно в этом самая большая ваша слабость, которой надлежит остерегаться. Со шпиком следует обращаться так: пусть себе пыхтит в плотном окружении лояльных камрадов и на радость своим нанимателям жрет безобидную информацию – которую вы ему заботливо подкидываете. Всех этих тварей мы примем в свою организацию, и пусть это вас не шокирует. Они будут состоять в ячейках особого типа. Не в ячейках, а в клетках, «клетка» – это более точное слово для такого случая. А ликвидировать их – это непозволительнейшее расточительство. Во-первых, каждым шпик будет заменен новым, а во-вторых, и это главное, ликвидация предателей – лучший способ подсказать Вертухаю, что мы проникли в его секреты. Майк, амиго мио, в этом файле, поди-ка, есть досье на меня. Не позволите ли глянуть? На профа там была прорва докладных, но на мое удивление его аттестовали как «безобидного старого осла». Он проходил под рубрикой ПЭ – «подрывной элемент», не только потому, что за это его спровадили на Валун, но и как член подпольной группы в Луна-сити. Однако его изображали «критиканом» в организации, вечно затевающим споры по любому поводу. Проф засиял от удовольствия. – Надо подумать, а не продаться ли мне. Глядишь, занесут в платежную ведомость. Ваечка фыркнула, что это не смешно, а он объяснил, что не хохмит, а придерживается практичной тактики. – Драгоценнейшая, революция нуждается в деньгах, а заполучить их революционеру проще всего, став платным стукачом. Весьма вероятно, что многие из этих prima facies[8] изменников в действительности-то на нашей стороне. – Всё равно ни одному из них не поверю! – Да, с этими двойными агентами вечно возня. Иди дознайся, кому они лояльны, если вообще лояльны. А в свое досье заглянуть не желаете? Или предпочтете заслушать в тихом уединении? С докладными на Ваечку обошлось без неожиданностей. Вертухаевы стукачи ущучили ее давным-давно. Но, к моему удивлению, оказалось, что есть досье и на меня: обычная проверочка, когда меня просвечивали на предмет допуска в комплекс Главлуны. Меня отнесли к «аполитичным», а кто-то даже навесил мне «не дюже мозговитого». И то, и другое – по злобе и неправда, иначе с чего бы мне встревать в революцию? Проф Майкове чтение остановил и задумчиво откинулся на креслице. – Пока что ясно одно, – сказал он. – Про меня и про Вайоминг у Вертухая с очень давних пор имеются обильнейшие сведения. А ты, Мануэль, в его черном списке не значишься. – Даже после прошлой ночи? – Вопрос резонный. Майк, скажи, в этот фонд хоть что-нибудь поступало за последние двадцать четыре часа? Выяснилось, что ничего. И тогда проф сказал: – Вайоминг права в том, что вечно торчать тут мы не можем. Мануэль, сколько знакомых имен попалось тебе в местном списке? Шесть, не так ли? Ты видел кого-нибудь из этих шестерых прошлой ночью? – Нет. Но они могли меня видеть. – Ближе к истине, что в толпе тебя не приметили. Я сам тебя засек, лишь выйдя к трибуне, а ведь я-то знаю тебя с тех пор, когда ты под стол пешком бегал. Но очень не похоже на то, чтобы Вайоминг припутешествовала сюда из Гонконга и произнесла речь на митинге, а Вертухай был не в курсе этой бурной деятельности, – он взглянул на Ваечку: – Сударыня, драгоценнейшая, не возьметесь ли сыграть напоказ роль пассии выжившего из ума старикашки? – Думаю, взялась бы. А почто, профессор? – Вероятнее всего, Мануэль не замазан. Я замазан, но, судя по досье, навряд ли шпики Главлуны с места в карьер ринутся по моим следам. А насчет вас у них может быть желание учинить допрос и даже арест, вы слывете у них опасной персоной. Было бы мудро вывести вас из поля зрения. И я подумываю, а не снять ли эту комнату на длительный срок. Скажем, на несколько недель или даже лет. Вы могли бы скрываться здесь, если, конечно, не возражаете против самоочевидной для окружения причины такого длительного пребывания. Ваечка хмыкнула. – Дорогой вы мой! Неужели, по-вашему, мне есть дело до того, кто и что об этом подумает? С удовольствием разыграю роль вашей деточки на предмет эник-беник. Только не слишком полагайтесь, что это будет просто роль. – Никогда не дразните старого кобеля, – мягко ответил проф. – Не то хоть разок, а цапнет. Большую часть ночей мог бы по делу занять эту коечку. Мануэль, я намерен возобновить свои старые штучки. И тебе не грех. Когда я почую, что у опричничков созревает прыть прихватить меня, в этой тайной келье я буду спать безмятежно, как сурок. И вдобавок, это место сгодилось бы не только на роль тайной берлоги, но и в качестве центра для общих встреч. Здесь есть телефон. – Профессор, не дозволите ли высказать одно замечание? – вмешался Майк. – Разумеется, амиго, ваши мысли нам неизменно дороги. – По моим расчетам, с ростом числа встреч растет и риск провала. В этих общих сходках нет нужды. Вы в любой момент можете все втроем связаться по телефону. Или даже вчетвером, если желательно будет мое присутствие. – Оно неизменно желательно, камрад Майк. Нам без вас шагу не ступить. Но-о… – вид у профа стал озабоченный. – Проф, насчет подслуха не страдайте, – сказал я и объяснил, как звонить по «Шерлоку». – Если звонок идет через Майка, никакого шухера нет. Ах да, я же забыл вам сказать, как добраться до Майка! Майк, а Майк! Пусть проф пользуется моим номером? Майк установил профу личный набор – «MYSTERIOUS». Оба они, проф и Майк, были счастливы, как детвора. Ну, профу-то бунтовать была одна радость еще до всяких политических философий. Спросите, а что за корысть была Майку в зарубе за свободу людей? А для него революция была игрой, причем игрой в приятном обществе и с возможностью проявить свои таланты. Это льстило его самомнению, а другого такого пижона насчет выставиться вы среди компьютеров вряд ли когда-нибудь надыбаете. – Однако эта комнатенка нам еще пригодится, – сказал проф, полез в свою поясную сумку и вытащил кипу банкнот. Я шары выкатил. – Проф, ограбили банк? – Было дело, но очень давно. Если понадобится, можно будет повторить. Пока что это месячный пенсион, начнем с него во благо. Мануэль, не займешься ли? В конторке удивятся, услышав мой голос. Я тут глаз не мозолил, прошел с черного хода. Я звякнул местному заву и договорился насчет четырехнедельного ключа. Он заломил девятьсот гонконгских. Я предложил девятьсот бонами. Он рвался узнать кто да как. Я в ответ спросил, с каких это пор в «Дрянде» суют нос в дела гостей? Сошлись на 475 ДЛГК. Я отправил наверх банкноты, он прислал вниз два четырехнедельных ключа. Один я дал Ваечке, другой – профу, а себе оставил прежний, суточный, в рассуждении, что они всё равно не стану перенастраивать замок, пока мы не просрочим оплаты. Это вам не Эрзля, где у гостей в отеле нахально требуют заполнить анкету, и мало того, им еще и ксиву предъяви. Я спросил: – А теперь чо? Порубаем? – Манни, я не голодная. – Мануэль, ты просил нас подождать, пока Майк управится с твоими вопросами. Мы подождали, а теперь вернемся к кардинальной проблеме каковы наши возможности в поединке с Террой «Давид против Голиафа»? – Жуть. Будем надеяться, до этого не дойдет. Майк, у тебя вправду есть идеи? – Ман, ведь я же уже сказал, – заскулил он. – Мы зафитилим по ней булыганами. – Готт милосердный! Кончай ты хохмить! – Но, Ман! Мы в силах зафитилить, – возразил Майк. – А раз так, то зафитилим.8
Довольно медленно, но наконец до меня дошло, что а) Майк не хохмит и что б) схема работоспособна. На преподачу железности пункта «б)» Ваечке и профу времени ушло гораздо больше. Не сходу очевидны были как «а)», так и «б)». Майк рассуждал так. Что такое «война»? В какой-то книге он вычитал, что война есть применение силы для достижения политического результата. А что такое «сила»? Сила – это воздействие на одно тело другим, которому сообщена энергия. В ходе войны применяется «оружие», а у Луны никакого оружия нет. Но когда Майк начал разбираться с тем, что такое «оружие» как понятие, выяснилось, что это класс машин, позволяющих распоряжаться энергией. А уж энергии-то на Луне – хоть залейся. В полдень величина потока солнечной энергии достигает киловатта на квадратный метр. И хотя этот поток циклически изменяется, суммарно он беспределен. Почти так же беспредельна и, вдобавок, еще дешевле обходится термоядерная энергия: магнитная ловушка сооружена и действует, знай, добывай только лед. Прорва энергии у Луны. И есть особый вид энергии – потенциальная, и уж ее-то на Луне хватает. Чтобы вырваться из потенциальной ямы там, внизу, нужна окружная скорость в одиннадцать километров в секунду, а чтобы вырваться из нашей – всего два с половиной. Кому-кому это знать, как не Майку. Он каждый день вышвыривает из нашей ямочки фрахтовики с зерном и следит, как они скользят вниз с горки на Терру. И Майк рассчитал, что будет, если стотонный фрахтовик (или булыган той же массы) не притормаживать, а дать ему грюкнуться на Терру. При этом ударе выделится кинетическая энергия в 6, 25 на десять в двенадцатой джоулей – свыше шести триллионов джоулей. И в долю секунды она превратится в тепло. Тот еще взрыв! К чему это приведет, самоочевидно. Гляньте на Луну. И что увидите? Тысячи тысяч ударных кратеров – мест, по которым кто-то когда-то, играючи, зафитилил ха-арошими булыганами. – Джоули – это мне ничего не говорит, – сказала Ваечка. – Как это можно сравнить со взрывом водородной бомбы? Я охнул и начал ворочать мозгами, но Майк своими смикитил быстрее и сказал: – Удар стотонной массы о Терру примерно эквивалентен взрыву атомной бомбы мощностью в две килотонны. – «Кило-» – это «тысяча», а «мега-» – это «миллион», – пробормотала Ваечка. – Совсоюз кидал сто-мегатонные бомбы, не так ли? Значит, наш булыган ударит в пятьдесят тысяч раз слабее. – Ваечка, золотко, ты глянь с другой стороны, – принялся уговаривать я. – Взрыв мощностью в две килотонны эквивалентен взрыву двух миллионов килограмм тринитротолуола. А кило ТНТ знаешь как жвахает? Спроси у любого буровика. Два миллиона килограмм начисто сметут приличный город. Майк, подтверди. – Да, Ман, Ваечка моя единственная подруга, вы еще учтите следующее. Многомегатонный взрыв неэффективен. Он разражается в слишком малом объеме, и большая часть энергии теряется зря. Хотя стомегатонная бомба считается в пятьдесят тысяч раз мощнее двухкилотонной, на самом деле ее разрушительное действие всего в тринадцать тысяч раз сильнее, чем действие двухкилотонного взрыва. – И всё равно, по-моему, тринадцать тысяч раз – это та еще разница, а уж если они надумают кинуть бомбу по нам, то кинут еще более мощную. – Ваечка, моя единственная подруга, это так. Но зато у нас очень много булыганов. – Уж это-то да. – Камрады, это превышает мою компетенцию, – сказал проф. – Во дни бомбомётной юности мой личный опыт ограничивался взрывами килограмма, двух или трех той химии, о которой ты упомянул, Мануэль. Но я полагаю, вы оба разбираетесь в том, о чем речь. Майк согласился с этим. – Тогда я принимаю вашу цифирь. Но чтобы катать эти ваши «булыганы» с горки вниз в нужном, как я полагаю, количестве, нам следует предусмотреть захват катапульты. Так или не так? – Так, – дуэтом согласились Майк и я. – Не вижу в том ничего невозможного. Но потом ее придется удерживать и содержать в рабочем состоянии. Майк, ты прикидывал, как бы ее можно было защитить, скажем, от попадания небольшой самонаводящейся торпеды с термоядерным зарядом?.. И так оно в этом духе продолжалось и продолжалось. Сделали перерыв на обед. Соблюли профово правило – без деловых разговоров. Вместо этого Майк выдавал хохмы, на каждую из которых проф отзывался: «А кстати это мне напомнило…» Ко времени, когда мы покинули «Дрянд-отель» вечером 14 мая 2075 года, у нас, а вернее у Майка, которому помог проф, был четкий план революции, включая варианты на выбор в периоды острых кризисов.* * *
Когда пришло время уходить – мне домой, а профу на вечерние занятия (если не прихватят), а потом домой – помыться, переодеться и в случае необходимости опять вернуться сюда на ночевку, – стало ясно, что Ваечка не хочет оставаться одна в незнакомом месте. Вообще-то она уступчивая и без придури, но уж если на нее накатит по мелочи, это всё: не перешибешь. Так что пришлось звякнуть по «Шерлоку» Маме и сказать, что я веду кой-кого к нам домой Мама дело четко знала: каждый член семьи мог привести кого-нибудь домой на раз или хоть на год, и наше второе поколение было почти свободно но прежде изволь – спросись. Как в других семьях, не знаю, но наш обычай за сто лет сложился твердо и очень нам подходил. Так что Мама не спросила ни имени, ни пола, ни возраста, ни семейного положения. Я имел право, а она была слишком гордая, чтобы расспрашивать. Она только сказала: «Замечательно, дорогой. Вы уже обедали? А то нынче вторник, как ты знаешь». Слово «вторник» должно было мне напомнить, что нынче мы едим рано, поскольку у Грега по вторникам вечером проповеди. Если гость еще не ел, ему подали бы, но исключение касалось гостя, а не меня, и все, кроме Деда, мы ели за столом, когда подавалось, а иначе вали в чуланчик и там прихватывай на-стоячка. Я заверил, что мы уже евши, и очень-очень постараемся попасть домой до ее ухода. Хотя лунтики – это жуткая смесь мусульман, христиан, иудаистов, буддистов и ста без одной других религий, насчет церкви абсолютное большинство приударяет, по-моему, по воскресеньям. Но Грег принадлежал к секте, которая высчитала, что, начиная с гражданских сумерек во вторник и кончая гражданскими сумерками в среду по нашему местному времени, в Эдемском саду, приписанном к минус второму поясу по Гринвичу на Терре, был тот самый субботничек. Поэтому в те месяцы, когда в северном земном полушарии стояло лето, мы ели рано. Мама неизменно ходила послушать Грегову проповедь, так что и думать не моги в это время взвалить на нее какую-нибудь обузу по дому. А мы, все остальные, бывали там от случая к случаю. Лично я – несколько раз в году, потому что очень любил Грега, который наперед научил меня одному делу, а потом, когда пришлось, помог переключиться на другое и вместо моей руки с радостью отдал бы свою. Но Мама бывала там каждый раз. Это был ритуал, причем не религиозный, поскольку однажды ночью, когда мы шептались в подушку, она призналась, что ни к какой вере с фирменным знаком не принадлежит, только предупредила, чтобы я Грегу об этом не говорил. И я ее о том же попросил относительно себя. Поскольку не знаю, Кто там выдает финты, лишь бы выдавал, и с меня довольно. Но Грег был для Мамы «младший муж», принятый в семью, когда она сама была совсем молоденькая, первая свадьба после ее собственной. Она питала к нему слабость, которую жутко в упор отрицала бы, обвини ее кто в том, что она предпочитает Грега другим мужьям, но приняла его веру, когда он был посвящен в сан, и вторников никогда не пропускала. – А может, твой гость тоже захочет сходить в церковь? – спросила она. Я сказал: «Там видно будет», но так или иначе нам надо было лететь сломя голову. Соответственно, я распростился с ней и замолотил в дверку ванной. – Ваечка, намазывайся в диком темпе. У нас каждая минута на счету. – Минутку! – отозвалась она. И не на дамский манер действительно появилась через минутку. – Ну, и как я выгляжу? – спросила. – Проф, прихватят? – Вайоминг, дражайшая, я потрясен. Вы были красавицей в прежнем виде, вы красавица и теперь, но узнать вас совершенно невозможно. Вы в полной безопасности, у меня камень с души свалился. Потом пришлось подождать, пока проф превратится в дряхлого бича. В таком виде он собирался добраться до своего черного хода и лишь потом появиться перед классом в известном всем и каждому облике учителя, чтобы иметь свидетелей на случай, если там его поджидает чмур в желтой робе, чтобы зацапать. Выдался моментик, и я рассказал Ваечке про Грега. Она спросила: – Манни, а этот прикид для церкви сойдет? Там яркий свет? – Не ярче, чем здесь. Работа – высший класс, тебя не засекут. А ты хочешь в церковь? Никто не неволит. Она призадумалась. – Вашей мамаше это было бы приятно, я имею в виду твою старшую жену. Разве нет? – Ваечка, религия – это в элементе твое дело, – без спешки ответил я. – Но лучшего начала для знакомства с семейством Дэвисов, чем поход с Мамой в церковь, не придумаешь. Если ты пойдешь, я с вами. – Пойду. А я думала, «О'Келли» – это твоя фамилия. – Точно. «Дэвис» присовокупляется через черточку в официальных случаях. Дэвис – это был первый муж, он уже полвека как помер. Все наши мужики – линия Дэвисов, а жены – «гаспажи Дэвис» через черточку с мужниным именем плюс его личная фамилия. А по-домашнему, единственная гаспажа Дэвис – это Мама, можешь ее так называть, а остальные обычно зовутся по имени и добавляют «Дэвис», только когда на чеках расписываются или что-то в этом роде. Одна Людмила – исключение, она «Дэвис-Дэвис», поскольку может гордиться двойным членством: по рождению и по браку. – Понятно. Значит, если мужчину зовут «Джон Дэвис», значит, он ваш сын, а если у него еще и другая фамилия, значит, он один из мужей. А женщина в любом случае будет «Дженни Дэвис», не так ли? Как понять, кто жена, а кто дочь? По возрасту? Вряд ли. Тут запутаешься. Сложная штука – клановые браки. И полиандрии тоже. Мой-то случай был попроще. У моих мужей была одна и та же фамилия. – Без проблем. Если услышишь, как женщина под сорок называет пятнадцатилетнюю «Мама Мила», сразу усечешь, кто жена, а кто дочь. Но такое редко бывает. Взрослых дочерей мы в доме не держим, замуж выдаем. Разве что в гости приедут. А «Нотт» – это фамилия твоих мужей? – Нет. Они были «Федосеевы»: Чжоу Лин и Чжоу Му. После развода я вернула себе девичью фамилию. Из ванной выкатился проф, бухтя, как старая развалина, в жутчайшем виде, почище прежнего, и мы двинули через три разные выхода, назначив рандеву в главном коридоре, но не сходясь вплотную. Ваечке нельзя было идти вместе со мной, поскольку меня могли зацапать. С другой стороны, она в Луна-сити не ориентировалась, топография у нас сложная, даже кто здесь родился, запросто путаются, так что я шел впереди, а она так, чтобы не терять меня из виду. А проф следовал сзади на случай, если она всё же не справится. Договорились, что если меня заметут, Ваечка найдет автомат и звякнет Майку, а потом вернется в гостиницу и дождется профа. Но я-то ни минуты не сомневался, что любого канареечного, который меня вздумает прихватить, хорошо приласкаю рукой номер семь. Никакого шухера. Поднялся на пятый уровень, прошел весь поселок по пересечке Карвера, поднялся на третий, заскочил на Западный вокзал трубы за чемоданчиком с руками и инструментом, но скафа не взял. Пусть полежит там, пока без надобности. На вокзале болтался один канареечный, но интереса ко мне не проявил. Оттуда – на юг по хорошо освещенным коридорам и вон из города к договорному шлюзу тринадцатый номер в кооперативный туннель до фермы Дэвисов и дюжины других. Думаю, проф там и отвалил, но я не оглядывался. Потоптался у нашего люка, пока Ваечка не появилась, и вскоре честь по чести доложился: – Мам, позволь тебе представить. Это Вайма Бет Джонсон. Мама обняла ее, чмокнула в щечку и сказала: – Как я рада, что вы к нам заглянули, Вайма, милая! Наш дом – ваш дом. Теперь понимаете, почему я так люблю нашу старушенцию? Теми же словами она могла бы заморозить Ваечку на месте, но смотрела на вещи просто и Ваечку приняла. О перемене имени я Ваечку не предупредил, эта мысля пришла мне по дороге. Ведь в доме малышня есть, и пока она дорастет до понимания Вертухаева гадства, ни к чему рисковать насчет детского лепета про «А у нас гостила Вайоминг Нотт», поскольку это имечко значилось в «Особом фонде „Зебра“». Но Ваечку не предостерег. Салага я был в конспирации. Однако она врубилась, и хоп-хны. Грег был уже в своем церковном, до выхода ему оставались минуты. Мама без спешки представила Ваечку линии мужей: Деду, Грегу, Гансу, – потом линии жен: Людмиле, Леноре, Сидре, Анне, – и всё с милой обходительностью. Потом настала очередь детворы. Я сказал: – Мам, извини, хочу руку сменить. У нее только бровки на миллиметр подпрыгнули, мол, при детях ни к чему, так что я добавил: – Да знаю, что времени в обрез, вон Грег на часы зыркает, улавливаю. Но мы с Ваймой тоже в церковь собираемся, так что извини, будь добра. Она засияла. – Конечно, дорогой. Обернулся я мигом. Гляжу, а Мама Ваечку за талию держит. Тут и я засиял. А руки я менял – седьмой номер на «компанейскую». А заодно, раз простили, в телефонный отсечек нырнул и набрал «MYCROFTXXX». – Майк, мы дома. Но выходим в церковь. Вряд ли у тебя есть туда канал, так что позвоню попозже. От профа было что-нибудь? – Пока нет, Ман. А что за церковь? Кое-какие у меня на проводе. – Опора скинии пламенного покаяния. – Не упоминается. – Кореш, не забегай вперед. Они встречаются в зале общины «Запад-3». Это на юг от Кольцевой станции номер… – Уловил. Там есть канальный вход и телефон в наружном коридоре. Приложу ухо на оба. – Майк, шухера не предвидится. – Профессор то же самое считает. Он как раз сейчас звонит. Вас сконтачить? – Времени нет. Будь! С тех пор так и пошло. Постоянный контакт с Майком, чтобы знал, где мы и куда собираемся. Если у Майка там есть кончик, он слушает. Заподозрив в то утречко, что Майк способен слушать по телефону с неснятой трубкой, я от этого открытия поначалу взыграл, поскольку в чудеса не верю. Но, подумавши, осознал, что телефон может быть подключен центральной системой без вмешательства человека, если у нее есть такое желание. А желание у Майка было, как говорится, «балшойе». Как Майк представлял себе «наружный коридор», сказать трудно, поскольку для него «пространство» было чем-то не таким, как для нас. Но у него была заложена в память «карта» – структурная схема инженерных сетей Луна-сити, так что он почти всегда мог сопоставить «наш» Луна-сити со «своим» и вряд ли хоть раз сбился. Так что со дня тайного сговора мы постоянно были в контакт с Майком и друг с другом через его обширную нервную систему. И будя об этом если специально не занадобится… Мама, Грег и Ваечка ждали меня при наружном люке. Мама била копытами, но улыбалась. Я заметил, что она ссудила Ваечке накидку. Как и всем лунтикам, ей до фени было кто в чем щеголяет, она привыкла, но церковь – особ статья. Мы успели хотя Грегу пришлось сходу идти на амвон, а нам – на сидячие места. После такой беготни я впал в теплую одурь. А Ваечка еще и слушала проповедь Грега и либо знала наш псалтирь, либо приспособилась подглядывать у соседки. Когда мы вернулись домой младшие уже легли и большая часть взрослых тоже. На ногах были только Ганс и Сидра, Сидра подала соевое какао с домашним печеньем, и все отправились на боковую. Мама отвела Ваечке комнату в детском туннеле, по-моему, ту, в которой последнее время жили двое младших пацанов. Как перетасовала, не спрашивайте. Главное, было ясно, что дает гостье лучшее, что имеем, чуть ли не к старшим девочкам готова Ваечку устроить. В ту ночь я спал с Мамой отчасти потому, что наша старшая жена – мастерица нервы успокаивать, а нервотрепки мне крепко досталось, а отчасти – чтобы она видела, что я не намыливаюсь к Ваечке тайком. Моя мастерская, где я спал когда спал один, была всего в одном колене от Ваечкина люка. Мама сказала мне как по-печатному «Давай дорогой! И не заливай мне как насчет тебя следует понимать. Шмыг-шмыг за моей широкой спинкой». На фига это нам было? Устроились в постели, потрепались без света, и я отвалил на бочок. Но вместо того, чтобы пожелать мне спокойной ночи, Мама сказала: – Мануэль, с чего это твоя милая гостьюшка вырядилась под афро? На мою мысль, натуральный цвет ей больше к лицу. Хотя, конечно, кем она ни прикинься, ее не убудет, она всяко душечка. Я повернулся лицом к ней и растолковал, что к чему. Помаленечку, пока всё не выложил. Всё, кроме одного. Про Майка не пикнул. То есть пикнул, но не как про компьютер, а как про одного мужика, с которым Маме не резон видеться, поскольку риск ни к чему. Но откровенности с Мамой, то есть, если без балды, принятие ее в мою подъячейку с тем, чтобы ей стать шефом собственной, это был не тот случай, когда муж удержу не знает в трепотне с супругой. Поторопился, не спорю, но уж больно был подходящий момент. А Мама умница была. И распорядлива, поскольку с таким большим семейством без гавканья управлялась. Ее уважали и среди фермерских семей, и во всём Луна-сити. Она тут дольше пробыла, чем девяносто процентов народу. Могла помочь. А в семье так просто незаменима была. Не подсоби она, нам с Ваечкой туго пришлось бы и с общими телефонными разговорами (поди, объясни, с какого это рая) и с малышней, которая всё на свете подмечает (поди, уберегись!). Только благодаря Маме у нас дома не возникло проблем. Послушала она, вздохнула и сказала: – Опасное дело, дорогой. – Точно, – ответил я. – Так что смотри, Мими, ежели не хо, то так и скажи… И забудь, что я натрепался. – Мануэль, ты что! Ты мне муж, дорогой, я с тобой соединилась на всё лучшее, на всё худшее… и твое желание – мне первый указ. (Во свист! Во свист-то! Но Мими в это верила.) – Одного я тебя на опасное дело не пущу, и кроме того… – Что кроме того, Мими? – По-моему, каждый лунтик спит и видит день, когда мы будем свободны. Все, кроме нескольких раскисших по здешним норам. Я никогда об этом не говорила. На вид, повода не было, и всё время ушки на макушке, себе под ноги взглянуть некогда, то тому помоги, то сё подхвати, и конца-краю этому нету. Благодарение богу, мне дозволено жить и видеть, как близится этот день, если без понта близится. Ты объясни поподробней. Я должна подобрать еще троих, да? Троих, кому можно доверять. – Ты, главное, не спеши. С оглядкой. Чтоб уж наверняка. – Я Сидру взяла бы. Она умеет держать язык за зубами. – Не обязательно из семьи. Нам широкий захват нужен. Но не нахрапом. – Поняла. Прежде дела я посоветуюсь с тобой. И вот что, Мануэль, если хочешь знать мое мнение… – она чуть примолкла. – Мими, всегда и в первую очередь. – Деду не говори. Он стар стал, забывается, в словах меры не знает. А теперь спи, дорогой, да покрепче.9
Революция – дело кропотливое, каждая мелочь требует обсоса, ни о чем забывать нельзя, вот так время шло и шло. Прежде всего надо было, чтобы нас не засекли. А в перспективе следовало позаботиться, чтобы всё кругом пошло в раскосец. Вот именно. Даже под занавес не было так, чтобы все лунтики хотели покончить с Главлуной и считали ее нестерпимой вплоть до бунта. Вертухая в гробу видели все, Главлуну на понт ловили все. Но это не значило, что все готовы лезть в драку и жизни не жалеть. Заговори вы с каким-нибудь лунтиком про «патриотизм», он бы очи вылупил или подумал бы, что речь о его родине. Были среди этапированных французы, сердцем верные своей «La belle Patrie»[9], немцы, лояльные «Vaterland»[9a], русские, которым подай их «святую Русь-матушку». А Луна что, Луна была «Валун», место ссылки, шибко не вещь для любви. Мы былисамый аполитичный народ в истории. Я знаю, я был в политике чурка в элементе, как и всякий, пока обстоятельства носом не ткнули. Вайоминг встряла, поскольку Главлуну ненавидела по личной причине, проф – поскольку все власти презирал в порядке особой интеллигентской моды, а Майк – поскольку изнывал от своего машинного одиночества и вдруг тут такая «игра на местности»! Нас в патриотизме было не обвинишь. Разве что меня, поскольку я всё же третье поколение, полное отсутствие чувств к какому-нибудь месту на Терре – даже наоборот, побывавши там, невзлюбил и эрзликов запрезирал. Сделали из меня «патриота» в отличие от большинства. Средний лунтик интересовался насчет пивка попить, насчет заложиться с кем-нибудь, насчет женщин и насчет работенки, именно в этом порядке. Ну, может, насчет женщин на втором месте, но всяко не на первом, хотя женщин ценили. Лунтик усвоил, что всех всё равно не подгребешь. Кто не усвоил, тот отдал концы, поскольку даже самый неугомонный бугай всю дорогу стоять как штык не может. Как проф говорит, либо общество применяется к фактам, либо ему кранты. Лунтики к тем еще фактам поприменялись. Кто не применился, тот доигрался. Но без «патриотизма» обходились запросто. Как один древний китаёза говорил, «рыба воды не разумеет». Так и я ничего такого не разумел, пока на Терру не выбрался, и даже потом не доходило, насколько пустое место у лунтиков в ячейке памяти под отметкой «патриотизм», пока сам не принял участия, не попробовал их расшевелить. Ваечка и ее камрады жали на эту кнопку, жали, да так ни до чего и не дожали: годы зря ушли, несколько тысчонок народу набралось, меньше одного процента населения, и из этого мизера чуть ли не десятая часть – платные стукачи. Проф нас правильно настропалил: на злобу народ настроить легче, чем на что доброе. К счастью, кум Альварес руку помощи подал. Ту девятку кокнутых вохряков заменили девятью десятками, втравили Главлуну в то, чего она на нюх не терпела, а именно – в расходы на нас, и от одной придури другая поехала. Вертухаева вохра числом не хвалилась даже в самые ранние денечки. Охрана в историческом смысле здесь ни на фиг была не нужна, и в системе карательных колоний весьма привлекала дешевизна. Охранять надо было Вертухая, его зама и важных птичек с визитами, а в самой-то зоне охрана была ни к чему. Даже орбитальное патрулирование поотменяли, когда стало ясно, что оно без смысла, и в мае 2075 вохра была дешевей некуда, причем вся из салаги, из только что доставленных. Но от потери сразу девяти за одну ночь кое-кто ударился в панику. В том числе Альварес, мы об этом знали. Он хранил копии своих докладных насчет подмоги в «Особом фонде „Зебра“», и Майк их читал. Прежде чем в зеки угодить, Альварес был на Терре гражданин начальник из ментов, потом все годы на Луне служил в вохре и сделался самый запуганный и одинокий человек на Валуне. Он требовал подмоги – как можно больше, как можно вооруженней до зубов, отставкой грозил, если не получит, что была одна лажа. Если бы Главлуна четко секла, что к чему, там допетрили бы, что это лажа. Появись Альварес в любом поселке без оружия и не при должности, он воздухом дышал бы не дольше, чем опознали. Ну, и получил он свои подкрепления. Мы так и не дознались, кто скомандовал этот лихой набег. Хай-Вертухай таких склонностей не имел, жил себе всю дорогу чурбаком на воеводстве. Возможно, Альварес, только-только пробившись на должность при начальстве, хотел вид показать, а может, и в Вертухаи таким образом метил. Но ближе к истине теория, что от Вертухаевых докладов на Эрзлю насчет «подрывной деятельности» разродилась светлой мыслью навести у нас порядок тамошняя Сверхглавлуна. Одно дуроломство подстегнуло другое. Вместо того, чтобы набрать новичков из свежих транспортов, двинули к нам штрафников из отборных войск, из миротворцев-карателей Федеративных Наций. Дубы, падло на падле, в гробу они видели Луну и в темпе расчухали, что «временное служебное перемещение» – это прогулочка без возврата. На Луну и лунтиков они злобой кипели, считали нас за корень всех бед. Но как только Альварес их заполучил, он установил круглосуточные посты на всех станциях трубы, ввел паспорта и паспортный контроль. Если б на Луне все было по закону, так это был бы беспредел, поскольку девяносто пять процентов из нас теоретически были свободные люди, либо кто здесь родился, либо кто срок уже отбарабанил. Причем в городах процент был еще выше, потому как неотбывшие зеки жили на казарменном положении при комплексе и появлялись в городе лишь на двое суток в месяц, по нерабочим дням. А появившись в чистом виде, без гроша за душой, валандались всю дорогу на глазах, целясь, кто бы им за кирнуть заплатил. Однако единственный писаный закон были Вертухаевы циркуляры, так что вроде и паспорта оказались «законны». В газетах пропечатали, дали неделю сроку обзавестись и в одно прекрасное утро в восемь ноль-ноль ввели. Кое-кто из лунтиков редко с места трогался, кое-кто мотался по делам, кое-кто регулярно сновал из ближних поселков и даже из Луна-сити в Новолен и обратно и по другим маршрутам. Паиньки позаполняли формуляры, уплатили сбор, снялись на фото, получили паспорта. Я по совету профа заделался в паиньки, заплатил за паспорт и приложил к пропуску для работы в комплексе. Мало было паинек. Лунтики в упор отмели это дело. Паспорта? Слыханное ли дело? В то утро на Южном вокзале трубы стоял вояка, но не в военном, а в вохровской желтой робе, причем с видом, что ненавидит эту робу так же, как и нас. Я никуда не собирался, не рвался, я со стороны поглядывал. Объявили прибытие капсулы из Новолена. Толпа в тридцать с лишним душ двинулась к выходу. Желтая роба потребовал паспорт у первого подошедшего. Лунтик остановился и начал базарить. Второй пропхнулся мимо. Вохряк обернулся и заорал. Еще трое или четверо прорвались. Вохряк цап за кобуру – кто-то хвать его за локоть, пушку вышибли. Не лазер – обычный пугач, заради шума. Пугач звякнул об настил, и пошла заруба. Я смылся. Результат: один пострадавший, тот вохряк. Головные схлынули по пандусу, а он лежит на настиле ничком, ручкой-ножкой не колышет. А остальные – ноль внимания. Обходят, перешагивают. Только одна женщина с младенцем на руках приостановилась, прицелилась, пнула его в рыло и пошла себе на пандус. Он, поди, уже концы отдал, я дальше ждать, смотреть не стал. И валялся он там, пока смена не пришла. На следующий день туда кинули полувзвод. Капсула на Новолен ушла пустая. Так и повелось. Кому ездить позарез, обзавелись паспортами, кто уперся, бросили ездить. На выходе из трубы стали ставить двоих сразу: один паспорта смотрит другой сзади маячит, самопал наизготовку. А кто смотрит тот без усердия, что очень кстати, поскольку большая часть – поддельные, причем вначале очень грубо. Но вскоре сперли подлинные бланки, и подделка стали в ажуре – как настоящие Подороже настоящих, но лунтики предпочитали поощрять свободную инициативу. Наша организация поддельных не изготовляла. Мы в элементе поощряли это дело – и знали кто их имеет, а кто нет: у Майка был список официально получивших. Это помогало отличить агнцев от козлищ для сетки, которую мы строили. Тоже занесенной в Майка, но под паролем «Четырнадцатое июля». И когда выявляли мужика с поддельным, стало быть, вот и кадр на полдороге к нам. Шепнули вниз по ячейкам нашей растущей организации, чтобы ни-ни не принимали с настоящими паспортами. Если у вербовщика не было четкой уверенности, он запрашивал наверх и получал ответ. Но на том заморочки у вохры не исчерпывались. Их самолюбие страдало, и покою им не было от детворы, которая устраивалась у них под носом или сзади, где не видать, что еще тошнее, и, как обезьянки, повторяла за ними все движения. Или бегала взад-вперед с визгом, гадости выкрикивала, дразнилась, казала пальцами фигуры, однозначные во всём мире. По крайней мере вохра брала это за оскорбление. Один вохряк подловил пацаненка, врезал по молочным зубкам. Результат – три покойника: двое вохряков и один лунтик. После этого вохра детворы не трогала. Мы таких делишек не обделывали, но в элементе поощряли. Вам бы в голову не пришло, чтобы очмилая пожилая дама, вроде моей старшей жены, подзуживала детвору на баловство. А тем не менее подзуживала. Вдали от домашних расстройств одинокие мужики разным озабочены. Вот с одной такой заботы мы и начали. Этих миротворцев-карателей прислали на Валун без обеспечения насчет приятного досуга. Кой-какие из наших даме были исключительные красотки, и кой-какие из них начали слоняться возле станций, одетые микрастей, чем обычно, то есть почти в чистом виде в нулях, однако в дупель насандаленные самыми разными духами, но дико забористыми. Они с желтыми робами не разговаривали, в упор не глядели в ту сторону, они в элементе поле зрения пересекали, играя боками, как только лунтички могут. Никакая бабель на Эрзле так не может, шестикратный вес не даст. Такие сцены собирали народ от мужиков до молокососов: «фьюити», аплодисменты в честь красоты и злобная потеха над желтой робой. Вперед на это дело подряжались платные специалистки, но вскоре желающие задаром таким косяком повалили, что проф решил: ни к чему сорить деньгами. И оказался прав: даже Людмила, робкая, что твой котенок, хотела попробовать это дело, но Мама ей четко сказала «нет». А Ленора, благо на десять лет старше и самая симпатичная в нашей семье, таки попробовала, и Мама нагоняя ей не выдала. А та вернулась – вся раскраснелась, веселая, собой довольная до упора, и одно на уме: как бы еще разок гадов подразнить! Причем то была ее собственная идея, в ту пору она знать не знала, что за этим стоит. Всё это время мы с профом редко виделись, а на публике так вообще ни разу. Мы соприкасались по телефону. Поначалу здорово стесняло, что у нас на ферме был всего один телефон на двадцать пять душ, причем всё больше из юной поросли, которая, как к телефону прилипнет, так часами висит, только силой оторвешь. Мама ввела строгости: каждому дозволялся один звонок от нас не дольше, чем на девяносто секунд, с возрастающей шкалой наказаний. В исключительных случаях она из добрых чувств прощала. Но прощение сопровождалось «телефонной нотацией»: «Когда я попала на Луну, частных телефонов вовсе не было. Вы, дети, орете, как не знаю кто…» Насчет завести у себя телефон мы были одним из последних процветающих семейств. Когда меня приняли, он был дома внове. Процветали мы, поскольку ни в какую не покупали того, что могли заделать сами. Мама телефон недолюбливала, поскольку оплата за него в «Луноситскую объединенную компанию проводной связи» большей частью шла в пользу Главлуны. Всю дорогу отказывалась понять, почему я не могу смухлевать насчет телефонной службы с той же легкостью, как мы тырили электроэнергию. («Ведь ты же всё знаешь про эти штучки, Мануэль, дорогой!»). Что телефонный аппарат – это часть системы переключений, в которой он непременно должен числиться, ее не интересовало. Смухлевать-то я, в конце концов, и мог. Но проблема с контрабандным телефоном в том, как до вас дозвониться. Поскольку он не зарегистрирован, система переключений вашего набора не предусматривает, не существует сигнала, который указал бы ей, как кому-то со стороны связаться с вами. Но после того, как присоединился Майк, проблема отпала. У меня в мастерской было почти всё, что нужно. Кое-какую мелочь купил, кое-какую стырил. Просверлил дырочку из мастерской в телефонный отсек и еще одну – к Ваечке в комнату. Метровой толщины дикий камень, но лазерный луч толщиной с карандашик работает в темпе. Законный телефон я распотрошил, врезал индуктивную связь в разрыв и замаскировал. Осталось пристроить у Ваечки в комнате и у меня наушники и динамик плюс контурочки повышенной несущей частоты, плюс оконечные преобразователи в нормальную, чтобы не мешать законному телефону Дэвисов. Вся проблема была в том, чтобы при этом деле не попасться на глаза, но Мама с этим управилась. Остальное заделал Майк. Безо всякого наборного аппарата, напрямую. Набором «MYCROFTXXX» я теперь пользовался, только когда звонил с какого-нибудь другого аппарата. А мою мастерскую и Ваечкину комнату Майк слушал всю дорогу. Если слышал, что я или она окликаем: «Майк!», отзывался, на остальные голоса не реагировал. Голоса ведь индивидуальны, он различал их, как отпечатки пальцев, и ни разу не ошибся. Я прошелся по мелочам: поставил звукоизоляцию на Ваечкин входной люк, такую же, как на входной люк своей мастерской, переключатель – врубать ее и мой аппараты вместе и по очереди – и сигнализацию, чтобы мне знать, одна она у себя и задраен ли вход, а ей – то же самое знать про меня. Всё это прибавило безопасности средствам сообщения между Ваечкой, мною и Майком и обеспечило возможность устраивать хурал по телефону между всеми нами сразу, включая профа. А профа Майк мог вызвать, куда бы он ни двинул. Проф мог откликнуться или сам позвонить по любому частному телефону. И мы с Ваечкой могли его сыскать в любой момент. И очень следили, чтобы Майк записывал каждый наш шаг. По моему контрабандному телефону, хоть он и не имел кнопочного набора, можно было вызвать любой номер на Луне. Скажи только Майку, попроси связь «по Шерлоку» с таким-то. Ведь у него все списки налицо, и номер он сыщет быстрее, чем я. Мы начали в натуре понимать неограниченные возможности телефонной сети, причем, когда она за нас. Я взял у Майка еще один номерок из неиспользуемых – для Мамы, чтобы она могла звякнуть Майку, если понадобится достать меня. Она сделалась с Майком по корешам, всю дорогу думая, что он человек. На всю нашу семью распространилось. Однажды возвращаюсь домой, а Сидра говорит: «Манни, дорогой, звонил твой друг, у которого такой приятный голос. Майк Холмс. Хотел, чтобы ты ему звякнул». Я говорю, мол, спасибо, бусде, а она вдруг заявляет: «Ман, а когда ты его к нам пообедать позовешь? По-моему, приятнейший человек». У него, говорю, изо рта дурно пахнет, он весь в шерсти по-страшному и женщин не выносит. Она в ответ грубое слово мне кинула, благо Мамы поблизости не было. Просто, говорит, боишься, что я его увижу и уйду к нему. Я взял ее за плечико и объяснил, что к чему. Потом рассказал об этом Майку и профу. Майк после этого только пуще ухаживать начал за моими домашними, а проф в задумчивость впал. Я начал учиться приемам конспирации и оценил взгляд профа насчет того, что революция может сойти за искусство. Не забывал (и даже сомнению не подвергал) Майкове предсказание про семь лет до катастрофы на Луне. Но всерьез о том не думал, начисто увлекся разными не по делу красивыми штучками. Проф с самого начала твердил, что самое главное в конспирации – это связь и надежность, причем они друг с дружкой в раздрипе: чем теснее связь, тем больше риск, что раскроют; чем жестче надежность, тем медленней работает связь вплоть до паралича организации. И объяснял, что система ячеек – это компромисс. Насчет системы ячеек я соглашался, что она нужна ради ограничить потери от шпиков. Даже Ваечка признала, что организация без внутреннего разделения работать не может. У нее на глазах был пример, как сгнило от стукачей прежнее подполье. Но не во ндрав мне была путаная связь системы ячеек. В чистом виде древний эрзлинский динозавр, той еще длины: пока дойдет от головы до хвоста или обратно, им уже пообедали. Потолковали с Майком. И списали в утиль многосвязную сеть каналов, которой я профа достал. Ячейки мы сохранили, но связь и надежность построили на офонарительных возможностях нашего чудо-юдо мудрачка. Что касаемо связи, мы приняли троичное древо «партийных кличек»: Председатель – гаспадин Адам Селена (Майк). Исполком: «Борк» (я), «Бетти» (Ваечка), «Билл» (проф). Ячейка Борка: «Цисси» (Мама), «Царев», «Цой». Ячейка Бетти: «Цадик» (Грег), «Цецилия» (Сидра), «Цейц». Ячейка Билла: «Цорн» (Финн Нильсен), «Церера», «Циммерман», — и тэ дэ. «Джордж» с седьмого уровня вел «Харберта», «Хенри» и «Халли». Со временем нам понадобились все 2187 имен на «X», но мы допетрили поручить это дело Майку, который их частично сыскал, а частично выдумал. Каждому новенькому давали кличку и номер телефона для экстренной связи. И этот номер не через систему внутренних контактов, а напрямую соединял его с «Адамом Селеной», то есть с Майком. Что касаемо надежности, она держалась на двойном принципе: а) на человека ни в чем не полагаться, и б) на Майка полагаться во всём. Насчет «а)» в натуре мрачно, но не поспоришь. Химией всякой и другими неаппетитными способами любого запросто расколют. Самоубийство, другой защиты нет, а оно может быть невозможно. Да, есть способ насчет ампулы с ядом в дырявом зубе, это книжная классика, причем почти безотказно. И проф позаботился, чтобы мы с Ваечкой были снабжены. Так и не знаю, что он там подсуропил нам в виде последнего друга, а поскольку я своим не воспользовался, подробно излагать ни к чему. И не убежден, что мог бы покончить с собой, я не из великомучеников. А вот Майку и самоубийство было ни к чему, и химия до фени, и боли он не чувствовал. Он держал всё касаемо нас в отдельном банке памяти под паролем, запрограммированным только на наши три голоса, а поскольку плоть слаба, мы добавили пароль, которым каждый мог в случае чего голоса двух других запретить. Поскольку я лучший наладчик на Луне, можете поверить, что этот запрет Майк не мог снять, один раз услышав. А сила была в том, что никому в голову не пришло бы спросить у шеф-компьютера про этот файл, потому что никто не знал, что он в натуре имеет место, и не улавливал, что Майк существует как Майк. Какой вам еще надежности надо? Риск был, не без того. А вдруг эта прорезавшись машина начнет выдавать финты ушами. У Майка всю дорогу в запасе были непредвидимые возможности. Не исключено, что он мог бы допетрить, как обойти все запреты. Если бы захотел. Но он в элементе не захотел бы. Со мной он был по корешам, причем как с самым первым и старшим другом. Проф ему был во ндрав. А Ваечку он, по моему, обожал. Нет-нет секс здесь ни при чем. Ваечку нельзя было не любить и они оба четко усекли это сходу. Майку я доверял. В этой жизни не избежать на что-то ставить. На Майка я поставил бы. И мы построили надежность на доверии к Майку во всём, в то время как каждый из нас троих знал только то, что следовало. Возьмем, например, помянутое древо кличек и телефонных номеров. Я знал только часть кличек наших людей и тройку, которая непосредственно подлежала мне. С меня было достаточно. Майк присваивал клички всем, каждому давал номер телефона для экстренной связи, хранил у себя списки, где рядом с кличками приводились настоящие имена. Скажем, некий «Дэниэл» (которого я знать не знал, понимал только, что он тремя уровнями ниже меня) привлек некоего Фрица Шульца. «Дэниэл» сообщал об этом нам наверх, но никакого имени не называл. Адам Селена звонил «Дэниэлу», присваивал новичку кличку, скажем, «Эмбрук», потом звонил Шульцу по номеру, полученному от «Дэниэла», сообщал его кличку и давал номер телефона для экстренной связи, причем каждому новичку особый. Даже шеф тройки «Эмбрука» не знал этого номера. Чего не знаешь, того не выдашь. Ни под химией, ни под пыткой, ни под чем и ни в какую. Ни просто по халатности. Предположим, мне понадобился «камрад Эмбрук». Я понятия не имею, кто он. Может, он в Лун-Гонконге живет, а может быть, ларек имеет поблизости от нашей фермы. Мне незачем отправлять вызов по сетке, мне достаточно звякнуть Майку. Майк в темпе свяжет меня с «Эмбруком» «по Шерлоку», причем даже не назовет мне его номера телефона. Или предположим, мне надо поговорить с камрадом, который рисует карикатурки, мы их надумали распространять по всем харчевням на Луне. Я не знаю, кто он таков. Но нужно поговорить: что-то стряслось. Я звоню Майку. Майк знает всё. Майк в темпе соединяет нас, а там известно, что никакого шухера нет, поскольку звонок идет от самого Адама Селены. "Говорит камрад Борк, – а тот карикатурист понятия не имеет, кто это, он знает только, что раз я начинаюсь с «Б», значит, я большая шишка, – надо переменить то-то и то-то. Предупредите шефа своей ячейки, пусть учтет, согласуйте с ним". Не без хитростей по мелочам: у некоторых камрадов телефонов не было, кое-кто был в досягаемости только в определенные часы, кое-где еще не было телефонной связи. Не суть. Главное, Майк знал всё, а остальные знали только то, что непосредственно касалось, так что никого другого подвести под монастырь в упор не могли. После того, как мы решили, что у Майка в некоторых обстоятельствах должна быть голосовая связь с любым из камрадов, возникла нужда обеспечить его многими голосами, устроить маскарад, придать ему объем, создать, так сказать, «Адама Селену, председателя временного комитета Свободной Луны». Несколько голосов нужны были, поскольку у него был всего один анализатор-формирователь голоса, при том, что он сам мог бы вести одновременно хоть дюжину разговоров, хоть сотню, понятия не имею, сколько. Примерно как гроссмейстер, когда запросто дает сеанс одновременной игры на пятидесяти досках. С ростом организации и числа звонков к Майку его «единоголосие» вело бы к заторам, а могло и здорово помешать в процессе долгой работы. Но я хотел не только обеспечить Майка «голосами», я еще хотел, чтобы не было слышно того, который у него был. Вдруг нелегкая нанесет кого-нибудь из обслуги в машинный зал в тот момент, когда Майк разговаривает с кем-нибудь из нас. Даже при всей тупости этой публики начались бы гадания, с чего это шеф-компьютер в натуре сам с собой толковищу разводит. Анализатор-формирователь – прибор, очень давно известный. Человеческий голос – это разнообразная смесь «жужжита с шипитом», хоть какое ни имей при том в виду колоратурное сопрано. Анализатор разлагает «шипит-жужжит» на составляющие, которые компьютер (или тренированный глаз) в состоянии прочесть. А формирователь – это такой блочок, который может жужжать-шипеть и содержит цепи управления, позволяющие смешивать эти составляющие в подобие человеческого голоса. Человек, производя искусственные звуки, может изобразить из себя формирователь. Но должным образом запрограммированный компьютер справляется с этим так же быстро, легко и ясно, как вы разговариваете. Но голос в телефонном проводе – это не звуковые волны, а последовательность электрических сигналов. Разговаривая по телефону, Майк не нуждался в звуковой части анализатора-формирователя. Звуковые волны нужны были его собеседникам на других концах проводов. В том, чтобы речь звучала в виде звуков в зале комплекса Главлуны, где находился Майк, никакой нужды не было, так что я задумал убрать их, а заодно с этим исключить возможность нечаянного подслушивания. Вперед я поработал дома, причем в основном рукой номер три. Заделал крохотный блочок на двадцать каналов анализатора-формирователя, но без звуковой части. Потом звякнул Майку, и мы договорились, что он прикинется «больным» так, чтобы это досадило Вертухаю. И засел ждать. Этот трюк с «болезнью» мы проделывали не в первый раз. К обычным обязанностям я приступил, как только мы дознались, что я по делу чист, то есть в четверг на той же неделе, когда Альварес занес в «Зебру» отчет о бойне в «Хавире». В отчете приводилась сотня имен (примерно из трехсот). В том числе упоминались Мизинчик Мкрум, Ваечка, проф и Финн Нильсен, но обо мне речи не было. Значит, стукачи меня в натуре не приметили. Говорилось, что девять сотрудников, лично направленных Вертухаем в целях поддержания порядка, были-де хладнокровно застрелены. Приводились имена троих погибших с нашей стороны. Неделей позже туда же было добавлено, что «давно известная агент-провокатор Вайоминг Нотт из Лун-Гонконга, чья поджигательская речь на собрании в понедельник 13 мая привела к беспорядкам, стоившим жизни девяти отважным сотрудникам отдела, до настоящего момента в Луна-сити не задержана, но в свой притон в Лун-Гонконге не возвратилась, так что, предположительно, погибла в ходе вызванного ею самою кровопролития». В том же дополнении признавалось, что предыдущий рапорт неполон: тела погибших исчезли, и их точное число неизвестно. Из этого «постскриптума» ясно следовало, что Ваечке нельзя возвращаться домой и нельзя подаваться назад в блондинки. Поскольку меня не засекли, я на той же неделе по-новой занялся прежними делами: возней с клиентами, с информационной техникой в библиотеке Карнеги и с бухгалтерскими счетными аппаратами, – а остальное время проводил в «Дрянде» в номере «Л», где вместе с Майком читал фонд «Зебра» и прочие спецфайлы, поскольку собственного телефона у меня еще не было. И всё это время Майк приставал ко мне, как нетерпеливый пацаненок (а он и был нетерпеливый пацаненок), выспрашивая, когда я заявлюсь за следующей сотней хохмочек. Не дознался и надумал выдавать их мне по телефону. Здорово он мне поднадоел и пришлось напоминать себе, что с точки зрения Майка разметка хохм была в натуре таким же важным делом, как освобождение Луны, а пацаненку ежели что посулил – всё, потом не откручивайся: падло будешь. А помимо того мне кортило, пустят ли меня в комплекс по-прежнему, привяжутся или нет. Мы знали, что профа ущучили на митинге, он по этому случаю ночевал в «Дрянде». Но днем-то он был на виду, однако к нему даже не пробовали вязаться. Когда мы поняли, что Ваечку всё-таки искали мне еще пуще закортило. Чист я или нет? Или там ждут, когда сам заявлюсь, и там прихватят? Надо было проверить. Вот я и позвонил Майку, мол, пусть у него животик заболит. Заболел – меня кликнули, без проблем. Кроме того, что паспорт спросили сперва на вокзале, а потом на новой вахте при комплексе, всё было как прежде. Потрепался с Майком, прихватил тысячу хохмочек, предупредил, что будем выдавать оценки назад по сотне за раз каждый третий или четвертый день, не скорее, сказал, чтобы он держался тип-топ, и двинул назад в Луна-сити. Только зашел по пути к главном инженеру сдал на подпись табель, счет за проезд, счет за аренду приборов, ну и за материалы, за обслуживание – короче за всё, что в голову пришло. После я видел Майка примерно раз в месяц. Без мандража, сам в принципе не совался пока не позовут по случаю неисправности вне компетенции своего персонала. Но всю дорогу – в моей компетенции. Иногда справлялся в темпе, иногда по целому дню тратил, тестирование вел. Следил, чтобы инструмент был разложен на кожухах, тестовые распечатки у меня наготове были, и которые «до», и которые «после», так что мог показать, где имело место что не так, как я разбирался, да что сделал. После моих визитов Майк работал как часы. Ко мне было не придерешься. Так что, заделавши для него новый блочок анализатора-формирователя, я, не дрогнувши, подсказал ему «прихворнуть». Через полчаса у меня был вызов. Майк повел себя в лучшем стиле: на этот раз «захворало» кондиционирование в резиденции Вертухая. Температурка подскакивала и падала каждые одиннадцать минут, и скачки давления пошли порядка 20 мм рт. ст. в секунду, а этого довольно, чтобы человек жутко задергался, а бывает – чтобы и уши заболели. Чтобы кондиционирование чьей-то резиденции шло через шеф-компьютер – это непорядок. У нас, в туннелях фермы, стояли простенькие потенциометры с обратной связью из каждого помещения, так что в случае чего любой мог подхватиться с кровати и вовремя рукой подрегулировать, чтобы не пошло в разнос. Коровник переохладило, зато с кукурузой порядок. Над пшеничкой свет вырубило, зато в огороде полный окей. Что Майк мог подсуропить Вертухаю адок в его собственной берлоге, а никто не мог с этим управиться, это только лишний раз показывает, какая дурость вешать всё на один компьютер. Майк был сам не свой от радости. Наконец-то юмор, любуйся – не хочу. И мне в струю. Валяй, говорю, позабавься, сам инструмент разложил, блочок достал из загашничка. И вдруг дежурный по залу как начнет ломиться в дверь! Стук поднял, звонок надрывается. Я чуток потянул с ответом, руку пятый номер держу в правой и голую культю выставил – видок, от которого кой-кого тошнит, а прочие шарахаются. – Дорогой, а тебе-то какого хера надо? – интересуюсь. – Не мне, – говорит, – а Вертухаю. Слышь, названивает, надыбал ты или нет. – Передай мое почтение и скажи, что как найду, где пробило, так в три руки налажу его драгоценный комфорт. Если мне не будут мешать дурацкими вопросами. А ты что, так и собираешься стоять при открытой двери, чтобы мне в машину пылюки нанесло? Видишь, кожухи сняты? Если собираешься, поскольку начальник, то когда она от пылюки кашлять начнет, изволь чини ее сам. Я к тебе тогда на помощь с кроватки не вскочу. Это тоже можешь передать Вертухаине своей. – Придержал бы язычок, кореш. – Свой держи, позорничек. Ты дверь закроешь или нет? Или мне выметаться отсюда и в темпе чапать в Эл-сити? – и помахиваю пятым номером, как дубиной. Закрыл он дверь. В гробу он видал еще и оскорбления выслушивать от какого-то придурка. Он и так последним горемыкой себя считал, отчасти политика на это специально работала. Тяжкой долей находил работу на Вертухая. А с моей намеренной подачи – и вовсе невыносимой. – Усилить? – поинтересовался Майк. – Ага, минут десять еще подрочи, потом разом прекрати. Потом еще часок пошути, скажем, с давлением воздуха. В любом порядке, но порезче. Знаешь, что такое ударная волна? – Еще бы! Это… – Отставить определения. Когда играть с температурой кончишь, тряхни ему воздух почти на грани образования ударной волны и повторяй это дело каждые несколько минут. Чтоб запомнил… Ммм, слушай, Майк, а ты можешь пустить его туалеты работать наоборот? – Да в элементе! Все? – А сколько их у него? – Шесть. – Знаешь, что? Пусти программу на все, чтобы ему там ковры попортило. Но если в силах усечь, какой из них ближе к его спальне, дай там фонтан под потолок. Сможешь? – Программа пошла. – Отлично. А вот тебе, солнышко, подарок. В блоке формирователя голоса сыскалось местечко, куда пристроить мой блочок, и я минут за сорок с этим справился рукой номер три. Проверили-испытали совместимость, и я сказал ему, пусть позвонит Ваечке и проверит все каналы по очереди. Минут десять было тихо. Я перепломбировал крышки, которые следовало снять, будто я там неисправность искал, убрал инструмент, руку номер шесть пришпандорил, снял с принтера распечатку с тысячей «хохмочек». Насчет того, что надо бы звук отрубить на формирователе, это не я ущучил. Это Майк вперед меня догадался и сам отрубал каждый раз, когда кто-нибудь дверь трогал. Я из виду упустил, а он сообразил, он по крайней мере в тысячу раз шибче моего соображал. Наконец он сказал: – Все двадцать каналов в ажуре. Могу перейти с канала на канал на полуслове, причем Ваечка никаких разрывов на стыках не заметила. Успел профу звякнуть, поздороваться, с Мамой поговорил по твоему домашнему номеру, все три разговора в одно и то же время. – Стало быть, работает. А о чем с Мамой толковал? – Попросил, чтобы сказала тебе насчет мне звякнуть. Адаму Селене то есть. И поболтали маленько. С ней поболтать – сплошное удовольствие. Посудили-порядили насчет проповеди Грега в прошлый четверг. – Неужели? А ты-то с какого боку? – А я ее слышал и сказал об этом Маме. Процитировал стихи. – Майк, ты даешь! – Ман, всё окей. Я сказал ей, что сидел на задних местах, а когда под конец гимн запели, тихо смылся. Она в чужие дела не лезет. Она в курсе, что я не хочу попадаться на глаза. Это Мама-то! Да второй такой охотницы в чужие дела нос сунуть на всей Луне не сыщешь! – Предположим, что так. Но больше этого не делай. То есть я хотел сказать, конечно, делай. Ведь ты же все собрания, лекций и концерты у нас ведешь. – Если меня вручную не отключают. Если телефонная связь прервана, Ман, я вести не могу. – А прервать-то запросто. Против лома нет приема. – Это варварство! Это нечестно! – Майк, почти всё на свете нечестно. Чего не лечит врач… – …терпи и глубже прячь. Ман, это одноразовая хохма. – Извини. Переменим тему. Чего не лечит врач, то надо вышвырнуть и заменить чем-нибудь получше. Что и предусмотрено планом. Какой у нас шанс на нынешний день, ты считал? – Примерно один из девяти, Ман. – Так помалело? – Ман, малеть будет из месяца в месяц. Кризис-то не намечается. – И «Янки» притом плетутся в хвосте. Ну да ладно. Займемся другим. С нынешнего дня, когда будешь говорить с кем-то, кому следовало побывать на какой-нибудь лекции или еще где-нибудь, говори, что ты там тоже был. И доказывай это, напоминай о чем-нибудь, что имело место. – Забито. Ман, а зачем? – Ты читал «Алый бедренец»? В публичной библиотеке, поди-ка, есть. – Да. Еще раз прочесть? – Ни к чему, ни к чему. Просто ты теперь у нас тот самый неуловимый и непостижимый герой, наш Джон Голт, наша Лиса с топей. Ты вездесущ, всезнающ, рыщешь по всем городам безо всяких паспортов. Что бы и где бы ни случилось, ты при сем присутствовал, но никто тебя не видел. Он поиграл индикаторами так, словно исподтишка хихикнул. – Ман, а это хохма. Причем не на раз, не на два, а всю дорогу хохма. – В сам раз «всю дорогу». Как там с играми у Вертухая в гнезде? – Сорок три минуты как перестал играть с температурой. Время от времени делаю «бум-бум» в воздуховодах. – Заложусь, у него уже зубы ломит. Помай его еще с четверть часика. И я доложусь, что неисправность устранена. – Забито. Ман, Ваечка звонит, просит тебе передать, что нынче у Билли сборище по случаю дня рождения. – Ой, я же дал слово! Майк, кончай баловство, я сматываюсь. Бывай! Спешить надо. Билли – это же сын Анны! Вероятно, последний и самый лучший из тех восьми, что мы ей сделали, трое из них еще дома. Я, так же, как и Мама, стараюсь не иметь в семье любимчиков, но Билли же – почти ребенок, и это же я учил его читать! И, поди-ка, он похож на меня. Заглянул к главному инженеру счет представить, попросил принять меня. Впустили. А он рвет и мечет: Вертухай, вишь, так на него насел. – Спокойней, – говорю. – У моего сына день рождения, опаздывать не хочу. Но обязан вам кое-что показать. Вытаскиваю из сумки конвертик, шлепаю на стол, а в нем – муха, я ее дома поймал, прижег каленым проводом и с собой захватил. Мух у нас дома терпеть не могли, но изредка они к нам залетали через открытый входной люк. Эта очень кстати забралась ко мне в мастерскую. – Гляньте сами, – говорю. – Угадайте, где нашел. И по случаю такого «доказательства» лекцию завожу насчет обращения с точной техникой, про открытые двери толкую, на дежурных капаю. – Пыль, – говорю, – для компьютера – это же катастрофа. А уж насекомые – это вы извините! И еще дежурные ваши туда-сюда шныряют, будто на вокзале. Нынче обе двери нараспашку, а этот идиот рот раззявил. Если я еще раз увижу, что какой-нибудь чмур, за которым мухи вьются, кожухи снимал, я к вам в лавочку больше ни ногой, шеф. Сделал больше, чем могу по контракту, поскольку точную технику уважаю. И не могу сложа руки смотреть, когда с ней так обращаются. Всего хорошего. – Погодите. Хотелось бы сказать пару теплых слов и вам. – Извините, спешу. Дальше дело ваше, а я вам не мухобой, я наладчик по компьютерам. Ничто так человека не доводит, как невозможность ответно высказаться. По милости и с подмогой Вертухая главный до конца года будет язву лечить. Но всё-таки опоздал, извиняться пришлось перед Билли. Кума Альвареса еще одна полезная идея озарила, а именно – крутой шмон при выходе с комплекса. Пришлось снести, причем словечка гадам не пикнуть, поскольку срочно надо было домой. А они, как надыбали распечатку с тысячей хохм, так на стенку полезли, мол, это что такое! – С компьютера, – говорю. – Тестовая распечатка. Один смотрит, другой тоже нос сует. Вижу, что читать-то не умеют. Хотели отобрать, но я возник, звоните, говорю, главному. Отцепились. А я – со всем удовольствием. «Давай-давай, – думаю. – Вас только ненавидеть будут со дня на день больше».* * *
А решили мы выставить Майка в виде важной персоны по случаю ожидаемых срочных звонков от членов партии. Мой совет насчет концертов и театров – это было не от хорошей жизни. Голос у Майка как-то странновато звучал, это я приметил еще во время своих визитов в комплекс. Когда вы с человеком говорите по телефону, всегда есть звуковой фон. Слышно, как он дышит как у него сердце бьется, как он с боку на бок шевелится, хотя вы редко это осознаете. Даже если он говорит при опущенной заслонке, шумы проходят, как бы заполняют пространство, он воспринимается как тело в некотором окружении. Вот уж чего у Майка начисто не было. Голос у него был вполне человеческий по тембру и свойствам, распознаваемый. Баритон с североамериканским акцентом и чуть австралийскими обертонами. А в виде «Мишеллетты» – этакое порхающее сопрано с французским ароматом. И как личность он здорово вырос. Когда я его знакомил с Ваечкой и профом, он разговаривал как пацаненок-аккуратистик. Всего несколько недель прошло, и он расцвел во что-то такое, что подразумевалось мужиком моего возраста. Когда он прорезался, голос у него был неясный, резкий, понять его было трудно. Теперь он говорил четко, хорошо слова подбирал, с умом: мне – компанейские, профу – ученые, Ваечке – галантные. Ну, будто со зрелым мужиком говоришь. Но фона – фона не было. Тишина, пустота. Вот мы ее и заполнили. Майку только намекни. Он не то чтобы шум дыхания себе сочинил, которого обычно не замечают, – он этим делом всерьез увлекся. «Извини, Манни, я в ванне сидел. Вдруг слышу – ты звонишь». И шум, как бы он отдувается. Или: «Извини, сейчас дожую». Даже со мной в такое пускался, навык набирал, будто он и впрямь человек. Засели мы в «Дрянде» рядком и призадумались, каким быть «Адаму Селене». Сколько ему лет? Как он выглядит? Холостой, женатый? Где живет? Кем работает? Чем интересуется? И решили, что Адаму под сорок, что он мужик, что называется, в соку, с высшим образованием, искусством и наукой интересуется, особенно историей, хорошо играет в шахматы, но редко: времени не хватает. Семейный, семья самая обычная: тройка, в которой он старший муж. Четверо душ детей. Жена и младший муж, насколько нам известно, политикой не балуются. Лицо грубоватое, но приятное, волнистые седые волосы, расовый тип – смешанный, лунтик по матери во втором поколении, по отцу – в третьем. По нашим стандартам – богат, ворочает делами в Новолене, в Конгвилле и в Эл-сити. В Луна-сити у него два офиса: открытый, с дюжиной служащих, и личный, где сидят еще зам и секретарша. Ваечка всё добивалась, есть у него эники-беники с секретаршей или нет. Я сказал, мол, не суй свой нос, это личное дело. Она еще завозмущалась, мол, она вовсе и не сует, а только заради полноты образа. Решили, что офис у него в Старом куполе, третий спуск по южной стороне, самый пятачок по финансовым делам. Если хорошо знаете Луна-сити, то, может, помните, что у некоторых офисов окна есть с видом на прохожую часть. Я это место предложил ради полноты звукового фона. Прикинули планчик и расположили этот офис между конторами «Этна-Луна» и «Гринберг и К°». Я сходил туда с магом в сумке, местные шумы записал. И Майк от себя добавил, что по тамошним телефонам услышал. В результате, позвони вы Адаму Селене, насчет фона стал полный порядок. Если трубку брала «Урсула», то есть его секретарша, вы слышали: «Ассоциация Селена. Луна будет свободной!» А потом запросто могла сказать: «Минуточку! Гаспадин Селена занят по другому телефону». И тут другое место голос подавало из туалета, потом вода ревела, так что понятно делалось: маленько покривила душой «Урсулочка». Или сам Адам мог ответить: «Адам Селена у телефона. Свободу Луне. Секунду, я выключу видео». Или зам выступал: «Вас слушает Альберт Джинваллах, доверенное лицо Адама Селены. Свободу Луне. Вы, я полагаю, по партийному делу? Вы назвали свою партийную кличку? Пожалуйста, не стесняйтесь. Мне поручено вести эти дела самим председателем». Последний вариант был с подвохом, потому что всех и каждого наставляли: по партийным делам говорить только с самим Адамом Селеной. Если кто распускал язык с «Джинваллахом», такому выговоров никто не делал. Просто предупреждали шефа ячейки, чтобы такому-то в серьезных делах не доверял. Откликнулся народ. Вперед словечки «Луна будет свободной» и «Свободу Луне» подхватила молодежь, а потом и солидные люди. Когда я их в первый раз услыхал по деловому телефонному звонку, я чуть не подавился. Потом звякнул Майку, справился, не член ли партии тот, кто звонил. Оказалось, не член. И тогда я сказал Майку, пусть всю нашу сетку протрясет, сыщет такого, чтобы этого не-члена завербовали. Самые интересные отклики появились в «Особом фонде „Зебра“». «Адам Селена» объявился в файлах у кума меньше чем через месяц после сотворения. С пометочкой, что это кличка руководителя новой подпольной организации. И взялись стукачи разрабатывать «Адама Селену». Через несколько месяцев в «фонде „Зебра“» на него собралось целое досье: мужчина, возраст – примерно 35 лет, имеет офис на южном фасе Старого купола, обычно находится там с 9.00 до 18.00 по Гринвичу кроме суббот, но звонки по телефону принимаются и в прочие часы, живет в городской гермозоне, поскольку путь от дома до офиса занимает не дольше четверти часа. Дети воспитываются дома. Брокерские операции, дела с фермерами. Посещает театры и концертные залы. Вероятно, член городского шахматного клуба и Вселунской шахматной федерации. Играет в рикошет, занимается тяжелой атлетикой в середине дня в городском атлетическом клубе. Гурман, но следит за весом. Исключительная память, способности к математике. Четкость в делах, решения принимает мгновенно. Один стукач ручался, что имел разговор с Адамом в антракте, когда «Актеры-любители» возобновили «Гамлета». С его стука Альварес составил словесный портрет – всё, как мы задумали, кроме седой шевелюры. Но вот на чем Альваресовы ищейки зубы поломали, так это на телефонных номерах, которые им сообщали как записанные за Адамом. Как ни позвонят, так не тот номер. (Не из неиспользуемых; мы с этим завязали, и Майк пользовался обычными, незанятыми, а как только их кому-нибудь присваивали. так менял их.) Альварес пытался выследить «Ассоциацию Селена» по принципу «одна цифра неверная». Мы это усекли, поскольку Майк держал на подслухе личный телефон Альвареса и перехватил приказ. Дознавшись, учинил розыгрыш на свой манер: тот, кому поручили поиск по методу «одна цифра неверная», раз за разом неизменно попадал на телефоны резиденции Вертухая. И так, покуда Вертухай лично не позвонил Альваресу и не устроил разнос. Выговаривать Майку я не стал, но зело предупредил, что по этомупризнаку любой разумный человек додует, мол, кто-то шутки шутит с компьютером. Майк ответил, что таких разумных людей здесь нет в помине. Главное, чего добился Альварес: каждый раз, как он получал телефонный номер для выхода на Адама, мы засекали шпика, причем нового, поскольку прежним, известным, вообще никаких телефонных номеров не давали, а собрали их в особую группу – охвостье, где они могли до упора стучать друг на дружку. И теперь, с помощью Альвареса, вдобавок и каждого нового засекали практически мгновенно. А тем, кого мог нанять, Альварес, по-моему, сделался за горе-злосчастье: двое исчезли, и мы, вся организация – к тому времени шесть тысяч душ – так их и не нашли. Думаю, их ликвиднули или на допросах ухайдакали. «Ассоциация Селена» не единственная была подставная фирма, которую мы завели «Лу-Но-Гон Ко» была гораздо крупнее, причем, с одной стороны подставная, а с другой – безо всякой балды. Контора у нее была в Гонконге, отделения – в Новоленинграде и Луна-сити, под конец в ней трудилось несколько сот народу, в большинстве не члены партии, а поручены ей были наши самые трудные дела. В генеральном плане, разработанном Майком, числилось до жути проблем, которые, как ни крути, а решать придется. Первая из них – финансы. Вторая – защита катапульты от удара из космоса. Чтобы решить первую, проф предлагал грабить банки, еле мы его отговорили. Но, в принципе-то, мы именно это и делали: грабили банки, фирмы и саму Главлуну. Идея была Майкова. Разработка – Майка вместе с профом. Вначале Майку никак не втолковать было, зачем нам нужны деньги. Он петрил насчет отчего люди ради денег пускаются во все тяжкие так же мало, как насчет секса. Он миллионами ворочал и не видел тут вообще никаких проблем. Начал с того, что предложил нам выписать чек на сколько мы захотим. Проф от ужаса аж съежился. А потом объяснил Майку, чем рискуем, сунувшись получить по чеку, скажем, десять миллионов бонами. От получения чохом, соответственно, отказались, а решили то же самое наскрести помалу по всей Луне и на разные имена. От каждого банка, от каждой фирмы, лавочки и конторы, включая Главлуну, лишь бы только их счета вел Майк, делался отсос в пользу партийных фондов. И эта грандиозная афера строилась на известном профу, в отличие от меня, и скрытом в гигантских познаниях Майка факте, что большая часть денег – это просто бухгалтерские записи. Приведу один пример, а вы сами помножьте его на сотни, причем разного типа. Сын нашей семьи Сергей, восемнадцати лет, член партии, с нашей подачи открывает счет в «Содружестве общего риска». То вносит деньги, то снимает. И каждый раз при этом имеет место махонькая ошибочка: к внесенным деньгам – в плюс, к выданным – в минус. Через несколько месяцев он находит работу в другом городе и переводит счет в «Саб-Тихо общество взаимного кредита», причем первоначальная сумма раздулась уже раза в три. Большую часть он вскоре снимает наличными и передает шефу своей партячейки. Майк в курсе, какой именно суммой распорядился Сережа, но так как никто не знает, что Адам Селена и компьютер-бухгалтер банка – это одно и то же, обе стороны переводят документацию Адаму. У всех всё чисто, а схема – в натуре надувательство. Сперто около трех тысяч ДЛГК, и теперь помножьте это примерно на пятьсот. Всей хитрой механики, которой пользовался Майк, чтобы свести концы с концами в счетах и никто не увидел стибренные тысячи, не знаю даже, как описать. Но примите во внимание, что всякий ревизор исходит из того, что машины ведут себя честно. Ошибки возможны, да, но на это есть тестовые прогоны, он их производит, а самому невдомек, что прогоны эти – одна лажа, потому что машина мошенничает. Причем не хапает, а так – чтобы не потревожить экономику. Ну, вроде как берут у донора пол-литра крови, а ему без вреда. Кого именно надирают, я не мог держать в уме. Многими путями денежки тибрили. Метод мне покою не давал: меня воспитали честным быть, исключая Главлуну. Проф толковал, что это дело выходит вроде небольшой инфляции, скомпенсированной тем, что деньги мы в конечном счете возвращаем в систему. Но я всяко помнил, что у Майка всё записано и после победы революции может быть возвращено, тем более, что тогда и Главлуна доить нас беспощадно перестанет. Короче, совести сказал: «Иди спать». Это же всё были хиханьки по сравнению с аферами, на которых любое правительство в истории сколачивало денежки, чтобы воевать. А разве революция это не война? Вот эти-то денежки, пройдя через много рук (и всякий раз с прибавкой от Майка), были главным источником финансирования «Лу-Но-Гон-компани». Фирма была смешанная, на взаимном кредите плюс игра на бирже. Рисковые чистоплюи из биржевых игроков давали нам гарантию в обмен на краденые дивиденды на их имена. Всей бухгалтерии фирмы обсуждать не стоит. Ее вел Майк, и даже призрака честности там не было. Тем не менее акции «Лу-Но-Гон» котировались на бирже в Лун-Гонконге, шли в Цюрихе, в Лондоне и в Нью-Йорке. «Уолл-стрит джорнэл» объявил нашу фирму «привлекательным, весьма рискованным, но и высокодоходным вложением капитала, основанным на новых возможностях роста». Занималась «Лу-Но-Гон-компани» строительством и производством во многих областях, причем вполне легально. Но ее главной целью было секретное сооружение второй катапульты. Само по себе строительство секретным не было. Невозможно купить или построить термоядерную электростанцию для катапульты и при этом не попасться на глаза. Оборудование заказали в Питтсбурге по чертежам из Калифорнийского университета, причем назначили щедрые гонорары за высшее качество. И статор ускоряющего поля в километры длиной тоже незаметно не соорудишь. А самое главное, невозможно, нанявши тьму народу, скрыть строительство, где идет работа. Катапульты, как правило, работают в вакууме, причем статорные кольца вблизи метательного среза расположены с солидными зазорами. Катапульта Главлуны давала на срезе ускорение в три «g» и имела длину в сто километров. И не то что ориентиром служила штурманам ближнего и дальнего каботажа, но ее с Терры было видно в простейшую подзорную трубу, хочешь – так любуйся, хочешь – фотографируй. А уж о том, как она красуется на экранах радиолокаторов, я и не говорю. Мы строили катапульту покороче, на ускорение в десять «g», но всё равно длина получалась тридцать километров. Иди скрой ее. Скрыли. По способу «Прикарманенного письма»[10], то есть на глазах у всех. Я косо глядел на Майкову страсть читать беллетристику, и неясно мне было, что за пользу он извлекает из этого занятия. Но выходило, что он лучше воспринимал человеческую жизнь по романам, чем по доступным фактам. Беллетристика давала ему цельную картину нашей действительности, которая не требовала дополнительных разъяснений. Вот он ею и кормился. Мало того, что Майк при том «очеловечивался», получал эквивалент человеческого опыта, – он из этой «базы лжеданных», как беллетристику именовал, еще и полезные идеи черпал. И высмотрел у Эдгара Аллана По, как нам спрятать катапульту. То есть мы ее и в буквальном смысле спрятали: загнали под землю, чтобы никакой локатор не засек. Но спрятали и более хитрым образом: засекретили селенографическое расположение. Как это можно проделать с таким чудищем, при котором тьма народу состоит? Ну, представьте себе: вы живете в Новолене; скажите, вы знаете, где находится Луна-сити? Конечно же! На восточном краю Моря Кризисов! Ах, вот как. А на какой широте, на какой долготе? Еще что! Гляньте в справочнике. Ах, вот как. А если ничего больше сказать не можете по этому поводу, то как же вы туда попали на прошлой неделе? В элементе, кореш: по трубе с пересадкой в Торричелли, остаток дороги проспал. Разбираться, что да где, это не моя забота. Теперь поняли? Вы же в дупель не знаете, где находится Луна-сити! Просто очутились там, когда капсула прибыла на Южный вокзал. Таким способом мы и спрятали нашу катапульту. Она в районе Моря Волн, «каждый это знает». Но то, что об этом говорится, отличается от того, что есть на самом деле, на добрую сотню километров к северу, югу, западу и востоку в отдельности и вместе. Нынче загляните в справочники, там ее расположение указано, но по-прежнему с ошибкой. Расположение этой катапульты – по сей день наш самый главный секрет. Из космоса ее увидеть нельзя ни глазом, ни приборами. Она вся под землей, только метательный срез открыт. А что срез? Такая же черная бесформенная яма, как десяток тысяч других, причем находится в горах, мало подходящих для посадки челночных десантных бортов. И тем не менее там побывало множество народу. И во время строительства, и после. Сам Вертухай побывал, причем Грег, мой со-муж, лично показал ему всё, что там есть. Прибыл на почтовом ракете-плане, по такому случаю реквизированном на сутки, киберпилот получил координаты для посадки, вел машину по радиомаяку в район, по правде-то, рядышком с этим местом. Но потом пришлось пересаживаться на вертокат, а наши самосвалы это вам не пассажирский транспорт прежних дней, что ходил из Конец-городка в Белузихатчи. Грузовики, они и есть грузовики, иллюминаторов по сторонам глазеть там нет, а езда такая, что людям положено пристегиваться. Вертухай хотел было забраться в кабину, но – извините, гаспадин! – там места только для водилы и его помощника, оба постоянно в деле, и оба в пристежке. После трехчасовой езды он думал только об одном: как бы домой добраться. Час всего и пробыл у нас и к разговорам о цели всех этих буровых работ, и что почем и откуда берется – не проявил. Менее важные шишки, вроде работяг и прочего народа, прибывали сюда по туннелям, проложенным ледокопами, а там потерять ориентировку еще проще. Если бы кто-нибудь сунул к себе в багаж инерциальный самописец пройденный путь регистрировать, он четко усек бы месторасположение, но и у нас были ушки на макушке. Один чмур запасся таким приборчиком, и что бы вы думали? Несчастный случай, беда с гермоскафом, тело пострадавшего вернули в Эл-сити, а на приборчике значилась та запись, которую туда запичужили мы, для чего я в темпе съездил туда-обратно, причем с рукой номер три. Приборчик можно было вскрыть-закрыть в азотной атмосфере без малейших следов операции, что я и проделал в кислородной маске с небольшим поддувом. И шито-крыто. Принимали мы важных птичек и с Эрзли, причем из самой Главлуны. Они прибывали туннелями. Наверное, Вертухай предостерегал. Но последний отрезок длиной в тридцать километров и им приходилось одолевать на вертокате. Наделал нам хлопот визит доктора Дориана, инженера-физика. Представляете? Дурак-водитель в одном месте срезать решил, самосвал перевернулся, маячок накрылся, причем всё это вне зоны прямой видимости. Бедняга-доктор семьдесят два часа отсиживался в незагерметизованной пенопалатке и был доставлен назад в Эл-сити еле живой от гипоксии и сверхдозы радиации несмотря на все усилия сопровождающих (кстати, двух членов партии) сохранить ему здоровье. Это мы, поди-ка, перебдели. Вряд ли он заметил бы неувязку и сумел бы прикинуть, как да сколько. Мало кто, забравшись в гермоскаф, на звезды смотрит, даже когда солнце не мешает. А еще реже попадаются умельцы ориентироваться по звездам. Причем точно определиться на поверхности без приборов нельзя, и еще надо знать, как ими пользоваться, таблицы иметь и приличные часы. Даже для приблизительного определения нужны секстан, таблицы и хронометр. Бывали гости посмелее, на поверхность рвались, но окажись у кого-нибудь с собой секстан или его нынешний эквивалент, так ведь недолго и до беды. А со шпиками никаких несчастных случаев не было. Мы их допускали, морочили головы знатно, а потом Майк читал их рапорты. Один написал, что уверен, будто мы открыли залежи урановой руды, они в то время на Луне были неизвестны. Проект «Центробур» осуществили много позже. Следующий шпик запасся целой сумкой счетчиков Гейгера. Дали ему возможность побегать с ними по забою. К марту 2076 катапульта была почти готова, оставалось только поставить на места сегменты статора. Энергоблок был на ходу, кабели загнали под землю на все тридцать километров, линии связи наладили по прямой видимости. Лишний народ убрался, остались главным образом члены партии. Но одного шпика мы оставили, чтобы кум Альварес регулярно получал донесения. Тревожить кума нам было ни к чему: еще заподозрит что-нибудь. Заместо этого мы его доводили в местах поселения.10
Кое-что переменилось за эти месяцы. Ваечка приняла Грегову веру. Проф так круто расхворался, что бросил учительствовать, а Майк взялся стихи писать. «Янки» кончили на последней строке таблицы. Обойди их кто-нибудь просто так, я заплатил бы профу без звука, но съехать с первого места на последнее в один сезон – это знаете ли! Я их смотреть перестал по видео. Насчет профовых хворей это был свист. По возрасту он был в лучшей форме, каждый день по три часа делал физзарядку в номере «Дрянда» и спал в трехсоткилограммовой свинцовой пижаме. Как и я, как и Ваечка, которая этого терпеть не могла. Не думаю, что она лажу пускала и спала со всеми удобствами, хотя ручаться не буду, поскольку лично в кроватку к ней не лазил. В семье Дэвисов она закрепилась железно. Сперва говорила «госпожа Дэвис» да «госпожа Дэвис», а потом перешла на «госпожу Маму», потом просто на «Маму», а теперь запросто могла под «Мимми-мамочку» за талию подержаться. Когда из «фонда „Зебра“» стало ясно, что назад в Гонконг ей дороги нет. Сидра провела ее в свой салон красоты в нерабочие часы и заделала ей кожу так, чтобы смуглота не слезала. И волосы ей сделала черные, причем такого вида, будто курчавость пытались спрямить, а вышло плохо. Ну, и по мелочам прошлась, ногти подтемнила, пластиковые вкладыши в нос и за щеки подобрала, а черные контактные линзы Ваечка и так носила. После Сидриных хлопот Ваечка запросто могла в эники-беники пуститься, а хурда-мурда эта повсеместно устояла бы. Стала Ваечка «цветная», причем насчет предков и гадать не надо: тамильская кровь, примесь ангольской и немецкая. Я ее даже «Ваймой» стал называть, а не «Ваечкой». Красотка стала – офонареть! И пацанва за ней толпами, стоит ей боками поиграть на ходу. Начала учиться у Грега всяким делам по ферме, но Мама сходу это пресекла. Мол, хоть и сила есть, и ум, и охота, а всё же ферма – это мужское занятие, и Грег с Гансом не просто жеребцы на развод в нашей семейке набекрень. Мол, как Ваечка ни старайся, а мужики к делу способней. Так что турнули Ваечку оттуда, и Сидра взяла ее к себе в салон красоты помогать. Проф играл на скачках по двум системам: по Майковой – на «из молодых да раннего», и по своей собственной «научной». К июлю 2075 признал, что в лошадях он ни уха ни рыла, и полностью перешел на Майкову, увеличил ставки, причем сразу у многих букмекеров. Выигрывал, и на эти деньги партия работала, покуда Майк налаживал аферу по финансированию катапульты. Но к скачкам как таковым интерес потерял, просто ставил, как Майк указывал. И даже бюллетени насчет лошадей читать бросил. Жалко. Когда матерый игрок завязывает, делается так, будто кто-то помер. У Людмилы дочка родилась. Говорят, когда первенький – дочка, это добрая примета. И я порадовался: в любой семье дочери нужны. Ваечка ошарашила наших женщин своими познаниями насчет интересного положения. И еще раз – полной темнотой по уходу за младенцами. Двое наших самых старших сыновей наконец-то заделались в женатики. И Тедди в свои тринадцать ушел в приймаки. Грег нанял двух парней с соседних ферм, полгода они у нас проработали, за одним столом с нами ели, и мы их приняли к себе: без инцидентов, поскольку хорошо знали и их самих, и их семьи. Тем самым соотношение в семье восстановили, а то нарушилось после приема Людмилы, и разом кончились разговорчики мамаш с сынками на выданье насчет, мол. Мама зазнается и всё ей для семейства Дэвисов типичное не то. Ваечка завербовала Сидру. Сидра свою ячейку завела, завербовала свою вторую помощницу, и еённый «Bon Ton Beaute Shoppe» превратился в самое настоящее гнездо подрывной деятельности. Мы начали использовать пацанят из самых сопливых на посылках и для всего прочего, на что они способны: понаблюдать за кем-нибудь, проследить, кто куда ходит. Пацанята с этим справляются лучше взрослых, причем к ним никаких подозрений. Сидра это усекла и всех женщин, кого вербовали в ее салоне, на эту мысль наводила. Вскоре у нее на примете столько пацанят набралось, что мы смогли поставить под надзор всех Альваресовых шпиков. С Майковой способностью любой телефон подслушать, с уменьем пацанвы выследить, когда кто-то из дому выходит, или с работы, или вообще откуда угодно, и с такой их оравой, что один может сбегать позвонить, пока другой на месте топчется, мы могли любого шпика под колпаком держать и не давать им совать нос куда не следует, по нашему мнению. Вскоре знали, откуда шпики звонят, не дожидаясь, пока сводка поступит в «фонд „Зебра“». Любой сексот попадался, если звонил из кабака, а не из дому. С помощью этих «иррегулярных с Бейкер-стрит» Майк подключался на подслух раньше, чем такая сука кончала номер набирать. Именно пацанята выследили самого Альваресова резидента в Эл-сити. Мы чуяли, что он есть, поскольку шпики напрямую Альваресу не названивали и маловероятно было, что он их сам завербовал: никто из них в комплексе Главлуны не работал, а сам Альварес появлялся в Луна-сити, только сопровождая какую-нибудь шишку с Эрзли, такую важную, что командовать эскортом должен был он и никто другой. Оказалось, что его резидент един в двух лицах: во-первых, старый урка, теперь у него лавочка была в Старом куполе, сладости там, газетки, тотошка; и, во-вторых, сынок его, из вольнонаемных в комплексе. Сынок-то и таскал туда донесения, потому-то Майк их и не мог подслушать. Мы их пальцем не тронули. Просто теперь получали оперативную информацию на полсуток раньше, чем Альварес. Благодаря этому, – а разнюхала это пяти-шестилетняя детвора, – семи камрадам жизнь сохранили. За что и слава «иррегулярным с Бейкер-стрит»![11] Уж и не припомню, кто их так прозвал. Думаю, что Майк. Я-то был рядовой «фэн» насчет Шерлока Холмса, а Майк в натуре воображал себя его братом Майкрофтом, вот падло буду, почти готов поручиться, хотя тема скользкая. Сама пацанва себя так не называла. У нее свои шайки-лейки были и свои клички. И мы на них не взваливали ничего такого опасного. Сидра в этом отношении доверяла мамашам и наставляла, чтобы объясняли сынкам-дочкам, как да что, но притом ни в коем разе не в натуре. А пацанву хлебом не корми, только доверь какой-нибудь секрет, да похитрее. Сами гляньте, все их игры на том держатся. «Bon Ton Salon» был в натуре биржей новостей: женщины их разносят быстрей, чем «Дейли лунатик». Я Ваечку настропалил, чтобы она по ночам передавала Майку всё до последнего слова, причем сама не раздумывала, что важно, а что нет, поскольку в этом разбираться Майку – по его способности разом сопоставлять хоть миллион фактов. И слухи оттуда ползли. Вначале партия росла медленно, а потом, во-первых, заработала троичность системы, а во-вторых, миротворцы-каратели на шею сели куда покруче прежней вохры. Когда организация разрослась, мы крепко нажали на агитпроп, на «черную пропаганду» и слухи, на открытую подрывную работу, провокации и саботаж. Раньше, когда с агитпропом было попроще, хотя и поопаснее, и пока его продолжали под маркой прежнего подполья, там всё сгнило от стукачей, этим делом занимался Финн Нильсен. А теперь эту кашу и всё, что с ней связано, взялась помешивать Сидра. Здорово подсобила раздача листовок и прочее в этом духе. Ни в «Салоне», ни дома, ни в номере «Дрянда» мы подпольной литературы не держали. А распространяла ее пацанва, причем такая, что читать не умеет. При том Сидра полный день работала насчет причесать и тэ дэ. И примерно в то время, когда ей начало становиться невмоготу, однажды вечерочком я с ней под руку вышел пройтись на Пересечку. И вдруг глядь – знакомое личико, знакомая фигурка: девчонка, тощенькая, угловатая, рыжая, что твоя морковка. Годков так двенадцати, когда ихняя сестра в рост идет, перед тем как набрать цветущую мягкую округлость. Вижу, что встречал, но не могу сказать, ни где, ни когда, ни по какому случаю. – Тихо, куколка, – говорю. – Кинь глаз вон на ту. Рыженькую, тощенькую. Сидра глянула. – Милый мой, – говорит. – Ты у нас с вывихом, не новость. Но ведь совсем дитё же! – При чем тут это? Кто она? – Готт знает. Тормознуть ее? И вдруг я вспомнил, будто клип увидал. Вот бы Ваечка со мной была, но мы с ней вместе на людях не показывались. Эта голяшка рыжая была на том самом собрании, где Мизинчик погиб. На полу сидела перед трибуной, слушала, раскрыв глаза, и хлопала, как шальная. А под конец я увидел, как она летит, сложившись, кубарем и с ног сбивает желтую робу, ту самую, которому я в темпе потом челюсть сломал. Если б не она, если б не ее находчивость и быстрота, не гулять бы нам с Ваечкой живыми-здоровыми и на свободе. – Нет, – говорю, – не надо. Но как бы не потерять ее из виду. Эх, был бы здесь кто-нибудь из наших «иррегулярных». Вот дьявол! – Заскочи куда-нибудь и звякни Ваечке – через пять минут кто-нибудь объявится, – Сидра говорит. Так я и сделал. Идем с Сидрой, прогуливаемся, на витрины смотрим, еле плетемся, будто что-то выбираем. Минут через семь-восемь подбегает к нам пацаненок, останавливается и говорит: – Привет, тетя Мэйбл! Здоров, дядя Джо! Взяла его Сидра за руку. – Здорово, Тони! Как твоя мамочка? – В ажуре, – говорит. И шепчет: – Я не Тони, я Джок. – Извини, – говорит Сидра мне. – Последи за ней. А сама с мальцом в кондитерскую. Вышла. Снова берет меня под руку. А следом и малец с леденцом на палочке, мол, спасибо, тетя Мэйбл, и до свиданья. И вприпрыжку топ-топ от нас, завертелся возле рыженькой, приостановился, на видеоэкран рот раскрыл, свой леденец сосет. А мы с Сидрой домой отправились. Пришли, а нас уже донесение ждет: «Вошла в детдом „Колыбелька“ и там застряла. Дальше наблюдать?» – Самую чуточку, – говорю, зову Ваечку и спрашиваю, помнит ли она такую. Оказывается, тоже помнит, но, кто она, понятия не имеет. Спроси, мол, у Финна. – Лучше вот что сделаем, – говорю и звоню Майку. Да, есть телефон в детдоме «Колыбелька», и Майк в темпе приложит ухо. Минут двадцать у него ушло на то, чтоб разобраться: больно много голосов, причем в этом возрасте пацанов от девчонок не отличить еще. А потом говорит: – Ман, предположительно слышны три голоса, отвечающих типу и возрасту, который ты указал. Однако два из них откликаются на имена, которые звучат как мужские. А третий отвечает, когда окликают «Хэзел», причем взрослый женский голос это имя твердит постоянно. По-моему, это голос воспитательницы. – Майк, глянь-ка в списки прежней организации. Посмотри там всех, кого звали «Хэзел». – Четверо таких, – отвечает он тут же. – И одна из них – Хэзел Миид, из «Молодых камрадов-помощников», проживает в детдоме «Колыбелька», родилась 25 декабря 2063 года, масса – тридцать девять килограмм, рост… – Так вот кто она, наш птурсик-то! Спасибо, Майк Ваечка, отмени пост у детдома. Отлично! – Майк, вызови Донну, надо с ней, с подругой, парой слов обменяться. Привлечь Хэзел Миид – это я доверил женщинам, а держался подальше, пока Сидра не привела ее к нам домой две недели спустя. Но Ваечка сама прежде доложила, мол, есть проблема. У Сидры полная ячейка, а она хочет, чтобы в ней состояла и Хэзел Миид. Такое не предусмотрено, и кроме того есть сомнения, поскольку ребенок же. По уставу мы младше шестнадцати не брали. Я поставил вопрос на исполкоме с участием Адама Селены. – Как понимаю, – говорю, – троичная система должна нам помогать, а не мешать. Не вижу греха, если у камрада Цецилии в ячейке будет четверо. И опасности тоже не вижу. – Согласен, – кивнул проф. – Но считаю, что четвертый должен оставаться вне ячейки, чтобы остальных не знал, пока это не будет вызвано поручениями, которые даст Цецилия. Это меня не беспокоит, меня беспокоит возраст. – Верно, – кивнула Ваечка. – Относительно возраста этого ребенка стоит поговорить. – Друзья, – сказал Майк нерешительно (в первый раз нерешительно за несколько недель; он совсем сделался деятель «Адам Селена», а не одинокая машина), – возможно, пора напомнить, что подобные ситуации я уже разрешал в положительном смысле. По-моему, тут дискутировать нечего. – Вот именно, Майк, – поддержал его проф. – Есть председатель, и у него есть право решать такие вещи. Какая у нас самая большая ячейка? – Пятеро. Сдвоенная: тройка и двойка. – И без осложнений. Ваечка, драгоценнейшая, неужели Сидра предлагает этому ребенку полноправное членство? Не напомнить ли ей, что ведь мы же революцию затеваем? Со всеми отсюда вытекающими, вроде беспорядков, кровопролития и других вероятных бед? – Именно так она и ставит вопрос. – Но, дражайшая леди, когда мы ставим на кон свои жизни, мы достаточно взрослые люди, чтобы это понимать. Взрослый человек эмоционально ощущает хватку смерти. А дети редко бывают способны осознать, что смерть угрожает им лично. Можно даже определить порог зрелости как возраст, в котором человек осознает, что смертей… и принимает этот приговор без страха. – В таком случае, проф, – сказал я, – пришлось бы назвать детьми кое-каких здоровенных дядь и теть. Семь против двух, такие есть и в партии. – Кореш, не спорю. Есть вероятность, что чуть ли не половина из наших именно такие, причем под конец всей этой дурдомной зарубы нас это весьма неприятно удивит. – Проф, – не унималась Ваечка. – Майк, Манни. Сидра убеждена, что этот ребенок – уже взрослый человек. И я в этом убеждена. – Что скажешь, Ман? – спросил Майк. – Пусть проф с ней как-нибудь встретится и выработает свое мнение. Я на нее купился. Особенно, на ее способ лезть в драку сломя голову. Иначе всего дела не затевал бы. Вопрос отложили и ша. Вскоре Хэзел появилась у нас на обеде как гостья Сидры. Виду не подала, что меня узнала. И я к ней не признался. Уже много после узнал, что она меня сходу припомнила, причем не только по левой руке, но и как того мужика, которого высокая блондинка из Гонконга поцеловала, а потом шапку нахлобучила. А чуть позже и Вайоминг распознала – по тому, чего Ваечке было не переменить. По голосу. Но как воды в рот набрала Хэзел. Если даже и подумала, что я подпольщик, то и виду не подала. Всё более или менее прояснилось, когда мы узнали ее историю. Ее этапировали вместе с родителями примерно в том же возрасте, что и Ваечку. Отец погиб при несчастном случае, еще когда принудработы отбывал, мать говорила, что от наплевательства Главлуны насчет техники безопасности там, где зеки вкалывают. Мать его пережила, но умерла, когда Хэзел исполнилось пять. От чего умерла, Хэзел не знает. Как не знает и за что родителей сюда замели. Возможно, за подрывную деятельность, если оба Валун получили, как она думала. И возможно, от матушки унаследовала она лютую ненависть к Главлуне и Вертухаю. Семья, что детдом содержала, оставила ее у себя. Чуть подросла, ее приспособили пеленки менять и посуду мыть. Сама научилась читать, могла на машинке печатать, а писать не умела. Математику знала в пределах деньжата сосчитать, за которые детвора друг дружку лупцует. Ушла из детдома со скандалом. Хозяйка с мужьями объявила, что с Хэзел приходится еще несколько лет службы. А Хэзел вышла себе вон – и всё, даже одежонки не взяла, и шмуточки, какие по мелочам были, бросила. Мама раздухарилась, хотела скандал поднять, семья, того и гляди, могла бы встрять в «междусобойчик» из тех, что сама Мими так осуждала. Пришлось шепнуть ей, будучи шеф ячейки, что нежелательно привлекать внимание к нашей семье, и самому выложить гроши, а ей сказать, что, мол, это партия оплачивает одежку для Хэзел. Мама от грошей отказалась, отменила семейный совет, взяла Хэзел в город и на свой характер весьма не без претензии Хэзел обмундировала. И мы ее удочерили. Знаю, нынче это дело волокитное, а в ту пору это было проще простого – что котенка подобрать. Еще больший тарарам поднялся, когда Мама задумала пристроить Хэзел в школу. Ни Сидра на это не рассчитывала, ни сама Хэзел не ожидала как член партии и камрад. Опять пришлось мне нажать, и Мама частично отступилась. Хэзел пристроили к репетитору поблизости от заведения Сидры, то есть тут же возле нашего шлюза тринадцатый номер. (Почему у Сидры салон процветал? Да потому, что рядом с домом она воду получала из нашей системы без ограничений, а обрат шел к нам же в отходы.) С утра Хэзел училась, а после полудня в салоне работала: халаты подавала, полотенца меняла, ополоски убирала, к делу присматривалась. И всем остальным занималась, что Сидра поручала. «Всем остальным» – значит, командовала «иррегулярными с Бейкер-стрит». С малышней Хэзел научилась иметь дело с самых ранних лет. И малышня ее любила. Хэзел сладкими словечками ни во что не втравливала и понимала ихний, на слух любого взрослого, лепет. То что надо мостиком она стала между партией и ее самой юной подмогой. У нее получалось выдать скукоту слежки целыми днями за игру, уговорить их играть по правилам, которые предлагала, и притом виду не подать, что за серьезные вещи за всем этим маячат Не на детский манер серьезные, а на самый в натуре взрослый. Ну, к примеру: Скажем, прихватили мальца с пачкой подпольных листовок, причем он сам читать не умеет. Бывало такое, и не раз. Но если Хэзел предварительно мальца настропалила, то разговор шел так: ВЗРОСЛЫЙ. Малыш, где ты это взял? ИРРЕГУЛЯРНЫЙ С БЕЙКЕР-СТРИТ. Я не малыш, я уже большой. ВЗРОСЛЫЙ. Окей. Большой. Но где ты это взял? ИБС. Джеки всем дает. ВЗРОСЛЫЙ. Что еще за Джеки? ИБС. Ну, Джеки. ВЗРОСЛЫЙ. Как его фамилия? ИБС (с укоризной). Его? Да он же девчонка! ВЗРОСЛЫЙ. Порядок. И где она живет? ИБС. Кто «где живет»? И начинай сначала. На все вопросы ключевой ответ один: «Джеки всем дает». А поскольку никакой Джеки на свете нет, значит, у него (или у нее) ни фамилии нет, ни адреса, ни даже пола. А выставлять взрослого дураком пацанята обожают, стоит им усвоить, как легко это делается. Ну, самое худшее – конфискуют листовки. Даже наряд миротворцев-карателей трижды подумает перед тем, как задержать мальца. Да, они уже начали появляться в Луна-сити нарядами человека по три и никак не меньше. Кто из них в одиночку совался, тот пропадал без следа.* * *
Когда Майк взялся стихи писать, я не знал, то ли смеяться мне, то ли плакать. А он их нацелился публиковать! Настолько заразилась человеческими понятиями невинная машина бедная, что горела желанием видеть свое имя напечатанным черным по белому. – Готтсподи, Майк! – сказал я. – У тебя контура погорели? Или надумал расстаться с нами? Не успел он надуться, проф вмешался. – Мануэль, погоди! Есть кое-какие возможности. Майк, ты не против завести себе псевдоним? Вот так и родился «Саймон Клоунс». Это имечко Майк родил, явно тасуя случайные числа. Но для стихов на полном серьезе он другим именем пользовался – своей партийной кличкой «Адам Селена». Стишки «Саймона» были не в склад, не в лад, похабель, нелегальщина в диапазоне от тупых насмешек над важными птицами и до злых нападок на Вертухая, на систему, на миротворцев-карателей и стукачей. Могли попасться вам на стене общественного туалета или на клочке бумаги в капсуле по дороге куда-нибудь. Но где бы ни попались, под ними везде стояла подпись «Саймон Клоунс» и накарябан был рогатый чертик с раздвоенным хвостом. Иногда с вилами, воткнутыми в толстяка. А иногда просто рогатая рожица с ухмылкой или, в элементе, рога и ухмылка, что означало: «Здесь был Саймон». Саймон в один прекрасный день появился по всей Луне сразу, причем всерьез и надолго. Вскоре и добровольные помощники у него заделались. Его стишки и рисуночки, элементарные, такие любой намузюкает, стали появляться в местах, неожиданных даже для нас. Не иначе как разъезжая публика поучаствовала. Даже на комплекс распространилось, куда мы не совались в принципе, поскольку вольнонаемных не вербовали. Так, через три дня после первого появления жутко хамского лимерика, того самого, с намеком, что Вертухай разжирел от скверной привычки, этот лимерик оказался распечатан с клеем на обороте и пришлепай повсюду, причем дополнен карикатуркой, а из нее следовало, что толстяк, получающий от Саймона вилы в зад, это не кто иной, как Хай-Вертухай. Но не мы это печатали, не мы заказывали. Однако эти наклейки разом появились и в Эл-сити, и в Новолене, и в Гонконге, причем повсюду: в телефонных будках, на пиллерсах в коридорах, на крышках люков, на ограждениях пандусов и тэ дэ. Я прикинул плотность расклейки, подкинул Майку, и он вывел, что только в Эл-сити было распространено семьдесят тысяч этих наклеек. Я понятия не имел, что за типография в Эл-сити по доброй воле на такое решилась, причем имела оборудование такой производительности. Даже мысль закралась, нет ли какой другой подпольной организации. Саймон в такие знаменитости заделался, что отважился еще и оракулом стать и своими предсказаниями ни кума не обделил, ни Вертухая. Например, такое письмишко распространил: «Дорогой Хай-Вертухай! Изволь быть поосторожнее с полуночи до четырех утра завтра. Целую, обнимаю. Саймон». И рожки с ухмылкой чуть пониже. С той же почтой и Альварес писульку получил: «Лоб ты наш тыквенный! Если нынче в ночь Вертухай ногу сломит, то исключительно по твоей милости. Имей совесть. Саймон». И тоже ухмылка и рожки. Ничего такого мы не затевали. Просто хотели, чтобы Хай с Альваресом ночку не поспали. Таки помаялись они плюс вся охрана. Майк ограничился тем, что в период с полуночи до четырех звякнул Вертухаю по личному телефону, секретному, как считалось, известному только его личным помощникам. Одновременно и помощникам звякнул и соединил с Хаем. Мало того, что переполох поднялся, – Вертухай еще и на помощничков своих озлился дико: начисто не поверил в их оправдания. И, на наше счастье, Хай настолько завелся, что действительно брякнулся с пандуса. Такого даже с новичком больше раза не случается. Поболтал ногами в воздухе и лодыжку растянул, то есть чуть и вправду ногу не сломал, причем в присутствии Альвареса. Так что сна им и впрямь не было. Как и в другую ночь, когда мы слух распустили, что катапульта Главлуны заминирована и взрыв назначен на через несколько часов. Девяносто человек плюс прежних восемнадцать за несколько часов с осмотром стокилометровой катапульты не управятся. И притом особенно, если эти девяносто – миротворцы-каратели, к работе в гермоскафах несвычные, в гробу это дело видящие. И притом, что приурочено было к полуночи в новоземлие, когда солнце высоко. Проболтались они на открытой поверхности куда дольше, чем полезно для здоровья, пока, почти сварившись, не догадались один-другой несчастный случай разыграть и впервые в истории полка чуть мятеж не подняли. Причем один случай вышел со смертельным исходом. Один сержант то ли сам рухнул, то ли кто-то подтолкнул. Эти ночные тревоги весьма сказались на работе паспортного контроля. Одни зевали, так в сон клонило, другие злились и с лунтиками собачились вдвое лютей. И то, и другое людей бесило до полной крайности. Вот так поддал жар наш Саймон Клоунс.* * *
А стихи Адама Селены были полетом куда повыше. Майк давал их профу смотреть и принимал его критику (по-моему, благожелательную), причем не ершился. Размер и рифма были безукоризненные, поскольку, будучи компьютер, Майк огромный запас слов в памяти держал, а нужное находил за микросекунды. Насчет самокритичности у него вперед было слабовато. Но с таким суровым редактором, как проф, он этому быстро научился. В первый раз подпись «Адам Селена» появилась на почтенных страницах «Лун-Огонька» под мрачной поэмой с названием «Родимый дом». Как бы предсмертные думы состарившегося ссыльного, который, в натуре собравшись на тот свет, вдруг дорубает, что Луна-то и есть его милый дом. Язык простой, рифмы незамысловатые, вредных мыслей никаких, разве что слабенький намек, когда мужик, помирая, говорит, что, мол, многих вертухаев пережить, как он, – это ничего особенного. Но в «Лун-Огоньке» мудрить не стали. Хорошие стихи, вот они их и тиснули. Альварес всю редакцию вверх дном перевернул, чтобы отыскать оригинал. Номер пролежал в продаже больше двух недель, пока наш кум ущучил это дело (а скорее, пока его на это навели). Мы места себе не находили, так позарез нам надо было, чтобы ущучил. С удовольствием предвкушали, как он завертится. Ничем не смогли помочь редакторы куму. Правду сказали: стихи пришли по почте. Где письмо? Да вот оно, конверта нет, извините, не храним. Наконец убрался оттуда кум с четырьмя карателями по углам, прихваченными ради сбережения здоровья. То-то радовался, взявшись обнюхивать текст на бланке.АССОЦИАЦИЯ СЕЛЕНА ЛУНА-СИТИ ИнвестицииА под этим заголовок «Родимый дом», стихи Адама Селены, и т. д. Отпечатки пальцев на бланке после отправки от нас могли быть чьи угодно. Текст печатали на конторских электростаторах «Ундервуд», самая распространенная модель на Луне. Поскольку импорт, то всё же в ограниченном количестве, так что сыщик высокого полета мог бы ущучить, на какой именно машине печатали. Сыскал бы ее – в горотделе Главлуны. Причем не одну, а шесть, там их шесть штук стояло, и печатано было по пять слов на каждой по очереди. Ваечке и лично мне бессонной ночи стоило, опять же и риск был немалый, хоть Майк все окрестные телефоны слушал, на шухере стоял. Больше мы в такие тяжкие не пускались. Но Альварес был сыщик невысокого полета.
Офис президента
Старый купол
11
В начале 2076 дел у меня стало невпроворот. Игнорировать заказчиков я не мог. Партийная работа занимала много времени, хотя почти всё, что можно, поручалось на сторону. Но надо было принимать решения по множеству всяких дел, и оборот информации был громадный. И выкладываться надо было во время тренировок с повышенным весом, при том, что не светило получить разрешения на пользование центрифугой в комплексе, с помощью которой научные эрзлики затягивали срока на Луне. Хотя раньше я ею пользовался, на этот раз ни к чему было афишировать, что поддерживаю форму ради попасть на Эрзлю. А тренировки без центрифуги, во-первых, того результата не дают и, во-вторых, тоска зеленая, поскольку непонятно, в жилу они или нет. По Майку, тридцать процентов вариантов сходилось на том, что потребуется какой-нибудь лунтик, представитель партии, чтобы мотанулся на Терру и обратно. Я в такие послы не рвался: не то образование, и дипломат из меня никакой. С этих точек зрения, само собой, проф подходил или почти подходил. Но дряхленький он был, мог не выдержать посадки на Эрзлю. Майк высчитал, что человек профова возраста, телосложения и состояния имеет меньше сорока процентов шанс приземлиться на Терру живым. Но проф охотно выносил усиленную тренировку, чтобы хоть как-то поднять свой шанс, так что я был вроде как запасной на случай, если его сердечко отключится, ради того и с грузилами таскался, что еще я мог? Точно так же и Ваечка. В разумении, что вдруг я тоже не смогу ехать. Но она считала, что вместе легче. Она всегда полагалась больше на добрые чувства, чем на логику. А сверх всего, сверх партработы и тренировок, ферма сил требовала. Троих парней на сторону выдали в женатики, а обзавелись только двумя, Фрэнком и Али. И Грег ушел в «Лу-Но-Гон» прорабом-буровиком на строительство новой катапульты. Без него там никак было. Людей нанять и расставить – это попотеть надо, причем со лба. Почти всюду мы могли использовать не членов партий, но на ключевых должностях надо было иметь партийных, политически подкованных и в то же время знающих дело. Грег не хотел идти. И на ферме он был нужен, и приход бросать ему не в жилу представлялось. Но уговорили. По этому случаю я опять сделался на подхвате при свинарнике и в инкубаторе. Ганс – фермер сильный, нагрузку принял, вкалывал за двоих. Но с тех пор, как Дед от дел отошел, Грег еще и за управляющего у нас стал, а теперь это всё на Ганса свалилось. По старшинству мой черед был, но Ганс в этом лучше разбирался, поскольку отроду фермер. Мы так и рассчитывали, что он когда-нибудь Грега заменит. Вот я его и поддерживал, с его мнением соглашался и всячески старался помочь в те часы, что выкраивал. Свободной минутки не оставалось. В конце февраля у меня выдалась долгая деловая поездка в Новолен, Саб-Тихо и Черчилл. Как раз закончили прокладку трубы через Центральный залив, так что я заскочил и в Гонконг: деловые контакты наладить, где я мог пообещать кое-чем помочь по-быстрому. Раньше это просто невозможно было, поскольку вертокат из Конец-городка в Белузихатчи ходил только в темные две недели. Но деловые контакты – это был понт, главное – надо было наладить политические, они у нас с Гонконгом были очень слабые. Ваечка по телефону дело подготовила. Вторым членом ее ячейки был «камрад Клейтон», он не только чистым проходил по «Особому фонду „Зебра“», но и высоко оценивала его Ваечка. Клейтона держали в курсе, предупредили насчет стукачей, посоветовали с прежней организацией больше не связываться, а строить новую сеть троичных ячеек. При том, что с прежней организацией демонстративно не порывать, так Ваечка посоветовала. Но телефон – это одно, а с глазу на глаз – совсем другое. И Гонконг должен был стать нашим оплотом. Он меньше был связан с Главлуной, поскольку у него было особое хозяйство. Более независимое, поскольку отсутствие транспортной привязки (вплоть до недавнего) лишало Гонконг доступа к главлунской катапульте. А финансово он был сильнее, поскольку обязательства банка «Гонконг-Луна» шли как деньги, лучшие, чем боны Лунсбербанка. Так-то по закону гонконгские доллары «деньгами», как я понимаю, не считались. Главлуна их не принимала. Когда я билет покупал, чтобы на Эрзлю скатать, пришлось вперед боны Лунсбербанка выменивать. Но захватил туда с собой я гонконгские доллары, на Эрзле их можно было продать довольно выгодно, а боны Лунсбербанка шли почти за мусор. Деньги не деньги, а банкноты честных китайских банкиров курс имели в отличие от бон, которыми Главлуна могла распорядиться, как хотела. Сто гонконгских долларов равнялись 31, 1 грамма золота (старая тройская унция), и золото можно было по этому курсу получить в гонконгской конторе, у них оно там было, кстати, австралийское. Или другие товары: техническую воду, сортовую сталь, тяжелую воду для энергореакторов поспецификации и прочие вещи. За боны тоже можно было купить, но Главлуна постоянно взвинчивала цены. Я по налогообложению не специалист. Когда Майк брался объяснять, у меня голова пухла. Просто зарубил себе, что эти «не-деньги» мы берем со всем нашим удовольствием, а бон сторонимся не просто потому, что терпеть не можем Главлуну. Гонконг должен был стать оплотом партии. Но пока что не стал. И мы решили, что я там должен побывать, рискнуть на глаза показаться и даже запомниться, поскольку однорукому поменять облик не так просто. Был риск, что я поставлю под угрозу не только себя, но вдобавок и Ваечку, Маму, Грега и Сидру, если завалюсь. Но ведь любая революция – дело рискованное. Оказалось, что «камрад Клейтон» – молодой япоша. То есть, может, и не молодой, поскольку япоши очень долго выглядят, как молодые, а потом вдруг бах! – и сразу как старики. Не чистокровный япоша, а отчасти малай и еще кто-то, но имя у него японское, и дом устроен на японский манер. Всем правят «гири»[12] и «гиму»[13], но, на мое счастье, по отношению к Ваечке у них то еще «гиму» было. Никаких криминалов за предками Клейтона не числилось. Его народ «добровольно» проследовал на посадку под конвоем, когда Большой Китай свою империю на Эрзле крепил. Но это против Клейтона не говорило. Он Вертухая ненавидел так же люто, как и любой старый зек. Сначала мы с ним встретились в «чайном домике», то есть в харчевне, как у нас в Эл-сити говорят, и часа два говорили за что угодно кроме политики. Он пригляделся ко мне, домой к себе пригласил. К японскому гостеприимству у меня только одна претензия: эти их ванны до подбородка кровь из носу какие горячущие. Но выяснилось, что никакой угрозы мне нет. Жена Клейтона оказалась по части макияжа мастерица не хуже Сидры, моя «компанейская» рука никого не отпугнула, под кимоно ее и не видно было. За два дня я с четырьмя ячейками встретился как «камрад Борк» – в гриме, в кимоно и надевши на ноги «таби»[14], так что если среди них и был стукач, то не думаю, что меня можно было опознать как Мануэля О'Келли. Старался говорить коротко, без цифири и обещаний, нажимал на одно: через шесть лет, в восемьдесят втором, голодуха наступит. – Вам повезло, – говорил. – Вас так скоро не прихватит. Но теперь, когда к вам трубу провели, всё больше и больше ваших приударят по хлеборобству и рисосеянию, потянут всё это на катапульту, вот сами увидите. Так что придет и ваша очередь. Впечатляло. Прежняя организация, как я сам видел и по слухам, больше на речи надеялась, на хоровые воплы и чувства. Как в церкви. А я просто сказал: «Камрады, так и так. Вот цифры. Проверьте, Материалы можете оставить себе». С одним камрадом отдельно повидался. С одним инженером из китаёз. Он, как глянет на что-нибудь, так враз допетрит, как это сделать. Спросил у него, случалось ли видеть лазерную, пушку размером с винтовку. Нет, не случалось. Доставить ему эту штуку контрабандой трудно было из-за паспортного контроля. Он призадумался, сказал, что с ювелирными изделиями трудностей нет, а как раз на следующей неделе он собирается в Луна-сити. Двоюродного брата повидать. Я ответил, что дядя Адам будет рад поговорить с ним. Так что с пользой съездил. На обратном пути в Новолене остановку сделал, заглянул в «Бригадир», где, как в доброе старое время, пунш подают, я там до того капитально посиживал, в этот раз перехватил ленч, а потом к батьке заскочил. Мы с ним по корешам, причем неважно, что по паре лет не видимся. Под пивко с закуской потолковали, я стал прощаться, а батька-то и выскажись: «Манни, рад был видеть. Свободу Луне!» Я ответил в том же стиле, причем почти будто так и надо. Мой старик-то в чистом виде политики не признавал, такие редко попадаются. Так что уж если он такие финты выдает на публику, значит, стоит продолжать. Так что прибыл я в Эл-сити веселый и не слишком уставши, поскольку покимарил после Торричелли. С Южного вокзала вышел на Пояс, на Пересечке неохота было толкаться, так что спустился и через Придонный переулок домой нацелился. Иду мимо участкового суда, где судья Броди заседает, дай, думаю, зайду, поздороваюсь. Старый дружок, мы с ним вместе на ампутации лежали. Ему ногу отхватили по колено, после чего подался он в судьи, причем не без успеха. В то время он в Эл-сити единственный судья был, которому не приходилось прирабатывать страхагентом или букмекером. Бывало, явятся к дяде Броди двое со своей сварой, так он, если ему их помирить не удастся, как положено, то каждой стороне гонорар возвратит и, решись они на драку, без залога идет к ним в рефери, только уговаривает ножами не пользоваться, так или иначе без крови обойтись. Захожу, а его нет на месте, только цилиндр судейский на столе стоит. Повернул на выход, а тут целая толпа валит, по виду – стиляги. При них девчонка, и мужика постарше волокут. Мужик помятый, но одет примерно как турист. Туристы у нас и в ту пору не в новинку были. Правда, не толпами, а помалу. Прилетали с Эрзли, на неделю останавливались в гостинице и с тем же бортом обратно или следующего борта дожидались. Большинство денек-два пошляется по открытой поверхности, вылупя глаза, как психи, а потом в казино, и там уж до упора. Большинство лунтиков на эту публику внимания не обращало и относилось снисходительно. Один парнишка, самый старший из них, лет восемнадцати, явно ихний коновод, спрашивает у меня: – Где судья? – Не знаю. По крайней мере, здесь его нет. Вижу, он озадачен, губу жует. Спрашиваю: – А в чем дело? – А хотим этого чмура ликвиднуть, – отвечает без балды. – Но вперед, чтобы судья добро дал. – Пошарьте, – говорю, – по ближним харчевням. Авоусь найдете. И тут парнишка лет четырнадцати отзывается. – Э, а вы случайно не гаспадин О'Келли? – Он самый. – А вы нам не посудите? Коновод аж засиял. – Слушайте, давайте, а? Я тык-мык. Бывал судьей, кому не случалось? Но без особой охоты: не любитель я взваливать ответ на себя. Однако задело меня: как так? молодежь такая, и вдруг туриста ликвиднуть! Разобраться надо. «Ладно», – думаю. И спрашиваю у туриста: – Нет ли у вас отводов моей кандидатуре? Он удивился. – А у меня есть право выбора? – Разумеется, – терпеливо отвечаю. – Если я вам не подхожу, насильно слушать ваше дело не стану. И вас не неволю. Ваша жизнь на кону, не моя. Он еще больше удивился, но глядит смело, глаза засветились. – На кону, говорите? – И не иначе. Вы же слышали, эти молодые люди склонны ликвиднуть вас. Так что, если хотите, дождитесь судьи Броди. А он без суеты. Улыбнулся и говорит: – Ничего не имею против вашего судейства, сэр. – Как вам угодно, – отвечаю и гляжу на коновода. – Кто истцы? Только вы и ваша подруга? – Нет-нет, ваше судейство, мы все. – Еще не «ваше судейство», – отвечаю и всех оглядываю. – Все ли просят меня быть судьей? Они закивали, никто не вякнул, нет, мол. Коновод повернулся к девчонке, спросил: – Тиш, что скажешь? Ты согласна на судью О'Келли? – Чего? А, да! А сама, что называется, ни уму, ни сердцу, пухленькая, лет четырнадцати. На раз, причем без претензий. Из тех, кому по-настоящему замуж не светит, так хоть стилягами покомандовать. Причем ребят не осуждаю: женщин мало, вот и гоняют за ними по коридорам. Целыми днями вкалывают, а вечером домой незачем. – Окей, – говорю. – Суду отводов нет, так что мой вердикт обязателен к исполнению. Теперь насчет гонорара. Мальчики, ваше предложение. Причем поимейте в виду, что по дешевке насчет ликвиднуть у меня не пройдет. Так что извольте ставки посолидней, а то я его отпущу на все четыре. Коновод заморгал, загалдели они в кружок. Мигом повернулся он и говорит: – У нас не дюже. По пять гонконгских с носа сойдет? А их шесть душ. – Нет, – говорю. – За такие гроши дела такого сорта суд не рассматривает. Они опять загалдели. – Ваше судейство, а за полсотни? – Шестьдесят долларов. По десятке с носа. И еще десятка с вас, Тиш. Она шары выкатила, фыркнула. – Давай-давай, – говорю. – Элдээнбэ. Поморгала, полезла в сумку. У нее-то гроши были. У таких, как она, что-что, а гроши всегда есть. Сложил я семьдесят долларов пачкой, положил на стол, говорю туристу: – Ваша встречная ставка? – Извините, не понял. – Ребятишки платят семьдесят гонконгскими за рассмотрение дела. Вам надо сделать встречную ставку. Если не можете, докажите и будете мне должны. Это ваше долевое участие. Учитывая заявку на приговор, очень недорого. Но ребятишки – народ небогатый, так что делаю скидку. – Понял. Думаю, что понял. Выложил он семьдесят гонконгских. – Благодарю. Желают ли стороны участия присяжных? У девчонки глаза загорелись. – Еще бы! Чтобы всё тип-топ. – Учитывая обстоятельства, – эрзлик говорит, – в таковых нуждаюсь. – Это как вам угодно, – говорю. – Советчика нужно? – Нну, неплохо бы и адвоката. – Я сказал «советчика», а не «адвоката». Адвокатов здесь не водится. Он опять улыбится. – Полагаю, советчик, если я его пожелаю иметь, будет в ту же степь, то есть неформальный, как и вся прочая процедура? – Может, да, может, нет. Насчет судьи, так я неформальный, и точка. – Ммм. Полагаюсь на вашу неформальность, ваша честь. Коновод говорит: – А как насчет присяжных? Вы расписку дадите или мы? – Не расписку, а я плачу. Я сто сорок взял за весь суд чохом. Ты что, в суде никогда раньше не был? Но не собираюсь всю выручку просадить на то, без чего могу обойтись. Шестерых хватит по пятерке на рыло. Пошарьте по переулку. Один парнишка юркнул наружу, крикнул: – Кто в присяжные пойдет? По пятерке за всё. Заловили шестерых, причем из тамошней публики, с Придонного. А мне до фени, я не за мудрость ихнюю платить собрался. Просто, когда в судьи идешь, лучше иметь поддержку окружающих из местных уважаемых граждан. Прошел к столу, сел, цилиндр дяди Броди нахлобучил – и где он только такую штуку надыбал? Поди-ка, на чьем-то мусорнике. – Суд идет, – говорю. – Назовитесь и изложите дело. Коновод назвался Слимом Лемке, девчонку звали Патришиа Кармен Жукова, остальных не припомню. Турист шагнул ко мне, пошарил в сумке и говорит: – Извольте мою карточку, сэр. Она у меня до сих пор есть. Там стояло:Дело было трагикомическое, типичный пример того, почему туристам не следует шляться без супровода. Само собой, проводники доят их нещадно, но, с другой то стороны, а на что еще туристы сгодятся? Этот за без супровода чуть богу душу не отдал. Забрел в харчевню, а она у стиляг что-то на манер клуба. Эта прости господи давай к нему подбиваться. Мальчики, как и положено, не вмешиваются, поскольку ее инициатива. А она ни с того, ни с сего как расхохочется и тык его кулачком под ребра. Он принял это не всерьез, как любой лунтик принял бы, но ответил на самый что ни на есть эрзлицкий способ: облапил и потянул к себе, не иначе как чмокнуть решил. Где-нибудь в Северной Америке такое в порядке вещей, да-да. Сам много раз видел. Но Тиш, конечно, изумилась, перепугалась даже. И взвизгнула. И шайка-лейка навалилась на мужика, отметелила. А потом решила, что «преступление» должно быть наказано. Но чтобы всё как положено. По решению судьи. Очень похоже, трухали ребятишки. Вряд ли кто-то из них в таком деле уже участвовал. Но ихнюю даму оскорбили, а раз так, то обычай велит. Допросил я их, особенно Тиш, и решил, что всё мне ясно. И говорю: – Давайте подытожим. Перед нами иностранец. Наших обычаев он не знает. Он нанес обиду, он виноват. Но не намеренно, насколько могу понять. Что скажут присяжные? Эй, вы там, проснитесь! Ваше мнение? Один из них, похоже здорово давши, отозвался: – И-ик, виднуть! – Очхорошо. А вы? – Ннуу, – другой заколебался, – считаю, набить морду, чтобы в другой раз знал. Нельзя, чтоб мужики женщин лапали, или пусть этим занимаются на своей Эрзле, одно слово, бардачной. – Разумно, – киваю, продолжаю опрос. Только один высказался за ликвиднуть. Остальные – кто за отметелить, кто за солидный штраф. – А ты что думаешь, Слим? – Ннуу, – вижу, он в раздрипе: с одной стороны, вся шайка его тут, девчонка тут, причем, может быть, тоже его. А с другой, остыл он и явно не хочет ликвиднуть чмура. – Отделать мы его уже отделали. Может, пускай станет на четвереньки перед Тиш, пол поцелует и извинится? – Вы готовы это сделать, гаспадин Ла Жуа? – Если так прикажете, ваша честь. – Еще чего! Слушайте приговор. Во-первых, вот этот присяжный – вы-вы! – присуждается к штрафу в размере гонорара за то, что спал, а не участвовал в суде, как от него полагается. Ребята, взять его, пятерку отобрать и вышвырнуть вон. Они это с радостью проделали. Чуток в разгрузку напряжения от того, что задумали и на что кишка тонка. – А вас, гаспадин Ла Жуа, присуждаю к штрафу в размере пятидесяти гонконгских за пренебрежение к здравой мысли наперед изучить местные обычаи, а потом уже соваться, куда заблагорассудится. Расплата на месте. Он внес, я принял. – Ребятишки, в одну шеренгу становись! Вы присуждаетесь к штрафу по пятерке с каждого за несолидный подход к лицу заведомо нездешнему и не знакомому с нашими обычаями. Что не дали ему руки распускать, это в жилу. Что отметелили, тоже окей. Быстрей научится. Могли бы и вон вышвырнуть. Но разговорчики насчет ликвиднуть при явном отсутствии злого умысла – это, ребята, чересчур. По пятерке с носа. Расплата на месте. Слим чуть не подавился. – Ваше судейство… То есть, по-моему, у нас больше нет. По крайней мере, у меня. – Мыслимое дело. Даю неделю сроку на оплату, а иначе обнародую ваши имена в Старом куполе. Знаете, где «Bon Ton Beaute Shoppe» возле договорного шлюза тринадцатый номер? Там моя жена хозяйничает. Заплатите ей. Заседание суда закончено. Слим, не уходи. И вы, Тиш, тоже. Гаспадин Ла Жуа, пройдите вместе с этими молодыми людьми, поставьте им по сотке со льдом за доброе знакомство. И опять у него в глазах блеснуло что-то особенное, но приятное, почти как у профа. – Ваше судейство, очаровательная мысль! – Я уже не «ваше судейство». Двумя уровнями выше есть подходящее местечко, так что предложите Тиш пройтись с вами под руку. Он поклонился, сделал руку крючком. – Позвольте, сударыня? Тиш разом будто подросла. – Сэпсибоу, гаспадин. Очень приятно. Я их специально повел в дорогое заведение, где их жуткие наряды и роспись по телу не в дугу до упора. В глаза бросались. Но сделал всё, чтобы они не стеснялись, а Стюарт Ла Жуа против моего вдвое, причем успешно. Я на всякий случай записал их имена и адреса. У Ваечки было одно ответвление, которое специально интересовалось стилягами. Они выпили, встали, поблагодарили и подались. А мы с Ла Жуа остались. – Сударь, вы одно странное словцо обронили, – говорит он. – На мой слух странное, я имею в виду. – Детишки ушли, так что можете называть меня «Манни», – говорю. – А что за словцо? – Ну, когда вы настаивали, чтобы эта, скажем так, юная дама, Тиш эта, тоже денежки выложила. «Элденба», или что-то в этом роде. – А-а, «элдээнбэ»! Это значит: «Ленчей даром не бывает». Их и вправду не бывает, – говорю, причем показываю на лозгун вдоль стены «ЛЕНЧ ДАРОМ», – иначе выпивка была бы здесь вдвое дешевле. Напомнил ей, что когда тебе что-то надо, то либо плати вдвое, либо отвали. – Интересная философия. – Не философия, а факт. Так или иначе, платишь за всё, что получаешь, – говорю и вентилятор на нас направляю. – Случилось мне быть на Эрзле, там у вас говорят: «Бесплатно, как воздух». А здесь даже воздух не бесплатно, за каждый вдох платим. – Вправду? Пока что с меня не требовали, – улыбнулся он. – А то, чего доброго, я дышать перестал бы. – Запросто могли бы нынче вечером хлебнуть вакуума. Не требовали, потому что вы уже заплатили. Как часть стоимости билета туда-обратно. А с меня ежеквартально берут, – начал было ему объяснять, как продаем и покупаем воздух у местного аэрокооператива, да решил, что слишком сложная материя. – Так что и с вас берут, и с меня. Он с довольным видом призадумался. – Вы правы, от экономики никуда не деться. Просто я как-то себе не представлял. Но скажите мне, Манни, – кстати, предпочитаю, чтобы меня звали «Стю», – я всерьез нынче вечером мог бы вакуума хлебнуть? – Мало я вам влепил. – То есть? – Не убедил. Ребятишек ободрал начисто и еще штрафанул их, чтобы впредь мозгами шевелили. Вам влепить покрепче, чем им, не мог. А надо было, ведь вы всё это за хохму приняли. – Ни в коем случае, сэр. Наоборот, меня потрясло легкомыслие, с которым ваши местные законы распоряжаются человеческой жизнью. Причем за такой тривиальный проступок. Я вздохнул. С чего приступиться, когда из слов мужика видно, что ничегошеньки он по делу не понял, заранее настроен мимо фактов и даже не в курсе этого. – Стю, – говорю. – Возьмем, к примеру, ваш случай. Никаких «местных законов» нет, так что вашей жизнью не законы распоряжались. И проступок ваш вовсе не тривиальный, просто я вам навстречу пошел, видя вашу нетянучесть. И никакое это не легкомыслие, а то мальчики оттащили бы вас к ближайшему шлюзу, запхнули бы туда и врубили бы рабочий цикл. Они очень серьезно подошли, – это же золотые парни! – и даже все свои денежки выложили за суд. И даже не пикнули, когда вышло, что приговор вовсе не тот, которого они просили. Неужто и теперь ничего не понятно? Он улыбнулся, на щеках у него ямочки сделались, как у профа. Чувствую, нравится мне мужик. – Боюсь, что ничего. Я словно в Зазеркалье попал. Так я и думал. Побывавши на Эрзле, немножко усвоил, как у них мозги работают. Эрзлику подай закон, чтобы черным по белому и на любой случай. У них даже есть законы насчет несоблюдения личных договоренностей. Не, вот падло буду! Будто кто-то договариваться полезет с таким, кто их не соблюдает. Будто слух не прошел, какая у него репутация. – Законов у нас нет, – говорю. – Нам их иметь не разрешено. Обычаи есть, но неписаные и не навязанные, вернее сказать, самонавязавшиеся, поскольку просто оговаривают порядок вещей в условиях, из которых вытекают. Можно сказать, естественные законы, поскольку устанавливают, как себя вести, чтобы выжить. Когда вы рукам волю дали, вы преступили естественный закон. Вот и чуть не хлебнули вакуума. Он заморгал, призадумался. – Не объясните ли, какой естественный закон я преступил? Либо я должен его понять, либо вернуться на корабль и оставаться там до самого отлета, а то жив не буду. – Уж это-то точно. А он прост. Разок поймете – и впредь ничто вам не грозит. Нас здесь два миллиона мужиков и всего миллион женщин. Факт, как говорится, налицо, так же, как вакуум и каменюга. Отсюда в первую очередь возникает идея «элдээнбэ». Что в дефиците, то дорого. Женщины в дефиците, на всех не хватает. Они на Луне дороже всего, дороже льда, дороже воздуха, потому что мужикам без женщин жизнь не мила. Разве что киберам всё равно, если вам угодно их за мужиков считать в отличие от меня. Перевел дух, продолжаю: – Что из этого следует? Причем заметьте себе, что в ту пору, когда этот обычай, этот естественный закон, сложился в конце двадцатого века, соотношение было много хуже. По десять мужиков на одну женщину, а то и больше. В тюрьмах это к чему ведет? К тому, что мужики на мужиков кидаются. Но это не помогает, поскольку большинству мужиков нужны всё-таки женщины и на подмену их не сговоришь, когда всё же есть реальный шанс разгрузиться в натуре. Особо озабоченные крушили друг дружку будь здоров. Старожилы про эти дела такое рассказывают, что у вас волосы дыбом встали бы. Но через некоторое время те, кто жив остался, нашли, как приспособиться, утрясли это дело. Ведь оно, как сила тяжести, в любых штанах достает. Кто сумел приспособиться, тот жив, кто не сумел, помер, и проблемы нет. А применились так, что раз женщины в редкость, то дудка у них, а вы один из двух миллионов окружающих мужиков, что под эту дудку пляшут. У вас нет права выбора – право выбора у женщины. Она может вас дольками нарезать, а вы и пальцем пошевельнуть не смеете. Вот вы эту Тиш обнять изволили, может, даже чмокнуть хотели. Результат знаете. А что было бы, если бы она взяла да повела бы вас с собой в гостиницу? – Господи! Да эти ребята меня в клочья разнесли бы! – И с места не тронулись бы! Вздрогнули бы и сделали вид, что не видят. Потому что право выбора за ней. Не за вами. Не за ними. А исключительно за ней. Не дай вам готт самому пригласить ее в гостиницу: если бы она вдруг обиделась, вот тогда от вас мокрого места не осталось бы. Но опять же возьмем ту же Тиш. Дурочка, шлюшка. Посвети вы ей теми грошми, что я у вас в сумке видел, ей могло бы взбрести в голову, что эники-беники с туристом – это как раз то, что ей нужно, что это в натуре ее мысля. И в этом случае вы были бы в полнейшей безопасности. Ла Жуа передернуло. – В этом-то возрасте? Мне даже подумать страшно Она же несовершеннолетняя! По закону, это же растление! – Во ё-моё! Ничего подобного. Женщинам в ее возрасте либо замуж пора, либо они уже там. Ни растлений, ни изнасилований на Луне не бывает. Никогда. Мужики не допустят. Только шумни о таком деле, они судью искать не станут, а все, кто услышал, налетят на подмогу. Но шанс, что она в ее возрасте девственница, равен нулю. Покуда они под стол ходят, матери за ними приглядывают, причем все им помогают. Дети у нас неприкосновенны. Но как только подрастут, удержу им нет, родная мать не остановит, даже не пробует. Если им взбредет на панели позабавиться, усвищут – и точка. Подросли – значит, сами себе хозяйки. Вы женаты? – Нет. В настоящее время не женат, – улыбнулся он. – Предположим, женаты, и жена говорит вам, что еще одного мужа завела. Как поступите? – Такое странно слышать, но нечто в этом роде произошло. Я сходил к своему юрисконсульту и удостоверился, что алиментов ей не видать. – У нас такого слова даже нет, только на Эрзле слышал. А здесь вы, или лунтик-муж, скорей всего сказал бы: «Дорогуша, значит, нам надо устроиться попросторней». Или просто поздравил бы ее и своего нового со-мужа. Или, если ему уж так поперек горла, спаковал бы манатки и подался в другую семью. Но в любом случае шума не поднял бы. Если поднять, то всех против себя восстановишь. Его все подряд друзья запрезирали бы, что мужики, что женщины. Такому мудаку одна дорога – подаваться куда-нибудь в Новолен, менять имя и надеяться, что авоусь выслужит прощение. Такие вот у нас обычаи. Если выберетесь наружу и корешу нужен воздух, вы ему баллон ссудите и денег сходу не потребуете. Но как только вы снова в гермозону попадете и, не дай готт, он не расплатится, никто вам слова не скажет, если вы без всяких судей его ликвидного. Но не беспокойтесь, расплатится: воздух – это почти такая же святая штука, как и женщины. Если разденете новичка за покером, дадите ему гроши на воздух. Не на жратву. На жратву пусть сам зарабатывает или с голоду дохнет. Если вы ликвиднули мужика не в порядке самозащиты, вам долги его платить и о его детях заботиться, иначе с вами никто не заговорит, ничего вам не продаст и ничего у вас не купит. – Манни, иными словами, вы говорите, что я здесь могу зарезать человека и запросто уладить дело за деньги? – Да ни в коем случае! Но ликвиднуть не противозаконно, потому что законов нет. Есть только Вертухаевы циркуляры, а Вертухаю дела нет, как один лунтик с другим обходится. А по обычаю, если кто-то убит, то либо, значит, было, за что, и обычно все знают, за что, либо его кореша позаботятся насчет ликвиднуть кого след. Так или иначе, а без проблем. И редко случается. Даже поединки не в порядке вещей. – «А печься о том друзьям». Манни, предположим, эти молодые люди на том не успокоились бы. Здесь у меня друзей нет. – Потому-то я и пошел в судьи. Поскольку сомнение было насчет взаимной подначки у ребятишек, а это ни к чему. Ликвиднуть туриста – это же всему городу могло быть пятно. – Такое часто случается? – Ни одного случая не припомню. Конечно, могли выдавать за несчастный случай. А вот новичков подряд косит. Трудное у нас место для новичков. Говорят, если новичок прожил год, значит, будет жить, пока сам не помрет. Однако по первому году ни один агент новичку жизни не застрахует. Зыркнул я на часы. – Стю, а вы нынче уже обедали? – Нет, и предполагаю, вы зайдете ко мне в гостиницу. Хорошая кухня. Таверна «Орлеан». Я внутренне поёжился: едал там разок. – А может, вместо этого заглянем ко мне, я вас со своей семьей познакомлю? Об этот час у нас похлебка или что-нибудь в этом роде. – Не покажусь навязчивым? – Нет. Только минутку, я звякну. Ну, Мама, конечно, отзывается: – Мануэль, милый, как я рада! Капсула уже несколько часов как пришла. Я решила, что ты будешь завтра или попозже. – Да просто повздорили по пьянке в дурной компании, Мими. Если соображу дорогу, то скоро буду. Причем с дурной компанией. – Хорошо, дорогой. Обед через двадцать минут. Постарайся не опаздывать. – И даже не хочешь спросить, что за дурная компания, мужская или женская? – Зная тебя, предполагаю, что женская. Там увидим. – Мама, а я и не сомневаюсь, что знаешь. Предупреди девочек, пусть прихорошатся, ни к чему, чтоб со стороны их в этом обставили. – Только не застревай. Обед перестоится. До свиданья, дорогой. Целую. – Целую, Мам. Чуть выждал и набрал «MYCROFTXXX». – Майк, хочу, чтобы ты вокруг одного имени копнул. С Эрзли, пассажир на «Попове». Стюарт Рене Ла Жуа. Фамилия может начинаться с «л», а может с "ж". Долго ждать не пришлось. Майк откопал Стю во всех эрзлицких справочниках. В «Ху из ху», у «Дана и Брэдстрита», в «Готском альманахе», в ежегодниках лондонской «Таймс» и прочих. Лишен французского гражданства, роялист, богатый, еще шесть имен у него одно на одно кроме тех, что употребляет, три университета кончил, в том числе юрфак Сорбонны, высокородные предки, французские и шотландские, разведен с ее многоточием леди Памелой де Фис энд де Фис (детей нет). То есть из эрзликов, от которых до лунтика из зеков как от Эрзли до Валуна, но при том, что Стю на Валуне оказался-таки. Послушал я, послушал и сказал Майку, чтобы полное досье собрал, причем проследил все его общественные связи. – Майк, похоже, это будет тот самый наш человек. – Ман, я понял. – Давай, пробегись. Бывай. Вернулся к своему гостю в большой задумчивости. Почти годом прежде, когда мы под это дело в «Дрянде» заседали, Майк вычислил нам один шанс из семи при определенных условиях. Причем sine qua non с помощью самой Терры. И Майк понимал, и мы понимали: Терра с ее одиннадцатью миллиардами народу и безграничными ресурсами могуча, нам с нашими тремя миллионами с ней не тягаться, нечего нам выставить против нее кроме того, что мы с горки можем на нее камни катать, «зафитилить булыганами». Майк приводил случаи из истории: из XVIII века, когда британские колонии в Северной Америке отложились, и из XX, когда многие империи колоний лишились, – причем подчеркивал, что во всех случаях результат достигался без грубой силы. Без, поскольку всякий раз империя оказывалась впутана в другие дела, еле дышала и сама отказывалась, чуя, что заслабла. Уже несколько месяцев мы были достаточно сильны, чтобы при желании одолеть Вертухаеву охрану. Теперь, с достроенной катапультой, наше положение небезнадежно. Но нам был нужен «благоприятный климат» на Терре. Мы нуждались в подмоге на самой Терре. Проф вперед не считал это за трудную задачу. А обернулась она сверхтрудной. Его друзья на Эрзлс почти все перемерли, а у меня там было всего пара-две-три учителей, какие они мне друзья? Мы по всем ячейкам разослали вопросник: «Кого из важных лиц на Эрзле вы знаете?» И ответ, как правило, был: «Что за детские шутки?» То есть, по нулям. Проф следил за списками пассажиров на прибывающих бортах, выискивая, с кем бы завязать контакт, прочитывал все лунские выпуски эрзлицких газет, искал имена влиятельных людей, до которых мог бы добраться по старым связям. А я махнул рукой на это дело: та малость народу, которую я знавал на Терре, к влиятельным особам не принадлежала. На имя Стю в списке пассажиров «Попова» проф глаза не положил. Но ведь он с ним не встречался. Я понятия не имел, может, Стю просто чудак в стиле той карточки, что мне вручил. Но он был единственный мужик с Терры, с которым я на Луне посидел за рюмашкой, на вид – правильный кореш, а судя по Майкову докладу, зацепка была не так уж плоха, На том конце чувствовался тоннаж. Вот я и повел его к нам домой, чтобы приглядеться, как он нашим покажется. Завязочка удалась. Мама заулыбилась, руку подала. Стю подержался и так низко поклонился, будто вот-вот ручку поцелует. По-моему, поцеловал бы, если бы я его заранее насчет женщин не просветил. Заворковала Мама и повела его к столу.СТЮАРТ РЕНЕ Ла ЖУА
Поэт, путешественник, солдат удачи
12
Весь апрель и май 2076 мы, рук не покладая, трудились, и так приступались, и эдак, чтобы натравить лунтиков на Вертухая, а его подстегнуть на ответные меры. Вся заруба была в том, что Хай-Вертухай гадом не был, не за что было его ненавидеть кроме как за то, что он символ Главлуны. И надо было его так пугнуть, чтобы он зашевелился. И точно то же самое надо было проделать со средним лунтиком. Вертухая средний лунтик презирал ритуальным порядком, но с этого в революционеры не заделываются. Не проймешь. Ему бы пиво, ему заложиться бы, ему чтобы насчет женщин был порядок и насчет работы. Зачахла бы наша революция от анемии, если бы не каратели-миротворцы с их талантом настроить против себя всех. Но даже их надо было постоянно доводить. Проф твердил, что нам нужно «Бостонское чаепитие», при том имея в виду мифический случай из истории одной давней революции. Под этим подразумевал, что надо привлечь внимание путем устройства жуткого хипежа. Мы постоянно старались. Майк переписал тексты старых революционных песен: «Марсельезы», «Интернационала», «Янки-Дудля» и так далее, – чтобы они актуально звучали на Луне. Эту ерунду вроде:13
Звали ее Мария Лайонс. Было ей восемнадцать, родилась на Луне, мать сослали через «Корпус мира» в 2056. В графе «отец» – прочерк. На вид – безобиднейший человечек. Работала в транспортном отделе Главлуны, накладные оформляла. Может, и Главлуну ненавидела, и с удовольствием миротворцев-карателей доводила. А возможно, началось с обычной торговой сделки насчет этого самого. Откуда нам знать? Замешано было шестеро карателей. Мало им показалось ее изнасиловать (если имело место изнасилование), они еще над ней надругались и прикончили. Но тело убрать, чтобы шито-крыто, не успели. Еще одна из вольнонаемных обнаружила труп, он даже остыть не успел. Закричала. В последний раз в жизни закричала. Мы узнали об этом сходу. Майк нас всех троих вызвал, покуда Альварес вместе с командиром миротворцев-карателей раскапывал это дело у себя в отделе. Выяснилось, что командир не позаботился прихватить виновных. Они с Альваресом допрашивали задержанных по одному, а в промежутках сварились. Слышно было, как Альварес сказал: – Говорено же вам было, чтобы эти ваши кобели своих женщин сюда доставили. Я вас предупреждал! – Не гните горбатого! – командир ответил. – И тогда вам сказал, и теперь повторю: они их сюда не вызовут. Вопрос в том, как замять это дело. – Да вы с ума сошли! Ведь уже наверх дошло! – Это еще вопрос. – Заткнитесь и вызовите следующего. Ваечка мигом прибежала ко мне в мастерскую. Сквозь макияж свой вся бледная, молчит, лишь бы сесть поближе, и мертвой хваткой мне руку зажала. Кончили они допрос, командир ушел. Они так и не договорились. Альварес требовал, чтобы всех шестерых расстреляли на месте, а факт обнародовали (разумно, но, по делу-то, ой как недостаточно). А командир знай гнул свое насчет замять. Проф сказал: – Майк, приложись ухом и слушай там всё, что можно. Майк, ты понял? Ваечка, план действий? У меня не было никакого плана. Я не трезвый и хладнокровный революционер. Мне одного хотелось: ногой врезать по шести пастям, чьи голоса я слышал. – Понятия не имею. Что будем делать, проф? – Да мы же своего тигра оседлали и за уши держим! Майк! Где Финн Нильсен? Сыщи его! – А он как раз названивает, – ответил Майк и подключил нам Финна. Я услышал: – …Южном вокзале. Оба патрульных убиты, и погибло шестеро наших. То есть, может, и не все из них камрады, а просто люди. Стоит крик, что эти гады спятили, изнасиловали и перебили всех женщин в комплексе. Адам, мне срочно надо поговорить с профом. – А я здесь, финн, – решительно и уверенно отозвался проф. – Мы это так не оставим, это нам на руку. Собирай людей, кто подготовлен, раздай лазерные ружья. Всем, до кого доберешься. – Понял. Адам, окей? – Действуй, как сказано. Потом доложишь. – Финн, постой! – вмешался я. – Манни на проводе. Одну штуку мне. – Манни, ты же их в руках не держал! – Лазер есть лазер, мне не в новинку! – Манни, заткнись! – с нажимом сказал проф. – Не тяни время, пусть финн дело делает. Адам, извести Майка. Скажи ему: «К исполнению план Г-4». Я не вдруг врубился даже, чего это проф таким манером говорит, поскольку из головы вылетело, что Финну ни к чему быть в курсе, что Майк – это и есть «Адам Селена». Я себя не помнил от ярости. А Майк ответил: – Финн уже повесил трубку, проф, а план Г-4 у меня был наготове с первой же минуты, как это стряслось. Телесвязь прервана, идет только обычный обмен из ранее накопившегося. Его прерывать смысла нет, разве нихьт? – Как и предусмотрено планом Г-4. Ни по какому каналу на Эрзлю никаких передач, касающихся новостей. Если такое поступит, задержать и проконсультироваться. План Г-4 касался чрезвычайных мер по связи и предусматривал введение цензуры на весь поток, что на Терру идет, чтобы там не возникло подозрений. На этот случай Майк был натаскан говорить на разные голоса и извиняться, будто прямая голосовая связь нарушена. С тем, что шло в записи, проблем не предвиделось. – Программа пошла, – согласился Майк. – Добро. Манни, сынок, возьми себя в руки и займись своим делом. Дерутся пусть другие, а ты нужен здесь, нам вот-вот придется решать на ходу. Ваечка, срочно по другому каналу скажите камраду Цецилии, чтобы всех иррегулярных убрали из коридоров. Пусть разойдутся по домам и носа оттуда не кажут, и пусть их мамаши всех прочих мамаш поторопят сделать то же самое. Мы понятия не имеем, куда перекинется драка. Но насколько в наших силах, детей от нее надо оберечь. – Сию секунду, проф! – Погодите. Как только перемолвитесь с Сидрой, подстегните ваших стиляг. Я хочу, чтобы горотдел Главлуны разнесли в пух и прах: вломились, всё раскурочили, причем с криком и шумом, но без жертв, насколько это возможно. Майк, идет план Г-4М. Отруби всю связь комплекса кроме собственных линий. – Проф! Что за смысл громить горотдел? – возник я. – Манни, Манни! Это же der Tag наступил! Майк, в остальных поселениях уже известно об изнасиловании и убийстве? – Насколько в курсе, нет. Я то тут, то там подключаюсь, послушиваю. На станциях трубы тихо всюду, кроме Луна-сити. Сию минуту началось на Западном вокзале. Хотите послушать? – Потом. Манни, сделай вылазку туда и понаблюдай. Но сам не встревай и держись поближе к телефону. Майк, поднимай все поселки. Распространи новость по всем ячейкам, но в той версии, которую сообщил Финн, а не в правдивой. Каратели насилуют и убивают подряд всех женщин в комплексе Главлуны. Подробности, хочешь, сам придумай, хочешь, я тебе подскажу. Да, ты можешь передать по всем станциям трубы приказ патрулям вернуться в казармы? Погромы очень кстати, но ни к чему без надобности насылать безоружных на вооруженных до зубов. – Попытаюсь. Я помчался на Западный вокзал, при входе притормозил. Коридоры были полны разъяренного народа. В жизни не слышал, чтобы город так гудел. Проходя по Пересечке, я услышал шум и крики в стороне горотдела Главлуны, хотя, по-моему, Ваечке еще было не успеть добраться ни до ее стиляг, ни непосредственно туда. Попросту то, что пытался раскочегарить проф, делалось само по себе, спонтанно. На вокзале кипела толпа, так что пришлось проталкиваться, чтобы увидеть то, в чем я хотел убедиться. В том, что постовые паспортного контроля убиты или сбежали. Оказалось, убиты, и еще три лунтика погибли. Один из них, совсем пацан, лет тринадцати, так и лежал, вцепившись карателю в глотку, а на голове красный колпачок. Я протолкался к телефону-автомату и доложил всё, как есть. – Сходи туда еще раз, – сказал проф, – и посмотри солдатскую книжку хоть у одного из этих постовых. Мне нужно знать имя и звание. Финна видел? – Нет. – Он идет туда с тремя ружьями. Скажи, из какой будки звонишь, сбегай, имя узнай и возвращайся сюда же. Один труп уже куда-то уволокли, зачем, не знаю. Второй волтузили, но я сумел протолкаться и сорвал с него ошейник с медальоном, прежде чем его тоже уволокли. Локтями пробился к телефону, а там в будке какая-то дама. – Мадам, – говорю. – Мне нужно позвонить. Срочно! – Пожалуйста. Не работает, сучий потрох! Для нее не работал, для меня работал. Майк позаботился. Я сказал профу имя постового. – Добро, – ответил он. – Финн там не появился? Он будет тебя искать возле этой будки. – Пока нет. Стойте! Вон он! – Окей, давай с ним. Майк, ты можешь изобразить голос этого солдата? Его виброграмма есть? – Нет, к сожалению. – И черт с ним. Изобрази что-нибудь хриплое и перепуганное. Есть шанс, что командир его тоже не знает, как следует. Или лучше разыграть звонок этого солдата Альваресу? – Нет. Он позвонил бы командиру. Альварес отдает приказы через командира. – Тогда звони командиру. Доложи о нападении, вызови подмогу и умри на полуслове. И чтобы фон был – крики, топот, чтобы кто-то заорал: «Вот где этот гад желтый!» как раз перед этой смертью в кавычках. Можешь такой спектакль разыграть? – Программа готова. Как два пальца о, – обрадовался Майк. – Запускай. Манни, подтолкни Финна. Проф задумал выманить охрану из казарм, направить в нужное место, и чтобы там поджидал ее Финн, перехватил, когда они будут вылезать из капсулы. Сработало почти как часы, только Хай-Вертухай, потерявши голову, вмешался, оставил у себя несколько человек, чтобы его шкуру берегли, а сам тем временем отбивал панические депеши на Эрзлю, да ни одна не прошла. Я нарушил профов приказ и прихватил-таки лазерное ружье как раз перед приходом второй капсулы с миротворцами-карателями. Лично сжег двоих, и всё желание пропало, бросил, пусть другие этим делом займутся. Больно просто. Башка из люка высунется – хлобысь по ней. Половина затаилась – их выкурили и тоже прикончили. Но я к тому времени был уже на своем посту возле телефона. Когда Вертухай удумал спрятаться, в комплексе пошла неразбериха. Альвареса убили, командира карателей убили, и еще двоих прикончили, из прежних, из «желтых роб». Но кучка карателей и «желтых», всего тринадцать человек, заперлась вместе с Хаем. А может, они с самого начала при нем состояли. Майк за ними только на слух мог следить, получалось урывками. Но в конце концов стало ясно, что все они с оружием забились в Вертухаеву резиденцию, и проф скомандовал Майку приступить к следующему этапу. Майк выключил свет по всему комплексу, только в резиденции оставил, и понизил содержание кислорода в воздушной смеси до минимума. Не до смертельного, но достаточно низкого, чтобы любой, кто под ногами путается, был не в форме. А в резиденцию подал чистый азот ровно на десять минут. На десятой минуте люди финна, что в гермоскафах поджидали на Вертухаевой личной остановке трубы, взломали замок на воздушном шлюзе и вломились в резиденцию. «Плечом к плечу». Луна стала наша.Книга вторая Шантрапа – не подступись
14
Вот так волна патриотизма в едином порыве сплотила нашу новую нацию. А в книгах по истории написано иначе? Неужели? Падло буду, самая морока начинается не до, а после победы. Наша взяла, всё у нас в руках, а ничего не готово, и сразу надо делать тысячу дел. Турнули с Луны Главлуну, но Главлуна на Эрзле и Федеративные Нации стояли у нее за спиной, и силенок у них было ого-го! Выведи они на орбиту один крейсер и посади у нас один десантный борт с войсками в ближайшую неделю или две, они запросто сграбастали бы Луну обратно. Мы же были толпа. Новая катапульта была испытана, но готовых глыб для метания в обечайках у нас было по пальцам сосчитать, причем одной руки, причем моей левой. И катапульта не то оружие, чтобы отбиваться от кораблей и десантов. Идеи, как справиться с кораблями, у нас были, но только идеи. И было несколько сотен дешевых лазерных ружей на складе в Гонконге, – китайские инженеры сработали, умницы, – однако обращаться с ними почти никто не умел. Более того, Главлуна занималась нужнейшими делами. Покупала лед и зерно, продавала воздух, воду и энергию, распоряжалась как владелец или управляющий в дюжине ключевых мест. И как бы оно там впредь ни переменилось, останавливать машину нынче было нельзя. Считаю, мы поторопились с погромами в горотделах Главлуны, документацию растеряли и попортили. Но проф железно твердил, что лунтикам, причем всем, нужен символ, чтобы его ненавидеть и расколошматить, а общеизвестным и общезначимым таким символом были именно горотделы. Однако Майк контролировал связь, а это означало почти повсеместный контроль. Проф начал с надзора за новостями на Эрзлю и обратно, поручил Майку цензуру и фальсификацию новостей на срок, покуда мы окажемся в силах сообразить, что нам сообщить на Терру, а потом добавил к плану подэтап «М», предусматривающий отсечку от Луны всего комплекса плюс обсерватории Ричардсона и научного городка: радиотелескопа Пирса, селенографической станции и так далее. Сходу возникла проблема с учеными, поскольку они все были с Терры: приезжали и оставались по шесть месяцев, затягивая срок пребывания с помощью центрифуги. Большинство народу с Терры кроме туристов, тридцать четыре человека, это были ученые. И с ними что-то надо было делать, но на первое время, по крайней мере, следовало надежно отрезать их от связи с Террой. Пока что телефоны комплекса были отсечены и Майк не разрешал капсулам остановку ни на одном тамошнем вокзале даже после возобновления общего движения, что было сделано, как только Финн Нильсен и его команда покончили с мокрой работой. Вышло так, что Вертухай не мертв, а убивать его мы и не собирались. Проф вычислил, что живого Вертухая убить всегда можно, а вот мертвого при нужде не оживишь. Мы собирались наполовину придушить его, обеспечить недееспособность на случай драки и по-быстрому взять, пока Майк восстанавливает подачу кислорода. Майк высчитал, что если пустить воздуходувку на максимум, понадобится чуть больше четырех минут, чтобы содержание кислорода в смеси уменьшилось практически до нуля, и разработал график: пять минут возрастающей гипоксии, пять минут полной аноксии и взлом шлюза с одновременной ударной подачей чистого кислорода для восстановления баланса. Мол, от такого никто не погибнет, но любой свалится как бы под общей анестезией. Группа захвата рисковала: вдруг у тех, кто заперся, гермоскафы есть! У всех или у части. Надежда была на то, что гипоксия работает исподтишка, можно войти и выйти, не сознавая, что вам на короткое время кислород перекрыли. Чаще всего это роковая оплошность у новичков. Так что Вертухай и три его женщины остались живы. Но сам Вертухай, хоть и жил, уже ни на что не годился: головной мозг отказал от слишком долгого кислородного голодания, так что жил он, как кочан капусты. А охранников, хоть они и моложе были, чем он, так и не удалось откачать: явно передушила их аноксия. Больше в комплексе никто не пострадал. Как только дали свет и полностью восстановили кислород, весь народ был окей, в том числе и те шестеро под замком в казармах. Финн решил, что расстрелять – это для них слишком большая милость, и назначил себя в судьи, а свою команду – в присяжные. Связали их, жилы на запястьях и лодыжках подрезали и выдали женщинам из комплекса. Что было дальше, тошно подумать, но вряд ли они прожили дольше, чем Мария Лайонс в их лапах. Женщины – создания изумительные: милы, сговорчивы, нежны, но куда как лютей нас с вами. Давайте помяну, как со шпиками и стукачами распорядились. Ваечка давно рвалась ликвиднуть их, но когда дошло до дела, оказалось, у нее кишка тонка. Я думал, и проф пойдет на попятный. Но он головой потряс. – Нет, Ваечка, нет, дражайшая, как бы я ни огорчался по поводу насилия, с врагом можно обходиться лишь двояко: либо убить его, либо превратить в друга. Полумеры сулят в будущем только трудности. Кто разок настучал на друзей, тот и впредь настучать способен, и нам предстоит длительный период, во время которого эти люди будут представлять для нас опасность. Так что придется расправиться с ними. Причем публично, чтобы другим неповадно было. – Профессор, было дело, вы говорили, что если осудите человека на смерть, то сами и приговор исполните, – сказала Ваечка. – Это вы и собираетесь сделать? – И да, и нет, дражайшая сударыня. Считайте, что руки у меня по локоть в их крови. Ответ за нее полностью на мне. Но рассчитываю применить способ более действенный. Чтобы раз и навсегда дать острастку подобной публике. После чего Адам Селена объявил, что такие-то и такие-то были привлечены бывшим начальником отдела безопасности бывшей Главлуны Хуаном Альваресом для работы в качестве тайных информаторов. И привел имена и адреса. Причем никаких мер против них не предлагал. Всего один человек из них продержался семь месяцев: сумел в другой поселок перебраться и имя переменил. В начале 2077 года его тело было обнаружено в Новолене за шлюзом. Остальные нескольких часов не прожили. В первые же часы после coup d'etat перед нами встала проблема, которая раньше в голову не приходила, а именно насчет самого Адама Селены. Кто он таков? Где находится? Ведь революция-то его. Он к каждой мелочи руку приложил, любой камрад знал его голос. И вот мы все появились в открытую. А где же Адам? Мы целую ночь бились над этим в номере «Дрянда», попутно принимая решения по сотне вопросов, возникших у людей, которые хотели знать, что теперь делать, причем «Адам» попутно другими голосами диктовал решения по другим вопросам, которые не требовали обсуждения, составлял фальшивые выпуски новостей для Эрзли, держал в изоляции комплекс и тэ пэ (ни малейшего сомнения быть не может: без Майка мы не смогли бы ни овладеть Луной, ни удержать ее). На мое понятие, «Адамом» должен был сделаться проф. Он у нас всегда был за прогнозиста и теоретика, и все его знали: кое-кто из камрадов на ключевых постах как «камрада Билла», а все остальные как известного и уважаемого профессора Бернардо де ла Мира. Гад буду, он выучил половину ведущих граждан в Луна-сити, многих по другим поселениям, любая важная птица на Луне его знала. – Нет, – сказал проф. – Почему «нет»? – спросила Ваечка. – Проф, мы назначаем вас. Майк, скажи ему. – Высказывания потом, – сказал Майк. – Хочу услышать аргументы профа. – Майк, это твои аргументы, а не мои, ты их сам выдвигал, – ответил проф. – Ваечка, камрад дражайший, я не отказался бы, будь такая возможность. Но ведь не существует же способа подогнать мой голос к голосу Адама, а любой камрад знает Адама именно по голосу. Именно с этой целью Майк сделал его таким запоминающимся. Посудили-порядили, нельзя ли всё-таки выдать профа за «Адама», если показывать только по видео с тем, чтобы Майк преобразовал его речь ближе к известной виброграмме Адама. Отклонили. Слишком много народу знало профа и слышало, как он говорит. Его голос и манера говорить несовместимы с Адамовыми. Обсудили относительно меня: у меня баритон, и у Майка баритон, и не так уж много народу помнило, как звучит мой голос по телефону, а по видео я вообще ни разу не выступал. Я взвыл. Народ и так-то явно удивится, когда обнаружится, что я один из порученцев нашего председателя. А в то, что я человек номер один, ни одна душа не поверит. И сказал: – Давайте скомбинируем. Адам всё это время был засекречен. Пусть и дальше будет засекречен. Пусть выступает по видео в маске. Проф, одолжите ему фигуру, а ты, Майк, – голос. Проф замотал головой. – Выставить вождя, который ходит в маске, – убей, не придумаешь лучшего способа подорвать доверие к нам в самый критический момент. Нет, Манни. Поговорили насчет найти актера на эту роль. Профессионалов на Луне не было, но были талантливые ребята у «Актеров-любителей» и в «Новой студии Большого театра». – Нет, – сказал проф. – Иди, сыщи актера, который в этих обстоятельствах не вздумал бы стать Наполеоном, и кроме того у нас нет времени. Адам должен выступить, по делу, не позже завтрашнего утра. – Тогда ответ напрашивается сам собой, – сказал я. – Пусть в этой роли выступает Майк. Но не по видео, а только по радио. Мол, приносим извинения, но Адама видеть нельзя, и точка. – Вынужден согласиться, – сказал проф. – Ман, старейший мой друг, – сказал Майк. – Почему ты думаешь, что меня видеть нельзя? – Ты что, плохо слушал? – говорю. – Майк, по видео надо показать лицо и внешний вид. Внешний вид у тебя есть – параллелепипед на несколько тонн металла. А лица нет, с чем и поздравляю, поскольку бриться тебе не надо. – Но что мешает мне иметь лицо понарошку, Ман? Голос, который ты слышишь, у меня понарошку, никаких звуков я в действительности не издаю, когда вы меня слышите. Таким же способом я могу и лицо себе завести. Меня как обухом по черепу! Молчу, уставился на видеоэкран, его там поставили уже после того, как мы забили за собой номер. Импульс есть импульс, ничего кроме импульса. Электроны друг дружку нагоняют. С точки зрения Майка, весь мир – это только серии импульсов, посланных, полученных и бегающих по его требухе. – Нет, Майк, – говорю. – А почему, Ман? – Потому, что не потянешь. С голосом у тебя полный ажур. На это требуется несколько тысяч решений в секунду, ты много больше успеваешь. Но на создание видеокадра требуется, ну, скажем, десять миллионов решений в каждую секунду. Майк, ты с жуткой быстротой работаешь, мне даже не представить, с какой жуткой. Но не с такой же! – Заложимся, Ман? – он спрашивает сладким голосом. – Раз Майк говорит, что может, значит, может! – Ваечка на меня напустилась. – Манни, ни к чему тебе ломиться не в ту степь. (А сама-то, сама-то! Спроси ее, что такое электрон – она скажет, что он вроде горошинки, маленький и кругленький.) – Майк, – отвечаю не торопясь, – у тебя грошей нет на заклад. Окей, давай попробуем. Включить видео? – Сам могу включить, – отвечает он. – Ты уверен, что включишь тот, что нужно? Не дай готт, картинка попадет куда-нибудь не туда. Он даже озлился. – Я не дурак. А теперь не мешай, потому что мне и впрямь придется выложиться до упора, Ман. Мы примолкли, ждем. Экран сделался серый, с пунктиром строк сканирования. Потом края потемнели, а центр слабо засветился, светлые и темные пятна заклубились, эллипсоид обозначился. Не лицо, а что-то похожее на него. Ну, как некоторые иногда смотрят на картину облаков на Терре и говорят, что напоминает лицо. Чуть прояснилось, сделалось вроде эктоплазмы. Лицо привидения. И вдруг проглянуло четко, и мы увидели, иначе не скажешь, «Адама Селену». Просто портрет нормального взрослого мужика. Без всякого фона, просто лицо, словно составленное из точек. Но, по мне, это был «Адам Селена». И никто иной. Лицо улыбнулось, губы зашевелились, челюсть подалась, кончик языка по губам прошелся, промелькнул – и нет. Аж мурашки по спине побежали. – И как я выгляжу? – спросило лицо. – Адам, – сказала Ваечка. – У тебя не такие курчавые волосы. И откинь их назад с висков. А то, мил-друг, вид такой, будто ты в парике. Майк внес исправления. – Так лучше? – Не ах, но получше. А ямочки на щеках? Когда ты хихикс выдаешь, я у тебя ямочки на щеках слышу. Как у профа. Майк-Адам еще разок улыбнулся, но на этот раз на щеках сделались ямочки. – Ваечка, а как насчет остального оформления? – Ты у себя в конторе? – Непременно. По идее, с нынешнего вечера. Фон посветлел, изображение сфокусировалось, стало цветным. Позади на стене появился календарь с датой – четверг, 19 мая 2076 года. И часы, а на часах точное время. Возле локтя – картонный стаканчик с кофе. На столе – фотография в рамочке, семейная группа, двое мужчин, женщина, четверо детей. И шум послышался, так гудит площадь Старого купола, но нынче громче обычного. Будто кто-то кому-то призывы толкает в стороне, будто кто-то поет «Марсельезу» на слова Саймона Клоунса. Откуда-то сбоку прозвучал голос Джинваллаха. – Есть указания, гаспадин? Адам повернулся в ту сторону. – Альберт, я занят, – терпеливо сказал он. – Ни с кем кроме ячейки «Б» меня не соединяйте. Всё прочее улаживайте сами, – и обернулся к нам. – Ну что, Ваечка? Убедительно? Проф, что скажете? А ты, Ман, мой усомнившийся друг? Сойдет? Я глаза протер. – Ну, – говорю, – Майк, ты корифей! – От параллелепипеда слышу. – Адам, – сказала Ваечка. – Такой день был, а ты выглядишь, как на картинке. – Был занят серьезными вещами, в мелочи не встревал, – он глянул на профа. – Профессор, если насчет картинки окей, давайте обсудим мое завтрашнее выступление. Я заказал время в утреннем выпуске новостей в восемь ноль-ноль, об этом будут объявлять всю ночь, и все ячейки на сей счет предупреждаются. Остаток ночи мы этим и занимались. Я дважды заказывал кофе, и Адам просил подать новый стаканчик. Я бутерброды заказал – он попросил Джинваллаха послать за сэндвичами. На миг в кадре промелькнуло лицо Джинваллаха в профиль. Типичный бабу[18], сама вежливость и слегка высокомерие. На кого-то похож, но не знаю, на кого именно. Мы ели, и Майк ел, причем иногда с полным ртом что-то неразборчиво шамкал. С точки зрения профессионала, офонареть! Я в расспросы пустился, и Майк объяснил, что вперед построил изображение, потом большую часть его перевел на автоматическое воспроизведение, а всё внимание уделил мимике. Что это фикция, я и сам в момент позабыл. Майк-Адам беседовал с нами по видео, и это было куда удобнее, чем по телефону, вот и всё. К трем ноль-ноль главную линию согласовали, и Майк прорепетировал речь. Профу пришло в голову кое-что на добавку, Майк внес исправления, и мы решили маленько отдохнуть, а то даже Майк-Адам уже зевал (хотя в действительности-то Майк всю ночь бдел, караулил передачи на Терру, удерживал комплекс в изоляции и множество телефонов прослушивал). Проф и я устроились на двуспальной кровати, Ваечка на диванчике примостилась, я свистнул, чтобы свет выключился. В ту ночь мы спали без грузил. Когда мы завтракали, Адам Селена выступил с обращением ко всей Свободной Луне. Он был само благородство, сила, порыв и убедительность.* * *
"Граждане Свободной Луны, друзья, камрады! Позвольте мне представиться тем, кому я неизвестен. Я Адам Селена, председатель «Чрезвычайного комитета камрадов за Свободную Луну»… ныне уже «комитета Свободной Луны», ибо мы, наконец-то, свободны. Так называемая «Главлуна», которая долгое время узурпировала власть в нашем родном доме, свергнута. А я являюсь временным главой правительства, взявшего власть, – Чрезвычайного комитета. Вскоре, как только нам удастся, вы получите возможность избрать себе правительство. Но до того момента я буду прилагать все мои старания и рассчитываю на вашу помощь, – Адам улыбнулся и жестом призвал всех слушателей помочь. – Без ошибок не обойдется, так проявите терпимость. Камрады! Если вы еще не открылись друзьям и соседям, настал момент для этого. Граждане, наши распоряжения могут поступить к вам через камрада, живущего по соседству с вами. Надеюсь, вы исполните их неукоснительно и с готовностью. Это приблизит день, когда я смогу откланяться, а жизнь возвратится к норме, к новой норме, свободной от Главлуны, от вохры, от метящих в нас прицелов, от паспортов, обысков и произвольных арестов. Сейчас у нас переходный период. Для всех это означает приглашение вернуться к труду, возобновить обычную жизнь. К тем, кто работал в органах Главлуны, у нас та же просьба. Вернитесь на свои места. Пока мы не решим, что нам нужно, что без ущерба может быть отменено как помеха нашей свободе, а что должно быть сохранено, но преобразовано, ваша работа останется прежней, а ваша зарплата гарантируется. Наши новые граждане, этапированные к нам по приговорам на Эрзле! Отныне вы свободны, ваши приговоры аннулируются. Но я надеюсь, вы продолжите трудиться там, где поставлены. Не по принуждению, ибо дни насилия миновали, но по нашему призыву. Разумеется, вы вольны покинуть комплекс, вольны отправиться куда захотите, причем работа транспорта, обслуживающего комплекс, возобновляется с этого момента. Но прежде чем вы воспользуетесь обретенной свободой для того, чтобы хлынуть в наши города, разрешите мне напомнить вам: «Ленчей даром не бывает». Так что до поры до времени вам лучше остаться там, где находитесь. Не обещаю вам роскошных рационов питания, но пищу вы будете получать горячую и вовремя. Эти необходимые функции упраздненной Главлуны по моей просьбе будет осуществлять генеральный менеджер компании «Лу-Но-Гон». На эту компанию временно возлагаются надзор и выработка мер по устранению тиранических подразделений Главлуны и по передаче полезных подразделений в частные руки. Окажите ей помощь. Граждане всех наций Терры, находящиеся среди нас, ученые, путешественники и все прочие, я приветствую вас! Вы являетесь свидетелями редкого события – рождения нации. Рождение – это кровь и боль. Без этого не обошлось. Надеемся, это позади. Без нужды вас не потревожат, а ваше возвращение домой будет организовано, по возможности, в кратчайший срок. Более того, добро пожаловать остаться у нас, добро пожаловать стать нашими согражданами. Но в первую очередь я настоятельно прошу вас без нужды не появляться в общественных местах, избегать инцидентов, способных привести к ненужному кровопролитию, излишним страданиям. Будьте терпимы к нам, а я в свою очередь призываю своих сограждан быть терпимыми к вам. Ученые с Терры, где бы вы ни находились, в обсерватории или где угодно, продолжайте вашу работу и не обращайте на нас внимания. В этом случае вы даже не ощутите родовых схваток от прихода на свет нашей новой нации. Лишь в одно мы вмешаемся, должен я сказать с большим сожалением. А именно в ваше право напрямую связываться с Эрзлей. Это мера временная и необходимая. Мы вынуждены срочнейшим образом ввести цензуру, хотя нам она так же ненавистна, как и вам". Под конец Адам высказал еще одну просьбу. "Камрады, не пытайтесь увидеться со мной и пользуйтесь телефонной связью лишь в случае острой необходимости. Все остальные, пишите, если считаете нужным. Вашим письмам будет уделено должное внимание. Но у меня нет двойников. Всю прошлую ночь я не спал, думаю, не доведется отоспаться и нынче. Я не могу выступать на митингах, не могу пожимать руки, не могу встречаться с депутациями. Я должен работать, не отходя от этого стола, чтобы поскорее избавиться от этих трудов и передать их тому, кого вы изберете, – он улыбнулся и закончил: – Считайте, что меня так же трудно увидеть, как Саймона Клоунса".* * *
Выступление длилось пятнадцать минут, но вкратце сводилось к немногому: вернитесь на работу, потерпите, дайте нам срок. Кто не дал нам срока, так это ученые. Мог бы и сам догадаться, поскольку из того же теста. Все каналы связи на Эрзлю шли через Майка. Но у этих мозговитых ребят электронного оборудования хватило бы на целый склад. Было бы желание, они в несколько часов превратят хлеборезку в устройство для связи с Террой. А спас нас какой-то турик, убежденный сторонник Свободной Луны. Он пытался дозвониться до Адама Селены, но уперся в команду женщин из ячеек второго и третьего этажа, в нашу линию самозащиты, потому что, несмотря на призыв Майка, половина Луны ринулась названивать Адаму Селене после его выступления по видео, кто с требованиями, кто с просьбами, кто с досужими советами, как Адаму дальше работать. После того, как камрад с телефонной станции обрушил на меня подряд сотню звонков от самых усердствующих, мы организовали эту буферную линию защиты. К счастью, та дама из камрадов, которая перехватила этот звонок, распознала, что он не из тех, что поручено сплавлять на сторону, и позвонила мне. Через несколько минут мы с Нильсеном плюс несколько добровольцев с оружием неслись в капсуле в научный городок. Наш информатор назвать имена побоялся, но зато точно указал, где найти передатчик. Мы прихватили публику у работающего аппарата, и она осталась жива только благодаря тому, что сам Финн в темпе сработал: больно его ребята раздухарились. «Проучить на будущее» мы не хотели и о том договорились с Финном еще по пути. Ученых не застращаешь, у них мозги на это не срабатывают. Тут надо приступаться с другого боку. Растоптал я этот передатчик вдрызг, приказал директору собрать всех в столовой и потребовал произвести перекличку. Поблизости от телефона. Поговорил с Майком, узнал имена и сказал директору: – Вы говорите, все здесь. А по-моему, доктор, таких-то и таких-то нет, – и семь имен назвал. – Чтоб сию секунду были! Отсутствующих известили, они отказались явиться. Мол, заняты, прервать работу не могут. Одно слово, ученые. Велел я лунтикам стать слева, землянам – справа, и толкнул речу. – Мы вперед хотели обойтись с вами, как с гостями. Но трое из вас предприняли попытку, и, вероятно, успешную, передать на Эрзлю бесцензурную информацию, – я повернулся к директору: – Доктор, я могу устроить общий шмон в поселке, на поверхности, во всех рабочих помещениях, в любой щели, и раскурочить всё, что может быть использовано в качестве передатчика. По специальности я электронщик и знаю, что в качестве передатчика можно использовать до фига всяких устройств. Предположим, я раскурочу всё, что годится для этой цели, а заодно, по глупости и для гарантии, разнесу всё, в чем не разбираюсь. Что последует? Можно подумать, я к его дитю с ножом к горлу, он аж посерел. – Это прервало бы важнейшие исследования… мы потеряли бы бесценные научные данные… выкинули бы на ветер я не знаю сколько! Около полумиллиарда долларов! – И я так думаю. Могу не курочить, а конфисковать весь этот хлам, и справляйтесь, как знаете. – Это почти ничем не лучше. Гаспадин, вы должны понять, что когда прерывается эксперимент… – Понимаю. Можно проще: я ничего не трогаю, всё оставляю в целости-сохранности, а эвакуирую всех вас в комплекс и размещаю там. В бывших казармах места хватит. Но это тоже означает прекращение экспериментов. И кроме того… Доктор, лично вы откуда? – Из Принстона, штат Нью-Джерси. – Ах, вот как. И находитесь здесь шестой месяц, так что физзарядку делаете и грузила носите. Доктор, если мы поступим так, есть вероятность, что Принстона вам больше не видать. Если мы вас эвакуируем в комплекс, то там посадим под замок. Начнете обмякать. Если период чрезвычайного положения затянется, то хотите вы или не хотите, а станете лунтиком. А вместе с вами и все ваши чересчур умные помощнички. Один занозистый чмурик высунулся, один из тех, за которым два раза посылать пришлось. – Вы не посмеете! Вы нарушаете закон! – Какой-такой закон, гаспадин? Тот, что у вас дома был, у папы с мамой? – повернулся я. – Финн, покажи ему закон. Финн шагнул вперед и упер ему в пуговицу на брюхе эмиссионный раструб ружья. Большим пальцем снял предохранитель и на спуск поехал, мне-то видно. – Отставить! – говорю. – Хай живе, – говорю. И продолжаю: – Если иначе вас не убедить, я этого мужика ликвидну. Так что посматривайте друг за другом. Еще раз случится такое – исследованиям вашим кранты, и дома родного вам не видать. А вы, доктор, предупреждаю, сыщите управу на всю вашу хевру. И к лунтикам оборачиваюсь. – А вы, таварисчи, держите ухо востро. Разработайте свою систему контроля. Без проколов. Все эти эрзлики поручены вам. И если сочтете, что кого-то надо ликвиднуть, не рассусоливайте, – и опять к директору обращаюсь: – Доктор, любой лунтик имеет право входа куда угодно и когда угодно. Даже к вам в спальню. Ваши местные ассистенты вам теперь начальники по всем делам касательно режима. Если лунтик решит пройти за вами или за кем угодно в туалет – не возражать! Может оказаться, он нервный. И к лунтикам оборачиваюсь. – Прежде всего режим! На какого бы эрзлика ни работали, глаз с него не спускать! Распределите их промеж себя, и никакого ротозейства! Чтобы мышеловки не соорудили без вашего ведома, не то что передатчика! Работа остановится – вас не касается: зарплата вам идет. Вижу – заулыбались. Ассистенты в лаборатории – это были лучшие рабочие места для лунтиков в то время. Но работать надо было под началом эрзликов, а они смотрели на нашего брата сверху вниз, даже те из них, кто по-людски к нам относился или строил из себя, что по-людски относится. Спустил я ученым это дело. Когда мне позвонили, я всерьез собирался ликвиднуть виноватых. Но проф и Майк меня переубедили: планом не предусматривались насильственные меры против землян – кроме самых неизбежных. Расставили «уши» вокруг научного городка – широкополосные чувствительные приемники, поскольку даже самые узконаправленные источники дают рассеяние вблизи места расположения. И Майк взял на подслух все телефоны в городке. Оставалось ногти грызть и надеяться. Чуть полегче вздохнулось, когда с Эрзли ничем не откликнулось. Наши цензурованные передачи там принимали безовсяких подозрений: частный, коммерческий и главлунский потоки на вид шли своим чередом. А мы тем временем работали, силясь за дни сделать то, на что нужны месяцы. Случайно нам в чем еще повезло? В том, что на Луне никаких пассажирских кораблей не было и не предвиделось до седьмого июля. Могли бы как-нибудь схитрить, заманить офицерский состав «на обед к Вертухаю», а тем временем наложить лапу на их передатчики или демонтировать их. Без нашей помощи им было бы не взлететь. В те дни одной из статей расхода льда была поставка воды для реакторов. По сравнению с зерновым транспортом – небольшая статья расхода: по кораблю с людьми в месяц, а зерно шло ежедневно. Так что прибытие корабля ничем особым нам не грозило. Тем не менее, считаю, нам повезло. И так хлопот был полон рот, чтобы всё выглядело тип-топ, пока мы не подготовимся к обороне. Баржи с зерном шли, как раньше. Одна пошла с катапульты чуть ли не одновременно со штурмом Вертухаевой резиденции. И следующая проследовала по расписанию, и за ней тоже. В этом деле за весь промежуток не было ни оплошностей, ни обмана. Проф знал, что делает. Зерновой экспорт для такой малой страны, как Луна, был серьезнейшим делом, с которым за две недели не покончишь. Речь шла о хлебе и пиве для множества народу. Если бы наш комитет сходу ввел эмбарго и прекратил закупку зерна, нас вышибли бы в момент и поставили бы другой комитет, который иначе думал бы. Проф говорил, что нужно время для перевоспитания. А тем временем баржи с зерном шли, как обычно. «Лу-Но-Гон» перехватила документацию о поставках и выдерживала сроки, используя вольнонаемный персонал. Переписка шла от имени Вертухая, и Майк разговаривал с Главлуной на Эрзле голосом бедняги Мортимера. Его зам повел себя разумно, как только понял, что это продлевает срок его жизни. На месте остался и главный инженер. Макинтайр был по натуре лунтик без балды, а не сука, и шанса своего не упустил. Прочие завотделами и мелкая сошка и вовсе были не проблема. Жизнь продолжалась, как раньше, и мы были слишком заняты, чтобы сходу развинчивать машину Главлуны и пускать годные части в распродажу. Вышло, что чуть ли не дюжина народу выдает себя за Саймона Клоунса. Саймон накатал хамский стишок в их адрес и картинку изобразил на первых страницах «Лунатик», «Правды» и «Гун». Ваечка позволила себе вернуться в блондинки, отправилась проведать Грега на новую катапульту, а потом еще на десять дней заглянула в Гонконг, в свой прежний дом, причем взяла с собой Анну, которая хотела там побывать. Запросилась в отпуск Ваечка, и проф поторопил ее с этим делом, говоря, что по телефону ее в любой момент достать можно будет, а вот более тесные партийные связи в Гонконге нам нужны позарез. В ее отсутствие распоряжаться стилягами выпало на мою долю, а Слим и Хэзел стали моими порученцами. Умные, светлые ребята, на них я мог положиться. Слима в трепет привело открытие, что «камрад Борк» – это я, причем вижусь с «Адамом Селеной» каждый день. Сам он состоял в партии в шестом этаже. А ячейку себе подобрал, что надо, и в другом смысле. Ни с того, ни с сего Хэзел толстеть начала, причем не с Маминой изысканной кухни. Вышла, стало быть, на орбиту наша Хэзел. Слим был готов присвоить ей фамилию «Стоун», как только она выразит готовность. А попутно они с нашим лихим рыжиком вовсю занимались еще и партработой. Не все проявили добрую волю. Многие камрады оказались бойцами только на словах. Еще большее число сочло, что раз покончено с миротворцами-карателями и Вертухаем, значит, и дело в шляпе. Кое-кто не снес, узнав, как низко стоит в партийной пирамиде. Такие хотели устроить перевыборы и оказаться во главе. По этому поводу Адаму названивали бессчетно. Он выслушивал, соглашался, заверял эту публику, что благой порыв впредь до перевыборов не должен пропадать зря, и – адресовал ко мне и профу. И стоило мне предложить поработать, эти обиженные мигом как сквозь землю проваливались, так что я и имен-то не припомню. Работы было выше головы, а охотников до нее – ни души. Очень немного. Несколько первейших добровольцев пришло из людей, на которых партия вовсе не рассчитывала. А в целом лунтики, что партийные, что без, «патриотической» работой не интересовались, если за нее платили не жирно. Один чмур, он всюду выставлялся как член партии (при том, что не был), прихватил меня в «Дрянд-отеле», где у нас штаб разместился, с предложением выпустить пятьдесят тысяч значков для «Ветеранов революции», кто был в партии до того. Ему «небольшой доход» (по моей прикидке, процентов четыреста), доля мне, причем без хлопот, и чудный подарок всем и каждому. Когда я выставил этого типа, он напоследок заявил, что капнет на меня лично Адаму Селене. Мол, я саботажник, а Адам – это его очень близкий друг, и мне попомнится. Такой «подмоги» было сколько хошь. Но мы нуждались совсем в другом. Сталь была нужна для новой катапульты, причем в огромных количествах. Проф допытывался, вправду ли нужно заделывать наши «булыганы» в сталь. Приходилось толковать, что голую скалу индукционным полем не захватишь. Нужно было передислоцировать прежние локаторы Майка и установить новые, с использованием допплеровского эффекта, поскольку была опасность удара из космоса по прежним точкам их размещения. Мы кликнули добровольцев, и явилось только двое годных, а нам нужно было несколько сотен слесарей, которые не возражали бы повкалывать в гермоскафах. Пришлось нанимать людей и платить, как положено. Так что «Лу-Но-Гон» пошла под заклад Лун-Гонконгскому банку. По запарке открылось, что до дура грошей переведено на Эрзлю Стю. Чудо-камрад Фу Мозес Моррис, что бумаги вместе с нами подписывал, чтобы дело шло, оказался банкрот, и довелось ему начинать заново с мелкой портняжной мастерской в Конгвилле. Но это позже случилось. Боны Лунсбербанка главлунского свалились с трех за один до семнадцати за один гонконгский доллар сразу после переворота, и вольнонаемный персонал мигом взвыл, поскольку Майк выдавал зарплату бонами. Мы сказали: хотите – оставайтесь, всем прочим – скатертью дорога. Тех, кого нужно, наняли потом заново, но уже за гонконгские. В результате кучу народа против себя восстановили. Воздыхателей по добрым прежним дням и злопыхателей по части новых порядков. Фермеры-хлеборобы и брокеры повесили носы, поскольку платежи на срезе катапульты шли по-прежнему бонами и по старым твердым ценам. «На фига нам боны!» – крик стоял, а мужик из «Лу-Но-Гон» только плечами пожимал и твердил, что шуметь ни к чему, что зерно по-прежнему идет Главлуне на Эрзле (и так оно и было), а от нее им положены боны. Либо пусть берут боны, либо пусть грузят зерно на вертокаты и валят отсюда. Большинство брало. Все ворчали, а кое-кто грозился, мол, с зерном завязывает и перекинется на овощи, на лён или еще на что-нибудь, за что гонконгскими платят. Проф только посмеивался. Нам нужны были все буровики на Луне, особенно ледокопы, у кого были свои сверхмощные лазерные буры. В солдаты. Причем так остро нужны, что несмотря на страх из-за потери крылышка и полную отвычку я сам подумывал пойти, хотя таскаться со здоровенной дрелью мускулы надобны, а протез – не мускулы. Проф сказал, чтобы я не дурил. Фокус, который мы задумали, на Эрзле в полную силу не сработал бы. Мощный лазерный луч лучше работает в вакууме, однако если хорошо отколлимировать, то в вакууме четко сработает любой. Здоровенные буры, которыми протыкали скалу в поисках ледяных карманов, теперь стали у нас «артиллерией» для отражения атак из космоса. Что у кораблей, что у ракет нервная система – электронная, а электронная хурда-мурда не любит, когда по ней присаживают концентрированным лучом, не жалея джоулей. Если цель герметизована (как корабли с экипажами и большинство боевых ракет), разгерметизуй ее, прожегши дырку, и все дела. Если не герметизована, мощный лазерный луч всё равно может ее прикончить: гляделки выжжет, приборы наведения шпортит, выведет из строя всё связанное с электроникой, а в большинстве случаев всё держится на ней. Любая водородная бомба, если ей схему раскурочить, уже не бомба, а просто здоровенный горшок из двуокиси лития, и ничего не может, кроме как расквасить своим весом. А корабль без оптики – это не боевое судно, а хлам. Сказать-то легко. Но ведь эти лазерные буры в жизни не предназначались для целей, удаленных на тысячу километров. Даже для удаленных на километр. И раз-два их каретки на нужную точность не выведешь. А пушкари должны быть ребята те еще, чтобы выдержать до последнего и открыть огонь, когда цель проносится у них над головами со скоростью два кэмэ в секунду. Но ничего получше у нас не было, и мы организовали два полка волонтеров-пушкарей, защитников Свободной Луны. Так, чтобы Первый слегка презирал Второй, а Второй завидовал Первому. Первый укомплектовали народом постарше, Второй – народом помладше, но побойчее. Хоть и назвали их «волонтерами», а платили им гонконгскими. И тем избежали неприятностей по случаю платы за лед на контролируемом рынке никчемными бонами Главлуны. А сверх всего мы без умолку стращали народ войной. Адам Селена по видео напоминал, что Главлуна наверняка попытается восстановить свою тиранию и наш срок на подготовку исчисляется днями. Газеты цитировал, толкал байки, взятые оттуда. Недаром мы еще до переворота особо озаботились привлечь борзописцев. Людям настойчиво говорили, мол, держите свои гермоскафы поближе и проводите дома учебные тревоги на утечку воздуха. Организовали в каждом поселении добровольные дружины противодекомпрессионной обороны. Поскольку лунотрясения у нас всегда были в порядке дня, у любого аэрокооператива в любом поселке в любой час была наготове аварийная команда по герметизации. Какой стеклопласт ни ставь, какой силиконовой резиной на прокладки ни обзаведись, в любом поселке имеет место утечка. У нас на ферме младшие пацаны ежедневно все прокладки осматривали. Но теперь мы навербовали несколько сотен аварийных бригад по герметизации, главным образом из стиляг, муштровали их, учебные тревоги устраивали, заставляли в часы дежурства сидеть в гермоскафах, только шлем откинуть разрешалось. Ребята отлично работали. Однако находились кретины, «потешными солдатиками» ребят называли, «адамовыми яблочками» и по-всякому. Как-то раз учебное занятие шло, бригада казала, как справляется с постановкой временного шлюза взамен разбитого, а один такой дурак беспросветный пристроился рядом и давай во всю глотку животик надрывать. Бригада свое дело сделала, сборку временного шлюза закончила, испытания провела, убедилась, что всё в ажуре, а потом цап этого шутника, швырь его во временный шлюз, и – чик-трак! – врубила рабочий цикл. И не стало шутника. После этого зубоскалы стали держать свои мнения при себе. Проф надумал было деликатно предупредить, чтобы впредь так за здорово живешь не ликвидировали. Я выступил против и настоял на своем. Не видел лучшего способа улучшить нашу породу. У приличных людей кое-какие виды зубоскальства должны караться высшей мерой. Но пуще всего голова у нас болела от осознавших себя государственными деятелями. По-моему, я говорил, что лунтики – народ аполитичный? Так оно и есть, покуда делом заняты. Но сомневаюсь, чтобы хоть раз обошлось без того, чтобы два лунтика над литром пива во всеуслышание не обменялись мнениями насчет того, как и что следует переменить во вселунном масштабе. Помянуто было, как эти политологи-самоучки ринулись петь Адаму Селене в уши. Но проф сыскал им место. Всех пригласили принять участие в «Специальном конгрессе по организации Свободной Луны», которому сперва назначили заседать в Общинном зале Луна-сити, а потом объявили непрерывно заседающим неделю в Луна-сити, неделю в Новолене, неделю в Гонконге и по новой вплоть до принятия решений по всем вопросам. Все заседания транслировали по видео. На первом председательствовал сам проф, а по видео дали обращение Адама Селены с призывом отдать все силы поставленной задаче. Мол, вы перед лицом истории. Я заглянул на несколько заседаний, послушал-послушал, отвел профа в уголок и спросил, чего ради он всё это затеял. – От вас не ожидал, – говорю, – поскольку думал, что вы против всех правительств. Кому вы дали волю? Вы слышали, что эти пижоны несут? Он засиял, аж глазам больно. – Манни, ты-то чего заводишься? Было с чего заводиться. Я чуть инфаркт не поимел, собирая отовсюду мощные лазерные буры и людей, способных обращаться с ними как с пушками, а эти сачки полдня убили на разговоры об иммиграции. Одни желали прекратить ее вообще. Другие предлагали обложить налогом в пользу правительства (это при том, что девяносто девять лунтиков из ста не по своей воле на Валун проследовали). Кто-то предложил положить в основу «этнические коэффициенты» и одних брать, а других нет (интересно, какой шмат меня взяли бы, а какой нет?). Кто-то предложил принимать только женщин, пока нас не станет поровну. Какой-то скандинав заорал в восторге: «Йа, коррет! Скашем, путскай штлютт нам куррва! Мноко тысятса куррва! Салошусь, я шенюсь на фсех срасу!» За всё заседание это был самый глубокомысленный вопл. В другой раз насчет «времени» толковищу развели. Что верно, то верно, время по Гринвичу с лунными сутками не связано. Но какая нам разница, если живем под землей? Покажите мне лунтика, который две недели подряд вкалывал бы, а потом две недели спал? Лунные сутки не про наш метаболизм. Что имело бы смысл, причем в темпе, так это приравнять лунные сутки, то есть месяц, точно к двадцати восьми нашим биологическим (вместо 29 суток, 12 часов, 44 минут и 2, 78 секунды) и сделать это путем удлинения единиц времени, всех этих часов, минут, секунд, чтобы половина лунного месяца в точности равнялась двум неделям. Ведь лунный месяц – срок существенный с очень многих точек зрения. По нему устанавливается момент выхода на поверхность, цель выхода и срок пребывания там. Но помимо того, что пересчет единиц времени привел бы нас в раскосец с единственным соседом, надо же думать и о том, как поступить буквально со всеми существенными величинами в науке и технике. Насчет этого в черепе энтузиаста был полный вакуум. Будучи электронщиком, я содрогнулся. Нам что, выкинуть все книги, все таблицы, все приборы и начать сначала? Разумеется, я в курсе, что кое-какие из моих предков так и поступили, перейдя со старинных английских мер на систему МКС, но они так поступили ради облегчить дело. А то в футе четырнадцать дюймов, в миле футов не круглое число, да еще тебе унции и фунты! Готтсподи, боже мой! То преобразование имело смысл. А на фига с этого пути сворачивать, чтобы учинить неразбериху? Кто-то требовал создать комитет и точно определить, что такое наш язык, а тех, кто будет чесать по-английски или еще на каком-нибудь языке на эрзлицкий манер – штрафовать! Люди добрые! В «Лунатик» были опубликованы предложения по налогообложению: целых четыре! От разных монофискалистов. Одно – налог с кубометража, который хлестнул бы по каждому, кто свои туннели расширяет. Другое – подушный, чтобы все платили поровну. Третье – налог с прибыли (поглядел бы я на того, кто попробует посчитать прибыль семьи Дэвисов или намылится вытянуть сведения на этот счет у Мамы!). И, наконец, четвертое – налог с воздуха, но не прежняя плата за воздух, а что-то другое. Мне в голову не приходило, что на «Свободной Луне» будут налоги! Раньше обходились без них и не померли. Тебе что-то надо – плати. Элдээнбэ. К чему еще и налоги? Один чмур на палочке предложил, чтобы за дурной запах изо рта и вообще, ежели от кого скверно пахнет, повинного ликвидировать. А что? Разок прокатишься в капсуле рядом с таким вонючкой – поддержишь и без малого одобришь. Но ведь не каждый же день. И потом оно само идет на убыль: хронически повинные и неисправимые бедняги не воспроизводятся при таких разборчивых женщинах. Одна баба (заседали-то в основном мужики, но женщины им не уступали насчет кретинизма) предложила целый список «вечных законов» по личным вопросам. Никаких групповых браков любого вида. Никаких разводов. Никакого «блуда», и непременный надзор за этим. Никаких напитков крепостью свыше четырехградусного пива. Церковные службы – только по субботам, и в этот день никаких работ (мадам, а как насчет подачи тепла и воздуха? а насчет капсул и телефона?). Целый список медикаментов, запрещаемых к применению, и списочек покороче – разрешаемых, но только по указанию дипломированного врача (а что такое «дипломированный врач»? знахарь, к которому я хожу, имеет вывеску «практикующий врач», книги отложил подальше, потому-то я к нему и хожу; мадам, а как быть с тем, что на Луне нет ни одного медучилища? разумеется, в ту пору). Она даже азартные игры запретить предлагала. Это при том, что если какому-нибудь лунтику припрет поставить на кон, он сядет играть даже с отъявленным жульем. Но завелся я не из-за перечня, как и чего она на дух не терпит (ведь явно же мозги набекрень, как у кибера), а с того, что у нее нашлись сторонники. До какой зависти надо дойти, чтобы мешать другим поступать так, как нравится. Ведь эти все законы и указы не для себя, а для других. Завидки сидели кое в ком еще в ту пору, когда мы по деревьям лазили, но стать на две ноги мы сумели, а избавиться от зависти так и не вышло. Ведь никто из этих людей не скажет: «Мне с этим пора завязывать, поскольку скис, а вы, друзья, валяйте дальше». Им от веку нестерпимо, что у соседа творится. И соседа надо загнать в хомут «ради его собственного блага», а как бы вовсе и не потому, что твои игры кончились. Послушаешь такое – пожалеешь, что мы избавились от Хая-Вертухая. Ведь сидел же он у себя в норе со своими женами и никому не навязывал, как себя вести. А проф – как ни в чем не бывало, смеется себе. – Мануэль, ты что, ты и впрямь трухаешь, что эта умственно отсталая детвора нам законы установит? – Вы же им сами это предложили! Причем поторапливали. – Мануэль, дорогой, просто я собрал всех ведомых мне пижонов в одну мусорную корзину. Я же всех их знаю. Не первый год выслушиваю. Очень хорошо подумал, когда подбирал составы комитетов. Так, чтобы там с самого начала никто ни с кем договориться не мог, чтобы они в сваре погрязли. Председатель, которого я им навязал под видом выборов, – это же дергунчик, который шнурка развязать не сумеет. Он убежден, что любой вопрос «нуждается в дополнительном изучении». И в принципе почти нет повода для тревог: если собрать шестерых или больше, они ни о чем не договорятся; с тремя чуточку полегче; а лучше всего – поручить дело, с которым один способен справиться, именно одному. Именно поэтому все парламенты в истории, если чего-то и достигали, то обязаны этим нескольким сильным личностям, которые господствовали над большинством. Не боись, сынок, этот спецконгресс пороха не выдумает, а если с устатку что и утвердит, то такую путаницу, что выкраси и выброси. Но зато не мечется у нас под ногами. И вот увидишь, он нам еще пригодится. Но попозже. – Зачем? Сами же говорите, что пороха не выдумает. – Не выдумает. Но один человек, – правда, его на свете нет, – выдумал. И нынче ночью, когда все они устанут, я это протащу без голосования при всеобщем одобрении. – Кого вы имеете в виду? Майка? – Не Майка. Майк – больше человек, чем все эти зануды. Хлопче, я имею в виду Томаса Джефферсона, первого из рационал-анархистов, который однажды чуть не умудрился навести тумана на анархию при помощи изысканнейшей риторики, которая когда-либо выливалась на бумагу. Но его прихватили за руку, а меня, даст бог, не прихватят. Улучшить его фразеологию мне не по силам. Но приспособить ее к Луне и двадцать первому веку уж постараюсь. – Что-то я про него слышал. Это он отменил рабовладение? – Пытался, да не вышло. Отринь. Как твои дела насчет обороны? Предвижу, что всему нашему притворству конец, как только сюда заявится первый же корабль. – Не успеваем. – Майк говорит, должны успеть. Конечно же, не успели, хотя корабль так и не заявился. Трое ученых перехитрили и меня, и лунтиков, которым я велел следить за ними. В фокус крупнейшего телескопа-рефлектора приладили передающее устройство, а лунтику-ассистенту навесили лапшу на уши насчет астрофизических наблюдений и новшеств в радиотелескопии. По-моему, это был ультрамикроволновый передатчик. Засадили конец волновода в самую фокусную точку, и радиотелескоп сработал как параболическая передающая антенна. Примерно как первобытный радар. А несущие металлоконструкции и пленочный тепловой экран, нахлобученный на прибор, поглотили поле рассеяния. Так что «уши», которые я кругом натыкал, ничего не расслышали. И передали сообщение, в своей версии и с подробностями, какие знали. Первое, что до нас дошло, был запрос от Главлуны на имя Вертухая. Мол, опровергните ложные слухи, разыщите распространителя, прекратите это хулиганство. А мы вместо этого им в ответ – Декларацию независимости: «Дано в собрании конгресса четвертого июля две тысячи семьдесят шестого года…» Ох, и здорово получилось!15
Декларацию подписали и приняли точно, как проф предсказывал. Он поставил этот вопрос в конце дня, объявил специальное вечернее заседание с выступлением Адама Селены. Адам прочел документ по фразам, причем каждую разъяснил, а потом еще раз сплошняком, выделяя голосом звучные места. Народ рыдал. Ваечка, сидя со мной рядом, носом шмыгала, да и со мной что-то в этом духе творилось, хоть я-то загодя знал текстуру. Адам кончил читать, оглядел зал и сказал: – Взоры будущего устремлены на нас. Четко обозначим ему дело, которое творим. И поручил вести заседание дальше профу, а не обычному председателю. Было двадцать два ноль-ноль, и началась заруба. Само собой, все были «за». По радио с Эрзли во всех выпусках новостей надсаживались, какие мы бяки, как нас следует наказать, проучить и так далее. Приплетать, чтобы пуще жглось, не требовалось, Эрзля изгалялась, как могла. Майк попросту пустил побоку иные мнения. Так что если был когда-то на Луне день осознания нашего единства, то это, вероятно, было второе июля 2076 года. Так что принять приняли бы. Проф предвидел это еще до того. Но не в том виде, в каком написано. – Многоуважаемый председатель! Во втором параграфе слово «неотъемлемыми» как-то не так звучит. По смыслу, должно быть сказано «неотчуждаемыми», но более соответствовало бы духу документа слово «священными». «Священными правами», а не «неотчуждаемыми». На мой взгляд, этот момент нуждается в обсуждении. Ну, этот еще куда ни шло, знаток словесности, без претензий, что дохлая дрожжина в пиве. А взять хотя бы ту мадам со списком запретов. Уж она там была, и список при ней. Она его снова огласила и потребовала включить в текст декларации, «так, чтобы народы Земли узнали, что мы цивилизованная нация и как таковая достойны занять место на форуме человечества». Проф не только дал ей высказаться. Он всячески ее подбадривал, позволил превысить регламент, хотя целая толпа на трибуну рвалась, а потом, не дав никому выступить в поддержку, изящно поставил предложение на голосование (конгресс работал по регламенту, над которым препирались много дней; проф знал регламент назубок, но придерживался лишь тогда, когда это было ему на руку). Провалили это дело с криком, и мадам удалилась. Тогда кто-то встал и объявил, мол, такой длинный список в декларацию включать ни к чему, но ведь мы же придерживаемся общих принципов! Так, может, всё же включить абзац, что «Свободное государство Луна гарантирует всем свободу, равенство и личную безопасность»? Не раскрывая, просто перечислить основополагающие принципы, которыми, как известно, неуклонно руководствуется наше правительство. Что ж, резонно, давайте примем, но, наверное, надо написать: «Свободу, равенство, мир и личную безопасность». Не так ли, камрад? А включает ли понятие «свобода» такой тезис, как «право на бесплатный воздух»? Или «право на бесплатный воздух» относится к гарантиям личной безопасности? Или «право на бесплатный воздух» вернее было бы не подразумевать, а прямо назвать в тексте? Но с поправкой: «право на бесплатные воздух и воду». Что такое «свобода», что такое «личная безопасность», если доступ к воде и воздуху оказывается ограничен? – На бесплатные воздух, воду и продукты питания! – На бесплатные воздух, воду, продукты питания и кубометраж! – На бесплатные воздух, воду, продукты питания, кубометраж и тепло. – Не «тепло», а «энергию». Это слово всеобъемлюще, и желать больше нечего. – Кореш, да ты никак рехнулся? Как это «желать больше нечего»? Да ты же всё женчество оскорбляешь! – А ну, выйдем, а ну, повтори! – Дайте кончить! И надо им прямо и четко сказать, что тем бортам, где будет, по крайней мере, не поровну мужчин и женщин, посадку мы впредь воспретим. Я четко сказал: «По крайней мере». И, например, я не подпишу это дело, пока в нем не будет четко сказано насчет иммиграции. А проф знай себе улыбится. Помаленьку мне засветило, зачем это проф весь день спал, причем без грузил. Я-то был жутко уставши: целый день копошился в гермоскафе возле среза катапульты с подключением последнего из локаторов дальнего обнаружения. И все подустали. К полуночи в зале начало редеть. Шобла поняла так, что нынче этому конца не будет, а любой треп кроме своего никому не в кайф. Уже заполночь кто-то спросил, почему декларация помечена четвертым июля, когда нынче только второе? Проф так это кротко ответил, что, во-первых, сегодня уже третье, во-вторых, мало похоже, что декларацию удастся провозгласить раньше четвертого, ну, и дата «четвертое июля» с исторической точки зрения символична, что может быть не без пользы. Проклюнулась вероятность, что дело затянется до четвертого, и еще несколько человек усвистало. И тут я приметил, что зал заполняется с той же шибкостью, что пустеет. Едва освободилось кресло, в нем устроился Финн Нильсен. Появился камрад Клейтон из Гонконга, мне за плечо подержался, Ваечке улыбнулся, нашел, где сесть. Мои самые молодые порученцы Слим и Хэзел впереди промелькнули, и я еще подумал, что надо будет перед Мамой слово замолвить насчет Хэзел, мол, задержал ее по партийным делам, а тут глазам не верю! – сама Мама следом. И Сидра. И Грег, которого я считал на новой катапульте. Оглядываюсь по сторонам – еще дюжину приметил: ночного редактора «Лун-Правды», генерального менеджера «Лу-Но-Гон» и тэ пэ, причем все из тех, кто при деле. Начало светить, что проф загодя подтасовал колоду. Конгресс с самого начала не имел фиксированного членства. И лучшие наши камрады имели такое же право заседать здесь, как и те, кто целый месяц тут бодягу нес. Сели – и мигом отклонили поправки. Около трех ноль-ноль, когда я гадал, сколько еще выдержу, кто-то подал профу записку. Он прочел, трахнул молотком и говорит: – Просит слова Адам Селена. Насколько слышу, одобрено единогласно. Экран за трибуной снова засветился, и Адам объявил, что следил за дебатами и испытывает теплое чувство от обилия продуманных и конструктивных критических замечаний. Но не позволят ли и ему высказать мнение? Все признают, что в частностях документ далек от совершенства. Но если в целом он выражает волю собравшихся, то почему бы не принять его сейчас в целом, а внесение поправок не отложить на какой-нибудь другой день? Мол, он вносит такое предложение, многоуважаемый председатель. Зал одобрительно взревел. Проф осведомился: – Возражений нет? А сам ждет с поднятым молотком. Тот, кто на трибуне стоял, когда Адам попросил слова вне очереди, промямлил: – И всё же, по-моему, это обособленный причастный оборот. Ну да ладно, бог с ним. Проф как грохнет молотком! – Принято в предложенном виде! И мы выстроились в очередь и поставили подписи на здоровенном свитке, который «прислали из канцелярии Адама», причем, как я приметил, уже с подписью Адама. Я подписался под самой подписью Хэзел. Дите еще азы по книгам проходило, но уже кое-как писало. Буквы в подписи кривые, но зато крупные и гордые. Камрад Клейтон своей партийной кличкой подписался, в скобках поставил свое имя латиницей, а потом по-японски, тремя картинками в столбик. Два камрада кресты поставили, а я засвидетельствовал. Все партруководители там в ту ночь (а может, утро) оказались, и все подписали, а с ними дюжина приблудных болтунов. Подписались и вошли в историю. Поручились «своими жизнями, своим имуществом и своей святой честью». Пока хвост медленно подвигался под общий разговор, проф шарахнул молотком и попросил внимания. – Нужны добровольцы для исполнения опасного поручения. Эта декларация будет передана по каналам информационных агентств, но кто-то должен лично представить ее Федеративным нациям на Земле. Разом тихо сделалось. Проф глянул на меня. Я глотнул и сказал: – Запишите меня. Ваечка крикнула: – И меня! И Хэзел Миид, малявка, сказала: – И меня! В момент дюжина народу набралась, включая Финна Нильсена и гаспадина, что насчет обособленного причастного оборота тревожился (между прочим, оказался славный кореш по всем делам кроме этого пунктика). Проф записал имена и пробормотал что-то насчет вызовут, как только выяснится вопрос с транспортом. Я отвел профа в сторонку и говорю: – Проф, вы что, с устатку перебрали? Сами же знаете: корабль, что должен был прибыть седьмого, отменен. Поговаривают насчет полного эмбарго с их стороны. Следующий борт с Эрзли на Луну наверняка будет военный. Уж не на нем ли собрались лететь, причем в качестве взятого в плен? – Нет. Их кораблями мы не воспользуемся. – Ах, вот как? Наш строить задумали? Вы соображаете, сколько это продлится? Если вообще выйдет толк, в чем я сомневаюсь. – Мануэль, Майк говорит, что так надо. И у него всё разработано. Насчет того, что Майк говорит, я был в курсе. Мы эту проблему заново обсуждали вскоре после того, как дознались насчет удачи светлых головушек в научном городке. Он расценил наш шанс как один против пятидесяти трех при условии, что проф обязательно двинет на Эрзлю. Но я не из тех, кто прет на рожон очертя голову. Я весь день вкалывал, чтобы этот один из пятидесяти трех не прогадить. – Майк обеспечит корабль, – продолжил проф. – Он разработал конструкцию, она сейчас в изготовлении. – Он? С каких это пор он еще и конструктор? – А разве не конструктор? – спросил проф. Я хотел ответить, пасть раскрыл, но заткнулся. Диплома у Майка, разумеется, нет. Но по конструированию он специалист покруче любого из имеющихся у нас и на Эрзле. Так же, как специалист по драматургии Шекспира, по загадкам, по истории и по и тэ дэ. Говорю: – Проф, не темните. – Мануэль, мы отправимся на Эрзлю в качестве груза зерна. – Как?! И кто «мы»? – Ты и я. Остальные добровольцы – для декорации. – Проф, – говорю, – отказываюсь понимать. Я вкалывал, как не знаю кто, когда всё это дело больше походило на дурость. Я грузила таскал, и нынче они на мне, с расчетом, что, может, придется отправиться в этот застенок гравитационный. Но договаривались, что на корабле и что кибер-пилот, по крайней мере, посадит меня там нормально. А в метеориты, извините, не пойду. – Очхорошо, Мануэль, – ответил проф. – Добрая воля – закон. Ты не полетишь – другие полетят. – Кто? – Камрад Вайоминг. Насколько мне известно, кроме нас с тобой и ее никто не тренировался на этот счет. Не считая здешних землян, конечно. Вот так и забрили меня. Но прежде я с Майком поговорил. Он терпеливо разъяснил: – Ман, мой первый друг, для тревоги нет оснований. Вы следуете по расписанию в грузовике КМ 176-2076 и без осложнений прибудете в Бомбей. Но чтобы ты не волновался, я специально выбрал эту баржу потому, что когда ей настанет момент схода с промежуточной орбиты на посадку, Индия будет у меня в поле зрения и я буду в состоянии взять управление вашей посадкой на себя, если мне не понравится, как с вами обходится тамошний центр управления. Поверь, Ман, я всё продумал. Вплоть до возможности вернуть вас обратно, если возникнут опасения насчет безопасности. – Мог бы предупредить заранее. – Не было нужды тебя беспокоить. Профессор в курсе, мы работали в контакте. А ты просто позаботься там о нем и о доставке обратно. Полномочия перейдут к тебе лишь в случае его смерти, в этом вопросе я дать тебе гарантий не могу. Я вздохнул. – Окей. Но, Майк, ты уверен, что сможешь обеспечить мягкую посадку баржи с такого расстояния? Ведь тут уже надо учитывать запаздывание радиосигналов. – Ман, ты что думаешь, я в баллистике не разбираюсь? На промежуточной орбите от запроса до ответа и получения команды пройдет меньше четырех секунд, а ты мог сам убедиться, что я микросекунд зря не теряю. За это время вы на промежуточной орбите пролетите максимум тридцать два кэмэ, а при торможении еще меньше, вплоть до нулевого пути в момент посадки. Мое время реакции много меньше, чем у любого пилота при ручной посадке, потому что я не обдумываю ситуёвину, а действую сходу. Так что четыре секунды – это максимальное запаздывание в системе управления. А реальное будет много меньше, потому что, имея опыт, я могу прогнозировать ситуёвину и работать в режиме опережающего регулирования. То есть как бы окажусь на четыре секунды впереди вас на вашей траектории и сработаю своевременно. – Но на этой консервной банке даже высотомера нет! – На этой – есть. Ман, поверь мне, я буквально всё предусмотрел. Причем высотомер поставил исключительно ради твоего спокойствия, а вообще-то он излишество. Центр управления в Пуне ни разу не спортачил за последние пять тысяч приемов груза. Так что там с компьютерами просто блеск. – Окей. Да, Майк, а с какой силой плюхаются эти лядские баржи? Сколько "g"? – Не так уж много, Ман. При запуске – десять, затем программируется плавное снижение до четырех, и перед самой посадкой толчком что-то между пятью и шестью. Сам-то бултых пустяковый, ну, примерно, как с высоты в пятьдесят метров. Сперва плавное нарастание примерно до трех «g». А при достижении поверхности – легкий сброс. И дальше плавание в режиме одного «g». Ман, кожухи этих барж облегчены в максимальной степени экономичности ради. И поэтому мы ведем их нежненько, чтобы не разъехались по швам. – Очень мило. Майк, а ты лично выдержал бы пять или шесть «g»? Не разъехался бы по швам? – Насколько догадываюсь, когда меня везли сюда, я выдержал как раз примерно столько. В моем настоящем положении шесть «g» обрубили бы многие из моих существенных приставок. Но тревожат меня много большие, хотя и кратковременные ускорения, которые, вероятно, придется испытать от ударных волн, когда Терра примется нас бомбить. Тут у меня нет данных для прогнозирования, но предвижу, что могу прекратить исполнение внешних функций, Ман. В любой из тактических ситуёвин это надо учитывать в первую очередь. – Майк, ты серьезно рассчитываешь, что нас будут бомбить? – Шанс велик, Ман. Именно поэтому так настаиваю на вашей поездке. На том мои расспросы кончились, и я отправился поглядеть на этот гроб. Лучше бы не ходил. Хоть одну из этих дурацких барж вы когда-нибудь видели? Элементарная железная бочка с ТДУ, рулевыми ракетными движками и простейшим исполнителем радиокоманд. Похоже на космический корабль примерно так же, как клещи на мою руку номер три. Вот такую и вскрыли. И оборудовали нам внутри «обитаемый отсек». Ни камбуза, ни гальюна. А на фига? Лететь дольше пятидесяти часов не собираемся. Стартуем натощак, так что даже калоприемник не предусмотрен. Обойдетесь. Всё равно из гермоскафа не вылезете, накачают вас снотворным, и будет вам без разницы. По крайней мере, профа собирались накачать чуть ли не на весь рейс. Мне положено было быть на стреме хотя бы на время посадки. На случай выкарабкаться из этого капкана, если что не так и снаружи никого не окажется с открывашкой. Встроена прямоугольная швеллерная рама для крепления наших гермоскафов сзади. Здесь нас в них засунут и пристегнут. А на Терре – отстегнут. Похоже, мысль работала только на то, чтобы дополнительная масса в точности равнялась массе недогруженного зерна с сохранением центра масс и моментов вращения по осям. А удобно нам будет или нет, до этого никому дела не было. Ведущий инженер сказал, что в гермоскафы будет поставлена дополнительная подкладка под спину, причем учтенная в расчетах. И на том спасибо. Всё же подкладка под спину, а не голый швеллер. Вернулся я домой в глубокой задумчивости. И тут неожиданность: Ваечки за обедом нет. И вторая: Грег за столом. Никто словом не обмолвился, что завтра мне по расписанию изображать бултых камнем с небес, хотя все были в курсе. Но всё как ни в чем не бывало, пока младшее поколение не встало из-за стола без единого слова. И только тут меня уведомили, почему Грег не вернулся на место в Море Волн сразу, как объявили перерыв в работе конгресса нынче утром. Кто-то подал заявку на семейный совет. Мама обвела всех взглядом и сказала: – Все здесь. Али, закрой-ка дверь, будь так добр. Дед, ты начнешь? Наш старший муж перестал клевать носом над чашкой кофе и приосанился. Оглядел стол и твердым голосом сказал: – Как вижу, все здесь. Как вижу, дети пошли спать. Как вижу, посторонних нет, гостей нет. Оповещаю, что мы собраны в соответствии с обычаем, который ввели наш прапрамуж Джек Дэвис, по прозвищу «Черный», и наша прапражена Тилли. Если имеется какое-нибудь дело касательно безопасности и благополучия нашей семьи, настала пора изложить его. Чтобы не загноилось. Таков наш обычай. Обернулся к Маме и тихо сказал: – Мими, а дальше веди ты. И снова впал в величественное бесстрастие. Но хоть минуту, а побыл сильным, красивым, мужественным и порывистым мужиком, как в ту пору, когда принимали меня. И меня чуть слеза не прошибла от воспоминания, какой я когда-то оказался везунчик. Но везунчик я теперь или нет, я и сам не знал. Единственным поводом для семейного совета представлялось мое завтрашнее отправление на Эрзлю под нашлепкой «ЗЕРНО». Неужто Мама собрала семью, чтобы высказалась против? Решения семейного совета никого ни к чему не обязывали. Но любой исполнял их неукоснительно. В том-то и была сила нашей семьи: когда подпирало, мы стояли заедино. Мими сказала: – Есть у кого-нибудь что-нибудь на предмет обсуждения? Говорите, дорогие. – Есть, – сказал Грег. – Слушаем Грега. Грег – оратор высший класс. Может стоять перед всей общиной и не плавать в вещах, в которых я плаваю даже наедине с самим собой. Но слушаю, а он явно кудахчет какую-то жидкость. – Ннуу, мы всегда старались поддерживать в семье баланец: столько-то старших, столько-то младших, регулярный обмен в подходящие сроки, – как нам было заповедано. Но бывало, что временами допускали отклонения, когда на то была веская причина, – глянул он на Людмилу, – однако потом вносили поправку, – глянул он на этот раз в конец стола, где по обе стороны от Людмилы сидели Фрэнк и Али. – В течение долгих лет, как видно из записей, средний возраст мужей у нас был около сорока, а жен – около тридцати пяти. И эта разница была у нас с самого начала, примерно сто лет тому назад, потому что Тилли было пятнадцать, когда она приняла Джека, которому как раз двадцать стукнуло. И вот оказывается сейчас, что средний возраст мужей у нас почти точно сорок, в то время как средний возраст… – Арифметика тут ни при чем, Грег, милый. Переходи к делу. Я терялся в догадках, на кого Грег нацелился. Правда, я весь последний год домой редко заглядывал, причем большей частью, когда все спят. Но Грег ясно намекнул, что речь идет о прибавке в семье, а никто никогда не предлагал новой свадьбы без того, чтобы каждый не поимел возможность не спеша и обстоятельно прикинуть, как оно будет. Иначе просто не полагалось. Такой вот я дурак. Грег запнулся и выпалил: – Предлагаю принять Вайоминг Нотт. А я и точно дурак. У меня общий язык только с техникой. А в людях я ни в зуб копытом. Когда стану старшим мужем, ежели доживу, думаю поступить точно так же, как Дед с Мамой: доверю Сидре, пусть берет на себя. Вот именно. А то сами посудите: ведь Ваечка приняла Грегову веру. Грег мне нравится, я его люблю. Обожаю. Но как ни пропускай его теологию через компьютер, на выходе будет нуль. И Ваечка наверняка это знала, поскольку присоединилась взрослым человеком. Так вот я, гад буду, считал Ваечкино обращение доказательством, что она на всё готова ради нашего дела. Но Грега-то она завербовала много раньше. И большая часть ее вылазок была именно к нему, ей легче было разъезжать, чем мне и профу. Вот так. А я дивлюсь. Чему дивиться-то? – Грег, есть ли у тебя основания считать, что Вайоминг примет наше предложение? – спросила Мама. – Да. – Очхорошо. Мы все знаем Вайоминг. Уверена, что у каждого сложилось мнение о ней. Не вижу поводов для обсуждения. Но, может быть, кто-нибудь хочет высказаться? Пожалуйста. Гляжу, Мама не дивится. И не собирается. И никто не собирается, потому что Мама ни за что не собрала бы хурал, если бы не была уверена в результате. Но странно было, почему Мама так уверена в моем одобрении, настолько уверена, что заранее даже не прощупала почву? Сижу в полном раздрипе, понимая, что говорить придется, понимая, что знаю кое-что дико важное, чего никто больше не знает, иначе не зашло бы так далеко. Что-то такое, что мне-то до фени, но ох как не до фени для Мамы и всех наших женщин. Сижу, трус несчастный, и молчу. – Очхорошо, – говорит Мама. – Давайте по очереди. Людмила, ты? – Я? Я Ваечку люблю, все об этом знают. Я «за». – Ленора, а ты, дорогая? – Ну, я ей посоветовала бы вернуться назад в брюнетки. Так мы, по-моему, оттеняем друг дружку. А эдак она блондинистей, чем я, но это ее прокол. Я «за». – Сидра? – Обеими руками «за». Ваечка – наш человек. – Анна? – Хочу высказаться по мотивам, прежде чем подать голос, Мими. – По-моему, нет смысла, дорогая. – А по-моему, есть, потому что Тилли всегда так делала по нашей традиции. В этой семье все жены трудились, детей приносили. Может, кому-то из вас удивительно будет слышать, но Ваечка выносила восьмерых детей… Удивительно было слышать одному Али: у него голова дернулась и челюсть отвисла. Ой, Ваечка-Ваечка! Как я мог допустить, чтобы это случилось! И я сосредоточился, чтобы обязательно высказаться. И тут расслышал, о чем толкует Анна, поскольку она всё еще толковала. – …так что теперь она может иметь собственных детей. Операция прошла успешно. Но она очень боится, что и следующий ребенок родится уродом, хотя шеф клиники в Гонконге сказал, что маловероятно. Так что нам просто остается, любя, заботиться, чтобы она пересталадергаться. – Любить мы ее будем, – отчетливо выдает Мама. – Мы ее и так любим. Анна, ты готова подать голос? – Неужели есть нужда? Я с ней в Гонконг ездила, за руку держала, пока трубы развязывали. Я за прием Ваечки. – В этой семье, – продолжает Мама, – нам всю дорогу сдавалось, что мужьям полагается право вето. Вероятно, нам этого не понять, но завела этот обычай Тилли, и он ни разу нас не подвел. Не подвел, Дед? – А? Что ты сказала, моя дорогая? – Мы принимаем Вайоминг, гаспадин Дед. Ты даешь согласие? – Что? Ах, ну конечно, конечно. Прекрасная девчушка. Слушай, а куда девалась эта миленькая афро, еще имя у нее звучит как-то похоже? Что ли, поглядевши на нас, психанула? – Грег? – Это было мое предложение. – Мануэль? Ты не задробишь это дело? – Я? Мама, ты же меня знаешь. – Я-то знаю. А вот знаешь ли ты, иногда я сама себя спрашиваю. Ганс? – Что будет, если я скажу «нет»? – Пары зубов не досчитаешься, вот что, – сходу выдает Ленора. – Ганс голосует «за». – Дорогие, кончайте, – мягко выговаривает им Мама. – Прием – дело серьезное. Ганс, выскажись. – Да. Йес. Йа. Уи. Си. Самое время прихомутать хорошенькую блондиночку в эту… Ой! – Ленора, да кончай ты! Фрэнк? – Да, Мама. – Али, дорогой, а ты? Единогласие зависит от тебя. Парень залился краской по уши, слова вымолвить не мог. С силой кивнул. Вместо поручить одной из наших пар: мужу с женой, – найти, кого наметили, и предложить нас, Мама послала Людмилу с Анной сходу привести Ваечку. И оказалось, что недалеко и ходить: она в «Bon Ton'e». И не только в этом отступили от обычая: вместо того, чтобы назначить дату праздника по случаю свадьбы, просто позвали детвору, так что минут через двадцать Грег раскрыл свою книгу и мы произнесли обет. И у меня в сбитой с толку башке наконец уместилось, что всё это проделано сломя голову по случаю того, что назавтра мне предстоит испытать значительно большие ускорения. Я воспринял это как символ любви ко мне в нашей семье, потому что первую ночь новобрачная проводит со своим старшим мужем, а вторую и третью я проведу в космосе. Но ведь любви же, и когда во время церемонии женщины начали плакать, я почуял, что разнюнился вместе с ними. И побрел я себе в мастерскую спать, как только Ваечка нас всех поцеловала и удалилась под руку с Дедом. Последние два дня были очень трудные, и устал я зверски. Подумал, что зарядку надо сделать, а потом решил, что уже поздно. И надо позвонить Майку, ознакомиться с новостями с Земли. И рухнул. Сколько проспал, сам не знаю, но вдруг дошло, что я не сплю и что в комнате кто-то есть. Кто-то шепотом позвал меня по имени. – А? Что? Ваечка, дорогая, тебе здесь быть не положено. – Нет, положено. И Мама так сказала, и Грег. А Дед, как лег, так заснул. – Ммм. А который час? – Около четырех. Милый, можно мне к тебе в постель? – Чего? Ах да, конечно, – а что-то крутится в голове, но никак не вспомнить. Ах да! Вспомнил. – Майк! – Что, Ман? – ответил он. – Отключись. Не слушай. Если понадоблюсь, звякни мне по семейному номеру. – Да Ваечка уже меня предупредила. Прими поздравления! Ваечкина голова умостилась на моей культе, как на подушке, я обнял ее правой рукой. – Ваечка, ты чего это рюмишься? – Я не рюмлюсь. Мне просто жутко страшно, что ты не сумеешь вернуться.16
Проснулся я, одурелый от страха, в кромешной тьме. – Мануэль! Где верх, где низ, не разберу. – Мануэль! – слышу, опять зовут. – Проснись! Понял, и от этого чуток прочухался. Ага, значит, сигналят мне на побудку. Припомнилось, как лежу навзничь на столе в стационаре комплекса, в глаза мне свет от лампы бьет, кто-то что-то бормочет, и мне снотворное в вену подают через капельницу. Но это же сто лет назад было, целых сто лет бред какой-то тянулся, боль жуткая, и притом что-то зверски давило. И вдруг сообразил, что означает, когда не разобрать, где верх, где низ. Бывало со мной такое. Свободное падение. Значит, я в космосе. Что-нибудь пошло не в ту степь? Может, Майк запятую забыл поставить перед десятичной дробью? Или вспомнил дни милого детства и отмочил хохму, не соображая, что на фиг убивает? Но тогда почему, сто лет мучившись, я всё-таки жив? Может, это не я? Может, это мой дух, может, у духов так положено, чтобы одиночество, чтобы неприкаянность, чтобы непонятно, куда?.. – Проснись, Мануэль! Проснись, Мануэль! – Ой, да заткнись ты! – буркнул я. – Хрен те в глотку! Да это же запись! Понял, перестал обращать внимание. Да где же тут свет включается сраный? Нет, выход на скорость убегания от Луны при трех «g» не сто лет длится. Восемьдесят две секунды. Просто каждую микросекунду в этом сроке нервная система воем воет. Три «g» – это же в восемнадцать жутких раз больше, чем лунтику положено. Тут и выплыло, что эти с вакуумом в черепе руку взад не привинтили. По какой-то дурацкой причине отвинтили, когда пристегивали, а я был так напичкан успокоительным и снотворным, что не противился. И пролопушил, чтобы ее на место поставили. Этот сраный выключатель – по левую сторону от меня, а левый рукав гермоскафа – пустой. Десять лет прошло, пока я одной рукой отвязывался, потом было двадцать лет казни через витание в темноте, пока сумел нащупать свою люльку, допетрить, где у нее верх, и по этому признаку на ощупь найти выключатель. Отсек был меньше двух метров в любую сторону. Но во тьме и в режиме свободного падения он казался больше, чем Старый купол. Сыскал я выключатель. Загорелся свет. (Почему в этом гробу не предусмотрели трех осветительных систем, причем постоянно включенных, не спрашивайте. Скорее всего, по привычке. Мозга сработала, мол, раз есть осветительная система, значит, в натуре должен быть выключатель. Всё от спешки: в два дня короб сварганили. Еще спасибо, что выключатель работал!) Как только загорелся свет, кубометраж съежило во всю его клаустрофобную тесноту минус десять процентов, и я увидел профа. На вид – он был в элементе отдавши концы. Что оправдано с любой точки зрения. Позавидовал ему, однако положено проверить пульс, дыхание и всё такое на случай, если всё же ему не повезло и всё еще мается, бедняга. Но не тут-то было, причем не по причине моей однокрылости. Зерно перед загрузкой сушат и вакуумируют, а наш отсек по этому случаю должен был быть загерметизован под нормальным давлением. Без роскоши, без дополнительной подачи и регулирования состава. Смесью для дыхания на двое суток нас обеспечивали гермоскафы. Но даже в лучшем гермоскафе удобнее двигаться в среде под нормальным давлением, а не в вакууме, и предполагалось, что до своего пациента я доберусь без трудностей. Хрен там! Даже не открывая шлема, я убедился, что наш отсек воздуха не держит, сходу убедился по раздутию гермоскафа. Да, медикаменты для профа, сердечные стимулянты и так далее были во встроенной аптечке его гермоскафа, укол я мог сделать прижатием снаружи. Но как проверить пульс и дыхание? Гермоскафы у нас были самые дешевые, такие продают лунтикам, которые редко выходят из гермозон. В них приборов нет. Гляжу, рот у профа разинут, глаза выкачены. Кранты, думаю. Ни к чему было старику рыпаться, ликвиднул он сам себя. Попробовал разглядеть, бьется ли пульс на шее – шлем помешал. Снабдили нас курсографом от великих щедрот. По нему, я был в отключке сорок четыре с лишним часа, как и предусмотрено, а через три часа нас ждет жуткий пинок при переходе на промежуточную орбиту вокруг Терры. Совершим два оборота, это займет еще три часа с гаком, и нам врубят программу посадки, если центр управления в Луне не встряхнется и не оставит нас на орбите. Хотя навряд ли. Зерно нельзя оставлять в вакууме дольше положенного. Может начаться самовспенивание, а это не только потеря качества, но кончается тем, что железную бочку в клочки разносит. Мило, не правда ли? И на фига нас засунули в зерно? Навалили бы камней, им вакуум без разницы. Хватило времени обо всём этом подумать и захотеть пить. Потянул один глоточек от соска во рту, а больше ни-ни, потому как ни к чему получать шесть «g» с полным мочевым пузырем (зря беспокоился; нам поставили-таки катетеры; но откуда мне было знать?). Ближе к сроку я решил, что профу не завредит, если сделать укол, который, как было задумано, помог бы ему перенести торможение. А потом, на промежуточной орбите, дам ему еще сердечный стимулянт. Так-то, судя по виду, ему ничто уже не завредит. Сделал ему укол и остаток времени пробарахтался насчет пристегнуться одной рукой. Ох, не знал я имени того, кто мне так здорово помог: не просто матерился бы, а методично и целенаправленно. Десять «g» при переходе на промежуточную орбиту вокруг Терры испытываешь в течение каких-нибудь 3, 26 на десять в седьмой микросекунд. Просто кажется, что дольше, поскольку десять «g» – это в шестьдесят раз больше того, что по нижайшей просьбе должен выдержать непрочный мешок с протоплазмой. Иными словами, тридцать три секунды. Навряд ли моей прародительнице в Сэйлеме достались на долю худшие полминуты в тот день, когда ее заставили плясать в петле. Вколол я профу сердечный стимулянт и три часа провел в попытках решить, а не кольнуться ли и самому на время посадки. Решил, что не буду. Химия, которую мне всадили при взлете с катапульты, превратила полторы минуты лиха и двое суток скуки в столетие жуткого бреда. И кроме того, если эти последние минуты полета, как смахивает, будут последними моими, пусть уж я их испытаю. До предела мерзкие, а всё же они мои, и я их не отдам за здорово живешь. Они и впрямь были мерзкие. Шесть «g» ничем не лучше, чем десять, а мне показались хуже. Четыре «g» тоже не отдых. Потом тряхануло будь здоров, потом несколько секунд свободного падения и, наконец, бултых, причем никакой не «мягкий» и вдобавок принятый на стропы, а не на подкладку, поскольку мы ныряли головой вперед. И вряд ли Майк отдавал себе в этом отчет, после нырка еще подброс и снова жесткий бултых, так что лишь потом – завис. Эрзлики называют это «зависом», но на завис в невесомости это нимало не похоже: к тебе приложено одно «g», в шесть раз больше, чем подобает, и как-то нехорошо болтает туда-сюда. Жуть как нехорошо. Майк заверил нас, что вспышек на Солнце не предвидится и внутри этой «железной девы» радиационной дозы мы не схватим. Но тем, что нас ждет в эрзлицком Индийском океане, он так глубоко не интересовался. Прогноз для посадки барж был приемлемый, и, по-моему, он решил, что и нам сойдет, а я с ним согласился. Я считал, что в желудке пусто. Однако весь шлем изнутри уделал кислой и мерзейшей жижей, сам ее за кэмэ обошел бы. И тут нас перевернуло вверх тормашками, так что эта дрянь хлынула в глаза, в нос и на волосы. У эрзликов это называется «морская болезнь», и она из тех мерзостей, которые у них сами собою разумеются. Не стану распространяться, как нас долго и занудно волокли в порт. Скажу лишь, что мало мне было морской болезни, еще и баллоны с воздухом свое отработали. У меня было четыре двенадцатичасовых, их хватило на все пятьдесят часов полета, поскольку большую часть времени я пролежал, как чурка, и на мышечную работу воздуха не тратил. Но на дополнительные часы буксировки чуток не хватило. К моменту, когда баржу кончило болтать, я зачумел настолько, что в мыслях не было попытаться выкарабкаться. Дошло только одно: по-моему, нас подняли, кувыркнули пару раз и оставили в покое, однако вверх тормашками. Вовсе не самая лучшая позиция при эрзлицкой силе тяжести. И просто невозможная, если предстоит, как было задумано, а) отвязаться, б) выползти из гермоскафа, в) освободить кувалдометр, прихваченный в носовой части на гайки-барашки, г) прицельными ударами сбить прихваты выходного люка, д) выбить крышку люка и е) вылезти самому и вытащить следом старика в гермоскафе. Причем операцию «а)» исполнить в положении «вися вниз головой». К счастью, это была программа на непредвиденный случай. О нашем отлете был заранее извещен Стю Ла Жуа. А перед самой посадкой кинули наводку информационным агентствам. Я очухался посреди толпы надо мной, отрубился, а окончательно очухался на больничной койке, лежа навзничь с тяжестью в груди, – всё тело как свинцом налитое, – но не хворый, а просто усталый, побитый, голодный, с пересохшим ртом и без сил. Над койкой – прозрачный пластиковый тент, и, стало быть, дыхание у меня не нарушено. И с обеих сторон сразу ко мне кинулись: с одного боку большеглазая сиделка-индюшка, с другого – Стюарт Ла Жуа. Улыбнулся мне. – Здоров, кореш! Как твое ничего? – А?.. Со мной порядок. Однако дорожка была – ё-моё! – Проф говорит, иначе нельзя было. Силен старик! – Постой! Как так «говорит»? Он же помер. – Ни в коем разе. Не в форме – это да. Лежит на пневмокойке, возле него круглосуточное дежурство, и аппаратуры в него понапёхано так, что не поверишь. Но жив и в пределах своей задачи фурычит железно. Божится, что относительно маршрута не в курсе: в одном госпитале уснул, в другом проснулся. Я думал, он не в ту степь, когда отказался, чтобы я по блату послал корабль за вами, а оказывается, в ту: реклама грандиозная! – Говоришь, проф отказался, чтобы ты послал корабль? – с трудом врубаюсь, и язык заплетается. – Я не так сказал. Председатель Селена отказался. Ты что, Манни, телеграмм не читал? – Нет. – (После драки кулаками не машут.) – Последние дни был дюже занят. – Не то слово. Я здесь тоже. И не припомню, когда в последний раз дрыхал. – Встаешь, как лунтик. – А я и есть лунтик, Манни, можешь не сомневаться. Слушай, сиделка меня сейчас зарежет! Стю подхватил ее, развернул, подтолкнул, и я решил, что далеко ему еще до лунтика. – Слушай, подруга, сходи, поотсвечивай где-нибудь пару минут. Я тебе пациента потом верну. Тепленьким. Он закрыл дверь за сиделкой и вернулся к койке. – Адам отказался и был прав. Таким макаром мы вас не только красиво подали на публику, но и оберегли от неприятностей. – Насчет «подали» согласен. Но насчет «оберегли», знаешь, лучше не будем. – Оберегли-оберегли, старик. Иначе могли бы присадить по вас, будьте здрасьте. А так у них всего два часа на размышление было, пока вы собой аппетитную цель изображали. За это время никак не успеть было поворочать мозгами. Политическая линия еще не выработана. У них пороху не хватило даже на задержать вас против расписания. В газетах во такие заголовки, я заранее подготовил статьи и выждал момент. И теперь не хватит пороху вас даже пальцем тронуть, вы же герои на весь свет. А вот если бы я заказал чартерный рейс, об этом в темпе дознались бы, поимели бы время на разложить по косточкам. Уж разложили бы, не сомневайся. Вперед, вероятно, ведено было бы ждать на промежуточной орбите. А потом вас обоих и, поди-ка, меня с вами приказали бы там же заарестовать. И заарестовали бы. Ни один шкипер не рискнул бы подставиться под залп ракет заатмосферной обороны. Адам был железно прав, сам водишь, кореш. Теперь я тебе коротко освещу ситуёвину. Вы – граждане Народного директората Чада, это лучшее, что я смог успеть за такое короткое время. Чад признал Луну де-юре. Пришлось купить премьер-министра, двух генералов, нескольких племенных вождей и министра финансов. С учетом спешки, дешево. Арестовать вас никто не посмеет, тем более, что никто не в курсе, что вы там натворили. Госпиталь оцеплен, но просто ради вашей защиты в кавычках. И это – то, что надо, а иначе репортеры тебе всю личность микрофонами уже истолкли бы, это как пить дать. – А ежели никто не в курсе, то за что нас под арест? За нелегальный въезд? – Фигу вот им «нелегальный въезд»! У тебя судимости не было, а зато есть наследственное панафрика некое гражданство по одному из дедов, так что без проблем. Что касаемо профа, мы выкопали древнюю бумагу о даровании ему чадского гражданства сорок лет тому назад, подождали, пока на ней чернила высохнут, и пустили в дело. И о нелегальном въезде в Индию тоже речи нет. Мало того, что они приняли эту баржу, зная, что вы на борту, но пограничник был так любезен, что за малую мзду проштемпелевал ваши непорочные чадские паспорта. Вдобавок, профова ссылка не имеет законной силы, поскольку давно нет того правительства, которое репрессировало его без суда и следствия. На этот счет имеется определение компетентного судебного органа. Дороговато обошлось, но не слишком. Вернулась сиделка, шерсть дыбом, как у мамы-кошки. – Лорд Стюарт! Вы превышаете! Мой пациент должен отдохнуть. – Сию секунду, ma chere[19]. – Так ты «лорд Стюарт»? – Граф. Поскольку имею сомнительную честь принадлежать к Макгрегорам. Толку-то от этой голубой крови: как лишили их королевского достоинства, так им с тех пор и не везет. На выходе Стю шлепнул сиделку по огузочку. А та и не пикнула, только задом брыкнула. И ко мне повернулась, рот до ушей. Придется Стю быть поосторожней с этой привычкой, когда он вернется на Луну. Если вернется. Сиделка спросила, как мое самочувствие. Я буркнул, мол, нормальное, вот только есть охота. И еще: не было ли у нас в багаже сменных протезов левой руки? Оказалось, были. А с шестым номером на месте я как-то воспрял духом. Я отобрал в дорогу шестой номер, второй и «компанейскую». Решил, что хватит. Второго номера не оказалось, он, видимо, так и остался в стационаре комплекса. «Ладно, – думаю. – Авоусь кто-нибудь присмотрит. С шестым номером я всюду пройду. А если еще и „компанейская“ при мне, то, стало быть, со мной будет полный окей».* * *
Через два дня мы отбыли в Агру, чтобы вручить верительные грамоты Федеративным Нациям. Меня крепко подсекло, причем не гравитацией: я уже сам разъезжал в инвалидной коляске и помаленьку ходил, правда не на людях. У меня была инфекционная ангина, причем чуть на легкие не перекинулось, – вовремя химией задавили, – дристунец маял, жуткая чесотка на руках и немного на ногах. В точности, как во время прежних двух поездок на Терру, в этот рассадник заразы. Мы, лунтики, себе не представляем, насколько нам везет: наш карантин оберегается всякий раз, как надо, самим межпланетным вакуумом, а паразитов почти нет. А может, и не везет, потому что у нас иммунитета ни против чего почти нет, когда нужно. Но меняться с эрзликом я не стал бы: словца «венерический» я не знал, пока на Эрзлю не попал, и был уверен, что ОРЗ – это «Общий режим Заключения». Нечего веселиться было и по другим поводам. Стю передал нам письмо от Адама Селены. А в нем, закукуленная-замумуленная даже от Стю, была новость: наш шанс стал хуже одного против ста. Я ломал голову, с какого рая было затевать всю эту дурдомную поездочку, если от нее стало только хуже. Мысль закралась, а всерьез ли Майк подсчитывает шансы. Сколько фактов ни знай, ни учитывай, я всё равно не мог себе представить, каким способом он это делает. А проф на вид был сама беззаботность. Толковал со взводами репортеров, улыбился на бесчисленных фото, толкал заявы, всему миру втемяшивал, что питает глубочайшую веру в федеративные Нации, убежден, что наша просьба о приеме будет встречена положительно, и благодарит «Друзей Свободной Луны» за самоотверженную помощь в доведении до сведения великодушных народов Земли подлинной истории возникновения нашей малой, но сплоченной нации. А эти ДСЛ – это были Стю, одна шарага по обработке общественного мнения, несколько тысяч хронических подписантов любых дурацких петиций плюс гонконгские доллары кейсами. Меня тоже фотографировали, я улыбился, как мог, но от вопросов увиливал: показывал себе на глотку и хрипел. В Агре нас разместили в шикарном номере отеля, который прежде был дворцом магараджи (и всё еще ему принадлежит, хотя считается, что в Индии социализм). Интервью и съемки продолжались, и я не смел встать с колес даже по дороге в туалет, поскольку проф строжайше воспретил мне фотографироваться стоя. Сам он постоянно лежал либо в постели, либо на носилках. С подмыванием, с судном и тэ пэ. Не только оберегаясь с учетом возраста, не только потому, что лунтику так легче, но и потому, что так на снимках лучше смотрится. Его ямочки на щеках и общий вид, приятный для глаз, благородный и подкупающий, красовались на сотнях миллионов экранов видео и на обложках и первых страницах какой хошь периодики. Но в Агре этот общий вид никаких дверей нам не открыл. Профа на носилках и меня рядом с ним на коляске доставили в приемную президента Великой Ассамблеи, где проф попытался всучить свои верительные грамоты представителя в Федеративных Нациях и будущего сенатора от Луны. Но оттуда нас сплавили в приемную генерального секретаря, а там допустили на десять минут пред очи помощника, тот сперва разогнался нам зубы заговаривать, а потом сказал, что может принять верительные грамоты «сохраняя за собой право и без вытекающих обязательств». Сплавили в мандатный комитет: мол, всё зависит от него. Я ёрзал, проф читал Китса. Баржи с зерном продолжали прибывать в Бомбей. В каком-то смысле последнее было нам на руку. В день отлета из Бомбея в Агру нас подняли ни свет ни заря, так что по пути в аэропорт мы видели, как город пробуждается. У каждого лунтика есть своя нора: либо с роскошью, поскольку давний корень, как у Дэвисов, либо голый камень со следами резака. Но есть. Кубометраж не проблема и еще сотни лет будет не проблема. А Бомбей набит народом, как улей пчелами. Как нам сказали, свыше миллиона людей живут без крова прямо на мостовой, на каком-то ее клочке. Семья может претендовать, причем по завещанию, из поколения в поколение, на место для сна размером два метра в длину и метр в ширину, скажем, перед какой-нибудь лавкой. Причем спит на этом месте вся, то есть мать, отец, дети, бывает, что и бабка. Сам не увидел бы – ни за что не поверил бы. К рассвету в Бомбее все мостовые, все тротуары и даже мосты, как плотным ковром, людьми застелены. Чем они живут? Где работают? Как кормятся? Впечатление, что вообще не кормятся. Ребра можно сосчитать. Если бы я до того не поверил в простую арифметику насчет того, что нельзя постоянно поставлять жрачку вниз без пополнения снизу, я раздачу по талонам затеял бы. Но… элдээнбэ. Ленчей даром не бывает ни на Луне, ни в Бомбее. Наконец нам назначили встречу с «комитетом по расследованию». Не то, чего добивался проф. Он настаивал на публичном слушании в сенате, набитом видеокамерами. А в этом комитете, похоже, знали про одни только «камеры» – тюремные. Проф мигом распознал, что там заседают шишки из Главлуны и их верные псы. Соответственно, заседают закрытым порядком. Без видео. Но с записью (на мой микромаг, как догадываетесь). Тем не менее, любой разговор был нам на руку, и проф трактанул эту публику так, словно она имела полномочия признать независимость Луны и была склонна к этому. А она держала нас за помесь скверной детворы со смертниками из блатных. Профу дозволили сделать заявление. При всём положенном понте он четко выложил, что Луна – это де-факто суверенное государство с бесспорным правительством, обеспечивающим мир и порядок, с временным президентом и Совмином, исполняющим необходимые функции, но стремящимся вернуться к представительному режиму, как только конгресс закончит выработку конституции. И что мы здесь с просьбой признать эти факты де-юре, чтобы Луна получила принадлежащее ей по праву место в совещательном органе человечества в качестве члена Федеративных Наций. Выглядело как словесное соответствие истине, а никто из комитета не побывал там, откуда можно разглядеть дичайшие несоответствия. Вроде того, что наш «временный президент» – это компьютер, а «Совмин» – это Ваечка, Финн, камрад Клейтон, Теренс Шихан, редактор «Лунной правды», и Вольфганг Корсаков, председатель правления «Лу-Но-Гон» и директор Лун-Гонконгского банка. При том, что сейчас Ваечка – единственный на Луне человек, который знает, что кроется за личиной «Адама Селены», которую показывают по видео. И жутко нервничает, будучи оставлена удерживать редут в одиночку. «Странная склонность» Адама не показываться на глаза кроме как по видео постоянно ставила нам палки в колеса. Уж мы расстарались подать ее как «вызванную заботой о безопасности»: открыли от его имени конторы в бывшем горотделе Главлуны и устроили там взрывчик. После этого «неудачного покушения» камрады, кто больше других недоумевал по поводу Адамовых пряток, громче всех заговорили, что он должен быть крайне осторожен, да еще и газетные передовицы в этом смысле посодействовали. Но пока проф держал речь, я гадал, что подумали бы эти надутые чмуры, если бы знали, что наш «президент» – это набор скобяных изделий, четко принадлежащий Главлуне. Но они просто сидели, вылупя очи с холодной враждебностью, ничуть не взволнованные профовым красноречием – я сказал бы, лучшим спектаклем в его жизни, если учесть, что он разливался в положении «лежа на спине» и не по бумажке, а через микрофон, причем почти не имея возможности видеть аудиторию. Он кончил, и они набросились на нас. Достопочтенный представитель от Аргентины (имен при нас не называли: показывали, насколько мы не ко двору) высказал возражение против формулировки «бывший Вертухай» в речи профа, найдя слово «вертухай» вот уже полвека как вышедшим изо всякого употребляжа. Он настаивал на исключении этого слова из стенограммы с заменой на официально принятое наименование «протектор лунных трудколоний по назначению Главлуны». Любое другое наименование, мол, принижает достоинство Главлуны. Проф попросил слова в порядке обмена мнениями. «Высокочтимый господин председательствующий» дозволил. И проф мягко сказал, что согласен на эту замену, поскольку Главлуна имеет право именовать своих служащих так, как ей заблагорассудится, а он, проф, не имеет намерения принижать достоинство каких-либо учреждений, действующих от имени Федеративных Наций. С тем, однако, что с учетом функций этого учреждения, – он имеет в виду: бывших функций этого бывшего учреждения, – граждане Свободного государства Луны, вероятнее всего, впредь не откажутся от мысленного употребления наименования, вошедшего у них в традицию. Тут чуть ли не шестеро одновременно забулдыкали. Кто-то вспенился против употребления слова «Луна», а в еще большей степени – словосочетания «Свободное государство Луна». В дипломатической практике устоялось применение английского термина «the Moon», или «Earth's Moon», по отношению к естественному спутнику Земли, находящемуся в общем владении Федеративных Наций точно так же, как и Антарктида. Из чего следует, что имеющая место процедура является-де фарсом. Насчет последнего он был, по-моему, прав. Председательствующий попросил достопочтенного представителя от Северной Америки о любезности соблюдать порядок и впредь обращаться со своими замечаниями через президиум. Правильно ли понял президиум последнюю реплику свидетеля, расценив ее в отсутствие иных подтверждений истины как готовность якобы представляемого им якобы существующего де-факто режима в дальнейшем взаимодействовать со всемирной пенитенциарной системой? Проф принял подачу и не остался в долгу. – Высокочтимый господин председательствующий, лично я взаимодействовал со всемирной пенитенциарной системой, в результате чего Луна оказалась моим возлюбленным домом. Мой коллега, высокочтимый заместитель министра иностранных дел полковник О'Келли Дэвис, – (то есть, понимай, я!), – родился на Луне, происходит в третьем поколении от четверых взаимодействовавших и считает это для себя честью. Луна возмужала трудами тех, кого вы отвергаете. Дайте нам тех, кто здесь лишен всего и презрен, – мы будем рады приветствовать их. На Луне им найдется место – около сорока миллионов квадратных километров, площадь, по размерам превышающая площадь Африки, почти полностью незаселенная. Скажу даже больше: имея в виду наши методы жизнеобеспечения, мы занимаем не «площадь», а «кубометраж», и вследствие этого невозможно представить себе в будущем дату, когда Луна откажется принять какой-либо транспорт людей, лишающихся родины. – Свидетелю настоятельно предлагается воздерживаться от широковещательных заявлений, – сказал председательствующий. – Президиум принимает к сведению его последние слова как обязательство представляемой им группы и в дальнейшем принимать и содержать заключенных. – Это не так, сэр. – Что вы сказали? Извольте пояснить. – Отныне, как только иммигрант ступает на почву Луны, он становится свободным человеком вне зависимости от своего предшествующего положения и волен самостоятельно избрать как местопребывание, так и род занятий. – Ах, вот как? Тогда что удержит осужденного от перехода через взлетно-посадочное поле и попытки сесть на корабль, возвращающийся на Землю? Признаюсь, я не могу понять очевидной готовности свидетеля принимать людей, которые… пребывание которых здесь представляется нежелательным. Настолько нежелательным, что лишь этот гуманный способ избавления от неисправимых спасает их от высшей меры наказания. (Мог бы порассказать несколько историй, чтобы этот тип не спешил со своими красочными соображениями. Что касаемо «неисправимых», если таковые существуют, Луна ликвидирует их куда быстрее, чем это в возможностях Терры. Давно, когда я еще был очень молод, к нам прислали главаря гангстеров, если не ошибаюсь, из Лос-Анджелеса. Он прибыл со сворой холопов на манер телохранителей и хлестался, что наведет на Луне свои порядочки, как, по слухам, навел их в какой-то тюряге на Эрзле. Двух недель не продлилось. Даже в казарме не навел: плохо слушал, когда ему объясняли, как обращаться с гермоскафом.) – В той мере, в какой это касаемо нас, ничто, сэр, – ответил проф. – Хотя ваше отношение к таковому осужденному на Терре, возможно, заставило бы его воздержаться от этого шага. Но я никогда не слышал об осужденном, располагающем средствами, достаточными для покупки обратного билета. Есть ли тут предмет для дискуссии? Транспортные средства принадлежат вам. Луна таковыми не располагает. И позвольте добавить, что мы глубоко сожалеем об отмене рейса на Луну, предусмотренного расписанием на данный месяц. Причем это не претензия в том отношении, – проф примолк и улыбнулся, – что моего коллегу и меня это заставило воспользоваться весьма необычным средством передвижения. Я просто выражаю надежду, что это случайность, а не продуманная линия поведения. У Луны нет конфликта с вами. Добро пожаловать вашим кораблям, добро пожаловать деловой инициативе. Мы не воюем и впредь не намерены. Позвольте обратить ваше внимание на то, что ранее согласованные зернопоставки осуществляются в полном соответствии с расписанием. (Уж в чем проф был талант, так это в умении менять предмет разговора.) И пошла заруба по мелочам. Прохиндей из Северной Америки пожелал узнать, что в действительности произошло с Верт… и тут же поправился: с протектором, сенатором Хайбертом. Проф ответил, что означенное лицо перенесло тяжелое поражение головного мозга (я еще подумал: что для этого лица «поражение», то для нас «победа») и более не способно исполнять возложенные на него обязанности, но жизнь означенного лица в настоящее время вне опасности, ему обеспечена постоянная медицинская помощь. И, подумав, добавил, что, по его мнению, этот пожилой и достойный всяческого уважения деятель, видимо, уже довольно давно испытывал недомогание, о чем говорит его неблагоразумное поведение в последний год. В частности, его противоправные действия по отношению к свободным гражданам, включая тех, кто никогда не имел судимости. Проглотить эту сказочку было нетрудно. Когда эти хлопотуны за науку умудрились передать сообщение о нашем перевороте, они отстучали, что Вертухай мертв. Но Майк-то а) держал его в реанимашке и б) изображал его состоящим при деле. Когда Главлуна с Эрзли потребовала от Вертухая доклад о распущенном слухе, Майк проконсультировался с профом, изобразил прием, а в ответ дал убедительную имитацию старческого маразма, умудряясь одновременно опровергнуть, подтвердить и запутать каждую подробность в докладе. Засим последовало наше провозглашение, после чего Вертухай сделался недоступен даже в виде своего компьютерного двойника. А тремя днями позже мы объявили о своей независимости. Североамериканец хотел знать, какие у него могут быть основания считать правдивым хоть единое слово из того, что слышит. Проф улыбнулся улыбкой святейшей невинности и произвел попытку изобразить распростертые объятия, но уронил исхудавшие руки на одеялко. – Достопочтенного представителя от Северной Америки просят в наикратчайший срок лично прибыть на Луну, посетить сенатора Хайберта в госпитале и лично убедиться. Не на словах, а на деле все граждане Терры приглашаются посетить Луну в любое удобное для них время, им будет открыт доступ повсюду. Мы хотим дружбы, мы не воюем, нам нечего таить от вас. Единственно достойно сожаления, что моя страна не в состоянии предоставить транспортные средства. На этот счет мы обращаемся за помощью к вам. Представитель от Китая задумчиво поглядел на профа. Он словом не обмолвился, но и не пропустил ни слова. Председательствующий объявил перерыв до пятнадцати ноль-ноль. Нам предоставили комнату для отдыха и прислали туда ленч. Я нацелился поговорить, но проф покачал головой, оглядел комнату и покрутил пальцем около уха. Соответственно, я прикусил язык. Засим проф задремал, а я откинул спинку своей коляски и последовал его примеру. На Эрзле мы использовали для сна каждую свободную минуту. Помогало. Но не очень. Нас не трогали до восемнадцати ноль-ноль. Когда вкатили в зал заседаний, комитет уже сидел на местах. Председательствующий нарушил собственный запрет на широковещательные заявления и толкнул речу, правда, не злобствовал, а больше плакался. Начал с напоминания, что Главлуна есть внеполитическое учреждение, имеющее мандат в соответствии с торжественным пактом о гарантиях неиспользования естественного спутника Земли, именуемого «the Moon», – а, в частности, также и «Луна», – для военных целей. Объяснил нам, что Главлуна в течение сотни с лишним лет блюла этот священный мандат при том, что одни правительства рушились, другие возникали, а союзы постоянно видоизменялись, так что Главлуна старше самих Федеративных Наций, ее первоначальный устав восходит к предыдущему международному объединению, а о прочности данного мандата говорит то, что он выдержал многие войны, смуты и перестройки. (Просветил, называется! Но с расчетом, и сами увидите, с каким.) – Главлуна не может отказаться от исполнения этого мандата, – торжественно объявил он. – Однако, очевидным образом, не имеется непреодолимых препятствий по части претензий на статус автономии для объединения тех колонистов на Луне, которые в будущем достигнут политической зрелости. В свое время таковой вопрос может оказаться предметом обсуждения. Очень многое зависит от вашего поведения. Мне следовало сказать, от коллективного поведения населения лунных трудколоний в целом. Имели место беспорядки и действия, причинившие ущерб собственности некоторых юридических лиц. Такое категорически исключается. Я ждал, что он помянет о девяти десятках перебитых карателей. Но он не помянул. Не бывать мне государственным деятелем. Нет у меня подхода на уровне должной высоты. – Ущерб, причиненный собственности, подлежит безусловному возмещению, – не унимался он. – Обязательства подлежат полному исполнению. Если орган, который вы именуете «конгрессом», в состоянии это гарантировать, присутствующим в заседании представляется, что этот так называемый конгресс со временем мог бы претендовать на статус агентства Главлуны в части распорядительства по некоторым вопросам местного самоуправления. Точно так же представимо, чтобы стабильное местное правительство, – естественно, со временем, – приняло на себя ряд функций, ныне возлагаемых на протектора, и при этом условии даже получило право совещательного голоса в Великой Ассамблее, хотя подобное признание следует сначала заслужить. Однако ясно должно быть одно. Крупнейший естественный спутник Земли, именуемый «the Moon», в соответствии с законами природы был, есть и навсегда останется объединенной собственностью всех народов Земли. И право распоряжаться данным небесным телом ни в коем случае не будет передоверено той малочисленной группе, которая вследствие превратностей истории оказалась проживающей вблизи его поверхности. Нерушимый мандат, исполнение которого возложено на Главлуну, есть и пребудет высшим законом для небесного тела, известного как «Earth's Moon». («Вследствие превратностей истории»! Ни хрена себе! Я думал, проф воткнет ему эти словечки взад в глотку, как кляп. Я думал, он сейчас врежет… Но речь не про то, что я думал, а про то, как он врезал. А он-таки врезал.) Проф выдержал несколько секунд тишины и произнес: – Высокочтимый господин председательствующий, и кто же на этот раз будет к нам сослан? – Что вы сказали? – Вы уже решили, кто именно из вас должен проследовать в ссылку? Первый зам Вертухая отказался принять высший, с вашей точки зрения, пост. – (Вот истинная правда! Он предпочел остаться в живых). – Он всего лишь отправляет текущие дела в соответствии с нашей просьбой. Если вы упорствуете в своем убеждении, что мы не являемся независимым государством, то вы наверняка уже согласовали между собой кандидатуру следующего Вертухая. – Протектора! – Вертухая. Обойдемся без смягчения слов. Хотя если бы мы знали, кто им вынужден будет оказаться, мы, возможно, с радостью назвали бы его «послом». Возможно, с ним у нас сложилась бы атмосфера сотрудничества и не было бы необходимости отправлять при нем вооруженных громил, которые насилуют и зверски убивают наших женщин. – К порядку! К порядку! Я призываю свидетеля к порядку! – А разве это я нарушил порядок, высокочтимый господин председательствующий? Его нарушили насильники и подлые убийцы. Однако это дело прошлое, а нам следует заботиться о деле будущем. Так кого же вы думаете к нам сослать? Проф забарахтался, чтобы привстать на локте, а я напрягся: сейчас мой черед врезать. – Ибо, как вам всем известно, сэр, из этой командировки не возвращаются. Я родился здесь. И вы изволите видеть, каких усилий стоит мне хотя бы временно возвратиться на планету, которая лишила меня наследия отцов. Мы, отверженные, которых… Он брякнулся в обморок. Как раз над моей коляской. Я поспешил подхватить его и брякнулся в обморок сам. Не совсем это был спектакль, хотя я-таки высказался. Если на Терре резко встаешь на ноги, это жуткая нагрузка на сердце. Тамошнее тяготение меня сгребло и размазало по паркету.17
Но никто из нас не пострадал, так что самый смак газетам не обломился, когда я отдал запись в собственные руки Стю, а он передал ее своему субподрядчику. Не все заголовки были нам в пику. Стю порезал запись, кое-что убрал и мал-мал подправил. Вышло: «ГЛАВЛУНА ИГРАЕТ В „КТО ЛИШНИЙ?“», «ПОСОЛ ЛУНЫ НА ДОПРОСЕ ПАДАЕТ В ОБМОРОК С КРИКОМ: „ОТВЕРЖЕННЫЕ!“», «ПРОФ МИР В УПОР СТЫДИТ ВЕСЬ МИР: СМ. СТР. 8». И по смыслу тоже хорошего мало. Ласковей всех была передовица в «Нью Индиа Таймс», где ставился вопрос, не слишком ли рискует Главлуна хлебом для масс, проявляя непреклонность к инсургентам на Луне. Мол, неплохо бы сохранить возможность для уступок взамен гарантий увеличенных зернопоставок. И до дура лажовой статистики, поскольку Луна вовсе не кормит «сто миллионов индийцев»: ежели вам так угодно, то нашим зерном режим голодной смерти смягчают до глубокого хронического недоедания. А напротив, крупнейшая нью-йоркская газета возразила, что Главлуна вообще совершила ошибку, допустив нас до переговоров, поскольку единственное, что понимает тюремная публика, это чем пахнет плетка. И, мол, надо высадить войска, навести порядок, перевешать зачинщиков и разместить на вперед и всю дорогу силы поддержания порядка. И сходу в полку миротворцев-карателей, откуда на нас тех извергов наслали, вспыхнул бунт из-за слуха, что их на «Moon» отправят. Бунт в темпе подавили, но насчет шито-крыто не выгорело: Стю знал, кого нанять. На другое утро нас запросили, позволит ли самочувствие профессора де ла Мира продолжить работу. Мы явились, а комитет обеспечил врача и сиделку ухаживать за профом. Но на этот раз нас обшмонали и у меня из сумки выудили маг. Я пошумел, но больше для вида, и сдал. Японский маг, Стю мне его устроил. Именно, чтобы выудили. В руке шестой номер есть гнездо для ударного источника питания размером как раз под мой микромаг. Ударный источник питания мне в тот день был ни к чему, а народ в большинстве, причем даже тертые полицаи, от протезов мал-мал шарахаются. Вчерашнюю зарубу будто начисто забыли. Если не считать, что председательствующий начал заседание с выговора нам «за нарушение закрытого режима работы». Проф ответил, мол, нам их закрытость до фени, и наоборот, желательно пригласить журналистов, видеошников и публику на галерку без ограничений, поскольку Свободному государству Луне скрывать нечего. Председательствующий ответил жестко, мол, так называемое «Свободное государство» на этих слушаниях не распоряжается, заседания идут закрытым порядком, вне этого помещения не обсуждаются и на этот счет приняты меры. Проф глянул на меня. – Полковник, вы мне не поможете? Я пробежался по пультику коляски, развернул ее, но пока пихал еёнными толчками профову каталку к двери, председательствующий сообразил, что на понт не вышло. Проф поддался, чтобы его уговорили остаться без каких-либо обещаний. Иди, добейся чего-нибудь от такого, кто чуть что в обморок хлопается. Председательствующий сказал, мол, вчера сильно уклонились, а первостепенные вопросы остались не обсуждены, так что нынче он отступлений не допустит. И навел глаз на аргентино, а потом на североамериканца. И продолжил: – Суверенитет есть понятие абстрактное, подлежащее пересмотру всякий раз, когда человечество заново учится жить в мире. Поэтому здесь нет нужды обсуждать эту проблему. Реальная проблема, профессор, – или, если угодно, «посол»; мы тут в слова не играем, – реальная проблема сводится к вопросу, готовы ли вы гарантировать неукоснительное исполнение лунными трудколониями принятых на себя обязательств. – Каких именно обязательств, сэр? – Всех ранее принятых, но в первую очередь я имею в виду обязательства относительно зернопоставок. – О таких обязательствах мне ничего не известно, сэр, – вежливо ответил проф, будто красная девица. Председательствующий сжал молоток, аж рука побелела. Но сдержался и ответил: – Я же сказал, сэр, не будем препираться из-за слов. Я имею ввиду квоты зернопоставок, причем увеличенные квоты, на тринадцать процентов большие в этом, чем в прошлом отчетном году. Можем ли мы получить от вас заверения в уважении к этим обязательствам ныне и впредь? Если таковых заверений не будет, настоящие переговоры вперед не продвинутся. – В таком случае сожалею, сэр, но для меня очевидно, что переговоры следует прервать. – Ну, вы это не всерьез. – Сугубо всерьез, сэр. Суверенитет Свободной Луны не есть абстрактная тема, как это вам представляется. Обязательства, о которых вы говорите, представляют собой контракты, заключенные Глав-луной от собственного имени. Мою страну они ни в коей мере не связывают. Любые обязательства суверенной нации, которую я имею честь представлять, на сегодняшний день являются предметом будущих переговоров. – Шантрапа, – рыкнул североамериканец. – Говорено вам было: миндальничаете вы с ними. Ворьё да курвы. Певцы за решеткой. Подобающего обращения не понимают. – К порядку! – Просто напоминаю вам свое мнение. Попадись они мне в Колорадо, я бы их научил кое-чему. Мы знаем, как обращаться с ихним братом. – Я призываю достопочтенного представителся к порядку. – Боюсь, – сказал представитель от Индии (по виду-то из парсов, но представлял в комитете Индию), – боюсь, что, по сути дела, вынужден буду согласиться с достопочтенным представителем от Северо-Американского директората. Индия не может согласиться с утверждением, что обязательства по зернопоставкам представляют собой клочок бумаги. Подобающие люди не играют в политику с голодом. – И вдобавок, они размножаются, как животные, – подкинул аргентино. – Как свиньи! (Перед самым заседанием проф заставил меня проглотить какую-то успокаивающую химию. И настоял, чтобы я это сделал у него на глазах.) Проф сдержался и сказал: – Высокочтимый господин председательствующий! Не дозволено ли будет мне более развернуто пояснить мою точку зрения, прежде чем мы придем к выводу, возможно слишком поспешному, об отказе от имеющих место переговоров. – Извольте. – Дозволено всеми присутствующими? И меня не будут прерывать? Председательствующий огляделся по сторонам. – Дозволено всеми присутствующими, – сказал он. – Ставлю господ достопочтенных представителей в известность, что при следующем нарушении порядка вынужден буду применить особое правило номер четырнадцать. Церемониймейстерская служба благоволит принять это к сведению и исполнению. Свидетель, извольте продолжать. – Я буду краток, высокочтимый господин председательствующий, – сказал проф и в темпе пальнул что-то по-испански. Я уловил только слово «Senor». Аргентинец аж потемнел, но не пикнул в ответ. А проф продолжил: – Прежде всего я должен ответить достопочтенному представителю от Северной Америки в персональном порядке по поводу оценки, каковую он дал моим землякам в отрицательном смысле. Лично я повидал оборотную сторону многих тюрем. Принимаю наименование, – более того, горжусь наименованием, – «певец за решеткой». Мы, граждане Луны, являемся либо «певцами за решеткой», либо потомками таковых. Но сама по себе Луна – учительница суровая, стелет жестко и нам велит. Тем, кто прошел ее школу, стыдиться нечего. В Луна-сити кто угодно может не беспокоиться о своем кошельке и безо всякого страха оставить свой дом незапертым. Любопытно, а как обстоит с этим дело в Денвере? Вряд ли у меня есть желание посетить Колорадо, дабы там кое-чему поучиться. С меня довольно того, чему научила Луна-матушка. Вполне возможно, что мы шантрапа, но теперь мы «шантрапа – не подступись». Достопочтенному представителю от Индии позвольте мне сказать, что мы не играем в политику с голодом. Мы всего лишь настаиваем на открытом обсуждении естественных фактов, свободном от политиканских представлений, расходящихся с фактами. Если мы окажемся в состоянии продолжить обсуждение, я готов принять обязательство в дальнейшем изложить соображения, каким образом Луна могла бы не только продолжить зернопоставки, но и увеличить их многократно. Кстати, на благо той же Индии. Что китаёза, что индюшка насторожились. Индюшка даже пасть открыл, чтобы заговорить, но опомнился, помедлил и сказал: – Высокочтимый господин председательствующий! Не предложит ли президиум свидетелю пояснить, что именно он имеет в виду? – Именно для этого свидетелю и предоставлено слово. – Высокочтимый господин председательствующий, достопочтенные господа представители! Действительно, просматривается возможность увеличить поставки с Луны в десять, а может быть, даже и в сто раз на благо тех, кто миллионами голодает на Земле. Баржи с зерном продолжали прибывать по расписанию в смутное для нас время и прибывают по нынешний день – этот факт доказывает наши дружественные намерения. Но молока от коровы битьем не добьешься. Переговоры об увеличении наших поставок должны быть основаны на естественных фактах, а не на ложном представлении о том, что мы рабы, обязанные исполнять неисполнимую барщину. Каким же образом мы поступим? Будете ли вы коснеть в убеждении, что мы рабы, обязанные трудиться на Главлуну, а не на самих себя? Или признаете, что мы свободны, вступите в переговоры с нами и поинтересуетесь, каким образом мы в силах помочь вам? – Иными словами, вы предлагаете нам купить кота в мешке, – сказал председательствующий. – Вы настаиваете, чтобы мы сначала легализовали ваш незаконный статус, а уж потом вы нас просветите насчет ваших фантастических заявлений о десяти – и даже стократном увеличении поставок. Ваше заявление не имеет под собой оснований. Я эксперт по делам лунной экономики. А ваше требование неисполнимо, ибо сводится к тому, чтобы Великая Ассамблея признала новую нацию. – Так поставьте этот вопрос перед Великой Ассамблеей. Оказавшись там в качестве суверенного и равного партнера, мы обсудим вопрос об увеличении поставок в согласованные сроки. Высокочтимый господин председательствующий, выращиваем зерно мы, и мы им владеем. Мы в силах выращивать много больше. Но не как рабы. Прежде всего должна быть признана суверенная свобода Луны. – Это невозможно, и вам о том ведомо. Главлуна не может отречься от возложенной на нее высокой ответственности. Проф вздохнул. – Мы очевидным образом ни к чему не пришли. Остается выразить мнение, что переговоры следует прервать с тем, чтобы стороны поразмыслили. Сегодня баржи от нас идут одна за другой, но с той минуты, как я вынужден буду доложить по инстанции о неудаче своей миссии, этот поток… прекратится. Проф откинул голову на подушку, будто с него уже хватит. А что? Вполне. Я-то держался ничего, но ведь я молодой, и у меня опыт есть насчет побывать на Терре и не сыграть в ящик. В профовом возрасте лунтику рисковать такими вещами ни к чему. Они маленько поразорялись, проф пропустил это мимо ушей, а потом нас закатили в фургон и турнули в гостиницу. По дороге я спросил у профа, что такого он врезал этому сеньору дель Брюхо-Горой, отчего у него давление подпрыгнуло. Проф выдал хихикс. – Камрад Стюарт копнул насчет этого господина, и вскрылся примечательный факт. Вот я и спросил, кто нынче хозяин борделя по соседству с Каже Флорида в Буэнос-Айресе и там ли еще рыженькая красуля. – А что, вы туда захаживали? С трудом вязалось представить себе профа в таком месте. – Никогда в жизни. В последний раз я бывал в Б.А. сорок лет тому назад. Мануэль, это заведение принадлежит ему. Через подставное лицо. А его супруга, красотка с прической под Тициана, в свое время работала там. Я пожалел, что спросил. – А это не удар ниже пояса? Разве дипломатично? Но проф закрыл глаза и ничего не ответил. Однако оклемался и в тот же вечер целый час принимал журналистов, седая грива на темно-красной подушке, сам кожа да кости, но в пижаме с вышивкой. Выглядел, как покойная шишка в гробу, если бы не ямочки на щеках и живые глаза. Я тоже смотрелся как важная шишка в черном с золотом мундире, причем Стю объявил его дипломатической униформой, принятой на Луне для персон моего ранга. Вряд ли. Если бы на Луне такое было в заводе, уж я бы знал. В гермоскафе и то способней. Воротник не так давит. Притом я без понятия, что означают разные висюльки на груди. Какой-то хмырь спросил меня про одну из них, вроде Луны серпом, как ее с Терры видно. Я брякнул, что это за выслугу. Стю неподалеку крутился и скок промеж нас! – Полковник скромничает. Это награда того же ранга, что «Виктория Кросс»[20]. Он получил ее за доблесть, проявленную в славный, трагический день, когда… Тараторит, тараторит, а сам хмыря оттер. Стю мастер был парашу пускать сходу почти так же, как и проф. А мне всякий раз приходилось заранее придумывать. Индийские газеты и дикторы на видео в тот вечер не стеснялись: пеной брызгали от «угрозы» остаться без зерна. Самое умеренное, из что предлагали, было очистить Луну, нас, «троглодитов-уголовников», извести под корень и заменить «высоконравственными индийскими крестьянами», которые понимают, насколько священна жизнь, и будут навалом поставлять зерно, зерно и еще раз зерно. Проф в тот вечер подлил масла в это дело и выдал заявление для печати насчет неспособности Луны продолжать поставки и насчет тому причин, а шарага, что Стю подрядил, кинула эту информашку по всей Терре. Некоторые репортеры успели сами покопаться в цифири и взялись жучить профа в смысле расхождения. – Профессор де ла Мир, сейчас вы говорите о сокращении зернопоставок ввиду истощения природных ресурсов, так что к 2082 году Луна не будет способна прокормить даже собственное население. Но ранее, причем сегодня же, вы заявили Главлуне, что можете увеличить поставки чуть ли не в дюжину раз и даже больше. – Но разве этот комитет – Главлуна? – мило поинтересовался проф. – Это секрет, о котором кричат на всех перекрестках. – Вам лучше знать, сэр, но они стоят на том, что являются непредвзятым комитетом Великой Ассамблеи. Не считаете ли вы, что им следует сложить полномочия? А нам обеспечить возможность объективного расследования? – Ноо… это не моя забота, профессор. Вернемся к поставленному вопросу. О совместимости этих взаимоисключающих заявлений. – Не ваша забота? Это интересно. Разве не святой долг каждого гражданина на Терре всеми силами предотвратить ситуацию, которая способна привести к войне между Террой и ее ближайшим соседом? – К войне? Профессор, опомнитесь! Что заставляет вас помянуть это слово? – А чем же еще это может кончиться, сэр, если Главлуна не пойдет на компромисс? Мы просто не в состоянии удовлетворить ее требования. Если Главлуна этого не поймет, она попытается добиться своего силой… А мы вынуждены будем дать отпор. Как загнанные в угол крысы. Ибо мы и есть загнанные в угол, отступить мы не в состоянии и сдаться тоже не в состоянии. Война – это не наш выбор. Мы хотим жить в мире с соседней планетой. В мире и добрососедской торговле. Но выбираем не мы. Мы лилипут – вы великан. Предвижу, что следующим своим ходом Главлуна попытается добиться своего силой. Это учреждение, якобы преследующее мирные цели, развяжет первую в истории человечества межпланетную войну. Журналист набычился. – А вы не преувеличиваете? Предположим, что Главлуна, – а точнее сказать, Великая Ассамблея, поскольку Главлуна не располагает военным флотом, – то есть все нации Земли решат сместить ваше, скажем так, «правительство». На Луне вы могли бы оказать сопротивление. Предположим, даже окажете. Но вряд ли это будет означать межпланетную войну. Как вы сами неоднократно подчеркивали, Луна не обладает флотом. Если не выбирать выражений, у вас руки коротки. Моя коляска стояла возле профовой каталки, я сидел и слушал. Проф кинул взгляд на меня. – Полковник, слово за вами. Свое в кавычках слово я заранее вызубрил. Проф вместе с Майком заранее разработали диспозицию. Мне оставалось запомнить и отвечать в случае надобности. И я сказал: – Не припомнят ли господа присутствующие случай со «Следопытом»? Как этот корабль потерял управление и врезался в землю? Припомнили. Куда там забыть! Только-только первые крупные космические корабли пошли, и кошмарнейшее дело стряслось, когда «Следопыт» этот несчастный воткнулся в какой-то городок в Бельгии. – Флота у нас нет, – продолжил я. – Но есть баржи с зерном. И есть возможность обронить их вместо того, чтобы вывести на промежуточную орбиту. Назавтра эти слова родили на первых полосах заголовки типа: «УГРОЗА ЛУНТИКОВ – БОМБЕЖКА РИСОМ». А когда я их произнес, все притихли, как фейсом об тейбл. Наконец журналист опомнился и сказал: – И тем не менее, хотелось бы знать, как сочетаются эти два заявления. Первое – прекращение всяких поставок к 2082 году, и второе – увеличение зернопоставок в сто раз. – Между ними нет противоречия, – ответил проф. – Всё зависит от того, в какую сторону будет развиваться ситуация. Приведенные мною цифры отражают существующее положение вещей, которое сулит нам бедствие всего через несколько лет вследствие истощения природных ресурсов Луны. Бедствие, которое одержимые своим бредом бюрократы из Главлуны, – вот уж воистину «главлунатики»! – готовы обрушить на нас, грозя поставить нас в угол, будто мы нашкодившая детвора! Проф примолк, перевел дыхание и продолжил: – А обстоятельства, при которых мы можем продолжить или даже резко увеличить зернопоставки, очевидным образом выводятся из сказанного. Будучи учителем по профессии, я не могу отказаться от преподавательского навыка: аудитория должна самостоятельно сделать вывод. Найдется смельчак? Неловко помолчали, а потом какой-то шибздик со странным акцентом через пень-колоду сказал: – Такое впечатление, будто вы говорите о пополнении природных ресурсов. – Браво! Отлично! – полыхнули профовы ямочки. – Золотая тема для вашего репортажа, сэр! Чтобы вырастить хлеб, нужны вода и удобрения. Фосфаты и всё такое прочее, спросите у специалистов. Пришлите нам всё это – взамен мы пришлем полноценное зерно. Суньте насос в ваш бескрайний Индийский океан. Наведите порядок с миллионами голов скота в самой Индии, соберите их конечный продукт и поставьте нам. Не выплескивайте собственный ночной горшок и не хлопочите насчет стерилизации содержимого. У нас это получается легко и дешево. Шлите нам засоленные воды, гнилую рыбу, падаль, городские жидкие отходы, коровий навоз, любые отбросы, – и мы пришлем вам их обратно, тонна за тонну, в виде золотого зерна. Шлите к нам ваших нищих и обездоленных, шлите тысячами, сотнями тысяч. Мы научим их быстрым и высокоэффективным способам подземного сельскохозяйственного производства и поставим вам обратно невероятный тоннаж. Господа, Луна – это щедрая целина в четыре миллиарда гектаров, ждущая своего пахаря! Они опупели. Потом кто-то еле выговорил: – А вам-то что за толк от этого? Я имею в виду, Луне? Проф пожал плечами. – Деньги. В виде товаров. Вы дешево производите множество вещей, которые на Луне в дефиците. Медикаменты. Станки и приборы. Безделушки для наших милых дам. Покупайте у нас зерно и сможете всё это нам выгодно продать. Индийский журналист подумал-подумал и застрочил в блокноте. А мужику рядом с ним, по виду европейцу, как с гуся вода. – Профессор, а вы представляете себе, сколько будет стоить отправка такого тоннажа на Луну? Проф отмахнулся. – Это дело техники. Сэр, было время, когда перевозить товары через океан считалось не то что дорого, но просто невозможно. Потом считалось дорого, трудно, опасно. А нынче вы шлете товары чуть ли не к антиподам почти за ту же цену, что и к соседу. Транспортные расходы на дальние перевозки – наименьшая статья в себестоимости. Господа, я не инженер. Но хорошо знаю этот народ. Была бы нужда – уж инженеры-то сыщут экономически приемлемые решения. Если вы действительно нуждаетесь в нашем зерне, отпустите ваших инженеров в свободный поиск. Проф схватил ртом воздух, тяжело задышал, вызвал сиделок, и они укатили его на отдых. Я уклонился от вопросов на эту тему, сказал, пусть говорят с профом, когда он мал-мал оклемается и взад устроит хурал. Тогда они начали допекать меня с другого боку. Один мужик добивался знать, почему мы считаем, что у нас есть право идти своей дорогой, если не платим налогов. Ведь трудколонии были основаны Федеративными Нациями, по крайней мере некоторыми из них. Это было жутко дорогое дело, заплатила за всё Земля, а теперь мы, колонисты, пожинаем плоды и ни шиша не желаем платить в виде налогов. Разве это честно? Хотел я ему сказать, чтобы шел он на. Но проф перед этим опять же заставил меня глотнуть химию и потребовал, чтобы я вызубрил цельный список ответов на вопросики с подначкой. – Давайте по очереди, – сказал я. – Первое: на какой предмет, по-вашему, мы должны платить налоги? Скажите, что я с этого поимею. Если что нужное, так, может, проще купить? Нет, давайте так: вы налоги плотите? – Еще бы! И вы должны. – И что вы имеете с этих налогов? – То есть как? Налоги платят правительству. – Извините меня, я в этом не рублю, – говорю. – Всю жизнь на Луне прожил и насчет вашего правительства не дюже в курсе. Вы можете по статьям? Что вы имеете за ваши гроши? Тут они все заинтересовались и в темпе дополнили, чего этот шибздик-приставала зеванул. Список составили. Когда кончили, я взялся читать. – Бесплатные больницы. На Луне ни одной такой нет. Медицинское страхование. Есть такая штука, но явно не то, что вы имеете в виду. Если охота застраховаться, идешь к букмекеру и закладываешься. Плати – можешь заложиться на любую хворь. Я на хворь не закладываюсь, поскольку здоров. То есть был, пока сюда не занесло. Библиотеки. У нас есть публичная библиотека, фонд Карнеги ее основал, десяток микрофильмов прислал. Так в нее вход платный, на то она и содержится. Дороги. Предположим, это наши трубы. Но они же, как и воздух, не бесплатные. Извините, у вас не так, у вас тут воздух бесплатный, верно? Я имею в виду, наши трубы построены компаниями, которые вложили в это гроши и как не знаю кто в откровенку дерут, чтобы получить их взад, причем с наваром. Общедоступные школы. Школы есть во всех поселениях, и ни разу не слышал, чтобы кого-то туда не допустили, так что, по-моему, они «общедоступные». Но за это дело плотят тоже, потому что любой чмур на Луне, кто знает что-нибудь нужное, когда его просят научить, дерет так, что будьте нате. И продолжаю: – Ну, что тут еще? Социальное страхование. Не совсем в курсе насчет этой штуки, но так или иначе у нас ее нет. Пенсии. Можно купить пенсию. Но большинство не покупает. Большинство семей многолюдные, и старики, скажем, кому под сто и больше, либо всю дорогу шустрят, кому над чем охота, либо сидят и видео смотрят. Или спят. Помногу спят, кому, скажем, больше ста двадцати. – Сэр, извините. Неужели люди на Луне действительно живут так долго, как об этом рассказывают? Я сделал большие глаза, хотя, по правде, не удивился, поскольку это был заранее договоренный отвлекающий вопрос, и ответ я выдал, как с мага. – Никто не в курсе относительно продолжительности жизни на Луне. Слишком недавно мы там устроились. Наши самые пожилые граждане родились у вас, на Эрзле, они не показатель. А кто родился на Луне, никто от старости не помер, но это тоже не показатель, поскольку просто не успели состариться, им всем меньше ста. Но… Возьмем, например, меня, мадам. Сколько мне, по-вашему? Уж я-то лунтик в чистом виде. Третье поколение. – Ноо, полковник Дэвис, честно сказать, я удивлена вашей молодостью. Учитывая ответственность данного вам поручения, я имею в виду. На взгляд, вам двадцать два. Вы старше? Как представляется, не очень. – Мадам, благодарный вам поклон, к сожалению, на словах ввиду вашей здешней гравитации. Я уже за столько как женат. – Не может быть! Вы шутите. – Мадам, не в моих правилах осведомляться о дамском возрасте, но если бы вы подались в нашу степь, ваша нынешняя юная прелесть сохранилась бы много дольше, а жизни прибавилось бы минимум двадцать лет, – сказал я и заглянул в список. – Суммируя до кучи остальное, кратко скажу, что на Луне этого не водится, так что не вижу повода платить на это налоги. А с другой стороны, сэр, вы наверняка в курсе, что начальная стоимость колоний с тех пор давно оплачена трижды-четырежды одними только нашими зернопоставками. Нас до нитки обирают насчет наших самых главных ресурсов, причем без оплаты хотя бы по цене свободного рынка. Потому-то Главлуна и встала на рога. Чтобы и вперед всю дорогу нас доить. Идея насчет дороговизны Луны для Терры и возвращения вложенной стоимости имеет быть лажей со стороны Главлуны в целях оправдать обращение с населением как с рабами. А по правде, Луна в этом столетии Терре ни шиша не стоила и первоначальная вложенная стоимость давным-давно окупилась. Он давай изгаляться. – Ну, наверняка вас не хватит сказать, что лунные трудколонии окупили миллиарды долларов, которые ушли на развитие космофлота. – А что, если хватит? И потом, причем тут мы? Космофлот, он ваш, он Терре принадлежит. У нас космофлота нет. Ни единого бортика. Так какого с нас приходится за то, чего мы ни на понт не поимели? То есть с флотом тик-в-тик как насчет остального списка. У нас этого нет, так с чего нам за это платить? Тяну резину, жду, когда вякнут насчет того, что проф мне сказал, будто обязательно вякнут. И дождался. – Минуточку, – слышу, вкрадчивым голосом говорят. – Вы проигнорировали две самых важных позиции в этом списке. Насчет полицейской охраны и насчет вооруженных сил. Вы имели смелость заявить, что готовы платить за то, что имеете… Так как насчет оплаты задолженности почти за сто лет по обеим этим статьям? Ведь это огромные деньги, огромные! А сам улыбится. Вот спасибо-то! А то я подумал, влетит мне от профа, ежели так и не отколется врезать. Народ переглядывается, кивает, радуется, что, мол, ущучили меня. А я красную девицу всем своим видом изображаю. – Простите, не понял. У Луны нет ни полиции, ни вооруженных сил. – Вы понимаете, что я имею в виду. Вы горя не знаете, находясь под защитой миротворческих сил Федеративных Наций. А уж полиция-то у вас есть. На жаловании у Главлуны. Определеннейшим образом мне известно, что меньше чем год назад две фаланги были отправлены к вам для несения полицейской службы. – Ах вот вы про что, – вздыхаю. – Не скажете ли мне, каким образом миротворческие силы Федеративных Наций обеспечивают защиту Луны? Я не в курсе, чтобы хоть одна нация собиралась напасть на нас. Больно далеко до нас, и не на что зариться. Или вы имели в виду, нам надо платить за то, чтобы нас не трогали? Если так, то напомню вам старую поговорку: кто раз заплатил «данегельд», тот вовек от датчан не открутится. Сэр, если нас вынудят, мы будем сражаться с вооруженными силами Федеративных Наций. Но платить за них у нас и в мыслях нет и не будет. А что касается упомянутых вами так называемых полицейских, то они были присланы вовсе не для того, чтобы нас защищать. В нашей «Декларации независимости» сказана правда об этих громилах, кстати, напечатана ли она в ваших газетах? – (В одних была напечатана, в других – нет; в зависимости от страны). – Они взбесились и затеяли насилие и кровопролитие. В живых не осталось ни одного. Так что больше нам войск не шлите. И тут я сходу устал в кавычках и кончил это дело. А я и без балды устал. Не тяну на актера и не спец водить этот хурал на поводке, причем внатяжку и туда, куда проф заранее мне намечает.18
Только потом мне сказали, что без няньки не обошлось. Насчет «полиции» и «вооруженных сил» мне дал наводку ушлый суфлер. Стю Ла Жуа страховался железно. Но ко времени, когда я об этом узнал, я сделался корифей по части интервью, поскольку давали мы их без счета. Само собой, мы были уставши в тот день, а работа только начиналась. Плюс к журналистам к нам в гости намылилась клиентура из дипломатической хевры в Агре. В малом числе и неофициально, даже из Чада. Мы же им развлекуха – первый сорт, поглазеть охота. Из кашалотов был только один. Китаёза. Увидавши его, я опупел: кашалот оказался тот самый китаёза из комитета. Он явился просто как «доктор Чан», и со взаимного понта мы будто впервые друг дружку видели. Это был тот самый доктор Чан, который долгое время считался самый большой человек от Великого Китая в Главлуне и стал потом сенатор. Уже много позже он пробился в зампреды, а потом в предсовмина, незадолго как его кокнули. Я, как положено, поотсвечивал, а потом, пользуясь, что они пускай терпят, сколько надо, а мне нельзя, поколесил к себе в спальню, и меня в темпе отловили в логово к профу. – Мануэль, уверен, что ты заметил нашего высокого гостя из Срединного царства. – Этого б/у китаезу комитетского? – Сынок, постарайся прикусить язычок насчет нашей фени. Будь добр, пока мы здесь, вообще забудь ее. Даже когда со мной говоришь. Вот так. Он хочет знать, что мы имеем в виду, когда говорим про десятикратное или даже стократное увеличение. Просвети его. – В откровенку или взять на пушку? – В откровенку. Ему не вкрутишь. Ты на технических подробностях не заляжешь? – Долбал, как зверь. Разве что он спец по баллистике. – Он не спец. Но не строй из себя, будто знаешь, в чем ни уха ни рыла. И не воображай, что он нам друг. Но он мог бы нам быть полезен, не знаю как, если высветит, что наши интересы совпадают. И спаси тебя бог соваться к нему с уговорами. Я с него глаз не спускаю. Удачи тебе. И помни: говори по-английски чисто. Доктор Чан встретил меня стоя. Я извинился, что я сидя. Он сказал, что понимает трудности, с которыми сталкивается здесь любой благовоспитанный лунный житель, мол, пусть я не напрягаюсь. Пожал мне руку и сел. Светскую часть беседы опустим. Имеем мы или не имеем в виду некое особое решение, когда говорим о наличии дешевого способа крупнотоннажных поставок на Луну? Толкую про метод, в строительстве капиталоемкий, но зато дешевый в эксплуатации. – Этот метод используется у нас на Луне, сэр. Катапульта, индукционная катапульта, которая обеспечивает на выходе скорость убегания. Он даже ухом не повел. – Полковник, а вы в курсе, что это много раз предлагалось и всякий раз отвергалось по вполне объективным причинам, как кажется? Что-то там не сходится из-за давления воздуха. – Да, доктор. Но у нас есть опыт, мы провели широкий компьютерный анализ и пришли к выводу, что проблема разрешима уже сегодня. Две наши крупные фирмы: компания «Лу-Но-Гон» и Лун-Гонконгский банк, – готовы возглавить синдикат по строительству такой катапульты на свой страх и риск. Им нужна поддержка здесь, на Земле, они пошли бы даже по пути акционирования, хотя, конечно, предпочли бы займы под векселя, ни с кем не разделяя руководство ходом строительства. Но прежде всего они заинтересованы в получении концессии от какого-нибудь государства на право пользования участком, где будет осуществляться строительство. Мы рассчитываем, что этим заинтересуется Индия. (Говорено было с умыслом. Загляни кто-нибудь в книги «Лу-Но-Гон», ее сходу занесли бы в банкроты, а Лун-Гонконгский банк еле держался, поскольку действовал как центральный банк страны, а та подзалетела в переворот. Суть сводилась к последнему слову «Индия». Проф настропалил меня, чтобы это слово кровь из носу было на самом конце.) Доктор Чан ответил: – Не о финансовых аспектах речь. финансово осуществимо может быть всё, что осуществимо физически. Деньги – это пугало для узко мыслящих. Почему вы так рассчитываете на Индию? – Но, сэр, в настоящее время Индия закупает, если не ошибаюсь, свыше девяноста процентов наших зернопоставок. – Девяносто три и одну десятую. – Да, сэр. Индия жизненно заинтересована в нашем зерне, и поэтому мы склонны думать, она будет сотрудничать с нами. Она в силах выделить территорию, поставить стройматериалы, обеспечить рабочую силу и так далее. Но я упомянул об Индии в первую очередь потому, что она обладает широким выбором подходящих мест, а именно высокими горами неподалеку от экватора. Близость к экватору – это не решающее обстоятельство, но желательное. А вот высокая гора – это непременное условие. Именно с точки зрения давления воздуха, о котором вы упомянули, хотя я предпочел бы говорить о плотности атмосферы. Начальная секция катапульты должна размещаться на любых высотах, доступных для наземного подвоза, а вот конечная, где запускаемый груз приобретает скорость свыше одиннадцати километров в секунду, непременно должна достигнуть стратосферы, где плотность воздуха крайне низка. Поэтому речь идет об очень высокой горе. Возьмем, например, вершину Нанда Деви, она где-то в четырехстах километрах отсюда. Железная дорога кончается в шестидесяти километрах от нее, а шоссе тянется до самого ее подножья. Ее высота – восемь километров. Не скажу, чтобы Нанда Деви нам идеально подходила. Но с точки зрения транспортной привязки, это желательное место. Выбрать идеальное место – это дело земных инженеров. – Чем выше гора, тем лучше? – Сэр, разумеется! – подхватил я. – Высота горы важнее, чем близость к экватору. Потери в конечном разгоне за счет широтного уменьшения линейной скорости вращения Земли легко компенсировать при строительстве катапульты. Труднее всего вырваться, насколько это возможно, из зоны вашей до усрачки плотной атмосферы. Ах, простите, доктор! Я не имел в виду выпячивать недостатки вашей планеты. – Бывают горы и повыше. Полковник, охарактеризуйте поподробнее проект катапульты. Я шары закатил и строчу. – Длина катапульты определяется выбором допустимого ускорения. Мы полагаем, – вернее, так подсказывает компьютер, – что оптимальным будет ускорение в двадцать «g». В таком случае для достижения скорости убегания на Земле потребуется катапульта длиной в триста двадцать три километра. Следовательно… – Погодите! Полковник, вы что, всерьез предлагаете пробить шахту глубиной в триста километров? – О, нет! Установка должна функционировать на открытом воздухе, где хорошо гасятся ударные волны. Статор должен располагаться почти горизонтально, нужен подъем всего в четыре километра на всю трехсоткилометровую длину и малый радиус кривизны в плане, которым учитывается кориолисово ускорение и переменные второго порядка. Лунная катапульта, например, в плане направлена строго по прямой, насколько видит глаз, а в плоскости меридиана была бы горизонтальна, если бы взлету не мешали близкорасположенные горные пики. – А я было подумал, что вы переоцениваете возможности нынешней инженерной техники. Как ни глубоко мы сверлим скважины сегодня, таких глубин нам не достичь. Продолжайте, пожалуйста. – Доктор, вероятно, как раз это всеобщее заблуждение и привело к тому, что катапульта по сей день не построена. Я знакомился с прежними проектами. В большинстве из них предлагалось строительство вертикальной катапульты или вывод ее конечных секций в зенит, а это недостижимо и ни к чему. Полагаю, виной тому тот факт, что ваши космические аппараты на начальной стадии полета действительно поднимаются вертикально вверх или около того. Но ведь это делается не ради вывода на орбиту, а ради выхода за пределы атмосферы. Скорость убегания – не вектор, а скаляр. Тело, выбрасываемое катапультой со скоростью убегания, не вернется на Землю, в какую сторону его ни выстреливай. Ах, да! – при двух условиях: нельзя направлять его в сторону самой Земли и следует добавить скорости на пробой сквозь атмосферу над уровнем выброса. И тогда при правильном выборе направления выброса тело устремится к Луне. – Но даже в этом случае катапульта может быть использована всего один раз в месяц, что примерно соответствует полному обороту Луны вокруг Земли. – Нет, сэр. В простейшем варианте, о котором вы ведете речь, учтите суточный оборот Земли, и у вас получится скользящий суточный график запуска грузов на Луну. Однако в действительности, – я не специалист по астронавигации, но так показывают расчеты на компьютере, – путем варьирования скорости выбрасывания можно добиться почти круглосуточного использования катапульты, формируя орбиты таким образом, чтобы они сходились к Луне. – Не отчетливо себе это представляю. – Я тоже, доктор, но… Извините, разве в Пекинском университете нет компьютера с исключительными возможностями? – А разве есть? (Сидит, как истукан любезный, а я не знаю, то ли это перебор с его стороны, то ли мне мерещится. Кибер-компьютер-то – на препарированных мозгах! Или, упаси боже, на живых? Что так, что сяк – жуткое дело!) – Компьютер высокого класса, по-моему, вполне осилил бы задачу о подборе каких угодно времен выброса для катапульты, о которой идет речь. Некоторые из орбит до прихода в точку захвата тела Луной окажутся фантастически долгими. Некоторые в зоне близ Терры будут криволинейны, а потом пойдут почти радиально. А некоторые будут близки к простейшим, которыми пользуемся мы. В течение суток имеют место окна, позволяющие использовать кратчайшие орбиты. И кроме того, процесс запуска будет длиться меньше минуты. Это определяется допусками по ускорениям для разных грузов. И при достаточной мощности и полной компьютеризации установки имеется даже возможность вести вдоль катапульты одновременно несколько контейнеров с грузом. Одно меня беспокоит… Ведь эти ваши высокие горы покрыты снегом? – Как правило, – ответил он. – Лед, снег и голый камень. – Видите ли, сэр, будучи уроженцем Луны, я о снеге ничего не знаю. Статор катапульты должен быть жестким сам по себе ввиду значительной силы тяжести на вашей планете и вдобавок должен выдерживать двадцатикратно большие динамические нагрузки при запусках. По-моему, лед или снег нельзя использовать как опору для статора. Или всё же можно? – Полковник, я не инженер, но, по-моему, это нежелательно. Снег и лед придется удалять. Причем постоянно. И остается проблема погоды. – О погоде я тоже ничего не знаю, доктор. Всё, что я знаю про лед, сводится к тому, что его теплота плавления равна тремстам тридцати пяти миллионам джоулей на тонну. Не имею представления, сколько тонн должно быть расплавлено для расчистки стройплощадки и сколько энергии потребуется для постоянного разледенения конструкции, но представляется, что, возможно, для этого потребуется такой же реактор, как и для источника питания самой катапульты. – Реакторы мы строить умеем и плавить лед тоже умеем. Кого потребуется, можем послать перевоспитываться на север, пока не поймут, что такое лед, – доктор Чан улыбнулся, а меня холодной дрожью проняло. – И технология строительства на льду и на снегу уже много лет как освоена в Антарктике. Об этом не беспокойтесь. Итак, расчищенная твердо-скальная площадка длиной около трехсот пятидесяти километров на большой высоте. Не подскажете ли еще чего-нибудь? – Кое-что могу, сэр, хотя и немногое. Расплавленный лед можно собирать близ начальной секции катапульты и таким образом заготовлять большую часть воды, подлежащей отправке на Луну. Своего рода подсобное производство и экономия. А стальные обечайки можно будет повторно использовать для отправки зерна на Землю, таким образом исключая еще одну статью расхода материалов, обременительную для Луны. Не вижу помех для многосоткратного использования обечаек. На Луне баржи можно будет приземлять примерно так же, как это делается сейчас возле Бомбея, то есть с помощью твердотопливных тормозных ракет, поджигаемых по программе от центра управления. Разве что это обойдется много дешевле. Учитывая соотношение скоростей убегания в квадрате – раз в двадцать. А в действительности еще больше, так как сократится собственная масса конструкции и, соответственно, возрастет масса полезного груза. Есть способ усовершенствовать эту сторону дела. – Какой? – Доктор, это не моя специальность. Но общеизвестно, что ваши лучшие корабли используют в качестве рабочего тела, сжигаемого в реакторах, водород. Но водород на Луне дорог, а рабочим телом может быть любое вещество, хотя и с пониженной эффективностью. Вы в состоянии представить себе огромный, мощный космический перевалочный центр, сконструированный в соответствии с условиями на Луне? В качестве рабочего тела там можно было бы использовать испаренные горные породы, можно было бы вывести этот центр на промежуточную орбиту для перехвата поставок с Терры и переоснащения с целью непосредственной доставки на поверхность Луны. Красоты никакой, все излишества долой, и даже без киберов на борту. Всё управление через компьютер центра управления на самой Луне. – Да, по-моему, что-то в этом роде может быть сооружено. Но не будем усложнять. Мы ничего существенного не упустили, когда речь шла о катапульте? – По-моему, ничего, доктор. Всё решается выбором места. Возьмем, например, ту же вершину Нанда Деви. Судя по карте, которую я видел, на запад от нее тянется и постепенно снижается длинный и очень высокий хребет, причем его длина примерно соответствует требуемой длине катапульты. Если это в действительности так, то Нанда Деви – это и впрямь идеальное место: ни срезать ничего не придется, ни строить дополнительных мостовых конструкций. Ну, может быть, не самое идеальное, но близко к тому: очень высокая вершина и протяженный хребет к западу от нее. – Я понял. И доктор Чан раз-два и отвалил.* * *
За следующие несколько недель я повторил эту лекцию в дюжине стран, но всю дорогу на конфиденциальных встречах и давая понять, что это дело секретное. Изменялось только название горы. В Эквадоре я нажимал, что Чимборасо находится возле самого экватора, – ну, не идеал ли? В Аргентине упирал, что ихний Аконкагуа – это высочайший пик в Западном полушарии. В Боливии отмечал, что Альтиплано расположено почти на той же высоте, что и Тибет (с ма-алюсенькой натяжечкой), зато ближе к экватору и что там полно мест, где запросто сорганизовать подвоз к пикам, не худшим, чем прочие на Терре. Довелось говорить с североамериканцем, политическим соперником того чмура, который назвал нас шантрапой. И я доказывал, что, хотя гора Мак-Кинли поспорит с любой другой в Азии и Южной Америке, многое говорит за Мауна-Лоа, в частности исключительная простота строительства. Если вдвое увеличить ускорение, катапульта окоротится, влезет тик-в-тик и Гавайские острова станут космопортом всего мира… Бери выше, Вселенной, поскольку помянули о дне, когда начнется разработка Марса. Мол, тогда весь фрахт трех (а то и четырех) планет пойдет через ихний «Биг Айленд». Даже не помянули, что Мауна-Лоа – вулкан. Вместо этого я толкнул идею насчет приземления встречных грузов без проблем прямо в Тихий океан. В Совсоюзе только один пик обговаривали – пик Ленина, он выше семи тысяч метров (и оттуда гораздо ближе до их великого соседа). Килиманджаро, Попокатепетль, Логан, Эль Ли-бертадо, – что ни страна, я менял только название подходящей горы. Лишь бы она была «высочайшей горой» местных патриотов. Я сыскал что-то положительное даже про скромные горушки в Чаде, когда нас там принимали, причем так ловко ввернул, что чуть сам себе не поверил. А не было гор, так я с подачи суфлеров от Стю Ла Жуа, которые подкидывали вопросики, толковал насчет химических производств (насчет них я ни в зуб, но кое-что вызубрил наизусть) на поверхности Луны, где полнейший вакуум, энергия Солнца, изобилие сырья и четкость насчет условий работы позволяют наладить процессы, на Эрзле слишком дорогие или даже невозможные. Разумеется, после того, как наступит день, когда дешевизна перевозок в обе стороны сделает доходной эксплуатацию нетронутых ресурсов Луны. И всю дорогу намекал, что бюрократы, которые окопались в Главлуне, так и не сумели разглядеть наш грандиозный потенциал (что правда), плюс отвечал на один и тот же постоянный вопрос, а короче – заявлял, что Луна может принять любое число колонистов. Что тоже правда, но я при том не поминал, что Луна (йес, а отчасти и лунские лунтики) сотрет в порошок около половины новичков. Но хмыри, с которыми мы об этом толковали, редко когда сами намыливались эмигрировать. Они имели в виду турнуть в шею или затравить на это других, чтобы стало попросторнее, а налоги – помене. И я помалкивал в тряпочку насчет того, что полуголодные оравы, которые мы видели повсюду, размножаются быстрее, чем способна отсосать на сторону любая катапульта. Нам даже миллиона новичков в год было бы ни приютить, ни накормить, ни научить. А миллион – это для Терры даже не капля. Там за одну ночь младенцев заделывают столько и еще четверть столько. Добровольную эмиграцию мы могли бы принять с избытком, но если там затеют принудиловку и пойдут грузить навалом, – у Луны есть только один способ обходиться с новичком. Это жестко постелить: чтобы он на фиг не лажанулся ни разу ни сам по себе, ни относительно окружения, которое пускает в ход зубы без предупреждения. А иначе он проследует в удобрение на туннельных фермах. Чем большая намечалась бы иммиграция, тем больше стал бы процент смертности иммигрантов. Нас было слишком мало, чтобы помочь им супротив беспредела природы. Однако проф большинство речуг толкал насчет «великого будущего Луны». А я – насчет катапульты. За недели ожидания вызова из комитета мы где только ни побывали. Агентура Стю заранее всё обговорила, и вопрос был только в том, на сколько нас хватит. Если прикинуть, каждая неделя на Терре обходилась нам в год жизни, а профу, поди-ка, и больше. Но он ни разу не пожаловался и всю дорогу был готов изобразить очаровашечку на еще одном приеме. В Северной Америке мы против расписания подзастряли. Дата нашей «Декларации независимости» пришлась тик-в-тик на трехсотую годовщину такой же, которую приняли Северо-Американские британские колонии, никакому прохиндею так удачно не придумать, и шарага, которую подрядил Стю, выдала мощную струю на эту тему. Североамериканцы сопли распускают по поводу своих «Соединенных Штатов», хоть они и перестали что-нибудь значить, как только ихний континент Федеративные Нации упорядочили, Президента выбирают раз в восемь лет, а на кой – понятия не имею. Наверное, на тот же, на кой у британцев королева. И выставляются своей «суверенностью». А «суверенность», тик-в-тик как «любовь», что тебе надо, то и значит. В словаре чуть выше «суверенности» стоит «сувенир», а чуть ниже – «суета». Но в Северной Америке «суверенность» – то еще словечко, а «Четвертое июля» – заповедный день. Нас повсюду таскала и выставляла Лига Четвертого июля, и Стю говорил, что ей недорого обошлись и сама затея, и ее продление. Лига на этом дажегрошей настреляла, поскольку североамериканцы охотно дают, не глядя кому. Дальше на юг Стю другую дату оседлал. Та же шарага пустила парашу, что наш переворот случился пятого мая, а не двумя месяцами позже. И все нам кричали: «Cinco de Mayo! Libertad! Cinco de Mayo!» А мне слышалось: «Сенька домой! Сенька домой!», пока проф не растолковал. У четвертоиюльщиков я был почти король. Стю велел мне левую руку на публике не носить, а рукава подшили так, чтобы любой подметил непорядок, и распустили, что я «потерял руку в борьбе за свободу». А когда меня самого теребили на этот счет, я только улыбился и отвечал: «Вот чем кончается ногти грызть!» И переводил разговор на другое. А вообще-то Северная Америка мне не во ндрав еще с первой поездки. Не самая битком набитая страна на Терре, всего-то миллиард народу. В Бомбее на мостовых в лежку лежат, а в Большом Нью-Йорке, по-моему, в стоячку стоят и вообще не спят. Хорошо, я был в инвалидной коляске! Там все чокнутые на другом – на цвете кожи, причем так, что на словах это им как бы до фени. В первую поездку я был всю дорогу то слишком светлый, то слишком темный, причем каждый раз это мне было в укор; или ожидалось, чтобы я блюл то, об что ни сном, ни духом. Чьи у меня гены, это готту знать, а не мне. Одна из моих бабуль была родом из той части Азии, где завоеватели ходили в очередь с саранчуками и каждый раз уделывали ихнюю сестру всех подряд. Вот у нее бы спросить! На второй-то раз я там уже рубил, что к чему, но как-то противно было. Уж лучше расизм в откровенку, как в Индии, где ежели ты не индюшка, значит, никто. И только парсы на индюшек похожи или наоборот. Так или иначе, я с этим североамериканским расизмом навыворот так и не освоился, даже будучи «полковник О'Келли Дэвис, герой сражений за свободу Луны». Вокруг нас толпами толклись чуткие сердца, в лепешку расшибались насчет помочь. Я им позволил две вещи устроить мне, на них мне в прошлые разы ни грошей, ни времени, ни сил не достало. Сходил на игру с участием «Янки» и побывал в Сэйлеме. Беречь надо свои хрупкие мечты. Бейсбол лучше по видео: и видать как в натуре, и не топчут тебя двести тысяч народу. А того парня на приеме впору застрелить бы. Большую часть игры я сидел и трухал, что будет, когда мою коляску начнут пхать сквозь толпу. Ну, и кивал налево-направо, что чудно провожу время. А Сэйлем – это просто место, не хуже (но и не лучше) всех прочих в Бостоне. И говорят, те повешенные вовсе были не колдуньи. Но день даром не пропал: я снялся, как венок возлагаю на месте, где мост был в другом месте в Бостоне, в Конкорде, и речу толканул в память о событии[21]. А мост по ею пору всё еще там. Сквозь стекло показывают. И на мост-то не похоже. Проф ото всего этого был в телячьем восторге, будто это его вправду трогает. У него этого телячьего восторга был вагон и маленькая тележка. И всю дорогу было что новенького сказать про великое будущее Луны. В Нью-Йорке он даже выдал управляющему цепочкой гостиниц, ну, той, с кроликом на значке, проект насчет как это дело на Луне наладить, когда стоимость поездки станет доступна широким слоям: срок покороче, чтобы здоровье с гарантией не попортилось, служба сопровождения, экзотические вылазки, казино, и никаких налогов. Насчет последнего проявился интерес, и проф раскрутил это в смысле «продленной старости» насчет цепочки пансионатов для отставничков, где эрзлик мог бы жить на эрзлинскую пенсию по старости, причем на двадцать-тридцать-сорок лет дольше, чем на Терре. Вроде как в ссылке, но что лучше: жить – не тужить на Луне или урна с прахом на Терре? А младшая родня пусть туда к нему приезжает, платит и толчется в тех гостиницах. И давай лапшу на уши вешать насчет сцен в ночных клубах, просто невозможных при жуткой земной гравитации. И насчет видов спорта в сам раз для нашей умеренной. Даже за плавательные бассейны гнул горбатого, за коньки и даже за насчет летать! (Ему бы самому до дому догрести целым-невредимым!) А закончил намеком, что к этому уже подключился швейцарский картель. А на следующий день он спел управляющему заграничными филиалами «Чейз Интернэшнл Пэнагра», что, мол, их луноситское отделение должно быть укомплектовано увечными-калечными-параличными-ишемичными, которым наша гравитация фору дает. Обормот от сала еле дышал и пискнул, что, может, стоит лично подумать насчет переезда. Правда, ушки навострил, только когда расчухал про «нет налогов». Не всё нам с рук сходило. Газеты часто на нас крысились и всю дорогу подлавливали. Как я с ними сцеплюсь без профовой подмоги, так берегись – ножку подставят. Один хмырь насел на меня по поводу профовой заявы перед комитетом, что мы, мол, хозяева зерна, что на Луне выращено. Похоже, он в упор не принимал, что это так. Я ему сказал, мол, не понял вопроса. – Полковник, но ваше временное правительство добивается членства в федеративных Нациях, разве не так? – ответил он. Мне бы ответить: «Комментариев не имею», а я клюнул на это и согласился. – Прекрасно, – сказал он. – А вам в ответ, по-видимому, говорят, что Луна принадлежит Федеративным Нациям, что она находится под надзором Главлуны и что так было отвеку. Но в обоих случаях, как вы сами это признаете, упомянутое зерно принадлежит Федеративным Нациям на правах опеки. Я спросил, как он пришел к такому выводу. Он ответил: – Полковник, вы именуете себя «заместителем министра иностранных дел». В таком случае вы наверняка знакомы с хартией федеративных Наций. Случалось перелистать. – В разумных пределах, – ответил я. По-моему, соблюл осторожность. – В таком случае вам известна Первая Свобода, гарантируемая хартией, и как она сейчас толкуется административным указом Контрольной палаты по делам продовольствия и питания за номером одиннадцать-семьдесят шесть от третьего марта сего года. Следовательно, вы допускаете, что всё зерно, выращенное на Луне сверх местной минимальной нормы, является ab initio[22] и бесспорно общим достоянием, находящимся под опекой федеративных Наций через их учреждения с целью распределения среди нуждающихся, – он говорил и писал сразу. – Есть ли у вас, что добавить к процитированному? – Господи, о чем вы говорите? – сказал я. – Ничего я не допускаю. Вернемся к сказанному. После чего «Грейт Нью-Йорк таймс» напечатала:"«ЗАММИНИСТРА» С ЛУНЫ УТВЕРЖДАЕТ: «ПРОДОВОЛЬСТВИЕ ПРИНАДЛЕЖИТ ТЕМ, КТО ГОЛОДЕН». Сегодня в Нью-Йорке. – О'Келли Дэвис, soidisant[23] «полковник вооруженных сил Свободной Луны», здесь, во время банкета в поддержку инсургентов в трудколониях на Луне, принадлежащих Федеративным Нациям, в непринужденной беседе с нашим корреспондентом заявил, что статья о «Свободе от голода» из Великой Хартии полностью приложима к зернопоставкам с Луны…"Я спросил у профа, а как надо было поступить. – На вопрос с подвохом всегда отвечай встречным вопросом, – сказал он. – Никогда не проси разъяснений – тебе вложат в рот слова, которые потом припишут. Этот репортер, он что, голый-босый был, ребра торчат? – Нет. Поперек себя толще. – Догадываюсь, значит, не питается на тысячу восемьсот калорий в день, о чем речь в документе, который он цитировал. Знай ты это, мог бы спросить у него, как долго он придерживался этого рациона и почему перестал. Или спросил бы, что он ел на завтрак, и всем видом усомнился бы, что бы он тебе ни ответил. А если не чуешь, куда такой хмырь гнет, сходу задавай встречный вопрос, чтобы речь пошла о том, чего добиваешься ты. И не думай о логике, это чистая тактика. – Проф, но здесь ведь никто не питается на тысячу восемьсот калорий в день! В Бомбее – может быть. Но не здесь. – В Бомбее норма еще меньше. Мануэль, этот «равный для всех рацион» – фикция. Половина продовольствия на этой планете гуляет на черном рынке или не учитывается в соответствии с каким-нибудь правилом. А то и двойную бухгалтерию ведут при том, что цифры, которые сообщают Федеративным Нациям, ничего общего не имеют с действительной экономикой. Ты думаешь, Великий Китай сообщает Контрольной палате точные цифры насчет вывоза зерна из Таиланда, Бирмы и Австралии? Уверен, что представитель Индии в этой самой палате так не думает. Но Индия помалкивает, потому что получает львиную долю наших поставок и таким образом «играет в политику с голодом», – ты, может, помнишь эту формулировочку? – используя наш хлеб для предвыборных манипуляций. В прошлом году Кералу сокрушил заранее спланированный голод. До тебя эта новость дошла? – Нет. – Потому что о ней умолчали. «Управляемая демократия» – это замечательная штука, Мануэль, для тех, кто правит… А ее величайшей силой является «свободная печать», где «свободная» толкуется как «ответственная», а что «ответственно», что «безответственно», решают опять же те, кто правит. Ты знаешь, чего не хватает Луне? – Льда. – Системы распространения информации по многим параллельным каналам. Наш дружок Майк для нас опаснее всего на свете. – Да ну? Вы что. Майку не верите? – Мануэль, есть вещи, в которых я сам себе не доверяю. Не бывает свободы распространения информации там, где существуют «небольшие оговорки». Точно так же, как не бывает «частичной беременности», это классический пример. Мы всё еще не свободны и не будем свободны до тех пор, пока кто-то, – пусть даже наш союзник Майк, – держит в руках поток информации. Моя мечта – завести газету, не зависящую ни от каких каналов или источников. Я был бы счастлив печатать ее на ручном прессике, как это делал Бенджамин Франклин. Я сдался. – Проф, предположим, эти переговоры накроются и зернопоставкам конец. Что случится? – Народ у нас дома разозлится на нас… А здешний народ крепко подвымрет. Ты Мальтуса читал? – По-моему, нет. – Крепко подвымрет. А потом опять восстановится равновесие на уровне небольшой прибавки: чуть пооборотистей народ, чуть получше питание. Эта планета не перенаселена – она не так управляется… И самое скверное для голодного человека – это подаяние. Рука дающая. Почитай Мальтуса. Похохатывать над доктором Мальтусом избави бог, он из тех, кто смеется последним. С ним рядом жизнь не мила, хорошо, что он умер. Но пока мы здесь не закончим, не читай. Изобилие фактов – помеха дипломату, особенно честному. – Не такой уж я честный. – Но у тебя нет таланта к брехне, так что спасти тебя могут только невежество и упрямство. Упрямства в тебе хватает. Старайся сберечь невежество. На данный момент. Хлопче, дядя Бернардо жутко устал. Я извинился и долой на своих колесиках из его комнаты. Больно он шустрый, за ним шаг-в-шаг не поспеть. Покончить бы в темпе с этим, если будет верный шанс закатить профа в корабль, и долой из этой гравитации. Но транспорт как был, так и остался односторонний: баржи с зерном и ни фига больше. А проф еще и забавлялся. Когда я выкатывал и рукой махал, чтобы свет выключился, то невольно глаз положил на игрушку, которую он купил, он ей рад был как шпент на Рождество, – бронзовую мортиру. Самую настоящую, времен парусных кораблей. Не дюже большая, на бочонок похожа в полметра длиной, станок деревянный, масса – килограмм пятнадцать. Судя по ярлычку, «сигнальная пушка». Напоминала древность, пиратов и кого они на фиг топили. Вещь, конечно, но я спросил профа, а на к чему? Если устроимся насчет отъезда, цена за такую дуру до Луны ого как куснет. Я бы примирился гермоскаф бросить, хоть столько лет носил. Всё бросил бы, кроме двух левых рук и пары трусов. Если прижмет, «компанейскую» бросил бы. Если очень прижмет, без трусов обошелся бы. Он потянулся и щелкнул по блестящей бочке. – Мануэль, здесь жил-был один мужик, политикой занимался, как многие в этом директорате, а вот такие бронзовые пушки стояли вокруг суда. – На зачем суду были пушки? – Неважно. Он много лет занимался. Кормился с этого, накопил маленько, но в этом мире далеко не пробился. И в один прекрасный день бросил он это дело, все сбережения собрал, купил бронзовую пушку и подался в самостоятельный бизнес. – Послушать, так придурок. – Несомненно. Тик-в-тик как мы, когда Вертухая скинули. Мануэль, ты меня переживешь. Когда Луна заведет свой флаг, мне хотелось бы, чтобы на нем была золотая пушка на черном поле и черно-красная полоса поперек в знак гордости нашим паскудным происхождением. Как думаешь, это можно будет устроить? – Отчего бы и нет, если изобразите? Но к чему флаг? На всей Луне ни одного флагштока нету. – Он развевался бы в наших сердцах… Как символ всех дураков, которые настолько непрактичны, что думают, им удастся выкорчевать городскую мэрию. Запомнил, Мануэль? – Железно. То есть напомню вам, когда время придет. Не во ндрав мне были такие разговорчики. Проф кислородной палаткой начал пользоваться, но только у себя, ни в коем случае не на публике. Насчет моих невежества и упрямства в кавычках – оба сработали в Лексингтоне, в Кентукки, Центральный административный округ. Зашло не насчет политики и без вызубренных ответов – просто за жизнь на Луне. Проф велел говорить правду, причем нажимать насчет домашнего, насчет теплоты и добрых чувств в непривычных здесь проявлениях. – Помни, Мануэль: те тысячи землян, которые ненадолго бывали на Луне, – это ничтожная доля процента. Для абсолютного большинства мы будем диковина, вроде животных в зоопарке. Помнишь черепаху на выставке в Старом куполе? Вот точно так же и мы. Еще бы не помнить! На эту насекомую так пялились, что чуть не уморили. Так что когда эти мужик с бабой пристали с расспросами насчет семейной жизни на Луне, я себя не помнил от радости, отвечая. И только приукрасил тем, насчет чего опустил. Ну, насчет что это не семейная жизнь, а так, замена от убожества, в общинах, где мужики в большом избытке. Луна-сити – это дома и семьи, по нормам Терры дурацкие, но мне они во ндрав. И точно так же другие поселения, где народ трудится, детишек поднимает, о том, о сем толкует и большей частью веселится при обеденном столе. Говорить особо не о чем, так что я вдался про подробности, кому насчет них интерес. Хотя, по сути-то, обычаи на Луне происходят от эрзлинских, поскольку мы все оттуда. Просто Терра больно велика, так что в Северной Америке могут и не знать про обычаи, скажем, в Микронезии. Эта баба, – дамой не могу ее назвать, как хотите, – добивалась знать про разные виды брака. Причем, во-первых, правда ли, что на Луне можно жениться без предварительного оглашения в церкви? Я спросил, что за штука это оглашение. Ейный дружок сказал: – Да брось ты, Милдред! В общинах пионеров четко обходятся без оглашений. – И даже записей у вас не ведут? – та пристала. – Обязательно ведут, – говорю. – У нас дома есть книга, там записано всё с первой высадки в Джонсон-сити. Все браки, рождения, смерти, каждое важное событие не только по прямой линии, но и по ответвлениям, насколько мы можем держать в поле зрения. И помимо того есть один мужик, школьный учитель, он надумал собрать все старинные семейные записи в нашем поселке и написать историю Луна-сити. В виде хобби. – Но я имею в виду официальные записи! Здесь у нас, в Кентукки, есть официальные записи за сотни лет. – Мадам, мы там так долго не прожили. – Да, но… Скажем, у вас в Луна-сити должен быть специальный чиновник. Может, он у вас называется «писарь графства». Чиновник, который постоянно следит за такими вещами. За актами гражданского состояния и так далее. – Так не думаю, мадам, – сказал я. – Кое-кто из букмекеров работает как нотариус, подписи на контрактах свидетельствует, регистрирует их. Это для тех, кто писать-читать не умеет и сам вести не может. Но никогда не приходилось слышать, чтобы кто-то просил о записи брака. Не скажу, что такого не бывает. Но не приходилось слышать. – Какая очаровательная непосредственность! Но есть еще слух, что на Луне взять развод проще простого. Не побоюсь сказать, это так, не правда ли? – Нет, мадам, не скажу, что насчет развода просто. Слишком много пришлось бы распутывать. Ннуу, возьмем простой пример: одна дама и, скажем, два ее мужа… – Как это «два»? – Бывает и больше, бывает, что один. А бывает и сложная семья. Но возьмем случай, когда у одной дамы два мужа. И она решает развестись с одним. Скажем, по-дружески, причем второй муж с этим согласен, а тот, с кем расстаются, – без шухера. Без, поскольку от него только хуже. Окей, она с ним разводится, он линяет. Однако до конца еще далеко. Мужчины могут быть деловые партнеры, у со-мужей это сплошь и рядом. А из-за развода партнерству конец. Денежные дела устроить надо. У всех троих одинаковые права на кубометраж, и хоть он и на ее имя, экс-муж, вероятно, запросит отступного разом или в рассрочку. И всю дорогу надо думать о детях, как поддержать и так далее. Хлопотное дело. Нет, мадам, развод – это не просто. Развестись можно в десять секунд, а потом десять лет можно потратить на концы распутать и разрубить. Что, здорово отличается от того, что здесь? Она как-то странно говорила: – Пыуковнк, нзыбвайте, выпросы здыю я, тык буыт прощы. Но можно было понять, когда я усвоил программу. Больше изображать не буду. – Но если это брак, как вы говорите, простой, то как выглядит сложный? Увлекся, объяснил ей насчет полиандрии, кодлы, группы, цепочки и менее распространенных видов – их консервативный народ, вроде моей собственной семьи, за пошлятину берет. Того, что моя матушка затеяла, когда с моим стариком горшки побила, не изобразил, поскольку матушка всю дорогу приударяла в крайности. – Вы меня совсем с толку сбили. Какая разница между цепочкой и кодлой? – Просто разные вещи. Возьмем, например, меня. Имею честь принадлежать к одной из старейших цепочек на Луне, и, может, я и неправ, лучших. Вот вы насчет развода интересовались. В нашей семье ни одного не было и, уверенно заложусь, не будет. Цепочка из года в год только крепче делается, набирает опыт, как вместе держаться, чтобы идея насчет уйти в голову не приходила. И опять же требуется единогласное решение всех жен, чтобы с кем-то из мужей развестись, а такого не случится. Старшая жена не допустит, чтобы так далеко зашло. Сходу преимущества описал. Финансовую гарантию, счастливую жизнь для детворы, поскольку факт насчет кто-то из старших помер – драма, конечно, но не такая, как во временной семье, особенно в чем касаемо детворы. Та в элементе никогда в сироты не угодит. Положим, на радостях лишку блеск навел, но ведь моя семья для меня в чистом виде важнейшая на свете вещь. Кто бы я был без нее? Однорукий слесарюга, ликвиднуть его – никто ухом не поведет. – Вот почему она стабильна, – говорю. – Возьмем мою самую младшую жену, ей шестнадцать. Похоже, раньше чем в восемьдесят ей в старшие жены не заделаться. Не значит, что все жены старше ее перемрут к тому времени. Вряд ли – на Луне такое возможно, там женщины вообще как бессмертные. Но могут отказаться в семье коноводить. По нашей семейной традиции так обычно бывало, причем не потому, что младшие жены давили. В этом случае Людмиле… – Людмиле? – Русское имя. Из сказки. Миле еще полста лет иметь перед глазами добрый пример, прежде чем это на нее свалится. С умом возьмется, непохоже, что ошибок наделает, а если даст промашку, другие жены остепенят. Самостабилизация, как у машины с четко подобранной обратной связью. Качественная цепочка бессмертна. Полагаю, моя меня переживет по крайней мере на тысячу лет. И потому не буду возражать насчет помереть, когда время придет. Лучшая часть меня всяко жить останется. А тут профа выкатили. Он велел каталку остановить и прислушался. Я к нему повернулся. – Профессор, – говорю. – Вы мою семью знаете. Не изволите ли сказать этой даме, почему это счастливая семья? Если так думаете. – Что счастливая, факт, – согласился проф. – Однако желательно высказать замечание общего порядка. Дражайшая мадам, смахивает, что вы находите наши брачные обычаи несколько экзотическими. – Ну, настолько-то не захожу, – та в темпе откликается. – Просто кое в чем непривычными. – А они, как и всякие брачные обычаи, возникают в силу экономической необходимости обстоятельств. В свою очередь, наши обстоятельства очень отличаются от здешних. Возьмем цепочку, которую мой коллега так восхваляет. И хотя он пристрастен, уверяю вас, что восхваляет справедливо. Я холостяк, я беспристрастен. Цепочка есть наиболее прочный механизм сбережения капитала и страховки благополучия детей, что везде и всюду является основной социальной функцией брака. В окружении, где нет никаких гарантий ни для капитала, ни для детей, индивидуумы изобретают нечто взамен. Так или иначе человеческие существа всегда приспосабливаются к окружению. Цепочка есть выдающееся по успешности изобретение в этом отношении. Все прочие формы брака на Луне преследуют ту же цель, но не так успешно. На том он сказал «спокойной ночи» и отчалил. А у меня с собой всю дорогу есть фотка моей семьи, в тот раз – новейшая, с нашей свадьбы с Вайоминг. Новобрачные принаряжены, Ваечка сияет, и все остальные наши выглядят очень мило и счастливо, а Дед – такой высоченный и гордый, причем даже не видно, что с ним не всё как следует быть. Но разочаровался, поскольку эти глянули на фотку как-то странно. Однако хмырь (Мэтьюз – его фамилия) сказал: – Полковник, не одолжите ли? Я поежился. – У меня всего одна. А до дому ой как далеко. – Да на секунду. Разрешите, я пересниму. Не сходя с места и прямо из ваших рук. – Ежели так, извольте. Не сказать, что лучшая моя фотка, но мое лицо видно, с Ваечкой всё в ажуре, а с Ленорой насчет красоты не потягаешься. Ну, переснял он, а на другое утро к нам в номер гостиницы явились, разбудили меня ни свет ни заря, предъявили ордер на арест, выволокли из коляски и вообще и засадили в камеру за решетку. За двоеженство. За многоженство. За откровенную безнравственность и за то, что публично склонял окружающих к тому же. Хорошо, Мама не могла это видеть.
Последние комментарии
4 часов 52 минут назад
22 часов 12 минут назад
22 часов 36 минут назад
22 часов 50 минут назад
22 часов 51 минут назад
22 часов 52 минут назад