Месть волчицы [Норман Хьюз] (fb2) читать онлайн

Норман Хьюз Месть волчицы

Глава первая

Она устала так, что готова спать трое суток без перерыва. Сон — точно прохладная, кристально-прозрачная вода в горном озерце… внизу желтеет песок, недвижимый, застывший, как она сама застыла сейчас, погрузившись в пучину, а вода такая чистая, что невозможно определить ее глубину. Только когда нырнешь, понимаешь, что до дна не рукой подать, а много, много дальше… Она достигает дна. Она ложится на дно. Ей не хочется шевелиться, не хочется думать ни о чем. Сон-вода едва уловимо колышется в бесконечной высоте, в такт дыханию, в такт замедлившемуся пульсу, в такт ее отсутствующим мыслям. Она отдыхает. Она не хочет ни о чем вспоминать.

Видения порой мелькают совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки, но она не пытается их ловить. Видеть ни к чему. Она достаточно навидалась за эту луну. Так минует целый день, а за ним следует ночь.

…Стук. Громкий, настойчивый. Соня вскакивает мгновенно, словно и не нежилась только что в постели, — роскошь, от которой успеваешь быстро отвыкнуть за время разъездов. Она натягивает на себя первое, что подворачивается под руку: длинную тунику со шнуровкой на груди, — рубаха доходит почти до середины бедер, — и, не заботясь о том, чтобы искать штаны, тем более, что ей противна сама мысль натягивать на себя пропитанную конским потом одежду, она распахивает дверь.

Стевар на миг замирает, делает шаг назад. Ей нравится, как он краснеет, этот северянин. Лицо заливает краской, так что веснушки выступают на нем белыми пятнышками, словно россыпь крохотных монеток, затем краснеют уши, шея и даже затылок. Он смущенно прячет в рукава свои крупные крестьянские руки, отводит глаза, не зная, куда себя девать.

— Ну что встал-то, заходи, — она отступает на шаг, едва ли не силой затягивая парня в комнату. Потом, решив, что не стоит так уж издеваться над этой невинной душой, оглядывается по комнате в поисках, чего бы надеть.

И тут же хмурится. На сундуке в изножье кровати стопка сложенной одежды. Чистой, пахнущей лавандой…

Это Мийна добавляет повсюду свои травы, — всегда знаешь, что ты дома, когда надеваешь рубаху с очередным цветочным ароматом. Мужчины, обитатели Логова, помнится, сперва возражали, орали во всю глотку, что не желают, чтобы от них несло, как от дешевой шлюхи, но Мийна обиделась всерьез, надулась, уступать отказалась наотрез, и, очутившись перед выбором: ходить ли в грязном, или смириться с ненавистным ароматом, парни все же благоразумно выбрали последнее. Для Сони, впрочем, такой вопрос не стоял изначально.

Ухватив легкие домотканые штаны, яркими красными узорами расшитые понизу, она натягивает их и хмурится, не обращая внимания на гостя.

— Ты чего злая-то такая?

Стевар уже слегка оправился от смущения, алые пятна постепенно сползают с лица.

— Могу и уйти, коли не вовремя.

Соня пренебрежительно машет рукой.

— Да нет, ты тут ни при чем. Просто я, видно, совсем уже чутье потеряла. Ко мне кто-то заходил сегодня, раз одежду чистую принесли, а я даже не слышала!

Она раздосадованно трясет рыжей головой. Стевар сочувственно кивает. Для него это не девичья блажь, не прихоть, он прекрасно понимает, чем так встревожена воительница. Сегодня ты не слышишь, как служанка принесла тебе чистую смену одежды, завтра не учуешь подкравшегося убийцу…

— Да ладно, — наконец пожимает он плечами. — Тебя ведь ждали еще несколько дней назад. Разара себе все когти сгрызла, дозорных отправляли на дорогу каждое утро. Наверное, загодя и принесли твое барахло…

Соня знает, что это не так, потому что аромат слишком свежий. Сейчас он раздражает ее, как прямое свидетельство преступного небрежения. Этот запах хуже, чем удар кинжала. Теперь она подозревает, что всегда, стоит лишь ей унюхать аромат лаванды, у нее будет такое ощущение, будто ей надавали оплеух. Ну, может, оно и к лучшему. Куда безопасней спохватиться сейчас, впредь будет осторожнее!

Мгновенно отбрасывая все неприятные мысли, ибо не таков обычай воительницы, чтобы подолгу надсаживать душу по поводу собственных оплошностей, она широко улыбается Стевару, ударяет его в плечо кулаком.

— Ну что, волчонок, рассказывай, как тут у вас. Скучал?

Здоровяк-северянин трясет кудлатой головой, расплываясь в широкой ухмылке.

— Не-е, не скучал.

Простая душа, он даже не понимает, что слова его могут показаться кому-то обидными. По счастью, Соня ему не подружка, не любовь всей жизни. Ей совершенно не обязательно, чтобы Стевар, пока она в отъезде, мучился и не находил себе места от тоски.

— А чего заявился тогда с утра пораньше, если не скучал? — подкалывает она парня.

— Ну, так бегать вдвоем веселее, в одиночку я замаялся, да и не то совсем. Пойдешь?

Сейчас ей меньше всего хотелось бы выбираться на улицу, где, как она видит через узкое окно, еще лишь отчаянно неохотно пробиваются первые предрассветные лучи, тусклым серым светом заливая просторный двор Логова, черепичные крыши служб и золотой купол храма. Постройки выделяются из тьмы едва различимыми перламутровыми тенями. Кажется, дунь и исчезнут… Иногда ей хочется, чтобы они исчезли. Сейчас особенно.

Но не в ее привычках раскисать… В углу, как обычно, стоит таз и медный кувшин с водой для омовения. Не обращая никакого внимания на жмущегося к окну Стевара, она начинает умываться, затем тщательно расчесывает костяным гребнем свои роскошные рыжие кудри, отмечая попутно, что слишком давно не уделяла нужного внимания волосам, и они опять безобразно отросли. Безобразно, по меркам Сони, означает почти до поясницы. В таком виде их не спрячешь ни под капюшон плаща, ни, тем более, под шлем. Пачкаются в любой грязи, в лесу цепляются за ветви, — сущее безобразие! Порой ей вообще хотелось бы остричься налысо, но жалко. И к тому же насколько быстро они растут! Никогда и ни у кого не видела подобного. Со вздохом она прикидывает, успеет ли вечером заглянуть к Мийне: помимо обязанностей прачки, та всегда помогает желающим справиться и с этой заботой.

Соня стоит перед зеркалом долго. Вообще, это зеркало — ее гордость. Великолепно отполированный пласт тончайшего серебра, закрепленный на медной основе. По краям — изящная чеканка в виде каких-то диковинных птиц, цветов с листьями, маленьких загадочных фигурок… порой Соне кажется, что они все время меняются, каждый раз, когда она смотрит на них. И вообще, это зеркало, пожалуй, одна из самых ценных вещей, какими она владеет, если не считать оружия, разумеется. Но сейчас она вертится перед зеркалом не для того, чтобы собой полюбоваться. Она и так знает, — что там увидит, и по счастью, не достигла еще того возраста, когда поутру смотреть в зеркало столь отвратительно, что стараешься оттянуть эту процедуру как можно дольше.

Дело не в этом, Стевар ее старый друг и приятель, он появился в Логове всего на полгода позже ее самой. Она знает его, как облупленного, и сейчас ясно чует, что с парнем что-то не так. Не обязательно что-то плохое, нет. Просто — он не такой. И, исподволь наблюдая за ним, пока делает вид, будто прихорашивается, Соня пытается понять, мерещится ей это спросонья, или, и впрямь, дело нечисто.

Впрочем, кто их разберет, этих оборотней. Конечно, Стевар — волколак не чистокровный, таких, должно быть, даже в самых глухих заимках Пограничного королевства уже не осталось, и сам он затрудняется определить, сколько именно у него человечьей, а сколько волчьей крови в жилах, так все перемешалось… Пограничное королевство давно уже не является тем странным наростом на теле Хайборийской цивилизации, каким оно было четыре века тому назад, когда оборотни-волки в буквальном смысле сумели прогрызть себе дорогу к трону, перенесли столицу в Вольфгард и основали новую династию, уверенные, что это — на века. Увы, как оказалось, так надолго их не хватило. Умерли первые короли-оборотни, пришел черед уйти на Серые равнины их прямым потомкам, и всё… развратились, обрюзгли, обленились. В отличие от людей, сытый волк не бегает, не суетится, не ищет поживы. Он сыт — значит, всем доволен. Может отдыхать, пока не проголодается. И волки Пограничья успокоились. В отличие от своих соседей-людей.

Первым, кто заметил слабость Пограничного королевства, оказался немедийский король Гихор. Но его отряды были встречены рассерженным ополчением, состоящим не только из оборотней, но также из людей, коим вполне вольготно жилось и при столь чудных правителях, и даже подгорных карликов-гномов, которым отнюдь не улыбалось, чтобы какие-то чужаки пришли на эти земли, принялись устанавливать свои законы, требовать новые налоги в казну… превыше всего, коротышки всегда ценили покой, и на защиту этого покоя двинулись всей своей немногочисленной, но не по росту упорной и крепкой ордой. В общем, немедийцы убрались несолоно хлебавши.

…Подумав немного, Соня принимается заплетать волосы в тугую косу: меньше будут мешать при беге. Одна прядь, другая, третья. Одна, другая, третья... Да, третий немедийский король. Третий из Гихоров. Он был умнее, этот парень с лисьей мордой, чьи портреты до сих пор украшают множество казенных зданий в немедийской столице, да и не только там. Пожалуй, Гихор Третий в памяти многих останется как один из самых хитроумных, безжалостных и удачливых правителей за последние два, если не три века.

Он начал с того, что заслал в Пограничье своих жрецов. Митрианцев сперва там встречали в штыки, но они были людьми мирными, драк ни с кем не искали, и мало-помалу их оставили в покое. После чего они принялись доходчиво разъяснять заблудшим душам Пограничного королевства, какой грех те совершают, подчиняясь нелюдям, живя с ними бок о бок, торгуя, собирая урожай, да еще хуже того, порой вступая в браки. Жрецам не слишком противоречили, их, пожалуй, скорее не замечали. Так, бурчат себе что-то под нос, да и Митра с ними. Но почувствовав, что к их проповедям народ мало-помалу привык, те сделались агрессивнее. Пошли в ход угрозы, обещания кары небесной и прочие подлые приемчики. Да тут еще вышел недород в Пограничье… дело, в общем-то, совершенно обычно при тамошнем климате, весьма скупом на солнце, зато щедром на дожди, снега и прочую погибель для урожая. Однако зерно, в буквальном смысле, упало на подготовленную почву, и наконец к митрианцам прислушались. Еще год прошел, еще один плохой урожай, и многие уже всерьез начали роптать против тогдашнего короля-оборотня Вольфера, а латники Гихора уже стояли на границе …

В общем, королевство упало Немедии в жадные руки, как перезрелый плод. Но на этом Гихор не успокоился. То ли он был так умен и дальновиден, и опасался, что разбитые оборотни неминуемо вновь поднимут голову, в особенности, памятуя о былых бунтах так называемых Бешеных Вожаков, во время которых пролилось немало человечьей крови, то ли и впрямь он был религиозным фанатиком, каких мало, — кто может сейчас сказать?.. В любом случае, Гихор перед ликом солнца, что есть самая торжественная клятва для митрианца, поклялся, что не успокоится и не будет спать в мире и довольстве, покуда на земле останется хоть один проклятый выродок из этого ненавистного волколачьего племени.

Отряды их так и назывались — Волкодавы. Одетые в серое, в плащах, на которых вышито было золотой и алой нитью солнце с четырьмя лучами, изогнутыми к югу, северу, западу и востоку, в шлемах с султанами из белоснежного конского волоса — вот когда разбогатели конезаводчики! — они прошли по всему Пограничному королевству, точно коса жнеца по колосящемуся полю, а дойдя до его пределов, повернули обратно и прошлись по нему еще раз, уничтожая всех тех, кто умудрился уцелеть в первый раз и теперь имел глупость вновь поднять голову.

Так продолжалось добрых три десятка лет. Население Пограничья сократилось едва ли не втрое. Разумеется, не все были убиты, многие просто разбежались, кто в Бритунию, кто в Замору, кто еще дальше Что же касается оборотней, то те, кому удалось уцелеть, ушли в леса, многие там окончательно одичали, перестали перекидываться в человечье обличье, навсегда забыв, что когда-то имели способность ходить на двух лапах. Другие… те нашли приют в самых дальних деревнях и заимках на болотах, куда Волкодавам добраться было нелегко, ибо лошади их оказывались слишком тяжелы, чтобы пройти по хлипким гатям. Там оборотни оседали, заводили хозяйство, женились… и чаще всего, естественно, на местных. Так постепенно размывалась кровь, и через сто пятьдесят лет после безжалостного Гихора Третьего, которого в Пограничном королевстве до сих пор именовали Кровавым, в то время как в Немедии он славился эпитетом Мудрейший, волколаков на севере не осталось вовсе, и о них все забыли.

Вплоть до нынешних дней, когда о них вспомнил орден Волчицы.

Стягивая заплетенную косу под налобную повязку, Соня принимается искать свою любимую обувку, которую всегда натягивает в лесу для упражнений. Для постоянной носки в городе совершенно непригодные, эти полусапожки-полусандалии на очень толстой кожаной подошве, изумительно охватывают ногу со стороны пятки и в носке, совершенно не стесняя движений.

Кроме того, подошва у них достаточно гибкая, чтобы при беге идеально принимать форму стопы. Пошарив под кроватью. Соня выуживает оттуда обувку, с брезгливой гримаской сдувает пыль и принимается зашнуровывать сандалии. Все это время Стевар неподвижно стоит у окна. Пожалуй, за это время Соня, вообще, могла бы забыть о его существовании, и это еще одна из поразительных особенностей приграничников. Человек — обычный человек — даже если постарается стоять смирно, затаить дыхание, притихнуть, едва ли сумеет по-настоящему замереть, если не считать, конечно, специально обученных лазутчиков, проводящих по полжизни в лесах. Человек все равно шевельнется. Там затечет рука, там хрустнет сустав… даже сам не заметит, как дернется, как выдаст себя. Стевар — совсем иное. Он может прекратить движение полностью, совершенно, став не то что даже деревом или стеной — став воздухом, просто окрашенным в тон человека. Казалось, даже мысли его замирают в такие секунды, хотя Соня никогда не осмеливалась спросить, о чем он думает в это время.

Однако о другом ей спросить сейчас хотелось бы.

— Слушай, Стев, — бросает она весело, притоптывая ногой, чтобы проверить, как сидят сандалии. — А почему из всего вашего племени в Логове только ты один? Ведь если вдуматься, вы — полуволки, здесь богиня — Волчица, вам бы тут самое место…

Северянин пожимает могучими плечами, и литые мышцы перекатываются под домотканой безрукавкой.

— Во-первых, не один, — бурчит он. — Еще двое есть, Малика и Тавер, впрочем, ты их не знаешь, да и не важно. — Он запускает веснушчатую пятерню в белоснежную шевелюру, — Видишь ли, они приходили к нам, ну, эти, посланцы Волчицы. До самих наших заимок, конечно, не добрались, туда, вообще, никому не добраться, но в городах ходили, расспрашивали, что, где, где волки, как найти… — он хмыкает то ли презрительно, то ли… Но нет, скорее все же презрительно. Соня усмехается тоже. Ясное дело, какой деревенский поверит горожанам вообще, а тем более таким, как посланцы Волчицы, странно одетым, ведущим какие-то загадочные речи. Чего хотят эти люди, что им нужно — кто разберет? Да и кому придет в голову идти за ними?

— Так что вы почесали в затылке и решили, что себе дороже, да?

Стевар разводит руками.

Ну, а ты как думала? Впрочем, они настырные оказались, эти волчатники. Ну, ты же их знаешь. Пару наших все же отыскали. Тут и оказалось, что мы им уже вроде как не подходим. Те, что в лесу, чистоту крови хранили. В тех больше от волка стало, чем от людей. Да и какая там чистота крови, если каждый год по весне они с волчицами валяются.

У Сони округляются глаза.

— Да неужто?

Стевар как будто смущен, вновь начинает краснеть. Пятна, прятавшиеся под рубахой, ползут по шее, заползают на щеки.

— Ну, врать не буду, сам не видел. Говорят так. Да и какая разница. В общем, волчатники сказали — нет, сильно дикие.

— Ну, а как же насчет вас?

— А мы слишком люди, тоже, стало быть, не подошли. Мне просто любопытно стало, — добавляет он после недолгой паузы. — Надоело на болотах сидеть, что там увидишь? Отец орет что ни день, мать пилит, жениться заставляют, в общем — плюнул я на все, котомку собрал, пошел волчатников искать. В город прихожу — их уже и след простыл. Пока я прособирался, да пока из трясины своей вылезал, они уехали уже. — Он усмехается. — Ну, ты меня знаешь, мы народ настырный, пошел за ними. Пешком, босой, как привычно, припасов взял с собой всего на три дня, не знал же, что так все сложится. Денег Опять же, ни медяка…

Соня выжидательно смотрит на него, но Стевар, похоже, не намерен продолжать. Он опять застыл у окна в какой-то странной позе, приподняв голову, левую руку закинув за спину, а левую ногу согнув в колене, точно цапля. Странная поза, чтобы погружаться в воспоминания. Она решается все же вырвать его из забытья.

— Ну, нашел все же, раз ты здесь?

— А то… — Он внезапно спохватывается, срывается с места, тащит ее за рукав. — Ладно, хватит сидеть-то. Сказал же, бегать будем. Пошли.

Соне и самой уж невмоготу находиться в этой комнате. Здесь все пропитано сном. Воздух кажется затхлым, каким-то медленным, свет сочится сквозь единственное окно, окрашенный странной тревогой. Она не находит здесь себе места — возможно, здесь не ее место? — и, запретив себе оглядываться, вслед за Стеваром она выходит в коридор.

Коридор жилых покоев Логова узкий и длинный, в него открывается не меньше трех десятков дверей, за каждой из которых комната, подобна Сониной. Впрочем, на одного человека — это большая роскошь. В большинстве, своем они рассчитаны на троих-четверых, и, насколько может судить воительница, сейчас, в большинстве, своем они заняты. В Логове неслыханный приток новобранцев. Неужто и впрямь готовится что-то любопытное?

Но Стевар не тот человек, у которого можно узнать последние новости. Как правило, он полностью погружен в себя, в собственные немудреные дела и заботы, и любой разговор сворачивает именно на это. Как спутник в дороге он хорош, отлично также биться с ним бок о бок, если уж, не дай Небо, приведется такое, но вот как соглядатай в стане врага… Нет, это не для Стевара.

Полутемный зев коридора внезапно раскрывается ярким световым пятном. За то время, пока она прихорашивалась у зеркала, да предавалась пустым размышлениям, оказывается, уже взошло солнце, но во дворе Логова пока еще пустынно. Лишь слева, у кухонь, вовсю уже царит суета, там колют дрова, тащат полные ведра воды, готовя все к утреннему завтраку, когда в Логове пробудится сотня голодных ртов, и все толпой устремятся требовать свою долю.

Чуть поодаль, левее, у конюшен, лениво бьет молотом по наковальне Микар. Хороший кузнец, хотя в Заморе и Кофе Соне встречались и получше. Пожалуй, свой меч она бы ему править не доверила. Но вот лошадь подковать, какие-то заклепки поставить — это куда ни шло. Проходя мимо, она дружески машет рукой нордхеймцу.

— Ты сегодня рано, Микар. Что, решил всех вокруг своим стуком и звоном перебудить? Или тебе специально приплачивают любители подремать, чтобы ты не дал им проспать завтрак?

Микар хохочет, откладывает молот в сторону, протягивает Соне мощные руки, поросшие густым черным волосом.

— Иди сюда, рыжая лисица, иди, обнимемся! Где тебя носило столько времени?

Соня звонко смеется, но подходит с опаской, и тем паче не спешит броситься кузнецу в объятия. Хватит, один раз он уже ей от радости встречи едва не сломал ребро. Пусть теперь радуется на расстоянии.

— Да ладно тебе, медведь здоровый, — улыбается она, — Меня и не было-то всего ничего, когда бы ты успел заметить? Тут целое войско могло через ворота туда-сюда двадцать раз пройти, ты бы и внимания не обратил.

— Ну, может, как ты уезжала, и впрямь не запомнил, — басит Микар, — зато вчерашнее твое возвращение надолго в память залегло. Еще кошмары сниться будут лет пять, не меньше — Он разражается утробным хохотом

— А что такое? — вмешивается Стевар.

Кузнец, пожалуй, единственный человек, не считая Сони, с кем он держится по-свойски, почти запанибрата, не стесняется болтать и первым задавать вопросы. С остальными он обычно по-девичьи робок, едва подбирает слова и каждый раз, если должен о чем-то спросить, с такой старательностью мнет ногой землю, что, того и гляди, провертит в ней дырку до самого Нергалова подземелья

Он оборачивается к Соне.

— Ну, выкладывай, что такое было вчера, чем ты напугала нашего медведя? Учти, ему ведь когда дурные сны снятся, он ревет так, что на десять лиг в округе все зверье разбежится…

Прекрасный образчик деревенского юмора!

Соня пожимает плечами.

— Да ничего особого. Ну, загнала лошадь, с кем не бывает. Жалко, конечно, хорошая была каурая. Но ничего не попишешь…

Она явно намерена двинуться дальше, не желая продолжать этот разговор, но Стевар волчьим нюхом своим чует, что приятельница чего-то не договаривает, и, словно хищник на добычу, устремляется на Микара.

— Темнит чего-то наша Рыжая. Давай, выкладывай, что там было вчера? — И уже к Соне. — Ты куда моталась-то, кстати?

Теперь уже воительница раздосадована всерьез. Меньше всего ей хотелось бы сейчас вспоминать о своей недавней поездке. Впрочем, так бывает всегда. Надо дать себе немного времени, чтобы улеглась тревога, чтобы не было этого проклятого поганого ощущения, что вот-вот, зловеще дзинькнув, сзади вопьется в шею стрела, что чьи-то недобрые глаза постоянно сверлят затылок. Надо дать себе отдышаться, размяться немножко, пройтись по лесу, тогда можно и рассказывать. А вот так сходу, да еще после ночи, полной дурных снов, — хотя ей помнится лишь песок, вода, да какие-то глупые красные рыбы, — нет, говорить она совершенно не расположена. Демонстративно насупив брови, она поворачивается к парням спиной.

— По-моему, это ты хотел бегать, а не я, Стев. Если раздумал, так и скажи.

Но, вместо ответа, оборотень со смехом хватает ее за талию и, сперва высоко вскинув над головой, торжественно усаживает прямо на наковальню Микара, с которой тот предусмотрительно успевает сгрести кожаным фартуком всю железную мелочь.

— Молчи, принцесса! Микар, расскажи нам сагу о возвращении великой воительницы в родное Логово!

— О, это было незабываемо, — басит черноволосый. Как и все северяне, он жить не может без добрых историй. Это у них в крови. Долгие зимы большую часть времени приходится сидеть под крышей у огня, заняться нечем, всех развлечений — только рассказывать друг дружке одни и те же бесконечные байки. Так неудивительно, что даже безобидная история с гусем, зашипевшим на ребенка, обретает почти эпические масштабы и пересказывается каждый раз все более красочно, до тех пор, пока никто уже не в состоянии узнать в ее цветистой пышности первоначального скромного сюжета.

— Короче говоря, иду это я вчера с ужина…

— А, — Соня вздыхает с облечением. Похоже, в этот раз от эпоса, сравнимого с «Большим кольцом», они останутся избавлены. Микар еще не успел расцветить свою легенду пышными красками. Иначе им пришлось бы слушать как минимум с момента его появления на свет, а в самом страшном варианте, вообще, всю историю сотворения мира с того дня, как богиня Трейя вдохнула жизнь в золотое яйцо, снесенное, ее любимой голубицей Куу… — Так вот, иду, ни о чем себе не подозревая, эля кувшин прихватил, сыра да хлеба немножко, чтобы на ночь глядя подкрепиться и вдруг — не поверишь! — топот копыт, земля затряслась, огонь вспыхивает какой-то зеленый над лесом, точно свора демонов на нас мчится. Я — хочешь верь, хочешь нет, — тут же бросился за наковальню, затаился. Лошади взбеленились, копытами бьют, ржут, стойло едва не снесли, а зарницы так и пылают над лесом, одна, другая, и грохот стоит, и рев, словно камнепад прошел…

Нет, похоже, без голубицы Куу все же не обойтись. По мере рассказа, глаза Микара загораются поистине берсерковским огнем, он принимается широко размахивать ручищами, грозя в любой момент снести Соню с ее хрупкого насеста. Как видно, живописуемая картина ему и самому очень по душе, он даже оглядывается на лес, зеленеющий за стенами Логова, словно и впрямь ждет увидеть там разноцветные зарницы.

На самом деле, она просто скакала на лошади к воротам. Скакала быстро. Ну, может быть, даже очень быстро. Не разбирая дороги, потому что неслась через лес напрямик. Выбирать дорогу было некогда. Просто скакала и все. А зарницы — ну, впрочем, она не оглядывалась. Могли быть и зарницы…

— И вот, — вдохновенно продолжает кузнец, — Среди всего этого шума и грохота, среди звона стали, камнепада, пляшущих огней и завывания демонов, несется она, рыжеволосая дева, почти обнаженная, на огромном жеребце цвета ночи, и за ней свора тварей самого ужасного вида, с раззявленными пастями, с клыками, с которых падает ядовитая слюна, с горящими очами, как болотные гнилушки…

— О боги, да уймись же наконец! — Соня хохочет так, что едва не падает на землю. — Не было никаких демонов, что ты парню голову морочишь? Смотри, он весь аж закаменел!..

Микар виновато оборачивается к Стевару, который и впрямь слушает кузнеца, раскрыв глаза так широко, что они кажутся нарисованными на его бледном веснушчатом лице.

— Извини, друг, — бормочет Микар. Но извиняется он не за себя — Извини эту глупую девчонку. Она ни на медный грош не смыслит в хороших историях.

— И что было дальше? — выдыхает зачарованный Стевар.

Кузнец вновь взмахивает руками

— А дальше, она несется, сосны, словно травинки, уклоняются с ее дороги, ветер сметает листву и сучья, чтобы конь ее ненароком не повредил ноги, и пылью залепляет глаза подлым тварям, а она скачет прямо сюда, к воротам, и мы бежим отворить ей поскорее, и она скачет прямо к нам, и мы понимаем, что она не успеет, и тут… — Он делает театральную паузу, держит ее до невыносимого, до тех пор, пока у слушателей не порвутся все нервы в напряженном ожидании. — …И тут ее конь совершает огромный скачок. Клянусь тебе, друг мой, я никогда не видел, чтобы лошади так прыгали. Он пролетел, должно быть, сотню шагов в одном парении, и приземлился прямо здесь, — заскорузлым пальцем с ногтем, украшенным жуткого вида кровоподтеком (обычная беда кузнеца!), он тычет на землю прямо перед собой. — Вот здесь приземлился ее конь… словно птица, он летел, да разразит меня Небо, если я вру хоть в единой букве. Приземлился и пал замертво. Пена выступила на губах, алая, как кровь, глаза закатились, и он прохрипел человечьим голосом: «прости!» и… умер.

Стевар восхищенно вздыхает. Соня испускает громкий стон, не зная, злиться ей или смеяться. Будь сейчас время чуть более позднее, в особенности, если бы она уже успела позавтракать, то не стала бы и лишнего мгновения думать над этим. Но с утра она не человек. С утра, как она любит повторять, вообще, люди не живут. Какое уж тут чувство юмора!

— На самом деле, — оборачивается она к Стевару, — Я просто удирала от одного болвана. Он думал обмануть Волчицу, этот глупый офирский купчишка. Я должна была купить у него манускрипт «Магических Арканов», может быть слышал, Разара бредила им последние три луны, как только услышала, как кто-то выставил книжонку на рынок, а этот ублюдок Раззак решил нас надуть. — Она усмехается не без толики самодовольства. — Конечно, чисто внешне невозможно было понять, что чего-то не хватает. Просто какое-то странное чувство у меня возникло, да еще ленточка какая-то болталась странная, на закладку не похоже, к чему — непонятно. В общем, отыскала я там в Келадисе одного мага. Слабенький колдунишко, скорее, даже подмастерье, нашим в Логове в подметки не годится. Но, правда, мастерства его кое на что хватило. Понял, что дюжины листов в книге не достает. Там должны были быть Звездные таблицы. За ними и пришлось идти обратно к Раззаку.

Тон ее по контрасту с эпическим повествованием Микара куда более будничный, ибо для нее это приключение — самое обычное дело. Таких поездок она совершает по десятку в год, а то и более. Правда, по счастью, в большинстве своем они проходят не столь бурно.

— Верно ли я понимаю, о рыжеволосая гордость Логова, — перебил ее кузнец, — что этот подлец, как ты его назвала? Раззак? — пытался всучить пресловутые арканы другому покупателю?

— Ну, еще бы! — Соня усмехается, вспомнив эту сцену. Тощий маленький купчишка с огромным носом и горящими глазами, который, жестикулируя, объясняет что-то высоченному, похожему на жердь незнакомцу в костюме провинциального мага… Ибо кто еще, кроме сельского некроманта, станет украшать свой балахон таким количеством звезд, полумесяцев и прочего ничего не значащего барахла. В общем, осознав ситуацию, Соня не стала тратить время на разговоры. Просто, соскочив с подоконника, куда опустилась по веревке с крыши, схватила со стола вожделенные листы пергамента и сиганула вниз, где заранее, оставила дожидаться свою верную каурую лошадку.

Не рассчитала только того, что покупатель явился не один, а с хорошей охраной. Так что не успела Соня оглянуться, как на хвосте у нее уже повис десяток самого грозного вида солдат… да еще сам маг и оскорбленный в лучших чувствах купец со своими прихвостнями. Ей удалось оторваться от них лишь на считанные мгновения, чтобы заскочить в дом к давешнему магу-недоучке. Тот, осознав, что вляпался в какую-то крупную историю, попытался, разумеется, сделать вид, что не понимает, кто перед ним и чего от него хотят, а все, на что он способен — это в лучшем случае навести чары на дом какой-нибудь тетушки Мины, чтобы пыль по углам не садилась и молоко не кисло. Однако, с кинжалом, приставленным к горлу, все начинают соображать быстрее, а у магов колдовское искусство вырастает просто на глазах, так что чары на каурую он наложил более чем сносно — и довольно-таки споро. Соня едва успела выбежать из дома мага, вскочить в седло и устремиться прочь, когда в конце улицы показались ее преследователи, с радостным улюлюканьем принявшиеся загонять жертву.

У них было преимущество сменных лошадей, преимущество в количестве, преимущество в силе. На стороне Сони, как очень часто случалось в ее жизни, была только хитрость и ловкость, ну, и возможно, самая малая толика удачи.

Так что никаких зарниц и чудовищ с глазами-гнилушками на подъезде к Логову, конечно, не было. Она, вообще, сильно сомневалась, что противники ее последовали за ней аж сюда. Скорее всего, отстали где-то за лигу до заветной долины, осознав, наконец, куда едут и в пасть какому зверю могут угодить. Но останавливаться, чтобы это проверить, разумеется, она не стала, и поэтому, не сбавляя ходу, внеслась во весь опор в ворота Логова. Ну, а дальше…

— В общем, лошадка меня несла, пока не кончились чары Мерцилия. А потом бедняжка каурая просто издохла. Сердце не выдержало.

— И ты так просто говоришь об этом, — Микар полон укоризны, — Да у меня у самого чуть сердце не разорвалось, когда увидел, что ты летишь прямо к моим ногам… Бесчувственная, холодная, как камень..

— Это ты имеешь в виду только вчера, или вообще всегда? — с иронией перебивает воительница — Мужчины хохочут, и как всегда, когда радуются доброй шутке, бьют друг друга по ладоням, по плечам, ну, в общем, две родственные души, нашедшие друг друга. Наконец, Стевар силой стряхивает подругу с насиженного местечк. А та уж только понадеялась, что он забыл о своих жестоких планах и оставит ее наконец в покое… Тем более, запахи со стороны кухни уже доносятся самые соблазнительные…

— Ладно, пошли, а то скоро так жарко станет, что и не побегаешь толком.

Не слушая никаких возражений, он тянет ее за руку, они пересекают посыпанный желтым песком двор, движутся к воротам Логова. У самого выхода, обернувшись, Соня машет рукой Микару, вспомнив, что так и не удосужилась спросить у него, откуда в конюшне столько лошадей. Она успела заметить это мельком, когда они болтали и веселились все вместе.

Даже если появились новые послушники, едва ли все они приехали верхом. Лошадь все-таки — это слишком большая ценность, чтобы ею мог обладать любой вор или наемник, а именно из таких, как правило, и состоит армия новобранцев Волчицы. Если же в Логове гости, то кто такие и откуда, и почему Стевар до сих пор не сказал ей ни слова?

Но сейчас спрашивать его слишком поздно. Отойдя на три десятка шагов за ворота, без всякого предупреждения, северянин припускает бегом. Босые пятки мерно ударяют по земле, устланной пружинистым ковром рыжеватой хвои. Проходит несколько мгновений — и вот он уже почти скрывается за деревьями. Махнув на все рукой и выбросив заботы из головы — по крайней мере, на время — Соня устремляется следом. Она пробует ногой землю так, как иной пловец пробует воду и — начинает бег.

Ноги ступают уверенно, находя привычный ритм, словно и не было перерыва. Деревья проносятся мимо, мелькая на периферии зрения расплывчатыми коричневатыми пятнами. Она не смотрит по сторонам, не смотрит прямо под ноги и уж тем более не смотрит вперед. Нельзя. Взгляд должен быть косым, устремленным шагов на пять вперед себя на землю, захватывая чуть-чуть дороги повыше и впереди, а также по бокам. Но в целом, очень узкий туннель, куда более сжатый, чем обычное зрение, каким пользуется человек. Это помогает сосредоточенности. Когда так смотришь, то и дышишь иначе, и движешься тоже. Сама она этого не знала, ее научил Стевар. Помнится, она даже спросила его как-то с насмешкой, не желая признавать преимущество какого-то деревенского увальня перед собой, закаленной в боях наемницей, опытной воровкой и вообще… красоткой хоть куда:

— А на болотах своих ты тоже бегал? Где ж ты там место нашел? Там, небось, и бегать-то негде.

— Почему же, — отозвался он невозмутимо, бросив на Рыжую Соню странный взгляд. — Бегать там можно, только очень быстро, чтобы в трясину не провалиться.

И как всегда, она не могла понять, шутит он или говорит серьезно.

С горки, перепрыгнуть канаву — ах, проклятье! — нога чуть не угодила в ловушку, словно каким-то недобрым духом сплетенную из упавших сучьев… Солнечные пятна кидаются в лицо, как невесомые бабочки, слепят глаза на мгновение, затем еще шаг, в тень, в полумрак, и опять солнечные бабочки… Запах хвои, острый, всепроникающий, от него щекочет нос, трудно дышать. Или она просто задыхается оттого, что отвыкла от продолжительных усилий? Впрочем, зрение свернуто в туннель, и разум сворачивается тоже, отсекая все ненужные мысли. Все мысли вообще. Бежать. Шаг, еще шаг, мимо деревьев, перепрыгнуть ручеек… Нога в уютном сапожке встает ровно, не соскользнув с камня, поросшего мокрым мхом…

Спина Стевара мелькает где-то впереди, на полотняной тунике сверху темное пятно от пота. Прежде они чаще бегали бок о бок, и даже умудрялись разговаривать на бегу. Точнее, говорил один только оборотень, Соня берегла дыхание, но он обладал поразительным даром не задыхаться никогда, и вел беседу спокойно, что-то рассказывал, сам спрашивал и сам себе же отвечал, при этом все прибавляя и прибавляя темп.

Но сейчас он бежит молча, бежит, словно пытается догнать кого-то. Или убежать… А Соня просто бежит. Досадливой мухой мелькает мысль, что неприятно выйдет, если давешние преследователи не повернули восвояси, опознав долину Логова, а затаились где-нибудь поблизости в засаде, и сейчас как раз злополучная воровка угодит к ним в руки. Машинально рука тянется к кинжалу в небольших ножнах на поясе. Но тревога напрасна. Она точно знает, что они ушли. Невесть почему, но Соня в этом уверена абсолютно.

Стевар сворачивает на знакомую тропинку. Солнце припекает все жарче, и воительница радуется знакомым местам. Тут недалеко до лесного озерца, где они обычно отдыхают, прежде чем уже спокойным шагом направиться обратно в Логово.

Бот и оно, наконец. Иссиня-зеленая гладь, не тревожимая ни единым дуновением ветерка. Сосны вокруг, коричневые валуны, точно сонные медведи, которые недавно вылезли из берлоги и ползут к водопою. Солнце россыпью золотистых брызг играет на воде, а совсем рядом, в ветвях, брызгами искрящегося звука разливается какая-то пичуга. Городской житель, Соня никогда не могла запомнить названия всех этих птиц…

К озеру она подходит, замедляя шаг, идет вдоль берега, чтобы отдышаться и придти в себя, затем с наслаждением падает в траву. Рядом, шумно отфыркиваясь, умывается Стевар, оборачивается к девушке.

— Давай живей, не разлеживайся.

Ей лениво не то что шевелиться, но даже поднять голову, чтобы ответить.

— Куда спешить-то? Без завтрака не останемся.

— А ты разве не знаешь? Ах, да, конечно, кто мог тебе сказать?.. Сегодня в полдень Разара собирает всю стаю во дворе Логова, что-то важное намечается. Сбор по третьему колоколу.

— А, — Соня небрежно машет рукой. — Обойдусь.

Неожиданно белесые брови сходятся на переносице, оборотень вперивает в нее сердитый взгляд голубых глаз.

— А ты что, какая-то особая, да? Думаешь, здесь все законы не про тебя писаны?

От изумления Соня даже забывает про усталость, приподнимается на локтях, и мгновенно солнце золотистой чешуей осыпается с кожи, и противный холодок пробегает по спине.

— Да что с тобой такое, парень? С каких это пор ты мне указываешь, для кого писаны законы Логова? Или стал теперь самым правоверным из волков?

Она одновременно смущена и раздосадована. Стевар всегда казался ей чем-то вроде тайного сообщника. Как нерадивые школяры, готовые в любой момент сбежать с занятий, они не то что-бы в открытую пренебрегали дисциплиной Логова, но по крайней мере всегда делили между собой тайную искорку неповиновения, эдакий крохотный очаг свободы для двоих, дававший иллюзию свободной воли. А теперь, что же теперь?

— Что молчишь, волк? С каких это пор волки ходят в узде?

— Не в узде, а в стае, — неожиданно твердо парирует северянин. Красные пятна вновь заползают на щеки, должно быть, от волнения. Но губы сжаты твердо, и, судя по всему, он, в самом деле, думает то, что говорит. — В стае должны быть законы, должна быть дисциплина. Если ты не бежишь со всеми, ты отстанешь.

Несколько мгновений Соня размышляет. Затем:

— Скажи-ка мне вот что, милый. Я сразу почувствовала, что что-то изменилось. Уж не прыгнула ли Волчица в твой огонь, в прошлую полную луну?

Стевар еще больше багровеет, прячет глаза.

— А-да, это случилось. Я не верил. Соня, ты представить себе не можешь… Я… Это такое… Нет, не могу говорить. Но поверь, это… я не нарочно…

Соня пожимает плечами с деланно беззаботным видом. Затем, даже находит в себе силы подняться, потрепать приятеля по плечу, но тут же отворачивается, опускается на колени у озера, чтобы умыться, бездумно плещет в лицо холодную воду.

— Что ж, поздравляю. И что было дальше?

Впрочем, она не слушает ответа. Те, кто был избран, никогда ничего не рассказывают.

Сама Соня не менее дюжины раз уже присутствовала на этих обрядах. Огромное зеркало из полированной бронзы, высотой в рост человека, с рамой, сделанной так, что кажется, будто волчица, став на задние лапы, удерживает его сзади, положив сверху огромную голову с приоткрытой пастью… Искусство неведомого мастера поразительно! Когда в кромешной тьме Большого храма перед зерцалом Волчицы разводят жертвенный огонь, на который проливают кровь животного, соответствующего этому месяцу года, будь то заяц, куропатка, ягненок… Когда огонь начинает трещать, вспыхивает, и пламя возносится к самому сводчатому потолку, то сквозь эту огненную завесу Волчица кажется живой.

А потом, говорят, она и впрямь оживает. Выступает прямо из зеркала, огромная, белоснежная, пугающая, движется сквозь огонь… Входит в своего избранника, сливается с ним. Впрочем, это видят лишь избранные, те, кто уже пережил великое Единение. Для глаз же стороннего наблюдателя все очень просто. Горит огонь, потом внезапно один из людей, что только что кружились в медленном заученном ритуальном танце, падает на каменные плиты, иссеченные древним рисунком… Падает, чтобы подняться только наутро. Подняться совсем другим.

Его, доселе обнаженного для танца, одевают в белое, уводят куда-то, и остальные послушники встречают его лишь седмицу спустя, и он больше никогда не рассказывает о том, что с ним случилось.

Все двенадцать раз Соня оставалась простым наблюдателем.

А вот теперь избранным оказался Стевар. Странно, почему-то она думала, что с ним никогда ничего подобного не произойдет, по крайней мере, не так скоро, ведь обычно, по ее наблюдениям, Волчица избирала книжников, любителей древних наук, обожающих копаться в пыльных фолиантах, ведущих заумные беседы философов с глазами, горящими древним безумием. Но вот Стевар… И как она должна теперь разговаривать с ним?

— Так что, мне теперь кланяться при встрече? — она сознает, что голос ее звучит слишком резко, что ее устами сейчас, возможно, глаголет ревность… Но ничего не может с собой поделать.

Стевар смущается еще больше.

— Ну ладно, ну что ты так, в самом деле? Она выберет и тебя, вот увидишь!

Но Соня уже закусила удила, и сознание того, сколь нелепо она выглядит сейчас в собственных глазах, лишь подстегивает ее все сильнее.

Впрочем, у нее хватает мудрости удержать язык за зубами. Она поднимается с колен, стряхивает с ладоней воду, вытирает их о тунику и разворачивается.

— Ладно, пошли, а то и впрямь опоздаем.

За всю дорогу до Логова они не обмениваются ни единым словом.

Впрочем, по возвращении ее дурное настроение постепенно рассеивается. Со Стеваром они прощаются у ворот, тот исчезает куда-то, и она даже не спрашивает, куда, а сама направляется на кухню. Если не все старые друзья еще предали ее, то повар, добродушный кофиец Кабо, наверняка оставил ей что-нибудь вкусненькое.

Хвала Небесам, на свете еще остались верные друзья. Так она и заявляет Кабо, с удовольствием уплетая свежевыпеченную лепешку с маслом и медом, и запивая теплым молоком. Кофиец подогрел его ровно настолько, как это любит рыжеволосая воительница, и сдобрил специями, секрет которых ведом ему одному.

Закончив с делами, толстяк присаживается напротив, с почти болезненной пристальностью наблюдая, как она ест.

— Совсем отощала, как я погляжу, — наконец роняет он сочувственно. — Ну ладно, отъедайся. Надеюсь, теперь они хоть пару седмиц тебя трогать не будут.

— По мне, так я к лошади еще полгода не подойду. От одного вида седла и поводьев меня тошнить скоро начнет, — веселым тоном произносит она, но ей самой кажется, что слова эти звучат фальшиво. На самом деле, желание вновь уехать из Логова становится почти нестерпимым. Впрочем, это бывает, и чаще всего проходит.

Чья-то тяжелая рука хлопает ее по плечу, и от неожиданности она принимается кашлять, поперхнувшись молоком.

— Ну, ну, ты что это? — басит над ухом знакомый голос. — Напугал я тебя, что ли?

Она со смехом вскидывает голову, трясет рыжимикудрями.

— Так и на Серые равнины отправиться недолго. Думай, что делаешь, Сигер!

За спиной у здоровяка ванира маячит Гунн, его вечная тень, и оба улыбаются воительнице совершенно одинаковыми белозубыми улыбками. Они близнецы, прибыли в Логово с полгода назад, и сразу сделались всеобщими любимцами. В отличие от большинства ваниров, угрюмых, как вечная зима в их суровых краях, эти двое всегда добродушны, приветливы, пусть и на свой дикарский лад, и готовы помочь по первой же просьбе.

— Глотай живее, — гудит Гунн из-за плеча брата. — Народ уже собирается

— А в честь чего такая толпа? — восклицает она — В стойлах свободного места нет. Все чужие лошади стоят. Что тут затевается? Никто мне толком ничего объяснить не может.

— А никто и не знает, — встревает Кабо в разговор. — Приезжать начали с седмицу назад. Большей частью, старые знакомые, но ты, возможно, ни с кем из них и не встречалась. Они были в Логове задолго до тебя: четыре, даже пять лет назад, потом разъехались по поручениям Волчицы. Про многих я думал, их и в живых нет вовсе.

— А теперь все здесь? Должны собраться по третьему колоколу? Любопытно. — Соня поднимает брови. — И никто не знает, в чем дело?

— Ну почему, никто, — усмехается повар. — Разара знает. Можешь спросить у нее самой, если хочешь.

Соня мотает головой, тянется за кружкой, чтобы допить молоко, но гигантская лапища из-за плеча уже потянулась и выхватила чашку у нее из-под руки, после чего с грохотом опускает обратно. Пустую, разумеется.

— Ну, спасибо, — оборачивается Соня к братцам. — Удружили, красавцы.

— Растолстеешь на Кабовых харчах, некрасивая станешь, никто замуж не возьмет, — гогочет Сигер. Гунн также заливается лошадиным ржанием Вдвоем они подхватывают воительницу под локти, поднимают в воздух и, не давая встать на ноги, несут прочь. Она отбивается, завязывается дружеская потасовка, и именно так, хохоча, толкаясь и выкрикивая что-то неразборчивое, они вываливаются на залитую солнцем площадь… Где вмиг оказываются в центре внимания пяти десятков глаз.

Ничтоже сумняшеся, Соня встряхивает рыжими кудрями и уверенным шагом движется вперед. Сигер с Гунном, на миг замешкавшись, также следуют за ней, под настороженным, слегка неприязненным взглядом Разары, которая в своем обычном кресле, украшенном сверху огромной волчьей головой и когтистыми лапами на поручнях, восседает, прямая, застывшая, недвижимая, словно изваяние.

Остальные выстроились перед ней. По большей части, мужчины, крепкие, закаленные… в каждом из них виден опытный, бывалый боец. Это сквозит во всем: в манере стоять, удерживая равновесие, так, чтобы в любой миг отразить нападение с любой стороны, в живых, настороженных взглядах, устремленных словно бы в никуда, но не упускающих ничего из происходящего, в положении рук, небрежно положенных на пояс поблизости от оружия.

Впрочем, нет, здесь не только воины. Книжники, которые в такой чести у Волчицы, тоже здесь. Их человек семь или восемь, в темных балахонах, они стоят чуть поодаль, щурясь на солнце, словно совы, которых невольно разбудили и вытащили на яркий свет. Странно, думает внезапно Соня, что среди них у нее нет не то, чтобы близких друзей или даже приятелей, — она почти никого из них не знает и по именам. В Логове она общается лишь с такими, как Сигер и Гунн, как Стевар, как кузнец Микар… Все они чем-то похожи. Немногословные, крепкие, слегка туповатые парни, которым кулаками куда сподручнее работать, чем мозгами или языком. Хотя сама она совсем не такая. По тому образованию, которое она получила в юности, ей должна была быть куда более привычна компания книжников; уж по крайней мере, она не ударила бы перед ними в грязь лицом, да и манеры, привитые ей с детских лет, подходили скорее для королевского двора, нежели для конюшни, и все же… Здесь, в Логове, ощущение дома для нее связано именно с такими парнями, как эти северяне. В книжниках она словно подсознательно чует какую-то опасность. Или, вдруг пронзает ее нежданная, и от этого еще более неприятная мысль, это просто ревность. Сродни тому уколу зависти, что она ощутила нынче у озера, узнав об избранничестве Отевара…

Но времени додумать эту мысль у нее не остается. Разара слегка приподнимает бледную костистую руку с непомерно длинными ногтями, и все почтительно замолкают, склонив голову. Сама Волчица намерена говорить с ними сегодня.

Глава вторая

Как всегда, голос Разары звучит негромко, чуть хрипловато, но слышно его повсюду на площади. Она начинает с обычного приветствия во имя великой Белой богини, затем произносит еще какие-то ритуальные слова о положении дел в ордене, о вестях с севера из большого Логова… Соня делает вид, будто слушает внимательно, как и все остальные, но на самом деле, мысли ее далеко. Смутная тревога владеет ею, словно что-то готовится, что-то должно случится, и неминуемо поджидает какая-то неприятная неожиданность, если только она не успеет вовремя сосредоточиться, уловить, откуда дует опасный ветер. Однако все тщетно. Ничего пугающего нет ни в тоне Разары, ни в тех людях, что стоят сейчас рядом.

Кстати, не все из них такие незнакомцы, как показалось ей сперва. Помимо нескольких новичков, таких, как Сигер с Гунном, здесь есть и те, с кем она пришла в Логово почти одновременно. Вот, к примеру, чуть левее стоит Сармор, низкорослый жилистый зингарец с длинными, загнутыми вниз усами, что придают ему одновременно чуть печальный и комический вид. Впрочем, несмотря на это, он остается одним из самых стремительных и беспощадный убийц, каких только знала Соня. Они не друзья, но относятся друг к другу с изрядным уважением, и сейчас, перехватив на себе взгляд девушки, — а такие вещи он чует за лигу, — он едва заметно улыбается ей одними глазами. Чуть дальше еще одна знакомая фигура. Кажется, этого парня зовут Тарквин, и родом он откуда-то из западной Немедии. Холеный аристократ, знаток военной стратегии. Он был старожилом Логова, еще когда она прибыла туда совсем зеленой, неопытной девчонкой, потом куда-то надолго исчез, и вот теперь, два года спустя, довелось свидеться… И еще пара знакомых лиц. Впрочем, пока она не может вспомнить их имен, но это придет.

Словно от толчка, она вдруг пробуждается из плена грез, и в задумчивость ее врывается сиплый голос Разары:

— …Поэтому положение представляется нам сейчас критическим. При том количестве культов зверобогов, что появляются в Хайбории с каждым годом и даже месяцем, нарисовать четкую картину становится все сложнее, и должна признаться, здесь есть и наша вина. Мы слишком отгородились от мира, перестали обращать внимание на кого бы то ни было, кроме себя самих, занятые лишь собственными нуждами, планами и заботами, и абсолютно не задумывались о том, как могут нашим планам помешать те, кто способен воздействовать на них извне,

— Но почему нас это должно тревожить? — подает голос кто-то из собравшихся. Вместе со всеми прочими Соня невольно оборачивается к наглецу, осмелившемуся столь дерзко прервать Волчицу. Она узнает еще одно знакомое лицо, но теперь вспоминается и имя — Гвейд. Тоже один из «бывших». Родом из Аквилонии, кажется, сын какого-то мелкопоместного дворянина. Неудивительно, что он презирает любую субординацию. Голубая кровь, как-никак…

— Разве не все зверобоги наши потенциальные союзники? Разве не все мы трудимся ради одной и той же цели? Почему мы должны их опасаться? Что тут такого страшного для нас, если каждый из них занят своим делом. Ведь в конце концов…

— В конце концов, возможно, к концу жизни, — звучит едкий голос Разары, — ты научишься не перебивать старших, щенок. Помолчи и дослушай.

У многих на губах мелькают улыбки. Похоже, им понравилось, как Волчица осадила аквилонца, хотя, на самом деле, тот же вопрос готовы были задать и все они.

— Разумеется, наш основной противник — это старый порядок, — невозмутимо продолжает Разара, — Мы все понимаем, насколько сильно прогнили устои нашего мира. Боги, сотворенные людьми по собственному образу и подобию, окончательно выдохлись, обессилели и не способны поддерживать порядок в несотворенном ими мире.

Все это мы слышали уже сотни раз, вздыхает Соня. И не то, чтобы она была не согласна с Разарой, иначе ее не было бы в Логове Белой Волчицы. Так называемые «цивилизованные страны» она ненавидит всей душой, ибо все, что она видела в них все эти годы, это ложь и подлость, пронизывающие все их существование от самого низа до верхов, это жажда наживы, готовая разрушить все, ради поддержания самой себя. Это власть, готовая подняться на крови невинных, единственной целью которой является обретение власти еще большей… Все эти боги, которым с такой лицемерной страстью поклоняются на Западе, все эти Митры, Асуры, Эрлики и прочие, для Сони — лишь тупые деревянные изваяния, не наделенные собственной жизнью. Это лишь пустые оправдания на устах тех, кто именем этих богов творит зло и беззаконие.

Звериные боги чище. Если они берут кровь, они берут ее по справедливости, пусть даже это право сильного. Если они грозят огнем, то лишь нечестивцам, дабы выжечь скверну и оставить жизненное пространство истинным детям своим, готовым в простоте и суровости возводить на ней нечто новое и, возможно, лучшее.

Однако, теперь, судя по всему, Разара утверждает, что и среди зверобогов нет единства. Похоже, человеческая природа одинакова везде, и проклятая скверна проникла даже в ряды Избранных.

Теперь она прислушивается внимательней, но в душе, зародившись, как отравленный плод, вызревает отчаяние.

— Нет, никого из Древних мы не числим среди своих противников, — продолжает Разара. — И ты прав, Гвейд, вместе с ними мы намерены исполнить Великую Цель — разрушить то, что должно быть разрушено, и привести на землю тех богов, которые будут править здесь с истинной справедливостью своими детьми, очищенными в горниле огня и крови. Однако не все поклонники Великих достаточно разумны. Среди них множество тех, кто заражен скверной прежнего мира, они видят в культе зверобогов лишь орудие, которое можно использовать для достижения власти. Они пытаются использовать истинную веру и пламя сердец искренне верующих для своих низких, подлых целей, и таких мы должны выявить заранее, дабы помешать им опорочить Великую Цель.

— Но о ком ты говоришь, Старшая? — подает голос все тот же неутомимый Гвейд, на которого отповедь Волчицы не оказала, похоже, желаемого действия. — Кого из зверобогов ты подозреваешь в отступничестве?

— Не самих богов, нет, ибо помыслы великих Древних непостижимы для нас, и мы даже не осмелимся утверждать, что всегда понимаем в точности, чего желает от нас наша покровительница — Белая Волчица… Но здесь, на земле, боги действуют руками людей. И об этих людях мы должны знать как можно больше. Ибо близится час, когда двинутся орды с запада и с востока, когда нахлынет неумолимая волна с юга и с севера, и тогда мы должны знать в лицо тех, с кем нам надлежит сражаться бок о бок, тех, кого лучше обходить стороной, и тех, с кем доведется скрестить мечи в беспощадной битве,

Соня исподволь оглядывает людей, стоящих рядом. У всех на лицах одинаковое зачарованное выражение и мрачная решимость в глазах. Сигер с Гунном аж подались вперед, ухватившись за рукоять мечей, словно готовые в любой миг, по сигналу Разары, кинуться в бой, рубить и крошить всех тех, кого Старшая поименует недостойными жить. Пожалуй, лишь лица книжников чуть более сдержанны, и, как всегда, на устах их играет тень едва уловимой усмешки, словно у людей, которые за словами, произносимыми вслух, слышат нечто большее, чем сказано на самом деле, словно ведают некую истину, доступную лишь посвященным, и насмехаются над простецами, которых надо гнать на битву торжественными речами и звуками фанфар.

Близится решающее наступление на старый мир, и в победе уже почти ни у кого не остается сомнений. Поэтому можно начинать примериваться и делить власть. И искать союзников в этой борьбе, и возможных противников, кому придется перегрызть горло, чтобы первым взойти на трон, — вот что слышат они за словами Разары. И Соня, осознав это, понимает, почему столь предпочтительным кажется ей общество таких, как Стевар, с их простой нерассуждающей преданностью и нежеланием искать тайный смысл в речах и деяниях Старших. Она и сама хотела бы быть такой же. Она старается притвориться такой, как они. Увы, но сейчас на своих собственных губах, непрошеной, она чует ту же самую усмешку, что и у книжников, стоящих рядом.

— Итак, — скрежещущим голосом продолжает Разара. — Что видели мы прежде, когда взирали вокруг себя? — Она делает паузу, словно ждет ответа, но все молчат. — Мы видели дикарей. Мы видели охваченные жаждой крови орды пиктов на западе и знали, что их небесные покровители Вепрь и Медведь внушают им эту жажду. Мы смотрели на юг и ощущали там, в глубине черных джунглей, присутствие великого Отца Крокодила и Матери Кобры, нерассуждающих, безмысленных, охваченных всепоглощающей страстью к уничтожению. Снежный Барс разжигал алчный огонь в душах своих служителей на севере, вводя в амок ваниров и асиров, и затрагивая даже души куда более хладнокровных киммерийцев. И на востоке, в степях Гиркании, и далеко за бескрайним степным морем, мы чуяли схожее влияние, хотя и не знали по именам тамошних богов. Однако в одном мы были уверены твердо — каким бы ни был их внешний облик, сколь бы ни разнились ритуалы, какими приветствуют их служители своих небесных владык, но они были схожи в одном — их единственной целью было уничтожить все вокруг себя, всю эту так называемую цивилизацию Запада, стереть ее с лица земли, дабы уничтожить вековую несправедливость, при которой одни богатели, купались в роскоши, предавались разврату, безделью, чревоугодию и прочим порокам, тогда как другие, в поте лица своего добывая хлеб, оставались нищими, обездоленными, терзаясь болезнями и прочими несчастьями, какие только могут выпасть на долю рода человеческого.

Она сама вдохновляется собственной речью. Лицо делается еще более древним, но на этом костистом лике пронзительно-синие глаза вспыхивают ярчайшими сапфирами, белые волосы едва ли не встают дыбом, как во время грозы, пальцы вцепляются в подлокотники кресла, она вся подается вперед, словно впиваясь взором в каждого из слушателей. Они зачарованы точно также, ибо все эти слова суть именно то, во что они верят искренне и горячо, и жизни свои они положили именно на то, чтобы приблизить тот миг торжества справедливости и мщения, о котором говорит Разара.

— Но мы — другие, — разносится над площадью хриплое карканье Разары. — С самого начала орден Волчицы отличался от прочих, ибо его создавала и питала Белая Рука гиперборейцев, и сама всемогущая Лухи учила нас всему, что знала сама. Поэтому, хотя мы и видели в молодых нарождающихся культах звериных богов своих союзников в борьбе против прежнего мироустройства, мы яростно ощущали, что наше призвание иное, что там, где они стремятся лишь только разрушать, уничтожать, стирать с лица земли и губить все, что вызывает их праведный гнев, — мы придем созидать. Именно к этому мы готовились все эти годы, мы копили и изучали древние манускрипты, артефакты, оставленные в наследие от того мира, что был еще до человека. Наши мудрецы размышляли, долгие годы проводя в аскезе, молитвах, раздумьях и философских спорах. Мы пытались открыть новые законы мироустройства, которые можно было бы применить в том, новом мире, пришествие которого столь же неотвратимо, сколь и восход солнца после долгой ночи. В чем-то мы преуспели, хотя еще многое предстоит сделать Но за этими заботами, отгородившись от мира, мы сделались слепы и глухи, мы не замечали, что мир вокруг нас продолжает меняться, что он стал совсем другим. Появилось то, что я бы рискнула назвать Третьей Силой.

— Да, Волчица, те же пикты… — раздается взволнованный юношеский голос совсем рядом. Соня бросает в ту сторону косой взгляд, но она не знакома с этим молодым человеком, дочерна загорелым, с пронзительными, черными, как угли, глазами. — С пиктами что-то неладно, я говорил тебе вчера. Появляются новые ордена, и они таятся от всех прочих. Пикты уходят в леса и там, под рокот барабанов, ведут какие-то новые, никому не ведомые обряды, в которые не допускают даже посвященных из других, старых орденов.

— В Черных Королевствах еще хуже!

Это выкрикивает другой мужчина, смуглокожий, с гладким лицом, которое, на первый взгляд, кажется молодым, но, приглядевшись, Соня понимает, что ему, должно быть, перевалило уже за четвертый десяток. Глаза под тяжелыми веками смотрят рассеянно и устало, но во всем теле чувствуется затаенная сила.

— Там новые ордена полностью вытеснили Крокодила и почти уничтожили Кобру. Их служители где силой, а где обманом и хитростью переманили к себе сторонников старых зверобогов и увели их в забытые города. Дорога туда неведома никому из непосвященных…

Слышатся еще какие-то выкрики, но тут Разара предупреждающе вскидывает сухую, похожую на птичью лапу руку.

— Замолчите вы все! Я выслушала каждого из вас в эти дни и сейчас не желаю, чтобы вы гомонили, как купцы на базаре. Вспомните, вы воины. Ваше дело не тревожиться о будущем, а исполнять приказы. — Она молчит, ждет, пока они успокоятся и, дождавшись наконец, чтобы все затихли, продолжает обычным своим ровным и невозмутимым тоном:

— Мы думали об этом. Спохватившись, пусть лучше поздно, чем никогда, мы долго размышляли о том, что происходит. Мы постарались соединить воедино все вести, что вы принесли нам с разных уголков Хайбории. Мы постарались понять, что объединяет новый возникший в Гирканских степях орден Кобылицы, у которого уже тысячи приверженцев, с крохотным орденом Козодоя на юге Коринфии, где моление совершают едва ли трое-четверо жрецов. Мы попытались осознать, что общего в учениях ордена Борона, который призывает пиктов учиться военному искусству у своих соседей аквилонцев и посылать своих сыновей в их университеты и школы, дабы те смогли обрести там науку воевать, и Орденом птицы со столь непроизносимым названием, что я даже пытаться не буду его выговорить, который возник в дебрях Вендии и чьи последователи дают обет молчания и ходят голышом, так что непонятно, каким образом их немые жрецы могут обучать последователей своей загадочной науке… В общем, все это дело не воинов, но книжников, и я не желаю вас посвящать в сокровенные тайны, которые лишь усложнят вам жизнь, но не дадут ничего взамен. Вам следует знать лишь самое главное, к чему мы пришли. — Пронзительным взглядом она обводит собравшихся воителей. — В Хайбории не только Белая Волчица готовится жить после грядущего великого катаклизма. Прочие зверобоги, похоже, также готовят к этому своих сторонников. Великая война неизбежна. Она начнется очень скоро. Это дело нескольких лет. А затем понадобится еще от силы лет десять или двадцать, чтобы прежний мир был разрушен окончательно и бесповоротно, ибо он, подобно статуе на основании из прогнившего дерева, ожидает лишь толчка, достаточно сильного, чтобы повалиться наземь и разбиться вдребезги. Об этом речь уже не идет. Однако, если прежде мы были уверены, что останемся единственными, кого заботит построение нового мироустройства на обломках прежнего, то теперь у нас больше нет такой убежденности. А если так, то нам необходимо знать, к чему именно готовятся прочие ордена. Каким они видят себе этот новый мир. Нам необходимо выяснить это заранее, узнать их планы, их взгляды на мироустройство, их реальную силу, ибо мало иметь бездну замыслов, нужно также обладать возможностью привести их в исполнение… И лишь после этого мы сможем определиться, кто станет нашим союзником, а с кем придется привести неминуемую борьбу на уничтожение, если взгляды их будут столь коренным образом расходиться с нашими, что никакой компромисс окажется невозможен.

Вот так-то. Соня тихонько вздыхает, надеясь, что это останется незамеченным для окружающих, которые по-прежнему с горящими глазами внимают хриплым речам Волчицы. Странно, и почему ей мечталось, что все дрязги и свары проклятого западного мира останутся далеко в прошлом, стоит лишь омыть его очищающей кровью и пройтись огнем, который выжжет все пороки и слабости человеческие?.. Теперь же становится ясно, что ни слабости, ни пороки эти не денутся никуда. Еще не успев получить власть над миром, различные ордена, культы и группировки уже готовы грызть друг другу глотку ради призрака будущего могущества, использовать дикарей как боевую силу, как таран, признанный проломить врата в западный мир, и воцариться самим на крови и развалинах, попутно уничтожив всех тех, кто мог бы занять верховный трон до тебя… И какими прекрасными словесами ни прикрывай свои надежды и замыслы, смысл остается прежним. Соня с трудом удерживается, чтобы не сплюнуть презрительно.

Но с другой стороны, что она может поделать? В одиночку встать против всего мира? Изменить враз человеческую природу, убрать из нее жадность, корысть, властолюбие и презрение к себе подобным? Даже боги не способны на это. Даже величайшие из богов никогда не могли улучшить нравы своих верных служителей, что уж говорить о звериных богах, которые, по самой сути своей, пробуждают в людях низшее, животное начало. Прежде Соня верила, и верила искренне, что именно это низшее, на самом деле, более чистое, нежели последующие напластования так называемого «человеческого», и ей казалось, что именно в звериной душе кроется тот кристальный исток, подобный бурному ручью, в котором вода еще не замутнена ни илом, ни песком, как в реке, в которую он превращается на равнине. Она убеждала себя, что стоит приникнуть к этому истоку, напиться из него… и станешь другим, сильным, смелым, уверенным в себе человеком, твердо видящим перед собой единую Цель и стремящимся к ней без тени сомнений и колебаний. Именно такой она желала стать, такой хотела видеть самое себя.

Но, похоже, до звериной чистоты людям еще далеко. От зверей они взяли все только самое худшее: коварство, жажду крови, стремление к власти и презрение к слабым.

…Разара продолжает вещать, но Соня уже не прислушивается к словам, смысл ясен и так. Осознав, наконец, что ситуация в мире усложнилась, орден Волчицы, спохватившись, намерен разослать тайных эмиссаров во все известные ордена, дабы те либо хитростью проникли в них, либо сумели найти подход к старшим жрецам и выяснили точно, каково состояние дел в этих культах, их планы на будущее, число сторонников, — в общем, все, что может иметь значение в грядущей великой войне. Не зря же Волчица собрала здесь всех самых верных, самых проверенных своих порученцев, тех, кто на протяжении многих лет исправно служил ей во всех уголках бескрайнего мира. Соня чувствует искорку гордости в сердце, что и ее сочли достойной стоять здесь, бок о бок с этими людьми, ибо рядом с такими, как Тарквин или Гвейд она может казаться зеленым неоперившимся новичком… Также ей хотелось бы, чтобы Разара поскорее прекратила разглагольствовать и сообщила, наконец, куда она посылает каждого из них.

Что бы предпочла она сама? Соня задумывается. Возможно, Гирканию. Да, эта бескрайняя степь, откуда был родом ее отец, давно манит воительницу, но до сих пор она так и не удосужилась там побывать. Хорошо бы вырваться наконец на свободу, скакать по бескрайней равнине на могучем тонконогом жеребце, стрелять из лука, вечерами наслаждаться отдыхом у костра,

Вернувшись мысленно к настоящему, Соня осознает внезапно, что Разара замолкла. И в этой тишине ей кажется каким-то удивительно нелепым все их сборище. Группа в полсотни человек, почтительно замершая перед хрупкой женщиной, сидящей на волчьем троне, и все это посреди огромного запыленного двора Логова, где они кажутся крохотными, словно муравьи на ладони, под палящим солнцем, в окружении далеких сосен. К тому же, она чувствует на себе любопытные взгляды, не только на себе, разумеется, на всех них, и понимает, что сейчас вся прислуга вместе с новобранцами Логова приникли к щелям и из-за дверей и закрытых ставен слушают, наблюдают за происходящим, дивясь, что происходит в Логове, и к худшему или к лучшему могут оказаться неизбежные перемены.

Разара наконец повелительным жестом вскидывает руку.

— Расходитесь. У вас будет время до вечера. Затем по одному я стану приглашать вас к себе, дабы поведать о том, куда каждому из вас предстоит направиться. Сведения эти не подлежат разглашению, и если я узнаю — а я обязательно узнаю это! — что вы стали делиться с кем-то вокруг, поручение будет немедленно отозвано, а вашей судьбой займется совет Храма.

Впрочем, эта угроза излишня, и обида явно читается на суровых лицах воинов. Они и без того не привыкли болтать, и никогда не обсуждают поручений Волчицы с кем бы то ни было.

Все расходятся, и Разара в своем кресле-троне остается одна посреди желтого двора, — крохотное пятнышко, точка мироздания, в которой заключена власть столь огромная, что это потрясает воображение. Одна хрупкая, бледная, как смерть, женщина под палящим солнцем. И люди, уходящие прочь, не смеющие лишний раз оглянуться на нее…

* * *

Разару, утомленную долгой речью, четверо храмовых прислужников уносят прочь в святилище, подхватив ее кресло, как портшез, за особые рукояти спереди и сзади. Странно, но Соня, кажется, вообще никогда не видела, чтобы старуха ходила своими ногами вне стен храма. Однако сейчас ей лень гадать, вызвано ли это слабостью стареющей женщины, или какой-то особой прихотью, поскольку ум Сони обращается к более практическим делам.

Не обращая внимания на сотоварищей, которые разбредаются кто куда, и дружески помахав рукой Сигеру с Гунном и Стевару, с веселым, но насквозь фальшивым обещанием увидеться попозже и непременно выпить за ее удачное возвращение, Соня направляется на другой конец площади, туда, где неподалеку от кузни и конюшен располагается вход во владения Мамы. Мамой в Логове кличут Тойбо, крохотного гирканца-карлика, который ростом едва достает Соне до груди, хотя при этом обладает могучим телосложением богатыря. Он носит черные волосы перевязанными в длинный хвост, в который вплетает разноцветные нити, и занимается в Логове всеми вопросами снабжения, начиная от закупок породистых лошадей и оружия для воинов, и заканчивая особыми приправами, которые Кабо требует на кухню. Крохотный рост для Тойбо ничуть не помеха, хотя как-то раз за его столом Соня заметила деревянную подставочку, на которую карлик, должно быть, встает, если желает произвести впечатление на каких-нибудь купцов. Но с ней все эти церемонии излишни. Издалека, завидев рыжеволосую воительницу, гирканец спешит ей навстречу, вытягивая не по росту длинные руки.

— Я уж тебя заждался, моя птаха, но ты, как всегда, порадовала старика. Скажи на милость, зачем ты так замучила несчастную каурую? Ты знаешь, что я отдал за нее сто двадцать немедийских золотых! Ведомо ли тебе, с каким трудом я копил все эти деньги, отрывал их буквально от сердца, видела ли ты кровь души моей, которая стекала с этих монет, когда я передавал их в алчные лапы торговца?.. И все ради чего! — восклицает он, патетически возводя глаза к небу. — Чтобы какая-то лихая девчонка, которая думает только о себе, загнала бедную лошадку в первый же месяц!..

Впрочем, огорчение его скорее притворное.

Он никогда не мог сердиться по-настоящему, по крайней мере, на Соню.

В Логово Тойбо привез однажды Кучулуг, вернувшись из очередной поездки в родные края. Втайне он поведал кое-кому из близких друзей, что просто не мог поступить иначе, хотя в ту пору он понятия не имел, чем может пригодиться великой Волчице этот странный маленький уродец, который из-за роста не может даже держаться в седле. Но именно поэтому Тойбо в родных краях грозила смерть, ибо клан его был захвачен другим, более могущественным племенем, и вождь, собрав всех на совет, объявил свое решение: в живых будут оставлены только молодые, полные сил воины, которые согласятся вложить свои стрелы в его колчан и подчиняться новому кагану, который поведет их тропою крови и славы. Всем же прочим, кто воевать не способен, отказано в праве на жизнь, ибо они суть лишь пустые рты, кормить которые у вождя нет ни возможности, ни желания. Так что Кучулуг увез Тойбо с собой.

Правда, в Логове его тоже не все приняли с распростертыми объятиями, ибо увечных служители Волчицы никогда не жаловали, — им это казалось оскорблением в глазах своего божества. Соня оказалась одной из тех немногих, кто сразу принял карлика под свое покровительство… И впоследствии, сделавшись одним из самых незаменимых членов маленького сообщества Логова, Тойбо отплатил ей стократ.

— Ну, что скажешь, как будешь оправдываться, глупая девчонка?! — он дружески толкает ее в плечо, но удар его столь силен, что Соня невольно отлетает на шаг назад… И упирается прямо в чью-то крепкую грудь. Оборачивается рывком.

— А, Тарквин, видела тебя издалека, думала, встретимся на обеде в трапезной. Как ты? — дружески приветствует она немедийца. До этого им пару раз приходилось участвовать вместе в небольших вылазках, и с тех пор немедийца она чтила как одного из лучших бойцов и самых верных товарищей, что встречались ей на пути. Но сейчас, похоже, он не слишком склонен рассказывать о своих делах, ибо устало машет рукой.

— Притомился с дороги. Ноги не держат, язык не ворочается. Расскажи лучше о себе. И, кстати, а где Север, что-то не видно его сегодня?..

Лицо Сони застывает. С кем другим она просто наотрез отказалась бы говорить на эту тему, но Тарквин ничем не заслужил такой обиды. Она пожимает плечами.

— Он в отъезде. Не знаю, куда отослала его Волчица. Это случилось, пока меня не было в Логове. Но вообще-то… У нас с ним сейчас не самое лучшее время.

Тарквин понимающе ухмыляется.

— Опять как кошка с собакой, да?

— Ну… — Соня рада, что не нужно больше ничего объяснять.

Тойбо, понимая, что сейчас самое время вмешаться, дабы отвлечь девушку от неприятных мыслей, дружески хлопает ее по руке.

— Значит, скоро опять в дорогу, да?

— Как обычно. Нужна лошадь, кое-что из оружия. Сделаешь?

— О чем разговор.

Они еще какое-то время обсуждают необходимое снаряжение для грядущей поездки, ибо Тарквин зашел к Тойбо за тем же самым, затем, оставив гирканца в своем царстве мечей, подков и кольчуг, рука об руку удаляются в сторону трапезной.

— Я, правда, не голодна, успела перехватить лепешку с медом у Кабо, — улыбается Соня.

— Ну ничего, посидишь, посмотришь, как я ем. Мне-то с утра даже передохнуть свободно не дали Разара со своими стратегами. От голода живот сводит.

— Вот и отлично. Думаю, Кабо сумеет помочь этой беде.

Через полсотни шагов Соня вдруг хватает своего спутника за рукав.

— Постой, ты куда? Трапезная вон в той стороне.

— Разве? — он оглядывается на нее в недоумении.

Соня усмехается невесело.

— Теперь я вижу, что ты и впрямь тысячу лет не был в Логове. Здесь многое изменилось, знаешь ли. Теперь трапезная вон там. — Она указывает на длинное здание, где раньше были казармы стражников. В дверях Тарквин застывает в немом изумлении, затем чуть слышно цедит сквозь зубы:

— Демон с головой свиньи!..

И по этой реплике Соня понимает, где именно носило последнее время неугомонного немедийца, ибо так ругаются лишь жители Турана, по преимуществу на восточном берегу Вилайета, да еще местные разбойники, грабящие на перевалах иранистанских и вендийских купцов. Любопытно, что за зверобоги поднимают свои головы в тех краях, но об этом она не спрашивает Тарквина: в Логове излишнее любопытство не считается приличным.

Вместо этого она бросает взгляд по сторонам, словно заново оценивая обстановку трапезной.

— Да, тут, конечно, все стало попроще. Честно говоря, именно поэтому я и предпочитаю кормиться с руки у Кабо. У него, по крайней мере, тихо, уютно, всегда ухватишь лакомый кусочек.

— Это у повара, что ли? — переспрашивает Тарквин.

— Ну да, — Соня пожимает плечами. На самом деле, она в общую трапезную не заглядывала, должно быть, добрых пару лун, и сейчас с трудом может вспомнить, в каком углу положено брать себе миску с ложкой, а где стоят горячие лепешки. Они усаживаются за длинный стол из плохо оструганных досок, в дальнем конце узкого, точно кишка, зала с серыми каменными стенами и давящими сводчатыми потолками. Редкие крохотные окна-бойницы прячутся в оконных нишах и почти не дают света. Факелы, установленные в скобах на стенах, больше чадят, чем разгоняют тьму, так что тут немудрено и промахнуться ложкой мимо миски.

Один из поварят подходит к ним с котелком жаркого и удивленно смотрит на гостей, заметив, что у Сони нет ложки. Она пренебрежительно машет рукой.

— Что-то я не голодна сегодня.

— Да и у меня, по правде сказать, аппетит пропал, — цедит Тарквин, но все же протягивает миску поваренку. Как любой бывалый солдат он привык не пренебрегать возможностью поесть, поскольку никогда не знает, скоро ли выдастся шанс еще раз набить желудок.

— А что со старой трапезной? — удивленно поднимает брови немедиец, с удовольствием принимаясь за еду. — Хвала Небесам, хотя бы стряпня здесь осталась прежней. Будем благодарны богам за маленькие милости.

— Прежняя трапезная? — усмехается Соня. — Видишь ли, в Логове, вообще, многое изменилось с тех пор, — она задумывается ненадолго, — да, пожалуй, с тех пор, как Халима стала правой рукой Разары. Именно тогда появились все эти книжники, мудрецы и философы, которых прежде в Логове было не сыскать, все эти бесконечные писцы, звездочеты…

— Тьфу, — морщится Тарквин. — Скажу честно, не то чтобы я был против ученой братии, все же и сам не из свинопасов, и грамоте учен, но честно говоря, от этих меня какая-то дрожь нехорошая пробирает. Небо свидетель, Соня, не к лучшему все эти перемены в Логове…

На эти слова воительница не отвечает ничего. Ей и самой кажется, что с каждым годом Логово делается ей все более чужим, что они постепенно отдаляются друг от друга, и она перестает понимать вообще, зачем находится здесь, и ради чего делает то, что она делает. Но говорить об этом Тарквину было бы странно, да и жаловаться она не привыкла, и уж тем более позорным считает посвящать кого бы то ни было в свои душевные терзания.

— Так вот, что касается трапезной, — делан но бодрым, насмешливым тоном продолжает она. — Халима сочла, что там гораздо светлее и просторней, поэтому тот зал лучше подойдет для ее писцов, соответственно, обеденные столы перенесли сюда, в бывшую казарму, а туда переместились…

— Ну да, казармы, — крепким кулаком немедиец ударяет по столам. — А я-то все гадаю, что же раньше здесь было… Но постой, а где теперь помещается стража? Здесь же раньше было полно народу. Я, вообще, удивился сегодня, когда Разара устроила сборище во дворе. Нас было едва полсотни человек. Где все остальные?

— Остальные? — Соня и сама не успела заметить, как и когда это произошло. Численность стражей Логова уменьшалась постепенно, а ведь когда-то здесь было полторы сотни бойцов, не меньше, да еще около сотни послушников.

— Не могу тебе сказать. Спроси у Разары, если хочешь. Знаю, что сейчас, когда я приезжаю сюда, то встречаю едва лишь два десятка старых знакомых. Куда подевались остальные — не ведаю.

Тарквин хмурит брови.

— Думаешь, Логово умирает?

— Едва ли, — Соня качает головой. — Просто они делают что-то такое… о чем не сообщают нам, непосвященным. Здесь остаются книжники, да и то, похоже не из самых главных. Возможно, где-то есть другое Логово. Там готовят бойцов, может быть, ведутся еще какие-то магические работы, не знаю. Здесь же остался храм, Разара, горстка послушников и мы, время от времени возвращающиеся сюда с очередного задания. Если бы это не было так нелепо, я бы сказала, что это Логово они сохранили специально для нас, чтобы нам было куда возвращаться.

— А, возможно, ты не так уж и неправа, — задумчивым тоном произносит Торквин. — В этом что-то есть. Соня. Хотя странно, ты знаешь… — голос его делается мечтательным, каким-то далеким. — Я ведь всегда возвращался сюда, в Логово, как домой, хотя и не скажу, чтобы мне всегда были приятны эти возвращения. Порой приезжаешь вот так, как сегодня, обнаруживаешь, как сильно все изменилось, как сильно все тебе стало не по нраву и думаешь: «Зачем? Ради чего?» У тебя не бывает такого?

Он в упор смотрит на нее орехово-карими глазами, но Соня ловко отводит взгляд, делая вид, что высматривает каких-то знакомых в той толпе, которая как раз сейчас вваливается в трапезную.

Ей не хочется отвечать, хотя слова Тарквина эхом вторят ее собственным мыслям. Но если человеку захотелось пооткровенничать, то, на самом деле, меньше всего его интересует мнение собеседника, а если, паче чаяния, это некое задание, и ему поручили выведать ее сокровенные мысли и настроения, то тем более следует молчать, как бы сильно ни хотелось ей открыть душу.

— Но на самом деле, — продолжает Тарквин, хлебной коркой собирая подливу со дна миски… то-то сейчас вознегодовали бы его благородные немедийские предки! — На самом деле, не имеет значения, что у тебя на душе, когда приезжаешь сюда, потому что Логово стало домом, а дом можно не любить, можно на него негодовать, можно даже ненавидеть порой, но в него всегда возвращаешься, и он ценен лишь тем, что он есть… Ты понимаешь, о чем я? Тьфу!.. — он презрительно смеется, скаля белоснежные зубы, яркой полоской выделяющиеся на загорелом лице под черточкой усов. — Совсем отвык нормально говорить с этими распроклятыми дикарями. Веришь ли, думал, что уже, вообще, все слова забыл, кроме «жратва», «сабля», «бабы», да «спать».

Соня смеется. Верно, и впрямь такому человеку, как Тарквин, это далось нелегко, ведь она помнит, как ему нравились ученые диспуты и просто болтовня ни о чем. Должно быть, ему здорово не хватало такого общения, пока он был там, в Туране. Поэтому и набросился теперь на первую попавшуюся собеседницу.

Она делает знак пробегающему поваренку, чтобы принес им эля. Пожалуй, пора поговорить о чем-то другом. Тем более, что шумная компания устроилась прямо рядом с ними, за тем же столом. Не годится вести при посторонних беседы, в которых недоброжелательное ухо может уловить нотки предательства. Халима таких вещей не терпит, а желающие ей донести наверняка найдутся…

С Тарквином они понимают друг друга без слов, поскольку тот, едва лишь бросив короткий взгляд на соседей по столу, с кем-то перемахнувшись рукой и пообещав встретиться чуть погодя у конюшен, резко меняет тему разговора

— Да что я все о себе, да о себе! Лучше ты мне, красавица, поведай, что у тебя нового? Сколько новых зарубок на мече сделала, сколько сапог стоптала и коней загнала?.. Впрочем, — он многозначительно цокает языком, — насчет коней можешь не беспокоиться. Эту сагу наш велеречивый кузнец уже пропел мне дважды, и с радостью испытал бы на мне свое красноречие в третий раз, если бы я не пригрозил загнать ему в глотку его же собственный молот. Хотя… — он с усмешкой косится на рыжеволосую воительницу, — та часть, где поминались демоны с глазами, точно плошки, полные гнилушек, на меня произвела впечатление. Что тут стряслось, подруга, докладывай!

Соня со смехом разводит руками.

— Наш, как ты выразился, велеречивый кузнец тоскует по родным северным просторам и по благодарной аудитории, коей он лишен здесь, среди дикарей и варваров, у которых отсутствует поэтический дар и терпение выслушивать его оды. Поверишь ли, уже год он мучает меня, желая сочинить сагу о деве-воительнице, — эти слова она произносит подчеркнуто насмешливо, словно показывая, что никоим образом не относит к себе сие определение. — К несчастью, «подвигов» моих не хватило бы не то что на полноценную сагу, но даже на краткое предисловие к таковой, и потому он упражняется, как может, в ожидании, пока я совершу нечто действительно героическое, достойное описания. — Она иронично усмехается. — А пока успешно делает меня посмешищем для всего Логова.

— Ну, не скажи. Думаю, ты скромничаешь, как обычно, и история эта вполне достойна упоминания, — он с удовольствием отпивает эля из кружки и делает приглашающий жест. — Ну же, ты знаешь, что я все равно не отпущу тебя без доброй истории! Должен же я вспоминать хоть что-то приятное, сидя вечерами у костра в окружении тупых дикарей и их грязных наложниц. Я хочу вспоминать твое личико и представлять, как ты дерешься с тысячей демонов, унося похищенное сокровище на груди… На твоей прекрасной пышной груди, — добавляет он, устремив деланно плотоядный взгляд на округлые формы Сони. Та сперва смущается, затем понимая, что лучше будет отвлечь его внимание разговором, сдается и начинает как можно более сухо пересказывать все, что случилось с ней за последние полторы луны.

Впрочем, сухо не получается. Теперь, спустя какое-то время, вся ситуация начинает ей казаться настолько комичной, что она и сама не может удержаться от смеха, и к тому моменту, как речь заходит об обнаружении пропажи драгоценных звездных таблиц, она уже вовсю хохочет, всплескивает руками и ударяет ладонью по столу в тех местах рассказа, которые достойны особого внимания

— И вот представь себе, — голос ее звонко разносится по залу, заставляя с улыбкой прислушаться даже сотрапезников в самых дальних углах, — я прыгаю на подоконник, бросив веревку, выбиваю окно, и что я вижу? Этот хитрый старый ублюдок, это хромой лис, да отсохнут у него и его лживый язык, и та его мужская гордость, что пониже пояса, сидит, по грудь утопая в подушках, на этом своем клятом продавленном диване, с которого чтобы встать, тебя должны за руки тащить два раба-кушита, и торгуется с каким-то тощим хмырем за мои, представь, мои Звездные Арканы. Клянусь, у меня едва хватило терпения не прикончить обоих на месте, но уж больно любопытно было, какую цену он заломит…

— И какую же? — давясь от хохота, восклицает Тарквин.

Но этого ему узнать не суждено. Фигура в длинном черном балахоне внезапно возникает рядом с ними и со злостью хватает Соню за плечо.

— Вот из-за таких, как она, из-за таких, как эта болтливая девчонка, у которой не хватает соображения держать язык за зубами и не трепать о сокровенных тайнах ордена, Волчица и рискует потерпеть поражение в великой битве! Из-за таких, как она… она… — негодующе звенит мальчишеский срывающийся голос.

Соня ошеломлена настолько, что даже не сразу вспоминает сбросить с плеча дерзкую руку. Вскинув голову, в изумлении смотрит…

Лицо, худое настолько, что фас выглядит как профиль, с длинным горбатым носом и почти сросшимися бровями, из-под которых угольями горят два черных глаза. Смоляные волосы, разделенные на пробор, падают до плеч, на лбу перехваченные кожаной веревочкой. Длинный балахон сквадратным вырезом на шее, украшенный золотым шитьем с непонятными фигурами, скрывает тело до пят.

— Эй, эй, подружка! — восклицает Соня, всем своим видом изображая невинное изумление. — Что-то я не припомню такой мордашки среди наших прачек. Откуда ты взялась, такая крикливая?

Поднявшись со скамьи, она с недовольством обнаруживает, что парень все равно выше ее по меньшей мере на полголовы, но, по крайней мере, ей удалось его разозлить. На бледном лице двумя ослепительно яркими пятнами вспыхивает румянец.

— Да как ты смеешь! Я…

— Помолчи, Муир! — Это подает голос Тарквин. Соня в изумлении косится на своего спутника. Неужто он знаком с этим наглым заморышем? — Что тебя не устраивает? Что ты привязался к моей подруге?

Слегка притихший, но по-прежнему боевитый, Муир, уперев кулаки в бедра, не желает сдавать позиции.

— Она слишком много болтает, эта рыжая, и она… Она оскорбила меня сейчас! Пусть просит прощения!

— Я никогда не прошу прощения у таких сопляков, как ты, — чеканит Соня. — Если хочешь, можешь потребовать с оружием в руках!

Она знает, что ничем не рискует. Книжники бывают вооружены лишь кинжалами и никогда не носят мечей, да и нож им служит больше для красоты, нежели реальной пользы.

— Поединки в Логове запрещены, — вмешивается кто-то из компании Муира… Еще один незнакомец. Соня, вообще, никого из них не знает. Но впрочем, там есть и пара воинов из те, на кого она нынче обратила внимания на устроенном Разарой сборище., — Прекратите шуметь, вы оба. Тебе, девчонка, и впрямь не стоило бы так громко распространяться о заданиях Волчицы, пусть даже в Логове нет посторонних, — назидательно продолжает старший из воинов. — Но если привыкнешь болтать здесь, то можешь ненароком сболтнуть и где-то еще. Пострадаешь сама, и подведешь тех, кто тебе доверился.

От этой отповеди, вполне резонной, Соня ощущает досаду, еще более усиленную тем, что она признает справедливость всех упреков незнакомца. Будь она лет на пять моложе, то унижение еще вернее погнало бы ее в драку, заставило бы наброситься на этого дерзкого высокомерного воина с кинжалом в руке… и, скорее всего, подвергнуться умелому и обидному отпору. Но сейчас она повзрослела, поумнела и немного лучше способна держать себя в руках.

— Извини, почтеннейший, из уважения к твоим сединам я не стану продолжать этот спор, — произносит она, со злой насмешкой глядя на воина, все же не в силах удержаться от подколки. — Однако забери своего щенка, я не терплю, когда меня лапают грязными руками, — она брезгливо отряхивает плечо. Тарквин, в свою очередь, берет ее за запястье.

— Пошли, Соня. Покажу тебе, какой роскошный клинок я привез нынче из Аренджуна.

Они выходят под взглядами всех собравшихся в трапезной. Муир сверлит ее глазами, пылающими от ненависти. В Глазах остальных — неприкрытое веселье. Они знают горячий нрав Сони и подозревают, что в ближайшие дни бедолаге книжнику придется очень туго. Пусть их первая схватка и окончилась вничью, но рыжеволосая красотка на этом не успокоится.

— А кто этот, пожилой? — неслышно спрашивает она у Тарквина на выходе из трапезной. — Ты вроде с ним знаком, мне показалось? Ты ведь ему махал рукой, когда они сели к нам за стол…

— Да не такой уж он и старый, — смеется немедиец. — Зря ты его так.

— А пусть не вмешивается, — зло щерится Соня. — Я бы сама разобралась с этим дерзким щенком. И нечего мне указывать, где распускать язык, а где нет!

— Ну, пожалуй, из всех нас, если кто и имеет право указывать другим, то только он. Тхеван был здесь наставником оружейного боя, еще когда мы с Севером пришли в Логово зелеными новичками. По-моему, он вообще здесь с самого первого дня,

— Ого, — это заставляет Соню переоценить расстановку сил. — Но как он оказался в одной компании вместе с этим червяком Муиром?

Тарквин пожимает плечами.

— Спросишь у него самого. Не сомневаюсь, что нам еще доведется повстречаться с ним перед поездкой.

— А ты уже знаешь, куда направят тебя?

— Нет, и никто не знает. Самое смешное, что, похоже, не знает и сама Разара.

— Как так? А кто же тогда решает? Халима?

— И не она тоже. Они не сумели подобрать лучшей кандидатуры для каждого из орденов, поскольку там слишком много неучтенных факторов. Скорее всего, все должно будет решиться с помощью рунного Оракула.

Пораженная, Соня невольно сбивается с шага. С рунным Оракулом в Логове ей приходилось встречаться до этого лишь дважды, да и то, когда дело, по счастью, не касалось ее самой.

Именно Оракул выносил приговор двоим провинившимся, которые нарушили законы Логова столь серьезно, что им грозила смертная казнь В одном случае Оракул подтвердил приговор, в другом — заменил его отъездом на север, к Лухи. Что сталось с осужденным там, не ведает никто. Но в любом случае, при одной лишь мысли о рунном Оракуле у Сони бежал по спине холодок.

— И когда же они собираются это сделать?

— Вероятно, как только будут готовы гадальные кости. Сегодня в полночь или завтра. Время, по предвестьям, самое подходящее.

В этом у Сони нет сомнений. Для гадателей время подходящее всегда, в особенности, когда они несут дурные вести…

Глава третья

Остаток этого дня и весь следующий Соня занята совсем другими делами, как нельзя более далекими от политики, в чем и черпает немалое для себя удовольствие. Она входит в царство, где безраздельно правит Олдар, старший конюший Логова. Между ней и этим седым гирканцем с лицом, иссеченным тысячью ветров, нет особой душевной привязанности, и все же пусть и неохотно, но каждый из них отдает дань уважения другому, ценя чужие способности и талант.

Олдар угрюм и неразговорчив: похоже, со своими лошадками дело ему иметь куда приятнее, чем с большинством двуногих, и он даже не пытается этого скрывать. Каждый раз, когда кто-то из обитателей Логова приходит к нему выбирать себе скакуна для очередной поездки, он смотрит на него как на личного врага, по тысяче раз предупреждая, как следует ухаживать за конем, на какие его личные склонности и особенности обратить особое внимание… И бесится, как степная лисица, если указания его не выполняются. Так что Соня, которая регулярно теряет лошадей в ходе своих вылазок, отнюдь не числится у него среди любимчиков.

Вот и сейчас он встречает ее хмурым взглядом исподлобья, не переставая стремительно ловкими пальцами перебирать упряжь. Он не полагается на глаза, когда ищет мельчайшие пороки и трещинки в коже, утверждая, что пальцы его видят вглубь, там, где обычным зрением не разглядеть ровным счетом ничего. До сих пор, кстати, чутье никогда его не подводило.

— Явилась? — хмуро бурчит он вместо приветствия.

Соня широко улыбается ему, делай вид, будто не замечает грубости.

— Доброго утра и тебе, Олдар. Всегда радостно, когда тебя встречают так пo-дружески.

— Ты мне зубы-то не заговаривай, — Олдар неумолим. Он явно не может простить Соне загнанную каурую кобылку. — В следующий раз вообще на порог тебя не пущу, девчонка пустоголовая. И когда только научишься с лошадьми обращаться!

Олдар, ну прости, в последний раз, честное слово, — у Сони сегодня не то настроение, чтобы собачиться еще и с гирканцем. Она по-прежнему не может отойти от словесной порки, которую устроил ей в трапезной тот незнакомец.

— Ладно, — Олдар сменяет гнев на милость, — Опять тебя демоны несут куда-то, да? Иди выбирай, чем скорее выберешь, тем скорее уберешься отсюда, глаза бы мои на тебя не глядели.

Соня входит в конюшню. Длинные ряды стойл, светлых, чистых, пахнут сеном и чуть-чуть навозом, хотя за этим помощники старшего конюшего следят строго, и он немилосердно гоняет их каждый раз, когда они чуть запаздывают с уборкой, но лошадиный запах… от него никуда не денешься, И звуки здесь тоже обычные, такие привычные, успокаивающие и родные, что совсем не хочется выходить из этого крохотного уютного мирка в мир людей. Кони всхрапывают, отгоняя мух, перетаптываются, хрупают свежей травой… В промежутках между денниками на стенах развешана упряжь, седла, изящной работы поводья, большинство из которых Олдар украшает сам. Именно из-за этого порой приходится покупать снаряжение в другом месте, едва отъехав от Логова, уж очень приметна гирканская работа…

Здесь есть пара подходящих кобылок — жеребцов Соня не признает принципиально — и помявшись немного перед стойлами, она опять выходит к Олдару.

— Поможешь выбрать?

— А сама-то что? — еще один неприязненный взгляд из-под насупленных бровей, но все же неохотно поднимается, откладывает уздечку в сторону и, отряхнув руки о штаны, вслед за Соней, тяжело ступая, идет внутрь по центральному проходу.

— Да я побоялась, не напутать бы, ведь гостей целая толпа понаехала в Логово… еще выберешь чужую лошадь, потом оправдывайся, — усмехается Соня. На самом деле, она знает, что лошадей чужаков держат в другом месте, у них особая конюшня, однако сама она истой лошадницей не была никогда, и выбор дается ей непросто, к тому же с норовом своих четвероногих питомцев Олдар знаком куда лучше, сможет посоветовать, если кобылка слишком норовистая, или, к примеру, любит вскидывать задом, или обладает еще каким скрытым пороком, который может оказаться помехой для седока. У Сони и без того проблем по горло с каждым новым заданием, чтобы еще тратить время и силы, чтобы управиться с капризной лошадью.

— Вот эту возьми, — останавливается Олдар у неприметной мышастой кобылы. Та иссиня-черным взглядом косит на подошедших людей, затем отворачивается равнодушно, продолжая мерно пережевывать сено. Клок травы торчит у нее изо рта.

— А почему не вон ту? — оборачивается Соня к стойлу напротив, где красуется изящная тонконогая лошадка поразительной масти. Шкура у нее желтая, словно янтарь, а грива и хвост ослепительно-белые. Пожалуй, слишком приметная красотка, но есть в ней что-то такое, что невольно притягивает взгляд Сони.

— Ох, уж эти девки, — ворчит Олдар, похлопывая мышастую по крупу — Ты, похоже, лошадь себе под цвет волос подбираешь.

Соня пожимает плечами. Ей эта перепалка уже начинает становиться поперек горла, и терпение ее после отвратительной утомительной поездки и всех этих досадных мелочей, какими встретило ее Логово, на самой низшей отметке.

— Олдар, — начинает она медленно, стараясь не раздражаться, чтобы еще больше не настраивать против себя гирканца. — Я прекрасно знаю, что все твои лошади отлично обучены и любая из них подходит для самого придирчивого наездника, Ты знаешь их лучше, чем кто бы то ни было. Если есть причина, по которой эта желтая мне не подходит, скажи. Твоего мнения о своих качествах наездницы я пока не спрашивала.

— Да, а потом ты мне  Искорку вернешь в таком же виде, как давешнюю каурую, — со злостью бросает Олдар. — Не бережешь ты лошадей, Соня. И людей не бережешь точно также. Как я могу тебе доверять?

Все, терпение иссякло. Рывком воительница оборачивается к конюшему, зло ощеривается.

— Я тебя с собой не зову, Олдар. Ты со мной бок о бок в сече не рубился, спину мне не прикрывал, поэтому не тебе судить, берегу я людей или нет. А что касается лошадей, ты, по-моему забыл здесь, среди навоза, что они все-таки не люди. Это инструмент, понимаешь, орудие для того, чтобы мы могли исполнять то, что нам поручено, и не больше.

Гирканец зло сплевывает под ноги.

— Лошади — орудие для вас, вы — орудие для Волчицы, И тебя точно также кто-то не побережет, Соня, не боишься?

— Я за себя постоять сумею.

— Вот-вот, к тому и речь, — вздыхает Олдар. Запал его неожиданно прошел, глаза делаются тоскливыми, точно у умирающего волка. — Ты можешь, а они — он поводит рукой в сторону, — нет.

Соне неожиданно делается стыдно за свою вспышку и, редкий для нее жест, она обнимает старого гирканца за шею, нежно касается пальцами щеки.

— Ладно, прости меня.

Тут же отстраняется, чтобы никто не мог заподозрить ее в излишней чувствительности.

— Я ведь, действительно, не нарочно, и я постараюсь тебе ее вернуть в целости и сохранности. Честное слово, Олдар. Просто понимаешь, не то чтобы я не люблю лошадей, но…

— Уж они всяко лучше людей. Лучше и честнее.

— Не знаю, так про всех животных любят говорить.

Соня пожимает плечами и, распахнув дверь стойла желтой кобылы, подходит к ней ближе, подает руку, чтобы та могла ее обнюхать, начиная долгий церемониал знакомства. Олдар, стоя у входа, внимательно наблюдает за ней.

— Насчет собак я бы еще могла согласиться, — продолжает Соня, скорее сама с собой, нежели обращаясь к слушателю. — Но лошади… Я не хочу сказать, что они подлые, или еще какие-то, хотя норовистые, конечно, бывают, и такие, которым только дай возможность тебя за колено укусить, или лягнуть, если случайно зазеваешься… Но дело даже не в этом. Просто знаешь, когда аквилонцы сожгли поместье моих родителей, они забрали лошадей. И тот самый вороной жеребец, которого отец мой вскармливал, когда тот еще был сосунком, ухаживал за ним, не спал ночами, когда тот болел, лично его обучал и ездил только на нем… Так вот, этот самый вороной оказался потом под седлом у его убийцы. И он носил его справно, ни разу не взбрыкнув, потому что был хорошо обучен.

Лицо Сони во время всего этого монолога остается совершенно бесстрастным. Она ласково почесывает нос кобыле, затем треплет ее по шее и, вынув из кармана краюху хлеба, начинает скармливать лошади, морщась, когда та щекочет ей губами ладонь.

— Так вот, убийце моего отца этот вороной служил еще два года, пока я его не настигла. Я его убила, Олдар. А лошадь забрала себе. И он точно так же ходил под седлом у меня. Отличный конь, Олдар, выезженный, послушный, сделал бы честь даже твоей конюшне, слово даю. Я продала его через две седмицы, не могла на него смотреть…

Она замолкает. Молчит и Олдар. У него явно свое мнение по этому поводу, но он предпочитает держать его при себе.

— Сейчас я принесу тебе упряжь, — наконец произносит он просто, и Соня понимает, что разговор закончен. Она уже сожалеет о своей недавней откровенности. Впрочем, прекрасно знает, что слова ее дальше Олдара не пойдут. Гирканец никогда не отличался болтливостью.

Вместе они седлают желтую кобылку, чтобы будущая владелица могла выехать на небольшую прогулку вокруг логова и начать привыкать к своей новой лошади.

И лишь у самого выхода из конюшни, на миг замерев перед выходом из благодатной тени на палящее солнце, Олдар опускает руку Соне на плечо.

— Прости.

Она не слишком понимает, за что он извиняется. То ли за свою недавнюю вспышку, то ли… за того вороного. Как бы то ни было, обернувшись, она широко улыбается гирканцу.

— Твои лошади чудо, Олдар. Как и ты сам. Я постараюсь беречь твою Искорку.

* * *

Но на сей раз все ее возвращение в Логово словно проходит под дурной звездой, так что Соня невольно даже задается вопросом, уж не наложил ли на нее какое проклятье этот колдун, что преследовал ее почти до самой долины. В самом деле, еще не было случая, чтобы за неполных три дня она поцапалась с таким количеством народа, и в особенности с самыми близкими друзьями. А на очереди оказался Стевар…

А началось все вполне невинно. На следующее утро она проснулась в отличном настроении и уже было собралась отправиться навестить свою новую кобылу, думая об этом даже не без некоего удовольствия, ибо этой Искорке, кажется, впервые в жизни удалось затронуть в душе у Сони некую струнку, о наличии которой она даже не подозревала. В редком порыве заботливости, она вознамерилась даже зайти к Кабо, прихватить для лошади что-нибудь особо аппетитное, какое-нибудь изысканное лакомство для столь изящной красавицы… Но по пути ее перехватил Стевар.

— Увиливаешь, подружка, — пробасил он, торжествующе, словно бы уличил воительницу в чем-то недостойном. — А как же бегать? Думала слинять от меня потихоньку, прежде чем я проснусь? Не выйдет.

Соня пытается отговориться чем угодно, неотложными делами, свиданием, необходимостью объезжать новую лошадь, но, разумеется, все тщетно. Стевара не переупрямить. Заканчивается все тем, что плюнув в сердцах, она отправляется к себе переодеваться, поскольку изящные сапожки алой кожи, в которых нога словно сама врастает в стремена, конечно же, отнюдь не годятся для бега по лесу. И, вздохнув, она лезет под кровать за сандалиями.

Бежать им весело, почти как в старые времена, и Соня начинает наконец забывать, что отныне Стевар немного другой. И даже то, что его избрала Волчица, перестает играть какое-либо значение. Они вновь, как и прежде, добрые друзья, которые, словно вырвавшиеся на волю из конуры щенки, несутся вприпрыжку, наслаждаясь ароматной хвойной свежестью утреннего леса, звенящей птичьими трелями тишиной и свободой… Свободой, призрачной, иллюзорной, и все же в этот редчайший, драгоценнейший миг почти ощутимой.

У заветного озерца в чаще, умыв разгоряченное лицо. Соня оборачивается к Стевару.

— Ну, выкладывай, какие новости, почему все тянется так долго?

Он устремляет на нее изумленный взгляд своих круглых голубых глаз, и знай она его чуть похуже, то, видит Небо, могла бы ошибиться.

— Ты о чем?

Соня усмехается.

— Да будет тебе дурачка строить, Стевар. Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Розара собирает всех на общий сбор, созывает в Логово даже тех своих питомцев, которых здесь не видели долгие годы, грозится скорейшими назначениями, но вот идет уже третий день, а все ни слуху, ни духу. Неужто у волчицы какая-то заминочка вышла? Ну, — она дружески толкает оборотня локтем в бок. — Давай, не томи, страсть как интересно послушать.

Она не хотела ничего дурного. Видит Небо, не хотела. Ну, разве что самую чуточку. Но Стевар пятится испуганно, и на лице его, открытом и честном, столь несвойственное парню выражение замешательства.

— Соня, прости, ради Волчицы, но ты же знаешь… Я не имею права… Мне нельзя…

— Да что ты ломаешься, как девка, которая в первый раз с парнем в кусты завалилась, — Соня мгновенно начинает злиться, и от этого говорит куда более грубо, чем ей самой свойственно, и она замечает, как шокируют подобные речи Стевара, — Что ты мне все твердишь, нельзя, нельзя… Ты мне друг, или кто? Да и потом, — она пожимает плечами, — ладно я была бы какой-то лазутчицей или кем-то посторонним, и ты опасался, что от меня может быть вред. Но ведь я же своя, из Логова, точно так же, как и ты. Что ты устраиваешь представление, как будто герой, обороняющий крепость от пиктского нашествия?

Она пыталась сдержаться, и все же злится не на шутку. Если бы сейчас она чуть лучше владела собой, то признала бы, что виною всему все та же глупая недостойная ревность, ревность к избранничеству Стевара. Но когда она вот так распаляется, то утрачивает способность мыслить трезво, а Стевар недостаточно опытен и мудр, чтобы суметь совладать с девушкой в таком состоянии. Растерянный, ошеломленный, он отступает на шаг и трясет головой.

— Соня, ну брось, ну я прошу тебя, давай оставим этот разговор. Мне запрещено говорить о внутренних делах Логова с кем бы то ни было, лично ты тут совсем ни при чем. Просто запрещено.

— И с каких это пор какие-то нелепые запреты тебя удерживают? А, Стевар? — Соня зло сплевывает прямо к его ногам. — Что-то раньше ты таким почтением к местным правилам не отличался. Бот что делает с человеком одна дурацкая церемония. Что, теперь вообразил себя избранным, да? Прикоснулся к великому? — Она уже почти кричит. Голос разносится в гулкой лесной тишине, и птицы примолкают в испуге.

Стевар морщится, словно от удара,

— Послушай, ну зачем ты так? Ну, что… ну я же не хотел, — бормочет он, сам толком не понимая, что говорит.

Но Соню уже не удержать.

— Мы с тобой были друзья, Стевар. Понимаешь, друзья. И это куда важнее, чем твоя непонятно откуда взявшаяся преданность горстке разряженных шутов в балахонах. Хочешь им служить, твое дело, хоть наизнанку вывернись. Но дружба — она дороже, понял? А если это не так, так открой рот и скажи как мужчина, что ты мне больше не друг, и покончим с этим. Ну, скажи! — и она вперивает яростный взор в несчастного оборотня, который, похоже, сейчас больше всего желает, чтобы земля расступилась у него под ногами и поглотила его без остатка. В таком состоянии свою подругу он не видел еще ни разу, но вместе с тем что-то заставляет его держать оборону, не уступая ни пяди.

— Нет, Соня, мы друзья по-прежнему. Но если ты мне друг, то ты должна понять…

— А я не понимаю! — выкрикивает она в запальчивости. — Да, так объясни мне!

Стевар умоляюще протягивает к ней руки.

— Понимаешь, служение — это такая вещь… когда Волчица избрала меня, когда она вошла в меня, я в первый раз за всю свою жизнь обрел что-то такое… Я даже не знаю, как выразить это словами. Это больше, чем семья, больше чем дом, это такое родство, может быть, как у ребенка в утробе матери, не знаю. Это важнее всего, понимаешь? — Он смотрит на нее с мольбой, словно действительно надеясь, что Соня его поймет. Но разумеется, она не хочет понимать. И еще хуже для нее, почти как нож в сердце, сейчас его восторг, смущенное лепетание, и эти слова о какой-то общности, семье… Обо всем том, о чем так тоскует она сама, и чего она лишена до сих пор.

Внезапным рывком, когда Стевар меньше всего того ожидает, погруженный в собственные переживания, она заходит ему под локоть, проводит молниеносный захват с подножкой и… валит парня на кустарник у него за спиной. Гибкие, прочные, но достаточно тонкие побеги клонятся под его весом, но кусты достаточно плотно растут, чтобы не сломаться и не прогнуться до земли, так что Стевар зависает в какой-то совершенно нелепой позе, полулежа и полностью утратив равновесие и контроль над ситуацией, а кинжал Сони уже впивается ему в гордо… Он чувствует, как острая сталь кусает кожу, и легкий ветерок, коснувшись надреза, причиняет острую боль.

— Ты… ты что? — Он судорожно машет руками, словно пытаясь за что-то зацепиться, но, разумеется, тщетно, а Соня слишком проворна, чтобы он мог ее ухватить. Она отпрыгивает на шаг, подальше от его ищущих рук… Но тут же новый укол кинжалом, значительно ниже.

— Еще раз дернешься, предупреждать больше не стану. Оставлю тебя без вот этого твоего богатства.

Еще один ощутимый укол, и Стевару действительно становится страшно. Не того, что Соня это сделает, нет, он по-прежнему не верит, что она на такое способна, но он боится ее самой. За все то время, пока они знакомы, он никогда не видел ее такой, никогда не видел этой маски у нее на лице, этих бледных, словно выцветших глаз, поджатых обескровленных губ. Должно быть, такой девушка является лишь своим врагам.

— Соня, ну ладно тебе, брось, — пытается отмахнуться он. — Что на тебя нашло, в самом деле?

— Не двигайся, — голос ее звучит тоже совершенно по-новому, безжизненный, сухой и ломкий, как осенняя трава.

Она легонько щекочет ему пах кинжалом.

— Либо ты сейчас, волчий выкормыш, расскажешь мне все, что я хочу знать, либо в следующий раз, когда заявиться к своей Мийне, тебе нечем будет ее порадовать.

Несколько мгновений Стевар молча смотрит на нее. Несколько бесконечно долгих мгновений… и в глазах его мудрость, которой не было прежде у этого простого парня, всю сознательную жизнь прожившего где-то на болотах в глуши Пограничного Королевства. Наконец, он произносит совершенно спокойным тоном, словно они беседуют в трапезной за кружкой эля, а вовсе не здесь, посреди леса в такой нелепой ситуации и с этим треклятым ножом…

— Ничего особенного не происходит, Соня. Просто дело в том, что в чужие храмы отправитесь не только вы, воины, должны ехать еще и жрецы из круга посвященных. Некоторые из них будут действовать с избранными воинами заодно, другие сами по себе. Это будет зависеть от каждого конкретного случая, как больше шансов преуспеть. Но сначала Оракул выбирал именно их, по двенадцать человек каждый день, то есть всего двадцать четыре, и столько же будет и вас. Для воинов избрание произойдет в полночь сегодня и завтра в главном храме. Вот и все, что я знаю. — Он вздыхает и пытается взглядом найти ее глаза, но ему это не удается, взор девушки ускользает, как стайка серебристых рыбок под поверхностью пруда. — Ну что, стоило оно того? Неужели то, что я сообщил тебе, было и впрямь настолько важно, чтобы разрушить давнюю дружбу?

Он не злится, нет. Скорее, в его голосе горечь недоумения. Он и впрямь не понимает, что нашло на его давнюю подругу, и тоскует по их отныне навсегда утраченной дружбе.

Но Соня, если и чувствует то же самое, если и испытывает какое-то разочарование оттого, что все с таким трудом выбитые ею сведения, оказались не стоящими и ломаного медяка, никак не дает этого понять. Сосредоточенно пожевав губами, она спрашивает:

— Скажи, а тебе известны все храмы, куда должны ехать воины?

— Пожалуй, что да. Желаешь, чтобы я тебе их перечислил?

Если в голосе Стевара и звучит насмешка, Соня делает вид, что не замечает этого.

— Нет, — она качает головой. — Просто скажи мне, какой храм среди всех считается самым худшим, самым опасным, ну, в общем, ты понимаешь… Какой?

Стевар надолго задумывается, и, наконец, изрекает.

— Они все один хуже другого, Соня. Самого худшего среди них нет, потому что они все таковы. В те, с которыми хоть что-то ясно, или где можно что-то узнать через официальных посланцев Волчицы с помощью даров, подкупа и так далее, будут отправлены совсем другие люди, не вы, опытные воины и маги. Нет. Если уж Волчица отправляет вас туда, то это значит, что никто, кроме вас, не справится. Так что худшего места просто не существует. Равно как и лучшего.

Соня отступает на шаг, даже не думая помочь Стевару подняться, и тот, краснея от смущения и неловкости, вынужден перекатиться набок, свалиться на землю, оцарапав лицо и руки острыми сучьями кустарника, и лишь затем, с четверенек, поднимается на ноги.

У воительницы при этом вид рассеянный и отстраненный, словно она сейчас где-то в сотнях лиг от этого места.

— Почему ты сказал — вы? — неожиданно звучит ее голос. — Поверить не могу, что ты никуда не едешь.

Стевар разводит руками. Его и самого гложет именно это, и как раз от этих переживаний он и хотел отвлечься нынче утром, вытащив Соню на пробежку… Отвлекся, как же.

— Со мной незадача, — произносит он деланно равнодушным тоном. — Я уже не могу считаться воином, поскольку получил поцелуй Волчицы, но еще и не посвященный, поскольку с того дня не прошло и одной луны. Поэтому… — он вновь разводит руками с сокрушенным видом.

Соня усмехается чуть заметно, впервые за все это время в упор глядя на северянина.

— Да, не повезло тебе, Стевар, ну да ладно, вернусь — расскажу, что там и как. Я, в отличие от тебя, таиться не собираюсь.

Несправедливость этих слов возмущает его почему-то даже больше, чем недавно пережитое унижение, ее угрозы и грубые речи. Он пытается найти слова, чтобы объяснить, насколько она к, нему несправедлива… Но воительница уже направляется прочь по лесной тропинке, что ведет обратно в Логово. Силуэт ее, окруженный солнечным танцем пылинок, кажется едва ли не призрачным, охваченным золотистым сиянием, в этом замершем зачарованном лесу.

Стевар идет за ней следом. Он и сам не понимает, почему. Куда разумнее было бы подождать, чтобы она ушла подальше, а затем вернуться в одиночку. Ему так было бы куда приятнее… Но что-то, какая-то странная сила или чувство, коему он не знает названия, не позволяет ему оставить сейчас подругу… Бывшую подругу, тут же поправляется он мысленно, ибо знает, что с этого дня дружбе их настал конец. Даже если бы он сам пожелал забыть, она никогда не забудет. Он может лишь гадать, что чувствовала эта рыжеволосая воительница, угрожая ему ножом, что ощущала она, когда пролила его кровь…. Он невольно подносит руку к порезу на горле, который, по счастью, уже перестал кровоточить. Но ответа на этот вопрос ему не дано узнать никогда.

Уже ввиду. Логова, когда остается лишь спуститься полторы сотни шагов с холма, чтобы оказаться у ворот, он неожиданно нагоняет ее и, тронув девушку за плечо, произносит негромко:

— Знаешь, я хотел бы попрощаться с тобой сейчас, пока это еще возможно. Прощай, Соня.

Она недоуменно оборачивается к нему, и он видит, что ее лицо вновь принадлежит ей самой. Оно опять стало живым, и краски жизни вернулись в него, и глаза вновь сияют прежним блеском.

— Ты что же, хоронишь меня, Стевар?

— Да нет, ты не так поняла. Просто для тебя в Логове все кончено, — поясняет он терпеливо, сам не зная, откуда пришло к нему это нежданное понимание. Должно быть, избранники Волчицы и впрямь получают от своей божественной покровительницы какую-то толику ее необъятной мудрости. Во всяком случае, людей он теперь понимает куда лучше, чем раньше, хотя… Стевар вынужден признать себе, что должно быть, был кула счастливее, когда этим пониманием не обладал,

— Я не говорю о том, что ты не вернешься с этого задания, — продолжает он негромко, медленным, размеренным тоном. — Вернешься, скорее всего, и уедешь опять, и опять вернешься, но с каждым разом ниточка, что влечет тебя сюда, будет делаться все тоньше и тоньше, пока не порвется окончательно, и ты не поймешь, что приезжать больше нет никакого смысла, но я не думаю, что нам в будущем выпадет еще возможность поговорить об этом. Поэтому я хочу проститься сейчас.

Соня смотрит на него в недоумении, затем, словно что-то осознав для себя, тяжело вздыхает.

— Прости, Стевар.

— За что? За то, что там, на поляне…

Она качает головой.

— Нет, не за это. Если бы пришлось, я бы сделала это еще раз, ни на миг не задумавшись. Я о другом. Я завидовала тебе, что ты был избран Волчицей, но теперь я вижу, что она сделала достойный выбор. И у тебя, и у нее я прошу за это прощения.

Северянин смущен, и в этот миг он уже отнюдь не уверен, был ли прав, когда променял такую подругу на сомнительную радость служить загадочному звериному божеству, Что-то рвется в этот миг в его сердце, рвется навсегда, и он опять становится тем прежним, неуклюжим и неловким пареньком с болот, для которого выдавить из себя лишнее слово — сущее мучение. Что-то пробормотав, он, обреченно махнув рукой, устремляется вниз по склону, туда, к распахнутым настежь вратам Логова, украшенным двумя медными изображениями волчьей головы.

Соня идет вслед за ним. Очень медленно, размышляя над последними словами Стевара. Невольно она задумывается, сколько раз в этой жизни еще ей придется проделать вот этот путь.

Глава четвертая

Новое утро приносит с собой двенадцать разноцветных бусин и три узелка. Ровно столько их на кожаном шнурке, который лежит на подносе с завтраком. Какое-то время Соня безмолвно вертит в руках послание Волчицы. Нынче в полночь, в храме… Пожав плечами, она с кривой усмешкой повязывает шнурок себе на лоб, вместо обычной ленты, скрепляющей рыжие волосы. Пусть полюбуются!

Разумеется, на нее смотрят. Не осталось незамеченным использование храмового послания в качестве головного убора. Однако никто не произносит ни слова. За последние дни, вольно или невольно, Соня в Логове сделалась неким источником напряжения, точкой, где сходятся самые разные силовые линии, где сплетаются нити возможных конфликтов, и, по негласному уговору, никто не трогает ее, словно чувствуют, что в любой момент натяжение может разразиться взрывом. Соня, в свою очередь, также не рвется ни с кем заговаривать первой, и весь день проводит с Искоркой, пока, наконец, не приходит время привести себя в порядок и отправляться в храм.

* * *

Большой храмовый гонг медленно и гулко отбивает полночь. Распахиваются тяжелые двери, обитые медью с непонятным рисунком, на который лучше не смотреть слишком долго, потому что начинает кружиться голова. Где все остальные, Соня не знает. Она одна перед дверями. Впрочем, в храме немало входов, точное число их неизвестно никому, кроме жрецов Волчицы. Ей был указан именно этот. Вполне возможно, что остальные получили приказ зайти из других мест, либо каждому назначено свое время, так, чтобы они не пересеклись друг с дружкой у Большого Огня.

В храме темно. Темнота эта давит на глаза, и ей словно приходится делать над собой усилие, чтобы не выпустить из виду крохотный огонек, горящий далеко впереди. Мрак стискивает со всех сторон, мешает дышать, каждый шаг дается все с большим трудом, и вскоре ни на что постороннее у Сони уже не остается мыслей. Она движется словно сквозь густую черную воду, как будто на веревке подтягиваясь по лучику света к его источнику, сверкающему во мраке острым булавочным уколом.

Внезапно тяжесть отпускает. Столь стремительно, что, не удержавшись на ногах. Соня падает на колени… И понимает, что тьма сама вывела ее на место. Прямо перед ней — Большой Огонь.

Она по-прежнему не видит ни души, однако чувствует незримое присутствие посторонних поблизости. Казалось бы, в свете пламени, тем более столь яркого, как этот огонь, разведенный в широкой мраморной чаше, украшенной изображениями рун, можно было бы разглядеть почти все внутренности храма… Но огонь странным образом не дает света. Тьма подступает к самым его границам. Порой Соне кажется, будто на самой периферии зрения мелькают какие-то смутные тени, образы… она даже не может сказать, люди это, животные или некие потусторонние существа… Слышатся звуки: шорохи, шепоты, какой-то скрип и скрежетание… их происхождение определить она также не способна.

Вместо этого она сосредотачивается на чаше. Та представляет собою гигантскую полусферу, охватить которую будет едва ли под силу двоим людям. Бортики украшены позолотой, и в рисунке золота ей чудится какой-то рисунок… Но, возможно, это лишь отблески огня. Точно так же, из-за царящего вокруг мрака она не в силах разглядеть, что за руны высечены на мраморной поверхности чаши, хотя некогда ей и доводилось учить рунический алфавит, который до сих пор в ходу в Нордхейме. Но тревожная пляска рыже-багровых языков пламени не дарит света, чтобы помочь ей, и Соня вскоре оставляет это безнадежное занятие.

Неожиданный шорох, низкое гудящее монотонное пение… и с шести сторон к чаше выходят, скользят призрачные белые тени. Каждая из них словно светится собственным светом, и фигуры эти — единственное, что можно разглядеть в кромешной тьме. Единым движением вскинув руки, расплескав широкие рукава, они начинают странный замедленный танец, причем движения его кажутся столь болезненно вычурными, что на них почти неприятно смотреть. Однако Соня вскоре обнаруживает, что не в силах отвести от них взор.

Это Халима и еще пятеро ее прислужниц, имен которых Соня не знает. Впрочем, в Логове жриц Волчицы вообще мало кто знает по именам, по крайней мере, из обычных воинов. Больше того, Соня едва ли взялась бы отличить их одну от другой, все они кажутся ей похожими, невысокие, хрупкие, и в то же время с какой-то опасной затаенной силой, приглушенной. И лишь изредка сквозящей в прозрачных голубых глазах.

Но сейчас глаза их полуприкрыты, они движутся, словно во сне, совершая свой таинственный ритуал, и в какой-то момент Соня понимает, что движения их почти полностью повторяют пляску языков пламени в мраморной чаше.

Ритм танца ломается. Поочередно жрицы вскидывают руки и внезапно словно ныряют в огонь, оставляя там внутри что-то белое, ослепительно сияющее, отчего пламя вспыхивает каждый раз с новой силой, сыпля снопами алых искр. Оставив свою ношу в огне, женщины поочередно отходят, и тьма тут же поглощает их. Последней дароприношение совершает Халима, затем разворачивается… и взор ее на несколько мгновений упирается прямо Соне в лицо, так, что ту невольно пробирает дрожь. Но тут же все проходит. Соня едва успевает моргнуть… и когда она открывает глаза, огонь ровно горит в чаше и вокруг него нет ни души.

Но теперь появляется музыка. Точнее не музыка даже, а некая странная какофония, состоящая из ударов большого храмового гонга и нескольких других поменьше, перезвона бронзовых колокольчиков и еще каких-то ударных инструментов, каждый из которых отбивает ритм в своем собственном темпе. Музыка сия, если можно ее так назвать, кажется отталкивающей и завораживающей одновременно. Соне стоит огромных усилий удержаться на месте, ибо все тело ее в этот миг, подчиняясь равномерной пульсации, само рвется к движению.

Но откуда-то она знает, что сейчас — не ее время, что нужно сидеть неподвижно, из последних сил побелевшими пальцами хватаясь за тонкую циновку на полу.

Какое-то движение вокруг… Она не видит лиц, но поочередно, подчиняясь манящему зову, рядом с Соней начинают подниматься фигуры — и одна за другой устремляется к огню.

Рокот храмовых барабанов внезапно делается нестерпимым. Он накатывает, подобно приливной волне, заполняя ее тело без остатка, словно вода — пустую раковину. Она уже не владеет собой. Вместо пульсации крови в ее жилах этот мерный непрекращающийся рокот. Он управляет ее руками и ногами, заставляет подняться-двинуться вперед...

Она идет, запрокинув голову, не видя перед собой ничего, кроме тьмы. Какофония звуков по-прежнему бьет в уши, угрожая разорвать на части черепную коробку. Но лишь одна нота ведет ее, подобно зову. Вечному зову природы, тому же, что заставляет устремляться в пламя крохотных мотыльков-однодневок. Она сама сейчас — всего лишь рыжая бабочка, которая не может, не в силах свернуть с намеченного пути.

Вот она уже у самой чаши. Мраморный, украшенный позолотой и изображениями рун, бортик больно врезается в живот, когда она, по-прежнему повинуясь необъяснимому колдовству, перегибается через край, устремляясь вперед и вниз, — в жарко распахнутый, пылающий зев огня.

Пламя не обжигает, но сейчас у нее нет мыслей, нет способностей к удивлению. Языки пламени словно бы отступают, отшатываются, ускользают из-под рук, и она стремится склониться еще ниже, достигнуть дна чаши, которое неожиданно начинает казаться неимоверно далеким, как вдруг… что-то начинает с силой тянуть ее к себе, словно какая-то прочная нить, уводящая прямо в ладонь — и эта нить натягивается сейчас, манит за собой, увлекает на дно полыхающей чаши, туда, где без всяких угольев или древесных щепок зарождаются багровые огненные языки.

Теперь они покорно лижут ей руку, словно подталкивая к избранному месту. Пальцы тянутся вперед и, внезапно нащупав искомое, стискиваются жадно, вцепившись, как нищенка в горбушке хлеба.

Торжествующе вскинув руку, Соня выпрямляется — и понимает, что колдовству пришел конец. Тьма, давящая и угнетающая, что заполняла доселе зал Храма, отступает, и теперь она ясно видит всех — тех, кто подобно ей самой, пришел решить свою судьбу к рунному Оракулу. Здесь дюжина ее собратьев-воинов, жрицы — помощницы Халимы, еще какие-то люди в отдалении у колонн. Впрочем, Соня лишь окидывает их беглым взглядом, не обращая особого внимания ни на людей в храме, ни на пышную торжественную обстановку обряда, не вслушивается она также и в перезвон храмовых гонгов и колокольцев, которые из навязчивой, сводящей с ума какофонии, превратились в едва слышный шорох где-то на границе сознания.

Она смотрит на руну у себя на ладони. Точнее, это даже не руна… просто небольшая квадратная костяшка светло-желтого цвета, прохладная, словно она и не побывала в огне, а на ней — высеченный и смазанный чем-то красновато-бурым рисунок-

Соня смотрит на кость и не может отвести от нее взгляда. Существо, кровью изображенное на поверхности, смотрит на нее в упор, пугающе-реальное, и как будто даже приветственно скалится. И внезапно все вокруг исчезает, и лишь этот крохотный квадратик остается перед глазами, а затем разрастается, ширится, превращаясь в слепящий, полный яркого света выход из тьмы туннеля. Не задумываясь, Соня делает шаг вперед.

И оказывается в совершенно ином мире, неизмеримо далеко от уютной вселенной Логова. Здесь круговерть лиц и фигур, все в непрестанном движении, и она не может толком уловить, знакомы ли ей эти люди, что толпятся, ежесекундно меняясь, вокруг нее. Некоторые тянут к девушке руки, другие, напротив, отталкивают ее, третьи проходят совершенно равнодушно. Ей неведомо, кто они, да впрочем, она не желает этого знать. Она как будто ищет кого-то здесь, в этой пышно украшенной зале, где сейчас, похоже, проходит то ли некий прием, то ли бал, то ли какое-то торжество.

Ноги сами несут Соню вперед. Она не знает, куда идет и чего ищет, но полностью отдается на волю этому странному притяжению, — точно так же, как перед этим шла к огню, влекомая биением гонга. Люди по-прежнему мелькают вокруг. Женщины в пышных многослойных одеяниях, с лицами, прикрытыми полупрозрачными вуалями всех оттенков радуги, с высокими головными уборами, украшенными фигурками диковинных животных… Мужчины почти все в черном, но в одежде, богато украшенной шитьем и самоцветами. У каждого на поясе кинжал, и видно, что для владельцев, именно эта деталь одежды — предмет наибольшей заботы и похвальбы. Никогда прежде Соне не доводилось видеть столь вычурно украшенного оружия. Рукояти в форме птичьи крыл, бегущие львы на ножнах, хоровод каких-то диковинных рыб… впрочем, все это привлекает ничуть не больше внимания, чем лица этих людей. Она ищет кого-то одного, и не может никому и ничему позволить отвлечь себя.

Внезапно фигура....

Мужчина.

Он стоит спиной к ней, и в тот момент, когда взор Сони падает на него, между ними пространство каким-то чудом освобождается, словно гости торжества торопятся расступиться в стороны, чтобы дать ей дорогу. Мужчина по-прежнему стоит спиной, словно и не подозревая о ее присутствии, хотя Соня больше чем уверена, что он прекрасно знает, кто рядом с ним. Она не может понять откуда знает этого человека. Не ведает даже, какие чувства он вызывает в ней, — симпатию, презрение, или…  Ясно одно, эмоции эти пылают в сердце сильно и ярко, подобно слепящему факелу, который и осветил ей путь сюда, к этому месту, где стоит человек, который должен сейчас обернуться, дабы она наконец узрела его лицо.

— Ну, что ты встала? Ступай на место, мы не можем продолжать церемонию, — слышится внезапно брюзгливый голос прямо у нее над ухом, и Соня, вскинувшись, трясет головой, словно человек, очнувшийся от глубокого сна. Мигом исчез и парадный, освещенный тысячами огней зал, и все эти люди, и незнакомец, чьих черт ей так и не довелось разглядеть. А сейчас перед ней Халима, со всегдашней своей надменной миной, трясет Соню за плечо. — Очнись! Сколько можно? Ты задерживаешь нас!..

Соня вновь устремляет взгляд на квадратик из кости у себя на ладони, затем недоуменно смотрит на старшую жрицу Белой Волчицы.

— Здесь нарисован шакал, — произносит она громко, и голос ее отдается в самых отдаленных уголках зала. Соня не пытается скрыть своего изумления. — Шакал? Я никогда не слышала о такомордене! Где это?

— Молчи! Кто дал тебе право вслух произносить… — шипит на нее Халима, но тут же другой голос заглушает ее, нервный, надрывный, словно у обиженного мальчишки:

— Нет, не может быть, чтобы она вытянула Шакала! Не может, быть, Халима! Волчицей клянусь, это ложь, она обманывает всех…

— Замолчи, щенок! — Халима рывком оборачивается к Муиру. Но очарование обряда уже безвозвратно нарушено, воины, сидящие у чаши с огнем, начинают рассеяно тереть глаза руками, вертеть головами, и жрицы испуганной стайкой жмутся к мигом начавшему угасать огню.

— Тысячу проклятий на тебя, Рыжая! — с ненавистью бросает Халима. — Я так и знала, что ты испортишь нам всю церемонию. Ну почему боги при рождении не укоротили тебе твой болтливый язык?! Теперь нам придется начинать все заново. А нынешней ночью положение звезд безнадежно упущено… Так что еще четверо останутся без назначения до завтрашнего дня. И все из-за тебя!

В обычное время Соня, разумеется, огрызнулась бы, не позволила жрице отчитывать себя, словно нашкодившую девчонку, но нынче, то ли потому, что она и впрямь виновата, ибо ее предупреждали о строжайшем запрете нарушать церемонию какими-нибудь возгласами, либо потому что она до сих пор не оправилась от явленного ей видения…

Соня молчит. И даже, выждав какое-то время, смущенно произносит:

— Извини, Халима, мне жаль, что так получилось. Я и сама не ожидала… Могу ли я как-то поправить дело?..

Но старшую жрицу так просто не улестить. Черные брови сдвигаются в единую линию на переносице, она презрительно окидывает Соню взглядом, а затем цедит сквозь зубы:

— Ты нарочно это подстроила, я знаю. Ну ничего, тебе же хуже! Посмотрим, каково будет сладить с Муиром… Уж он устроит тебе сладкую жизнь! — И, криво усмехнувшись, призывно кличет: — Эй, стража, сюда.

В одном из тех двоих, что немедленно являются на зов Халимы, Соня узнает Стевара. Но у того сейчас сосредоточенное, застывшее лицо чужака, словно морда геральдического зверя на парадном щите… Красивая, ничего не выражающая маска.

— Препроводите нашу драгоценную Соню в покои Разары, — велит им Халима. — Мы поговорим с ней там. И следите, чтобы Муира не допустили к ней до времени.

Оба стражника безмолвно склоняют голову, берут Соню под локти. Она, впрочем, даже не думает сопротивляться. Во взглядах воинов, которые, осознав, что продолжения церемонии сегодня не будет, начинают подниматься с места, и перешептываясь, тянутся к выходу из храма, читается любопытство и сочувствие. Сейчас Соню раздражает и то, и другое.

* * *

Лицо Разары, изжелта-бледное, похожее на кусок смятого пергамента, как обычно, не выражает ничего. Черные птичьи глаза прикрыты полупрозрачными веками. Ее хрупкая фигурка кажется частью огромного кресла-трона, словно барельеф, высеченный на поверхности. Но Соня не тешит себя иллюзиями. Перед ней истинная владычица Логова, та, кто держит в сморщенном старушечьем кулаке все нити их жизней.

Халима, как бы она ни пыжилась и ни кичилась своей не столь давно обретенной властью верховной жрицы, тоже сознает это. И потому почтительно кланяется Разаре и молчит в ожидании, когда та первая обратится к своей помощнице. Старуха некоторое время жует губами, затем недовольно шелестит:

— Ну, что там еще у вас стряслось? Неужели так необходимо было поднимать меня среди ночи. Мы ведь кажется все уже обсудили. Обо всем договорились..

— Да, моя госпожа, — Халима одновременно старается изобразить и полное подчинение, и негодование. — Но эта ваша любимица, — она гневно тычет ухоженным пальчиком в Соню, — как обычно, все перевернула. Надсмеялась над оракулом! Испортила торжественную церемонию!..

Ведьма вскидывает редкие седые брови, устремляя пристальный взгляд на Соню. В глазах ее скорее сквозит лукавство, нежели гнев, но воительница все равно невольно ежится. Разара из тех, кто способен убить, не испытывая ни тени гнева или ярости. Ей довольно и простого негодования.

— И что же ты натворила на этот раз, девчонка? — Голос хозяйки Логова подобен шелесту холодного осеннего ветра в опавшей листве, и Соня невольно ежится вновь, точно ощутив его промозглое прикосновение.

— Я не хотела ничего дурного, просто вслух сказала о том, какую вытащила кость, — неуверенно произносит она.

— Да! А ведь я их предупреждала заранее, — выкрикивает Халима, — что нельзя ни в коем случае раскрывать рта, пока не выйдешь за порог Храма, и уж тем более, что никому и ни при каких условиях нельзя открывать тайну своего назначения. Вспомните, госпожа моя… — она с мольбой взирает на Разару. — Вы ведь сами сказали им то же самое, когда собирали всех во дворе!

На сей раз Соня уже не выдерживает. Ка-кое-то время она еще в силах терпеть несправедливость, но это уже переходит все границы.

— Я, может, конечно и не права, но церемонию вашу треклятую нарушила отнюдь не я… спросите у своего щенка! — Она с ненавистью смотрит на Муира, который жмется у Халимы за спиной. — Что ему вздумалось вопить на весь храм?! Именно когда он принялся биться в корчах, точно припадочный, все остальные пришли в себя, и огонь начал гаснуть. Когда я просто сказала про Шакала, ничего не произошло.

Утомленная собственной вспышкой, она замолкает, чтобы перехватить дыхание, тогда как Разара впервые за все время смотрит на нее с неподдельным интересом.

— А, Шакал… Он все же достался тебе? Почему-то мне казалось, что так оно и будет, хотя, конечно, это странно… Там гораздо лучше справился бы кто-нибудь вроде Тарквина. — Разара легонько поводит тощими плечами, и складки на ее одеянии опадают, словно сухой пепел. — Впрочем, такова воля Волчицы. Не нам идти против ее высочайшей мудрости.

Теперь уже Соня заинтригована. Она понимает, что из всех назначений храм этого Шакала, о котором она никогда и ничего не слышала прежде, жрицы выделяли особо.

— А что это за культ такой? И где это, вообще? — с горящими глазами бросает она вопросы, мигом позабыв об опасности, что может грозить ей самой в этой комнате, в самых недрах храма Волчицы. Впрочем, это одно из ее свойств: забывать обо всем на свете, когда перед глазами маячит какая-нибудь загадка.

Разара одобрительно усмехается. Халима, похоже, готова вмешаться, но, заметив предостерегающий жест Владычицы Логова, отступает в тень, не переставая Соню жечь ненавидящим взглядом, и та радуется, что слишком мало времени проводит здесь, в Логове, иначе Халима нашла бы способ сделать ее существование невыносимым.

— Так вы расскажете мне про этого Шакала, госпожа?.. — почтительно обращается она к Раз-аре.

— Ну, конечно, дитя, раз уж тебе предстоит отправиться туда. — Она надолго замолкает, задумавшись. Тонкие костистые пальцы бездумно перебирают складки белоснежного одеяния, а голова вдруг принимается клониться на грудь, словно старуха засыпает у них на глазах. Соня уже готова кашлянуть, чтобы привести Разару в чувство, но та неожиданно вскидывается… И на бескровных губах появляется лукавая усмешка:

— Тебе предстоит веселое приключение, девочка. Это все, что я могу обещать. Если в Коршене ничего не изменилось с тех пор, когда… Впрочем, — она пренебрежительно машет рукой, и взгляд Сони невольно цепляется за невероятно длинные, желтоватые, загибающиеся внутрь ногти, — Впрочем, это не имеет никакого значения. Я рада, что туда поедешь именно ты.

— Коршен? — переспрашивает Соня, не желая сейчас строить догадки, что может связывать с этим странным местом саму Разару, — Где это? Чудится что-то смутно знакомое, но я не уверена…

— Не так уж далеко, — бормочет Разара, — в Коринфии, Северная ее часть, на границе с Немедией, и рядом с Заморой. Крошечное княжество в сердцевине гор, словно в ладошке у великана. — Разара улыбается. — В Коринфии всегда были проблемы с центральной властью. Кто бы ни захватывал трон, ему никогда не удавалось распространить свое влияние на все небольшие уделы и княжества королевства. А Коршен был, пожалуй, одним из самых независимых.

— А Немедия? — заинтересовано бросает Соня. — Неужели они допустили, чтобы у них под носом оставался нетронутым такой лакомый кусочек?

Разара поводит плечами.

— Это целая история. У них полтысячи лет общения с немедийскими Драконами. Там были и какие-то тайные пакты, и предательство с обеих сторон, и многочисленные союзы. Как бы то ни было, немедийцы несколько раз за последние триста или четыреста лет собирались навалиться на Коршен всей своей мощью, даже выдвигали в поход армию, войска скапливались на границе… но до решающей схватки так почему-то никогда и не доходило. То мешала погода, завалив снегом горные перевалы до полной непроходимости, то коршенцы молили о милости и откупались богатой данью… в общем, на сегодняшний день положение таково, что княжество, формально входя в состав Коринфии, подчиняется также и Немедии, уплачивая налог в королевскую казну, но на самом деле не принадлежит никому, кроме собственных правителей.

— И велико ли княжество? — с любопытством спрашивает Соня. Не так часто в нынешнем мире встречаются островки независимости…

— Да какое там, — сухо хихикает Разара. — Один город, да пара деревень вокруг. Много ли поместится в долине!

— И кто там правит…

— Князь Ксавиан его зовут, — отвечает Разара. И неожиданно в разговор вмешивается недовольная Халима, которой явно досадно, что ее совершенно не включают в беседу:

— Не имеет никакого значения, кто правит в Коршене, как и почему, — брюзгливо заявляет она. — Тебе довольно и того, что в Коршене лучше не попадаться на глаза стражникам. Они суровы и сперва вершат суд, а потом уже пытаются выяснить, виновен ты, или нет.

При этом во взоре ее, устремленном на Соню, несомненное злорадство, словно она заранее предчувствует, что именно этим стражникам воительница и попадет в лапы и, наверняка, не сумеет ни откупиться, ни избегнуть наказания.

Соню невольно пробирает холодок. В прошлом ей уже доводилось, несмотря на все свою неприязнь к Халиме, порой переходящую в открытую вражду, все же убеждаться в том, что жрица обладает несомненными зачатками ясновидения, и способна порой угадывать будущее. Так что же сейчас кроется в ее словах и в этом отвратительном взгляде… предвидение или всего лишь недоброе пожелание?

Презрительно мотнув головой. Соня запрещает себе тревожиться об этом, и вновь оборачивается к Разаре, подчеркнуто делая вид, словно, кроме них, в комнате вовсе нет посторонних. Впрочем, это не так уж сложно. Стражники храма застыли в дверях неподвижными изваяниями, слепые и глухие ко всему происходящему, а тощий кадыкастый Муир вжался в тень, словно настоящий крысеныш, каким Соня его и считает. Там, в темноте ему самое место.

— Ну хорошо, с Коршеном мне все более или менее ясно, — обращается она к Разаре. — Но что за Шакал такой?.. И почему, если княжество такое крохотное, то для нас может представлять интерес зародившийся там культ очередного зверобога… Ведь понятно, что последователей у него может быть не больше пары десятков. Неужели они представляют собой реальную опасность? — Соня в недоумении, и даже не пытается этого скрыть. На миг ее охватывает зависть к таким, как Тарквин или Тхевар, которые, наверняка, отправятся вершить подвиги куда-нибудь в дальние земли Черных королевств, к пиктам, или гирканцам. Туда, где сотни разряженных жрецов с разрисованными лицами творят в полночь свои загадочные и чудовищные ритуалы, исторгая восторженные вопли из глоток тысяч верных последователей… Туда, где земля содрогается под мерной поступью легионов, идущих на приступ старого мира. Туда, где стрелы, взмывая в воздух, грозят затмить солнце, и…

Надтреснутый голос Разары вырывает ее из объятий грез:

— Ах, девчонка, если бы огонь твоего разума горел так же ярко, как твои волосы. — Из тени слышится хихиканье, и Соня невольно стискивает кулаки, с трудом удерживаясь, чтобы не броситься к Муиру и не надавать наглому мальчишке по шее. Он еще смеет насмехаться над ней!

— Скажи, — продолжает тем временем Разара, — разве велик скорпион? А один укус его приводит к смерти и коня, и всадника. Велик ли паук ксалатан? А яду его хватит, чтобы смазать наконечники сотни стрел, сделав их смертоносными для всякого врага… Так и тайные ордена: им не к чему быть большими, чтобы обладать реальной властью. И все же в том, что касается ордена Шакала, ты не права. Он не так уж и мал.

— Вот как? — Соня удивлена, и все равно не может понять. Она всегда ненавидела цветистые метафоры. Это только кажется, будто они что-то объясняют, и в первый момент человек остается ошеломленным, с ощущение будто вот-вот постигнет что-то значимое, но затем, если подумает как следует, поймет, что над ним посмеялись, отыгрались ничем не значащими словами. Что с того, что скорпион или паук очень маленькие и ядовитые?.. Какое отношение это имеет к горстке людей, молящихся неведомому богу в горах Коринфии? Впрочем, Соня слишком умна, чтобы говорить об этом вслух, и потому, всем своим видом изображая почтительное внимание, она лишь устремляет почтительный взгляд на Владычицу Логова.

— На самом деле, — поясняет Разара, — мы даже не знаем толком, существует ли орден Шакала на самом деле, или нет…

— Госпожа моя, — не выдерживает Халима. — Мы уже говорили с вами на эту тему, и я повторю вам еще раз, если уж вы желаете вынести наши разногласия на суд посторонних. Шакал существует, это доказано нам огнем Белой богини. И то, что руна с его изображением была принята ею, лучшее тому свидетельство…

Разара вскидывает сухую руку, похожую скорее на птичью лапку, с несоразмерными когтями.

— Ладно, ладно, — бормочет она примиряюще и вновь устремляет взор на Соню, и той кажется вдруг, что Разара желает ей что-то сообщить безмолвно, так, чтобы это осталось незамеченным для старшей жрицы. Однако, увы, воительница не в состоянии проникнуть в смысл тайного послания. Она может лишь слушать то, что будет ей сказано.

— Как бы то ни было, — продолжает свой рассказ Разара, — наверняка нам известно лишь одно. В Коршене действует школа для обучения наемных убийц, которую именуют схолой Шакала. На самом деле, они готовят кого угодно. Телохранителей, соглядатаев, лазутчиков, воров… Ну, и убийц, конечно же. Слава о выпускниках схолы давно уже разнеслась от западного побережья до восточного. Правители Аквилонии, Вендии и Кхитая равным образом почитают для себя величайшей удачей заполучить на службу кого-то из шакалов. Причем известно, что люди эти не берутся за разовые поручения, а подписывают пожизненный контракт. Это дороже обходится нанимателям, но, в конечном итоге, служит их собственной выгоде, ведь таким образом, они могут быть уверены, что все их тайны останутся в надежных руках, а недавний союзник не переметнется на сторону врага, соблазненный большей платой или какими-либо посулами.

— Честно говоря, пока не вижу ничего в этом странного, а тем более магического, — против воли замечает Соня. — Непохоже, чтобы здесь речь шла о каком-то тайном ордене. Служение зверобогу и схола наемников как-то плохо сочетаются между собой.

— Погоди судить, — вмешивается Халима, почувствовав сомнения воительницы, — все не так просто. Дело в том, что из выпускников схолы почти никто не остается в ней по окончании срока обучения. Большинству из них приходится навсегда распрощаться с обителью мудрости, после того как они исполнят одно-единственное поручение, данное им наставниками. Кстати, именно это и составляет плату за науку, ибо учителя этой схолы не берут за свои услуги ни золота, ни драгоценностей, ни каких-либо иных сокровищ. Итак, человек, закончив обучение в святилище Шакала, делает то, что велят ему старшие, а затем навсегда обретает свободу. Он волен отправляться на все четыре стороны, наниматься на службу к кому угодно и устраивать свою жизнь так, как ему заблагорассудиться, никто более не властен над ним, за исключением тех хозяев, коих он сам для себя найдет… Однако есть и другие.

— Да, некоторым предлагают остаться, и вот они-то, наверняка… — Соня даже вздрагивает от неожиданности. Этот захлебывающийся, привзвизгивающий голос принадлежит Муиру. Уничтожающим взором она вперивается в него, и Разара, также недовольная, машет рукой Халиме.

— Уйми щенка, жрица, ему пока никто не давал слова.

Обиженный Муир замолкает и вновь сливается с тенями у стены.

— Впрочем, он прав, — неохотно добавляет Разара. — Некоторым предлагают остаться. Лучшим ученикам, разумеется.

Соня пожимает плечами. Пока что все это не вызывает у нее ничего, кроме недоумения.

— Ну и что? В конце концов, им же нужны новые наставники, разве не так? Чего же удивительного, если самым лучшим они предлагают вступить в свои ряды? Прошу простить меня, госпожа, но до сих пор я не усматриваю здесь ничего, даже отдаленно похожего на культ какого-то зверобога. Почему вы так убеждены, что…

— А вот это уже не твоя печаль, — резко обрывает ее Халима. — Думать: что, как и почему — это обязанность жрецов, а не воинов. Если мы говорим тебе, что святилище Шакала существует, и сам этот бог поднимает голову на земле Коринфии, значит, так оно и есть Взгляни на руну в своей руке — ее коснулась Богиня И пламя Ее выжгло рисунок, сделанный жертвенной кровью. Каких доказательств тебе нужно еще?!

Что ответить на это. Соня не знает. Да, впрочем, после недолгого размышления решает, что ей это совершенно все равно. Если Волчице угодно послать ее в Коршен, значит она поедет туда. А существует ли Шакал, или нет… Разберемся на месте!

— Значит, насколько я понимаю, вы ждете, чтобы я постаралась стать ученицей в этой схоле, прошла обучение и постаралась стать одной из лучших, так, чтобы в конце концов меня приняли за свою… — полувопросительно, полуутвердительно бросает она Разаре с Халимой. И не дожидаясь ответа, вопрошает: — Но как долго длится обучение? Волчица свидетель, мне бы не хотелось убить лучшие годы на это дело.

Разара сухонько кхекает.

— Не тревожься, твои лучшие годы никуда не денутся. Да и мы едва ли согласились бы расстаться с тобой так надолго. Что ни говори, а ты скрашиваешь мое унылое существование, рыжекудрая… Что же до обучения, то оно для всех длится по-разному, но редко когда превышает полгода, обычно сводясь к трем-четырем лунам. Это не слишком долго для тебя?

Заулыбавшись помимо воли, Соня качает головой. Хотя их отношения с Раэарой никогда нельзя было назвать безоблачными, она все же питает к старухе необъяснимую скрытую симпатию и порой, как сейчас, ощущает, что та платит ей взаимностью.

Халима, как видно, чувствует искорку, пробежавшую между двумя женщинами, молодой и старухой, и недовольно бросает:

— Не думай, что все это будет так просто. — Она явно стремится разрушить колдовство. — В схолу очень тяжело попасть. И многие из тех, кто является за этим в Коршен, убираются не солоно хлебавши. Так что твоя самоуверенность на этот раз может тебя и подвести.

— Да неужели? — Соня устремляет на нее невинный взгляд своих серых глаз. — Поспорим, а? Ставлю свой кинжал против твоего!

Помимо воли, Халима хватается за острый клинок в резных ножнах, символ своего жреческого ранга, и шипит на Соню, словно рассерженная кошка;

— Твоя дерзость погубит тебя!

— Ну, многие так говорили… — Соня небрежно поводит плечами, затем вновь оборачивается к Разаре. — Но я что-то никак не пойму, зачем нужен этот крысеныш, — Она небрежно машет рукой в ту сторону, где затаился Муир. — Уж у него-то точно нет никаких шансов пройти отбор в схолу Шакала.

Мальчишка что-то пищит в углу, но никто не обращает на него внимания, и лишь Халима заступается за своего выкормыша:

— На самом деле, — с ледяной язвительностью замечает она Соне, — именно он и был основным стержнем всего нашего плана, ибо должен был с помощью колдовства подстраховать тебя на экзаменах, подхлестнуть твои способности, чтобы ты наверняка не провалилась, и в дальнейшем все время тебя поддерживать, дабы ты сумела достойным образом окончить курс обучения. Но теперь…

— Начнем с того, что в поддержке я ничуть не нуждаюсь, — с величайшим презрением бросает Соня, — в особенности когда она исходит от такого, как он. Ну и кроме того, о чем вы думали раньше, когда ставили нас в пару?!

Вместо Халимы отвечает Разара:

— Мы тут ни при чем. То, как это было задумано нами, планировалось для некоего воина и некоего колдуна — просто как общая задумка Но ваши имена названы были самой Богиней. И для нас не меньшая неожиданность, чем для вас двоих, что именно вы оказались в паре. Признаться, и я, и Халима, теперь в полном замешательстве, ибо для нас очевидно, что с Муиром вы работать не сможете. Ты никогда не доверишься ему, а он никогда не сделает и десятой доли того, что мог бы, дабы помочь тебе.

— Еще раз повторяю, я в этом не нуждаюсь,— гордо бросает Соня. — Я вполне в состоянии пройти отбор в схолу и стать там лучшей ученицей без помощи какого-то жалкого колдунишки-недоучки.

— О, самоуверенность молодости, — вздыхает Разара — И все же Волчица ничего и никогда не делает просто так. Поэтому вы отправитесь вдвоем.

— Ладно, пусть только он не вздумает мне попадаться на глаза! — И Соня угрожающе вы-целивает взглядом прячущегося во тьме жреца.

— Пусть делает, что хочет, все эти полгода. Пьет горькую, забавляется с девками по кабакам… мне все равно. Главное, пусть не путается под ногами!

— Да что она себе позволяет, эта рыжая кошка, — не выдерживает Муир. — Я жрец третьей ступени! Я… Да я ее…

— Замолчи, сопляк! — бросает Соня небрежно. И вслед за этим — короткий свист, ледяная вспышка в воздухе… И тут же перепуганный вопль колдуна, рядом с которым, в каких-то двух сеймах у правого уха в стену вонзилось остро отточенное лезвие, пущенное через плечо рукою воительницы.

На Халиму, так же как и на ее прислужника, это произвело надлежащее впечатление. Она шлепает губами, словно вытащенная из воды рыба, и пучит глаза, не в силах вымолвить ни звука. Лишь Разара ведет себя так, словно бы не произошло ровным Счетом ничего необычного.

— Я не позволяла тебе портить обстановку моих покоев, — ворчит она, впрочем не столь уж и недружелюбно. — Хорошо, что ты скоро уберешься из Логова, а то неизвестно, какие еще разрушения нас могли ожидать.

— Я готова выехать хоть завтра же! — объявляет Соня.

— И правильно, тем более, что набор в схолу Шакала производится всего лишь дважды в год, в день равноденствия.

Быстро произведя мысленным подсчеты, Соня осознает, что у нее осталось чуть более шести суток. Дорога до Коршена займет три дня, но еще ей понадобится время на то, чтобы осмотреться в городе. Значит, выезжать следует незамедлительно.

— У меня все готово к отъезду, — объявляет она Разаре. — Так что с первыми лучами солнца я покину Логово.

— Вот и хорошо, — та мелко трясет седой головой. — И мальчишка пусть едет с тобой вместе, хотя бы до Коршена. Как уж вы решите там, дело ваше. Но до княжества вы должны доехать вместе. Такова воля Волчицы. И не вздумай, слышишь, не вздумай, ее ослушаться! — Взор, который она вперяет в Соню с этими словами, кажется неожиданно жестким, почти осязаемо твердым и жгучим, словно прямо в грудь ей ткнули раскаленным жезлом, так что воительница едва удерживается, чтобы не отступить на шаг. В такие мгновения все домыслы о старческой немощи Разары рассеиваются, как дым, как предрассветный туман под лучами солнца. Соня почтительно склоняет голову.

— Хорошо, госпожа, только пусть мальчишка не опаздывает. Я не буду его ждать ни мгновения. Если проспит или не успеет собрать пожитки, вина не моя. Я ради него останавливаться и задерживаться не буду.

— Я успею! — срываясь, кричит Муир. — Еще посмотрим, кто кого будет ждать!

Соня пожимает плечами. Ей досадно, что в запальчивости она обрекла себя на отъезд без всякой возможности попрощаться с приятелями, а ведь отлучка на сей раз ей предстоит довольно долгая. Ну что ж, постарается с ближайшего постоялого двора послать им весточку…

Она переводит взгляд с Разары на Халиму,

— Что-нибудь еще?.. Или я могу идти отдыхать перед дорогой.

Халима молчит, с ненавистью испепеляя Соню взглядом.

Разара пожимает плечами.

— Я бы и рада была сказать тебе гораздо больше о том, что ожидает тебя впереди, но, увы, это все. Ступай. Да и хранит тебя Волчица на дальнем пути!

Не сказав больше ни слова, Соня разворачивается и выходит. В дверях, проходя мимо стражников, один из которых оказывается все тот же вездесущий Стевар, она задерживается на мгновение и скользит взглядом по его лицу, словно намереваясь что-то сказать, но, передумав, отворачивается и устремляется прочь.

…Спит она эту ночь спокойно, никакие тревожные видения не приходят смутить ее сон, и просыпается ровнехонько как назначила себе накануне — за полчаса до рассвета. А когда, наскоро перекусив и дружески попрощавшись с Кабо, приходит на конюшню, неся в руках тяжелые седельные сумки, дабы оседлать Искорку и тронуться в путь, то обнаруживает там Муира, сидящего на приступке, рядом с привязанным к коновязи мощным вороным жеребцом, слишком крупным для тщедушного мальчишки. Судя до покрасневшим глазам и дерганым движениям, парень не спал всю ночь, боясь опоздать. Усмехнувшись, Соня, не удостоив его даже словом приветствия, оседлывает Искорку и ровной рысью устремляется прочь, ко вратам Логова.

* * *

В дороге они не говорят ни о чем. Соня не имеет такого желания, и потому намеренно задает. темп скачки, при котором никакие разговоры невозможны. На самом деле, разумеется, нет никакой нужды нестись вот так, сломя голову, равно как и выезжать ни свет, ни заря из Логова, не простившись с друзьями. Она без всяких проблем успеет попасть в Коршен до дня осеннего равноденствия. Но приказ Разары доехать до самого города вместе с этим наглым щенком вывел ее из себе. И теперь она стремиться не мытьем, так катаньем избавиться от мальчишки.

Тот, однако, упорный, не отстает. Мощный вороной жеребец, которого жрецу, каким-то чудом удалось выцепить из конюшен Логова, с легкостью несет невесомого всадника и не отстает от легконогой Искорки. Зато, отмечает Соня искоса, взглянув назад и удовлетворенно хмыкнув, седок уже сделался бледен, глаза горят, точно у одержимого, а лицо перекошено. Да ему явно путь этот дастся дорогой ценой. Парень не привык помногу времени проводить в седле. Ноги будут стерты до крови. И ходить он еще долго сможет не иначе как вразвалочку, припадая на бок, словно курица. У самой-то Сони на походных штанах для таких вот случаев, с внутренней стороны бедер нашиты длинные прочные полосы тонкой, особым образом выделанной кожи, которые помогают не стереть себе все ноги о седло и о бока лошади. Точно также и сапожки ее не простые. В них нога держится в стремени и ничуть не устает. Но с какой стати ей советовать нечто подобное этому мальчишке. Вот еще…

Она не может толком объяснить чем ей не нравится Муир. Да и особо не задумывается об этом. До недавнего времени она даже не подозревала о его существовании, покуда он не обратил на себе ее внимание, там в трапезной, обвинив невесть в каких грехах и преступлениях. С того самого мгновения неприязнь их была равносильной и обоюдной.

Чем ему не понравилась она сама, Соня также понятия не имела. Но подозревала, что ответ прост. За последние годы таких, как этот Муир, немало встречалось на ее пути. И всех этих самцов одинаково раздражало одно: что женщина, да еще к тому же красивая женщина, смеет выполнять мужскую работу не хуже, а зачастую и лучше, чем они сами. Что она осмеливается быть вольной в своих речах и поступках, а не сидеть, потупив взор, в ожидании, пока на нее соизволят обратить внимание. Их выводило из себя даже не то, что она мнила себя равной мужчинам, а то, что она считала себя лучше их. Забавно, что эта манера Сони мало трогала мужчин, действительно уверенных в себе, преуспевающих и нашедших свое место в жизни. Таких это как раз не задевало, им нравилось иметь дело с женщиной сильной и неглупой. Они отнюдь не чувствовали, что это умаляет их достоинство, — но вот другие, мужчины слабые, отчаянно пыжащиеся доказать самим себе и окружающим, что они что-то из себя представляют, о… для таких Соня была подобно жалящему слепню, и они не останавливались ни перед чем, пытаясь указать дерзкой рыжеволосой красавице, на ее «положенное» место. Разумеется, у них никогда ничего путного не выходило. И вскоре Муиру предстояло убедиться в этом на собственном опыте.

Глава пятая

Но вот смеркается. Небо нынче густо затянуто тучами, и потому темнота наступает еще раньше, Поразмыслив, Соня решает не останавливаться на ночлег под открытым небом, и не столько даже потому, что холодная земля представляется ей слишком неудобным ложем: к такому она давно привыкла. Но ей не улыбается разделить свой костер со жрецом. Волей-неволей придется о чем-то говорить, хотя бы даже договариваться о том, кому когда дежурить. Может ли она положиться на этого щенка, позволить ему охранять ее сон…

Ну, нет. Муир был бы последним, кому Соня доверилась бы в этом деле, И потому, не останавливая коня, она на ходу сверяется с дорожной картой, которую дали ей в Логове, и, обнаружив, что до ближайшего постоялого двора осталось всего лишь каких-то полторы лиги пути, она, бодро присвистнув, дает шпоры Искорке. Кобыла, впрочем, и не нуждается в подбадривании, каким-то шестым чувством она словно знает о близости отдыха и сытного ужина, и потому, невзирая на усталость, бодро трусит по смутно желтеющей в полутьме дороге. Топот копыт вороного слышен за спиной, но Соня и не думает оборачиваться в ту сторону, даже для того, чтобы проверить, по-прежнему ли несчастный жрец держится в седле и не свалился ли на полдороге.

Как выясняется, на этом постоялом дворе, незатейливо именуемым «У трех сосен», Соне не раз уже доводилось останавливаться. Впрочем, сама бы она должно быть и не вспомнила об этом, — мало ли было подобных заведений на ее жизненном пути! — но хозяин, седобородый низкорослый крепыш, едва достающий Соне до подмышки, завидев рыжеволосую воительницу, с радостным возгласом устремляется ей навстречу. Из его сбивчивых приветственных речей, расшаркиваний и заверений в вечной преданности, она заключает, что, как видно, в последний раз была здесь при деньгах и в хорошем настроении, оттого и запомнилась к кабатчику как неплохая клиентка.

Усмехнувшись, Соня позволяет проводить себя в общую залу, проследив предварительно, чтобы мальчишка-конюший тут же, не отлынивая, позаботился о ее лошади. Сзади в ворота вваливается взмокший Муир, у которого, словно у загнанного одра, едва ли не идет пена изо рта.

Но на него никто не обращает внимания, ибо кабатчик занят одной лишь Соней, так что ему приходится самому расседлывать жеребца, на трясущихся ногах заводить его в стойло, и уж потом отправляться на ужин.

Оказавшись внутри, в небольшой зале, хорошо освещенной, несмотря на клубы дыма, он, по счастью, даже не пытается присоединиться к Соне, которая с наслаждением угощается принесенным хозяином элем, в ожидании горячего, — а, неуверенно пошатываясь, идет к свободному столу, недалеко от огромного очага, над которым булькает котел с похлебкой.

Там Муир и усаживается, а вскоре рядом пристраиваются и новые посетители, трое не то зажиточных крестьян, не то небогатых купчишек, ездивших, должно быть, на ближайшую ярмарку.

Вообще, постоялый двор полон, и Соне остается лишь порадоваться за хозяина, у которого дела в эту пору идут, видимо, неплохо. Впрочем, осень — время ярмарок, базаров и оживленной торговли. В это время на дорогах всегда полно людей. Торговцы везут товар на продажу, наемники бродят из города в город, стремясь до наступления холодов, подыскать себе теплое местечко на службе у какого-нибудь вельможи, чтобы не пришлось зиму коротать на большой дороге. Крестьяне, собрав урожай, везут вино, зерно и мясо, в город или к ближайшим скупщикам… Точно так же торопятся до зимы завершить свои дела коробейники, ищут пристанища певцы и менестрели, — в общем, осень для кабатчика самое милое время,

С удовольствием поглощая сытную жирную мясную похлебку, которую с поклоном поставил перед ней сам хозяин, не доверяя обслуживание почетной гостьи своим мальчишкам-подавальщикам, Соня исподволь окидывает зал взглядом, впрочем, без особого любопытства. Знакомых как будто бы никого, и точно так же она не видит людей, которых следовало бы опасаться. Рыжеволосая женщина в мужской одежде и с мечом на поясе тоже не привлекает особого внимания завсегдатаев. Первые несколько мгновений народ еще косился в ее сторону, но сейчас никто не смотрит, не перешептывается, все оставили ее в покое, занятые едой, выпивкой, игрой в кости и разговорами.

Соня этому рада. Если и есть что-то, чего она совершенно не переносит в этой жизни, то это глупых нелепых стычек в тавернах и на постоялых дворах.

…Однако, похоже, она рано радовалась. Все же кто-то обратил на нее столь нежелательное внимание, и это оказались никто иные, как трое типов, сидевших за одним столом с Муиром. Насколько Соня может судить, сейчас он ни о чем не разговаривает с ними и никоим образом их не подначивает, сидит, словно происходящее его не касается, лениво ковыряясь ложкой в тарелке. Но Соня, что называется, нутром чует… без жреца тут не обошлось.

А трое купчиков уже расходятся вовсю, подбадривая один другого, переталкиваются локтями, скалят скверные зубы, оборачиваются к Соне, бормочут что-то неразборчивое, сально гыкая, и явно ждут только того, чтобы у кого-то из троицы достало силенок и отваги первому подняться с места и начать представление.

Подобравшись, Соня с усталым вздохом кладет руку на крестовину меча. Ну что ж, посмотрим, что из этого выйдет…

Купчишки не заставляют себя долго ждать. Первым поднимается один, тощий, жилистый, с бугристым носом, похожим на гроздь красного винограда, и глазками-бусинками, затаившимися глубоко под сросшимися бровями.

Пошатываясь, через весь зал он направляется к Соне и, оказавшись у самого ее стола, с усилием опирается руками о столешницу, и наклоняется, дыша ей в лицо перегаром.

— А что, красотка, ночи-то какие холодные! Мерзнешь, поди-ка, без мужика-то…

Лениво-заинтересованные взгляды устремляются на них, довольные неожиданным развлечением. Вот так всегда… Сами-то они, возможно, не стали бы цепляться к девушке, однако и бросаться на ее защиту никто не намерен. Все рады случайной потехе. Хозяин постоялого двора мог бы попытаться пресечь безобразие, так как видно, что дорожит репутацией заведения, но он, как назло, отлучился на кухню. А за спиной у красноносого уже вырастают двое его дружков, один кривоногий, лысый, как коленка, зато с кустистой бородой, второй — с прилизанными жидкими светлыми волосенками и водянисто-голубыми глазами навыкате, похожий на благообразного митрианского жреца. Все трое, щерясь, взирают на Соню, и первый, должно быть решив, что девушка не слишком хорошо его поняла, пытается повторить подоходчивее,

— Я говорю, холодно тебе, поди, без мужика? Своего мужика ты видно потеряла где?.. Расскажи, где оставила мужика-то!

То, как часто он повторяет слово «мужик», Соне говорит о многом, но, впрочем, менее всего ее сейчас интересует анализ этого пьяного бреда. Изобразив на лице любезное непонимание, она чуть поднимает брови.

— С чего вы взяли, что я кого-то где-то потеряла?

Первый закон: всегда отвечай вопросом на вопрос, если кто-то ищет с тобой драки. Вынужденный сам искать ответ, задира зачастую забывает, ради чего он все это затеял.

В эту ловушку попадает и красноносый. Растерянно чешет затылок, потом спохватывается.

— А, это, меч-то у тебя девка, не твой же меч, видно. Мужика, стало быть, твоего меч! Где мужика подевала?..

О, Небо: Со вздохом, медленными уверенными движениями Соня расстегивает пояс с ножнами и кладет их на стол перед собой.

— Если ты так уверен, что это оружие принадлежит не мне, можешь попробовать у меня его забрать.

Лысый напарник, видно, боясь, как бы у приятеля не ослабел боевой задор, подпирает его сзади, трубя зычным басом.

— Точно, Михель, забери у нее железяку! Такая девка должна справным парням вроде нас постель согревать, а не сидеть тут с чужим мечом. Может, он вообще у нее краденый…

Соня с ненавистью смотрит на перекошенное пьяное лицо. А еще кто-то смеет спрашивать у нее, почему она так не любит мужчин!..

— Я уже сказала: если хочешь, попробуй у меня его забрать, — чеканит она, и слова, точно капли раскаленного свинца, падают в густую тишину обеденного зала. Теперь уже все взоры устремлены на них. В глазах завсегдатаев веселое, злое ожидание. Им, в общем-то, все равно, завалят ли трое насильников девицу, возомнившую о себе невесть что и позволившую себе щеголять в мужской одежке и с оружием… либо девица эта проучит троих пьяниц. Все равно будет потеха, будет о чем вспомнить и рассказать приятелям. Так что они ждут, только что не потирая ладони от нетерпения.

За мечом первый, естественно, тянется красноносый, он ближе всего к Соне. Тянется… и натыкается на колено, вонзившееся ему прямо в пах, сгибается со стоном, сыпля проклятиями, и тут же небольшой, но увесистый кулачок, обрушивается ему на шею. Хрипя и силясь вдохнуть воздух, он, скорчившись, валится на стол. А Соня тут же с силой опускает каблук прямо на край скамьи. На этот удар она рассчитывала с самого начала, и, хвала Небу, он ее не подвел.

Длинный конец лавки стремительно взлетает… и бьет светловолосого прямо в подбородок. Тот с воплем хватается за челюсть, на которой, прямо на глазах, начинает распухать безобразная багровая шишка. С нечленораздельным рычанием он и чернобородый, перешагнув через скорчившегося на полу приятеля, устремляются на Соню. Но она стоит в углу, и теперь, пытаясь до нее добраться, зажатые между стеной и столом подельники больше мешают друг другу. К тому же этих дубиноголовых никто и никогда не учил правилам боя.

Увесистая кружка уверенно ложится в правую руку. Удар, замах… и глиняные черепки разлетаются во все стороны, когда тяжелый сосуд входит в соприкосновение с физиономией бородатого. Пара осколков его здорово оцарапали, кровь хлещет из многочисленных порезов, смешиваясь с вытекшим из кружки вином. Он с воем хватается за глаза и отступает, оглашая обеденный зал отборной руганью.

На этом можно было бы и закончить. Третий, несмотря на то, что свирепо машет руками, на самом деле, уже явно потерял всякое желание нападать… Но в этом момент взгляд Сони падает на довольное, ухмыляющееся лицо Муира, который, сидя за своим столиком, не сводит с нее глаз. Бешенство застит ее взор, и во мгновение ока улетучиваются все остатки благоразумия.

— Это оружие принадлежит мне, — с презрительным видом Соня указывает на клинок, по-прежнему лежащий на столе. — И не вам, подлым тварям, пытаться отнять его у меня. Но для того, чтобы справиться с такими как вы, оружие мне ни к чему!

С этими словами, она с силой ударяет каблуком третьего нападающего в то место, где стопа соединяется с голенью, а раскрытой ладонью снизу вверх бьет его в лицо. Слышен хруст ломающейся переносицы, кровь мгновенно заливает белую рубаху с вышивкой, наверняка, заботливо сработанную женой крестьянина… Соня отступает на шаг, с удовлетворением оглядывая дело рук своих. Один из нападающих трясет головой, встав на четвереньки, еще не осмеливаясь подняться, двое пятятся, обливаясь кровью. Она с вызовом окидывает взглядом притихший зал,

— Может, есть еще желающие о чем-то меня спросить… Или предложить погреться ночью?.. — Она усмехается. И усмешка эта более всего похожа на оскал. — Нет? Странно, я так и думала. Впрочем, чего еще ждать от таких трусливых болванов…

Сейчас она в таком состоянии, что была бы, наверное, даже рада, если бы кто-то осмелился бросить ей вызов. Ее жажда крови не удовлетворена до конца. Поэтому она нарочно провоцирует сидящих в зале мужчин, но они как будто чувствуют это и смущенно отводят глаза, — все, кроме Муира, который по-прежнему пялится на воительницу со смесью ненависти и восхищения во взгляде.

Но он единственный, с кем она сегодня не желает связываться, хотя именно он и натравил на нее тех трех негодяев. Нет, Муир подождет: этот красавчик заслуживает явно большего, нежели простая трепка… гораздо, гораздо большего. Успокоившись, Соня пересаживается на другой конец стола, подальше от лужиц крови, в изобилии пятнающих пол и столешницу, подпоясывается мечом, затем машет хозяину, испуганно наблюдающему из дверей кухни.

— Это тебе за ущерб, — она кладет на стол полновесную серебряную монету. — Отдашь бедняге, которому придется драить от крови пол и лавки.

Хозяин с поклоном тут же прибирает монету к рукам, а Соня, поразмыслив, поднимается с места. Сперва она хотела посидеть еще немного, ибо сна еще ни в одном глазу, а в углу она приметила менестреля, настраивающего свою лютню, и понадеялась послушать сегодня музыку. Но теперь решает, что игра не стоит свеч. Лучше уйти сейчас, оставшись в памяти этого сброда вот такой, гордой и непобежденной… Опять же, прежде чем эти трое ублюдков придут в себя. Не приведи Небо, задумают подговорить кого-то отомстить за свою поруганную честь и достоинство… С подобным ей, увы, не раз доводилось сталкиваться. Мужская солидарность в таких случаях, как правило, берет верх над благоразумием, в особенности когда шибает в голову вино. А сколь бы высоко Соня ни ценила свои воинские таланты, в драке против целой толпы ей все же не устоять. Так что, пожалуй, не стоит пренебрегать отдыхом.

— Я поднимусь наверх, — объявляет она хозяину постоялого двора, — Отправь мальчишку, чтобы проводил меня в комнату, и пусть прихватит с собой небольшой кувшин вина, и проследит хорошо ли натоплено в комнате. Ночи, знаешь ли, уж больно холодные… — с многозначительной усмешкой добавляет она,

— Все будет исполнено, госпожа, — Хозяин кланяется едва ли не в пояс и тут же кличет одного из тех пострелят, которые у него в зале на подхвате. — Покажи госпоже ее комнату. И исполни в точности все, что она ни попросит.

Мальчуган, свидетель недавней драки, взирает на Соню с немым обожанием. О, наивная простота юности, когда геройство еще способно пробудить восхищение, не омраченное никакими сторонними соображениями и грязными мыслями… Потрепав мальчугана по вихрастой голове, Соня через весь зал направляется к выходу, что ведет на лестницу, и едва удерживается, чтобы не поежиться, — так ощутимо колют между лопаток устремленные на нее взгляды.

Ночь, впрочем, проходит спокойно. Пробудившись с рассветом, она завтракает на скорую руку и устремляется на конюшню, где ее ждет оседланная Искорка… и Муир. Судя повнешнему виду жреца, ночной отдых не пошел ему на пользу. Двигается он по-прежнему с трудом, как будто все суставы у него деревянные, да еще плохо смазанные, лицо кажется даже бледнее обычного, а под глазами залегли темно-синие круги.

Разумеется, ни он, ни она не обмениваются ни словом, усиленно делая вид, будто не замечают друг друга. Соня выводит Искорку во двор, садится в седло и трогается в путь. Сзади глухим рокотом доносится стук копыт вороного жеребца.

* * *

Еще день проходит в дороге и без всяких приключений, хотя то и дело Соня косится на хмурящееся небо. Осень понемногу вступает в свои права, особенно здесь, в близости гор. Но, по счастью, дождь так и не принимается моросить, словно ждет чего-то, и Соня от души радуется, завидев под вечер постоялый двор. Больше всего на свете она ненавидит ехать под открытым небом, когда копыта коня месят раскисшую грязь, а с небес течет вода. Может быть, еще и обойдется…

За Муиром она следит пристальнее, чем кошка за мышью. Но тот, притихший и подавленный, молча съедает в своем углу поданный хозяином ужин и тотчас отправляется в отведенную ему комнату. Проводив его сумрачным взглядом, не сулящем юноше в дальнейшем ничего хорошего, Соня возвращается к прерванной игре в кости, которую затеяла с проезжим наемником и двумя коршенскими купцами. Играть она не слишком любит и на выигрыш не надеется. Но у нее иные планы…

Попутно она старается воспользоваться возможностью выведать у коршенцев как можно больше относительно их родного города, но те оказываются на диво неразговорчивыми. Княжество как княжество, правителем довольны, хотя и налоги слишком высоки, торговля идет ни шатко, ни валко… Словом, ничего такого, что она не слышала уже от тысяч и тысяч купцов в самых разных концах света.

Единственное, что ей кажется любопытным, это упоминание старшего из торговцев о том, сколь неприязненно в Коршене относятся к любой черной магии и ведовству. Якобы еще батюшка нынешнего князя под корень извел всю эту нечисть. Самых упорных спалил на кострах, а остальным дал времени до заката солнца, чтобы убраться за пределы Коршена. Сынок его, конечно, не столь крут нравом, да и сказывают, в тайне кое-кого из магиков у себя при дворе привечает, но все же по-тихому, а в городе чернокнижников по-прежнему не любят. Так что даже за каким-то пустяшным приворотным средством приходится ездить в соседние Лисандию или Мадран.

Весть эта представляется Соне перстом судьбы. Довольно усмехаясь, она старается проиграть умеренно, хотя и вполне лестно для самолюбия партнеров, дружески с ними болтает и наконец удаляется в женскую спальню, — этот трактир поплоше и попроще, нежели давешний, и потому далеко не все постояльцы здесь обретают радость собственных покоев.

Впрочем, и в общей комнате ей спится отменно, настолько, что с рассветом вставать она и не думает, стойко не обращая внимания на поднявшуюся вокруг суету, на хлопочущих служанок и соседок, собирающих вещи к отъезду. Она поднимается ближе к полудню, не торопясь завтракает, болтая с хозяином и словно не замечая испепеляющих взглядов, что бросает на нее Муир.

Полуденное солнце робко пытается пробиться через завесу туч, когда Соня наконец велит оседлать свою Искорку. Вороной жреца давно переминается под седлом, но и здесь спутника воительницы ожидает разочарование. Она движется нарочито медленно, чаще всего ровным шагом, даже не переводя лошадь на рысь, а порой и вовсе блажит… То останавливается у ручья напиться воды, то сворачивает в сторону, чтобы собрать каких-то корешков, и листьев на поляне у леса, то зачем-то даже поворачивает в обратную сторону и возвращается на прямой путь, лишь проехав сотню шагов.

Муир сперва, выносит все это стоически, натягивая поводья вслед за Соней и дожидаясь, когда она возвратится из очередной эскапады, но затем терпение его заканчивается, — как раз тогда, когда впереди в долине показываются крепостные стены и крытые красной черепицей крыши Коршена.

Солнце потихоньку начинает клониться к закату, и, по расчетам Сони, даже если вести лошадь в поводу, у нее все равно вдосталь хватит времени, чтобы добраться до ворот, прежде чем на землю ляжет темнота. Но Муир, судя по всему, придерживается другого мнения. Поравнявшись с воительницей, он обращается к ней, впервые за все время путешествия:

— Волчица велела нам доехать до города. Я считаю, мы исполнили ее волю, — он указывает рукой на город, мирно разлегшийся в долине. Тихий, спокойный городок, внешне совсем не похожий на место, где мог бы обрести приют культ грозного зверобога, или схола наемных убийц… — Прощай, и да поможет тебе Волчица! — с этими словами Муир дает шпоры своему вороному и устремляется вниз с холма.

Соня с усмешкой придерживает Искорку, чтобы не глотать дорожную пыль, которую поднял за собой жрец. А затем неспешно, улыбаясь каким-то своим мыслям, продолжает путь.

К городским воротом она поспевает как раз вовремя, чтобы застать последний акт драмы… Отбивающегося, негодующего, кричащего какие-то проклятия Муира двое стражников волокут прочь, третий следует за ними, ведя в поводу вороного и волоча за собой распотрошенные седельные сумки. Оглянувшись, вывернув шею, Муир замечает Соню.

— Вот она… она может подтвердить, что никакой я не чернокнижник.

— Я?! — На лице Сони искреннее негодование, и она недоумевающе оборачивается еще к двоим стражникам, которые спешат к ней навстречу из караулки. — Любезные месьоры, чего хочет от меня этот безумец? Я совсем не знаю его!

— Вот и к лучшему, добрая госпожа, — отвечает старший из стражников, помогая Соне спешиться, — Нам нынче днем донесли, что в Коршен направляется какой-то опасный чернокнижник, По всему судя, это он и есть. А мы в княжестве этой нечисти на дух не переносим. Но ничего, — угрожающе цедит он вслед бедолаге Муиру. — Начальник стражи разберется, что к чему. Если и вправду некроманта поймали, так из города его турнут в два счета. И пускай еще благодарит богов, если на костер не отправят!

— О, ну надо же, — сладким голосом поет Соня, сделав испуганные глаза. — А с виду такой молодой!.. Умеет же эта нечисть некромантская надевать на себя личины, чтобы дурить честных людей!

Неизвестно, слышит ли эти последние слова Муир, которого стражники уводят куда-то в боковую улочку, судя по всему, к городской тюрьме, но внезапно он разражается новым потоком проклятий. И в несвязных выкриках его Соня различает угрозы, явственно направленные в адрес некой рыжей ведьмы, возомнившей о себе невесть что, и которая, несомненно, поплатится за все то зло, которое причинила честному, ни в чем не повинному жрецу Волчицы. Изо всех сил стараясь скрыть довольную ухмылку, — у нее даже губы начинают болеть от нечеловеческого усилия, — Соня с серьезным видом отвечает на все вопросы стражника, объясняет, что прибыла в Коршен, чтобы попытаться наняться к кому-нибудь из купцов в сопровождение каравана, потом уплачивает положенную мзду, которая оказывается довольно высока для столь захолустного городишки, и спрашивает, где ей лучше поселиться в Коршене.

Совсем не обязательно, что стражник даст хороший совет, поскольку им, как правило, приплачивают владельцы постоялых дворов, чтобы путников они направляли именно туда, и заведения эти отнюдь не оказываются из разряда хороших или дешевых… Но сейчас начинает смеркаться, времени на долгие поиски у Сони нет, и ей для ночлега сгодится любое место. А назавтра можно будет подыскать что-то получше. Поэтому она безропотно следует указаниям стражников, и в конце концов петляющие узкие улочки выводят ее на небольшую площадь, где, судя по всему, устраивают городскую ярмарку. Здесь, на том углу, где на площадь выходит улица Прядильщиков, Соня и обнаруживает искомый постоялый двор «У золотой овцы».

Проследив, чтобы конюхи как следует позаботились об ее Искорке, девушка договаривается о комнате на ближайшие пару дней и, спустившись в обеденную залу, садится за стол в ожидании вина и заказанного жаркого.

На Коршен уже опустилась ночь. Небо по-прежнему остается затянутым густыми низкими тучами, однако Соне ни к чему видеть луну своими глазами, дабы следить за временем. Она и без того знает, что до осеннего равноденствия остается еще три дня.

Глава шестая

Наутро Соня окликает хозяина постоялого двора. Как оказалось, имя его Тверик. Жилистый и худощавый, весь какой-то подобравшийся, напряженный, повадками он напоминает скорее воина, нежели тавернщика. Впрочем, никто не мешает ему оказаться стражником-отставником. Кто знает, в этом Коршене, чем принято заниматься бывалым воякам, после того как им наскучит махать мечом.

— Что-то пустовато у тебя, как я погляжу, — оглядывает Соня полупустую залу. Вчера здесь было куда больше народу, но похоже, то были местные, зашедшие пропустить кружечку-другую вина, а на ночлег мало кто остался. По осени, в пору ярмарок, базаров и расцвета торговли после сбора урожая, следовало бы ожидать куда большего наплыва толпы…

— Не скажите, медина, — хозяин постоялого двора награждает ее осторожной улыбкой. В недружелюбии его не упрекнешь, но какая-то настороженность чувствуется. Он все время меряет ее глазами, но не как понравившуюся женщину, а скорее, как один поединщик другого. И Соню это немало удивляет. За свою жизнь ей довелось побывать на тысячах постоялых дворов, но, пожалуй, нигде ее не воспринимали вот так, словно некую скрытую угрозу. Или, может, парню просто не нравятся женщины с мечом? Профессиональная ревность…

— Иной гость дорогого стоит, — как ни в чем не бывало продолжает Тверик. — К тому же это ненадолго. Через пару дней здесь будет не протолкнуться. Так что за «Золотую овцу» можете не тревожиться, медина.

Это непривычное обращение «медина» режет ухо. И Соня не сразу вспоминает откуда оно взялось, а затем, сообразив, внутренне дергается, хотя и не может осознать причин охватившей ее тревоги. Это обращение к женщинам благородного достоинства вышло из употребления много лет назад, и ей лишь пару раз доводилось встречать его в книгах. Впрочем, само по себе слово не несет никакой угрозы, и в том, что странный содержатель постоялого двора вздумал выражаться подобным образом, нет ничего пугающего. Просто весь этот город Коршен и порученная ей миссия действуют Соне на нервы, заставляют держаться настороже, — вот она и обращает внимание на всякие пустяки.

Она улыбается Тверику, стараясь, чтобы в улыбке ее он не прочел ничего, кроме искренней к нему расположенности.

— Через пару дней, говоришь? Интересно, застану ли я еще эту толпу… Очень не люблю, когда на постоялом дворе полно народу, — объясняет она, чтобы внезапный интерес ее не показался подозрительным. — Когда же это случится?..

— Через три дня, после равноденствия, — как ни в чем не бывало поясняет Тверик. — Ярмарка начнется.

На все, что связано с равноденствием, у Сони реакция, точно у охотника на дичь. Но в словах хозяина постоялого двора она не может усмотреть никакого умысла или скрытого значения. Просто ярмарка, которая начинается в это время. Естественно, что торговцы и покупатели подтягиваются именно к этой поре.

— А что, богатая ярмарка в Коршене? — любопытствует она.

— Год на год не приходится. — Тверик, похоже, слегка расслабился, как будто ему нравится то направление, которое принял их разговор. Долго и со знанием дела он принимается рассуждать о том, в какой год следует ожидать богатого торжества, в зависимости от того» было ли лето солнечным в горах и достаточно ли дождей выпало в долине, чтобы в изобилии произрос хмель, и виноград, и пшеница, и чтобы овцы успели нагулять обильное руно… пока наконец Соня не прерывает его:

— А найм на базаре имеет место?

— Уж не в сезонные ли работницы надумала податься медина? — с легкой улыбкой переспрашивает Тверик, и Соня понимает, что сия фраза должна сойти у него за проявление юмора. — Так для этого вы уже опоздали. Работников нанимают по весне.

— Неужели я и впрямь похожа на сборщицу винограда, — не без раздражения перебивает Соня. Тверик прекрасно понимает, куда она клонит и что имеет в виду, так зачем же разыгрывать из себя глупца? Она похлопывает ладонью по ножнам, в которых покоится ее добрый, испытанный во многих схватках меч.

— Я вот об этом, Тверик. И согласись, он мало похож на орудие для стрижки овец. Нанимают ли у вас на ярмарке охранников каравана? Или, может быть, кто-то из окрестных дворян приезжает, чтобы найти пополнение в свой отряд?

Вопрос, казалось бы, несложный, но ответа на него она ждет очень долго, ибо Тверик смотрит на нее пристальным взглядом, словно желая заживо счистить мясо с костей. Так он мог бы смотреть на вражеского лазутчика, пытаясь оценить, правду тот говорит ему, или лжет… Даже привычная ко всему воительница под взглядом этим чувствует себя неуютно.

— Вот зачем вы здесь, медина?.. — наконец роняет Тверик.

Стараясь, чтобы жест ее выглядел как можно более естественным, Соня пожимает плечами.

— Ну да, а ты как думал? Я наемница. Ищу хозяина, который готов заплатить мне пару монет за услуги. Что в этом удивительного?

Но Тверик уже поспешно встает, бормоча что-то о неотложных делах, ожидающих его в кухне, и не слишком вежливо откланивается.

В недоумении после столь скомканного разговора, Соня, поразмыслив, выходит на улицу. В Логове ей так и не соизволили сообщить, каким же собственно образом происходит набор в схолу Шакала. Разумеется, oнa не ожидала, что стоит ей приехать в город, и здесь она на каждом перекрестке увидит указатели с надписями. Более того, до недавнего момента Соня вообще не задумывалась о том, как отыщет в Коршене загадочную схолу. Теперь, когда впереди всего три дня, проблема эта встает перед ней со всей остротой, и она вдруг осознает, что понятия не имеет, каким образом за нее взяться.

Но в таких случаях выход всегда один. Положиться на удачу. И Соня пускается через город наугад, куда глядят глаза, в надежде, что таким образом если и не отыщет подсказку, то в конце концов сумеет осмотреться в городе.

Это тоже немаловажно. Вид зданий, ухоженность улиц, выражение лиц местных жителей… наметанному взгляду все это может сказать очень многое. И Соне, в общем, нравится то, что она видит. Фасады домов, большей частью в два-три этажа, выложены камнем. Впрочем, здесь, в гористой местности, это не удивительно. Скорее дерево как строительный материал должно быть здесь редкостью… Ставенки аккуратно пригнаны и выкрашены в разные цвета. Дымоходы тоже исправны, и дымок, который поднимается из труб, легкий и полупрозрачный. Стало быть, топят здесь хорошим углем, а трубы содержат в чистоте и исправности. Сами улицы вымощены камнем, и хотя без непременных сточных канав не обходится, но содержимое их не выплескивается на мостовую, как во многих других местах, превращая ее в отвратительное зловонное болото. И запах сточных вод почти не ощутим в воздухе. Пахнет, вообще, в Коршене скорее приятно. Хлебом, выделанной кожей, металлом, свежеприготовленной едой… Ароматы деловитого, ухоженного города, в котором каждый знает свое место и счастлив жить именно здесь.

Точно так же не вызывают подозрений и горожане. Исподволь Соня вглядывается в лица идущих навстречу. Мужчины кажутся сосредоточенными, но без излишней озабоченности людей, которые вынуждены ежесекундно гадать, где заработать на кусок хлеба для семьи. Нет, у них слегка самодовольный и невозмутимый вид работяг, которые хорошо знают свое дело и исполняют его наилучшим образом, не страшась трудового пота и мозолей. Женщины же веселы, хотя и не излишне болтливы, перекликаются между собой из окон, как это принято повсюду, но явно не тратят на сплетни и праздную болтовню долгие часы. Кроме того, одеты они опрятно, но не блистают украшениями, приберегая их, как видно, для действительно праздничных дней.

Соня смотрит не только на взрослых. Дети, собаки и лошади… это тоже те приметы, по которым можно судить о состоянии города и его обитателей. И вид их у Сони не вызывает ни малейших нареканий. В общем, не город, а картинка. Идиллическая пастораль в горной глуши… И чем больше Соня смотрит на это, тем сильнее зреет в ней желание сорвать эту лакированную маску и обнажить истинную суть городка, ибо такого попросту не бывает… Весь этот Коршен какой-то ненастоящий, неправильный. Она нутром чует, что должно таиться здесь какое-то второе дно, однако превосходно сознает, что если город тщательно скрывает какую-то тайну, то пришлому человеку так запросто до нее не докопаться. Она может лишь смотреть по сторонам в поисках знаков, в надежде не пропустить ничего действительно важного и ждать, пока сами собою не соберутся части головоломки, именуемые Коршеном. Но пока перед Соней лишь парадный фасад. И как ни силится она, город наотрез отказывается открыть ей что-то большее.

* * *

Промотавшись по городу почти целый день, Соня ни на полшага не приближается к разгадке, мучающей ее задачи. Коршен остается все таким же, сытым и довольным, деловитым и слегка настороженным, внешне как будто бы не таящим никакого подвоха. Однако самолюбие Сони уязвлено, она нутром чует неладное. И чем сильнее таинственный некто пытается от нее это скрыть, тем сильнее ее желание несмотря ни на что докопаться до истины, Как разборчивая невеста, когда ей представляют по всем статьям подходящего жениха, она все же шепчет сама себе: «Нет, что-то с тобой неладно» и принимается искать у бедолаги скрытые или явные недостатки. Так и Соня бродит по городу, который на поверку оказывается совсем небольшим, из конца в конец, заглядывая во дворы, проулки, на площади… но пока видит одно и то же. Ухоженные дома, торговые лавки, пусть и не ломящиеся от добра, но и не со слишком скудным выбором, таверны и постоялые дворы, откуда доносятся манящие запахи еды, отряды городской стражи, ведущей себя не слишком дерзко, но явно внушающей почтение горожанам…

Внезапно она осознает, чего ей не доставало все это время. В городе она до сих пор не видела ни единого храма. И тут же, словно по заказу, стоит ей подумать об этом, Соня оказывается на площади перед святилищем. Храм огромен и великолепен, совсем не по Коршену, и углядев огромные золотые знаки солнцеворота по обе стороны огромных дверей, Соня понимает, что перед ней митрианское святилище, возведенное, скорее всего, немедийцами. Уж больно не вяжется вид этого храма со всем стилем и обликом Коршена.

Ну что же, любопытно… неужели сами горожане не верят ни в каких местных богов? Неужели им хватает на весь город одного этого уродливого сооружения в имперском немедийском духе, которое должно быть так неприятно местным обитателям, — если Соня хоть что-то смыслит в психологии небольших горных княжеств?

На первый взгляд, догадка ее верна: перед храмом почти не видно народа, если не считать десятка неизменных нищих. Да и внутри, насколько она может разглядеть сквозь приоткрытые двери, немноголюдно. Мелькают желтые одеяния жрецов, да, кажется, есть еще пара-тройка молящихся. Более ни души.

Впрочем, Соня мало что знает о культе Митры. Возможно, для верующих существуют особые часы посещения храма, а она оказалась здесь просто в неурочный миг. Но как бы то ни было, отсутствие храмов, посвященных другим божествам, кажется ей удивительным. Или они тут молятся своему князю, считая правителя полубогом, как это заведено в некоторых восточных державах? Как там его имя, этого местного князька? Ксавиан, кажется… Да, забавно. Бог Ксавиан… Соня невольно хмыкает, представив себе толстого плешивого старичка, с ласковой суровостью взирающего на склонившихся в молитве подданных.

Но веселость тут же уступает место любопытству, когда она замечает какое-то движение на площади.

Первыми настораживаются нищие, между ними начинается какая-то суета, поклоны, Обращенные в сторону троих крепких мужчин в доспехах и с оружием в руках, в которых Соня узнает городскую стражу. Заинтересовавшись, ибо это первое достойное внимание происшествие, коему ей доводится стать свидетелем, Соня незаметно, по краю площади, придвигается ближе, чтобы иметь возможность увидеть и услышать все, что должно сейчас произойти. Но вопреки ее ожиданиям и тому, что Соне доводилось видеть в других местах, стражники отнюдь не принимаются разгонять нищих, — действо столь же неизменное, сколь и бесполезное. Вместо этого трое мужчин начинают поочередно обходить ряды попрошаек, что-то спрашивая у них, и те с униженными поклонами роются в своем рубище, показывая охранникам порядка какие-то небольшие предметы, которые Соне на таком расстоянии разглядеть не удается. Впрочем, она догадывается, в чем дело, и готова поставить десять золотых против глиняного черепка, что ее догадка верна. В Коршене гильдии, как видно, выдают особые патенты тем, кто практикует их ремесло, и это касается даже нищих. Не имея специального ярлыка с печатью, никто не имеет права заниматься здесь попрошайничеством.

И судя по всему, как раз такого нарушителя обнаруживают сейчас стражники. Один из них хватает за ворот мужчину лет пятидесяти или старше… Впрочем, под таким слоем грязи едва ли на лице его можно разглядеть точные приметы возраста.

Ветхая одежка трещит по швам, и ворот остается у стражника в руке; тот с брезгливостью отбрасывает тряпку прочь, словно опасаясь заразы.

— Ну вот, господин хороший, испортили мне одежонку! Кто теперь за это платить будет?!

Но стража порядка не так легко сбить с толку. С угрожающим видом он наклоняется к нищему.

— Зубы-то мне не заговаривай, Ларнак. В прошлый раз клялся, что патент будет непременно. Где он?

— Но, господин хороший, никак не успеть, — хнычет поименованный Ларнак. — Клянусь, к следующему обходу непременно выправлю. А пока посмотрите же сами, — грязной рукой он тычет на свою правую ногу, и Соня невольно морщится от отвращения при виде омерзительных струпьев и язв, покрывающих кожу неестественно — багрового цвета.

— Видите, господин, полное право имею, и без всякого даже, патента…

Стражник сурово взирает на нищеброда.

— А, старина Матшил лютует! — внезапно раздается где-то под локтем у Сони восторженный голосок, и, скосив глаза, она с изумлением обнаруживает пристроившегося поблизости мальчугана, который наблюдает за происходящим с неприкрытым детским восторгом.

Перехватив на себе взгляд Сони, он поднимает на нее глаза и заговорщически подмигивает:

— Ну, сейчас начнется.

Тем временем старший из стражников молча кивает своим товарищам, которые, не обращая внимания на вопли извивающегося нищего, хватают его за руки и с силой прижимают к земле. Остальные попрошайки расползаются в стороны, словно ничего не происходит, не делая попыток не то что вступиться за коллегу по ремеслу, но даже и просто возмутиться действиями стражников.

Матшил извлекает из ножен длинный острый кинжал и, не выказывая ни тени брезгливости, левой рукой прижав лодыжку нищего к земле, резко проводит ему по ноге лезвием ножа.

Соня невольно таит дыхание, готовясь к виду крови… Но вместо этого зрит чудо. Омерзительные язвы и струпья отваливаются, рассеченные кинжалом, словно сухая корка, обнажая чистую и здоровую плоть.

— Митра исцелил тебя, презренный лжец, — с этими словами, обтерев лезвие о рванину нищего, Матшил прячет кинжал в ножны, затем делает знак двоим своим товарищам отпустить обманщика; Стражники, поднимаясь с земли, перекидываются взглядом со старшим и, повинуясь его немому сигналу, принимаются рыться в больших кошелях, что висят у них на поясе. Первый достает небольшую медную дощечку с закрепленным на ней листом пергамента, второй — перо и походную чернильницу, также медную, от которой, не торопясь, откручивает колпачок и, обмакнув туда перо, предлагает Матшилу.

На поддельного калеку все эти приготовления действуют хуже, чем если бы он видел перед собой палача, натачивающего топор, Рухнув на колени, он принимается обливаться слезами, на сей раз неподдельными.

— Господин Матшил, добрый господин Матшил! — он делает попытку облобызать сапоги стражника, но тот брезгливо отступает на шаг, сосредоточенно что-то записывая на пергаменте. — Умоляю, господин Матшил, не делайте этого, смилуйтесь!

С высоты своего немалого роста, стражник бросает суровый взгляд на распростертого в пыли нищего,

— Ты получил второе предупреждение, Ларнак, как я тебе и обещал. Ты и сам знаешь, что это означает. Полагаю, мне нет нужды произносить это вслух.

С этими словами вся троица, неспешно развернувшись, уходит, чеканя шаг по булыжной мостовой. Нищие провожают их взглядом, затем поспешно отводят глаза от ползающего на камнях незадачливого собрата. Тот, впрочем, и не собирается взывать к их жалости или сочувствию, явно понимая все тщету таких попыток. Понурившись, он бредет прочь и, едва не задев Соню плечом, скрывается за поворотом.

Кроме нее и мальчишки за происходящим наблюдало еще человек пять народу, но когда представление заканчивается, все они молча разбредаются по своим делам, не обменявшись ни единым словом. Маленький постреленок также намеревается юркнуть в лабиринт городских улиц, но Соня придерживает его за плечо.

— Погоди, не торопись так… — На ладони ее сверкает медная монета, но тут же исчезает, прежде чем цепкая мальчишеская рука успевает ухватить вожделенный кругляшок. — Расскажи-ка мне лучше, что здесь произошло.

— А что тут рассказывать? — паренек пожимает плечами. Сейчас Соня видит, что он чуть старше, чем показался ей на первый взгляд. Должно быть, ему лет тринадцать-четырнадцать. Белобрысые, давно не стриженные волосы обрамляют тощее личико с заостренными чертами, с которого с невинной младенческой наивностью взирают на мир два широко распахнутых глаза. Но лукавая усмешечка на тонких губах подростка опровергает первое впечатление. Судя по всему, перед Соней тот еще пройдоха. Городской лисенок, знающий все и вся в этом каменном лесу.

— Нечего тут стоять, пошли, — парень тянет воительницу за рукав, и они неспешно спускаются вниз по улице, ведущей прочь от храма. — Меня, кстати, Мето зовут, а тебя как?

— Соня, — представляется та в ответ. — Я наемница. Ищу здесь работу. Может, посоветуешь что?

Мальчишка пожимает плечами.

— Обратись лучше к стражникам. Мне-то откуда знать.

— Не ври. Такие как ты знают все и всегда. Но впрочем, это и вправду не твоя забота. Лучше расскажи мне, что хотели стражники от нищего?

— Гильдейский патент требовали, чего же еще! — Мето взирает на Соню, словно на какого-то редкостного недоумка, поражаясь, что та не понимает столь простых вещей. — Если есть какое-либо увечье, то гильдия дает ярлык сразу, и мзда совсем небольшая, — все же снисходит он до пояснения. — Ежели руки у тебя нет, или глаза… Понятно, что работать все равно не сможешь, так что имеешь полное право нищенствовать.

— А этот Ларнак, выходит, обманщик, — смекает девушка. И стражники разоблачили его без особого труда. К тому же у него не было патента гильдии, что в общем-то неудивительно, учитывая поддельную язву на ноге.

— Но почему его не наказали, если это преступление? Его должны были отволочь в темницу, судить, в тюрьму посадить в конце концов, — продолжает недоумевать она.

— Так он же его записал, — смотрит Мето на Соню в совершеннейшем недоумении, но на сей раз та отвечает ему столь же изумленным взглядом.

— Записал?

— Ну да, сказано же, второе предупреждение.

— Так, и что потом…

— Два раза тебя записывают стражники, а на третий — добро пожаловать в объятия хромой старушки.

— Какой еще старушки? Что ты несешь?.. — все эти загадки уже порядком начинают раздражать Соню.

— Небо! И откуда ты взялась на мою голову, такая непонятливая?! — Мальчишка смеется, как видно, усматривая в этом нечто забавное, и злость воительницы лишь веселит его еще пуще. — Казнят его понимаешь… Оттащат на главную площадь перед дворцом. Петлю на шею накинут, и все. Здравствуй, хромая старушка… — Он заливается хохотом, словно в этой перспективе пареньку чудится что-то невероятно потешное, после чего требовательным жестом протягивает грязную ладонь. Соня безропотно опускает на нее медную монету.

— Не слишком ли сурово такое наказание бедняге нищему? — пожимает она плечами.

Мето, прекратив смеяться, с сомнением взирает на воительницу, словно поражаясь, как та может не понимать столь простых вещей.

— Но он же получил два предупреждения! Месьор Ксавиан говорит, что это справедливо. Любой преступник должен быть предупрежден дважды, кроме убийцы.

А, вездесущий местный божок, князь Ксавиан!

— И что же, — не скрывая иронии, осведомляется Соня… — За любое преступление грозит казнь после двух предупреждений?

— Ну да, конечно, а как же иначе? Человеку дают время, чтобы он осознал свою ошибку. Чтобы попробовал жить по-другому. Он может еще раз оступиться просто по слабости, потому что человеческая природа грешная и немощная. Но если он и третий раз совершит то, что запрещено, значит, он делает это по злому умыслу. Тогда он заслуживает самого строгого наказания.

Эти слишком взрослые речи в устах необразованного городского мальчишки кажутся Соне столь поразительными, что она невольно сбивается с шага. Затем понимает, что паренек попросту повторяет чужие слова, где-то и от кого-то слышанные им однажды. Однако это проливает свет на многое из того, что видела она в Коршене. Тут и впрямь делают все, чтобы люди «одумались» и научились жить честно. Пока Соня не может сказать, по душе ей это или нет, ибо хотя она всем сердцем стремится к порядку, но сперва нужно еще уяснить для себя, что именно под «порядком» понимают в каждом конкретном месте. А для владыки Коршена она еще не ведает, что есть добро, а что есть зло. И потому не рискнет высказывать суждение ни о его целях, ни о методах.

Впрочем, спохватывается она, князь Ксавиан интересует ее меньше всего. Ее послали сюда лишь для того, чтобы найти подходы к таинственной схоле Шакала.

Как бы лучше подступиться с этим вопросом к Мето? Задумавшись, она оборачивается к мальчишке… и внезапно с изумлением обнаруживает, что того уже нет рядом. Без прощания оставил ее, испарился в воздухе, словно маленький дух, привидение коршенских улиц… Впрочем, что за нелепая мистика?! Соня готова посмеяться над собой. Вон мелькнула вихрастая голова в конце улочки… Мето уже готов скрыться от нее в лабиринте проулков. Сама не зная зачем, она бросается за ним.

— Эй, постой, Мето, погоди!

Но он то ли не слышит ее, то ли наоборот прекрасно слышит, и потому прибавляет ходу. Достигнув перекрестка, Соня озирается по сторонам в поисках сорванца, но на улицах полно народу, ничего не разглядеть…

Внезапно взгляд ее выцеживает из толпы знакомую фигурку в бурых лохмотьях, и она устремляется в ту сторону. Рядом с Мето какой-то мужчина, на удивление прилично одетый. Стоя в неглубокой нише у какого-то дома, в полусотне шагов от Сони, они негромко разговаривают, и при этом мальчишка не перестает настороженно озираться. Заметив Соню, — увы, с такой огненно-рыжей шевелюрой ей тяжело остаться незамеченной даже в самой густой толпе, — он бесцеремонно толкает локтем своего собеседника и, тыча в сторону воительницы пальцем, что-то с жаром принимается втолковывать ему. Соня еще успевает увидеть, как из рук мужчины в подставленную ладонь подростка перекочевывает несколько монет… но затем толпа неожиданно делается на диво густой, и начинается целое столпотворение.

Вскоре Соня выясняет в чем дело. В нескольких шагах впереди тележка молочника врезалась прямо в зеленщика, который пятился со своей тачкой, стараясь подъехать поближе к лавке, торгующей овощами. Посыпались какие-то горшки, свертки и короба, принялась истошно вопить торговка, которой ослик, похоже, отдавил ногу, тут же появились вездесущие мальчишки, принявшиеся собирать и рассовывать по карманам просыпавшееся добро, невзирая на тычки, которыми щедро награждали их торговцы… в общем, во всей этой сумятице, когда Соня сумела вырваться из толпы, то разумеется не увидела ни Мето, ни его таинственного собеседника…

Махнув рукой, девушка разворачивается и направляется в обратную сторону, пытаясь найти какое-то объяснение всему случившемуся и вспомнить дорогу, по которой они с Мето забрели в эту часть города. Поглощенная разговором, она не слишком обращала внимания на те улицы, по которым они проходили, помнит только, что они сворачивали множество раз… а теперь задумывается невольно, учитывая все то, чему ей удалось стать свидетелем. Уж не вел ее Мето намеренно к какому-нибудь месту? Соня с подозрением оглядывается по сторонам. Но зачем, к чему такие сложности? Кому, вообще, могла понадобиться она, неприметная наемница, ничего из себя не представляющая, чтобы устраивать ради нее целое представление? И что именно должен был объяснить и показать ей Мето, — ведь, похоже, именно за это таинственный некто заплатил ему деньги…

Ломая голову. Соня пытается припомнить их разговор, но не видит в нем ровным счетом ничего, что она не смогла бы узнать в Коршене и без помощи загадочного сорванца. Нет, никакого объяснения, как ни бейся, не находится. Спустившись обратно по улице, она вновь оглядывается по сторонам. Абсолютно ничего подозрительного, не богаче, и не беднее других. Какие-то лавки, таверны… И постоялый двор.

По спине у Сони пробегает холодок. И, не сводя взгляда с вывески заведения, она медленным шагом подходит ближе.

На вывеске значится: «Равноденствие».

Глава седьмая

Впрочем, за несколько секунд оценив происшедшее, Соня понимает, что ничего пугающего или удивительного не произошло. Напротив, если это связано со схолой Шакала, на что недвусмысленно намекает название заведения, куда привел ее Мето, то это даже вполне естественно. В это время года в Коршене наверняка появляется немало вооруженных людей, которые ищут того же самого, что и она. Отыскать их не так сложно, если задаться этой целью. Еще проще слегка подтолкнуть их в нужном направлении, помочь отыскать им необходимое место в городе, если они сами не справятся с этой задачей. Конечно, ошибка возможна, но весьма маловероятна, и, в последний раз бросив взгляд на многозначительную вывеску над входом в таверну, Соня уверенно толкает рукой тяжелую дубовую дверь.

…Хозяин «Равноденствия» мог бы оказаться родным братом Тверика, владельца «Золотой овцы». Тот же настороженный взгляд, повадки отставного вояки, та же неторопливая уверенность в движениях. Но там, где Тверик расслаблен и равнодушен, этот скорее суров, и взгляд его излучает явную недоброжелательность, когда он оборачивается к вошедшей. Соня, впрочем, делает вид, что ничего не замечает, улыбаясь ему самой приветливой их всех имеющихся в арсенале воительницы улыбок.

— Я приезжая в вашем чудесном городе, месьор, — обращается она к нему. — Хотела бы остановиться здесь на пару дней.

— Почему именно здесь, медина?

Из всех самых неправдоподобных ответов на подобную просьбу этот мог бы считаться наиболее удивительным. Соня округляет глаза.

— А почему бы и нет?.. Приятное заведение, насколько я могу судить, — она окидывает взглядом небольшую, но довольно уютную обеденную залу. Почти все столы оказываются занятыми, и, как она и ожидала, посетители сплошь мужчины, не торговцы, не крестьяне и не мастеровые. Тут и там виднеются мечи в потертых ножнах, луки и колчаны со стрелами… Соня вновь оборачивается к владельцу постоялого двора. — Опять же, название привлекло меня, месьор. Я слышала, что равноденствие в вашем городе — это совершенно особый день.

У хозяина взгляд оценивающий, точно у гробовщика.

— Особенный, медина, это верно, Хотя иные и жалеют, что встретили его в Коршене,

Терпением рыжеволосая воительница никогда не отличалась, да и мягкость не входит в число ее добродетелей. Она хмурит брови, уже готовая ввязаться в драку, если этот недоумок и впредь будет продолжать перечить ей в том же тоне,

— Месьор, вы содержите постоялый двор, или служите здесь цепным псом, призванным отпугивать постояльцев? Для псов у меня имеется плетка, но если вы все же добрый хозяин, то будьте столь любезны проводить меня за столик, а пока я ужинаю, приготовьте мне комнату.

— Свободного стола предложить вам не могу, медина. — Мужчина не реагирует на оскорбление и продолжает сверлить воительницу жестким взглядом темно-карих глаз. — А что до ужина и ночлега, сожалею, но я подаю только вино. В этом заведении нет кухни и нет комнат для ночлега. Сожалею, медина.

У Сони уже готов сорваться с языка резкий ответ, но она осекается. Если сейчас затеять ссору с хозяином, ей неминуемо придется уйти, однако сие заведение не могло получить столь странное название просто так, за этим что-то кроется… возможно лишь испытание на пути того, кто пытается отыскать дорогу в схолу Шакала. Если так, то стоит проявить изрядную долю терпения и подождать, чем все это закончится. Тем более, что последний человек, с кем достойно и прилично вступать в спор наемнице, это какой-то хозяин постоялого двора.

— Ну, хотя бы вина вы мне нальете? — с ледяной вежливостью осведомляется воительница. — Или и здесь есть какие-то затруднения? В таком случае я согласна и просто на кружку воды.

Хозяин отвечает ей по-военному сухим поклоном:

— Как будет угодно медине. Располагайтесь, где пожелаете. Я принесу вам вина.

По счастью, их негромкий разговор в дверях таверны не привлек излишнего внимания Мужчины, а их здесь не менее двух десятков человек, продолжают пить в свое удовольствие, за несколькими столами идет оживленная игра в кости, за другими кто-то громко спорит и рассказывает походные байки… словом, все как в тысячах других заведений, облюбованных наемниками и искателями приключений…

Соня медленно движется по проходу между столами, взглядом пытаясь отыскать местечко поспокойнее, как вдруг кто-то трогает ее за локоть. Она оборачивается рывком, — только для того, чтобы упереться взглядом в сияющую добродушную физиономию здоровяка, напоминающего скорее разбуженного от спячки медведя. Широкая ухмылка на грубом, точно вырубленном топором из дерева лице кажется неуместной, но взгляд не таит злобы, и Соня решает что тут, судя по всему, прямой угрозы нет.

— Чего тебе? — бросает она, впрочем, не слишком любезно. У нее своя тактика общения с подобными типами, и обычно она срабатывает. Увы, но женщине, которая вынуждена большую часть времени проводить в окружении мужчин, причем самых грубых и отвратительных представителей этой породы, приходится забыть о вежливости и хороших манерах…

На физиономии здоровяка отражается искреннее смущение.

— Прошу извинить, коли помешал, да вот приятель мой утверждает, что вы поможете наш спор разрешить. — Соня переводит взгляд на соседа медведя, и обнаруживает еще одно улыбающееся лицо, которое также не кажется ей слишком враждебным. Решив, что хрен редьки не слаще, и все собравшиеся здесь вояки друг друга стоят, она опускается на край лавки и окидывает обоих собутыльников взглядом.

— Буду рада помочь, если смогу. За это расскажете мне, какое вино лучше заказать в этой забегаловке, а то, судя по кислой физиономии хозяина, я не удивлюсь, если он в свои кувшины добавляет уксус.

Медведь хохочет над незамысловатой шуткой, и приятель его также с довольным видом улыбается. Он, впрочем, выглядит поприличнее своего товарища. Худощавое лицо с аккуратной черной бородкой, не лишенная изящества походная одежда, хотя изрядно потертая. Судя по черным бровям и носу с горбинкой, должно быть, аргосец или зингарец…

— Возьмите лакешское, — советует ей парень с повадками мессантийского гранда. — Кстати, позвольте представиться, мое имя Игла. А этот монстр из преисподней — Барсук. Он родом из Бритунии. Впрочем, по его манерам, в этом не может быть сомнений. Большей деревенщины, клянусь Митрой, вы не сыщете по всей Хайбории.

— Забавные у вас имена, — Соня не может удержаться от комментария, хотя обычно подобное не принято в среде наемников. И все же редко кто представляется кличками.

Зингарец разводит руками.

— Как выяснилось, здесь так принято.

— Здесь? — Соня, вопросительно подняв бровь, обводит рукой таверну. На что Барсук, улыбаясь, трясет головой.

— Не-е, — басит он. — Не в таверне, конечно, а среди тех, кто хочет учиться в схоле Шакала.

Вот так, сразу в яблочко. Впрочем, остается еще опасность подставы, какого-то хитроумного обмана, но… а с какой стати, собственно? Соня и без того знает, что она не единственная прибывшая в Коршен с подобной целью. Чего удивляться, что эти двое здесь за тем же самым. И разумеется, где, как не в заведении под красноречивым названием «Равноденствие», им всем собраться за пару дней до этой торжественной даты?..

— Остальные… тоже? — она многозначительно обводит взглядом прочих пирующих.

— Ну, разумеется, — Игла пожимает плечами. — Хотя должен признать, что из дам вы — первая и единственная. Поговаривали, впрочем, еще об одной, но я ее своими глазами не видел. Возможно, конечно, что речь шла о вас…

— Едва ли. Я только вчера приехала, И давайте не будем друг дружке выкать, раз уж нам суждено стать сокашниками, — предлагает Соня, махнув рукой хозяину таверны, чтобы взял у них заказ. Тот, впрочем, подходит уже с полным кувшином и ставит его перед воительницей вместе с глиняной кружкой.

— Я взял на себя такую смелость, медина. Это одно из моих лучших вин.

— Благодарю, — Соня — сама любезность и не собирается спорить.

Медведь, в чьей огромной лапище огромный кувшин тонет, словно крохотный пузырек, разливает вино по кружкам.

— Ну, а тебя-то как звать, Рыжая?

— Рысь, — отвечает Соня, задумавшись, откуда ей пришло на ум это прозвище. В детстве ее так называл брат… Ладно, пусть будет Рысь.

— И давно вы. в этом городишке? — спрашивает она, пригубив вино, которое, надо отдать должное хмурому тавернщику, оказывается весьма недурным.

— Я — три дня, — отвечает Игла. — А он — уже целую седмицу. Здоровяк, похоже, любит везде приезжать заранее.

— А что такого-то? — басит бритунец. — Пока дороги, пока то да се, кто может знать, что случится? А опоздаешь, так ведь полгода ждать до следующего равноденствия.

— Верно, — Соня кивает, потом спохватывается: — А про какой спор вы говорили? Или это была уловка, чтобы завлечь меня за свой стол?

Зингарец покаянно бьет себя в грудь кулаком.

— Конечно, уловка. Хотя спор имел место Мы говорили о метательных ножах. Барсук утверждает, что лучшие из них — немедийские, с клеймом орла, мне же кажется, что зингарские лайи гораздо дальше в полете, да и центруются увереннее.

Соня погружается взадумчивость, ибо вопрос не из тех, на которые стоит отвечать с легкостью и без должной серьезности» Ее не удивляет, что спорщики обратились именно к ней, поскольку не могли не заметить двух метательных кинжалов у нее на поясе, — даже если непрофессиональный взгляд мог пропустить рукоять, торчащую за отворотом сапога, и не заметить лезвие в особых ножнах на левом предплечье. Впрочем, она сильно сомневается, что от наметанного взгляда Иглы подобное могло бы ускользнуть.

— И те, и другие неплохи. Хотя должна признать, что немедийские кинжалы стали гораздо хуже, с тех пор как умер старый мастер Латур. Он готовил учеников, да, видно, народец пошел жидкий, и рука у него не та.

Зингарец согласно трясет головой, но не спешит перебивать Соню, сразу почуяв в ней истинного мастера своего дела и человека, к чьим словам всяко стоит прислушаться.

— Что же касается зингарских, не знаю. Мне не так часто приходилось иметь с ними дело, — продолжает воительница. — По мне, гарда у них не слишком удобная, она скорее для мужской руки,

— А по-моему, наоборот, узкая слишком. — гудит бритунец, и Соня усмехается, представляя, как должен метать ножи Барсук: ему скорее подошел бы топор или добрая дубина.

— Я лично предпочитаю аквилонские клаймы, — уверенно похлопывает она себя по поясу. — Хотя и ненавижу все аквилонское. Но надо отдать им должное, с этим их оружейники справляются, с клаймами у меня ни разу не было промашки

— А где заказываешь? — тут же оживляется зингарец. — В Тарантии, на улице Мечников?

— Конечно, нет. В Шамаре. Только там их еще делают как следует.

— Вот и славно. Буду знать, куда заглянуть, когда поеду домой.

— А поедешь-то скоро. Как пить дать, не возьмут тебя в ученики к Шакалу! — встревает хохочущий Барсук.

— Уж скорее тебя не возьмут, дубоголовый. Там, помимо грубой силы, еще и смекалка нужна, — парирует зингарец, и Соня понимает, что дружеский спор у них этот в привычке.

— Откуда вы, вообще, узнали про эту схолу! Мне лично случайно один парень рассказал на постоялом дворе в Немедии, — спешит объяснить она, чтобы заранее пресечь ненужные расспросы.

— Я тоже по случаю услыхал, отзывается Барсук, — уж не припомню от кого…

— Ну, а у меня история похитрее будет, — у Иглы загораются глаза, и сразу видно, что он заранее наслаждается тем, что сможет поведать новым друзьям занятную байку. — У нас, в Маграе, откуда я родом, повздорили два семейства, и доложу вам, из родовитых… кажется, сынок старого Маньеру совратил дочурку Хьярадо. Но так оно или нет, а пошло все, как полагается. Поединок за поединком, кровная месть до седьмого колена. В общем, года не прошло, как полгорода залили кровью. Хуже того, они, естественно, в свою свару начали втягивать и всех прочих горожан. Все именитые семейства, вплоть до княжьего. В общем, так и так, либо ты за нас, либо враг на всю жизнь, и тогда тоже кровь пустим… в общем, можете себе представить картину.

Соне не так часто приходилось бывать в Зингаре, но о тамошних нравах она наслышана достаточно. Если подобную ситуацию сразу не взять под контроль, она может закончиться тем, что в городе, вообще, в живых не останется никого. Кто друг друга не перережет, те разбегутся куда подальше.

— И чем дело кончилось? — хором спрашивают они с Барсуком.

— Да, князь наш не дурак оказался. Заявил, что, мол, что если не прекратите эти безобразия, не помиритесь и не сойдетесь какой-то вире, то будет конец обоим вашим семействам. И что уже нанял он кого-то из шакалов, специально для этого.

— Из шакалов?

— Ну да, ты разве не знала? Те, кто эту схолу закончат, именно так себя и называют.

Забавно, Соне подобное прозвание едва ли кажется лестным. Но, впрочем, еще неведомо, как сама она будет к этому относиться через пару лун, если, даст Небо, ей доведется закончить эту загадочную схолу.

— Разумеется, воинственные наши красавцы сперва в смех ударились, мол, не родился еще такой шакал, чтобы гордых львов покусать, — продолжает рассказ зингарец. — Да только со следующего дня, как волю князя они отвергли, по одному начали помирать. День в одном семействе хоронят, день в другом. Потом три дня перерыв, и опять — в одном, в другом. Так три раза. После чего князь опять вызвал обоих глав рода и задал им тот же вопрос: идете ли на мировую, готовы ли прекратить вражду? Ну, те еще пуще распалились, мол, отыщем подлого убийцу, шкуру сдерем с живого… смешно даже и повторять… После чего все началось по новой. Одну ночь убивают в одном доме, на другую — в другом. Три дня перерыв, и по новой.

— Так что же они не береглись? — недоуменно басит бритунец. — Наняли бы стражу, — , или еще что…

— Ха, — Игла презрительным жестом отметает все подобные предположения. — Стражи они наняли столько, что хватило бы пол-Зингары отстоять от пиктов. Сами ночами не спали, дежурство устроили — и все равно… Как положенное утро, так крики, стоны… непременно свежий труп находят. Весь город перерыли, сами с ног сбились, людей всех подняли, и что вы думаете…

— Что? — снова хором.

— А ничего, — зингарец доволен так, словно это он сам завалил добрых две дюжины своих сородичей.

— Неужели так всех и порешил?

— Нет, когда по десятку человек из каждого семейства убитыми нашли, старики все же смирились. Хуже того, побратались между собой и кровную клятву дали, что не будут знать покоя до того дня, пока не прикончат подлеца-убийцу. О том и князю сообщили.

— И что князь?

— Посмеялся, заставил обоих кровью расписаться на пергаменте, что с того дня вражду прекращают и ни волосок больше не упадет ни с чьей головы. Разумеется, шакала в это число не включали, речь только о своих шла.

— А шакал?.. — не то чтобы Соню интересовала судьба таинственного убийцы, но все же мастерство такого рода вызывает невольное восхищение. Сама она едва ли взялась за такую работу, несмотря на то, что сноровки ей не занимать, и кровью она не брезгует.

— Убийства в тот же день прекратились, и князь заявил, что на шакала ему наплевать: если смогут отыскать и убить, их воля и их право, — поясняет Игла. — Его интересовал только мир и покой в городе. Для этого он шакала и нанял, тот знал, на что идет. Впрочем, надо ли говорить, что парня так и не нашли.

— А тебя, надо понимать, история эта так захватила, что ты решил пойти по его стопам?.. — не без иронии спрашивает Соня. Ей любопытно, что ответит зингарец: соврет или решится все же сказать правду.

Тот пожимает плечами.

— Ну, в общем, да. По слухам, князь этому шакалу заплатил столько, что хватило бы на покупку небольшого замка в горах. Я подумал, что справлюсь с этим ничуть не хуже. В конце концов, где, как не здесь, парню всему этому научили?!

— Нет, убийство — это не по мне, — задумчиво гудит Барсук. — Я слышал, в схоле не только убивать исподтишка учат. Я бы стал телохранителем, и довольно. А вот так, подло, под покровом ночи… если там только такое, то на что мне далась схола эта?! Но тот парень, что про здешние места мне рассказывал, он про другое говорил.

— Да, и что он рассказывал? — тут же оживляется Игла, и по его слегка преувеличенному любопытству. Соня понимает, что не ошиблась в своих догадках. Отнюдь не из простого тщеславия, жажды наживы и воинской науки, пересек полконтинента этот зингарец. Остается лишь гадать, к какому из двух враждующих семейств он принадлежал, но то, что именно его главы родов отрядили в схолу, на поиски таинственного убийцы теперь не вызывают у нее сомнения, Впрочем, у каждого своя, тайна. Да, и какое, собственно, ей дело до мотивов, приведших в Коршен каждого из тех, кто сидит сейчас в этой таверне и глушит вино?..

А Барсук тем временем размеренным басом ведет свой рассказ, поясняя, что парень, случайно встреченный им в свите какого-то бритунийского барона, был лучшим телохранителем из всех, какие только водятся на севере. А уж мечом владел так, что с ним, должно быть, одни только полубоги сравнятся. Что же до того, что именно он рассказывал…

— Говорил, в горах где-то схола их, а наставниками настоящие демоны и колдуны. И у всех вместо имен клички чудные.

— Потому и вы так назвались? — любопытствует Соня.

— Да не только мы, все остальные тоже. У кого хочешь спроси. Вот там Уголь, — показывает на кого-то бритунец. — А тот, в светлом плаще — Клинок… Остальных не помню, да и что сейчас думать об этом? Хватит еще времени познакомиться.

— Если нас, конечно примут, — рассудительно замечает Соня.

— А чего ж не принять, — обиженно гудит Барсук. — Кого им еще учить, если не нас…

Вино в кувшине между тем подходит к концу, вот и дно показалось… Зингарец. вопросительным взглядом окидывает приятелей:

— Закажем еще?

— Да нет, допьем это, да и хватит, пожалуй. Не люблю пить на голодный желудок.

— За чем же дело стало? — Барсук, довольный, хлопает себя по ляжкам, — Пойдем, перекусим где-нибудь все вместе. А потом можно за город выбраться: ножи покидаем, заодно и сравним, чьи лучше. Я все равно считаю, что краше немедийских не сыскать, хоть полмира обойди!

— А что, здравая мысль, — оживляется зингарец и спешно допивает вино — Ты как, Рысь?

— Я? — Соня не сразу понимает, что обращаются именно к ней, затем вспоминает о своей новой кличке. — Да, почему бы и нет? Знаете какое-нибудь местечко поблизости, где можно поесть?

— А то как же, — хором отзываются те. Бритунец сцеживает к себе в кружку последние капли вина.

— Сейчас допью, да и двинемся помаленьку.

Расплатившись с тавернщиком, лицо которого не проясняется даже при виде полновесных серебряных монет, все трое направляются к выходу.

— Я так понимаю, что до самого дня равноденствия сюда возвращаться не след, — отмечает в дверях зингарец. — Вино тут, может, неплохое, но уж больно кривая морда у хозяина. Пьешь, того и гляди поперхнешься…

— А что в равноденствие-то? — интересуется Соня, когда дверь за ними закрывается с протяжным скрипом. — Кто-то должен придти сюда за нами?

— Вроде того, — Барсук жмет покатыми плечами. Здесь на улице он кажется еще здоровее, чем в помещении. Выше Сони на добрых полторы головы, хотя она отнюдь не мнит себя малышкой…

— Да никто толком не знает. Все эти… — Игла пренебрежительно машет рукой в сторону таверны, имея в виду тех солдат удачи, что продолжают пьянствовать в зале, — знают не больше нашего. Точно так же явились сюда, по наводке случайных знакомых. А если кто и в курсе, то остальным не говорит. Так что внешне, по крайнем мере, мы все в равном положении, в дыму и неведении…

На Сонин вкус, странностей в Коршене набирается уже больше, чем достаточно, и она собирается отпустить по этому поводу пару язвительных замечаний… но громкий резкий голос из-за спины мешает ей разразиться насмешливой тирадой.

— Стоять на месте. Руки опустить, и чтоб я видел.

Все трое оборачиваются и оказываются лицом к лицу с пятеркой вооруженных до зубов стражников. Один из них, в медном шлеме, украшенном пышным султаном из конского волоса, выступает вперед.

— Известно ли вам, что вы нарушили княжеский указ, чужеземцы, — произносит он напыщенным тоном, и черные усы его вскидываются, подобно двум маленьким пикам.

— Какой еще указ? — негодующе рычит бритунец, и Игла поспешно кладет приятелю руку на плечо, чтобы не дать ему кинуться в драку.

— Прошу простить нас, месьоры, — спешит он вмешаться. — Мы новички в вашем городе и не знаем законов. Если мы что-то нарушили, то только по неведению, а не по злому умыслу. Скажите, что мы сделали не так, и клянусь вам…

— Ты мне зубы не заговаривай, — бросает пренебрежительно стражник. — Один раз по неведению еще можно, но три — это слишком. Или вы не знаете, как наказывают в Коршене на третий раз?

У Сони все холодеет внутри, и сердце гулко ухает в желудок. Третий раз… Об этом ей говорил тот юркий маленький негодяй, что завел ее к таверне «Равноденствие». Но как такое возможно?..

— Месьоры, здесь несомненно какое-то недоразумение, — она примиряюще встает между странниками и своими новыми приятелями. — Что касается меня, то я лишь вчера вечером приехала в Коршен и еще не успела познакомиться с доблестными стражами порядка вашего города. Что же касается моих спутников, хоть мы знакомы не очень долго, но могу поручиться, что они…

— Женщина, — с выражением бесконечной усталости и презрения перебивает ее стражник. Пятеро его товарищей угрожающе надвигаются на наемников, не выпуская из рук обнаженные мечи. — Не твое ли имя Рыжая Соня?..

— Да это я, но как…

Стражник отмахивается и обращается теперь к двоим мужчинам.

— А вы, Мергольд из рода Фаринта и Гоццо Маньеру?

— Да, — отзываются те хором, И на лицах их полная и совершеннейшая растерянность.

— Так вот, взгляните и посмейте еще утверждать после этого, что вы не получали предупреждений!

По знаку старшего, один из стражников принимается рыться в кошеле на поясе и достает уже однажды виденную Соней медную табличку с закрепленными на ней пергаментными листами. Впрочем, табличка, разумеется, не та же самая, однако очень похожая, — такая, должно быть, есть у каждого стражника.

— Ну-ка, ну-ка… — старший водит заскорузлым пальцем по густо исписанному листу. Он тычет под нос Соне табличку, и та с изумлением видит там собственное имя и, приглядевшись, разбирает небрежно нацарапанную, надпись: «Получила первое предупреждение о недопустимости ходить в городе по трое с оружием».

— А вот и второе, — торжествующе объявляет стражник, указывая пальцем ниже. И там… почему-то Соню это уже ничуть не удивляет, она читает второе предупреждение относительно того же самого проступка.

Нечего и говорить, что Игла с Барсуком, рядом обнаруживают и свои имена. Стражники тем временем уже взяли их в плотное кольцо. По взглядам своих спутников, Соня видит, что те отчаянно оценивают свои шансы. Сама она занята тем же самым. Вполне возможно, что, учитывая силу гиганта-северянина, им удастся расшвырять пятерых стражей закона… возможно, но не наверняка. Зингарец остается величиной неизвестной, да впрочем, и бритунца. Соня не видела в деле ни разу. Что касается ее лично, она, пожалуй, сумела бы ввязаться в бой, а затем, улучшив момент, спастись бегством. Но… нельзя забывать, что ей еще двое суток предстоит торчать в обманном городе-ловушке. Городишко крохотный, и здесь, судя по всему, не скроешься. За время сегодняшних блужданий ей не удалось даже обнаружить воровских кварталов, непременной черты почти любого хайборийского города. В эти клоаки, как правило, не осмеливаются соваться стражники, и в них можно было бы отсидеться… но увы, в Коршене, ничего подобного нет. А стало быть, ее непременно отыщут, в особенности учитывая, что через два дня ей все равно придется явиться сюда, к треклятому трактиру «Равноденствие».

Так не лучше ли сейчас сдаться миром, и попробовать оправдаться перед местными законниками? Если это какая-то ловушка, в чем Соня совершенно не сомневается, хотя и не может предположить кто, зачем и каким образом, подстроил нечто подобное, и не только ей, но и обоим ее спутникам, с которыми, не стоит забывать, она познакомилась всего лишь какой-то час назад, то отыскать злоумышленника будет проще, если рискнуть сунуть голову в пасть льву. Опасно? Разумеется. Но к опасностям Соне не привыкать. Ей до смерти хочется разгадать эту загадку, понять, с какой целью ее так подставили. К тому же не оставляет мысль, что это может быть неким испытанием, связанным со схолой Шакала, и тогда тем более придется повиноваться стражникам.

Так что, подавая своим спутникам пример, она медленным движением поднимает руки, ладонями наружу.

— Я в вашем распоряжении, господа. Будете сразу казнить, или в программе еще какие-то увеселения?

Игла, несмотря на всю серьезность положения, хмыкает у нее за спиной, но на усатого стражника остроумие пленницы, похоже, не производит ни малейшего впечатления.

— Попрошу вас следовать за мной, медина, — торжественно объявляет он, и Соня говорит себе, что если еще раз услышит это ненавистное обращение, то вобьет его в глотку вместе с зубами тому, кто осмелится ее так назвать. — И вас тоже, месьоры.

Все трое покорно следуют по улице, окруженные коршенской стражей. У перекрестка, словно что-то толкнуло ее в спину, Соня оборачивается… и успевает заметить в дверях таверны «Равноденствие» невозмутимую физиономию хозяина. Тот ничего не выражающим взглядом провожает своих недавних гостей, а затем медленно закрывает дверь.

Глава восьмая

Вопреки ожиданиям, камера куда отправляют Соню, оказывается не глубоко в подземелье, как это заведено во все «приличных» городах, а напротив, на самой верхотуре, почти под крышей башни.

Впрочем, к тому времени воительницу мало что способно удивить.

Начиная с самой коршенской тюрьмы…

Надо признать, ничего подобного она не ожидала. Стражники долго вели их по извилистым городским улицами, резко, хотя и без грубости, пресекая все попытки пленников заговорить друг с дружкой или со своими пленителями. Идти пришлось настолько долго, что у Сони под конец пути заныли ноги, как вдруг внезапно… город кончился. Нет, они не вышли за крепостную стену, просто дома остались позади, словно отсеченные гигантским клинком, и перёд ними оказался поросший травой зеленый склон с аккуратно высаженными деревьями, фигурно подстриженным кустарником и любовно разбитыми цветочными клумбами. Вверх по склону убегали дорожки, сливались воедино, перетекали в усыпанную желтым песочком аллею, которая, поднимаясь еще выше, внезапно упиралась в стену.

И стена же это была… Высоченная, такая, что дабы взглянуть на нее, приходилось до боли в затылке запрокидывать голову. Стена из красно-бурого камня, с редкими окошками неожиданных бойниц, расположенных без всякого внешнего плана и смысла. Парк подступал почти к самой стене, хотя наметанный глаз Сони определил, что тут имелся ров, позднее засыпанный и засаженный зеленью. То есть некогда это была настоящая крепость внутри города. Но что же там, за этой стеной?

Ответ выяснился очень скоро. Через ворота с опускной решеткой они прошли внутрь, и у Сони невольно перехватило дыхание. Башни всюду, куда ни кинь взгляд. Гигантские, они торчали посреди гигантского двора, какие сами по себе, какие — соединенные паутиной переходов, галерей и приземистых строений. На первый взгляд, разобраться в этом лабиринте не представляло возможным. А проделав дорогу в один конец вместе со стражниками. Соня уверилась в мысли, что в одиночку она непременно заплутала бы здесь, без всякой надежды отыскать путь к выходу.

С зингарцем и бритунцем их вскоре разлучили. Воительница даже не успела попрощаться со своими недолгими приятелями.

Впрочем, были ли они ей приятелями в действительности? Лишь сейчас она неожиданно задалась вопросом, не являлось ли это все частью плана-ловушки… В конце концов, неспроста все три их имени оказались на пергаменте у стражника. Но откуда? Кто мог знать, что она будет в таверне пить именно с ними?

Но с другой стороны, кто, вообще, мог знать… Нет, все это слишком сложно. Соня недовольно морщится и трясет головой. Невозможно даже думать об этом. Полнейший бред и чепуха. Лучше подождать, пока вся эта история хотя бы немного не прояснится, а потом уже делать выводы.

К одной из башен ее подводит усатый стражник, и Соне не удерживается от вопроса:

— Сколько же здесь всего этих башен?

Тот снисходит до ответа, выпятив грудь, словно числе, башен в коршенской темнице является предметом его личной гордости:

— Двадцать одна, медина. А прежде было двадцать семь.

— Что же стало с шестью? Снесли заключенные при побеге?

Странник с ухмылкой трясет головой, и белоснежный султан из конского волоса хлещет из стороны в сторону, едва не задевая Соню по лицо.

— И не надейтесь, медина. Отсюда сбежать невозможно.

Вместо ответа, Соня лишь пожимает плечами. Если бы ей давали по медной монете каждый раз, когда она слышала эти слова, она уже была бы, самой богатой невестой в Хайбории… но всякий раз ей удавалось доказать противоположное.

Стражники сопровождают ее наверх, по винтовой лестнице, столь узкой, что локтями можно без труда коснуться обеих стен. У Сони невольно начинается кружиться голова. Темная узкая каменная труба давит на мозги, выдавливает воздух из легких, кажется, что конца-края не будет этому пути…

Но вот, наконец, они на площадке. Ключ скрежещет в двери, и Соню грубо толкают промеж лопаток, так, что она, зацепившись за порог, едва не влетает в камеру плашмя, успевая в последний момент ухватиться за стену, чтобы восстановить равновесие. Дверь тут же захлопывается за ней.

— С прибытием, подружка! — приветствует ее веселый девичий голос.

Оглянувшись, Соня обнаруживает, что в камере она не одна. У стены сидят две женщины, внешне совершенно не похожие друг на друга, но все-таки кажущиеся на диво одинаковыми, словно родные сестры.

Первой на вид лет семнадцать. У нее круглое личико, обрамленное копной светлых кудряшек, огромные наивные голубые глаза, в которых словно отражается летнее небо, губки бантиком и очаровательные ямочки на детских щечках.

Шлюха, мгновенно понимает Соня, и как выясняется, не ошибается.

Со второй обитательницей темницы чуть сложнее. Ей уже под тридцать, у нее длинные, ниже поясницы, густые черные волосы, забранные под пестрый платок, из-под которого свисают, мелодично позвякивая, крупные серебряные серьги. Глубоко посаженные черные глаза под густыми бровями смотрят не то чтобы недоброжелательно, но как-то настороженно, а губы сжаты, словно у человека, ведающего некую тайну, которую до времени он не желает раскрывать посторонним, Платье на ней пестрое и не слишком чистое, а на плечах яркая вязаная шаль. Когда же Соня замечает на поясе кожаный мешочек, расшитый знакомыми символами, то понимает, что перед ней гадалка,

Вот так компания!

— Ну что ж, принимайте гостью, — она доброжелательно улыбается, ибо не видит пока смысла настраивать против себя товарок по несчастью, и присаживается на корточки, не слишком близко, чтобы не нарушать их территорию, но и не слишком далеко, чтобы не показаться брезгливой гордячкой. Тюремные камеры имеют свой, веками выработанный этикет, с которым Соня, увы, знакома не понаслышке. И старается соблюдать его по мере возможности.

Гадалка остается безучастной, а шлюха, которая первой поприветствовала Соню, улыбается и подсаживается поближе.

— Меня зовут Тарза, — объявляет она жеманным голоском, в котором слышатся капризные нотки, — а она — Гельнара. — И девица указывает на гадалку, которая чуть заметно кивает.

— Мое имя Соня, — представляется воительница, ибо нет никакого смысла таиться. — За что вы здесь?

— Сразу видно новенькую в Коршене, — подает голос гадалка. — Здесь не спрашивают за что, поскольку это не имеет никакого значения. Спрашивают, какое по счету предупреждение… Хотя и это тоже бессмысленно.

Соня поднимает брови. Если эта девица, подобно всем своим сестрам по ремеслу, намерена и дальше говорить загадками, то едва ли она будет приятной собеседницей. Тайн и всяческих недомолвок Соня не выносит с рождения. А уж здесь, в Коршене, ее и вовсе начинает от них воротить с души.

Впрочем Тарза тотчас поясняет сказанное, и Соня понимает, что никакой загадки в словах гадалки не было..

— Если уж в тюрьме оказалась, значит, предупреждение третье, — щебечет девушка совершенно беззаботным тоном, как будто угроза наказания ничуть ее не пугает. — А после третьего раза всегда одно… уж это-то ты хоть знаешь, я надеюсь?

— Да, после третьего раза, как мне сказали, в Коршене казнят, — неуверенно отвечает Соня, все еще не в силах поверить в реальность происходящего. — Но тут какое-то недоразумение: ни первого, ни второго, предупреждения я не получала, да и о законе таком, по которому меня взяли, слыхом не слыхивала.

— Все так говорят, — пренебрежительно машет рукой гадалка. — Впрочем, дело твое. Завтра можешь попробовать рассказать эту байку судье и посмотреть, что он тебе на это ответит.

— Так значит, все-таки будет суд? — Хоть и слабое, но утешение. Соня уже стала опасаться, как бы ее не потащили прямиком на плаху.

— А что, ваше ремесло, — она обводит взглядом товарок по несчастью, — в Коршене тоже под запретом? Поверить не могу. Впервые слышу о городе, куда не допускают ни магов… — она вспоминает беднягу Муира, которого сама же без жалости подставила стражникам, и на миг ощущает угрызения совести, — ни наемников, ни шлюх. Кто же тут, вообще, может жить?..

— Нет, почему, все можно, — с серьезным видом отвечает на это Тарза, — просто нужно иметь патент от гильдии. А они за это столько денег просят… Вот я и хотела подзаработать сперва, а потом с барышей с ними и рассчитаться. Кто же знал, что первыми клиентами они специально к таким, как я, подсылают переодетых стражников?!

— Ну и дура, — пренебрежительно бросает на это Гельнара. — Смотреть надо было! Неужто ты стражника от обычного торговца отличить не в состоянии? Раз так, ну и поделом тебе! Шлюхой тоже нужно быть с умом.

— А сама-то чем лучше?! — Тарэа похоже ничуть не обиделась. Этот спор они явно ведут между собою уже не первый час, и обе порядком устали от пререканий, но больше заняться все равно нечем… — Была бы сама умнее, так и не попалась бы.

— Меня подставили, — гневно бросает гадалка. — Господину главе кожевенной гильдии не понравилось то, что я ему предсказала, вот он и подстроил мне эту подлость.

— Вот и расскажешь завтра судье, и посмотришь, что он тебе скажет в ответ на эту байку, — слово в слово, со злой улыбочкой, повторяет недавние слова гадалки Тарза. Соня, не принимавшая участия в перебранке, мысленно аплодирует шлюхе. Молодец, девчонка, ей палец в рот не клади!

— Ну, неужели, и впрямь казнят? — произносит она наконец. Как ни крути, а по виду двух этих девиц никак не скажешь, что обе они страшатся неминуемой смерти. Может, им известен какой-то иной выход? Соня почти не сомневается в этом.

Но Тарза спешит погасить ее надежду.

— Казнят, казнят, даже не сомневайся. Если третье предупреждение, то непременно… — бодрым тоном заявляет она и, махнув рукой, подзывает Соню к окну. — Вот, взгляни сюда.

Окно, как и положено, зарешеченное, расположено невысоко, и заглянуть в него девушке не составляет труда. Странное дело, в него как будто вставлено некое подобие увеличивающего кристалла или чего-то в этом роде, поскольку если взглянуть сбоку, то все кажется на удивление мутным, но если посмотришь в самую середину, то внезапно перед тобой, как на ладони, оказывается центральная городская площадь… и взгляд упирается прямиком в виселицу, что красуется на помосте посередине.

До отвратительного сооружения никак не может быть так близко, но, кажется, словно рукой подать. Соня невольно отшатывается в испуге.

— Это что, нарочно… — выдавливает она с трудом, поражаясь жестокости устроителей этой злой шутки.

— Нет, нечаянно получилось, — с издевкой бросает Гельнара.

— И все же вы как будто и не боитесь? — замечает воительница, наконец придя в себя.

Гадалка лишь пожимает плечами с многозначительным видом, а губы шлюхи растягиваются в довольной улыбке, словно у ребенка, котором дали вожделенный леденец.

— Я боялась сперва, но она, — девица кивает на Гельнару, — нагадала, что все будет в порядке. Правда-правда, — торопится она, приняв выражение лица Сони за недоверие. — Она все как есть говорит! Хочешь она и тебе погадает?!

— Нет, ни к чему, — бросает Соня в ответ. Меньше всего ей бы хотелось услышать сейчас какое-то предсказание. Пусть даже она вообще не верит в эти вещи, но из уст такой женщины, как эта Гельнара, ей кажется, она и подавно не услышит ничего хорошего. Так что незачем и рисковать.

Но настырная Тарза, словно девчонка-малолетка, привыкшая, что все ее капризы исполняются, вцепившись гадалке в рукав, требовательно дергает ее за руку.

— Ну, Гельнара, пожалуйста, будь лапочкой, погадай ей, пока не стемнело. А то скоро ночь, спать придется… как же она заснет, если не узнает, что с ней дальше будет?!

— Может, как раз и не заснет, — ворчит гадалка, но рука ее уже тянется к мешочку на поясе. Она ослабляет кожаные завязки и запускает туда пальцы, невзирая на все протесты Сони. На ладони ее оказываются какие-то желтоватые костяшки, похожие на руны, которые используют для гадания в Нордхейме, но символы совсем другие, Соне незнакомые, и начертаны они, судя по всему, кровью.

Встряхнув костяшки в сложенных лодочкой ладонях, гадалка резко бросает их на пол. Несколько мгновений смотрит на образовавшийся рисунок, затем уверенно смешивает, переворачивает пустой стороной вверх и придвигает всю кучу Соне.

— Выбери три штуки.

— Не буду. — Соня уверенно качает головой. — Ни к чему мне это.

— Как хочешь, — отказ воительницы похоже гадалку нимало не трогает. Уверенным движением собрав: руны в ладони, она с небольшой высоты разжимает пальцы, и костяшки с мертвенным Стуком сыплются на каменные плиты и— застывают пустышками вверх. Все, кроме трех. На них гадалка смотрит чуть дольше, затем производит еще какие-то манипуляции, за которыми Соня уже не следит, потому что искоса смотрит в окно. Отсюда, по счастью, ничего не разглядеть, и лишь последние лучи солнца преломляются в кристалле, бросая многоцветные радужные отблески на грязные каменные стены.

Хрипловатый голос гадалки внезапно вырывает воительницу из раздумий.

— Кровь вижу! — клокочет она. — Кровь на тебе и кровь перед тобой. Через кровь переступишь, в крови замараешься, в крови останешься. Кровь принесешь, кровь отнимешь, кровью прославишься…

В уголке Тарза зачарованно охает и подносит к губам пухлые ручки. Судя по всему, ничего подобного не ожидала даже она.

— Тень — второй знак, — бормочет тем временем гадалка. — Тень у тебя за плечом. Тень с горящими глазами настигает тебя и обороняет тебя. Приход твой возвещает и следы бережет. Тень всегда с тобой. За тенью ты гонишься, и тень не поймаешь.

Соня с трудом удерживается, чтобы не велеть гадалке замолчать. Признаться, она не ожидала, что Гельнара окажется такой шарлатанкой. Одни пустые, ничего не значащие слова. Хорошо хоть денег не требует за свое так называемое гадание! За такое даже медяка было бы жаль отдать… Не скрывая насмешки, Соня смотрит на гадалку, в ожидании продолжения.

— А третий знак… зверь, — восклицает она неожиданно, и Соня вмиг настораживается. Вот это уже интересно…

— Какой зверь?

— Не разберу, то ли рысь, то ли волчица, а может, шакал. — Глаза гадалки неожиданно закатываются, речь делается неразборчивой, а руки ходят ходуном. — Нет, не шакал. Шакал вам навстречу идет. Слепой шакал, слепой. Куда ударит, сам не знает, рысь заслонит, волчица укусит. Нет, нет!.. — На губах ее внезапно выступает пена, и она навзничь падает на пол. Тарза тут же кидается к ней, брызжет на лицо водой из кувшина, что стоит у двери.

Соня в растерянности. То ли звать стражу, то ли кидаться на помощь? Но, по счастью, Гельнара уже приходит в себя.

— Что я… что я говорила? — взгляд ее безумен и блуждает дико с Сони на Тарзу, словно в поисках подтверждения чему-то, о чем она не осмеливается говорить вслух. — Что со мной случилось?!

Метнув Тарзе предупреждающий взгляд, Соня как можно небрежнее поводит плечами.

— Да ничего. Ты мне гадала. Говорила мне про кровь, про тень, про каких-то зверей, которые меня то ли гонят, то ли кусают. Я, честно говоря, не поняла ничего, но скажу тебе по правде, подружка… ты уж на меня не обижайся, но если ты и всем остальным так гадаешь, то лучше тебе бросить это ремесло и подыскать что-нибудь подоходнее!

Шлюха, не удержавшись, хихикает, а гадалка со злостью принимается ссыпать руны в мешочек на поясе.

— Запоздала ты со своими советами, подруга. Больше мне вряд ли кому придется будущее предсказывать.

— Ну, почему? Завтра у тебя будет суд, — веселым тоном возражает неунывающая Тарза. И Соня вновь поражается как может эта девица до такой степени не воспринимать всерьез угрозу казни. Или все-таки она твердо знает, что избежит наказания, но тогда почему она здесь. Опять какая-то подстава… Но не слишком ли все это сложно, и к тому же… кому и зачем нужно пускаться на такие ухищрения ради нее, безвестной наемницы, устраивать целые представления со множеством актеров? С какой целью… Нет, она решительно отказывается понимать.

— Так, говорите, завтра к судье? — спрашивает она сокамерниц.

— Ну да, прямо с утречка тебя и поведут, — обещает Тарза, не переставая хихикать. Может, просто слабоумная.

Соня пытается взбить тощий соломенный тюфячок, от души надеясь, что в нем не слишком много насекомых, и устраивается на ночь.

— Тогда уж не взыщите, подружки, но я отправляюсь спать. Хочу завтра выглядеть свежей и красивой.

— Едва ли это поможет, — как всегда оптимистично заявляет гадалка, но впрочем тоже отправляется в свой угол и вскоре, повернувшись лицом к стене, начинает мерно сопеть носом.

Шлюха, повозившись какое-то время, также следует ее примеру.

Гаснут последние солнечные лучи, и мрак стремительно обрушивается на крохотную темницу, которая сейчас и впрямь заслуживает этого имени. Тьму наполняют звуки: едва слышный шорох дыхания, какой-то скрежет, вой ветра в щелях, постукивание и позвякивание… все те шумы, коими полны древние творения рук человеческих. Соню бы ничуть не удивило, узнай она, что здесь водятся призраки.

И потому она не знает, кому принадлежит тот шепот, который доносится до ее слуха уже на самой тончайшей грани между явью и сном:

— Бойся спать здесь одна! Бойся чудовищ, что бродят здесь во тьме…

Это может быть шепот Гельнары, или Тарзы, или ни одной из них.

* * *

Ночь, вопреки ожиданиям, проходит спокойно. Соня пробуждается с первыми солнечными лучами, на диво отдохнувшая и посвежевшая, и даже мышцы не кажутся затекшими, несмотря на ночевку на полу. Она едва успевает сделать пару разогревающих упражнений, умыться и съесть принесенную лепешку, как в дверях возникают двое стражников.

Провожаемая напутственными возгласами Тарзы и многозначительной улыбкой гадалки, Соня покидает камеру.

И вновь треклятая винтовая лестница, спускаться по которой еще неприятнее, чем подниматься. Затем долгое путешествие по лабиринту тюрьмы с двадцатью одной башней, — у воительницы даже возникает впечатление, что стражники специально водят ее кругами, чтобы она не сумела запомнить дорогу, — пока наконец они не оказываются в здании, примыкающем к одной из башен, самой низкой, выложенной белыми и синими шестиугольными плитками.

Само здание также кажется парадно-нарядным. К дубовым дверям, украшенным медными гербами, ведут мраморные ступени, а пол также выложен белыми и синими плитами.

— Стало быть законы нарушаем, правилами пренебрегаем… — так запросто, почти запанибратски обращается к ней судья, маленький, лысый, как коленка, человечек с крысиными глазками-бусинками и на диво густыми светлыми усами, еще более усиливающими сходство с грызуном.

Он сидит в кресле с высокой спинкой, почти теряясь в нем, как ребенок, забравшийся в отцовский кабинет. Комната выглядит пустынной и какой-то необитаемой: если не считать кресла судьи, табурета, на который усаживают Соню, и столика в углу, за которым восседает писец, здесь нет ровным счетом ничего: ни ковра на полу, ни занавесей на окне. Впрочем, это все-таки суд, и как таковой заслуживает определенного уважения.

Соня почтительно склоняет голову.

— Месьор судья, я не знаю в чем меня обвиняют…

— Как это, в чем?! — человечек кажется искренне возмущенным. — Писец, зачитайте.

Тот, порывшись в кипе листов пергамента, что высятся у него на столе, гнусавым голосом бормочет невнятно:

— Рыжая Соня, воительница, прибывшая второго дня в Коршен, обвиняется в том, что нарушила закон княжества, возбраняющий лицам, не состоящим в городской страже, либо в ином дозволенном законом отряде, расхаживать вооруженными по городу. В сопровождении двух других вооруженных персон именем…

— Ладно, имена можешь пропустить, — машет рукой судья. — К сути переходи. Сколько раз была предупреждена?

— Дважды получила предупреждение из уст городской стражи второго отряда первой десятки… — гнусавит дальше писец. — На третий же раз была взята под стражу и препровождена в городскую темницу, в ожидании справедливого наказания.

— Но это ложь! — взрывается Соня. — Никакая третья стража восьмого десятка…

— Первый десяток второго отряда, — невозмутимо поправляет судья.

— Неважно, — Соня уже вне себя от ярости. Она-то думала, что вся эта глупость должна была давным-давно разрешиться. — Я с этими двоими познакомилась всего за час до того, как нас задержали. И все это время мы пили в таверне, называется «Равноденствие», можете проверить, ваша честь. Мы никуда не выходили, никакая стража нас не задерживала, и никаких предупреждений мы не получали…

— Ну, как же не получали, если здесь оказались… — резонно возражает судья.

— Да, но это было первое предупреждение, первое, а не какое не третье!

— Здесь явно написано третье, — гнусавит непоколебимо из своего угла писец, и Соня едва удерживается, чтобы не наброситься на него с кулаками.

— Это неправда, ваша честь, — неимоверным, усилием взяв себя в руки, она вновь обращается к судье. — Найдите свидетелей, они вам подтвердят. Я всего лишь два дня в Коршене, ни с кем здесь не знакома, и даже о законе таком не слышала!

— И правильно, — невозмутимо подтверждает судья, — ибо указ сей князь принял лишь вчера в полдень.

— Вот видите, — возмущение Сони не знает предела. — Как же можно наказывать человека за нарушение закона, о котом он понятия не имел?..

— Незнание закона не спасает преступника от справедливой кары, — торжественно возражает судья.

— И какую же кару, я должна по-вашему понести?

— Выбор невелик, — судья разводит руками, и в голосе «го, как ни странно, слышится сочувствие, — Вы, дитя мое, вправе выбрать виселицу… либо сегодня же покинуть город, с тем условием, чтобы никогда более сюда не возвращаться. И если вы решитесь вдруг вновь оказаться в Коршене, то первый же обнаруживший вас стражник будет иметь полное право, без суда и следствия, тут же предать вас в руки палачу…

Так вот оно что! Теперь все становится понятно. Кому-то требовалось любой ценой выдворить ее из города, не позволить дождаться здесь дня равноденствия! И ради этой цели таинственный ктo-тo не остановился ни перед каким затратами. Кто и зачем — еще оставалось выяснить. Хотя у Сони внезапно появляются на этот счет вполне отчетливые предположения, но сейчас главное понять, что еще она может предпринять.

— Ваша честь, — с покорным видом обращается она к судье. — Даю вам слово, у меня и в мыслях не было нарушать законы вашего города и указы местного правителя. Нет ли какой-то возможности, приняв сие во внимание, смягчить мне наказание? Возможно, назначить штраф, или же…-

Судья обречено разводит руками:

— Ну что вы, дитя мое?! Если бы это было первое — предупреждение, или хотя бы второе… Но здесь речь идет о злостном нарушении. Я совершенно бессилен. Скажите еще спасибо, что вам, как чужестранке, удается избежать казни и предпочесть изгнание из города. Будь вы уроженкой Коршена, вам бы не оставили даже такого выбора.

Кажется, это полная катастрофа. Все ее планы и замыслы летят в преисподнюю к Нергалу. Задание Волчицы остается неисполненным, и что хуже всего, — Соню терзает уязвленное самолюбие Кто-то сумел обхитрить ее, обыграть, заманить в ловушку, заставить подчиниться своей недоброй воле. Над ней посмеялись. Да, должно быть, прямо сейчас, в этом момент, таинственный враг от души хохочет над тем, как провел доверчивую воительницу!..

Нет, этого Соня стерпеть не может. Обведя горящим взором комнату, в порыве внезапного вдохновения, она восклицает:

— А милосердие князя, могу ли я просить об этом?!

Рука писца замирает на весу. Судья в изумлении взирает на пленницу.

— Милосердие князя… вы уверены, дитя мое?

— А почему нет? Что я теряю?..

Круглые глаза-бусинки растерянно перебегают с Сони на писца и обратно, как будто в ком-то из них судья надеется обрести поддержку, или услышать совет. Разумеется, тщетно.

Белесые брови сосредоточенно хмурятся, и наконец человечек в кресле произносит:

— Что ж, будь по-вашему. И должен сказать, дитя мое, вам несказанно повезло: именно сегодня его милость должен посетить нашу тюрьму, как он это делает каждую луну. Я доложу ему о вашей просьбе. Возможно, он согласиться принять вас после полудня, когда закончит с делами.

Опомнившийся писец торопливо скребет пером по пергаменту. На зов судьи приходят стражники, и Соню вновь ждет долгий путь по коридорам и галереям, а затем подъем по ненавистной лестнице.

Камера пуста. Ни следа ни Тарзы, ни Гельнары. Словно их и не было здесь. Так что Соня сначала решает, что ее привели в какую-то другую камеру, но она тут же понимает, что это глупость. На последнем этаже башни всего одна дверь…

Словно по какому-то наитию она подходит к окну и устремляет взор сквозь увеличивающий кристалл.

Вновь городская площадь оказывается у нее прямо перед глазами, и пугающее украшение посреди площади. Только на сей раз виселица уже не пустует.

Со сдавленным полувскриком, полувсхлипом Соня отскакивает прочь, словно стремясь скрыться от отвратительного зрелища, словно если оно не будет перед глазами, то сделается менее реальным.

Но виселица все так же остается у нее перед внутренним взором. Даже когда воительница закрывает глаза… виселица и два тела, раскачивающиеся на веревках под слабыми порывами ветра.

Ветер, равнодушный и ко всему привычный, треплет светлые кудряшки и копну черных волос, доходящих второй из повешенных ниже поясницы. Обе висят к Соне спиной, но ей не нужно видеть их лиц. Она благодарна Небу, что не видит этих лиц…

Опустив взор, она внезапно замечает какую-то маленькую вещицу среди соломы и, бездумно опустившись на корточки, шарит рукой. На ладони у нее оказывается желтоватый квадратик с таинственным значком, начертанным кровью. Одна из рун Гельнары… Соня не ведает, что означает сей символ, но ей и не нужно этого знать.

Перед ней знак смерти.

Глава девятая

Руну Гельнары воительница все так же бездумно сжимает в кулаке, с такой силой стискивая руку, что костяной квадратик больно врезается в ладонь, — даже когда несколько часов спустя стражники приходят за ней, дабы отвести пленницу к князю.

Из состояния, подобного сну или трансу, Соню вырывает вид знакомой фигуры, в которой онас изумлением узнает Муира. Тот дружески прощается с каким-то пышно разряженным вельможей. Затем, кланяясь, пятится и спешит прочь по двору, в каких-то двадцати шагах от Сони. Взгляд жреца скользит по воительнице, словно не узнавая ее. Опомнившись, она пытается рвануться к нему, но грубые руки стражников, удерживающих пленницу за локти, тут же возвращают ее к действительности. Соня выворачивает шею, провожая Муира ненавидящим взглядом, но он вскоре исчезает из виду в какой-то галерее.

Впрочем, сейчас у нее нет времени думать над тем, что может означать эта неожиданная встреча. Ее уже подводят к очередной башне и бесцеремонно заталкивают внутрь, где Соня поступает в распоряжение двух других стражников, на которых совсем другие доспехи, нежели на тюремщиках. Должно быть, это свита коршенского князя.

Дороги она не замечает, не видит ни коридоров, по которым ее ведут, ни людей, что окружают ее, и в себя приходит лишь перед высокими двустворчатыми дверями, которые стражники распахивают перед ней и, когда воительница, мешкает в проходе, бесцеремонно подталкивают ее вперед.

После слепящего полуденного солнца, полумрак в комнате кажется почти ночною тьмой, и Соня невольно застывает, сделав несколько шагов, пытаясь сориентироваться.

Негромкий голос раздается откуда-то сбоку, и она поворачивается на звук:

— Сюда, женщина. Господин будет говорить с тобой.

Но и сейчас вместо лица человека она видит какую-то черную тень, и лишь чуть погодя, когда глаза наконец привыкают к полумраку, понимает что перед ней чернокожий. Рослый кушит в темно-синем тюрбане стоит у кресла, повернутого спинкой к дверям. Человека, сидящего в нем, — если только там есть человек, — Соня не видит и вопросительно косится на чернокожего. Тот делает приглашающий жест рукой:

— Сюда.

Осторожно обойдя кресло на почтительном расстоянии, Соня наконец оказывается перед правителем Коршена. По крайней мере, надеется, что он перед ней… и понимает, что сюрпризы этого дня отнюдь не закончились.

Ибо человек в белых одеждах, неподвижный, словно изваяние, застывший в кресле, совершенно слеп, и глаза — его лишь пустые отвратительные белые бельма…

* * *

Лицо слепца пугает ее. Вообще, Соня, как всякий здоровый человек, внутренне не переносит любого уродства, особенно выставленного напоказ. Не поднимая глаз на князя, она бормочет какие-то положенные слова приветствия, тщетно пытаясь собрать разбегающиеся мысли, ибо понимает теперь, что весь намеченный план разговора летит в тартарары… И внезапно слышит голос:

— Я буду вам признателен, медина, если при разговоре со мной вы будете смотреть мне в лицо. Нет ничего хуже собеседника, который прячет глаза.

Соня вскидывается невольно, оскорбленная. Резкий ответ уже готов сорваться с ее уст. Мол, тебе-то какое дело, смотрю я на тебя, или нет?! Но она, разумеется, осекается. Перед ней человек, от которого зависит слишком многое, чтобы вот так, с первых же слов, настроить его против себя.

Неожиданно другое соображение приходит ей на ум, и от удивления она чуть не начинает заикаться.

— Но… прошу простить меня, месьор… как вы узнали, что я не смотрю на вас?

— Это не так уж сложно. Отсутствие зрения у слепых восполняется другими чувствами. У меня весьма неплохой слух, — замечает калека не без самодовольства. — И я вполне в состоянии определить по голосу, разговаривает человек, опустив голову, или вообще полуотвернувшись. Довольно полезное умение, вы не находите, медина.

Соня не отвечает, а вместо этого смотрит на странную, поначалу незамеченную ею вещь. Здоровенный кушит, что держится за креслом слепца, стоит, положив одну руку тому на плечо, и едва заметно постукивает пальцами. Сперва Соню поражает подобная фамильярность со стороны раба, поводыря, или кем он там доводится слепому князю… Но тут же она начинает улавливать в этих постукиваниях некий скрытый ритм и понимает, что слуга в прямом смысле служит глазами своему господину.

С помощью какого-то условленного кода он, Вероятно, передает слепому сведения обо всем, что того окружает. Любопытно, насколько полной может быть такая информация? Может ли она, к примеру, передать данные о внешности человека, и так далее?.. Хотя, с другой стороны, какое ей дело до того, способен ли этот слепец составить себе представление о внешности тех, кто его окружает…

— Но вы желали видеть меня, медина. А я трачу ваше время на разговоры о собственных недостатках. Эта тема, увы, для меня очень живая, но едва ли она может быть столь же интересной для вас. Итак…

Пользуюсь тем, что ей все равно велено смотреть прямо перед собой. Соня беззастенчиво разглядывает слепца, В полумраке лицо его виднеется не слишком отчетливо, но она понимает, что он не так уж молод. Скорее всего, ему лет за сорок. У него лицо человека, большую часть жизни проводящего взаперти. Бледная кожа, легкая одутловатость, залегшие под глазами тени… Светлые волосы зачесаны назад, и не скрывают начинающихся от висков залысин, тонкие губы сжаты сурово и выдают характер твердый и не слишком прямодушный; скорее, она сказала бы, что такому человеку должно быть свойственно коварство и беззастенчивость в достижении своих целей. Хотя, возможно, она пристрастна к князю Ксавиану. Однако сложно судить о внешности мужчины, когда слепые бельма остаются самой разительной его чертой. От этих уродливых, почти светящихся в полутьме пятен, она никак не может отвести взора, и гадает, почему князь, подобно большинству других слепцов, не носит на глазах повязку, дабы пощадить чувства окружающих. Должно быть, Ксавиан не тот человек, который вообще склонен щадить кого бы то ни было. Если учесть, с чем пришла к нему на поклон Соня, это предвещало ей самый дурной исход дела.

Во власти скверных предчувствий, она внутренне подбирается, как человек, готовый нырнуть в ледяную воду, и произносит, стараясь, чтобы голос ее звучал бодро:

— Месьор, должна сказать, вы правите странным городом. Я приехала сюда два дня назад, и каждый новый встреченный мною человек оказывался более удивительным, чем предыдущий. Сперва содержатели постоялых дворов, похожие скорее на отставных, а может даже и не отставных солдат, потом стражники, ни за что ни про что хватающие человека по ложному обвинению; судья, который толком не знает, кого и как ему судить…

— И, наконец, слепой хозяин всего этого бедлама; — ровным, почти дружеским тоном завершает за нее князь, и Соня с ужасом осознает, что говорила отнюдь не о том, о чем собиралась. Почему именно эти слова сорвались у нее с уст, с какой стати, вместо того, чтобы пожаловаться на неправедный суд, она принялась рассказывать о своих коршенских впечатлениях? Такое чувство, словно ею двигала какая-то сторонняя сила…

Или может быть… она поднимает глаза на чернокожего, — и в упор встречает немигающий взгляд черных, как угли, глаз.

Колдун, магик!.. Невероятно, но другого объяснения нет.

Соня с силой стискивает кулак, в котором, как это ни странно, до сих пор зажата костяная руна гадалки, — с такой силой, что края ее впиваются в ладонь, причиняя боль. Но именно боль сейчас нужна Соне. Возможно, боль поможет ей прийти в себя, поможет сбросить наваждение и избавиться от враждебных чар. И точно, помогает. В голове проясняется, и даже в комнате вроде бы становится светлее.

— Прошу простить меня, месьор. Сама не знаю, что на меня нашло, ибо не мне, чужестранке в ваших краях, выносить свое суждение о вашем городе и о порядках, царящих в нем, — начинает она. Но слепец вновь перебивает пленницу:

— Ни к чему извиняться, медина, Я скорее был бы удивлен, если бы что-то в Коршене не показалось вам странным. Но такова цена.

— Цена?..

— Ну да, разумеется. Вот это к примеру, — он подносит холенную белую руку к незрячим глазам, — это цена власти. Так заведено в нашем роду. Тому из правителей, — кому выпадала самая тяжкая доля, одновременно с возможностью укрепить свое положение в мире, приходилось чем-то пожертвовать. Основатель нашего рода был безногим калекой. Князь Мариций, спустя два века отстоявший Коршен от нашествия немедийцев, был лишен правой руки… — он едва заметно усмехается. — Впрочем, не стану утомлять вас перечислением всех моих предков, скажу лишь, что увечья их были столь же разнообразны, сколь велики деяния, совершенные ими. Лишь я один до сих пор не совершил ничего героического, однако надежда пока еще живет в моем сердце.

По тону слепца не понять, издевается он, или говорит серьезно.

Соня делает последнюю попытку вернуть разговор в намеченное русло. Все же она явилась сюда совсем не для того, чтобы дискутировать с этим незрячим безумцем о его предках и о судьбе вверенного ему княжества.

— Месьор, я…

— Да вы, медина, — вскидывается он почти обрадовано. — Хорошо, что вы напомнили. Итак, мы говорили о цене. Так какую цену готовы заплатить вы?..

Так вот оно что? Торговля!.. Неожиданно. Но впрочем, почему бы и нет. Теперь Соня чувствует себя на знакомой территории.

— Цену за что? За свое освобождение?

Но слепец неожиданно трясет головой. Пальцы чернокожего у него на плече начинают выбивать какой-то судорожный ритм.

— Нет. Я говорю о цене власти, медина… Какую цену вы готовы заплатить за нее?

— Вы предлагаете мне власть, месьор?! — Час от часу не легче. Она только было понадеялась, что разговор перейдет в нормальное русло, но судя по всему, человек, сидящий перед ней, не только слеп, но и попросту безумен. Теперь уже Соня понимает, почему такое странное выражение было на лице у судьи, когда она попросила аудиенции у князя. Хитрый крысеныш, должно быть, знал, чем все это закончится, и в душе измывался над ней.

Соню охватывает злость. В этот миг вся ее ненависть к Коршену находит единое приложение и сосредотачивается на человеке, что сидит сейчас перед ней.

Но проклятый слепец точно читает ее мысли. На губах появляется змеистая усмешка:

— Власть, медина? Разумеется, я не предлагаю вам ничего подобного. По крайней мере, в том смысле, в каком вы, кажется, изволили понять мои слова. Мы ведем отвлеченную беседу, философский спор. Надеюсь, вы простите несчастного калеку за то, что я втянул вас в эту беседу. Но это одна из немногих радостей, оставшихся мне в жизни. Уж не взыщите…

Но Соня не верит его покаянному тону, как не верит ничему, исходящему из Коршена вообще, и от этого человека в частности. Он вновь пытается обмануть ее, заманить в какую-то ловушку.

— Вот и прекрасно, месьор, — небрежным тоном говорит она, желая положить конец этому разговору. — Потому что я не желаю никакой власти, почитая ее простой обузой. И потому никакую цену платить не согласна.

— Вот как… — брови слепца вскидываются, и лоб идет глубокими морщинами. — Не хотите власти, медина? Но власть над собой, над обстоятельствами, наконец… Что вы скажете об этом?

— Эта власть и без того мне принадлежит. Я беру ее без цены, по праву сильного, — с гордостью отвечает Соня и знает, что это действительно так. Однако на лице слепца неуверенность.

— Но судьба заставит вас все равно заплатить. Она возьмет свое. К примеру, вы одиноки, медина. Разве это не цена?

— Одинока? — Соня вновь мучительно чувствует, что разговор сворачивает не туда, но у нее не хватает больше сил сбросить наваждение, не помогает даже руна в кулаке. — У меня есть друзья, месьор, и я не одинока.

— Если так, зачем же вы явились в Коршен?

Это уже переходит уже все пределы. Соня заставляет поднять себя глаза на чернокожего, надеясь хоть в его лице увидеть какую-то подсказку о том, как вести себя дальше. Но темное лицо совершенно непроницаемо, точно вырезано из эбенового дерева. Глаза полуприкрыты тяжелыми веками, и взгляда их Соне поймать никак не удается. Она вздыхает.

— Месьор, — терпеливо, точно маленькому ребенку или безумцу, начинает объяснять она. — Отнюдь не поиски дружбы привели меня в Коршен, ибо, боюсь что дружба, как и все, что может предложить ваше княжества, будет весьма сомнительного качества. Я приехала сюда по своим делам, о которых не вижу сейчас никакого смысла распространяться. И была задержана вашей стражей по совершенно смехотворному подложному обвинению. Мне грозит смерть, либо изгнание из города. Ни то, ни другое мною совершенно не заслужено. И я прошу вас пересмотреть этот приговор — Ух, наконец-то, она это сказала! Соня чувствует себя такой усталой, словно только что втащила в гору целый воз камней; даже ноги едва заметно дрожат, а в голове легкость и какое-то покалывание, точно от недостатка воздуха.

— Итак, вам не нужна власть, вы не нуждаетесь в друзьях, — раздумчивым тоном произносит неожиданно князь, и белесые бельма пялятся в лицо воительницы, так, что почти заставляют ее поверить в то, что слепота это не более чем обман, ибо она кожей чувствует на себе его обжигающий взгляд. Тон, однако, остается спокойным, почти скучающим. — Ну, а любовь… Что вы скажете о любви, медина?

Ей с трудом удается сдержаться, чтобы не расхохотаться ему в лицо.

— Вы предлагаете мне любовь, месьор? — чеканит она, не зная даже какое слово выделить, чтобы сильнее подчеркнуть свою иронию. Какое ни возьми, все кажется одинаково нелепым. Слепца, впрочем, это ничуть не смущает. Он пожимает плечами, на одном из которых по-прежнему лежит черная рука, подвижная, словно черный паук.

— Кто я такой, чтобы предлагать вам что бы то ни было, медина? Мы просто говорим о вещах, которые могут быть драгоценны для человека… и о той цене, которую он согласен платить за них. — Князь едва заметно усмехается. — Что же до меня, то признаюсь, я никогда не испытывал влечения к рыжеволосым женщинам. На мой вкус, у них слишком много темперамента и мало здравого смысла.

Вот и ответ на ее незаданный вопрос о внешности и о возможностях языка знаков. Соня даже не обижается на скрытое оскорбление.

— Вот и славно, что вы ничего мне не предлагаете, месьор. Потому что в любви я нуждаюсь еще меньше, чем во всем остальном.

— Вот это, по крайней мере, искренне, медина. Так что же вам нужно от меня?

С еще большим терпением, нежели прежде. Соня повторяет:

— Я уже имела честь объяснить вам это. Мне нужна моя свобода,

— Свобода, — слепец словно пробует это слово на вкус. — Что же вы не сказали об этом сразу? Это как раз самое простое. Да и цена невелика. Вы ее держите у себя в кулаке.

Слишком изумленная, чтобы о чем-то спрашивать или говорить, Соня, словно под давлением, раскрывает ладонь. На ней желтеет в полутьме маленький квадратик, изготовленный из кости неведомого животного, с начертанным кровью таинственным знаком.

— Вы об этом, месьор?

— Разумеется, — как о чем-то самом обыденном на свете говорит слепой князь. Проклятье, он видит не только как обычный человек, но, похоже, еще и сквозь любые преграды!.. Даже этот его чернокожий не мог знать о руне у Сони в кулаке! Она не разжимала пальцы с того самого мига, как вышла из башни. Так откуда же…

А слепец тем временем уверенно протягивает раскрытую ладонь. И Соня, мгновение поколебавшись, кладет на нее костяную плашку. Какой-то миг тот трет руну меж пальцев, затем молча передает чернокожему. Темные пальцы на плече тотчас принимаются отбивать новый ритм.

— Ну вот, я так и думал, — легким, небрежным тоном, словно они на княжеском балу беседуют о погоде или обсуждают достоинства розового ларшанского вина, заявляет князь. — Как я и говорил, цена невысока. Это загадка.

— Что?! — от отчаянья Соня начинает думать, что у нее вот-вот лопнет голова. Мало ей загадок в этом треклятом Коршене. Так добавилась еще одна!

— Вам не по душе мой город, медина, — ласковым обманчивым тоном осведомляется князь. Соня не в силах сдержать ироничной ухмылки:

— Нет, почему же, когда я окончательно сойду с ума, то не сумею подобрать лучшего места, чтобы поселиться там до конца дней моих.

— Я рад, что вы так считаете, — все, тем же изысканно-светским тоном отзывается правитель, словно услышал невесть какой лестный комплимент. — Но давайте вернемся к тому, с чего мы начали. Мы говорили о цене вашей свободы.

— Да, и вы изволили заметить, что это некая загадка, — устало подтверждает Соня.

— Не некая. Вот эта загадка. — Руна золотистым светом поблескивает на бледной ладони слепца, словно светится изнутри сама по себе. А князь тоном мудреца, объясняющего непонятливому ученику некую заковыристую науку, терпеливо поясняет: — Все, что случилось с вами за последние дни, медина, суть части одной головоломки. Вы выйдете из темницы на волю, едва лишь сможете сложить их воедино.

Глаза Сони округляются, она не в силах поверить тому, что слышит.

— Что вы имеете в виду?

— Вы все слышали, медина. А я все сказал. Это тоже часть загадки, если угодно. Подумайте о ней на досуге.

— Но дайте мне хоть какую-то подсказку. Какие части головоломки, где мне искать ответ?! — Соня почти готова умолять своего палача, ибо чувствует неотвратимость приговора, который грозит обрушиться на нее. Холодок пробегает по спине. — Я не понимаю, — произносит она в растерянности. И это чувство столь редкое для воительницы, что она не устает ему поражаться.

Слепец, пожимая плечами, медленно поднимается с кресла. Чернокожий бережно, словно заботливая мать, поддерживает его за локоть и ведет к двери. Уже у выхода, оба, словно по безмолвному взаимному согласию, останавливаются и оборачиваются к Соне. Два лица в полумраке, белое и черное…

— Вспомните шлюху и гадалку, медина. Вспомните судьбу, что постигла их обеих. Это будет и вашей судьбой, если вы встанете на их путь.

Дверь захлопывается бесшумно, и Соня так и не успевает понять, кто из двоих произнес эти слова.

В голове у нее буря и ураган. Шлюха… Гадалка… Откуда знает о них князь, откуда он догадался, что в кулаке у нее руна Гельнары? Откуда он мог вообще… Столько вопросов и ни одного ответа. Стражники уводят ее, несопротивляющуюся, прочь из комнаты. Она, словно сомнамбула, идет за ними следом, не замечая пути, и приходит в себя только в башне, под самой крышей; медленно, шагом обреченного подходит к окну-кристаллу, смотрит сквозь него на городскую площадь…

Но там пусто. Виселица нависает над городом черной птицей, в ожидании новых жертв.

Соня опускается на пол, и озноб пробирает ее. Виной тому отнюдь не промозглый холод, струящийся от камней… Ее неудержимо клонит в сон, но внезапно вспоминается шепот, слышанный прошлой ночью

«Бойся чудовищ, что бродят здесь во тьме…» Она засыпает. И пробуждается, когда последние лучи солнца сквозь призму проникают в ее темницу и, причудливо преломляясь, отбрасывают на стены многоцветные отблески. Среди радужного многообразия цветов преобладает багровый. Так что первое, что видит Соня, открыв глаза, это каменные стены, залитые кровью.

Глава десятая

Впрочем, ждать приходится недолго. Кристалл в окне взрывается фонтаном рубиновых осколков. Соня пятится невольно — и с ужасом упирается взором в огромные жирные щупальца, что врываются в камеру сквозь отверстие в стене. Как только эта тварь могла забраться на такую высоту по внешней кладке?!

Раздумывать, однако, времени нет. Сочащиеся бурой слизью губчатые отростки молотят воздух… сперва как будто бы беспорядочно — но неумолимо приближаясь к пленнице, которая жмется к противоположной стене. Каждое щупальце длиной в два человеческих роста и толщиной с руку взрослого мужчины!.. Каково же должно быть само тело?! Впрочем, очень скоро Соня получает ответ на этот вопрос. С влажным хлюпаньем на каменный пол плюхается округлая туша — сравнительно небольшая, можно обхватить руками… вот только делать это у воительницы, естественно, нет ни малейшего желания.

Ей бы сейчас добрый меч! Но увы, все оружие у нее отобрали стражники, прежде чем бросить в темницу. Незамеченным остался лишь узкий метательный кинжал, припрятанный в потайных ножнах на предплечье, — но против этой твари он поможет не лучше швейной иголки! И все же Соня, с упорством обреченного, сжимает бесполезный нож в кулаке. Затем, когда одно из щупалец подбирается чересчур близко, наносит резкий режущий удар.

Ее окатывает зловонной слизью из перерубленного отростка. Но что толку? Полдюжины таких же тотчас устремляются к воительнице. Ей удается спастись лишь ценой отчаянного кульбита. Больно ударившись плечом о стену, она приземляется рядом с дверью. Закричать? Позвать на помощь? Но снаружи тишина. И каким-то шестым чувством Соня знает, что помощь не придет. Она предоставлена самой себе.

По счастью, тварь, похоже, совершенно слепа. Щупальца молотят воздух там, где девушка была пару мгновений назад, но так и не могут обнаружить жертву. Соня бросается к двери. Замок! Это ее последняя надежда.

Конечно, кинжал — самая скверная отмычка из всех возможных, но страх придает ей неожиданную сноровку. Дверь распахивается как раз в тот самый миг, когда липкое щупальце пытается обвить пленницу за шею, отыскав наконец свою жертву… Рубанув ножом мерзкую гадину, Соня поспешно вылетает за порог. Отростки, извиваясь, тянутся следом, и она, с силой налегая на дверь, пытается защемить их в проходе. Может, хоть так удастся ненадолго задержать монстра!..

Не помня себя от ярости, воительница бросается вниз по винтовой лестнице. Кажется, ступеням не будет конца… К тому же, здесь такая темнота, что второпях недолго и шею свернуть… но инстинкт вовремя предупреждает ее о новой опасности. Инстинкт — и тонкий слух. Не зря же говорят, что женщины слышат куда лучше мужчин… По крайней мере, она первой уловила приближение стражника снизу, прежде чем тот успел заподозрить неладное… и встретила беднягу в прыжке, резким ударом ноги под челюсть. Благо, крутая лестница благоприятствует подобным экзерсисам…

Тот падает, сдавленно охнув, не успев даже схватиться за меч. Пролетает несколько ступеней вниз — и затихает, ударившись о стену. В два прыжка Соня преодолевает разделяющее их расстояние, склоняется над поверженным стражником. Жив — хотя и без сознания. Она спешно избавляет его от меча. Затем, приободрившись, уже помедленнее продолжает спускаться по лестнице.

Что теперь? Воительница имеет лишь самое смутное представление об опасностях, которые могут поджидать ее внизу, во дворе, но у нее понемногу начинает складываться вполне определенный план.

Однако все летит в тартарары, стоит лишь Соне выскочить из башни. Она едва успевает подивиться про себя отсутствию охраны у дверей, — как обнаруживает двоих стражников, которые отчаянно рубятся с многолапой тварью, похожей на ту, что напала на Соню в камере. Можно было бы воспользоваться этим и проскочить мимо… Но в этот миг один из охранников с истошным воплем валится наземь, когда заостренное на конце щупальце с отвратительным хрустом пробивает ему грудную клетку. Кровь толчками выплескивается изо рта и из ужасающей раны… Его товарищ на миг застывает в нерешительности, — и другой отросток захлестывает его за шею, неумолимо подтягивая к чавкающей пасти твари.

Не раздумывая, Соня бросается на выручку. По счастью, коршенские вояки отменно следят за своим оружием: меч, похищенный у стражника в башне, оказывается наточен, словно бритва, и с легкостью перерубает слизистое щупальце. Охранник, потеряв равновесие, падает набок. А Соня, мгновенно сориентировавшись, бросается к голове монстра, прямо сквозь гущу липких конечностей. Только бы успеть! У нее будет один-единственный шанс…

Она и сама не смогла бы объяснить, как распознала единственное уязвимое место гадины. Инстинкт сильнее разума направляет ее. Короткий замах — и она по самую рукоять всаживает клинок в слизистый сгусток, туда, где внутри пульсирует какое-то темное пятно, едва видимое в окружающем полумраке.

Тварь издыхает почти мгновенно. Судорожно дергаются, скребут по земле щупальца… и монстр затихает. Соня утирает пот со лба. Сзади, с руганью и кряхтением, поднимается с земли уцелевший стражник. Не теряя ни мгновения и не давая парню шанса прийти в себя, воительница, развернувшись, бросается к нему. Захват. И кинжал к горлу…

— Я очень хочу понять, что тут у вас творится!

Тот очумело мотает головой и хрипит:

— Н-не знаю… я неясно. Она на другое и не рассчитывала. Впрочем, все равно, для ее плана Соне нужен кто-то рангом повыше простого стражника.

— Кто главный в крепости? Комендант? Веди меня к нему!

Только бы добраться… А там уж она заставит коменданта выложить ей все и об этой странной тюрьме, и о тварях, что берутся невесть откуда, и о порядках в этом проклятом Коршене… и, возможно, также о схоле Шакала. А если и тот ничего не знает — пусть ведет ее к самому князю! Соня заранее предвкушает, какое лицо будет у Ксавиана, когда тот узрит ее уже не в роли жалкой просительницы, а вот такой, с оружием в руках!.. То есть, ничего он не узрит, конечно же, но — какая, к Нергалу разница! Она живо объяснит ему, что к чему.

Ведь побег из темницы отнюдь не был самоцелью. Сегодня равноденствие — последний шанс успеть попасть в схояу Шакала. А Ксавиан, хозяин города, просто обязан знать, что у них тут творится

Обязан знать… О, боги, ну конечно же!

Озарение приходит столь неожиданно, что Соня застывает на полушаге, заставляя остановиться и своего заложника. Лишь теперь все выстраивается в стройную цепочку и она поражается собственной слепоте. Как можно было не догадаться сразу?!

Но если она права, и тут и впрямь настоящий заговор, в котором участвует весь этот город, если Шакал является подлинным властителем княжества, то — когда же по-настоящему начался обман? Или это следует называть… испытанием? Она вспоминает, как заподозрила, что при их разговоре с Ксавианом не обошлось без колдовства, думает о некоторых других странностях, которым не придала должного значения в суматохе этих безумных дней… И, пораженная внезапной догадкой, медленно оборачивается к башне, откуда вырвалась только что, к тому месту, где выдержала отчаянный бой со странной тварью… которая сейчас тает в воздухе, растворяясь прямо на глазах у воительницы.

Соня опускает кинжал, отталкивает от себя стражника. Тот отскакивает, но почему-то отнюдь не спешит напасть на сбежавшую пленницу. Он просто стоит и смотрит на нее. Молча смотрит…

— Я сразу подумала, что этой твари нипочем было не взобраться на башню, — задумчиво произносит Соня, словно бы про себя, — И судья был какой-то… неправильный. И эти девицы в камере. И… — она морщит лоб, что-то припоминая, в поисках точки отсчета, пока наконец память не восстанавливает всю цепочку событий, и она понимает, с какого именно момента безумие началось по-настоящему. — Да, и вино в той таверне… Очень странно, чтобы такое хорошее вино подавали простым наемникам, да еще так задешево! Ты не находишь? — Эти слова она адресует уже напрямик безмолвному стражу. И поднимает на него глаза. Взгляды их встречаются, скрещиваются…

И Соне кажется, будто она начинает стремительное падение в бесконечную черную бездну…

* * *

На поверхность она поднимается постепенно. К свету. И звукам голосов.

— Сколько еще осталось?

— Пятеро, мой господин.

— Что ж, подождем еще немного. У них есть время до рассвета, чтобы завершить испытание.

Соня не торопится показать, что пришла в себя. Первый голос — господина. — она узнала сразу. Со вторым приходится поломать голову, но затем опознает и его тоже. Хозяин таверны «Равноденствие». Тот самый, у которого было такое славное вино… Что за дурман он туда подмешивает, интересно узнать! Разара, должно быть, отдала бы левую руку, чтобы завладеть этим секретом!

— Что скажешь об этой… Рыси, Майрах?

Да, этим именем она назвалась тогда двум своим сотрапезникам… Интересно, прошли ли они испытание Шакала?

— Хороша, мой господин. Вы знаете, как я не расположен обычно к тому, чтобы брать в схолу женщин, но… Бывают и исключения. Она превосходный воин. Отважна, инициативна. Развитое чувство взаимовыручки. Не рискует понапрасну. Ориентируется в самой сложной ситуации. И — под конец даже сумела стряхнуть с себя все иллюзии, наведенные Нгобой. Это мало кому удается.

Соне требуется все ее самообладание, чтобы не выдать себя. Приятно слышать о себе такое!.. Хотя отсутствием уверенности в себе воительница никогда не страдала, однако ее самолюбию льстит, когда окружающие подтверждают ее высокое мнение о своей персоне. Однако ее тут же ждет неприятный удар…

— Вот как? — цедит «господин» с явным сомнением. — Боюсь, я не разделяю твоих восторгов, Майрах. Я не заметил в ней тех качеств, которые мы особо ценим в своих учениках. Все те символы и знаки, которыми был усеян ее путь… Она не то что не разгадала их смысл, но даже не стала задумываться над этим! Махать мечом — это да, но остальное… — в голосе его звучит явное пренебрежение.

Теперь Соне еще труднее сдерживаться. Проклятый слепец! Да какое право он имеет…

— И в какой отряд она войдет, господин?

— Пожалуй, отправишь ее к Когтю. Там ей самое место.

— Не слишком ли опасно?

— Судя по твоим же собственным словам, это будет для нее самым подходящим.

— То есть, за ней вы более не станете следить?

— Я уже узнал все, что хотел. Она мне не интересна.

Терпение Сони на исходе. Презрев всякую осторожность и даже любопытство, она уже готова открыть глаза — и высказать этим двум высокомерным мерзавцам все, что она о них думает. Но собеседник князя Ксавиана успевает ее опередить:

— Вы можете больше не притворяться спящей, медина. Испытание закончено. Добро пожаловать в схолу Шакала…

Конец первой книги

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая