За час до рассвета [Яков Иванович Кривенок] (fb2) читать онлайн

За час до рассвета

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

НОЧНОЙ ВЫЗОВ

На Семена Метелина обрушилось столько неотложных больших и малых дел, что он несколько суток не заглядывал к матери, спал урывками в кабинете, ел на ходу. Да Семен ни на что и не сетовал, понимал, что того требует обстановка, военное время.

Вечером наконец, добрался до дома, открыл дверь, снял в коридоре туфли, осторожно ступая по скрипучим половицам, вошел в горницу.

Из боковушки доносились сонные вздохи матери. Он чиркнул зажигалкой, при тусклом свете фитилька заметил на столе глиняную кринку и горбушку хлеба, накрытые полотенцем, — обычный его ужин.

Торопливо съел хлеб, выпил молоко и, бесшумно раздевшись, нырнул под простынь, пахнувшую мылом. Только теперь он почувствовал сильную усталость. Приятно потянулся и, как в детстве, подложил правую ладонь под щеку. В это время тихо постучали в окно, расположенное рядом с его кроватью, Семен приподнялся, припал к стеклу: Костя Трубников — дежурный по горкому комсомола — энергичными жестами вызывал его на улицу.

Метелин опять натянул на себя брюки, рубашку, босым вышел на крыльцо. Пока зашнуровывал ботинки, Костя торопливо сообщил, что Семена срочно просит к себе Папаша.

Трубников поспешно распрощался, у него были и другие поручения, а Метелин зашагал по пустынным темным улицам к центру города, гадая, для чего в такую позднюю пору он понадобился Владимиру Владимировичу Сидорову — первому секретарю горкома партии.

К Владимиру Владимировичу он всегда шел охотно, с легкой душой. Первая их встреча состоялась давно, когда Метелин еще учился в средней школе. Чтобы помоднее одеться самому и купить зимнее пальто матери, он в летнюю пору поступил на завод учеником токаря. Сидоров приметил прилежного паренька, пригласил к себе в экспериментальный цех, и Семен быстро овладел мастерством токаря.

Случилось так, что завод стал для Семена родным домом. Во время школьных, затем студенческих каникул он возвращался в его цехи, работал токарем, бригадиром, мастером участка, а после института — конструктором.

Сидоров тоже не оставался на одном месте. Он был выдвинут на пост главного инженера, затем стал директором завода, а года за три до войны избран первым секретарем горкома партии.

Шли годы, менялись служебные кабинеты, но Сидоров не забывал Метелина, всегда находил для него доброе слово, да разве только слово?.. Внимательно он относился не к одному Семену, недаром комсомольцы нежно называли его Папашей.

Работая в горкоме партии, Сидоров продолжал интересоваться делами Метелина и однажды вместе с группой инженеров пригласил к себе на беседу. Он зачитал письмо председателя колхоза, в котором тот жаловался на трудности в уборке с полей пожнивных остатков. А потом они долго говорили о том, какие нужны машины, чтобы стягивать и скирдовать солому, кукурузные бодылки, шляпки подсолнечника. Спорили горячо, перебивая друг друга. Сошлись на одном: создать внештатное конструкторское бюро по механизации трудоемких процессов в сельском хозяйстве.

Из такой беседы в горкоме партии вышел немалый толк: конструкторы спроектировали несколько нужных колхозам и совхозам механизмов. Правда, не все попали в массовое производство. Некоторые остались в чертежах — помешала война.

Метелину нравился Сидоров, и он безотчетно стремился во всем ему подражать, хотя это не всегда удавалось. Сидоров умел располагать к себе так, что не хочешь, а все ему откроешь, расскажешь. Даже самое сокровенное! И сделаешь непременно так, как он тебе посоветует. Такое Семен испытал на себе. Как Метелин ни сопротивлялся: «Я инженер, конструктор, зачем меня тогда учили», Сидоров все-таки сумел уговорить, и Семен перешел на комсомольскую работу. При этом напутствие Сидорова он на всю жизнь запомнил.

— Не хмурься, Сема, — говорил тогда Сидоров. — Было время, когда мы комсомольцев мобилизовывали в вузы и тузы. Надо было овладевать техникой. Теперь мы инженеров направляем в комсомол, — и проникновенно пояснил: — Пойми, Сема, наш город особенный, индустриальный. Почти семьдесят процентов молодежи работает на заводах, связаны с машинами, многие учатся. Юношам и девушкам не краснобаи нужны, а знатоки техники — инженеры, конструкторы. Вот какое дело, Семен.

Занятый воспоминаниями, Метелин не заметил, как добрался до горкома партии, по железным ступенькам старинного здания поднялся на второй этаж.

В приемной было темно, и Семен шире приоткрыл дверь кабинета, откуда падала узкая полоска света.

— Разрешите?

— Заходи, Семен Степанович, ждем. — К нему навстречу поднялся Сидоров — высокий, грузный, в полувоенной форме. И обращаясь к кому-то, кого Семен вначале не заметил, представил: — Это и есть товарищ Метелин. Знакомьтесь.

Только теперь Семен увидел на диване пожилого мужчину в рабочей спецовке, с внимательными глазами, мелкими синими крапинками на лице: такие отметины оставляют опилки металла.

Незнакомец, покряхтывая, встал, шагнул навстречу и, разглаживая прокуренные усы, пробасил:

— Да мы уже знакомы, правда, заочно, по отцу… — И, не называя себя, пристально оглядел Метелина, до ломоты в пальцах сжал его руку: — Весь в отца, елки-моталки, только у Степана кость была пошире да силенок в руках было погуще.

Метелин смутился: все, что связано с именем отца, он свято хранил в памяти, хорошо знал и его друзей, а вот этого видит впервые.

— Не смущайся, парень, — добродушно продолжал незнакомец. — Мы со Степаном, твоим отцом, у Деникина в тылу вместе воевали… В подполье. Одну беду бедовали, из одного котелка лихо хлебали, а тебя тогда еще на свете не было.

Сидоров обнял за плечи старика и Семена, подвел к письменному столу, на котором горела настольная лампа с зеленым абажуром, и предложил стулья.

— Устраивайтесь. Время позднее, а разговор — долгий. — Владимир Владимирович прошелся но кабинету, устало потер ладонью лоб, сел за стол, достал из коробки папиросу, размял ее. — Понимаешь, Сема, тут мы на бюро обсуждали, советовались… Важное поручение решено тебе доверить.

— Не томи хлопца, — поторопил старик.

— Такое, брат, не сразу выговоришь. — Секретарь горкома пристально посмотрел на Метелина. — В городе думаем тебя оставить, Семен Степанович.

До сознания Метелина не сразу дошел смысл его слов. Оставить?.. Он вроде бы пока никуда не собирался….

— Вожаком молодежи, — добавил незнакомец, — на случай, если… понимаешь? Вот какое дело, елки-моталки… Подумай хорошенько.

— Что вы, благодарю за доверие, да я…

— Слов лишних не требуется, елки-моталки, на очень опасный путь зову тебя, сынок! Вижу, Сема, ты сын своего отца. Зови меня Максимом Максимовичем.

Молчавший до этого Сидоров добавил:

— Вместе будем работать. Максим Максимович назначен секретарем подпольного горкома партии.

И дальше, по-будничному обстоятельно, Сидоров говорил о том, что необходимо делать начиная уже с сегодняшнего утра. Наконец уточнили с Максимом Максимовичем явки, пароли, связных.

На прощание старик сказал:

— Меня не ищи. Потребуешься — дам знать…

Утром Метелин направился в горком комсомола. Теперь он действовал по строго продуманному плану, тщательно отбирая людей для молодежного подполья.

Неожиданно пришла в горком комсомола Ирина Трубникова. Сложив на кумачовой скатерти руки, она прошептала:

— Я решилась, Сема… не уезжать.

Неужели она догадалась, что он остается?.. Шестое чувство?! Семен и обрадовался, и огорчился. Обманывать он ее не мог. Да, его оставляют в Приазовске. Но ей тут делать нечего. Подполье не для девушек. Метелин собрал все свое красноречие, чтобы отговорить Ирину, но она стояла на своем:

— У меня такой же комсомольский билет…

Да, Ирину не переупрямишь, она умеет настаивать на своем!

Метелин собирался произнести категорическое «нет», но Ирина вдруг встала, робко улыбнулась и виновато произнесла:

— Сема, помнишь колхоз… А я тебе поверила.

□

Окончив десятилетку, Семен уехал в областной город, поступил в технологический институт. Через год Ирина выдержала экзамен в медицинский в том же городе. Там они порой виделись, иногда вместе ходили в театр, на каток. Случайно встретившись на улице, радовались друг другу, но сами этих встреч не искали. Их отношения были просты и непринужденны: давние школьные друзья, не больше. Взаимный интерес снова вспыхнул, когда они случайно оказались в одном селе.

Студентов-медиков послали в колхоз убирать кукурузу. В соседнем вагоне ехали студенты-технологи. Среди них был и Семен Метелин. Как только тронулся поезд, ребята с гитарами, мандолинами, баянами перекочевали к студенткам.

Утром со степной станции медиков и технологов развезли в разные колхозы. А вечером у полевого стана девчат веселой гурьбой появились технологи.

— Ага, вот вы где! — закричали они. — А мы совсем рядом, по соседству!

И потекли дни-близнецы: работа и вечернее веселье чередовались. Ирина удивлялась, что длинный трудовой день ей не был в тягость, когда она знала, что вечером увидит Семена. Здесь он неожиданно открылся для нее в новом качестве: веселый, общительный, Метелин оказывался в центре всех затей. Особенно ему удавались забавные сценки в капустниках. Он сочинял короткие пьесы из жизни студентов и с увлечением разыгрывал их со своими товарищами. На концерты самодеятельности собирались жители близлежащих хуторов. После представления они угощали «артистов» арбузами, дынями, яблоками, виноградом. «Это вам плата за вход», — шутили зрители.

В тот вечер после неизменных танцев Семен долго гулял с Ириной по лунной ковыльной степи.

Подтрунивая над Ириной, он рисовал мрачные картины самостоятельной работы молодых врачей. Вспомнил героя Вересаева, его первую операцию и пророчил Ирине страшное будущее, если она попадет в село. Ирина отшучивалась, а потом уже всерьез заметила, что село сейчас совсем другое: и люди стали культурнее, да и живут они намного лучше, разве сравнить со старой жизнью… И с гордостью добавила:

— Ты знаешь, Сема, я здесь поняла, за что погиб… жизнь отдал твой отец…

Слова эти были сказаны с такой теплой искренностью, что Семену захотелось обнять ее, и он порывисто сказал:

— Ира, милая, я хочу, чтобы мы никогда не расставались.

Об этом сегодня и напомнила ему Ирина. Сказать сказала, но тут же почувствовала неловкость: «Что бы подумала мама, если бы услышала от меня такое».

КЛЯТВА

Немецкие танки, опережая сводки Совинформбюро, появлялись там, где их совсем не ждали. Дивизии фон Клейста вспороли оборону на дальних подступах Приазовска, ворвались в город, подавили и уничтожили все, что пыталось сопротивляться.

Метелин находился на окраине: в тайнике прятал нужный в подполье радиоприемник. Вдруг над центром города взметнулись огненные столбы, послышались взрывы, пулеметная стрельба.

К ночи город, освещаемый пожарами, онемел. На центральной, Ленинской, улице никто не показывался, лишь по переулкам, прижимаясь к ограде, мелькали какие-то тени.

В ту же ночь Метелина постигла первая неудача. Дом, в котором находилась его конспиративная квартира, оказался занятым немецким офицерами. На улице и внутри двора были выставлены караулы. Идти туда безрассудно. Пришлось избрать квартиру Трубниковых. Семен, конечно, понимал, что находиться у друзей долго нельзя, но другого выхода пока не было.

Осторожно он пробрался в тихую улочку, перепрыгнул через штакетную ограду, постучал в дверь каменного домика. Дверь ему открыла Ирина и провела в комнату брата.

Не успел он улечься в постель, как появился сам Костя. Последние полмесяца они почти не встречались. Костя носился из одного конца города в другой, собирал детишек и стариков, готовил их к эвакуации, помогал им запастись продуктами, теплой одеждой. Потом ему было предложено отправиться в тыл, в тот город, куда выехал коллектив завода, чтобы возглавить там комсомольскую организацию металлистов. Но в тыл Костя не попал: немцы перехватили железную дорогу на дальних подступах к Приазовску. Тогда ему дали новое поручение — морем эвакуировать семьи металлургов и вместе с ними выехать самому. Сейчас пароход его должен быть далеко от Приазовска. И потому, увидев Костю, Метелин удивленно воскликнул:

— Ты?!

Трубников тоже не ожидал встретить у себя Метелина.

— Да, я!

— Приказ не выполнил?

— Ты — тоже.

— Я-то выполню…

У Константина мелькнула смутная догадка, и он разом подтянулся:

— Значит, оставлен?

Метелин промолчал, потом спросил:

— А эвакуированные?..

— Благополучно вырвались.

— Но как же ты посмел вернуться? И зачем?

— Нахожу, что здесь я буду нужнее. В тылу людей много, найдется, кому возглавить комсомольскую организацию завода. Тебе, Сема, пришел помогать.

— Самоуправство?.. В нашем деле такое недопустимо!

Метелин обдумывал, как поступить с Костей. Отправить к своим — пути отрезаны, да и характер у Трубниковых упрямый — такой же и у брата, как и у Ирины…

□

Быстро выпив кружку холодного чая, Константин лег в постель. Но сон не приходил. Он ворочался, еще и еще раз переживал горестные события минувшего дня…

На высоком берегу, возле бронзового памятника Петру Первому, появился черный танк и стал в упор расстреливать пароходы, баржи, яхты. Вот грузно осел корпус парохода. Разломившись надвое, он погружался в воду. В море барахтались женщины, дети, старики. Слышались крики: «Помогите! Спасите!..» Снова и снова взметались водяные смерчи.

Бухту рябило от обломков судов, плавающих людей. Вдоль берега бегали автоматчики в касках и со спортивным азартом охотились на людей, считая убитых:

— Зибен!^[1]

— Цен!^[2]

Глядя на все это, Костя от бессилия искусал в кровь губы. Мысли его смешались, глаза слепили слезы.

То справа, то слева от парохода, на котором он плыл, покидая родной город, рвались мины. Столбы воды обрушивались на палубу, сметая все, что попадалось. Босые, простоволосые женщины в трюмах молча прижимали к себе испуганных детей. Костя, ухватившись за поручни, с надеждой смотрел на мостик, где спокойно стоял скуластый, со слегка приподнятыми плечами, капитан. Взрывная волна сорвала с него фуражку. Придерживая рукой длинные льняные волосы, он отрывисто отдавал команды.

Судно послушно, как разумное существо, выполняло его волю: меняло курс, скорость, увертывалось от мин и снарядов. Наконец взрывы остались позади. На палубе облегченно вздохнули. Пароход рванулся вперед, взял курс в открытое море.

— Ушли-таки! — подойдя к Косте, сказал старик.

Нервно пощипывая жидкую бородку, он всматривался воспаленными глазами в дальний берег. По багровому лицу катились слезы. Константину хотелось утешить старика, но чем?

— Нет, я не могу так, — вдруг сказал Костя. — Я вернусь.

— К немцам? На верную погибель?

— На их погибель!.. До скорой встречи…

Костя плыл долго. Холод подкрадывался к сердцу, сжимал тисками. Над морем сгущались сумерки.

У южного моста Константин разглядел часового в куцей куртке, то и дело пускавшего в сторону моря длинные очереди из автомата.

«Ишь, собака, моря боится», — подумал Костя и бесшумно поплыл к Северному молу.

Цепляясь за камни, выкарабкался на сушу. Немного отдохнув, пробрался домой и, к неописуемой радости, встретил Семена Метелина…

Утром, оставшись вдвоем в столовой, Костя спросил:

— Ну, что будем делать, старшой?

Метелин невольно улыбнулся. Костя спрашивал его так, будто речь шла о привычной, повседневной работе.

— Хорошо, — сказал Метелин, подавая Косте листок. — Поступай в наше распоряжение. Сегодня оповести членов комитета. Адреса и фамилии не записывай, запоминай.

□

К условленному времени в доме Трубниковых собрались юноши и девушки. Надежда Илларионовна приладила к окну одеяло. Зажгла огарок свечи. Внимательно оглядев всех собравшихся, вышла, уселась на крылечке. Внешне Надежда Илларионовна выглядела спокойной, а на душе было тревожно.

В соседнем доме скрипнула калитка, с улицы заговорила пожилая соседка:

— Не утерпела, в центр сбегала заглянуть. Не приведи господи, силища! От гари и копоти не продохнешь, от рева моторов оглохнуть впору.

— И-и, порушена наша жизнь.

— Нам с тобой не впервой, в восемнадцатом тоже видели немцев.

Надежда Илларионовна перегнулась через ограду, сказала:

— Эти, говорят, прямо-таки звериной породы.

— Господь их знает… Прощевай…

Сгустились сумерки, но Надежда Илларионовна в дом не возвращалась, она сама себя определила в караульные.

А в доме Трубниковых шел взволнованный разговор. Трагические события последних суток — жестокость оккупантов, о которой все читали раньше и слышали по радио, но судили все-таки несколько отвлеченно — ошеломили… Каждый рассказывал то, что видел.

Николай Лунин был в порту, когда немцы ворвались в город. Пароход «Руслан» с ранеными красноармейцами не успел отойти от причала. Фашисты сбросили раненых за борт, а тех, кто попытался выбраться на берег, добили из автоматов.

Миша Поляков случайно оказался свидетелем расстрела военнопленных. Их выстроили вдоль крутого спуска к морю. Обойдя шеренгу, офицер приказал по-русски: «Коммунисты и комсомольцы, шаг вперед!»

Строй на мгновение замер, потом шеренга качнулась, и все, за исключением одного, сделали шаг вперед. Оставшийся пугливо оглянулся и торопливо занял в выщербленном строю свое место.

«Ах так?! — удивился офицер. — Тем лучше». Послышалась отрывистая команда…

Склады и магазины города разграблены. Около центральной библиотеки всю ночь горел костер из книг. Школы превращены в казармы…

Утром в центре города на перекладине фашисты повесили семь человек — начальника порта Ивана Даниловича Изотова, слесаря Александра Пахомовича Дудина, паровозного машиниста Михаила Ильича Конева, инженера Владимира Мироновича Левченко… Троих опознать не удалось.

Метелин пристально всматривался в знакомые лица ребят и девчат. Смятения не заметно, выражают одно — суровую решимость. Из надежных, испытанных по совместной работе, сформировал он подпольный горком комсомола. С Мишей Поляковым крепко сдружился еще в институте. Рядом с Поляковым сидит Николай Лунин с широким шрамом на лбу. Эта отметка осталась навеки в знак подвига — шестилетнюю девочку Николай выхватил из-под колес поезда. Он сын паровозного машиниста. В составе комитета Валя — жена Полякова. Ну а Ирина Трубникова все-таки добилась своего! Сейчас она не сводит влюбленных глаз с Метелина и совершенно спокойна: раз рядом с ней находится Семен, значит, ничего плохого с ней не случится.

— Враг нарушил мирный уклад нашей жизни, — говорил Метелин, — стремится поработить наш город. Тяжкие испытания выпали на нашу долю. Знайте же, товарищи, что здесь мы теперь полномочные представители Советской власти. Если кого расстреляют фашисты — значит, мы его не защитили. Если кого угонят на каторгу в Германию — значит, мы не сумели его отстоять.

Машинально, про себя, Ирина повторяла его слова: «Да, мы за все в ответе». А Метелин продолжал:

— Борьба предстоит не на жизнь, а на смерть. Тот, кто пойдет с нами, должен, обязан забыть собственное «я», должен забыть о личной жизни, всего себя отдать борьбе за спасение Родины. Еще раз подумайте, кто не уверен в собственных силах или не готов в любую минуту пожертвовать жизнью, тот пусть уступит место другому. — И снова повторил: — Прошу, подумайте!

Поднялся Николай Лунин, по-военному отчеканил:

— Своих решений не меняю!

— Что скажешь ты, Трубников?

Костя встрепенулся, вскочил:

— Затем и вернулся: буду биться насмерть!

— Твое слово, Ирина?

— Ты его знаешь.

— Что скажешь ты, Михаил?

— Говори, что надо делать? — на вопрос ответил вопросом Поляков.

— А ты, Валя?

Жена Михаила Полякова ответила просто:

— Куда муж, туда и я.

Лицо Метелина слегка побледнело. Он присел к столу, открыл ящик, достал кожаную папку, раскрыл ее, взял отпечатанный на машинке листок. Дрогнувшим голосом сказал:

— Спасибо, друзья, за верность Родине!.. А теперь, как положено солдатам, примем клятву. Я, Семен Метелин, секретарь Приазовского горкома комсомола, вступая в ряды бойцов с фашизмом, клянусь отдать все силы, знания, а если потребуется, то и жизнь за освобождение любимой Отчизны! Клянусь быть бесстрашным при выполнении боевого задания. Клянусь всеми возможными средствами и способами спасать советских людей от голодной смерти, болезней, угона на гитлеровскую каторгу, вселять в наших людей веру в скорое освобождение. Если я нарушу клятву, пусть меня постигнет всеобщее презрение моего народа, позорная смерть от рук моих товарищей! Смерть фашистским оккупантам!

Когда прозвучала клятва последнего члена комитета, снова заговорил Метелин. Теперь он не советовался, не уговаривал, а отдавал строгие приказы:

— С сегодняшнего дня мы открываем свой фронт против фашизма. Мы окружим врага всеобщей ненавистью, не дадим ему ни минуты отдыха, будем громить его штабы, склады, передавать Красной Армии нужные сведения.

Он предложил всем немедленно приступить к прежней работе. Ирина хотела крикнуть: «Не буду их лечить, не буду!» И хорошо, что не крикнула. Семен, как бы прочитав ее мысли, сказал:

— Мы обязаны научиться хитрить, чтобы не навлекать подозрения. Назначат в начальники — соглашайтесь. Предложат мундир полицая — немедленно надевайте. Ира будет работать врачом. Тебе, Валя, придется устраиваться на биржу труда.

Валя Полякова удивилась: помогать немцам угонять наших людей на каторгу?

Метелин ответил и на ее немой вопрос:

— Ты будешь спасать наших людей от угона. Конечно, тебе будет трудно, но надо… Нас вынудили взять в руки оружие, — продолжал Метелин, — и тот, кто это сделал, пусть не ждет от нас пощады. Еще прошу запомнить: Метелина в городе нет, есть Иван Бугров. Конспирация строжайшая. Отныне мы друг с другом не знакомы. Никакой самостийности. Задания будете получать только от комитета. Все ли у тебя готово? — обратился он к Полякову.

— Как условились, — ответил тот. — Приемник, пишущие машинки, типография в надежном месте. Я с семьей прописан на другой квартире.

— Население будем держать в курсе того, что происходит на фронтах. Это на твоей совести. Ну и пока связь с партийным центром придется вести тоже через тебя.

Семен перевел взгляд на Николая Лунина:

— Взрывчатку передашь Трубникову. Немцы попытаются создать на заводах ремонтные базы. Вывести из строя электростанцию, высоковольтную линию, заводское оборудование — твоя задача, Константин. Участок Лунина — железная дорога. Он знает, с чего начинать.

ЦЫГАНКА

Ирина Трубникова из-за болезни матери вынуждена заниматься непривычным для нее делом: бегать на рынок, закупать продукты, торговаться. Впрочем, это еще полбеды. А вот продавать вещи или обменивать их на картофель, капусту, муку она уж никак не может приноровиться. Ей никогда не приходилось стоять на толкучке впряду с торговками. А сейчас — надо. С удивлением она смотрела на базарных виртуозок. Иная держит кончиками пальцев платье, растянет его — и товар налицо. Другая обвесит себя блузками, полотенцами, натянет на укутанную шалью голову шляпку с вуалеткой или берет, украшенный ярким пером, а в руках, как хрустальную вазу, держит стоптанные туфли: выбирай, мол, что приглянулось — весь магазин, на виду.

Плохо пришлось бы Ирине, да выручает младший брат Сашко — конопатый непоседа по прозвищу Ежик. За стакан семечек или кукурузный початок Сашко охотно заменяет ее.

Торг идет худо, больше продающих, чем покупающих. А Сашко — везучий: к полудню, глядишь, бежит с выручкой к поджидающей в сторонке сестре. Зажмет в кулак полученные в награду монеты, мигом затеряется в толпе, еще долго не покидает базара, толкается среди прилавков, корзин, подвод, а чтобы не приняли его за какого-нибудь ширмача, охотно пересчитывает свой «капиталы», усердно торгуется, веселит торговок шутками-прибаутками.

Вот Сашко нырнул в толпу торговок, в базарный гул ворвался его звонкий голос:

— Девицы-красавицы, есть модные туфли. Кто купит — жениха заполучит. Сам бы носил, да жинку с рук сбыл. Подходи, налетай, а то уйду — девичье счастье унесу. Покупай, не скупись — деньги слепы, за что отдаешь, не видят. Это ж не туфли, а мечта: сами чечетку выбивают…

Покачав головой, Ирина с улыбкой подумала: «И откуда у него берется такое. Ну и сорванец!»

Поджидая, пока Сашко продаст вещи, она примостилась на свободной скамейке у входных ворот и с интересом следила за происходящим.

Недалеко от себя Ирина заметила цыганку. Сидела она на низком камне, опираясь спиной о базарную ограду, и, не отводя глаз, следила за дверью казино, расположенного напротив, через дорогу. Колени ее, прикрытые юбкой с оборками, почти касались упругой груди.

Ирина не раз встречала цыганку, но не обращала на нее внимания. Так бы случилось и сегодня, если бы не ее странное поведение. День был воскресный, девушки и женщины просят ее погадать, а она отказывает всем:

— Проходите, красавицы, брехать не научилась…

Но вот из казино, придерживаясь за стенку, вышел немецкий офицер. Ворожея мгновенно вскочила, преобразилась: осанка стала горделивой, яркая шаль небрежно свалилась с округлых плеч, мониста сами собой ожили, запели.

— Джамадур, князь, дай погадаю, чистую правду скажу, что будет, что тебя ждет, изумруд мой яхонтовый… Посеребри ручку, брильянтовый.

Молодой офицер, выбритый, надушенный, с недоумением скосил светлые, навыкате, глаза. К нему тянутся тонкие длинные пальцы. Лицо его расплывается в пьяной улыбке. Ай да цыганка: глаза большие, карие, тонкий, ровный носик, талия — в рюмочку. А голос, послушайте, какой голос — мелодичный, как у певчей птички.

— Голубь сизый, протяни руку, утешу, добрый господин. Вижу: тебя радость ждет, в светлом богатстве жить будешь, желанный..

Офицер пренебрежительно поморщился, скупо процедил:

— А-а, цигойнер!

Смуглянка сложила губы бантиком:

— Нет, ошибаешься, брильянтовый, молдаванка я. Отец молдаванин и мать молдаванка.

— Ты такая же молдаванка, как я негр. Ха-ха-ха! — офицер говорил на русском языке почти без акцента.

Цыганка испугалась, заговорила сбивчиво:

— Верное слово — молдаванка. Петь, танцевать с детства приучена. А предсказывать судьбы людей сербиянка обучила. Жить-то надо. Я не эвакуировалась — мне бояться вас незачем, прошлую жизнь ненавижу: вдоволь горюшка испытала.

Продолжая разглядывать ее, офицер смягчился:

— Допустим, я поверил.

— Документы у меня, — и полезла за пазуху. — Молдаванка я.

— Отставить! — прикрикнул он. — Ты мне нравишься. Сегодня я добрый. Чуть живым из пекла выбрался. Так и быть, гадай, лги, фараоново племя!

— Зачем лгать, господин хороший… Я умею читать линий ладони. Что они скажут, то и поведаю.

Любуясь пышным бюстом девушки, офицер, прищурив глаза, улыбался.

А ее лицо выражало таинственность. Длинные пушистые ресницы взметнулись, застыли, желтоватые зрачки расширились.

— Прожитые тобой годы освещены лучезарным светом — солнцем… Я вижу цветы. Много цветов: красные, белые, розовые. Маленький киндер протягивает розы даме в голубом платье. Я вижу почтенного господина. Он подхватывает кудрявого мальчонку и высоко подбрасывает. Все трое счастливы.

— А дальше?

На высоком лбу гадалки выступил пот, лицо ее вытянулось, волосы прядями упали на остекленевшие глаза:

— О, очи мои застилает мрак, я вижу слезы земли, ее горячую кровь. О-о, несчастный человек, влюбилось зло в твою судьбу. А-а, что это? — приблизила ладонь к своим глазам.

Рука офицера дрогнула, он заметно потрезвел:

— Фольга от шампанского, должно быть.

Цыганка не обратила внимания на его игривые слова. Она зловеще продолжала:

— Да, да, я вижу черный степной курган, под ним глубокую яму. В той яме лежит молодой витязь… Ой, я вижу: на белокурые волосы посыпалась сырая, холодная земля…

Офицер побледнел, судорожно занес кулак над склоненной головой цыганки:

— У-у, ведьма вавилонская! — И, махнув рукой, снова вернулся в казино.

Покачивая бедрами, невозмутимо и гордо ушла и цыганка.

□

В будничной суете, в постоянной тревоге случай на базаре, может быть, и забылся бы, однако в следующее воскресенье цыганка оказалась на прежнем месте. Ирина снова наблюдала за ней, прислонившись к ограде недалеко от гадалки.

Сегодня она не отказывалась ворожить, даже сама зазывала девчат. Ничего особенного Ирина не заметила. Обычная болтовня: «Вы носите в сердце червонного короля…» или «По вас убивается бубновый король».

Неожиданно голос ее потеплел, стал грудным, участливым:

— Гадать? Зачем?

Ирина решила внимательно слушать. Но что это? То не гадание, а, скорее, беседа матери с дочерью.

Перед цыганкой стояла средних лет женщина в черной кружевной косынке, с исхудалым лицом и впалыми глазами.

— Не кручинься, голубушка. Тоска, что подколодная змея, сердце гложет. От печалей — немощи, от немощей — смерть. А у тебя ведь ребенок.

— Мальчонок.

— То-то и оно. Век наш короток, заесть недолго. А кручиною поля не изъездишь. Да утри слезы-то… А ну, дай руку!

Женщина, присев на корточки, с надеждой смотрела на гадалку.

— Говоришь, три месяца нет от мужа писем? А куда напишет? Вспомни: где — он, а где — ты?.. То-то! — И, словно разглядев что-то радостное на ладони, оживилась: — Бога гневишь, матушка, живого мертвым посчитала. Видишь вот эту линию, что соединяется у самого большого пальца? Точная примета: жив твой суженый, верное слово говорю — жив. — И назидательно: — А ждать надо, уж такая наша бабья доля.

Женщина в черной косынке повеселела:

— Спасибо, родная… Это вам за доброту.

Цыганка подняла узелок, строго спросила:

— Что здесь?

— Пяток яичек.

— Мальчонку корми, а мне потчевать некого…

Сашко задерживался. Ирина уже собиралась искать его, да снова звонкий голос гадалки остановил. Мимо проходил, помахивая стеком, толстый немец. Цыганка льстиво заговорила:

— Генерал, осчастливь бедную молдаванку: ей еще не приходилось гадать такому важному начальнику. Небом правит бог, на земле царствуешь ты, мой храбрый рыцарь! Вижу, мужчины покорятся тебе, а женщины припадут к стопам твоим….

Офицер действительно был внушительного вида. Одутловатое лицо его отягощал двойной подбородок. Широкую грудь украшали наградные планки. Он остановился, вытер лицо, толстую шею белоснежным платком, снял фуражку.

До Ирины донеслись обрывки фраз:

— …бубновая, что держишь у сердца, платит тебе черной неблагодарностью. С трефовым делит свой досуг.

— Бубновая, говоришь? — переспросил офицер. — С трефовым?

— Да, да!

— Жена верна мне! — крикнул немец.

Заглядывая в его глаза, цыганка продолжала внушать:

— Мотылек любит солнышко… А слепой муж тем жене удобен, что ни зги не видит.

Резко вскинув руку, офицер с плеча рубанул цыганку стеком по голове:

— Получай, грязная швайн^[3].

Вскрикнув от боли, гадалка бросилась бежать. Немец расстегнул кобуру, торопливо выхватил пистолет, прицелился. Сухо щелкнул выстрел.

«А вдруг ее ранило?» — ужаснулась Ирина и, не раздумывая, побежала за цыганкой.

Миновав два перекрестка, поравнялась с ажурной, отлитой из чугуна решеткой городского парка. Под орешником, склонив голову на высокую спинку лавочки, сидела гадалка. Пышные ее волосы рассыпались, закрыв лицо.

— Сестра, — обратилась к ней Ирина. — Я все видела, вам больно?

Цыганка пугливо встрепенулась, быстро ответила:

— В жалости не нуждаюсь!

И, поправив мониста, вскинув голову, легко ушла в глубь парка.

ТРЕВОГИ, ТРЕВОГИ…

Фон Клейст занял не только важный индустриальный город. В Приазовске скрещивались шоссейные и железные дороги, речные и морские пути. Отсюда немецкое командование готовило прыжок к Волге, бакинской нефти, кубанской пшенице. В город вошла бронированная армада: 3, 13 и 29-я танковые дивизии, 16-я и 60-я моторизованные, а также дивизии СС «Викинг» и «Адольф Гитлер».

Геббельс известил весь мир о блестящей победе на Востоке. Сам же фон Клейст нервничал, готовился не только к наступлению, но и к обороне. На дальних подступах к Приазовску воздвигалось огромное кольцо из дотов.

Приазовск должен был стать форпостом германской армии на ее правом фланге. Отсидеться зиму в тепле, накопить силы для летнего сокрушительного удара — вот та цель, которую преследовал фон Клейст. В городе и его окрестностях разместились штабы, ремонтные базы, склады, казармы, увеселительные заведения для солдат и офицеров, был введен комендантский час, круглосуточное патрулирование улиц, строгий паспортный режим.

Дом Трубниковых стоит хотя и в тихом переулке, но недалеко от центра, к ним уже три раза являлись с проверкой документов.

Вся семья в тревоге за жизнь Семена. Его бы надо переселить, но подходящего места пока не находилось.

□

У Надежды Илларионовны о всех душа болит. Своих у нее четверо, и все разные. Ира — нежная, мечтательная, что в душе, то и на лице. В детстве, бывало, залезет под стол, часами в «доктора» с куклами играет: лечит, перевязывает, выслушивает, делает прививки. Дочь стала врачом. И, кажется, неплохим: тянутся больные к Ирине — значит, оценили.

Костя, наоборот, рос скрытным, неразговорчивым. Как-то мать чуть до обморока не довел. Притаился в беседке и портняжной иглой себе ладонь протыкает. «Ты с ума сошел?» — поразилась мать. Сын лишь улыбнулся: «Ничуть не больно». — «Руку зачем калечишь?» Костя промычал: «Гм… калечишь? Алексашка сквозь щеку иглу протаскивал, да еще с ниткой, и то ничего». — «Какой такой Алексашка?» Сын грубовато пояснил: «Меншиков, вот какой!»

Материнские трепки Костя воспринимал как должное, без обиды. Помилования не выпрашивал. Из первого класса стал приходить в синяках, ссадинах. На расспросы отвечал одно и то же: «Нечаянно о парту стукнулся».

Однажды Надежда Илларионовна выследила его путь из школы домой. Дошлые первоклассники разными тропами сошлись в одно место — в дальний угол парка, заросший акациями. Сложили в кучу портфели, скинули курточки. Все встали в круг. В первой паре выступил ее Костенька, Как заправские боксеры, дрались по правилам: лежачего не трогали, просившего пощады — миловали.

Костя победил четверых. Ему шумно аплодировали. Надежда Илларионовна не выдала себя, раньше сына домой вернулась.

Мать очень беспокоило: почему ее сын не такой, как другие? На вопросы отвечает отрывисто — одним-двумя словами. Как-то плеснул из самовара кипяток себе на ногу, только поморщился. «Может, с ним что-то неладно?» — забеспокоилась Надежда Илларионовна. Хотела посоветоваться с врачом, да Ирина отговорила: «Он характер вырабатывает». Мать не поняла: «Что? Что?» — «У мальчиков такое бывает. Хотят скорее мужчинами стать».

А вообще Надежде Илларионовне грешно обижаться на детей. Вот только старший, Василий, больше всех огорчал. Сама виновата — баловала первенца, оберегала, лелеяла. Да и то надо сказать: его могло не быть! Семимесячным родился Васятка. Медсестру две недели содержали; ватой Васятку укутывали, искусственным питанием выпестывали. Теперь вон какой детина вымахал, а все равно страдаешь. Не ко времени он домой вернулся…

И за меньшего тревога: Сашку́ следовало бы прыти поубавить. Да еще, пожалуй, язык подрезать — не по годам длинный. Есть от чего! Сколько книг прочитал… Мать любовно погладила на этажерке книги. Все Иринушка. Она к книжкам Ежика приохотила.

Семен Метелин для нее давно стал родным сыном. Перед Ириной теряется, дунуть на нее боится, только и слышно: «пожалуйста», «разрешите». Ему бы придать смелости, чуток настойчивости, свадьбу бы сладили. Да не материнское дело парня обучать, как с дочкой обходиться. Придет время — договорятся, природа посильнее институтов и академий.

Из кухонного окна она видит, что Ирина вернулась, но, не заходя в дом, вызвала во двор Костю, и они, о чем-то разговаривая, направились в беседку. «Опять шушукаться, — беззлобно подумала мать и махнула рукой: — Пусть! Раз надо, пусть поговорят наедине». Не в ее правилах насильно залезать в душу детям…

□

Беседка из дикого винограда в летнюю пору служит Трубниковым местом отдыха. Сюда провели электрический свет. За большим круглым столом обычно вечерами любили чаевничать всей семьей. Сейчас листья опали, голые ветки нагоняют тоску.

Выслушав рассказ Ирины о странной цыганке, Костя почесал затылок:

— Пожалуй, без Семена Метелина этот орешек мы с тобой не раскусим.

— Ты хотел сказать — без Ивана Бугрова? — строго поправила Ирина.

— У, ч-черт! Никак не привыкну к его новой фамилии… — спохватился Костя и, понизив голос, сообщил: — Брат Василий вернулся.

— Да ты что? Когда?

— Часа три тому назад. Говорит, из плена бежал.

— Как он выглядит?

— Измучен. Говорит, голодал, днем в кустах отсиживался, ночью домой пробирался. Без всяких документов он.

— Все бы ничего, да Семен у нас, вот что меня тревожит, — озабоченно сказала Ирина.

…Неожиданное возвращение Василия Трубникова, лейтенанта Красной Армии, по-разному было встречено его родными. Надежда Илларионовна сразу засуетилась, не знала, куда посадить, чем накормить. Нагрела воды, а когда сын искупался и лег сдать, вычистила сапоги, затеяла стирку.

За этим занятием Ирина и застала мать. Она, засучив рукава, принялась помогать матери. Намыливая рубашку брата, расспрашивала о нем, что говорит о войне, о Красной Армии, о том, как попал в плен и как посчастливилось выбраться оттуда. На ее вопросы мать сказала немногое:

— Устал он, бедолага, не до расспросов… В окружение, говорит, попал.

— Все мы, мама, в окружении… Как же теперь с Семой быть?.. Василию о Семе пока — ни слова.

— В брате сомневаешься?

— Просто обычная осторожность.

Надежда Илларионовна укоризненно покачала головой:

— Не волнуйся о Семе. Василий сейчас уйдет к Насте на хутор, пока документы схлопочем. А там и Семену, может, жилье новое подыщем…

□

Когда вернулся Метелин, Ирина не успела даже ни о чем его расспросить, как во дворе залаяла собака. Костя быстро открыл люк, и Семен спустился в голбец^[4].

В комнату вошла Клава Лунина — яркая брюнетка с длинными ресницами, слегка подрумяненными щеками.

Чем старше становилась Клава, тем больше она не нравилась Ирине. Иногда на ее лице Ирина улавливала хищное выражение, а при смехе она широко раскрывала рот, обнажая мелкие белые зубы. Была она словно вся на шарнирах, не могла минуты спокойно усидеть. О людях судила высокомерно, мнение свое высказывала в категорической форме. Еще у нее была неприятная привычка: при разговоре, не мигая, в упор смотреть в глаза собеседнику. Делала это даже тогда, когда рассказывала заведомую ложь или возводила на кого-нибудь злостную напраслину. Ирина как-то робела при ней. Вот хочется ей возразить, а язык не поворачивается. «Перед ее нахальством пасую», — призналась она как-то матери.

— Здравствуйте, тетя Надя! Привет, Ира! — затараторила Клава. — Я только на минутку… Бегу с работы домой, а еще в кино надо успеть. Ира, у меня два билета на «Женщину с того света». Пойдем?

— Нет, мне что-то нездоровится.

— А ты, надеюсь, не заболел? — обратилась Клава к Косте.

— Я-то? Ну что ты. Всегда готов! — широкая улыбка расплылась на его лице.

— Вот и хорошо. Жди меня около кинотеатра.

Гостья, однако, не уходила. С любопытством осматривала комнату с низким потолком, огромные фикусы в бочках, стены, увешанные фотографиями в деревянных рамках, будто впервые все это видела.

— Что стоишь в дверях? Проходи к столу, сейчас ужинать будем, — сказала Надежда Илларионовна.

— Есть я не хочу да и некогда мне. Вот отдышусь только минуточку, — прощебетала она и села.

— Я всегда добром вспоминаю твоего отца, Петра Петровича, — вздохнула Надежда Илларионовна. — Когда осталась вдовой с четырьмя детьми, растерялась совсем, а он не забыл нас. В депо меня устроил. Спасибо ему. Он и Сему Метелина не оставил в беде, когда его отца убили кулаки, а мать от горя чуть богу душу не отдала. Весь город Степана хоронил. Как же, поехал человек колхозы строить…

— И я немного помню: музыка, знамена, речи, — вставила Клава. — Тогда папа забрал Сему к нам. Он полгода у нас пожил, пока мать выздоровела. — И, чуть помолчав, будто невзначай спросила: — Говорят, Семена… в городе видели. Разве он не эвакуировался?

— По слухам, как будто застрял, — ответил Костя, — не успел эвакуироваться.

— Боже мой, ему особенно опасно, — с тревогой сказала Клава.

— В том-то и загвоздка. Где-то пересидеть ему надо, пока к своим лазейка откроется.

— Что же он к нам не придет? Мы далеко от центра… Но это удобнее… В общем, если вы его увидите, — Клава заинтересованно взглянула на Ирину, — передайте: мы всегда ему рады… Ну, до свиданья… Значит, ты меня ждешь у кинотеатра? Да, Костя?.. — И у двери еще раз напомнила: — А Сему направьте к нам, мы его с радостью примем. Спрячем. — И опять к Ире: — Так и передай.

Костя выскочил вслед за ней.

Когда, проводив Клаву, вернулся Константин, Надежда Илларионовна спросила:

— А можно ей доверять, как прежде? Соседка сказывала, будто она к немцам в переводчицы пошла?.. Подумать только!

Костя встал на защиту Клавы:

— Мы ее не первый год знаем. Есть думка к нашему делу приобщить. Даже лучше, что наш человек у них на службе. Пригодится!

— Не нравится мне ее служба, — не унималась Надежда Илларионовна. — Семена надо предупредить. Если согласится переходить к ним, пусть не очень доверяет.

— Семе беспокоиться не о чем. Она в него по уши влюблена. Вернее защитницы не сыщешь, — вставила Ирина.

— Ревнуешь? — бросил Костя.

Ирина покраснела, собиралась ответить брату, но мать опередила:

— Не дури, Костя. У Семена — другая на сердце. — И, лукаво оглядев стройную фигуру дочери, сказала: — Время ужинать, зовите Семена.

За столом говорили мало, лишь о самом важном. Как приметила Ирина, Семен без особой радости принял предложение Клавы. А вот рассказ о цыганке егоживо заинтересовал.

— Надо бы за ней понаблюдать, — сказал он и тут же спросил: — Только кто этим займется?

Ирина предложила:

— Сашко.

— О, этот пострел может! Где мышь застрянет — он прошмыгнет, — поддержал Костя. — Он целыми днями по городу рыскает.

Мать с беспокойством заметила:

— Опять запропастился, и где он шатается?

— Кто сказал, что меня нет!

В столовую вбежал легкий на помине Сашко, припадающий на правую ногу, выпачканный в глину, с удочкой на плече, десятком бычков на кукане.

— А что это ты хромаешь? — улыбаясь, спросил Семен.

— Во сне в футбол играл, — живо ответил мальчик. — Приснилось, что выхожу один на один с вратарем. Ну, радуюсь, есть штука. Изо всей силы размахнулся, да как вжарю ногой… об стенку, аж хата затряслась. Вот и повредил большой палец.

— Марш умываться, — приказала мать. — Даже сны у тебя непутевые.

Собираясь в кино, Костя невольно думал о Клаве. До седьмого класса они были неразлучны. Охладела к нему Клава после того, как Костя поступил в ФЗО и, окончив его, устроился на завод: надо было помогать матери.

Интересы у него с Клавой сразу разошлись. Она о заводе и слышать ничего не хотела, мечтала окончить институт иностранных языков, уехать в какое-нибудь посольство. Но на вступительных экзаменах провалилась. Вся надежда была на новый учебный год, и вот война спутала карты…

Направляясь к двери, Костя сказал Ирине:

— Все будет в порядке, заверяю, сестричка.

— О чем это он? — спросил Семен, когда за Костей дверь закрылась.

— О Клаве Луниной, — ответила Ирина. — В кино его пригласила. Да, чуть не забыла, ко мне сегодня в медпункт Юрий Маслов приходил.

— Он в городе? — поразился Метелин. — Приглядись-ка, Ириша, к нему. Ведь ты его в комсомол рекомендовала. А помнишь, как защищала? — И чему-то улыбнулся.

□

Путь Юрия Маслова к медпункту Ирины оказался не близким.

Ему было поручено эвакуировать оборудование котельного завода. Эшелон его попал под бомбежку. Вагоны сгорели. В ту же ночь фашисты прорвались к станции, на которой находился Юрий. Перепуганные люди бросились в степь. Юрий три дня скрывался в балках, в кустах. Не сумев пробраться к своим, вернулся в Приазовск — оглушенный, подавленный.

«Все кончено», — решил он и целыми днями валялся на кровати, похудевший, с взлохмаченными волосами.

Обеспокоенная мать хлопотала у постели сына, предлагала какие-то лекарства. Юрий от всего отказывался.

— Сходи к товарищам, развейся.

Сын отмахивался. Раньше Юрий много читал, интересовался машинами, увлекался спортом. Теперь его словно подменили. Уткнув голову в подушку, сутками лежал, не вставая. Самое лучшее — уйти отсюда. А куда? Друзья эвакуировались, кто не успел — голоса не подают… Пробовал читать, а что толку? Смотрит в книгу — ничего не понимает.

Мать напоминает: в саду надо землю взрыхлить, цветы полить. Слова ее пролетают мимо ушей. А ведь сад — его главное увлечение. Это он посадил малину, смородину. Грядки, на которых росли лук, помидоры, занял под груши, яблони. Раздобыл каштан, кавказский и понтийский рододендроны, неукрывной виноград и даже чинар. Вдоль дома прорыл траншею, посадил в ней лимоны.

За два лета почти что вытеснил из огорода картофель, капусту, морковь. Мать пробовала протестовать — куда там!.. В школе организовал кружок юных садоводов. По воскресеньям чуть ли не весь класс в его саду собирался.

Ухаживал за садом сам: обрезал деревья, опрыскивал, белил, вскапывал землю. Теперь все заброшено.

Раньше мать не очень одобряла увлечение Юрия садом, птицами. Казнила себя: зачем посылала его в горы к деду. Там-то он и пристрастился ко всему этому. Приехал оттуда в серой каракулевой папахе с малиновым верхом, в козловых сапожках. Соседские мальчишки черкесом его прозвали.

Юрий часто вспоминал, как розовым утром он вышел из вагона на полустанке. Паровоз, гулко выдохнув белесые клубы пара, ушел в закоптелый туннель. Юрия окружали зеленые горы, уходящие в поднебесье.

На перроне его встретил старик в бараньей папахе, в белых носках (в них вправлены брюки), в чувяках. Подвел внука к лохматой низкорослой лошади, усадил на нее. Покряхтывая, сзади примостился сам. Лошадь, цепляясь копытами за корневища, покорно взбиралась кверху. Кроны деревьев, сомкнутые над головами, образовали сумрачный, веющий сырой прохладой коридор. Извилистая тропа лезла в гору, спускалась в балки, иногда повисала над самой пропастью.

Через час выехали на залитую солнцем поляну. В проеме двух хребтов просматривалась, как на блюдце, гора, до изумления напоминающая индюка.

— Во-он там, внучок, на левом крыле горы-птицы, расположен наш кордон.

Дедушка Сагид прикрывает глаза козырьком ладони и всматривается в отчетливо вырисовывающиеся в синей дымке контуры каменной птицы. От матери Юрий знал, что дед всю жизнь провел в горах, охраняя природу Кавказского заповедника. Там от пули бандитов погибла его жена — смелая русская женщина. Случилось это вскоре после гражданской войны. Оголодавшие белопогонники, рыская в горах, учинили облаву на последнего зубра-самца. Бабушка пыталась отвести пулю от зубра, схватилась за винтовку. Взбешенный бандит застрелил и ее.

Казалось, что Индюкова гора совсем близко, а на путешествие ушло не меньше двух часов. Юрий не заметил, как промелькнуло время длинного пути. Рассказы деда целиком его захватили. О встречных деревьях старик рассказывал удивительно интересные истории. Оказывается, самшит появился на земле раньше человека. Древесина его вполне заменяет бронзу, баббит, а шерстяные брюки Юрия окрашены соком самшитовых листьев… На свете все подвержено гниению, а тис — нет, недаром в народе он прозван негной-деревом… С какого-то отвода дед сорвал яйцеобразный нарост, разгрыз крепкими зубами, дал кусочек пожевать внуку. Рот освежился, как от мятной лепешки. Это была благовонная кавовая смола.

В буреломе ущелья ворчал невидимый ручеек. Дед натянул поводья, крючковатым пальцем показал вправо. В развилке черешни удобно расселся медведь. Передней лапой подтянул к себе ветку, другой согнул ее вдвое и, громко чавкая, принялся обирать ягоды.

Юрию очень понравилось у дедушки. Он с удовольствием поехал к нему на следующее лето. Однако в этот раз все было иначе. Дед Сагид ушел на пенсию. На кордоне хозяйничал его родной сын Айтек, дядя Юрия. Поджарый, крючконосый, он то исчезал на несколько дней с кордона, то неделями не выходил из дому. Замкнутый, неразговорчивый, дядя Айтек встречался с племянником лишь за обеденным столом.

Янтарное то утро Юрий видит как сейчас. Омытые дождем, ликовали клены, орешник, дубы, ильмы. Из мезонина по скрипучей лестнице Юрий спустился вниз, открыл дверь на веранду. Широкие деревянные ступеньки вели в огород, окруженный живой изгородью из подпиленной акации. В молодой кукурузе кто-то возился. Он приподнялся, взглянул в огород. И вот что увидел. Медведь, стоя на задних лапах, вырвал куст кукурузы, отнес его в кучу, вернулся за вторым. Потом умостился на эти стебли, оторвал початок, содрал с него рубашку, принялся со свистом высасывать молочные зерна.

Вот тут-то и грянул выстрел. Юра испуганно вскрикнул. У раскрытого окна спальни с двустволкой стоял дядя — Айтек Давлетхан.

— Эге, — сказал он, — окорока сами припожаловали.

В два прыжка мальчик очутился у медведя. Пуля попала немного выше уха, из ранки, пузырясь, вытекала кровь.

Юрий не взглянул на дядю, поднялся в мезонин, схватил рюкзак, скрылся в лесу. Выплакался он уже в вагоне поезда.

Больше на кордоне он не бывал, а когда Айтек Давлетхан приезжал в Приазовск, избегал его, старался пореже встречаться.

ГЕНЕРАЛ ВОЛЬФЕРЦ ЗАВИДУЕТ

Генерал Вольферц руководил обороной. Несколько дней русские с необычной яростью ломали его позиции. Откуда у них только силы берутся? Бригада моряков в мороз, скинув полушубки, в тельняшках, с одними гранатами кинулась на дзоты. Пришлось отступить, отдать Лысый курган. Русская артиллерия подавила первую линию обороны у хутора Матвеева. О, русские тоже научились вгонять клинья!

Хорошо, что отделались только этим, думал генерал. Продвижение русских приостановлено. А надолго ли?.. Кто даст гарантию, что они не начнут новую атаку? Как тут не вспомнить добром фон Клейста, автора неприступного железобетонного рубежа. Правда, кое-кто склонен переоценивать заслуги свежих частей, прибывших из-под Харькова. Конечно, подоспели они вовремя. Но он, генерал Вольферц, отлично понимает, что их фронт спасен только благодаря заранее возведенным укреплениям.

Да, фон Клейст прозорлив. В самый разгар победного наступления никому в голову не приходило думать об обороне. А он и это учел! Как будто знал, что придется отсиживаться в ямах из бетона и железа.

Используя обрывистые берега двух рек, холмистую местность, фон Клейст разработал сложную, насыщенную огневыми средствами систему полевых и фортификационных укреплений. Сейчас на высотах уже оборудованы долговременные огневые точки, стальные колпаки. В глубине коммуникаций спрятаны артиллерийские и минометные батареи, на первом крае — противотанковые и пулеметные гнезда. Все это обеспечивает почти сплошную стену смертоносного огня. Если бы не предусмотрительность фон Клейста, русские были бы далеко за Лысым курганом.

Вольферц завидовал военному гению высокородного фон Клейста. Он понимал, что тот с полным правом донес фюреру с создании железного, образцового форпоста, представляющего собой «незыблемую государственную границу Германии на Востоке». Конечно, в рапорте не были по достоинству оценены заслуги и усилия Вольферца в сооружении этого «образцового форпоста». Его постоянно обходят более удачливые, и на его имени не останавливается взор фюрера. Это обижало, но Вольферц умел скрывать обиды, терпеливо выжидая своего часа…

На обратном пути в Приазовск он еще раз проверил боеготовность частей. Побывал и в землянках. Ничего не скажешь — жилища солдат отстроены с завидным комфортом. Стены обиты фанерой, на нарах — перины. Да, приказ фон Клейста и в этой части исполнен с педантичностью. У жителей Приазовска, окрестных станиц, сел реквизированы ковры, одеяла, полушубки, валенки. Говорили, что русская зима — союзник большевиков. Теперь пусть лютует мороз, снег засыпает окопы, немецким солдатам это не помеха: в землянках тепло и уютно.

□

Взметая искрящийся на солнце снег, бронированный автомобиль промчался мимо одноэтажных домов Северного поселка, проследовал по проспекту, обсаженному каштанами, свернул на боковую улицу, остановился у трехэтажного дома, выложенного зеленой плиткой. В нескольких метрах позади затормозил бронетранспортер с автоматчиками и зенитной установкой.

Часовой суетливо открыл ворота. Бронемашина вкатилась в четырехугольный асфальтированный двор, очищенный от снега, остановилась у боковой резной двери.

Санаторий был выстроен еще до революции предприимчивым врачом-немцем. Лечились здесь от ожирения купцы и их жены. Предприятие процветало, потому что хозяину удавалось путем изобретенной им системы быстро сгонять жир с клиентов. При Советской власти в здании, увитом плющом, разместился санаторий для сердечных больных. Сейчас в нем хозяйничали высшие чины немецкой армии.

По винтовой лестнице генерал поднялся на второй этаж. Сзади неотступно следовал адъютант. Сбросив на его руки шинель, подбитую беличьим мехом, повесив на оленьи рога фуражку, Вольферц вошел в кабинет, уселся в качалку, закрыл глаза.

Отдохнуть не дали. Вошел лысый, сухопарый адъютант с толстой папкой. Вольферц болезненно поморщился, пересел за письменный стол. Началось самое нудное из всех занятий — чтение и подписывание бумаг.

Часа через два, когда с бумагами было покончено, генерал осведомился:

— Что в городе?

— Все то же… тревожно.

— Конкретнее!

— Из строя выведена электростанция, три высоковольтные линии, из-за неисправности паровозов эшелоны оседают на перегонах. Снова появились подстрекательские листовки. За неделю сгорели два бензохранилища.

— Партизаны?

— Больше некому.

Генерал поморщился, потом спросил:

— Я приказал откомандировать в мой штаб гауптштурмфюрера Рейнхельта. Прибыл ли он?

— Несколько дней тому назад прибыл.

— Пришлите ко мне.

Адъютант поспешно вышел, и вскоре в кабинете появился тот офицер, которому цыганка гадала у базара, называла джамадуром, князем и даже златокудрым ангелочком.

Генерал ласково оглядел новенький его мундир, выбритое, надушенное лицо и невольно улыбнулся. Да, Энно Рейнхельт — его слабость. В нем он любил себя, свою молодость, годы, которые не вернешь. Рейнхельт был привязан к генералу, со свойственной юности эгоизмом эксплуатировал чувства старого отцовского друга. По-сыновьи участливо он осведомился:

— Здоровы ли вы? Вы были на передовой, участвовали в бою? Я так тревожился за вас, мой генерал.

— Хорош! — восхищенно проговорил генерал. — Надеюсь, что тебя многому научили прежние мальчишеские выходки и ты больше не заставишь краснеть меня?

Рейнхельт растроганно сказал:

— Я не знаю, как и благодарить вас, мой генерал.

Вольферц махнул пухлой рукой:

— Не надо. Это я сделал ради твоего отца. Кофе хочешь?

— С удовольствием.

На столе появились кофе, ликер и бисквиты. Блаженно предаваясь отдыху, генерал заговорил:

— Я хотел бы тебе рассказать о совещании в ставке, где я имел честь быть. — Генерал достал свои записи. — По-моему, именно сейчас полезно тебе узнать о нем подробнее. Там как раз и была предопределена участь России. «Мы хотим добиться того, чтобы на Востоке жили люди исключительно чистой немецкой крови», — говорил Гиммлер. В третий рейх включаются Прибалтика вплоть до Двины, Поволжье, Кольский полуостров, Крым и районы севернее него… Кстати, со временем фюрер намеревается поселиться в Ливадии, в бывшем царском дворце… Одессу, Бессарабию отдаем Румынии, Ленинград сравнивается с землей, а его территория отходит финнам. Все остальные районы России подвергаем оккупации. Рейхскомиссаром Москвы и области назначен Каше.

— Лакомый кусочек.

— Позавидовать есть чему… — Генерал раскрыл кожаную папку. — С программной речью выступил сам фюрер. Проблему русских он решает так: или полное уничтожение как народа, или германизация той его части, которая имеет явные признаки нордической расы… Речь, как ты понимаешь, идет не только о разгроме государства с центром в Москве. Достижение этой исторической цели не исчерпывает полного решения проблемы. Дело заключается скорее в том, чтобы разгромить русских как народ, разобщить их.

— И мы это делаем.

— Да, мой мальчик. Нам еще раз напомнили о неукоснительном исполнении «Генерального плана ОСТ», разработанного Розенбергом. Главная цель — биологически истребить русских. Здесь я и подхожу к тому, что имеет прямое отношение к сфере твоей новой деятельности.

— Слушаю, мой генерал.

— Фюрер прозорливо заметил, что партизанская война, начатая русскими, дает возможность истреблять всех, кто идет против нас, более того: всех, кто неугоден нам. — Генерал воодушевился. — Фюрер сказал, что мы не допустим существования каких-либо вооруженных сил до Урала. Безопасность рейха будет обеспечена лишь тогда, когда здесь не останется чужеземной, кроме нашей, военной силы. Охрану этого района от всех возможных угроз берет на себя Германия. Железный принцип на веки веков: никто, кроме немца, не должен носить оружие.

— Гений Фридриха говорит устами нашего фюрера! — восторженно воскликнул Рейнхельт.

— Фюрер подчеркивает, что этот принцип для нас особенно важен. На первый взгляд кажется, проще привлечь к военной помощи какие-либо другие подчиненные нам народы. Но это ошибка. Рано или поздно их оружие обратится против нас самих. Только немец может носить оружие — не русский, не чех, не казак, не украинец… Так мы станем неограниченными властителями континентальной Европы.

— Какие слова!.. Об этом мечтали наши предки.

— Легкой победы я не предсказываю, мой мальчик. Если не мы — они нам гребет сломают. Середины тут нет… И предвижу огромные испытания. — Генерал нервно перебирал бумаги. — Да, где же эта… ах вот она! Ознакомься.

Рейнхельт взял циркуляр. Пока генерал мелкими глотками допивал кофе, он пытался вникнуть в сущность важного документа. В нем предписывалось любыми средствами ослабить русский народ до такой степени, чтобы он не помешал установить немецкое господство в Европе вплоть до Урала.

Душа Рейнхельта ликовала. В отличие от Вольферца, он никому не завидовал, не гнался ни за чинами, ни за орденами. У него была своя страсть: в молодости так пожить, чтобы в старости было о чем вспомнить. Поход на Восток открывал для этого неограниченные возможности. И не только потому, что предоставлял власть над людьми, еще и потому, что он знал, чего добивается. Вот закроет глаза и как наяву видит: до самого горизонта колосятся нивы, в ковыльных степях выгуливаются бессчетные овечьи отары, табуны златогривых коней. На берегу теплого моря к заоблачным высотам взметнулись каменные башни замка. И нивы, и отары, и табуны, и замок, и вся округа, пока видит глаз, принадлежат ему, Энно Рейнхельту. Перед ним снимают шапки, ему кланяются в ноги. И что он сказал — закон!

Вольферц прервал его грезы. Тяжелой походкой измеряя кабинет, генерал говорил о том, в чем убедила недавняя поездка на фронт.

— Уже сейчас мне видно, — откровенничал он, — что молниеносной войны не получилось. Значит, надо менять тактику. Без крепкого тыла русских не одолеть. И вот что я предвижу: потребуется не только кнут, но и пряник. Мы пришли в непонятную нам страну, с ее особым укладом жизни, с необычными нравами, наконец с чуждыми нам идеями. Если мы хотим здесь властвовать веками, то об этом надо сейчас позаботиться. Что касается меня, то я бы из всех русских отобрал элиту, обласкал, подкупил бы ее жизненными благами, сделал бы верными слугами…

Генерал говорил долго и нудно. Рейнхельт потерял всякий интерес к его речи. Но Вольферц этого не замечал, ему хотелось высказаться, и он целиком был поглощен своими мыслями.

— С партизанами и подпольщиками пора кончать. Теперь этим делом займешься ты, мой мальчик. Я хочу, чтобы ты стал, как говорят русские, моим оком в этом беспокойном городе.

Рейнхельт расцвел от столь неожиданного предложения.

ПЕРВЫЕ ОШИБКИ

С того времени, как над городом нависла угроза немецкого нашествия, Лукич — отец Юрия Маслова — стал сам не свой. Вернувшись с завода, отказывался от чая, спешил во двор. Опершись о забор, с тревогой следил за тем, что происходит на улице.

А мимо, по Атаманскому шляху, ползли тракторы, комбайны, арбы с тентами, откуда выглядывали испуганные женщины, дети. По обочинам мальчишки гнали стада коров, отары овец, косяки лошадей.

Шли и ехали. Днем и ночью. С запада на восток.

Через полмесяца по тому же шляху из глубины смердящей гарью степи, поддерживая друг друга, потянулись раненые солдаты, командиры. Усталые и злые, они торопливо проглатывали молоко, яйца, мясо — все, что выносили им женщины. В благодарность кивали головами и сливались с клубами желто-серой пыли, окутывавшей горизонт.

В те горестные дни вызрела и окрепла между отцом и сыном немногословная мужская дружба.

Что пережил, передумал тогда старший Маслов — неведомо, лишь на лице прибавилось несколько морщин, да смолистые волосы подернулись изморозью. Заводское начальство распорядилось отправить Маслова на Урал. «Вот демонтирую оборудование, тогда…» — воспротивился он.

Жена Лукича тоже решила остаться. «Куда я без тебя, — сказала она, — ведь вдвоем сподручнее». Старик вспылил: «А что, если?.. До тебя ли мне будет. Одной голове ладу не дашь!» Жена спокойно, как о давно решенном, ответила: «Уж как-нибудь… А если неустойка — в горы, к Айтеку уедем».

В горы уйти им не удалось. Лукич скрепя сердце вернулся на завод.

Сегодня Лукич вернулся с работы веселым, подойдя к Юрию, лежащему на кровати, спросил:

— Все лежишь? Мохом скоро обрастешь, — и протянул сыну небольшой исписанный листок. — Вот прочти да мозгами раскинь, что к чему.

Юрий с жадностью стал читать текст, напечатанный на машинке: «К тому, кто с пламенной душой…» То была листовка подпольного горкома комсомола. В конце — крупная приписка: «Прочти, перепиши и передай товарищу». Юрий бросился на кухню:

— Папа! Где взял?

— На улице подобрал.

Юноша еще раз прочитал листовку. Достал ученические тетради, химический карандаш и, торопясь, принялся переписывать прокламацию. Писал почти всю ночь.

Утром мать не обнаружила сына в комнате. Со двора доносились глухие удары. Взглянув в окошко, позвала:

— Лукич, полюбуйся.

Юрий копал заскорузлую землю под деревьями.

— Оттаял, — обрадовался отец.

Бережно перебрав листки, исписанные четким почерком сына, он скрытно от жены сунул их в чемоданчик с провизией. Во дворе похвалил:

— Молодец, сынок.

В полдень Юрий переоделся и, захватив диплом и паспорт, отправился на станцию. Начальник депо, узнав через переводчика, что Маслов по профессии техник-котельщик, обрадовался:

— Карош рус. Ощень карош!

— Я хотел бы работать помощником машиниста. Вот свидетельство.

— Сейчас паровозов мало, вот прибудут из Европы — тогда пожалуйста. А пока направим слесарем.

Выслушав переводчика, Маслов согласился.

На третий или на четвертый день работы он встретил около депо Ирину Трубникову. Оказывается, она служила совсем недалеко, в привокзальном медпункте.

Чтобы чаще встречаться с врачом, Юрий обжег себе руку. Лечила его Трубникова. Во время перевязок им раза два удалось поговорить наедине. Нетерпеливый Юрий шел напролом, спрашивал, как связаться с подпольным комитетом, от имени которого в депо появляются листовки. Ирина переводила разговор на другое.

Однажды она спросила:

— Ты регистрировался как комсомолец?

— Нет!.. Но билет ношу с собой. — Из потайного кармана достал комсомольский билет.

Девушка покачала головой с таким видом, словно перед ней находился опасно больной.

— А вот это напрасно. Надо быть предельно осторожным. А если я донесу?

— Не донесешь! Сама меня в комсомол рекомендовала.

— И чуть со стыда не сгорела. Забыл?.. Там, в горкоме, на бюро, когда принимали в комсомол?

Конечно, превеликий тот конфуз он хорошо помнит. Отвечая на вопросы, увлекся, принялся руками размахивать. Из-за пазухи выпорхнули два голубя. Ударившись о стекла, метнулись к потолку. Посыпался пух. Присутствовавшие на бюро вскочили, кинулись ловить птиц, Секретарь горкома Семен Метелин звонил колокольчиком — не помогло. Открыв окно, размахивая «Огоньком», выгнал голубей из кабинета.

Кое-кто из членов бюро склонялся к тому, чтобы воздержаться от приема Маслова в комсомол: несерьезный, мальчишество не перебродило. Пока шли прения, с улицы доносилось утробное: угу-у, угу-у. Метелин повернулся к окну. У открытой форточки сидели голуби, склонив головки, заглядывали в комнату, будто подавали знак хозяину: ждем, мол. Семен от души рассмеялся:

— За него ходатайствуют. Давайте примем, иначе тигров в горком приведет. От такого всего жди.

Сейчас пути их снова скрестились. Она вручила Юрию пачку листовок и попросила пронести в депо.

С тех пор он регулярно доставлял паровозникам листовки. Но такая работа его мало удовлетворяла. Он требовал боевых заданий, а Ирина не спешила.

Наконец однажды она сказала ему:

— Нам нужен динамит. Он есть на складе, что против водокачки. Достать его поручено тебе.

Юрий обрадовался: вот это настоящее дело. Трубникова указала точное время смены часовых и посоветовала, как легче проникнуть на склад…

Ночь выдалась сырая, ветреная. Низкие тучи заволокли небо. По крышам разгуливал ветер. Юрий пробрался в водокачке, лег на землю, по-пластунски пополз к сараю. В воронке от авиабомбы замер. Глаза привыкли к темноте. Различил очертания сарая. Подполз ближе. Стал ждать.

Показалась черная фигура часового. Держа наготове автомат и часто озираясь по сторонам, немец тихо напевал заунывную песенку. Прошелся до угла сарая и повернул обратно.

Когда часовой скрылся за противоположным углом, Юрий бесшумно перебежал к стенке сарая… Часовой приближался. Юноша затаился, сжался в комок. Цок, цок — стучали о булыжник кованые сапоги. На лбу Юрия выступил пот. Снова: цок, цок… Юрий слышит астматическое, с присвистом, дыхание. Дойдя до угла, немец повернул обратно. Не теряя ни минуты, Юрий метнулся вперед. На голову часового обрушился лом. Тело врага обмякло, откинулось назад, бесшумно свалилось к ногам.

Маслов кинулся к тому месту, где днем заметил небольшое окно. Подпрыгнул, ухватился руками за выступ досок, приподнялся и перекинул ногу в окно, осторожно опустился в темный сарай. Посередине сарая нащупал ящик, оторвал доски. В нем находились небольшие тяжелые бруски…

На работу Юрию Маслову предстояло выходить во вторую смену, раньше положенного времени появляться в депо строго воспрещалось. А Юрию хотелось скорее узнать, что произошло после ночной его вылазки. В привокзальном скверике заметил санитарку, из медпункта. Она сидела на скамейке, вытирала платком слезы.

— Тетя Маша, что случилось? — спросил Маслов.

— Эсэсовцы двух круговщиков расстреляли при мне. Из автоматов как рубанут.

— За что?

— Ночью часового кто-то убил. Они и взбесились.

Юрий снял кепку, помолчал.

— Ирина Ивановна знает?

— Она еле жива. Будто саму ее…

В депо узнал еще одну печальную новость. Арестована вся ночная смена службы движения — дежурный по станции, стрелочники, составители поездов. Их ждет та же участь, что и рабочих поворотного круга.

Большой кровью заплатили железнодорожники за три пуда взрывчатки.

□

В одну из стылых ночей сильный взрыв потряс улицы. Накинув на плечи шаль, Надежда Илларионовна выбежала во двор. Небо над северной окраиной полыхало зловещим заревом. Глухо доносились новые взрывы. Во двор выскочил заспанный Василий.

Он минуту прислушивался к взрывам, потом, схватив мать на руки, закружился на месте.

— Брось, ушибешь!

Опустив ее на землю, Василий возбужденно прошептал:

— Наши действуют. Склад боеприпасов — к едрене фене.

— Неужто?

— Как пить дать, склад… Вчера товар в ту сторону возил. В магазин.

— Ой, что теперь будет!

— Не простят… Лютовать будут. Я-то их знаю.

— Настенька-то как? До ее хутора оттуда рукой подать.

— Она спит сном праведницы.

— Сюда б забрал. Вместе оно…

— Брось, пожалуйста! У нее ж корова. В хуторе сытней, а у меня лошадь: захочу — заверну, захочу — мимо проеду. Я у начальства в большом доверии, и документы мне Клава верные выправила.

— Дома и углы помогают.

— У нее свой дом.

Василий насупился. Он понимал, чего хочет мать — подавай невестку под ее кров. Боится, что опять выйдет, как с Галей… Ох и помотала ему нервы Галина: два года веревки из него вила. Хорошо, что детей не завели.

Чтобы переменить неприятный разговор, Василий поинтересовался:

— А где Костя, Ирина?

Надежда Илларионовна знала, что дети к Поляковым в гости пошли, а про себя подумала: «А так ли?.. Не их ли рук дело — взрыв склада?..» Но Василию надо что-то ответить. Густо покраснев (хорошо, что было темно), сказала:

— Сама беспокоюсь. К кому-то на именины пошли.

— Зря волнуешься, — успокоил Василий, — там, наверно, и заночевали.

— И что это за жизнь: чуть где припозднился, там и оставайся на ночь. Даже домой пойти нельзя. — Мать тяжело вздохнула: — Значит, так и будешь жить на хуторе, а дома, как в гостях, — раз в неделю?

— Да, пока, видимо, придется так. И с лошадью там удобнее, сено рядом.

— Это верно. Конечно, работа у тебя неплохая. Держись ее, Вася. Продавать-то почти стало нечего — помогай.

— Знай… Я им, сволочам, наработаю…

□

Семья Луниных у новой власти в почете: старый машинист Петр Петрович водит поезда без аварий, сын Николай иногда в цехе по две смены вкалывает, дочь Клава — в переводчицы определилась. Соседи редко заглядывают в их дом: не знают, как держать себя с немецкими прихвостнями.

Метелину спокойно у Луниных, лицом посвежел после трубнинского голбца. Связь с членами комитета держит через Николая, в экстренных случаях к нему наведывается Ежик с пустым глечиком, как будто к хозяйке за молоком. В такие дни Власовне приходится наполнять глечик, хотя бы в целях конспирации.

На четвертый день после взрыва склада боеприпасов прибежал Ежик без глечика, взволнованный. Власовна чистила сарай, дома больше никого не было, и Семену никто не мешал беседовать с Ежиком.

Тяжело дыша, Сашко, оглядевшись, выпалил:

— Ирина просила передать, что вас, дядя Семен, сегодня вечером на Канатной ждут.

Сообщение это вызвало тревогу. Явку на Канатной улице, где обычно Метелин встречался с Максимом Максимовичем, знал один Миша Поляков.

«Что-то случилось, раз так неожиданно вызывает, — подумал Семен. — Может быть, фрицы узнали о сегодняшней; операции «Вагон»?» Пряча свою тревогу, спросил:

— Что еще просила передать?

— Беда. Дежурный по станции слизняком оказался.

— Это тот, что брался листовки расклеивать? — быстро сообразил Метелин.

— Да. Сдрейфил. Его на одно обещание хватило. Утром сестре все да единой листовки вернул. «У меня, — говорит он, — жена, дети». Ошиблись в нем.

— Как бы он Ирину не выдал.

— У него на подлость смелости не хватит. Он астматик, постоянный пациент Иры, без медицинской помощи недели не протянет. Сестра припугнула его: «Если со мной что нехорошее произойдет, тебя другой врач немедленно отравит. К кому бы не обратился, у нас круговая порука». Поклялся молчать. Ира поверила ему. Ее беспокоит, что задание не выполнено, наказала спросить, что ей делать.

— Для нас важно, чтобы народ правду о взрыве узнал.

— Еще бы! Фашисты на всякие трюки идут. Я сам читал в газете.

— Ну-ка, расскажи, а то я понаслышке знаю. Николай только сегодня обещал достать газетенку с их брехней.

Сашко торопился, глотал слова:

— Фашисты народ охмуряют. Им слабо признаться, что склад подпольщики подорвали. В той газете приказ напечатан так: взрыв произошел по халатности немецких солдат, за выбитые стекла из окон населению будут возмещены убытки. Во-о, какие добрые! Хитрюги! В городе, мол, никаких партизан не существует. Это они нас дезур… дезбар…

— Дезориентируют, — подсказал Метелин.

— Ага, оно самое.

— Здорово ты их затею раскусил.

— Кабы я! Это Ира объяснила.

— Поэтому очень важно расклеить наше воззвание к народу.

— Ира точно так говорит. Я просил листовки, не дала. Сказала, что сама…

— Сама! — в гневе воскликнул Метелин. — Ни в коем случае. Немедленно возвращайся к Иринке и передай категорический мой приказ: пусть занимается своим делом! Без нее листовки распространим.

— Листовки-то у нее, — с беспокойством сообщил мальчик.

— Несколько экземпляров у меня имеется.

Семен чуть ли не силком выдворил Ежика. Оставшись один, достал из-под кровати чемодан, в котором хранилось все его богатство. Вытащил из него парик, широкополую войлочную шляпу, старомодное пальто, коробку с гримом. Навыки, приобретенные в студенческом драмкружке, теперь очень пригодились…

В этот же вечер в городе появились листовки такого содержания:

«Товарищи, граждане Советского Союза! Взрыв на складе боеприпасов — сигнал к борьбе. Наш к вам призыв — становитесь в ряды народных мстителей!

Фашисты врут, заявляя, что склад взорвался по вине их солдат. Это мы его уничтожили!

Рады сообщить, что рука народного гнева занесена над оккупантами! Враги временно захватили наш город, но нас не покорили!

Каждую ночь гестапо расстреливает в Петрушиной балке замученных патриотов. Враги хотят запугать жестокостью, сломить нашу волю. На жестокость мы отвечаем жестокостью, на кровь — кровью!

Товарищи! Жгите запасы продовольствия, портите оборудование, саботируйте мероприятия коменданта и продажного бургомистра! Уничтожайте проклятых фашистов всюду и чем можете!

Родина не забудет ваших подвигов!

Приазовский горком комсомола»

□

На Канатной улице, в низком деревянном домике (хозяйка работала в ночной смене), собрались Ирина, Костя, Николай Лунин, Михаил Поляков. В сторонке сидел Юрий Маслов, худощавый, подтянутый.

Пришли все в назначенное время, но почему-то разговор не начинался. «Видимо, еще кого-то ждут», — подумал Маслов.

Костя курил, Ирина уже дважды выбегала во двор, то якобы за водой, то получше прикрыть ставни…

Поляков, наконец, возмутился:

— Это, товарищи, не дело. Неужели нельзя было послать кого-нибудь из нас. Ему надо запретить такие штучки. Ведь он руководитель и не имеет права рисковать.

— Не в том дело. Листовка важная, фашистов разоблачает, а я подвела. Вот он и не стерпел.

— Впредь нам наука, — назидательно проговорил Лунин. — Руководитель вынужден делать то, что поручено нам. Я полагаю так: раз тебе дали задание — умри, а выполни.

— Ты вправе осуждать меня, Коля, — подошла к нему Ирина. — Да, я виновата, ничуть не обижаюсь за твои справедливые слова, даже благодарю, что говоришь в глаза. Я сама себя казню… Меня подвел дежурный по станции. И его понять надо, впервые на такое дело шел. Он опять ко мне приходил, просит не лишать его нашего доверия.

— Хлюпик? — удивился Поляков. — Нам он не нужен.

— На первом задании показал себя — и довольно, — категорически заявил Лунин.

— А мне его жаль, — призналась Ирина. — Я бы еще раз ему поверила.

— Ты будешь делать то, что велит комитет, — жестко продолжал Лунин. — Никакой самостийности.

В это время в комнату вошел Метелин с наклеенной бородой и усами. Дверь он открыл своим ключом и немало был удивлен, когда вместо Максима Максимовича встретил Ирину с ребятами.

К Метелину подошел Поляков и упрекнул:

— Осторожность совсем забыл. Нас учишь, а сам…

Семен улыбнулся:

— Осторожность без риска — ничто. Осторожные, Миша, дежурными по станции работают. И что?.. Никакого проку. — И с тревогой спросил: — Что-нибудь произошло?

— Операция «Вагон» отменяется, — сообщил Поляков.

— Отменяется? — удивился Маслов. — А почему?

Миша разозлился:

— Твои три пуда динамита стоили пять жизней, вот почему! — резко ответил он. — А за вагон они знаешь сколько расстреляют? И тебе с Петром Петровичем не поздоровится за то, что вагон в тупик загнали. Что это сделано с умыслом, и дурак догадается. Максим Максимович против нашей операции, она плохо подготовлена, — закончил Поляков.

Выслушав Полякова, все сидели молча с опущенными головами. Распоряжение Максима Максимовича пришлось явно не по душе. Но Метелин твердо заявил:

— О расстрелах мы не подумали. Мы не имеем права ставить наших людей под фашистские пули. Выше головы, ребята, приуныли напрасно. Будет у нас и оружие и взрывчатка. Будет! Хитростью возьмем, — взглянув на часы, распорядился: — Костя и Николай, немедленно отправляйтесь к своим ребятам и отмените операцию.

Вместе с Трубниковым и Луниным ушел и Маслов. Поляков взял самовар, хитровато взглянул на Ирину и Семена, промычал что-то насчет чая, отправился на кухню. Воспользовавшись тем, что они остались одни, Ира поспешно спросила у Семена:

— Ну, как тебе живется у Луниных? Метелин ответил неопределенно:

— Тиха… Окраина, безопасно.

— Как там Власовна?

— По хозяйству хлопочет, последних кур от фрица прячет, — улыбнулся Семен.

— Ну, а Клава?

— Франтит, финтит! — усмехнулся он. — Это, пожалуй, единственное, что меня там смущает.

Ирина потупилась. Щеки ее порозовели. Семен сказал больше, чем она ожидала.

«Значит, к Клаве он равнодушен, — с облегчением подумала Ирина, — а мне-то казалось…»

Взглянув на Ирину, Семен почему-то вспомнил детство: как было все просто. В семь лет он сказал Ирине: «А я на тебе женюсь, вот подумаю немножечко и женюсь». Девочка, хлопая в ладоши, кинулась в беседку к родителям: «Папа, мама, мы поженимся с Семой». Степан Метелин в ответ улыбнулся: «А сын у меня не промах, весь в отца! Ишь какую ягодку приглядел. Ну, сваток, вся стать по единой косушечке хлопнуть, не то куры засмеют».

Сколько раз за последнее время Семену хотелось сказать слова, которые он давно носил в своем сердце. Презирал свою робость, которую испытывал, оставаясь с Ириной наедине, сердился, называл себя слюнтяем, тряпкой. Сколько раз собирался открыться, что оккупация, совместная работа в подполье еще больше их сблизили. Нет, даже не это. Что он любит ее, давно любит, с тех пор, как помнит себя. Он приготовил ей множество ласковых слов. Вот сию минуту решится, обязательно скажет то, что давно надо было сказать. Он заглянул ей в глаза, взял за руку:

— Ируся, мы с детства дружим, — произнес и смутился. — Я еще в школе… Понимаешь… я хочу сказать, в общем, сказать…

Осекся и отвернулся к окну.

Ирина чуть не крикнула: «Не тяни, милый, говори же… Ну, что же ты?..» А сказала совсем не то:

— Да, конечно… в театр ходили… в кино бегали.

Семен тяжело вздохнул:

— Да, так вот, Ира, мне уже двадцать шесть. В общем, Ира, я собирался признаться. Ты для меня, Ира… В общем, на всю жизнь…

ЦЫГАНКА ИЩЕТ ЗНАКОМСТВА

Наконец Сашко и его дружку Витьке повезло. Неожиданно они встретили цыганку в центре города. Искали на базаре, а увидели около офицерской гостиницы.

В ярком цветастом платье, она с независимым видом прогуливалась по тротуару, подолгу рассматривала витрины магазинов, будто поджидала кого-то.

Вот вышел Энно Рейнхельт, на ходу натягивая перчатки. Заметил цыганку. На холеном его лице заиграла самодовольная улыбка.

— А, цигойнер! Поди-ка сюда, — он поманил ее пальцем. Смело направляясь к нему, она тоже улыбалась:

— Я же говорила вам: молдаванка я.

Цыганка достала из-за пазухи бумаги, офицер внимательно прочитал.

— Гм… Да-а, — протянул он, возвращая документы. — Не солгала. — Потом нагловато осмотрел ее с ног до головы. — А ты, оказывается, довольно элегантна.

— Господин офицер мастер на комплименты, вот вы действительно ослепительны в этом мундире… гестапо, — робко произнесла она.

Офицер рассмеялся:

— В мундирах ты, милая девочка, разбираешься неважно, а в мужчинах?..

Рассматривая ее, он подумал: «А что, пожалуй, пикантно провести вечер с такой очаровательной пифией», — но строго сказал:

— Я запомнил, что ты мне предсказывала… «Глубокая яма! Витязя засыпают серой землей!..» А ну, скажи, в чем суть твоих предсказаний? Отвечай!

Девушка, потупив глаза, призналась:

— Вас долго не было видно. Я каждое утро сюда прихожу. Вы верите в любовь с первого взгляда?

Ее вопрос заметно озадачил офицера. И он не знал, что ответить. А цыганка горячо нашептывала:

— Нас, молдаванок, за влюбчивость огненными называют. Я… Я люблю вас… С одного удара сердца… полюбила.

— Полюбила! — поразился офицер. — Здесь не место…

Офицер повел ее в скверик напротив гостиницы, и они долго там гуляли. Она что-то оживленно говорила, он задавал ей какие-то вопросы.

Из-за тумбы для наклейки афиш за ними внимательно следили Сашко и его друг Витька. По тому, как офицер улыбался, мальчики поняли, что она говорит ему приятные слова.

— Предательница она, я так и знал, — наконец прошептал Ежик.

Витька с облегчением вздохнул:

— И зачем она нам сдалась, если с немцами якшается. Побежали отсюда, все расскажем Ирине… Может, больше за ней и следить не нужно.

Ежик почесал за ухом:

— Но, может быть, она дурачит фрица. — И, чтобы заинтересовать дружка, добавил: — А вдруг она наша наипервейшая разведчица, может, она из Москвы на парашюте сброшена. Одевается нарядно, красивая. Я слышал, будто таких берут в разведчицы.

Витька отмахнулся:

— Я есть хочу. Заглянем в казино, что в индустриальном техникуме. Там швейцаром мой родной дядька Тимофей… По краюхе хлеба выпросим.

Швейцар Тимофей, старик с представительной внешностью, с длинной окладистой бородой, сунул ребятам по куску хлеба, пригласил прийти завтра.

Мальчики тут же вернулись в сквер: ни цыганки, ни офицера там не было.

Все следующие дни они долго шатались по центральной улице, но цыганку не встречали. Однажды, проголодавшись, ребята снова завернули к швейцару Тимофею. Тот втолкнул их за ширму, угостил гречневой кашей. В казино вошли офицер и цыганка. Они громко разговаривали. Она называла его Энно, он ее Ружей.

Через стеклянную дверь было видно: офицер подвел девушку к столу, предложил стул, уселся сам.

В зале было пусто. Из-за ширмы выскочил официант с салфеткой, перекинутой через левую руку. Немец приказал:

— Подать мое любимое, — и обратился к Руже: — Располагайся как дома, нам здесь не помешают.

Тимофей, подметая пол, спросил, как себя чувствует его сестра — Витькина мать. Витька, не отрывая глаз от цыганки, ответил, что жива и здорова.

Ружа казалась смущенной, она говорила сбивчиво:

— Вы вправе презирать меня. Но я… я стала рабой своей страсти. Я вся как есть перед вами. Вы мне каждую ночь снитесь.

Лицо Энно оставалось каменным.

Официант неслышно расставил закуски, тарелки. Хлопнула пробка от шампанского. Ружа, вздрогнув, рассмеялась. Офицер выхватил у неловкого официанта бутылку, наполнил фужеры.

Первые бокалы выпили до дна.

— Вам можно позавидовать, — сказала Ружа. — По-русски говорите, как настоящий москвич.

— Отец позаботился. Мы жили в Прибалтике, в замке. Русских там предостаточно. Среди них детство провел. Великолепный был замок — лес, пруд… Советы пришли и отобрали. Да ненадолго.. Мне все вернут на веки вечные.

Он снова налил вино в бокалы и, чокнувшись, залпом выпил.

Тимофей толкнул Витьку в плечо:

— Погостевали и хватит. У нас охрана.

— Я никого не вижу, — сказал Витька.

— Они там, — и Тимофей показал на потолок. — Пока господ офицеров нет, они в бильярдной шарики гоняют.

— Дядечка, дай музыку послушать, — взмолился Витька. — Хоть еще немножечко.

— Только замрите…

Рейнхельт еще выпил бокал шампанского. Ружа пододвинулась к нему ближе, положила ладонь на его руку, с мягким упреком сказала:

— Прошу вас, не надо так много пить.

Слова ее озадачили Рейнхельта, он долго вглядывался в лицо девушки, что-то соображая.

— Непостижимая ты,Ружа, — сказал Рейнхельт. — Впервые встречаю столь наивную… Нет, ты всерьез просишь не пить?

— Как сестра, прошу, как верный друг, умоляю, не пейте.

— Отдыхаю, Ружечка, отдохнем вместе. Три месяца в непрерывных боях что-нибудь да значат!.. — Рейнхельт выпил еще бокал шампанского: — Эй, официант, подай нам семиструнную.

Взяв гитару, аккуратно протер белоснежным платком:

— Согрей песней душу, пожалуйста.

Ружа оживилась:

— Для вас с удовольствием.

Ружа запела. То была не песня, а трогательный интимный разговор с кем-то:

Голос ее дрожал, прерывался, временами в нем слышались стоны, жалобы. Ежик приметил, что даже офицер расчувствовался.

Вдруг, опустив голову на стол, Ружа зарыдала.

Рейнхельт вначале растерялся, потом, склонившись, участливо спросил:

— У тебя горе?

Опа долго не отвечала. Открыла сумочку, отвернувшись, попудрилась. Доверчиво взглянула на Энно, порывисто произнесла:

— Детство вспомнила… Все, что потеряла, что отняли, вспомнила.

— Вы очаровательны, Ружа. — Он с готовностью наполнил бокалы: — Расскажите подробнее о себе.

— Отец под Сухуми имел усадьбу, виноградники, крупным виноторговцем был. Все отобрали, с сумой по миру пустили.

Рейнхельт поднялся, заложил руки за спину, обошел стол. «О себе рассказывает естественно, — размышлял он. — Будем в Сухуми, каждое слово проверю. А сейчас?.. Расстрелять никогда не поздно. Поручу полиции проследить, где бывает, с кем встречается, кто она в действительности».

Вслух сказал:

— Верьте мне, все наладится. В походе на Восток каждый из нас ищет свое: одни — жизненного пространства, другие мстят за то, что их вышвырнули из насиженных гнезд, вынудили где-то прозябать. Обещаю вам вернуть отцовские виноградники, потерянную усадьбу. Мы отомстим за кровь близких вам людей. Отомстим!

— Спасибо, Энно. А пока я собираюсь поступить на швейную фабрику.

— Повремени. Я что-нибудь другое придумаю. — И он взглянул на часы: — Прошу прощения. Мне пора, служба.

Бросив на стол деньги, он взял Ружу за руку, и они вышли из казино.

Чуть подождав, на улицу выбежали Сашко и Витя. На углу Энно и Ружа расстались.

Опустив голову, не замечая прохожих, цыганка медленно вошла в городской парк с ажурной чугунной оградой.

Сашко шепнул другу:

— Карауль у входа.

— Угу.

Парк находился в запустении, буйно пахло прелыми листьями, в голых ветках тоскливо свистел ветер, каркали вороны.

Ежик свернул на боковую дорожку, где гуще росли деревья. Цыганка обернулась, настороженно оглядела пустые аллеи. Ствол дуба спрятал Сашко. Уверившись в безопасности, она подошла к летней эстраде.

Мальчик, пригнувшись, перебегал от дерева к дереву, подкрался к эстраде с другой стороны, выглянул из-за угла: цыганки нигде не было.

Притаился у стены, ждал. Внезапно она вылезла из-под сцены с тяжелой корзиной. Когда Сашко высунулся вторично, она скрылась.

Ежик смекнул: направилась в дальнюю часть парка, туда, где растут черемуха и боярышник. Действительно, среди низких густых кустарников замелькал ее яркий платок.

Метров двести Ружа прошла вдоль ограды, потом пригнулась и вдруг очутилась по ту сторону забора.

Сашко быстро нашел лаз, которым она воспользовалась.

Парк выходил к самому морю. Берег был крутой, скалистый. Следуя дальше за Ружей, Сашко выбрался на Приморский бульвар, который тянулся вдоль длинного ряда старинных кирпичных домов.

Эту часть города, примыкавшую к порту, немцы подвергли массированной бомбежке. Почти вся улица была в развалинах. Мальчик не спускал глаз с Ружи.

В порту прозвучал орудийный выстрел. «Что это?» — удивился Сашко и невольно прижался к стене дома. Немного подождал. Выстрелов больше не было. Посмотрел вперед и обомлел — улица была пуста.

Подбежал к каменной высокой ограде, у которой только что была Ружа. Здесь помещался санаторий для больных костным туберкулезом. Раньше Ежик с дружком зарился на растущие там персики, яблоки, груши, редких сортов виноград. Как ни ухитрялись перемахнуть через ограду, не могли. Знал он и другое: в самом начале войны санаторий эвакуировался.

Сейчас тяжелые входные ворота были отброшены взрывом на улицу. Мальчик нерешительно вошел во двор.

Двухэтажный дом, построенный буквой «Т», окружали древние, покрытые мхом тополя и каштаны. Во все стороны разбегались асфальтированные дорожки, теряющиеся среди фруктовых деревьев. Бомба угодила в середину здания. Сохранились лишь наружные стены метровой толщины, выложенные из красного кирпича.

Парадные двери, сорванные с одной из петель, качались на ветру, скрипели. Ежик ткнулся в коридор — дорогу преградили потолочные балки. Влез в оконный проем. Со стен свешивались обрывки проводов, трубы, на полу лежали кучи битого кирпича, штукатурки. С трудом перебравшись через них, Сашко заглянул в дверной проем, ведущий, видимо, в кухню. Навстречу метнулась, громко хлопая крыльями, какая-то птица. Испугавшись, он отскочил в сторону, задел отвисшую трубу и чуть не погиб: со второго этажа рухнула кирпичная глыба.

Осторожно выбрался из развалин, обошел сад, подставил лестницу, залез на ограду, оглядел все вокруг.

Цыганка словно сквозь землю провалилась.

□

Выслушав рассказ Ежика, Ирина задумалась. Поведение цыганки более чем странно. Развлекается в казино, тащит куда-то тяжелую корзину и исчезает в развалинах.

— Ну чего о ней долго думать? — сказал Сашко. — Я не все слышал, а кое-что понял: фашисту жаловалась на Советскую власть. Она молдаванка, отец был крупным виноторговцем, раскулачили…

— Но тогда зачем она прячется от фашистов?

На миг Сашко задумался: «В самом деле — зачем?» Но это лишь на миг.

— Скрывается от нас, — нашелся он. — Шпионка она, я докажу… с Витькой. Мы завтра весь санаторий этот облазим.

— Нет, здесь что-то посложнее, Ежик.

— До революции там грек-миллионер жил, — вставила Надежда Илларионовна. — Разное о нем в народе плели. И контрабандой он промышлял, и фальшивые деньги печатал… Врали по-всякому. И будто прямо из дома к берегу тайный ход пробит, вроде бы тоннель, что ли. По нему-то и проносили контрабанду. Но ход этот, когда грек бежал от революции, взорвали или затопили. Не знаю, правда ли это, нет ли. А вот в подвалах еще долго находили всякую всячину: монеты какие-то не наши, посуду серебряную…

Ежика хлебом не корми — дай послушать истории.

— Ну а дальше что? — с любопытством спросил он.

— А дальше ничего. Санаторий в том доме разместили, а в подвалах — кладовки, наверное, разные…

РУЧЕЙКИ ТОЧАТ ЗЕМЛЮ

Больше месяца Юрий Маслов работает на одном паровозе с Петром Петровичем Луниным. За несколько совместных поездок Юрий привязался к степенному, скупому на слова Петровичу. Порой за всю дорогу не проронит ни слова, но Юрий все время чувствует на себе его заботливый взгляд, готовность прийти на помощь.

В пропахшей дымом и мазутом дежурке депо, куда Юрий зашел за путевым листом, примостившись у стен, на корточках сидели машинисты. Друг друга они знали не первый год и все же свое мнение о недавно полученных паровозах высказывали намеками. Один только дядя Митя был откровенен:

— Я от него, проклятого, скоро чахотку наживу. Капризный, как девчонка, и на деле хлипкий. Нашим, бывало, зацепишь столько вагонов — хвоста эшелона не видно, а он себе прет и в ус не дует… А эти…

Взяв путевку, Маслов поспешил на паровоз. Сегодня они ведут эшелоны с танками.

Справа от полотна простирается море, слева — бескрайние, унылые поля.

Холодный порывистый ветер поднимает клубы песка, бросает в лицо. Юрий не узнает знакомых мест: в каждом селении следы разрухи. Там, где кипела веселая пристанционная жизнь, — кучи щебня.

Юрий, поглядывая на машиниста, решил попробовать новый метод диверсии. Хитрого в нем ничего не было. Нужно поднять пар в котле паровоза выше допустимой нормы, и топка его неизбежно покоробится. Так и случилось. На небольшом подъеме паровоз запыхтел, а потом неожиданно затоптался на месте. Поезд потянуло назад. Как ни старался Лунин, а состава поднять не мог.

Машинист открыл дверцу и, глядя на, Юрия, покачал головой:

— Покоробило.

Сопровождавший эшелон офицер выхватил револьвер, ударил Лунина в грудь. Тот стоял на своем: «Нашего климата паровозы не выдерживают. Мороз — ничего не сделаешь».

Домой Юрий с Луниным возвращались на тормозной площадке товарного вагона. Машинист угрюмо молчал, непрерывно курил.

Показался Приазовск. Лунин подвинул железный сундучок ближе к помощнику, поудобнее уселся и, наклонившись, сказал:

— Паровозы новые, а дрянь. Заметил, трубы у них вальцованные. В топке всегда надо держать равномерный огонь. При больших колебаниях температуры в связках обязательно появятся зазоры. А там и…

Петрович явно подсказывал еще один путь к авариям.

В депо их ждали печальные известия.

— Дядю Митю взяли, — одними губами промолвил дежурный.

— Куда? — не понял Маслов.

— В гестапо. Приказано расследовать и твой, Петрович, случай… Ох, ох! Кто на очереди — трудно сказать.

Лунин развел руками:

— А что тут расследовать?.. Не по нашему климату их паровозы. Здесь не Африка.

Дежурный по депо, как на чудака, взглянул на Лунина:

— Попробуй потолкуй с ним, толстомордым. У него один ответ: партизан, диверсант — и крышка.

□

Не успел Маслов раздеться — на пороге Ирина Трубникова. Следом явился ее брат, Константин. Пришли разными дорогами.

— За мармеладом мы, — сообщил Константин.

— Угощать кого собираетесь? — спросил Маслов.

— Железку.

— Сейчас. — Юрий вышел. Вернулся с чемоданчиком. — Получай.

Девушка приподняла его:

— О, тяжелый мармелад.

— Фрицевский, — отозвался Маслов. — Остальной груз в карьере.

— Найду. Дай пару лимонок.

— Иждивенец ты, Трубников, с поповскими повадками: дай и дай, — пошутил он, — приучайся говорить — «возьми».

— Часа через два скажу фрицам… Не задерживай.

За Масловым снова закрылась дверь. На этот раз он принес три гранаты.

— Хватит? — И опередил просьбу Кости: — Товар дефицитный, на базаре не купишь, экономь.

Напившись пустого чая, брат и сестра Трубниковы поднялись.

— Возьмите меня, — взмолился Юрий, — пути тщательно охраняются. Втроем надежнее.

— Нас и так трое. У тебя — свое. — И обратился к сестре: — Сверим часы, я сразу — за «багажом»…

Юрий снял с вешалки фуфайку, шапку-ушанку, уговорил Ирину надеть. Брат и сестра поспешно покинули теплую квартиру.

□

Поджидая Ирину, Метелин снова и снова вспоминал последнюю встречу с Максимом Максимовичем. Прежде всего секретарь подпольного горкома партии устроил ему порядочную головомойку, назвал донкихотством его расклейку прокламаций. «Геройствуешь, сынок, себя показываешь, — жестко упрекнул он Семена. — Быть лично храбрым — чрезвычайно мало для руководителя. Сделать всю организацию неустрашимой, сплотить ее, как одно целое, поднять на врага — вот наша цель. Без особой надобности засовывать в петлю голову — всю организацию под удар ставить! Одна головешка костра не делает. Ручейки точат верхний слой земли — это хорошо. Но нам требуется мощный поток!

Да, удары требуется наращивать. Чтобы утопить врага в мощном потоке народного гнева, надо показать силу, организованность подполья, слова, сказанные в листовке, подкрепить конкретными боевыми ударами по фашистам.

Метелин хорошо знал, что на железнодорожный узел Приазовска ежедневно прибывает до пятнадцати эшелонов с солдатами, техникой, снаряжением. Отсюда питается огромный участок Южного фронта боеприпасами, горючим, идет пополнение частей солдатами, танками, бронетранспортерами, артиллерией.

Вывести из строя железную дорогу — вот чем загорелся Метелин. Максим Максимович одобрил операцию, выделил для этой цели необходимую взрывчатку из своих запасов.

Прежние подрывы рельсов ощутимых результатов не давали, фрицы быстро их заменяли. Теперь Метелин решил свалить мост через речку Ус.

Речка эта в сравнении с другими доброго слова не стоит. Летом — мелководная, местами вовсе пересыхает. В период дождей и таяния снега — шумливая, коварная. Иногда выплескивает из берегов грязные, песчаные воды, на десятки километров затопляет поля. Одним словом, река-бестолочь, река-душегубка.

В районе Приазовска она глубоко размыла землю, защитила свое узкое ложе высокими берегами. Их связывает железный мост. Паровозные машинисты заверяли, что часовых у моста не заметно, охраняют его передвижные патрули, каждые полчаса осматривающие путь.

Метелин, готовя штурм моста, долго размышлял над тем, кого взять с собой, где скрыться после диверсии?

Во время комендантского часа без пропусков домой не пробраться. Скрыться в станицах, селах тоже нельзя. На подступах к Приазовску, в двадцати — тридцати километрах от города, фон Клейст возвел оборонительный рубеж, через который мышь и та не проскочит. Значит, прятаться придется между городом и оборонительным поясом, но где?

Как ни прикидывал Метелин, а без помощи Василия Трубникова и его лошади не обойтись. Костя сказал, что ему вполне можно доверять. И все-таки Семен решил не знакомить Василия с другими подпольщиками. Поэтому-то участие в операции ограничил небольшим кругом людей.

Возглавлять ее он будет сам. Конечно, Максим Максимович прошлый раз отругал его по справедливости. Он прав, что оберегает жизнь руководителя подполья. Так поступил бы и он, Метелин, на его месте. Но в данный момент нельзя думать о собственной безопасности. Взрыв моста — первая крупная операция и сопряжена с большим риском. Провал ее чреват губительными последствиями: отпугнет ребят, вселит в них робость, сомнение, неуверенность. Молодые ведь, без нужной закалки! А удача окрылит, приобщит к борьбе тех, кто предпочитает отсиживаться, выжидать. Таким требуется пример, дерзкий по замыслу, четкий по исполнению. Сидеть в норе, выжидать, пока это сделают другие, — конечно же, Семен на это не согласится…

Метелин в доме Луниных занимал боковушку, дверь из которой вела прямо в коридор, а окно выходило во двор. Вот, наконец, он услышал, что по стеклу зацарапали, будто коснулась ветка. Семен, вскочил, накинул пальто. В коридоре он столкнулся с Клавой. Оказывается, она уже вернулась со службы:

— Сема, ты куда?

— С нужным человеком встретиться. Обещал переправить на ту сторону.

— А комендантский час? Смотри, схватят.

— Это рядом, в поселке.

— Я пойду с тобой, у меня пропуск.

Семен неуклюже выкручивался:

— Нельзя. Одного ждут.

— На улице подожду.

— Заметят постороннего — не станут разговаривать.

Клава спросила:

— Когда вернешься?

— Видимо, там заночую.

У калитки в сад Метелина ждала Ирина. Он взял у нее увесистый чемодан. Они не заметили, что у водосточной трубы, дрожа от холода, стояла в одном платье Клава. Она решила проводить Семена хоть до калитки и в растерянности остановилась: «Вон, оказывается, какие у него секретные дела… Но кто же она? — Клавдия подкралась ближе. — Ах, это опять Ирочка?! Неужели они так далеко зашли? Вот тебе и тихоня… Ну, я еще посмотрю, чья возьмет…»

Ирина и Семен спешили. Выпавший ранний снег быстро растаял. Мокрую землю сковали сильные морозы, и она под ногами предательски звенела, как чугун.

Глухая тень прятала их, но если бы кто из горожан и встретил их, то не обратил бы внимания: обычные мешочники, которых тогда было великое множество.

За поселком колючий ветер усилился. Шли напрямую, без дороги. В одном месте девушка молча свалилась в яму, ушибла колено. Семен вытащил ее за руку, и она, прихрамывая, пошла сзади.

У карьера, где жители брали глину для обмазки печей, они остановились. Семен свистнул, на его условный сигнал из выемки показался Костя с чемоданом. Тяжело дыша, снова опустился в яму и через какое-то время подал оттуда сундучок.

— Детонаторы где? — спросил Семен.

— У меня в кармане, — ответил Костя.

Стараясь не шуметь, пробрались к полотну. Долго шли в полной темноте. Вдруг впереди замелькали огоньки. Залегли. Освещая ручным фонариком рельсы, проследовал наряд охраны.

— Лимонку пустить бы, — не удержался Костя.

Семен сжал его руку и держал, пока не миновал патруль. Пошли дальше. Костя уже стал сомневаться: правильно ли взяли курс? Семен прибавил шагу. К городу от полотна — равнина, а по ту сторону — рвы. Вот и мост. Молча принялись за дело: Семен и Костя подкладывали взрывчатку под железные балки, Ирина разматывала шнур.

Приготовления закончены. Отползли в балку. Ждали недолго. Вдали послышался шум. Он рос, приближаясь, становился резким, пронзительным. «Неужели порожняк?..» — Семен зажег шнур. Паровоз поравнялся с ними… «Осечка. Где-то оплошали». — И он выругался от досады: еще секунда — и поезд проскочит мимо.

Но заряд сработал. Темноту полоснула вспышка, Ирине почудилось, что земля как-то приподнялась, а затем оглушительно лопнула. Отголоски взрыва, перекликаясь в морозном воздухе, понеслись в разные стороны. Вагоны со скрежетом падали под откос. Из задних, уцелевших, выскакивали фашисты, разряжая автоматы в темноту.

Константин торжествовал: «Фрицы! Отлично!» Он поднялся во весь рост и бросил гранату. Семен — еще одну.

Бежали они от моста километра три. Путь их лежал по сухому руслу реки Ус. Потом остановились. Константин внимательно оглядел местность и свернул вправо. Вскарабкались на глинистый берег. Впереди что-то зачернело. Приблизившись, Ирина увидела лесополосу. Она старалась не отставать от брата. Ширина лесополосы была метров двенадцать, не больше, а ей показалось, что она пробивается сквозь тайгу. Ветки секли лицо, рвали фуфайку, чулки. Постепенно волнение улеглось. Впереди спокойно шел брат, а сзади ни на шаг не отставал Сема, ее Сема.

Мелькнули тусклые звездочки. Константин пригнулся, долго всматривался, что-то искал. От моста все еще доносились глухие раскаты взрывов: видимо, в эшелоне были вагоны с боеприпасами. Наконец, Костя выпрямился:

— Сюда.

Шагов через тридцать наткнулись на лошадь, запряженную в телегу.

— Усаживайтесь, — скомандовал Костя и, наклонившись к вознице, сказал: — По дороге опасно. Валяй напрямик.

— Знаю, не учи.

Ехали долго. Телегу трясло, раскачивало. На Ирину напала нервная дрожь. Семен легонько прижал ее к себе. Вскоре она задремала.

Телега накренилась и чуть не опрокинулась. Въехали в ворота. Знакомый голос заставил ее очнуться.

— Батюшки, какими судьбами?! Ируся, дорогая, да ты совсем закоченела.

— Настюшка, здравствуй, — обняла ее Ирина.

Зашли в хату. Настя была низенького роста, пухленькая, щечки розовые. Она засуетилась. На столе появились лепешки, кринка молока. В печке запылал огонь.

Позже всех вошел закутанный в шерстяной шарф Василий Трубников. Раздевшись у порога, приблизился к столу, тускло освещенному висячей лампой, и, потирая руки, сказал:

— Ветрище собачий…

Еще что-то собирался добавить, да остолбенел:

— Ты ли, Семен!.. Метелин! Вот так встреча. А я, дурень, и не подозревал, кого везу. — И погрозил брату пальцем: — Ну, Костя, погоди, не прощу.

На радостях Василий и Семен принялись тискать друг друга, при этом Василий выговаривал Косте:

— Вот фокусник. Пристал ко мне, как репей: «Отвези нас с Иришкой к Насте». Я говорю: «Мне не по пути сегодня». А он так спокойненько предлагает: «Да мы пешком дойдем до Волчьей балки, ты там нас и подожди в одиннадцатом часу». До меня и не дошло сразу… Подъезжаю к мосту, слышу: бах-бах. Смекаю — мост на воздух поднялся. Эге, так вот зачем, думаю, моим родственникам понадобилась Настя… Что, разоблачил тебя, великий конспиратор?

Ничего не ответив, Костя пошел мыть руки.

— Выходит, по мнению моего милого братца, мне осталось только вожжами править… Дай-ка мне, Настенька, бутылочку… Напьюсь с горя, — вроде бы недовольно бурчал Василий.

Возбужденная приездом гостей, хозяйка тоже шутила:

— Вот еще нашел причину. Ничего не получишь. Гостям налью, а ты и не мечтай.

Она проворно расставила стаканы, достала из укромного уголка бутылку.

Василий переоделся, прибавил в лампе огня.

— Что в рот воды набрали? Сработали отлично! Ведь вы взорвали? — допытывался он у брата. — Ну, что молчишь?

— Важно не кто, а что! — ответил Костя.

— Э-э, не скажи, после войны найдутся такие, что себе припишут славу. Скажут: мы пахали…

— Славой как-нибудь сочтемся, — перебил Костя, — мы не гордые.

— В славе ли дело, Василий? — упрекнула Ирина.

— А в чем еще? Она, так сказать, воодушевляет, мобилизует, ведет… Динамит-то где раздобыли?

Настя осадила его:

— Отчепись ты, репей. К столу прошу, гостюшки дорогие.

Она разлила самогон в стаканы. Все выпили и, несмотря на позднее время, с аппетитом принялись за еду.

— Фрицы закапывают баки в землю, — ни к кому не обращаясь, проговорил Василий. — Не иначе — бензохранилище устраивают…

— Где? — живо заинтересовался Метелин.

— Метрах в двухстах от Северного виадука. Проезд там запрещен. — Поднял стакан. — Ну что ж, давайте по второму. За ваш успех, невидимые герои, за брата, за сестру, за тебя, Семен Степанович.

Константин гневно стукнул стаканом о стол:

— Хватит паясничать, Василий… Кстати, никаких Семенов Степановичей здесь нет, перед тобой Иван Бугров. Понятно?

Выпив еще, Василий немного захмелел, оживился и на правах хозяина не в меру многословил:

— Кругом фантазеры развелись. Позавчера в очереди у магазина бабка говорила: «У немцев танки на воде работают». Кто-то рассмеялся: «Не загибай, мамаша!» А та продолжает: «Истинный бог, сама видела. Взял немец у меня ведро воды, залил в бак для горючего, всыпал порошок и поехал»… Мистика! Прикрикнуть бы: не бреши, вертихвостка. А люди молчат. Я где-то читал: нет ничего трусливее перепуганного мещанина. Это, конечно, верно. Но, с другой стороны… Моторов у них не счесть… Солдат не сделает и шагу пешком, всюду на машине…

— Порошок вместо бензина — чепуха, — заговорил Метелин. — Вот так и распространяются нелепые слухи. Бред бабки ты передал нам, кто-то из нас — другому да еще от себя добавит: «Сам слышал от лейтенанта Красной Армии, а он человек компетентный, с высшим образованием». А фрицам на руку, их непобедимость этим утверждаем. От подобной чепухи действительно может кое у кого зародиться страх, паника. Вот для чего нам надо развеивать этот миф о непобедимости вермахта…

□

С рассветом Ирина и Костя поспешили на работу. Семен и Василий, пока хозяйка готовила завтрак, обстоятельно поговорили. Василий рассказал, как попал в окружение под Минском. Немецкие автоматчики погнали пленных на запад. Ночевали у речки. Перед рассветом, Василий забрался в воду и, опустившись на дно, дышал через камышину, пока не ушла колонна. Крадучись, пробрался через всю Украину к себе домой.

— Не хочу отставать от меньшого брата, — твердо сказал Василий. — Окажи доверие, не отталкивай. У меня лошадь и пропуск во все концы города…

— Лучше не придумаешь, — одобрил Семен, — запоминай штабы, склады с горючим, квартиры генералов.

— Эх, план города раздобыть бы.

— Тебе он ни к чему: данные передавай Ирине, а она знает, что с ними делать.

— А я думал — тебе…

Помня наказ Максима Максимовича всегда быть предельно осторожным, Метелин схитрил:

— Меня в городе не будет.

— Значит, повоюем, — потирал руки Василий. — А то я совсем захирел.

Уезжая, Василий наказал Насте получше накормить гостя и до темноты не выпускать из дому.

Днем Метелин вышел в сенцы. Отсюда одна дверь вела в коровник, другая — в катух к кабану, третья — в сарай, где дрова и сено. Заглянул в сарай, увидел деревянную лесенку в погреб.

Дом построен удобно: под одной крышей расположены все хозяйственные службы… Забрался на чердак — весь хутор как на ладони. Он разместился в Безымянной балке, вдали от проезжих дорог. Крутые склоны балки сплошь заросли колючим терном. Название свое — Пятихатки — хутор и впрямь оправдывал. Семен насчитал семь домов. Их камышовые крыши прятались под высокими фруктовыми деревьями. По дну балки протекает ручей.

В Пятихатках живут огородники. До войны это было небольшое подсобное хозяйство комбайнового завода. Вокруг города, по берегам лиманов, рек, по балкам, разбросано несколько десятков таких хуторов. Некоторые из них были построены еще до революции богатыми казаками, державшими рыбный промысел, или скотопромышленниками, содержавшими на вольном степном выгуле отары овец или косяки лошадей. Другая часть хуторов возникла при Советской власти, когда была поставлена задача, чтобы каждый завод, фабрика для столовых выращивали свежие овощи, имели свое молоко и мясо. Сейчас в таких хуторах остались лишь женщины с детишками да убогие старики.

«Самое подходящее для типографии место, — прикинул Семен, осматривая Пятихатки. — Только согласится ли Василий?.. Не испугается ли Настя? Да и мне самому неплохо бы здесь поселиться».

В тот день к Трубниковым прибежал заплаканный Витька: повесили его отца, тестя Михаила Полякова. На груди прицепили фанеру с надписью: «Взрыватель моста. Это ждет каждого партизана».

Шестидесятилетний старик служил сторожем на железнодорожном переезде. Взяли его прямо с работы.

Надежда Илларионовна тяжело вздохнула:

— Господи, погляди, что творят ироды на земле. Если ты есть, порази не гневом, а огнем этих окаянных фашистов…

Вечером Ирина заметила на кухне икону. Надежда Илларионовна не верила в бога, в церковь не ходила. Кивнув на угол, спросила:

— Мама, зачем это?

— Доченька, икона хлеба не просит. Нехай. Может, там, — указала пальцем на потолок, — и есть что, может, услышит материнское проклятье…

Ирина грустно улыбнулась.

— Черепичная крыша там, мама, — тихо сказала она.

Надежда Илларионовна неопределенно махнула рукой.

НОЧЬ В РАЗВАЛИНАХ

Сашко просто бредил подземельем контрабандистов. С верным дружком Витькой не раз облазил развалины санатория, но ничего не обнаружил. Не встречали они и самой цыганки ни на базаре, ни на улице. Ежик решил, что она куда-нибудь уехала, но сестра вдруг сообщила, что цыганку на днях видели в казино: песнями допоздна забавляла господ офицеров.

Ирина опять попросила брата последить за цыганкой: что делает, куда ходит, с кем встречается. Сашко активизировал свои действия. Однажды он спросил у матери разрешения переночевать у друга, а Витька, в свою очередь, заявил дома, что заночует у Трубниковых.

Такое отчаянное решение возникло у них не сразу и не без основательных причин. Дело в том, что в тот день Сашко снова встретил цыганку и не просто встретил, а даже говорил с ней. Правда, этот разговор нельзя было назвать приятным, даже наоборот…

Отважившись еще раз осмотреть лестничную площадку разрушенного санатория и, наконец, найти, вход в его таинственные подвалы, Сашко обследовал каждый камень, каждую трещину в стене, но, как и раньше, ничего не нашел. Усталый, раздосадованный, присел, соображая, что бы такое еще предпринять. Сколько прошло времени — не помнит. В плечо его угодил ком штукатурки. Задрал голову — обомлел: на подоконнике стояла цыганка, в модной шляпке, в новом зеленом пальто.

— Опять ты!

Мальчик быстро нашелся:

— Тетенька, я за досками… мама послала: печку нечем топить.

— Врешь! На базаре — тоже доски?.. А в парке?.. И здесь ты уже не первый раз… Если попадешься, пожалуюсь офицеру, он найдет для тебя подходящее местечко… — И, по-кошачьи мягко спрыгнув на землю, прошла мимо смущенного Сашко.

Если по-честному, он вовсе не испугался, сделал лишь вид. А когда она отошла подальше, даже огрызнулся:

— Это для тебя и для твоего офицера скоро найдется подходящее местечко! — И побежал домой.

Тогда-то он и решил… Едва стемнело, Сашко и Витька кружным путем выбрались на центральную улицу и притаились в парадном, напротив ярко освещенного подъезда казино.

Сначала сидеть была скучно, ребята маялись, не зная, чем бы занять себя. Но вот к казино стали подходить офицеры, подъезжать машины… Изредка мелькали женские фигуры.

— Смотри, смотри, четвертая, пятая… Вот предательницы, — возмущался Ежик.

Подъехал «ганомак». Из него выскочили двое мужчин в штатском и две девушки. Машина отъехала, одна из девушек обернулась, что-то крикнула шоферу и, подхватив под руку мужчин, пошла в казино.

Ежик так и вцепился в плечо друга:

— Глянь, это же Клавка! Ну да — она… Вот гадина!

Мальчишки долго молчали. То, что они увидели, их поразило. Ну, ходят там всякие, незнакомые, цыганка и такие, как она. Но эту-то они хорошо знали… Как же это? Как она могла?..

Подавленные, они почти не разговаривали. Двери казино открывались и закрывались. Оттуда доносились музыка, отрывки песен, звон посуды.

Им захотелось есть. В надежде раздобыть что-нибудь опять сунулись к швейцару Тимофею. Сердобольный старик толкнул их за занавеску, дал по тарелке каши.

Вечером ресторан выглядел празднично. Столики почти все были заняты. Гремел оркестр, кружились пары.

Не обошлось и без Ружи, окруженной всеобщим вниманием. Самолюбивому Энно льстило, что его дама производит впечатление.

Сашко вздрогнул от звонкой отрывистой команды, будто щелкнули кнутом. Смолк оркестр. На эстраду выпорхнула Ружа. Под аккомпанемент Рейнхельта, раскачиваясь, запела:

Офицеры с бокалами ринулись к эстраде, подхватили певицу на руки. Тимофей воспользовался сутолокой, выдворил Сашка и Витьку за дверь.

Мальчики собрались разойтись по домам, но к подъезду подкатила немецкая машина.

Через несколько минут показалась цыганка с Рейнхельтом. Ребята так и впились в них глазами. Офицер предложил ей машину. Цыганка послушно села. Офицер что-то сказал шоферу, тот пожал плечами, развернул машину и поехал в сторону санатория.

— Он, наверно, подвезет ее к развалинам, — сообразил Сашко.

— Тю? Зачем? — удивился Виктор. — Разве она там живет?

— А где же? — в свою очередь, спросил Сашко.

— Ну, где-нибудь… в целом доме, — простодушно ответил Виктор.

— А чего же она все время крутится в этих трущобах?.. И корзины туда таскает. И переодевается там… — не согласился Ежик. — Побежим посмотрим: тут что-то нечисто.

Ночью развалины санатория выглядели совсем иначе. Обойдя вокруг все здание — не видно ли где света, ребята долго не решались войти внутрь.

Пробравшись между плитами, увидели незакрытую дверь, железные ступеньки.

— Ну да, подвал. Вот здорово!

Подвал оказался самым обыкновенным. В беспорядке разбросаны пустые бочки, какие-то ящики.

Совсем близко что-то зашуршало. Послышался писк, грызня. Витька схватил обеими руками дружка:

— Ой, что это?

— Крысы.

— Они на нас не нападут?

— Перехитрим.

Сашко любовался собственным героизмом. Засветил фонарь, крысы попрыгали в норы.

— Вот видишь! Они света боятся.

— Пойдем отсюда, Ежик. Ну чего тут еще ждать? Я спать хочу. А тут крысы… — Видно, страх придал ему сообразительности: — Давай в эту бочку влезем. — Он показал на стоящую рядом большую кадушку.

Навалившись животами на край, ребята проворно забрались в кадушку, долго возились, пока на устроились поудобнее.

Прошло минут десять — двадцать. Мальчики молчали. Вдруг по стенам метнулись световые блики. С ручным фонариком показалась цыганка. Ежик приподнял голову. Крысы от света кинулись врассыпную. По-хозяйски осмотрев подвал, она нырнула под лестницу. Оттуда донесся скрежет железа, ржавый скрип. Огонь погас. Ежик толкнул Витьку.

— Не сплю я, чего толкаешься.

Только теперь почувствовали, как им неловко было сидеть: ноги затекли, в плечах ломило. Сашко прошептал:

— Скажи, классно сработали? — И полез из кадушки.

— Куда ты?

— Ход исследуем.

— Какой?

— Цыганкин… Она ведь тут скрылась, я точно запомнил.

— А если вернется?

— Говорю тебе, она живет здесь.

Позабыв о крысах, ребята кинулись под лестницу. Но, как и раньше, ничего не нашли: гладкая стена выложена белыми плитами.

— Сам видел, сюда пошла, — не переставал изумляться Сашко.

— В стенку? — ужаснулся Витька. — Может, она ведьма?.. Колдунья?..

Как мальчики очутились на свежем воздухе и не разбились на лестнице, они потом и сами не могли объяснить. Отбежав от колдовского дома, упали под ограду и еще долго не могли прийти в себя.

Отдышавшись, Витя сказал:

— Пропади она пропадом. Обходить ее буду. Сущая ведьма! Сквозь стенку пролезла…

Прижавшись друг к другу, они дрожали от холода. С трудом дождавшись утра, разбежались по домам. При этом Ежик взял у друга клятву скрыть от всех их ночную вылазку и сам поклялся ничего не говорить Ирине.

МЕТЕЛИН МЕНЯЕТ КВАРТИРУ

Как только Метелин поселился у Луниных, Клава совсем задомовничала: бывало, не удержишь, скучно, видите ли, с родителями, а теперь все норовит в боковушку к Семену попасть — то книгу, то чаю ему принесет.

В субботний вечер Клава подробно рассказала Метелину о переполохе, который вызвал у немцев взрыв моста. Прошло больше недели, а железная дорога бездействовала.

Семен слушал ее заинтересованно. Вдруг до них донеслись голоса со двора. Дотошная соседка Маланья не без притворства сетовала:

— Нескладно получается, Власовна, — живем рядом, а по неделе не видимся. Каждый в своей норе.

— И-и, соседушка, — ответила мать Клавы, — тошно во двор выходить, запустение.

— Все собиралась спросить, что за чернявый молодец у вас появился? Я, грешница, аж залюбовалась: такой статный да пригожий.

У Семена екнуло сердце.

Метелин мысленно выругал себя: «Конспиратор несчастный! Вот к чему неосмотрительность приводит». Клава, приподняв край занавески, выглянула в окно. Маланья стояла у забора, Власовна с пустым ведром — у кучи золы.

— А-а, приезжал… Клавин жених, — вывернулась Власовна. — Раза три приезжал.

— Где же она такого раздобыла? Стройный, лицом белый, городской вроде.

— В доме отдыха познакомились. Еще при Советской власти, — выдумывала Власовна. — Молодым пути не закажешь.

— Сами были такими… А свадьба когда? — выспрашивала любопытная Маланья.

Власовна развела руками:

— Какая теперь свадьба?.. Вот голод надвигается.

— У молодых свое на уме.

— И то правда.

Краска, предательская краска залила лицо Семена. Ему было стыдно взглянуть на девушку. А Клава хоть бы что! Отпрянув от окна, она жарко зашептала:

— Жених мой… Мама угадала: я давно люблю тебя, давно люблю.

С закрытыми глазами искала его губы. Семен еще больше смутился, что это она — шутит или опять за свое?..

— Все книжки читаешь, по ночам к кому-то бегаешь. Я боюсь за тебя, Сема, родной. Сегодня — живы, а завтра — кто знает… — Клава говорила тихо, в ее голосе не было привычной игривости. Наоборот, в нем слышалась давнишняя досада. — И о чем ты все время думаешь?.. С ним говорят, а он молчит и молчит. Тоже мне, Спиноза нашелся. А то не видишь, что возле тебя человек пропадает! И… по твоей вине!..

В коридоре звякнуло ведро. В боковушку протиснулась перепуганная Власовна:

— Беда, Сема…

— Сами слышали, — сердито прервала Клава. — А что, собственно, произошло? Ну, видела и видела, подумаешь!

— Как — что?.. У нее племянник — полицай. Иногда заходит самогонку хлебать. Как бы не напакостила.

— Вечно страху нагоняешь…

Власовна виновато заморгала глазами:

— Я — что… Вам виднее. Пойду ужин готовить, скоро Петрович с Николаем вернутся.

Семен молчал. Клава приблизилась, ее волосы коснулись его щеки.

— Так ты мне ничего и не скажешь?..

— На душе погано.

— Надоело прятаться?.. Я за тебя, Сема, жизнь отдам. Не бойся, верные документы достану: и паспорт, и прописку. Тебя на завод инженером устрою. Можешь вообще не работать. Я скрою, прокормлю. Вдвоем нам хватит. А то давай смоемся. Проживем, где тебя не знают. В переводчицах всюду нуждаются, моя профессия ходовая.

Он грубо сказал:

— Подумай, что предлагаешь… Мне, комсомольцу?

— О комсомоле забудь, у нас нет иного выхода. Не буду работать — в Германию угонят, тебя — к стенке. Насмотрелась, что они там, в жандармерии, творят: кровь стынет. Сегодня человек пятьдесят приволокли без разбора: женщин, стариков. Четверых на базарной площади повесили, толком не узнав фамилии. Для устрашения других. Остальных ночью ликвидируют. Для них, что клопа раздавить, что человека расстрелять — одинаково.

— Не простим мы им… никогда.

— «Мы»… кто это?

— Ты, я, весь наш народ.

Клава присела к столу:

— «Народ»! — это громко. А сколько осталось из тех, кто в гражданскую не уплыл за Черное море? А бывшие кулаки? А обиженные и обойденные? Отец, мать, Николай и я собрались эвакуироваться. Кто о нас позаботился? Никто. Сели начальнички в машины и укатили, свои шкуры спасли, а наши — дубить оставили. Тебя и то бросили, места не нашлось. И мы же виноваты?… Я б сейчас в Ташкенте в институте иностранных языков училась. Мечту у меня убили.

— Надо уметь забывать личные обиды, когда такое творится. — Семен сел рядом с Клавой. Руки Семена, лежавшие на столе, сжались в кулаки. — Откуда у тебя это… Откуда? Училась в советской школе, носила пионерский галстук. Тебе до предательства — один шаг.

— Что ты, Сема? Что ты? — встревожилась девушка. — Нервы сдают, там пристают с глупостями, в поселке — за службу презирают. Разве легко? — она всхлипнула.

Метелин участливо погладил ее волосы. Клава тут же улыбнулась:

— Ты сильный, все можешь. Научи, подскажи.

— В таком деле лучший советчик — собственная совесть. Ты переводчица. Узнай, где расположен штаб фон Клейста.

— Постараюсь. А зачем?

— К своим вернемся не с пустыми руками.

— Для тебя я все сделаю. Скажи, ты любишь меня?

Семен, осторожно отстранив ее, вышел из-за стола.

— Ни о чем таком думать не могу. Уедем к своим — поговорим.

Он ожидал, что девушка обидится. Но Клава лишь, вздохнула, она по-своему поняла его слова — они обнадежили ее.

— Ждать?.. Согласна.

— Нужны чистые бланки паспортов, пропусков, служебных удостоверений.

— Попробую.

— Передашь их Ирине.

Клава по-гусиному прошипела:

— И-ирине? Вот ты о ком печешься, голубчик! Пропади она пропадом, твоя Ирина!

Семен отшатнулся:

— Клава, опомнись!

Но она твердила свое:

— С ней путаешься… с белобрысой пигалицей? Не выйдет! С ней таскаешься, собственными глазами видела, она в саду тогда тебя ожидала. «С одним человеком встретиться надо!» Прямо бы говорил — к бабе, мол, ухожу.

— Замолчишь ты, наконец? — Это крикнул Николай, незаметно вошедший в комнату. Подскочив к сестре, влепил пощечину. — Говори, да знай меру!

Размахивая руками, Николай бросал обидные слова:

— Всю фамилию испаскудила, дети и то овчаркой тебя кличут. Ух, так бы и размозжил крашеную рожу! А еще других обзываешь, ты Ирининого ногтя не стоишь.

Клава, притихнув, вслушивалась. Николай, с презрением взглянув на сестру, позвал Семена:

— Старики ужинать кличут. Пойдем.

За ужином Семен чувствовал себя неловко. Выпив стакан чаю, вернулся к себе. Девушки в комнате не было. Стал укладываться спать, но из-за двери послышался голос Николая:

— К тебе можно?

— Заходи. Как Клава?..

Николай сказал другое:

— Мама мне о Маланье рассказывала. Придется перебазироваться.

— Чем скорее, тем лучше. К кому только?

— Завтра с Мишей Поляковым потолкую.

— Я уже говорил об одном хуторе.

— Дай слово, что ответа будешь ждать здесь.

— Даю. О Клаве стоит подумать, она не совсем потерянный для нас человек.

Николай с горечью, но твердо возразил:

— Потерянный. В народе говорят: свинья не родит бобра. Клавка — тот единственный случай, когда произошло наоборот.

— Одумается, если по-серьезному за нее взяться. Молодая ведь.

— Влюбилась она в тебя. Имя Ирины терпеть не может. — Неожиданно Николай посоветовал: — А ты того… приголубь ее. Ну, как другие мужчины, не любя… Иначе черт знает что натворит!

Нелепое предложение поразило Семена:

— Коля, как не стыдно, я готов ударить тебя! Николай рассмеялся:

— Не способный ты на подлость. Тогда опасайся Клавки… Завтра из дома не выходи до моего возвращения. Я с Поляковым посоветуюсь, как нам быть.

□

Семен тревожно ждал весь день. Не зная, как убить время, шатался по квартире. Вошел в узкую комнату Николая. На стенке прилажена самодельная полка. На ней аккуратно расставлены учебники по высшей математике, философии. Второй ряд отведен классикам — Пушкину, Лермонтову, Льву Толстому, Чехову. Здесь же в твердом переплете роскошно изданный роман Войнич «Овод» — любимая книга молодого Лунина.

В сумерках вернулась Клава, в чем-то упрекала Власовну, долго плескалась у рукомойника. Потом послышались звуки гитары.

В халатике из набивного креп-марокена Клава выглядела очень эффектно. Уверенная в себе, шумно ворвалась в боковушку, ловкими движениями накинула на дверь крючок. Подойдя к Семену, обхватила шею руками:

— Сема, любимый, будут документы, будут. Не могу я без тебя. Не хочешь жениться, давай так… понимаешь? Я на все согласна… Твоей хочу стать, — с трепетом шептала она, будто ничего вчерашнего и в помине не существовало.

Такого оборота Семен не ожидал — растерялся, остолбенел.

— Я твоя, твоя… — Клава иступленно целовала его.

Семен обхватил девушку руками, крепко сжал. Она легонько застонала, торжествующе громко рассмеялась. Захлебывающийся ее смех вернул его к действительности. Семен отбросил крючок с двери. И сделал это как раз вовремя. Без стука вошел Николай, сделал вид, что не заметил разлохмаченных волос, пылающих щек сестры, строго приказал ей:

— Иди к себе!

Клава пулей выбежала из комнаты.

— Урод, пустышка, — бросил вслед сестре и к Метелину: — Собирайся, Сема, выход найден. Миша ходил советоваться.

— С кем?

«Зачем спрашиваю? — упрекнул он себя. — Конечно же, с Максимом Максимовичем советовался Поляков».

Николай ответил:

— Мне неизвестно.

— Куда меня?

И опять излишний вопрос: кроме Насти — некуда. Семен самрассказал Максиму Максимовичу о Пятихатках. Тот пообещал узнать все о Насте, Василии и об их хуторе.

— Не сказал, — отозвался Николай. — Я сопровождаю до явки. Действую по твоему совету: делаю, что велят, вопросов не задаю.

ФОТОГРАФИЯ МЕТЕЛИНА

По дороге на службу Клава забежала к Трубниковым. Надежда Илларионовна возилась у печки, готовила завтрак. Костя брился, Сашко еще спал. При ее появлении дом наполнился движением, звуками. Она поцеловала старуху, схватила помазок, измазала мыльной пеной Костю. Ирина в своей комнате перед зеркалом причесывалась. Клава дотронулась до ее мягких, длинных волос:

— Обрежь, не модно ведь.

— За модой не гонюсь.

— А мороки сколько?.. Хотя французы говорят: чтобы быть красивой, надо мучиться… Ирочка, посмотри, какую я кофточку отхватила. Шерстяная. Нравится? На базаре по дешевке можно купить шикарные вещи.

— У нас на картошку не хватает, — отозвалась Надежда Илларионовна.

— Всем нелегко, — притворно проговорила Клава и, захлопнув дверь Ириной комнаты, доверительно зашептала: — Мне Семе надо сказать нечто важное… Где он?

— Тебе лучше знать, ведь он у вас.

— Колька куда-то его в другое место устроил.

— Так и спроси у брата.

— Спрашивала. К своим, говорит, перебрался. Наверняка врет, чувствую, что врет. В городе Семен!

Клава была как в лихорадке. Она с гневом принялась жаловаться: ее чураются и Семен, и Костя, и даже родной брат Николай. А разве она не такая, как все, или это не она раздобыла документы Василию и устроила его на легкую работу?.. Так зачем ее избегать, лишать доверия?

На какое-то время Ирине стало жалко Клавдию, и, чтобы утешить ее, сказала:

— Краем уха слышала, вроде бы Семен улетел.

— Крылья отрасли, что ль? — подозрительно спросила Клава.

— Говорят, самолет за ним прислали в условленное место.

— Самолет?.. А я? Для жены, выходит, места не нашлось. Вот и верь мужчинам.

— Жены?.. — поразилась Ирина.

— А ты разве не знала?

Побледнев, Ирина неловко опустилась на стул.

Клавдия торжествовала. Но недолго. Ей стало жаль Ирину и она попыталась смягчить удар.

— Ну, не совсем жена, а все-таки… Ты должна понять, не маленькая…

Ирина еле выдавила из себя:

— Очень… очень рада за тебя.

А Клава с таинственным видом продолжала:

— Сема мне важное задание дал, потому я и ищу его. Смотри сюда. — Она из сумочки достала чистый бланк паспорта. — Видишь?

Ирина инстинктивно отстранилась от нее:

— А вот это служебное удостоверение, с печатью, любую фамилию вписать можно.

Равнодушие Ирины взорвало ее:

— Я головой рискую, а он?.. А вы?.. По острию бритвы хожу, а меня не понимают! — кричала она.

Ирина молча взяла серенькие книжицы, они жгли ей руки, но внешне она была спокойна. Про себя подумала: «Передам Мише Полякову, он у нас специалист по изготовлению документов».

— Еще сообщи Семену, — продолжала Клава, — главный их штаб — в санатории.

— В кардиологическом?

— Да. Устроились на широкую ногу.

Ирина отвернулась к шифоньеру, стала перебирать коробки, белье, соображая, куда бы спрятать понадежнее бланки. Клава от нечего делать перелистывала лежащий на столике семейный альбом. Увидев снимок, на котором были Ирина и Метелин, она проворно вытащила его из альбома и, воровски оглядываясь, сунула к себе в сумочку. «Возьму на память, — решила она. — Сема все равно будет мой, никому его не отдам». Она поправила у зеркала прическу, бросила в спину Ирине, которая все еще возилась у шифоньера:

— Ну, я побежала, — и выскользнула из комнаты.

Оставшись одна, Ирина не выдержала и расплакалась. В висках стучало: «Грязь, какая грязь».

Узнав, в чем дело, Надежда Илларионовна не утешала дочь, наоборот, прикрикнула:

— Кому поверила? Стыдно о Семене плохое думать. Не такой он!

ТИПОГРАФИЯ ДЕЙСТВУЕТ

Василий Трубников старался. Развозя товар по магазинам, ко всему зорко присматривался, важное запоминал. Не раздумывая, согласился поселить Метелина у себя в Пятихатках. А через неделю перевез в хутор шрифты и печатный станок, помог Семену в погребе оборудовать типографию.

Поляков изготовил Метелину паспорт на имя колхозника из Полтавской области. В хуторе все знают, что у Насти обширная родня. Соседям и знакомым она отрекомендовала Семена как своего двоюродного брата. Врач Ирина Трубникова снабдила справкой, в которой указывалось, что Иван Бугров страдает открытой формой туберкулеза.

Семен отрастил бородку, небольшие усы. Василий заблаговременно показал документы «шурина» полицейскому, с которым водил дружбу, и даже попросил устроить больного родственника в огородную бригаду.

Через несколько дней полицейский приехал лично посмотреть на Ивана Бугрова. Опьянев, стал хвастаться умением с первого взгляда распознавать партизан.

— Мой глаз — алмаз, — любил повторять полицейский. — Партизан сразу угадываю.

Василий охотно ему поддакивал: «У Сысоя Карповича проницательность завидная, любого насквозь видит».

— Талант имею. В нашем деле иначе нельзя, — встряхивал рыжими кудрями полицай, бил себя в грудь. — Издали партизана различаю, по запаху чую. Поведу глазами и мне ясно, что за человек. Говорю одному: «Ага, а ты, голуба, большевик — следуй за мной». А надысь фрукт попался: «Э, да ты подпольщик!» — и руки ему назад… Почти не ошибаюсь.

Метелин молча наблюдал за ним, оценивая представителя «нового порядка», подбирал ключи, чтобы при надобности отомкнуть этот несложный механизм.

Полицай пообещал в следующий приезд определить к делу родственника хлебосольной хозяйки. И слово сдержал, вскоре Метелин был определен на работу в огородную бригаду.

□

С того дня Сысой Карпович повадился к гостеприимной Насте. Опрокинет стаканчик-другой самогонки, поспрашивает у Семена: не появился ли кто подозрительный и — восвояси.

Как-то, застав гостя в хате, Василий шутливо пригрозил:

— Ох, поломаю вам ноги, Сысой Карпович. Что-то вы к моей Настеньке зачастили…

Язык Сысоя Карповича начал заплетаться:

— Потише на поворотах! Я к шурину твоему завернул… Служба! Иван теперь вроде моих глаз в хуторе. Друзьяки мы с ним, — и похлопал Семена по спине. — Правильно я говорю, господин Бугров?

— Уж как есть точно, — потупясь, ответил Метелин.

— У меня в каждом хуторе свои глаза и уши, — хвастался полицай. — Появится подозрительный, Бугров мне тут же даст знать. Разве не так?

— Как велели, — ответил Семен.

В упор рассматривая Метелина, полицай откровенничал:

— А если честно признаться — сволочной народ пошел. Вот, скажем, ты, Бугров: неужто тебе коммунисты или, скажем, комсомольцы не попадались? Такого не может быть! А чем ты мне помог?

Василий поспешно наполнил стаканы, обнял Сысоя Карповича:

— Опять о службе? А ну ее к… Давай лучше по единой…

□

Утром бригадир встретил Семена сочувственными словами:

— Сдаешь, хлопец, борода да усы остались. Что с тобой?

Бессонные ночи в сыром погребе давали о себе знать: глаза у Семена ввалились, губы почернели.

— Ты же видел справку. У меня чахотка, а лекарства кончились.

Бригадир вел себя с почтительной настороженностью: что за человек этот чахоточный? Полицаев дружок, «дымку» с ним хлещет. Семену на руку то, что хоть этот не ищет с ним короткого знакомства, не бывает в квартире: больше времени для типографии остается.

— В город бы мне съездить. К врачу. Отпустите?

— Это можно. Отправляйся, когда захочешь.

Метелин не стал медлить. Через день, выпросив у Насти примус и старый чайник, завернув их мешковиной, он не шел, а летел на крыльях. Как нельзя кстати, Василий передал, что его в городе ждет Поляков. Семен знал, что это его вызывает Максим Максимович.

Все-таки на хуторе ему тяжело, одиноко. Связь через Василия не может заменить живого общения с друзьями. Особенно скучал по Ирине. Теперь ему казалось смешным его поведение у Трубниковых. Эта нарочитая сдержанность, разговоры только о деле. Именно тут, на хуторе, Метелин понял, как дорога ему Ирина.

У базара Семен бегло осмотрел вывески мастерских и, остановившись у одной из них, уверенно открыл дверь. Темный угол низкого помещения был забит разным железным хламом: ржавыми листами, погнутыми ведрами, кастрюлями, самоварами, кусками проволоки и прочей дрянью, которую добрые люди давно выбросили на свалку. У окна, сгорбившись над низким верстаком, сидел Максим Максимович, занятый прилаживанием дужки к солдатскому котелку.

Взглянув на Семена, приветливо проговорил:

— А, сынок, здравствуй.

Отложив в сторону котелок, достал из-под верстака хлеб, склянку с солью, луковицу, вареную морковь. Как бы оправдываясь в чем-то, сказал:

— Погляжу, не привел ли кого следом?

Он рывком открыл дверь, выглянул наружу, немного повременив, вышел на улицу. Осмотревшись, прикрепил к двери табличку: «Обеденный перерыв». Вернувшись, разрезал надвое луковицу, посыпал хлеб солью. Указал подбородком на верстак, пригласил:

— Присаживайся… — Но сам есть не стал. — Вызвал тебя вот зачем… Приказано всем горожанам с лопатами, кирками, ломами явиться на сборные пункты… Закрываются учреждения, школы, заводы, кроме тех, что заняты ремонтом военной техники. Всех жителей, елки-моталки, выгоняют сооружать оборону в самом городе, отдавать Приазовск им очень не хочется.

— Такого с немцами еще не бывало! — воскликнул Метелин. — Василий говорил: и кладбище расширяют, число госпиталей увеличивают…

— Ростов облагоразумил, — улыбнулся Максим Максимович. — Людей и техники угробили много, а «воротами» Кавказа попользовались каких-нибудь семь дней… Фон Клейст побаивается, чтобы такой же конфуз под Приазовском не повторился. Вот и закапывается в землю.

— Обороняться он вроде бы не приучен, — сказал Метелин.

— У него еще все впереди… Тут вот сводка Совинформбюро о Ростове. Надо бы поскорее, елки-моталки, до населения ее довести, а заодно народ с победой поздравить. Я кое-что набросал. Почитай-ка, а я послушаю.

Они отошли в угол, чтобы с улицы не привлечь к себе внимания. Метелин начал:

— «Дорогие наши отцы и матери, братья и сестры, все жители Приазовска!.. От имени городского комитета комсомола мы поздравляем вас с победой — Ростов-на-Дону снова советский, свободный!..»

Читаю — и прямо не верится, Максим Максимович, — не выдержал Семен и, переводя дыхание, продолжал:

— «Близок день и нашего освобождения! А чтобы он скорее пришел — становитесь в наши ряды борцов с фашизмом, бейте врага, пока не треснет его хребет!..»

Прослушав до конца листовку, Максим Максимович сказал:

— Вот еще что, сынок. Вчера меня посетил товарищ Сидоров Владимир Владимирович. Тебе и твоим хлопцам наказал кланяться. Мы с ним кое-что уточнили. Будем действовать совместно с его партизанским отрядом. Обстановка, елки-моталки, действительно обнадеживающая. Ты Лысый Курган на берегу Уса помнишь?

— Конечно.

— Его наши обошли, на пятнадцать километров вклинились в немецкую оборону. Это на севере. И от Дубовой рощи враг выбит. А это уже юго-восток! Мы с тобой люди не военные, а понять можем. Красная Армия берет Приазовск в клещи, бьет вражеские фланги, вот-вот в город ворвется.

— Это же здорово!

— От восторгов пока воздержимся. На наш участок враг срочно перебрасывает свежие танковые части. Бои предстоят жаркие. Одно ясно: впервые немцы вынуждены не наступать, а обороняться. А это кое-что да значит! Тут от нас для Красной Армии подмога потребуется. Как только наши части прорвут их оборону, мы ударим с тыла.

— На заводах созданы тридцать две боевые группы из молодежи, — сообщил Метелин. — Ребята рвутся в бой.

— А оружие? Автоматы, пулеметы?

— Маловато… Но у нас есть одна задумка, — сказал Метелин. — На комбайновом заводе они организовали мастерские по ремонту оружия. Так вот…

Максима Максимовича заинтересовала задумка Метелина, он принялся выспрашивать, что и как. Семен на все его вопросы отвечал обстоятельно…

Лукич и Николай Лунин уже несколько недель ведут наблюдение. С немецкой точностью, каждую субботу в одно и то же время за отремонтированным оружием приезжают одни и те же люди. Перед выездом с территории завода они останавливаются у проходной и заходят к начальнику караула. Все до мелочей продумано.

Провожая Метелина, Максим Максимович строго предупредил:

— Накажи хлопцам не своевольничать. А то есть такие горячие головы. Всем ждать сигнала. Ударим в спину — по штабам, узлам связи, когда нам скажут. До этого — ни-ни!

□

От Максима Максимовича поспешил в медпункт, к Ирине. Сколько не виделись, а девушка встретила его более чем холодно.

Сделала вид, что занята неотложными делами: что-то искала на столе, переставляла склянки, перелистывала журнал приема больных… И все это как-то уж очень нарочито.

Семену хотелось так много ей сказать: и порадовать новостью о наступлении Красной Армии, и хотя бы намекнуть на то, как ему там трудно без нее. Но подавленность Ирины и даже какая-то отчужденность его отпугивали. Ни о чем подобном он говорить с ней сейчас не мог.

Чтобы прервать затянувшееся молчание, Ирина сказала:

— Листовки мы теперь разносим по почтовым ящикам. Для этого привлекли группу учителей.

— У Маслова как идут дела?

— Отлично. Еще несколько паровозов на длительный ремонт отправили.

— Пожалуй, ему уже пора заметать следы. А то и себя подведет и Петра Петровича… Передай Юрию, что комитет решил направить его в порт, в доке работать. Пусть обратится на биржу труда к Вале Поляковой. Мы с нею уже условились, она поможет. Ну, а как ты?

Ирина скупо рассказала о том, как обвела вокруг пальца врачей-экспертов. Для горожан слово «биржа» было ужасно. Через нее лежал путь на каторгу. Но в Германию не брали больных трахомой, экземой, туберкулезом. Спасая советских людей, врачи-подпольщики выдавали фиктивные справки. Трубникова зерном клещевины натирала глаза здоровых людей, веки краснели, как при трахоме. Такое массовое «заболевание» вызывало у немцев подозрение. Одну молодую работницу из депо положили в госпиталь для тщательного исследования.

И тут помог Юрий Маслов. Через знакомую санитарку, работавшую в госпитале, передал девушке приготовленный Ириной порошок клещевины. Эксперты подтвердили прежний диагноз: трахома.

— В других местах пользуются твоим методом?

— Кажется, да.

— Ну, а о себе что же ничего не расскажешь?

Ирина удивленно посмотрела на Семена.

— Как там Надежда Илларионовна? — поспешил добавить он.

— Ничего. Клава раза два прибегала. О тебе все спрашивала. Волнуется очень.

— Для нее меня нет.

Расхрабрившись наконец, Ирина приготовила вопрос: «Муж ли он Клавы? Или это…» Произнести не успела, вошла медсестра.

Ирина повернулась к умывальнику, стала намыливать руки. Семен на бланке рецепта написал: «Хорошая! Я люблю тебя. Всю жизнь одну люблю». И вышел.

Вымыв руки, Ирина автоматически спросила:

— Много больных?

Медсестра пододвинула ей записку:

— Тот оставил.

Ирина смутилась, почувствовала, как краснеет…

Осматривала ли больного, выписывала ли рецепт, что бы ни делала, перед ней во весь рост стоял Семен — худой и бледный. «Дура я, набитая дура! — укоряла себя. — И что наделала! Бежать за ним?.. Нельзя». Сердце сжималось от стыда и раскаяния. Одно утешение — записка. Тайком раз десять прочитала ее.

В КОНОКРАДСКОЙ БАЛКЕ

После разговора с Максимом Максимовичем Метелин сразу взялся за подготовку боевой операции.

Местом его встреч с членами подпольного комитета комсомола служила заброшенная баня, сложенная из белого ракушечника на берегу речки Чернушки. Прежде в этом районе размещалась небольшая деревушка, носившая такое же название. В годы первых пятилеток Приазовск, разрастаясь, подступил к деревушке, затем вовсе поглотил ее. На месте деревянных хат воздвигли многоэтажные кирпичные дома, школу, магазины. От стародавнего сохранилась лишь эта полуразрушенная баня, стоявшая на откосе, заросшем кустарником.

Непосвященный не много бы понял из разговора Семена Метелина с Николаем Луниным.

— Ничего не изменилось? — спросил Метелин.

— Все то же, — ответил Лунин. — Они живут по раз установленному расписанию.

— У ворот останавливались? — не унимался Семен.

— И останавливались, и к начальнику караула заходили, шнапс пили.

— Справится ли Маслов?

— Лукич? — переспросил Николай. — Он до войны собственную эмку водил. Я в нем не сомневаюсь.

— Красная Армия наступает, нам ждать больше нельзя, оружие может потребоваться завтра-послезавтра. Вот вам для маскировки. — И Метелин передал сверток, полученный от Максима Максимовича. — Пронесете-то как?

— Запросто, — ответил Лунин. — На себя наденем, а сверху натянем спецовку.

— Кажется, обо всем договорились. — Метелин протянул руку: — Ну прощай, до субботы.

— Всего хорошего…

Метелин с грустью подумал: «А ведь новой встречи может и не быть». Он хорошо понимал, на что идут Николай с Лукичом. Очень рискованную затеяли операцию, опасную, дерзкую. Но что делать, иначе оружия не добудешь… Надо бы уходить, а ноги окаменели.

Видимо, поняв состояние Семена, Николай еще раз пожал его руку:

— Все будет хорошо, не волнуйся. — И первым вышел из предбанника.

□

В субботу во двор мастерских по ремонту оружия въехала крытая брезентом автомашина. Когда автоматы и пулеметы были погружены, раздались удары молотка о рельс, возвещающие конец рабочего дня.

Цехи быстро опустели, лишь Лунин и Лукич — отец Юрия Маслова — присели за ящик с инструментом и притаились.

Они видели, как загруженная оружием автомашина остановилась у проходной. Из кабины выскочил унтер-офицер и сунул часовому пропуск. В это время из двери караульного помещения, потягиваясь, показался белобрысый вахмистр — начальник охраны завода. Признав в унтер-офицере знакомого, добродушно похлопал его по круглому животу. Повелительным жестом унтер-офицер поманил к себе шофера. Тот подошел к ним, размахивая бутылкой шнапса. Все трое скрылись в караульном помещении.

Люди за ящиком моментально скинули спецовки, под которыми были немецкие мундиры. Повременив какое-то время — дав возможность шоферу и унтер-офицеру расположиться как следует в караульном помещении, уверенно подошли к грузовику. Сев на место шофера, Лукич включил зажигание. Лунин положил на подоконник зарешеченного окна завернутый в газету сверток с миной.

Часовой выглянул из будки. За рулем сидел немец, рядом — унтер-офицер, отдавший ему заранее пропуск. Запоминать лица выезжающих не входило в его обязанность, да и сгустившиеся сумерки скрывали лица.

Как только грузовик тронулся, часовой услужливо открыл ворота. Минуя проходную, Николай лихо ему козырнул. Отъехав метров сто, услышали взрыв. Опустив стекло, Николай посмотрел назад. Над мастерскими клубился дым. Машина свернула на боковую улицу.

— Теперь дай бог ноги, — проговорил Лунин.

Лукич, вцепившись обеими руками в руль, понимающе кивнул головой. В это время справа распахнулась калитка, со двора выбежали немцы-автоматчики и бросились наперерез грузовику.

— Засыпались, — одними губами проговорил Лукич, — что будем делать?

Лунин не ответил. Дождавшись, когда немцы поравнялись с машиной, приказал:

— Лукич, стой! — Николай выскочил из машины и сам подбежал к немцам, дико закричал:

— Шнель, шнель! Дорт ист брант! Партизанен ист дорт!^[5]

Автоматчики со всех ног кинулись к мастерским, а машина свернула в тихий переулок. Благополучно проехали несколько кварталов поселка Южного. Вон уже видна дорога в степь. И вдруг навстречу выскочил мотоцикл с коляской. Еще издали немцы сигналами фар потребовали остановиться. Солдат в коляске угрожающе направил автомат, взял грузовик на прицел.

— Накрыли-таки! — Лукич зло выругался.

— Остановись, но мотор не глуши, — подсказал Николай.

Приблизившись, фашист у самого радиатора, развернул мотоцикл, опустил ногу на землю.

— Дави! — шепнул Николай.

Взревел мотор, машина сделала рывок: крик, стон…

Грузовик нырнул за угол, свалил огородный плетень и выскочил в степь…

Было уже совсем темно, когда они добрались до Конокрадской балки. В мирное время здесь пасли скот. Сейчас нетронутая трава заматерела от холода. Время стерло когда-то проторенную колесами дорогу, по которой вывозился камень-ракушечник. В городе поныне сохранилось много домов, сложенных еще до революции из этого податливого материала. А балок таких вокруг города было великое множество.

Грузовик ходко катился под уклон. Лукич закряхтел, выпрямил спину, сдвинул на лоб очки, слезящимися глазами взглянул на Николая:

— Да-а, ситуация!

Лицо Лунина пылало от пережитого волнения.

— Счастливо отделались. Ездите-то вы по-лихачески, а говорили — любитель.

Лукич насупил брови.

— Может, закурите?

Километра два проехали молча по дну яра. Склоны его стали крутыми, терн острыми иглами хватался за брезент, царапал борты. Из-за куста показался человек и поднял руку. В свете фар Маслов разглядел мундир эсэсовца и нацелился его смять. Лунин вовремя его предупредил:

— Осторожнее, это наш.

Семен Метелин едва успел отскочить в сторону:

— Стопчете, чертяки! Погасите фары!

Нащупывая ручным фонариком дорогу, пошел вперед, за ним осторожно двигалась машина. Когда заросли превратились в чащобу, Метелин остановился. Николай тут же забрался в кузов, принялся молча подавать оружие. Нагрузившись автоматами, Метелин полез на откос. Лукич и Николай не отставали. В зарослях кустарника показалась черная пасть туннеля.

— Здесь будет наш арсенал.

Семен осветил заросшие мхом стены. Туннель тянулся в глубь скалы. Отсюда горожане брали камень-ракушечник, а конокрады в выработках укрывали ворованных лошадей.

Сложив пулеметы и автоматы, вернулись снова к грузовику. За час перенесли все, что в нем имелось.

— Сколько? — спросил у Николая Метелин.

— Десять пулеметов и сто шесть автоматов.

— Удача! Ночуйте дома, чтобы не вызвать подозрения.

— А машина?

— Пущу в дело.

Оставшись один, Метелин перенес в кабину две запасные канистры бензина. Потом машину сдал назад, выбрал удобную площадку, развернулся и вскоре выбрался из балки. С потушенными фарами добрался до разъезда Красный Лиман.

Он знал, куда держал путь. У железнодорожного полотна помещалась нефтебаза МТС. Немцы значительно ее расширили, установили новые баки для бензина, обтянули штакетную ограду колючей проволокой. Вчера утром, проходя мимо, Семен внимательно все сам осмотрел.

Не доезжая до нефтебазы, Семен заглушил мотор. Заклинил руль, чтобы он без помощи человека держал заданный курс.

На дальнейшее потребовались считанные секунды. Разогнав грузовик Семен выскочил из кабины, кинулся в сторону. А грузовик, мчась на предельной скорости, протаранил штакетник, разорвал проволоку, врезался в резервуар с бензином… Взметнулся смерч огня. Ночь оглушил взрыв. Небо до самых туч озарилось багровым заревом.

□

Надежды подпольщиков рухнули: наступление Красной Армии было приостановлено на подступах к Приазовску, город так и не был освобожден от оккупантов, и добытое оружие не потребовалось.

Обстановка на юге России оказалась до предела накаленной. Перед войсками Южного фронта стояла сложная задача: разгромить прежде всего первую танковую армию, нацелившуюся на Ростов, сковать основные силы мощной немецкой группы армий «Юг» и тем самым ослабить удар по Москве.

Гитлеровское командование было уверено, что силы Красной Армии на этом участке уже разгромлены. Рассчитывая на легкий захват Харькова, Крыма, Одессы, Ростова, немцы создали ударные группировки на стыке наших Юго-Западного и Южного фронтов.

Пренебрегая потерями, они стремились к «воротам» Кавказа. Между тем Красная Армия нашла в себе силы не только выстоять, остановить врага, но и нанести ему контрудары. Наша 37-я армия разрезала вражеские войска по центру, угрожая их тылу. Части 9, 18 и 12-й армий стремительно охватывали гитлеровские фланги. Получилось нечто, похожее на слоеный пирог.

Прорвав на узком участке оборону Красной Армии и захватив Ростов-на-Дону, немцы совершенно неожиданно для себя очутились в мешке. Под ударами войск Южного фронта первая их танковая армия вместо наступления на Кавказ вынуждена была спасаться бегством.

Дальнейшие наступательные операции на южном участке фронта связали по рукам и ногам немецкие войска группы «Юг». Им было не до помощи наступающим на Москву.

Успехи Красной Армии под Ростовом-на-Дону имели большое значение для нашего контрнаступления на главном, Западном стратегическом направлении.

Разгневанный Гитлер сместил с поста командующего группой армий «Юг» фельдмаршала Рундштедта.

После контрударов Красной Армии Южный фронт стабилизировался. Фон Клейст, ожидая летней поры, отсиживался за возведенной им железобетонной линией обороны.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

КЛАРИН ПОДАРОК

Предложение генерала Вольферца вначале ошеломило Энно Рейнхельта. Он до сих пор не забыл первую свою встречу с партизанами. Стоял солнечный день. Его колонна двигалась по лесистой местности. Солдаты пели. И вдруг на них со всех сторон посыпались гранаты, бутылки с горючей смесью, автоматные залпы. Взрывы, смерчи огня, стрельба, стоны раненых смешались в один общий гул. И только потом Рейнхельт понял, что напали партизаны. Нет, ему не хотелось еще раз встречаться, а тем более бороться с партизанами.

Прошло какое-то время, и Рейнхельт свыкся со своим новым положением, ему даже нравилась предоставленная неограниченная власть над людьми. Теперь он без особых усилий берет от жизни все, что его душа пожелает. А к этому он давно стремился, предрассудкам он не подвержен. Пусть другие тешатся глупой моралью. На земле времени отведено в обрез. Львовская ночь с еврейкой незабываема. А вреда великой Германии он не причинил, долг арийца исполнил, утром в гетто ее отправил. Но Ружа!.. Ничего не скажешь — обаятельна, сто очков даст вперед и француженкам, и полькам. Цыганка она или молдаванка, какое ему дело — на крестины не приглашали. А смотреть надо в оба — умна. Хотя он твердо уверен: кто его проведет — до вечера не доживет.

У русских есть поговорка: делу время, потехе час. Великолепная мудрость для робота! Брать красивое в жизни не каждому дано. Ах, Энно, до чего же тебе повезло, что ты живешь во времена фюрера! Тебе все позволено!

Что касается Клавы, то теперь, пожалуй, она сама не смогла бы объяснить, как все это произошло. Поначалу она не жаловалась на свою судьбу. Быстро вошла в доверие к тем, у кого служила, и даже пользовалась успехом. Это ей и позволило достать необходимые бланки паспортов и удостоверений. Несколько дней она чувствовала себя отважной разведчицей, бесстрашно работавшей в тылу врага.

Но продолжалось это недолго. Семен исчез, даже не простившись с ней. Старые друзья и подруги с презрением отвернулись, а новыми обзавестись было не просто. И тут подвернулся Энно Рейнхельт. Клава сразу заметила, что этот офицер довольно влиятелен: к нему относятся с особым почтением, словно он генерал. Поэтому Клава и не пресекала ухаживаний Рейнхельта, которые могли оградить ее от домогательств все более смелевших сослуживцев.

Вскоре после их знакомства Рейнхельт приехал к ней прямо домой, захватив с собой несколько бутылок и объемистый пакет с продуктами.

Войдя в дом, он сразу же положил все на стол. По теперешним временам этих запасов могла хватить на неделю.

Клава растерялась: такого гостя никак не ожидала. Зачем-то тотчас завела патефон, сунула в руки Рейнхельту семейный альбом и вместе с матерью принялась накрывать на стол.

Энно был несколько обескуражен. Расположение комнат в доме было таково, что на уединение с Клавой рассчитывать не приходилось. Глупая хозяйка, видимо ее мать, испуганно пялила на него свои коровьи глаза, но уходить явно не собиралась. В распоряжении Рейнхельта оставался французский коньяк, предусмотрительно принесенный им. Он-то и скрасит этот скучный вечер.

Медленно потягивая из рюмки, Энно без интереса рассматривал старые фотографии. Чуть оживился, когда увидел Клару (так он называл эту аппетитную девицу): вот она еще девочка, а вот уже с каким-то парнем, с другим, третьим. «О, видимо, вкусы у нее широкие… Но что это? Клара — в костюме Кармен, на маскараде… Довольно жеманно, даже нелепо… А это — ничего! На пляже она хороша. Нет, в ней что-то есть… Безусловно, есть!»

Для приличия Рейнхельт расспрашивал Клару о ее знакомых, снятых вместе с ней.

Выпив рюмку, Клава заметно опьянела. Говорила много и охотно.

— А это кто? — спросил Энно.

— Это еще один мой дружок. Сема Метелин, — по инерции выпалила она и прикусила язык. — По-моему, он работает на заводе рядовым инженером.

Но поздно, слова вылетели, их не поймаешь. Рейнхельт поднес карточку ближе к глазам и, делая вид, что рассматривает рядом стоящую девушку, быстро соображал: «Где я слышал эту фамилию? Ах, да это бывший секретарь горкома комсомола, которого видели в городе. Кто-то из агентов недавно сообщил мне об этом. Так вот он, автор листовок! А только ли листовок?.. Вот она та ниточка, которая позволит распутать весь клубок. Ай да я!» — похвалил он себя, что-то бормоча вслух, с благодарностью взглянул на Клаву:

— А рядом кто? Жена, невеста?

— Я даже не знаю ее. Наверно, соученица.

— Снимок я оставлю у себя. Пока. Потом верну.

— Но это подарок! Как же я могу вам дать его? — вырвалось у Клавы. — И… неужели вам нравятся заурядные блондинки?

Гауптштурмфюрер сунул снимок в карман.

— Придумываете! Не вижу дарственной надписи, а эту блондинку я поищу. Может, она окажется не такой уж заурядной.

Настаивать было рискованно, и Клава, провожая Рейнхельта, пыталась убедить себя, что она ни в чем не виновата.

Через несколько дней Рейнхельт снова нанес визит Кларе. Как-никак, а эта девица ему здорово помогла. Железный крест теперь не за горами. Это надо вспрыснуть, а заодно и вернуть фотографию. Простодушная красотка полагает, что он заинтересовался смазливой блондинкой. Пусть себе. А может быть, сегодня Клара окажется покладистее и позволит себя увезти.

На этот раз дома был и отец Клары. Петр Петрович сидел угрюмый, на вопросы отвечал односложно. В семь часов вечера он заявил, что ему пора на паровоз.

Петр Петрович прихватил кожух и, плотно прикрыв дверь, ушел в кладовую, чтобы ее видеть кривляния дочери перед немецким офицером.

Власовна с горкой грязной посуды ушла на кухню.

Клава была в ударе. Она пела под гитару, рассказывала анекдоты. Рейнхельт усердно угощал ее, пил и ел сам, но не пьянел.

— С благодарностью возвращаю фото, — сказал Рейнхельт Клаве, как только они остались вдвоем.

— Ну что, обожглись на этой блондиночке?

— Медички не в моем вкусе, — и он впился глазами в Клаву. — Это Ирина Трубникова, твоя подруга. Зачем ты лгала, а?

Клава засуетилась, что-то говорила о своей любви к нему, о том, что ревность заставила ее так поступить.

Рейнхельт оставался глух к ее объяснениям.

— Предупреждаю, впредь обмана не потерплю, — сказал он. — Ты ничего не должна скрывать от немецкого командования. А вот в Метелине ты не ошиблась. Оказывается, это действительно инженер, и довольно опытный. Такие специалисты нам очень нужны.

— Вот видите, я же вам говорила. А его карточка мне не нужна. Вы могли ее и не возвращать.

Клава свернула в трубочку фотокарточку и зажгла спичку. Бумага зачадила, вспыхнула синим огнем. Собрав в ладонь пепел, рассеяла по комнате.

— Требуются специалисты, — заговорил снова Рейнхельт. — Время военное, каждый знающий человек — на вес золота. Да, мы знаем, что Метелин комсомолец. Но политические убеждения при нем останутся. Нам нужны его знания и его мастерство. Метелину обещают хорошие деньги. Тебе не приходилось с ним встречаться?

— Нет, как в воду канул.

— Жаль. Он очень нужен нам… как специалист… Но не пора ли нам куда-нибудь закатиться?

— В другой раз с удовольствием, а сегодня — извините. Я уже пьяна, куда там ехать.

После этого визита Рейнхельта отец, мать и брат всерьез поговорили с Клавдией. Ее уговаривали, стыдили, ругали, но она отделывалась смешками, уверяя родных, что ничего опасного в ее знакомстве с Энно нет, а выгоды немалые.

ВСТРЕЧА

Железная воля Ежика дала трещину: нарушил клятву — рассказал Ирине о ночной разведке в развалинах санатория. Иначе поступить не мог. Уж так повелось: сестра для него — во всем высший авторитет. И еще так хотелось свей посоветоваться…

Ирина хорошенько отругала ребят, удивилась их храбрости, честно призналась, что ни за что на свете не вошла бы ночью в подвал.

А в следующее воскресенье Сашко повел Ирину в развалины. Миновали узкий лаз, осторожно спустились в подвал. Под лестницей Сашко осветил стенку:

— Вот тут она исчезла. Была и нет!

— И ничего не слышали?

— Скрип. Как от ржавой калитки…

— Давай осмотрим, что же тут могло скрипеть.

Ежик светил, сестра согнутым пальцем стучала о стенку, прикладывала ухо, сантиметр за сантиметром исследовала малейшие щели. В нижнем углу под лестницей неожиданно белый кирпич поддался нажиму ее руки, и она осторожно его вытащила. В глубокой печурке виднелась обыкновенная дверная ручка. Рывком дернула к себе. Стенка зашевелилась, заскрежетало железо. Гладкий квадрат стены ушел, словно дверь в купе железнодорожного вагона.

В это время на плечо Ирины легла чья-то рука. Она обернулась. Перед ней стояла цыганка. Сашко отпрянул в угол, притаился. Голосом оскорбленной хозяйки Ружа спросила:

— Что вы здесь делаете?

— Ищу, — сказала Ирина и не нашла больше слов, что бы такое добавить к этому короткому ответу.

— Кого? — И цыганка впилась в нее черными блестящими глазами, взгляд которых, как показалось Ирине, проник прямо в ее душу.

— Вас, — мужественно призналась Трубникова.

— Зачем? — голос цыганки дрогнул, она как-то вся подтянулась, Ирина подумала, что она вот-вот собирается вцепиться ей в волосы.

— Познакомиться, — тихо выговорила Ирина и покорно опустила голову.

Направив луч в лицо Ирины, цыганка вздрогнула:

— А, это вы! На ловца и зверь бежит. Выйдем отсюда.

Она склонилась над печуркой, повернула рычаг. Стенка сдвинулась.

— Я уже встречалась с вами, — пробормотала Ирина, чтобы прервать тягостное молчание.

Ружа взяла ее за руку, и они поднялись наверх, следом шел Сашко.

— Кто вам велел меня выслеживать? — подозрительно спросила Ружа.

— Мне сдается, что вы — наша, советская.

— Наша-ваша, такая-разэтакая, — забормотала цыганка, — ничего вы обо мне не знаете. А я всякая. — И к мальчику: — Как тебя звать? Сашко иль еще как?

— Еще Ежик.

Он недалеко стоял от таинственной цыганки, втягивал аромат ее духов, и она казалась ему совсем не страшной, даже симпатичной.

— Так вот что, проныра, — обратилась цыганка к Сашко, — иди за ворота, осмотри улицу, нет ли подозрительных… Если что заметишь — свистни.

Ежик убежал.

— Я сама тебя искала. Что спрошу — отвечай правдиво, не то уйду, у меня нет времени.

Предисловие огорчило Ирину, она уже жалела, что рискнула пойти в подвал, ни с кем не посоветовавшись.

Ружа коснулась ее руки:

— Присядем.

И она первая опустилась на кирпичную глыбу, рядом присела Ирина, с трудом сдерживая нервную дрожь.

— Мне нужен хирург, — призналась Ружа. — Я знаю, что вы терапевт, а мне, повторяю, нужен хирург.

— У меня есть друзья-хирурги.

Ружа долго не отвечала, потом встряхнула пышными волосами, сказала:

— Рисковать не имею права. Доверюсь только вам.

— Я готова, — приподнялась Ирина, еще не понимая, к чему ей надо быть готовой.

— С пустыми руками? А инструменты? Медикаменты?

— Принесу из дому.

Ружа остановила ее:

— Погодите. Сегодня я занята. Приходите сюда завтра вечером, как стемнеет. — И приказала вернувшемуся Ежику: — Иди покарауль еще, нам надо поговорить.

Ирина опять села. Ружа мягко сказала:

— Не подумайте обо мне плохо. Вы — женщина и должны понять… Да, порой я противна сама себе… Но что мне оставалось делать? Другого оружия у меня нет. Я стараюсь мстить, как умею. Прошу понять меня правильно и простить. Мне хочется оправдаться перед вами.

Теперь Ирина совсем растерялась и не знала, что ответить на странные слова этой женщины. Но цыганка разом сама переменилась.

— Впрочем, сейчас не время, — прервала она себя на полуслове. — У вас есть жених или хороший друг?

Ирина невольно вздрогнула, замялась:

— Не знаю, как сказать…

— Жених есть, — убежденно подтвердила Ружа. — Так знайте, за вами следят.

— Кто? — вырвалось у Ирины.

— Фашисты. — Она поднесла фотокарточку к глазам Ирины. — Это вы?

— Я, — узнала себя Ирина. Она была снята в легком платье и соломенной шляпе.

— Рядом кто? — продолжала допрашивать Ружа. — Я спрашиваю, кто снят рядом с вами?

— Я не знаю этого человека, — заикаясь, ответила Ирина и густо покраснела. — Это случайный попутчик, на пароходе встретились.

Цыганка улыбнулась, похлопала ладонью по Ирининым коленям:

— А врать-то вы не научились, голубушка. — И как приговор добавила: — Это Семен Метелин. Тому, кто его выдаст, обещаны большие деньги.

Ирина обомлела:

— Как попала к вам эта фотография?

— Гауптштурмфюрер Рейнхельт вручил. Слышали о таком? Услышите. Мне поручено найти Метелина. Выдали ночной пропуск. Разрешили гадать на базарах, ходить по квартирам. Им нужен Метелин. Если найду, обещали дом и десять тысяч их марок.

— Он эвакуировался, — поспешила заверить Ирина.

Цыганка твердила свое:

— Неправда! Метелин в городе!.. Не бойся, со мной можно быть откровенной. Надо спасать Метелина. Фотография его размножена. Ищейки рыщут по городу. — И с тревогой наставляла: — Сама берегись. Присматривайся к соседям, не подослан ли кто. Ты — наживка, на которую, по их расчетам, Метелин клюнет! Не ходи к нему, не приглашай к себе.

Ружа говорила взволнованно и долго. Слушая ее, Ирина продолжала думать: «Как этот снимок попал в гестапо? — в сотый раз она задавала себе вопрос. — Как?»

□

Домой Ирина не шла, а бежала. «Надо немедленно предупредить Семена!» — неустанно твердила она. Ворвавшись в свою комнату, схватила альбом и лихорадочно перелистала его: действительно снимка не оказалось. Поспешно выдвинула ящик, заглянула под стол. Фотокарточки нигде не было. «Куда девалась?.. Кто мог взять?» — гадала мучительно.

Она хорошо помнила, что снимал их тогда Миша Поляков. «А может, негатив у него выкрали? — задала себе вопрос. — Пошлю к Мише Ежика. Проверим».

Опустившись на стул, Ирина долго сидела без движения, пока Сашко не оторвал ее от горестных размышлений.

— Не ищи, и так ясно, — сказал он. — Ее кто-то выкрал. Вспомни, когда ты в последний раз видела фотокарточку?

Ирина с готовностью ответила:

— Совсем недавно, вот совсем недавно…

— Кто в последнее время к нам приходил?

— Ну соседки… Ну Витька… Кто же еще?..

— Нет, кто из чужих бывал в твоей комнате?

— Постой, — вдруг осенило ее. — Клава Лунина была как-то утром, ты еще спал.

Сашко сердито зашмыгал носом:

— Ясно — она, немецкая овчарка. Больше некому.

В мутных сумерках пришли домой Костя и. Василий. Надежда Илларионовна возилась с ужином. Вполголоса, скрывая от матери, Ирина рассказала братьям о том, что узнала от цыганки.

— А можно ли верить цыганке? — спросил Костя. — Не провокатор ли она?

Ирина покачала головой:

— Я сама об этом думала. Какой смысл тогда ей показывать фотографию, предупреждать нас. Могла действовать по-другому, да и говорит она искренне, от души. Нет, я верю ей. Завтра я с ней увижусь, и все прояснится.

□

Ежик примостился на обрубке бревна около проходной барачного типа, изрешеченной осколками авиационных бомб. У его ног — белая сумочка. В ней вдавленный наполовину в жареные семечки стакан. Семечек совсем немного, а он расхваливает их на всю ивановскую: мол, жирные, вкусные.

На заводе закончилась смена: старики, женщины, подростки брели устало, не глядя по сторонам и почти не разговаривая между собой.

Наконец, показался Михаил Поляков — высокий, щеголеватый мужчина, в кепке с широким козырьком. Уловив знакомый голос, направился к продавцу семечек.

— Зачем здесь?..

Ежик провел ребром ладони по горлу.

— Чэпэ. — И, оглянувшись, громко добавил: — Берите оптом, сделаю скидку.

— Иди за мной, но не сразу.

У Полякова был вид преуспевающего дельца. Он действительно многого достиг: назначен технологом цеха. А все потому, что немцы обратили на него внимание. При разборке бумаг, захваченных в горкоме комсомола, Рейнхельту попали в руки заявление официанта и решение бюро горкома. В них шла речь об инженере Полякове, исключенном из рядов ВЛКСМ за дебош, учиненный в ресторане. Внимательно изучив документы, гауптштурмфюрер распорядился найти Михаила Полякова. Вначале полагал приспособить его для нужд секретной службы. Но при личном знакомстве убедился: толку от него не будет. Поляков выглядел туповатым, инертным, в общем, к серьезному делу непригодным.

Гауптштурмфюрер положил перед собой папку, взятую в сейфе горкома комсомола:

— Я составил о вас представление. Полное. Документ этот знаком?

Миша наклонился над раскрытой папкой. По-простецки поскреб затылок, повздыхал:

— Как забудешь? При мне составляли.

— Чувствуется, что человек ты разносторонний. Да? — иронизировал Рейнхельт.

Гауптштурмфюрер закрыл папку и оценивающе посмотрел на сгорбившегося на стуле, небритого Михаила.

— Да-а, досье не из приятных. Зачем же официанта калечил?

— Был в невменяемом состоянии.

— И частенько такое случается?

— Когда как… Придерживаю себя…

— Ничего. Вылечим. Сделаем из тебя человека. Договоримся так: в свободное от работы на заводе время пить — пей, но танки из ремонта выпускай вовремя. Согласен?

— Постараюсь.

Этот трюк, с фиктивным исключением Полякова из комсомола, придумал Метелин перед приходом немцев. Он же задним числом подделал решение.

Поляков и Ежик с разных площадок заскочили в трамвай.Пассажиров почти не было. Сашко сказал Полякову о пропавшей фотографии.

— Все негативы я уничтожил, — сообщил Поляков.

Встревоженный Михаил тут же вышел из вагона: торопился предупредить своих людей временно прервать связь с Ириной и Костей Трубниковыми.

В ту же ночь цепочка связных сразу же пришла в движение, незаметные колесики привели в действие весь сложный механизм подполья.

□

Уходя на работу, Ирина попросила Сашко узнать, не поселился ли возле их дома какой-либо новый постоялец. «Подсадной утки» боится», — догадался Ежик и охотно взялся за дело.

Днем он обошел соседей: у одних — одолжил щепотку соли, и других — чаю, у третьих — занял несколько спичек. Всюду приглядывался, осторожно спрашивал о квартирантах. Пришлых пока не обнаружилось. Но Ежик не успокоился. Со всей улицы собрал дружков и строго спросил:

— Вы знаете меня, что я за человек?

— Еще бы! — ответил хор.

— Хочу вам довериться, — продолжал Сашко таинственно, слушайте и на ус мотайте. По проверенным мною данным у нас на Булыжной должен поселиться домушник.

— Домовой! — ужаснулся самый маленький.

— Эх, необразованный, до-муш-ник — это вор, что по квартирам лазает, — разъяснил Ежик. — У них тоже ранги: который по квартирам — свой, который по магазинам — свой. К нам, значит, домушник. Он в постояльцы напросится. Высмотрит, у кого что есть, и последние штаны стянет. Вам, чапаевцы, боевое задание: если у кого поселится неизвестный, немедленно докладывайте мне, а уж я соображу, что предпринять. Слово?

Ну, кто не даст слова, если сам Ежик отличил секретным доверием. Конечно, поклялись смотреть в оба, быть немыми, в строжайшей тайне секрет держать.

Кончилась неделя, а сообщений от ребят не поступало. На вопросы Ирины Ежик отрицательно качал головой: пока, мол, подозрительных постояльцев на их улице не обнаружено.

Костя не сразу сказал Николаю Лунину о пропаже фотографии: Ирина просила об этом, ссылаясь на то, что вина Клавы не доказана и незачем напрасно волновать ее брата.

Но, когда Николай отказался взять и спрятать дома листовки из-за того, что к ним домой ходят немецкие офицеры и он не верит сестре, Костя не выдержал и все рассказал Лунину.

Николай не любил сестру, порой презирал, а сейчас даже брезговал ею, но… чтобы предать Семена — такого не мог ожидать даже от нее! Больше часа он бродил по улицам, пока немного успокоился.

Вернувшись домой, прошел в комнату сестры, как бы от нечего делать, перелистал ее альбом, перебрал книги, открыл ящик стола. Клава, отложив пухлый роман, настороженно приподнялась на кровати.

— В моих вещах копаешься. Этого еще не хватало, — сказала она. — Скажи, что ищешь?

— Портрет Метелина, — огорошил ее Николай.

— Что? Что? — побледнела она. — Какой еще портрет?

— Не притворяйся, не поможет. Отдай фотокарточку, на которой сняты Ирина и Семен.

— Понятия не имею, в глаза не видела. — Клава уже овладела собой, опять небрежно развалилась на кровати.

— Клавка, это очень серьезно! Где портрет?

— Ты пьян, ей-богу! Просто невменяем.

Взяв стул, Николай подсел к кровати:

— Ты выкрала снимок. Признайся или…

Клавдия спрыгнула с кровати, распахнула дверь в кухню, истерично крикнула:

— Мама! Скорее, он спятил!

В комнату вбежала перепуганная Власовна. Дочь, рыдая, сквозь слезы жаловалась:

— Житья не стало. Послушай, что плетет.

Нахмурив брови, мать напустилась на сына:

— Чего привязался, геть отсюда!

Николай ровным голосом объяснил:

— Мама, ты должна знать: Клавка украла у Трубниковых фотокарточку Метелина.

— Зачем она тебе? — спросила Власовна и уже прикрикнула на дочь: — Сейчас же верни!

Клава вытерла слезы, высморкалась, вскинула голову:

— Отвяжитесь, знать ничего не знаю.

Мать растерялась: кому верить — смотрела то на сына, то на дочь.

— Значит, портрета у тебя нет? — наступал Николай. — Ну, чего молчишь? Стыдно? В общем, все понятно. Этим и должно было кончиться. Последний раз спрашиваю, ответишь или нет?.. Хорошо, я сам скажу. Ты не только украла, но и передала снимок Метелина в гестапо.

Клава вздрогнула, словно от удара.

— Ой, да что ж это такое? — схватилась за сердце Власовна.

— Да, мама, это так. Ты знаешь, что Сема работал секретарем горкома комсомола. До сих пор он еще не перебрался к своим. Немцы его ищут, и ты сама знаешь, что они могут сделать, если поймают его.

— Он врет, врет, врет! — перебила его Клавдия.

— Боже, какой позор на старости лет. Вот до чего ты докатилась, дочка. Где ты пропадаешь по вечерам, с кем?

Клава исступленно кричала в лицо матери:

— Мне осточертели ваши свиньи, гуси, куры! Ваши копейки! Всю жизнь в дерьме. Себя закопала и меня в омут тянешь. Что ты видела? Что мы видим?.. А они — культурные, интересные, не то что некоторые…

Николай, отстранив опешившую мать, с кулаками подскочил к сестре:

— Вот как ты залаяла? Собственными руками задушу!

— Ой, как испугалась! — рассмеялась Клава, быстро накинула на себя пальто. И неожиданно со злостью выпалила: — Пропадите вы здесь все пропадом! — и выскочила на улицу.

СЛУЧАЙ В ПЯТИХАТКАХ

Пятихатки ожили, засуетились. В отрешенном от мира сонном хуторе всякий пустяк — событие. А тут богом посланный мастер золотые руки. Что хочешь починит: ведро, чайник, кастрюлю, горелку керосиновой лампы, замок. В каждой хате такой работы уйма.

В фуфайке, ватных брюках, стоптанных сапогах, в заячьей шапке, одно ухо которой глядит в небо, другое — в землю, жестянщик запросто заходит в дом, открывает свой сундучок, раскладывает по лавкам стамески, буравчики, ножницы, молоток, паяльную лампу и, улыбаясь, говорит:

— Мир дому сему. Если есть жестяные или прочие по металлу работы, давайте, елки-моталки! Я могу…

А как не быть, забыли уже, когда мастерового в глаза видели. Хозяйка бежит в чулан, лезет под печь. И зашипела паялка, зазвенела походная наковальня. Старичок-сермячок общительный, бывалый. А народ в медвежьем углу любопытный, интересуется, что происходит в городе, на фронтах, в мире. В беседе дело спорится. Жадности в мастере не заметно, что дадут за работу — шматок сала, пару яичек, кусок хлеба — благодарит.

Семен вернулся из парников, а в хате — походная мастерская. Старичок головы не поднял, знай стучит, прилаживает к ведру донышко. Настя вытащила из печи котел с горячей водой, плеснула в подойник, взяла белую тряпку, направилась к двери. Постояв в раздумье, повернулась к мастеровому:

— Забыла спросить: за работу деньгами берете али как?

Старичок добродушно ответил:

— Чаще всего — али как… Что есть, тем расплатитесь.

— А, спасибочко, — успокоилась хозяйка, — огурчики есть, молочко. Сейчас корову подою.

«Максим Максимович!» — обрадовался Семен и бросился к старику, как только Настя вышла.

Тот охладил его пыл:

— Тише, тише. — Рывком пожал руку и тяжело вздохнул: — В городе, сынок, флаги вывешены… В знак взятия Москвы.

Метелин опустился на лавку:

— В самое сердце…

— Поверил! — встряхнул его за плечи Максим Максимович. — А что же в народе будет?.. Знают, гады, куда бить — под дыхло. Вчера город, как снегом, листовками забросали. — Он достал из кармана клочок бумаги. — Слушай, что пишут. «Обожаемый народами земного шара божественный фюрер сегодня въезжает в стоглавую Москву». Видишь?

Максим Максимович достал из кармана сложенную вчетверо бумажку:

— Мы разоблачим эту брехню. Нужно срочно выпустить ответную прокламацию. Вот, слушай: «От имени горкома комсомола мы утверждаем: фашисты нагло врут! — начал он. — Находясь с вами рядом, мы призываем вас, дорогие товарищи, выстоять! Не скрываем — тяжело! Давайте жить так. Умываясь, скажем: еще одну ночь не сдались! После ужина скажем: еще один день не покорились! Каждый должен ежедневно давать сам себе отчет: а чем я помог Красной Армии, что я сделал для матери-России? В нынешнем году в Москве, на Красной площади, как всегда, в день седьмого ноября состоялись демонстрация и парад наших войск. На трибуне Мавзолея стоял товарищ Сталин. Знайте, товарищи: не от хорошей жизни немцы встали на путь лжи и провокации. Мы — победим!»

— Сделаю к утру, — пряча листовку в нагрудный карман, сказал Семен.

Максим Максимович прищурился:

— А ты знаешь, что немцы твою голову в десять тысяч марок оценили. Тебя ищут.

— Это через Василия передавала Ирина. Я страшно волновался за маму. Посылал к Луниным. Они ничего о ней не знают.

— Опомнился!.. Мы ее давно переправили на Большую землю.

— Спасибо, Максим Максимович. Теперь я спокоен. Не могу понять: почему именно меня немцы так выделяют?

Максим Максимович прошелся по комнате, поглядел в окно:

— Гестапо свое начальство обманывает. В Приазовске, дескать, партизан в природе не существует. Словом, все, что сделано, приписывают тебе одному. Поймаем, мол, его — наступит тишь и благодать. Вот почему за твою голову такую сумму обещают… Но ты здесь поосторожнее. Тебе известно, что в гестапо есть твоя фотография?

Это известие Семен воспринял спокойно, даже принялся убеждать секретаря подпольного горкома партии, что снимок сделан до войны и по нему вряд ли сейчас могут его узнать. Он оброс, как леший, носит усы, бороду, сильно похудел. К тому же добавил: если немцы приписывают одному человеку все, что делает целая организация, это тоже неплохо, других в покое оставят. Но Максим Максимович его разочаровал:

— О том, что в городе действует один Метелин, они только докладывают своему начальству. Сами же хорошо знают, что это не так. Для борьбы с нами поставили на ноги полицаев, провокаторов, регулярные войсковые части. В последние дни лютуют особенно. К тому у них есть причины. С неделю назад ночью наши самолеты уничтожили их головной склад боеприпасов. На цель бомбардировщиков навели ракеты с земли. Твои хлопцы сигналили?

— При чем тут мы? У нас и ракетницы-то нет.

Максим Максимович удивился:

— Гм… гестапо уверено, что это дело рук Семена Метелина… А третьего дня из облаков на город спикировал самолет и точно по адресу сбросил гостинец в тонну весом. Догадываешься, кого угостил?.. Главный штаб, полный офицеров, корова языком слизнула.

— Ай да летчик, ай да молодец! Вот как воевать надо. Днем, в одиночку рискнул! — восторгался Семен.

Максим Максимович улыбнулся:

— Сделал это сын моего друга, Метелин Семен Степанович. Каким образом тебе удалось связаться с Центром?

— У меня нет своей связи, вы же отказались дать нам рацию.

— Что рацию не даем, не обижайся — хлопотно с нею. У нас гарный радист, шофером в полиции служит. Вместе с карателями по округе мотается. И это ему как раз удобно: не с одного места передачи идут; иначе в два счета запеленгуют… Постой, постой, но ведь полученный от тебя адрес штаба я еще не успел нашим передать? Сначала были более важные сведения, а последнюю неделю рация вообще барахлила…

— Но тогда кто же сообщил координаты? — теперь спрашивал уже Метелин. — Кто подавал сигналы нашим самолетам?

— Значит, в городе, кроме нас, действуют еще силы, помогающие Красной Армии, — сказал Максим Максимович. — Но кто?.. Нам надо узнать и как можно скорее.

Беседе помешали голоса, доносившиеся с улицы. Семен выглянул в окно. У порога стоял пегий мерин. Из саней вылезали шумные и веселые Сысой Карпович и Василий Трубников. Навстречу им выбежала с цебаркой молока Настя.

Полицейский заглянул в цебарку, с угрозой сказал:

— Парное?.. Обжираетесь, а доброту мою не уважаете. Вот доберусь до вас, узнаете, почем фунт лиха… Сердце горит, ни днем ни ночью покоя. Эх, собачья служба.

— Что ж на воле стоите, в дом пожалуйте, гостюшки дорогие, — засуетилась Настя.

— Ай и жинка у тебя, Василий, сто сот отдашь, не пожалеешь!

— Поживей накрывай на стол, — сказал Трубников Насте.

В хате полицейский удивленно уставился на Максима Максимовича.

— Откуда это чучело? — И, подойдя к нему, тряхнул его за шиворот.

У Максима Максимовича задергалась правая бровь. Несколько дней он кочевал по хуторам, недоедал, недосыпал, видел, как полицаи издеваются над колхозниками. Все это вконец издергало, и нервы не выдержали, он сорвался:

— Ну ты, потише на поворотах!

— Что-что? — опешил Сысой Карпович. — Ты с кем разговариваешь, скотина!

— Я повторяю: осторожнее на поворотах, — уже не мог остановить себя Максим Максимович.

— Партизан! — как резаный, завопил полицай и выхватил пистолет. — Руки вверх!

Метелин обмер — вот так история! Он лихорадочно соображал, что бы предпринять. А полицай уже привычными жестами ощупывал Максима Максимовича, из нагрудного кармана вытащил дерматиновый бумажник.

— Документы я проверял, в порядке. Ведра он чинит, — попытался урезонить его Метелин.

— Днем дыры чинит, а ночью склады взрывает — ученые! Покарауль! — приказал полицай Василию.

Он вытряхнул содержимое бумажника на стол. Осмотрел паспорт, пенсионную книжку. Семен старательно ему помогал, радовался, что вовремя прибрал листовку.

Полицай налитыми кровью глазами рассматривал мастерового. Подергал за волосы, усы — настоящие! Заглянул на него справа, слева, что-то соображая.

— А может, ты и есть Семен Метелин, а?

— Мастеровой я.

— Знаем мы таких мастеровых! — не унимался полицай.

— Вы же говорили, что тому двадцать семь, — вмешался Василий. — А из этого песок сыплется. Смешно! Сами видите.

Сысой Карпович потоптался на месте, что-то соображая.

— И то правда. — Потом обратился к Максиму Максимовичу: — А ну-ка покажи, что ты тут чинил? В этом деле мы кое-что кумекаем.

Семен проворно подал ему починенное ведро. Полицейский, видимо, остался доволен работой:

— Умеет, старый!.. Эх, мне бы Метелина схватить. Десять тысяч! Ведь это надо!.. А схвачу! Ей-богу, схвачу — и деньги мои будут. Брошу тогда собачью службу, куплю усадьбу, барином заживу. Рядом с домом — смородина, крыжовник, речка, — размечтался он.

Появилась замешкавшаяся Настя: в одной руке — четверть самогонки, в другой — тарелка с огурцами.

Полицай выбрал огурец, понюхал, сунул в рот. Задвигались мощные челюсти, послышался смачный хруст.

— Харч важнющий!.. Налей-ка, хозяюшка, напитка ангельского.

Хлопнув стакан, подобрел:

— Эй, ведерник, к печке ступай, подальше от двери — с собой заберу. Там получше моего разберутся. Василий, садись. С утра маковой росинки во рту не было.

Семен все еще никак не мог придумать, что же предпринять. Если полицай заберет Максима Максимовича, оттуда он не выйдет. А что сделать, как поступить? Единственный выход — прихлопнуть полицая… Одному без шума трудно, а Василий и Настя не пойдут на убийство, они не подозревают, что задержан подпольщик. Положение казалось безвыходным. Пока решил тянуть время. Подсел к полицаю, налил в стаканы самогонки.

— Давайте выпьем за нашего ангела-хранителя, за моего личного благодетеля, Сысоя Карповича.

Василий и Настя дружно поддержали. Все выпили. Как только стаканы опустели, Семен снова наполнил их:

— С одним углом хата не строится. Поехали!

Сысой Карпович не успел как следует прожевать огурец, а у неугомонного Семена новый тост готов:

— Известно, господь бог троицу любит!.. Ощетинились!

Польщенный всеобщим вниманием, полицай впал в философию:

— Человек я свойский и в жизни везучий. Правда, университетов, как Максим Горький, не кончал. Образовался сам по себе. Значит, бог умом не обидел. Хозяюшка ухмыляется, не верит. Это у нее от необразованности, академика Дарвина не читала.

Отпив из миски огуречного рассола, он продолжал:

— Эх, Настюшка, какая же ты темная. Ничего-то ты не знаешь. Да уж ладно, разъясню: тот академик, значит, Дарвин, всех превзошел, потому — голова! Глаза нам, дуракам, открыл. Как бы объяснить не по-ученому… Отчего Адольф Гитлер всякие там Франции, Польши, Люксембурга и прочие великие державы одолел? Кто ответит?.. И ты, Василий, молчишь? Не знаешь?.. А чахоточного я и не спрашиваю — не по уму. Я сам узнал от начальства, сейчас разъясню: наш фюрер завоевал Европу потому, что он всех сильней. В мире побеждает сильнейший. В общем, борьба с существованием. Непонятно? Опять поясню. Скажем, у тебя, Василий, — лошадь, ты на санях едешь, тебе хорошо, а я иду пешком. Вразумели? Встречаю Василия. Прошусь: «Подвези, мил человек». Он не перечит: «Садись!» А что дальше? У меня пистолет, а у Василия — сопля. Я — бац его, труп — в канаву, вожжи — в руки, а сам смекаю: «Хрен кого в сани посажу». Вразумели?.. Опять непонятно? А, кажись, чего проще. Слабый полезай на сковородку, а сильный огонь раздувай. Жрать-то надо, иначе ноги протянешь. Почему вы меня угощаете? Потому что сила на моей стороне. — Он потряс пистолетом. — Вот она, борьба с существованием! Эх, раньше бы мне такую машинку, я бы не позволил себя обижать.

— Разве ж только вас обижали! — чтобы поддержать разговор, сказала Настя.

— А тебе тоже досталось? — оживился полицай.

— Еще как. Батька на Керпели мельницу держал, шесть батраков кормил. Прямо с Кубани в Соловки поперли, говорили, в кого-то из обреза стрелял. Потом в этом проклятом хуторе поселили, не прописывали в городе. Я вся перед вами.

— И мне нечего скрывать! — хохотнул полицай. — Пять лет за коммерцию отсидел. Уж такой я уродился: не по мне за сохой ходить.

Подсовывая полный стакан Сысою Карповичу, Семен поддакивал:

— На то и родились. Пей, гуляй, однова живем! Вот я хотел учиться, а поразмыслил: зачем? Конец один — могила. Что выпито — то наше, остальное — прах. Судьба — злодейка, жизнь — копейка… И пить будем, и гулять будем!..

Максим Максимович сидел на сундуке, локтями уперся в колени, склонил голову на ладони. Ругая себя, что так нелепо влип, дивился легкомыслию Семена Метелина. Угораздило ж его поселиться у дочери кулака, да и друг дома у них — гнусавый и глупый полицай. И сейчас непонятно, что с ним: ведь самогон хлещет не хуже этого Сысоя…

Потом, внимательно присмотревшись, Максим Максимович догадался, что Семен тянет время, пытается споить полицая. Но что это даст? Максим Максимович готовился к любой неожиданности.

А Семен не унимался.

— Хата четыре угла имеет. — И затопал ногами, припевая: — Выпьем там, выпьем тут, на том свете не дадут…

Четверть — сосуд вместительный, но и она показала донышко. Осушив последнюю каплю, Семен предложил:

— У соседки свежак, пошли!

— Айда, — обрадовался полицай, — а Василий вот это чучело покараулит, — и указал на Максима Максимовича.

— Непорядок, — возразил Семен, — хозяйское добро вылакали и его же вон! Идти, так всем вместе, а то не резон.

Раскачиваясь на ватных ногах, полицай тупо соображал, как ему поступить с арестованным.

— Может, его связать?

— Да на что он вам сдался, поганый старикашка. Пните в зад, пусть улепетывает со своими манатками, — предложил Семен. — Ведь вам нужен Метелин… Десять тысяч марок.

Лицо Сысоя Карповича разгладилось:

— Десять тысяч, надо же!.. Ты прав, за такого хрыча ничего не дадут. — Полицай отрывисто хохотнул и по-бычьи уставился на Максима Максимовича. — Ишь ты гордый какой: «Осторожней на поворотах!» Вот я документики твои оставлю, узнаешь, как там на поворотах. Первый же патруль сцапает… А там и… порядок. Вон отсюда, чучело гороховое!.. В случае чего, со дна морского тебя достану.

С помощью Насти Максим Максимович собрал свои вещи и, не торопясь, вышел из дому.

— У нашего Сысоя Карповича ума — палата! — воскликнул Семен. — И надо ж такое придумать: вроде бы и отпустил человека, а на самом-то деле арестовал… Эх! А смерть придет, помирать будем…

Поздно вечером, когда вернулись от соседки, оставив там спать опьяневшего Сысоя Карповича, Метелин спросил Василия:

— А что за ересь Настя об отце молола? Ее отец действительно был кулаком?

— Точно, в двадцатипятитысячника стрелял.

— И ничего не точно, — донесся голос Насти.

Она, видимо, ждала их, лежала на кровати одетая. Сейчас же поднялась, чуть выдвинула фитиль лампы — и в хате стало светлее.

— Легче всего сказать: стрелял. А видел кто?.. Я сама казню себя. Все думаю, думаю, а права ли — кто определит? Девчонкой тогда еще была. Набегаюсь, бывало, только до подушки — и уснула. А тут надо же — никак сон не идет. Смотрю — отец поднялся. Надел кожух, валенки. Встал на колени перед иконой, закрестился: «Прости, господи, за общество грех приму». Топором вскрыл половицу, вынул обрез, ушел… А утром по дороге в школу страшную новость узнала: ранен организатор колхоза, прибывший к нам из города. В окно в него стреляли. Меня будто кипятком ошпарили. Прямо — к учительнице… Все ей, как на духу.. Конечно, отца арестовали. Нас раскулачили, в ссылку отправили.

— А тебя?.. Что ж, учительница не вступилась?

— Почему — вступилась… Да разве оторвешь дочь от отца с матерью.

— А он узнал?

— Что вы?! Прибил бы. Ох и лютый был человек!

В эту ночь в доме Насти долго не спали…

А по заснеженной степи, преодолевая встречный ветер, брел с сундучком Максим Максимович. Он досадовал и на себя, и на Метелина. Теперь надо вновь менять документы. А без них и в город не явишься. «Ну, да ничего, надежных людей немало, — успокаивал он себя. — Но кто же все-таки помогает нашей авиации?..»

Максим Максимович терялся в догадках.

ИСПОВЕДЬ РУЖИ

Зима стояла суровая. С осени ударили лютые морозы. Воробьи замерзали на лету. На улицах горбатыми сугробами затвердел снег. Казалось, что сама природа позвала сюда, в теплые края, сибирские метели и вьюги на гибель врагу.

Кутаясь в старенький пуховый платок, Ирина шла по пустынным улицам. Рядом с ней с мешком за плечами держался Сашко. У развалин санатория они огляделись: ни сзади, ни спереди никого не было. Взяв у брата мешок, Ирина быстро скрылась в проломе стены. Ежик сделал крюк, вернулся домой.

Ирина весь день готовилась к встрече с Ружей. Запасалась хирургическими инструментами, лекарствами. И много думала. Что за человек эта Ружа, для какой цели ей понадобился хирург. Мысли о возможном предательстве ей даже не приходили в голову.

Перед входом в подвал ее поджидала Ружа. Ирина привычно спросила, где находится больной. Цыганка ответила не сразу, по всему было видно, в чем-то сомневается. Потом, схватив Трубникову за руку, Ружа прошептала в самое лицо Ирины:

— Я должна предупредить, что вы многим рискуете: узнают немцы — расстреляют, сболтнете — я зарежу. Решайте!

Профессиональное чувство врача уже овладело Ириной. Она строго сказала:

— Мы теряем время!

Тут-то, наконец, Ружа решилась:

— Пошли.

Она открыла знакомую Ирине потайную дверь. Ирина очутилась в темном подземелье. Пахло прелью, застоялой сыростью.

Ружа осветила фонариком выложенные кирпичом стены, взяла врача под руку, и они пошли по горизонтальной штольне. Временами то справа, то слева попадались прорубленные в стене карманы — отсеки — величиной с небольшую комнату.

«Вот где хранил грек контрабандные товары, — подумала Ирина. — Это и есть тот самый тоннель, о котором говорила мама».

Они шли несколько минут. Впереди показался завал из обрушившихся камней. Не доходя до него, Ружа скомандовала:

— Сюда!

Они свернули в ближайший отсек. Пол его был устлан ковром, в углу мерцала семилинейная керосиновая лампа, на фанерных ящиках, сложенных один на другой, стояли кастрюли, стаканы, примус, ведро.

— Сергей Владимирович, — проговорила Ружа, — к вам можно? Я привела доктора, о котором вам говорила.

Из темноты послышалось покашливание, затем глухой голос:

— Пожалуйста. За неудобства прошу извинить.

Постепенно глаза Ирины притерпелись, и она рассмотрела на полу мужчину. Он лежал на двух или на трех матрацах, прикрытый солдатским одеялом. Рядом с ним на ящике лежали колбаса, хлеб. У изголовья стоял ящик, от которого тянулись провода куда-то в темноту.

Ирина сняла пальто, подошла к больному:

— Вы можете подняться?

— Не могу, доктор, проклятый позвоночник… — болезненно закряхтел он.

Присев на корточки, Ирина прибавила в лампе огня, Ружа направила в сторону больного фонарик. Первое, что увидела Ирина, это бледное лицо и широко открытые глаза. Больному было лет двадцать пять — двадцать семь. На нем был вязаный шерстяной свитер, рядом лежало выглаженное, аккуратно свернутое военное обмундирование, на петлицах гимнастерки виднелись три кубика.

Ирина осторожно откинула одеяло, проворно размотала клубок ржавых от крови бинтов. Внос ударил тяжелый, тлетворный запах. Правая нога была ампутирована выше колена.

Ирина принялась обрабатывать рану. Больной лишь скрипел зубами.

— Кто оперировал? — спросила Ирина.

— Ружа, — ответил он.

Цыганка пояснила:

— Мы вместе с Сергеем Владимировичем… кухонным ножом.

Ирина была поражена. Если бы ей кто-нибудь рассказал об этом в институте — не поверила бы ни за что!

— Давайте посмотрим позвоночник, Сергей Владимирович. Ружа, помогите, пожалуйста.

Вдвоем они перевернули его на живот. Врачу нетрудно было определить, что у Сергея Владимировича травмирован позвоночник. Как он ни крепился, а вскрикнул, когда Ирина ощупывала спину. «И он еще жив! — невольно подумала она. — Нет, такого и железо не выдержит».

Видимо, угадав ее мысли, Ружа сказала:

— Лекарства трудно доставать. В аптеках почти ничего не найдешь.

— Я выдам нужные лекарства, но больного необходимо отправить в госпиталь… хотя бы в нашу железнодорожную больницу, там работают хорошо мне знакомые врачи.

— Безусловно, так было бы лучше, — согласилась Ружа, — а вдруг дознаются, кто он?

— Риск, конечно, немалый… Немцы время от времени проверяют, кого мы лечим… Но здесь, в такой обстановке, больному трудно…

Губы старшего лейтенанта тронула улыбка:

— Доктор, мне нужно еще немного продержаться, чтобы закончить то, что мы с Ружей делаем… А пока лечите…

— Я сделаю все, что в моих силах.

Ирина не сказала «вылечу», этого, пожалуй, ни один врач не пообещал бы старшему лейтенанту. Сейчас она прикидывала, как лучше организовать его лечение. Между тем Сергей Владимирович посмотрел на светящийся циферблат наручных часов, забеспокоился:

— Мы упускаем срок, нам пора, пора! Ружа, проводи доктора!

— Я ей доверяю, Сергей Владимирович. Ирина Ивановна — друг Метелина, того, что…

Ирина поняла, что она мешает, и отступила в темный штрек.

У постели больного погас ручной фонарик. Ружа переставила лампу на пол. Раздался мягкий писк, треск, шипение, затем дробный перестук, будто дятел стучит о сухое дерево. Через какое-то время послышался голос Ружи. Она говорила медленно, с расстановкой, как учительница при диктанте:

— Подтверждаем: штаб накрыт. Генерал остался жив, находился в отлучке. Взрывы на складе боеприпасов продолжались всю ночь. На участке реки Ус, севернее Романова Кургана, строится аэродром, туда стянуто….

Старший лейтенант раздраженно проворчал:

— Ружа, пореже, я шифровать не успеваю…

«Подслушиваю! — упрекнула себя Ирина. — Вот почему он хотел, чтобы я ушла». Она отошла подальше в темноту и какое-то время оставалась одна. Наконец Ружа позвала ее к Сергею Владимировичу, а сама отлучилась за свежей водой.

Сергей Владимирович долго, с надрывом, кашлял, потом заговорил быстро, будто торопился излить душу:

— Я хочу вам сказать: своих я не дождусь. Пороха не хватит!.. Ружа заслужила не только мою благодарность… Наши бомбардировщики уже не раз были наведены на цель фактически ею. Она одна заменила целый разведотряд. Такое нельзя забывать. Вы должны доложить о Руже подпольному горкому партии.

□

Ружа привела Ирину в другой отсек, засветила лампу. Он тоже был кем-то обжит. На полу лежали матрацы, на стене висели пальто, пара платьев, на ящике — небольшое зеркало, пудра, помада, автомат и ракетница. «Ага, вот кто подает сигналы нашим самолетам», — догадалась Ирина и спросила:

— Вы здесь живете?

— Не всегда. У меня в городе есть комната. Сюда прихожу в определенные дни. Если разузнаю что важное, сообщаю Сергею Владимировичу, он передает в штаб фронта.

— Железный он человек! — с восхищением проговорила Ирина. — Живого места не найдешь, как через мясорубку прошел.

Ружа тяжело вздохнула:

— Он под фашистским танком побывал.

Вытирая слезы, Ружа рассказала, как это произошло. Их табор стоял у рощи, на окраине Приазовска. Ружа возвращалась из города к своим. Кругом стреляли. Она спрыгнула в окоп. Там были красноармейцы. Неожиданно совсем близко появились танки с крестами. В них из окопов полетели связки гранат, бутылки с горючим. Вспыхнул один танк, другой… Но танков было много, а наших бойцов осталась горсточка.

Несколько танков, смяв оборону, устремились к городу.

Две машины свернули в сторону табора. Поломали телеги, шатры, подавили людей.

Ружа отлежалась в окопе. Когда скрылись танки, то к месту боя, из ближайших домов, подбежали женщины, дети. Убитых было много, живой — один. Им оказался Сергей Владимирович. Ружа с женщинами втащила его в чей-то дом, добрые люди дали гражданский костюм. А что делать дальше?.. Ружа знала, что фашисты запросто добивают раненых командиров на месте, расстреливают тех, кто прячет их.

Вот тут она вспомнила о санаторном подвале. Помочь ей вызвался подросток лет пятнадцати. Поздно ночью они несли Сергея Владимировича на руках. У развалин санатория она отпустила мальчика, и сама, одна (откуда и силы взялись), перенесла старшего лейтенанта в подвал.

Перед утром Сергей Владимирович спросил: «Где я?» — «В надежном месте», — ответила Ружа. Тогда он сказал, что рядом с цыганским табором размещался их штаб, что там должна быть рация. Умолял разыскать ее, если уцелела, перенести сюда.

На Ружу напало безразличие: убьют не убьют — все равно! Фрицы, заняв город, пьянствовали. На многих улицах их еще не было. И это спасло Ружу. Она нашла и перенесла рацию.

С того дня Ружа лечит и кормит Сергея Владимировича. Натаскала в подвал матрацев, одеял. У мертвых фрицев забрала стерильные пакеты, из брошенных санитарных сумок — различные медикаменты. Из разбитых магазинов запаслась продуктами. Воду берет из разрушенной кухни, где водопровод каким-то чудом оказался неповрежденным. Заботы о раненом отвлекли от собственного горя…

Ружа сидела сгорбившись, как старуха, лишь большие глаза в темноте поблескивали. Иногда горло сдавливали спазмы, и тогда голос ее прерывался.

— Убежище это надежное, кроме меня, о нем никто не знает, — тихо проговорила она. — Теперь еще вы с братом…

— Ежик не выдаст.

— Не сомневаюсь, — сказала Ружа и спросила: — Вижу, вам, Ирина Ивановна, хочется узнать, откуда пришла ко мне тайна подвала? Так вот, мой дед состоял на службе у грека, был его доверенным по контрабанде.

«Мама нам об этом тоже говорила», — хотелось сказать Ирине, но цыганка продолжала:

— Под наблюдением деда перевозились, прятались запрещенные товары. Только не впрок пошла старому цыгану собачья должность. Он поругался с греком при дележе добычи. И это стоило ему жизни. Однажды ночью они плыли на лодке к паруснику, прибывшему из дальней страны. В открытом море грек веслом убил цыгана.

Руже, видимо, хотелось высказаться до конца:

— Плохо о нас люди думают: цыгане — вольные птицы, не трудятся, а живут сытно. А я врагу такой жизни не пожелаю. Шатры, песни, пляски у костров — и правда красиво… А того не знают: что ни шатер — горькие слезы, что ни костер — пустые животы. Моя мать родила двенадцать — выжило двое. Да и мы с сестрой, видать, в недобрый час на свет появились. Старшую сестру отец выдал замуж насильно: она любила другого. Уж такой у нас порядок: отцовскому слову не перечь. А утром после свадьбы на шатер налетели разъяренные родственники и дружки жениха и жестоко избили отца и мать. За что?.. Будто не сберегли честь дочери. Среди цыган мы стали отщепенцами. Сколько раз мать просила отца остаться где-нибудь в городе или в деревне, бросить кочевую жизнь, он не соглашался. А ведь в это время многие цыгане начинали новую, оседлую жизнь. И как им помогали…

— А сестра как же?

— Больше не видела.

— И не искали?

— В могиле не сыщешь… С тех пор отец и мать неусыпно следили за мной. Но в сердце взгляд не проникает. Пришло и мое время. Приглянулся молодой цыган, но я голову не потеряла. Поставила условие: хочешь, чтобы была твоей, кончай с табором. Долго он решал-думал, а я от своего не отступала. По-моему все-таки сделал. Вместе с несколькими семьями отстали мы от табора. В городе остались. Я на швейную фабрику устроилась, он — учеником электромонтера… Когда родился сын — получили комнату в большом доме. Оба учились в вечерней школе, а маленького Алешу отдали в детские ясли. Отец проклял меня, когда я вышла замуж без его согласия. Тогда мне никакого дела до этого не было, счастье ослепило меня. Мы уже неплохо зарабатывали и даже готовились поступить в техникум… И вдруг — война. Мужа призвали в армию. Через месяц пришла похоронная. Я пыталась наложить на себя руки, да помешали соседи…

Цыганка говорила тихо, лицо ее было печальным. Слушая ее, Ирина с трудом сдерживала слезы.

Отец и мать немедленно прибыли в город, ради внука простили дочь. Спасаясь от надвигавшихся гитлеровцев, отец взял их в свою повозку. Постепенно отступая из Молдавии, они вместе с табором докочевали до Приазовска. Потеряв надежду уйти от немцев, отец собрался хоть на время боя укрыться в глубоком подвале, принадлежавшем когда-то греку, в котором он в детстве не раз бывал с дедом. Отец послал Ружу проверить: цел ли подвал, и открыл ей секрет потайной двери.

Выполнив поручение, Ружа возвращалась к своим, хотела скорее обрадовать хорошей новостью — подвал невредим и узнала, что под немецкими танками погибли мать, отец и Алеша, ее шестилетний сын.

С убитого отца Ружа сняла кинжал и в отместку решила зарезать кого-нибудь из немцев. Сергей Владимирович помешал. Он не отпускал ее от себя, удерживал в подвале, оберегая от бессмысленного поступка, не уставая, внушал: «Ты, допустим, убьешь одного, что из того?.. Врагов много, Красной Армии этим не поможешь. Их силе надо противопоставить ум и хитрость. У тебя острые глаза, светлый ум», — с благодарностью вспоминала Ружа. И добавила:

— Я сейчас делаю то, что велит Сергей Владимирович. Вот азбуку Морзе учу. «Умру, — говорит Сергей Владимирович, — рация не будет ржаветь». И не будет! Теперь я не одна — с вами.

Ирина обняла ее, прижала к груди. Думали они сейчас одну думу, горевали одним горем, их ненависть к мучителям удесятерилась.

ПРОВОКАТОР

Ирина раньше обычного вышла из дому с чайником и двумя кастрюлями. Максима Максимовича застала в мастерской и обстоятельно рассказала о Руже, Сергее Владимировиче и о том, что старший лейтенант согласен быть радистом подпольщиков. Время от времени Ружа будет заходить к Ирине и забирать все, что необходимо передать штабу фронта.

Это обрадовало секретаря горкома партии. Появился еще один канал связи. Однако успех этот не заглушил тревоги, которая не покидала Ирину с того дня, как узнала, что ее фотография находится у фашистов.

На улице она беспрестанно оглядывалась, ей повсюду мерещились шпики, трамвайные столбы казались автоматчиками, ее конвоирующими. Ирина понимала, что все это от мнительности, но сладить с собой была не в силах.

Постоянная тревога не оставляла Ирину и дома. Спать ложилась не раздеваясь, при каждом стуке дверей невольно вздрагивала. Чтобы отвлечь ее, Надежда Илларионовна находила все новые неотложные занятия, но и это не помогало. Своими подозрениями она замучила Сашка и не успокоилась, пока он снова не обегал всех соседей и не узнал, что никаких новых постояльцев на их улице не появилось.

Шли дни. Постепенно страх притупился, но Ирина по-прежнему держалась начеку. Даже от больных ожидала какого-нибудь подвоха.

Как-то к ней на прием явился чисто одетый молодой человек. Пожаловался на головную боль, общее недомогание. Раскрыв регистрационную книгу, медсестра задала обычные вопросы:

— Фамилия?

— Ивлев Петр.

— Кем работаете?

— Заготовителем.

— К сожалению, мы обслуживаем только железнодорожников.

Ивлев возмутился:

— Я с поезда и не имеете права! Я очень плохо себя чувствую. Видимо, грипп.

Вмешалась Трубникова:

— Раздевайтесь.

Она измерила ему температуру, заглянула в рот, прослушала легкие. Явных отклонений от нормы не обнаружила. Но на всякий случай выписала рецепт.

— По-моему, ничего серьезного. Если станет хуже, примите эти порошки, по одному три раза в день.

— Благодарю, — проговорил Ивлев. И медленно стал одеваться, а когда медсестра отлучилась, виновато сказал: — Окажите еще одну любезность.

— Пожалуйста, если смогу, — ответила Ирина.

— Видите ли, я приезжий. Подскажите, где можно переночевать? Гостиницы, сами понимаете, не для нас. Мне бы уголок или комнатку, заплачу, сколько спросят.

Случалось, что и раньше к Ирине обращались с подобными просьбами: на вокзале ведь работает. Помогала, как могла. Но этот пациент ей чем-то не нравился.

Ирина внутренне вся насторожилась. На этот раз она, кажется, не ошиблась: этот человек подослан. Ну что ж, посмотрим, что будет дальше. Подавив волнение, холодно проговорила:

— Право, не знаю, что вам сказать, — пожала она плечами. — У нас семья большая. И знакомых подходящих не имею.

Переступая с ноги на ногу, Ивлев смущенно спросил:

— Может, подружка какая приютит?

— Какие сейчас подруги! — не понимала Ирина, куда он клонит.

— Конечно-конечно, — на лету подхватил он. — А так хотелось хоть часок в нормальной обстановке побыть… Среди своих.

— Вы ищете развлечений, а у нас медицинское учреждение, — холодно заметила Ирина.

Ивлев не обратил внимания на ее тон:

— У меня тут кое-что из довоенных припасов. — Он приподнял туго набитый портфель. — Заготовитель все же. «Спотыкач» преотличный.

— Спасибо, не пью.

— Немного для настроения, — уже без намеков предложил он. — Неужто уютного местечка не найдется?

Это был его явный просчет. Ирина немедленно воспользовалась им:

— Не мешайте работать, — повысила она голос. — За ночлегом обращайтесь в полицию.

— Ну что вы! Я не хотел вас обидеть, — стушевался Ивлев. — Извините, если сказал что не так. — И, пятясь, покинул кабинет врача.

Ирина облегченно вздохнула: «Пронесло». А вечером она вспомнила об этом случае с улыбкой. Вряд ли шпик так глупо мог себя вести. Скорее, это был какой-нибудь любитель приключений.

Вероятно, Ирина быстро бы забыла этот случай, но через несколько дней, возвращаясь с работы, она встретила Ивлева на трамвайной остановке. Он издали приветствовал ее.

Трамваи ходили нерегулярно, люди на остановке нервничали, ругались. Ивлев подошел к Ирине. Посетовал на плохую работу городского транспорта, поблагодарил за чудодейственное лекарство. Трамвай не показывался. Ждать надоело. Ирина пошла пешком. Ивлев навязался в спутники. «Держись — приказала она себе, — не подавай виду!»

По дороге Ивлев много и охотно болтал. Ирина узнала, что он снял комнату возле Приморского бульвара. Про себя она отметила: совсем недалеко от их дома.

Ивлев держался корректно. Читал стихи. Сказал, что неравнодушен к Есенину, Маяковскому. Мечтал он стать поэтом, да не доучился. Надо было ставить на ноги младших сестренок и братишку. Семья эвакуировалась, он же с эшелоном заводского оборудования попал в окружение. В свой город не возвратился, потому что был стахановцем, его портрет печатали в местной газете. Сейчас нашел работу в торговой организации. Посмеялся над своим новым занятием, не преминув, впрочем, отметить, что оно по теперешнему времени не такое уж плохое. Предложил, при надобности, захватить и ее вещи для обмена: услуга не велика, хлопот не составит, а муки или картофеля раздобудет. Говорил он просто, непринужденно. У калитки Трубниковых тотчас распрощался, что понравилось Ирине.

И все же тревога ее не покидала.

Выслушав сестру, Костя посоветовал:

— Похоже, что тебе надо скрываться.

— А мать? А вы?

— Ну что ж, повременим, пока не придумаем чего-нибудь получше… А сейчас самое главное — не подавать виду, что ты не доверяешь этому типу.

Через несколько дней — снова случайная встреча с Ивлевым.

У калитки попросил напиться. Ирина бросилась за кружкой, он сделал вид, что не понял ее намерений, прошел следом за ней в дом. Познакомился с Надеждой Илларионовной, с Костей. Пригласил Ирину вечером прогуляться или сходить в кино. Она отказалась. Ивлев не настаивал. Молча подал руку и ушел.

— Ну как он вам показался? — спросила Ирина.

— А что — скромный, обходительный, — неуверенно проговорила Надежда Илларионовна. — Может, тебе от страха почудилось?

— А ты что думаешь, Костя?

— Подожди немного, что-нибудь сообразим.

Как-то Ивлев принес билеты на молодежный концерт. Ирина вопрошающе взглянула на мать, та кивком головы дала понять: соглашайся.

— Что ж, развлекусь, — ответила девушка. — Только пойду платье выглажу.

На кухне Костя успокоил сестру:

— Не робей, там и мои хлопцы будут.

Это был вечер пропаганды немецкого образа жизни. Гитлеровцы завлекали русских парней и девушек добровольно отправиться на немецкие заводы, фабрики, рудники. В концерте приняли участие артисты, прибывшие из Берлина.

С концерта Ирина вернулась раньше времени, взволнованная. О событиях в театре рассказала матери сбивчиво.

От Ирины не ускользнуло, что Ивлев все время за ней наблюдает. Однако она намеренно никого из знакомых не замечала. Исключение сделала для Клавы Луниной, которая была с Рейнхельтом. Но та, вскинув голову, прошла мимо.

Первое отделение закончилось спокойно. А в начале второго, едва хор затянул фашистский гимн, с балкона в партер посыпались листовки. Белыми птицами они порхали над головами. За ними тянулись сотни рук.

Кто-то радостно крикнул:

— Товарищи! Под Москвой немцам пришел капут!

С балкона поддержали:

— Убито восемьдесят пять тысяч оккупантов!

— Уничтожено более тысячи танков!

Вспыхнули люстры. У распахнутых дверей встали автоматчики.

В зал ворвались молодчики в штатском, гоняясь за листовками, опрокидывали кресла, награждали тумаками людей.

Ивлев сунул Ирине одну из листовок:

— Спрячь!

Девушка отдернула руку:

— Зачем? Меня она не интересует.

Ирине и без этого было известно содержание листовки. Сведения о разгроме немцев под Москвой принялСергей Владимирович, через Ружу передал Ирине, а она — Метелину, который и напечатал прокламацию. Таким образом, сообщение Советского информбюро стало достоянием жителей Приазовска. Ирина была счастлива. Завтра же о скандале в театре будут говорить в каждом доме, в каждой семье, во всем городе. И все будут знать содержание листовки. А в ней говорилось:

«С 16 ноября 1941 года германские войска, развернув против Западного фронта 13 танковых, 33 пехотные и 5 мотопехотных дивизий, начали второе генеральное наступление на Москву.

До 6 декабря наши войска вели ожесточенные оборонительные бои, сдерживая наступление ударных фланговых группировок противника и отражая его вспомогательные удары на Истринском, Звенигородском и Наро-Фоминском направлениях.

6 декабря войска нашего Западного фронта, измотав противника в предшествующих боях, перешли в контрнаступление против его ударных фланговых группировок.

В результате начатого наступления обе эти группировки разбиты и поспешно отходят, бросая технику, вооружение и неся огромные потери.

В итоге за время с 16 ноября по 10 декабря захвачено и уничтожено без учета действий авиации: танков — 1434, автомашин — 5416, орудий — 575, минометов — 339, пулеметов — 870. Убито 85 тысяч немцев.

Немецкое информационное бюро писало в начале декабря, что германское наступление на столицу большевиков продвинулось так далеко, что уже можно рассмотреть внутреннюю часть города Москвы через хороший бинокль.

Теперь уже несомненно, что этот хвастливый план окружения и взятия Москвы провалился с треском».

Всех, кто был в театре, стали тщательно проверять. Документы у Ирины были в порядке. Ивлева тоже отпустили. На улице он сказал:

— Напрасно не захватили листовку.

— А что в ней интересного? — удивилась Ирина. — Меня это не касается.

— Ну как же. Ведь это наши действуют…

— «Наши»! Кого вы имеете в виду?

— Патриотов. В городе их много…

— Ну, что вы? Откуда? — пожала плечами Ирина.

На следующий день неожиданно в медпункт пришел Ивлев: весь в синяках, глаз затек, левое ухо надорвано — кровоточило.

Пока над ним хлопотала медсестра, Петр храбрился:

— Напоролся на бандюг. Хотели пальто и часы снять. Но я им наподдавал! Несколько приемчиков провернул — и пятеро не устояли.

— Вы к тому же боксер? — поинтересовалась Ирина.

— Есть немножко. В кружке занимался. Пусть благодарят бога, что ноги унесли.

Медсестра съехидничала:

— Мой знакомый хвастался: «Вот дал я им, чуть живым выбрался».

Ивлев не уловил иронии:

— Я все равно найду их. Поодиночке… мокрого места от них не останется. Не с тем связались…

— Заприметили? — поинтересовалась медсестра.

— Где там, темнища! Да уж найду!

Дома Ирина рассказала о ночном происшествии с Ивлевым.

Когда мать и Сашко ушли в свою комнату, Костя признался Ирине, что ее «ухажера» припугнули ребята из его боевой группы: не ходи, мол, где не положено, иначе ноги обломаем!

□

Безвозвратно уходили наполненные горечью и тревогами дни, недели. У Надежды Илларионовны ныли руки, ноги, ломило в позвоночнике. Днем крепилась, а ночью не спала и, чтобы обмануть боль, думала о детях.

Замутнело окошко, на потолке обозначилась трещина. Надо бы замазать, да мела нет. Другие заботы изнуряют. Базар, как кость обглодали — никакого привоза. В магазинах мыши от голода дохнут. В доме холодно, топка на исходе.

Осторожно, чтобы не скрипнула обвисшая сетка кровати, она встала. Холодно на кухне. Измельчила потрепанный учебник: на подтопку хватит. Нет, видно, без угля не обойтись, а ведь в сарае его осталось не более двух ведер. Накинула фуфайку.

Просветлело окно. «Что-то день принесет? Добра ждать — себя обманывать. Я-то свой век — худо ли, хорошо ли — свековала. Дети, дети-то как?.. Куда же совок запропастился?»

Запылает огонь в печке — на душе уютнее станет. Нашелся совок. Выпрямилась, выглянула в окно — обомлела. Из приземистой двери катуха, в котором до войны откармливали кабана, на четвереньках вылез человек. И что ему там приглянулось: красть-то нечего? А он встал. Осмотрелся и быстро перемахнул через ограду на улицу. «Батюшки, да это же Ивлев!» — признала парня Надежда Илларионовна.

Когда Ирина проснулась, мать тихо сказала:

— В катухе твой «ухажер» дежурил. Следит, кто к нам придет.

Ирина догадалась, о ком речь.

— Ничего, мама, не волнуйся. Надо только не показывать виду, что мы все о нем знаем. А то другого, похитрее, к нам подошлют.

Мать в знак согласия кивнула головой. Оказывается, дети-то не так просты. У них все наперед предусмотрено.

— Но как же, доченька, сдюжишь?.. Может, тебе уехать куда?

— Нельзя. Это только вызовет еще большие подозрения. На меня… На всех… — Ирина прильнула к груди матери. — А я выдержу, мама.

Через несколько дней Ивлев с сияющей улыбкой прибежал к Ирине в медпункт. Он был в рабочей спецовке.

— В вашем полку прибыло, — с порога сообщил он. — Невмоготу стало по селам шататься, клопов кормить. В депо устроился, нарядчиком.

У Ирины сжалось сердце. Она догадалась, на что рассчитывает Ивлев. Нарядчик непосредственно связан с людьми: комплектует поездные бригады, выдает маршрутные листы, учитывает труд. От него зависит заработок паровозников: то припишет лишние часы, проведенные на линии или на маневрах, то зачтет несуществующий ремонт локомотива. Машинисты и помощники стараются ладить с нарядчиком, при случае угощают, даже зовут в гости. Да, путь к рабочим выбран самый верный…

— С трудом должность получил, — доверительно продолжал Ивлев. — Пришлось кое-кого немного подмазать…

«Нужно немедленно предупредить Петра Петровича, Маслова, всех наших, — пронеслось в мыслях Ирины.

— О, здесь у вас совсем другое дело, — не унимался гость. — Вот почитайте. — Он склонился над столом: — Стоящий документик!

Перед Трубниковой он положил напечатанный листок — очередное сообщение Совинформбюро. По типографскому шрифту, неровным прыгающим строчкам узнала: делал Сема.

— Верный человек дал, — расплылся в улыбке Петр.

— Кто?

«Зачем спросила? — одернула себя. — Эх, зелень зеленая». Не за вопрос выругала, а за интонацию, стремительность, в которых умный сразу разгадал бы личную заинтересованность. Но Ивлев больше был занят собой, своей новой ролью конспиратора, которому доверена большой важности тайна. Изобразив на лице озабоченность, сделал вид, что мучительно думает над ответом.

— Не обижайся, я не вправе назвать фамилию, — наконец проговорил он. — У нас на этот счет очень строго… Я счастлив, что мне поверили. Ух, и развернусь же теперь!

«Кто же доверился? — гадала Ирина. — А может, это просто провокация?» Ни единым мускулом не выдала той борьбы, которая в ней происходила.

Вечером Ирина рассказала Косте о поведении Ивлева. Брат был уверен, что это провокация. Такой листовки в депо еще не было. Видимо, полиция поспешила вручить Ивлеву листовку, найденную на каком-нибудь заводе. Константин одобрил решение Ирины пойти к шефу паровозного депо.

Шеф встретил Ирину с каменным лицом. Через переводчика она сообщила: новый нарядчик приходил с подстрекательской листовкой, ведет подрывные разговоры. Немец выслушал безучастно, не спуская с нее тусклого, бесцветного взгляда. Уточнив фамилию подстрекателя, поблагодарил за помощь, надменным кивком дал понять, что аудиенция окончена.

После посещения шефа Ирине было не по себе. Что-то сдавило горло и не отпускало. Даже на воздухе не стало легче.

Погруженная в свои думы, она медленно шла домой. Из переулка навстречу вышла Клава. Ирина ее не заметила. Клава догнала Ирину и, как бы в пространство, проговорила:

— На концерте ты была не одна.

От неожиданности Ирина не успела ответить.

— С Ивлевым будь осторожнее, — продолжала Клава. — Он из полиции.

— Меня это ничуть не тревожит, — безразлично ответила Ирина. — Я немцам не опасна, людей лечу.

— Хорошо, что встретились. Мне надо с тобой посоветоваться, — продолжала Клава.

— Со мной? Вот не ожидала…

— Ты же любишь Сему. И я люблю… Мы должны спасти его. Если ты не в состоянии, я помогу. Его ищет гестапо.

— С твоей помощью. Это ты передала им фотографию!

Лунина отшатнулась, словно ее ударили по лицу, и сказала, не подумав:

— Я не хотела, получилось все нечаянно, — призналась она и тут же начала выкручиваться: — Энно насильно ее взял.

— Как ты, Клава, жить теперь будешь? — с грустью сказала Ирина. — Мне жаль тебя.

— Ненавижу! — крикнула Клава. — Всех вас ненавижу!

Прижимая платок к глазам, она скрылась в первом же переулке.

ПРОВЕРКА

Наступила весна, голодная, безрадостная. Метелин по-прежнему жил у Насти. Сысой Карпович ему верил, изредка знакомил с другими полицейскими, выдававшими себя то за агрономов, то за служащих городской управы.

После того как советские ночные бомбардировщики накрыли и уничтожили аэродромы, расположенные вокруг Приазовска, и разгромили эшелон с танками на железнодорожной станции, поиски подпольщиков усилились. Немцы были ошеломлены точной бомбежкой и старались найти тех, кто указывал цели самолетам.

Вскоре Метелин пережил неприятные минуты. В парнике к нему подошел бригадир с незнакомым человеком, в начищенных хромовых сапогах, дымчатом пальто, помятой шляпе.

— Встань, с тобой агроном поговорить хочет, — приказал бригадир.

Семен поднялся, стряхивая перегной с шершавых ладоней. Выпрямилась Настя, другие женщины.

— Фамилия? — спросил резким голосом «агроном».

— Бугров Иван.

— Документы при себе?

— Паспорт в кармане.

— Давай.

Семену стало не по себе. Выхватив из рук паспорт, «агроном» раскрыл его, еще раз глазами ощупал Метелина. Отошел в сторону, из нагрудного кармана достал беленький квадратик в четвертушку школьной тетради. «Мой портрет», — догадался Семен.

— А ну-ка повернись ко мне, Бугров.

Метелин переставил ноги. Он был спокоен, только ладони вспотели. «Агроном» вплотную подошел к Метелину:

— Старовер?

— Мы православные, — поспешила Настя.

— Помолчи. Бороду зачем отрастил?

— Во всем хуторе ни одной бритвы. Да и не свататься ведь мне. На ладан дышу.

Бригадир что-то зашептал на ухо «агроному». Тот отмахнулся, продолжая рассматривать паспорт. Семен ждал — вот-вот гаркнет: «Метелин! Ты-то, голубчик, мне и нужен». На всякий случай приметил в углу тяпки, лопаты. «Прыгну через грядку, схвачу лопату, огрею по башке. Успеет ли он выстрелить?.. Выскочу за дверь, накину щеколду. В парниках окна узкие, застрянет. Нырну в заросли. Пистолет под яблоней».

— Давай справку о болезни… Кровью харкаешь? — зачем-то спросил «агроном».

— Случается и кровью.

С отвращением бросив на корзину паспорт, «агроном» вымыл в ведре руки, круто повернулся к выходу. Бригадир засеменил сзади. У Метелина отлегло от сердца. Когда они вышли, Настя опустилась на колени перед грядками, закрыла лицо руками.

□

На душе у Метелина тревожно. Очередная проверка с фотографией, видимо, все-таки сказалась: Семен до сих пор не мог успокоиться. Ведь все обошлось, чего бы волноваться. Подпольная организация действует. Максим Максимович снова обосновался в городе, на новой квартире. Связь с ним надежная. Молодежные группы непосредственно в поле зрения Метелина. Время от времени они дают о себе знать оккупантам. Правда, первый напор активности несколько спал. Надежды на скорое освобождение не оправдались. Приходится действовать осмотрительнее. Ну что ж, надо продолжать борьбу еще упорнее, еще хитрее… Все это Метелин прекрасно понимал, но спокойствие не проходило. Ему казалось, что он недостаточно активно действует, хотелось выбраться из этого глухого хутора, хотелось вступить в открытый, яростный бой с фашистами.

Еще его очень беспокоила Ирина. Верно ли они решили, что оставили ее на легальном положении? Не лучше ли ей скрыться?.. Впрочем, пока ее не очень донимают. Но долго ли до беды. «Ах, Клавдия, Клавдия, сколько хлопот наделала твоя глупость!»

К дому подъехал Василий Трубников. Вошел, какой-то угрюмый, мрачный, подал Семену конверт.

«Сема! — писала Ирина. — Тебе надо обязательно встретиться с Ружей. Дело не терпит отлагательств. Днем ты работаешь, поэтому давай условимся на вечер. Лучше, если это произойдет в субботу в пять часов в хуторе Красный Лиман. Она будет тебя ждать в магазине. Согласен? Если да, то скажи об этом Василию… Ах, как я соскучилась по тебе!»

Прочитав записку, Семен спросил у Василия:

— Когда в город возвращаешься?

— Рано утром.

— Передай Ирине, что я согласен.

НЕОЖИДАННЫЙ ДРУГ

Семен Метелин настойчиво входил в роль Ивана Бугрова — чахоточного неудачника, апатичного, политически неразвитого, изнуренного болезнью парня из-под Полтавщины. Ходил сгорбившись, еле передвигая ноги, угрюмо глядел на встречных и рядом работающих. В беседах с ними, расхвалив благодетеля Сысоя Карповича, хвастался, сколько вчера или позавчера каждый из них влил в себя «дымки».

Он научился молчать. Прикажет что бригадир, кивнет в ответ головой и беспрекословно приступит к делу. Женщины порой пробовали с ним шутя заигрывать. Семен потупит глаза, теряется, что поощряло их к большему озорству. Так же вел себя и с полицаем, которому нравилось, как он выражался, «начинять чахоточного градусами». Только после известной «начинки» Бугров становился развязным, пел и танцевал, что было явно по нраву Сысою Карповичу.

Сейчас Семен свыкся с избранной им ролью — на улице, на людях без труда держался Бугровым. Только с Василием, Настей или наедине с собой он снова становился Метелиным — рассудительным, подтянутым, деятельным.

В субботу обычной походкой больного человека он проследовал мимо окон деревянных хат. За хутором на горбатом мостике остановился, вслушался в незамысловатую песню мутного ручья.

День играл всеми красками ранней весны. Метелин перегнулся через перила… Спроси через полчаса, о чем или о ком думал сию минуту, он вряд ли ответит. А мысли его были о том вечном и постоянном, что несет человеку природа, независимо от того, кто он и что он. Яркое солнце одинаково обогревает созидателя и разрушителя. Плодами земли питается отец, давший другому жизнь, и убийца, уничтоживший эту жизнь.

Семен протянул руку к вербе, опустившей ветки в струи потока, сорвал набухшую почку, понюхал. Она источала дух пшеничного, свежеиспеченного хлеба. Попробовал на зуб. Вкус мятный, вяжущий.

Цепляясь руками за гибкий кустарник, Метелин по скользкому склону выбрался к полям. Земля парила маревом, плывущим над полями и курганами.

Дыша всей грудью, Метелин шел по бездорожью, напрямик, широко открытыми глазами любуясь на чудо нарождающейся жизни.

Ему, городскому жителю, все в диковинку: и неуемное воробьиное «жив-жив», и хлопоты сорок, свивающих в развилках абрикосов гнезда, и перистые облака, словно сотканные искусной рукой. Да, величественная природа оставалась сама собой, ей нет никакого дела до бед и человеческих печалей.

Семен вошел в хутор, разбросанный вдоль заросшего камышом морского залива. Две его улицы изрезаны оврагами, заполненными водой. На пригорке — каменные коровники, водонапорная и силосная башни. Недалеко пасутся коровы. На них жалко смотреть — кожа да кости.

Магазин, или, по-здешнему, лавка, занимал подслеповатую хату. Направляясь к ней, Метелин не допускал мысли о какой-нибудь провокации.

В лавке, кроме продавщицы, никого не было, покупать, в сущности, тоже нечего. Для видимости спросил махорки. Не отводя глаз от раскрытой книги, продавщица отрицательно мотнула головой. Остановившись на низком крылечке, Семен не знал, что дальше делать. Часы показывали десять минут шестого.

«Что с Ружей, почему опаздывает?» — тревожно подумал он. Она тут же показалась из дверей дома, расположенного рядом с лавкой. Проходя мимо Семена, подала знак следовать за ней.

В хуторе было пустынно, на улицах — ни одной живой души.

Переждав минуту, Семен направился следом. Спустился в овражек. Тропинка нырнула в прошлогодний камыш метровой высоты. Шагов через сто камыш расступился, Семен вышел к лиману. С берега прямо в воду спущено два дощатых настила, видимо для купания и полоскания белья.

Цыганка, тасуя колоду карт, сидела в лодке, наполовину вытащенной на берег. Семен подошел к ней.

— Здравствуйте, Иван Бугров! — улыбнулась она. — Садитесь рядом, роднее станем.

Семен тоже улыбнулся:

— Здравствуйте, товарищ Ружа.

— Так вот ты какой, оказывается, а я то думала… Прямо скажу, на вид невзрачный, обыкновенный крестьянин. Впрочем, ты и на фотографию свою совсем непохож. Долго еще по ней тебя искать будут. А ищут, ох, как ищут… Энно Рейнхельт — твой главный враг, он руководит поисками.

— Слышал о таком, — спокойно ответил Метелин. — Я у себя на Родине, а дома, как говорят, и стены помогают. Я сильнее гауптштурмфюрера.

— Сильнее, — согласилась Ружа. — Об осторожности тоже не забывай.

— Не забываю. Вы почему-то задержались.

— Обычная перестраховка. Правда, Рейнхельт снабдил пропуском, поощряет мои экскурсии по городам и селам. Он меня к розыску Метелина подключил. Вот я и стараюсь, — она криво улыбнулась. — Ищу повсюду, даже в этом хуторе. Только чувствую, что и мне гауптштурмфюрер не полностью доверяет: нет-нет да и пошлет хвост за мною. Да и я осмотрительная. Кое-что у Рейнхельта переняла. Вот и сейчас, поджидая тебя, на всякий случай в хату напросилась, хозяйке погадала, успокоила, кусок сала заработала. Возьми — сгодится.

От сала Метелин отказался.

— Приступим к делу, — сказал он. — Чем я могу быть вам полезен?

— На Южном фронте немцы что-то готовят, — подчеркивая каждое слово, сообщила Ружа, — стягивают силы, в городе появились новые штабы. Нам поручено… — Ружа несколько стушевалась, потом решительно произнесла: — От тебя нечего скрывать. Словом, Сергей Владимирович получил задание… штабу фронта срочно требуется язык.

Метелин и сам заметил, что немцы активизируются, к чему-то фундаментально готовятся: по шоссейным дорогам выставлены патрули, запрещен проезд местному населению, по ночам скрытно к передовой подтягиваются танки, артиллерия. Недалеко от Пятихаток в колхозном саду вырублены деревья, очищена площадка — подготовлен запасной аэродром.

— Просто язык — мало, — проговорил Метелин, — хорошо бы язык в чине.

— Ну, а если штабник? — спросила Ружа. — Подойдет? — И рассмеялась.

— Именно штабной…

— Меня к тебе Ирина направила, — сказала цыганка. — В твоей помощи нуждаемся. Сергей Владимирович неподвижен, я к веслам не способна да и в море заблужусь. А плыть не близко, нас в открытом море катер ждать будет.

— Какой катер? — переспросил Метелин. — Я что-то не понимаю вас.

— Сергей Владимирович условился с командованием, и от них придет катер за Отто Нугелем. Он — майор. Добровольно к нам переходит.

— Фашист! Офицер! Добровольно! — воскликнул Метелин. — Нет, товарищ Ружа, вы бредите!

Насладившись его изумлением, Ружа назидательно пояснила:

— Не все немцы — фашисты, и не каждый офицер — гитлеровец, пора знать об этом, товарищ Бугров… Этот достоин сострадания, Сергей Владимирович поверил ему!

Метелин еще больше встревожился. Сергей Владимирович рискует жизнью не только своей!.. Ну, а если неизвестный Отто Нугель — гестаповец?.. Проникнет в самое сердце подполья. А вдруг он матерый шпион? Используя легковерность подпольщиков, очутится в тылу Красной Армии. Что будет тогда?.. Сергей Владимирович болен, Ружа неопытна. Не клюнули ли они на фальшивую фашистскую приманку?

Поняв, видимо, состояние Метелина, Ружа сказала:

— Чего задумался, товарищ Бугров?.. Понимаю, за легкомысленную девчонку меня счел: где, мол, цыганке с немецким офицером тягаться!.. Ошибаешься: научилась распознавать где свой, а где враг, — улыбнулась она. — Но мы засиделись, а я тороплюсь. От имени Сергея Владимировича я обращаюсь к вам с настойчивой просьбой: выделите нам гребцов, знающих море. Только и всего.

— За людьми дело не станет, — пообещал Метелин. — Кто он, этот Отто Нугель?

— Ты, товарищ Бугров, вынуждаешь меня на подробности. Я свыше пяти месяцев с ним встречаюсь. Этого достаточно?

— Несколько нескромный вопрос… Я хотел бы знать, как вы познакомились с ним? Если можно — все, как было.

— Познакомилась я с Отто в казино. Вначале нас сблизило то, что он сносно говорил по-русски. Ну, танцевала с ним, когда Рейнхельт отсутствовал. И вообще он мне показался не таким, как другие немцы.

…В зимний холод Отто провожал Ружу до квартиры. Навстречу им попалась колонна военнопленных — оборванных, изнуренных. Это были не люди, а тени. «Во что людей превратили!» — воскликнула Ружа. «Не я эту войну начинал», — угрюмо ответил Нугель. Ружа осмелела. «А за все это придется отвечать», — сказала она. «Да, к сожалению, придется», — согласился Нугель и надолго замолчал.

О своем разговоре с Отто Ружа рассказала Сергею Владимировичу, и он посоветовал, как следует ей вести себя дальше. Однажды Нугель, улучив момент, указывая на Рейнхельта глазами, шепнул: «Как вы можете бывать с этим… этим…» В его тоне Ружа почувствовала ненависть к эсэсовцам, но она беспечно спросила: «А чем он хуже других? Наоборот, он выгодно от всех, отличается вежливостью, начитанностью». Отто поморщился и ничего не ответил.

В другой раз Отто упрекнул ее: «Вы мне лучше кажетесь. Бывая с эсэсовцем, вы оскорбляете себя». В упор Ружа спросила: «А разве вы не одному богу молитесь?» Он понял ее: «Во всяком случае, я неверующий. — И многозначительно добавил: — А вы относитесь к нему не просто как женщина, вы что-то в нем ищете, в чем-то заинтересованы». Его наблюдательность насторожила Ружу. «Значит, переигрываю, — испугалась она и ответила: — Мы, женщины, беззащитны. В крепкой опоре нуждаемся — только и всего…»

— А Рейнхельт, что ж, — спросил Метелин, — не обращал внимания на ваши беседы?

— Он очень ревнив, — серьезно ответила Ружа. — И поэтому для наших встреч мы с Отто нашли другое место, подальше от глаз гауптштурмфюрера, словом, мы стали встречаться тайно.

— Этого мало, чтобы во всем ему открыться, — все еще сомневался Метелин.

— Да, конечно, — согласилась Ружа. — Прежде чем это сделать, я сумела его хорошенько разглядеть. Для этого потребовалось время и время. Отвечая на мои вопросы, он сначала был скрытен, видимо, боялся, принимая меня за верную подружку гауптштурмфюрера. Я постаралась рассеять его опасения, и Отто стал откровенным, рассказал о себе. Был он учителем географии, в тридцать восьмом его призвали в гитлеровский вермахт. Окончив офицерскую школу, служил исправно, попался на глаза фон Клейсту, и тот взял его в свой штаб. Отец его, инженер-горняк, встречался с Карлом Либкнехтом, но был ли коммунистом, Отто не знает. Погиб он в двадцать первом во время капповского путча. Как-то Отто поведал о трагической судьбе единственной сестры. Мужа ее — тепловозного машиниста — гестапо объявило коммунистом, заключило в концлагерь. Получив известие о гибели мужа, сестра покончила с собой.

— Каким же образом фашисты допустили его до офицерской школы, штабной работы? — усомнился Метелин.

— Сестра носила фамилию мужа, а Отто в анкетах ничего о ней не сообщал. Еще я видела, как Отто плакал, — с грустью продолжала Ружа. — В моем присутствии он распечатал конверт. В нем находилось извещение о гибели его матери под американскими авиабомбами. За время нашего знакомства он единственный раз потерял над собой власть. «А дальше, что дальше будет! — выкрикнул он. Потом тихо сказал: — Один, во всем мире один остался». Я дала понять: война и меня сделала круглой сиротой. Сергей Владимирович долго думал, как бы лучше приспособить его к нашему делу. Случай ускорил развязку. Помнишь, как была уничтожена головная база боеприпасов?.. На цель бомбардировщиков навели ракеты, пущенные с земли. Теперь прихвастну: это я сигналила!

При выходе на свою улицу услышала собачий лай, топот кованых сапог: немцы! Нырнула в подворотню, бросилась в переулок. Беда: тут тоже немцы! Страх обуял меня. «Пропала, думаю, окружают район бомбежки, беспременно засекут». Карабкаюсь прямо по развалинам очертя голову, ухожу подальше от места взрывов, которые продолжали сотрясать землю. Через полчаса попала в большой незнакомый двор, огороженный высокой кирпичной стеной. Прислушиваюсь. Немецкие голоса, собачий лай остались где-то позади. Дорогу на улицу преграждали груды развалин. Нашла калитку в стене, проникла в сад, бесшумно прошмыгнула мимо одноэтажного домика. Когда очутилась на узкой улочке, меня цепко схватили за руку. Я так и обомлела. В глаза брызнул огонь ручного фонарика. «Конец!» — пронеслось в голове. Вдруг слышу знакомый голос: «Ружа, ты как сюда попала?» Присмотрелась: Отто Нугель. Он тоже по тревоге спешил в штаб. У меня отнялся язык, что ответить — не соображу. Сильно я тогда испугалась. Дрожу, будто на меня враз напало двенадцать лихорадок, в оборванном платье, с исцарапанными руками. Он привел меня к себе на квартиру, включил свет, усадил на стул, стал снимать шаль. О ужас! Под шалью из прореза моего платья торчала рукоятка ракетницы. В суматохе я совсем о ней забыла. Повертел в руках ракетницу, догадался: «О-о, вот кто вы есть!» «Непременно выдаст, в гестапо отправит», — подумала я. «Успокойтесь, — сказал он, — я с женщинами не воюю». Взял меня за подбородок, приподнял голову, долго всматривался в глаза: «Капут нам, если у большевиков ангелы становятся партизанами! — Опустившись рядом на стул, добавил: — Так нам и надо, заслужили!» Понятно, что дальше скрывать мне не было смысла. Тогда он ничего не обещал, но меня не выдал. Вскоре был ранен, долго лежал в госпитале. Теперь стал сговорчивее, торопит скорее его переправить к нашим. С собою он захватит важные документы.

Закончив длинную исповедь, Ружа, напустив на себе беспечность, игриво спросила:

— Что теперь думает товарищ Бугров об Отто Нугеле?

— Осторожность — не подозрительность, — ответил Метелин. — Фашисты умеют маскироваться под обиженных, обездоленных, даже под друзей. Мы не только собой, но жизнями других наших бойцов рискуем. Почему бы ему не встретиться со мной?.. Тогда Сергея Владимировича мы не подвергнем риску, и его убежище с рацией останется тайной. А так уж мы перед ним больно многое открываем. Мы с вами находимся в тылу врага, а, значит, осмотрительность сейчас — прежде всего.

— Я сказала Отто, что подпольем руководит офицер Красной Армии, который непосредственно связан с высшим командованием. Это произвело на него ошеломляющее впечатление. Видишь: тоже схитрила, о вас ничего не сказала. Сергей Владимирович согласен с ним встретиться, если вы откажетесь переправить майора на катер.

□

В сумерках по узкому Шамаиному ерику Метелин выбрался в море. Ветер дул в спину, лодку покачивала легкая зыбь. Семен смазал уключины, и весла бесшумно опускались в воду. Небо затянули низкие облака, море слилось с тьмой, и, если бы не всплеск воды о борт, можно было бы подумать, что лодка стоит на месте. Между тем суденышко ходко продвигалось вперед.

Семен до рези в глазах всматривался в тьму. Еще мальчишкой он здесь рыбалил — заблудиться никак не мог. И все-таки волновался.

Выплыло желтое пятно прожектора. Нарастал стук мотора. Послышалась немецкая речь. Дозор. При луне не миновать бы беды, а сейчас пронесло.

Опять Метелин поднимает и опускает весла. По времени уже пора поворачивать к берегу. А так ли? Не проверишь. Тревога не покидает ни на минуту.

«Теперь, кажется, пора», — решил он, и лодка послушно легла курсом к берегу. Пот заливал лицо, ручейками струился по шее. Сжав зубы, Семен греб изо всех сил.

Но вот лодка отяжелела, будто налилась свинцом, остановилась. Уложив весла, Семен передвинулся к носу. Теперь надо сориентироваться — не напороться бы на патруль. Пригнувшись, он ступил на песок. У самого уха зашелестел знакомый голос:

— Сюда, дядя Сема.

Без шума вдвоем подвели лодку под настил мостика, конец прикрепили к свае. Взяв Семена за руку, Сашко шепнул:

— Тут есть дорожка напрямую… Кругом спокойно, я проверил.

— Как хлопцы? — спросил Семен. — Юрия Маслова видел?

— В засаде. Здорово замаскировались. Я и то с трудом нашел их. Они за берегом наблюдают, в случае чего — на помощь придут. Просили вам счастливого пути пожелать.

— Спасибо. Передай им мою благодарность.

Сашко не хуже цыганки знал безопасный путь. По скрытой в кустарнике лесенке поднялись на крутой берег, проникли в развалины склада. Перебежали двор бывшей средней школы.

Не терпелось высказать все, что его волновало:

— Я сейчас у Максима Максимовича в подмастерьях… Научился паять. Уже сам примусы чиню.

В санаторном саду их встретили Костя Трубников, Ружа и немецкий офицер. Они появились со стороны Приморского бульвара. Немец, приложив руку к козырьку фуражки, представился на ломаном русском языке:

— Майор Отто Нугель. В моем портфеле есть очень хорошие документы. Определены сроки оккупации Ростова, Грозного, Баку…

Метелин молча, с большой теплотой пожал ему руку, даже коснулся портфеля, который Отто держал под мышкой, собирался сказать что-то душевное, но Ружа его опередила:

— Торопитесь. Держите курс на Старый маяк. Нам только что сообщили: навстречу вам вышло три бронированных катера. Разыщут. В копне сена иголку разыщут. Главное — держитесь на Старый маяк. Командование Красной Армии получит больше, чем ждет, спасибо тебе, Отто, я жду тебя после победы.

□

Костя Трубников и Метелин были довольны проведенной операцией. Туман скрыл их от чужих глаз, а наши моряки оказались просто молодцами. Да, Ружа права, такие, как они, иголку разыщут в копне сена.

— Бери левее, — тихо сказал Костя. — Берег показался.

Вскоре лодка, освободившись от людей, беспомощно закачалась. Костя и Семен поплыли к берегу. Метрах в пятидесяти от него они нырнули. Через какое-то время выплыли под самой кручей. Оглянулись, вылезли на колючий шлак.

Здесь был железнодорожный тупик. Машинисты, кочегары десятилетиями здесь чистили паровозные топки. Коричневые, спекшиеся глыбы сбрасывали в море. Образовался целый террикон из отбросов. На четвереньках Семен и Костя стали карабкаться на эту сорокаметровую кручу.

У самой вершины голоса заставили их притаиться. Подкрались поближе. Показался дышащий огнем паровоз. Трубников шепнул на ухо Семену:

— Кажется, Лунин. Может, Николай сказал ему о нас…

Подойдя к паровозу, Костя окликнул:

— Петр Петрович, здравствуйте!

Машинист, поручив помощнику чистить топку, повернулся к Трубникову и спросил:

— Что с тобой, Костя? Почему здесь и в таком виде?

— Рыбалили. Петрович, вы куда путь держите?

— За порожняком, на разъезд Лиман. А что? — спросил Лунин.

— Во-во, как раз по пути. Подвезите моего друга, высадите на перегоне напротив Пятихаток. Улов пойдет продавать.

Лунин пристально посмотрел на Метелина и улыбнулся:

— Выдумывай что-нибудь поумнее, Костя. Я вашей рыбы что-то не вижу. — И к Метелину: — Полезай на паровоз, сейчас отчаливаем. А ты, Костя, в таком виде сейчас не смей показываться, пойдут с ночной смены, в толпе затеряешься. У немцев ночью что-то случилось. Станцию оцепили полицаи. Кругом патрули. Меня пять раз проверяли, пока до депо дошел. Понятно?

Паровоз умчался вместе с Метелиным. Костя залег меж кучами шлака и стал дожидаться утра.

□

В это утро Руже не сиделось. Накормив Сергея Владимировича, она выбралась наружу. Прошлась по центральной улице, побыла с полчаса на базаре. Заглянула на берег.

Ружа присела, задумалась. Ей всегда казалось, что море знает то, что людям неведомо. Попроси хорошенько — и оно откроет смысл человеческого существования. С табором ночуя у моря, она нередко до самого рассвета терпеливо поджидала на берегу пророческого слова, сдерживая дыхание, чтобы не пропустить ни единого звука. Море молчало. Ей до слез было обидно, что оно без языка, поэтому заветное это слово останется навсегда невысказанным. Она долго бродила по берегу, потом по каменной лестнице стала подниматься в город. Здесь ее догнал Сашко: волосы взлохмачены, лицо бледное. Заикаясь, он сказал:

— Брата Костю схватили.

— Где? — встревожилась Ружа.

— У железнодорожной станции. Знакомые видели.

— А Метелин?

— Ничего о нем не слышно.

— Но вину Кости еще надо доказать, — успокоила она мальчика. — А вот для Метелина такой арест очень опасен…

— Ну, а что делать сейчас? Ирина себе места не находит. Все время плачет.

— Попытаемся выяснить, что им известно, в чем подозревают Костю. А потом что-нибудь придумаем…

□

Недели через три Василий приехал в Пятихатки вместе с Костей. Семен очень обрадовался этому:

— Ну, расскажи поподробнее, как же тебя выпустили?

— Привели меня на допрос, смотрю — там Клавка. Переводчицей. Сделал вид, что не узнал ее. Не скрывая, сказал, кто такой, где работаю. «Зачем у вокзала очутился?» — интересуются. «Сестру, говорю, провожал, врачом здесь работает». Меня и так и этак. Стою на своем. Вдруг Клавка заявила: «Это мой соученик по школе. Всю семью знаю, люди надежные, интеллигентные. А этот парень туповат, простой работяга, балласт безмозглый». Я в немецком не силен, но вот это из ее слов уразумел. Ну, и отпустили.

— Вот видишь, и Клавдия пригодилась, — улыбнулся Семен.

— Хватали кого попало, тщательно обыскивали, личность выясняли. Клавка в коридоре успела шепнуть: «Фашисты документы ищут. У них какой-то офицер пропал». Тут я понял, что и кого они ищут. Еще мне Клавка в лихорадке сказала: «Костя, милый, в память о нашей дружбе окажи услугу. Я люблю Сему, прямо извелась вся. Скажи, где он? Сама к нему пойду». — Он помолчал, потом добавил: — Вот что значит любовь…

— Это не любовь, а уязвленное самолюбие, — медленно проговорил Метелин. — Надо сказать Николаю, чтобы он был к ней повнимательнее, подобрее, что ли. Может, она еще и не потерянный для нас человек.

— Да, чуть не забыл… Маслов передал, что в порт на ремонт подводные лодки пригнали. Надо что-то предпринять.

— Подумаем, обсудим… Теперь об оружии: все, что в Конокрадской балке, — передайте партизанам. Как Ивлев?

— Себе на уме. После того как Ирина пожаловалась начальнику депо, он разыграл спектакль, встретил ее укорами: «Думаешь, наши не вернутся? Придут. Мы тогда поговорим с такими, как ты». В общем, другую тактику избрал.

В дом вошел Василий:

— Ну что, все решаете мировые проблемы? Не надоело ли вам?

— Что с тобой, Василий? О чем ты говоришь? — удивился Метелин.

— Я говорю о жизни. А ее-то и нет. Сколько можно сидеть и ждать, пока тебя схватят и раздавят, как козявку. Смотрите, какая у них силища. И откуда что берется? Бьют их, бьют, а им ни конца ни края. Сколько танков прет, сколько самолетов гудит! Ночью иногда хочется руки на себя наложить.

— И что ты предлагаешь?

— Или драться с оружием в руках, или бросить все — и к Насте под бок, выжидать! А ваши листовочки, что они дают? Только риск для вас же.

— Договорился! — воскликнул Костя. — Поздравляю. А я-то думал, ты взялся за ум. Или опять наклюкался?

— Не пил я. Но не слепой. Знаю, как изменилась обстановка.

— Ах, обстановка! — возмутился Костя. — Выходит, идейность твоя находится в прямой зависимости от успехов немцев на фронте?.. Таких, как ты, видел я в кино: пришли белые — мужик царским флагом их приветствует, ворвались наши — красный показывает. Его я понимаю — темный.

— Болтушка! — угрюмо сказал Василий. — Я против бессмысленных жертв. В крови и так по колено ходим… Вспомни Парижскую коммуну, разве не пример?.. Сгорела! Один пепел остался. А были баррикады и пылающие сердца. Ну и что? Бетонная стенка лишь осталась…

— Ты трус, Василий! — воскликнул Костя.

— Я — трус? А кто вчера мины к Шамаиному ерику перевез? Слышишь — мины! На улицах гестаповцы, на переезде полицаи, а я с минами. Каково?

— За мины тебе, Василий, большое спасибо, — вмешался Метелин. — Они скоро понадобятся. А ты, Костя, не ершись, Василия понять можно. Он просто устал, перенервничал, вот и сдали нервы. Не всякое слово в строку… Ему надо немного отдохнуть. И все придет в норму. Мы еще повоюем. И в подполье, и в открытом бою. Главное сейчас — не поддаваться растерянности, панике. Ведь если наш брат сомневается, что же тогда другие скажут? Вот и надо самим не падать духом и поддерживать других. Тут-то и нужны листовочки, Василий. Это ты видишь, как все делается, и тебе кажется она ерундовой бумажкой. А когда в городе появляются эти бумажки — у людей не угасает надежда, поднимается дух. И мы в любой момент можем опереться на них, и этот момент — не за горами. Он скоро придет. Будем же мужественно ждать его, готовить его, биться за то, чтобы он пришел как можно скорее.

— Сорвался я, ребята! Что-то невмоготу стало. — Василий опустил голову на руки.

В дом вошла Настя. Обрадовалась гостям, захлопотала с ужином.

САД

Северный Кавказ сорок второго года пылал в огне. Смрадный дым окутал города и станицы, села и нескошенные пшеничные поля.

Адольф Гитлер заявил:

«Если я не получу Майкопа и Грозного, то должен буду покончить с этой войной».

А Майкоп и Грозный — это нефть, это выход в Закавказье. Это позволит Гитлеру мертвой хваткой взять за горло Ближний и Средний Восток.

На Северный Кавказ наступало тринадцать пехотных, пять танковых, четыре моторизованные, три кавалерийские дивизии, более тысячи самолетов бороздили южное небо.

Противник превосходил наши войска в артиллерии и минометах почти в два раза, в танках — более чем в десять раз, в авиации — в восемь раз.

В оккупированных районах враг усилил репрессии против мирного населения.

Общее горе еще больше сблизило отца и сына Масловых. И теперь они частенько коротают ночи вдвоем.

Вот и сегодня отец, прикрыв ладонью глаза, кажется, задремал. «Пусть отвлечется от горьких дум, тяжелых тревог и волнений», — решил Юрий.

Старик, оказывается, совсем не спал, об этом было нетрудно догадаться по его словам:

— Опять немец вошел в силу — на Кавказ ринулся, к нефти! И что только будет?

В серых усталых его глазах застыла жгучая боль. «Неужто сломался?» — с горечью подумал Юрий. И попробовал утешить:

— Красная Армия выстоит!.. Должна выстоять!

Лукич зябко передернул плечами, застегнул верхнюю пуговицу сатиновой черной рубашки, хрипловато продолжал:

— К Волге устремился. — Вдруг встал, прошелся по комнате и сказал: — И все-таки я так смекаю: нам не впервой. Видали всяких — Колчака, Деникина, Врангеля… Белых и зеленых… Пес знает, сколько их перебывало. Страшно вспомнить, что мы в свое время пережили. Часом невмочь становилось. И тиф, и голод, а тут эсеры и смуты. Иногда врагов за своих принимали, а своих — за врагов.

— Накипи и нынче хоть отбавляй, — напомнил Юрий.

— Полицаи?.. Это отбросы, они не страшны. Те были кровные враги.

Помолчали.

— В порт док притащили, целый плавучий завод…

Отец взглянул на сына:

— Подводные лодки ремонтировать?

— Не иначе… Но мы еще посмотрим.

Лукич подошел к окну, открыл створку. Вместе с чистым воздухом, настоенным на аромате яблоневого цвета, в комнату ворвался шум, смех, разноголосая чужая речь. Из-за крыш домов солнце бросало лучи на мертвую голубятню, на застывшие макушки деревьев.

В мирное время Юрий выпрыгивал из окна наружу: не терпелось, бывало, глянуть, что произошло в саду за ночь — на каких деревьях наклюнулись почки, какие расцвели цветы. Как бы ни был занят, куда бы ни спешил, а выкраивал время заглянуть в сад — со школьной скамьи растил его. Каждое дерево, посаженное, взлелеянное его руками, стало как бы частью его самого.

Теперь Юрий даже от окна отвернулся: сад причинял одни страдания. Немецкие танки, автомашины, протаранив ограду, прямо с большака сворачивают под тень деревьев, располагаются на отдых, прячутся от наших самолетов. Видеть это нестерпимо.

Хохот, доносившийся из сада, заставил его выглянуть в окно. Предметом развлечения немцы избрали его мать. Она с ведром вышла к колонке за водой. Ее окружили. Тщедушный, костлявый фриц, подкравшись сзади, вздернул у старухи платье, другой выплеснул на спину ей ведро холодной воды.

Схватив утюг, Юрий кинулся к двери, но отец преградил путь:

— Успокойся, тебе жить надо…

Со двора послышалась отрывистая команда. Машины, ломая деревья, неуклюже разворачивались, выползали из сада.

— Хватит, — проговорил Юрий. — Такое сверх всяких сил!

Взяв топор, он вышел во двор. Сад был изранен. С яблонь и груш ободрана кора, измочалены стволы вишен, обломаны ветки. Всюду валялись консервные банки, разорванные коробки, обрывки бумаги. По земле черными лужами расплывался мазут.

Склонив голову, Юрий обнял грушу «лесная красавица». Когда-то специально ездил за ней в совхоз «Ароматный». Чтобы заполучить ее, ему пришлось идти к директору совхоза…

Постояв с топором несколько минут, Юрий со стоном вонзил острое лезвие в податливое тело дерева. Раз за разом опускались злые удары: «Хрясь… Хрясь…» «Лесная красавица» качнулась, затрещала, хватаясь ветками за яблоньку, со скрипом, как бы жалуясь, опустилась на землю. На пеньке вскипели капельки прозрачного сока. Юрию почудилось, что это выступила кровь.

Переходя от дерева к дереву, Юрий исступленно взмахивал топором.

Мать всплеснула руками:

— Отец, что он делает, что делает?!

— Не мешай, — сказал Лукич. — Ему виднее.

Мать передником утирала мокрое от слез лицо.

А Юрий продолжал уничтожать сад, то, чем гордился, что заполняло и украшало его жизнь. Когда была свалена вишня, за спиной Юрия раздался громкий голос полицейского:

— Ай-яй, ну и ну. Значит, вырубил? Приказ Сталина исполнил — ничего немцам не оставлять? Да? — Вытащил из кобуры наган. — Придется арестовать тебя, дурака. За такое при «новом порядке» не ласкают. А к стенке… за милую душу поставят.

Повесив на водоразборную колонку полотенце, Юрий потуже затянул брючный ремень.

— Угадали, господин полицейский, — спокойно проговорил он, — прямо аж из Кремля приказ получил.

Полицейский не дал ему договорить.

— Замолчи! — гаркнул он. — Я так проучу тебя — разом о Кремле забудешь. А ну, айда!

— Ну что ж, пошли, — согласился Юрий. — Я расскажу, как вы,господин полицейский, партизанам потрафляете.

Полицейский остолбенел:

— Откуда взял?! Сдурел?!

Маслов достал пропуск в порт:

— Читайте, кто я есть. Техник! При важном деле состою. А где работаю? В док перевели. Сам шеф обо мне хлопотал. Значит, нужный я специалист. Так?

— Это мы еще посмотрим. Ну, а чем я партизанам помогаю? Выкладывай, не то по мордасам съезжу.

Юрий бросил недокуренную папиросу, придавил ее каблуком.

— В чем партизанам помогаете? — улыбнулся он. — А вот в чем, слушайте. Раз немцы мне доверяют, то для комсомольцев я — первейшая мишень, для того же их секретаря Метелина, которого вы ловите, да не поймаете. Сад наш выходит прямо в степь, живем на отшибе, от городского центра вдали, следовательно, охранять меня некому, сам о своем животе пекусь.

Речь Юрия озадачила полицая. Но виду он старался не подать. Еще раз зачем-то гоголем прошелся по двору, сунув пистолет в кобуру. Юрий понял: опасность миновала…

□

В воскресенье, в нерабочий день, у Юрия Маслова была назначена важная встреча. И он в полдень появился на берегу моря. Снял и аккуратно сложил на песок костюм. Оставшись в трусах, подставил спину солнцу, искоса посматривая на рыбака, примостившегося под кручей на камне. Рыбак был в соломенном брыле, в темных очках. Кроме поплавков, его, казалось, ничто не занимало. Юрий приметил, как при его появлении он взглянул на наручные часы.

В мирное время в эту пору на берегу от купающихся и загорающих ступить негде. Нынче пляж пустовал. При «новом порядке» перевелись отдыхающие, сюда приходят только затем, чтобы помыть грязное тело: мыла-то не достанешь.

Охладив себя, Юрий бросился в море. Вслед за ним быстро разделся и полез в воду рыбак.

Встретились они вдали от берега.

— Привет, Семен Степанович! — подплывая к рыбаку, сказал Маслов.

— Здравствуй, Юра, — ответил Метелин. — По твоей аккуратности можно часы проверять.

— А ты здорово придумал: кроме рыб, нас подслушать некому, — пошутил Юрий. — А рыбы-то наши, советские, не выдадут!

— Что в городе?

— Народ в тревоге: немцы хвастаются, что Волгу форсировали, Грозный захватили.

Они держались на воде легкими движениями рук.

— Тяжелое для нашей Родины выпало лето, — проговорил Метелин. — Пожалуй, самое тяжелое за все время существования Советской власти. Но что касается Волги, то врут немцы. Очередная их ложь. Мы листовку подготовили. Завтра население города правду узнает.

Неловко всплеснув руками, Маслов на мгновение скрылся под водой. Затем, отфыркиваясь, опять подплыл к Семену.

— Чтобы немцам победить, так надо всех нас до единого истребить. Это отец так мой сказал.

— Вызвал я тебя, Юрий, для срочного задания. По нашим данным, в яхт-клубе хранятся водоплавательные костюмы, в которых фашисты вели работы в порту. Надо раздобыть хотя бы два таких костюма.

Юрий, поразмыслив, пообещал:

— Постараюсь. Клуб знаю как свои пять пальцев.

Метелин предупредил:

— К десятому числу костюмы должны быть в бане, оттуда мы и возьмем их.

— Есть к десятому!

— Удалось ли разведать систему охраны порта?

— С суши не подступишься — доты кругом понатыканы. Каждого русского при входе тщательно ощупывают: не несет ли мину. Нет, с берега не проберешься. Вы правильно решили насчет костюмов. Есть один путь — с моря. Фрицы убедили себя, что красный флот потоплен, потому подступы к гавани почти не охраняются, если не считать заградительных сетей.

— Вот и надо воспользоваться их беспечностью, доказать, что наш флот живет, борется.

— Меня на задание возьмете?

— Нет, ты должен оставаться вне подозрений.

Маслов не настаивал — бесполезно. Среди подпольщиков вроде бы само по себе сложилось незыблемое правило: если ты не хочешь идти на задание — тебя не принуждают. В то же время существовал железный закон — не настаивай, если получил отказ. Раз комитет принял такое решение, значит, так надо, так будет лучше для дела, ему виднее, что хорошо и что плохо. Поэтому Маслову ничего другого не оставалось, как согласиться с тем, что решено.

— Раз нельзя так нельзя. А костюмы достану, — заверил он.

На берегу замаячила фигура Кости Трубникова. Заметив его, Метелин предупредил:

— Тебе не следует с ним встречаться. До свидания! — И они расстались.

Костя Трубников подплыл не сразу. Для отвода глаз поплескался, покружив вдали от берега, а затем как бы случайно приблизился к Метелину.

Из открытого моря изогнутая подковой бухта видна была как на ладони. Рядом с судоремонтном заводом сверкали выкрашенные под цвет воды высокие стены дока, поодаль дымили черные трубы пароходов, лоснились на солнце спины подводных лодок.

Метелин кивнул в сторону порта:

— Видишь док?.. Мне и тебе Максим Максимович поручил заняться им. Пловец ты отменный… Передай Мише Полякову: отложить все другие дела и немедленно изготовить две мины. Силу их пусть рассчитает сам. Для чего они предназначены — знает, мы подробно беседовали с ним. К десятому они должны быть переправлены в Шамаиный ерик. Василий поможет. Детали операции уточним позже… Как Ируся?

— Немного приболела, простудилась.

— Передай привет. Поберегите ее. Ей, бедняжке, достается… А как Сергей Владимирович?

— Ирина говорит, совсем плох, — с грустью сообщил Трубников, — прямо тает.

— Ну, ты здесь поплавай, поизучай акваторию порта — пригодится, а мне пора…

СМЕРТЬ СЕРГЕЯ ВЛАДИМИРОВИЧА

У Ежика на глазах умирал Сергей Владимирович. На восковом лице выступили землистые пятна, глаза ввалились, нос заострился. Из груди вырывался свистящий хрип. Ирина две ночи не отходила от больного, уколами поддерживала сердце…

Сейчас Ружа обмахивала веером лицо больного. Наверху буйствовало лето. Здесь же стояла липкая, тягучая темень, застоялая сырость.

В углу, пригорюнившись, сидел Сашко. Он не отводил глаз от желтого язычка пламени светильника, издающего тошнотворный чад. Не заметил, как задремал.

— Сашко, Сашко, подойди, пожалуйста, сюда, — вдруг услышал Сашко голос Ружи, — Сергей Владимирович зовет.

Ежик кулаком протер глаза, дремота отступила. Быстро опустился перед старшим лейтенантом на колени, взял холодную влажную руку.

— Хотите чаю? — спросил он больного. — Я кусочек сахару приберег.

— Ближе, — услышал Сашко в ответ.

Мальчик склонился к самому его лицу.

— Ты дождешься нашей победы, она придет, обязательно! — прошептал Сергей Владимирович. — Прошу, напиши моим дорогим. Нет, лучше съезди, примут, как родного… На Урале есть город Златоуст. На Таганайской улице в доме номер семь живет моя мать-старушка. Она познакомит тебя с моей невестой Светой. Расскажи им обо мне.

Сашко припал к колючей щеке.

К вечеру Сергея Владимировича не стало. Это была первая смерть, которую довелось видеть Ежику.

Из нагрудного кармана Сергея Владимировича Ружа вынула документы. Долго рассматривала партийный билет. Подала Сашко:

— Возьми, сестре передай, она знает, как с партийным билетом поступить. А командирское удостоверение, когда придут наши, матери перешли. Герой у нее был сын.

— Я сам побываю в Златоусте, передам матери и обо всем расскажу, — проглатывая слезы, сказал Сашко.

Тело старшего лейтенанта завернули в одеяло, на руках вынесли в сад и бережно опустили в могилу.

Город и ночью не засыпал. В небе с надрывом гудели самолеты, от множества взрывов глухо стонала земля. Над берегом моря и где-то далеко справа, в Южном поселке и в центре города, время от времени трещали выстрелы. То ли расстреливали кого, то ли немцы-часовые, объятые страхом перед кромешной тьмой, перед неведомой им землей, бодрят себя автоматными очередями.

И вдруг Ежик присел. Неожиданно над самой его головой засверкали вспышки. Оглушенный выстрелами, он взглянул на Ружу, в руках, которой содрогался захлебывающийся автомат. И никто в городе не знал, что среди множества автоматных очередей, доносившихся с берега моря, с улиц, был и прощальный салют над прахом советского солдата, до конца исполнившего воинский долг.

ОПЕРАЦИЯ «ДЕЛЬФИН»

Юрий не любил откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. Расставшись с Метелиным, он принялся выискивать путь в яхт-клуб, превращенный немцами в портовый склад. Через ограду не пролезешь, а у калитки дежурит часовой.

Он не хвастался, когда говорил, что отлично знаком с расположением клуба. До войны в нем проводил все свободное время: в закрытом бассейне в детстве получил первые уроки плавания, позже — участвовал во всех соревнованиях. И то, что ему были известны все клубные комнаты и его закоулки, сейчас пригодилось как нельзя кстати.

Вода в плавательный бассейн подавалась по трубам. Сливалась же по цементированному желобу, выведенному к морю. Этим лазом и воспользовался Маслов.

Попасть в желоб оказалось не так-то легко. Прибрежные волны забили отверстие песком и галькой. Глухими ночами, каждую минуту рискуя напороться на патруль, он разгребал нанос, пока не открыл отверстие. Ему предстояло проползти по желобу несколько метров. Шершавые стены узкой щели до крови раздирали спину, живот. Преодолевая боль, Юрий с трудом продвигался вперед.

Наконец, вот он и выход в бассейн. Изо всех сил Юрий тряхнул железную решетку, прикрывавшую выход, но она не поддавалась. Попробовал еще раз — напрасно. «Эх, дуралей, — подумал он, — зазря погиб». С какой-то неистовой яростью он гнул и выворачивал прутья, не ощущая ни боли, ни усталости.

Проржавленные болты наконец сломались. Юрий выбрался в сухой бассейн. Прикрывая ладонью огонек зажигалки, осмотрелся.

Теперь предстоит найти костюмы, а сделать это в огромном, в два этажа, здании нелегко. По железной лесенке поднялся в большую комнату, присел, вслушался, нет ли внутренней охраны? Ничего подозрительного не было, лишь по углам шуршали мыши. Изредка чиркая зажигалкой, переходил из комнаты в комнату: всюду до самого потолка были установлены стеллажи, сплошь заваленные оборудованием, обувью, тюками одеял.

Не менее двух часов Маслов осматривал содержимое склада. В одной из комнат у стены заметил ящик, открыл его. В нем оказалось то, что искал: водоплавательные костюмы, маски, ласты, респираторы, воздухопроводные трубки.

Торопливо, на ощупь отобрал то, что ему необходимо, связал в два узла, чтобы удобнее протолкнуть в щель.

Когда собрался в обратный путь, Юрия осенила счастливая мысль: «А что, если… Семен не осудит».

Под стеллажи натаскал обрывки бумаг. Из зажигалки достал ватку, запалил ее и сунул в кучу бумаг. Присев на корточки, подождал, пока огонь наберет силу. Потом, спустившись в бассейн, полез в цементированную трубу.

□

Шамаиный ерик пробил себе нелегкую дорогу — по топям и болотам прибрежных плавней. С воздуха не приметишь — ерик скрыт осокой и камышом пятиметровой высоты. Впадает этот хитрый ерик в озеро-блюдце, оттуда вытекает еще более узкой ленточкой и снова неутомимо петляет среди бескрайних плавней. И, растеряв порядком силы, наконец добирается до желанного моря, окрашивает желтой мутью его небесную синь.

Пробираясь по ерику на бесхозной плоскодонке, Семен Метелин и Константин Трубников чувствовали себя в безопасности. Озеро среди камышей Метелин прозвал «тренировочным бассейном». Сюда переправил подрывные заряды — две сигарообразные мины. Мише Полякову не пришлось изготовлять их в кустарных мастерских. По просьбе Максима Максимовича с Большой земли прислали готовые. Теперь здесь, прикованные якорями, скрытые водой, они ждали своего часа.

Беспрепятственно пробравшись в «тренировочный бассейн», Семен и Костя взялись осваивать водоплавательные костюмы, добытые Масловым. Юра оказался молодцом. В туго стянутых тюках, которые он раздобыл в немецком складе, нашлось все необходимое…

Да вот беда — в прежние времена ни Метелину, ни Трубникову не приходилось иметь дело с плавательными аппаратами. Сейчас шевелили мозгами, прикидывали что к чему.

Вначале общими усилиями снарядили Костю. Натянули брюки. Через голову надели узкую резиновую рубаху. Опять неприятность! Верхняя и нижняя части костюма в стыке пропускали воду. Понурив головы, гадали: чем бы их наглухо скрепить.

Перебирая вещи, находящиеся в тюке, Метелин обнаружил широкий клейкий пояс. Костя затянулся им. Пояс оказался покрыт специальным раствором, который, как гуммиарабиком, приклеивал рубашку к брюкам. Вода перестала попадать вовнутрь комбинезона. Шею и запястье рук стянули воротом и манжетами из прорезиненной ткани. Маску с баллоном кислорода приладили к груди.

Повернувшись на спину, Костя под небольшим уклоном к поверхности воды легко поплыл со сложенными на груди руками. Работая ногами наподобие ножниц, вызывал шум, поднимал волны. Метелин забраковал такую манеру плавать: шум им ни к чему! Терпеливо корректируя его движения, Семен приучил Костю легко отталкиваться ногами под водой.

Но как превратиться в невидимок? Пловцов могут заметить с воздуха: в темноте, конечно, было бы сходно. Но за короткую летнюю ночь им не управиться, придется часть расстояния преодолевать засветло. Как быть?

Пришлось демаскировать торчащие из воды шлемы. Метелин предложил использовать куски рыболовной сетки, выкрашенные в темно-зеленый цвет. Получилось. Пловец сливался с водой, даже вблизи берега шлем воспринимался, как маслянистое пятно или пучок водорослей.

Тренировке они отдавали все свободное время, готовя себя к возможным неожиданностям. Учились также управлять минами. К счастью, снаряды оказались послушными, держались чуть ниже поверхности воды, с воздуха не просматривались. Люди, их изготовившие, безусловно знали свое дело. Семен и Костя не раз помянули их добрым словом.

Когда освоили костюмы, Метелин один вышел на разведку. Перед оккупацией Приазовска немцы совершили дерзкое нападение на порт, и Метелин рассчитывал, что в моле должны остаться пробоины.

Сравнительно легко Метелин пересек бухту, скрытно добрался до мола. Однако пробоины в нем не обнаружил. Следуя под водой вдоль каменной стенки, он достиг «ворот» — входа в порт. Но и они оказались закрытыми сетевыми заграждениями. Осторожно осматривая стальные сетки, он обнаружил щель, через которую проник в порт. Переждав под водой какое-то время, всплыл на поверхность. По каменной стенке расхаживали часовые. У каждого мола на «головке» устроены бетонированные огневые гнезда. Погрузившись вглубь, Метелин пробрался почти к самому доку.

В «тренировочный бассейн» он вернулся уже вечером.

□

Наступил день операции «Дельфин», как называл ее Максим Максимович. По Шамаиному ерику Метелин и Трубников вывели одну из мин на морскую волну. По разведанному курсу уверенно тронулись в путь. Впереди с наручным компасом плыл Семен и тащил за собой подрывной заряд. Давалось это нелегко. От сильного течения мину заносило, и она норовила сбить пловцов в сторону от курса.

Костя Трубников двигался сзади. Его сковывал тяжелый костюм. С непривычки было трудно дышать, сердце, казалось, вот-вот разорвется… Превозмогая усталость, толкал мину и не переставал следить, что происходит вокруг.

Море раскачивалось, фосфоресцировало. Семёну несколько раз в голый живот ткнулись какие-то рыбы. Идя на посадку, низко летел истребитель. Когда самолет был над их головами, Метелин успел разглядеть через маскировочную сетку летчика.

Косте показалось, что их заметили, инстинктивно прекратил движение, расслабил мышцы, слегка шевелил ластами, вертикально удерживая себя под водой.

Плыли осторожно, не торопясь. Достигнув мола, обросшего скользкими водорослями, ракушками, поставили мину на якорь, вернулись за второй. Доставка первой «сигары» заняла меньше времени, чем рассчитывали. Перед новым рейсом они решили отдохнуть.

Прямо перед ними на противоположном берегу, изогнутом в дугу, лежал родной город: близкий и в то же время далекий. Чужим стал для них, даже от названия улиц коробило: «Гитлерштрассе », « Герингаллея », «Цитадельштрассе».

Все эти дни Трубников и Метелин мало разговаривали, касались лишь существа предстоящей операции. Сейчас, отдыхая, делились думами, тревогами. Конечно же, прежде всего их беспокоило поведение союзников — англичан и американцев. Метелин вначале высказал предположение, что они вот-вот высадят войска в Европе, откроют второй фронт.

Костя энергично возразил:

— Твоими устами да мед… Неужели не понимают, что, если бы не Красная Армия, они бы давно варились в гитлеровском котле! Так чего же клятые союзнички не впрягаются в общую повозку? Ведь вторым фронтом себя спасут. Или ждут, когда мы выдохнемся?

Метелин согласился с ним:

— История воздаст должное нашим людям. Сражаются не только за себя. Они спасают от фашизма всех честных людей.

— Да-да, именно так, — согласился Костя. — А у нас опять проколы.

— Тебе что-нибудь удалось выяснить?

— Вчера виделся со своими людьми. Ничего определенного пока не прояснилось. Но чувствую, что без предателя не обошлось!

— Возчик — что за человек? — спросил Метелин.

— Вроде бы надежный, в схватке он тоже убит.

— Тогда кто?

— Загадка со многими неизвестными.

И, чтобы понять суть их разговора, надо вернуться к событиям, которые произошли буквально несколько дней назад на кожевенном заводе. Предприятие это процветало. Новый его хозяин из прибалтийских немцев развил бурную деятельность. Из окрестных сел и станиц свозил шкуры животных и выделывал первосортный товар для фашистской армии.

Подпольщики задались целью вывести завод из строя и поручили это дело машинисту Ивану Ивановичу Сулименко и его помощнику, восемнадцатилетнему кочегару Жене Кушнареву.

Решено было взорвать котельную, а динамит поручили доставить возчику Митрофану Синельникову.

Операция вроде бы развивалась по намеченному плану. Как обычно, Синельников привез на телеге целую гору сырых кож. Неподалеку от котельной, как было условлено, свалилось несколько шкур, возчик принялся их подбирать. И вроде бы случайно на помощь выскочил кочегар Кушнарев. Улучив удобный момент, он вытащил из-под кож мешок со взрывчаткой. Только взвалил его на плечи, из ворот цеха, расположенного напротив, выбежало до десятка полицаев.

Во время перестрелки Синельников был убит. Женя Кушнарев успел заскочить в котельную и запереть за собой дверь.

Времени для взрыва не оставалось. Машинист Сулименко разгреб уголь, достал завернутый в полотенце наган и, подавая Жене, приказал: «За котлами есть окно. Ломай решетку и скрывайся».

Тяжелая дверь трещала: вот-вот в котельную ворвутся полицаи. Иван Иванович крикнул кочегару: «Уходи! Кому я говорю, ну!»

Кушнарев выломал решетку, вылез наружу, кинулся к деревянной ограде. Его заметили охранники из проходной, перерезали путь. Тогда он забежал за старые, заброшенные чаны, принялся отстреливаться. Его окружили, и он, не видя возможности выбраться, застрелился.

Машинист Иван Иванович ломом отбивался от ворвавшихся в котельную полицаев. Полицаи застрелили его в упор, за что получили нагоняй от начальства: машиниста и кочегара требовалось взять живыми.

Обо всем этом Метелин уже узнал от Василия, поэтому о подробностях не расспрашивал. У него тоже не оставалось сомнения в том, что полицаи не случайно оказались на заводе. То была засада. Кто их предупредил — вот вопрос.

Взрывчатку Синельников взял из секретника, устроенного в водопроводном люке. Кроме Сулименко, никто из подпольщиков с ним не общался. Вот почему, задавая Трубникову вопрос: «Тогда кто?» — Метелин не ожидал ясного ответа. Ему до боли не хотелось подозревать в предательстве возчика.

— А может, засекли, когда Синельников из тайника брал взрывчатку?

— Может, и так, — неопределенно проговорил Костя, — потому как никто из наших, кроме Ивана Ивановича и Жени, не пострадал. Аресты ведутся беспорядочно: кто на глаза попадется.

Метелин про себя отметил, что Костя не причислял возчика к своим, значит, в чем-то сомневался. Тогда зачем полицаям нужно было убивать Синельникова? Или по ошибке, в запальчивости?

— Постарайся, Костя, может, что узнаешь. Загадку эту мы тебе поручаем разгадать, — сказал Семен и, взглянув на красно-бордовое солнце, клонившееся к горизонту, добавил: — Ну двинули…

Вторую мину они также бесшумно потащили через бухту.

Первый подрывной заряд нашли там, где оставили. Соблюдая предельную осторожность, миновали заградительные сетки. Опустились на дно, замерли, ожидая полной темноты.

В порту было тихо. Волнения моря не ощущалось. Когда наступила ночь — по сигналу Метелина всплыли. Вот тут-то Костя допустил оплошность. Мина выскользнула из рук, он навалился на ее корпус туловищем. «Сигара» камнем пошла ко дну, увлекая за собой Костю, и он, забыв об опасности, взболтнул ластами воду.

Часовые на стенке мола насторожились, послышался окрик:

— Хальт!^[6]

— Хэндэ хох!^[7]

Совсем рядом с Семеном захлопали пули. Он замер, даже затаил дыхание. Потом часовые долго прислушивались, на своем языке посовещались:

— Ты ничего не слышал?

— Нет.

— Значит, мне показалось.

И они разошлись.

Выждав какое-то время, Семен и Костя поплыли дальше, каждый со своей миной. Достигнув дока, подвели «сигары» под днище плавучего завода. Механизмы взрывателей установили на пять часов утра. По их расчетам выходило, что до взрыва они сумеют выбраться на берег, спрятать костюмы, укрыться…

Взрыв потряс весь порт. Немцы полагали, что нападение произвела подводная лодка, и забросали подступы к гавани глубинными бомбами. Оглушили много рыбы. Целую неделю волны выбрасывали на берег осетров, белуг, окуней.

Максим Максимович через Сашко передал Метелину короткую записку: «Молодцам — слава! Так держать!»

□

Взрыв в порту расшевелил Приазовск. В то раннее утро открывались окна домов, скрипели калитки, слышался говор людей.

Но радость была короткой. К вечеру стало известно, что немцы, оцепив примыкающие к порту дома, арестовали всех, кого застигли в квартирах: женщин, детей, стариков — сто шесть человек. Среди них оказалось семнадцать работников порта. В городе на видном месте появилось извещение, в котором говорилось:

«Если диверсанты не объявятся добровольно, заложники будут расстреляны».

Надежда Илларионовна, узнав о взрыве, насмерть перепугалась, места себе не находила. В комнатах ей было душно, и она много раз выбегала во двор, открыв калитку, высунув голову, пугливо оглядывала пустую улицу. Пыталась копаться на грядках, разбитых у беседки, да ничего не получалось: тяпка выпадала из рук.

Сердце матери — вещун: подсказывало, что диверсия в порту не обошлась без участия ее Костеньки. Последнее время не зря задерживался. «У друзей ночую», — успокаивал ее.

Во второй половине дня, глуша тревогу, принялась приготавливать обед. Под стенами дровяного сарая нарвала крапивы, лебеды, искрошила, как капусту, очистила три старых проросших картофелины. «Борщ луком заправлю», — прошептала вслух.

Суетится мать у кастрюль, ждет детей с работы. А сомнение нет-нет да и заползет змеей подколодной: вернутся ли дети домой?

Первым, тяжело переступив порог, пришел старший — Василий. Опустившись на стул, стоявший возле стола, вздохнул. Надежда Илларионовна ласково взглянула в его лицо — бледное, поблекшее:

— Что с тобой, сынок?

— Ты знаешь, сколько народу сцапали?

Он торопливо рассказал об арестах в порту, заложниках.

Вернулась Ирина. Поцеловав мать, принялась накрывать на стол. Ежик ворвался раскрасневшийся, запыхавшийся. Тотчас увлек сестру в соседнюю комнату. «Не иначе как важные новости от Максима Максимовича принес, — подумала Надежда Илларионовна. — Ему всегда не терпится передать то, что поручено».

Костя запаздывал. Но вот, наконец, и он — неторопливый, сосредоточенный.

Ели молча, не глядя друг на друга. Сашко пытался внести оживление. Борщ, пахнувший разопревшей соломой, назвал «харчо по-грузински». На шутку никто не отозвался, она так и повисла в воздухе.

Встали из-за стола. Василий, ни к кому не обращаясь, мрачно сказал:

— Шилом моря не согреешь.

— Едко, а к чему? — подхватил Сашко.

Костя подошел к брату, слегка касаясь его плеча, спросил:

— Братеня, ты чем-то расстроен?

Василий махнул рукой:

— А сам не догадываешься?

— Неужто я перед тобой в чем-то провинился? Если это так, я готов извиниться, Но в чем?

— Извинения не помогут. Хочу сказать тебе вот что: булавочными уколами немцев не проймешь.

— Уколами? Мы будем каленым железом их выжигать. — И, как бы спохватившись, спросил: — Собственно, почему ко мне адресуешься?

— Уж я-то знаю, к кому адресоваться, — Василий с сарказмом добавил: — Подумаешь, док взорвали, а что с того? У немцев их тысячи. Другой приволокут, получше прежнего. А вот дядю Трофима, крановщика, стахановца, повесят. Малых детишек, женщин, мужья которых в Красной Армии, — к ногтю! Нет, ты ответь мне, за что их погубили? Молчишь? Нет, братик, это смертоубийство.

— Что ты хочешь? — в упор спросил Костя.

— Не я хочу, обстановка неумолимо диктует, — сдерживая голос, ответил Василий. — Ты слышал, чем на кожевенном кончилось? По глазам вижу, что знаешь. С машинистом Сулименко мы когда-то парубковали. Правильной души человек был. Ни за понюшку табаку сгинул.

— На войне без жертв немыслимо. А он сражался.

— Ха, слова! Ты Якова Кравченко, того что на водокачке работал, знал?

— Приходилось как-то встречаться.

— Больше не встретитесь.

Костя устремил на брата вопрошающий взгляд. Василий продолжал молча ерошить пятерней волосы. Костя не только знал Кравченко, но совсем недавно передал ему задание Метелина: взорвать железнодорожную водонапорную башню.

— Так что с Яковом, говори? — напомнил Костя.

— То же, что и с Сулименко. Взрыв произошел, а вреда никакого — или из-за неумения, или мина слабосильной оказалась, уж не знаю почему, только башня осталась целенькой. Охранники пытались взять его живым, но он успел взобраться на крышу и бросился вниз головой.

— Да ты что! — воскликнул Константин.

— А что оставалось делать? — спросил Василий. — У него даже пистолета не было.

В комнате они остались вдвоем. Ирина с матерью на кухне мыли посуду, Сашко притих в спальне. Константину сейчас стало не по себе. «Еще один прокол», — думал он.

— И это ты называешь сражением? — наседал Василий.

Константин в упор разглядывал брата.

— Так что ты предлагаешь — капитулировать?

— У меня голова кругом идет, — признался Василий. — Баста! С меня хватит. Я выхожу из игры. Плетью обуха не перешибешь.

— Как прикажешь тебя понимать? — спросил Костя.

— В том смысле… Никаких заданий. Игра не стоит свеч.

— А присяга?

Василий побледнел, вопрос воспринял как личное оскорбление.

— Присягу не трогай! — крикнул он. — Она священна. С автоматом в руках — пожалуйста. Впереди пойду на штурм вражеских укреплений. А так — кто я?.. Крот! Слепец! Ничто! Меня самый дохлый фриц запросто раздавит и пикнуть не даст. Я не божья коровка, я — боец.

— Ты опять загибаешь, — возразил Костя. — Мы на фронте, на передовой линии огня, на самой что ни на есть из передних передовой.

— Ты, я, она, — Василий указал на сестру, — если отбросить красивые слова, просто холуи, гитлеровские прислужники. Не мотай головой, если разобраться, так оно и есть. Посуди сам: ты ремонтируешь станки, она лечит железнодорожников, которые возят на фронт немецкие танки, я ежедневно выслушиваю от вахмистра оскорбления и вынужден молчать, хотя язык у меня на месте. Разве не так? И нечего нам прыгать, Красная Армия и та не устояла, а куда нам!

Константин, не скрывая презрения к брату, сказал:

— Я уже слышал такое. Тебя страх обуял. Выжить, на коленях ползать, сапоги лизать, лишь бы выжить! Вот к чему ты зовешь. Нам действительно не по пути с тобой. Но предупреждаю, если что — я сам, вот этой рукой, тебя, как труса, задушу!

ЗАЛОЖНИКИ

Направляясь допрашивать заложников, Рейнхельт находился до крайности в возбужденном состоянии. В этой проклятой стране его преследует злой рок. Тускнеет его репутация безапелляционного знатока русских.

А не всего ли себя он отдает службе! Изменил многим привычкам: на развлечения отводит самую малость времени, на второй план отодвинул «женский вопрос». А какой прок? Опять диверсия в порту, куда, казалось, щука не проскользнет!

Семен Метелин острым камнем в печенках засел! Серый мальчишка, сын обыкновенного робота, а вот тебе на — неуловим!

Задета честь, уязвлено самолюбие! Да и начальство шпильки пускает: утверждал, мол, что в Приазовске действует единственный фанатик Метелин. Неужто не хватает смекалки с одним управиться?

А один ли?.. Он, гауптштурмфюрер, давно разобрался: город опутан умело скроенной, ладно сшитой сетью партизанских групп. Помалкивать нужно, невыгодно опровергать собственную версию.

Пока Рейнхельт не пал духом. Есть возможность восстановить престиж, заслужить обещанный Железный крест. Остановка за небольшим: требуется поймать Метелина. А как это сделать?.. На верную приманку, Ирину Трубникову, не клюет. Хитер! К невесте глаз не кажет.

Одно время вкралось сомнение: не заодно ли Ружа с Метелиным! Рейнхельт зорко стал за ней следить, изображая простачка, на ночь «забывал», как бы по рассеянности, на столе малозначимые документы с грифом «Совершенно секретно». Она к документам не прикасалась. Иногда он, уходя в ванную комнату, оставлял списки людей, подлежащих аресту. Ждал, что Ружа кинется по адресам предупреждать тех, над кем нависла угроза. Ничего подобного! В беседах сдержана, ни о чем не расспрашивает.

Что касается Ирины Трубниковой, то начальник депо даже заверил в ее лояльности: сама, дескать, как-то сообщила ему о подстрекательских разговорах Петра Ивлева.

Тупоголового начальника депо легко обвести: звезд с неба не хватает! Сейчас гауптштурмфюрер досадовал на себя: зачем оставил Ирину на свободе? Явная промашка… Ну что ж, ошибку не поздно исправить. Попробуем на огне поджарить нежного цыпленка, посмотрим, как запищит?

Рейнхельту есть о чем подумать. Взять хотя бы тайное исчезновение с документами Отто Нугеля. О, как рвал и метал генерал Вольферц! Сместил коменданта города, расстрелял начальника полиции. Рейнхельт несколько дней не показывался ему на глаза. Если бы не многолетняя привязанность генерала к его семье, не избежать бы отправки на фронт! А концов не найдено. Майор будто бы испарился. Был и не стало.

Теперешняя диверсия в порту опять-таки чуть не стоила ему карьеры. Спасая себя, Рейнхельт сумел дело повести так, что док якобы торпедирован русской подводной лодкой. И доказал! Начальство такое объяснение вполне устраивало: признать, что в хорошо охраняемый объект проникли партизаны, значит расписаться в собственном бессилии. А кому это охота? Наказание понесли моряки: они якобы проворонили русскую лодку, допустили к самой гавани.

Есть и радость. Совсем недавно Рейнхельт заслужил генеральскую благодарность. Там, в предгорьях Кавказа, под самым носом Вольферца, гауптштурмфюрер обнаружил и обезвредил партизанский отряд. Его запросто не сбросишь со счетов.

Что-то случилось, если опять генерал не может без него обойтись.

Но как все-таки поступить с Трубниковой? Помощникам доверить, если придется отлучиться в горы?.. Пустоголовые, всю обедню испортят. Пусть порезвится до моего возвращения с Кавказа, а там сам займусь!

Приняв такое решение, он переключился на предстоящий допрос, хотелось сосредоточиться. Но времени на размышление не осталось: подъехали к овощехранилищу, превращенному в тюрьму.

Часовые открыли перед ним деревянную дверь, окованную железными полосами. Спускаясь вниз по ступенькам, он платочком зажал нос: из подземелья тянуло квашеной капустой, гнилым картофелем, овощами. В бывшем кабинете заведующего складом его ожидали следователь и полицейские. Окинув их начальственным взглядом, Рейнхельт оттолкнул услужливо поданный стул:

— Докладывайте!

— Отнекиваются, — ответил главный вахмистр. — Ничего, мол, не знаем.

— К эффективным мерам прибегали?

— Вы запретили. Не посмели ослушаться.

— Выведите их, — распорядился Рейнхельт. — Посмотрим, чего они стоят!

Заложников выгнали во двор, огороженный дощатым забором, по углам которого высились башни с автоматчиками.

Поднявшись на опрокинутый ящик, он, обращаясь к арестованным, сказал:

— В том, что вы здесь, виноват известный многим из вас Семен Метелин. Это он взорвал железнодорожный мост, совершил диверсионный акт в порту. Совсем недавно он пробрался в контору, ограбил кассу, в которой хранился месячный заработок рабочих.

Рейнхельт пытался играть на чувствах арестованных. Среди них много женщин, они падки на посулы, доверчивы. Вот гауптштурмфюрер и решил порисоваться. Подошел к женщине, потрепал ее ребенка по щекам:

— Вот такой карапуз просит хлеба, а на что купить? Бандит Метелин утащил деньги, заработанные отцом. Метелин пьянствует, развратничает, а малыш без манной каши остался.

Доверительный интимный тон речи ему самому понравился. Даже немного растрогал. Женщин на низко склонила голову, молчала.

— Я собрал вас, чтобы напомнить… Немецкое командование обещает тому, кто укажет, где скрывается бандит Метелин, десять тысяч марок. Кто-то из вас сегодня, нет — сейчас станет богачом! — Повысив голос, выкрикнул: — Или пеняйте на себя. Если этого не сделаете, всех до единого расстреляю. Это не угроза. Это приказ. И я его выполню.

Он помедлил, ожидая, что вот сейчас кто-то выстудит вперед и скажет: «Я знаю, где Метелин». Но этого не произошло. Угрюмые люди с каменными лицами, потупившись, молчали.

СОВЕТ В «ЛАСТОЧКИНОМ ГНЕЗДЕ»

Подземелье стали называть «Ласточкиным гнездом». В нем Метелин поселился сам и расположил типографию. Но как перенести «американку», шрифты? На лошади Василия сделать это проще. Костя решительно запротестовал: его брат вообще не должен знать о существовании этого подвала.

После смерти Сергея Владимировича Ружа приходила сюда только для связи с Центром. Остальное время проводила в городской, как она выражалась, квартире. Рейнхельт иногда приезжал без предупреждения, поэтому из дому отлучалась крайне редко по самым неотложным делам, нельзя же давать повода к подозрению.

Узнав шаги Ружи, Семен оживился, заспешил ей навстречу. Он искренне обрадовался ее приходу.

Затем появились Николай Лунин и Юрий Маслов.

Константин Трубников пришел один. Задерживался Максим Максимович. Поджидая его, они говорили о том, что больше всего их волновало — о заложниках.

— Мы должны, обязаны их освободить, — быстро заговорил Трубников. — Но как? Немцы пообещали выпустить арестованных, если с повинной явятся те, кто взорвал док. Может, примем их условия?

В ответ послышались негодования:

— Это же провокация!

— Ни в коем случае!

— Не они нам, а мы им будем диктовать условия!

Юрий Маслов решительно настаивал:

— Предлагаю совершить налет на овощехранилище, перебить часовых и освободить заложников. Или мы трусы?

Костя и Николай поддержали его. Метелин воспротивился:

— Рядом расквартирован охранный батальон. При первом выстреле его поднимут по тревоге. Открытый налет ничего не даст. Нужна хитрость.

А в это время Максим Максимович с особой осторожностью медленно шел к развалинам санатория с мешком за плечами: здесь приглянулся кусок жести, и он засунул его в мешок; там подобрал обгорелый чайник, покрутил в руках, проверил на свет целость дна, тоже прихватил. Старьевщик и только!

Как будто занятый поисками нужного ему скарба, добрел до санатория, покопавшись во дворе, проворно нырнул в щель под лестницей.

В подвале его встретил Сашко. Он открыл перед ним потайную дверь в «Ласточкино гнездо»: так он впустил и Лунина, и Маслова, и Трубникова.

Секретарь подпольного горкома партии с каждым поздоровался за руку, всех внимательно оглядел. При его появлении Ружа встала, намереваясь покинуть бункер. Максим Максимович удержал ее:

— Останьтесь, Ружа, от вас нам нечего скрывать.

Усадив девушку, Максим Максимович спросил:

— Что-то Ирины Ивановны не вижу?

— На работе задержали, — ответил Костя. — Она не придет.

— Ну, что приуныли? — с упреком спросил Максим Максимович. — Нам печалиться недосуг, мы бороться должны. Понимаю, тяжело: Красная Армия отступает. А разве тому, кто на передовой, легче? А тем, которых в неметчину, на каторгу, угнали, — легче? Всему нашему народу невыносимо тяжело. Нельзя нам опускать головы, впадать в уныние. У нас единственный путь — борьба… — И после продолжительной паузы Максим Максимович продолжал: — Вспомните, что сказал товарищ Сталин: будет и на нашей улице праздник. Будет! Нас никому не сломить!.. Вот вы учили в школе… В свое время полководец Кутузов тоже отступал, зато сберег армию, спас Россию…

Видимо, Максиму Максимовичу хотелось выговориться, подавить тревогу, которая терзала его душу.

— А теперь приступим к текущим вопросам. Товарищ Трубников, докладывай, что удалось выяснить относительно Синельникова?

Костя поднялся. Максим Максимович махнул на него рукой:

— Говори сидя.

— Митрофан Синельников, — опускаясь на ящик, начал Костя, — работал возчиком сырья на кожевенном заводе. Родом с Кубани, имел в станице зажиточное хозяйство, в тридцатом году бежал от коллективизации. О себе ничего не скрывал, работал усердно, до войны избирался цеховым профоргом. У него есть дочка, месяца три тому назад она вышла замуж за Петра Ивлева.

— Это за того самого? — спросил Метелин.

— Так вот, Ивлев переехал в дом к тестю. Жили они душа в душу. Это все, что мне удалось выяснить, — закончил Костя.

— Об остальном я скажу, — проговорил Максим Максимович. — От наших людей, работающих в полиции, достоверно известно, что Ивлев — шпион и провокатор, хотя в том мы не сомневались. Это он помог стать предателем Митрофану Синельникову, в котором, видимо, заговорила кулацкая кровь, вот так, елки-моталки!

— Непонятно тогда, почему его самого полицаи прихлопнули? — спросил Маслов.

— По недоразумению, — ответил Максим Максимович. — Полицейским, посланным на кожевенный завод, не было известно, кем в действительности является Синельников. Им было приказано доставить его в полицию. В то же время Ивлев дал тестю инструкцию оказать при аресте сопротивление, чтобы создать видимость непричастности к провалу операции. Он так и поступил, а полицейские перестарались: прихлопнули его.

— Раз Синельников оказался предателем, зачем полицаи разыграли комедию с доставкой взрывчатки на территорию завода? — недоумевал Костя. — Они имели возможность сразу же арестовать машиниста Ивана Ивановича Сулименко, как только тот открыл возчику, где хранится динамит.

— Могли, — согласился Максим Максимович, — а что бы это дало? Им требовалось проследить, с кем связан Иван Иванович. Сулименко оказался опытным конспиратором. Раза два или три вместе с Синельниковым ходил на речку ловить рыбу. Но ничего о своих связях ему не сообщил.

— Что-то, Максим Максимович, нескладно получается, — проговорил Метелин. — Опытный, а на провокатора напоролся!

— Из его ошибки мы для себя должны извлечь урок, — ответил Максим Максимович. — Сейчас гестапо усиленно ищет щель, чтобы проникнуть в наши ряды. Малейшая неосторожность все дело погубит. Даже самая малая оплошность смерти подобна. — И, обращаясь к Метелину тоном приказа проговорил: — Потому сегодня же через связных передайте командирам молодежных групп наистрожайшее распоряжение: вербовку новых людей в боевые группы временно прекратить. Понятно?.. Будем считать, что договорились?

— Договорились! — за всех ответил Метелин.

— Давайте извлечем урок еще из одной ошибки, — сказал Максим Максимович. — Я имею в виду гибель Якова Кравченко. И водонапорную башню не взорвал и себя погубил. Такие жертвы никому не нужны. Наша цель — побольше дать Родине, поменьше потерять.

Голос у Максима Максимовича жесткий, слова произносил отрывисто, отделяя одно от другого:

— В обкоме партии о вас, хлопчики, высокого мнения, просили поблагодарить за самоотверженный боевой труд… Весьма важное задание вам обком партии доверяет. А суть его вот в чем. В предгорьях Кавказа сейчас идут решающие бои. А у нас там недавно арестован штаб партизанского отряда, в бою погибли наши люди. Несомненно без сукиного сына не обошлось. Обнаружить, уничтожить выродка поручается вам.

— Задание действительно важное, — задумчиво проговорил Метелин. — Трудность состоит в том, что действовать придется вдали от Приазовска, в горах, а мы там без рук и глаз, без связей.

— Зацепка кое-какая имеется. Из тюрьмы наши люди передали, что предатель у немцев значится под кличкой Шмель. Конечно, этого мало, но кое-чем мы располагаем. Из всех явок нетронутыми остались две: одну держит сторож железнодорожного переезда, другую — наблюдатель кордона Индюковой горы.

При упоминании об Индюковой горе Юрий Маслов тотчас вспомнил свои поездки на кордон. Прежде всего перед его глазами как живой встал седой Сагид — добрый хлопотун, знаток зверей, птиц, деревьев. Деду своему он беспредельно верил. А к дяде Айтеку у него с детства сохранилось предвзятое, недоброе чувство. Вечно угрюмый, раздражительный, Айтек ему не нравился. Не забыл Юрий и своего бегства с кордона, когда дядя застрелил в огороде медведя.

И все-таки Юрий не допускал мысли, что родной брат его матери может оказаться предателем. Нелюдимость Айтека он объяснил тем, что дядя постоянно живет в лесу, без друзей и знакомых.

Когда Максим Максимович замолчал, Маслов проговорил:

— На Индюковом кордоне наблюдателем состоит мой родной дядя.

— Как его фамилия?

— Айтек Давлетхан.

— Точно. Есть такой, — подтвердил Максим Максимович и продолжал: — тот кордон обслуживают два наблюдателя. Оба связаны с партизанами. Кто из них предатель — еще надо уточнить. А может, сторож с переезда, хотя с Макаром я в прошлом имел дело. На такое вроде бы неспособен. Или кто-нибудь четвертый?.. Что без толку гадать, не поможет. Эту тайну кому-то из вас предстоит разгадать.

Продолжительное молчание установилось не оттого, что ребята устрашились, совсем нет! Каждый взвешивал свои силы,способности, прежде чем заявить о готовности выполнить задание.

Гулко прозвучал голос Маслова:

— Доверьте мне! Мне легче, чем кому-либо, завоевать там доверие, можно сказать, на кордоне я свой человек, бывать приходилось: с дедом по горам лазил, тропинки знаю. Железнодорожный переезд мне тоже знаком, сторожа издали видел. И потом, мой долг… Поверьте, я должен, обязан…

Он осекся. Но присутствующие и так поняли, что Маслов собирался сказать: дескать, раз подозрение пало на его дядю, то он должен или оправдать его, или уничтожить, как врага.

— И пропуск сумею достать через Клавку Лунину. Скажу, что еду родственника навестить, подарок пообещаю. Мне она не откажет.. И от работы увильну, Ирина верному способу обучила, как освобождение по болезни получить. Прошу вас, Максим Максимович, очень прошу?

Максим Максимович, разглаживая усы, обвел ребят вопрошающим взглядом:

— Что вы на это скажете?

— Маслову мы доверяем, — ответил Метелин. — Задание ему по плечу!

Ружа все это время не спускала глаз с Максима Максимовича. Теперь подняв, как школьница, руку, спросила:

— Можно мне?

Повернувшись к ней всем корпусом, Максим Максимович проговорил:

— Слушаем тебя, товарищ!

Девушка заторопилась:

— Мне в голову пришла неожиданная мысль: зачем это в те места Энно Рейнхельт зачастил? Предатели, провокаторы — ведь это по его части. А нет ли тут какой-то связи?

— Говори, дочурка, что тебе известно.

— Вчера опять меня с собой приглашал в Спокойный Брод. Есть там такой поселок. В скором времени обещает прогулку по Сухуми.

— Да, Ружа, Спокойный Брод недалеко от кордона, — проговорил Юрий. — Ну, а ты согласилась?

— Нет, отказалась.

Максим Максимович закряхтел, замком сцепил пальцы рук.

— Насчет прогулки по Сухуми пусть повременит, — сказал он, — а от поездки в поселок отказалась напрасно. Если передумаешь, помощником товарищу Маслову станешь.

— Поеду. Обязательно поеду.

Подойдя к Руже, Максим Максимович взял ее за руку, заглянул в глаза и тихо заговорил:

— Заранее прошу извинения за бестактный вопрос.

— Я отвечу на любой ваш вопрос, — с готовностью проговорила цыганка.

— Понимаете, нам нужно знать, в какое время Рейнхельт в гости к вам приезжает? — понизив голос, спросил он.

— Когда как. Сегодня в одиннадцать вечера обещал. Обычно он аккуратен. Путь его лежит мимо развалин гастронома. Ко мне ездит один, без охраны, тут же до определенного часа отпускает машину.

— Спасибо, доченька, — поблагодарил Максим Максимович. — Сегодня мы его встретим! — со значением добавил он.

ЗАСАДА

Энно Рейнхельт торопился. Генерал Вольферц звал к себе, а он не любит повторять приказы. Тонкие губы гауптштурмфюрера тронула самодовольная улыбка: старик, застрявший в каменных глыбах, явно нуждается в нем! А Рейнхельта связывают заложники. Не оправдали они его надежд. Сколько ни допрашивали, ничего вразумительного: молчат или околесицу плетут. Он не может больше терять время. Покидая овощехранилище, распорядился:

— Сегодня же переселить^[8]. Всех! До единого. Мы сдержим обещание.

Ночь была по-южному темной. Мерцали лишь грустные звезды. Рейнхельт запретил включать фары. В него тоже вселился страх перед «небесными дьяволами». Летают эти русские черт знает на чем — на фанерных «кукурузниках». К тому же за штурвалами их сидят женщины — невообразимо! «Кукурузники» беззвучно парят над самыми крышами домов, укладывают бомбы в точно намеченные цели. Исчезают неуязвимыми, как и появляются.

Перед «небесными дьяволами» немцев обуял суеверный животный страх. Что ни ночь — не спят, ждут: на кого сегодня обрушатся бомбы — поди узнай!

В Приазовске по-прежнему неспокойно. Вольферцу хорошо, посчастливилось: он прорвал оборону красных в Южном направлении, продвинулся в предгорья. На Севере — неустойка, нет молниеносности, большевики показывают крепкие зубы, не дают войскам фюрера вырваться на оперативный простор, безраздельно овладеть излучиной Дона и Волги.

Душу Рейнхельта гложут многие заботы. Он стал раздражителен. В столовой, к примеру, готов отплевываться от того, что подают. В обед — гороховый суп с консервами, на второе — пудинг, облитый фруктовым соком, или суррогатный кисель. Вечером — маргарин, плавленый сыр или пятьдесят граммов португальских сардин. Раз в месяц причитается дополнительный паек, получивший название «маркитантские товары». Но и он снизведен до нищенского: полбутылки вермута, бутылка шнапса, пять пачек сигарет, две плитки соевого шоколада.

Правда, предписывается «улучшить питание за счет использования местных ресурсов». Но операция «цап-царап», как ее стали называть, мало что приносит: население обобрано до нитки, земля зарастает осотом, полынью, чертополохом. Ох, и лодыри эти русские!

Завтра Рейнхельт с радостью покинет богом проклятый Приазовск. Впереди его ждут горы Кавказа — охота на зубров, коз, кабанов, шашлыки, лаваши, дивная форель — царская рыба. Его ждет заслуженный отдых, разнообразная восточная кухня.

Неожиданно Энно спросил себя: «Ты уже бывал на Кавказе, чему же, собственно, радуешься нынче?» Перед собой не стал хитрить: Ружа согласилась, наконец, его сопровождать. Нарядные альпийские луга, прозрачные реки и девушка! Чего еще желать солдату, жизнь которого наполнена превратностями войны!

Заканчивался Приморский бульвар. Ему было не по себе, когда приходилось проезжать среди мертвых разрушенных зданий, возвышающихся на фоне ночного неба причудливыми башнями средневековых замков. Вот сейчас минует бульвар, пересечет центральную улицу, а там, в переулке, в маленьком домике, его ждет Ружа. Она всегда встречает его с распростертыми объятиями.

Вдруг совсем рядом, как показалось Рейнхельту, чуть ли не у самого уха, с надрывом взвыла сирена — сигнал воздушной тревоги. Неожиданно у радиатора возникло трое с патрульными повязками. Офицер поднял руку, по-немецки повелительно крикнул:

— Налет! Прошу в убежище! Быстрее!

Рейнхельт проворно выскочил из машины.

— Сюда, за нами! — услужливо подсказали гауптштурмфюреру.

Двое из патрульных, подхватив его под руки, повели к подвалу.

□

Спотыкаясь в темноте о какие-то ящики, кирпичи, ребята, одетые в немецкие мундиры, задолго до комендантского часа пробрались в подвал разрушенного гастронома. Дежурили по очереди, чтобы не проворонить желанную встречу, остальные, припав друг к другу, дремали.

В половине одиннадцатого Метелин растолкал своих товарищей:

— Хватит спать. Итак, условились: ты, Коля, займешься шофером, раз в немецком не силен. Забудь, что у тебя язык есть.

— Я его гладить буду молча, как любимую. Вот так, вот этак приласкаю. — Лунин показал руками, как он будет душить, шофера, но в темноте ни Трубников, ни Метелин не увидели его движений.

В подвал вбежал Ежик, находившийся на посту в подворотне:

— Я шум мотора услышал.

— Приготовьтесь! — приказал Метелин.

Трубников и Лунин быстро наклеили усы, нацепили роговые очки. Втроем, с автоматами на груди, они быстро выбрались из подвала. Метелин шепнул Сашко:

— Жми, Ежик!

Сашко тут же принялся крутить сирену, издававшую пронзительный вой — сигнал воздушной тревоги.

□

Шофер выключил мотор и хотел последовать за Рейнхельтом. Но один из патрульных схватил его за ворот, придавил к сиденью.

Ничего не подозревавший шофер возмутился:

— Что за безобразие, руки прочь! — это были его последние слова.

Крик шофера чуть не погубил всю операцию. Голос его Рейнхельт услышал на ступеньках подвала. Он рванулся, Метелин и Трубников сжали его с двух сторон. Костя выхватил из кобуры гауптштурмфюрера пистолет, разрядил его и снова сунул в кобуру.

Сильные, со стальными мускулами руки приподняли Рейнхельта, как ребенка, кто-то прижал его к широкой груди. «Это моя смерть», — только и успел сообразить офицер.

Но его не убивали, а втащили в пустое, захламленное помещение.

Метелин осветил угол ручным фонариком, усадил Рейнхельта на опрокинутый ящик.

— Кто вы? — выдавил из себя Рейнхельт.

— Комсомольцы! — ответил Метелин. — Вы можете не представляться — вас, господин гауптштурмфюрер, мы хорошо знаем как палача нашего народа.

Он испугался, но виду не показывал. «Если не прикончили сразу, значит, есть шанс, — пронеслось у него в голове. — Дурак, ведь предупреждали меня: без охраны — ни шагу».

В это время Николай Лунин втащил труп шофера, бросил к ногам гауптштурмфюрера.

— Сам на смерть напросился, — сказал он, — орать вздумал. — И обратился к Рейнхельту: — Надеюсь, господин гауптштурмфюрер окажется более благоразумным, не последует за своим водителем? — Повернувшись к Метелину, добавил: — Докладываю: автомобиль укрыт в развалинах.

— Меня не запугаете, не из робких! — глуша дрожь в голосе, проговорил Рейнхельт. — За нахальство дорого заплатите: я уничтожу вас. Но если добровольно сложите оружие, я сохраню вам жизнь.

— Подумайте лучше о своей жизни, — напомнил Костя Трубников.

— Подожди, — Метелин остановил Трубникова. — У нас к вам деловое предложение. Вы держите в овощном подвале заложников.

— Да, — ответил Рейнхельт, — они будут расстреляны.

— Но они не виновны. Док взорвали мы: я и вот он, — Метелин указал на Трубникова.

— Я освобожу арестованных, если их место займете вы.

— Мы решили повременить, — проговорил Костя. — Не все сделали: вы еще топчете нашу землю. Причина, как видите, весьма уважительная.

Метелин добавил:

— Так вот, за вашу жизнь мы требуем немного: немедленно освободите заложников или… Сами понимаете: нам терять нечего.

Рейнхельт долго раздумывал.

— Хорошо, — согласился он. — У меня нет выбора. Ваша взяла.

— С умным человеком приятно иметь дело, — польстил ему Семен. — Для верности сделку нашу скрепим документом, — и подсунул дощечку, лист бумаги, ручку. — Пишите точно, что продиктую. Итак, начали: «Я, гауптштурмфюрер Энно Рейнхельт, настоящим подтверждаю, что при личной встрече с комсомольцами-партизанами пришел с ними к обоюдовыгодному соглашению:

1. Я, Энно Рейнхельт, обязуюсь сегодня же ночью освободить невинных заложников и впредь их не преследовать, за что комсомольцы-подпольщики даруют мне жизнь».

Рейнхельт вскочил:

— Вы с ума сошли? Не буду, ни за что не буду такое писать!

Лунин схватил его за шиворот, насильно усадил на ящик, приставил пистолет к груди:

— Полегче на поворотах. А то у меня быстро загремишь в тартарары.

Трубников для подтверждения слов друга довольно чувствительно ткнул пленника в бок:

— Или пишите, что вам велят, или… Ну!

Гауптштурмфюрер медленно принялся писать то, что диктовал Метелин: «2. Мы, комсомольцы-подпольщики, через плененного нами гауптштурмфюрера заявляем Гитлеру и другим фашистским палачам: или уходите с нашей земли, или мы зароем всех вас здесь в могилу. Так и знайте!»

Рейнхельт поколебался, подумал и, приняв, видимо, какое-то решение, написал и это без сопротивления.

— А теперь, — обратился к нему Метелин, — распишитесь, укажите свое воинское звание и занимаемую должность.

Вот этого Рейнхельт не ожидал: подписать самому себе смертный приговор — никогда! Он бросился к выходу, попытался поднять тревогу. Костя стремительно перехватил его и крепко стукнул о кирпичную стенку. Гауптштурмфюрер застонал и опустился на цементный пол.

— Меня нельзя бить, я — офицер.

Эти слова прозвучали так нелепо, что ребята от души рассмеялись.

Рейнхельта подняли, снова усадили на ящик. Трубников властно встряхнул его за шиворот:

— Ну, живо!

К Рейнхельту подступили крепкие, вооруженные, зло дышащие парни. Ему ничего не оставалось делать, как повиноваться грубой физической силе: он расписался.

Метелин сел с ним рядом, проговорил:

— Успокойтесь, господин гауптштурмфюрер. Со своей стороны, и мы берем обязательства, вот они, читайте…

Каллиграфическим почерком вывел: «3. Мы, группа приазовских партизан, подтверждаем, что Энно Рейнхельт, попав к нам в плен, наложил в штаны и, спасая свою собственную шкуру, обязался освободить ни в чем не повинных людей, взятых в качестве заложников. Если он нас обманет, то сегодня ночью получит пулю в лоб, а этот документ, им подписанный, мы перешлем для сведения Гиммлеру».

— Прочитали? — спросил Метелин. — Надеюсь, догадываетесь, что Гиммлер не оставит без внимания столь важный документ. Знайте, что и ваша жизнь и благополучие вашей семьи находятся в наших руках. Кроме того, этот документ мы размножим, напечатаем отдельной листовкой, распространим среди ваших друзей, среди всех немцев. Пусть узнают, какой вы трус. От подписи вы теперь не откажетесь. Подпись подлинная.

— Да, я в ловушке.

— Мы обещаем уничтожить договор, как только заложники окажутся на свободе.

— А где гарантия?

— Хватит торговаться, Рейнхельт! — прикрикнул Метелин. — Машину водите?

— Да.

— Тем лучше. Шофер, как видите, по собственной глупости оказался непригодным к дальнейшей службе. Итак, возвращайтесь к овощехранилищу и немедленно выпустите арестованных.

— Повинуюсь, — подчеркивая иронию, ответил офицер и поспешно покинул развалины.

Из темного угла вылез Сашко с сигнальной сиреной.

Кивнув на сирену, Метелин распорядился:

— Спрячь в развалинах. К овощехранилищу незаметно сумеешь пробраться?

— Прошмыгну.

— Тогда проследи за выполнением приказа.

— Есть проследить!

Проходными дворами Сашко пробрался к сгоревшему зданию, расположенному напротив овощехранилища, превращенного в тюрьму. Вскоре из скованной железом двери стали выходить на свободу перепуганные заложники. Одного они несли на руках…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

В ГОРАХ, НА КОРДОНЕ

До кордона Юрий Маслов добрался без особых затруднений. Пропуск, выданный по всей форме, избавил его от неприятностей. С помощью Николая Лунина удалось уговорить Клаву, и она достала нужный документ, за что Юрий пообещал полицейским чинам козлиную лопатку или кабаний окорок.

Пробираясь к горе-птице, Маслов не узнавал с детства памятных мест. На северных склонах гор были найдены богатейшие кладовые нефти. Перед самой войной здесь поднялся лес вышек, в ущельях возникли островки из железных баков. В долинах пролегли трубопроводы, несшие нефть из скважины в емкости, а оттуда к берегу моря.

Теперь кругом царило мрачное запустение. Вышки валялись на земле. Замерли «качалки», некогда высасывающие из недр земли живительные для танков и самолетов соки. Покорежены трубы. Металлическими болванками забиты скважины. Вспороты животы баков. Гитлер рассчитывал заполучить так необходимые ему для войны нефть и бензин. Но нашел мертвые промыслы. Здесь действовал партизанский закон — ни капли горючего врагу.

Юрий свернул на узкую тропинку, стал подниматься вверх по склону горы. Справа сверкнула зеркальная гладь Каштанового озера. «Здесь мы условились встретиться с Ружей», — вспомнил Маслов.

Вытирая с лица пот, Юрий не сбавлял шагу. Левая рука была забинтована, ныла. Для отъезда на кордон ему нужна была причина. На второй день после взрыва в порту немцы заставили Маслова и других рабочих расчищать завалы. Разбирая остатки материального склада, Юрий обнаружил и припрятал на всякий случай шахтерскую лампочку, и она, как нельзя кстати, пригодилась. Врач Трубникова посоветовала вызвать на руке искусственный ожог: взять из лампочки электролит, смазать нужное место и смочить водой. Так Юрий и сделал. Образовался гнойный нарыв. Боли вытерпел адские, зато получил длительное освобождение от работы.

«Как-то встретит меня дядя?» — всю дорогу с тревогой гадал Юрий.

Но опасения его оказались напрасными. Угрюмый Айтек Давлетхан на этот раз на редкость гостеприимно принял племянника. Он вдовец, живет одиноко. За те годы, что Юрий не видел его, дядя не постарел, остался таким же подтянутым, жилистым. Впрок, видимо, идет жизнь в горах, в лесу.

Мать Юрия редко общалась с братом. Письмо, которое сейчас вручил от нее племянник, Айтека растрогало. Он без устали хлопотал и суетился вокруг гостя. «Наскучило в бирюках пребывать. Ишь, как живой душе обрадовался», — про себя отметил Маслов.

Юрий начал осторожно изучать дядю. С узкого смуглого лица Айтека с выпуклыми скулами, с крупным хищноватым носом не сходила приветливая улыбка. Лишь серые, холодные глаза оставались безучастными.

Обняв племянника за плечи, он водил его по двору, сараям, кладовым, показывал хозяйство, разрешил пользоваться всем, что приглянется.

— Отлеживайся, наращивай тело. Живу не в пример вам, городским: есть чем зубы занять… А что с рукой?

— Производственная травма, скоро пройдет.

На второй день тайком от дяди Юрий направился к железнодорожному переезду. Петляющую между гор однопутку немцы зорко охраняли: недалеко от переезда Маслов приметил бетонные колпаки с торчащими из амбразур пулеметами.

Юрий уселся под куст, обдумывая, как поступить. Отсюда ему было видно, как сторож неторопливо наводил лоск на своем участке: подмел настил через рельсы, затем принялся белить столбики.

У юноши не оставалось сомнения: да, перед ним тот самый дед Макар, которого описывал ему Максим Максимович. Предстоит теперь определить: Шмель ли он? А как лучше это сделать? Максим Максимович советовал поступать по обстановке, а что это значит?.. Тянуть дальше не имело смысла. Направился к будке, в которой скрылся сторож с ведром извести.

— Здравствуйте, дядя Макар, — проговорил он, закрывая за собой дверь. — Я от тети Сони, она маковые пирожки к чаю прислала.

Выслушав условную фразу, хозяин явочной квартиры никак не реагировал: вымыл руки, безучастно присел к столу. А он, как предупредили Юрия, сразу же должен был ответить так: «Давненько она не баловала меня своей стряпней». Но старик молчал. Как же быть? «Он предатель, конечно, он! — лихорадочно соображал Маслов. — Иначе почему не отзывается на пароль?»

Молчание сторожа подозрительно затянулось, что вконец озадачило Юрия. Он пошел на крайность: произнес вторую часть пароля:

— Еще вам кланяется сват Никифор и желает долгой жизни.

Теперь дед Макар улыбнулся:

— Давненько она не баловала меня своей стряпней.

У Юрия отлегло на душе. Старик опять замкнулся, взял в руки метлу, направился к выходу, строго предупредил:

— Тебе не следует здесь оставаться, патруль ко мне частенько наведывается. Через два часа сменюсь, жди у векового дуба, что у развилки дорог. Знаешь?

— Видел.

— А теперь уходи.

С тяжелой душой покидал Юрий сторожку. Поспешность, с которой Макар его выпроводил, не сулила приятного. А что поделаешь? Утешил себя поговоркой отца: лиса знает много, но тот, кто ее ловит, знает больше.

Забрался на конусообразную гору, спрятался среди кустарников. Отсюда хорошо просматривалось все, что происходило на переезде. Напротив будки, на пригорке, стоял деревянный дом, в котором живут сторожа. В ста метрах левее, почти у самого тоннеля, помещалась казарма, в ней квартировала команда охраны железнодорожного пути.

Юрий гадал, как поступит дед Макар? Бросится к немецкому начальству, чтобы сообщить о появлении связного от партизан, или подождет, пока сдаст смену.

Время от времени старик открывал шлагбаум, пропускал груженные соломой или сеном арбы, легковые и крытые брезентом автомашины. Ни к одной из них он не подходил, ни с кем не заговаривал.

Вот к сторожке проследовал сменщик с авоськой в руках. Что же предпримет дед Макар: кинется к казармам или к развилке дорог? Макар избрал путь к вековому дубу. Юрий поспешил опередить старика. «А зачем ему, опытному провокатору, прибегать к немедленной помощи немцев? — прикидывал Маслов. — Ведь о том, что он Шмель, по его убеждению, никто из наших не догадывается. Сейчас ему нужен не я, а то, с чем я к нему пришел».

Очутившись у дуба раньше, Юрий растянулся в тени, сделал вид, что находится здесь давно, успел даже вздремнуть. Макар толкнул Маслова, и тот приподнялся. Сторож тяжело вздохнул, опустился рядом на землю.

Вокруг развесистого дуба, кроме травы, ничего не росло: густая его крона не пропускала лучей солнца. Ковыряя в зубах сорванной былинкой, Юрий прикидывал, как бы сейчас поступил на его месте Метелин или Максим Максимович. Ничего лучшего не придумал, как в упор спросить:

— Как поживаете, господин Шмель?

Дед Макар удивился:

— Шмель? Почему? Что это такое?

— Я ищу человека по кличке Шмель.

— При чем тут я? Путаешь, парень! И схватил суковатую палку. — Катись отседова да побыстрее. Тоже — нашел господина.

Насупив косматые брови, дед Макар приподнялся на колени, напружинился, готовый вступить в рукопашную.

Маслову не хотелось верить, что попал впросак. «Никчемный я следователь, — выругал себя. — Дуролом, возомнивший себя психологом».

Прибег к маневру:

— Мне поручено передать штабу партизанского отряда важное задание. Как его найти?

Старик отчужденно ответил:

— Пошел вон. Я ни с каким отрядом не связан. Я человек старый, политикой не интересуюсь.

Опираясь на палку, дед тяжело приподнялся, не оглядываясь на Юрия, зашагал к переезду. Юрий догнал его в густом ельнике.

— Простите, дядя Макар, — взмолился Маслов. — Я от Максима Максимовича, он велел низко кланяться вам.

Старик остановился:

— От какого Максима Максимовича?

— Того, что живет в Приазовске. Вы с ним вместе в гражданскую воевали.

Косматые брови сторожа зашевелились:

— А поумнее посланца Максим Максимович не мог выбрать?

«Ого, дед с колючками», — отметил Маслов.

— Я из лучших, — рассмеялся Юрий.

— Не завидую ему, если ты у него — из лучших.

У Юрия улеглось сомнение.

— Штаб партизанского отряда арестован, — переходя на серьезный тон, сообщил он.

— Впервые слышу.

— Выдал его предатель по кличке Шмель.

— И ты обо мне такое? Неверием ты оскорбил меня, сынок.

— Извините, сами понимаете.

— Забудем о том. Плохую весть принес, сынок. А кому они доверились?

— Вот этого мы и не знаем. Кто такой Айтек Давлетхан?

— Замкнутый он. Отца его, Сагида, уважал.

— И я его любил, — сник Юрий. — Он дедом мне доводился.

— Тогда ты и Айтека должен лучше моего знать.

— Я редко с ним встречался, а война, как сами понимаете, к осторожности приучила.

— Ума не приложу, чем тебе помочь. Моя явка резервная. Я лично ни с кем не связан.

— А что Максиму Максимовичу передать?

— Порадовать нечем. Скажи, что фашисты альпийских стрелков подтягивают, легкие пушки, ручные пулеметы подвозят. Не иначе Главный хребет собираются штурмовать. Слушок идет — проводника ищут. Сердце кровью обливается: неужто сыщется?..

На обратном пути Юрий свернул к Каштановому озеру, на берегу которого предстояло встретиться с Ружей.

□

Ружу в Спокойных Бродах устроили по-барски: по требованию Рейнхельта в гостинице отвели ей помер с отдельной спальней, снабдили продуктами. Энно три дня отсутствовал. Вернулся усталый, полдня проспал, затем снова исчез на двое суток. Ружа догадывалась, что штаб генерала Вольферца находится где-то поблизости. Энно там проводит все дни. Просила взять с собой — наотрез отказал.

Нет, не оправдывает она доверия Максима Максимовича. Рейнхельт свои делишки обтяпывает где-то вдали от ее глаз. В гостинице появляется один, она не в состоянии ничего узнать.

В номере гостиницы было душно и скучно. Пообедав, она прилегла отдохнуть. Ждала Энно — сегодня обещал непременно приехать. Незаметно задремала.

Сколько спала — не помнит. Разбудили ее голоса, доносившиеся из соседней комнаты. Было совсем темно. Осторожно потрогала дверь. Она была заперта. Заглянула в замочную скважину, откуда проникал свет, но рассмотреть что-нибудь мешал вставленный ключ. Ружа приложила ухо к двери. Услышанные ею слова заставили насторожиться. Металлический, с хрипотцой голос кого-то упрекал:

— У меня не хватает больше сил. Сколько так можно? Из-за вас я страхом мучился.

— Давай будем справедливыми, — возразил Рейнхельт. — В карательную сотню, как мне известно, ты добровольно вступил, силком не тянули.

— То не отрицаю. Мы в гражданскую войну своего добивались. Потому как люто большевиков ненавидели.

— А жить-то с ними пришлось, с коммунистами? — добродушно рассмеялся Рейнхельт.

— Нас тогда союзники предали. Сами из Новороссийска на пароходах смылись, а расплачиваться таким, как я, пришлось.

— Упрек опять несправедливый, — осадил Рейнхельт. — Ты сам, по доброй воле, в России остался и обязательство подписал.

— Так золотые горы обещали!

— Твой сотник — человек слова. По его ходатайству в Швейцарском банке счет на твое имя открыт. Вклад твой растет. Мне стало известно, что бывший твой сотник скоро прибудет в здешние места, он назначен начальником заповедника. И вообще хватит волынку тянуть. Ты, собственно, чего, Шмель, добиваешься?

Ружа не отрывала уха от замочной скважины. Звякнул стакан. Что-то забулькало. Рейнхельт вкрадчиво спросил:

— Говоришь, золотые горы обещали? Будут… Тебя ценят и щедро награждают. Не далее, как нынешней осенью, за сведения о партизанах получишь в Сочи усадьбу: на выбор любой санаторий!

Обладатель голоса с хрипотцой возразил:

— В Сочах не хочу, невыносимы эти… соотечественники. Отправляйте в Швейцарию.

Рейнхельт сдержанно рассмеялся:

— Губа не дура. Можно и в Швейцарию, после того…

Опять Ружа не расслышала конца фразы. Дальше Рейнхельт хвастливо произнес:

— Я о тебе генералу докладывал, он торопит. Нам медлить дальше нельзя. Альпийские стрелки наготове. Попав в тыл Красной Армии, они остальное довершат сами… Или боишься в родных горах заблудиться? Один уже разыграл Сусанина: до сих пор на суку вялится. Тебе я верю. Поведешь отборные части, цвет эсэсовских богатырей.

— Поискали бы кого другого. Узнают… Не сносить мне головы.

— Больше некому.

«Вот оно что, — замерла Ружа, — он его в проводники завербовал».

Тут же ее догадка подтвердилась.

— Ну что ж, я согласен. Мне подвластны волчьи тропы, — расхвастался Шмель, — без единого выстрела Закавказье захватим.

— Вот это — голос мужа! — подхвалил Рейнхельт. — Близится конец твоей двойной жизни. Сделку коньяком спрыснем.

«Сволочь! Шкура!» — кипела Ружа. Она слышала, как они пили, развлекая друг друга анекдотами. Потом Шмель ушел.

Ружа укрылась одеялом, притворилась спящей…

Никогда в прошлом Ружа не поверила бы, что способна делать то, что делает, выносить то, что выносит.

Вынудила обстановка. Немцы погубили ее близких, и она сделалась мстительницей. Убедившись, что Сергей Владимирович не сложил оружия, согласилась помогать ему. После встречи и бесед с Ириной, Метелиным, а затем с Максимом Максимовичем на многое стала смотреть по-другому. Восхищаясь их подвигами, пыталась подражать им.

«Любовь» Рейнхельта она терпела из-за ненависти к нему. Сейчас он, выбривая щеки, без причины улыбался. Это не ускользнуло от наблюдательной Ружи. Косо поглядывая на него, она притворно пожаловалась на головную боль. Рейнхельт, не поворачиваясь к ней, посоветовал развеяться, больше гулять на свежем воздухе.

Именно этого разрешения и добивалась Ружа. Как только скрылась его машина, она тут же покинула гостиницу.

К Каштановому озеру пробиралась через валежник, узкой тропкой.

Юрий опередил, уже ждал в условленном месте. Взволнованная Ружа, забыв поздороваться, тотчас принялась сообщать о своем открытии. Шмель находится здесь, встречается с Рейнхельтом, поведет фашистов через горы. Необходимо помешать ему. Но как?

Маслов понял: она принесла сведения чрезвычайной важности. Но как угадать, кто из местных жителей предатель? В их распоряжении оставалось несколько часов: или они обезвредят его, или он нанесет Красной Армии непоправимый вред.

Юрий попросил Ружу успокоиться, еще раз со всеми подробностями рассказать, что ей удалось подслушать. После этого он прибег к логическим размышлениям. «Да, Шмель — шпион со стажем, матерый враг Советской власти. Выдав партизанский отряд, теперь занес руку над Южным фронтом, Закавказьем. Успеем ли найти и помешать? Ведь Рейнхельт Шмеля торопит, у него альпийские стрелки готовы к штурму горных высот. Но кто он, этот Шмель?.. В лицо его Ружа не видела, а лишь слышала. Особая примета — хриплый голос. От холодной воды и у Айтека Давлетхана горло простужено. Здесь такое у многих.

Думай, Юрий, думай! Но одними размышлениями тоже не отделаешься…»

Маслов ухватился за единственную пока возможность. Сегодня утром дядя неожиданно пригласил его пойти в полдень на охоту. Свежий трофей, как обещал, предназначался, конечно, в подарок его матери. «Значит, торопит меня с отъездом. Почему?.. Говорил, живи сколько хочешь и — на тебе! Не потому ли, что я связываю ему руки, мешаю беспрепятственно уйти проводником в горы. Да-а, поспешность непонятна. Нужно уточнить».

Ружа не мешала ему предаваться раздумью. Ей было обидно, что сама она существенного ничего предложить не может.

— Дядя мой тоже с хрипотцой, — сказал Маслов.

— Юра, послушай, он говорит вот так… — и Ружа попыталась воспроизвести гортанный голос Шмеля.

— Конечно, не так, а все же что-то такое вроде бы…

Обхватив голову руками, Маслов долго сидел без движения. Потом решительно произнес:

— Мы сейчас же проверим Айтека. А сделаем это вот так…

□

Им прежде всего требовалось найти укромный уголок, спрятать Ружу: Айтек не должен знать о присутствии девушки.

Продвигаясь по берегу озера, окаймленного лесистыми горами, Юрий и Ружа осматривали местность. Одна из тропок им приглянулась. На помятой тропе виднелись следы каких-то животных. Здесь же росло семейство кавказских пальм с подлеском лавра, лавровишни, понтийского рододендрона. Деревья до самых верхушек обвивали лианы. С ветвей до земли темно-зелеными бородами свисал мох.

— Для стана место подходящее, — определила Ружа.

Кивком головы Маслов дал понять, что согласен. Собрав листья и мох, Юрий под деревом устроил для нее нечто вроде постели. Когда собрался уходить, девушка высказала сомнение:

— А если Айтек потянет в другую сторону?.. Мы не знаем, что у него на примете.

— От кордона к озеру — одна дорога, — успокоил ее Юрий. — Скажу, что именно здесь видел оленей. Прислушивайся. Я буду говорить громко. Жди…

Ружа не тяготилась одиночеством. Вспомнила, что не завтракала. Благо, под каждым фруктовым деревом россыпи плодов. Без особого труда набрала груш, яблок, орехов. Утолив голод, растянулась на листьях, закрыла глаза.

Земля дышала жаром. В непродуваемых ветром кустах пахло распаренными вениками, ноздри улавливали присутствие мяты, шалфея, белладонны. Снова в ушах прозвучала фраза: «Мне подвластны волчьи тропы». Гортанный, хрипловатый голос Шмеля она узнает из тысячи других. Нет, не ошибется, пусть Юра положится на нее!

КАЗНЬ

Ружа терпеливо ждала. Наконец услышала громкие мужские голоса. «Оповещает», — подумала о Юрии.

Голоса приближались. Маслов что-то громко рассказывал. Давлетхан попробовал унять его:

— Потише ты, зверей распугаешь.

Вскоре они показались на поляне. Айтек опоясан патронташем, на плече, в такт шагам, раскачивалась двустволка.

Приблизившись к Руже, скрытой зарослями, Маслов, отдуваясь, громко взмолился:

— Дядя, за вами не угонишься, взмок я. Давайте сделаем привал!

— Эх, молодежь, хлипкостью вас разбавили, — С добродушной ухмылкой проговорил Айтек, усаживаясь на камень. — А я привык. В иной день пятьдесят километров отмахаю — и хоть бы что! Встряхнусь — и снова в путь. Отдыхай, идти больше некуда. Они сами к нам припожалуют, к приманкам, мною разбросанным. Хорошо в лесу. Ты молодец, что пораньше из душной квартиры вытянул. Я тебе уже говорил, что сам собирался сегодня поохотиться, больше времени не будет. Вот подвалю оленя вам в подарок, спокойно в горы подамся.

— В горы? Зачем?

Маслов все время вызывал дядю на разговор, давая возможность Руже как можно, лучше расслышать его голос.

— Понимаешь, — доверительно начал Айтек. — От напарника весточка пришла, на помощь зовет. Понимаешь, зубры сбились в каменистом ущелье. Понимаешь, если им немедленно не помочь, от голода подохнут. А разве мы для того их разводили?

Назойливо повторяемое «понимаешь» убедило Юрия в обратном: дядя юлит, врет. «Ружа не ошиблась, он Шмель, — стучало в голове. — Хитришь, твои зубры фашистскими альпийскими стрелками называются». Но лицо Юрия по-прежнему выражало почтительную приветливость.

Юрий взял стоявшую у ног дяди двустволку, вскинул к плечу.

— Прямо игрушка! — похвалил он. — Немцы беспощадны, у кого оружие найдут. Не боитесь?

— Осторожно, картечью заряжено! — предупредил Давлетхан. — Немцы к нам в поднебесье не заглядывают, большаков держатся. А ружьишко прячу, при нашем деле без оружия никак невозможно.

Из зарослей выскочила Ружа. Выбросив руку в сторону Давлетхана, крикнула: «Это он! Шмель! Точно он!»

Ужас настолько парализовал Айтека, что вначале он не издал ни единого звука. Наконец, протянул руки к Маслову:

— Брось комедию разыгрывать, племянник. Ружье отдай.

— Ни с места!

Маслов отступил, отрезал Давлетхану путь к лесу. Взял ружье на изготовку, щелкнул затвором. Айтек не спускал с него горящего взора.

— Опомнись, я твой дядя, — голос у него дрожал, на лице выступил пот. — Откуда эта сумасшедшая баба, кто она?

— Твой судья! — выкрикнул Юрий. — Отвечай, Шмель: за сколько сребреников врагу продался?

— Очумел, что ли? Я немцев в глаза не видел!

— Только эсэсовец руку ему жал, — продолжала изобличать Ружа, — за то, что в проводники нанялся. Немцы не поскупились, целый санаторий под личную дачу обещают. Только на берегу Черного моря ему не нравится: соотечественников, видите ли, не выносит. Райскую жизнь в Швейцарии выторговал.

— Ну, владелец волшебного ключика, слышал, что она говорит? Ты изобличен. Признавайся: в каком месте пообещал альпийских стрелков через перевал провести? Ну! — приказал Маслов.

— Брешет сука! — крикнул Айтек. — Отдай ружье.

— Ты вчера с Рейнхельтом сделку скреплял. Молчишь? — торжествовала Ружа. — Я рядом была, в соседней комнате.

Айтек бросил на нее звериный взгляд. Будто бы сделал открытие, воскликнул:

— Она провокатор. Убей ее! Дай я сам, — Айтек сделал несколько шагов к зарослям.

— Назад! — приказал Маслов. — Шмель, ты выдал себя! Тебя не спасет, что ты на оккупированной территории. Советская власть предателя всюду достанет и покарает. Вчера ты жал фашисту руку, а сегодня — становись к стенке.

Маслов прицелился. Хлопнул выстрел. Шмель как бы споткнулся, взмахнул руками, сделал несколько торопливых шагов, лицом плюхнулся в воду… На поверхности осталась его белая войлочная панама: она, набрякнув водой, медленно опустилась на дно. Растаяли водяные круги, лишь легкая зыбь трепетно проносилась по зеркальной глади озера. Но так было и до Юриного выстрела…

□

Падение Айтека Давлетхана началось после вступления в так называемую добровольческую белогвардейскую армию. Вначале самолюбию Айтека льстило, что его приблизил к себе сотник — сын богатого коннозаводчика из сальских степей. Через полгода сотник стал командиром летучего карательного отряда. Давлетхан душой и телом прилип к командиру, возведшему его в звание подхорунжего.

В смутную пору гражданской войны сабля подхорунжего вволюшку погуляла по городам, станицам, селам юга России. Карательный отряд сотника отличался особой свирепостью. Но под ударами Красной Армии он вынужден был отступить к Новороссийску, пытался уйти за границу. На пароходе, отплывающем в Турцию, Айтеку и его командиру места не нашлось: не до них было союзникам. Спасая собственные шкуры, каратели пробрались к Туапсе. Айтек привел банду к кордону своего отца.

С годами банда распалась. Сотнику удалось улизнуть за кордон. Но, уезжая, он взял письменное обязательство, что Айтек выполнит любое его задание. Подхорунжий превратился в Шмеля.

Людям тогда было недосуг копаться в его биографии — залечивали раны гражданской войны и разрухи. Женитьба на сельской активистке упрочила его положение: он стал помощником отца по охране заповедника.

За год или полтора до Отечественной войны на кордоне появился курортник в чесучовом костюме, шляпе из рисовой соломки, с легкой тросточкой. Свое вынужденное вторжение он объяснил тем, что находился на экскурсии, увлекся красотами гор и отстал от автобуса. Попросил приютить его до утра. Ничего особого в том не было: в заповедник частенько наведывались экскурсанты.

Вечером на правах любезного хозяина Айтек развлекал гостя. Когда они остались вдвоем на веранде, курортник вручил Айтеку письмо от сотника, бывшего командира карателей. «Подателю сего верь, как верил мне», — говорилось в конце послания.

Перед глазами Айтека поплыли, завертелись стаканы, бутылки, дом, сад, небо: вернулось то, о чем он старательно хотел забыть.

Ничто не ускользнуло от внимания посетителя. Это был опытный человек, знал, как ломать тех, кто согнулся. Не давая Айтеку выпрямиться, он голосом, не терпящим возражения, сказал:

— В строй, Шмель! Передышка кончилась. Ни я, ни ты этому, конечно, не рады. Но мы — солдаты и не должны забывать о долге, тем более ты — подписавший обязательство. Теперь слушай приказ. Уточни пропускную способность Северо-Кавказского железнодорожного участка. По пути в Ростов нанесешь на карту все мосты и виадуки. Пока все. Вот деньги на расходы…

Это было первое знакомство Айтека с Энно Рейнхельтом. Вторая их встреча состоялась ровно через двадцать дней. Жене Айтека Рейнхельт представился биологом.

Выполнив первое поручение, Айтек рассчитывал, что гость скроется, отвяжется от него. Получилось совсем наоборот. Рейнхельту приглянулся мезонин молодых Давлетханов.

На кордоне Рейнхельт чувствовал себя хозяином. Вставал рано, выпивал кофе, уходил в горы. В обед требовал харчо по-грузински, цыплят-табака.

Самое противное было для молодой жены Айтека — перед сном мыть гостю ноги. Но покорилась мужу, который сказал: «Потерпи, ученый биолог у нас не задержится». Свекор был ей вторым отцом. Он не дал бы невестку в обиду, но она не жаловалась Сагиду. Да и он редко бывал дома.

Сагид любил невестку, частенько спрашивал: «Доченька, как?…» Она лишь краснела. Однажды на тот же вопрос утвердительно кивнула головой. Старик расцвел, каждому встречному похвалялся: «У меня скоро будет внук!»

Как-то в поздний субботний вечер, не дождавшись Айтека, жена поднялась в мезонин, где, как она предполагала, находился муж. Тихо открыв дверь, застала «биолога» за странным занятием: склонившись над каким-то аппаратом, он старательно, как дятел, что-то выстукивал.

Заметив жену, Айтек испугался, замахал руками, грубо вытолкнул ее из комнаты.

Взбешенный Рейнхельт набросился на Айтека, как только за молодой женщиной захлопнулась дверь:

— Болван, почему дверь не запер? Ты погубил меня и себя! Надо что-то предпринять до прихода старика с гор. Их встреча станет моим концом. Она не должна увидеть свекра.

Он как зверь метался по комнате, потом, остановившись перед Айтеком, приказал:

— Ты это сделаешь или умрешь сам…

На другой день «ученый биолог» принялся уговаривать молодую женщину прогуляться. В километре от кордона Рейнхельт остановился, указал на полянку, усеянную цветами. Но, чтобы попасть на нее, надо было метров десять пройти по узкому карнизу, нависшему над Волчьим провалом, на дне которого ревела и грохотала невидимая река.

«На штурм, друзья!» — воскликнул Рейнхельт и, пропуская вперед женщину, придержал Айтека:

— Ну!.. Или обоих? — и многозначительно указал на оружие.

Айтек визгливо позвал жену:

— Милая, подожди, одной опасно!

Достигнув середины опасного карниза, он изо всех сил толкнул жену в пропасть. Предсмертный крик женщины никто не услышал.

Сагид уже не увидел своей невестки. Вскоре он слег и больше не поднялся…

Добравшись до Приазовска, Маслов поторопился узнать, что в городе.

Николай огорошил его:

— Арестован Василий Трубников.

— В чем его подозревают?

— Мы ничего не знаем.

— И что теперь будет? — ужаснулся Юра. — Давай уточним, что ему известно. Метелина он не должен выдать, иначе погубит жену. Не поверят, что Настя не догадывалась, кем в действительности является Иван Бугров.

— Точно, не поверят. Семен словно предчувствовал беду, давно из хутора рвался. Теперь я спокоен, он в надежном месте.

— Это хорошо! — одобрил Маслов. — Правильно мы поступили, что не знакомили Василия с Максимом Максимовичем, руководителями групп.

— И все-таки кое-кого из наших он знает, листовки перевозил.

— Да, знает. Нас с тобой тоже знает.

— Худо… очень худо.

□

После казни Шмеля Ружа со всех ног бросилась в гостиницу. В вестибюле непринужденно поболтала с дежурной. Делала это не без умысла: пусть знают, что она дома находилась.

Раньше обычного неожиданно появился Рейнхельт — довольный, радостный. Когда они остались вдвоем в номере, он, раскинув руки, воскликнул:

— Вот оно как! Гуляй — наша взяла! Сухуми теперь вот где, в моем кулаке! — И, обняв Ружу, заторопил: — Оденься в самое лучшее, что у тебя есть, генерал на вечер пригласил. Ты должна выглядеть элегантно. Сейчас поедешь со мной. О, сегодня я осчастливлю тебя знакомством с высшими немецкими офицерами! Ты того стоишь!

В машине он только и говорил о Сухуми, пальмах, цитрусах, теплой морской воде. А Ружа молча радовалась успеху — своему успеху!

Вот и кордон Индюковой горы. Машина остановилась у закрытых ворот. «Ага, это он за Шмелем заехал, чтобы к генералу увезти, — догадалась девушка. — На дне озера твой проводник».

Шофер дал сигнал. На призыв никто не отозвался. Рейнхельт послал водителя за хозяином. Вскоре тот вернулся с сообщением: квартира на замке, во дворе, на огороде никого не видно.

Обескураженный Рейнхельт выругался, вылез из машины, подошел к дому. Да, входную дверь запирал увесистый замок. Гауптштурмфюрер вытащил из-под крыльца ключ, открыл замок.

Обежав пустые комнаты, Рейнхельт кинулся к комоду, открыл верхний ящик, где лежали нетронутыми вещи.

Внезапное исчезновение Айтека до предела озадачило Рейнхельта. Он занялся тщательнымосмотром усадьбы. Заглянул в кладовые, сарай, погреб. Побывал в каждом закоулке. В мезонине на стене висели кинжалы, кривая турецкая сабля. Повсюду хозяйское добро оставалось нетронутым. Следовательно, грабителей здесь не было. Это еще больше его насторожило.

Наблюдая за его усердием, Ружа злорадствовала: «Мертвые в проводники не годятся. Отлетался твой Шмель».

— Что потерял, любимый? — игриво спросила она.

Не отвечая на вопрос, Рейнхельт бормотал про себя:

— Куда он девался?.. Скрыться не мог, не из таких.

Пока гауптштурмфюрер метался по усадьбе, залезал на чердак, Ружа заскочила к старой адыгейке, сделав страшные глаза, шепотом предупредила:

— Айтек скрылся. Немецкий офицер ищет его племянника, чтобы расстрелять. Если будет спрашивать, говорите, что Айтек жил один, никто его не навещал… Вы меня поняли?

Старуха кивнула головой.

Позже, когда ее допрашивал Рейнхельт, она одно твердила: «Никто у нас не был. Айтека сегодня не видела».

Рейнхельт не поверил ей. Руже объяснил:

— Вчера Айтек выпил. Может, пьяный по дороге домой в пропасть сорвался? Или старые счеты с ним кто-то свел? Непонятно… Непременно дознаюсь, где здесь собака зарыта… Хотел на радостях тебя начальству представить, а теперь не до того. Не знаю, как сам из беды выберусь.

— Кто такой Айтек? — спросила Ружа. — Зачем он тебе нужен?

— Тип один. — И, помолчав, добавил: — Вообще-то он был нужный нам человек.

А через два дня гауптштурмфюрер, неожиданно для Ружи, засобирался в Приазовск: она не подозревала, что он получил телеграмму об аресте Трубниковых.

Сообщение это несказанно обрадовало Рейнхельта. Наконец-то попалась ему ниточка в руки, следуя по которой он обязательно доберется до подпольного горкома комсомола, до его секретаря Метелина…

АРЕСТ ВАСИЛИЯ

А в Приазовске произошли трагические события: вначале был арестован Василий, а затем Надежда Илларионовна, Ирина, работники магазинов и ларьков, с которыми в тот день встречался Трубников.

Погубила Василия Трубникова неосторожность, скорее жадность к самогонке. И вот как это произошло.

В Пятихатку он приехал в то время, когда Метелин печатал сводку о больших потерях немцев на Южном фронте. Трубников спустился в погреб. Поздоровавшись с ним, Метелин сказал:

— Последние допечатаю и — смываюсь.

Если бы не слово «последние», Василий наверняка взбунтовался, повторил бы Семену то, что сказал дома: «Баста! Выхожу из игры». А такого оборота не ожидал, в недоумении переспросил:

— Последние! Почему?

Метелин, поколебавшись, ответил:

— В другое место перебрасывают.

Василий не стал уточнять куда и почему — не полагалось. Он взялся крутить ручку печатного станка, чтобы Семен быстрее управился с делом.

Задолго до рассвета Метелин с листовками и остатками шрифтов покинул хутор, пообещав на днях вернуться и забрать печатный станок.

Пачку листовок Василий согласился передать Ирине. Про себя он так решил: «Не буду отказом огорчать Семена. Но слово свое сдержу — ни от Кости, ни от Ирины не приму больше ни единого поручения. Под боком Насти буду выжидать, что будет, то будет. Пора о собственной голове позаботиться — единственная ведь!»

Весь тот вечер Василий рисовал в воображении радужные картины хуторской жизни без волнения и тревог. Перед ужином, не дождавшись ухода Метелина, он шепнул Насте:

— Женушка, родненькая, скоро перееду к тебе.

Настя, конечно, обрадовалась — давно настаивала на его переселении в хутор: не догадывалась, глупенькая, что находиться бок о бок с подпольщиком, да еще с таким, как Метелин, — большой риск. Вот почему Василий не хотел жить у Насти. Теперь все становилось на свои места: опасный квартирант съезжает.

После ужина Василий побывал у бригадира, договорился о работе: сгодился диплом агронома.

Утром Настя к завтраку выставила бутылку «дымки»: как же — муж теперь вместе с ней будет работать в огородной бригаде! Пока она хлопотала у печки, Василий выпил лишнего, позднее обычного выехал из Пятихаток, захватил для сестры упакованные в оберточную бумагу листовки.

День обещал быть тихим, солнечным. Подбадривая лошадь хворостинкой, Трубников насвистывал что-то веселое. Впервые за многие месяцы покойно у Василия на душе да и совесть у него вполне чиста. Метелин по доброй воле отказался от Настиной квартиры, теперь не надо будет трепетать при встрече с полицаем.

Телега была загружена пустыми ящиками, которые вчера Василий собрал по торговым точкам.

У шлагбаума Трубников остановил лошадь: к переезду приближался поезд. К возчику подошел полицейский, постоянно дежуривший на переезде. Частые встречи сделали их почти приятелями.

Трубников на пользу себе обратил знакомство с представителем новой власти. В часы его дежурства прихватывал опасные грузы. Таким манером переправил из города «американку», взрывные заряды.

Сейчас, уловив спиртной запах, исходящий от Василия, полицай приятно потянулся, подмигнул, зачмокал губами. У него, как всегда, с утра побаливала голова — край как хотелось опохмелиться.

— Выручи, дружок, — взмолился полицай. — Вчера перехватил. С утра маюсь, во рту будто стадо волов ночевало. Спасай, дружок, дай опохмелиться.

Случалось, что Василий наливал ему чарку-другую. На этот раз, на свою беду, поскупился, руками развел: рад бы, мол, да наличность отсутствует.

Полицай не поверил ему, проявил настойчивость, забрался на телегу, принялся шарить в пустой таре. Нашел-таки бутылку и, размотав тряпку, в которую она была укутана, поднес к носу.

— Жилишь, приятель!

С раздражением, еще решительнее зашуровал в ящиках. Раз обманул — заберу до последней капли.

Откуда-то из-под ящика выхватил пакет:

— Да у тебя и закусон? Ну и жмот!

Василий рванул пакет к себе. Полицай не отпускал. Трубников потянул сильнее. Оберточная бумага лопнула. Струя воздуха от проходящего поезда подхватила, растрепала листовки, и они, порхая, погнались за вагонами.

Взглянув на одну из бумажек, полицейский озверел:

— Ага, вот что ты развозишь! Получай, краснопузый!

Прикладом винтовки сбил Василия с телеги, поволок в сторожку.

Что с ним дальше было, Трубников не помнит. Очнулся от того, что на голову лили холодную воду. Со связанными руками усадили на стул.

Допрашивал его сам начальник полиции: где он взял листовки, кому должен был их передать?

Василий произнес первое, что пришло на ум:

— Должно быть, кто-то подсунул с пустыми ящиками.

Конечно, такое объяснение шито белыми нитками. Но утопающий хватается за соломинку. До самого вечера Трубников продолжал утверждать именно эту нелепицу. Его не били, лишь записывали, в каких магазинах и от кого получал тару, кому должен был ее сдать.

Постепенно Василий даже приободрился: ищите песчинку в море — ящиков несколько десятков, узнай, где чей. Мелькнула надежда на спасение: при чем он? Листовки найдены в пустом ящике. Его дело собрать тару и отвезти на базу, не осматривать же каждый ящик.

Не учел Василий лишь того, в чьи руки попал. Ночь провел в одиночке, без сна.

Утром ужаснулся: арестованными оказались все названные им работники магазинов. При очных ставках эти невинные люди наделяли его откровенным презрением и чуть ли не плевали в лицо.

Полицаи из кожи лезли, чтобы выслужиться перед немцами: до возвращения Рейнхельта в Приазовск хотелось поймать Метелина. Допросы, очные ставки не прекращались ни днем ни ночью.

Вечером Василия доставили к эсэсовцу, переводчицей у которого была Клава Лунина. Трубников не менял показания: не знаю, не ведаю.

Услышав, что сбор тары он начал с хутора Красный Лиман, Клава при переводе вопроса эсэсовца от себя спросила:

— Проезжал мимо, конечно, по пути к ней завернул?

Василий глазом не моргнул:

— Не успел, торопился.

Немец, понимавший немного по-русски, попросил уточнить: к кому он должен был завернуть?

— К даме сердца, — защебетала Клава. — Жениться не женится, так навещает, или, как у нас говорят, гражданским браком они живут.

Сысой Карпович, только что доставивший на очную ставку продавщицу из лавки хутора Красный Лиман, тоже решил показать, что недаром хлеб ест.

— В моем участке, в хуторе Пятихатки, его зазноба проживает, — сказал он, — с племянником.

— С племянником? — удивилась Клава. — У Насти нет племянников.

Василий поспешно разъяснил:

— Иван Бугров, с Полтавщины.

— Она с Кубани родом! — уточнила Клава. — Какой он из себя?

— Высокий, чернявый, с бородой и усиками, — сообщил Сысой Карпович.

— Высокий, чернявый? — переспросила Лунина и вдруг выпалила: — А может, это сам Метелин!

— Что ты, перекрестись! — испугался Сысой Карпович.

Эсэсовец намеренно не прекращал их перепалки. Потом попросил на карте показать, где расположен хутор Пятихатки. Сысой Карпович, тыкая пальцем в карту, оправдывался:

— Иван Бугров чахоточный, как есть совсем больной. Глаз с него не спускаю. Ничего такого… Овощи выращивает.

Немец брезгливо отвернулся от назойливого полицая и приказал:

— Немедленно арестуйте всю семью Трубниковых. К утру доставьте Настю и ее племянника. — Указав на Василия, добавил: — А с шутником поговорите по-свойски, как умеете!

«Будут бить», — отметил Василий. Но другая мысль вытеснила первую: «И мать вот так, в затхлую одиночку!.. И Ежика!»

Позже не мог бы объяснить: почему, услышав об аресте всей семьи, забыл об Ирине, Косте? Мать и Сашко не выходили из головы.

Немец и переводчица уехали. Начальник полиции внушительно сказал арестованному:

— Надеюсь, ты уловил смысл приказа? Скрывать не стану, «разговаривать» с такими, как ты, у нас научились. Слово — и нет зубов, другое — лопнуло ребро. Не запугиваю. Предупреждаю. Выдумка о подброшенных листовках хороша для идиотов. Мы таких не держим. Скажу больше: листовки напечатаны в хуторе Пятихатки. Сделали это Метелин и ты. Скорее — Метелин. Сегодня уточним. Одновременно познакомимся с «племянником». Честно признаюсь: кто он, я пока затрудняюсь сказать. Если это Семен Метелин, отдаю должное: ловко нас околпачивали. Мы перепотрошили весь город, прощупали крупные станицы и села. А он — рядом, в балке пристроился. Как видите, не скрываю, выложил все свои козыри. Твоя карта бита. Если не скажешь — узнаем сами. В первом случае гарантирую жизнь, во втором — не обещаю.

— Моей вины перед вами никакой нет, — невнятно бормотал Василий. — Я — всего возчик, иначе — конюх. Прикажут полные ящики в магазин отвезти — отвезу. Скажут собрать пустую тару по торговым точкам — соберу. О листовках никакого понятия не имею.

— Га-а, рано запричитал, — прикрикнул начальник полиции. — Отвечай как человек человеку: Иван Бугров и есть Семен Метелин?

Трубников тупо взглянул на начальника:

— Метелина я один раз видел. Еще до войны. Бугров — не такой.

Не глядя на Василия, начальник бросил дежурному:

— В третью, в костоломку его. Там обработают.

Василий понял: третьей называют комнату пыток. И он ужаснулся: «И маму вот так — в третью?.. И Ежика?»

НАСТЯ

Семен Метелин, уложив в мешок детали печатного станка, ожидал глухой ночи, чтобы перебраться через бухту до «Ласточкиного гнезда»: шрифты он уже переправил.

Настя напекла ему кукурузных лепешек, снабдила помидорами, огурцами. Условились, что завтра она пустит слух об отъезде племянника на Полтавщину, а через полмесяца получит фиктивное письмо, в котором будет говориться, что Иван Бугров умер — задушила чахотка.

Сидели без огня. Семен думал: «Встретимся ли?».. Минуты молчания были томительны. Наконец Метелин проникновенно сказал:

— Спасибо, сестренка, как за родным ухаживала!

— А ты, Сема, родной и есть, — отозвалась Настя.

— И ты для меня родная. — Семен нащупал в темноте ее шершавую руку и поцеловал.

— Ой, что ты, Сема, что ты! — засмущалась Настя.

— Чем только отблагодарить тебя, сестренка?.. Нечем.

— И-и, что ты? — запротестовала хозяйка. — Ты, Сема, для всех нас больше делаешь, себя не щадишь!

В эту минуту она искренне жалела, что Метелин покидает ее дом, тревожилась за его жизнь, готова была снова терпеть короткие наезды Василия, только бы ему, Метелину, ничего не угрожало. В том, что в Пятихатках на ее глазах Семену безопасно, она твердо была уверена: что-то его ждет на новом месте?

Однако на ее вопрос, почему он покидает хутор, Метелин ответил: «Так решил комитет». И это успокоило Настю: «Им виднее, как поступить».

И все-таки ее давила необъяснимая тоска.

— Что-то Василий мой, — вздохнула она, — второй день глаз не кажет.

— Не волнуйся, он частенько задерживается.

— Нынче что-то места себе не нахожу, не знаю почему, вся в тревоге? Душа ноет и ноет.

— Успокойся, он у матери ночует.

— Ох, дождусь ли утра?..

— Это у тебя от усталости.

За окном что-то зашуршало. Настя припала к стеклу. В тусклом свете за плетнем различила конную подводу, трех вооруженных людей. Двое, крадучись, пробирались во двор, один притаился у окна, выходящего на улицу.

Настя отшатнулась от стекла. Сысой Карпович и раньше заглядывал к ней по ночам — выпить. Иногда дружков прихватывал. Так почему же сейчас екнуло сердце, подкосились ноги?.. Ухватив мешок с печатным станком, она поволокла его в сенцы.

— Ой, поберегись, Сема. В погреб полезай.

Метелин поддался ее настроению, с мешком спустился в бункер, устроенный для типографии.

В дверь постучали. Настя, помедлив, проворчала:

— Кого нелегкая по ночам носит? — Приблизившись к двери, ласково спросила: — Это ты, Ваня?

— Полиция! Чего копаешься, открывай!

— Дай хоть юбку натяну. Спала я.

В комнату ворвался Сысой Карпович. Осветив постель Метелина, спросил:

— Квартирант где?

Когда нужно напустить туману, одурачить кого-нибудь, хитрая хохлушка всегда переходила на язык предков:

— Вы легки на помине. Иван и то жалился: что-то благодетель позабыл нас, — тараторила Настя. — То-то рад-радехонек будет, — и доверительно зашептала: — у него до вас дило есть. Секретное. Я допытывалась, не сказывает.

— Соскучился? Я осчастливлю! — загадочно произнес полицай и прикрикнул на хозяйку: — Копоти не напускай. Я спрашиваю, где он?

Зажигая лампу, Настя смущенно захихикала:

— Знамо где. У крали вин.

— Ха-ха, чахоточный! — рассмеялся полицай. — Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Где живет зазноба его?

— Який вумный! — опять рассмеялась Настя. — Не кажет.

— В Пятихатках?

— Ни-и, у соседнем хуторе. Та вин скоро приде.

— Дуралей, в собственной хате товар закисает, а он на стороне что-то ищет. Когда вернется?

— Мы ж сродственники, — засмущалась хозяйка. — Як питухи заспивают, вин объявится.

— Говорят, что у тебя нет племянника?

— Який дурень сплетни вье?

— Клава-переводчица. И нас, подлюка, дураками выставила, в краску перед начальством ввела.

Словоохотливый Сысой Карпович тут же одернул себя: говорить этого не следовало.

Полицай пробежал по комнате, заглянул в чулан, потом по-приятельски спросил Настю:

— У тебя, хозяюшка, не найдется ли что-нибудь такого? — и щелкнул пальцем по горлу.

— Ни капельки.

— Ступай, у соседки разживись, — приказал он и, высунувшись в дверь, позвал: — Прошу, господа, заходите.

В хату ввалились два угрюмых полицая.

Накинув на плечи шаль, Настя с порожней четвертью выбежала на улицу. Сысой Карпович, как старший, дал задание каждому из своих спутников:

— Ты — давай в погреб, а ты — на горище: нет ли там кого и чего? Подождем, пока зараза Бугров от бабы вернется. До утра все равно управимся. Хозяйку не буду запугивать, пусть нам пока послужит.

Полицаи бросились выполнять указание Сысоя Карповича.

□

В поведении старшего полицейского Настя почувствовала что-то недоброе. Остановилась у подводы. «Ой, неспроста все углы обшаривают. Втроем. Не иначе — за Семой».

Раздобыв у соседки первача, попросила горсть «гадюшника» — мелко просеянного табака, которым чабаны пользуют куршивых овец. Высыпав его в четверть, взболтнула самогон.

— Угомонятся быстрее, чертяки…

Полицейских, терпеливо ожидавших ее возвращения, она нашла за столом. Поблагодарив за самогон, старшой потребовал малосольных огурцов. Со свечой в руке Настя спустилась в погреб. Отодвинув кадушку от лаза в пещеру, предупредила:

— Это я, Сема, с лихом они.

— Догадываюсь. Один из них сюда со спичками заглядывал, — сообщил Метелин. — Хорошо, что я лаз кадушкой прикрыл.

— Тикай через запасной ход.

— А как же ты?

— Пока не знаю.

— Запоминай, что скажу, — припал к ее уху Метелин, — в случае опасности направляйся в хутор, что на берегу Соленого лимана. Знаешь? Найдешь учительницу Марию Александровну, она при школе живет. Скажешь, что я прислал. Она переправит к партизанам. Прощай, сестричка, спасибо за все, что для меня сделала.

— То было от сердца.

Потайным ходом Семен пробрался за сарай. Пригибаясь под тяжестью мешка, заторопился к Шамаиному ерику.

Настя как ни в чем не бывало вернулась в хату. Поставив на стол огурцы, подала хлеб, стаканы. Сама присела поодаль на лавке.

Не выпуская из рук винтовок, полицаи, крякнув, выпили. Закусывая, Сысой Карпович поинтересовался:

— Позапрошлую ночь Василий у тебя ночевал?

— Туточка, — призналась, ничего не подозревая, Настя.

— Угу-у, понятно, — с довольным видом протянул он. — Признавайся, курва, у кого он листовки взял?

— Яки таки листовки? — недоумевала она. — Шо ты мени там кажешь? Дывитесь, люды добры, як вын мене взлякав.

Сысой Карпович подошел к ней, положил тяжелую руку на плечо:

— Кто к вам приходил? К кому он заезжал? Отвечай быстро!

Настя, себе на удивление, была спокойна, она развела руками, показывая, как поражена нелепыми вопросами:

— Чужих никого не бачила, ей же богу, никого не бачила. — И Настя сняла его руку с плеча.

— Ха-а! Не бачила! Скажешь, что в хате тебя не было? Корову отлучалась доить?

— Ни-и, она стельная. В хате сидела. Як приихав, вин спать завалился.

— А Метелин чем занимался?

— Який Метелин? Шось несуразное плетешь, Сысой Карпович, господин старший полицейский.

— Я спрашиваю: что Бугров делал?

— А вин уснув.

— О, Настя, веревки вьешь?

— Яки веревки? Вы не первую годину нас знаете. Як на духу уся тут.

— Закуковала, не переслушаешь. Заткнись.

Сысой Карпович вернулся к четверти. Настя, сдерживая внутреннюю дрожь, быстро соображала: «О листовках допытывается, знать, Василия изловили. Как же мне поступить?» Подойдя к полицаям, невинно спросила:

— Мужика мово чи не бачили в городе?

Чернявый полицай, опрокинувший в рот самогон, сквозь смех ответил:

— Как же, довелось. Не журись, нынче встретитесь.

— Спасибочко, а то я соскучилась.

«Так и есть, Василий заарестован, — определила она, — за мной и Семой приехали. Запросто не дамся».

Демонстрируя свое миролюбие, Настя сняла со стенки зеркало, разыскала губную помаду, коробочку пудры, присела к лампе.

Сысой Карпович, наблюдая, как она прихорашивается, спросил:

— На свиданье?

— Мужа ожидаю.

— Ну-ну, давай, раз нетерпячка напала… Что-то чахоточный ухажер задерживается. Сладкая, должно быть, попалась, оторваться не в силах.

В тон ему Настя ответила:

— Це дило спешки не любить. Шоб усе было зроблено по форме.

— По себе судишь? — спросил чернявый.

— Шо касаемо того — не отрицаю. — Она игриво повела плечами. — Шо вы, як диты, с оружием цацкаетесь? Ложитесь в постель, отдохните.

— И правда, — подхватил чернявый. — У меня ноги гудят, целые сутки за торгашами гонялся. Черт знает, когда зазноба его отпустит. Он, видать, добрая кобелина.

— Спать нам нельзя, — запротестовал Сысой Карпович.

— А мы по очереди дежурить будем.

Услужливая хозяйка сбила пуховики, откинула одеяло.

Тупо посмотрев на четверть, в которой осталось не более одного стакана, Сысой Карпович смилостивился:

— Ложитесь, я покараулю.

Двое полицаев, не раздеваясь, утонули в хозяйской перине. Настя прилегла на постель Метелина. Делая вид, что дремлет, принялась легонько похрапывать. Сысой Карпович, покосившись на нее, допил остаток «дымки».

В хате было тихо, за печкой уютно стрекотал сверчок. Через полчаса голова Сысоя Карповича начала хилиться к столу, затем склонилась на локоть левой руки. На всю хату раздался его храп.

Настя быстро встала, накинула шаль, с книжной полки захватила папку с чертежами Метелина, из печурки взяла спички, из-под лавки — бидон с керосином, оглядев комнату, выскользнула в сенцы, колом приперла дверь.

Корова, потревоженная в неурочный час, не поднималась, мычала. Глуша ее голос, Настя целовала корову в теплые губы, тянула за шею. Подталкивая, наконец выпроводила ее из хлева. Охапками натаскала к двери хаты соломы. Поднявшись по лестнице на горище, чиркнула спичкой, поднесла к крыше. Сухой камыш задымился, затрещал. Спустившись, облика стену керосином, подожгла солому. Не оглядываясь, направилась к дому бригадира. Постучала в окно. Хозяин, выглянув в дверь, закричал:

— Пожар! Горим!

— Успокойся, Михеевич, это я подпалила.

— Сама? Зачем? — поразился бригадир.

— Вместе с полицаями. Жизнь порушена, ничего не жалко.

Широко открытыми глазами бригадир уставился на женщину:

— Себя не пощадила, дуреха. Что ты наделала?

— Успокойся. Ты бумажку полицейского, Сысоя Карповича, в которой он приказывал тебе перевести Бугрова на легкую работу, сохранил?

— В папке подшита.

— Вот и хорошо. Ты вне подозрения.

— Ой, что же я, надо пожар тушить!

— Подожди… Задохнутся, тогда поднимай людей — для виду. Корову мою возьми. Молоко у нее жирное. Посоветуй, как мне повернее отсюда выбраться к Соленому лиману.

Михеевич только теперь заметил, что он в подштанниках, засмущался, скрылся в хате. Вернулся с ременным недоуздком. Сунув его в руки Насти, тихо сказал:

— У ключа пасется моя лошадь. Она смирная, бери и скачи. Для безопасности держись подальше от железной дороги. Лошадь оставь, где тебе сподручнее, сама вернется. Ну, с богом!

— Если Бугрова встретишь, сообщи, что его выдала Клава. Он догадается, о ком речь, — сказала Настя.

— Передам.

Из-под шали Настя достала папку:

— Здесь его изобретение якорной электростанции. Передай или сохрани, после войны вернешь.

Бригадир прижал папку к груди:

— Верну… Настенька, я давно собирался спросить — кто он? Примечал: Бугров не тот, за кого себя выдает.

— Не спрашивай, не скажу. Бывай здоров!

— Счастливо тебе, горемычная!

Михеевич слезящимися глазами следил за удаляющейся женщиной. Вот она поравнялась с горящей избой. Багровые отблески осветили невысокую, закутанную в шаль фигурку.

Пламя гудело, облизывало стены, как бы пробуя их на вкус. В один миг ярко-красное кольцо опоясало всю хату, искры клубами вздымались в темную высь. Крыша качнулась, рассыпалась огненными шарами, осветив деревья, плетень, колодец. Огонь, вырвавшись на свободу, понесся в игривом танце.

Из горящей хаты раздались раздирающие душу крики. Михеевич вздрогнул. Он слышал: так вопили шакалы, попавшие в капкан.

Бригадир поспешил будить людей.

ДОПРОС

Все, что с ним происходило, Василий Трубников воспринимал, как во сне. Спал ли, ел ли — не помнит. Видимо, что-то ел, если голода не ощущал.

Запомнился плохо освещенный коридор. Его толкали в спину, тащили по лестнице. Преследовала одна мысль: какая она, эта третья камера пыток, куда волокли?

А разглядеть ее как следует не удалось. Только вошел, как его голову всунули в какие-то клещи. О чем-то спрашивали, он что-то отвечал. Потом почувствовал, что клещи начали сжиматься. В затылке, в ушах послышался звон, хруст. Дальше — провал, мрак.

Очнулся Василий в одиночке. Ощупал: челюсти — на месте, волосы в чем-то клейком. Сначала подумал — кровь. Лизнул палец, оказалось — вода. Голова, как свинцовая, — не поднять.

— Полежи, легче станет, — как постороннему посоветовал себе. Прижался щекой к мокрому холодному полу. Стало лучше. Хотелось, чтобы не тревожили, никогда не вспоминали о его существовании.

Текли тягучие секунды. Сколько он так лежал — час, сутки, неделю? Мгновенно в голове пронеслось: «А что с Метелиным, Настей?..» К чему гадать: при нем отдали приказ об их аресте.

Постепенно Василий припомнил все с самого начала: переезд, полицейского, листовки. Появилась мучительная мысль: «Я их погубил! Мать, Ежика, Настю!» Он пытался кричать, но только издал стон.

На этот раз за ним пришли не полицейские, а немцы. Привели в камеру без окон, велели смыть кровь, причесаться.

Вода освежила. В благодарность за холодную воду Василий выдавил из себя кривую улыбку.

— Кончай! — поторопили его. — Не в гости. Там лоск наведут.

Посмеиваясь, конвоиры прикладами подталкивали Трубникова, заставляя быстрее подниматься по лестнице. Из их реплик Василий догадался, что его потребовал к себе важный офицер, который почему-то «рвет и мечет».

□

С Кавказа Рейнхельт вернулся удрученным. Ко всему прочему, от генерала Вольферца пришла неприятная шифровка:

«Вами в спешке подысканный новый проводник оказался прохвостом. Наградные получил. Умышленно завел отряд в непроходимые дебри. Сам скрылся. Альпийские стрелки едва выбрались обратно. Срочно требуется надежный проводник».

Гауптштурмфюрер не находил себе места: «Надежный?.. Таким мог быть Шмель, да загадочно исчез. Опять срочно!.. А где его взять? Если попытаться найти среди арестованных?..» Ему известно, что молодежь Приазовска увлекалась альпинизмом, тот же Трубников частенько отпуск проводил в горах. «Эх, хоть бы одного заполучить. У Василия Трубникова биография благоприятная: выпивоха, бабник. Может согласиться».

Когда надо, Рейнхельт умел сдерживать себя. Трубникова встретил приветливо, усадил в кресло, пододвинул чашку кофе.

— Балбесы полицейские переусердствовали с вами, — извиняющимся тоном проговорил гауптштурмфюрер. — Они наказаны. Располагайтесь. Курите?

Василий ждал всего, только не угощений. Эсэсовец между тем взывал к душевной беседе:

— Скрывать не стану, о вас я знаю больше, чем вы догадываетесь. За то, что бросили колхоз и самовольно сбежали в город, вы исключены из партии коммунистов. Благами при Советах не пользовались. Так?.. Попав в плен, не пытались пробраться к своим, хотя возможность имелась: фронт не был стабильным. Решили, что война для вас окончена. И правильно решили. Быть в плену — не резон. Коммунисты плен называют предательством. К счастью, ваш дом оказался на нашей территории. Вернувшись домой, с помощью друзей устроились на теплое местечко: жить бы да поживать! Сестра, будучи невестой Метелина, втянула в авантюру, вынудила действовать против нас. Но то ее вина. Таковы обстоятельства, сделавшие вас нашим врагом… Кофе хотите?

Машинально Василий отрицательно мотнул головой. Рейнхельт ему сочувствовал, это вызвало у Трубникова мгновенную реакцию. До того стало жалко себя, что на глаза навернулись слезы.

— Тяжело в чужом пиру похмелье искать, — продолжал Рейнхельт. — Ирина и Константин — преступники, их будем судить. Мать жалко: крестится, бедняжка, к богу взывает, а вины ее нет. При чем старуха, если дети уголовниками выросли?

Теперь Василий более внимательно вслушивался. «О Ежике умалчивает, ни слова о Насте, — соображал он. — Выходит, они на свободе».

— Скажу больше, мне по-человечески жаль Ирину и Константина — молоды ведь! — рассуждал Рейнхельт. — Жертвуют собой бессмысленно. Красная Армия разбита. Советы выдохлись. Зачем лишняя кровь? Безрассудна их борьба. Ну, взорвали док, мост, убили сотню наших солдат? А что из того? Солдат у нас — миллионы. Док поставили другой, мост восстановили… А тебя в живых не будет! Плетью обуха не перешибешь, дорогой господин Трубников.

Василий с испугом взглянул на Рейнхельта: эсэсовец говорит его словами, мыслит его мыслями. «Да что это за такое… Вот до чего докатился!» — хотелось крикнуть, а вместо этого подтвердил слова эсэсовца.

— Плетью обуха не перешибешь, — прошептал невольно.

Это разожгло красноречие Рейнхельта:

— Вижу, что мы договоримся. Да, дорогой господин Трубников, против ветра не подуешь! Я ценю патриотические чувства, но вы выполнили свой гражданский и воинский долг. Не ваша вина, что от Советов осталась дырка от бублика. Из тысячи мышей не составить одного слона. Метелин — фанатик. Такие, как он, не заменят разгромленную Красную Армию. Его игра не стоит свеч.

«Неужели он прав?» — подумал Василий. Когда такое говорил сам, подсознательно хотел услышать возражения. Но когда эти слова говорит торжествующий враг… Василий ужаснулся. Поплыли перед глазами стол и Рейнхельт за ним. Василий боком начал сползать на пол.

Гауптштурмфюрер приказал увести арестованного, и хорошенько накормить…

В СЕМЬЕ РЫБАКА

Метелин уже свыкся с необычной обстановкой и условиями работы. Покидая в последний раз Настину квартиру, когда нагрянули полицаи, он принял окончательное решение — немедленно переправить мать и дочь Трубниковых на Большую землю. Не успел: гестапо упредило. Арест Трубниковых вышиб его из седла.

Из Пятихаток в «Ласточкино гнездо» Метелин пробрался перед рассветом. В подвале его ждал заплаканный Ежик, который и рассказал об аресте Ирины и матери. Сам Сашко остался на свободе чисто случайно: был у дружка, в соседнем дворе. Как только увезли Ирину и Надежду Илларионовну, он бросился к Поляковым, у которых в это время находился его брат Костя.

Стали думать, как спрятать Константина. По обоюдному согласию Вали и Миши, Поляковы оставили его у себя. Их семья пока у немцев на хорошем счету. Определив Костю, Миша Поляков тотчас направил Ежика предупредить о случившемся Семена.

Все эти сведения Сашко выпалил без передышки, вытирая кулаком слезы. Семен сидел молча, как окаменел. Почувствовав на себе взгляд мальчика, Метелин поднял голову, растягивая слова, чужим голосом произнес:

— Са-ашко, ка-ак же мы жить без них бу-удем?

Ежик никогда не видел его заикающимся, оттого еще больше испугался. Он уткнулся в грудь Семена. Плечи его вздрагивали. Метелин усадил его к себе на колени, прижил к груди:

— У-у-спокойся, мой мальчик. Это о-общее н-на-аше с тобой горе.

Так, обнявшись, они провели остаток ночи.

Утром Семен был грустным, печальным. Сашко несколько раз незаметно погладил его по плечу, когда завтракали.

Что схвачен Василий, знали оба, с его именем связывали арест Ирины и Надежды Илларионовны, но прямо обвинить Василия в предательстве не решались, потому отмалчивались.

После долгих размышлений Метелин сказал:

— Тебе, Сашко, тоже надо спасаться. Вернее всего — уходить к партизанам, к товарищу Сидорову. Сейчас же направляйся в хутор к учительнице Марии Александровне. Держись балками. Там ты встретишь Настю, у нее тоже беда.

— А Костя? — спросил Ежик. — У Поляковых ему долго нельзя оставаться.

— И его в отряд переправим. Приготовим надежные документы и затем выпроводим из города.

Разделив Настины харчи, Метелин ранним утром отправил Ежика к связной партизанского отряда.

Часа через четыре после ухода Сашко в «Ласточкином гнезде» появился Максим Максимович. Беда вынудила его пренебречь осторожностью.

— Собирайся, Семен Степанович, да побыстрее, — торопил Максим Максимович, — в другое место уведу тебя, более надежное. Василий, он ведь…

Максим Максимович не сказал того, что он думает о Василии Трубникове. Но Метелину этого и не надо было говорить.

— Наш подвал ему неизвестен, — поняв намек, возразил Метелин.

— Береженого бог бережет, говорили в старину. Нам неизвестно, как дальше развернутся события.

— Остальным я верю! — не унимался Семен.

— И я в них не сомневаюсь. Но пусть «Ласточкино гнездо» временно опустеет. Мы за ним установим наблюдение. Если не тронут, опять вернешься сюда.

Семен подумал: «Максим Максимович что-то от меня скрывает. Сказал «не сомневаюсь», а из подвала эвакуирует в пожарном порядке. У него кто-то на подозрении? — прикидывал Метелин. — Если Василий отпадает — тогда кто? Надежда Илларионовна?.. Даже стыдно такое предположить. Ира?.. Нет, нет, кощунствую. А может, обычная перестраховка? Тогда к чему поспешность?.. Скорее всего, Василий знает больше, чем мы догадываемся. Именно это заставляет Максима Максимовича торопиться».

□

В мирное время, по выходным дням, Максим Максимович, по его выражению, «очищать легкие от цеховой копоти» уходил в поселок на окраине Приазовска, к давнишнему другу — старому рыбаку.

Пятистенный дом его под красной черепицей четырьмя окнами весело глядит на морское побережье. Бывало, часами просиживал Максим Максимович на незастекленной веранде, вдыхая горьковатый морской воздух.

Сюда, на рыбачью окраину, Максим Максимович привел Метелина после ареста Трубниковых. У калитки Семен остановился. Со двора доносились шум и гам, как из детского сада. Максим Максимович разъяснил:

— Моего друга бог детишками не обидел: шесть внуков воспитывает — двоих от дочери, остальных от невесток.

Максим Максимович представлял себе, как тяжело Семену после ареста Трубниковых, поэтому и поселил в семейный дом. Правда, днем Метелин отлеживается на чердаке. А вечером, когда засыпают дети, от которых скрывают присутствие чужого человека, спускается вниз, в беседах с хозяином отводит душу.

Целыми сутками Метелин томился своими думами в доме под красной черепицей. Хозяин-рыбак, наконец, дал знать: сегодня жди гостей.

Во второй половине дня стали появляться поодиночке: Юрий Маслов с удочками — для отвода глаз поспрашивал соседей, не сдается ли уголок для холостяка? Максим Максимович нес на плечах вязанку кукурузных бодылок — за топкой в степь ходил. Руже проще — в поселке женщинам на картах гадала. Словом, подделывались кто как мог под случайных прохожих.

Рыбак, выпроводив внуков на прогулку, приказал в горнице накрыть стол. В тарелках дымилась уха, заткнутая тряпочкой, стояла бутылка самогона.

— Это для маскировки, — указывая на бутылку, сказал Максим Максимович.

Расставив стаканы, разложив ложки, хозяйка скрылась за дверью. Проводив ее глазами, секретарь подпольного горкома партии проговорил:

— Утешать вас, товарищи, не стану. Хороших бойцов теряем мы.

Ружа всхлипнула, отвернулась. Метелин и Маслов опустили головы. Максим Максимович перевел разговор на другое:

— Присаживайтесь. Поедим, тогда будем соображать, что дальше делать.

Все разместились за столом, но к еде не притрагивались. Максим Максимович подряд хлебнул две ложки наваристой ухи, приглашая следовать его примеру. Ружа и Юрий были голодны, но виду не показывали. Отведав несколько ложек юшки, одновременно с какой-то поспешностью отодвинули тарелки в сторону.

Установилась гнетущая тишина. Чтоб ее нарушить, Максим Максимович принялся расспрашивать Маслова о том, как удалось обнаружить Шмеля.

Доложив все по порядку, Юрий спросил:

— А не превысили ли мы полномочия, казнив Шмеля?

— Нисколько! — твердо ответил Максим Максимович. — Вы судили его от имени и по поручению Советской власти. Заверяю это как депутат городского Совета.

НОВОЕ ЗАДАНИЕ

Беседа за столом затянулась. Секретарь подпольного горкома партии обвел присутствующих ласковыми, усталыми глазами и сказал:

— Спасибо вам, Ружа и Юра, за доброе дело. Ваши сведения переданы Красной Армии. Пусть попробуют сунуться фрицы к перевалам, им устроят хорошую баню… Приятно было услышать о моем старом друге Макаре. Он еще при Деникине там работал. Он надежный товарищ, не предаст. Если даже смерть подкосит его, и то в сторону врага лицом упадет. Вот какие бойцы находятся среди нас!

Максим Максимович глубоко вздохнул, задумался. Ребята, а с ними и Ружа, перестали есть, притихнув, ждали.

— Знаю, арест Трубниковых мучает вас, а обещать ничего не могу, — проговорил Максим Максимович после длительной паузы. — Под дыхло нам саданули. Одно прошу: не отчаивайтесь, не падайте духом! — и он взглянул на Метелина.

Семен его понял: ему сочувствуют, ведь он потерял невесту. В ответ на вопрошающий взгляд Максима Максимовича твердо ответил:

— Будем мстить!

— Жестоко мстить! — поддержал Маслов.

— Месть — наше оружие, — продолжал Максим Максимович. — Мы делали попытку высвободить Трубниковых. В полиции есть наши люди, начали готовить побег. Рейнхельт спутал карты: из тюрьмы забрал Трубниковых в свои подвалы. Продолжим попытки проникнуть туда. Удастся ли — покажет время.

— А через Клаву? — вставил Маслов, помня, как она помогла достать пропуск на кордон. — Она ведь у них переводчицей состоит.

— О Луниной позже, о ней — особый разговор, — остановил его Максим Максимович.

Из-под ватника он достал мягкую папку и протянул Метелину:

— Твоя?.. Поляков посылал на хутор верного товарища, жена Михеевича передала.

— Жена, говорите? — переспросил он. — А где же сам Михеевич?

— Нету бригадира. Мученическую смерть от фашистских рук принял. Немцы весь хутор перетрясли, когда на месте пожарища обнаружили обгорелых полицаев, а в погребе открыли бункер, в котором помещалась твоя, Семен Степанович, типография. Дурак догадается, что именно здесь скрывался Метелин, отсюда руководил диверсиями. Озверели эсэсовцы, женщин и детей постреляли, из всех жена Михеевича уцелела: в кустах смерть пересидела. Страсть, что сделали с бригадиром. Гестаповцы допытывались, что ему известно о Метелине. Михеевич молчал. Тогда они применили к нему особую казнь: на жаргоне палачей ее название «нимб», или «холодная лапша».

— Ой, что еще за «холодная лапша»?! — не сдержалась Ружа.

— Сколько-нибудь цивилизованному человеку такого не придумать. Михеевичу связали руки за спиной, поставили на колени. Потом на шею набросили «нимб» — петлю из свиной кожи. Один из палачей взял палку, вставил ее в петлю и на затылке принялся закручивать. У Михеевича спрашивали, где Настя, Метелин. Он оставался нем. «Холодная лапша» постепенно сжимала горло, пока Михеевич не задохнулся. Вот так, товарищи, умирают советские патриоты. Почтим память героя минутным молчанием.

Все встали, склонив головы, застыли.

— Михеевич чуял, что ему несдобровать, — проговорил Максим Максимович, опускаясь на стул. — Своей жене он строго наказал: «Если меня схватят, любыми путями сообщи Ивану Бугрову имя предательницы, а также передай папку с его изобретением».

— Кого же он назвал?

— Клавдию Лунину. Видимо, эти данные он получил от Насти. Мы сейчас проверяем, так ли это. — Помолчал, потом, словцо сбросив с плеч тяжесть, выпрямился. — Теперь о главном, ради чего вас собрал. Получено важное задание — уничтожить на главном направлении железнодорожный мост. Через него немцы питают группировку войск, завязнувшую на Кавказе, пополнение подвозят, боеприпасы доставляют. Лишив их моста, мы усилим мощь Красной Армии. На гужевых дорогах врагу тесно: партизаны почти полностью их контролируют, особенно в горах. Если мы подымем на воздух железнодорожный мост, фашисты быстро выдохнутся. Не буду скрывать… Наши пытались взять мост с воздуха — зенитки не подпустили. Партизаны трижды подбирались, штурмовали его. Не вышло! Через кольцевую оборону дзотов и дотов не прорвались. Гитлеровцы хорошо понимают, что значит для них этот мост. Задача перед нами поставлена трудная, а не выполнить ее нельзя. Я думаю, смекалка и находчивость нам помогут. Есть у нас специалисты по мостам! — и он по-отцовски взглянул на Метелина.

— Разве через речку Ус был мост? — не принял похвалы Метелин. — Простая кладочка. То была проба сил. И только!

— О, было о чем вспоминать, Максим Максимович… Тот мост — не в счет, — усмехнулся Маслов. — А этот целый фронт питает, специальные войска его берегут. Одному не управиться.

Максим Максимович разгадал, куда Юра клонит — напрашивается Метелицу в напарники. Вдвоем было бы надежнее, да возможности ограничены — в их хозяйстве лишь один плавательный костюм. Тот, каким пользовался Метелин при уничтожении дока, сейчас, в холодную пору, непригоден.

А Максим Максимович вовсе не случайно остановил свой выбор на Метелине. После ареста Ирины парень сделался сам не свой. Для лечения душевных ран трудное задание, тяжелая работа — самое целебное лекарство.

— Ты совершенно прав, Юра. С гарантией оно было бы лучше, — ответил Максим Максимович. — Но человек, которого мы пошлем, не подведет. На него можно вполне положиться!..

МАТЬ ПРОКЛИНАЕТ СЫНА

Гестапо и контрразведка занимали лучшее здание Приазовска — пятиэтажный Дворец пионеров с его обширными комнатами, в которых прежде размещались различные кружки и мастерские юных изобретателей. Теперь там были тюремные камеры и комнаты пыток. Здание было обнесено высоким забором с колючей проволокой.

На втором этаже, в бывшей комнате музыкального кружка, находился кабинет Рейнхельта. За массивным письменным столом восседал сам хозяин. В двух шагах навытяжку стоял главный вахмистр.

Василий робко вошел, в кабинет, затоптался у порога. Толчками в спину его пододвинули к креслу. Было видно, что он надломился: сгорбился, впалые щеки покрыли землистые пятна, на висках выступила густая изморозь.

Лицо Рейнхельта озарила приветливая улыбка. Главному вахмистру показалось, что его начальник вот-вот бросится и заключит арестованного в братские объятия.

Гауптштурмфюрер действительно вышел из-за стола, приблизился к Василию, участливо предложил:

— Присаживайтесь.

— Спасибо, вволюшку насиделся.

— Скоро опять по улицам запрыгаете.

Василий присел, криво улыбнулся.

На столе, стоящем в сторонке, главный вахмистр разложил бумаги, приготовился записывать показания.

— Продолжим нашу беседу, — проговорил Рейнхельт, — надеюсь, вам не мешали сосредоточиться и как следует подумать о себе, о том, как жить дальше.

— Я думал.

Все эти дни Василия занимал вопрос: почему его мысли совпали с мыслями и стремлениями гауптштурмфюрера? К трусам себя не причислял, искренне помогал подпольщикам. Попав в окружение, не сдался. Избегая лагеря, скрытно пробрался домой. Поиски ответа отодвинули на задний план остальные тревоги.

Холеное лицо Рейнхельта раздражало. Он наполнился злобой к этомурасфуфыренному петуху, отгадавшему его настроение, повторившему слова, которые он говорил брату Константину.

И Василий приказал себе: «Не опускайся, будь человеком!»

Навалившись грудью на стол, Рейнхельт спросил:

— Говорят, что вы альпинизмом увлекались?

— Был такой грех.

— В Сухуми через хребет приходилось ходить?

— Никогда, я и дороги туда не знаю.

Окинув Василия тяжелым взглядом, Рейнхельт неожиданно задал вопрос:

— Адрес Метелина вспомнили?

Василий потер левый глаз, выделяя слова, заговорил:

— Я Метелина не встречал.

— Где живут родители Насти?

— Умерли.

— Адрес родственников?

— С ними никогда не виделся. Кто они — понятия не имею. Спросите у моей жены.

Ссылкой на Настю Василий надеялся узнать что-нибудь о ней и Метелине: Рейнхельт как раз о них ничего не говорил.

— Кто из родственников Насти знаком вам?

— Кроме Бугрова, никто.

«Зачем понадобились ее родственники: неужели ей удалось бежать?» — осенила надежда.

— Гм… говоришь, кроме Бугрова? Выходит, только с липовыми родственниками знаетесь? Нескладно получается… Под домом вашей жены обнаружена типография. Кому вы должны были отвезти листовки?

«Полный провал, — внутренне ужаснулся Василий, — теперь не отвертеться, это конец».

— Смелей, Трубников. Бугрова в природе не существует. То был Метелин. С ним вы фабриковали листовки. Видите, мне многое известно. Ну, давайте его адрес — и вы свободны.

Василий поднял на офицера красные глаза, глухо, с присвистом, сказал:

— Я ничего не скажу.

Подойдя к окну, Рейнхельт забарабанил пальцами по стеклу. Главный вахмистр бросал ему в спину полные иронии взгляды: «Ну как, умная башка, поставил на колени? А ведь этот — не коммунист, его выгнали из партии как непригодного».

Гауптштурмфюрер вернулся к столу. Налил рюмку и стакан коньяку, приподняв рюмку, спросил:

— Хотите?

Василий судорожно вылил из стакана коньяк в рот, вытер губы рукавом. Темные пятна на лице побагровели, он часто задышал, глаза заблестели. Крякнув, с вожделением взглянул на недопитую бутылку. Перехватив его взгляд, Рейнхельт налил еще, пододвинул стакан.

— Спасибо за угощение, — отвернулся Трубников, — больше не могу: душа меру знает.

Рейнхельт вкрадчиво проговорил:

— Со смертью шутишь, Трубников. В доме вашей жены под фамилией Бугров скрывался Метелин. Я требовал самую малость: назвать адреса распространителей листовок. Теперь придется сказать, где Метелин.

«Ага! — подумал Василий. — Семен на свободе».

— Это последняя ваша возможность… или немедленно отправитесь в мир теней.

Не поднимая головы, Василий повторил:

— Я ничего не скажу.

Гауптштурмфюрер позвонил. В кабинете появились два дюжих верзилы. Одеты они были в черные мундиры с черепами и костями на рукавах.

— Не понимает моего языка, — мягко обратился Рейнхельт к молодчикам. — Может, с вами станет сговорчивей.

Приветливо махнув Василию рукой, он скрылся за обитой войлоком дверью, где помещалась комната отдыха.

— У нас мертвый заговорит!

Верзилы в черном шагнули к Василию. Один вывернул ему руки, другой саданул кулаком в солнечное сплетение. Охнув, Трубников свалился. Его подняли под мышки словно куль, набитый отрубями, поволокли из кабинета. Как только за ними захлопнулась дверь, вернулся Рейнхельт.

— Послушаем, что скажет милосердная сестра. Давайте ее, — приказал он главному вахмистру.

Ввели Полину Филипповну — медсестру из привокзального медпункта. Была она в разорванной кофточке, с синяком под левым глазом.

— Ирину Трубникову знаешь? — спросил Рейнхельт, не предложив ей сесть.

— Вместе работали.

— Кто к ней ходил?

— Больные железнодорожники. Чаще других кто посещал?

— Регистрационная книга у вас. В ней все обозначены.

— Из тех, кто не записывался?

— Как можно не записывать! Без надобности к нам не заходили. Как есть всех регистрировали.

— Что о ней вам известно?

— Ничего плохого. Доктор душевный.

— Пошла вон! — взревел Рейнхельт. — В третью ее!

□

Надежда Илларионовна, крестясь, вошла в кабинет. Рейнхельт внимательно осмотрел ее сухонькую фигурку, морщинистое лицо. «В чем только душа держится?» — удивился он.

— Когда последний раз видели Метелина? — глуша раздражение, спросил Рейнхельт.

Давно видела, — охотно ответила Надежда Илларионовна, — еще когда в городе вас, супостатов не было.

— Он — жених вашей дочери?

— Каждая мать мечтает о таком зяте.

— С кем дружили сыновья?

— На Урал эвакуировались их дружки. Теперь дома сидели: к нам — никто, мы — ни к кому…

— Или скажете, где Метелин, или уничтожим всю вашу семью с корнем.

Надежда Илларионовна пожевала губами:

— Уж как водится — не пощадите. О Семе я ничего плохого не скажу.

Офицер выразительно кивнул главному вахмистру, и тот вышел. Верзилы ввели избитого Василия. Волосы у него были мокрые — только что отливали водой, из носа сочилась кровь.

Главный вахмистр снова занял место за столом.

— Ой, что сделали, аспиды! — ужаснулась мать. — Васенька! — И кинулась к нему: — Сынок мой!

Один из молодчиков швырнул ее к стене. Поднимаясь с пола и зажав ладонью разбитые губы, Надежда Илларионовна с ненавистью глядела не на того, кто ее ударил, а на Рейнхельта — главного мучителя ее сына.

— Не сладко, Трубников? — спросил Рейнхельт. — Будет еще хуже. Себя губишь и мать не щадишь. Отвечай, где Метелин?

— Не знаю…

— Приступайте, — бросил Рейнхельт и поспешно скрылся за обитой дверью.

— Подойди сюда, волчица, — обратился главный вахмистр к Надежде Илларионовне. — Встань тут. Положи руку на стол. Так. Понятливая, — похвалил он. — Сейчас проведем маленький опыт, — и ударил кулаком по большому пальцу старухи.

Она не поморщилась. Главный вахмистр достал из ящика стола небольшой молоток с железной ручкой, улыбаясь, обратился к Василию:

— Такая штучка легко дробит кости. Верьте мне, вашей матушке будет очень больно. Скажите, что требуется, и я оставлю ее в покое.

Василий поймал суровый взгляд матери. В нем он прочел: «Молчи».

Эсэсовец поднял молоток:

— Отвечай!.. Иначе я сделаю с нею такое, что тебе во сне не снилось. Ну, говори!

Он ждал слов. Ждал терпеливо. И не дождался. Треснула кость, палец расплющился. Стол обагрился кровью. Василий рванулся к палачу. Двое верзил схватили его за руки, удержали. Надежда Илларионовна сдавленно ахнула и плюнула в лицо мучителю.

— Не поверю, — крикнула она. — Женщины таких не рожают!

Эсэсовец достал платок, спокойно вытер лицо.

— Не нравится! Опыт продолжим. — И в сторону Василия: — Отвечай, или тебе не жалко родной мамочки? Ну!

Мать, вскинув голову, ласково взглянула на Василия и, словно бы за него, внушительно сказала:

— Не дождешься. Мой сын не предатель!

Не спеша четыре раза поднялся и опустился молоток. Старуха не издала ни единого стона. Подняла руку. Вместо пальцев висели кровавые куски. У Василия закружилась голова.

— Вторую руку на стол, — приказал старухе эсэсовец.

— Перестаньте, скажу, все скажу! — крикнул Василий — Не бейте маму!

— Давно бы так, — обрадовался Рейнхельт, входя в комнату.

Мать, обернувшись к сыну, с презрением крикнула:

— П-про-кли-наю тебя, Василий, на веки вечные!

Застонав, Василий, как подрубленное дерево, рухнул на пол.

В ПУТИ

Семен Метелин проснулся оттого, что кто-то рядом примащивался на сене.

— Кто здесь? — спросил он.

— Это я, экипировку тебе доставил, утром провожу.

— А, мой заместитель! — Семен по голосу узнал Юрия Маслова.

Позавчера на заседании подпольного комитета Маслова избрали заместителем Метелина, а во время его отлучки он возглавит горком комсомола.

На пахнущем лугами сене клонило ко сну. Сюда, на чердак, из квартиры рыбака доносилась приглушенная колыбельная песня: это младшая сноха хозяина укачивала сына. Метелин помолчал, слушая песню. Потом спросил с надеждой и страхам одновременно:

— Что слышно?

Юра понял, чем интересовался друг. Максим Максимович предпринял еще одну попытку проникнуть в казематы, узнать, что с Трубниковыми. В конце рабочего дня Маслов заглянул в мастерскую секретаря подпольного горкома партии. Максим Максимович беспомощно развел руками: ничего не получилось.

— Пока утешительного мало. Спи, надо как следует отдохнуть, завтра день будет трудный…

Юра с умыслом произнес «пока»: не отчаивайся, мол, не теряй надежды…

Проснулись поздно, был воскресный день, Маслову не требовалось спешить на работу. На полутемном чердаке Семен разобрал принесенные Юрием вещи: ватные брюки, фуфайку, шерстяные носки, теплое белье, резиновые сапоги, шапку-ушанку.

— С миру по нитке, а тебе — тепло, — пошутил Юра, заметив, что Метелину пришлись по душе обновки.

— Перестарались, куда мне столько добра.

— Одевайся, не лето, купель основательная предстоит. Да и путь не близкий. А вот харчишки, Ружа собрала, — и подал Семену стянутый шпагатом пакет.

Рыбак принес поесть. Тому, что Семен не один, не удивился. Последнее время такое частенько происходит. Гости квартиранта неожиданно появляются и незаметно исчезают.

Вечером Метелин и Маслов через поля направились прямо к железной дороге, пролегающей в трех километрах от поселка. По пути в лесополосе выкопали из ямы туго набитый брезентовый мешок. Метелин с трудом втиснул в него кулек с продуктами. По Конокрадской балке добились до железнодорожного полотна, прилегли в кустах. Юра взглянул на часы:

— Минут через тридцать должен Петрович показаться.

□

Правильно ли поступает Метелин: руководитель, а сам идет на задание?

Метелин не изучал науку партизанской борьбы, не посещал курсов подпольщиков по той простой причине, что их не было. Формы и методы борьбы с врагом ему подсказывало сердце.

Он не командовал, а практически занимался печатанием и распространением листовок, ходил на диверсии. Он не руководил, скорее, действовал, сам возглавлял боевые операции или был непосредственным исполнителем решений комитета.

Может, он излишне рисковал собой, чаще других брался за наиболее трудное и опасное дело? Да, это так. Но таков Метелин по натуре, и тут ничего не поделаешь!

Подпольщики охотно шли с ним на любое задание, потому что он тщательно готовился, обдумывая, предусматривая любую мелочь.

«Сначала подумай — потом сделай», — было написано в одной из пятнадцати заповедей, которые Метелин вручил подпольщикам. Восьмая, к примеру, заповедь гласит: «У фашистов автоматы, у тебя, кроме автомата, за плечами — Родина; ты сильнее!»

Созданное Метелиным комсомольское подполье в Приазовске превратилось в единый, монолитный, живой организм.

И он был горд, что именно ему, секретарю подпольного горкома комсомола, поручено выполнить особо важное задание.

□

Петр Петрович Лунин вел длинный состав порожняка. На поворотах поглядывал назад, на крытые отремонтированные вагоны, снабженные щитами. «Под российскую пшеничку подготовлены», — думал он, сжимая до боли в пальцах реверс.

У Конокрадской балки, притормозив поезд, Петр Петрович по просьбе своего сына Николая подобрал человека с увесистым тюком.

— Здорово, Сема, — помогая ему подняться по лесенке, улыбаясь, сказал старший машинист. — Я обрадовался, узнав, что именно тебе придется помогать. Отойди подальше от окна… Куда путь держишь?

— Подальше от этой земли, — в шутку пропел Семей. — По срочному заданию, Петрович.

— Помогай бог. Дальше кровной земли не уйдешь. Что на фронтах слышно?

Под стук колес Метелин рассказал то немногое, что было ему известно: немец завяз на Волге. На Кавказе у него тоже неустойка. Ленинград стоит неприступной скалой. Словом, от летне-осенней кампании у Гитлера одни потрохи остались.

На востоке ночное небо неожиданно вспороли огненные полосы. Они озарили темный небосвод, колеблясь и слегка перемещаясь, щупали набухшие тучи, потом соединились в единый пучок над еле заметной движущейся точкой.

В развилку прожекторов попал один из наших самолетов. Какое-то мгновение он сверкал в голубом сиянии, потом камнем упал вниз, выскользнул из лучей. Однако цепкие лучи вскоре снова схватили его. Самолет кувыркнулся, завертелся штопором. «Маневрирует, уйдет, — обрадовался Метелин, — непременно уйдет!» Но Семен ошибся: самолет вспыхнул факелом, с бешеной скоростью устремился к земле, к своей гибели.

— Накрыли бедолагу, — Петр Петрович снял кепку, вытер со лба пот. — О, сколько их здесь полегло! К мосту опять не прорвались. Будь он проклят! Этот мост — бельмо у нашего командования. А взять не возьмут — ни с земли, ни с воздуха не подступишься!

— Для нас этот мост хуже бельма, — подтвердил Семен. — Он силы немцам добавляет.

— Вместе с паровозом взорвал бы его. А невозможно! Фрицы днем и ночью начеку. При переезде через мост каждый вагон проверяют: нет ли где мины. Паровоз сопровождает патруль. Под дулом автомата работаем. Вот какие строгости. Не думай, что стремлюсь от тебя, сынок, избавиться. А только через мост на паровозе тебе нельзя. Засыплешься в два счета.

— Мне на ту сторону не требуется. А мост… Что ж, мост? Не вечно ему стоять.

Старик выразительно посмотрел на тюк, который принес Метелин, но ничего не спросил. Только высаживая Семена возле Заречной, сказал:

— В добрый час, сынок!

Ежась от сырого, пронизывающего ветра, Семен направился в сторону от железнодорожного полотна, в степь. Путь его лежал вверх по течению реки.

Перебрасывая с плеча на плечо узел, Метелин напрямик пересекал вспаханное поле, с трудом вытаскивая ноги из разбухшей, по-осеннему загустевшей земли. Через час выбрался на жнивье, зашагал веселее.

К рассвету пригорки, холмушки, ржавые стебли конского щавеля, черные скелеты татарника подернулись кружевным инеем. Бездомным, никому не нужным перекати-полем почувствовал себя Семен в этой черной, унылой степи. Надо отсидеться: маячить днем небезопасно.

Заметив скирду, направился к ней. Положил на солому тюк, огляделся. Пустынно, даже птицы, казалось, покинули эти места. Разбив лед, напился из прошлогодней борозды. Проделав в скирде нору, втащил туда узел, скорчившись, вполз сам. Усталость сморила — сразу уснул…

Поздно ночью добрался Метелин до одинокого домика, стоявшего на крутизне. У домика остановился, осторожно постучал в дверь. Его, видимо, ждали. В ответ на стук распахнулась дверь, послышался знакомый голос:

— Заходи. А мы тревожились — не заблудился ли?

В теплой комнате Семен попал в дружеские мужские объятия: так отец обнимает любимого сына, возвратившегося из дальних странствий.

Вспыхнул каганец. Перед Метелиным, широко улыбаясь, стоял рослый человек в ватной фуфайке, в высоких рыбацких сапогах. Семен узнал Владимира Владимировича Сидорова — первого секретаря Приазовского горкома партии, благословившего его на трудный путь подпольщика.

Владимир Владимирович заметно осунулся, глаза ввалились, лицо густо покрыла колючая щетина. Весь он подобрался, исчезла былая полнота, присущая малоподвижным людям.

— Вы? Здесь?! — удивился Семен.

Владимир Владимирович от души рассмеялся:

— А ты думал — в Ташкенте, в теплом кабинете?

Метелин и Сидоров еще долго сидели за столом, вспоминали Приазовск. Владимир Владимирович расспрашивал о Максиме Максимовиче, о каждом подпольщике.

Метелину сдавалось, что он снова находится на бюро горкома партии, как это бывало в мирное время. Перед ним были те же добрые, спокойные и вместе с тем требовательные глаза Сидорова. Может, потому по-будничному просто он докладывал о действиях боевых групп металлургического, кожевенного, комбайнового, метизного заводов, о борьбе подпольщиков в порту, на железнодорожном узле, об издании листовок, о цыганке и Сергее Владимировиче, похороненном в парке санатория.

— Как провалились Трубниковы? — поинтересовался Сидоров. — Чья здесь вина?

— Скорее всего — случайность, — ответил Метелин. — Конечно, Василий был выпивши, потерял над собой контроль. Да и самогон не надо было брать в дорогу.

— Пьянство в нашем деле — злейший враг, — сурово нахмурив брови, проговорил Сидоров. — Случайности должны быть исключены: мы кровью за них платим.

Склонив к столу крупную седую голову, Сидоров задумался.

— Как Ежик? — спросил Метелин.

Лицо Владимира Владимировича озарила теплая улыбка:

— Отличный парень, в отряде разведчиком стал. Шефство над ним взяла Настя, твоя бывшая квартирная хозяйка. Она у нас за повара, а Ежику — вместо матери.

Затем Сидоров заговорил о последних событиях в отряде, что так интересовало Метелина.

Семен, слушая, не сводил глаз с бледного, утомленного лица Владимира Владимировича. Работая на заводе, в комсомоле, он привык безотчетно доверять этому человеку, во всем следовать его советам. Вот и сейчас он испытывал облегчение, словно Владимир Владимирович принял на свои плечи часть забот, тяготивших Метелина.

Но вдруг Сидоров обескуражил Метелина неожиданным предложением:

— Есть мнение отозвать тебя из Приазовска. Навоевался вволюшку. Фрицам добрую память о себе оставил. И замену воспитал верную — Полякова, Маслова. Есть кому возглавлять подпольный комитет комсомола.

«Ага, вот почему Максим Максимович именно меня направил сюда», — подумал Семен и в упор спросил:

— Вы боитесь моего провала?

— Просто в партизанском отряде для тебя есть важное дело: будешь осуществлять связь со всеми подпольными группами и комитетами районов и городов. Опыт у тебя накоплен, сноровка имеется.

— Так зачем тогда меня отзываете, если у меня опыт?

— Тебе нужно отдохнуть.

— Владимир Владимирович, вам ли это предлагать! О каком отдыхе сейчас может идти речь! — воскликнул Метелин. — Нет, нет, вы не хотите со мной говорить начистоту. Я догадываюсь, почему вы меня отзываете: думаете, что после ареста Трубниковых перестану быть осмотрительным, наделаю глупостей. Так?

— Нет же! — с досадой возразил Сидоров. — Как ты не поймешь, что над тобой, сильнее чем над кем-нибудь из нас, нависла суровая опасность.

— Почему именно надо мной? — недоумевал Метелин. — А Ружу немцы пощадят? Полякова, Маслова, всем другим нашим подпольщикам разве не угрожает такая же, как и мне, опасность?

— Да, конечно, опасность угрожает им, — согласился Сидоров, — но ты у врагов в фокусе. Они тебя ищут. Из всех подпольщиков ты им в первую очередь нужен. Вчера Максим Максимович нам передал последние новости. Фашисты приняли против тебя новый поход. В газете опубликовали портрет Ивана Бугрова, за выдачу которого обещана огромная сумма.

— Бугрова? — удивился Семен. — Такого портрета в природе не существует.

— Существует, да к тому же, как утверждает Максим Максимович, Бугров сильно похож на Метелина.

— Как же это могло случиться? — поразился Семен.

— Очень просто. Немцы взяли твою старую фотографию, которую Клавдия Лунина выкрала из альбома Трубниковых, потом расспросили, как выглядел Иван Бугров. Вот тебе и готов портрет.

— По такому портрету меня не найдут. Бороду сбрею, другие усы заведу. По паспорту я теперь никто иной, как столяр мебельной фабрики Филиппов Иван Мартынович.

— Положение серьезнее, чем ты себе представляешь, — произнес Сидоров. — Я как ни прикидывал, а пришел к одному выводу: для тебя, товарищ Метелин, Приазовск пока закрыт наглухо.

— Отступить! — воскликнул Метелин. — Никогда!

К столу с шипящим на сковороде картофелем подошел хозяин домика, старый бакенщик.

— Вот и ужин готов, — сказал он. — Угощайтесь.

— Упрямый ты, Сема… Хорошо. Мы к этому разговору еще вернемся. — И перешел на другое: — А почему Максим Максимович не направляет к нам Костю Трубникова?

— Горком комсомола принял решение активизировать диверсии на железной дороге. Начнем, так сказать, «рельсовую войну». Оборудовали мастерскую по изготовлению мин. Теперь Костя — отличный минный мастер, целиком поглощен этим делом.

— А где живет Трубников?

— У одной старушки, там же у него и мастерская. Был у нее единственный сын, да погиб на границе в первые дни войны. Костю она сынком называет.

— С арестованными удалось установить связь?

— Еще нет…

Они долго молчали. За стеной шумел ветер, в окно монотонно стучал дождь.

— Семьей Трубниковых, их судьбой, — проговорил Сидоров, — обеспокоены штаб отряда и обком партии… Большое горе постигло лично тебя, Семен Степанович. Мы теряем друзей, ты — любимого человека…

Семен опустил голову: «А что сейчас с Ириной? Каково-то ей?»

Желая отвлечь Метелина, Владимир Владимирович заговорил о другом:

— С «гостинцем» у нас осечка вышла.

— Что вы сказали? — Семен поднял голову. — Какая такая осечка? Мне сказали: сигара фирменная. Немцы народ точный…

— Мы сразу не разобрались. Наши ребята подорвали очередной фашистский эшелон. В сохранившемся вагоне обнаружили мину. Трофей задумали приспособить для твоей экскурсии. Не получается: мина не держится на плаву — тонет. Немцы готовили ее для диверсий на море, там вода плотнее, а речная ее не держит.

— Что же будем делать?

— Вот, — Сидоров кивнул в сторону бакенщика, — Роман Иванович подсказывает выход. Из пустых канистр порекомендовал устроить понтон. Утром хлопцы доставят канистры. А сейчас давай спать — завтра предстоит хлопотливый день.

— Охота поговорить… Давно не виделись…

Сидоров подошел к Семену, как тогда в горкоме партии, мягко опустил ладонь на плечо:

— Я прямо из обкома, полтораста километров по грязи прошлепал. Важное совещание было.

— Извините, Владимир Владимирович, вам, конечно, отдохнуть надо. Вы ложитесь, а я, скорее всего, не усну…

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ИРИНА

В ночь, когда Метелин находился в доме бакенщика, Ирину повели на допрос. Предвидя, что от такой девушки, как Трубникова, допытаться, где скрывается жених, — пустая трата времени, гауптштурмфюрер передал ее главному вахмистру, тем более, что Василий сломлен, согласился дать показания. Правда, с перепугу при допросе матери потерял сознание, пока нечленораздельно мычит, но скоро заговорит, откроется.

Рейнхельт не ошибся. Ирина спокойно вошла в кабинет.

Когда главный вахмистр предложил ей сесть, она осталась стоять, на предложение закурить отрицательно покачала головой.

— Вот как! А мне думалось, что все комсомолки курят, — издевательски сказал он. — Итак, предварительно познакомившись, приступим к делу.

Из ящика стола он достал книжку Николая Островского «Как закалялась сталь». Перелистав, спросил:

— Читала?

— Училась по ней жить.

— Твоя?

— Забрали при аресте. Зачем спрашивать?

— Вернуть хочу.

Приблизившись, он ударил ее книгой по лицу:

— Получи, получи!

Ирина не отвела лица, так и осталась стоять с поднятой головой. Дряблые, выпуклые щеки главного вахмистра тряслись, как в лихорадке, глаза налились кровью.

— У кого радиоприемник? — спросил он.

— Мне не докладывали.

— Где хранятся мины, оружие?

— Там, где при необходимости удобнее взять.

— Отвечай! — И он сильно рванул ее за косу.

— Отойди, от тебя дурно пахнет, — сквозь зубы сказала девушка.

Схватив за косы, главный вахмистр бросил ее на пол. Ирина, закусив губу, твердила себе: «Не заплачу, все равно не заплачу».

— Отставить! — Из комнаты отдыха показался Рейнхельт.

Главный вахмистр выпил стакан воды, вытирая пот, отступил в угол.

Остановившись перед Ириной, Рейнхельт с подчеркнутым восхищением проговорил:

— На редкость красивое тело. Жаль уродовать. Поднимите!..

Ирину усадили на стул.

Пройдясь по кабинету, гауптштурмфюрер не спеша уселся в кресло. Пустив дым сигары, он устало, как бы незаинтересованно, спросил:

— Скажите, где склады оружия, приемник — и вам дадут денег. Много денег. Поедете в Киев, Берлин, вся Европа ваша. Вы молодая, красивая, на вас залюбуешься. Накупите шикарных платьев. Политику оставьте нам, мужчинам.

В кабинет вошла Клава Лунина, увидела Ирину, затаилась у двери.

— В Киев, Берлин я поеду, когда вас там не будет, — сказала Ирина. — Насчет платьев, денег? Спутали, господин офицер, я не из тех… У вас есть кого награждать и наряжать…

Сарказм Ирины возмутил Клаву. Слова ее приняла на свой счет. Давняя злоба снова вспыхнула: так бы и кинулась, по волоску выщипала бы ненавистные косы соперницы.

Побледнев, она подошла к столу, подала папку:

— Вы просили бумаги на подпись, вот они.

Приняв папку, Рейнхельт успокоил Лунину:

— Не обращайте, Клара, на ее слова внимания. Она скоро станет вежливее.

— Плюю я на нее, — брезгливо проговорила Клава. — Она всегда поперек моей жизни вставала. Слишком идейная! То в пионеры, то в комсомол тянула. И Валя такая же, ни в чем этой не уступит.

— Что еще за Валя?

— Бесценная ее подруга. Вместе заправляли, куда там! Жена комсомольца Михаила Полякова.

— Постой-ка! Инженера Полякова?

Клава утвердительно кивнула головой.

— Того, что я на завод устраивал? Его из комсомола исключили за буйство в ресторане.

— Он в рот спиртного не брал… Праведник.

— Интересно… Так-так. Здесь что-то есть! — вслух рассуждал Рейнхельт. — А где эта Валя?

— На бирже труда работает… Пыль вам в глаза пустили.

— Понятно, откуда ветер дует! Из комсомола, видите ли, исключен за недостойное поведение, — вспоминал офицер. — Лоялен! В цехе у него порядок! Околпачили, значит?

Повернувшись к главному вахмистру, Рейнхельт приказал:

— Арестовать. Немедленно! Тот сейчас же выбежал. Ирина выкрикнула:

— Клава, учти, стены эти имеют уши! В городе узнают, что ты сделала.

Ирина даже о себе забыла, ужаснувшись за Поляковых. Какой провал! Комитет сделал все, чтобы законспирировать Полякова. На улице, где он жил, его называли «немецким прихвостнем». Его группу освободили от диверсионной и агитационной работы. Михаил Поляков занимался подделкой документов, изготовлением мин. Минная мастерская была оборудована недалеко от его квартиры, на Северной улице, в подвале дома престарелой вдовы. Миша хранит набор штампов и печатей для изготовления документов.

У Ирины закружилась голова. Чтобы не упасть со стула, она ухватилась за край стола.

— Ага, сдрейфила! — торжествовала Клава. — Валю пожалела? Или твой женишок Метелин у Поляковых скрывается?

— А это мы скоро узнаем. — Обращаясь к Клавдии, Рейнхельт спросил: — Ну, как прикажешь поступить с этой златокудрой?

— Я ее ненавижу! — истерично взвизгнула Клавдия. И в лицо Ирине: — Видишь, настала моя очередь посмеяться над тобой. Ха-ха-ха…

Ирина спокойно ответила:

— Тебе, Клавдия, и сегодня не весело, а придет время — наплачешься.

— Не верь ей, Клара, — усмехнулся Рейнхельт. — А вам, сударыня, — обратился он к Ирине, — мы окажем особую милость. Мои солдаты любят русских девушек. Очень!..

Под утро Ирину втолкнули в камеру, где уже находились Валя Полякова и медицинская сестра. Платье на ней было изорвано, волосы растрепаны. Она упала на пол и, вздрагивая всем телом, беззвучно рыдала.

К ней бросилась Валя. Ирина испуганно отстранилась от нее:

— Не прикасайся… Не прикасайся. Я поганая. Когда была без сознания, он… — и стала биться головой о стенку.

Ее успокаивали, но Ирина долго не унималась. Затем затихла, умоляюще спросила:

— Вы меня любите?

— Любим. Всегда, всегда будем любить.

— Тогда прошу вас, задушите меня. Задушите, я хочу умереть! — И опять забилась в судорогах.

Успокоившись, еле слышно проговорила:

— Сообщите нашим… Клавка Лунина предательница.

Пришли солдаты и увели Валю Полякову.

МОСТ

Позавтракав, Метелин вышел из домика бакенщика: не терпелось взглянуть на незнакомую местность. Стояло серое, неуютное утро. С неба одновременно срывались снежная крупа и дождь. «Успеть бы. Река вот-вот льдом покроется», — подумал он.

Дом находился в лесу, на излучине. Река, казалось, налита жидким свинцом: ни волн, ни течения, становись и переходи на тот берег — тяжелая вода выдержит.

Метелин вернулся в дом. Бакенщик мыл посуду. Владимир Владимирович, склонившись у окна, неумело зашивал порванный рукав фуфайки.

— Река не сегодня-завтра станет, — сказал Метелин.

— Торопиться нам надо, — ответил Сидоров. — Жаль, что нет второго костюма, с тобой бы поплыл.

— Один управлюсь, — заверил Семен.

Со двора донесся звук шагов. Вошли двое мужчин с четырьмя пустыми канистрами, с гранатами за поясом и автоматами на груди. Это были партизаны, которых ожидал Владимир Владимирович.

После обеда партизаны о чем-то поговорили наедине с Владимиром Владимировичем, а затем быстро собрались в обратный путь.

Трое оставшихся в домике спустились к реке. Бакенщик забрался на высокое дерево, осмотрел местность — нет ли чего подозрительного.

Под ветками ивы, нависшими над водой, Метелин разглядел уткнувшуюся в берег торпеду-сигару около, двух метров длиной. И тут же взялся за изучение инструкции.

Часовой механизм взрывателя включится, если удалить чеку из паза в верхней части мины. Затопление ее производится при помощи особой кнопки: нажми ее — и торпеда послушно ляжет на грунт.

Потом попарно связали канистры, подвели под мину и закрепили их. Торпеда приобрела необходимую плавучесть.

Когда вернулись в домик, бакенщик подробно описал Семену фарватер реки, указал, где имеются мели, какие встречаются повороты. Семен мысленно несколько раз проделал путь, который предстояло ему проплыть вместе со взрывным снарядом…

Метелин одевался тщательно. Из принесенного им узла достал шерстяное белье и надел его. Потом натянул свитер, ватные брюки и фуфайку. Только после этого с помощью бакенщика и Владимира Владимировича принялся облачаться в водоплавательный костюм — тот самый, в котором работал Костя Трубников при взрыве дока.

Еще засветло Метелин погрузился в воду. По течению двигаться было легко. Мина-торпеда вела себя послушно. Семен старался держаться середины реки. На поворотах сила течения заметно усиливалась, и его прибивало то к одному, то к другому берегу.

Находясь все время в напряжении, он не замечал времени. Облака скрыли звезды.

На воду стали падать снежные хлопья. Они мельтешили перед глазами, залепляли маску. Приходилось часто окунать в воду голову, чтобы смыть снег.

По прибрежной темной стене леса Семен определил, что подплывает к городскому пляжу. Знакомые места: в студенческие годы здесь купался. Он вспомнил наказ, что тут надо было остерегаться мелей. Семен стал держаться правого берега, где было поглубже.

Неожиданно мина остановилась. Так и есть — напоролся на перекат. Торпеда легла на песок, превратившись в тяжеленную болванку. Отсюда недалеко до городской набережной, если бы не ночь и снегопад, его могли б заметить.

Став на колени, Метелин принялся руками разгребать перекат — прокапывать в песке желоб. Время от времени немцы освещали реку ракетами, дырявили воду автоматными очередями. Тогда Семен ложился на живот рядом с миной и замирал. «Не дай аллах, если пуля угодит в мину: костей не соберешь», — подумал он.

Наконец стащил мину с переката. Он обрадовался, когда на фоне тусклого неба вдруг возникли фермы моста. Они высились над водой, как верблюжьи горбы… Проявляя особую осторожность, Семен перестал двигать ластами. Теперь надо ожидать поезда. Мост перегружен, каждые пять минут через него проходит воинский состав. Его грохот сослужит ему службу.

Течение медленно несло его к среднему быку, Метелин знал, что по мосту расставлены часовые. Если они что-нибудь заподозрят — сразу же откроют огонь, вызовут дозорные катера.

Упираясь руками в мину, Семен изо всех сил тормозил ее ход.

К мосту с грохотом приблизился поезд. Семен поставил торпеду поперек реки, и течение подхватило ее. Металлический корпус слегка стукнулся о деревянную обшивку, которая защищала опору от льдин и дрейфующих мин. Шум проходящего по мосту поезда погасил все звуки.

Выровняв торпеду, Семен вытащил чеку взрывателя, приложил ухо к корпусу: механизм часов равномерно тикал. Открыв клапан, Метелин утопил мину. Корпус ее лег на дно у основания каменной кладки среднего быка.

Все складывалось хорошо. Именно так и было задумано. При взрыве обязательно обрушатся обе фермы моста.

До взрыва — час. За это время надо как можно дальше уйти из опасной зоны. Помогая течению руками и ластами, Семен поплыл к лиманам.

Эхо взрыва догнало его далеко от моста.

ВАСИЛИЙ

Три часа Энно Рейнхельт бился с Василием Трубниковым. Несколько раз порывался отправить его в костоломку, но сдерживал себя: что толку, там этого Трубникова забьют насмерть, только и всего, а нужны сведения — имена, адреса, явки. Нужны, а как их добыть?

Происходит, как на грядке: выдернул морковь, а она голенькая. Все, что ее питало, чем жила, осталось в земле.

Голенькими оказались Трубниковы, их знакомые и сослуживцы, томящиеся сейчас в фашистских подвалах. Рейнхельт вырвал их из народной гущи, а нити, связывающие с подпольем, оборвались, нет никаких сил соединить их узелком, добраться до основы основ.

Чем сильнее Рейнхельт раздражался, тем спокойнее становился Трубников. Перелистывая его показания, гауптштурмфюрер диву давался:

— Ты утверждаешь, что один печатал листовки и распространял по городу. А кто снабжал текстами? — спросил Рейнхельт.

— Сам писал.

— О, ты писатель? Не сказал бы, судя по способностям.

— Если идет от сердца, оно подскажет.

Рейнхельт перевернул несколько страниц из обстоятельных протоколов, составленных помощниками, недоверчиво покачал головой, убежденно проговорил:

— Врешь, Трубников. Ни одному твоему слову не верю. Вот ты показываешь, что один взрывал док. Откуда мину взял?

— Моряки привезли.

— Допустим, я поверил. Каким путем проник в гавань?

— Перелез через мол.

Рейнхельт расхохотался, хотя ему впору было от досады рвать на себе волосы.

— С миной? Не плети, Трубников, чего не знаешь. Диверсанты пробрались в щель между заградительными сетками. Твое участие во взрыве такое же, как и мое. Не наговаривай на себя лишнего. Метелина не выгородишь, а себя погубишь. Что касается родных твоих, то спасешь их в том случае, если скажешь правду, одну только правду.

— Они перед немцами не виноваты.

— Об этом разреши нам судить.

— Диверсии совершены мною.

— Ума не хватит. Вот цена твоим показаниям! — Он разорвал исписанные листы на мелкие клочки, бросил в корзину. — Начнем все сначала. У кого скрывался Метелин до того, как поселился у твоей жены?

— Он мне не докладывал.

— Мины изготовлял Поляков? Кто снабжал его взрывчаткой?

— Спросите у него.

— Листовки от имени горкома печатались тобою?

— Да, мною.

— Кто возглавляет горком?

— Верный ленинец.

— Его фамилия?

— Не знаю. Если бы знал, все равно не сказал.

— И все-таки придется вспомнить. Ты, Трубников, напрашиваешься на крайнюю меру. Неужели тебе не дорога жизнь?

— Кому жить не хочется!

— Я сохраню тебе жизнь.

— Вряд ли!.. — откровенно усомнился Василий. — Вначале я думал, что вы человек. Я ошибся. Ломать кости старухе может только зверь. Вы из звериной породы, господин эсэсовец!

Рейнхельт исподлобья посмотрел на Василия. Он не мог взять в толк, что произошло с этим человеком. Ни прежней бледности в лице, ни дрожи в голосе. Сидит прямо, во взгляде — осмысленность, жестокая решимость.

Гауптштурмфюрер показал бы, на что способен он, да нельзя рвать единственную оставшуюся возможность добиться желаемой цели. Допросы Михаила Полякова безрезультатны. Он не отрицает, что снабжал людей документами. Еще бы отрицать, если улики налицо! Назвать сообщников отказался.

Главный вахмистр исчерпал все усердие, которым снабдила его «богатая на выдумки» натура, полностью применил арсенал орудий пыток. Не помогло! Молчит, хоть убей! Василий Трубников подавал надежды. Откуда обрел упрямство? Нет, надо, не горячась, постараться вернуть его к прежнему состоянию.

— Умирают по-разному. Для тебя уготовано нечто адское. Будешь умолять, чтобы тебя прикончили, а тебя заставят дышать, а при каждом вздохе изо рта будет пузыриться кровь. Вот что тебя ждет!

— Знаю. Умертвляйте, и все-таки это лучше, чем быть подлецом. Чуть не сделали таким. Я благодарю небо, что вовремя одумался. Вы ошибетесь, если дадите мне свободу, содрогнетесь от того, что я стану делать. Я буду вас душить, рвать зубами, где бы ни встретил. Ненависть моя сейчас не знает границ. Жалко умирать от сознания того, что сделал так мало. Одно утешает — другие доделают!

Рейнхельту ничего не оставалось, как отправить Василия Трубникова в третью, во власть главного вахмистра.

ПОСЛЕ ВЗРЫВА

После взрыва моста, закопав водоплавательный костюм на берегу лимана, Метелин успел до рассвета добраться до Марии Александровны — учительницы, связной партизанского отряда. Задами подошел к школе, постучал в одно из окон.

И вот уже неделю он ждет вестей от Максима Максимовича. Это были не лучшие дни его жизни: томила неизвестность, терзался из-за Трубниковых.

В том, что с Ириной беда, Семен винил себя уже безоговорочно. Снова и снова вспоминал, как она сказала: «У меня такой же комсомольский билет…» Ему следовало бы ответить: «Такой, да не такой. Ты можешь послужить для немцев ориентиром, ведь ты мой друг! Поэтому не подходишь!»

Да, именно так! Пусть поругались бы, зато сохранил бы ее, сейчас не мучился бы угрызением совести… Все могло сложиться иначе, если бы проявил твердость характера.

А за окном лютовала зима. Как бы наверстывая упущенное, она свирепо завьюжила, заметелила. «Успели-таки с мостом управиться», — глядя на покрытое инеем стекло, подумал Метелин.

В крохотной комнатке Марии Александровны было холодно, особенно выстуживалась она за долгую ночь.

По утрам учительница натягивала на себя шерстяное платье, гетры, фуфайку, укутав голову пуховой шалью, уходила в степь за топливом. Стебли подсолнуха в железной печке горели жарко, а тепла давали на час-другой, не больше.

Сегодня к Метелицу привязалась фраза. Растапливал ли печку, мыл ли посуду — все время мысленно повторял: «Не умирает тот навеки, кто умирает за других». К чему бы это? Умирать он не собирается, операции проходили удачно. Из всех ловушек, расставленных полицаями, ловко выскальзывал, но в голове звенело одно: «Не умирает тот навеки, кто умирает за других».

Семен пытался заглушить назойливую фразу, она же, цепко ухватившись, заполняла все его существо.

Без стука вошла в комнату девочка лет тринадцати, хиленькая, в осеннем пальто, в мальчишеской шапке. Она так перемерзла, что с трудом произнесла пароль.

Через девочку Максим Максимович сообщал, что Метелина на переезде подберет Петрович. Поселиться ему следует в «детском саду» — так условно назывался дом старого рыбака. «А что с «Ласточкиным гнездом»? Почему не в нем? — подумал Метелин. — Неужто немцам удалось открыть тайну подвала?»

В назначенное время Семен в сопровождении девочки покинул хутор. При этом он шел с батожком, сильно припадая на левую ногу. Под видом менялы, добытчика съестного добрался до разъезда.

Скрывшись между штабелями старых шпал, Метелин ежился от мороза, который прижимал по-сибирски.

К счастью, не пришлось долго мерзнуть: к нему спешил одинокий паровоз, отдуваясь излишками пара. Изловчившись, Семен вскочил на подножку, Петрович подхватил его, втащил к себе.

Петр Петрович по-отцовски обнял Метелина. Да, старик искренне был счастлив. Он только что доставил аварийно-восстановительиый поезд к мосту, своими глазами видел: средний бык разрушен до основания, фермы ткнулись в воду. На ремонт его немцы стянули пять мостопоездов, два батальона саперов.

— А резону не будет. Легче новый построить, — говорил Лунин, угощая Семена кукурузным хлебом и соленым огурцом.

У входного семафора Петрович сказал:

— Дальше своему сыну тебя перепоручаю.

Семен спрыгнул с паровоза. Его встретил Николай Лунин. Метелин подивился, как Максим Максимович четко организовал дело: не только предупредил о нем машиниста, но и обеспечил надежную охрану по пути к «детскому саду».

Шли поодиночке: впереди Метелин, метрах в десяти от него Николай, зорко наблюдавший сторонам. Держались пустынных улиц, переулков, тем более что поселок Рыбачий — на окраине.

Когда показался дом рыбака, Николай прибавил шагу, обгоняя Семена, шепнул:

— В городе не показывайся. Придет время — навестим.

Попав в родной Приазовск, Метелин успокоился, принялся обдумывать то, что предстоит делать в ближайшие дни. Он не подозревал об аресте Поляковых, не знал о нелепом поступке Константина Трубникова, которого любил, как родного брата.

КОСТЯ ТРУБНИКОВ ИДЕТ НА СМЕРТЬ

Костю Трубникова переселили от Поляковых в собственный дом старухи, который стоял в глубине двора, заставленного мусорными ящиками. Под полом находился обшитый горбылями довольно вместительный подвал. Прежде здесь хранили картофель, капусту, огурцы и другие зимние припасы. Нынче же в подвале Михаил Поляков оборудовал минную мастерскую.

Место это подпольщикам приглянулось потому, что хозяйка — свой, надежный человек. К тому же дом имеет два выхода — на улицу и в огород. Миша Поляков вообще дверей не признавал: окно в коридоре легко выставлялось, им-то он и пользовался, не беспокоя хозяйку.

Когда переселили Костю, в подвале поставили топчан, служивший ночью кроватью, днем — обеденным столом и верстаком, на котором железные банки начинялись взрывчаткой. Работы велись при восковых свечах. Покупала их хозяйка в церкви, куда с некоторых пор стала ходить прилежно. Жила она тем, что мыла полы в божьем храме, стирала белье по квартирам. Все лучшее, что удавалось раздобыть из съестного, приносила своему Костеньке. Дома старуха находилась редко. На входных дверях целыми днями висел замок.

Адрес мастерской знали Поляков, Метелин да еще Максим Максимович. Посещал ее одни Поляков, он же уносил изготовленную Трубниковым готовую продукцию.

Трудился Костя самозабвенно. С нетерпением ждал прихода Михаила, который связывал его с внешним миром, доставлял весточки от Метелина, МаксимаМаксимовича, Маслова. Их беседы оживляли его, вливали новый заряд энергии.

С милой хозяйкой беседы его были короткими. В подвале она задыхалась от сырости и свечной копоти. Когда Костя поднимался в комнату, они больше молчали: боялись, чтобы их не подслушали, тем более что старуха была довольно-таки тугой на ухо.

За последние дни Костя осунулся: лицо почернело, глаза ввалились. Подвальная жизнь давала о себе знать. Глядя на него, Поляков сокрушенно качал головой, приносил ему добрую половину из своего скудного пайка. Не впрок шла еда Трубникову. «Не в коня корм», — шутливо отмахивался он.

Он любил читать. Сейчас больше лежал в темноте и день за днем вспоминал прожитые годы.

Многие завидовали семейному укладу Трубниковых. «Без отца, а дети слухмяные, уважительные», — восхищались соседки. В их доме всегда было шумно и многолюдно. Надежда Илларионовна как-то очень сердечно умела привечать друзей и подруг своих детей. Для них у нее всегда находилось по куску пирога, стакану сладкого чая, доброе слово.

Костя по натуре был деятельный, общительный и сейчас тяжело переносил вынужденное одиночество, безмолвную немоту подвала. Только теперь он ясно понял, кем для него была мать. До слез стало обидно за себя, за то, что недостаточно нежно любил ее, подчас бравировал напускной сдержанностью. Вот теперь захотелось немедленно сказать маме много, много ласковых слов, но сделать это уже было нельзя.

Он, конечно, чувствовал, отлично понимал, что Надежда Илларионовна интересы своих детей ставила превыше всего, и потому безропотно вместе с ними взвалила на свои плечи тяготы и опасность подпольной работы. Знала, что ждет ее в случае их провала. Но поступить иначе не могла. Она сама прививала сыновьям и дочери честность, порядочность. Теперь они повели ее по ею же указанной дороге.

Сказывались одиночество или переутомленность, только жалость к матери все больше и больше овладевала Константином. На короткое время он забывался сном. Тогда приходило к нему светлое, волнующее. Он видел свой двор с клумбами цветов, беседку, заплетенную виноградными лозами, мать во всем белом, разливающую чай. Она всегда почему-то снилась ему в белом платье.

Просыпался он в холодном поту, подолгу лежал не шевелясь, с открытыми глазами, тяжело переживая возвращение к ужасной действительности.

В один из таких тяжких часов вспомнил он, как схваченный комсомольцами Рейнхельт торговался в подвале гастронома: «Я освобожу арестованных, если их место займете вы». Костя хладнокровно прикинул: «Интересно, выпустил бы он из тюрьмы заложников, если бы взорвавшие док выдали себя? Скорее всего, обманул бы, — думал Костя. — Фашист есть фашист, — говорил он. — Ему верить — себя под пулю ставить». И все-таки предложение гауптштурмфюрера не выходило из головы.

Последние дни нахлынула такая гнетущая тоска, что места себе не находил. Сегодня он с особым нетерпением ждал Михаила Полякова: скопилось шесть готовых мин.

Однако Миша не появлялся: уж не беда ли какая с ним? Еще ни разу он не оставлял его одного на такое продолжительное время.

Выходить из подвала строжайше запрещено. В его положении оставалось одно — ждать!

В ту роковую ночь сон бежал от него. Вконец измучившись, приподнялся на постели, громко сказал:

— Ладно, пусть будет что будет!

Склонив голову, как бы прислушивался к тому, что делалось в его душе, долго не шевелился. Вдруг повеселел: всегда легче, если принято окончательное решение. А раз так, надо действовать.

В темноте Константин привычно нащупал спички, зажег свечу, пододвинул к себе ученическую тетрадь. Пальцы левой руки забрались смолистые волосы, судорожно сжав их в тугой пучок.

Не двигаясь, просидел несколько минут. Потом принялся торопливо писать, писал быстро, без единой помарки. Один исписанный листок положил на стол, другой — аккуратно сложил и сунул в карман.

Вытащил из-под подушки ТТ, разобрал, тщательно почистил, смазал, собрал и завернул в тряпочку. Из банки, стоящей под топчаном, достал патроны, набил две запасные обоймы. Со стороны могло показаться, что Костя готовится к бою. Однако оружие и полные обоймы сунул на старое место, под подушку.

Приблизился к горящей свече, осмотрел сапоги: местами обнаружил засохшую грязь. Наклонившись над умывальником, натер их до блеска.

Долго возился с брюками, пиджаком, каждую пылинку с них снял. Неделю тому назад выстирал и выгладил белую рубашку. Распятая на плечиках, она висела на гвоздике. Отлично, что не надевал, — пригодилась. Галстук оказался несколько помятым, слегка потягивая, разгладил его пальцами.

«Будто на свидание собираюсь, — подтрунивал над собой. — Впрямь на свидание, только не с девушкой. Пусть знает: мы не побеждены, мы при полном параде».

Взглянул на часы — удивился:

— Ого! Ночь миновала.

Скинув черную спецовку, нарядился во все лучшее, вычищенное, вымытое, с какой-то поспешностью покинул подвал. И без колебаний зашагал по центральной улице. У многоквартирного дома остановился, посмотрел на безликие окна. Дом казался необитаемым.

Войдя в парадный подъезд, поднялся на второй этаж. У одной из трех дверей остановился. Звонка не было, он осторожно постучал. «А вдруг на Рейнхельта напорюсь? — опалила мысль. — В такую рань — какие гости?» — успокоил себя.

Постучал увереннее.

— Что надо? — спросил женский сонный голос из-за двери.

— Клава, открой, — попросил Костя.

— Голоса что-то не узнаю. Кто ты?

«Остерегается, — догадался Трубников, — не каждому открывает». И четко выговорил:

— Друг детства, повидаться завернул.

Щелкнул внутренний замок, дверь, придерживаемая цепочкой, образовала небольшую щель. Трубников отступил на шаг, давая возможность разглядеть себя.

— Это ты? — удивилась Клава. — Уходи, я не хочу тебя видеть.

— Клава, сжалься, я ненадолго, по очень важному делу.

Лунина торопливо сняла цепочку, распахнула дверь:

— Заходи. Только на минутку.

Костя шагнул через порог, его качнуло от тепла, запаха духов. Тут же запер на ключ дверь, осмотрелся. В комнате, захламленной мебелью, по углам висели клетки с канарейками, щеглами. На подставках — горшочки с гортензиями.

— Ну, я тебя слушаю, — отчужденно проговорила хозяйка. — Выкладывай свое дело.

Костя попытался приветливо улыбнуться:

— Ты, видимо, догадываешься, зачем я пришел?

Клава ничего ему не отвечала.

— Не знаешь ли что-нибудь о маме, Ирине?

Повернувшись к зеркалу, Клава с раздражением спросила:

— Что я — следователь? И вообще, с арестованными я не общаюсь!

Костя знал, что она врет, но продолжал умолять:

— Клава, прошу, очень прошу, помоги установить связь с мамой или Ириной. Ну ради прежней нашей дружбы. Пожалуйста!

Клава быстро подошла к нему, в упор спросила:

— Ты отдаешь отчет, о чем просишь? И кого?.. Я седьмая спица в колеснице, простая переводчица.

— А я так надеялся. — Трубников взял ее за руку.

Стремительно вырвав руку из Костиной ладони, она резко сказала:

— Довольно! Я о твоих родных слышать не хочу.

— Хватит так хватит, — покорно согласился Костя. — Еще одна и последняя просьба: дай, пожалуйста, конверт.

— Зачем?

Он достал из кармана листок, написанный в подвале.

— Письмо отправить.

— Интересно, кому?

— Рейнхельту.

— Да ты в своем уме? Что тебе от него нужно?

— Не волнуйся, о тебе — ни слова.

— Не дам, ни в коем случае. Поди, донос настрочил?

— Я не из той породы. Не капризничай, Клава, и конверт дашь, и письмо Рейнхельту лично вручишь: за такое письмецо он наградит тебя.

— А не врешь? — недоверчиво спросила Клава.

— Ты меня знаешь…

— Теперь люди мгновенно меняются.

— Только не я.

Клава достала из ящика конверт. Трубников надписал:

«Господину Энно Рейнхельту. Лично в руки».

— Вот, передай.

— А что все-таки в нем? — продолжала допытываться Клава, но письмо взяла.

— Клава, я хоть и бывший друг, но подлости тебе никогда не сделаю. Я искренне привязан к твоему отцу, Петру Петровичу, брату Николаю и матери. Поверь, Рейнхельт обрадуется моему письму.

— А если спросит, где я его взяла?

— Ответь: мол, подброшено в почтовый ящик. Клянусь, о тебе ни слова.

— Хорошо, рискну, передам.

— Спасибо, Клава, прощай.

Он быстро оделся, бесшумно вышел из комнаты.

Клава какое-то время вертела конверт в руках. Как ей хотелось вскрыть его, узнать, что в нем, но, вспомнив Рейнхельта, одумалась: за такое не милуют.

Пересилив себя, сунула конверт в сумочку, выглянула в окно: Кости нигде не было.

□

Клава Лунина с озабоченным видом шла к бывшему Дворцу пионеров. Ей казалось, что в сумочке не письмо, а мина замедленного действия, которая вот-вот взорвется. Велико было искушение уничтожить его, разорвать и выбросить, будто ничего ей не передавали.

А если Костя, не дождавшись ответа, ухитрится переслать другое? Он из таких: что в голову втемяшилось — не отступит, пока не добьется. Тогда Рейнхельт спросит ее, где письмо, ему адресованное?

А вдруг Трубников сообщает что-нибудь о ней? Надо было не впускать в комнату, следовало бы дверь захлопнуть перед его носом!

Так бы и поступила, если бы это был не Костя. Он прямой, открытый, на удар из-за угла не способен. Каким был — таким остался, потому письмо приняла… Неужели сама несу свой смертный приговор?..

Не находя ответа на свои вопросы, она затопталась на месте, не решаясь войти в здание. В это время, как нарочно, возле нее остановилась машина «ганомак», из которой вышел Рейнхельт. Он подошел, взял Клавдию под локоть, и они вместе проследовали мимо часовых.

Когда поднимались по лестнице, Клавдия отдала письмо. Рейнхельт пригласил ее в кабинет. Удобно усевшись в кресло, он вскрыл конверт и стал читать. Клавдия следила за выражением его лица, похолодев от страха.

Наконец Рейнхельт встал, потер от удовольствия руки, улыбнулся. У нее отлегло от сердца: значит, Костя не обманул!

Пройдясь по кабинету, гауптштурмфюрер спросил:

— Каким образом письмо попало к тебе?

— В почтовый ящик кто-то подбросил, — не моргнув, соврала Клавдия. — Смотрю, оно вам адресовано. Вот я и принесла.

Рейнхельт уставился на нее колючими глазами:

— С автором письма встречалась?

— А кто автор?

— По почерку не догадываешься?

— Почерк на конверте мне незнаком.

— Гм… А ты должна его знать. Да это сейчас не имеет значения… У тебя цветок гортензия имеется?

— Даже три горшочка.

— Странно… Откуда ему о цветке известно? — вслух размышлял гауптштурмфюрер. — Чертовщина, мистика да и только! В самом деле они всесущие, всевидящие. — Подумав, строго приказал Клаве: — Иди домой и поставь цветы на окно, обязательно гортензию. Все три горшочка. Немедленно!

Лунина поднялась со стула, подражая военным, ответила:

— Есть поставить гортензию на окно! — И, помолчав, спросила: — Можно идти?

Рейнхельт уже давно обходил Клавдию своим вниманием. Сейчас обнял ее за плечи, легонько прижал к себе и отпустил.

— Одну минутку, Клара.

Он прошел в угол, где стоял сейф, открыл его и позвал:

— Подойди сюда, Клара.

Она легко, игриво подбежала к нему.

— Вот видишь? — Рейнхельт в сжатых пальцах показал кольцо. — Тебе нравится?

Лунина изобразила крайнее смущение. Потупив глаза, не отвечала. Гауптштурмфюрер самодовольно рассмеялся:

— Вижу, что по душе. Бери, на память.

«Костя как в воду глядел, — радовалась Клавдия. — Действительно награду заслужила».

Оставшись один, Рейнхельт сиял трубку телефона, спросил:

— Вы знаете, где живет наша переводчица Лунина? Хорошо… — Металлическим голосом приказал: — Сейчас же пошлите ловких парней, и пусть они понаблюдают за всеми, кто будет рассматривать окна ее квартиры. Не брать! Ни в коем случае! Обязательно проследите, куда пойдут! Выполняйте!

□

Рейнхельт еще раз прочитал письмо Кости Трубникова. В нем говорилось:

«Господни гауптштурмфюрер! Пишет вам один из тех комсомольцев, с которыми вы встречались в памятных для вас развалинах гастронома. Вы тогда оказались на редкость сговорчивым.

Вот что вынудило меня обратиться к вам. Вами арестованы моя мать, сестра и брат. Они мирные жители: стояли в стороне от борьбы с вами, истязателями моей страны.

Заявляю, что взрыв дока, диверсии на железке, на заводах организованы мною. Естественно, у меня имеются сообщники, их фамилии и адреса известны только одному мне.

Охотясь за Метелиным, вы на ложном пути, иными словами, занимаетесь мартышкиным трудом. Из-за болезни секретарь горкома комсомола давно покинул Приазовск.

Делаю вам, господин гауптштурмфюрер, предложение: освободите маму, сестру, брата — и я добровольно сдамся. Устраивает? Понимаю, вам нужны гарантии. Такой гарантией буду я сам. Если примете мои условия, я незамедлительно явлюсь к вам, после то вы должны освободить моих родных. Как видите, я доверяюсь вам, хотя уверен, товарищи назовут мой поступок безумием, более того — самоубийством.

Если мои условия приемлемы, то сделайте так: переводчицей у вас работает Лунина Клава. Так вот, пусть она в своей квартире на подоконник поставит три цветка гортензии. Как только цветы окажутся на окне, я направлюсь в ваш кабинет. Но это также будет означать, что вы, господин Рейнхельт, согласились освободить моих родных и ни в коем случае не нарушите данного вами слова.

Константин Трубников»

От Клавы Рейнхельт скрыл свою радость.

Бегая сейчас по кабинету, он два раза прикладывался к бутылке с коньяком. «Вот это да! Комсомольцы сами сдаются. В моей практике такого не бывало! Будет, что рассказать в семейном кругу. Никогда не поверят. Комсомолец — и поразительная сыновья нежность. Умный, а поступает глупо».

После обеда ему доложили: явился какой-то русский, не называет фамилии, упорно доказывает, что господин гауптштурмфюрер обещал немедленно его принять. Рейнхельт приказал тщательно обыскать посетителя, ощупать складки его одежды, поднять по тревоге команду внутренней охраны, а уж потом доставить русского к нему.

Пока выполнялись его распоряжения, Рейнхельт для успокоения нервов выпил три рюмки коньяку, на всякий случай спрятал в комнате отдыха главного вахмистра: о неприкосновенности своей особы он теперь не забывал!

Ожидая прихода Трубникова, Рейнхельт обдумывал, как ему лучше вести допрос, чтобы сломить волю комсомольца. Еще и еще раз обращался к досье этой семьи, изучал собранные о ней материалы, пытаясь вникнуть в образ мышления Кости, Василия, Надежды Илларионовны, Ирины, разобраться в том, какие силы подняли на борьбу, что питает их лютую ненависть к немцам.

Личной собственности, скажем, фабрики, завода или земли, которые надо защищать от завоевателя, у них в помине не было. Обыкновенные рабочие, отдающие внаем свои силы. В прошлом вдова почти нищенствовала, пока не подросли дети. И на тебе — партизаны, всей семьей в подполье ушли. Невообразимо! Парадокс!

В среде эсэсовских офицеров Рейнхельт слыл знатоком человеческих душ. Он подчеркивал перед своими коллегами образованность, начитанность, воспитанность. Наизусть декламировал Гейне и Пушкина, Гете и Лермонтова. Всегда с иголочки одетый, в начищенных сапогах, чисто выбритый. В обществе он ловко поддерживает светский разговор, не скажет грубого слова даме, прячется в комнату отдыха, дверь которой обита войлоком, когда в кабинете истязают женщин: их стоны не воспринимают его уши. В то же время дьявольские камеры-костоломки оборудованы под его руководством, по его чертежам изготовлены орудия пыток.

Многоликий Рейнхельт менялся в зависимости от обстоятельств: с начальством — один, с подчиненными — другой, а с арестованными — третий. И никто не видел его настоящим, подлинным.

Когда в кабинет ввели Костю Трубникова, гауптштурмфюрер несколько минут не отрывался от лежащих перед ним бумаг, давая почувствовать, что в поступке комсомольца ничего из ряда вон выходящего не видит, что такие явления происходят чуть ли не ежедневно. Поморщившись, с досадой оторвался от увлекшего его занятия, равнодушно спросил:

— Я вас слушаю.

— Я — Трубников! — с подчеркнутой твердостью произнес фамилию Костя.

— Трубников? Какой?

— Разве вы не читали моего письма?

— Письма!.. Какого?

Костя не смутился, предвидя возможность такого приема. Тогда в темноте подвала он как следует не рассмотрел гауптштурмфюрера. Сейчас перед ним сидел, учтиво улыбаясь, стройный белокурый молодой офицер с надменным, самоуверенным взглядом светлых, навыкате, глаз.

Рейнхельт не выдержал пронизывающего взгляда Константина.

— Ах, того письма, в котором о горшочках гортензии?..

— Именно того… Я сдался, как видите. Приступайте к выполнению условий договора, — потребовал Трубников.

Рейнхельт встал, расправляя плечи, потянулся.

— Не петушитесь, Трубников, — играя голосом, проговорил гауптштурмфюрер, — присаживайтесь, поговорим.

Костя приподнял и осмотрел стул: надежный ли?.. По-хозяйски усевшись, напомнил:

— Мне уже доводилось с вами беседовать: там, в подвале гастронома.

При упоминании о подвале гастронома Рейнхельт вздрогнул, это не ускользнуло от Кости.

— Говорите потише, ушные перепонки у меня в порядке, — после паузы сказал Рейнхельт. — В развалинах мы находились в неодинаковых условиях. Потому наши точки зрения остались не полностью выявлены. У меня здесь, как видите, удобнее беседовать. Так вот, юноша, в одной из листовок вы, скорее ваши друзья, точнее Метелин…

— Он выбыл из борьбы, — прервал Костя.

— Не о нем сейчас речь. Повторяю, в листовке вы проповедуете совершенно правильные, на мой взгляд, мысли. Подчеркивая суть вооруженного столкновения между Германией и Россией, вы, я бы сказал, прозорливо заметили: это не конфликт за спорную землю или выгодный пролив. Нет! Это борьба идей, столкновение двух миров. Я правильно цитирую?

— В ней еще говорилось, что человечеству претят идеи фашизма.

— То же самое я думаю о коммунизме. На одной планете нам тесно, кто-то должен уступить. Свое мнение вы сказали в листовке, выслушайте мое. Всевышний, создавая живую природу, наделил ее одним свойством: сильный уничтожает слабого! Так-то, романтик Трубников. В природе всегда господствуют сильные.

— Так поступают волки. Человек — высшее существо — наделен такими непонятными для вас качествами, как совесть, порядочность, честность, товарищество, любовь, честь.

Рейнхельт даже поразился: откуда у него такое? Вот тебе и обыкновенный рабочий. Но продолжал вести разговор иронично:

— О, да вы, Трубников, не только романтик, вы еще идеалист. Отвечу с той же откровенностью. Свои личные интересы и стремления я подчинил высшим идеям.

Ясные, спокойные глаза Трубникова расширились, единым взглядом он охватил всю спесивую, напыщенную фигуру эсэсовца:

— А ваша личная честь? Совесть?

— В руках моего фюрера. Я прежде всего военный, мои человеческие чувства не выходят за рамки приказа. А приказу я повинуюсь с беспрекословностью трупа, — перешел он на крик. — Я служу великим целям. А, как известно, цель оправдывает средства. Мы — сила, Трубников, мы знаем, чего хотим!

— Будьте человеком и отдайте приказ об освобождении мирных людей, вами арестованных.

— Вы спасете их при одном условии… У кого скрывался Метелин?

— Понятия не имею.

— Назовите местонахождение партийного центра, и я освобожу вашу мать. Укажите явки — и вы спасете Ирину и Василия.

Трубников с твердостью посмотрел в лицо Рейнхельта:

— Никогда! Я умру честным человеком. На мое предательство не рассчитывайте!

— Время покажет!.. Ты у меня в руках, — переходя на «ты», победно заявил гауптштурмфюрер.

— Обманул, — тихо проговорил Костя. — Как самый последний негодяй обманул. На другое фашист не способен! Ну и сволочь же ты!

В эти слова Трубников вложил столько презрения и ненависти, что Рейнхельт вздрогнул.

— Молчать! — взревел он. — Запорю! Изломаю!

Рейнхельт задыхался от ярости.

— Мне глотку заткнете, — внушительно продолжал Трубников, — другие скажут. И о вас найдется, что сказать: отдельной листовкой напечатаем подписанный вами договор. Подлинник Гиммлеру отправим. Пусть узнает, из каких трусов состоит его ведомство.

— Молчать!

На одно мгновение Рейнхельт остолбенел: перед его глазами уже находился не арестант, не смертник, а прокурор, обличитель, судья.

Придя в себя, он невольно взглянул на обитую войлоком дверь — их мог подслушивать главный вахмистр. И, понизив голос, сказал:

— Вы обещали уничтожить договор, как только заложники очутятся на свободе. Я тогда сдержал слово.

— Хитрость на войне иногда сильнее пушек.

— Чего вы от меня хотите?

— Свободы моим родным.

— И тогда?

— Сейчас выпустите мать, сестру, брата. Я же останусь у вас.

— И скажете, где скрывается Метелин, где находится партийный центр, кто им руководит?

— Нет, этого не скажу.

— Мы расстреляем тебя.

— В таком случае, договор ляжет на письменный стол Гиммлера.

— Не переоцениваете ли вы, Трубников, значение бумажки, в сущности ничего не стоящей? Мое начальство именно так на нее посмотрит. В нашем деле ко всяким уловкам приходится прибегать.

— Вам виднее. Напоминаю слова из договора: «Обязуюсь арестованных освободить, за что комсомольцы даруют мне жизнь». Гауптштурмфюреру войск СС комсомольцы даруют жизнь! Звучит? — торжествовал Трубников, наслаждаясь смятением Рейнхельта. — Или такое: «Попав к нам в плен, Энно Рейнхельт наложил в штаны и, спасая собственную шкуру…» Вы подписывали такое?

— Довольно! К чему вспоминать, — поморщился Рейнхельт.

Рейнхельт понимал, что ликвидировать Трубниковых ничего не стоит. Но за их спиной стоят Метелин, подпольный комитет, наводняющий город подрывными листовками. Он не в силах с ними справиться. Угрозу легко приведут в исполнение: опубликуют позорный договор, оригинал, как обещали, перешлют Гиммлеру. О, сумеют! А что с ним будет? Он хорошо знает! Поднимут старые материалы о взрыве дока, вспомнят другие диверсии. Уже сейчас посматривают косо, особенно после неудачи со Шмелем. Он так и не смог объяснить, куда девался Шмель. Вот-вот спросят: «Рейнхельт, чего стоят твои заверения о наведении железного порядка в городе?» А когда договор станет известен? «Ага! Теперь ясно. У тебя, Рейнхельт, двойное лицо, потому вошел в сговор с комсомольцами. Шкуру спас, а что продал?»

Бог с ней, с честью. Духом воспрянут завистники, скрытые враги, из мухи слона сделают, в предатели возведут! Не только с карьерой, с жизнью расстанешься. Молодчики Гиммлера на расправу скоры.

Ну, а если принять предложение Трубникова? Путь — самый короткий. О явке Константина знает один он, Кларка не в счет. А как быть с остальными Трубниковыми? По начальству доложено о задержании Надежды Илларионовны, Василия, Ирины — опасных преступников, чуть ли не главарей банды. Высшее начальство потребовало ежедневно доносить, какие они дают показания. И вдруг исчезают?.. Нет, сделать это не в ею возможностях. А если инсценировать побег? Попытку… Способ испытанный. А что это даст? Ничего. «Беглецов» превратят в трупы, а документ все-таки останется у комсомольцев…

ВДОВА

Об аресте Валентины и Михаила Поляковых Юрию Маслову сообщил перепуганный Витька, брат Валентины, закадычный дружок Ежика.

Витька живет с престарелой матерью отдельно, при аресте не присутствовал, подробности узнал от соседок. После налета полицаев квартира Поляковых оказалась полностью разгромленной, двор изрыт штыками, дровяной сарай разрушен, подполье, в котором Миша изготовлял документы, тщательно обыскано.

Выпроводив Витьку, Маслов со старым примусом поспешил в мастерскую у базара.

— Беда, Максим Максимович, — сказал он, — Мишу и Валю взяли.

Секретарь подпольного горкома партии поразился:

— Поляковых! Арестовали?

В это трудно поверить. Поляковы были прочно законспирированы. Михаила «исключили» из комсомола, позаботились, чтобы это фиктивное решение попало к Рейнхельту. Заводское начальство ценило Полякова, в пример ставило, недавно назначило старшим технологом цеха. Поляков был чрезвычайно осмотрительным человеком, жил замкнуто, подпольщики к нему домой не ходили, изготовленные мины и документы переправлял он по адресам через Витьку. И вот тебе раз — провал!

Максим Максимович молчал, хмурился. Юрий не выдержал тягостного молчания.

— Кто-то предал, — проговорил он. — Наверняка завелся предатель.

— Ты прав. Но кто?

Вопрос остался без ответа.

Максим Максимович вдруг потянулся к окну. Юрий посмотрел туда и увидел человека в немецкой форме. Он стоял возле фотоателье, наклонившись к витрине.

— Что этому типу здесь надо?

Максим Максимович, прищурив глаза, продолжал рассматривать любителя фотокарточек. Лица его не было видно. Из кармана торчала газета с крупным заголовком на немецком языке.

— Это наш, — наконец сказал Максим Максимович. — Он приходит по крайней нужде. Значит, что-то срочное. Ты, Юра, погуляй по базару, а через полчасика заходи. У витрины ему нельзя долго стоять.

Скрывшись в толпе, Юрий изредка поглядывал в сторону мастерской. Максим Максимович вышел на улицу и принялся подметать площадку у входа. Очистив ее от мусора, вернулся к себе.

Человек, стоявший у витрины, огляделся, уверенно направился к мастерской. Пробыл там недолго.

Юрий так и не смог определить: русский он или немец.

В мастерской Максим Максимович огорошил Маслова неожиданным известием: Поляковых выдала Клавдия Лунина. Это точно. Проговорился главный вахмистр, помощник Рейнхельта, с которым наш человек поддерживает дружеские связи.

— Мы сомневались в Василии. Стальным оказался! А уж как его мучили! Смолчал! — продолжал Максим Максимович. — Беда поджидала нас с другой стороны — от Луниной.

— Брат ее, Николай, предупреждал, — сказал Юра, — дрянь она! Ее надо немедленно убрать.

— Петра Петровича, Николая жаль — не чужая им. Ты прав, с предателями пора кончать, — согласился Максим Максимович. — Обсудите этот вопрос у себя на комитете. Как решите, так и поступайте.

— Не пощадим! Завтра соберемся, решим ее судьбу. Максим Максимович, мои хлопцы наблюдают за «Ласточкиным гнездом». Фрицы его не тронули.

— Значит, наши молчат, Рейнхельт ничего от них не добился. Но ты, Юра, по-прежнему держи подвал под наблюдением. А сейчас надо сообщить Косте об аресте Поляковых. Только не торопись, вначале хорошенько осмотрись, нет ли засады, не ведется ли наблюдение за домом вдовы? Покрутись на улице, да что тебя учить, не впервой! — И, понизив голос, Максим Максимович назвал адрес мастерской. — Запомнил? Будь предельно осторожен, не влипни. Заметишь что неладное, Костю немедленно перебазируй.

— К себе заберу.

— Временно можно к себе. От Кости ко мне заглянешь за примусом, что узнал — расскажешь. А теперь уходи, заказчики у меня долго не задерживаются.

□

Весь воскресный день Маслов наблюдал за домом одинокой вдовы, где помещалась минная мастерская: ничего подозрительного не заметил. С утра дверь была на замке. Под вечер, сутулясь, шаркая ногами, вернулась старушка с авоськой в руках. Слежки за ней тоже вроде бы не было.

В понедельник Юрий был занят в первой смене и после работы сразу же поспешил к старушке. К его удивлению, она была дома и чем-то расстроена.

Маслов назвал ей пароль: «У меня есть дешевый воск для свечей. Поговорите с батюшкой». Но вдова, видимо, запамятовала пароль. Мишу Полякова она знала в лицо, и условная фраза им не требовалась, другие же подпольщики с ней не общались. И потому она с великим подозрением переспросила:

— Какой там еще воск? Сам иди к батюшке, с ним торгуйся.

Не теряя надежды, Юрий четко повторил пароль. Бабка никак не реагировала. Тогда он решил назвать имя Кости, чего делать по инструкции, конечно, не полагалось. Другого выхода не было.

Тут глуховатая вдова, узнав, что ему надо, будто вовсе оглохла: какого такого Костю?.. Знать не знаю, ведать не ведаю.

Переговоры осложнились. Бабка бормотала что-то невероятное, явно не доверяя Маслову.

Низенькая, щупленькая, но проворная, как мышка, старушка, одетая по-монашески, была хитра и непреклонна. Битый час Юрий вел с ней безуспешные переговоры. Наконец взбешенный Маслов шагнул к подвалу, намереваясь уже поднять крышку. Решительная бабка вытащила из-под лавки топор. Ведьма, да и только!

Вконец измученный, Маслов взмолился:

— Я друг Кости, понимаете, друг! Надежду Илларионовну знаю, я всю их семью люблю: Василия, Ирину, Ежика.

Прозвище Сашко произвело на вдову впечатление, она вроде бы потеплела, но все еще оставалась неприступной.

— А еще кто твой друг? — спросила она.

— Поляковы, которых фашисты схватили.

— От кого узнал об их аресте? — снова насторожилась вдова.

— От Витьки, брата Валентины, он ко мне домой прибегал. Мы с ним приятели.

— К тебе — Витька? А как тебя величать?

— Юрием Масловым.

— Так вот что, Юрий Маслов: чуток погостюй у меня.

Она тут же вышла, повесив на дверях снаружи замок.

Юрий терялся в догадках: чем объяснить странное поведение вдовы?

Все-таки куда это она ушла? Он догадался, что Трубникова в доме нет, иначе услышал бы, по голосу признал Маслова и сам вышел бы из подвала. Еще одна загадка: где он?

Припал к стеклу, не сводил глаз с ворот, за которыми скрылась старуха.

Томиться неизвестностью пришлось недолго. Минут через двадцать во дворе появилась вдова с Витькой. «Хитра старая», — одобрил ее поступок Маслов.

Войдя в дом, хозяйка спросила Витьку:

— Ты его знаешь?

Шмыгнув носом, мальчик расплылся в широкой улыбке:

— Как же не знать? Он наш друг.

— Чей это «наш»? — допытывалась вдова.

— Ну, Поляковых, Трубниковых.

— Спасибо. Беги, Витя, домой да помалкивай.

— Я не из трепливых, — заверил мальчик.

После его ухода старуха встала на табурет, достала с полки мешочек с фасолью, вытащила оттуда свернутый лист бумаги.

— Вот, читай, наш Костенька оставил. — И дрогнувшим голосом добавила: — Жду его, жду вечерять — не идет. Взяла лампу, спустилась в голбец, на столе письмо, вот это. Эх, эх… ума не приложу, как он мог на такое решиться!

Маслов развернул бумагу, она была адресована. Полякову.

«Дорогой Миша! Арест мамы, Ирины потрясли меня. В их беде повинен Василий, и только он! Правда, он пока никого не выдал, а на много ли его хватит? Надо принимать меры…

Словом, я решил перед Рейнхельтом набить себе цену, предстать основным организатором диверсий, выдать себя чуть ли не за руководителя Приазовского подполья, вызвать огонь на себя, отвлечь внимание от вас. Поставлю ему такое условие: освободи маму, Ирину, Василия — и я добровольно явлюсь к вам.

Не называй меня сумасшедшим, слушай дальше. Если Рейнхельт клюнет — я так и сделаю. Когда выпустят маму, Ирину, Василия, прошу вас немедленно переправить их к партизанам.

Извините, что поступаю так, не посоветовавшись с друзьями. Знаю, вы отговорили бы меня или запретили. А я должен рискнуть. Вдруг получится?.. Если произойдет осечка — одно прошу: понять и простить!

Передай нашим общим друзьям (ты знаешь кому), что я любил их! Смерть фашистским оккупантам!

Твой Константин»

Опустив письмо на стол, Юрий сквозь зубы процедил:

— Чудовищно!

«А как бы я сам поступил, очутись моя мать в фашистских когтях?» — спросил себя Маслов.

Не так-то просто было ответить на этот вопрос. Для осуждения друга у него тоже не нашлось слов. «Надо было сразу от Максима Максимовича бежать сюда, а не колесить вокруг дома, не терять времени», — укорял себя Маслов. Но, взглянув на дату, стоявшую под письмом, убедился, что Костя покинул подвал за два дня до того, как состоялась его встреча с Максимом Максимовичем, во время которой Юрий получил задание навестить Костю.

— Вы тоже хороши: в такой беде одного кинули. Друга! — сказала вдова.

— Мы не могли иначе! Конспирация, сами понимаете. Не упрекайте, что мы его бросили. Косте три раза предлагали покинуть Приазовск, — как бы оправдываясь, проговорил Юрий. — Документами обеспечили. Отказался.

— В голбце хозяйство Кости, оно не для посторонних глаз. Теперь я вижу, что ты наш. Можешь посмотреть.

— Как нам распорядиться с Костиным хозяйством?

— Другого мастера присылайте.

— А не боитесь? Вдруг Костя откроется, чем здесь занимался?

— Костя?! Откроется? — искренне поразилась вдова. — Плохо вы его знаете. Не такой он человек! А учить меня молод еще. Присылайте мастера.

— Спасибо, маменька. — Юрий ласково обнял ее за плечи. — Пришлем.

К Максиму Максимовичу он уже опоздал, мастерская была закрыта. Встречу с секретарем подпольного горкома партии пришлось отложить до завтра.

СУД

Николай Лунин поджидал сестру у ее новой квартиры. Расспросив соседей, узнал, что со службы Клавдия является более или менее вовремя. Потом, переодевшись, уходит, а когда возвращается, в доме обычно уже спят, не слышат.

Ждать, к счастью, пришлось недолго. Пряча в поднятый воротник лицо от колючего ветра, слегка пригнувшись, к подъезду подошла Клавдия. «Одна. Мне повезло», — обрадовался Николай.

— Клава, здравствуй, — окликнул ее брат.

Отогнув воротник, Лунина оглянулась:

— А-а, Коля, чего тебе?

— Мать прислала.

— Что ей понадобилось?

— Расхворалась она сильно, а ты не показываешься, тоже мне дочь!

— Нет времени, много работы. Устаю, — отчужденно ответила она.

— Мама просит, чтобы ты ее навестила. — Николай выложил последний козырь. — Ей совсем плохо.

Наморщив лоб, Клавдия неохотно пригласила:

— Зайдем ко мне на минутку.

В квартире сестры он с ненавистью осмотрел ее уютное гнездышко. Клава торопливо натягивала на себя теплые вещи. Вместо туфель обула резиновые сапоги. Потом из буфета достала и сунула брату белый хлеб, кусок сыру, две плитки шоколаду.

— Возьми, маме гостинец.

— О, богато живешь… Как в мирное время. Мама забыла о существовании таких деликатесов.

— Когда как живу. Вчера отоварилась… Умнее надо быть, вот и не сидели бы голодными, — упрекнула Клава.

— Мама просит ухи, даже во сне ей рыба снится.

— Рыбы не имею, даже где ее достать, не знаю.

— Я позаботился — договорился. По пути к рыбакам завернем. Джемпер свой не пожалел, браконьерам отдал за пару судаков.

— Давай тогда побыстрее, чтобы засветло успеть.

□

В предвечерние часы на центральной улице города было многолюдно. Особенно часто встречались военные, некоторые офицеры здоровались с Клавдией.

— Скажи, тебе непременно надо идти со мной рядом? — неожиданно спросила Клавдия. — Черт знает что на себя напялил.

Брат приостановился:

— Стыдишься? Если тебе неловко со мной, я пойду впереди, не гордый.

— Так-то будет лучше, — согласилась сестра, — вроде бы дорогу показываешь.

С кульком под мышкой, Николай широкими шагами отошел от Клавдии. На окраине свернул к рыбацкому поселку, по крутой тропинке начал спускаться к морю.

Подошли к дому под черепичной крышей. Во дворе — ни души. Брат завел Клавдию в дровяной сарай.

— Подожди, я рыбака покличу.

Вернулся он с Петром Петровичем.

— Папа, и ты здесь? — поразилась Клава. — Тоже за рыбой?

— За щукой, — не здороваясь, угрюмо ответил отец.

Следом появился Максим Максимович в сопровождении старого рыбака, хозяина дома.

Со вздохом опустившись на ближайшую чурку, Петр Петрович проговорил:

— Присаживайтесь, товарищи, поближе. Садись и ты, Клавдия, да расскажи отцу о своем позоре.

— Позоре! Ты что имеешь в виду? — переспросила она. — Меня позвали к больной маме, белый хлеб и сыр прихватила.

— Гостинцев от тебя не примет. А старуха всерьез занедужила. Ее добрые люди приютили, не то фашисты за тебя, поганку, и ей голову снесут.

Клавдия, как затравленная крыса, зыркнув по сторонам, кинулась к двери. Николай схватил ее за рукав пальто:

— Куда ты? Когда отец говорит, слушать надо.

Он насильно поставил ее в круг сидящих, сказал:

— Вот твое место.

— Папа, что ему от меня надо? — Она попыталась разжалобить отца.

В сарае надолго установилась зловещая тишина. Петр Петрович кряхтел, попробовал скрутить цигарку, но пальцы не слушались, бумага прорвалась, табак рассыпался.

Клавдия с ужасом смотрела на суровые, отчужденные лица, пытаясь поймать взгляд отца, мучительно искала выхода — спастись, выжить!

— Если вы еще что-то хотите сказать мне, — даже прикрикнула она, — говорите. Я устала, только что со службы.

— Сволочная у тебя служба. Трубниковых погубила, Поляковых выдала. Кто на очереди?

— Какое вы имеете право допрашивать? Пошли вы, знаете куда! — истерически взвизгнула Клавдия. — Тоже мне, судьи!

— Будут и судьи, — ответил брат. — Отец, скажи ей…

Поднявшись, старый Лунин отрешенно махнул рукой:

— Нет у меня больше дочери. Ты, Клавдия, поедешь с нами.

— Это еще куда? — испуганно спросила она.

— На семейном совете так порешили: поедешь к партизанам, оттуда на Большую землю. Пусть там решат, что тебе по советским законам, как изменнице Родины, причитается. Заслужила ты самый суровый приговор, это я тебе, как отец, говорю. Ирина предупреждала тебя, что даже гестаповские стены имеют уши, а потолок глаза…

Клавдия рванулась к двери. Николай настиг ее, как волк овцу, кинул на спину. Она дико закричала, ей зажали рот, связали полотенцами, понесли к морю. Впереди, показывая дорогу, шел Максим Максимович.

Проводив до калитки Петра Петровича, старый рыбак сказал ему:

— Не волнуйся, Власовна у нас погостюет. Дома ей нельзя оставаться. Возвращайся с нашими передовыми частями.

В сплошной темноте Лунины подошли к прыгающему на волнах баркасу.

□

Клавдия Лунина как в воду канула. Ищейки Рейнхельта с ног сбились, разыскивая ее. Допросы велись с пристрастием, но ничего путного не дали. «На квартиру она в тот вечер не возвращалась», — твердили соседи в один голос.

Дом стариков Луниных оказался пустым. Вещи на месте, в комнатах прибрано, а хозяев след простыл. На машиниста Петра Петровича в депо дали отличную аттестацию: трудолюбив, благонадежен, ни в каких антигерманских действиях не замечен. То же самое сообщили о его сыне Николае.

Гауптштурмфюрер прикидывал и так и этак, а ответа не находил. Допустим, что Клару пленили подпольщики, чтобы наказать за службу у немцев. Тогда зачем им понадобились ее отец, мать, наконец брат, которые ничем не выделяются из тысяч других рабочих. Подпольщикам не за что им мстить!

Ружа приметила, что после исчезновения Клавдии Рейнхельт сделался сам не свой: не в меру раздражителен, груб; когда спрашиваешь, он словно не слышит.

Пил он и раньше много, но не напивался. Нынче же доходит до скотского состояния. К концу вечера становится нестерпимо грубым, входит в раж, кого-то на чем свет стоит ругает, кому-то машет кулаком, бессвязно выкрикивает угрозы. Но сегодня он был очень ласков с Ружей и откровеннее, чем всегда. Воспользовавшись этим, она издали стала подводить разговор к Трубниковым, надеясь узнать что-нибудь об их судьбе. Он только поморщился и, махнув пальцами в воздухе, как бы что-то зачеркивая, сказал:

— С этим покончено.

— Расстреляли? — сердце у Ружи упало.

— Нет еще, — ответил Рейнхельт, — но расстреляют… сегодня. Я к тебе поздно вернусь.

Он нехотя поднялся, стал одеваться.

— Спи спокойно, — сказал Рейнхельт на прощание, — русские солдаты еще не скоро придут сюда.

РАССТРЕЛ

Признание гауптштурмфюрера потрясло Ружу: Трубниковых расстреляют! Что делать, где можно найти Максима Максимовича или Метелина — она не знала.

Как только Рейнхельт сел в машину, Ружа, не помня себя, набросила на плечи шаль и выбежала на улицу. Она заметила, что машина гауптштурмфюрера повернула не в центр города, а к окраине. Значит, к Петрушиной балке — там расстреливают, это она знала хорошо. «Сам решил при расстреле присутствовать», — догадалась она.

Ружу трясла нервная лихорадка. А кругом нее стояла глухая, ко всему безучастная, холодная ночь. Вытерев мокрое лицо, она подобрала платье, через огороды бросилась напрямую к Петрушиной балке.

Миновав последние дома города, очутилась в степи, потом спустилась в лощину, протянувшуюся на многие километры. По ней бежала, подстегиваемая мыслью: «Успею ли?»

До войны здесь частенько раскидывали шатры бродячие цыгане, и тогда из балки тянулись сладковатые дымки костров, слышался перезвон наковален. А стайки ребятишек, присев поодаль, молча наблюдали за бытом шумливых, загадочных черномазых мастеров.

Крутой берег балки разрезал противотанковый ров. Встав на четвереньки, Ружа осторожно взобралась на косогор и, скрытая кустом лозняка, прилегла на гребне балки.

В двадцати шагах от нее, около машин, крытых брезентом, стояли автоматчики, отчетливо доносился их смех, мерцали огоньки сигарет.

Вскоре послышался гул мотора. «Ага, кого-то ждут, — догадалась она. — Кто-то еще едет».

Вскоре рядом с автоматчиками остановился легковой автомобиль, из которого вышел Энно Рейнхельт.

— Приступайте! — крикнул он солдатам.

Ружа сжалась в комочек.

Послышалась визгливая команда. Фары осветили площадку, окруженную автоматчиками. Первым из-под брезента выпрыгнул Василий Трубников, потянулся к кузову:

— Мама, дай руку.

Он принял женщину с разлохмаченными волосами и поставил па землю. Она зашаталась, ухватилась за борт грузовика.

— Помоги Ире, сынок, — попросила она.

Потом сошли Валя и Миша Поляковы. Они поддерживали друг друга. Из второй машины вытащили Константина.

Главный вахмистр грозно приказал:

— Стройтесь!

Рейнхельт остановил его:

— Не мешай, пусть простятся.

Через минуту, усаживаясь в машину, Рейнхельт взмахнул перчаткой. Это был сигнал: кончайте, мол!

По команде главного вахмистра автоматчики стеной двинулись на арестованных, которые стали пятиться к противотанковому рву.

У самого рва раздался сухой треск автоматов. Чтобы не закричать, Ружа вонзил а зубы в ладонь.

ВОЗМЕЗДИЕ

Еще минувшей зимой Рейнхельт переселил Ружу в отдельный дом. Он стоял в тихом переулке, в глаза не бросался. Вход в квартиру был содвора, одно окно выходило в палисадник, другое — в сад.

Прежде здесь проживала молодая чета врачей. Хозяева эвакуировались отсюда поспешно. Все, что нажили, было оставлено в безвозмездное пользование новой жилички, которую соседи за дружбу с немецким офицером обходили стороной.

Ружа вернулась домой перепачканная глиной, растрепанная. Грудью навалившись на стол, зашлась в горьких рыданиях. Одна ночь знала ее горе. Выплакавшись, зажгла лампу, задернула на окнах шторки. Долго умывалась, переоделась.

Раздались три удара в окно. Она тревожно прислушалась. Стук повторился. «Кто-то из наших», — определила она и кинулась к двери.

В комнату быстро вошел Семен Метелин. Запер за собой дверь, извинился за ночной визит.

— Я только что с операции, — сказал он. — Завод по ремонту танков взорвали. Пощупал — пустое ведро под крыльцом, значит, одна.

— Одна, — повторила Ружа. — Кровь? Ты ранен? — встревожилась она.

Метелин ладонью зажал на левом плече фуфайку, через которую просачивалась кровь:

— Пустяки, царапина.

— Дай перевяжу.

Семен снял фуфайку. Пуля задела плечо. Достав йод, марлю, Ружа принялась перевязывать ему рану. Когда закончила, по-старушечьи опустилась на стул, обхватив голову, лихорадочно заговорила:

— Не стало наших! И Надежды Илларионовны. И Василия. И Кости. И Ирины. И Поляковых. Никого! Осиротели мы!

Она не вытирала катящихся по ее щекам слез.

Метелин, догадываясь о страшной беде, переспросил:

— Осиротели? Говори яснее!

Ружа со свойственной ее натуре безжалостной прямотой рубанула:

— Расстреляли.

Метелин качнулся от этого слова, как будто его ударили. Схватившись за спинку стула, он только и мог выговорить:

— Когда?

— Два часа назад, в противотанковом рву, что у Петрушиной балки.

Семен отошел к окну:

— Значит, опоздали мы…

Когда он повернулся к Руже, щеки его были мокры.

Ружа подошла, обняла его за плечи:

— Сема, родной… Я проводила их в последний путь. Подкралась близко… находилась почти в двадцати метрах от них. Они умерли гордо, Сема… Они умерли, Сема…

— Молчи, — резко оборвал ее Семен.

Через минуту тихо произнес, глядя поверх Ружи:

— Комитет вынес Рейнхельту смертный приговор… Рейнхельт придет сегодня к тебе?

— Если придет, то только под утро. Они обычно после расстрелов пьют.

— Я пришел, чтобы приговор над ним привести в исполнение.

— Это сделаю я! — решительно заявила она.

— Ты? — удивился Семен.

— Да, я!

— Казнить врагов — дело мужское.

— Можешь передать Максиму Максимовичу, что гауптштурмфюрер мертв. Глаза его больше не увидят солнца. Смерть примет от моей руки.

Стук в дверь заставил их вздрогнуть.

— Рейнхельт! — прошептала Ружа и указала на окно: — Уходи!

— Возьми! — Метелин протянул ей наган.

Она отрицательно покачала головой. Засунув руку в карман юбки, достала финку.

— Вот! Давно припасла.

— Тебя ждут в «Ласточкином гнезде».

— Не теряй времени!

Метелин бесшумно открыл окно и мгновенно исчез.

Ружа кинулась к кровати, смяла подушки, сбросила кофточку, надела легкий халат.

Между тем в дверь уже били ногами.

— Иду-у! — отозвалась Ружа.

Вошел Рейнхельт. Его руки были заняты кульками, пакетами. Ружа потягивалась, словно после сна. Увидев на ее лице улыбку, Рейнхельт вполголоса пропел:

— Подруга дней моих военных, голубка сизая моя, одна в глуши ночей суровых давно, давно ты ждешь меня… Я предупреждал, что приду поздно.

— Куда позднее, скоро утро.

— Освободи руки…

Она разворачивала свертки, кульки, достала из его кармана бутылку коньяку. Рейнхельт располагался по-домашнему: снял сапоги, мундир, надел пижаму, сунул ноги в комнатные туфли на беличьем меху.

Ружа раскладывала по тарелочкам закуски.

— Остановись, хлопотунья!

Он обнял ее за талию, посадил за стол.

— Выпьем, милая подружка…

— За что пить будем? — спросила Ружа.

— За нашу удачу.

Рейнхельт выпил две рюмки подряд. Ружа лишь слегка коснулась губами напитка. Она стала грустной, отчужденной. По всему было видно, что мысли ее витают где-то далеко от этой комнаты. Порой она всем телом вздрагивала.

Заметив перемену в настроений девушки, Рейнхельт подошел к ней, заглянул в глаза:

— Что с тобой? В таком дурном настроении давно тебя не видел.

— Прожитым годам устраиваю смотр, — загадочно ответила она.

— Выдумщица. Вы, русские, говорите: у бога дней много. Это именно так… Спой лучше, повесели душу.

Ружа сняла со стены гитару, присела на краешек стула и тронула струны.

Рейнхельт ждал, не сводя с нее глаз.

И вдруг комнату заполнили терзающие душу причитания. Ружа речитативом пела-выговаривала:

У Рейнхельта глаза округлились:

— Ты сходишь с ума. Кто тебя так расстроил? Давай-ка лучше выпьем.

Ружа встала, взяла рюмку и выпила.

Рейнхельт обнял ее и платком стал вытирать ей щеки. В этот момент она вынула из-за пояса нож и, отшатнувшись, ударила его снизу вверх в живот.

На мгновение они застыли друг перед другом. В глазах Рейнхельта вспыхнуло недоумение, потом бешенство.

Окровавленное лезвие сверкнуло в воздухе еще раз. Ружа ударила его в грудь:

— Получи, гад! За все! За Трубниковых, Поляковых. За Родину, истерзанную тобою!..

А за окном нарождалось светлое утро.

Примечания

1

Семь.

(обратно)

2

Десять.

(обратно)

3

Свинья.

(обратно)

4

Помещение под полом для хранения овощей.

(обратно)

5

Скорее, скорее! Там пожар! Партизаны там!

(обратно)

6

Стой!

(обратно)

7

Руки вверх!

(обратно)

8

Расстрелять.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  НОЧНОЙ ВЫЗОВ

  КЛЯТВА

  ЦЫГАНКА

  ТРЕВОГИ, ТРЕВОГИ…

  ГЕНЕРАЛ ВОЛЬФЕРЦ ЗАВИДУЕТ

  ПЕРВЫЕ ОШИБКИ

  ЦЫГАНКА ИЩЕТ ЗНАКОМСТВА

  РУЧЕЙКИ ТОЧАТ ЗЕМЛЮ

  НОЧЬ В РАЗВАЛИНАХ

  МЕТЕЛИН МЕНЯЕТ КВАРТИРУ

  ФОТОГРАФИЯ МЕТЕЛИНА

  ТИПОГРАФИЯ ДЕЙСТВУЕТ

  В КОНОКРАДСКОЙ БАЛКЕ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  КЛАРИН ПОДАРОК

  ВСТРЕЧА

  СЛУЧАЙ В ПЯТИХАТКАХ

  ИСПОВЕДЬ РУЖИ

  ПРОВОКАТОР

  ПРОВЕРКА

  НЕОЖИДАННЫЙ ДРУГ

  САД

  СМЕРТЬ СЕРГЕЯ ВЛАДИМИРОВИЧА

  ОПЕРАЦИЯ «ДЕЛЬФИН»

  ЗАЛОЖНИКИ

  СОВЕТ В «ЛАСТОЧКИНОМ ГНЕЗДЕ»

  ЗАСАДА

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  В ГОРАХ, НА КОРДОНЕ

  КАЗНЬ

  АРЕСТ ВАСИЛИЯ

  НАСТЯ

  ДОПРОС

  В СЕМЬЕ РЫБАКА

  НОВОЕ ЗАДАНИЕ

  МАТЬ ПРОКЛИНАЕТ СЫНА

  В ПУТИ

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

  ИРИНА

  МОСТ

  ВАСИЛИЙ

  ПОСЛЕ ВЗРЫВА

  КОСТЯ ТРУБНИКОВ ИДЕТ НА СМЕРТЬ

  ВДОВА

  СУД

  РАССТРЕЛ

  ВОЗМЕЗДИЕ

*** Примечания ***