Легкое поведение [Линда Джейвин] (fb2) читать онлайн

Линда Джейвин Легкое поведение

Глава, в которой нашего героя неумолимо влечет к неприятностям

Моим родителям

Мисс Перкинс, прелестное создание с лучистым взглядом, приоткрыла рот в похотливой улыбке.

— Знаменитый доктор Моррисон, — промурлыкала она. — Наконец-то мы встретились!

Начало дня нельзя было назвать многообещающим. Джордж Эрнест Моррисон проснулся в заурядном отеле маньчжурского городка Ньючанг, придавленный толстым ватным одеялом и сознанием никчемности своего существования. Снившийся ему всю ночь сладкий щебет птиц в залитом солнцем краю Антиподов^[1] сменился жестким свистом хлыстов, обивающих бока лошадей, а хруст эвкалиптовой коры под ногами уступил место громыханию повозок по булыжным мостовым.

Моррисон нехотя открыл глаза. Тут же напомнил о себе ревматизм, и он убрал под одеяло ноющие ноги. За окном открывалось низкое небо цвета ружейного металла. Был последний день февраля 1904 года.

Раздался громкий крик осла. Заплакал ребенок. Тихо выругался мужчина. Моррисон оторвал от подушки голову, еще тяжелую ото сна, и прислушался. Даже после семилетнего пребывания в стране его китайский был далек от совершенства. Но вовсе не требовалось быть гением лингвистики, чтобы распознать брань или возгласы отчаяния. Первые беженцы войны, догадался он.

Вот уже три недели как шла русско-японская война, начавшаяся после внезапного нападения японского флота на русскую эскадру в Порт-Артуре, глубоководной гавани на южной оконечности полуострова Ляодун в Маньчжурии. Эта новость привела Моррисона в восторг. Корреспондент лондонской газеты «Таймс» в Китае и верный сторонник колониализма, Джордж Эрнест Моррисон был убежден, что в интересах Британии — поддержать своего союзника в попытках выдворить Россию из Северного Китая. В телеграммах, отсылаемых в родную газету, он активно агитировал за то, чтобы склонить мировое общественное мнение в пользу Японии.

Однако с началом войны жизнь Моррисона, как ни странно, скатилась в застой. Несколькими месяцами ранее он писал своему редактору в Лондоне, Моберли Беллу, что подумывает покинуть Китай по причине плохого самочувствия. В своих жалобах на здоровье он не постеснялся перечислить все мыслимые недуги, включая артрит, хронический катар и периодические носовые кровотечения как следствие старой раны, едва не стоившей ему жизни, когда он по молодости пытался пересечь пешком Папуа — Новую Гвинею. И вот когда война — его война! — наконец разразилась, Белл поручил освещение конфликта другим сотрудникам, а Моррисону было велено оставаться в Пекине, чтобы отслеживать общую картину и помогать корреспондентам — без угрозы для собственного здоровья и трудоустройства. Как же теперь Моррисон раскаивался в своей минутной слабости, когда ноющие ноги и носовые кровотечения заставили его написать Беллу!

Изнывая от скуки и безделья, Моррисон вырвался из Пекина и приехал в Ньючанг, нейтральный порт на северо-западной оконечности спорного полуострова, в поисках информации и вдохновения. Но за первые два дня не нашел ни того, ни другого, а лишь увидел полчища русских солдат и коварных британских спекулянтов, снабжавших их углем и оружием.

Откинув одеяло, Моррисон потянулся. Его длинные ноги затекли от неудобной позы, в которой пришлось спать на кровати, предназначенной отнюдь не для высокорослых мужчин. С этой проблемой он сталкивался, увы, не в первый раз и считал ее своеобразным символом нынешнего этапа своей жизни.

Затем он откашлялся и позвал своего боя.

Даже в столь ранний час голос Моррисона прозвучал мощно и очень по-мужски. Пепита, испанская сеньорита, его любовница во времена, когда он работал хирургом на рудниках Рио Тинто, как-то сказала, что это голос матадора. Сравнение ему понравилось. В течение нескольких лет после того, как Моррисон покинул Испанию, Пепита продолжала изливать свою неувядающую любовь к нему фиолетовыми чернилами на надушенной бумаге. Он сумел ответить лишь на первое письмо. В последнее время Моррисон уже и не думал о Пепите, но сейчас в памяти вдруг всплыли ее черные благоухающие волосы, гибкая талия, изящные плечи и коричневые, всегда возбужденные соски. Как он ни старался, лицо все-таки вспомнить не удалось, разве что проскальзывали какие-то фрагменты: вспышка улыбки, изогнутая бровь.

В свои сорок два года Моррисон был уже достаточно стар, чтобы знать, насколько быстро огонь страсти превращается в золу, но вместе с тем еще достаточно молод, поскольку не переставал удивляться этому. Пепита завладела его чувствами, как только он выздоровел после Ноэль, парижской гризетки, которая исчезла, прихватив с собой не только его сердце, но еще деньги и самолюбие. Разумеется, были женщины и до них, и немало после. Его недавний роман — с женой британского таможенника из Вэйхайвэя — был относительно спокойным и даже несколько циничным. Давно уже он не испытывал животной привязанности к женщине.

Пепита. Сладкая Пепита…

Скрипнула открывшаяся дверь. С мыслями о Пепите пришлось расстаться.

Моррисон наблюдал за тем, как Куан, его бой, бесшумно передвигается по комнате, разжигая огонь в камине, наполняя таз горячей водой. Куан разложил одежду хозяина, прошелся по ней щеткой. Его движения были одновременно грациозны и энергичны. Моррисону было уютно от мягкого шлепанья по ковру подбитых войлоком туфель Куана, шороха его стеганого халата. Ему нравился его слуга. Куан был умным, любознательным и находчивым, а его английский — более чем приличным. Иногда Моррисон задумывался о том, как могла бы сложиться жизнь Куана, если бы он не оказался подкидышем, из которого миссионеры вырастили домашнюю прислугу. Он не раз восхищался врожденными манерами и достоинством молодого человека. А иногда даже чувствовал себя неуклюжим гигантом в сравнении с ним.

— Куан, выйди на улицу и расспроси беженцев, особенно тех, что из Порт-Артура. Что они видели — количество русских и японских кораблей, какое оружие, сколько подвод с припасами, сколько убитых. В общем, выведай все, что сможешь.

— Ming pai. Понимаю. — Куан управился с туалетными принадлежностями, разложив на столике хозяйскую бритву, кожаный ремень для заточки, мягкую мочалку для лица. На время работы по дому он наматывал свою длинную косу на шею — так было и тепло, и удобно. Теперь, собираясь на улицу, Куан размотал ее, и коса повисла на спине длинной плетью. — О, да, — добавил он, — полковник Дюма уже завтракает.

Моррисон поблагодарил кивком головы. Чарльз Мереветер Дюма, британский военный атташе, чья работа — во многом как и его самого, — заключалась в сборе разведывательной информации, был не только хорошим другом Моррисона, но и спутником в путешествиях.

— Скажи ему, что я скоро спущусь.

Соскребая с подбородка легкую рыжеватую щетину, Моррисон заметил, что некогда четкий квадратный контур его челюсти смягчился, и хотя цвет лица все еще напоминал о солнце и песках его родины, борода и виски засеребрились сединой. И месяца не прошло с его сорок второго дня рождения, а шея, как и талия, стала заметно толще. Моррисон поймал свой взгляд в зеркале. Он был тусклым и безжалостным.

— Выглядишь сегодня бодрячком, — заметил Дюма, когда Моррисон присоединился к нему за завтраком.

— Увы, по ощущениям этого не скажешь, — ответил Моррисон, — поэтому странно слышать от тебя такое. По правде говоря, я пребываю в угнетенном состоянии духа. Разглядывая себя в зеркале, я пришел к выводу, что, хотя все еще остаюсь холостяком, стремительно приобретаю фигуру женатого человека.

Дюма расхохотался.

Моррисон с упреком посмотрел на приятеля:

— Рад, что так развеселил тебя, пусть даже в ущерб своему самолюбию. — Пытаясь сдержать раздражение, он углубился в изучение меню.

— Я вовсе не над тобой смеялся. На самом деле я воспринял твое наблюдение о женатом мужчине на свой счет, ведь мое пузо — лучшее тому подтверждение. Я всего на два года старше тебя, женат десять лет, и посмотри, что со мной стало. — Дюма намотал на палец кончик уса; у него были роскошные усы, и он имел привычку поигрывать с ними, как с любимым домашним питомцем, требующим внимания. — Тебе следует знать, что моя супруга по-прежнему считает тебя самым красивым мужчиной из всех иностранцев, живущих в Китае. А она не слишком-то щедра на комплименты. Во всяком случае, слова «красивый» в отношении меня еще ни разу не прозвучало. Тебе действительно пора подыскать себе жену.

— Сейчас ты говоришь, как мой Куан. Он уверяет, что девятьсот четвертый — это год Дракона, а потому благоприятен для вступления в брак. Но вы оба забываете одну важную деталь. У меня нет шансов на успех. А твоя жена, похоже, единственная моя воздыхательница, но она уже занята.

— Этот вопрос можно обсудить, — ответил Дюма с нарочито скорбным видом. — А если серьезно, я нисколько не сомневаюсь, что жену найти не проблема, было бы желание. Ты ведь у нас кто? Тот самый доктор Моррисон. Герой осады Пекина. Знаменитый путешественник, писатель, доктор медицины, выдающийся корреспондент лондонской газеты «Таймс» в Китае. Уважаемый, влиятельный, и так далее, и тому подобное.

— Издеваешься?

— Вовсе нет. По мне, так все приличные девицы должны в очередь выстраиваться.

— Вздор. Я — мужчина с ограниченными финансовыми возможностями и слабым здоровьем. Ко мне проявляют интерес лишь перезрелые матроны со вставными зубами, изнывающие от любовной тоски. К тому же они, как правило, страдают от несварения желудка и потливости.

— Я слышал совсем другое, да ты и сам не веришь ни слову из того, что говоришь, — фыркнул Дюма. — Судя по тому, что ты сам мне рассказывал, завоеваний в твоем послужном списке больше, чем у Британии. Не ты ли несколько месяцев назад изложил мне увлекательнейшую историю про Брунгильду?

— У меня никогда не было женщины по имени Брунгильда.

— Но ведь была немецкая актриса, чьими приватными спектаклями ты наслаждался с поразительной регулярностью, раз в два дня, пока ее болван-муж занимался своим бизнесом в том же городе! В Мельбурне, кажется?

— Ее звали Агнет. И дело было в Сиднее. Однако твоя цепкая память меня пугает. Напомни мне, чтобы я больше никогда не рассказывал тебе того, о чем сам предпочел бы забыть. Проблема и том, что сегодня ни одна из этих женщин не делит со мной постель. Те, с кем мне было весело и приятно, в конце концов всегда возвращались к своим мужьям. Остальные оказывались скучными и вялыми — жаль, конечно, поскольку только такие гарантированно не превращаются после свадьбы в коварных неврастеничек. Если честно, я бы не возражал, чтобы мою жизнь скрасили нежность и симпатия. Но это вовсе не значит, что я готов их черпать из всех доступных источников.

— Как сказал однажды Оскар Уайлд — и мой жизненный опыт этого не опровергает, — брак — это триумф воображения над интеллектом. Возможно, в поисках жены тебе стоит включить воображение и поумерить свой интеллект.

Моррисон уставился в тарелку, которую поставил перед ним официант:

— Как ты думаешь, это утиные яйца?

— Нет, просто яйца очень мелких кур. Военное время, чего ты хочешь?

— Война началась всего две недели назад. Вряд ли она успела повлиять на темпы роста цыплят. — Моррисон отодвинул тарелку в сторону. Разговор о браке почему-то оказался болезненным для него. Он потянул из жилетки цепочку карманных часов и проверил время. — Нам лучше поторопиться. Иначе опоздаем на первые бесполезные встречи.

— Напомни, что там у нас сегодня, — вздохнул солдат-дипломат. — Моя блестящая память не распространяется на наши общие профессиональные заботы.

— Я собираюсь встретиться с японцем, который утомит меня своей беспредельной учтивостью, но толком ничего не расскажет. А тебе предстоит беседа с русским варваром, который поделится секретными сведениями, столь же интересными, сколь и ложными. После этого мы с тобой вдвоем встречаемся с китайцем, и он с огромной тревогой расспросит нас о том, что происходит на войне, которую ведут японцы с русскими на севере его родной страны. Потом Куан сообщит нам ненадежные свидетельские показания возбужденных беженцев. И наконец, получив от наших японских друзей очередной отказ в поездке на фронт, мы сядем на поезд и поплетемся обратно в континентальный Китай, остановившись на ночлег на заставе Шаньхайгуань. По пути мы будем обмениваться наблюдениями и рассуждать о полной бессмысленности своей миссии. Я буду вновь задаваться вопросом, что же мне телеграфировать в «Таймс», а ты с таким же отчаянием размышлять о своем докладе в Форин-офис.

Рабочее утро прошло именно так, как и предсказывал Моррисон. Вскоре после полудня корреспондент, военный атташе и слуга стояли на платформе железнодорожного вокзала Ньючанга. Нос у Моррисона посинел от холода, пальцы ног тупо ныли в толстых шерстяных носках и кожаных сапогах. Свинцовое небо выдало первую порцию снега как раз в тот момент, когда свисток возвестил о приближении поезда.

Поездка заняла несколько часов. Мужчины читали вслух из своих блокнотов: миссионеры вывозят с полуострова свои семьи; русские войска угрожают спалить город, если китайская армия, прибывшая на защиту перепуганных жителей, немедленно не покинет его; двести девяносто восемь мин, заложенных русскими и японцами для уничтожения вражеских армад, дрейфуют в открытом море, препятствуя судоходству.

— Еще один тупой день, — подытожил Моррисон, — потраченный на сбор пустячных деталей.

Дюма скорчил гримасу:

— Ну и на чем ты сделаешь акцент в своей телеграмме?

— Вряд ли это имеет хоть какое-то значение. Что бы я ни напирал, эти миротворцы с Принтинг-Хаус-Сквер^[2] непременно разбавят мой материал елеем еще до публикации. Моррисон знал, что Моберли Белл поручил освещение войны другим корреспондентам вовсе не потому, что с пониманием воспринял его жалобы на здоровье. Редактор настороженно относился к его политическим симпатиям. Пусть Япония и была союзницей Британии, но официальная позиция правительства Его Величества оставалась нейтральной, и Белл исходил из того, что газета должна отражать именно это.

К тому времени как поезд подошел к заставе Шаньхайгуань на восточной оконечности Великой Китайской стены, друзья пребывали в утомленном молчании, а солнце уже садилось за заснеженные холмы.

Мелькающие по ту сторону платформы огоньки указывали на скопление рикш. Как только поезд выгрузил пассажиров, рикши повскакивали со своих мест и бросились к вагонам, зазывая клиентов. Изобретение японцев, рикши быстро прижились в Китае, где при населении в четыреста миллионов и угнетающей бедности люди давно стали дешевле лошадей.

Куан занялся поисками транспорта. Наконец все трое расселись в тележке, накрыв колени грубыми одеялами, и двинулись к отелю. Моррисон оглядел своих спутников. Раскачивающиеся в ногах фонари подсвечивали лица снизу, и в облаке дыхания рикш пассажиры делались похожими на персонажей истории с привидениями. Войлочные сапоги рикш, обмотанные веревками для лучшего сцепления, топали по замерзшей земле. С причудливо изогнутых ветвей софоры свисали сосульки, во дворе мрачной фермы лаяла собака. А впереди, над зубчатыми парапетами Великой стены, поднималась полная луна. Будь Моррисон слеплен из другого теста, возможно, он отметил бы, что ночь дышит тайной, поэзией и магией. Но его голова была забита куда более прозаичными мыслями: о войне, ужине и крепком сне.

Рикши артистично рухнули на колени у входа в отель «Поезд королевств»: чистенькое, относительно новое двухэтажное кирпичное здание с открытой террасой, ярко раскрашенной в зеленый, голубой, красный и золотой цвета в китайском стиле.

Дюма повел бровью, оглядывая фасад:

— Похоже на смесь армейских бараков с китайским замком.

— Что мне нравится, — заметил Моррисон, спрыгивая на землю, — так это то, что экстерьер восклицает: «Вы на самом что ни на есть Востоке», в то время как интерьер шепчет: «Но все равно можете отдохнуть по-европейски». И я, честно говоря, только на это и рассчитываю.

Разместившись в номере, Моррисон кинул свои пожитки на кровать и внес в блокнот пометки о чаевых, которые скрепя сердце дал носильщику, и о деньгах, заплаченных рикшам. (Будучи сыном Школьного учителя из Шотландии, который подался в край Антиподов после так называемой «полосы невезения на родине», он унаследовал неистребимое ощущение финансовой нестабильности и привычку считать каждый пенни.) Потом быстро смыл с себя дорожную пыль и переоделся в чистое, зашел за Дюма, и они вместе спустились в скромную столовую.

Пока метрдотель занимался рассадкой большой и шумной группы германских инженеров, Моррисон с любопытством оглядывал обеденный зал, не рассчитывая на сильное впечатление. Комната гудела от многоязычного говора, перемежающегося звоном серебра и фарфора. Теплый аромат открытого огня с нотками жареного мяса и портвейна приятно щекотал ноздри. За столами, накрытыми скатертями на западный манер, сидели миссионеры, военные атташе, железнодорожники, торговцы оружием и припасами, унылого вида мужчины и их костлявые жены — обычная толпа, и в ней вдруг промелькнуло яркое пятно, от которого екнуло сердце.

«Вот и повод для волнения!» — подумал Моррисон.

За одним из столиков сидела обворожительная женщина, чьи глаза искрились озорством и дарили надежду, а весь ее облик говорил о том, что в этот зал она спустилась с Пятой авеню или Елисейских Полей, но никак не с пыльных улиц Северного Китая. Моррисон был не слишком сведущ в высокой моде, чтобы распознать в ее платье изделие Уорта^[3] из парижского бутика. Но вовсе не нужно было быть знатоком моды, чтобы заметить, насколько стильно скроено ее платье, как богата ткань и как выразительно она драпирует соблазнительное тело. Ничуть не меньше заворожили Моррисона ее изящные руки и тонкие пальцы, переливающиеся сиянием перстней, пусть даже это были стекляшки от «Лалик»^[4], о чем он, впрочем, и не догадывался. Она излучала секс и богатство. И его неудержимо потянуло к ней, как моряка на зов сирен, как мотылька на пламя.

С трудом оторвав от женщины взгляд, он обратился к Дюма:

— Кто это? — Шепот не мог скрыть его искреннего изумления.

Дюма погладил усы и закусил губу.

— Это, — авторитетно произнес он, — госпожа Неприятность.

— Боюсь, меня влечет к неприятностям.

— Думаю, она это уже заметила. Она только что смотрела на тебя. Ага, отвернулась. Наверное, госпожу Неприятность к тебе не влечет.

— Я как раз притягиваю неприятности. Женщины — другое дело. Ты ее знаешь?

— Представь себе, да. — Дюма сказал это медленно, с какой-то опаской. — Она остановилась в Тяньцзине.

— Расскажи мне все, что знаешь.

— Зовут ее мисс Мэй Рут Перкинс. С тех пор как несколько недель назад она приехала в Тяньцзинь, город стоит на ушах. Это — дочь «селфмейд» миллионера, судостроительного магната и сенатора от Калифорнии Джорджа Клемента Перкинса, бывшего губернатора этого штата.

Миллионер? Сенатор? О сердце, стой!

— Умоляю, скажи, как этот бриллиант оказался в таком захолустье?

— Одни говорят, что она сбежала в Китай, спасаясь от скандала. Другие склоняются к тому, что она как раз приехала, чтобы устроить скандал. Миссионеры прячут своих дочерей. Рассказывают, что юная Фейт Биддл уже попала под дурное влияние мисс Перкинс, от чего ее родители пребывают в состоянии глубокого шока.

— Где она остановилась?

— В доме американского консула.

— Рэгсдейла? — Моррисон поморщился. — Это все равно как медная оправа для драгоценного камня.

— Согласен. Но ты наверняка слышал… Будучи издателем «Дейли репабликэн» в графстве Сонома, Рэгсдейл получил пост консула, и все благодаря партийным связям в лице отца мисс Перкинс. Это позволило ему скрыться от толпы кредиторов, протянувшейся от Айовы до Западного побережья. Так что у миссис Рэгсдейл весьма занятная миссия — выступать в роли компаньонки юной леди. Кстати, это она сидит за столиком мисс.

— Вот оно что… — Моррисон только сейчас заметил присутствие миссис Рэгсдейл. Хотя ей не было еще и пятидесяти, миссис Рэгсдейл обладала далекой от сексапильности внешностью женщины, которая когда-то, давным-давно, вышла замуж и с тех пор к ней был потерян всякий интерес со стороны мужчин. Кто-то из женщин, возможно, и воспротивился бы такой участи, но Эффи Рэгсдейл, похоже, приняла ее как свою судьбу.

— Ты представишь меня?

— Кому? Миссис Рэгсдейл? С удовольствием, — сухо ответил Дюма.

При их приближении мисс Перкинс подняла голову:

— Тот самый доктор Моррисон? Наконец-то мы встретились!

Глава, в которой ощущаются неудобства жары натопленного помещения

Моррисон все никак не мог сообразить, чем ответить на приветствие мисс Перкинс, а в это время миссис Рэгсдейл, прижав пухлую руку к своей необъятной груди, исторгла довольно тонким в сравнении с ее подбородком и прочими частями тела голосом, какая это великая — нет, величайшая! — честь встретить в такой глуши достопочтенного доктора Моррисона. При этом она пояснила мисс Перкинс, что Моррисон — самый что ни на есть блестящий, знаменитый и всеми уважаемый джентльмен. Миссис Рэгсдейл искрилась нервным возбуждением, ее прямо-таки распирало от чувств. Моррисон даже забеспокоился, не лопнет ли она от восторга.

Миссис Рэгсдейл, однако, не унималась, и Моррисон, вконец утомившись, мысленно взмолился о том, чтобы она и впрямь лопнула. Почему-то ему вспомнился званый обед, который однажды устроили в его честь в Лондоне. Хозяева прониклись к нему таким пиететом, что, как он позже записал в своем дневнике, усадили его «рядом с мрачной старухой герцогиней, давно миновавшей климактерический период, в то время как обладательница роскошного бюста, явно не отягощенная строгими моральными принципами, томилась на другом конце стола». Почет, конечно, штука приятная, но все хорошо в меру. Он бы не стал терпеть словесных излияний миссис Рэгсдейл, если бы рядом с ней не сидело столь прелестное создание с лучистым взглядом.

— Вы слишком любезны, — настойчиво повторял он, как будто это могло остановить неудержимый поток красноречия миссис Рэгсдейл.

Наконец мисс Перкинс заговорила голосом, сладким и тягучим, как теплый шоколад:

— Я уже давно наслышана о вас, доктор Моррисон. Вы здесь самая большая знаменитость. Мне рассказывали о ваших героических подвигах при осаде Пекина «боксерами»^[5]. Говорят, вы спасли миссис Сквирс и Полли Кондит Смит из «Вестерн-хиллз» и еще сотни новообращенных христиан, когда «боксеры» взяли в осаду собор. Все отдают должное вашей храбрости.

— Я действительно отправился в отель «Вестерн-хиллз» проверить, как там жена американского священника и ее гостья. Я пытался разведать, как вывести их и еще троих детей и сорок слуг обратно в город, в посольский квартал, или хотя бы укрепить балкон их резиденции, когда туда прибыл мистер Сквирс с казаком, которого ему придал в качестве подкрепления русский священник. Так что не могу приписать заслугу только себе. Если бы мы не были хорошо вооружены, я бы не смог исполнить свою миссию. А что до новообращенных христиан… если бы я бросил их в беде, то вряд ли посмел называть себя белым человеком.

Глаза мисс Перкинс засверкали. Миссис Рэгсдейл всплеснула руками. Во время ксенофобной и разбойной вылазки «боксеров» ее собственный муж отличился тем, что написал слезливое письмо-обращение к осажденным жителям Пекина, в котором признался, что видел сон, будто все они погибли. Трудно было представить более зловредную затею. Томящиеся в осаде люди ждали известий о высадке американской морской пехоты, а вовсе не сентиментальных излияний. Моррисон слышал, будто миссис Рэгсдейл пришла в ужас, узнав, что ее муж в очередной раз умудрился выставить себя на посмешище.

— Должно быть, это приключение из разряда незабываемых, — пробормотала мисс Перкинс.

— Думаю, одной осады вполне хватит на целую жизнь, — ответил Моррисон, не отрывая от нее взгляда, — и лучше о таких событиях рассказывать, нежели находиться в самой гуще.

Мисс Перкинс весело расхохоталась. Миссис Рэгсдейл неодобрительно покосилась на нее.

— «Боксеры» были очень жестоки, — с упреком произнесла она. — Они убили много людей. Тогда было не до смеха.

— Верно, — поддержал ее Моррисон. — Но по сути это был всякий сброд: кули, прачки… Их привели в бешенство слухи о том, что миссионеры-христиане питаются кровью китайских сирот и что зарубежные церкви наслали на их земли засуху, задержав в небе дожди. Наполеон враз усмирил бы мятежников крупной картечью. Кто нас на самом деле беспокоил, так это стоявшие за ними солдаты императорского двора. Можно сказать, что истинным предводителем «боксеров» была маньчжурская императрица Цыси… что подчас играло нам на руку.

— Неужели? — Мисс Перкинс подалась вперед и соблазнительно подперла кулачком подбородок. — Как такое возможно?

— Ну, скажем, когда они начали обстреливать собор, Старый Будда — так ее окрестили услужливые сановники — устраивала пикник на Северном озере, неподалеку от Запретного города. От грохота орудий у нее разболелась голова. И она приказала остановить пальбу. Пусть это лишний раз доказывало ее вовлеченность в конфликт, мы были благодарны за передышку. Императрица дала нам шанс спасти людей из собора.

Мисс Перкинс покачала головой:

— Как сложна эта политика! Неудивительно, что весь мир ждет ваших репортажей, доктор Моррисон, чтобы понять ситуацию в Китае. Я уже столько раз говорила своим друзьям мистеру Игану и мистеру Голдсуорту, что, если они не представят нас друг другу в ближайшее время, я с ними поссорюсь. Мартин — мистер Иган — дал мне почитать вашу книгу о сухопутном путешествии из Шанхая в Бирму. Это потрясающе. И у меня такое впечатление, будто я уже давно знаю вас. Я восхищаюсь вашим умом и храбростью. Никто из здешних мужчин не решился бы на такое путешествие в одиночку. И я слышала, будто именно эта книга подвигла «Таймс» назначить вас собственным корреспондентом в Китае.

Моррисон почувствовал, как по щекам расползается румянец — этот врожденный дефект белолицых. Он всегда завидовал способности американцев принимать комплименты как должное. Сам он не то чтобы испытывал отвращение к комплиментам, но где-то в глубине его австралийской души сидело нечто, заставляющее его поеживаться от лестных слов. А то, что они слетали с соблазнительных губок мисс Перкинс, смущало его еще больше. Ведь это он должен был восхищаться ею, но теперь вынужден был молчать, поскольку его запоздалый ответный комплимент, скорее всего, покажется неискренним.

— Как раз, когда я была в Пекине, несколько недель назад, — продолжала она, — я попросила мистера Джеймсона пригласить вас на ланч, который он устраивал в мою честь. Каково же было мое разочарование, когда вы прислали записку, что не сможете присутствовать. — Ее ресницы азбукой Морзе отстучали разочарование.

Моррисон похолодел от ужаса. К. Д. Джеймсон, этот зануда, старый пьяница, подвизавшийся и в коммерции, и в горном деле, и в журналистике, давно сидевший в Пекине, постоянно зазывал его в гости. Моррисон упорно отклонял его приглашения, выражая сожаление.

На этот раз его сожаление было искренним.

— Если бы только он сообщил мне, что там будете вы, и передал мне вашу просьбу, я бы ни за что не отказался.

— Мистер Джеймсон заверил меня, что все это он вам передал… — округлила глаза мисс Перкинс.

— Мне безумно жаль. Но я не припоминаю…

Онанист чертов, подумал Моррисон, уверенный в том, что Джеймсон ни словом не обмолвился о мисс Перкинс. Впрочем, он понимал, что сейчас не стоит рассуждать о грехах его старого знакомого, коих было не счесть.

— Мистер Джеймсон объяснил, какой вы занятой человек, доктор Моррисон, так что, прошу вас, не принимайте это близко к сердцу. О, боже! — На ее лице отразилось беспокойство, отчего она показалась еще прелестней. — Вы стали просто пунцовым. Должно быть, здесь слишком натоплено.

Чтобы в Северном Китае, да еще зимой, в помещении было «слишком натоплено» — такого просто быть не могло. Моррисон ощущал, как горячий румянец расплывается по ушам. Он достал из кармана носовой платок и промокнул лоб.

— Мэй, дорогая, у доктора Моррисона есть куда более важные дела, чем встречи с юными леди, — напомнила миссис Рэгсдейл.

— Нет, нет, вовсе нет, — поспешил возразить Моррисон, погружаясь в неуклюжее смущение.

Миссис Рэгсдейл, не обращая внимания на его состояние и позабыв о том, что тема разговора давно сменилась, вновь вернулась к панегирикам:

— Мэй, дорогая, ты, возможно, не знаешь, но, когда все решили, что доктор Моррисон погиб при осаде, «Таймс» опубликовала потрясающий некролог. А уж как красиво они отдали дань памяти… — В ее глазах блеснули слезы.

— И что самое приятное, мой друг смог насладиться подобным вниманием при жизни, — фыркнул Дюма.

Мисс Перкинс хихикнула:

— И что там было?

— О, я не могу припомнить в точности, — смутился Моррисон. — По правде говоря, он мог воспроизвести тот некролог наизусть. «Ни одна газета никогда… не имела такого преданного, бесстрашного и талантливого корреспондента, как доктор Моррисон… он воплощал в себе лучшие традиции английского миссионерства…». — Моих родителей это, конечно, здорово подкосило, а у меня на родине, в Джилонге, даже приспустили флаги. Но как остроумно заметил однажды ваш Марк Твен, слухи о моей кончине оказались сильно преувеличены. Так что, можно сказать, в загробной жизни я пребываю в добром здравии.

Смех мисс Перкинс показался музыкой.

Возможно, это и есть загробная жизнь. Только на небесах обитают такие ангелы.

Метрдотель, пряча нетерпение под подобострастной улыбкой, воспользовался паузой в разговоре и сообщил джентльменам, что их столик готов.

Моррисон нехотя проследовал за Дюма и мэтром в вынужденную ссылку.

Но стоило ему опуститься на стул, как он тут же вскочил, снова подбежал к столику дам и, заикаясь, предложил после обеда встретиться в салоне за чашкой кофе.

— С превеликим удовольствием, — сказала мисс Перкинс, послав ему улыбку, которая красноречиво говорила о том, что она видит его насквозь.

Глава, в которой обед из нескольких блюд кажется пресным, а мисс Перкинс демонстрирует изящный способ поедания отварного фазана

Как только они оставили официанту заказ, Дюма склонился к Моррисону:

— В высшей степени достойный экземпляр. И никаких тебе вставных зубов и липких рук.

— Она находит меня напыщенным, — мрачно ответил Моррисон. — Да я так и вел себя. Какого черта надо было ляпнуть про приспущенные в Джилонге флаги? Вся эта история про героя осады совершенно ни к чему. С таким же успехом можно было похвастаться медалями, которые я получил от королевы Виктории.

— Молодой завоевывает женщину обаянием, напором и внешностью. Тот, кто постарше, — богатством или, в случае отсутствия оного, подвигами…

— Звучит не слишком убедительно.

Дюма пожал плечами:

— Думаю, ты ей понравился. Возможно, у тебя неплохие шансы на год Дракона.

— Вздор. Но даже если ты и прав, вряд ли я смогу позволить себе содержать наследницу.

— Тем и хороши наследницы, что сами могут себя содержать. Послушай, если ты не хочешь заняться ею, уступи ее мне. Правда, я не могу сказать, что мисс обратила на меня внимание. Когда я подал голос, она окинула меня таким взглядом, будто пыталась вспомнить, кто я такой. — Скорбно уставившись в свой бокал, Дюма пригубил шампанское.

— О, а я-то думал, ты усвоил урок. Если мне не изменяет память, твоя жена только что согласилась вернуться к тебе.

Дюма скорчил гримасу:

— Да, я должен проявлять особую осторожность. Мне не дают забыть о том, какую высокую должность занимает в Форин-офис мой тесть. Жена угрожает тем, что он может в любой момент вернуть нас обратно в Индию, хотя прекрасно знает, какие у меня там проблемы с местными ростовщиками. Но, глядя на соблазнительную мисс Перкинс, мужчина ведь может помечтать, не так ли?

— Твое право, — с нарочитым безразличием ответил Моррисон. — Лично я не мечтатель и не поэт.

— Хотя и одеваешься, как поэт, — заметил Дюма. — Эти твои мягкие воротнички и все такое…

— Похоже, наш разговор со сплетен переходит на моду. Прежде чем мы окончательно превратимся в парочку старых клуш, предлагаю обсудить более серьезные вопросы. Скажем, численность японских войск, продвигающихся по Корейскому полуострову к реке Ялу.

— Грейнджер говорит…

— Грейнджер? — воскликнул Моррисон, распалившись от раздражения настолько, что мигом забыл о восхитительной молодой леди. — Этот карлик, неисправимый болван! Единственный из моих корреспондентов, кому удалось подобраться к линии фронта, и все равно каждая написанная им строчка просто дышит враньем. Он признался, что информацию о передвижениях войск, которую передал в своей последней телеграмме, получил от китайского извозчика. Думаю, в следующий раз этот болван телеграфирует сплетни местных рикш. Более того, он слепо повторяет все, что рассказывают ему русские; да и вообще готов проглотить любой бред, лишь бы запивать его водкой. А мне приходится отвечать на бесконечные жалобы японской дипмиссии. Они знают, что я старший корреспондент «Таймс», и обвиняют меня в том, что в Лондон идут такие телеграммы.

— Но при этом, — вставил Дюма, — наши японские друзья не слишком-то откровенны, в чем мы убедились не далее как сегодня утром.

— Ты прав. Они втянули нас в эту войну, но не хотят делиться информацией.

— Тебе японцы говорят куда больше, чем кому бы то ни было; в этом, по крайней мере, я уверен.

— Слабое утешение.

Дюма щелкнул пальцами:

— Забыл тебе сказать! Японский консул в Тяньцзине утверждает, будто его армия уже потопила пятьдесят русских кораблей у Порт-Артура.

— Сомневаюсь, — покачал головой Моррисон. — Весь русский флот насчитывает семьдесят кораблей.

— Да быть этого не может!

— Я имею в виду ту часть флота, что не стоит в Балтийском море в ожидании оттепели.

Дюма закинул в рот засахаренный миндаль и принялся жевать.

— Грейнджер. Он что, действительно карлик?

Моррисон пожал плечами:

— Во всяком случае, коротышка.

Дюма разразился громким смехом:

— А вот ты высокий. Поэтому я буду звать тебя великаном. — Заметив выражение лица приятеля, он поспешил добавить: — Но так и есть на самом деле!

— Чтобы понять суть этой войны, надо знать ее подноготную и иметь опыт, — проворчал Моррисон. — Та разношерстная компания случайных людей, которых мой редактор нанял в качестве военных корреспондентов, не может похвастаться ни тем, ни другим. Судя по тому, что я вижу, эти ребята воспроизводят хронику морских баталий, просиживая в барах по всему китайскому побережью. А сумевшие пробраться в Порт-Артур, занимаются тем, что изучают сифилитические чудеса борделя Мод. Остальные до сих пор даже не догадываются, где находится этот самый Порт-Артур. Только представь себе: один старый ветеран, Таллок, вооруженный до зубов, недавно высадился в Чифу, на полуострове Шаньдун, и по ошибке принял открытый порт за линию фронта! Хорошо еще, не начал обстреливать британских офицеров. И вот в такой ситуации «Таймс» приняла решение усадить меня в Пекине, чтобы я отслеживал рапорты этих недоучек, как простой клерк. Уму непостижимо! — Моррисон забыл упомянуть о том, что решение его работодателя отчасти было спровоцировано жалобами на здоровье. — Я уже сказал Беллу, что мне необходимо самому видеть картину военных действий, и просил больше не посылать на фронт этих мальчишек.

— Ты слишком суров в своих оценках. Мне даже страшно отлучаться куда-нибудь. Теперь ты понимаешь, почему я постоянно торчу возле тебя?

— Умный ты парень, Дюма. Я давно это понял. Но тебе ли не знать, что строже всего я оцениваю самого себя.

— Разве это не относится ко всем нам? — Дюма посерьезнел. — Мне действительно очень нужно знать твое мнение по одному вопросу. Я знаю, что во всех своих телеграммах и публичных заявлениях ты выражаешь уверенность в скорой победе Японии. Но тебя не пугает, что, если война затянется, Британия, как союзница Японии, может быть вовлечена в конфликт? Ты ведь знаешь, что война с бурами истощила наши военные ресурсы. Мои начальники опасаются, что если русские потерпят поражение в Маньчжурии…

— А так и будет…

— …русский царь может вторгнуться в Афганистан и нарушить баланс сил на субконтиненте.

— Вздор. С таким же успехом можно предположить, что, если японцам удастся выдворить русских из зоны своего влияния в Маньчжурии, они двинутся дальше и оккупируют север Китая.

— Будем надеяться, этого не случится. Но, безусловно, окрыленная победой Япония станет грозным конкурентом Британии в торговле. Люди говорят, что…

— Говорить можно что угодно.

Дюма склонился над тарелкой с супом из голубиных яиц.

Моррисон пожалел о своей резкости:

— Разумеется, тебя в этом не нужно убеждать. Ты ведь не дурак.

Дюма, смягчившись, потрепал свою бородку, и с нее посыпались крошки.

Моррисон вдруг ощутил тепло на своей щеке, будто ее коснулся солнечный луч. Краем глаза он покосился на столик, за которым сидели дамы. И с легким разочарованием отметил, что, возможно, ошибся в своих надеждах. Мисс Перкинс, похоже, была увлечена разговором с миссис Рэгсдейл.

Официанты убрали тарелки из-под супа и поставили перед мужчинами анчоусы на тосте, отварного цыпленка и салат a la Russe.

За дальним столиком мисс Перкинс поправляла свои юбки. Узкий мысок ее модного сапожка на мгновение вынырнул из-под подола. Было ли это случайностью или намеренным жестом, для Моррисона оставалось загадкой. Он живо представил себе бледную ступню, гладкие пальцы, нежную, но крепкую пятку, изящную щиколотку…

Нехотя он переключил свое внимание на Дюма.

— Я рад, что мы сюда приехали, — твердо произнес он на случай, если вдруг его спутник думал иначе. — Глупо отсиживаться в Пекине, когда по соседству идут настоящие бои.

— Это точно, — согласился Дюма, промокая рот салфеткой. — Хотя я не думаю, что тебе стоит опасаться упреков в безделье. Ты столько сделал для того, чтобы склонить общественное мнение в пользу Японии, и я сам слышал, как некоторые называют этот военный конфликт «войной Моррисона».

Моррисон изобразил удивление:

— В самом деле?

— Меня не проведешь. — Дюма дождался, пока официант дольет им бокалы, и повернулся к другу: — Ведь ты польщен?

— Не каждый может похвастаться своей войной, — кивнул Моррисон, и по его губам скользнула мимолетная улыбка.

В этот момент мисс Перкинс взорвалась от смеха. Моррисона пронзила боль. Неужели она услышала его слова? Как будто и без того не считает меня напыщенным индюком… Но даже если до нее и долетели обрывки их разговора, она не подала виду. Моррисон разрывался между разочарованием и самоутешением.

Вскоре официант поставил перед джентльменами блюдо с холодной ветчиной, помидорами и сладким картофелем. В дальнем углу дамы были увлечены отварным фазаном.

Мисс Перкинс, не спуская глаз с Моррисона (он заметил это), подцепила вилкой кусочек фазана и препроводила его в рот. Затем, похлопывая ресницами, втянула губами ароматный запах мяса, и ее грудь слегка приподнялась над жестким корсетом платья. Когда она выдохнула, ее горло, перехваченное черной лентой, казалось, завибрировало от удовольствия: «Ммм…»

Мясо с вилки она сняла так, будто затянула в рот поцелуем. Прожевывая кусок, чуть запрокинула голову. Ее круглые щеки зарделись, над верхней губой проступили капельки пота.

Миссис Рэгсдейл наблюдала за ее игрой с явным неодобрением.

— Мэй, дорогая, люди смотрят. — Ее голос опустился до шепота, но был слышен всем. Судя по всему, Моррисон был не единственным зрителем.

Неожиданный ответ мисс Перкинс, прозвучавший после того, как она промокнула салфеткой свои лоснящиеся губы, явно предназначался для широкой аудитории:

— Да. Надеюсь, что смотрят. Я так рада, что не ошиблась с выбором туалета.

Дюма взвизгнул от смеха, тут же замаскировав его под кашель.

— Мэй! — Миссис Рэгсдейл едва не задохнулась от возмущения. Она открыла рот, чтобы сказать еще что-то, но передумала, словно осознав бесполезность затеи.

Моррисон мысленно услышал назидательную проповедь, которая вертелась у нее на языке.

— Недурно сыграно, — прошептал Дюма.

Но Моррисон был слишком поглощен переживаниями, чтобы ответить.

Подали пудинг.

Вскоре женщины закончили трапезу и вышли из обеденного зала. Мисс Перкинс двигалась наподобие актрисы, покидающей своих поклонников.

Заглотнув последнюю ложку тапиоки со сливками, Дюма привел в порядок свои растрепанные усы:

— Если я сейчас лягу на пол, то буду напоминать гробницу императора Мина Четырнадцатого.

— Воскресни, — сказал Моррисон. — Пора присоединиться к дамам.

Дюма внимательно посмотрел на друга.

— Неужели великий Дж. Э. Моррисон влюбился? — спросил он.

— О любви и речи быть не может, мой дорогой Дюма.

Моррисон умел быть очень убедительным. Он почти поверил самому себе.

Глава, в которой выясняется, что мисс Перкинс разделяет отношение Моррисона к миссионерам, и после разговоров о войне, гейшах и маленьких ножках, поступает заманчивое предложение

Как только они устроились за кофейным столиком у камина, Дюма неосторожно спровоцировал миссис Рэгсдейл на разговор о ее самочувствии, вселяющий тревогу своей обстоятельностью. Здоровье миссис Рэгсдейл оказалось куда более хрупким, чем ее телосложение. Мисс Перкинс, очевидно уже ознакомленная с сюжетом, сочувственно, но отстраненно кивала, поигрывая лентами на своей юбке. Даже скучающая, она оставалась обворожительной.

Консерватор, сидевший в Моррисоне, находил вульгарными жалобы миссис Рэгсдейл. Он и сам имел обыкновение копаться в своих недомоганиях, но по крайней мере делал это втайне от других — во всяком случае, старался. Впрочем, сейчас его мысли были заняты совсем другим. Как бы его ни тянуло к девушке, прихорашивающейся в соседнем кресле, он боялся, что она находит его тщеславным стариканом. Углубляясь в подобные рассуждения, он рисковал испытать унижение, которое было бы уж совсем лишним в день, который начался с ревматических болей и обнаружения наметившегося второго подбородка. И все-таки куда больше его волновал недавний спектакль с фазаном. Он все гадал, не было ли это сигналом ему.

Как только тема хворей миссис Рэгсдейл была исчерпана, в салон вплыла чета американских миссионеров и прямиком направилась к их компании. Моррисон впал в отчаяние. Семь лет назад, по приезде в Пекин, ему довелось быть приглашенным на чай в мрачную обитель преподобного Нисбета. Ему навсегда запомнилась анемичная миссис Нисбет, восседавшая в неудобном кресле под гравюрой Джеймса Санта «Пробуждение души». С выражением лица, удивительно напоминающим образ убитого горем, изображенный художником, и голосом, таким же тонким, как и ее шея, она призналась в том, что никогда не чувствовала себя так близко к Богу, как в Китае. Она настойчиво приглашала Моррисона посетить их богослужения. Хотя Моррисон и происходил из богобоязненной семьи и повсюду возил с собой миниатюрный сборник псалмов, подаренный сестрой, он не питал особой любви к церкви. С тех пор он старательно избегал Нисбетов.

— Мы были на Филиппинах, — объявила миссис Нисбет пресным голосом. — Ужасное место. Жара и полно всякой заразы. Не понимаю, зачем нам понадобилось приобретать эти острова у Испании.

Ей вторил муж, усугубляя и без того страшную картину. К перечисленным женой ужасам он добавил отсутствие природной скромности и целомудрия у местных женщин, что, по его наблюдениям, было проблемой всего Дальнего Востока.

Нисбеты нашли благодарного слушателя в лице миссис Рэгсдейл. Еще в Калифорнии мистер Рэгсдейл был активистом движения «против кули»^[6]. Когда загадочное убийство, в котором подозревали китайского разнорабочего, подняло волну расизма. В графстве Сонома, он выступил в газете «Дейли рипабликэн» с тенденциозной статьей, назвав китайцев расой «без совести, жалости и гуманизма», сборищем «монстров в человеческом обличье, коварных и образованных, а потому еще более опасных и подлых». Шоком для обоих Рэгсдейлов стало то, что путь к спасению от скандала и финансового краха на родине привел их в тот самый Китай. Миссис Рэгсдейл поспешила признаться Нисбетам, что годы, проведенные в Китае, лишь укрепили ее подозрительность в отношении и китайцев и туземных культур в целом.

— Да, они очень, очень далеки от христианства и цивилизации, — согласился преподобный Нисбет.

— Не говоря уже о мыле и карболке, — встряла миссис Нисбет. — Несмотря на все наши усилия. Вы ведь уже давно в Китае, мистер Моррисон, и много путешествовали по региону. Не находите ли вы, что жить среди дикарей тяжело?

— Не могу согласиться с вами, миссис Нисбет. Лично мне, например, Манила показалась в высшей степени цивилизованным городом. Признаюсь, я приехал в Китай с острой антипатией к китайцам, свойственной моим соотечественникам, но это чувство давно уже сменилось симпатией и благодарностью к местным жителям. Даже несмотря на «боксеров». До сих пор мне довелось испытать на себе лишь доброту и радушие китайцев, не говоря уже об их обезоруживающей вежливости.

Миссис Нисбет посмотрела на него с таким выражением, будто пыталась улыбнуться, набрав в рот лимонного сока. Преподобный Нисбет усердно размешивал сахар в кофе.

Мисс Перкинс, за все это время не проронившая ни слова, перехватила взгляд Моррисона. Они еле заметно подмигнули друг другу. Неожиданно она произнесла во всеуслышание:

— Все, что вы рассказываете, чрезвычайно интересно, миссис Нисбет.

Взгляд миссис Нисбет увлажнился от благодарности. Миссионеры преданно уставились на мисс Перкинс. Как и все, кто трудится на ниве помощи бедным, Нисбеты благоговели перед богатством.

— Я, признаюсь, обожаю туземцев, — продолжила мисс Перкинс. Они бывают такими умными. Думаю, китайцы достойны восхищения, ведь это они изобрели шелк, порох и печатание, а какие чудесные манускрипты они делают! Честно говоря, — добавила она, выдержав паузу для большего эффекта, — иногда мне кажется, что было бы очень даже неплохо заполучить туземца в мужья.

Преподобный Нисбет потягивал кофе, пока мисс Перкинс говорила. Очередной глоток пошел у него не в то горло. Лишь мощные удары по спине, нанесенные оказавшейся на удивление сильной миссис Нисбет, помогли привести его в чувство.

Дюма прыснул от смеха, и им с Моррисоном пришлось заглаживать неловкость усиленным откашливанием.

— О, у мисс Перкинс огромное чувство юмора, — поспешила вставить миссис Рэгсдейл с натянутой улыбкой. Было совершенно очевидно, что дама, которой было вверено моральное и материальное благополучие девушки, едва не тронулась рассудком, когда забрезжила перспектива смешанного брака ее подопечной.

Признаться, Моррисон тоже счел бы такой демарш скандальным. Но лично он был твердо уверен в том, на что миссис Рэгсдейл могла лишь робко надеяться: мисс Перкинс шутила. И он мысленно отметил, что в обществе столь оригинальной и дерзкой особы ему уж точно не пришлось бы скучать.

— Доктор Моррисон, — обратилась к нему юная леди. — Вы так много знаете об этой удивительной стране. А у меня полно вопросов, которые я бы хотела задать вам. Давайте мы с вами пересядем к окну. Так мы не помешаем остальным, которые в отсутствие интереса к этой теме могут найти наш разговор утомительным.

В следующее мгновение ее каблучки застучали по паркету. Моррисон, почтительно поклонившись компании, поспешил за ней.

Расположившись у окна, он сказал:

— Боюсь, меня нельзя считать таким уж экспертом, мисс Перкинс. Но что именно вас интересует?

Она наклонилась к нему и игриво улыбнулась:

— Если честно, то ничего. Мне просто хотелось избавиться от этой скучной компании и заполучить вас. Подумать только, миссионеры так дурно отзываются о местных!

— Вам бы следовало послушать, что местные говорят про миссионеров.

Она рассмеялась:

— Вы тоже не слишком-то жалуете миссионеров?

Какой озорной у нее смех.

— Я давно сделал наблюдение, что миссионеры, насаждая цивилизацию где бы то ни было, лишь развращают местное население, превращая его в сборище лжецов, подхалимов, угодников и лентяев, Единственный раз я был вынужден согласиться с императрицей Цыси, когда она спросила, почему бы миссионерам не остаться в собственной стране и не приносить пользу своему народу.

Взгляд мисс Перкинс наполнился ужасом.

— О нет, только не это! Тогда мы ни за что от них не избавимся. Лично я этого не переживу. Знаете, — сказала она, оглянувшись на Нисбетов, — раздражение миссис Филиппинами, возможно, происходит от ее разочарования тем, что их не заслали куда-нибудь в Африку, где, по крайней мере, у нее был бы шанс увидеть своего мужа сваренным и съеденным.

Моррисон тихо засмеялся. Он никак не ожидал встретить такое хулиганское остроумие в столь ослепительном и чувственном создании.

Она подалась к нему, и ее груди напряглись под корсетом.

— Занудство — это ведь страшное преступление против общества, вы согласны, доктор Моррисон?

— Разумеется. И… пожалуйста, называйте меня Эрнестом.

— Тогда и вы должны называть меня Мэй. — Она задержала на нем взгляд и печально улыбнулась. — Вы кого-то мне напоминаете, Эрнест. Того, кто остался на родине.

— Надеюсь, это человек, который вам приятен, а не наоборот, — произнес он, смутившись, словно юноша.

В ее глазах промелькнула грусть.

— Я расскажу вам о нем в другой раз. — Она подняла на него взгляд, и выражение ее лица вновь стало непроницаемым.

Моррисон помрачнел при мысли о загадочном «ком-то», но надежду вселяло то, что девушка намекнула на будущую встречу. Он вспомнил, как Дюма что-то говорил про скандал. Воображение тут же подкинуло несколько пикантных сценариев. В каждом кипели страсти с лишением девственности и последствиями. Он пришел к выводу, что такое прошлое вовсе не плохо. Более того, оно представлялось идеальным. Страшно было даже подумать о том, что могло его ждать, рискни он совратить девственницу из высокопоставленной и богатой семьи. Молю тебя, Господи, сделай так, чтобы она не была девственницей! Но уже в следующее мгновение он устыдился собственной наглости.

— Интересно узнать ваши мысли.

Ее глаза, он чувствовал, уже читали их.

— О, я просто… просто размышлял о последних событиях на фронте. — Напыщенно! Глупо!

— Не этих слов я ждала от вас. Впрочем, Мартин — мистер Иган — говорил мне, что вы горячий сторонник Японии.

— Совершенно верно. Японцы честно завоевали Ляодунский полуостров в китайско-японской войне восемь лет назад. Китайцы были неправы, когда сдали в аренду русским Порт-Артур.

— Это не их порт, и они не имели права сдавать его в аренду кому бы то ни было. — Мисс Перкинс покачала головой. Из прически выбился завиток, и Моррисон уставился на него как зачарованный. — Я не так хорошо разбираюсь в этом, но мне кажется, что война редко бывает справедливой. Когда я слышу о том, что в бою затонул корабль, я думаю только о бедных моряках, которые пошли ко дну вместе с ним.

— Женщины по природе своей пацифистки. Но иногда война оправданна. Ваш же президент Рузвельт однажды сказал, что его не смущает кровопролитие, если оно целесообразно. — Какие же у нее ушки, прямо-таки изящные раковины сливочного цвета.

— Я знаю, что вы храбрый и самоотверженный человек, доктор Моррисон… Эрнест… так что не воспринимайте мои слова на свой счет. Однако мой жизненный опыт подсказывает, что, как правило, в бой кидают не тех, кто жаждет крови. Я знала хороших, отважных ребят, которые горели желанием послужить своей стране в качестве офицеров и солдат. Те, кому посчастливилось прийти домой живыми, уже не обладали былой пылкостью. Мой любимый родной брат Фред вообще не вернулся с испано-американской войны — и ради чего? Ради того, чтобы такие, как Нисбеты, продолжали мучить наших новых подданных своими богоугодными делами?

Вот это напор! Последняя возлюбленная Моррисона, жена таможенника, была невыносимо скучна, когда дело доходило до разговоров. К сожалению, этот опыт был не единственным и отчасти объяснял причину его затянувшейся холостяцкой жизни.

— Я восхищен сентиментальной подоплекой ваших аргументов, — сказал он. — И все-таки некоторые войны справедливы и необходимы. Взять хотя бы вашу Гражданскую войну. При всей своей жестокости она ведь помогла покончить с рабством и сохранить целостность нации.

— Верно, — примирительным тоном произнесла она. — Значит, по-вашему, русско-японская война тоже оправданна?

— Несомненно, — со смаком отчеканил он. — Британская империя всегда приносила отсталым и угнетенным народам мир и порядок. Японская конституционная монархия, приверженная ценностям эпохи Просвещения, следует тем же курсом.

— Вы так увлеченно об этом рассуждаете.

— По правде говоря, если бы не эта война, я бы признал, что вся моя работа в Китае была напрасна. — Моррисон вдруг осознал, что начатый как легкий флирт разговор грозит обернуться политическим диспутом. Беспечным, насколько это было возможно, тоном он поспешил добавить: — К тому же, если бы не разразилась война, я бы не знал, чем заняться, коротая очередную зиму.

— В самом деле? — игриво спросила она, накручивая на палец выбившийся завиток. — А я думала, что человеку вашего масштаба и темперамента легко найти себе развлечение.

Ее взгляд — Моррисон почувствовал это — недвусмысленно предлагал нечто подобное. А может, это были всего лишь мечты. На всякий случай он продолжил разговор с осторожностью:

— Итак, что же привело вас в Китай, мисс… Мэй?

— Это долгая история. Но, как бы то ни было, я обожаю путешествовать. Это так расширяет кругозор. Я знаю, что вы тоже заядлый путешественник.

— Да, это у меня в крови. Моя семья родом с Внешних Гебридов, это острова к западу от Шотландии. Наш фамильный символ — сплавной лес.

Она рассмеялась:

— У меня тоже в крови страсть к путешествиям. Мой папа отправился в свое первое странствие в двенадцать лет, прокатившись зайцем. Теперь, конечно, у него собственное пароходство. Наш дом в Окленде увешан морскими пейзажами. Когда я была маленькой, подолгу рассматривала нарисованные корабли и мечтала, куда поплыву. У меня был очаровательный матросский костюмчик. Поэтому я очень разозлилась, когда узнала, что девочка не может стать моряком. Мне это казалось ужасно несправедливым. Сейчас мне двадцать шесть, а я только недавно смирилась с этой несправедливостью.

— Так почему же все-таки Китай? — спросил он, представляя ее в матросском костюмчике.

— Ну, в Европе я побывала.

— Неужели? — поддразнил он. — Вы были в Европе?

Загадочная тень снова пробежала по ее лицу. В нем взыграло любопытство, но мисс Перкинс уже весело щебетала, как ни в чем не бывало:

— Никто не станет отрицать особого очарования Востока. Я и от Японии без ума. Три раза слушала «Микадо»^[7]. Никогда не думала, что Япония — столь популярное направление. Пока не отправилась из Гонолулу на корабле «Сибирь», и капитан Тремейн Смит…

— Я знаком с Тремейном Смитом. Достойный человек.

— Согласна. — На ее щеках заиграли ямочки. — Так вот, Тремейн… капитан Смит сказал мне, что его корабль всегда под планшир набит почитателями Японии. Все мужчины влюблены в гейш, или по крайней мере в их образ, а все женщины мечтают стать гейшами… ну или так кажется, во всяком случае. Капитан Смит, помню, сказал… — Тут она заговорила с ливерпульским акцентом: — «Все они думают, что высадятся в городе Титипу!»

С ней не соскучишься.

— Лично я не понимаю, чего все так сходят с ума от гейш. К тому же нахожу отвратительной их привычку чернить зубы краской из смеси чернильного ореха с железом.

— И все-таки образ гейши, которая возводит женственность в искусство и может любить свободно, без всяких ограничений и запретов, так романтичен… У нас на Западе нет ничего подобного. Считается, что женщина может существовать лишь в двух ипостасях — либо добропорядочная, либо проститутка. Признаюсь, я влюбилась в гейш с тех пор, как несколько лет тому назад увидела игру несравненной Сада-Якко^[8] в Сан-Франциско.

— Я слышал про Сада-Якко. Но все-таки считаю, что на китаянку смотреть куда приятнее. И доля у нее не такая горькая, как у ее сестер в других языческих странах.

— Даже несмотря на варварский обычай бинтовать ступни? — искренне изумилась мисс Перкинс.

— В общем, да.

— Кстати, зачем они это делают? Я имею в виду, так уродуют ноги.

Насколько Моррисону было известно, обычай имел сексуальную подоплеку. Феминистки вроде миссис Литтл из Общества противников забинтованных ступней с пеной у рта доказывали, что все это делается для того, чтобы ограничить передвижения женщины и контролировать каждый ее шаг. Однако из уст конфуцианских джентльменов Моррисон слышал куда более увлекательную версию, будто бы семенящая походка женщины с забинтованными ступнями помогает разрастанию складок в вагине. Он знал, что китайские мужчины любят играть с крохотными женскими ножками, этими «трехдюймовыми золотыми лотосами», целовать их, сжимать, лизать, посасывать. Они даже пьют вино из бокалов, которые помещают в башмачки. Но вряд ли столь щепетильную тему можно обсуждать с молодой дамой при первом знакомстве.

— Обычай восходит к временам правления династии Танг, это около тысячи лет тому назад. У императора была любимая танцовщица с маленькими от природы ножками. Сначала это было модным поветрием, а потом переросло в традицию. Забинтованные ступни служат доказательством порядочности женщины.

— Все-таки это самый интригующий обычай, — ответила мисс Перкинс, приложив палец к губам необычайно красивой формы и невозможно розовым. — И я слышала, что в его основе сексуальный мотив.

У Моррисона замерло сердце, когда слово «сексуальный» слетело с ее губ. Он почувствовал, что краснеет, и попытался убедить себя в том, что ослышался. И так увлекся своими размышлениями, что оставил реплику Мэй без ответа.

Она пожала плечами:

— Я бы очень хотела приобрести в качестве сувенира пару маленьких туфелек, но понимаю, что их не достать. — Девушка повернула голову и отодвинула тяжелую бархатную штору. — О боже, вы только посмотрите! — воскликнула она, выглядывая в окно.

Моррисон встал и поспешил к ней. Он ощущал одновременно и прохладу ночного воздуха сквозь стекло, и жар ее тела, оказавшегося так близко, что они почти касались друг друга. Оба как зачарованные смотрели на только что выпавший снег, искрящийся в лунном свете. От этого сияния было светло, как днем. Вдалеке тускло мерцали древние камни Великой стены.

— Какое волшебство этот лунный свет. — У нее заблестели глаза. — Давайте взберемся на стену!

— Сейчас?

— А почему нет?

Тяжелая еда обострила его подагру, угрожая расстройством пищеварения. А из-за старой травмы холодный сухой воздух неизменно провоцировал у Моррисона носовые кровотечения. Разум требовал теплой постели и раннего сна.

— Отличная идея, — неожиданно для себя произнес он. — Лучше не придумаешь.

К этому времени Нисбеты уже откланялись. После смертельно опасного инцидента с кофе, вызванного шокирующим заявлением мисс Перкинс, они нуждались в покое. Дюма, убаюканный светской беседой и урчанием в животе, страдальчески скреб бороду, с трудом сдерживая зевоту.

Когда мисс Перкинс обнародовала свой план, миссис Рэгсдейл испуганно вздохнула:

— Уже очень поздно, дорогая. Не время для ночных прогулок.

— О, прошу вас, миссис Р.! — надула губки мисс Перкинс, хватая руку компаньонки и чмокая ее в щеку.

От вида этих невинных поцелуев Моррисону стало не по себе. Он впился в друга взглядом, одновременно многозначительным и извиняющимся:

— Дюма?

Дюма, как с радостью отметил Моррисон, уловил намек:

— Послеобеденный моцион весьма кстати.

Отныне Моррисон был его должник.

Дюма галантно положил руку миссис Рэгсдейл в изгиб своего локтя:

— Миссис Рэгсдейл, не окажете ли вы мне честь?

Глава, в которой Моррисон и мисс Перкинс преодолевают первый проход под небесами

Укутавшись в шарфы, шляпы, меха, спрятав женские ручки в перчатки и кроличьи муфты, компания двинулась по дороге, ведущей к востоку от отеля в сторону Великой Китайской стены. Путь был недлинный, всего четверть мили. Куан и А Лонг, бой миссис Рэгсдейл, отозванные с веселой пирушки в столовой для слуг, шли впереди, неся закрепленные на палках бумажные фонари. Возбужденные авантюрой, с пунцовыми от холода носами, путники пробирались к древним укреплениям под звонкий хруст снега под ногами. Моррисон украдкой покосился на Мэй и почувствовал, как закипела кровь.

Великая Китайская стена разделяла мир на познанный и непознанный, домашний и дикий, цивилизованный и варварский. Это была даже не стена как таковая, а скорее нагромождение фортификационных сооружений, разбросанных по всему северу Китая, словно игрушечные кубики по ковру. С 1644 года она уже не выполняла оборонительных функций. В тот самый год генерал У Саньгуй, предавший своего императора, открыл ворота заставы Шаньхайгуань перед мощной армией маньчжуров, для защиты от которых, собственно, и сооружали стену. К маньчжурам генерал обратился за помощью в свержении династии Мин. Он не мог предвидеть, что после этого они посадят на трон своего правителя, с которого и начнется династия Цин. Однажды открытые ворота уже трудно было закрыть даже на самых укрепленных участках стены. Пересказывая эту историю Мэй и миссис Рэгсдейл, Моррисон не предполагал, что ему самому полезно извлечь из нее уроки.

Подойдя к стене, миссис Рэгсдейл испуганно всплеснула руками:

— Боюсь, я не готова к восхождению. Идите вы, молодые.

— Я, пожалуй, составлю компанию миссис Рэгсдейл, — предложил верный Дюма.

— Вы хотите, чтобы я шел с вами? — спросил у Моррисона Куан и ничуть не удивился ответу хозяина.

Моррисон крепко держал Мэй за руку, пока они преодолевали каменные ступени, скользкие от снега. Когда каблук ее сапога застрял в щели и Мэй оступилась, он ловко подхватил, ее и на какое-то мгновение задержал в объятиях, сердце при этом у него билось, как у школьника.

Поднявшись на вершину, оба невольно залюбовались открывшимся взору пейзажем. Полная луна рассеивала по заснеженным полям бриллиантовую россыпь, серебрила темную поверхность Бохайского залива, где стена, неподалеку от того места, где они стояли, обрывалась к волнам.

Тропинка, бегущая по верху стены, стала заметно ровнее, когда они приблизились к величественной сторожевой башне заставы Шаньхайгуань под названием Первый проход под небесами. Снегопад накрыл горностаевой мантией парапеты стены и волнистые крыши городских построек. Внизу по пустынным улицам с блуждающими лунными тенями расхаживал ночной сторож. Он размахивал цветным фонариком, громко возвещая о наступлении «часа Крысы». Постукивание деревянной трещоткой было одновременно и самообороной, и данью традиции — тем самым сторож предупреждал воров о своем приближении. По другую сторону Великой стены медленно брел караван косматых двугорбых верблюдов с колокольчиками на шеях, погоняемый пастухом-монголом на пони. Легкий бриз тронул колокола буддистского храма, и они отозвались нежным перезвоном. Вдалеке, покидая город, стена терялась за зубчатыми гребнями гор.

Моррисон никогда еще не чувствовал себя таким открытым для восторга и надежд. Он расстелил свой плащ, и они уселись на него, укутанные магией ночи. Хотя все в нем жаждало прикоснуться к Мэй, он вдруг поймал себя на том, что его опять охватила ненавистная робость, которая наверняка удивила бы всех, кто был знаком с ним и считал образцом самоуверенности. Пытаясь успокоиться, Моррисон глубоко вздохнул, но холодный воздух обжег легкие, и ему пришлось бороться с кашлем.

Мэй взглянула на него с игривым выражением лица.

— Сколько мне еще дожидаться, пока вы меня поцелуете? — требовательно спросила она.

Мягкий рот мисс Перкинс наградил его вкусом шоколада с ментолом и черного кофе, с легкой примесью мяса и лука. Ее поцелуй — слава тебе, Господи! — не был поцелуем девственницы. Удивление быстро сменилось благодарностью, а благодарность — чувственностью.

После нескольких минут поцелуя Моррисон отстранился, чтобы посмотреть на девушку, и прижал свою голую руку к ее холодной щеке. Она тут же схватила его ладонь и, не отрывая от взгляда Моррисона, поцеловала ее так нежно, что у него закружилась голова. Последовали новые открытия. Многослойная одежда — не говоря уже о низких температурах и ложе из древних камней — не стала препятствием для ласк, которыми руководила она сама; ее руки оказались такими же умелыми, как и поцелуи.

Пора было возвращаться, но в груди Моррисона полыхал пожар, а ноги казались ватными; у него было такое ощущение, будто его кости размягчились в желе. Она же, напротив, была беззаботно весела и напевала себе под нос мелодии из американских шоу, как будто ничего сверхъестественного и не произошло.

— Знаешь эту мелодию: «Старое доброе лето»? Нет? Бланш Ринг поет в «Защитнике». Я видела эту постановку в Нью-Йорке на Геральд-сквер. Она была бесподобна. — Мэй запела низким, теплым и хрипловатым голосом в стиле Этель Барримор. — Ну, теперь твоя очередь. Какие песни ты знаешь? Спой мне что-нибудь.

Он хмыкнул и пробурчал что-то нечленораздельное.

— Ну вот эту ты должен знать. «Дейзи, Дейзи, дай мне ответ…»

— Мэйзи, Мэйзи…

— Мне нравится.

— О, смотри, — крикнул Моррисон, когда они приблизились к поджидавшей их компании, — вот мы и пришли. Здравствуйте.

Трудно было сказать, кто из них — миссис Рэгсдейл, Дюма или двое слуг — испытал большее облегчение. Все окоченели от холода. Когда маленькая группка брела обратно к отелю, только Мэй казалась свежей и бодрой, как будто вечер только начался.

Моррисон, еще не оправившийся от головокружения, едва успел переодеться в пижаму, когда раздался тихий, но настойчивый стук в дверь.

Джордж Эрнест Моррисон повидал на своем веку немало раскрепощенных женщин. Среди них были и знойная Пепита, и роковая Ноэль, и озорная Агнет. В этом списке значились три безымянные шотландские проститутки, которые устроили ему незабываемую ночь с морем виски и содовой, когда он изучал медицину в Эдинбурге. А еще шлюхи, гризетки, плохие девочки и неверные жены в десятках стран мира. При этом он оказался совершенно не готовым к чарам мисс Мэй Рут Перкинс, которая выглядела настоящей леди, была женщиной до мозга костей, но предавалась удовольствиям по-мужски. И ее чары, как он уже успел прочувствовать, вызывали привыкание сильнее опиума.

Глава, в которой с восходом солнца открывается новая эра в жизни Моррисона, вспоминается скандальная история и наш герой получает приглашение прокатиться верхом

Моррисон смотрел на спящую. В комнате было темно, луна уже скрылась в облаках. Он прислушивался к ритму ее дыхания, наблюдал за медленным танцем бедер под атласным одеялом. Голова Мэй была повернута набок, расслабленный подбородок опустился, образовав нежную складку на шее, длинные волосы разметались по подушке. Под тяжелыми веками отдыхали глаза, обрамленные густыми от природы бровями. Даже во сне ее губы, казалось, улыбались какой-то милой проказе. Он почувствовал, что все его долго сдерживаемые желания устремились сейчас к этим соблазнительным формам. Смахнув с нежной щеки завиток, он вдохнул ее запах, в котором смешались нотки духов, пота и секса. Став на мгновение корреспондентом любви, он мысленно описал все это самому себе, а затем прошептал:

— Мэй, скоро рассвет. Тебя не должны здесь застать.

Не открывая глаз, Мэй положила ладонь ему на макушку и подтолкнула его голову вниз, к бедрам, прокладывая путь через груди.

Это была незабываемая ночь. Моррисон остался доволен своей предусмотрительностью. Не зря он прихватил с собой «походный набор». Изготовленный из бараньих кишок «мужской щит» был не слишком надежной защитой от сифилиса. Но зато предохранял от того, что в приличном обществе называлось интересным положением.

За окном небо начинало пестрить проблесками рассвета. Моррисон скользнул под теплое одеяло и уткнулся носом в грудь Мэй, воспользовавшись возможностью вновь насладиться ароматом ее тела.

Величайшим усилием воли заставив себя оторваться от нее, он со вздохом сказал:

— Нас не должны застать вместе. Я не хочу для тебя скандала.

— Не беспокойся, Эрнест, милый, — произнесла она, прижимаясь к нему. — Я и сама мастерица устраивать скандалы. Занимаюсь этим лет с семнадцати. Не смотри на меня так испуганно. Когда у тебя такой вид, ты напоминаешь мне моего отца, а это уж совсем ни к чему.

Он поморщился от такого сравнения.

— И что за скандал ты учинила в семнадцать лет?

Моррисон-журналист требовал информации. Моррисон-мужчина не был уверен в том, что хочет это знать. Он с облегчением воспринял то, что Мэй уже не девственница. Но ему вовсе не хотелось обнаружить, что она шлюха. Пусть это попахивало откровенной наглостью, но он предпочитал думать, будто женщина становится женщиной только в его руках.

— О, все было довольно глупо. Случилось это лет семь или восемь назад. «Дейли экзамайнер» сообщила, что Фред Адамс, который входил в высшее общество Окленда, собирается жениться на разведенной дамочке, некоей мисс Поттер. Ты можешь себе представить, на разведенной! — Она закрыла лицо руками в притворном ужасе. — И газета посмела сообщить, что он познакомился с этой особой на вечеринке, хозяйкой которой была я. Мой отец был в ярости.

Моррисон, чье воспаленное воображение успело нарисовать куда более страшную картину, испытал облегчение и даже развеселился:

— Скандал, как писал Оскар Уайлд в «Веере леди Уиндермир», это те же сплетни, только приправленные моралью.

— Мне надо запомнить эту цитату. — Мэй постучала пальцем по виску. — Уверена, она пригодится.

— Ну и что сделал твой отец? Наказал тебя?

— Он в то время был в Вашингтоне. Ты ведь знаешь, он сенатор. Он написал моей матери письмо, в котором попросил держать меня в узде. — Приподнявшись на локте, Мэй заговорила голосом отца: — «Выходит, эта мисс Поттер была подружкой кого-то из приятелей Мэй и явилась на вечеринку под видом молоденькой девицы, в то время как была уже разведенной женщиной!!!» В конце фразы красовались три восклицательных знака, и последний был поставлен с такой яростью, что ручка прорвала бумагу. Еще в том письме было: «Значит, покуда я дозволяю Мэй делать то, что ей нравится, устраивать оргии, — он выделил это слово, — проводить время с сомнительными юношами и девицами, я — хороший и любимый папа, но когда я настаиваю на том, чтобы она ходила в школу и общалась с респектабельными молодыми людьми, то сразу становлюсь плохим!»

Моррисон покачал головой:

— Ты меня пугаешь. На какое-то мгновение мне показалось, будто твой отец пробрался к нам в постель. Ты никогда не думала стать актрисой?

— Конечно, думала! Я полюбила театр с тех пор, как мама впервые привела меня в «Альказар» в Сан-Франциско. Ты знаешь «Альказар»? Это самый красивый театр-дворец в мавританском стиле, ну, во всяком случае, так пишут в его афишах. Газовые канделябры, классические скульптуры повсюду, публика в изысканных нарядах, бинокли в золотой оправе, обращенные к сцене. Мне сразу захотелось быть на этой сцене и чтобы все взгляды были обращены на меня. Тогда же я твердо заявила маме, что непременно стану актрисой.

— И как она отреагировала?

Копируя англо-ирландский акцент матери, Мэй вошла в образ:

— «Юная леди, вы решительно настроены опозорить свою семью? Актриса — все равно что порочная женщина! Это убьет твоего отца!»

— Если судить по тому, как мастерски ты пародируешь других, стала бы звездой.

— Это ты так считаешь. А маме я с таким же успехом могла сказать, что убегаю с бродячим цирком. В детстве я мечтала и об этом, точно так же, как о службе матросом. Я представляла себя в головном уборе с перьями, скачущей по арене на пони, а вокруг меня тигры прыгают через обручи. Кстати, о пони: давай найдем себе пару лошадок и прокатимся вдоль моря.

— Сейчас? — Моррисон внутренне сжался. — Но в постели так уютно.

— Тогда я поеду одна.

— Ты не должна этого делать. Это неприлично. И небезопасно.

— Тогда езжай со мной.

— Неужели ты не можешь поваляться со мной еще немного?

— А если нас застукают?

— Хм… Кажется, во мне проснулось желание прокатиться верхом.

Глава, в которой мисс Перкинс демонстрирует умение держаться в седле и выясняется, что смысл притчи зависит от того, кто ее рассказывает

Как только mafoo оседлал двух монгольских пони, Мэй указала на резвую гнедую лошадку:

— Этот будет мой.

Мерин прижал к голове уши и не оскалился; приближение Мэй он воспринял без радости. Когда она попыталась погладить его по шее, лошадь резко отпрянула. Моррисон незаметно сделал знак mafoo, чтобы тот привел более послушную особь, но Мэй остановила его, заявив, что ей нравится именно этот экземпляр. Она успокоила мерина нежными словами и поглаживаниями, и вот наконец его уши взметнулись, нижняя губа отвисла и задрожала. Она похлопала его по белой звездочке на лбу, и он обнюхал ее.

— Видишь? Это было несложно, — заметила мисс Перкинс и, прежде чем кто-то из мужчин успел подать ей руку, вспрыгнула в высокое седло и расправила юбки.

Моррисону льстило, что даже животные не остаются равнодушными к ее чарам. Он оседлал второго пони, коренастую гнедую кобылку, mafoo похлопал лошадей по бокам, и они тронулись; Мэй была впереди.

Пока они скакали вдоль Великой стены к морю, с головы девушки послетали заколки, и теперь за ней шлейфом струились длинные волосы. Из-под копыт летел снег.

У Моррисона резко поднялось настроение, в какое-то мгновение он поймал себя на том, что никогда еще не был так счастлив. Ноздри еще хранили запах Мэй, на языке остался вкус ее тела, и конфликты с редакторами, война, идиотизм коллег, миссионеры, его собственное здоровье и приближающаяся старость — все меркло в сравнении с этим. Какие еще брыли? Он едва не рассмеялся вслух, вспомнив вчерашние утренние страдания перед зеркалом.

Спешившись у башни Голова Старого дракона, где стена обрывалась в море, они повели своих взмыленных лошадок вдоль берега по хрустящему заснеженному песку.

— А ты отличная наездница, — сказал Моррисон.

— В Окленде у меня был любимый пони. Такой же гнедой, как и этот, но с белой грудкой и носочками на всех четырех ногах. В молодости я где только на нем не скакала.

— Ты и сейчас молода.

— Да нет, в двадцать шесть это уже не молодость, как говорит моя мама. Она беспокоится, что я останусь старой девой. Ну и что, если так? Это самая большая несправедливость. Мужчины вроде тебя остаются холостяками, не оглядываясь на общественное мнение. Почему женщины не могут жить так же?

Моррисона охватило любопытство. Несмотря на все откровения этой ночи, до него вдруг дошло, что он толком ничего о ней не знает.

— Ты когда-нибудь была помолвлена?

— Три раза.

— Значит, трое счастливчиков…

— Или трое несчастных.

У Моррисона было столько вопросов, что он не знал, с чего начать.

— Тот человек, о котором ты вчера упоминала… ну, на которого я похож… он был твоим женихом?

— Нет. Это другая история… О, Эрнест, видел бы ты сейчас выражение своего лица. Мне снова хочется тебя поцеловать.

Над берегом и холодным серым морем висел густой туман, окутывая пеленой разрушенную цитадель на оконечности стены, их волосы и одежды. Но вот первые лучи солнца робко пробились сквозь дымку, и песчаную кромку лизнули чистые волны. Постепенно проступили контуры осыпающихся, изъеденных пушечными ядрами крепостных стен, а усеивающие отмель темные бесформенные пятна приобрели очертания вулканических глыб.

— И с берега смотреть на гладь воды, и видеть нежные цветков изгибы… — мечтательно произнесла Мэй.

— Теннисон, «Поедатели лотоса». Ты замечательно декламируешь.

Мэй улыбнулась:

— Жаль, папа не слышит. Он всегда упрекал меня в невнимании к учебе. Однажды написал маме: «Будь я дочерью сенатора, я бы куда больше внимания уделял образованию и манерам, а не тряпкам! Характер и образованность — вот что отличает настоящую женщину». О да, и в конце, как обычно, три восклицательных знака. — Она присмотрелась к поверхности стены и попробовала расковырять пальцем одну из множества дырочек. — Что здесь произошло? Откуда все эти дыры? Я представляю себе какую-нибудь грандиозную битву древних воинов в сверкающих шлемах, под яркими шелковыми знаменами войны…

— На самом деле эти следы оставили иностранные войска, которые пришли освобождать осажденный Пекин четыре года назад.

— Какая жалость. — Мэй очертила пальчиком контур пулевого отверстия, и этот жест Моррисон нашел чрезвычайно соблазнительным. — Неужели они не могли освободить всех вас без ущерба для этой древней красавицы?

— Как я уже говорил вчера, иногда военные действия неизбежны и целесообразны. Если бы войска союзников не прорвались к столице, я мог вполне заслуженно удостоиться некролога, хотя бы потому, что был бы мертв. К тому времени мы находились в осаде уже пятьдесят пять дней. Приближающийся грохот орудий был для нас музыкой.

— Я очень рада, что ты остался жив. Но все равно не понимаю, зачем были нужны такие разрушения. Я слышала, что было много пожаров и мародерства со стороны иностранных войск и местных жителей. Бессмысленная жестокость!

Моррисон ответил не сразу, обескураженный ее осведомленностью. Его личное участие в мародерстве, последовавшем после разгрома «боксеров», нельзя было сравнить с тем, что творили другие. Он знал многих иностранных дипломатов, которые грузили награбленным добром целые вагоны, отправляя их в порт. Но и он был небезгрешен. Прихватил же из императорского дворца нефритовый лимон, инкрустированный золотом. И еще кое-что. Впрочем, это была вполне справедливая компенсация за ранение, едва не стоившее ему жизни, и потерю крова в Пекине.

То, о чем Моррисон долгое время старался не думать, вернулось к нему болезненными воспоминаниями. Через две недели после того, как иностранные войска вошли в город, он встретил своего китайского друга, учителя. В глазах китайца была пустота. Русские солдаты изнасиловали его маленькую круглолицую сестренку, шестнадцатилетнюю девочку, которая сочиняла стихи и играла на цитре; мало того что они варварски попользовались ею, так еще оставили, беспомощную, умирать. Семеро его родственников проглотили огромные дозы сырого опиума и тоже легли умирать на землю — это было их коллективное самоубийство в знак протеста против зверств «освободителей». К сожалению, произошедшее осталось без внимания. Моррисон, шокированный таким вандализмом, поносил русских и как армию, и как нацию, пытаясь хоть немного утешить своего друга. Возможно, и британские войска совершали подобные преступления, но он об этом не знал — не хотел знать.

В его мысли ворвался голос Мэй:

— О чем ты думаешь?

Он покачал головой:

— Просто о том, что это было… интересное время. Но возвращаясь к нашему разговору — если время от времени люди разрушают монументы, не забывай, что они же их и строят.

— А слезы одной женщины могут все это уничтожить, — заметила Мэй. — Вчера мы с миссис Рэгсдейл были в Храме Целомудренной вдовы на горе Феникс. Местный гид поведал нам историю о том, как муж леди Менг-Чанг был похищен в их первую брачную ночь и отправлен на строительство Великой стены. Так и не дождавшись его к началу зимы, Менг-Чанг собрала теплую одежду и отправилась на поиски. К тому времени как она нашла его, он был уже мертв, а его кости замурованы в стену. Менг-Чанг долго плакала, и от ее слез потемнели небеса, земля почернела, и стена, протянувшаяся на восемьсот миль, осыпалась, превратившись в груду камней. Услышав об этом, император приказал убить ее. Но когда Менг-Чанг привели к нему и он увидел, как она красива, ему захотелось взять ее в жены. Она потребовала, чтобы сначала он достойно похоронил ее первого мужа. Как только император сделал это, женщина прыгнула в море и утопилась. Из воды поднялись два камня — ты их можешь увидеть, — ее могила и надгробье. Почему ты улыбаешься?

— А еще говорят, что леди Менг-Чанг появилась на свет из тыквы и сразу в виде маленькой девочки. Это всего лишь местная легенда. К тому же там говорится, что, хотя император и не заполучил леди Менг-Чанг в жены, ему все-таки удалось объединить страну, стандартизировать систему письменности и вплотную приблизиться к введению единой валюты — то есть, собственно, сделать Китай таким, каким мы его видим сегодня. И он заново отстроил этот участок стены.

— Может, и так. Но я думаю лишь о том, что леди Менг-Чанг была молодой и красивой и едва знала своего мужа, когда его забрали. Я бы уж точно не стала топиться. Во всяком случае, из-за мужчины, с которым даже не переспала.

— А из-за того, с кем переспала?

— О, милый. Что за вопрос?!

Ему захотелось обнять ее, но она о чем-то задумалась.

— Боюсь, миссис Рэгсдейл скоро встанет и позовет меня завтракать. Наверное, нужно было оставить ей записку.

— А у нас с Дюма билеты на утренний поезд в Пекин.

— Я буду тосковать по тебе, — вздохнула Мэй. — Обещай, что приедешь ко мне в Тяньцзинь, как только сможешь. Чем раньше, тем лучше. И еще обещай, что будешь писать. И часто думать обо мне.

— Обещаю, обещаю, обещаю, — дал обет Моррисон.

Глава, в которой Моррисон размышляет о природе обещаний и романтике и вновь убеждается в некомпетентности Грейнджера

— И что в ответ пообещала тебе она? — спросил Дюма, как только поезд отошел от заставы Шаньхайгуань.

— Ничего, — ответил Моррисон. — Как и следовало ожидать. У женщин всегда больше причин для беспокойства, потому они и требуют с мужчин обещания, по крайней мере поначалу. Ведь мужчины легко и быстро переключаются на другой объект внимания. А женщинам требуется время, ну и определенный статус, чтобы обучиться предательству. Полезную роль в этом смысле играет институт брака, поскольку он пробуждает в женщине интерес к изменам.

— Ты неисправимый циник.

— На самом деле романтик. Но я бы назвал свой взгляд на человеческую природу скорее реалистичным, нежели циничным. — Моррисон выглянул в окно. — Должен признать, я сильно увлечен ею. Она просто находка, в ней столько жизни, огня.

— И десять миллионов золотом в придачу.

— Ну и кто из нас циник?

— Только не я. Так же, как и ты, я всего лишь реалист.

Моррисон закатил глаза, но упоминание о богатстве Мэй произвело на него большее впечатление, чем он рассчитывал.

— Ага, вот и Куан с нашим чаем.

Вырвавшись из горных ущелий, поезд пыхтел по равнине. Снега на полях уже не было. Проклюнувшиеся из земли ростки чеснока тянули к солнцу свои нефритовые головки. Из труб фермерских домиков вился дымок, на крышах в плоских плетеных корзинах грелись початки кукурузы, из-под карнизов свисали связки китайской капусты. Несмотря на холода, крестьяне не прекращали свой тяжкий труд. Соломенным хлыстом мужчина погонял осла, который еле тащил за собой тележку, доверху набитую кукурузными стеблями. Взмахивая тяжелыми молотками, его односельчане дробили камни, добывая гравий. На заднем дворе девушка, семеня перевязанными ножками, разбрасывала зерно для кур.

Моррисону вдруг показалось нереальным, что далеко отсюда, на западе, по ту сторону Бохайского залива, на суше и на море бушевала война. И что он провел эту ночь — и утро — в столь интимной обстановке, да еще с таким очаровательным созданием.

— Твоя мисс Перкинс определенно редкий экземпляр, — заметил Дюма. — Ее стиль и манеры напомнили мне Алису Рузвельт, чей отец однажды сказал, что может быть президентом Соединенных Штатов или следить за Алисой, но заниматься одновременно тем и другим он не в силах. Я бы нисколько не удивился, если бы по примеру мисс Рузвельт мисс Перкинс прямо в одежде прыгнула в бассейн или начала палить в воздух из пистолета, чтобы развлечь компанию, окажись у нее под рукой бассейн или пистолет.

— Ты прямо-таки помешался на мисс Перкинс, — проворчал Моррисон. — Пожалуй, это у тебя наклевывается роман.

— Ты шутишь.

— Ни в коем случае.

— Воn giorno!

Перед ними материализовался Гуидо Пардо, корреспондент газеты «Ла трибуна», и со средиземноморским энтузиазмом расцеловал обоих в щеки. Он только что прибыл из Санкт-Петербурга, где русские хвастали тем, что уже собрали стотысячное войско в маньчжурском городе Харбин, в пятистах сорока милях к северо-востоку от Порт-Артура. Каждый день они посылали в зону боевых действий подкрепление из пяти тысяч солдат. Правда, суровая погода создавала трудности, препятствуя успеху военнойкампании.

— Что ж, хотя бы это радует, — сказал Моррисон.

Пардо еще больше порадовал Моррисона, когда привел новые доказательства некомпетентности его коллеги и «заклятого друга» Грейнджера. В Ньючанге Пардо довелось сразиться с Грейнджером на бильярде. За соседним столом играли русские офицеры. Грейнджер, хвастая «отменным» знанием русского языка, якобы подслушал их разговор, а потом заговорщически шепнул Пардо:

— Сорок пять раненых.

— В каком сражении? — невозмутимо спросил Пардо. Русский был его вторым языком.

— Не могу точно сказать, — сказал Грейнджер, и у него забегали глазки. — Похоже, в последнем.

— Я уж не стал говорить ему, что русские просто обсуждают cчет игры, — сказал корреспондент Моррисону и Дюма. — Buffone!^[9]

Все трое дружно посмеялись над Грейнджером.

В обществе Пардо время пролетело незаметно, и в начале четвертого пополудни вдали показались массивные стены Пекина.

Когда поезд подошел к городу и остановился у руин ворот Сичжимэнь, разрушенных во время «боксерского» восстания, Моррисон испытал радостное волнение от встречи со средневековой столицей, которая вновь приветствовала его своими каменными объятиями, вселяя чувство уверенности, уюта, защищенности. И одиночества.

Глава, в которой чихание сопровождается находкой, Куан предлагает свой взгляд на природу зла, раскрывается опасный секрет, а Моррисон радуется песчаной буре

Перед возвращением в Тяньцзинь Дюма предстояло ночевать в британской миссии. Его уже ждал экипаж. Пардо собирался остановиться у друзей. Мужчины тепло попрощались.

Пока они с Куаном тряслись в повозке по знакомым пыльным улицам, Моррисон предавался грусти. Надо же, Мэй была в Пекине, а он об этом не знал. Как же это угнетало его! Он бы с таким удовольствием показал ей город, рассказал его историю, богатую и удивительную. Джеймсон все-таки осел. Моррисон был уверен в том, что ни разу не слышал от К. Д. упоминания о том, что некая американская наследница мечтает познакомиться с ним за ланчем; от такого приглашения никто бы не отмахнулся.

Расправив грудь, дабы встряхнуться от тоски, Моррисон вдохнул пыльный воздух и, чувствуя, что вот-вот чихнет, полез в карман пиджака за носовым платком. Но нащупал что-то более мягкое и свежее. Каково же было его изумление, когда он извлек из кармана дамский носовой платок, обрамленный кружевами и украшенный вышитой монограммой МРП.

Какой милый сюрприз!

Начисто позабыв о том, что собирался чихнуть, Моррисон прижал к лицу кусочек нежной ткани. Она еще хранила аромат духов, и ее прикосновение было подобно прощальному поцелую.

Боже, как хороша эта девушка с лучистыми глазами! Сколько в ней жизни!

Их тряский маршрут пролегал к воротам Небесного спокойствия, потом на восток и снова к северу, вверх по проспекту Колодца княжеских резиденций, так близко примыкавшему к Запретному городу, что с заходом солнца улица полностью погружалась в тень, отбрасываемую дворцовыми стенами.

Когда повозка остановилась возле его дома — солидная постройка из серого кирпича, некогда принадлежавшая маньчжурскому принцу, — Моррисон попытался взглянуть на него глазами Мэй. Он живо представил себе ее восторг при виде грозного оскала каменных львов, гордо восседающих при входе, резного Шира под лапой самца и куба под лапой львицы. Он рассказал бы Мэй о том, как жители Пекина легко определяли статус человека по фасаду его дома, точно так же как положение при дворе — по узору вышивки на платье. Зажиточный обыватель мог украсить убогий вход в дом фресками и шелковыми фонариками, но этим невозможно было никого обмануть. Моррисон не преминул бы обратить внимание дочери сенатора на впечатляющий вид его «Скромной» обители.

Следуя за Куаном к высокой резной стене, загораживающей Проход во внутренний двор, — «духовной ширме», призванной отгонять злых духов, которые, по китайским поверьям, могли продвигаться только по прямой, — он улыбался. Ему вдруг пришла в голову любопытная мысль, и, показав на стену, он спросил у боя:

— Куан, ты веришь в то, что злые духи передвигаются только по прямой? Мне всегда казалось, что зло имеет привычку выныривать из-за угла.

Куан на мгновение задумался.

— Это люди не передвигаются по прямой, — с еле заметной улыбкой ответил он. — Не могут себя заставить. Так и норовят свернуть за угол. А там их и подкарауливают злые духи.

— А!..

В аккуратном дворике за ширмой их встретила набухшая почками карликовая яблоня; в бамбуковой клетке среди ее ветвей нежно щебетал монгольский жаворонок. Весенний фестиваль начался шестнадцатого числа этого месяца, и все вокруг выглядело по-новогоднему свежим — от ярко раскрашенных решеток на окнах до каллиграфически выписанных двустиший на створках дверей. Миниатюрные мандариновые деревца в кадках наполняли воздух тонким цитрусовым ароматом. Из глубин тридцатикомнатной резиденции доносились гортанные звуки разговора на пекинском диалекте. Серая кобыла Моррисона тихо ржала в конюшне.

Обычно Моррисон с особым удовольствием смаковал этот момент возвращения из поездки, когда звуки и запахи дороги — свист и грохот паровых двигателей, визг и толкотня толпы, крики кули и топот копыт — постепенно растворялись, уступая место знакомым ритмам и ароматам ставшего родным дома. Однако на этот раз у него возникло чувство, будто на сцену упал мрачный серый занавес и веселый красочный мир, в котором он пребывал еще вчера, растаял, обратившись в иллюзию.

Во двор вышла хрупкая, миловидная девушка с метлой в руках. Хотя она выглядела не старше шестнадцати, волосы у нее были убраны на манер замужней женщины. Завидев мужчин, девушка резко отпрянула в сторону и, крепче вцепившись в метлу, уставилась под ноги.

Повернувшись к Куану, Моррисон с удивлением обнаружил, что его всегда невозмутимый бой побледнел.

Прежде чем он успел попросить объяснений, Куан и девушка вступили в тихий напряженный диалог, но говорили они слишком быстро, чтобы Моррисон мог уловить суть. Он догадался лишь о том, что эти двое знакомы друг с другом и потрясены столь неожиданной встречей.

— Кто эта девушка, Куан? — спросил Моррисон, когда разговор завершился.

— Она… — Куан, похоже, тщательно подбирал слова. Он оглянулся на девушку, которая принялась мести двор с сосредоточенностью, показавшейся Моррисону необъяснимо трогательной. Ее тонкие брови слегка нахмурились. — Мы с ней друзья детства. Она — новая жена повара.

— В самом деле? — Моррисон был удивлен. Он искренне симпатизировал своему шеф-повару, молчаливому старому вдовцу, который был знатоком хорошей кухни и трепетно заботился о комфорте Моррисона. Но вряд ли его можно было назвать самым обаятельным человеком на свете. Его узкие глаза казались прорезями, оставленными на лице тонкими лезвиями высоких скул. Нос был необычно плоский для северянина, рот широкий и неэстетичный. Повара никак нельзя было сравнивать с Куаном, чьи большие умные глаза, ровные брови, гордый нос и красиво очерченный рот не оставались без внимания даже у знатных дам из числа знакомых Моррисона. Моррисон не ожидал, что новая жена повара окажется столь изящной и юной красавицей.

— Возможно, я ошибаюсь, но она явно не рождена служанкой, — заметил он.

Куан напрягся:

— Никто из нас не рождается слугой. Ни один родитель не пожелает такой участи для своего ребенка. Всему виной… как это вы говорите? — обстоятельства.

Моррисон понял свою ошибку:

— Конечно. Я просто хотел спросить, что за обстоятельства привели ее сюда?

Они направлялись к библиотеке, которая находилась в специально отстроенном крыле с южной стороны двора.

Куан окинул Моррисона испытующим взглядом:

— Я вам скажу, но вы не должны никому рассказывать. Даже ее мужу.

В Моррисоне взыграло любопытство.

— Говори.

Голос Куана понизился до шепота:

— Ее отец был сторонником Тань Сытуна. Знаете такого?

Тань Сытун был одним из «Шестерки джентльменов», чьи идеи реформирования китайской системы правления в целях укрепления и модернизации страны нашли отклик у молодого императора Гуансюя. Реформаторы доказывали, что Китаю надлежит перестроить все, начиная от культуры земледелия и заканчивая железными дорогами и армией. Они ратовали и за наделение правами женщин, и за всеобщее образование. Реформы продолжались ровно сто дней, пока не всполошилась тетя Гуансюя, императрица Цыси, вместе со своими царедворцами-ретроградами. Императрица арестовала племянника и заточила его в павильоне дворца. После этого она казнила лидеров движения, в числе которых был и Тань Сытун. Несколько их сподвижников ушли в подполье и выступили против династии Цин, обвиняя маньчжуров во всех бедах Китая и провозглашая курс на создание, по примеру Японии, конституционной монархии и даже республики.

Моррисон с энтузиазмом воспринял реформаторское движение. Он даже предлагал одному из лидеров оппозиции свою помощь, но ее, к сожалению, не приняли, что было вдвойне печально, поскольку спустя пару лет тот человек был казнен.

С вновь открывшимся интересом Моррисон оглянулся на девушку, которая по-прежнему мела двор. Он обратил внимание на то, что ее ступни, будучи крохотными, были связаны, но неплотно.

— Я очень хорошо знаю, кто такой Тань, — сказал он Куану, чиркнув пальцем по горлу.

Куан кивнул и нервно покосился на девушку.

— Ее отец… он тоже был казнен?

— Ему удалось бежать. Потом мои родители умерли, и меня отправили в сиротский приют. Больше я никогда ее не видел. Тогда она была совсем юной. — Его лицо исказила боль. — Совсем девочка.

— Она и сейчас кажется юной. Как ее зовут?

— Ю-ти.

Моррисон задумчиво прищурился.

— Что-то связано с нефритом?

— Нет. Это не тот иероглифам. В ее имени он означает «В ожидании младшего брата». Она была второй дочкой. А вы ведь знаете, что в китайской семье обязательно должен быть мальчик.

— Выходит, ее отец был не таким уж прогрессивным.

— Это Китай.

— Кто спорит!

Они увидели, как Ю-ти, закончив подметать двор, поспешила обратно в дом.

— А что ты думаешь о реформаторах, Куан?

— Они — надежда Китая, — пылко произнес бой. — Если мы не сделаем свою страну сильной, навсегда останемся жертвами иностранных держав.

Спохватившись, что сказал лишнего, он закусил губу.

— Пожалуйста, продолжай, — настойчиво попросил Моррисон. Вечно жалуясь на Грейнджера, который пересылал в газету сплетни китайских рикш, Моррисон, тем не менее, с профессиональным интересом относился к мнению своего боя. Но Куан, казалось, не горел желанием продолжать разговор. Впрочем, Моррисона это вполне устраивало, поскольку его ждали почта и другие неотложные дела. Он дал Куану ряд поручений и остался во дворе наедине со своими мыслями.

Во двор, мяукая, вышли два белых котенка и залегли на чистой брусчатке, свернувшись клубочками. Завидев опасных соседей, жаворонок напрягся и, склонив голову, уставился на спящих животных. Моррисон полез в карман и нащупал тонкий носовой платок. Он глубоко вздохнул. «Где она сейчас? — подумал он. — Вспоминает ли обо мне?» Его переполнило желанием.

Библиотека Моррисона, узкая комната с высокими потолками, располагала к отдыху, порядку и учению. На полках, помимо двадцати тысяч книг на более чем двадцати языках, разместились сотни четыре древних рукописей (словари и грамматика), четыре тысячи памфлетов, две тысячи карт и гравюр, и каждый экземпляр был тщательно пронумерован и занесен в каталог. Из всей своей коллекции, в которой были самые разные безделушки, нефритовые изделия и шелка, Моррисон больше всего дорожил именно книгами. Он любил написанное слово, оно позволяло сохранить на бумаге мысли и впечатления, помогало упорядочить их; лишний раз обдумать.

При всей своей успешности Моррисон весьма сожалел о том, что он не писатель. Да, он опубликовал одну книгу, написал множество репортажей и телеграмм. Но, думая о поэтах и писателях, которыми он восхищался, Моррисон чувствовал себя ничтожеством (что было ему несвойственно), ведь он не мог, как, скажем, его любимый Киплинг, дать миру понимание великой правды. И дело вовсе не в легкости владения языком и даже не в богатом воображении. Моррисон не стыдился признаться в том, что ему не хватает мастерства, но проблема, и куда более серьезная, была в другом. В глубине души он знал, что даже в своих репортажах всегда верен правде. Он не мог отрицать, что его понимание мира зачастую не совпадает с тем, что он преподносит другим. Это касалось и его сомнений в отношении союзников, которые он боялся озвучивать; и информации, которой он по разным причинам не хотел делиться; и стратегических размышлений; и даже вынужденной лести.

Откровенен он был лишь со своим дневником — «Колониальные записки», — добротным блокнотом в кожаном переплете, с рекламой пишущих машинок «Ремингтон» и сейфов и стальных дверей от «Уитфилд» на внутренней обложке, с бледно разлинованными страницами. Моррисон трепетно относился к потомкам, а перед потомками надлежало быть честным. Вместе с тем он был глубоко предан своей родине: Австралии. Туда должны были вернуться его дневники, пусть даже и не вместе с ним. Именно своему дневнику — и тем, кто жил под огромным и благодатным австралийским небом, — он собирался открыть самые сокровенные мысли, не утаив признания в своем безумном увлечении мисс Мэй Рут Перкинс. Его Мэйзи. Мэйзи, Мэйзи. Но сейчас не время предаваться сентиментальным откровениям. Стопка нераскрытой почты на рабочем столе смотрела на него с упреком.

Моррисон в последний раз поднес к губам драгоценный носовой платок, прежде чем сложить его и убрать обратно в карман. Бросив на стол рюкзак, он наугад вытащил из почты конверт и надрезал его острым, как бритва, ножом. Это было письмо от Джея О. П. Бланта, шанхайского корреспондента «Таймс». «Что нового в Городе пыльных бурь?» — начиналось оно. Моррисон уловил запах лаванды, исходивший от бумаги. Следующим оказалось послание от настырного служителя Церкви с сетованиями на то, что Моррисон до сих пор не прислал отчета о каком-нибудь колледже, учрежденном миссионерами. Он сделал себе пометку поискать что-нибудь подходящее. Пришло письмо и от его бывшего соседа, принца Су, адресованное «моему дорогому младшему брату»; Моррисон хорошо знал повадки китайцев, которые одной приветственной строчкой умели выразить и нежные чувства, и высокомерие. Из Бангкока написала его давняя знакомая Элиза Р. Скидмор, член Национального географического общества: «Надеюсь, ты счастлив. Наконец-то у тебя своя война».

Разбирая почту — откладывая в одну сторону письма, требующие срочного ответа, отбрасывая остальные, — он прервался на то, чтобы черкнуть несколько строк редактору «Таймс», Моберли Беллу, отметив чрезвычайную полезность своей поездки, позволившей увидеть общую картину собственными глазами, и не преминув отметить, что с началом войны его здоровье резко улучшилось.

А теперь — главное. Он натянул нарукавники, подвинул к себе чернильницу и пресс-папье.

Дорогая Мэй. Дражайшая Мэй. Мэйзи. Мэй, дорогая. Любимая.

После нескольких неудачных попыток начать письмо его перо уверенно заскользило по бумаге, строчки ложились одна за другой.

Он как раз запечатывал конверт, когда на город обрушилась мощная песчаная буря. Воющие ветра сотрясли оконные стекла и закружили в воздухе вихри желтой и оранжевой пыли. По всему дому захлопали двери, с грохотом полетели на пол кадки с цветами, слуги с криками бросились запирать дом и спасать имущество.

Природная стихия отозвалась счастливой дрожью в теле Моррисона. Мэйзи…

За стеганой портьерой, которая зимой помогала поддерживать в библиотеке хотя бы призрачное тепло, со стуком распахнулась дверь. Очнувшись от транса, Моррисон потянулся за связкой тряпья, которую держал в расщелине пола. Он обожал бурю, но только не беспорядок, который она несла с собой.

Когда ветер стих, он вышел из библиотеки и наткнулся на повара, который выглядел расстроенным и сильно бранился. Как выяснилось, прежде чем он успел добраться до своего жаворонка, клетку снесло с дерева, разбило о землю, и птица улетела. Ю-ти, напуганная вспышкой гнева мужа, вместе с остальными слугами спешно подметала двор.

Хотя и короткая, буря засыпала песчаником черепичную крышу, забила песком оконные решетки, оставила «сувениры» пустыни Ордос в кочанах капусты. Вернувшись к себе в комнату, Моррисон обнаружил песок и в карманах своей одежды в шкафу и комоде, между страницами книг и даже на объективе своего драгоценного фотоаппарата «Брауни», который покоился в кожаном чехле, запертый в ящике бюро.

Он снял объектив, сдул с него песчинки и прошелся по стеклу перышком. Пока он оглядывал припорошенный пылью письменный стол, в голове вдруг зазвучала мелодия.

У нас не будет свадьбы пышной:

Откуда взять мне денег лишних?

Но даже на велосипеде

Ты будешь всех милей на свете!

Каким же смешным и нелепым он, должно быть, выглядел в эту минуту, когда напевал себе под нос незатейливый куплет. И трудно было поверить, что еще не так давно он чувствовал себя настолько немощным, что подумывал навсегда покинуть Китай.

Мэйзи, Мэйзи, дай мне ответ.

В нем бушевала кровь, и он вновь ощущал себя молодым.

Глава, в которой Моррисон встречает щеголя Игана, чья белозубая улыбка напоминает ему о плачевном состоянии собственных зубов, а редакционное задание оказывается как нельзя кстати

На следующее утро Моррисон проснулся полным сил, привел в порядок записи и только принялся строчить телеграмму в «Таймс», как в комнату вошел Куан с письмом от Грейнджера.

«Мой дорогой Моррисон», — с дерзкой фамильярностью начиналось оно. Далее на двух страницах Грейнджер изливал свое недовольство тем, что его телеграммы не публикуют так часто, как ему бы хотелось, и сетовал на ненадежность современного телеграфа и почты. Он умолял своего почитаемого коллегу об услуге: не мог бы Моррисон поспособствовать тому, чтобы прилагаемый отчет, добытый потом и кровью, попался на глаза их редактору в Лондоне? Он был бы бесконечно благодарен.

Моррисон извлек из конверта отчет Грейнджера и внимательно прочитал его.

Белиберда, да еще написанная отвратительным слогом. Пустоголовый идиот.

Он порвал отчет и бросил его в камин.

Вчерашняя буря очистила небо до лазурного блеска. Моррисон плодотворно поработал до ланча, но к середине дня почувствовал, что сидеть за столом уже невмоготу. Довольный собой, он вышел во двор и подставил лицо солнцу и легкому бризу. Ветер, что бушевал накануне, оборвал нежно-розовые цветки рано зацветших яблонь и вишен, засыпав улицы ароматным конфетти. Моррисон брел по широким проспектам и узким хутунам^[10] пробираясь в плотном потоке торговцев и лоточников, возчиков, рикш и паланкинов. Мимо него проходили маньчжурские леди в залаченных париках, нищие попрошайки, люди-«бутерброды», рекламирующие товары. В ушах звенело от зазывных криков продавцов, гогота из винных лавок, грохота тележек, визга детворы. Его нос с отвращением вдыхал гнилостный запах канализации и с наслаждением втягивал ароматы ирисок и оладий. Улицы Пекина были одинаково колоритными и пугающими, и он ускорил шаг, чтобы поскорее добраться до пандуса, ведущего к вершине Стены Тартара^[11].

Стена, возведенная сотни лет назад, возносилась на сорок футов и местами была настолько широкой, что по ней могли проехаться четыре повозки в ряд. Отсюда открывался неповторимый вид на город, просматривались даже золоченые крыши, сады и павильоны императорского дворца. Место располагало к размышлениям об истории — Китая, Пекина, своей собственной, — удивительная симметрия столицы, с ее осями, проложенными с севера на юг, и священной геометрией, помогала упорядочить мысли. Это была точка, откуда можно было наблюдать суетную и крикливую жизнь городских улиц, чувствуя себя далеким от нее. Прогулка по стене Тартара была особенно по душе Моррисону, приверженцу нерушимых бастионов, крепостных оград и сложных фортификаций.

Поднявшись наверх, журналист глубоко вдохнул и окинул взором город, ставший ему второй родиной. Бесхвостые воздушные змеи прорезали лазоревую гладь неба, отовсюду доносился мелодичный перезвон колокольчиков: они позвякивали на тележках торговцев, бренчали на шеях верблюдов и мулов, заливались под куполами городских храмов. Этот день не годился для сдержанных эмоций. Сердце Моррисона пело. «О, Мэйзи, что за девушка! — думал он. — Она возбуждает меня бесконечно».

Бесконечно. Ему вдруг вспомнилась Мэри Джоплин. Мэри, это ангельское евроазиатское создание, была медсестрой, которая выхаживала его в Калькутте, где он слег с лихорадкой в конце своего эпохального путешествия из Шанхая на субконтинент десять лет тому назад. Сладкая Мэри, в чьих руках даже хинин казался медом. В порыве страсти он посвятил ей немало строк в своем дневнике: «живость ее прекрасного личика…», «чарующая грация и бесшумное проворство ее движений…».

Когда он поправился и был готов покинуть Индию, Мэри в слезах пожелала ему встретить достойную девушку. Но он все равно не мог забыть ее. В 1899 году он убедил редакцию «Таймс» в необходимости поездки в штат Ассам, чтобы сделать репортаж о последних достижениях в чаеводстве. Правда, он и на милю не приблизился к чайным плантациям. У Мэри настали тяжелые времена, и ей пришлось заложить подаренные им украшения — всего за четырнадцать рупий, вдвое дешевле их стоимости, как он отметил с неудовольствием. Но куда хуже было то, что на этот раз хинин казался подходящим сравнением для нее. Она впилась в меня, как пиявка. Кричала, скандалила, барабанила в грудь своими маленькими карамельными кулачками. Моррисон исполнил свой долг и помог ей выпутаться из сложных финансовых проблем, но его сердце обратилось в камень. Когда он наконец покинул Индию, то уже навсегда и с великим облегчением. Он многое переосмыслил. Женщины, как Мэри, какими бы трогательно-нежными они ни были, в реальной жизни теряли свое очарование.

В неспешный поток его мыслей ворвался жизнерадостный баритон:

— Чему это вы хмуритесь в столь чудный день, доктор Моррисон? Неужели недовольны тем, как развивается военная кампания?

Моррисон с некоторой досадой обернулся на голос:

— А… мистер Иган. Какой сюрприз.

Мужчины пожали друг другу руки. Рукопожатие Игана было крепким, уверенным, а его широкая белозубая улыбка напоминала парус. Он не уступал Моррисону в росте и атлетическом телосложении, хотя, будучи на десять лет моложе австралийца, выглядел более подтянутым и мускулистым. Моррисон всегда находил Мартина Игана чересчур здоровым и энергичным, что неприятно щекотало нервы. Природа наградила парня брутальной красотой, которую американская самоуверенность усугубила, до гротеска. Возможно, Соединенные Штаты и были страной трущоб и политической коррупции, поскольку еще не успели оправиться от Гражданской войны и лишь недавно отмылись от позора рабства, и американцев можно было упрекать в бесцеремонности и грубости, но никто не мог соперничать с Новым Светом в уверенности, идеализме и оптимизме. Весь мир обожал Америку за ее веру в прогресс, демократию и лучшее будущее для всех, а заодно восхищался ее румяной, пышущей здоровьем молодостью. Рукопожатие и улыбка Игана были тому подтверждением.

Моррисон высвободил свою руку:

— Что привело вас в Пекин? — Он вдруг вспомнил, как Мэй говорила, что встретила Игана в Тяньцзине, и ему захотелось узнать, насколько хорошо они знакомы: — Я слышал, вы были в Провинции?

— Немного бизнеса, немного развлечений, — ответил Иган. С недавнего времени он работал на «Ассошиэйтед пресс», возглавляя бюро «АП» в Токио, а прежде подвизался в «Сан-Франциско кроникл». — Ничего, несколько недель бюро поработает и без меня. Ни один город не сравнится с Пекином, не так ли? Представить только, столица трех династий, последняя из которых старше Соединенных Штатов.

— Пяти династий. Ляо, Цзинь, Юань, Мин, Цин, — поправил его Моррисон. Тут он вспомнил, что Иган давал почитать Мэй его книгу. Как же он был благодарен ему за это. Его тон смягчился: — Конечно, первые две были относительно малочисленны, чтобы считать их полноценными династиями.

— Мне следует больше читать о китайской истории, — сдался Иган. — Я всегда думал, что монгольская династия Юань была первой. Вот интересно все-таки, что там происходит? — Он жестом указал на Запретный город. — Похоже на мечту Востока.

— Пожалуй, больше на мечту о восточном деспотизме.

Иган в задумчивости поджал губы. Они у него были полные, пухлые, почти женские, и Моррисон испытал некоторое отвращение.

— Я всегда понимал восточный деспотизм — по крайней мере, как его трактует Аристотель — как деспотизм с согласия сторон, вовлекающий людей в добровольное рабство. Но возможно, я ошибаюсь. — Чрезмерная учтивость Игана начинала действовать Моррисону на нервы.

— Ну, ваша личная неприязнь к Старому Будде всем известна.

— Здесь нет ничего личного. Знаете, как китайцы называют эти ворота? — Моррисон указал на юго-восточный угол стены. — Ворота дьявола. И все из-за сборщиков налогов, которые взимают здесь пошлины на рис, соль, сигареты и прочее. Каждый китаец знает, что эта дань идет исключительно на покупку для Старого Будды, императрицы Цыси, модных духов и мыла. Всем известно и то, что она пустила средства, предназначенные для военного флота, на постройку прогулочных лошадей для своего Летнего дворца. Эта женщина — коварная развратница.

Это должно его заткнуть.

С запада к стене подошел караван верблюдов, и Иган переключился на него:

— Мне всегда любопытно, что за сокровища везут на рынок эти караваны. Я представляю себе красивые гобелены или ковры, меха…

— Уголь. Из шахт в горах Западного Китая.

Иган восхищенно покачал головой:

— Пообщаешься с вами — и сразу вспоминаешь, почему вас называют мэтром журналистики!

Моррисон был падок на уважительные комплименты, как другие — на золото. Он решил, что, в общем-то, не имеет ничего против Игана. В конце концов, с ним можно было поболтать.

Иган поделился новостью о том, что известный американский писатель Джек Лондон прибыл в Японию, чтобы освещать ход войны для газет Хёрста^[12].

— Да-да. Мой коллега из «Таймс», Лайонел Джеймс, говорил, что они вместе плыли на пароходе из Сан-Франциско до Йокогамы.

— Лондон тоже хорошо помнит Джеймса. На корабле все только и говорили о том, что он путешествует с лакеем! Американцев это здорово позабавило. Как выяснилось…

— Да, я знаю. Так называемый лакей на самом деле был нашим коллегой Дэвидом Фрейзером. «Таймс» разрешила ему освещать военные действия, если только он сам оплатит дорогу. Ему ничего не оставалось, как купить самый дешевый билет, выдав себя за лакея Джеймса. Похоже, теперь его преследуют насмешки. Кстати, про Лондона Джеймс сказал, что с ним не соскучишься. Веселый парнишка.

— Да, Джеку еще нет и тридцати. На два года моложе меня. Вы читали что-нибудь из его книг?

— Мне понравился «Зов предков». Не уверен, что его можно назвать американским Киплингом, как уверяют некоторые, хотя, впрочем, я говорю это как страстный поклонник английского поэта. Я определенно не разделяю социалистических идей Лондона. Но пишет он хорошо. У него настоящая мужская проза.

— Мы с Джеком хорошие друзья. Товарищи, как, кажется, говорят у вас в Австралии. Конечно, он развязный парень и пьет как сапожник. В баре он неизменно вызывал меня на поединок армрестлинга, стоит ему напиться. Но нельзя не признать, он хорошо образован, много повидал за свою трудную жизнь, и он самый блестящий рассказчик из всех, кого я знаю. Я должен вас познакомить. Уверен, он вам понравится. Несмотря на его социализм.

— Буду рад знакомству, — ответил Моррисон, втайне досадуя на то, что предстоит встреча с еще одним хвастливым американцем. К тому же любителем армрестлинга в барах.

— Он сейчас в пути на фронт, — сказал Иган.

— Ха! Пусть попробует проскочить японцев. Думаю, он будет первым. Вот уже месяц идет война, а они до сих пор никому не дают разрешения попасть на линию фронта.

— Джек говорит, что японцы его не остановят.

Моррисон повел бровью:

— Он недооценивает их упрямства.

— О, если кто и прорвется, так это Джек. Более того, он говорит, что напишет всю правду о войне, покажет ее истинное лицо: грязь на солдатских сапогах, выражение глаз, шипение полевой кухни, запах пороха. Представляете, он уже заставил одного из японских солдат вывалить содержимое вещмешка — чтобы все записать!

— Да, это очень хорошо для писателя. Но журналисту нужны твердые факты. — Спохватившись, что Иган сейчас бросится на защиту своего друга, Моррисон быстро сменил тему, переключившись на сюжет, который занимал его гораздо больше: — Так я слышал, вы недавно были в Тяньцзине?

— Да, было дело, — широко улыбнулся Иган, и Моррисон, внутренне поморщившись, в очередной раз подивился тому, какие белые и ровные у него зубы. — За последние месяцы привлекательность этого перевалочного пункта заметно возросла. Правда, говоря об этом, вынужден признать свою вину. Я обещал кое-кому представить вас. Это одна американская особа. Она очень хочет познакомиться с вами. Однако должен признаться: удержаться от соблазна оставить ее для себя было трудно.

Моррисону совсем не понравился тон, которым это было произнесено.

— Я так полагаю, вы говорите об очаровательной мисс Перкинс?

— А… так вы уже познакомились?

— Лишь недавно. На заставе Шаньхайгуань. Она была там вместе с миссис Рэгсдейл.

— Ее бедная компаньонка.

— По всему было видно, что миссис Рэгсдейл с удовольствием проводит время в компании мисс Перкинс. Во всяком случае, это куда приятнее, чем общество ее мужа.

— Ха-ха-ха! — Американец рассмеялся от души и похлопал Моррисона по спине.

Наглец. Щенок.

Встреча с дерзкой молодостью в лице Игана заставила Моррисона в очередной раз взгрустнуть о том, что как раз в этом он проигрывает. Такие белые зубы. Даже не верится. Его собственный коренной зуб вдруг напомнил о застарелом кариесе острой болью, пронзившей челюсть. Эта боль словно открыла ворота, в которые хлынули другие недуги: по суставам пробежался ревматизм, в носу заныла треклятая рана, угрожая кровотечением. Невозможно было представить, что всего два дня назад Моррисон чувствовал себя беспечным и вкушал плотские удовольствия, ведь его организм настроен исключительно на болячки…

— Вам нехорошо?

— Все отлично. Лучше не бывает. Но я должен идти. Много дел.

Выразив неопределенную надежду на скорую встречу и скрепив это рукопожатием — как ему показалось, достаточно твердым, — Моррисон откланялся и устремился в обратный путь с решимостью, которой вовсе не испытывал.

На западе закат уже перекрашивал фиолетовые холмы, набрасывая на них пурпурно-золотистые мантии. Крыши Запретного города сливались с ними. Моррисон не заметил, как его рука инстинктивно потянулась в карман и нащупала платок Мэй. От нее до сих пор не было письма, хотя он и понимал, что со времени их знакомства прошло всего два дня. И тем не менее он все-таки нашел время написать ей, а ведь он, Моррисон, был занятым человеком; так почему же она не удосужилась прислать хотя бы открытку?

В голову тотчас полезли беспокойные мысли, и он приказал себе покончить с этим помешательством. Надо выбраться в Тяньцзинь как можно скорее.

На следующий день Моррисон возвратился с прогулки и застал Куана за беседой с Ю-ти, женой повара. Завидев Моррисона, девушка испуганно метнулась в дом.

— Как ей здесь живется, все в порядке? — спросил журналист.

— Да. О, и я попросил одного из слуг купить пару одеял как свадебный подарок от вас для нее и мужа.

— Очень хорошо. Hen hao. — Моррисон с благодарностью посмотрел на своего боя.

— О, и еще: нельзя ли оплачивать труд Ю-ти?

Моррисон слегка загрустил. Повар, который получал в месяц двадцать пять долларов серебром, был самым высокооплачиваемым слугой в его доме после Куана.

Куан словно прочитал его мысли.

— Yisi, yisi, — ввернул он по-китайски, имея в виду «чисто символически», но в этой непринужденной оговорке таился глубокий смысл.

Моррисон кивнул, сконфуженный тем, что Куан видит его насквозь, и, думая о том, как Мэйзи отнеслась бы к его природной скупости, произнес:

Проследи за этим.

Позже, возвращаясь из библиотеки за книгой, которую он оставил в гостиной, Моррисон заметил во дворе Ю-ти, занимавшуюся резкой овощей. Девушка настолько была поглощена работой, что поначалу не заметила его приближения. Он попытался представить себе, каково ей пришлось, когда подняли красную свадебную вуаль с ее лица и она впервые увидела своего пожилого мужа.

Ему приходилось слышать о том, что китайцы предпочитают систему договорных браков — якобы любовь, произрастающая из них, куда сильнее и прочнее той романтической и ветреной, к какой привыкли иностранцы. Конечно, институт договорных браков имел свою долгую историю и на Западе. Да он и сам не раз ужасался страстной привязанности к таким женщинам, как Мэри Джоплин, которые в итоге оказывались, мягко говоря, не заслуживающими любви. Сейчас, всецело поглощенный мыслями о Мэй, он испытал легкое сомнение, но тут же одернул себя. Она не такая, как все!

Ю-ти склонила голову и зарделась от смущения.

— Хозяин, — почтительно произнесла она по-китайски.

До него дошло, что все это время он буравил ее взглядом.

— Продолжай…

Решительной походкой он вернулся в свой кабинет, начисто забыв о том, зачем выходил. Ему бы хотелось поговорить с Ю-ти о ее отце и воспитании. Судя по тому, что рассказал Куан, повар не догадывался, кем был его тесть. Впрочем, он никогда и не проявлял интереса к политике, говорил, что его заботы в этой жизни связаны исключительно со свежестью чеснока и качеством бекона.

На следующий день пришла телеграмма от Моберли Белла. Редактор просил Моррисона написать для «Таймс» шестьсот пятьдесят слов о том, как развиваются события на фронте.

Наконец-то хорошие новости!

Теперь у Моррисона была веская причина срочно отправиться в Тяньцзинь. Будучи центром финансовой, научной и журналистской активности в Северном Китае и главным торговым портом страны, Тяньцзинь являл собой средоточие полезных контактов — как среди иностранцев, так и среди китайцев. Не зря же говорили: пусть все решения принимаются в Пекине, но чтобы услышать о них, надо ехать в Тяньцзинь. Моррисону не было нужды убеждать себя в необходимости этой поездки. Он готов был немедленно тронуться в путь.

Глава, в которой нам представляют майора Мензиса, а звук женских шагов заставляет дрожать чайную чашку нашего героя

— Рад, что едем в Тяньцзинь, Куан? — Хозяин и слуга стояли на перроне вокзала в ожидании поезда на Тяньцзинь. Была суббота, пятое марта. — Там отличная еда, верно?

— Лучшая в Китае. Соскучились по «собачьим булочкам»?

— Ммм… возможно. — В прошлый раз, когда они были в Тяньцзине, Куан привел Моррисона в местную закусочную, где он попробовал известные китайские булочки с мясом kou bu u baotzu^[13]. Булочки были настолько популярны, что шеф-повар, старик Као, по прозвищу Собачник, едва успевал поворачиваться на кухне. Моррисон не мог сказать с уверенностью, что булочки отличались чем-то особенным, но не стал акцентировать на этом внимание. Когда Куан предложил попробовать что-нибудь еще из местных блюд — например, жареные рогалики из теста и омлет с золотистой фасолью и кунжутом, — журналист предпочел сказаться сытым.

Как нам приветствовать друг друга на людях? И все-таки, почту она не написала?

Табачный дым в вагоне, смешанный с неприятным запахом гнилых зубов и воспаленных десен, напомнил Моррисону о необходимости записаться на прием к стоматологу в Шанхае. Перед глазами снова возникла ослепительная улыбка Игана, и Моррисон, ощутив прилив беспокойства, приоткрыл окно у своего сиденья и с благодарностью вдохнул холодный воздух. Через некоторое время он вернул оконную раму на место. Заметив сидящего впереди русского полковника, с которым однажды встречался, он привстал, чтобы поприветствовать его, и нисколько не удивился тому, что его порыв был встречен без энтузиазма.

После четырех беспокойных часов пути среди насыпных равнин показался Тяньцзинь. Хотя и здесь союзнические войска похозяйничали на славу, нанеся губительный урон вековым стенам города, причудливые ворота и дозорная башня по-прежнему стояли на страже. Долгим и пронзительным свистком поезд возвестил о своем прибытии на станцию, отстроенную для обслуживания иностранных концессий.

Сойдя на перрон, Моррисон всей грудью вдохнул воздух Тяньцзиня, куда более соленый и бодрящий, чем в закрытом и пыльном Пекине. Он не успел размять затекшие ноги, как перед ними возникла толпа рикш. После коротких и напряженных переговоров, в ходе которых Куан дважды порывался уйти, но его тут же возвращали, рикши деловито погрузили обоих на мягкие сиденья повозок.

Рикша Моррисона так резво взял с места, что журналисту пришлось схватиться за поручни, чтобы удержать равновесие. Повозка понеслась в город, сопровождаемая кружащим в безоблачном голубом небе ястребом.

Сердце Моррисона учащенно билось в такт ритму, отбиваемому ногами рикши по щебеночной дороге. Когда они приблизились к зоне итальянской концессии, рикша остановился, чтобы заплатить пограничный налог рябому китайскому полицейскому и его кучерявому коллеге-итальянцу. Сделка длилась, казалось, целую вечность. Наконец они пересекли мост через реку Пей-хо, и их встретила зона французской концессии с ее серочерепичными замками, создающими иллюзию Парижа. Следующая остановка пришлась на пограничный пост перед въездом в концессию британскую. Салют от усатого сикха в черном тюрбане — и вот они влились в плотный поток транспорта на Виктория-роуд — Уолл-стрит Тяньцзиня, — лавируя среди суетливых рикш, одноконных экипажей и подвод, бледных важных мужчин верхом на конях, смуглых фермеров с набитыми урожаем тележками и коробейников с гружеными лотками.

Богатейший город Северного Китая имел собственное электричество и телефонную связь, а повозки рикш — резиновые покрышки. Европейские, русские, японские и китайские торговцы, предприниматели и инвесторы оккупировали великолепные общественные здания, банки, торговые фирмы и офисы горнодобывающих компаний, которые тянулись по обеим сторонам улицы.

Если Пекин напоминал неспешного, одетого в шелка мандарина, который так загадочно принимал своих гостей, что им проще было угадать намерения хозяина по уготованному им месту за столом, чем по его словам, Тяньцзинь — во всяком случае, его иностранный сектор — можно было сравнить с щеголеватым компрадором в мягкой фетровой шляпе, свободно изъясняющимся на двух-трех языках, одним из которых обязательно был бизнес. Основательность колониальной архитектуры Виктория-роуд провозглашала прочность и постоянство британского присутствия на Дальнем Востоке. Но, по крайней мере сегодня, восторг перед величием империи не преобладал во взбудораженных мыслях Моррисона.

Наконец повозка остановилась у парка Виктории, городского сада, разбитого на месте бывшего болота. Кованая железная эстрада для оркестра, мощеные дорожки, внушительный пожарный колокол служили украшением парка, замышлявшегося для услады иностранцев — из китайцев сюда допускали только тех, кто присматривал за их детьми. Готическое здание Гордон-Холла с его зубчатыми стенами по одну сторону аллеи смотрело прямо на веранду с колоннами отеля «Астор Хаус», который и был конечным пунктом путешествия Моррисона.

В Тяньцзине восставшие «боксеры» выпустили в концессионеров больше снарядов, чем обрушилось на южноафриканский город Ледисмит за время его четырехмесячной осады в ходе англо-бурской войны того же года. Роскошный «Астор Хаус» тоже получил свою порцию разрушений, но сейчас был восстановлен в своем прежнем великолепии. Благодаря экономической мощи иностранных концессий и репарациям, которые пришлось заплатить униженному китайскому правительству, стены отеля сохранили куда меньше боевых отметин, нежели участок, Великой стены у Головы дракона.

Оставив Куана разбираться с рикшами, Моррисон через обрамленный пальмами в кадках парадный вход зашел в элегантное лобби, поскрипывая сапогами по паркету из липового дерева. Менеджер, мистер Морлинг, поднялся из-за стойки администратора под королевской лестницей, и удивление в его взгляде тут же сменилось почтением.

— Доктор Моррисон? Какая радость снова видеть вас!

— Я тоже рад.

Сгорая от нетерпения, Моррисон проследовал за гостиничным служащим по лабиринту коридоров, покрытых деревянными панелями, к своему номеру с видом на парк Виктория. Обстановку комнаты составляли пара кресел, обитых той же цветастой тканью, что и шторы на окнах, маленький столик, который украшала фарфоровая ваза с цветами из шелка, комод, гардероб и широкая кровать с одеялом из гагачьего пуха. Кровать была в португальском стиле — на четырех столбах с резьбой в виде нанизанных деревянных шаров. Конечно, это был не самый большой и роскошный из номеров «Астор Хауса», но лучший из того, что мог себе позволить Моррисон. Пока Куан распаковывал вещи, Моррисон набросал несколько записок, которые Куану надлежало разнести по адресам знакомых Моррисона, извещая их о приезде. К сожалению, Дюма возвращался в город лишь завтра.

Покончив с записками, Моррисон вышел из отеля и под бледными лучами весеннего солнца направился к дому своего приятеля и соотечественника, майора Джорджа Филдинга Мензиса.

В Тяньцзине Мензис был уважаемым человеком и тоже наслаждался славой героя. Во время осады города, когда британские подданные и китайские христиане укрылись в подвалах «Астор Хауса», Мензис взял на себя командование обороной. Под его руководством новообращенные возвели баррикаду длиной в целую милю вдоль Банд-роуд. Строили из всего, что попадалось под руку, — пакетов из-под сгущенки, клубков верблюжьей шерсти, даже меха. Ныне он служил в армии имперского наместника Юань Шикая — человека, которым Моррисон восхищался. При всем при этом Моррисон втайне считал своего соотечественника непроходимым тупицей. В дневнике он жаловался на то, что Мензис был самым большим занудой во всем Китае: «У меня открывается носовое кровотечение, когда в доме появляется Мензис…»

Мензис даже не догадывался о том, чтонаходится в такой немилости у Моррисона. Как и большинство австралийцев, Мензис до сих пор испытывал благоговейный трепет перед подвигом Моррисона, в молодости повторившего пеший маршрут великих исследователей Бёрка^[14] и Уиллса^[15]. Впрочем, в этом у майора был личный интерес: Роберт О’Хара Бёрк приходился ему дядей. Так что его патетическим благодарностям в адрес Моррисона не суждено было иссякнуть. «Да благословит тебя Господь за твою доброту, — написал он однажды. — Я в вечном долгу перед тобой за все, что ты сделал в память о моем дяде. И делом постараюсь доказать тебе свою преданность».

Внутренне поморщившись от собственного лицемерия, Моррисон постучал в дверь дома Мензиса. Пора было истребовать должок.

— Джордж Эрнест! — Лицо Мензиса выражало удивление и восторг. Он тепло пожал руку Моррисона. — Чем обязан такой чести? — Голос у Мензиса был таким же звучным и глубоким, как у Моррисона.

Моррисон нацепил маску добродушия:

— Я хотел попросить тебя об услуге.

Меньше чем через час мужчины стояли у ворот резиденции Рэгсдейлов на территории американской концессии, по соседству с британской. Моррисон расправил полы пиджака и пробежался рукой по волосам. Рядом с ним Мензис вытянулся в струнку, словно перед военным смотром, — это должно было усыпить любые подозрения миссис Рэгсдейл в отношении истинных намерений Моррисона.

A-Лонг, старший бой Рэгсдейлов, открыл дверь. Забрав визитные карточки, он провел их в гостиную, вышел, вернулся с чашками жасминного чая и только после этого удалился сообщить дамам о приходе гостей. Моррисон, пылая от волнения, попытался успокоить себя изучением декора. Его взгляд задержался на копии известной картины конца девятнадцатого века «Доктор» — портрет хирурга, осматривающего больного ребенка, кисти Люка Филдеса. Моррисон сделал мысленную пометку для Дюма: оба они давно заметили, что те, кто пытается убедить окружающих в своей респектабельности, обязательно вешают у Себя в гостиной копию именно этой картины.

Мензис проследил за направлением взгляда Моррисона.

— Великолепное полотно, — с надеждой в голосе прокомментировал он.

— В самом деле, — с непроницаемым лицом ответил Моррисон.

На лестнице послышались женские шаги. Моррисон поспешил накрыть крышкой свою чашку, и она задребезжала. Мужчины встали. Шаги приближались. Но они явно не были легкой поступью молодой женщины.

— Миссис Рэгсдейл. Спасибо, что приняли нас. Я полагаю, вы хорошо знакомы с майором Джорджем Мензисом.

Миссис Рэгсдейл сделала вид, что очень рада видеть обоих. Однако, когда Моррисон осведомился о мисс Перкинс, на лице миссис Рэгсдейл отразилась такая скорбь, что на какой-то миг Моррисон с ужасом подумал, что Мэй либо умерла, либо вернулась домой в Калифорнию, и у него сжалось сердце.

— Мисс Перкинс крайне нездорова, — сообщила миссис Рэгсдейл. — Боюсь, она слегла с гриппом.

Моррисон, испытав облегчение, тут же предложил свои услуги:

— В конце концов, я доктор медицины.

Миссис Рэгсдейл всплеснула руками:

— Да благословит вас господь, доктор Моррисон! Но она спит. Думаю, не стоит беспокоить ее.

— Конечно, — согласился он, с волнением представив ее в постели.

— Я наложила ей на горло компресс с гусиным жиром, — заверила его миссис Рэгсдейл. — И отпаиваю ее чаем с лимоном.

Моррисон с трудом выдавил из себя улыбку:

— Вижу, она в надежных руках. Пожалуйста, передайте ей наши искренние пожелания скорейшего выздоровления.

— Я все-таки надеюсь, что вы, джентльмены, в любом случае придете отобедать с нами сегодня вечером. Для нас с мистером Рэгсдейлом это будет огромная честь.

Мензис вежливо отклонил приглашение, правильно угадав, что уже исполнил свою миссию. Моррисон согласился прийти.

Возможно, ей станет лучше и она спустится к столу. Прошу тебя, Господи!

Когда вечером он вернулся, Мэй по-прежнему была слишком больна, чтобы присоединиться к ним. Однако сознание того, что он находится под одной крышей со столь прелестным созданием, возбудило его настолько, что вдохновило на необычайное остроумие и разговорчивость за столом, где, помимо него, находились Эдвин Клаф из «Нью-Йорк джорнал» и другие, не столь именитые, корреспонденты, так что позже в своем дневнике он написал: «Я развлекал их очень мило, если не сказать блестяще».

На следующий день Моррисон, уже в одиночку, снова явился к Рэгсдейлам.

— Мне очень жаль, — опечаленно произнесла миссис Рэгсдейл. — Мисс Перкинс поправляется, но все равно она еще очень слаба, чтобы принимать гостей. Сегодня утром она даже не смогла пойти с нами в церковь. Прошу вас, выпейте чаю.

Моррисон остался на положенные десять минут, после чего под предлогом неотложной встречи откланялся.

Седьмого марта, в его третий вечер в Тяньцзине, Моррисон наконец-то встретился с Дюма, который вернулся в город, в «Тяньцзинь Клаб», где их ждал скромный ужин — рыбный суп, жареный ягненок, зеленый горошек, картофель и сливовый пудинг.

— Как продвигаются дела с нашей юной наследницей? — спросил Дюма, смахивая с усов остатки подливки.

— Никак. У нее грипп.

— Ты что же, так и не виделся с нею?

— Нет. — При этом нельзя было сказать, что он не пытался. Он отправил столько любовных записок, сколько приличествовало дружеской заботе о здоровье. Но ни на одну из них не получил ответа. Он заходил к Рэгсдейлам еще несколько раз, чувствуя, что его намерения прозрачны, как стекло. И неизменно ему отвечали: Мэй слишком больна, чтобы спуститься вниз. Впрочем, сейчас он не видел смысла посвящать Дюма в такие подробности. — Я был ужасно занят все эти дни, — равнодушно пожал он плечами. — И некогда было думать об этом.

— Послушай, ты передо мной в долгу за то, что я взял на себя миссис Рэгсдейл тогда, в Шаньхайгуане. Эта женщина способна заболтать до смерти. И чем же ты занимался в отсутствие своей красотки?

— О, я поработал на славу. Встречался с продажным Чоу из Китайской торгово-судоходной компании; скучным толстяком адмиралом Йе; тупицей Фентоном, который, как всегда, говорит загадками и сыплет какими-то невероятными фактами; нашими японскими друзьями, привычно любезными и ненадежными; железнодорожниками и банкирами; с Вингейтом и Юань Шикаем, который, насколько я понял, самый толковый и полезный человек в Тяньцзине. Разумеется, исключая присутствующих за этим столом. Я был у Юань Шикая дома, на Венбо-роуд, вместе с его переводчиком Тцаем. Не перестаю восхищаться Юанем. Убежден, что он самый здравомыслящий и цивилизованный мандарин во всей Поднебесной. Его деятельность по продвижению библиотек, озеленению, введению единой валюты, не говоря уже о создании полиции по западному образцу, выше всяких похвал.

— А между тем он предал реформаторское движение, которое ты поддерживал.

— Ерунда.

— Это правда, — сказал Дюма, распаляясь от выпитого вина. — И ты это знаешь, Джордж Эрнест. В критический момент молодой император, зная о том, что его тетя готовит заговор против него, послал Юаню письменный приказ о ее аресте. Юань его предал. Если бы Юань не рассказал императрице Цыси о планах племянника, она бы не посадила Гуансюя под арест и не казнила бы Тань Сытуна и его сподвижников. Так что…

Моррисон оборвал приятеля на полуслове:

— Я не спорю с фактами. Но у Юаня были веские причины сомневаться в искренности намерений императора арестовать Цыси. Взять хотя бы цвет чернил: приказ был написан черными чернилами, а не императорскими ярко-красными. У него не было иного выбора, кроме как раскрыть двору заговор. Речь сейчас о другом: если у Китая и есть надежда стать сильной и современной державой, то связана она прежде всего с Юанем. Даже если этого не понимают все те, кто стоял на стороне реформаторов.

— Значит, по-твоему, так, — уже мягче произнес Дюма. — Что ж, у меня нет причин сомневаться в справедливости твоей оценки.

— Как бы то ни было, мне удалось собрать куда больше материала, чем может вместиться в шестьсот пятьдесят слов телеграммы, и это больше всего меня беспокоит в настоящий момент.

— Очень хорошо. А как тебе новость о том, что русские собираются с силами? Они утверждают, что уже потопили четыре военных корабля японцев.

— Я уверен, что японцы отыграются, — лаконично ответил Моррисон, атакуя зеленый горошек.

Глава, в которой Моррисон размышляет над парадоксом женской грамотности, а нам раскрывается дерзкий план Лайонела Джеймса

Вернувшись в Пекин, Моррисон написал Мэй два письма в первый день и столько же во второй. В ответ он не получил даже почтовой открытки. Гордость не позволяла ему смириться с мыслью, что он ей настолько безразличен. И потому Моррисон сосредоточился на поиске других объяснений. Возможно, ее болезнь оказалась куда более тяжелой, чем предполагала миссис Рэгсдейл. Он корил себя за то, что не настоял на медицинском осмотре.

Утром третьего дня он снова сел за письмо: на этот раз оно было проникнуто нежным участием и заботой о ее здоровье. Потом ему показалось, что вышло письмо доктора, а не любовника. К вечеру он написал пламенное послание, выразив те же мысли, но с большей страстью, и даже присовокупил несколько неуклюжих поэтических строчек. Тем временем с каждой доставкой почты его надежды взмывали ввысь и плюхались оземь, как воздушные змеи, парящие в весеннем небе над Пекином в порывах капризного ветерка.

Но если Моррисон и страдал, то все равно не раскисал. От природы не способный к безделью, он заполнял дни многочисленными встречами, напряженной перепиской и работой в библиотеке.

Когда кто-то из знакомых обмолвился о растущем спросе на китайских рабочих-кули в Южной Африке, он занялся изучением этого рынка. Продолжая в меру своих сил помогать Японии, он разработал план компрометации Русско-Китайского банка, который финансировал русскую администрацию в Маньчжурии.

Как-то днем, когда повар отправился на рынок, он решил расспросить Куана о том, как поживает Ю-ти.

При упоминании ее имени взгляд Куана вспыхнул. Ответил он не сразу:

— Повару не нравится, что она читает. Он отбирает у нее книги.

Моррисон не ожидал такого ответа и заинтересовался еще больше:

— Значит, она читает. Это необычно для девушки. Ах, ну да, конечно. Ее отец был сподвижником Тань Сытуна. Но разве повар не находит это полезным, чтобы его жена умела читать и писать?

Куан покачал головой:

— Нет. Он мыслит по-старому. — Слуга погрузился в глубокую задумчивость. Когда он наконец заговорил, в его голосе зазвучало нечто похожее на страсть, чего Моррисон никогда от него не слышал: — Женщины тоже люди, а не рабы мужчин. Не их собственность.

— Очень прогрессивное мышление, Куан. Ты почерпнул это у миссионеров, не так ли?

— Древний мудрец Мо-цзы говорит о всеобщей любви, а Будда — о сострадании. Конфуций проповедовал jen — кажется, по-английски это называется «доброжелательность». Совсем не обязательно быть христианином, чтобы сказать о том, что женщина и мужчина равны.

— Это ты так считаешь. Но Тань Сытун, Кан Ювэй и другие, кто говорил о правах женщин, они сами признавали, что на них повлияли идеи христианства.

— Конфуций, Мо-цзы и Будда жили до Христа. Возможно, христиане взяли эти идеи у них.

— Может быть, — ответил Моррисон, но без убежденности. — Раз уж мы заговорили о реформаторах, я слышал, что набирает силу движение против династии Цин. Ты что-нибудь слышал об этом?

— Люди недовольны войной. Они говорят, что иностранные державы кромсают Китай, как мягкую дыню. Они…

Моррисон перебил его:

— Они полагают, что во всем виноват Старый Будда, не так ли?

Куан задумался.

— Не только в ней проблема.

— Если бы у Китая был здравомыслящий правитель, его суверенитет не оказался бы под угрозой, — заявил Моррисон, подводя итог разговору. Ему в голову пришла другая мысль. Он вернулся к тому, с чего начинали: — Итак, Ю-ти обучена читать и писать.

Куан настороженно кивнул, не зная, к чему клонит хозяин.

— И при этом муж отнимает у нее книги и перо.

— Да.

— Трагедия, ты не находишь?

— Да.

— Тогда почему женщина, обладающая привилегией читать и писать, не делает этого?

— Я не понимаю. — Куан нахмурился. — Возможно, мой английский…

— Нет, — ответил Моррисон. — Твой английский здесь ни при чем. Все дело в мисс Перкинс. Я и сам не понимаю. Почему она мне не пишет?

Какое-то время они оба молчали.

— Знаешь, Куан, — первым заговорил Моррисон, — очень плохо, что Ю-ти не вышла замуж за тебя.

— Так нельзя говорить. Вы знаете, что такое yuan fen. Мы говорим, что у двоих людей yuan fen либо есть, либо нет. Если yuan fen нет, они никогда не будут вместе. Это воля небес. Для Ю-ти yuan fen — быть с поваром.

Что-то в лице Куана подсказало Моррисону, что лучше не развивать эту тему. К тому же, как бы между прочим заговорив о Мэй, он, сам того не желая, погрузился в хаос собственных растрепанных чувств.

Вечером третьего дня в Пекин вернулся Дюма и сразу нанес визит другу. Моррисон тепло приветствовал его и пригласил остаться на обед.

За чашкой цейлонского чая с бисквитами мужчины обменивались новостями и сплетнями. Моррисону не терпелось поделиться с коллегой своими мыслями о последних преступлениях Грейнджера против журналистики:

— Он, не моргнув глазом, убеждает всех в том, что русские стоят насмерть в Порт-Артуре, а уже в следующую минуту заявляет, что они вот-вот сдадутся.

— Восхищаюсь этим парнем, — сказал Дюма. — Согласись, непросто противоречить самому себе в столь непринужденной манере.

— Разумеется, я не дал хода его репортажу. После этого он имел наглость обратиться ко мне с просьбой ссудить ему пятьсот фунтов. Уверен, эти деньги пошли бы на сифилитическую американскую шлюху из борделя Мод, с которой, как я понимаю, он теперь сожительствует. Определенно, секс или сифилис повредили его мозг. Конечно, я отказал.

— Правильно сделал, — одобрил Дюма, размешивая в чашке кусковой сахар. — Я тебе говорил, что моя жена села на пароход? Скоро она вернется в Китай.

— Нервничаешь?

Дюма отщипнул кусок бисквита:

— Не сомневаюсь, что она воспользуется моим раскаянием самым неблагоприятным образом.

— Например?

— Например, начнет пилить меня из-за моего веса. Но я буду сопротивляться, по крайней мере на этот счет. В сущности, какое значение имеет мой вес? Она же не бросит меня из-за пивного брюха, во всяком случае пока не узнает, что оно трется о другую женщину. — Он с вызовом впился в бисквит. — А… вот о чем я хотел тебя спросить. Я слышал, «Таймс» отправила освещать войну знаменитого военного корреспондента Лайонела Джеймса. Как он поживает?

— Думаю, хорошо, хотя японцы пока не согласились на его план.

— Что за план?

— Отправить в море корабль с беспроводной связью, который транслировал бы новости прямо с театра боевых действий. Такого еще никогда не было. Представь себе — Джеймс как очевидец морского сражения тут же отсылает репортаж, и на следующий день его печатают на другом конце земного шара.

Дюма покачал головой:

— Просто чудеса. Но ему не обойтись без сотрудничества с японцами. А они гарантируют ему безопасное плавание, как ты думаешь?

— Трудно сказать. Я не слишком оптимистичен. Думаю, японское правительство и руководство флота будут не в восторге от того, что его репортажи пойдут без их цензуры.

— Значит, ему будут чинить препятствия, — заметил Дюма.

— Совсем не обязательно.

— Ты когда-нибудь встречался с ним?

— Да. В Лондоне.

— Ну и как он тебе?

— Серьезный, своевольный, упрямый, — ответил Моррисон.

— Не могу понять, это комплимент или упрек?

— Мне действительно нравится Джеймс. Но приведу тебе один пример. Когда мы встретились в Лондоне, я попросил его сводить меня в театр. Я надеялся увидеть какой-нибудь веселый спектакль, желательно с музыкой и танцами. Он привел меня на серьезную пьесу об умирающих королях. Потом он сказал, что из уважения к моей персоне выбрал именно такую постановку.

— Похоже, мне повезло, что я еще не достиг такой степени респектабельности, и можно не бояться столь экстравагантных выходок, — заметил Дюма.

— Вот именно. В этом весь Джеймс — он серьезен не только в цели, но и во вкусах. Я уверен, он будет стучаться в каждую дверь — и вышибет каждую дверь, если будет нужно, — но своего добьется. — До Моррисона вдруг дошло, что ему самому стоит поучиться этому. — Ну а у тебя какие планы? Ты возвращаешься в Тяньцзинь?

— Нет, задержусь здесь. Не возражаешь?

— Ни в коем случае, — ответил Моррисон. — Просто я здесь уже четыре дня. И начинаю беспокоиться о надежности почты. Думал, может быть, ты доставишь мисс Перкинс мое письмо.

— Я слышал, что Джеймсон уезжает в Тяньцзинь сегодня вечером. Ты можешь отправить с ним.

— Джеймсон? Этот проспиртованный гомункулус? Ты разве не помнишь, что он сорвал мне ланч с мисс Перкинс, когда она была в Пекине?

— Помню, но сегодня он действительно уезжает. И я слышал, у него какие-то дела с мистером Рэгсдейлом, так что он в любом случае заглянет к ним.

Моррисон скорчил гримасу:

— О, почему бы нет? В конце концов, он мой должник.

Глава, в которой мисс Перкинс утешает нашего героя письмом, а Джеймсон выступает с неприлично хвастливым заявлением

«Эрнест, милый…

Простишь ли ты меня за то, что не спустилась к тебе в тот день? Я была в жутком состоянии. Боялась напугать тебя своим внешним видом. Как же мне хотелось пообедать с тобой или просто встретиться, пока ты был в городе. Из рассказа миссис Р. я поняла, что в тот вечер ты был душой компании! Мистер Джеймсон любезно передал мне твое последнее письмо, которое я бережно храню вместе со всеми остальными письмами, которые ты послал по почте… К сожалению, я не сильна в эпистолярном жанре и боюсь, ты осудишь меня за каллиграфию. Чистописание никогда мне не давалось. Однажды письмо, которое я отправила папе в Вашингтон (ты помнишь, что он сенатор), дошло до него только через несколько месяцев, потому что никто не мог разобрать почерк на конверте! Представляешь, что на это сказал мой папа.

Как бы то ни было, сейчас мне намного лучше, и я бы очень хотела увидеть тебя…»

Милая, дорогая девочка… Моррисон дважды перечитал письмо, вдыхая аромат духов, который еще хранила бумага, прижал его к сердцу.

— Ты в порядке, старина? — раздался за дверью библиотеки голос К. Д. Джеймсона.

Моррисон напрягся:

— Да, да, просто… дописываю телеграмму. — Как удалось этому старому кривоногому алкоголику пробраться сюда без доклада? Моррисон поспешно сунул письмо Мэйзи в стопку бумаг на своем столе и поднялся поприветствовать гостя. — Кстати, спасибо, что доставил мое письмо мисс Перкинс.

Джеймсон, расплывшись в масленой улыбке, тяжело плюхнулся в любимое кресло Моррисона.

— Для меня это было удовольствие, — небрежно бросил он. — Самолично вручил его молодой леди вчера утром.

Превозмогая отвращение к этому человеку и в надежде вытянуть из него побольше новостей о Мэй, Моррисон пригласил Джеймсона остаться на обед:

— Дюма тоже будет, он как раз в городе.

— Отлично.

Куан вкатил сервировочный столик с бокалами и хорошим шерри. Джеймсон тотчас потянулся к выпивке.

— Я тут слышал любопытную сплетню, — сказал Джеймсон, осушив первый бокал и тут же наливая следующий.

— Выкладывай, — сказал Моррисон, ревностно поглядывая на графин с шерри.

— Говорят… — Джеймсон поколебался и оглядел комнату своими слезящимися глазками, будто опасаясь, что шпионы императорского двора могут прятаться за стеллажами или заглядывать в высокое зарешеченное окно. Он понизил голос: — Говорят, что ее любимый евнух, тот самый Джон Браун, как его называют…

— Ли Ляньин.

— Да, Ли Лянь… так вот этот Ли вовсе не евнух!

— Может, поэтому он и ходит в фаворитах, — спокойно отреагировал Моррисон. — Просто он сохранил свое «достоинство» при себе, а не в банке, как остальные. Во всяком случае, он единственный евнух, который не впадает в истерику при виде чайной чашки с отбитой ручкой или бесхвостой собаки.

Хохот Джеймсона сопровождался хриплым извержением кашля, он постучал себя по грудной клетке. Затем, успокоившись, глубоко задумался. На его чувственных губах заиграла улыбка. Он вдруг подался вперед, и кресло под ним угрожающе заскрипело. В глазах зажглись заговорщические искорки.

— Я должен поблагодарить тебя. — Джеймсон ухмыльнулся — Ты оказал мне огромную услугу, когда попросил доставить мисс Перкинс то письмо. Я был вознагражден незабываемым зрелищем.

Интуиция подсказывала Моррисону, что не стоит ждать приятных новостей. Неужели Джеймсон застал ее с еще одним воздыхателем? Это встревожило Моррисона, и он тотчас принял решение вернуться в Тяньцзинь как можно скорее.

— Ну, что это было, говори, не томи!

Джеймсон ответил не сразу. Покрякивая от удовольствия, он Медленно выбрался из кресла. Подняв чехол для защиты от пыли на одной из книжных полок, он принялся перебирать древние памфлеты западнокитайской епархии. Хлопья пыли взвились в воздух и повисли мутным облачком.

— Поаккуратней, — рявкнул Моррисон. Как бы он ни относился к миссионерам, но их публикациями очень дорожил. — Это очень хрупкие страницы, и они могут…

— Держи себя в руках, старина. — Джеймсон вернул чехол на место. И усмехнулся, обнажив пожелтевшие от никотина вставные зубы. — Мисс Перкинс производит впечатление нимфомании. Ты не находишь?

Моррисон вспыхнул от удивления и ярости:

— Ты порочишь честь мисс Перкинс!

Джеймсон рассмеялся:

— У мисс Перкинс чести столько же, сколько у императрицы Цыси.

— Сэр!

— Шшш… Единственное, что спасает эту девушку от психлечебницы и отрезания клитора, это невообразимое богатство и влиятельность ее дражайшего папеньки.

— Да как ты смеешь! — Моррисон вскочил со стула. Будь у него под рукой перчатка, он бы швырнул ее в лицо этому негодяю.

Неотесанный наглый лжец! Злобный алкоголик!

— Послушай меня, старина. — Джеймсон успокаивающим жестом вернул его на место. — Не тебе читать мне мораль. К тому же мы и прежде делили с тобой женщин. Разве имя Анны Буллард из Шанхая, Уотер-Тауэр, 52, тебе ни о чем не говорит?

— Еще как, — огрызнулся Моррисон. — Визгливый смех, сифилис, шампанское по пять долларов за бутылку. Но это к делу не относится!

— Мой дорогой Моррисон, нет нужды маскироваться. Мисс Перкинс сама мне рассказала, что между вами было.

— Она говорила обо мне? Я тебе не верю.

Джеймсон гнусно хихикнул:

— Название «Шаньхайгуань» тебе знакомо?

— Да. — Моррисон был вне себя. — Это место, где Великая стена упирается в море.

— Ты истинный джентльмен, Джордж Эрнест, — сказал Джеймсон, отвесив низкий поклон и едва не рухнув при этом. — Боюсь, мне до тебя не дотянуться. Лично я, когда иду по улицам, не могу удержаться от того, чтобы не напевать вслух ее имя. И лишь потому, что бедняжка еще не совсем оправилась от гриппа, я поддался на уговоры и вернулся в Пекин.

— В самом деле?

Джеймсон был отъявленным лжецом и запойным пьяницей. Наверняка он услышал сплетни от кого-то из постояльцев отеля в Шаньхайгуане, кто видел, как Моррисон разгуливал с ней в ту ночь. Моррисон пытался убедить себя, что все это не более чем плохая шутка. Других объяснений и быть не могло, во всяком случае правдоподобных. Моррисон уже жалел о том, что пригласил на обед этого старого развратника.

Вошел Куан и доложил, что полковник Дюма скоро будет, а он отправляется за покупками в «Кьерлуффс», так что в его отсутствие прислуживать остается Ю-ти. Не будет ли у хозяина каких-либо поручений?

Избавить меня от этого олуха.

— Нет, спасибо, Куан.

Когда Джеймсон вновь протянул свою лапищу к книжным полкам, Моррисон, преодолев неприязнь, положил руку на плечо гостя, приглашая его выйти из библиотеки и проследовать через двор в гостиную. Там Джеймсон тотчас приметил изысканное нэцке из слоновой кости, украшение для пояса, и принялся поигрывать им. Стиснув зубы, Моррисон с трудом усадил его в кресло.

Ю-ти внесла поднос с шерри. Она нерешительно остановилась в дверях.

— Lai, lai. Входи.

Джеймсон поманил девушку пальцем. Она покраснела, как будто се ударили по щеке. В глазах ее вспыхнуло, как показалось Моррисону, нечто похожее на вызов.

Послав Ю-ти извиняющийся взгляд, Моррисон вытянул руку. Ладонью вниз и сжал пальцы:

— Джеймсон, неужели за столько лет пребывания в стране ты до сих пор не усвоил, что в Китае только собаку подзывают пальцем?

— Неужели? Разрази меня гром. Теперь мне многое становится понятным. — Джеймсон хихикнул.

— Входи, — подбодрил Моррисон все еще настороженную Ю-ти. — Lai. — Жестом он распорядился поставить поднос на стол.

Приблизившись к ним, она задержала дыхание. Моррисон знал, что для многих китайцев лаоваи, как они называли иностранцев, дурно пахли мясом и коровьим молоком. Впрочем, Джеймсон даже для западных носов не был благоухающим. Не дыша и опустив глаза, Ю-ти поставила поднос на стол, как приказал хозяин.

Джеймсон бросил на нее плотоядный взгляд:

— Говоришь по-английски?

— Ни слова, — ответил за нее Моррисон, задаваясь вопросом, так ли это на самом деле. Он никогда не интересовался.

— Милашка, не правда ли? — заметил Джеймсон. — Берти Ленокс Симпсон говорит, что местные женщины исключительно ласковы в постели.

Ю-ти зарделась, хотя Моррисон не мог сказать с уверенностью, от природной скромности или от комплимента.

— Хорошо, tsou, tsou, — сказал Моррисон, отсылая ее.

Согнувшись в поклоне, она покинула гостиную и поспешила обратно на кухню.

— Берти говорит, что, раз попробовав китаянку, уже никогда не вернешься к западным женщинам, которые либо видят в блуде великую жертву, либо ведут себя как бесстыжие шлюхи. Что, разумеется, возвращает нас к разговору о…

— Берти — сифилитический болван, — рявкнул Моррисон, обрывая Джеймсона на полуслове. — К тому же он бессовестно врет, потому что возвращался к леди Бредон бессчетное количество раз.

— Интересный персонаж этот Берти. Говорит на пяти языках, имитирует крики пекинских погонщиков мулов, написал довольно забавные мемуары об осаде. Кажется, они хорошо продавались.

Чтиво для идиотов, подумал Моррисон. Он слышал, что некоторые читатели действительно предпочли поверхностный рассказ Берти о недавних событиях тому, что написал сам Моррисон. Его раздражение устремилось в направлении Берти Ленокса и Симпсона, прежде чем вернулось к первоисточнику.

— Как бы то ни было, — сказал он, красноречиво взглянув на Джеймсона, — мне совершенно все равно, что вытворяет этот Берти. Но я искренне симпатизирую леди Бредон и полагаю что в постели она куда искуснее, чем Берти, у которого пузо идет впереди носа.

— Я все слышал. — В дверях показался Дюма, одной рукой похлопывающий себя по животу. — Отныне буду стараться заходить бочком. Привет, Джеймсон. — Судя по голосу, он был несколько удивлен присутствием Джеймсона в гостиной Моррисона, но пожал ему руку с таким видом, будто их встречи случались каждый день.

— Какие новости, Дюма? — спросил Моррисон, с облегчением восприняв появление друга.

— Сегодня за ланчем встречался с японским военным атташе Камеи. Похоже, русский министр упорно пытается убедить китайцев помочь России в войне против японцев в Маньчжурии.

— Естественно, Камеи настаивает на том, чтобы китайцы сохраняли нейтралитет в этом конфликте.

— Задача не из легких, не кажется ли тебе, учитывая, что воюют на китайской земле? — вмешался Джеймсон.

Друзья переглянулись и уставились на него.

— Сами посудите, — продолжил Джеймсон. — В последний род, когда японцы вторглись в Маньчжурию — сколько там… девять лет тому назад, во время китайско-японской войны, — они в одном Порт-Артуре уничтожили тысячи китайских граждан. Целые города сровняли с землей. Горы сожженных трупов. Неудивительно, что, хотя по Симоносекскому договору Ляодунский полуостров отошел к Японии, китайцы с радостью впустили туда русских.

— Прямое нарушение естественного права, — отрезал Моррисон, для убедительности хлопнув по столу рукой. — Китайцы позволили русским взять Порт-Артур только потому, что русские помогли им выплатить военные репарации в пользу Японии.

Джеймсон пожал плечами:

— Согласен. Я просто хочу сказать, что китайцев вряд ли обрадует перспектива вновь увидеть в Маньчжурии японские войска. Вот и все. Но я не критикую войну. У меня есть свой интерес в маньчжурских рудниках, и мне очень хочется его защитить.

Моррисон как раз обдумывал, чем ответить Джеймсону, когда Куан, уже вернувшийся с покупками, дал звонок к обеду.

Стол у Моррисона нельзя было назвать самым модным и изысканным в Пекине, но именно в этот вечер он выглядел вполне достойно. Свечи в высоких серебряных канделябрах отбрасывали теплый свет на скатерть из камчатного полотна. С торца в скромной вазе торчали ветви цветущей сакуры, середину стола занимало ярусное блюдо с цукатами и сухофруктами.

С супом мужчины выпили еще немного шерри, а к рыбе подали рейнвейн. Они усердно поглощали баранину с жареным картофелем и пивом, рис и карри с ветчиной, жидкий заварной крем, сыр и салат, хлеб и сливочное масло, пили портвейн. Куан только успевал подносить блюда. Но Моррисон исходил желчью. Еда, как хороша она ни была, лишь усугубила расстройство желудка. Он почти не участвовал в беседе, в то время как Джеймсон без умолку болтал о золотоносных рудниках в Джехоле и сыпал фальшивыми новостями из Запретного города. Он покивал с преувеличенным энтузиазмом, когда Дюма сообщил о том, что русская армия испытывает трудности с поставками провизии и оружия.

Мужчины только приступили к ликерам, когда Моррисон, не в силах больше сдерживаться, повернулся к Дюма и объявил:

— А наш Джеймсон-то влюбился.

— Да ты что? — изумился Дюма. — И кто же эта счастливица?

— Мисс Мэй Перкинс, — с готовностью ответил хозяин дома.

— О, в самом деле? — жизнерадостно воскликнул Дюма. Суда по тому, как вздернулись его брови, он сильно сомневался в шансах Джеймсона.

— Сущая правда, — подтвердил Моррисон с той же скорбью, с какой евнух разглядывает свое «достоинство».

Дюма дернул головой. Улыбка на его губах померкла.

— Джеймсон говорит, что девушка — настоящая нимфоманка. И вроде бы он сам в этом убедился.

Дюма насторожился:

— Так это же замечательно, вы не находите?

— Она та еще кокетка. — Кивая и улыбаясь, как кот, проглотивший канарейку, Джеймсон закинул в рот вишенку. — Сведет с ума любого. — Следом за вишней в рот отправился его палец, принявшийся подправлять вставные зубы. — И такая очаровательная родинка повыше левой подвздошной кости. — Словно подразумевая, что другие не в курсе таких анатомических подробностей, он ткнул себе в живот, показывая место, где можно отыскать такую кость у него, правда, если только при вскрытии.

Моррисона переполнило такой жгучей яростью, что он даже не стал дожидаться, когда подожгут бренди в бокале. Он глубоко вдохнул и посчитал про себя до десяти, прежде чем поднял тост:

— За мисс Перкинс. — Эту маленькую куртизанку. Проститутку. Шлюху.

— За мисс Перкинс, — хором отозвались мужчины.

Глава, в которой наш герой переживает чертовски тупой день, но красота возвращает его к жизни, а чувство долга расстраивает планы

На следующее утро Моррисон проснулся с отвращением к солнечному свету и тупой головной болью после вчерашних алкогольных излишеств и открытий. Он с отчаянием, а потом и со злостью подумал о Мэй и Джеймсоне. Как она могла? Он приказал себе выбросить ее из головы. С Мэй покончено. Урок усвоен. В конце концов, он занятой человек. И у него полно других, более важных дел, чем страдания по американской потаскушке с таким дурным вкусом, что она польстилась на Джеймсона. Да, она была потрясающе хороша и опытна в постели, как любая проститутка. Но все это меркло на фоне двуличия и предательства — да еще при полном отсутствии вкуса. Джеймсон? Моррисон был близок с ней лишь однажды. И они не были помолвлены. Слава тебе, Господи!

Нет, подумал он. Это невозможно, я не верю в то, что она била с Джеймсоном так же, как была со мной. И тем не менее эта родинка… Возможно, она упоминала о ней в разговоре с Джеймсоном. Ведь Мэй болтушка, да еще такая раскованная, и, несмотря на материнские запреты, в душе остается актрисой. Она могла брякнуть про родинку ради пущего эффекта — совсем как в тот вечер, когда после ужина повергла всех в шок своим заявлением о тайном желании выйти замуж за аборигена. Как у бы не было ему больно думать о том, что Мэй могла открыть столь сокровенную подробность недостойному слушателю, он пришел к выводу, что свалял дурака, поверив Джеймсону на слово. Ведь всем было известно, что Джеймсон отъявленный лгун, а Моррисон оскорбил Мэй своими подозрениями!

Он спрыгнул с кровати и умылся холодной водой. Потом с взъерошенными волосами и мыслями бросился в свой кабинет.

Открыв ящик секретера, Моррисон схватил письмо, которое получил накануне, перечитал и облегченно улыбнулся. Разгладил лист бумаги, окунул в чернильницу перо… В своем сладостном ответном письме он целовал Мэй от ладошек до изгиба локтей, гладил ее волосы, крепко прижимал к себе, называл «моя дорогая Майзи» и умолял хранить ему верность. В конце он добавил несколько едких острот в адрес Джеймсона, справился о ее здоровье и передал наилучшие пожелания Рэгсдейлам. Запечатав конверт воском и скрепив своей печатью, Моррисон отослал Куана на почту. Отныне он не собирался доверять свои письма ненадежным почтальонам — таково было его твердое намерение.

День прошел в рабочей суете, как всегда бывало, когда Моррисон собирал материал для очередной телеграммы в «Таймс». Ходили слухи, что японцы бомбят Владивосток. Моррисон провел переговоры с японскими дипломатами и военными атташе, каждый из которых знал о текущих событиях меньше, чем предыдущий собеседник. Когда он попробовал проверить информацию Грейнджера у японского военного атташе, полковника Доки, ответ последнего уместился в одном слове, звучавшем одинаково пренебрежительно на всех языках: «Утка!»

В тот же день от Грейнджера пришла новая телеграмма с инструкциями: «Скажи, что сведения получены из надежного источника, но не от меня и не от Ньючанга».

Профессиональная непригодность Грейнджера бесила Моррисона. Именно надежность была залогом их успешной работы. Чтобы правильно оценивать ситуацию, необходимо было опираться на факты. В этом смысле он не мог полагаться на бестолкового Грейнджера. Это было равносильно тому, чтобы доверять россказням зловредного Джеймсона о Мэй. «Вся моя информация исходит из надежных источников, иначе я бы не отсылал ее», — пробормотал он себе под нос, отправляя в огонь фантазии Грейнджера.

Он как раз ставил кочергу на место, когда в кабинет вошел Куан с новой телеграммой, теперь уже от Лайонела Джеймса. Усаживаясь с ней за стол, Моррисон вдруг увидел себя Гулливером в стране лилипутов, связанным по рукам и ногам маленькими человечками. Боже правый… Сообщение Джеймса, предназначенное для публикации, изобиловало новостями и слухами о текущих и предстоящих передвижениях японской армии. Моррисон был возмущен столь очевидным отсутствием проницательности, тем более у корреспондента, который был участником боевых сражений в ходе англо-бурской войны и конфликта в Судане. С каким удовольствием смаковали бы эту информацию русские! Скомканная телеграмма Джеймса полетела в огонь вслед за писаниной Грейнджера.

На стороне молодых — Грейнджера, Джеймса, да и Игана — тоже была сила; Моррисон готов был это признать. Но прозорливость, рассудительность, хладнокровие и мудрость все-таки были привилегией возраста.

Близилась ночь, а Моррисон все мучился сомнениями, стоит ли написать Мэй еще одно письмо. Он и сам не мог сказать, почему так отчаянно сопротивляется этому желанию. Гордость, побуждавшая его к действию, одновременно призывала сделать паузу. Клевета Джеймсона разбередила ему душу куда сильнее, чем он хотел бы в этом признаться.

На следующее утро Моррисон нацепил фетровую шляпу, накинул плащ и отправился по пыльным улицам к Вратам небесного спокойствия. Выйдя из ворот, он окунулся в привычную суету Южного города. Здесь все было проникнуто духом предпринимательства — начиная от приютившихся в переулках цирюлен, Контор переписчиков и гадалок и заканчивая шумными магазинами. Фасады домов пестрели вывесками, стилизованными под предлагаемый товар, — деревянные расчески, декоративные виноградные лозы, сосуды под вино, подошвы мужских ботинок. Из аптеки, где торговали травами, на улицу просачивались таинственные запахи китайской медицины. Из чайной вырывалось стаккато местных болтунов, а на Полишинг-стрит, перед чайным павильоном Хэвенли Хэппи, уже собиралась толпа зевак, чтобы посмотреть движущиеся картинки — «электрические тени» — на оборудовании, привезенном аж из Германии. Дальше к югу простирался район Небесного моста, знаменитый своими борделями — «приютами поющих девочек» — и бандами оборванцев, которые умудрялись избавить прохожего от часов и кошелька, прежде чем тот успевал заметить их приближение.

Иностранцы из числа знакомых Моррисона с пафосом превозносили чудеса древней столицы. Его подруга, леди Сьюзан Таунсхенд, даже писала об этом книгу — «Мой китайский дневник», так она собиралась ее назвать. Она показывала ему наброски. Это были живые описания авантюр вроде прогулки на «велорикше» (одной поездки леди Сьюзан хватило) и посещения опийного притона. Нельзя сказать, чтобы Моррисон оставался равнодушным к экзотике Китая и удивительным открытиям, которые эта страна преподносила едва ли не ежедневно. И все-таки он полагал, что подобные литературные экзерсисы были уделом женщин, дилетантов и профессиональных путешественников — по никак не профессионального журналиста. С тех пор как десять лет назад он опубликовал репортаж «Австралиец в Китае», он предпочитал доверять свои впечатления только личному дневнику.

Подойдя к толпе горожан, собравшихся для какого-то развлечения, Моррисон с радостью влился в нее. В центре стоял человек с шестом, на котором гнездились три певчие птички. Легкий взмах руки — и птички взвились в небо. Когда фокусник свистнул, они друг за другом вернулись на шест, исполнив поклоны своими укороченными хвостами. Зрители смеялись и аплодировали, вознаграждая фокусника дождем медных монет.

Наконец Моррисон добрался до конечного пункта своего маршрута, улицы Люличан, где прежде располагались императорские печи, в которых отливали золоченую черепицу для крыш Запретного города. Ныне на улице Люличан процветала торговля антиквариатом, книгами, и для Моррисона это было излюбленным местом паломничества. За богато украшенными витринами скрывались драгоценные сокровища редких древних рукописей и фолиантов, старинных гравюр и каменных оттисков, а также разнообразные безделушки вроде нефритовых колец, бутылочек с нюхательным табаком и нэцке. Треск костяшек на счетах, позвякивание чайных чашек о блюдца, воркующие звуки торговли между покупателем и продавцом сегодня были особенно приятны.

Спустя полчаса, с маленьким свертком под мышкой, Моррисон, насвистывая, возвращался через Врата небесного спокойствия. Пребывая в благодушном настроении, он достал из кармана несколько монет, чтобы бросить жалким попрошайкам, которые подпирали стену, словно мешки с тряпьем. Это были счастливчики — каждое утро приезжала тележка, в которую грузили тела тех, кто не пережил прошедшую ночь.

Вновь оказавшись в Северном городе, Моррисон ускорил шаг, направляясь в сторону улицы Марко Поло в восточной части Посольского квартала, неподалеку от Врат Небесного спокойствия, к дому сэра Роберта Харта, главного инспектора китайской таможенной службы. Харт был самым влиятельным иностранцем во всей Поднебесной. «Наш Харт» — как называла его императрица Цыси.

А… доктор Моррисон. — Харт выплыл из своего кабинета, держа в руке визитную карточку журналиста. Он выглядел безупречно в своих серых брюках в полоску, черном пиджаке с жилеткой и с аккуратно расчесанной белой бородкой. Единственным диссонансом в этом ансамбле смотрелся узкий голубой галстук. Однажды, отдыхая на Западных холмах, Харт потянулся за своим, как он думал, черным галстуком — и вовремя успел отдернуть руку, потому что «галстук» на самом деле оказался маленькой ядовитой змеей. С тех пор инспектор Харт носил только голубые галстуки.

Хотя ему и был оказан сердечный прием, Моррисон не мог избавиться от ощущения, что Харт относится к нему с не меньшей настороженностью, чем к черным галстукам. Он знал, что Харт не одобряет ни его резких выпадов в адрес императрицы Цыси, ни милитаристских настроений, ни симпатии к Японии. В свою очередь Моррисон подозревал, что ирландец Харт, который за последние сорок лет лишь дважды выезжал в Европу и оскандалился тем, что сожительствовал с местной женщиной, смотрел на мир сквозь китайские очки. Харт яростно защищал «боксеров», называя их патриотами, а их движение — изначально «справедливым». Моррисона это ужасно злило. И тем не менее из всех его знакомых в Мандаринате он доверял только Харту — как источнику достоверной информации о мнении императорского двора по поводу войны.

В тот день Моррисону удалось выудить у Харта лишь сведения общего характера: Китай, скорее всего, сохранит нейтралитет. Однако, как предупредил Харт, в условиях возрастающей угрозы для китайцев — и прежде всего для жизни и собственности граждан в Маньчжурии — нейтралитет может быть пересмотрен. Императорский двор не будет нести ответственность, если население страны окажет сопротивление японскому вмешательству. Это все, что смог или захотел поведать Харт.

Моррисон уже собирался уходить, когда с прогулки вернулась розовощекая племянница Харта, очаровательная умница Джульет Бредон. Пять лет назад, во время групповой экскурсии на Западные холмы, Моррисон и Джульет, тогда восемнадцатилетняя, спрятались от занудного старого миссионера в китайском храме. Но упрямый старик все равно отыскал их и настоял на том, чтобы они присоединились к группе за чаем с бисквитами. «Плохие бисквиты, а чай еще хуже», — заметил потом Моррисон, на что юная Джульет ответила мелодичным смехом.

— Здравствуйте, доктор Моррисон, — приветствовала она его со счастливой улыбкой. — Мы так давно не виделись.

— Здравствуй, Джульет. — Моррисон улыбнулся в ответ. — Замечательно выглядишь в стольчудесное утро.

— Доктор Моррисон как раз уходит, — встрял ее дядя.

Старый цербер, мысленно огрызнулся Моррисон и откланялся. Он спешил на следующую встречу — с мандарином по имени Хван, под предлогом того, чтобы поздравить Хвана с получением одной из высших наград императорского двора.

Хван и его переводчик Кван приняли австралийца с изысканной вежливостью, блюдом сладостей и ароматным листовым чаем из Хунаня. Как только Моррисон попытался подвести разговор к военной теме, Хван заговорил о недавнем вторжении британцев в Тибет.

— Тибетская экспедиция проведена исключительно в интересах Китая, — возразил ему Моррисон. — Как вы знаете, Российская империя пытается взять в кольцо британскую Индию. Если им это удастся, ни одна из наших стран не выиграет. В то же время Далай-лама XIII столь дружески настроен к России, что держит у себя русского советника. Ходят упорные слухи, будто китайский императорский двор подумывает о том, чтобы разрешить ему впустить в Тибет русских. Англия не хочет, чтобы Тибет оставался дикой и варварской страной без правителя. Но точно так же не хочет видеть Тибет вотчиной царской империи. Нет, он должен стать еще одной провинцией Китая, управляемой так же, как Юньнань и Сычуань.

Кван перевел сказанное Хвану, после чего передал ответ:

— Англия действительно не имеет территориальных Притязаний на Тибет?

— Мы не возьмем и пяди тибетской земли. Только Китай должен сделать Тибет сильным.

— Поправьте меня, если я ошибаюсь, — сказал Кван после долгой паузы, — но я припоминаю, что в 1900 году мистер Янгхазбенд^[16] написал письмо в вашу уважаемую газету. Я прочитал его и заучил наизусть — этот навык остался у меня после изучения китайских классиков. Если позволите, я бы хотел процитировать одну строчку этого письма, которую никогда не забуду…

Моррисон кивнул, стиснув зубы в ожидании неизбежного. Он прекрасно знал, что ему предстоит сейчас услышать.

— Так вот он сказал, я цитирую: «Земля слишком мала, а территория, которую они занимают, слишком велика и богата, и в нынешнюю эпоху, когда межнациональное общение так тесно, нельзя позволить китайцам держать Китай при себе». — Кван перевел эти строки, и хозяин снова обратился к гостю: — Что вы на это скажете, доктор Моррисон?

— Я полагаю, — произнес Моррисон тоном, не допускающим никаких сомнений, — что межнациональное общение выгодно Китаю в той же степени, что и Британии.

Хван, выслушав перевод, улыбнулся и предложил гостю еще чаю. Моррисон воспринял это как намек на то, что пора уходить.

Чертовски тупой день, думал он, шагая к дому. Но тут его взгляд упал на набухшие лоснящиеся почки ивовых деревьев, на проталины в рукотворных каналах. Воркующая музыка наполняла воздух. Он поднял голову и увидел, что над ним парит стая белых бумажных голубей, — лакированные бамбуковые свистки крепились к их хвостам тонкой медной проволокой. Птицы кружили в ослепительном лазурном небе над сверкающими золотыми крышами императорского дворца. Моррисон почувствовал прилив вдохновения. Недавняя грусть растаяла в лучах весеннего солнца. Он ускорил шаг.

Во дворе своей резиденции он увидел, как в бамбуковой клетке на яблоне щебечет новый жаворонок повара, а золотая рыбка, любимица его слуг, плещется в бело-голубой керамической ванне, гоняясь за стрекозами, порхающими над самой водой. Горшечные орхидеи, заботливо окученные Куаном, вот уже несколько дней ласкали глаз нежными бело-розовыми цветами. Молодая трава прорастала между булыжными камнями и в расщелинах черепицы на крыше. Природа оживала. Моррисон вдруг понял, что больше ни минуты не будет ждать писем и бороться с сомнениями.

— Куан!

Бой вынырнул из дома и поспешил к нему.

— Мы едем в Тяньцзинь.

И тут его настигло разочарование, поскольку Куан протягивал ему телеграмму. Лайонел Джеймсон был на пути в Пекин. Тяньцзинь отменялся. Если приезд Грейнджера ни за что не остановил бы Моррисона, с Джеймсоном, увы, была другая история.

Прошло больше двух недель с той поры, как он встретил мисс Мэй Рут Перкинс, и один месяц с начала русско-японской войны. Оба эти события казались сейчас далекой историей.

Глава, в которой прославленный военный корреспондент описывает схватку с тофу, а Моррисон вступает в ряды борцов за будущее журналистики

Итак, мы в Иокогаме, в комнате со стенами из зубочисток и бумаги, я сижу разутый. Не могу сказать, что все это мне по душе. Мы сидим по-турецки. Ноги ноют, сил нет. Бринкли сует мне под нос какие-то странные блюда. Я не узнаю, что за продукты передо мной. Все очень изысканно, но съедобным не выглядит.

— Вот это еда. — Лайонел Джеймс показал на свою тарелку с отварной бараниной под каперсовым соусом. — Знаешь, с чем я сравниваю все эти суши-сашими? С обрывками информации о войне, которые японское правительство подсовывает корреспондентам вместо того, чтобы допустить их на фронт. Красивая упаковка, а сущность никчемная. Впрочем, нашего коллегу Бринкли это ничуть не смущает. Я имею в виду, ни качество информации, ни качество еды. Наш человек в Японии стал настоящим аборигеном. Лопочет по-японски, ест сырую рыбу палочками, взял себе в жены миниатюрную японочку. Он уверяет меня, что японцы — великие эстеты, и гордится достижениями своей приемной родины больше, чем своими собственными.

Подталкивает ко мне блюдо. На нем лежит нечто похожее на мокрые шнурки от ботинок какого-то эльфа. «Морские водоросли», — поясняет он, как будто это должно стимулировать мой аппетит. Потом заставляет меня съесть нечто вроде молочного брикета. Он разваливается, когда я цепляю его вилкой, и вкус у него какой-то мокрый. Бринкли говорит, что белка в этой дряни больше, чем в отбивной. И вот тогда мне становится ясно, что он уже прошел критическую точку и обратного пути нет. Видит Бог, сколько усилий мне пришлось приложить, чтобы вернуть его к обсуждению интересующей нас темы.

— Ты видел его жену? — спросил Моррисон.

— Нет. Но слышал, что она дивно хороша.

— Это точно. Интересно наблюдать за этой парочкой, потому что многое становится понятным в Бринкли. Внешне она производит впечатление слабой и хрупкой дамочки, во всем подчиняющейся своему мужу. На самом деле это она ведет его по жизни, как здешние фермеры водят быков за кольцо в носу. А наш коллега-подкаблучник подчиняется ей — и ее стране — с той же преданностью, что Мохаммед Аллаху. Я так понимаю, что твой план вести репортажи с места боевых действий приводит его в дрожь, хотя он и маскирует свои страхи приобретенной восточной уклончивостью.

— Я не понимаю, чего он так боится! Мой план — просто находка и для нашего работодателя, и для всей журналистики! — Джеймс стукнул кулаком по столу. Заплясала посуда. Куан заглянул проверить, все ли в порядке. — Извини, старина. — Гость понял, что погорячился.

Когда Моррисон описывал Джеймса Дюма, он упоминал о твердом характере парня. Но совершенно упустил из виду, что другой отличительной чертой его коллеги была чрезмерная эмоциональность.

— Джордж Эрнест, — продолжил Джеймс, — я вел репортажи из Африки и Индии. Доставлял свои отчеты голубиной почтой, на верблюдах и лошадях, гелиографами, бутылками, полевым телеграфом, кораблями, головорезами-пуштунами, длинноногими эфиопами. Смешно в наш век, век беспроволочного телеграфа, жить по старинке и к тому же так рисковать. Наши паровые прессы могут печатать сотни тысяч газет в час. Но что толку, если они будут печатать устаревшие новости? — Он собрался было снова обрушиться на стол с кулаками, но вовремя одумался. — Читатель заслуживает лучшего. Мы заслуживаем лучшего. Будущее журналистики связано с радиоволнами.

— Согласен. В конце концов, двадцатый век на дворе. — Моррисон неожиданно обнаружил, что заразился энтузиазмом коллеги.

Благодарная улыбка на мгновение озарила лицо Джеймса, пока он рылся в кармане в поисках трубки и кисета.

— Да, с Бринкли проблема, — сказал Моррисон, наблюдая за тем, как парень ловко набивает трубку пожелтевшими от табака пальцами. — На самом деле проблем даже две. Одна из них — давление со стороны японцев. Их беспокоит вопрос цензуры наших репортажей. Как ты знаешь, они помешаны на том, чтобы контролировать все новости, поступающие с полей сражения. Бринкли понимает, что, если у японцев возникнут претензии, они придут к нему.

— Я готов взять на себя полную ответственность за свои репортажи.

На Востоке это не пройдет.

— Но я не восточный человек. А в чем вторая проблема?

— Она очевидна. Японцы до сих пор отказывали всем журналистам и большинству военных атташе в доступе на фронт. Так что, если просочится новость о том, что они дали «Таймс» разрешение вести репортаж прямиком из Порт-Артура, да еще с их корабля, это вызовет бурю протестов среди остальных корреспондентов. На фоне твоих репортажей их телеграммы будут выглядеть еще более устаревшими и второсортными. Не говоря уже о японских военных моряках, твои же братья по перу будут следить за тобой, как стервятники. Все это, разумеется, ставит Бринкли, как твоего коллегу, в довольно затруднительное положение.

Джеймс сосредоточенно пыхтел своей трубкой, наполняя комнату ароматом табака и облаком упрямства.

— Это не моя забота.

Моррисону нравился Джеймс. Он искренне желал успеха и ему, и родной газете. И был полон решимости помочь обоим — да, он сделает все от него зависящее, чтобы этот успех состоялся.

Он вдруг подумал о том, что уже достиг того возраста и положения, когда можно отказаться от компромиссов, навязываемых юности. Ему уже не было необходимости спать на коротких кроватях. События последних дней — романтическое увлечение, вынужденное безделье — поколебали его душевное равновесие; новая цель, новая миссия должны были его восстановить.

— Мы попросим британского посланника в Японии, сэра Клода Макдональда, помочь нам. — Моррисон как бы со стороны услышал произнесенные им слова «мы» и «нам». Он взял на себя обязательство. И от этого на душе стало хорошо.

— Ты знаком с сэром Клодом? — с надеждой в голосе спросил Джеймс. — Со слов Бринкли, сэр Клод уже сказал ему, что мы напрасно тратим наше время и деньги работодателя. Адмирал Ноэл, командующий Китайской станцией^[17], сильно давит на посланника, настраивает его против нас. Как говорит Бринкли, Ноэл бесится от одной только мысли о том, что, допустив малейший промах или утечку информации, мы скомпрометируем нейтралитет Британии. Или создадим своего рода прецедент, из-за которого журналисты станут требовать беспрепятственного доступа к любым военным действиям и права свободного ведения репортажей с места событий. Я подозреваю, что это и есть реальная проблема, franchemenfi^[18]. — Джеймс произнес французское слово, как истинный англичанин, хрустнув шипящим звуком.

— В этом ты прав, — согласился Моррисон. — Макдональд, возможно, и блестящий офицер, но талантом дипломата не отличается. Ему следует поучиться противостоять таким, как Ноэл. Знаешь, говорят, что лорд Салисбери назначил Макдональда посланником только потому, что искренне верил, будто Макдональд обладает доказательствами, что он, Салисбери, и есть Джек-потрошитель.

У Джеймса глаза едва не вылезли из орбит.

— Что, правда?..

— Нет, конечно же нет, — ответил Моррисон. — Это всего лишь сплетни. Но правда то, что Макдональд — нерешительный, эгоистичный сухарь, который, как вода, неизменно стекающая вниз, всегда идет по пути наименьшего сопротивления. Тем более в ситуации, когда на него давят. Знаешь старый анекдот: в чем разница между дипломатом и девственницей?

— И в чем же?

— Если дипломат говорит да, это означает возможно. Если дипломат говорит возможно, это означает нет. Если дипломат говорит нет, значит, он не дипломат.

— А девственница?

— Если девственница говорит нет, это означает возможно. Если девственница говорит возможно, это означает да. Если девственница говорит да — что ж, она уже не девственница.

— Ха! Надо запомнить.

— Как бы то ни было, наша задача на сегодня — действовать с Максимальной конспирацией. И работать с японцами. Если удастся сломать их, дальше все пойдет как по маслу.

— Я — гений конспирации, — заверил Джеймс. — И с японцами уже работаю.

Что-то в интонации Джеймса подсказало Моррисону, что в этой истории есть второе дно. Но если он о чем и догадался, то виду не подал.

— Что ж, значит, так и договоримся, — произнес Моррисон после паузы. — Я напишу сэру Клоду. Не стану упоминать о нейтралитете, поскольку он может усмотреть в этом подвох. Лучше я распишу в красках, как благодаря твоим прямым репортажам с линии фронта, если тебе это разрешат, «Таймс» станет главным вестником войны. Это благоприятно отразится на каждом из нас и укрепит авторитет Британии. Я сделаю комплимент его прозорливости и отваге, которые он проявил, поддерживая нас, и заверю в том, что в том числе и его рукой в историю журналистики будет вписана новая страница.

Моррисон упивался восхищением, которое отразилось на лице Джеймса.

Глава, в которой Джеймсон, при всей своей подлости, отзывается последовательным, а наш герой читает в высшей степени безнравственную книгу

Когда вечерним поездом из Тяньцзиня вернулся Дюма, Моррисон передал ему суть разговора с Лайонелом Джеймсом.

— Будем надеяться, что разрешение все-таки поступит, — сказал Дюма. — Где сейчас твой человек?

— Возвращается в Японию.

— А у тебя какие планы?

— Задержусь здесь еще на денек, встречусь от его имени с рядом министров и военных атташе. Что касается моего личного плана действий, я пока в раздумьях.

— Насчет сэра Клода? Мне кажется, ты уже все придумал, и довольно удачно.

— Нет. Я имею в виду эту неприятную историю с Джеймсоном. Она не дает мне покоя.

— А… понимаю. Так почему бы тебе не разоблачить Джеймсона? предложил Дюма. — Если он говорит правду, тогда лучше, что ты ее знаешь. Если он просто пытался позлить тебя, это обязательно всплывет. Порасспроси его еще раз при свидетелях и посмотри, будет ли он держаться прежней версии.

— Отличная идея!

Моррисон черкнул записку Джеймсону с приглашением прийти завтра на ланч. Он позвал еще нескольких человек, которым был обязан приглашением. Среди них были британский военный офицер, полковник Бэгшоу, человек настолько тихий, что производил впечатление сомнамбулы, и его восторженная жена; миссис Уильямс, наискучнейшая англичанка, чей муж владел пароходством на реке Янцзы; и, как ни прискорбно, Нисбеты.

Так и случилось, что за ланчем Джеймсон по собственной инициативе посвятил сидевших по обе руки от него миссис Бэгшоу и миссис Нисбет в подробности его, как он сам выразился, завязавшегося романа с мисс Мэй Перкинс. Шок на лице миссис Нисбет и восторг на физиономии миссис Бэгшоу вдохновили Джеймсона на речь сколь клеветническую, столь и откровенную.

Подлейший человек, кипел Моррисон. Ведь чистый вымысел, а все равно его слушают затаив дыхание! Он явно прочитал «Венеру в мехах», после чего и без того скудное воображение покинуло его окончательно! Она не так порочна, как он это представляет. Как бы то ни было, ему самому Мэй не предлагала таких мерзостей, да он бы и не подчинился. Нет, заключил он, извращенные фантазии Джеймсона могли родиться только в воспаленном мозгу.

У него окончательно испортилось настроение, и захотелось говорить гадости. Когда полковник Бэгшоу шутки ради прошелся по секретарю британской дипмиссии Реджинальду Тауэру, вспомнив о его привычке засыпать на протокольных обедах, Моррисон огрызнулся:

— Никто никогда не жалеет об этом, предпочитая Тауэра спящим, а не ораторствующим.

Миссис Уильямс рассказала о том, что в их последний приезд в Лондон они побывали на концерте «вашей знаменитой соотечественницы» Нелли Мельба.

— Мадам Мельба! — воскликнул Моррисон. — У этой женщины манеры новых поселенцев. Она пьет, нецензурно выражается, а за столом позволяет вести такие непристойные разговоры, что приличные леди хватаются за сердце. Хотя, возможно, и не хуже того, что я сам только что выслушал.

Гости склонились над тарелками. Дюма от волнения так растеребил свои бакенбарды, что они уже топорщились в разные стороны. Джеймсон оставался агрессивно-жизнерадостным.

Моррисон испытал не меньшее облегчение, чем все присутствующие, когда ланч подошел к концу. Измотанный собственной сварливостью, он привел в порядок переписку, вышел прогуляться вдоль стены Тартара и вернулся ранним вечером с твердым намерением почитать. Два дня назад Мензис прислал ему в подарок большую коробку книг из английской книжной лавки в Тяньцзине. Его внимание привлекла лежавшая сверху книжица в красочной обложке: «Анна Ломбард», последний роман Виктории Кросс. По всему миру «Анна Ломбард» разошлась миллионным тиражом и стала бестселлером. Моррисон слышал, что автор ассоциируется с движением «Новая женщина», а ее роман вызвал небывалый скандал. Это его заинтриговало, но до сих пор ему так и не удалось заполучить экземпляр.

Моррисон зажег лампу и устроился в своем любимом кресле, ослабив узел галстука и сменив грубые башмаки на уютные домашние тапочки. Несмотря на приход весны, вечера в Северном Китае все еще были прохладными. Он укрыл колени шерстяным пледом. Куан поставил ему в ноги обогреватель. На пузатой плите тихо посвистывал чайник. По улице тяжело прошагал мул, запряженный в повозку, колокольчик вздрагивал с каждым поворотом его шеи.

Очень скоро Моррисон попал в объятия индийской ночи с ее «пурпурным небом, пульсирующим, пронизанным светом звезд и планет», в место, где «жаркий воздух и сам, казалось, дышал страстью», а тропические цветы «источали дурманящий аромат». Он усмехнулся про себя, читая описание колониального бала с его кудахчущими барышнями, поданное из уст рассказчика, Джеральда. Вместе с Джеральдом он встрепенулся, когда появилась изысканная и страстная красавица Анна Ломбард. Соглашаясь с Джеральдом, он кивнул, когда тот заметил, что, приехав на Восток, уже не думает о возвращении, потому что Восток «держит так, что не вырваться». И испытал не меньший шок, когда Джеральд обнаружил, что блистательная Анна не только выбрала в любовники аборигена пуштуна, но и — подумать только! — стала его женой. Романистка долго живописала мускульную и в то же время чувственную красоту пуштуна — словно пытаясь оправдать страсть белой женщины. Чувствуя, как нарастает его возмущение, Моррисон все быстрее перелистывал страницы, негодуя на Джеральда, который пассивно принимал оскорбление мужественности британца. Беззаветно влюбленный в Анну, Джеральд с почти что женской — это следовало подчеркнуть — преданностью ждал, когда та вернется к нему.

Дойдя до последней страницы, Моррисон резко захлопнул книгу. Теперь он понимал, почему некоторые критики называли роман «омерзительным» и «насквозь грязным», пусть даже кто-то (несомненно, женщины, скрывающиеся за мужскими псевдонимами) и объявлял его «выдающимся» и «достойным высшей похвалы».

Иллюзия субтропической жары растаяла, уступив место холодной пекинской ночи. Моррисон собирался лечь спать, но прежде решил записать в своем дневнике твердой и уверенной рукой, что «Анна Ломбард» — самый безнравственный роман, который ему когда-либо довелось прочесть. Джордж Эрнест Моррисон мог быть очень строгим судьей чужой безнравственности, и прежде всего женской: Нелли Мельба, императрица Цыси, Анна Ломбард и… Нет! Джеймсон — лгун, мастурбирующий сочинитель.

В ту ночь сны Моррисона были душными и пахнущими жасмином.

На следующее утро, восемнадцатого марта, в воздухе закружили снежные хлопья. Весна, возможно, и отступала, но Моррисон рвался в бой. Он спрыгнул с кровати:

— Куан! Мы едем в Тяньцзинь. Возьми нам билеты на первый же поезд.

Глава, в которой Моррисон млеет от ласк мисс Перкинс, а женские шляпки отвлекают внимание, но ненадолго

Стряхнув снег с ботинок, Моррисон ступил в оазис отеля «Астор Хаус». Вскоре он уже следовал за китайцем носильщиком по знакомым коридорам на второй этаж. Отослав Куана с поручениями, Моррисон сел за столик и набросал записку.

Моя дорогая Мэй, я должен знать… Джеймсон сказал… конечно. Я не верю…

Он порвал листок и написал заново, на этот раз куда более мягкое по тону и нейтральное по содержанию письмо. Затем попросил Куана срочно доставить его по адресу, после чего бой мог воспользоваться выходным. Я разберусь с ней без свидетелей.

Но Моррисон не исполнил задуманного. Стоило ему увидеть Мэй, как сразу стало ясно, что Джеймсон не кто иной, как старый болтун. Это подтверждал ее влажный взгляд. И то, как она кинулась к нему в объятия. С каким нетерпением были сброшены меха, шляпка, перчатки, а следом корсаж, корсет юбки, лиф… И наконец нижнее белье с шуршанием опустилось на пол. А потом был стук их сердец. Ее ищущие губы. Их вкусное раскрытие. И ее искренний восторг от его сексуального возбуждения, и изобретательность, с которой она усилила это возбуждение до крайности. Изголодавшаяся, ненасытная… Все разом растворилось, не осталось ничего, кроме этого сумасшедшего танца, в котором сплелись их тела, вновь завоевывающие друг друга, подавляющие. Не было ни Китая, ни войны, ни осторожности или подозрительности — и разумеется, никакого треклятого Джеймсона.

Потом он крепко обнимал ее, вдыхая кисловато-пряный аромат извергнутой страсти. Как же он ругал себя за то, что прислушался к клевете Джеймсона. Он готов был расплакаться от обиды на собственную недоверчивость. Но Моррисон не умел плакать. Тем более держа в руках столь совершенное, пышущее здоровьем тело, влекущее, словно песнь сирены.

Если бы не поздний ланч с миссис Рэгсдейл и миссис Гуднау в обеденном зале «Астор Хаус», они бы вообще не покинули гостиничный номер.

Миссис Гуднау была супругой процветающего британского коммерсанта, известного соблазнителя чужих жен, который к тому же содержал и любовницу-китаянку. Светское общество мучилось вопросом, известно ли миссис Гуднау о неверности мужа, и, поскольку она всегда пребывала в веселом расположении духа, это лишь усиливало симпатию и сочувствие к ней. Все словно ждали волнующего момента разоблачения гуляки. На самом деле миссис Гуднау, миловидная шустрая женщина лет сорока пяти, не только знала, но и поддерживала своего мужа в распутстве. У нее и самой было немало любовников, в коих однажды побывал даже воин племени кхамба с Тибета, и еще она иногда устраивала оргии с сожительницей мужа — либо у него на глазах, либо без его участия. Моррисон давно подозревал, что она не такая уж невинная жертва, какой кажется со стороны. Мэй, как наперсница миссис Гуднау, подтвердила его догадки. Она рассказала Моррисону, что миссис Гуднау призналась ей в своей глубокой скорби в связи с кончиной королевы Виктории; как заявила миссис Гуднау, если моральные устои при дворе короля Эдуарда, уже прославившегося своим жизнелюбием, рухнут окончательно, ей придется искать другой порок для собственной услады.

Миссис Гуднау охотно снабжала Мэй алиби; в этот день они якобы были вместе на занятиях по изучению Библии, что несказанно обрадовало миссис Рэгсдейл.

Моррисон, весь на нервах, с дрожащими конечностями, едва мог сосредоточиться на том, что говорили за столом дамы. И хотя ресторан отеля «Астор» славился не только своей кухней, но и винным погребом Моррисону было все равно, ест он рыбу или ветчину, и, словно слепец, он не догадывался, красное пьет вино или белое. Мэй совершенно не помогала сосредоточиться, отвлекая сексуально-затуманенным взглядом и полураскрытыми губами, а миссис Гуднау смущала своим безудержным весельем.

После кофе с птифурами Мэй заявила, что хочет прикупить себе шляпку, пока не закрылись магазины, и спросила у Моррисона, не составит ли он им с миссис Гуднау компанию — они собираются в универмаг на Хо Пинг Трейд-роуд. Покупку шляпок нельзя было назвать любимым развлечением Моррисона. «С удовольствием», — тем не менее ответил он. Миссис Рэгсдейл, чью бдительность усыпили хорошей едой и вином, позволила проводить себя до экипажа.

После того как все трое помахали ей вслед, миссис Гуднау с заговорщическим блеском в глазах пожелала им обоим приятного дня и удалилась по своим делам.

Мэй взяла Моррисона под руку:

— Ну, что будем делать?

Недавний снегопад разогнал народ с обычно оживленных улиц. Шапки снега разлеглись на ветках деревьев, словно ленивые кошки. Холодный воздух щекотал Моррисону нос и рот. Мэй устремила на него призывный взгляд.

— Я так понимаю, мисс Перкинс не слишком торопится за шляпкой? — произнес он с надеждой в голосе.

— Я очень хочу купить новую шляпку. Но возможно, сейчас не лучшее время для этого.

Боже, какое облегчение!

— И что предпочитает мадемуазель?

— Эрнест, милый, неужели нужно спрашивать?

Мэй лучше всех женщин мира знала, как осчастливить мужчину, не забывая при этом о собственном удовольствии. В любви она была ненасытна, и Моррисон даже начинал побаиваться за свое сердце.

В тот вечер обед с мистером и миссис Рэгсдейл, Мензисом и прочими безобидными личностями был скучным до безобразия, как позже записал Моррисон в своем дневнике. Тем не менее было забавно слышать, как Мэйзи объясняет, отвечая на вопрос миссис Рэгсдейл, что примерила «десяток шляпок, но ни одна мне не подошла; не так ли, Эрнест?». Он ответил, что она выглядела очаровательно во всех и это большая потеря для шляпок, что ни одна из них не была удостоена чести вернуться вместе с мисс домой.

После обеда мужчины собрались в библиотеке мистера Рэгсдейла на сигары и бренди. По привычке и из любопытства Моррисон оглядел книжные полки, но не нашел ничего заслуживающего внимания, разве что некоторые названия на корешках книг вызвали у него презрение.

Он только-только начал получать удовольствие от вечера, когда его окружили мужчины и принялись расспрашивать о «его» войне.

Удивлен ли он тем, что, вопреки его предсказаниям о скорой победе Японии, ее флоту до сих пор не удалось вытеснить русских из Порт-Артура?

И что там с «беспроводным» планом Лайонела Джеймса — неужели он думает, что японцы это разрешат?

Возможно, именно неудачи японской армии стоят за нежеланием открыть корреспондентам дорогу на фронт?

Моррисон отвечал на вопросы с большей уверенностью, чем он чувствовал, хотя, по правде говоря, в такой день думать о войне совсем не хотелось. После стольких недель терзаний и сомнений в преданности Мэй он наконец испытывал огромное облегчение. Признаться, он с трудом сдерживал в себе желание выбежать на балкон, громко выкрикнуть ее имя, танцевать, петь, а потом броситься обратно в гостиную, где сидели дамы, подхватить ее на руки и унести прочь. В нем, как в молодости, бурлила радость. Он молил о том, чтобы вечер скорее закончился и он лег бы спать, чтобы приблизить следующий день, который принесет ему новое свидание с лучезарным ангелом, как он назвал Мэй в своем дневнике.

Глава, в которой Моррисон производит впечатление своими шрамами, мисс Перкинс признается в приобщенности к дипломатии, а на вопрос о любви следует самый неожиданный ответ

Утром Моррисон проснулся в бодром расположении духа и полным сил, как если бы скинул лет двадцать. Насвистывая себе под нос, он окунулся в привычную рутину разнообразных встреч, переговоров и интервью. С иностранцами он говорил о золоте, меди и ртути, расписывал выгоды, которые принесет Британии и ее союзникам контроль японцев над Маньчжурией и Кореей. Китайцев убеждал в преимуществах, которые получит их страна, если, сохраняя нейтралитет, позволит Японии осуществить свои планы. Он забивал голову фактами, а дневник — информацией, размышлениями и цифрами.

— Неужели вы думаете, что Япония и Англия будут управлять Китаем лучше, чем сами китайцы? — спросил Куан в промежутке между встречами. Выражение его лица само по себе было идеальной моделью нейтралитета.

— Разумеется, нет. Я не имею в виду, что Китаю следует отколоться от своего суверенитета. Но если бы китайское правительство было умнее, оно бы позволило англичанам заняться обороной Китая. И сейчас здесь было бы тихо, как в школе по воскресеньям. Вы могли бы продвигать любые реформы, и у вас уж точно не возникло бы проблем вроде «боксеров» и им подобных.

— Если бы у Китая была современная армия, нам бы не понадобились британцы. Я полагаю, что всегда лучше защищаться собственными силами.

— Это все дела далекого будущего, Куан. Ты и сам знаешь.

Куан хотел было что-то сказать, но передумал.

Моррисон не стал развивать тему. Его мысли уже были заняты другим.

Когда Моррисону было двадцать лет, он уложил в свой рюкзак спальный мешок, походный котелок и кое-какие консервы. Натер сухим мылом носки, нахлобучил на голову панаму, сунул за пояс охотничий нож. Разбив по сырому яйцу в каждый ботинок для смазки, он отправился в путь, чтобы пройти более двух тысяч миль от Нормантона, что неподалеку от побережья залива Карпентария, до Аделаиды. Его целью было повторить маршрут знаменитых исследователей Бёрка и Уиллса. Они умерли от голода, когда пытались пересечь Австралию на двадцать один год раньше, как раз незадолго до рождения Моррисона. Со всех сторон ему твердили, что он сумасшедший, самоубийца. Знающие люди предупреждали о ядовитых пауках и змеях. Говорили, что, если его не убьют звери, за них это сделают аборигены. Он лишь улыбнулся и помахал всем на прощание.

Моррисон испытывал настоящий восторг и когда пробирался по топким болотам, и когда шагал по глинистым равнинам, где не произрастало ничего, кроме лебеды и низкорослых австралийских эвкалиптов, и когда его терзали жара и жажда либо проверяли на прочность ливни, и когда оказывался в охристых зарослях эвкалиптов или наблюдал за нежившимися на закате стадами кенгуру, и когда сидел у костра в дружеской компании аборигенов. Бодро вышагивая под бескрайним небом, весь в красной пыли от земли, он знал, что не умрет. Нет, это было невозможно, когда еще так много предстояло сделать. И конечно, глупо было думать о смерти в разгар такой жизни, посреди такой красоты.

Оптимизм и уверенность, жизненно необходимые путешественнику, были нелишними и для влюбленного. Когда в тот день Мэйзи снова нежилась в его объятиях, он был счастлив до головокружения. И в какой-то момент даже осмелился прошептать, зарывшись в ее волосы:

— Мэйзи, дорогая, смею ли я думать, что ты так же счастлива, как я сейчас?

— О, милый, — ответила она, — счастье — это мое естественное состояние.

Он предвидел множество вариантов ответа на свой вопрос. Этот оказался совершенно неожиданным.

— Я имел в виду…

— Я знаю, милый. Конечно, я счастлива здесь, сейчас, с тобой. Ты должен это знать.

Ее интонации и взгляд, в котором сквозило нечто похожее на жалость, привели его в замешательство.

— Позволь, я объясню иначе, — сказала она. — На прошлой неделе я ходила в китайскую оперу.

— Понимаю, — сказал Моррисон, хотя не понимал ровным счетом ничего.

— Костюмы, грим и жесты были превосходны. Да и сама история замечательная — про студента, который находит портрет красивой женщины и влюбляется в нее.

— «Пионовая беседка». Я знаю. Это знаменитая притча.

— Я почувствовала, что в ней сокрыта вселенская правда. Возможно, и правда о любви.

— И в чем же она?

— В том, что мужчины влюбляются в идеал женщины, — ответила она.

— А с женщинами разве по-другому? Насколько я помню, героиня умерла от горя после встречи во сне с тем юношей. Он же нашел картину после ее смерти, начал грезить о любимой и вернул ее к жизни.

— Верно, но история была написана мужчиной, и это многое объясняет. Я думаю, что вопреки общепринятому мнению мы, женщины, не столь романтичны. Не смотри на меня с таким удивлением. Нас ошибочно принимают за романтических особ, и все потому, что мы так сентиментально выражаем свои мысли в женских книгах и журналах. Но не забывай, что женщина обладает врожденным — или же благоприобретенным — желанием доставлять удовольствие. Вот почему мы позволяем мужчине чувствовать себя центром нашей вселенной, в то время как этим центром легко могут быть… ну, я не знаю… шляпки, или романы, или развлечения.

— Грустно, когда мужчина чувствует, что должен состязаться со шляпкой. Ты нарочно дразнишь меня. Но что ты на самом деле имеешь в виду, Мэйзи?

— Возможно, то, что ты видишь, это вовсе не я.

— Что? Ты хочешь сказать, что это очаровательное, чувственное, веселое, умное и любящее создание в моих руках на самом деле — унылый синий чулок? Или, может, хитрющая фея из тех, кого китайцы называют лисицами? Или, я не знаю, мандарин императорского двора? — Моррисону трудно было сохранять серьезность.

— Вот видишь, ты подтверждаешь мою точку зрения. Твое чувство ко мне делает тебя слепым, хотя я была бы круглой дурой, если бы не ценила этого. Но возвращаясь к опере… там есть еще одна вещь, которая касается нас с тобой.

— Говори.

— Как бы мне это сформулировать?.. — Она прикрыла глаза и задумалась на мгновение. — Понимаешь, смех в китайской опере настолько стилизован, что несет в себе куда больший смысл. Это своего рода всеобщий смех, смех надо всем, что существует на Земле. То же самое с плачем, который можно назвать платоническим идеалом слез. Когда актер плачет на сцене Пекинской оперы, он оплакивает всё и вся. К тому же движения идут по кругу. Чтобы взглянуть вверх, актер сначала смотрит под ноги и вокруг себя; чтобы указать на что-то, он заводит пальцы назад, а уже потом направляет их вперед. И сцены любви проигрываются так, будто в них изначально заложен возврат к исходной точке.

Моррисон даже не знал, что ответить.

— Интересный тезис. Почти метафора.

— Вынуждена признать, что авторство не мое. Об этом мне рассказал Честер.

— Честер?

— Голдсуорт. Это он пригласил меня в оперу. Он очень хорошо разбирается в китайской культуре.

— Голдсуорт, — повторил Моррисон. Кисловатый привкус во рту напомнил ему о том, что в китайском языке ревность передается фразой «съесть уксус».

— Ты ведь не станешь этого отрицать, милый. Эта его книга, «Настоящий китаец», проникнута глубоким знанием предмета.

Он уже был на грани того, чтобы высмеять труд Голдсуорта, который во многом спорил с его «Австралийцем в Китае». Моррисон признавал, что слегка погорячился, когда написал в своей книге, будто китайцы менее восприимчивы к боли в сравнении с другими расами. С другой стороны, он это видел своими глазами, когда мужчины-китайцы с кажущейся невозмутимостью сносили наказания или когда они обвязывали свои обнаженные торсы канатными веревками и тянули тяжелые баржи по реке Янцзы. Как бы то ни было, Голдсуорту не следовало приписывать себе лавры великого китаеведа. Но, не желая портить настроение, Моррисон решил оставить свои мысли при себе. У замшелого старикана Голдсуорта шансов покорить Мэй было не больше, чем у болтуна Джеймсона. Как ее любовник, Моррисон мог себе позволить быть великодушным. К тому же трудно было злиться, когда мисс Мэй Рут Перкинс гладит тебе спину.

— Не многовато ли шрамов на одну пару ягодиц? — заметила она.

Стараясь представить это делом привычным для искателя приключений, Моррисон пустился в рассказы о том, как его ранили во время пекинской осады, а несколькими годами раньше, когда он пытался пересечь пешком Новую Гвинею, пронзили копьем.

Так тебе, Голдсуорт!

— Про пулю мне следовало бы знать — ведь это тогда тебя похоронила твоя родная газета?

— Да, и эта пуля действительно едва не убила меня. Но то, что произошло в Новой Гвинее, было куда хуже. Там случались такие передряги, что смерть казалась лучшим вариантом, особенно когда копье вонзилось в меня чуть ниже глаза. Потом уже, через несколько лет, меня прооперировал в Эдинбурге профессор Чьен. Он убрал из носовых пазух остаточные фрагменты, хотя и не все. Так что это ранение до сих пор мучает меня. Помимо всего прочего Чьен извлек из моей подвздошной мышцы трехдюймовое деревянное копье.

— Где это?

— Здесь. — Он показал шрам на животе. — Это вообще забавная история.

— О?.. — с любопытством воскликнула она, поглаживая шрам.

Если бы мне тогда было двадцать, усмехнулся он про себя, сейчас я бы не разговаривал с тобой. У возраста есть свои преимущества:

— Профессор Чьен даже устроил обед в честь моего выздоровления. Он сказал, что вышлет моим родителям копию этого копья, отлитую в золоте. Я тут же написал своим старикам, предупредив о подарке. Правда, они его так и не дождались. В 1895-м я снова вернулся в Эдинбург и встретился с профессором, которому был стольким обязан. Он сказал: «Я давно собираюсь отправить твоему отцу серебряный оттиск того копья».

Мэй фыркнула:

— Кажется, он обещал золотой.

— Вот именно. Я снова написал родителям, сообщив им о скорой отправке сувенира, правда менее ценного. Но и он не был доставлен. Спустя годы я встретился с профессором в третий раз. Жаль, он не объявил о том, что намеревается послать моим родителям бронзовый аналог копья.

Купаясь в нежном взгляде Мэй и ее заливистом смехе, Моррисон почувствовал прилив эйфории. Он с опозданием вспомнил о подарке, который купил для нее в тот день, когда ходил на улицу Люличан в Пекине: это была пара крохотных расшитых тапочек для китайских ножек. Ее восторг и град поцелуев были для него лучшей наградой за сюрприз. Он, конечно, болван, что позволил себе так разволноваться от упоминания о Голдсуорте.

— Как я жалею, что пообещал Дюма встретиться за обедом, — С горечью произнес он, потянувшись к выключателю настольной лампы.

— А я — Рэгсдейлам.

Моррисон, словно влюбленный мальчишка, наблюдал за тем, как она, усевшись за туалетный столик в одной сорочке, расчесывает волосы. Он помог ей завязать на шее черную ленту с серебряным кулоном-подковой — открытой частью вверх, чтобы схватить удачу, как объяснила она. Потом он застегнул на ее шее изящную платиновую цепочку с вертикальным кулоном из трех золотых сердечек.

— Удача и любовь, — заметил он.

— Самое необходимое.

Моррисон поцеловал ее в затылок.

С улицы доносились цокот копыт и скрип колес экипажей. В коридоре пробили время напольные часы. За зашторенными окнами проступали сумерки.

— Хороший отель, не правда ли? — сказала она.

— Ммм… — пробормотал он, не отрываясь от ее молочной кожи.

— Я была здесь не так давно с Цеппелином, голландским консулом.

Его губы замерли на ее загривке. Сердце пропустило один удар. Не хочет же она сказать… Да нет, конечно, нет. Он с надеждой и оптимизмом представил себе лобби, ранний ужин с чаем, сэндвичи с огурцом. Добродушный дипломат, его дородная супруга, болтливая миссис Рэгсдейл…

— Я так полагаю, не при схожих обстоятельствах, — произнес он с коротким и хриплым смешком.

— О да, милый Эрнест, именно при таких.

Моррисон вперил взгляд в ее отражение в зеркале.

Она улыбнулась в ответ невинно и беспечно. Потом встала и подошла к кровати, извлекла из груды одежды на полу чулки и принялась натягивать их:

— И куда запропастилась эта подвязка?

Моррисону довелось выдержать долгие переходы по пустыням и джунглям. Он поднимал голову над парапетами, стреляя в «боксерские» легионы. Ему десятки раз и во многих странах удавалось перехитрить смерть. И его было не так легко сломить. И вот сейчас это случилось. Он опустился на кровать рядом с ней и, покусывая губы, заговорил:

— Несколько лет тому назад китаец бросился с ножом на иностранного консула в Пекине.

— Боже! — испуганно воскликнула она. — Он убил его?

— Нет, консул оказался шустрее. Полиция задержала нападавшего и объявила его сумасшедшим. Но свидетель возражал: «Сумасшедший? Потому что пытался убить консула? Это ли не веское доказательство его здравомыслия!»

Ее взгляд был твердым, холодным и без намека на поддержку.

— Ты наверняка знаешь эту старую песенку, — продолжил Моррисон и запел: — «Англичанин бестолковый, что с тебя возьмешь; но тупее, чем голландец, в мире не найдешь».

Мэй поджала губы:

— Не ревнуй, милый. Я этого не люблю. Если ты хочешь быть моим кавалером, тебе следует знать обо мне кое-что.

— И что именно я должен знать?

— Ты когда-нибудь бывал на Весеннем бале-маскараде^[19] здесь, в Тяньцзине?

— Пару раз, да.

— Но ты не был на последнем.

— Нет.

Она пожала плечиками:

— Если бы ты там был, возможно, все сложилось бы по-другому. Я наконец оправилась от гриппа и с нетерпением ждала этого бала. Я давно решила пойти туда в образе Марии-Антуанетты. Местным швеям и токарям пришлось долго корпеть над моим robe a la franqaise^[20]. Я хотела, чтобы все идеально соответствовало оригиналу, вплоть до корсажа и кринолина. Вечером накануне бала я попросила горничную миссис Рэгсдейл, А Лан, вымыть мне волосы взбитыми яичными белками и сполоснуть ромом и розовой водой. Думаю, она пришла в ужас от этого — и наверняка отнесла яичные желтки на кухню прислуги. О, Эрнест, ты бы хохотал, если бы видел меня в то утро. Я пооткрывала все свои чемоданы, кофры, шляпные коробки, шкатулки с украшениями. Вещи были разбросаны повсюду…

Она принялась подробно рассказывать про жемчуга, что валялись на покрывале, про драгоценные ожерелья, свисающие с ножек кровати, облака голубого крепдешина, оборки и рюши, букеты шелковых роз, мушки, кремовые туфельки, длинные перчатки. Моррисон был шокирован и в то же время очарован экстравагантностью и роскошью картины, представшей его мысленному взору. Для сына прижимистого шотландского учителя из Джилонга это было то еще зрелище.

— Я уверен, ты была первой красавицей этого бала, — наконец вымолвил он.

— Именно так он меня и назвал.

— Кто?

— Цеппелин, разумеется.

— Ну да, конечно, — спохватился Моррисон, с содроганием вспоминая предмет разговора. — Ты познакомилась с этим… консулом на балу?

— Однажды я уже танцевала с ним на одном из званых вечеров в Тяньцзине… вскоре после приезда сюда. Но тогда мы еще не были толком знакомы.

Мэй рассказала Моррисону, как за обедом на маскараде голландец вскружил ей голову своими голубыми глазами и обаятельной улыбкой. Ее восхитили стильный покрой его платья, красные шелковые носки. Он оказался превосходным танцором. Моррисон, с его бледно-голубыми глазами, непостоянной улыбкой, поэтически непринужденным стилем в одежде и сносным вальсированием, не нашел для себя ничего обнадеживающего в этих подробностях.

— И вот, после бутылочки шампанского, — продолжила она, —мы ускользнули с этого бала.

К концу ее восторженного повествования, не щадившего своими откровениями, Моррисон уже кипел от гнева. Он живо представлял себе Мэй в образе Марии-Антуанетты, с раскинутыми ногами, на какой-то конторке клерка где-то в глубинах Гордон-Холла, и потрясающе красивую светловолосую голову голландского консула, прокладывающую путь в сложных лабиринтах ее нижних юбок прямо к вожделенной расщелине, под бормотание: «Здесь открываются врата рая».

— Какое потрясающее остроумие у этого парня.

Она улыбнулась, словно не замечая сарказма Моррисона:

— Его поцелуй, казалось, длился целую вечность.

Поцелуй! Надо же, какой эвфемизм.

— Повезло тебе.

— Мне было ужасно неудобно в этом чертовом костюме. И вот тогда мы перешли на другую сторону улицы и сняли номер здесь, в «Астор Хаус». Ты дуешься?

— Конечно нет, — солгал он, после чего с видом осужденного в ожидании приговора спросил: — Так ты, выходит, влюблена в Цеппелина?

— О нет. С ним не так уж весело, несмотря на все его таланты. Я предпочитаю мужчин остроумных. — Мэй ткнула пальчиком в грудь Моррисону. Он сидел в расстегнутой рубашке, и пальчик очертил его соски. — К тому же высоких и красивых, сильных и мужественных.

Моррисон выпятил грудь, его распирало от гордости.

— Я влюблена…

Как же она мила!

— В Мартина Игана.

— В Игана?

Иган!

— Да. О дорогой, к чему такое лицо? Мне совсем не нравится видеть тебя таким. Я же говорила, что терпеть не могу ревность. Как бы то ни было, мы с Мартином не виделись вот уже несколько дней.

— Дней?

— Ну неделю, возможно. О дорогой, ты только посмотри, как летит время. Мы ведь встретимся завтра в три пополудни, да, милый? А пока я буду тосковать по тебе. — Она снова взялась надевать чулки.

Анна Ломбард, которая, по крайней мере, вышла замуж за своего пуштуна, казалась в сравнении с ней целомудренной. Цеппелин — ладно, бог с ним. Избыток шампанского, головокружительный вечер на балу. Как бы ни было ему больно, Моррисон все-таки мог это понять. Но Иган, этот восторженный болван, — и ее возлюбленный? Когда же это произошло? Проклятие! Он мысленно вернулся в тот день, когда они встретились на стене Тартара в Пекине. Иган что-то говорил о возросшей привлекательности Тяньцзиня. И что-то еще, это осело где-то в подсознании. Удержаться от соблазна оставить ее для себя было трудно… Теперь, оглядываясь назад, Моррисон понимал, что американец на что-то намекал. А он не понял. Боже, какой же он идиот…

Он попытался рационально осмыслить свое положение и отношение к женщине, что сидела сейчас рядом, увлеченно завязывая розовую ленту на затянутом в чулок бедре. Его вдруг захлестнуло волной возмущения, стыда и желания. Я не стану следующим после голландского консула или американского сопляка!

Он резко отдернул ее руку и с силой потянул бант, пока он не развязался.

— Посмотри, что ты наделал! — Мэй смотрела, как чулок съезжает по ноге и морщится на щиколотке. Она надула губки, но не стала наклоняться, чтобы поднять чулок. Как не убрала и его руку, которая вслед за розовой лентой обвила ее бедро. — Это очень дурно с твоей стороны, — сказала она, шире расставляя ноги. — Мы оба опоздаем.

— Мы уже опоздали. И ты, кажется, совсем не сопротивляешься.

— Я могу сопротивляться, — пробормотала она. — Ты этого хочешь?

Когда они наконец расстались и каждый был обречен явиться на свой званый обед с опозданием даже на фруктовый маседуан и сливочный мусс, он был уверен в том, что в ее прощальном поцелуе не было и намека на то, что она любит Мартина Игана.

Глава, в которой мы узнаем, в чем разница между Моррисоном и японский армией, которую он поддерживает, и наш герой следует в кильватере морского капитана

Цеппелин! Иган! Мучаясь бессонницей после откровений Мэй, Моррисон таращился в потолок и все пытался утешить себя тем, что, возможно, она попросту провоцировала его. Прелюбодействовать с голландским консулом на столе в Гордон-Холле — это было равносильно поискам мужа-китайца в целях углубления культурных знаний о стране или сексуальной связи с Джеймсоном. Страсть, которую они с Мэй испытывали друг к другу, была осязаемой, острой, всепоглощающей. Она видела, как быстро он вспыхивает от ее провокаций, и она провоцировала. Иган. Подумать только! Он рассмеялся вслух, перевернулся на бок и заскрежетал зубами, зная, что обманывает самого себя, и то неумело.

Ранним утром Моррисон вышел из отеля и быстрым шагом направился в Старый город. Там ему на глаза попался китайский полицейский, который тащил за косы трех злодеев. Троица неудачников являла собой комичное зрелище — спотыкаясь друг о друга, они смешно кричали и бранились. Моррисон вдруг представил на их месте себя, Цеппелина и Игана, которых ведет под уздцы такая же самодовольная, как страж порядка, Мэйзи. Словно сгорбившись под тяжестью этих мыслей, он вернулся в квартал концессий, где его ждали за ланчем Мензис и Тцай Иенкан, переводчик наместника Юаня.

Тцай был ветераном китайско-японской войны 1894–1895 годов. Та война тоже вспыхнула из-за конфликта вокруг Кореи, в то время находившейся под сюзеренитетом Китая, и японских притязаний на Маньчжурию. Закончилась она поражением Китая. Симоносекский договор предоставил Корее формальную независимость, однако остров Формоза и весь Ляодунский полуостров, включая Порт-Артур, были отданы Японии в бессрочное владение. Это привело к тому, что Германия, Франция, Британия и Россия потребовали для себя новых «сфер влияния»: портов, рудников и железнодорожных путей для подъездов к ним. Семена нынешнего конфликта были посеяны, когда русские предложить выплатить китайские долги Японии в обмен на доступ к Порт-Артуру. Моррисону не терпелось выслушать мнение Тцая о сложившейся ситуации, поскольку был уверен в том, что оно отражает позицию самого Юаня.

Начало ланча было многообещающим. Тцай сообщил Моррисону, что еще задолго до начала русско-японской войны он перевел для Юань Шикая все, что писал Моррисон о неизбежности этого конфликта.

— Вы оказались дальновидным, — сказал он. — Наместник считает вас настоящим пророком.

— Я польщен, — ответил Моррисон, усмехнувшись про себя. Никто и никогда не называл Цеппелина и Игана пророками!

— Вы также были правы в своих оценках мощи японской армии. До нас дошли сведения, что передовые отряды уже переправились через реку Ялу.

— Да, — подтвердил Моррисон, надеясь на то, что хотя бы раз в жизни Грейнджер окажется прав. — Наш корреспондент передает, что японцы находятся в семидесяти милях от Ньючанга.

— Говорят, — с энтузиазмом добавил Мензис, — что японская армия настроена воевать без белых флагов.

Тцай посоветовал Мензису и Моррисону налегать на угощение. Пробовали они уже «Четыре сокровища»? Это фирменное блюдо Тяньцзиня.

Моррисон понимал, что новости об успехах японцев не слишком-то радуют Тцая.

— Я писал, что китайцы сохранят нейтралитет в этом конфликте. Прав ли я, рассчитывая на то, что это твердая позиция китайского правительства?

Тцай кивнул:

— Мы не будем предпринимать поспешных действий. Но, как я полагаю, вам известно, что принц Кунг хотел бы выступить посредником между враждующими сторонами. Возможно, мы могли бы поспособствовать примирению противников.

— От этого выиграют только русские!

Моррисон лишь вступил в спор, как Тцай задрал рукав своего платья, перевернул палочки и, тупыми концами подхватив кусочек тушеной рыбы, положил его на рис в тарелке Моррисона.

— Прошу вас, доктор Моррисон. Вы должны не только говорить, но и есть, — настоятельно порекомендовал он. — И рыба здесь отменная.

Понимая, что вопрос на какое-то время закрыт, Моррисон поднял тему Русско-Китайского банка.

— Это живое сердце русской администрации в Маньчжурии, — подчеркнул он. — Закройте банк — и вы перекроете им денежные потоки. Если вы убедите основных инвесторов отозвать свои капиталы, банк рухнет как карточный домик. Это, кстати, и в интересах Китая — разумеется, если наместник согласится впредь не иметь дел с этим финансовым институтом.

Последовало недолгое молчание, нарушенное лишь однажды шлепком выскользнувшего из палочек Мензиса арахиса.

Когда Тцай заговорил, его тон был сдержанным, но не менее убедительным, чем у Моррисона.

— Я всерьез опасаюсь, что нейтралитет, к которому вы так настойчиво призываете мою страну, скорее ограничивает наши действия в поддержку японской стороны. Естественно, включая и любые шаги, предпринимаемые против Русско-Китайского банка. Пожалуйста, попробуйте утку.

Когда ланч был окончен и они распрощались с Тцаем, Моррисон взглянул на часы. Половина второго.

— Что ж, я надеялся на более впечатляющий результат, — признался он Мензису. — Тцай иногда бывает чертовски тупым.

— Он обязательно доложит наместнику все, что ты сказал.

Мензис тут же назвал имя британского инвестора для рудников и железных дорог, которого можно было бы убедить вывести свой капитал из Русско-Китайского банка, если только Моррисон поговорит с ним об этом лично.

До назначенной встречи с Мэй оставалось полтора часа.

— Тогда пошли, — сказал Моррисон, ускорив шаг и с удовлетворением отметив, что Мензис с трудом поспевает за ним.

В три часа пополудни Моррисон уже расхаживал взад-вперед перед оркестровой эстрадой в парке Виктория, пытаясь упорядочить свои мысли и усмирить эмоции. Он был решительным. Сильным. И собирался дать понять этой молодой леди, что он не из тех, кто готов играть вторую и третью скрипку, и уж, конечно, не после этого чертова консула или младшего репортера. Да, она могла иметь их, а они ее, и он пожелает всем троим наивысшего счастья и блаженства, но сам не станет участвовать в этом гареме и соревноваться за ее внимание. Он — Джордж Эрнест Моррисон, старшина журналистского корпуса в Китае, герой Пекинской осады, «истинный пророк» для наместника Юаня, путешественник, писатель. Первый и лучший в своем деле. И уж точно не какой-нибудь юнец, с которым можно позабавиться и не более того. Сейчас, когда идет война и на нем лежит ответственность за проект банкротства Русско-Китайского банка, не говоря уже о каждодневных обязанностях корреспондента газеты, ему есть чем заполнить свои дни и без ее помощи.

— Здравствуй, милый. Извини, я опоздала.

Он обернулся. Его намерения оставались в силе. Но стоило ей устремить на него томный взгляд из-под тяжелых век и взять под руку, как внутри у него все сжалось, и ярость растаяла. Он был захваченной территорией. Все, что он планировал сказать, теперь казалось мелким и бессмысленным. Перед мисс Мэй Рут Перкинс Моррисон капитулировал без боя.

Когда они оказались в постели, Моррисон превзошел самого себя, словно отстаивая свое превосходство над Цеппелином. И был вознагражден сладостными стонами и соблазнительными телодвижениями.

После изнурительного секс-марафона он поднял голову и вытер подбородок тыльной стороной ладони. Она лежала распластанная, с закрытыми глазами. Розоватые соски были напряжены. Его вдруг смутило то, что ее груди смотрят на него, а не наоборот. Он плавно передвинулся наверх и оказался с ней лицом к лицу. Ее глаза тотчас распахнулись.

— Австралиец против голландца. Ну и кто из них супермен? — потребовал он ответа.

Она облизнула губы и на мгновение задумалась.

— Ты имеешь в виду технику или выносливость? — последовал вопрос.

— Наверное, и то, и другое.

— Ммм… победа принадлежит Австралии. Естественно, — произнесла она, медленно растягивая слова, и заерзала под ним. — Но в выносливости нет равных капитану Тремейну Смиту, который целовал меня на «Сибири» от самого Гонолулу.

Моррисон, который уже собирался воспользоваться своим правом победителя и получить трофей в виде новых удовольствий, оцепенел. Картина, представшая его мысленному взору, была слишком живой и яркой, чтобы вселять покой. Он вспомнил, что она и прежде упоминала Смита — в тот первый вечер, когда они пили кофе после ужина в отеле Шаньхайгуаня. И надо же, он ведь ничего не заподозрил. Но разве мог он предположить, что любое мужское имя, пусть и невзначай оброненное, влечет за собой историю ее прелюбодеяний?

— Я надеюсь, — прорычал Моррисон, — он хотя бы изредка поднимался на капитанский мостик?

— Он сделал так, что корабль шел по волнам. Мы еще смеялись над его подтасовкой. Но ты не останавливайся, милый.

Решительно настроенный вытеснить врагов с завоеванной территории, Моррисон снова спустился к ее лону, где провел безупречный маневр. Мэй эффектно исполнила оргазм. Ее лицо покрылось капельками пота. Сладкая, сладкая победа.

— Правильно ли я понял, — произнес он, прежде чем до него дошло, что на самом деле он открывает ящик Пандоры, — что до меня у тебя были один или пара любовников? Нет, даже трое. Во всяком случае, те, которые мне известны. Цеппелин, Иган и Смит.

— Это верно. До тебя у меня были любовники. И до них тоже были.

Рано или поздно наступает такой момент, когда желание узнать все о своем любимом разбивается о жестокую правду. У Моррисона был выбор: отступить и занять оборону или перейти в наступление; пребывать в относительном комфорте или броситься в омут неизвестности. Но, будучи от природы упрямым, Моррисон мог решиться только на одно: наступать.

— Кто же, осмелюсь спросить, был первым?

Глава, в которой раскрываются секреты современной стоматологии с применением анестезии

— У меня разболелся зуб. Родители были в Вашингтоне, и моей старшей сестре Сьюзи было поручено присматривать за Фредом, Милтоном, мною и Пэнси. Фанни и Джордж к тому времени уже были женаты и жили отдельно от нас. Мы, четверо младших, были те еще сорванцы. Сьюзи договорилась о моем визите к дантисту Джеку Фи в Сан-Франциско. В день моего визита к врачу все пошло как-то наперекосяк. Милтона снова исключили из школы, у Пэнси была назначена примерка у портнихи, а наша кухарка заболела. Сьюзи сама только недавно родила. Говорю это только тебе, поскольку для общества ее Элис всегда была «племянницей» моего отца и нашей «кузиной». В общем, Сьюзи не могла сопровождать меня в город. Она хотела попросить об этом нашу соседку, миссис Мертон, эту старую балаболку, но я убедила сестру в том, что смогу сама доехать до города и обратно. По правде говоря, в день визита к доктору Джеку Фи зуб начал успокаиваться. Но я не могла упустить возможность вырваться из Окленда хотя бы на несколько часов. Пусть его и называют Бруклином залива, и в Окленде на самом деле очень красивые широкие авеню и лужайки, где растут дубы, но в сравнении с Сан-Франциско он, конечно, слишком скучный и респектабельный. Даже в столь юном возрасте я предпочитала вольные нравы Сан-Франциско.

Моррисон достал из ведерка со льдом бутылку шампанского, наполнил бокалы и снова откинулся на подушки. Он уже усвоил, что рассказы Мэй Рут Перкинс не бывают короткими, что было и к лучшему — по крайней мере, это давало возможность подготовиться к неожиданным открытиям, что поджидали его.

«Бог мой, как же вы выросли, мисс Перкинс, — воскликнул доктор Фи. — Вы теперь настоящая юная леди. Как поживает наш непотопляемый крейсер «Джордж Перкинс»?» — Он напел мелодию песни, которая служила гимном избирательной кампании отца в 1880 году, когда тот боролся, и успешно, за пост губернатора Калифорнии. Духовой оркестр исполнял ее повсюду, где выступал с речами отец. Избиратели приветствовали его этой же песней, наивно полагая, что только они до этого и додумались.

«Очень хорошо, спасибо, папа сейчас в Вашингтоне вместе с моей мамой. Заседает в сенате».

«Что же, оставил вас и вашу милую сестренку Пэнси одних?»

«За нами присматривает Сьюзи, когда мы не в школе, и к тому же у нас полно гувернанток и нянек. В любом случае, мама возвращается на днях».

В глазах доктора Фи промелькнуло такое выражение, будто он прикидывал расстояние, отделяющее его и юную Мэй от приезда ее матери. Он расправил слюнявчик на груди пациентки. Его слегка дрожащие пальцы и какой-то особенный взгляд пробудили в Мэй трепет. Она испытывала то самое чувство. Румянец, легкий жар, теплая влага в промежности, прерывистое дыхание, нега, растекающаяся по всему телу, от корней волос до ступней, которым вдруг стало тесно в узких башмачках. Пока дантист суетился возле кресла, запрокидывал ей голову, открывал рот, поддерживал пальцами губы, кровь все сильнее бурлила в ней.

Так случилось, что Мэй открыла для себя искусство самоудовлетворения в кабинете другого доктора, годом или двумя раньше. У нее было воспаление почек. Доктор протер ей промежность влажной салфеткой, порекомендовав делать то же самое дома два-три раза в день после мочеиспускания. Что за чудесные открытия последовали за этим!

Вскоре после этого, слоняясь по дому в дождливый день, она наткнулась на тайник в шкафу брата из серии «Любопытное и неизвестное». Здесь были редкий экземпляр знаменитого эссе «1601 год» Марка Твена, «Ароматный сад» в переводе Ричарда Бертона и «Тереза Ракен» Эмиля Золя. Ее школьный французский заставил попотеть над последним романом, но зато вознаградил портретом женщины, которая никогда не отказывала себе в удовольствиях.

— Я уже знала, что делает с женщинами самопожертвование. Видела это на примере своей дорогой мамочки и ее подруг, женщин, которые жили ради других, стремясь доставить удовольствие всем, кроме себя, — сказала она Моррисону.

Вышло так, что в благоуханных садах эротической литературы пробудились ее неопределенные желания.

— А тебе не приходило в голову, что это может привести к беде? Мне знакомо это стремление к вольнице, сам прожил с ним большую часть собственной жизни. Но для женщины, разумеется, это совсем другая история. Тем более если учесть те ожидания и ответственность, которые накладывало на тебя положение твоего отца в обществе.

— Ты прав, все было бы гораздо проще, если бы я родилась в другой семье. От женщин «низшего сословия» не ожидают того, что они будут охранять «цитадель любви» так рьяно, как это делают девушки из высшего общества. И рисковать им, по большому счету, нечем.

Моррисону почему-то вспомнилась известная военная хитрость китайцев — стратегия «пустого города», когда перед врагом разыгрывают представление, будто цитадель вовсе не охраняется, а потом, в момент триумфального вхождения противника в город, происходит внезапное нападение.

— Я никогда не понимала, зачем до свадьбы держать коленки сдвинутыми, — продолжала она. — Я знаю многих девушек, которые свято блюдут свою честь, зато между собой ведут такие разговоры, что уши вянут. Их soi-disant^[21] невинность не имеет ничего общего с добротой, великодушием или заботой. Другие публично осуждают фривольных девиц, а сами тайком прелюбодействуют. Ненавижу лицемерие. Я считаю, что это куда больший грех, чем свободная любовь.

Моррисон мог приятно общаться с человеком за обедом, а потом в своем дневнике описать его как олуха, лизоблюда или зануду. Он сплетничал о женщинах раскованных, смелых и развратных с таким же удовольствием, с каким вступал с ними в отношения. Он вслух говорил о тех, кто подхватил сифилис, в то время как собственные переживания из-за воспаления яичек и прочих, куда более серьезных напастей доверял только своему дневнику. В этом смысле он был таким же, как большинство. И так же, как большинство, открыто выражал свое презрение к ханжеству и лицемерию.

— Ты должна знать, моя дорогая Мэйзи, что женщины, у которых постоянно сдвинуты колени, меня никогда не привлекали. Так что, пожалуйста, продолжай.

Мэй подчинилась. Она рассказала, как чуточку выпятила грудь навстречу пальцам доктора Фи, представив себе, что это пальцы Томми, робкого веснушчатого подростка с соседней улицы. Пару недель назад она, повинуясь мимолетной прихоти, затащила Томми за сарай в их поместье Палм-Нолл, которое построил ее отец для своей большой семьи в районе Вернон-Хайтс. Она легла на траву и попросила Томми встать рядом на колени. Он послушно исполнил приказ, словно загипнотизированный. Она подняла юбку своего легкого свободного платья, после чего непринужденно, как будто играла в куклы, положила его руку туда, куда ей хотелось. Интуиция, подсказывавшая ей, что ощущение от прикосновения чужих пальцев будет более волнующим, не подвела. После этого они с Томми встречались каждый день. Однажды она направила его свободную руку к своей груди. За три дня до ее визита к дантисту она уже сняла перед Томми юбки, и он зверем бросился на нее, лег сверху и долго терся, пока не кончил в собственные штаны. После этого он поспешно скрылся и с тех пор не возвращался. За все те дни, что они провели вместе, он не произнес ни слова.

Моррисон ловил себя на мысли, что истории Мэй, пусть даже неприятные для ушей любовника, были по крайней мере увлекательными, как сказки из-под пера Джона Клеланда или Фрэнка Харриса.

— Как выглядел этот Фи? — спросил он.

— У него были набриолиненные усы, концы которых он подкручивал вверх. Одевался щеголевато, а из ворота рубашки торчала мускулистая, жилистая шея.

Моррисон слегка приподнял голову, чтобы продемонстрировать свою шею. Но Мэй была поглощена рассказом и, казалось, ничего не заметила.

«Что ж, юная леди. Давайте заглянем в ваш ротик. Где болит?» — спросил доктор Фи.

Пока он осматривал ее зубы, она чувствовала тяжесть его тела, прижимающегося к ней сбоку. Ее штанишки постепенно становились влажными. Ей казалось, что она уже чувствует характерный запах своего влагалища. (Из книг она почерпнула нецензурный вариант этого слова и знала, что это ругательство. Но оно ей безумно нравилось.) Она задержала дыхание.

«С вами все в порядке?»

Дантист положил свою ухоженную руку на ее бедро. В ярком свете лампы блеснуло обручальное кольцо. Миссис Фи посещала швейный кружок ее матери; это была очаровательная леди с хорошими зубами. То, что происходило сейчас, не имело никакого отношения к миссис Фи. Оцепенев, Мэй в упор смотрела на доктора.

Тому не понадобилось много времени, чтобы убедиться, что с ее зубом нет никаких проблем — достаточно ледяного компресса и нескольких капель опийной настойки. Применив анестезию, он отвернулся, чтобы вымыть руки.

«Не согласитесь ли вы отобедать со мной?»

Мама часто говорила ей, что ни одна порядочная и уважающая себя девушка не пойдет в ресторан одна с мужчиной, намекая, что с этого и начинаются «неприятности» вроде той, что случилась с ее старшей сестрой Сьюзи, из-за чего она теперь и жила в родительском доме вместе с малышкой Элис. Но ее мама временами бывала такой невообразимо старомодной. А ведь не за горами был двадцатый век.

«С удовольствием», — ответила Мэй. Опий со спиртом помогли ей сбросить оковы последних сомнений, если они и были.

Легкой походкой следуя рядом с доктором Фи к ресторану, что находился в двух кварталах, Мэй чувствовала взгляды, которые бросали на нее из проезжающих мимо экипажей. Когда с ними поравнялась пекарская повозка, от теплого дрожжевого запаха свежеиспеченного хлеба у нее еще сильнее закружилась голова. К тому времени как они оказались на углу улиц Грант и Буш, она уже хихикала, сама не зная над чем. Ресторан назывался «Ле Пуле», и рядом с дверью красовалась вывеска «Лучший на свете обед за доллар», а ниже, чуть мельче, было выведено: «Отличная еда — и конфиденциальность». Доктор Фи обнял ее за талию и провел через обеденный зал, с застеленными льняными скатертями столами, изящной посудой и хрустальными канделябрами, прямо к лифту, который находился в дальнем углу. На третьем этаже лифтер отодвинул железную решетку кабины, и официант во фраке проводил их в красиво оформленную приватную обеденную залу, заднюю стену которой закрывала портьера.

Они не сказали друг другу ни слова с тех пор, как зашли в ресторан. Пока доктор Фи заказывал две бутылки сухого шампанского, коктейли из креветок и еще несколько блюд для ланча, Мэй заглянула за портьеру. У нее замерло сердце. Ее взору открылась спальня с большой медной кроватью под атласным покрывалом. Она опустила портьеру и села на стул с высокой спинкой, расправляя юбки.

Лицо дантиста окутало выражение растерянности, как внезапный туман окутывает рыбацкую гавань. Когда официант вернулся с шампанским и едой, они чокнулись бокалами. Мэй чувствовала себя актрисой на сцене. И это сознание вкупе с шампанским и опийной анестезией придали ей храбрости.

Подцепив розовую креветку изящной коктейльной вилкой, она исполнила дебютную версию того самого танца с фазаном, который посчастливилось наблюдать Моррисону в тот первый вечер в Шаньхайгуане. Эффект, произведенный на доктора Фи, был сногсшибательным. Не размениваясь на комплименты и прелюдию, он уложил ее на розовую плюшевую кушетку, раздвинул ей ноги и просунул руку в штанишки. Когда его пальцы нащупали влажную мякоть, он усмехнулся. Она позволила ему раздеть себя, хотя так нервничала, что даже дрожала. Когда он уже порядком поработал пальцами — куда более искусно, нежели Томми, — она была едва ли не в обморочном состоянии блаженства. Правда, при виде того, как он расстегивает свои брюки и достает красный и набухший член, ей стало страшно. Но он показал ей, как ловко входит это чудовище в ее рот, а потом и во влагалище. Поначалу было больно, но она ни за что на свете не остановила бы его. Никогда еще она не чувствовала себя такой взрослой и могущественной.

Моррисон вдруг встрепенулся:

— Сколько же лет тебе было, Мэй?

— Только что исполнилось четырнадцать.

— Да он же воспользовался тобой. Ты была совсем ребенком! — Журналист задыхался от возмущения и замешательства.

— Он сделал из меня женщину, — пожала плечами Мэй. — Я была готова. И хотела этого. Есть вещи, которые я не смогла бы освоить самостоятельно и даже с помощью Томми. — Она положила руку ему на живот и в следующее мгновение спустилась ниже. — Кажется, ты возбудился от моего рассказа не меньше моего.

Хотя и оскорбленный услышанным, он не стал сопротивляться, когда она взяла его руку и положила себе между ног.

— Чувствуешь?

Провожая Мэй, Моррисон был как в тумане. Когда в лобби к нему подошел консьерж с телеграммой, он сунул ее в карман, чтобы прочитать потом.

Он чувствовал себя султаном Шахрияром из «Тысячи и одной ночи». Только вот сказки его Шахерезады не были вымыслом. Вот уж поистине «Любопытное и неизвестное». Моррисон был из тех, кто привык к ясной мысли и твердым оценкам. Мэй Перкинс презирала и то и другое. Она провоцировала его своей раскованностью, при этом возбуждая до умопомрачения. История с дантистом глубоко взволновала Моррисона. За время его непродолжительной медицинской практики ему доводилось сталкиваться с молоденькими пациентками, которые соблазняли его своим очарованием и продажностью, но он никогда не переступал черту. Ему был омерзителен этот щеголь Фи с его набриолиненными усами. В то же время его поражало хладнокровие, с каким Мэй пересказывала эту историю, как и все прочие, с тем же Цеппелином, Иганом и Смитом. Это было странное сочетание — холодной крови и горячей страсти, — хотя он был вынужден признать, что ему самому это не чуждо.

Моррисон находился в таком состоянии, что, направляясь в клуб «Тяньцзинь», едва не угодил под колеса тележки с нечистотами. Мусорщик резко вильнул в сторону и врезался прямо в кули, который нес на шесте тушки цыплят. Дерьмо и мясо смешались в кучу. Смерть и экскременты — вот чем заканчивался земной путь плоти. Моррисон поспешил уйти, осыпаемый проклятиями и унося на своих ботинках грязную жижу, которая еще вчера была мягким снежком.

Дюма и Мензис, ожидавшие его в бильярдной, уставились на него в ужасе. Моррисон даже не догадывался о том, который час. Когда же он объяснил, хотя и весьма расплывчато, причину своего опоздания, его коллеги обменялись многозначительными взглядами.

Когда все трое вошли в обеденный зал, знакомые бросились поздравлять Моррисона с величайшим успехом «Таймс»: первой беспроводной депешей, отправленной из зоны боевых действий. Джеймс все-таки сделал это. Разумеется, всем была интересна его, Моррисона, оценка ситуации. Смогут ли все-таки японцы прорвать кольцо русских войск, как он предсказывал? И каковы шансы других корреспондентов попасть на фронт? Пока Моррисон вещал на волнующую тему, Дюма и Мензис стояли рядом и, как подобает свите, демонстрировали должный интерес и натужные улыбки.

Уже за столом Моррисон небрежно заметил, как будто его вовсе не тронуло всеобщее внимание:

— Профессиональный риск журналиста как охотника и собирателя новостей заключается в том, что все воспринимают его как кладовщика информации, обязанного выдавать ее по первому требованию.

— А ты пользуешься большим спросом, — ответил Мензис и неловко добавил: — Как всегда. И даже больше. Из-за этой войны и всего остального.

Моррисон кивнул. Усилиями воли и дисциплины он заставил себя поддерживать тему войны до самого бланманже.

— Мы увидим тебя завтра вечером? — спросил Дюма, когда мужчины вышли из клуба и остановились у выстроившихся в ряд рикш.

Любительская театральная труппа Тяньцзиня собиралась давать постановку «Дворцовой стражи», в которой у миссис Дюма, вернувшейся в Китай, была небольшая роль. В рамках кампании примирения с супругой Дюма пообещал ей привести в зал своих друзей, которые гарантировали бы бурные аплодисменты на поклонах. Миссис Дюма выразила особое пожелание видеть в числе приглашенных доктора Моррисона.

Моррисон совсем забыл об этом.

— Конечно. Увидимся в театре. — Его следующее свидание с Мэй было назначено на завтрашнее утро.

Он спал плохо и часто вздрагивал во сне. Ему снилось, что он снова в осаде, только на этот раз украшенные кисточками копья «боксеров» напоминали не что иное, как гигантские стоматологические зонды.

Глава, в которой Моррисон обнаруживает у себя много общего с фармацевтом из Альмеды, сыном богатейшего в мире человека и конгрессменом из Теннесси, после чего портит постельное белье

Мэй появилась в отеле «Астор Хаус» с изящной корзинкой в руке. В ней были аккуратно сложены стопки писем, любовно перевязанные широкими лентами из розового атласа.

Она достала одну стопку, развязала бант и высыпала конверты на стол, после чего выбрала один и прочитала вслух письмо. Потом была следующая пачка писем. И еще одна. Ленты ложились на стол рядами, похожие на аксельбанты.

И вышло так, что Моррисон, разрываясь между отвращением и любопытством, выслушал еще немало соблазнительных и волнующих историй. Он узнал о преданном и вечном женихе Джордже Бью, фармацевте из Альмеды, который мечтал разбогатеть на разведении бельгийских зайцев, называл Мэй «моя маленькая и единственная возлюбленная» и писал каждый день даже после того, как она разорвала все три помолвки, и игнорируя насмешки со стороны конкурирующих последователей («Бедный Джордж, из его теста слепили торт», — жестоко заметил один из них).

Также он услышал о легком флирте в котильонах и пикниках с морскими офицерами Эдгаром и Уолтоном и еще о том, как она занималась любовью в душистых, залитых лунным светом апельсиновых рощах за старинным Флоридским фортом с деканом юридического факультета из Провиденса Роудом Айлендом. Как летом играла в гольф с судьей Фредом Клифтом, с которым спала семь месяцев, а зимой каталась на коньках с Бобби Мейном (роман с ним длился пять месяцев).

— Я бросила Бобби, потому что он слишком много пил. Терпеть не могу, когда мужчина дышит перегаром после виски, — объяснила она.

— В самом деле. Дышал бы, по крайней мере, шампанским, — сострил Моррисон. — Так у тебя здесь целый каталог, — добавил он. — Неудивительно, что женщины преуспевают в беллетристике, а не в журналистике.

— О, это ведь не вымысел. Здесь все чистая правда, милый.

— Я просто хотел сказать, — запинаясь, произнес он, — что ни один редактор не втиснул бы тебя в рамки репортажа из шестисот слов.

Казалось, ее историям не будет конца. Наследник Уилли Вандербилт-младший прижимал ее к холодному алжирскому мрамору стен бальной залы фамильного поместья в Ньюпорте, осыпал подарками и провозглашал себя «самым преданным» воздыхателем. В корзинке Мэй оказались и письма от капитана Кея Стюарта Томсона из агентства «Пи Эм» в Гонконге — кстати, Моррисон был с ним знаком, — Гарри Хендфорда и еще очень многих счастливчиков, имена которых просто трудно было запомнить. У него уже голова шла кругом от бесчисленных любовных признаний ее мужчин. Как ты была прелестна… День невыносимо скучен, если я не вижу тебя хотя бы одно мгновение… Моя дорогая маленькая леди… Я часто думаю о наших проделках… Тысяча и один поцелуй… Как я тосковал по тебе прошлой ночью, как же мне хочется, чтобы ты сейчас лежала рядом… Не пиши таких признаний на почтовых открытках, поскольку я часто отсутствую в момент доставки почты, и их могут прочитать другие ребята из академии… Я вновь и вновь задаюсь вопросом, вспоминаешь ли ты о своем маленьком мальчике с восточного побережья… Ты маленькая ведьма, ты всегда побеждаешь, ты целиком завладела моим сердцем… никогда и никем я не бредил так сильно… Ты даже не представляешь, с каким нетерпением я жду твоих писем… Помнишь ли ты наши поездки по Кастро и Маркет Стрит?.. Моя драгоценная любимая девочка… помнишь, что ты обещала мне… как хорошо, что ты снова пришла сегодня проведать своего любимого… я хочу тебя сейчас… я хочу тебя всегда… Умоляю, если ты меня любишь, порви эти письма, как только прочтешь… Я попытаюсь дозвониться тебе, чтобы снова услышать твой сладкий голос, который всегда был музыкой для моих ушей… Моя дорогая Мэй… я понял, что люблю тебя так, как невозможно мужчине любить женщину… Моя любимая нежная Мэй… твоя красота и обаяние… безумно хочу тебя видеть… помнишь ли ты нашу удивительную поездку, когда произошло чудо?.. Я люблю тебя так, что готов обещать все мыслимые удовольствия… я буду рад хотя бы одним глазком увидеть тебя… я знал, что ты ненасытна в любви, но ты превзошла все мои ожидания, поцелуй себя за меня тысячу раз, пока мы снова не увидимся…

Моррисон слушал рассказы о том, как она танцевала кекуок в Чикаго с одним любовником и каталась на санках в Мэне с другим, как устраивала гонки на легких экипажах, ходила под парусом в шторм, и все это с разными Билли и Гарри, Уильямом и Ллойдом, Фредом и многими другими известными и безымянными кавалерами, пока ему не стало противно представлять свою дорогую Мэй в объятиях мужчин от Окленда до Тяньцзиня.

— И кто же из них был самым выдающимся? — Тщетная надежда лишь усугубляла боль.

— Хм… — Она склонила голову набок. Ее, взгляд вспыхнул, будто она просматривала страницы фотоальбома: — Линтон Тедфорд был выдающимся блудником, — наконец объявила она. — Зато другие писали более проникновенные письма. Они ведь и вправду неплохи, согласен?

— Замечательные, — произнес Моррисон, уже ничего не соображая. — Поистине замечательные. — Любого из них достаточно, чтобы уличить ее в порочности. Хм… как будто она обнадеживала своим целомудрием. Вымышленная Анна Ломбард уже казалась чистейшим образцом женской добродетели. — Это полная коллекция?

— Все, что уцелело. А так их было еще больше. Просто мама обнаружила мою переписку и сожгла. У нее слабое здоровье, и спорить с ней нельзя. Я и не спорила. Не было смысла. В общем, письма пропали.

Ее пальцы блуждали по его ногам. Он пытался мобилизовать силу воли и сбросить их, но воля отказывалась подчиняться. Его длинные мускулистые ноги, натруженные долгими пешими странствиями, даже в расслабленном состоянии являли собой идеальное полотно для выписывания узоров по крепким мышцам. У этого чертова Уилли Вандербилта нет таких ног! Когда ее рука скользнула выше, он напрягся в ожидании более интимных ласк, которые должны были последовать так же, как следовали друг за другом любовники в ее письмах.

— Могу ли я спросить, кто из этих многочисленных красавцев, как ты однажды обмолвилась, напоминает тебе меня?

Ее рука замерла.

— Я тебе о нем еще не рассказывала. Он, наверное, на год постарше тебя. — Взгляд у нее стал мечтательным. — Джон Уэсли Гейнс. Говорят, что он самый красивый конгрессмен во всех Соединенных Штатах.

— Конгрессмен?

— Демократ от штата Теннесси. Женщины чуть ли не выпрыгивают из своих юбок, только чтобы поглазеть на него, когда он проходит мимо. Ты бы видел, как кружатся зонтики и летят вверх носовые платки, стоит ему появиться на горизонте.

— И что же в нем такого, что напоминает меня? Я никогда не замечал, чтобы при моем приближении летели носовые платки или кружились зонтики.

— Ха! Вы так похожи. Он тоже ничего этого не замечает. Или делает вид, что не замечает.

Еще хуже.

— Что же еще общего между мной и этим эталоном мужской красоты?

Она сощурилась:

— Ревность, дорогой. Кстати, не слишком привлекательная черта.

— А… так он, значит, тоже был ревнив.

— Я не это имела в виду. Хотя ты прав. И в этом была проблема. Так же, как и ты, он был умен, остроумен, целеустремлен, силен в своих убеждениях и оценках. И безумно талантлив в постели.

Какой комплимент!

— И как же тебе удалось познакомиться с этим счастливчиком Мистером Гейнсом?

— На светском рауте в Вашингтоне, когда я навещала папу лет шесть тому назад. Мне тогда было девятнадцать или двадцать. Представляешь, они с папой вовсе не единомышленники в политике — не правда ли, забавно?

— Очень.

Мэй смерила его укоризненным взглядом.

— О… и так же, как ты, он доктор медицины, хотя изучал еще и право. Помимо всего прочего, он здорово соображает в бизнесе. И сделал просто блестящую карьеру в Конгрессе.

Моррисон все сильнее ненавидел соперника.

— Как-то раз — я до сих пор со смехом вспоминаю об этом — В Палате представителей обсуждали пенсии для солдат, воевавших в Гражданскую войну. Президент предложил какой-то законопроект, который аннулировал решения комиссара по пенсиям на том основании, что комиссар несправедлив к солдатам. Так вот, Джон Уэсли встал и спросил с иронией: «Почему наш уважаемый президент не выгонит этого комиссара и не поставит вместо него того, кто будет, справедлив?» Не правда ли, очень умно?

— Невероятно. — Голос Моррисона уже насквозь пропитался едким уксусом.

Моррисон мог бы остановить ее, но тогда он не узнал бы о том, как Джон Уэсли Гейнс ласкал ее руками и голосом с глубоким южным акцентом, который она идеально имитировала. Как она играла роль плохой девочки, а он шлепал ее за это. Как он связывал ей руки лентой и брал силой, прижимая к стене в своем кабинете. Она призналась, что до сих пор тоскует по нему. Ей не хватало его острот, страсти, о которой он благоразумно умалчивал в своих письмах. Высокомерных и грамотных, явно написанных рукой юриста. Она грустила по его глубоко посаженным зеленым глазам, их пристальному сардоническому взгляду. По окружавшей его ауре богатства, ума и власти, усиленной копной густых волос, высокими бровями, надменным носом и чувственным ртом. Точеные черты его лица приводили ее в трепет, так же как мягкая щетина его крепкого подбородка возбуждала ее бедра. Его язык был умным, и не только в речах. Она любила его так сильно, что ее сердце разрывалось от боли при воспоминании о нем.

Как нарочно, старая рана от копья дала о себе знать внезапно открывшимся кровотечением. Увидев, как хлещет из его носа кровь, Мэй вскрикнула и бросилась за салфеткой. Потом она ухаживала за ним с такой добротой и преданностью — не жалея гостиничного белья, — что ему вспомнился его калькуттский ангел, Мэри Джоплин.

Еще не так давно Моррисон всерьез писал Моберли Беллу о том, что подумывает покинуть Китай по причине хронических недугов. Встреча с Мэй вернула его к жизни и подарила иллюзию молодости. Расписанные кровью простыни, в которых он сейчас утопал, подтверждали вынесенный им самим приговор своему здоровью.

— Ты, должно быть, думаешь, какой я дряхлый, — пробормотал Моррисон, чувствуя себя еще более униженным после рассказов о своих атлетических предшественниках.

Мэй покачала головой и погладила его по щеке с такой нежностью, что у него заныло сердце.

— Вовсе нет. Я думаю о том, какую опасную и полную приключений жизнь ты прожил, — и какое счастье, что в своем возрасте ты страдаешь не от ревматизма, а лишь от последствий старой раны.

Милая, любимая девочка. Как хорошо, что он ни разу не упоминал при ней о своем артрите.

— К тому же, — сказала она, и ее глаза зажглись искорками смеха, — с этой кровью на простынях пусть хотя бы персонал отеля убедится в том, что я была девственницей до встречи с тобой.

Они не покидали номер целый день. Солнце медленно садилось за деревьями парка Виктория, и его золотистые блики блуждали по комнате. Ковер был уставлен недоеденными блюдами и пустыми бутылками из-под шампанского. Послышался легкий стук в дверь, после чего в щель просунули конверт.

Мэй заглянула Моррисону через плечо, пока он вскрывал его.

«ПРИЕЗЖАЙ ВХВ ДЖЕЙМС СРОЧНО».

— Звучит загадочно. Кто такой Джеймс?

— Лайонел Джеймс. Должно быть, он в Вэйхайвэе, в провинции Шаньдун. — Он начал рассказывать ей про Джеймса, когда вдруг вспомнил о непрочитанной телеграмме в кармане своего Пиджака. — Здесь сказано: «Приезжай ВХВ Джеймс». Это было вчера. Сегодня он просит приехать срочно. Чертовски некстати. — Моррисон был обеспокоен куда больше, чем мог это показать. Ему было стыдно признаться в том, что он пренебрег своей работой.

— Наверное, тебе следует ехать.

— Не хочу никуда ехать, — сказал он. И тут они увидели, как под дверь подсовывают еще один конверт. Письмо не отличалось по содержанию от двух предыдущих посланий, за исключением приписки: «Очень срочно».

— Ты должен отправиться в Вэйхайвэй, прежде чем этот бедняга мистер Джеймс взорвется от негодования, — сказала Мэй. — Я тебе говорила, что на днях я сопровождаю миссис Рэгсдейл в Шанхай? Приезжай в Шанхай после Вэйхайвэя. Мы отлично проведем время. Но прежде, Эрнест, милый, пообещай мне кое-что.

— Все что угодно. — Он все еще был бледен после кровотечения.

— Ты не посмотришь ни на одну женщину, пока мы в разлуке, обещаешь?

Моррисон опешил от такой просьбы. Но она говорила вполне серьезно. Удивляясь самому себе, он дал слово.

Глава, в которой наш герой становится пленникам «дворцовой стражи» и снова появляется коварный Джеймсон

В тот вечер Моррисон сидел в зрительном зале Гордон-Холла и хмуро смотрел на сцену. Бледными, плохо поставленными голосами певцы мучили свои арии, а пышные матроны, по возрасту годящиеся в бабушки,кокетливо притворялись невинными девушками. Флегматичные банкиры в роли молодых франтов размахивали пухлыми руками, изображая актерскую игру. В первом акте рухнули крашеные декорации, а одна из молодых актрис забыла текст и разрыдалась прямо на сцене. «Самая поганая любительская постановка, которую я когда-либо видел, — сердито подумал Моррисон. — Черт возьми, какая тоска! Впрочем, никакой театр не может соперничать с теми спектаклями, что разыгрываются на моих глазах все эти дни!»

Справа от Моррисона сидел Мензис, который даже в своем подходе к развлечениям был по-военному строг и серьезен. Слева с пристыженным видом ерзал на стуле Дюма. Единственное, что скрасило вечер, так это замеченная в толпе красивая и явно влюбленная молодая пара, которую Дюма опознал как Цеппелина с невестой, о чем не преминул сообщить Моррисону. Невеста приехала из Голландии накануне.

Поблагодарив миссис Дюма и компанию, Моррисон ушел, сославшись на крайнюю усталость и необходимость раннего подъема завтрашним утром. Он вернулся в отель, благоухающий сексом, духами, кровью, шампанским и преследуемый призраками многочисленных соперников.

Ночью ему снились кошмары с кейкуоком, гонками на санках и экипажах, и мужчины, мужчины, мужчины… вокруг его Мэйзи, на ней и в ней; ее сладкое лоно и аппетитная попка, ее улыбка и мягкие влажные губы, ее красные, красные губы… Он резко проснулся среди ночи весь в поту, хотя и скинул с себя пуховое одеяло. Болел зуб. Ныли суставы. Нос угрожал еще одним кровавым извержением. Чертов Уилли Вандербилт. Сынок богатейшего человека мира. Разве мог кто-то с ним тягаться? Да и стоило ли?

Моррисон перевернулся на другой бок, словно отворачиваясь от разместившейся на другой половине постели обширной коллекции красавцев Мэй. Ее сладкое лоно. Аппетитная попка. Ее мягкие красные губы…

Усилием воли он заставил себя переключиться на предмет, более соответствующий моменту. Война. Политика на железной дороге. Война. Поставки угля и вооружений. Продолжающаяся осада Порт-Артура. Торговля китайскими рабочими в Южной Африке. Война. Порт Тяньцзиня под угрозой наступающей песчаной отмели. Война. Торговля оружием. Война. И что за дьявольщина с Джеймсом — СРОЧНО, СРОЧНО, СРОЧНО?

Моррисон зевнул, почувствовал боль в челюсти и подумал, что если уж собирается встретиться с Мэй в Шанхае, то неплохо было бы заглянуть там и к дантисту. В свою очередь, это заставило вспомнить историю с Джеком Фи. Он застонал. Ее улыбка, ее сладкое лоно. Кровь…

Он наконец уснул, всего за три часа до подъема. Утром ему надо было успеть на поезд до порта, откуда на пароходе он собирался отплыть через Бохайский залив в Вэйхайвэй.

Измученный недосыпом, Моррисон был крайне раздражен, когда его разбудил Куан, вот уже несколько дней пребывавший в положении безработного.

На вокзале они столкнулись с К. Д. Джеймсоном, который только что прибыл из Пекина и явно обрадовался встрече, чего нельзя было сказать о Моррисоне.

— Привет!

— Доброе утро, Джеймсон. Что привело тебя в Тяньцзинь?

Джеймсон пробормотал что-то про рудники и концессии. От него пахло ромом, даже в столь ранний час.

Джек Фи, Бобби Мейн, Джордж Бью и чертов Уилли Вандербилт остались в прошлом, Цеппелин с приездом невесты выбыл из игры, а Мартин Иган, как он выяснил, благополучно вернулся в Японию. Но Джеймсон? Впрочем, возможности Мэй были небезграничны. Моррисон отказывался помещать Джеймсона в рамки и без того переполненной компании. Старый болтун просто наслушался сплетен и решил подкинуть еще одну, но уже про себя.

— А ты, старина? — Слезящиеся глазки Джеймсона блеснули. Он подправил пальцем вставную челюсть. — Чем ты здесь занимался? Я так полагаю, виделся с мисс Перкинс?

Моррисон, и без того на нервах, почувствовал, как ощетинились волосы на загривке. Этот болван приехал охотиться за прекрасной Мэй, в этом нет никаких сомнений. Он глубже засунул руки в карманы.

— Может, и видел ее мельком. В конце концов, Тяньцзинь, с его миллионным населением, — город маленький. А… вот и наш поезд. Вынужден распрощаться. Всего хорошего, сэр.

Глава, в которой Моррисону напоминают о необходимости охранять свой ян, а его старый друг Молино дает неожиданный совет

Пароход «Hsin Yu», ведомый краснолицым богатырем капитаном Ричардсом, отчалил вовремя. Моррисон, стоя с Куаном на палубе, смотрел, как тает вдали берег. Грохот турбин и вибрация корабля усиливали головную боль и ощущение тяжести в глазах; он прятал их от скудного молочного света восходящего солнца за стеклами темных очков.

Когда прошел первый приступ морской болезни, Моррисон смог наслаждаться выходом в открытое море. Глубоко вдыхая соленый воздух, он с удовольствием подставлял целебным брызгам лицо и руки. В последние дни Тяньцзинь начал вселять в него клаустрофобию. Его мир сузился до размеров гостиничного номера или, точнее, постели, и, вырвавшись из этого плена, он остро ощутил перенаселенность города.

Рядом с Мэй Моррисон чувствовал себя желанным и в то же время каким-то ничтожным; и хотя все в его внешности указывало на сильное мужское начало, он вынужден был признать, что все больше напоминает себе евнуха при ее дворе. При всем отвращении к этому образу, он вновь и вновь обращался к нему. Напоследок он все-таки попытался выяснить с Мэй отношения, причем в довольно патетической форме, заявив, что, если он для нее не более чем лицо в толпе, тогда и не станет путаться под ногами. Она отчаянно отметала его упреки. Когда же он потребовал ответа на вопрос, что же ее в нем привлекает, она ответила не задумываясь: «Твой рациональный ум и вспыльчивость. Щетина цвета имбиря. Россыпь веснушек на костяшках пальцев».

Моррисон посмотрел на кисти своих рук, сжимавшие корабельный поручень. Они были широкие и бледные, с длинными пальцами с квадратными кончиками. Он не замечал никаких веснушек, пока она не показала ему, покрыв их после этого поцелуями. Он мысленно улыбнулся.

В то же время он постоянно терзал себя вопросом, что она говорит другим поклонникам. Мысль о том, что Мэй одинаково пылка в своих признаниях, удручала его сильнее, чем ее физические измены.

Раздался женский крик. Моррисон резко обернулся. Иностранная леди показывала за борт, при этом ее лицо было пепельно-бледным. Солнце высвечивало дрейфующий прямо по курсу корабля сферический предмет. На палубе поднялась паника; воздух наполнили визг и крики.

Впервые за всю историю войн противники начали использовать мины в качестве наступательного оружия, а не только как средство защиты сухопутных и морских границ. Зачинщиками были японцы, это они стали отправлять взрывные устройства дрейфовать в сторону русских флотилий. Русские тут же последовали их примеру. Морские течения и ветра путали все карты, создавая полный хаос на море. В Ньючанге Моррисон и Дюма узнали, что сотни мин бороздят воды Желтого моря и Бохайского залива. На них уже подорвались несколько китайских джонок — молитвы, возносимые к богине моря Матсу, покровительнице рыбаков, оказались тщетными. В любой момент жертвой морских мин могло оказаться пассажирское судно, как и то, на котором сейчас путешествовал Моррисон.

Пароход сделал резкий крен в сторону, меняя курс. Куан, одной рукой уцепившись за поручень, другой успел подхватить Моррисона. В эти минуты — как показалось Моррисону, последние в его жизни — он думал о войне, о матери и о Мэй.

Когда судно выровнялось, стало ясно, что «мина» на самом деле была не чем иным, как сгустком темных водорослей. Куан выплеснул пережитые страхи и волнение во взрыве хохота.

Впервые с тех пор, как разразился конфликт, Моррисон испытал животный, эротический страх перед войной. Он потер об рукав заляпанные солью очки нарочито проворно, чтобы скрыть дрожь в руках.

— Да, доктор Моррисон, ну и страху мы натерпелись. В какое-то мгновение я подумал, что ваша война добралась и до нас.

Моррисон обернулся на звук знакомого голоса.

— Профессор Хо! Какой приятный сюрприз.

Профессор Хо, круглолицый джентльмен из Гуанчжоу, был обладателем безупречного оксфордского акцента. Моррисон познакомился с ним в Гонконге несколько месяцев назад. Начищенные кожаные туфли выглядывали из-под подола его традиционного голубого платья, на голове была шляпа-котелок, из которой торчала непременная косичка. Моррисон был впечатлен, когда узнал, что Хо пользуется большим авторитетом у британских адмиралов, членов парламента и даже у принца Альфреда. Мужчины обменялись теплыми рукопожатиями, и профессор Хо представил Моррисона своим спутникам: сэру Тиню, бывшему губернатору провинции Квейчоу, и мистеру Чиа, любознательному торговцу.

Тинь и Чиа приветствовали Моррисона на китайский манер, прижав к груди сложенные домиком ладони. Моррисон ответил взаимностью, хотя природный австралийский эгалитаризм и британское высокомерие не позволяли ему кланяться слишком низко. Он вручил новым знакомым свои визитные карточки на китайском языке. Набранные красным шрифтом, как того требовал обычай, они содержали строчку китайских иероглифов, опять же дань традиции: «Со страхом и трепетом ваш покорный слуга склоняет голову в почтительном поклоне». Получив визитки спутников Хо, Моррисон сделал вид, будто вчитывается в них, чем снискал незаслуженные комплименты по поводу мастерского владения языком.

Болтливый и жизнерадостный Чиа, говоривший по-английски почти так же бегло и правильно, как профессор Хо, сказал, что давно наслышан о знаменитом Моррисоне.

Куан, которого Моррисон приучил быть лишней парой ушей и глаз, стоял рядом. Начало разговора оказалось предсказуемым: джентльмены поинтересовались, сколько у Моррисона сыновей. Он уже давно усвоил, что раскрывать правду о своем холостяцком статусе бессмысленно: китайцев это повергало в такой ужас, что они уже и не знали, о чем с ним вообще говорить. Воспитанные на конфуцианских аксиомах, китайцы считали страшным грехом для мужчины не произвести на свет сына. Так что Моррисону ничего не оставалось, кроме как ублажать своих собеседников сказками о жене, трех сыновьях и двух дочерях — разумеется, абсолютно здоровых — и выражать надежду на то, что внуки не заставят себя долго ждать. В свою очередь, он узнал практически все об их собственных «маленьких клопах» — китайцы всегда пренебрежительно говорили о детях, которых на самом деле любили беззаветно — настолько, что иногда боги становились ревнивыми и забирали их.

Разговор на эту тему — уже, наверное, тысячный на памяти Моррисона с тех пор, как он впервые ступил на китайскую землю десять лет назад, — на этот раз почему-то разбередил душу, и ему захотелось, чтобы его ответ стал правдой. Он обожал детей и, хотя баловал отпрысков своих слуг, как если бы они были его родными племянниками и племянницами, мечтал о собственной семье.

Едва они вышли из вод залива, синевато-серых под облачным небом, море окрасилось в цвет грязи — широкой полосой с восточного побережья тянулся поток ила, который несла Желтая река.

— Не зря ведь ее называют Желтой рекой, верно, доктор Моррисон? — заметил профессор Хо.

Кофейного цвета завиток оторвался от потока и взял в кольцо кусочек голубой глади. Тинь, жестикулируя своим веером, сказал что-то по-китайски.

Чиа объяснил:

— Сэр Тинь говорит, что это похоже на символ тай-чи, инь и янь. Ученый доктор Моррисон давно в Китае, и знает, что такое инь и ян.

— Да, конечно, — ответил Моррисон с интонацией актера, которого только что спросили, знает ли он, кто такой Шекспир. — Женское и мужское начало, темнота и свет.

— И не только это, — вступил профессор Хо. — Идея стара, как древнекитайская книга гаданий, «И-Цзин», «Книга перемен», о которой, я уверен, доктор Моррисон тоже знает. В гексаграммах «И-Цзин» инь представлена прерывистой линией, а ян сплошной. Это пассивный и активный. Течение вниз и восхождение вверх. Вода и огонь, земля и ветер, луна и солнце, холод и тепло. Закрытая дверь и открытое окно.

— То есть противоположности, — заключил Моррисон.

— Вот вы о чем, — задумчиво произнес профессор Хо. — И да, и нет. На самом деле инь и ян и противоречат, и не противоречат друг другу. Одно перетекает в другое, как ночь становится днем, а день — ночью. Ничто не является низшим или высшим. Инь по отношению к ян — это все равно что бамбук по отношению к дубу, равнины к горам, овца к лошади. И к тому же они предрасположены к движению. Если металл отлит в форме котелка с выпуклым днищем — это инь, если из него делают оружие — это ян. Огонь — инь, если он горит в лампе, ян — если идет от солнца. Инь и ян дополняют друг друга и составляют единое целое; инь не может существовать без ян, а ян без ин.

Ян изображает инь, а инь изображает ян. Отсюда и символ тай-чи, с его слезами инь и ян, преследующими друг друга в бесконечности, и в каждой из них есть капелька другой. Боюсь, что в западной культуре представления о мужском и женском началах не столь утонченны.

Слушая Хо, Моррисон вдруг понял, почему его так раздражал преданный Джеральд из «Анны Ломбард» — будучи бесспорно мужественным, он пасовал перед агрессивной и самоуверенной Анной, раскисая совсем по-женски. Слишком много инь в его ян! Только женщина-романистка могла придумать такой персонаж.

— Конечно, — добавил Чиа с улыбкой-полумесяцем, — женское инь может поглотить мужское ян. Но если мужчина не допускает этого — вы понимаете? — он не теряет своего ян. Опасность в том, — и снова хитрая улыбка, — что он может встретить такую женщину, чье инь настолько мощное, что буквально крадет мужское ян. Есть такие создания — мы их называем hu li ching, лисьи души, которые обитают в… как это у вас называется? — пограничных зонах, где границы между инь и ян размыты.

— Я слышал китайские сказки, в которых добродушный студент, склоненный над книгами, не замечает красивую женщину, а на самом деле лисью душу, пока она крадется к нему через окно. Лично я не смог бы пропустить такое, — сказал Моррисон.

— Возможно, доктор Моррисон не из тех, кого легко соблазнить. Но лисьи души — существа сильные и к тому же умные. Говорят, что лисья душа так же изощренна, умна и решительна, как и мужчина, которого она преследует, столь же симпатична, хитра и опасна, как его собственное отражение. И как злодея тянет на преступление, острослова на остроту, так похотливого мужчину притягивает суккуб, который высасывает из своего любовника столько ян, что от мужчины остается одна лишь оболочка и он может умереть.

— Лисьи души — это все-таки из области религиозных предрассудков, — произнес Моррисон с горячностью, которая убеждала в том, что затронутая тема оказалась для него куда более болезненной, чем он смел признаться. — Вы получили западное образование, профессор Хо. Полагаю, вы не верите в эти чудачества.

Прежде чем Хо успел ответить, Тинь спросил по-китайски, о чем они говорят.

Хо перевел сказанное Моррисоном.

Тинь заговорил, тщательно взвешивая свои слова; Хо переводил:

— Мы сознаем, что наша покорная страна живет с оглядкой на прошлое и ей не хватает научных знаний и перспективы. Мы надеемся, что доктор Моррисон поделится с нами преимуществами своего научного мышления. Возможно, тогда Китай достигнет высоких стандартов современных западных стран, таких как Великобритания, и преуспеет в государственном управлении, сельском хозяйстве и обороне.

Даже тот, кто мнил себя знатоком китайской души, не мог бы сейчас с уверенностью сказать, что это было: вежливая отповедь, искренний комплимент или приглашение развить щекотливую тему.

Воцарилось короткое молчание, нарушаемое лишь равномерным грохотом паровых турбин. Жирное красное солнце, только что зависавшее над морщинистой линией горизонта, окончательно скрылось из виду. Ночь тяжело опускалась на залив. В свете качающихся палубных фонарей лица мужчин то вспыхивали, то пропадали снова, будто они и сами были всего лишь призраками. По спине Моррисона пробежал холодок.

— Становится прохладно, — заметил профессор Хо. — Доктор Моррисон должен следить за своим здоровьем. Shui-t'u b’u fu. Иностранцу трудно адаптироваться к суровому климату Китая. Я предлагаю всем пройти в курительный салон и дождаться гонга к ужину.

Компания во главе с Тинем двинулась в салон, и, когда Моррисон обернулся в поисках Куана, он увидел его беседующим с Чиа. Эти люди исключительно вежливы с моим боем, подумал журналист.

В салоне Моррисон перевел разговор на политику. Он настойчиво расспрашивал джентльменов об их отношении к реформаторскому движению, императрице Цыси и, конечно, к войне. Они в свою очередь больше интересовались его оценками и задавали много вопросов. Только потом до него дошло, что на свои вопросы он толком и не получил ответов. Он подозревал, что оказался проигравшим в хитром поединке пуш-хэндз, где мастер позволяет противнику потерять равновесие за счет силы его собственных ударов.

Утром Моррисона разбудили чайки. Их крики и стихающий гул турбин подсказывали, что близок берег. В чьих объятиях она сегодня? На сердце тяжелым грузом лежала печаль. Какое-то наваждение. Одевшись теплее, чтобы защититься от влажной сырости в воздухе и в собственных мыслях, Моррисон поспешил на палубу.

Пароход пересек залив в направлении на юго-восток, к Чифу, британскому договорному порту, где он должен был сделать остановку, прежде чем продолжить путь в Шанхай. Моррисону с Куаном предстояло сойти на берег и пересесть на парусный пакетбот до Вэйхайвэя, который располагался в пятидесяти милях к востоку.

Путь был недолгий и неутомительный. Моррисон невольно подумал о том, что прогресс в паровой технологии вкупе с изобретением гребного винта изменил скорость и качество морских путешествий. Океанские вояжи, еще не так давно длившиеся месяцами, теперь занимали считаные недели. Пар сделал мир более компактным. Не прошло и суток, как они покинули тяньцзиньский порт Танг-ку. За это время море и воздух вернули Моррисона к жизни, он чувствовал себя отдохнувшим, вернулся в свое привычное состояние и снова был мужчиной среди мужчин.

Куан, в приподнятом настроении, присоединился к нему на палубе. Восходящее солнце рассеивало утренний туман.

Бой показал на скалистый остров, вырисовывающийся в дымке:

— Это Остров Лошади. Видите ее голову?

Моррисон прищурился:

— Не уверен.

— Ну хорошо, вон с тем будет проще. — Куан махнул рукой в другую сторону. — Остров Коромысло.

Моррисон улыбнулся:

— Да, этот похож. — Ему вдруг пришла в голову мысль. — Скажи, Куан, а что ты думаешь о Хо и его спутниках? — Джентльмены, путешествующие до Шанхая, вчера вечером тепло попрощались с ними и сейчас еще спали в своих каютах.

— Хорошие люди, — с энтузиазмом ответил Куан. — Они очень любят свою страну. — Он с некоторой опаской покосился на хозяина. И предпочел вернуться к пейзажам: — Остров Дрова. Видите?

Моррисон не видел, да и не пытался. Он вглядывался в лицо своего боя.

— Есть в них что-то такое, что мне было бы интересно знать, Куан.

— Мой хозяин очень умный, — осторожно ответил Куан. — Я думаю, что они, возможно… как это сказать?.. симпатизируют реформаторскому движению.

— Интересно, — ответил Моррисон. — И по-твоему, они могли бы стать его активными участниками?

— Откуда мне знать? Я всего лишь слуга. С чего бы вдруг они стали откровенничать со мной?

Все отчетливее проступали золотистые галечные пляжи Чифу, осыпающиеся каменные форты и вытянувшиеся вдоль берега ровные ряды двухэтажных кирпичных складов. Над портом возвышались Бикон-Хилл с его древним маяком эпохи династии Мин трехсотлетней давности; зависший над морем замок Короля-дракона и престижные дома, офисы и консульства западных держав. Чуть дальше стоял старый город, окруженный крепостной стеной. А за ним простирались бесконечные холмы, горы и сельскохозяйственные угодья Шаньдуна. Провинция, на семь тысяч квадратных миль превосходящая по площади Англию и Уэльс, вместе взятые, была родиной Конфуция. За исключением скромного Чифу и крошечного Вэйхайвэя, она практически полностью находилась под влиянием Германии, и это обстоятельство крайне раздражало Моррисона.

В гавани Чифу деревянные джонки с залатанными, сложенными гармошкой парусами и весело раскрашенной кормой сновали среди британских и японских военных кораблей и пассажирских судов. Ялики облепляли джонки, словно рыбы-лоцманы, пока лодочники перегружали тюки с вермишелью, бобами, арахисом, фруктами, шелками, сеточками для волос и кружевами, предназначенными для отправки в Шанхай.

Когда их судно бросило якорь, Моррисону на глаза попалась китайская рыбацкая джонка, набитая европейцами. Пассажиры понуро сидели на палубе, словно сгорбившись под тяжестью печали, чемоданов и спальных мешков. Моррисон слышал, что в разгар боевых действий жители Порт-Артура — европейцы, русские, китайцы, японцы — отдавали свои драгоценности и наличность капитанам джонок, лишь бы сбежать из осажденного города. Чифу, находившийся всего в восьмидесяти девяти морских милях южнее Порт-Артура, был, наряду с Вэйхайвэем, самым близким портом. Моррисон решил, что попытается поговорить с беженцами перед отъездом в Вэйхайвэй. Но только не сейчас. В таможенном катере, который спешил к их пароходу, сидел и махал ему шляпой дорогой друг Моррисона Дж. JI. Молино, врач-хирург, служивший при местной таможне. Непревзойденный острослов, Молино, как никто другой, знал обо всем, что творилось в иностранной общине Чифу. Вот это бальзам на душу!

— Эрнест! Как я рад тебя видеть, старина! — прокричал неутомимый Молино. — У меня для тебя столько сплетен. Собрал со всех уголков империи: из Тяньцзиня, Шанхая, Чифу, Вэйхайвэя, Порт-Артура, Японии. Я боялся только одного: что не будет достойного слушателя и все мои старания окажутся напрасными.

— О, какие хорошие новости, — ответил Моррисон, спускаясь по веревочной лестнице в катер вместе с Куаном и багажом. — И что в меню?

— Как всегда, журналистские ляпы, дипломатические казусы, сексуальные грешки.

— Дай-ка подумать. Пожалуй, начнем с первого.

— Я так и знал.

Ничто так не поднимало настроения раздраженному журналисту, как возможность позлорадствовать над промахами коллег. Моррисон очень надеялся, что среди тех, кого собирается высмеять его приятель, окажется возлюбленный его возлюбленной Мартин Иган.

— С завтраком? — предложил Молино. — До отправки пакетбота в Вэйхайвэй еще куча времени.

— Что ж, тем лучше.

Таможенный катер пришвартовался у доков. Моррисон поручил Куану заняться пересадкой на пакетбот. Оставив боя с багажом, они с Молино направили свои стопы в сторону Бикон-Хилла.

Молино начал:

— Маккалаг из «Нью-Йорк геральд» недавно перенервничал, пытаясь сочинить телеграмму, и, чтобы удержаться на связи, отправил в редакцию целых две страницы романа — по четырнадцать шиллингов за слово. Короче, подорвал бюджет своего редактора, за что его чуть не уволили.

Моррисон фыркнул:

— Надо думать.

— Тем временем Норрис Ньюман из «Дейли мейл», хотя ему и удалось втереться в доверие к японцам в качестве британского подполковника, оказался таким бездарем, что его все-таки уволили. А Эрнест Бриндл потопил несколько японских военных кораблей, которые, согласно всем другим данным, находились на плаву и в боевой готовности, да к тому же еще эвакуировал Порт-Артур.

— Мой коллега Грейнджер на днях проделал тот же самое с Ньючангом. — К тому времени как приятели подошли к колоннаде офицерского клуба, Моррисон заметно повеселел.

— О, а Пол Боулз потребовал от своих работодателей из «Ассошиэйтед пресс» выделить ему восемьдесят тысяч долларов на яхту, чтобы у него был прямой доступ к Чифу. Он говорит, что это единственное место, откуда он может посылать телеграммы без японской цензуры.

— Смело. Я так полагаю, он не забыл упомянуть о том, что в порт не пускают даже пароходы. Похоже, пример Лайонела Джеймса оказался заразительным, теперь все захотят иметь собственный транспорт.

— Твой Джеймс не перестает нас удивлять. Он отправил беднягу Дэвида Фрейзера, который, боюсь, навечно прослывет денщиком, оборудовать наземную телеграфную станцию для «Хаймун» в Вэйхайвэе и приказал ему воздвигнуть вышку в сто восемьдесят футов. Такая высота необходима, чтобы принимать сигналы с его парохода, если он доберется до Порт-Артура. Джеймс не учел только одного: крестьяне уже спилили на дрова все деревья в округе. Фрейзеру пришлось мастерить вышку из обломков мачт заброшенных джонок. Когда ее стали устанавливать, она разломилась пополам и едва не утащила за собой в море половину полка военных матросов.

— Половину полка? — усомнился Моррисон.

— Преувеличиваю, конечно. — Молино пожал плечами. — Как и любой рассказчик. — Он ткнул в друга пальцем.

— Я — никогда! — возмутился Моррисон.

— Как бы то ни было, пока они возводили вышку, Джеймс слал Фрейзеру одну телеграмму за другой: «Срочно готовьте Форестри»^[22].

— Ах, ну да. Беспроводной телеграф Де Фореста^[23]. Отсюда и Форестри. Конечно.

— Короче, после того как телеграммы такого содержаний стали приходить ежедневно и по нескольку раз на дню, этот каламбур уже никого не смешил.

— Могу себе представить. Джеймс вызвал меня в Вэйхайвэй, обрушив такой же шквал телеграмм, хотя обошлось и без каламбуров.

— Если серьезно, — сказал Молино, — тебе, наверное, следует знать, он тут кое-кому щелкнул по носу.

— Веселая картинка, — ответил Моррисон. — И насколько большие носы пострадали?

— Большие. Видишь ли, строго говоря, только правительство, британская администрация Вэйхайвэя, может санкционировать строительство новой беспроводной станции. Джеймс должен был прежде всего уладить вопрос с уполномоченным.

— Локхартом? — Моррисон был хорошо знаком с уполномоченным. — Я могу замолвить словечко.

— Было бы неплохо. Но я не уверен, под силу ли тебе Адмиралтейство. Фрейзер уговорил полковника Брюса прислать волонтеров из британских инженерных войск, так что в проект «Таймс» оказались вовлечены и военные. Вот откуда взялись матросы. Абсолютно нелегально, как ты можешь догадаться. Теперь ты представляешь, что здесь творилось, и это просто чудо, что ему удалось установить вышку и привести ее в рабочее состояние, при том что никто не был арестован и не угодил под трибунал.

— Я так понимаю, моя работа будет сводиться исключительно к тому, чтобы отговаривать тех, кто якобы на нашей стороне, от попыток потопить «Хаймун» с Джеймсом на борту. Должен сказать, что всего неделю назад, в разгар всей этой неразберихи, Джеймсу все-таки удалось послать с «Хаймуна» беспроводную телеграмму, и это первый случай в истории мировых войн.

Молино открыл было рот, но тут же закрыл его, поджав губы.

Моррисон покосился на друга:

— Я знаю, что ты хочешь сказать: в той телеграмме Джеймс лишь сообщил, что находится на борту «Хаймуна» и следует по пути в Корею. Да, и еще то, что «развертывание боевых действий», которое он предсказывал, произойдет «очень скоро». — После того вечера в клубе «Тяньцзинь», когда Моррисон узнал о прорыве Джеймса, он как раз и прочитал это сообщение. — Вторая телеграмма, которую он послал на следующий день, была куда более содержательной.

— О высадке главного экспедиционного корпуса японской армии на корейский берег.

— Да, и в подробностях. Джеймс написал о строительстве Понтонных переправ и тому подобное. Он, конечно, соблюдал конспирацию, а потому не указал численность и назначение войск, сославшись на то, что это было бы «нечестно» по отношению к японцам.

— Насколько я понимаю, была и третья телеграмма. Отправленная два дня назад. В ней он дает подробную информацию о случившейся в этом месяце бомбардировке Владивостока кораблями адмирала Камимура. Похоже, он все-таки сумел втереться в доверие к своим японским источникам.

— Да. Даже если японцы по-прежнему увиливают от ответа на вопрос, насколько близко они подпустят его к настоящим боевым действиям. Надеюсь узнать от него много интересного, когда увижусь с ним в Вэйхайвэе. Кстати, я тут увидел джонку с европейскими беженцами. Мне бы хотелось переговорить с ними до отъезда в Чифу.

— Ну тогда пошли, — ответил Молино. — Когда закончишь, я попрошу таможенный катер доставить тебя на твой пароход.

Мужчины отправились к беженцам. Через час с небольшим они уже садились в таможенный катер, ожидавший на пристани.

— Что ж, — начал Молино, — полагаю, самую увлекательную историю ты оставишь при себе.

— Что ты имеешь в виду?

— Слышал, ты встречаешься со знаменитой мисс Перкинс.

— Знаменитой?

— Конечно. О ней много говорят. Жена таможенника — нет, не волнуйся, не та — неделю назад приехала из Тяньцзиня с кучей новостей, хотя должен признать, в основном о тряпках, так что при третьем упоминании о тафте я попросту отключился. Но мой бой рассказал куда более интересные подробности. Его кузен А Лонг работает у Рэгсдейлов. Вот откуда я узнал, что ты знаком с девушкой.

— Да, поистине Китай — страна маленькая. Почти четыреста миллионов населения, и каждый в курсе моих дел.

— Справедливости ради стоит заметить, что и ты в курсе их дел.

— Это моя работа. Но я тронут. Так что именно ты слышал?

— Кажется, она очаровала всех, за исключением миссионеров, чье неодобрение лишь подогревает всеобщий интерес. Похоже, даже женщины подпали под ее обаяние, кроме тех, чьи мужья слишком усердно поклоняются культу мисс Перкинс.

Моррисон нацепил маску безразличия:

— Возможно, одним поклонением тут не обошлось.

— В самом деле. Судя по отзывам, она прямо-таки куртизанка.

— Можно и так сказать, — ответил Моррисон, натянутый, как пружина маятника в его часах.

— Что, я слышу нотки горечи?

— Вовсе нет. Я прекрасно провожу время и давно уже не чувствовал себя таким молодым. С ней мне хорошо, даже когда она делает мне больно.

Молино усмехнулся:

— Это видно невооруженным глазом. Ты просто пышешь здоровьем.

— С другой стороны, приходится делать над собой усилие. Как большинство первопроходцев, я терпеть не могу проторенных дорог.

— А ее дорожка изрядно истоптана.

Моррисон смерил Молино убийственным взглядом.

— Это было грубо, признаю. Но мне любопытно, Джордж Эрнест. Есть ли возможность сделать из нее честную женщину?

Моррисон уже приготовился ответить остротой, когда вдруг его озарило.

— Ты знаешь, пожалуй, в этом-то все и дело, и вот почему разлука с ней меня так угнетает. Она самая честная женщина из всех, кого я когда-либо встречал. В ней нет ни фальши, ни лицемерия. Это очень редкое и ценное качество в женщине.

— В мужчине тоже, — заметил Молино.

Моррисон помолчал.

— Я чувствую, что, если только мне удастся сосредоточиться на этом ее достоинстве, я смогу быть счастлив с ней. Но должен сознаться, что временами это чертовски тяжело.

— Что она от тебя хочет? Она говорила?

— Чтобы я не волочился за женщинами, пока мы в разлуке.

Молино загоготал.

— Я серьезно.

Молино погрозил ему пальцем:

— С такой женщиной есть только один выход, Джордж Эрнест.

— И какой же?

— Ты должен на ней жениться. Эй! — Катерок подбросило волной от проходящего военного корабля. Молино успел подхватить Моррисона, не дав ему рухнуть прямо на планшир.

Глава, в которой Моррисон встречается с Лайонелом Джеймсом в «Доме Королевы» и противится чувству долга, уступая искушению

Жениться на ней?

Пакетбот резво шел вдоль побережья, и вскоре в поле зрения показался Вэйхайвэй, городок куда более скромный, нежели Чифу. Моррисон смотрел на низкие бурые холмы с проплешинами из редких дубков и жесткой травы, представляя себе, в каком отчаянии пребывал Фрейзер, получив приказ возвести устойчивую пышку. В отсутствие подходящего сырья такое предприятие казалось утопией.

У этого парня определенно есть чувство юмора.

Пакетбот встал на якорь в Порт-Эдварде, компактном поселении, приютившем малочисленную европейскую общину Вэйхайвэя. Морской бриз рвал на флагштоке эксцентричный флаг Британской империи, Юнион-Джек; в центре флага — эмблема с утками-мандаринками, написанная китайской акварелью. Это символизировало крепкий союз колониальной администрации и местных традиций, призванный преобразовать сонную рыбацкую деревушку в настоящий Гонконг Северного Китая, классический симбиоз любви и верности. По мысли политиков, Вэйхайвэй должен был стать не только британской военно-морской базой и перевалочным пунктом, но прежде всего образцом колониальной администрации. Поэтому британцы активно строили здесь школы и клиники. Сажали деревья. Вакцинировали детей от бубонной чумы и сепсиса, уничтожали выгребные ямы, призывали жителей к борьбе с крысами. Но Моррисон знал, что, несмотря на все усилия администрации и оптимистические ожидания, ни британцы, ни китайцы не верили в продолжительность этого союза. Конвенция 1898 года, согласно которой цинский двор сдал Вэйхайвэй в аренду Британии, оговаривала, что крохотная территория останется под контролем британцев только до тех пор, пока русские держат Порт-Артур. Таким образом, обе стороны рассматривали соглашение в качестве противовеса, обеспечивающего стабильный баланс империалистических держав. Выиграй Япония эту войну, и о союзе Британии с Китаем можно было бы забыть. Разумеется, нелегко было инвестировать в любовь и верность, когда жених знал, что невеста в любой момент может уйти к другому.

Моррисон приказал себе не думать о том, что может кончиться плохо.

Они с Куаном пересели на катер, который домчал их до холмистого острова Лиу-Кунг, служившего естественным волнорезом в устье Вэйхайвэйской гавани, — именно его британский флот выбрал своей базой и зоной отдыха. Остров был небольшим, всего пару миль в длину и общей площадью чуть больше квадратной мили. Северная часть острова представляла собой вздыбившиеся из моря скалы. Китайские рыбаки селились на восточном и западном берегах в каменных домах, крытых водорослями; британцы сооружали казармы, церкви и общественные здания в укромных уголках на юге и в центральной части. Куан углядел японский военный корабль, который держал курс на Порт-Артур.

Вскоре они высадились на многолюдной набережной в южной части острова. Прямо перед ними, через дорогу, стояло величественное старое здание, в котором прежде находился китайский храм. Низкий пролет каменной лестницы заканчивался массивными ярко-красными дверями. Разрисованные устрашающей фигурой китайского бога войны, они были гостеприимно распахнуты. Табличка рядом с дверью заявляла это помещение как «Дом Королевы»; на самом деле оно служило столовой для офицеров Королевского флота.

Договорившись с Куаном встретиться позже, Моррисон поднялся по каменным ступеням, осторожно переступил деревянный порог и огляделся. Во внутреннем дворе, где когда-то буддистские идолы поедали духовную пищу, приносимую верующими, британские офицеры и гражданские потребляли легкие закуски и «трезвые напитки» вроде пива, приносимые уже официантами.

Сидя за столиком перед раскрытым, но так и не прочитанным снежим номером ежедневной газеты «Вэйхайвэй лира», Лайонел Джеймс яростно пыхтел трубкой, и вид у него был не менее грозный, чем у самого бога войны.

Моррисон едва успел присесть, как Джеймс обрушил на него поток гневных тирад: «шкура…», «оскорбление…», «возмутительно…», «провокация…». Моррисону пришлось прервать его и заставить рассказать все с самого начала.

Как поведал Джеймс, адмирал Алексеев, царский наместник на Дальнем Востоке, объявил: если русский флот обнаружит, что иностранные корреспонденты, путешествующие на нейтральных судах, используют беспроводной телеграф для передачи японцам фронтовых сводок, русские арестуют их как шпионов, а суда и оборудование будут захвачены.

— Разумеется, я — единственный корреспондент, подпадающий под это описание! — бушевал Джеймс. — И все это как раз в тот момент, когда я наконец-то приступил к работе. «Нью-Йорк тайме» уже публикует мои телеграммы следом за «Таймс». Кто-то должен усмирить этого Алексеева!

— Согласен, — сказал Моррисон. — Но если ты действительно не передаешь свои телеграммы японцам, у русских не может быть оснований для претензий. Я бы предложил вот что: ты отсылаешь телеграмму в «Таймс» и сообщаешь, что будешь использовать шифр, который недоступен ни японцам, ни русским. Пусть это будет опубликовано в открытой печати. Таким образом, ты не делаешь ничего, что компрометирует нейтралитет — и твой, и твоего судна. Если русские и после этого осмелятся заявить протест, тогда это будет рассматриваться как враждебный акт.

Джеймс одобрительно хмыкнул. Его брови оставались насупленными под козырьком фуражки. Он снова зажег трубку и какое-то время молча курил, а черты его лица становились все более расплывчатыми в повисшем облаке дыма.

— То же самое предлагают и редакции «Таймс» и «Нью-Йорк тайме», — мрачно подтвердил он. — «Нью-Йорк тайме» особенно озабочена тем, что наши операторы беспроводной связи — молодые американцы. Говорят, если русские станут угрожать жизни американцев, госдепартамент будет вынужден вмешаться. «Нью-Йорк тайме» пошла еще дальше, заявив, что захват русскими «Хаймуна» будет равносилен объявлению войны Соединенным Штатам и Великобритании.

— А американское правительство?

— Госдепартамент, разумеется, более осторожен в своих высказываниях.

— А Форин-офис?

— Еще более осторожен. Юридический советник министра иностранных дел, лорда Лансдоуна, в ужасе оттого, что мы могли скомпрометировать британский нейтралитет в глазах русских, о чем не преминул сообщить нашим редакторам. И благодаря оппозиции адмирала Ноэла, Адмиралтейство тоже подлило масла в огонь. — Джеймс выдержал паузу, оценивая реакцию Моррисона.

— Ты прав, — сказал Моррисон. — Великолепный вечер для прогулки.

Позволив себе столь неочевидное высказывание, Моррисон поднялся и стремительным шагом проследовал к выходу. Джеймс, схватив со стола табак и спички, поспешил за ним с недоуменным выражением лица.

Они вышли в тихую, залитую лунным светом ночь.

— Наш разговор начал привлекать внимание, — объяснил Моррисон, когда они подошли к воде. — Некоторые корреспонденты так тянули шеи, чтобы нас подслушать, что едва не падали со стульев. Теперь, когда мы не угрожаем их безопасности, можно говорить свободно. Так какова позиция лордов Адмиралтейства?

— Они считают, что, даже отбросив в сторону вопрос нейтралитета, сам факт допуска журналистов с беспроводной связью в зону боевых действий может создать опасный прецедент. Они не хотят, чтобы кто-то пытался это сделать, в то время как Британия находится в состоянии войны^[24].

— Пожалуй, они правы, — согласился Моррисон.

— Хуже того, командующий китайской флотилией, сэр Сайприан Бридж, пришел в ярость, когда узнал, что Фрейзер прибег к помощи Королевского флота, чтобы установить беспроводную вышку. Метал громы и молнии, называл все это «неслыханной наглостью». А узнал он про вышку от своего гостя, которого принимал на борту английского военного корабля «Готовность».

— К обиде добавились и оскорбления, — заметил Моррисон, живо представляя себе эту сцену. — Что ж, по крайней мере, тебе повезло заполучить «Хаймун». Мне особенно дорог этот корабль, ведь он переправлял британские войска, которые помогли сломить «боксеров» четыре года назад.

— «Хаймун» — отличное судно, — согласился Джеймс. — Может развить скорость до шестнадцати узлов. Да и команда что надо. Капитан Пассмор, мулат, божится, что у него богатый дядюшка в Мельбурне и местечко в постели актрисы Лили Лэнгтри. Тебе он точно понравится. Первый сплетник на всем китайском побережье. Интендант у нас отважный малаец; оператор беспроводной связи, Браун, отличный парень, да и Тонами, мой японский переводчик, тоже. Он одно время жил в Европе. Париж знает, как Токио. Джордж Эрнест! — Джеймс схватил Моррисона за руку. — На рассвете мы отплываем в Нагасаки. Пойдем с нами. Ты хоть увидишь «Хаймун» в действии. И сам убедишься в том, что игра стоит свеч. Мы изменим будущее журналистики, Джордж Эрнест! Нужно только, чтобы нам никто не мешал! Договорились? Пойдешь?

Моррисон напрягся. Мне следовало бы пойти с ним. Конечно, я должен.

— Не получится. Дела в Шанхае. Срочные. Очень срочные. — Он вдруг задался вопросом, насколько правдоподобной кажется его ложь. Какое же я дерьмо.

— И нельзя отложить? — спросил Джеймс.

— Нет. — Моррисон покачал головой. — К сожалению, нет.

Глава, в которой Моррисон добирается до тихоокеанского Чаринг-Кросса, читает Хуану лекцию о преимуществах западного империализма и в конце путешествия получает сюрприз

На то, чтобы преодолеть почти пятьсот морских миль от Вэйхайвэя до дельты реки Янцзы, ушло два дня; за эти два дня у Моррисона было предостаточно времени, чтобы думать, бояться, воображать, сгорать от любви и надеяться, хотя он и не мог с точностью сказать, на что надеется.

Ранним утром двадцать шестого марта, ворочаясь на койке в своей каюте, Моррисон почувствовал, как двигатели сбавили обороты. Пароход покинул акваторию Восточно-Китайского моря и вошел в дельту. За окном иллюминатора висела густая серая пелена, сотканная из тяжелого воздуха и мутной воды.

Ему следовало бы отправиться с Джеймсом в Японию. Несомненно, русские нарывались на конфликт. Джеймс, конечно, не поддастся на провокацию. И все-таки Моррисон не был уверен в том, что его вспыльчивый, упрямый и одержимый друг сможет избежать неприятностей.

Тепло одевшись, он заставил себя подняться на палубу навстречу промозглому утру. Хотя туман был непроницаемым, в воздухе уже ощущалось дыхание земли, рисовых полей и садов, и значит, берег был близко.

К пароходу подошел плавучий маяк, чтобы провести по предательскому мелководью в канал. Пыхтя в унисон, судна двинулись друг за другом вдоль топких берегов к устью реки Хуанпу. Из тумана показались фермы, а потом и мельницы, фабрики и ремонтные доки; пробудившаяся индустрия заявила о себе какофонией лязга, скрежета и свиста.

Когда пароход подошел к Шанхаю, в канале уже было тесно от сампанов, пароходов, яликов, байдарок, джонок, канонерок, катеров и буксиров десятков торговых компаний, и все они заявляли о себе сиренами, свистками и колоколами.

Странно, но при всей своей бешеной энергетике этот Тихоокеанский Чаринг-Кросс источал какую-то особенную, плодородную, почти женственную чувственность, с которой не могсостязаться сухой, обезвоженный Северный Китай, даже несмотря на его интеллектуальную и политическую живучесть. Моррисона одновременно расслабляло и возбуждало жаркое дыхание Шанхая, его хитрый диалект, дикая смесь космополитизма и местничества. Пекин и Тяньцзинь были городами мужскими, целеустремленными, важными, настоящими ян. Шанхай, с его влажными и знойными испарениями, был, несомненно, инь: женщиной, причем раскрепощенной. Каждый мог обладать ею. И неважно, кем ты был — джентльменом или пиратом, иностранцем или местным, приехал из Кантона или Парижа, Лондона или Сычуаня, — эта «женщина» предлагала себя любому с такой же легкостью, как продавцы и разносчики на пристани пытаются всучить чайные ситечки, горячий хлеб или своих собственных — как они божились — сестер-девственниц. Если тебе хватало ума и хитрости, ты «брал» эту «женщину», одной рукой держась за кошелек и прекрасно сознавая, на что идешь. Словом, Шанхай был создан для встречи с мисс Мэй Рут Перкинс.

Когда они проходили мимо неповоротливого сухогруза с индийским опием, Моррисон заметил, как нахмурился Куан. Большинство китайцев из числа знакомых Моррисона неодобрительно относились к тому, что британцы импортировали в Китай опиум. Они были свидетелями «опиумных войн», в результате которых Британия вынудила Китай смириться с импортом этой отравы, что положило начало процессу насаждения иностранных концессий на территории страны, и это было особенно унизительно.

— Я знаю, о чем ты думаешь, Куан, — сказал Моррисон, и продолжил с настойчивостью: — Но ты должен признать, что Шанхай не был бы Шанхаем, а Тяньцзинь — Тяньцзинем, и китайская таможня не работала бы так эффективно, и тот же Вэйхайвэй превратился бы в зловонный рассадник гнили и болезней, если бы не западная интервенция. В Японии произошла революция Мэйдзи^[25]. Император наставил страну на верный путь — сколько там, пятьдесят лет назад? Китаю необходимо то же самое. И если он этого не сделает, если Китай не может этого сделать, тогда цивилизованным нациям Европы надлежит втащить его в новый век.

— Shi, — произнес Куан после паузы. Его ответ, пусть и односложный, все равно оставался вежливым, но, хотя он означал согласие, в нем угадывалось покорное повиновение приказу.

Моррисон мысленно вернулся к своим планам. Он собирался остановиться в доме своего коллеги, Джея О. П. Бланта, того самого, благоухающего лавандой. Блант жил с женой и детьми в огромной резиденции, построенной в западном стиле, на Бабблинг-Велл-роуд, в британо-американском поселении, секретарем которого он являлся. Японское консульство находилось в удобной близости от дома Блантов. Что же до Мэй, то Моррисон телеграфировал ей в отель из Вэйхайвэя, сообщив о своем приезде и пообещав прислать записку, как только устроится.

В голове он уже прокрутил бесчисленное множество сценариев их встречи. В одних он поглядывал на нее с несвойственным ему безразличием, и это его радовало. В других — когда сердце заглушало разум — они бросались друг к другу в объятия. Некоторые интерпретации предполагали новые откровения с ее стороны, вызывающие у него приступы ярости и заканчивающиеся страстным примирением. Особую надежду в него вселял сюжет, в котором они договаривались о том, что прошлое останется в прошлом и отныне она будет принадлежать ему, и только ему. Самым предпочтительным для его гордости и тщеславия был финал, в котором он с упоением занимался с ней любовью, а потом уходил навсегда, вырывая ее из своего сердца; с ее стороны это вызывало слезы, а с его — демонстрировало несгибаемую твердость. Он скрежетал зубами, представляя, что она, увлеченная очередным романом, попросту забудет о его приезде. Но ни в одной фантазии он и помыслить не смел о том, что Мэй будет сидеть на лавочке в парке на набережной Бунда, под огромной шляпой, отделанной розовыми цветами, и махать ему рукой, когда он вступит на трап. Испытывая странное облегчение при виде источника своих мук, он задался вопросом, как же он мог сомневаться в ней.

Глава, в которой срывается разговор о железных дорогах, наш рыцарь в сияющих латах не успевает защитить свой жизненно важный орган и растолковывается наука о гипнозе

— Я без ума от Шанхая, — объявила Мэй, когда их экипаж, управляемый парой кучеров-китайцев в красивой форме, тронулся вниз по набережной Бунда по направлению к Нанкин-роуд. Один кучер, с поистине королевской осанкой, держал вожжи и хлыст. Другой потрясал колокольчиком, разгоняя прохожих и транспорт. Они ехали мимо офисов иностранных пароходств, отелей и факторий; на шанхайских улицах было, как всегда, многолюдно и суетно. Западные дамы дефилировали в нарядах по последней моде, иностранные бизнесмены и китайские компрадоры тоже были одеты с иголочки. Моррисон, всегда предпочитавший свободный стиль в одежде и к тому же запылившийся в дороге, чувствовал себя деревенщиной на этом фоне.

Если Мэй это и задевало, то, во всяком случае, виду она не показывала.

— Я так рада, что ты приехал. Мы славно проведем время здесь. — Она прижалась к нему своей ножкой, обутой в узкий сапожок.

Он заметно расслабился. Напряжение, мрачные предчувствия, страдания, которым он предавался все это время, — иными словами, последствия рационального осмысления его отношения к молодой леди, сидевшей рядом, — испарились, как утренняя дымка.

— Тебе удалось выяснить, почему мистер Джеймс так торопил тебя? — спросила она.

Моррисон представил ей остроумный отчет о своей встрече с беспокойным Джеймсом в Вэйхайвэе.

— И не только русские, британцы и американцы так взбудоражены «Хаймуном». Японский флотоводец тоже был не в восторге, когда на днях вместо приказа своего адмирала получил на беспроводной радиопередатчик депешу Джеймса для «Таймс»!

Мэй рассмеялась:

— А как продвигается твоя война?

— Японцам еще не удалось взять Порт-Артур, но я надеюсь, что хорошие новости не за горами.

— И когда Порт-Артур падет, все закончится?

— В общем, да. Порт-Артур стратегический и в то же время символический порт. Японцы уже захватили Корею. Но им еще предстоит схватиться с русскими на суше, поэтому сейчас они изо всех сил стараются нарушить железнодорожное сообщение и блокировать порты, чтобы поставки русских шли через горы повозками и лошадьми. Это быстро истощит их силы и ресурсы.

— Я думаю. Даже слушая это, я чувствую себя измученной.

Настала очередь Моррисона смеяться. Воодушевленный и глупо-счастливый, он напомнил себе о том, что не стоит так расслабляться, ведь придется доказывать целесообразность поездки в Шанхай — себе самому, Джеймсу и работодателю. Не отпуская руки Мэй, он мысленно вернулся к насущным задачам. Молино говорил, будто, по слухам, произошло морское сражение за пределами Порт-Артура, где японцы, ослепленные светом русских маяков, не смогли потопить ни одного вражеского корабля. Скорее всего, офицерам, ответственным за это поражение, пришлось от стыда побрить голову. Ни в Чифу, ни в Вэйхайвэе никто не смог подтвердить эту историю, но Моррисон надеялся раздобыть информацию здесь, в Шанхае, где источники были более словоохотливые.

Надо было разобраться и в истории с кабелем Чифу — Порт-Артур, который японцы обрубили, чтобы лишить русских связи. Кстати, действовали они по наводке Моррисона. Кабельная компания послала для ремонта свой корабль, но японский флот вернул его, заявив, что ремонт нарушит соглашение о нейтралитете. Компания, хотя и выразила протест, но корабль все-таки отозвала, чтобы не провоцировать конфликт. И снова он рассчитывал выяснить подробности в Шанхае. И наконец, болезненный вопрос о железнодорожных концессиях…

— О чем задумался?

— А… Трудно сказать.

— Почему? Ты думаешь о другой женщине? — Мэй слегка подтолкнула его локтем.

По своему опыту он знал, что такой вопрос, как бы игриво он ни звучал в устах женщины, был далеко не праздным.

— Это невозможно, когда ты рядом. Просто я боюсь тебе наскучить.

— Не представляю, как ты можешь наскучить мне!

Поначалу осторожно, Моррисон принялся излагать политику в области китайских кабельных коммуникаций и железнодорожных концессий: барон Розен… генерал Дессан… Луаньский проект…

Впереди возникла какая-то суматоха. Автомобиль чудом избежал столкновения с телегой. Проклятия извозчика-китайца летели как шрапнель и решетили всех предков незадачливого водителя, а заодно и его будущих детей, которые должны были родиться непременно уродами. Водитель автомобиля, европеец, отбивался как мог и сыпал ругательствами на родном языке.

— Янос! — воскликнула Мэй.

— Янос? — настороженным эхом отозвался Моррисон.

— Да. Он венгр и первым сел за руль в Шанхае. Это великое достижение. Он тут всех покорил.

Пока Мэй восхищалась Яносом, описывая вчерашний обед, где венгр был душой компании, Моррисон снова впал в уныние. Мысль о том, что этот Янос мог уже пополнить список ее любовников, удручала. Еще сильнее его задело то, что Мэй, якобы заинтересовавшись его делами, слушала вполуха. Вспомнив о своем намерении заняться с ней любовью, а потом расстаться навсегда, он приободрился и почувствовал себя сильным — настоящим рыцарем в сияющих латах. Метафора ему понравилась, и на душе стало спокойно.

— Извини. Что ты там говорил об этом Лу… Лу-каком-то там проекте?

Нет, она просто невозможна! Крепость Моррисона не смогла устоять — распахнула ворота, опустила разводные мосты, сложила оружие. Он был полностью во власти Мэй, готов был исполнить любую ее просьбу, да ей и трудиться не надо было просить о чем-то.

Очень скоро они выбрались из городской толчеи и смогли вдохнуть свежий воздух Бабблинг-Велл-роуд. Старший бой Блантов, А Чанг, поспешил им навстречу. Он сообщил, что Бланты уехали за город, но вернутся к вечеру. Они знают о приезде Моррисона. Обрадованный тем, что не придется попусту тратить время на гостеприимство хозяев, Моррисон попросил А Чанга встретить Куана, когда тот вернется из порта с багажом, и отправить вещи в прачечную на Ханбери-стрит. Экипаж ожидал, и Моррисон приказал кучеру быстро везти их в отель, где остановилась Мэй.

Как только они оказались в ее номере, она с привычным нетерпением опрокинула его на кровать:

— Я так соскучилась по тебе.

И вот одежда снова на полу. Мир перестал существовать. Были только они двое. Больше никого…

Моррисон вдруг вспомнил ее рассказ о том, как в Шанхае Мартин Иган несколько дней не выпускал ее из постели. Не спрашивай, одернул он себя. Ответ тебе не понравится. Но он распалялся все сильнее. Не надо. Он боролся с собой. Спроси…

— Это было здесь?

— Что было здесь, милый? О чем ты?

— Иган.

Пауза.

— Мартин? А что с ним? — Она перекатилась на свою половину, небрежно прикрыв бедра простыней, и устремила на него ленивый взгляд. Поигрывая завитком, она ждала его ответа.

Моррисон выдавил сквозь зубы:

— Это было здесь, я имею в виду, в этом отеле, где он… имел тебя?

— Да, кажется, да. А почему ты спрашиваешь?

Почему? Ему вдруг показалось, что молодой соперник, этот чертов красавчик американец с идеальными зубами, лежит сейчас в постели между ними и держит руку на ее груди. Стоило этой картине возникнуть перед глазами, и он уже не мог избавиться от нее.

— Тебе никогда не приходило в голову… — Он едва не задохнулся от злости и не смог договорить. Меня распирает от ревности!

— Что, милый?

Сейчас.

— Что это… — Больно. — Все вокруг… — Я. — Могут пойти разговоры. — Господи, как напыщенно. Почему я сказал именно это, а не то, что хотел сказать? У меня помутнение рассудка! — Тебя видят флиртующей напропалую.

Мэй внимательно посмотрела на него, а потом разразилась безудержным смехом, так что затряслись ее груди, живот.

— Почему тебе так весело? — В его голосе зазвучали нотки раздражения.

Унизительно. Чертовски унизительно! Как будто я один не могу удовлетворить тебя.

— Эрнест, дорогой, неужели ты до сих пор не понял меня? Мне плевать, что говорят окружающие. Всем нравиться невозможно. Хотя тебе, наверное, это удается. А вот мне нет, как бы я ни старалась. Знаешь, даже если завтра я оденусь монахиней, послезавтра все начнут шептаться о том, как вызывающе я ношу повой. Я ничуть не сомневаюсь в том, что мои родители, хотя и пишут, что безумно скучают по мне, втайне радуются, что избавились от меня и скандалов, которыми угрожает им мое присутствие.

— Мне просто не нравится, когда о тебе говорят дурно. Вот и все.

— Но что делать, если мои желания, капризы и деньги, которые позволяют их осуществлять, дают повод для дурных разговоров, — горячо возразила она. — Я просто облегчаю всем задачу и не притворяюсь. Я такая, как есть. Приличия и пристойность интересуют меня меньше всего.

Это точно.

Она вгляделась в его лицо. И чмокнула в нос.

— О, милый, если тебя только это беспокоит, прошу, не переживай. Я не люблю, когда ты такой хмурый. Ты расстроился из-за такой глупости?

Он скованно кивнул головой. Конечно нет. Проблема в том, что тебе нужны все, в то время как мне нужна только ты.

— О, Эрнест, давай не будем ссориться — ни сегодня, ни… никогда. Тем более из-за того, что люди осуждают тех, кому завидуют.

— Лицемерие — явление обычное, — согласился Моррисон. — Не думай, что мне оно ненавистно в меньшей степени.

— Что ж, тогда давай будем честными друг с другом, а все остальные — черт с ними. Если ты действительно расстроен из-за меня, — в ее глазах зажглись искорки, — тогда можешь меня отшлепать, а я покаюсь, что была плохой девочкой. — Сказав это, она встала на четвереньки, чтобы продемонстрировать Моррисону объект наказания, и посмотрела на него так, что устоять было невозможно. — Давай, дорогой, мои Алые врата, мой Раскрытый цветок пиона, моя Драгоценная терраса ждут твой Нефритовый стебель, твою Голову дракона. — Она хихикнула. — Твой Набухший гриб… Уверена, я что-то забыла.

— Мой Коралловый стебель. — Моррисон и сам еле сдержал улыбку.

— Точно! Я даже позволю тебе достать Цветущей ветвью до Полной луны, если ты будешь нежен. — Она повиляла попкой. — Но, думаю, для начала мне не помешает хороший шлепок. Ведь я была такой непослушной девочкой…

Моррисон замахнулся для удара.

— Знаешь, по своему опыту могу сказать, — заметила она, — это очень возбуждает священников.

Занесенная рука Моррисона повисла в воздухе.

Не вспомнился ли ему преподобный Нисбет, которого они встретили той ночью на заставе Шаньхайгуань?

Вспомнился. И без удовольствия. Но всего лишь на короткий миг.

В душе преподобного Нисбета предписанная ему духовным саном любовь к человечеству, как показалось Мэй, боролась с отвращением к людям. Вскоре она убедилась в том, что такая же борьба шла между ненавистью к греху и врожденным пристрастием к нему же.

До него не сразу дошел смысл ее слов.

— Боже, нет…

— Боже, да. — Она с особым ударением произнесла «Боже».

Не может быть!

— Ты хочешь сказать…

— Все, чего он хотел, это чтобы я, когда миссис Нисбет не было дома, сидела обнаженная, лишь в чулках и туфлях, в огромном кресле в его миссии в Тяньцзине и мастурбировала перед ним. За собственное удовольствие он отвечал сам. Был жуткий момент, когда его лицо стало пунцовым, и я побоялась, что его хватит удар. Это было бы совсем уж некстати. Как выяснилось, его оргазм всегда сопровождается приливом крови. Все было бы ничего, если бы только кресло, в котором я сидела, не было набито конским волосом. Я потом еще целую неделю чесалась от него, клянусь. Ну и еще он меня отшлепал. Да так, что кожа ужасно покраснела. Я едва стерпела эту пытку. Но хуже всего было то, что после всего этого он заставил меня слушать проповедь о природе похоти и греха.

Если ад и существует, то вот он.

— Но зачем?

— Я так полагаю, он чувствовал себя виноватым.

— Я не имел в виду проповедь. Зачем ты это сделала?

— Потому что он попросил. На самом деле, умолял. Я его пожалела. В любом случае, вреда он мне не причинил, а я доставила ему удовольствие. Мне нравится делать людей счастливыми. Это мой дар.

С этим Моррисон не мог спорить. Тоном настолько небрежным, насколько ему это удалось, он спросил:

— А ты сама получила удовольствие или это был акт благотворительности — христианской в данном случае?

Сладкий смех подсластил пилюлю.

— Мне было приятно мастурбировать перед зрителем. Между прочим, когда я трогала себя, то думала о тебе.

— Неужели? — сухо произнес Моррисон.

— Честное слово.

— Довольно, Мэй. Больше никаких историй.

Она выглядела удивленной:

— Я думала, тебе нравятся мои истории.

— Не эти. И не об этом. Все, хватит.

Она вгляделась в его лицо:

— Хорошо. Как скажешь.

Моррисон потянулся за рубашкой. Настроение было хуже некуда, и от его перепадов, случившихся за последние несколько часов, он чувствовал себя измотанным. Ему хотелось вернуться к Блантам и поговорить с ними о кораблях, минах и войне. Впервые с того дня, как он встретил Мэй Рут Перкинс, он смотрел на ее томное роскошное тело с единственным желанием сбежать от него.

— Милый. Что ты делаешь?

— Одеваюсь.

— Но мы не занимались любовью…

Моррисон чувствовал себя настолько скверно, что даже не мог ответить. Он пытался вставить запонку в манжету, когда она обняла его сзади, сомкнула руки на его груди и уткнулась лицом ему в спину.

— У меня есть дар иногда делать людей и несчастными, — прошептала она. — Я это знаю. И меня это совсем не радует. Но, если я откажусь от своей честности, я предам себя. Ты понимаешь меня?

— Я должен идти, Мэй. — Ему вдруг стало душно в этой комнате. Он оттолкнул ее и встал, продолжая одеваться и чувствуя на себе ее взгляд.

— Я заказала для нас экипаж на завтра, — произнесла она, когда он двинулся к двери. — Я подумала, что ты мог бы показать мне старый город. Встретимся здесь около одиннадцати, хорошо?

Когда Моррисон был мальчишкой, в Джилонге случился карнавал. Ему особенно запомнилось выступление гипнотизера. Скрестив на груди руки, словно заняв оборону, он смотрел, как добровольцы, повинуясь взгляду и убаюкивающему голосу мага, становились ватными и послушными. Тогда все это ужаснуло его. И он поклялся, что, пока жив, не уступит контроль над собой другому, как это сделали покорные зрители.

— В одиннадцать? — услышал он собственный голос. — Хорошо, до завтра.

— А поцеловать?

Мне не следует этого делать. Я не должен этого делать.

Гипнотизер заверял аудиторию, что вовсе не он заставляет людей делать то, чего они, в глубине души, делать не хотят. Но от этого сеанс не стал менее увлекательным; напротив, это забавляло еще больше.

Прошло несколько часов, прежде чем Моррисон покинул отель и направился к дому Блантов.

Глава, в которой выясняется, что во времена национального кризиса даже женам магнатов не чужды радикальные убеждения, Джей О. П. Блант предупреждает нашего героя об опасностях феминизма, а миссис Блант демонстрирует превосходство женской интуиции

Пропустив обед с хозяевами накануне вечером, Моррисон присоединился к Джею Отвею Перси Бланту и его жене Констанс за завтраком.

— Счастье снова видеть тебя, Джордж Эрнест, — произнес Блант со своим провинциальным ирландским акцентом. — Чем намерен заняться в Шанхае?

— Буду делать все возможное для успеха «Хаймуна». Помимо этого нужно проверить кое-какую информацию. — Моррисон уже уточнил данные по всем интересующим его вопросам, за исключением одного, который больше всего его беспокоил, хотя и не имел никакого отношения к «Таймс». — И я бы хотел сделать небольшой шопинг, — добавил он, поворачиваясь к миссис Блант, — Тут мне понадобится ваш совет. Я бы хотел приобрести кое-какие вещи, которые трудно, если не сказать невозможно, найти в Пекине. Например, велосипед и хороший чайный сервиз.

— В Шанхае это не проблема, — ответила она. — Вам надо зайти в «Лейн Кроуфорд». Это самый роскошный торговый центр.

— Дорогая, — вмешался Блант, — прежде чем ты перечислишь все доводы, которых будет великое множество, я должен спросить у нашего гостя, слышал ли он про Цзоу Жуна.

— Это что, базар, куда ты собираешься меня отправить? — прикинулся простачком Моррисон. Он видел, как миссис Блант смотрит на своего мужа с покорной угрюмостью, свойственной, по его наблюдениям, долгим бракам.

— О нет, Цзоу Жун — это…

— Восемнадцатилетний автор брошюры «Армия революции», — перебил его Моррисон, подмигнув хозяйке. Казалось, ей понравилась легкая подколка в адрес мужа, и Моррисон мысленно поблагодарил Куана, который, как всегда чутко прислушиваясь к настроениям, предупредил его о нарастающей активности шанхайских радикалов. — Отсиживаясь в безопасности международной концессии, юноша вещает, что Китай превратился в расу рабов, и призывает освободить страну от тирании, а заодно и от иностранного господства. Мечтает изгнать «рогато-волосатую» нацию маньчжуров, учредить конституционное правительство по американскому образцу, провозгласить равенство полов… ну и все такое. Типичные прокламации наследников неудавшихся реформаторов 1898 года. И что с ним?

— Я и не рассчитывал соревноваться с тобой в вопросах китайской политики, — сказал Блант. — Выходит, ты в курсе того, что русско-японская война придает ускорение движению Цзоу и его сторонников. Они утверждают, что иностранные державы «кромсают Китай, как дыню».

— Это, конечно, интересно, хотя и не ново. Я слышал об этом еще раньше от Куана, ну и от других, конечно. — Моррисон сосредоточился на беконе в своей тарелке. — Ты ведь знаешь, что подобные идеи были популярны еще во времена «боксеров».

— Верно, но антизападные настроения находят все большую поддержку среди интеллектуалов. «Боксеры» были тупыми, как свиньи, невежественными крестьянами.

— Я еще не встречал в Китае крестьян, которые были бы невежественны в том, что касается свиней, — ответил Моррисон. — Как раз в этом предмете они понимают больше остальных. Но я понял твою мысль. Недовольство растет.

— Вот именно, — вступила в разговор миссис Блант. — И оно направлено не только против цинского двора. Все большую озлобленность вызывает война.

— Моя жена неожиданно приобщилась к политике.

— Я всегда интересовалась политикой. — Констанс Блант повернулась к Моррисону: — Мой муж считает, что внимание женщины к шопингу и другим развлечениям мешает ее мозгам интересоваться более серьезными вопросами.

— Моя жена недавно открыла для себя труды Мэри Уолстонкрафт^[26], — мягко заметил Блант. — С тех пор она потеряла покой.

Миссис Блант улыбнулась замечанию мужа так, словно он был маленьким глупым мальчишкой, чьи идиотские высказывания заслуживают лишь снисхождения.

— Разумеется, миссис Уолстонкрафт не откажешь в здравомыслии, — продолжил Блант, — но она чересчур баламутит женщин. Мой дорогой Моррисон, прежде чем вести под венец свою избранницу, убедись в том, что она не поклонница этой дамы.

— Он шутит, — сказала миссис Блант, — но что еще ему остается делать? Всем известно, что мерилом цивилизации является положение женщины в обществе.

Блант выразительно посмотрел на Моррисона.

— Я все поняла, дорогой. Возвращаясь к вопросу китайского радикализма… — продолжила миссис Блант. — В прошлом году имели место массовые протесты против притязаний русских на Маньчжурию. Вы, разумеется, в курсе, доктор Моррисон.

— Я что-то слышал, да.

— Среди пожертвований оказалось бриллиантовое кольцо. Говорили, что его внесла Лайза Роос. Вы знаете Лайзу Роос?

— Жена багдадского еврея Силаса Гардуна, богатейшего человека Шанхая или что-то вроде этого. Европейка, но считает себя прежде всего китаянкой.

— Совершенно верно. И больше всех сочувствует патриотическому движению.

Моррисон пожал плечами:

— Оригинальная позиция для жены опиумного торговца. Но если патриоты всех сословий объединяются против русских, то я не имею ничего против такого патриотизма.

— Я полагаю, что они так же негативно настроены и по отношению к Японии, — заметила миссис Блант.

Святоша отшлепывает его прелестную Мэйзи… Этот образ, который Моррисон упорно гнал от себя со вчерашнего вечера, неожиданно возник перед глазами, и во рту разлился знакомый привкус желчи. Ярость, унижение и ревность снова терзали сердце. Как она могла? И почему я мирюсь с этим?

— Я знаю, что вам неприятно это слышать, — смягчилась миссис Блант.

Моррисон молчал, у него не было настроения спорить.

Блант задумчиво разглядывал своего гостя.

— Ты какой-то рассеянный, никогда тебя таким не видел.

— Рассеянный? Не замечал. Впрочем, неудивительно, что не замечал, раз уж я рассеян.

— Мне вот интересно, — снова оживился Блант, — ты на самом деле так оптимистичен в отношении войны, как в своих депешах?

— Глупости. — Моррисон принялся размешивать сахар в кофе. Его ложка так звонко билась о края чашки, что миссис Блант, судя по промелькнувшей в ее взгляде тревоге, начала опасаться за свой фарфор. — Если я и рассеян, то вовсе не по причине отсутствия веры в победу Японии.

И тут, поскольку женская интуиция была сильнее, а Моррисон был человеком не посторонним, миссис Блант задумчиво произнесла:

— Лично мне интересно, не кроется ли причина вашей рассеянности в той очаровательной особе, о которой мы все наслышаны.

— И что же это за очаровательная особа? Хотелось бы встретить такую. — Обычно Моррисон предпочитал вытягивать сплетни из других, а не распространять их о самом себе. Тем не менее миссис Блант была ему симпатична. Поставив чашку на блюдце, он поднялся из-за стола и добавил с оттенком улыбки: — И если позволите, именно этим я сейчас и займусь. Мне предстоит встреча с ней через час.

Глава, в которой миссис Рэгсдейл отказывается познавать мир туземцев, а Моррисон влюбляется в самую честную женщину

— Я не уверена в том, что это удачная идея, Мэй, дорогая. К тому же дамы из Американского женского клуба с нетерпением ждут встречи с тобой.

— О, миссис Р., в другой раз. Не каждый день выпадает шанс посетить китайский квартал в компании такого выдающегося эксперта, как доктор Моррисон.

— Конечно, — согласилась миссис Рэгсдейл, хотя в ее голосе все еще звучало сомнение. — Я не имела в виду… Но все-таки мне как-то тревожно.

— Да нет никаких поводов для беспокойства, — беспечно произнесла Мэй.

— Моя дорогая, — снова вступила миссис Рэгсдейл, тщетно пытаясь найти поддержку в невозмутимом взгляде Моррисона. — Как можно говорить, что «нет никаких поводов для беспокойства», если вокруг оспа и прочие болезни? — Миссис Рэгсдейл так плотно сжала губы, что казалось, будто она их проглотила. — Даже если Господь и убережет тебя от заразы, всегда существует опасность, что тебя грубо… толкнут. Китайская толпа не слишком-то приветствует белую расу, не говоря уже про слабый пол. Все может случиться. — У нее на лбу выступили капельки пота. — И запахи там, говорят, просто убийственные. Миссис Кларксон рассказывала, что недавно ее сын ходил туда, так вернулся вонючий, как с конюшни; несколько дней ушло на то, чтобы из его одежды выветрился запах чеснока и местных благовоний, да бог знает чего еще.

Интересно, в каких это конюшнях пахнет чесноком и благовониями, подумал Моррисон. Все это ему порядком надоело, и он решительно произнес:

— Я присмотрю за мисс Перкинс.

— О, да благословит вас Господь, доктор Моррисон, — ответила миссис Рэгсдейл. — Я в вас нисколько не сомневаюсь. Просто…

— Великая путешественница и писательница Изабелла Берд проделала то же самое несколько лет назад, — перебила ее Мэй. — Она писала, что ее так же вот запугивали, но ничего с ней не случилось. И запахи оказались не хуже, чем где бы то ни было в Китае.

— Изабелла Берд — авантюристка. — Миссис Рэгсдейл произнесла это с таким выражением, будто речь шла о какой-то иной форме жизни.

— В самом деле? — Моррисон изобразил шок. — Вот уж никогда бы не подумал. Мне довелось встречаться с мисс Берд, и я всегда находил ее поведение безупречно скромным.

Мэй хихикнула, а миссис Рэгсдейл побледнела:

— О, я не хотела опорочить ее…

— А… — миролюбиво произнес Моррисон, — конечно. Тогда все в порядке.

Мэй поднялась:

— Пожалуй, нам пора.

Миссис Рэгсдейл закусила губу:

— Что я скажу твоему отцу?

— Мой дорогой папочка слишком занят в Вашингтоне, где строчит законы для Соединенных Штатов Америки. Думаю, он очень удивится, если не разозлится, когда кто-нибудь возьмется докладывать ему о безобидной экскурсии. Миссис Рэгсдейл, не переживайте. Я уже большая девочка.

Еще вчера Моррисон уходил от нее, раздираемый смешанными чувствами. По правде говоря, он вообще сомневался в том, стоит ли продолжать отношения с Мэй. Но ее задор и авантюризм были восхитительны, если не сказать заразительны. Он вспомнил, как его потянуло к ней с первого взгляда. К тому времени как они распрощались с надоедливой миссис Рэгсдейл, он уже был в предвкушении экскурсии.

— Лучше удавиться, чем жить вот так, в постоянном страхе, — сказала Мэй, когда они устроились в экипаже. — Я уверена, что, пока не испытаешь сам, не стоит бояться.

— Возможно, тебе это покажется странным, — ответил Моррисон, — и я редко признаюсь в этом, но я не осуждаю робость. Моя святая матушка извела много чернил, пока писала мне письма, в которых умоляла не подвергать себя ненужной опасности. Я не могу сказать, что находил ее беспокойство неуместным или смешным. Мне довелось многое испытать в разных странах, и я частенько бывал на краю гибели. Только большим усилием воли можно заставить себя не стать трусом после таких передряг. Я бы сказал, что вся моя жизнь была борьбой против естественного чувства страха. Я бы, наверное, не совершил и половины своих подвигов, если бы не понял в свое время, что самый разумный выход — бежать от опасности. Если позволишь, я скажу, дорогая Мэйзи, что больше всего в тебе меня поразило то, что я бы назвал врожденной, безоглядной лихостью и отвагой.

— Спасибо тебе за эти слова. Но мы с тобой не так уж отличаемся друг от друга. Мне тоже приходило в голову, что, когда мы думаем о солдатах, бесстрашно идущих в атаку, мы не всегда понимаем, что гонит их вперед. У каждого из нас свои демоны.

— И какие же демоны гонят тебя?

— Я рассказывала тебе о Джордже Бью, моем трехкратном женихе. Но я, кажется, не упоминала о его матери, Мэтти. Много лет Мэтти Бью писала мне самые трогательные, душераздирающие письма. Она выводила их бледно-голубым карандашом на почти прозрачной бумаге, как будто боялась оставить свой четкий след в этом мире. Ей всегда было интересно слушать о моих авантюрах, пусть даже они были предательскими по отношению к ее сыну. Однажды я спросила у нее, что она хочет для себя в этой жизни. Она опешила, как будто ей самой никогда не доводилось задумываться об этом. У меня до сих пор не выходит из головы эта женщина, прожившая такую жалкую жизнь в вечном услужении у своего мужа и сына. Пожалуй, это и есть тот демон, который заставляет меня бежать, и бежать быстро.

Поистине вечная загадка, алхимия любви. С Мэй Моррисон быстро перешел из состояния похотливого любопытства и восторга к одержимости. Вскоре его страсть стала затихать, как будто ее пламя гасили все новые и новые соперники, ворующие из топки кислород. Накануне он едва не порвал с Мэй навсегда. И вот сегодня, по какой-то неведомой причине и вопреки его здравым намерениям, сердце захлестнуло куда более сильное чувство. Он вдруг увидел, что они с Мэй родственные души, попутчики, объединенные общим секретом храбрости и преданностью ей. Волной нежности как будто смыло всех соперников, прошлых и нынешних, и они дружно, вместе со всеми неприятельскими кораблями, русскими и японскими, пошли ко дну Желтого моря.

Экипаж подъехал к зубчатым стенам Старого города. Приказав кучеру ожидать, они вышли и прошли в городские ворота.

За крепостными стенами солоноватый привкус реки Хуанпу усиливался запахами свинины, пряностей и табака — и куда менее целебными испарениями нечистот, конского навоза и человеческих отправлений. Это сочетание было гораздо отвратительнее того, что представляла себе миссис Рэгсдейл, но, к восторгу Моррисона, Мэй, похоже, не испытывала дискомфорта. Мимо прошел кули, у него на спине дергалась связанная туша свиньи, предназначенная для ресторана. Все вокруг так и бурлило активностью, деловитостью, энтузиазмом. Мэй хотелось вкусить всего сполна, побывать везде. В китайских храмах, где разливалось монотонное жужжание молитв и сандаловыми благовониями пропитывался каждый волосок. В опиумных курильнях, где на жестких подстилках возлежали мужчины, блаженствуя в счастливых видениях, в облаках сладкого дыма. В узких переулках, где над головой, на бамбуковых прутьях, сушились постиранные бинты для связывания ножек и пуховые одеяла, а шелковые брюки развевались словно «флаги сотен наций». В свадебной процессии, что двигалась впереди под рев медных горнов и хлопки кимвалов, — красное на красном; в похоронном кортеже, что шел сзади под завывание труб и вздохи скорбящих, — белое на белом. Это был соблазнительный мир Шанхая, мир чувственности.

Мэй интересовало все. И все приводило в восторг.

Путешествуя с другими иностранцами, Моррисон частенько отмечал странную особенность Китая — такого живого, когда он ходил один или с китайцами, — вдруг становиться плоским, будто нарисованным на бумаге, в присутствии чужаков. Мэй своим восторгом оживляла все вокруг, делала картинку выпуклой. Давно уже на Моррисона не сходило озарение, что Китай, этот перенаселенный муравейник, родина искусства и изобретений, может возбуждать. Сейчас, рядом с Мэй, он как будто заново переживал те свежие чувства, что испытывал, когда впервые оказался на этой земле. И до него вдруг дошло, что это случилось благодаря ее поразительной, хотя и временами вызывающей, честности. Большинство людей воздвигали между собой и миром ширму из хитростей, маленькой лжи, позерства, самообмана, притворства и лицемерия. И он тоже не был исключением. Она же каким-то чудом сохранила в себе детскую открытость и непосредственность. Не зря же он говорил Молино, что нет более достойного любви качества, чем честность.

Глава, в которой игнорируются предписания доктора Келлогга, Моррисон шанхаирован, старые знакомые приходят и уходят и вслух, произносится слово «вечно»

Они покинули Старый город, когда ворота закрывались на ночь, и отправились в сады Чанг в международном поселении, чтобы достойно завершить «наш китайский день», как назвала его Мэй.

Сгущались сумерки, и фонарики, выставленные вдоль искусно выложенных дорожек и свисающие с крыш парковых павильонов, красно-желтыми огоньками выделялись на фоне пастельного неба. Куртизанка в платье цвета спелой сливы выглянула из-за расшитых бисером шторок своего паланкина, и Мэй с улыбкой помахала ей рукой. На озере мужчины и женщины катались на раскрашенных лодках, их смех и звуки флейты и цитры наполняли влажный воздух.

— Я могла бы остаться в Китае навсегда, — мечтательно пробормотала Мэй, и Моррисона переполнило тихой надеждой.

Они сели за столик на втором этаже чайного павильона с видом на озеро. Официант поставил перед ними миниатюрным глиняный чайник, маленькие чашки и лакомства: хрустящие печенья в кунжуте, паровые прозрачные «хрустальные пельмени», мясные рулеты в румяной корочке, отварной арахис. Ослепленный любовью, Моррисон наблюдал за тем, как Мэй с аппетитом набросилась на угощение.

Надкусив булочку с начинкой из арахиса, сахара и соли, она воскликнула:

— Арахисовое масло! Как здорово. Это последний писк в Нью-Йорке. Там его подают с салатом в сэндвичах. В последний раз я ела такое в кафе «Вэнити Фэр». Ты бывал там?

— В Нью-Йорке или в «Вэнити Фэр»? — спросил Моррисон, выкладывая кусочки розового имбиря вокруг «маленькой корзинки пельменей».

— И там, и там.

— Я бывал в Нью-Йорке, но мои поездки не так щедро оплачивались, чтобы я мог позволить себе выпить чаю в Верхнем Вест-Сайде. Я снимал комнату на Девятнадцатой улице за два доллара в неделю. И куда лучше был знаком с фирменной свининой с картошкой за десять центов в закусочной «Джонз», и то я мог себе позволить эту роскошь раз в два дня.

— Боже! Трудно себе представить. Знаешь, я, наверное, никогда не устану от твоих рассказов. Даже если ты устанешь от моих. Но что, скажи на милость, ты там делал в подобных обстоятельствах? — Она подхватила палочками кусочек.

— Искал работу. Я только что окончил медицинскую школу и пребывал в тщетных надеждах применить свои таланты во благо больных. Но, когда я попытался устроиться медбратом в нью-йоркский госпиталь на Пятнадцатой улице, секретарша едва взглянула на мои рекомендации и спросила: «Откуда я знаю, что Вы не сами их написали?»

— И что ты ответил?

— Если бы я написал их сам, они были бы куда более лестными.

Ее смех, казалось, озарил все вокруг. Она действительно была драгоценным камнем, и каждая его грань искрилась счастьем.

Моррисон упивался зрелищем, когда она пробовала копченого угря, восхищаясь его нежным вкусом.

— Знаешь, миссис Рэгсдейл до смерти боится есть в китайских закусочных. Она уверена в том, что, даже если удастся избежать чумы, ее непременно умыкнут в китайский бордель.

— У миссис Рэгсдейл слишком буйное воображение.

— Да, и для особы, питающей отвращение ко всему мужскому, она чересчур озабочена сексуальными проблемами.

— Никогда бы не подумал. — Выражение лица Моррисона не препятствовало дальнейшим откровениям.

— Когда я слишком туго затягиваю корсет, она переживает, что это перекроет отток венозной крови от сердца и кровь начнет скапливаться в органах, где вызовет «неестественное возбуждение». Мужчинам повезло: у них нет таких эрогенных зон.

— Когда я был мальчишкой, нам запрещали кататься по перилам, но тогда я не понимал почему. А в медицинской школе много говорили о сексуальных видениях, вызываемых курением табака. — Моррисон надкусил сухую лепешку, посыпанную жареным кунжутом, и почувствовал, как ее хлопья застряли в зубах. Он попытался потревожить их языком. Он был так увлечен женщиной, сидящей перед ним, и застрявшими хлопьями, что даже не заметил среди бесшумно снующих туда-сюда китайцев своих недавних попутчиков — профессора Хо, сэра Тиня и мистера Чиа.

— Миссис Рэгсдейл, — продолжила Мэй, — большая поклонница доктора Келлогга и его теории о том, что поздний прием пищи и лакомства вроде мяса и шоколада — это все происки дьявола, призванные возбудить «запретные желания» и «вредные инстинкты». Она, конечно, не зашла так далеко, чтобы следом за ним стать вегетарианкой, но лишь потому, что мистер Рэгсдейл просто не потерпел бы этого. Каждое утро она заставляет меня съедать по чашке кукурузных хлопьев Келлогга, которые, как научно доказано, притупляют сексуальные желания. Я заверила миссис Рэгсдейл, что не страдаю от таких порывов, и этот ответ, кажется, удовлетворил ее.

— Тебе, должно быть, приходится многое скрывать от нее.

— Нет необходимости скрывать что-либо от людей, которые не хотят видеть правду. — Мэй пожала плечами. — Однажды она зашла ко мне в комнату, когда я мастурбировала. Ба, Эрнест, не делай вид, что ты в шоке! А как ты думал, дорогой? Я мастурбирую каждое утро, даже если накануне вечером у меня был секс. Даже если я больна. А ты разве не занимаешься этим?

Моррисон отхлебнул чаю, чтобы скрыть временную потерю дара речи, но его лицо предательски покраснело.

— Интересно, что бы сказал на все это доктор Келлогг, — наконец произнес он тоном настолько шутливым, насколько это было возможно в его ситуации.

— Он бы сказал, что мастурбация — это грех и преступление, а еще прямой путь к несварению желудка, слабоумию, снижению остроты зрения, слабости в коленях и боли в пояснице. Говорят, что он девственник, так и не вступивший в брак, иначе он был бы знаком с мастурбацией. — Она вгрызлась в рисовый шарик с начинкой из черной кунжутной пасты. — Ммм… Боюсь, эти яства пробудят во мне вредные инстинкты. Впрочем, я все-таки надеюсь, что ты планируешь шанхаировать^[27] меня. — Она наградила его озорным взглядом. — Что было бы кстати, ведь мы в Шанхае, в конце концов.

Моррисон промокнул лоб носовым платком. Было двадцать седьмое марта. За прошедшие несколько недель он не написал ни строчки — и не то чтобы его редактор это заметил, ведь Белл поручил ведущему корреспонденту «Таймс» лишь отслеживать работу его коллег на местах. Но хотя Моррисон и был унижен подобным заданием, он пытался сохранить лицо. Будучи журналистом до мозга костей, он знал, что, если держать руку на пульсе, горячий материал обязательно всплывет.

— Боюсь, ничего не получится, мне надо нанести несколько визитов. Я слишком пренебрег своими обязанностями… — Впрочем, в его голосе не было ни твердости, ни уверенности.

Мэй потерлась ступней о его ногу:

— Но ты ведь не собираешься начать прямо с сегодняшнего вечера.

Если кто и шанхаирован, так это я. Моррисон сдался без боя.

По пути в отель Мэй заметила:

— Знаешь, я готова поклясться, что видела твоего боя. Он заходил в чайную, как раз когда мы выходили.

— В самом деле? Полагаю, это популярное место. Интересно только, почему он не подошел и не поздоровался.

— Наверное, не хотел нам мешать. А может, это и не он был. Для меня они все на одно лицо, точно так же, как мы для них. К тому же я не присматривалась. Меня занимали куда более интересные мысли.

— Например?

— Например, как бы попробовать заняться этим в экипаже. — Она прикрыла одеялом их колени. Ее пальцы устремились к пуговицам на его брюках.

На следующее утро Моррисон пригласил Мэй на экскурсию по городу. Он предложил начать с фортов Вусуня, где он осмотром экспозицию полевых орудий и сделал для себя немало заметой. Потом они зашли в церковь, где, как она слышала, миссионеры рисовали фрески Иисуса и его апостолов в китайских одеждах, да еще со свиными хвостами.

Шанхай предлагал массу развлечений. Мысленно планируя серию визитов, которые ему нужно было во что бы то ни стали совершить до ужина, Моррисон с удовольствием исполнял пеший дивертисмент.

Он был благодарен Мэй за то, что она держала свое обещание и больше не заводила с ним разговоров о любовниках. И пусть рассказы о прогулке в экипаже, запряженном четверкой лошадей, или вечеринке по случаю Дня святого Валентина в Палм-Нолл получились слишком короткими, он только радовался этому, хотя другие мужчиныи присутствовали в них незримым фоном. Но Моррисон был человеком практичным: призраков он не признавал и видеть их, разумеется, не желал.

Его планы всерьез вернуться к работе постигла участь брюк, затерявшихся на просторах ее постели. И все равно он чувствовал себя как никогда молодым и счастливым.

— Если бы только это могло длиться вечно, — невольно вырвалось у него.

Мэй слегка прищурилась.

— Эрнест, милый, — промурлыкала она, — почему это не может длиться вечно? — И поцеловала его сосок. Ее локон, мягкий и душистый, приятно защекотал живот.

В тот вечер, вернувшись к Блантам, Моррисон записал в своем дневнике: «Бездумно прожигаю время. Ее близость вдохновляет меня. Голова идет кругом от возбуждения. Я чувствую, что моя нежность к ней перерастает в нечто более глубокое и сильное. Мы с ней совершенно разные, и тем не менее… меня влечет к ней неумолимо. Сейчас мы близки, как никогда. Полное счастье, без единого пятнышка».

Он перечитал написанное и промокнул чернила, прежде чем закрыть дневник. Действительно, без единого пятнышка. Он ведь ни на йоту не продвинулся в работе.

Мучаясь от сознания собственной вины, Моррисон задался вопросом, как там справляется Лайонел Джеймс.

Глава, в которой наш герой теряет темп, но выигрывает скачку, узнает о махинациях с посудой и решает воспользоваться советом друга

— Говорят, Япония слишком маленькая страна. Она не выдержит финансового напряжения затяжной войны, — заметил Дюма. Он только что приехал в Шанхай с коротким визитом и пришел к Блантам на чай с Моррисоном.

— Такие же сомнения высказывались десять лет назад, в начале китайско-японской войны. Я рад тебя видеть, старина.

Дюма в ответ сверкнул улыбкой. Кожаный диван заскрипел под его тяжестью, когда он развернулся, чтобы осмотреть убранство гостиной. Среди изысканных китайских ширм, французских антикварных часов и других приобретений, отражающих вкус миссис Блант, нашлось место и для охотничьих трофеев мистера Бланта — слоновьей ноги, служившей стойкой для зонтов, медвежьей шкуры и голов тигра и антилопы на стене.

— Гостиная Блантов вполне соответствует моим ожиданиям. Хотя мне и не по душе, что за мной наблюдает тигр. Я чувствую себя добычей. А мне этого дома хватает.

— Как поживает миссис Дюма?

— В полной боевой готовности. Во всяком случае, такой я оставил ее, уезжая из Тяньцзиня, и, дрожа от страха, ожидаю застать по возвращении. Недавно она открыла для себя клитор. — Дюма погрузился в задумчивое молчание.

— Продолжай.

Дюма вздохнул:

— Она стала невозможно озабоченной сексом. О, не смотри на меня так. А где же твои хозяева?

— У миссис Мадхёрст, там последняя репетиция какой-то домашней театральной постановки, — ответил Моррисон, втайне радуясь тому, что не услышит новых откровений. — Говорят, будет не хуже, чем «Телохранитель короля».

— А хуже и быть не может. Я твой должник, Джордж Эрнест.

Дюма пустился в рассказы о своей недавней поездке в Ньючанг. Там он узнал, что некий бессовестный торговец оружием продал русским 4200 порций германского пороха, не содержащего кордит.

— Я сомневаюсь, что им можно будет заряжать пушки Армстронга, — сказал он, и Моррисон одобрительно кивнул.

Потом они обсудили арсенал, который китайцы сооружали в Вуху, и Дюма не преминул заметить, что продажи пороха и амуниции японской армии уже принесли британским фирмам тысячи фунтов прибыли.

— О, совсем забыл, — спохватился он. — В Ньючанге мне встретился еврейский хирург, дезертировавший из русской армии. Так вот, он уверяет, что по меньшей мере сорок тысяч царских рекрутов — евреи. Их насильно вытаскивают из штетлов^[28] и гонят на войну. Он говорит, что евреи нарочно наносят себе увечья, выкалывают глаза и режут сухожилия, только чтобы не служить в армии, поскольку русские офицеры относятся к ним по-свински. Эйвин говорит, что издеваться над евреями — первая забава на Руси. Кстати, поляки и другие рекруты скорее откусят палец еврею, воюющему на их стороне, чем станут стрелять в японца. Евреи, как он рассказывает, идут на войну с холщовыми мешками, которые их матери набивают хлебом, селедкой и куриным жиром — у них это называется смальц — и колбасой. «Бог запрещает нам есть языческое мясо, пока мы воюем с японцами на стороне царя» — так он сказал и сплюнул для пущего эффекта. После чего выдал старинное еврейское ругательство: «Пусть лук прорастет из их пупков».

Моррисон хмыкнул:

— Как ему удалось сбежать из армии?

— На это его подвигла другая еврейская заповедь: «Человек должен остаться живым, хотя бы из любопытства».

— Это подтверждает все, что я знал о русской армии, не говоря уже о евреях, — сказал Моррисон. — Прибавь сюда водку, отсутствие дисциплины, диких казаков, и картина будет полной. Тем не менее… ты читал отчет Джеймса о бомбардировке японцами русского флота во Владивостоке?

— Во всех красочных подробностях. Русские матросы, разорванные снарядами; бегство из боевой рубки; два русских кочегара, спрыгнувших за борт и взятых в плен японцами. Они оказались единственными выжившими, если не считать еще двоих раненых, и это из пятидесяти пяти человек команды.

— Но потрепанный русский флот по-прежнему в силе. Как передает Джеймс, достаточное количество русских кораблей сумело вырваться из-под обстрела и довольно эффективно патрулирует проход в залив. Это сведения, полученные им от японской разведки. Ему удалось подобраться к своим источникам, несмотря на то, что совсем рядом идут бои.

— Вскоре я собираюсь снова прогуляться на север. Если хочешь, можешь присоединиться. Министерство обороны просит, чтобы я туда съездил, и моя жена, несмотря на проснувшийся интерес к супружеским обязанностям, не особо препятствует.

Я должен ехать.

— У меня еще есть дела в Шанхае. Боюсь, что так скоро мне не выбраться.

— Могу я спросить, как дела на другом фронте?

— Не понимаю, о чем ты.

— Не забывай, что я присутствовал при первом сражении.

— А… вот ты о чем. По правде говоря, большую часть времени я провожу в разъездах, мотаясь между мнимым и фактическим местами проживания. Не могу сказать, что испытываю умиротворение. Ведь она живет по принципу hors de vue, hors d'esprit^[29] и я был бы глупцом, если бы забыл об этом. И все-таки надежда не оставляет меня. Девушка с лучистыми глазами в последнее время, скажем так, исключительно последовательна в своих чувствах.

Дюма выслушал его с видом человека, который, даже если и подумал иначе, не осмелился бы произнести это вслух.

— Кстати, сегодня она приглашала нас обоих на скачки. Ты сможешь сам увидеть, что между нами происходит.

Прибыв на ипподром, они оба смогли увидеть то, что было между Моррисоном и Мэй. А именно: практически все мало-мальски достойное мужское население китайского побережья и даже его недостойные представители. Ибо Моррисон и Дюма застали девушку в эпицентре того, что можно было бы назвать мужским водоворотом. Поклонники кружили вокруг нее, добиваясь внимания. Ближний круг составляли: лысый и очкастый Пол Боулз из «Ассошиэйтед пресс»; хитрый старикан Честер Голдсуорт, который, как узнал Моррисон, был так же, как и Рэгсдейл, связан с ее отцом по Республиканской партии; вездесущий красавчик Мартин Иган, а рядом с ним не кто иной, как сам Джек Лондон; Цеппелин без невесты и еще с десяток развязных хлыщей, невежд и прочих мерзких типов. Даже капитан Тремейн Смит — кто бы мог подумать? — был здесь. Только преподобного Нисбета не хватало. «Но ему тоже хватило», — усмехнулся про себя Моррисон, завершая мрачную инвентаризацию. Джеймсона он предпочел не учитывать. Миссис Рэгсдейл слонялась поблизости в компании других дам, и ее лицо выражало обеспокоенность.

— Боже правый, — сказал Дюма. — Враг не дремлет.

Боулз, Иган и Лондон, похоже, добились самых больших успехов в борьбе за внимание дамы. Они работали единой командой: Лондон выступал рассказчиком, Иган его подзадоривал, а Боулз изображал благодарную аудиторию. Веселый хохот Мэй взрывался в воздухе фейерверком, который искрился и угасал, загораясь вновь с каждой свежей остротой ее обожателей. Чистая провокация. Она была так увлечена своим окружением, что, казалось, даже не заметила Моррисона; а если она и высматривала его или ожидала, то это не бросалось в глаза.

В своей книге «Настоящий китаец» Голдсуорт много рассуждал о концепции лица, mien-tse. Задумавшись сейчас о своем mien-tse, Моррисон пожалел о том, что не расписал Дюма свои отношения с Мэй в более шутливом ключе. Зубная боль, дремавшая все эти дни, заявила о себе во всю мощь.

— По крайней мере, она хранит верность прессе, — резюмировал Дюма.

— Меня утешает лишь то, что она не зачахнет от одиночества, когда я уеду. Что случится очень скоро. Пусть лук… как там у них говорится?

— Пусть лук прорастет в их пупках.

— Точно. Давай, пока она не заметила нас и не заставила присоединиться к этому малоприятному сборищу, отправимся на поиски мужчин, которые еще не превратились в металлические опилки перед ее магнитом. Попытаемся выведать какую-нибудь информацию, желательно достоверную, что редкость для Шанхая, где порядок и точность не в почете. Я потратил столько времени зря в этом бесполезном городе. — Моррисон плохо сыграл безразличие. Впрочем, он знал, что провести Дюма в любом случае невозможно.

Выстрел стартового пистолета и последовавший за ним шквал визга и криков осложнили их миссию, поскольку всеобщее внимание было приковано к треку. На поле смешались крепкие китайские пони, норовистые арабские скакуны, индийские полукровки, английские верховые лошади, крепкие австралийские жеребцы. Китайские пони скакали галопом, опустив голову и не разбирая направления. Когда они расползлись по всему полю, пугая остальных, в забеге возникла путаница. В конце концов австралиец на лошади, принадлежавшей Королевскому уэльскому фузилерному полку, вырвал победу у английского тайпана^[30], участвовавшего в скачках за свой счет. Памятуя о том, что тайпан только что крутился возле Мэй, Моррисон не без удовольствия проследил за суровым взглядом его жены, которая наверняка выявила причинно-следственную связь между легкомысленным поведением мужа и его проигрышем.

— Пойдем, — пробормотал Моррисон, обращаясь к Дюма. — Я устал от развлечений.

Они уже подходили к воротам, когда ему на плечо легла чья-то легкая рука и нежный голос прошептал на ухо:

— Дорогой. Я так ждала тебя. Они все мне надоели. А… полковник Дюма, — добавила Мэй с милой улыбкой, — как приятно снова вас увидеть.

Моррисону почему-то вспомнился фокусник с птицами, которого он видел в Пекине, на улице Люличан. Мэй тоже была фокусницей, дрессировщицей с шестом, которая свистом заставляла своих птиц взлетать, кружить в воздухе и возвращаться по команде. Боулз! Голдсуорт! Иган! Цеппелин! Джек-черт-тебя-дери-Лондон! И не забудем про жениха! Дантист! Уилли Вандербильт-младший! И далее по списку. Ну и я, разумеется. Ее мастерству тот птичник с Люличана мог бы позавидовать. У того было всего три птицы в воздухе. А она играла с целой стаей.

Дантист. Он ведь договорился о приеме у британского дантиста. Приятно было сознавать, что некоторые виды боли поддаются излечению.

Моррисон в унынии вернулся к Блантам на ужин. Среди гостей в тот вечер был лорд Роберт Бредон — зять главного инспектора таможни Харта, отец милой Джульет и муж ветреной леди Бредон. Лорд Бредон, он же председатель шанхайского конного клуба, мужского клуба и общества Святого Патрика, числился у Моррисона в списке самых больших зануд, в этом смысле он даже превосходил Мензиса, в котором можно было найти хотя бы что-то подкупающее. Бредон говорил без умолку, хвастаясь своими многочисленными наградами и достижениями. С его слов выходило, что именно он приложил руку к подписанию нескольких важных дипломатических договоров. Чертов пустозвон. Надеюсь, леди Бредон предохраняется от сифилиса.

Разговор перешел на другую тему, когда все тот же Бредон сделал для себя удивительное открытие: оказывается, он ел «мильфей» с десертной тарелки, украшенной его монограммой.

— Я тысячу раз предупреждала повара, — смущенно извинилась миссис Блант.

Это было одной из особенностей жизни в иностранных поселениях, и все об этом знали: слуги постоянно одалживали соседскую посуду, и гости частенько обнаруживали, что едят из собственных тарелок. Моррисон усматривал в этом идеальную метафору кровосмешения, в котором все они варились: он, Цеппелин, Мартин Иган и бог знает сколько еще других, отхлебывающих по кругу из драгоценной чаши.

В тот вечер Моррисон отправился в постель с приложенным к челюсти ледяным компрессом и новым романом Редьярда Киплинга «Ким». Он затерялся в мире молодого ирландца, осевшего в Индии с ее бродячими обезьянами, коварными планами и британскими интригами. Случайная фраза вывела его из забытья: «Голос подсказал ему, что за жену он выбрал и чем она занимается в его отсутствие». Заложив страницу кожаной закладкой, он закрыл книгу и оставил ее на тумбочке. Нелепость. Я ведь еще ни на ком не женат. Они с Мэй были любовниками, в том смысле, что время от времени делили постель, и не более того. Он обманывал себя, когда думал, что это означает нечто большее.

Погасив лампу, Моррисон устроился на боку, но тут же перевернулся. Сон как рукой сняло. Он лежал на спине и смотрел в потолок. С улицы доносился звук бамбуковой трещотки ночного сторожа.

И тут его озарило. Какой же он идиот, болван, тупица… Молино был прав. Она будет вести себя, как привыкла, пока он не предпримет решительных действий. Ни одна женщина не является terra nullius^[31], а уж карта Мэй хорошо прорисована. И требовался мужчина, достаточно решительный, чтобы не только исследовать эту землю, но и завоевать ее. Очевидность этой истины пронзила его острой болью. Да, возможно, Мэй и была центром мужского внимания на скачках, но ведь ушла она не с кем-то, а именно с ним.

Он спрыгнул с кровати и сел за письмо. Ему нужно было многое сказать ей, а она должна была это услышать. Речь шла о будущем счастье, стабильности и безопасности, в чем они оба нуждались. Нуждались или хотели? Он скомкал лист и принялся писать заново. Было еще несколько неудачных попыток, но наконец, как ему показалось, он нашел правильные слова.

Он вернулся в постель и провалился в тревожный сон. Ему снились лорд Бредон и заимствованная посуда.

Глава, в которой Моррисон находит золотую жилу и торгуется за мир, процветание, долголетие, счастье и здоровье

Благодаря умным вложениям у Моррисона за душой был некоторый капитал. Когда он был с парижской гризеткой Ноэль, Пепитой и своим калькуттским ангелом Мэри, его финансы, хотя и скудные, вполне соответствовали ожиданиям любовниц, если не превосходили их. Богатство Мэй и ее расточительность в тратах ставили его в весьма затруднительное положение. «Тем и хороши наследницы, — сказал однажды Дюма, — что они могут сами себя содержать». Возможно, в долгосрочной перспективе так оно и было. Но, если речь шла о том, чтобы действовать сейчас и немедленно, требовался определенный уровень достатка.

Он отослал письмо с Куаном, а сам отправился в банк.

— Одна тысяча?

— Да. — Моррисон сделал глубокий вдох и обратился к крепкому молодому брокеру. — Одна тысяча фунтов. — Он сидел и кожаном кресле в отделанном темными панелями кабинете на финансовой улице Шанхая. Трудно было даже озвучить такую сумму. Казалось, будто слова кто-то выскребает из его горла. Перед ним на столе лежала пачка документов.

Брокер, Флэтайр, подался вперед и заговорщически понизил голос:

— Корейские золотые рудники, доктор Моррисон, — очень надежное вложение капитала. — Его глаза сверкнули, когда Моррисон достал из портфеля тысячу фунтов банкнотами и выложил их на стол.

— Вы не пожалеете. — Флэтайр улыбнулся, чем-то напомнив кита.

— Я надеюсь, — ответил Моррисон, мысленно рисуя картину, как Флэтайр заглатывает деньги, словно планктон, и уплывает в море навсегда. Я не могу себе позволить зависеть от первобытных инстинктов. Ему вдруг вспомнился отец — высокий, худой школьный учитель, гордо вышагивающий по кампусу колледжа в Джилонге в перепачканном мелом пиджаке с заплатами на прохудившихся локтях рукавов. Для его отца сумма в тысячу фунтов показалась бы целым состоянием. Мысли масштабно, приказал он себе. И, обмакнув личную печать в пропитанную красными чернилами подушечку, скрепил свою подпись на бумаге. Думай как мужчина, который берет в жены богатую наследницу.

— Можете не сомневаться, доктор Моррисон. — Брокер шустро, как крупье, собрал со стола бумаги. — Как только японцы закрепят свое господство над полуостровом, стоимость ваших акций возрастет до двух с половиной тысяч. Война принесет свои дивиденды тем, кто правильно вложился. Вы приняли мудрое решение.

Пожав руку брокеру, Моррисон, с контрактом в кармане, бодрым шагом вышел на набережную Бунда, полный решимости и радужных надежд.

— Пошли, Куан, — сказал он. — Нас ждет шопинг. Я, конечно, не Уилли Вандербильт-младший, но тоже не лыком шит.

Куан устремил на него вопросительный взгляд.

— Не обращай внимания.

В китайской ювелирной лавке он выбрал золотой браслет с подвесками, символизирующими Мир, Процветание, Долголетие, Счастье и Здоровье — все, что он смело надеялся разделить с Мэй. Перед глазами возникло видение, будто он пожимает руку ее богатому и влиятельному отцу. Для него было облегчением узнать, что сенатор Перкинс, в свои шестьдесят пять, был на двадцать три года старше его. Будь разница в возрасте не такой значительной, он, пожалуй, чувствовал бы себя неловко. Стартовая цена браслета составляла семьдесят пять мексиканских долларов, но с помощью Куана ему удалось сбить ее до пятидесяти восьми, хотя и эта сумма казалась вопиющей, пока он не напомнил себе о том, что вещица стоит каждого потраченного на нее мексиканского цента.

Приятно было чувствовать себя таким решительным. Он отправился в Шанхайский клуб, где бывший военный атташе, обезьяна О’Кииф, переживающий трудные времена и частенько зависающий в баре, кинулся к нему с пьяными скорбными объятиями.

Моррисон оросил пересохшую душу О’Киифа и был вознагражден отличным урожаем сплетен: О’Кииф сумел назвать ему всех торговцев оружием, как китайских, так и иностранных, которые делали деньги, снабжая своим товаром обе воюющие стороны.

Оставив ирландца на попечение китайца бармена, он заглянул к своим японским информаторам, которые предложили ему зеленый чай, но никаких новостей. И только возвращаясь к Блантам, он ощутил странное беспокойство. Ответила ли она на мое письмо?

Дома его ждали письмо и телеграмма. Письмо было от Мэй, которая назначала ему встречу во французском отеле «Де Колони» на набережной Бунда через час. Телеграмма — от Джеймса — была еще более категоричной. Моррисон выругался себе под нос и скорбно произнес, обращаясь к Куану:

— Мне понадобится смена одежды, рикша и билеты на первый пароход до Вэйхайвэя, который отправляется завтра днем. Сразу после моего визита к дантисту.

Куан поспешил выполнять поручение, а Моррисон набросал срочный ответ Джеймсу.

К тому времени как он сел в повозку рикши, он уже опаздывал. В письме Мэй ни словом не обмолвилась о своих намерениях. Хотя в письме и угадывалась срочность, Моррисона терзали сомнения в том, что за ней скрывается. Впереди, на Бабблинг-Велл-Роуд, споткнулась лошадь, опрокинув впряженную тележку. Даже юркому рикше трудно было пробраться сквозь затор из транспорта и толпы зевак. Носовой платок Моррисона стал влажным — он не успевал отирать взмокший лоб и шею. Опасаясь, что Мэй может не дождаться его, Моррисон вдруг поймал себя на том, что решимости в нем поубавилось. Он погладил коробочку с браслетом, словно это был амулет, придающий сил.

К месту назначения он прибыл с опозданием на час. Всучив рикше денег больше, чем тот просил, он влетел в отель, где в лобби — о, счастье! — сидела она, погруженная в книгу.

Глава, в которой дорога к алтарю оказывается тернистой, распивается страшная правда и наш герой теряет дар речи

— Мэйзи, дорогая. Я так виноват…

Она держала книгу так, что он смог прочесть на обложке название: «Послы».

— Тебе повезло, что Генри Джеймс такой хороший писатель. Девушка может заскучать, если ее заставляют так долго ждать. О, дорогой, это всего лишь шутка. Иди сюда.

Мэй протянула ему руку в перчатке. Он прижался губами к душистому атласу. Запах французских духов с нотками инжира щекотал нос. Достав из кармана браслет, он защелкнул его на запястье поверх перчатки. Она повертела рукой, разглядывая подарок со всех сторон:

— Эрнест, это просто чудо!

— Как и его хозяйка, — неуклюже ответил Моррисон. Комплименты всегда давались ему с трудом. Он завидовал мужчинам, которые умели польстить женщине, — впрочем, завидовал не настолько, чтобы пытаться подражать им. И все-таки в этот особенный день ему явно не хватало таких навыков, тем более что Мэй, всегда уделявшая большое внимание своим туалетам, сегодня была на редкость хороша в изысканном лилово-кремовом платье, которое, как он не преминул отметить, возводило ее красоту в совершенство.

— Красиво, — добавил он. В его словарном запасе, изобиловавшем военно-политическими терминами, было до обидного мало эпитетов для женской моды. — Потрясающе… красиво.

Как-то в разговоре она обмолвилась, что единственным мужчиной из всех ее знакомых, кто мог оценить вкус женщины в одежде, был ее парикмахер, Строжинский. Выходец из Восточной Европы, Строжинский носил корсеты, красил губы и щеки и грациозно, словно девушка, пританцовывал вокруг женской головки, подстригая, укладывая, завивая локоны. Ее мать высказывала опасение, что Строжинский гомосексуалист, шепотом произнося новое для нее слово. Мэй это ничуть не смущало. Она обожала Строжинского. И не только за то, что он был самым модным парикмахером на всем Калифорнийском побережье, а скорее потому, что Строжинский всегда замечал, как одета дама, и понимал в моде.

Моррисон угадывал в ее взгляде ожидание, но не мог соперничать с денди-извращенцем и даже не хотел пытаться. Он подозвал официанта и заказал устрицы с шампанским. Мэй завела непринужденный разговор о погоде, еде и каких-то постояльцах отеля, пока Моррисон не выдержал, осознав, что больше не может ждать ни минуты.

— Мэйзи, ты получила мое письмо?

— Да, получила, спасибо тебе. — Она продолжала играть с подвесками браслета.

— И?.. Ты обдумала мое предложение? — Слова вылетали из его уст, словно снаряды из пушки. Сознавая, что, вероятно, ему следует пасть на одно колено, ибо так делают предложение, он сидел как пригвожденный.

— О милый, — загадочно произнесла она, — у нас еще будет столько времени, чтобы поговорить об этом.

— Может быть, и нет, — упавшим голосом ответил он.

— Почему?

Разговор утратил романтический налет.

— Мой коллега Лайонел Джеймс. Он попал в неприятную историю.

— В самом деле? — Ее глаза зажглись любопытством. — И кто же она?

— Не в этом смысле. — Ему совсем не хотелось обсуждать затруднительное положение Лайонела Джеймса. Тем более что его положение было не лучше.

— Какое разочарование! — надула губки Мэй. — В мире столько неприятностей, и среди них так мало интригующих. Я так понимаю, мне снова придется проводить тебя в Вэйхайвэй. В таком случае, я могу вернуться в Тяньцзинь. Мне уже наскучил Шанхай.

— Мэйзи. — Он взял ее за руку и собрался с духом. — Ты примешь мое предложение?

И тут явился официант с устрицами. Безразличный к чужой драме, он принялся суетиться, сервируя стол.

Момент был упущен.

Высвободив руку, она расстегнула пуговицы на перчатках. Ловкими, натренированными движениями закатала рукава и, схватив раковину с устрицей, отправила моллюска в рот. Моррисону оставалось лишь недоумевать, то ли он сделал предложение, то ли ему это приснилось.

— Вкуснота. — Мэй промокнула рот салфеткой. — Тебе придется смириться, милый. — Она вздохнула. — Я тоже тебя люблю. Но не думаю, что нам с тобой нужно связывать себя узами Гименея. Так что нет, я не могу выйти за тебя замуж.

Моррисон опешил:

— Могу я спросить, почему?

— Потому что я люблю тебя.

— Мэйзи, ты сама себе противоречишь. Ведь обычно любовь — единственная причина для того, чтобы сказать «да».

— Я думала об этом. Ты не будешь счастлив со мной. Я притягиваю сплетни, как подол юбки грязь. Как только испарится первый романтический флер, ты захочешь изменить меня, приручить, сделать из меня жену, которую можно, не опасаясь скандала приводить на скачки или домой к своей матери.

В ее словах была своя правда, пусть даже болезненная для него.

— Но я люблю тебя. — Он заставил себя проявить твердость. — Я чувствую, что за твоим отказом стоит что-то другое. Прошу тебя, скажи.

Мэй на мгновение закрыла глаза. Когда она снова посмотрела на него, Моррисон уловил в ее взгляде печаль.

— Помнишь, я рассказывала тебе про Джона Уэсли Гейнса, конгрессмена?

— Помню. — Он напрягся.

Ее голос опустился почти до шепота:

— Тебе не понравится то, что я скажу. Я была беременна от Джона Уэсли.

Моррисон почувствовал, что ему стало трудно дышать. Он отложил вилку:

— И что ты сделала?

— Что я могла сделать? Прибегла к французскому зелью.

Моррисон знал это французское зелье — лекарство, которое обещало восстановить женский цикл, при этом ломая организм жуткой болью. К нему не сразу вернулся дар речи.

— И как он отнесся к этому?

— Он был благодарен — во всяком случае, первые три раза. Старая рана напомнила о себе. Моррисон схватил носовой платок, моля о том, чтобы не началось носовое кровотечение. Первые три раза?

— Он сказал, что никогда не забудет мою верность. «Верность товарищу» — так он выразился. Я навсегда запомнила эти слова. Он сказал, что я глубоко тронула его своим благоразумием. Вот видишь, я умею быть благоразумной, когда мне хочется. Я не боялась скандала для себя, больше переживала за него — и за своего отца, конечно. Джон Уэсли еще шутил, что, если бы вдруг разразился скандал, по крайней мере, он был бы двухпартийным. — Она робко улыбнулась.

У Моррисона голова шла кругом.

— Ты сказала, — «первые три раза». И что потом?

— В четвертый раз я сказала ему, что собираюсь оставить ребенка. Мы поругались. — Она опустила глаза. — Он обвинил меня в том, что я пытаюсь давить на него. Сказал, что каждая девушка строит из себя эмансипированную особу, пока не находит мужчину, которого хочет женить на себе. Это обидело меня до глубины души. Самое страшное, что врачи предупредили: еще одно французское зелье может убить меня. Я не стала говорить ему об этом, чтобы он не подумал, будто я действительно пытаюсь захомутать его. И я скрылась ото всех. Но ребенок появился на свет мертворожденный, на два месяца раньше срока. В общем-то по этой причине я и отправилась в это путешествие. Конечно, как всегда, поползли слухи, но впервые в жизни я не смогла терпеть их, не смогла жить со своим горем, со злостью на Джона Уэсли, с сочувствием окружающих.

Моррисона покинуло привычное остроумие.

— А твои родители?

— Мама знала. Уверена, что и папа знал, хотя мы никогда не говорили об этом. Он самый добрый человек на свете. Он известен тем, что помиловал многих преступников еще в бытность свою губернатором, он славится филантропией, много работает над тем, чтобы уберечь молодежь от криминала и деградации. Я говорила тебе, он всем представляет дочь моей сестры Элис своей племянницей. Я нисколько не сомневаюсь, что он сделал бы то же самое с моим сыном. Это ему пришла в голову идея отправить меня пожить у Рэгсдейлов.

— Значит, все дело вовсе не в увлечении Востоком и не в страсти к путешествиям.

— Нет. Хотя, признаюсь, я действительно обожаю «Микадо» и дальние странствия. Все, что я говорила тебе в тот первый вечей, — правда. Только вот не сказала, что, когда наш пароход вышел, из Золотых Ворот и я бросила последний взгляд на Сил-Роке, со мной случилась настоящая истерика. — Она протянула руку и коснулась его запястья. Его как будто пронзило электрическим током. — Я даже и представить себе не могла, каким бальзамом станет для меня Восток и особенно встреча с тобой.

— Выходит, я что-то значу для тебя. — Он удивился тому, как слабо звучит его голос.

— Конечно.

— А миссис Рэгсдейл знает? Я имею в виду, о ребенке.

— Да. Но она, разумеется, поклялась хранить тайну. Миссис Р. убедила себя в том, что меня соблазнили, воспользовались мной, и, наверное, верит, что это было один-единственный раз. Я так полагаю, кукурузные хлопья она дает мне в качестве профилактики против рецидива. Мне она симпатична, она добрая душа и желает мне только хорошего. Она натерпелась от своего мужа. И я не хочу причинять ей еще больше горя. Она верит тому, во что ей хочется верить, и меня это вполне устраивает. Честно говоря, это самый удобный вариант в моей ситуации. — Мэй грустно улыбнулась. — Как ты уже, наверное, догадался.

— Признаюсь, я в полной растерянности и не знаю, что сказать. Но… все это в прошлом. Нет ничего невозможного в том, чтобы мы вдвоем начали с чистого листа.

Она покачала головой:

— Врачи заверили меня, что отныне я бесплодна. Вот почему в те редкие случаи, когда мы забывали об осторожности, я не паниковала. Но я всегда помню, как сильно ты любишь детей. Это разобьет твое сердце, если ты женишься на той, кто не сможет родить для тебя.

Моррисон был потрясен. Ему хотелось сказать, что это не важно, что он любит ее и только это имеет значение. Но в глубине души он не был уверен — ни в чем! Он знал только то, что Мэй притягивает его, как опасность. И как он сам признался ей однажды, бежать от опасности было не в его правилах. Правда, ему еще не приходилось сталкиваться с ситуацией, когда опасность бежала от него. И он вдруг подумал, что такой вариант, возможно, не так уж и плох. Сквозь пелену смятения он расслышал собственный голос, который говорил, что лучший выход для них обоих — расстаться. В голосе звучала твердость, которой не было в душе.

Какое-то время Мэй молчала.

— Что ж, пусть так, — пробормотала она и встала, с обреченным видом потянувшись за книгой, расшитой бисером сумочкой и веером. — Я уверена, что ты прав.

Нет, не прав, хотелось крикнуть ему, но было слишком поздно. Он остался с едва тронутым блюдом устриц и бутылкой шампанского, чувствуя себя нелепым и достойным презрения героем викторианской мелодрамы. Вроде Джеральда из «Анны Ломбард». За исключением того, что не было даже любовника-патана. Мэй Рут Перкинс ушла от него к себе самой.

Зубная боль терзала Моррисона всю ночь. К утру у него воспалились яички, носовые пазухи были переполнены слизью, а суставы скрипели так, будто насквозь проржавели. Можно было подумать, что внезапная покинувшая его радость оставила после себя вакуум, который бросились заполнять все хвори его стареющего тела.

Когда он переступил порог кабинета дантиста, на него было жалко смотреть. С мрачным видом он сидел в кресле, пока болтливый доктор Тут^[32] потчевал его рассуждениями о происхождении своей фамилии — то ли это была современная версия средневекового Тот, актера, который играл Смерть в пьесах-моралите, то ли эту фамилию присвоили сотни лет назад тому, кто умудрился сохранить все свои зубы здоровыми после двадцатилетнего возраста. Доктор Тут предпочитал последний вариант и полагал, что его родители тоже к нему склонялись. Он был молод, хорош собой и немного напыщен — в общем, ничего общего с тем доктором Джеком Фи, которого нарисовал Моррисон в своем воображении. И все-таки Моррисон чувствовал — с отчаянием куда большим, нежели может вызвать сам поход к стоматологу, — что до конца своей жизни он будет вспоминать доктора Фи, как только у него заболит зуб. И эта беда была самой малостью в сравнении с остальными его горестями.

Доктор Тут посоветовал Моррисону расслабиться, дал ему глоток рома и взялся за щипцы.

Через полтора часа он вышел от дантиста с опухшей щекой, на которой расплывался огромный синяк, как если бы ему набили морду. Сравнение показалось ему самым подходящим.

Глава, в которой нам представляют болтливого майора Ф. С. Бедлоу, а наш герой призывает на помощь поэта Киплинга

Пароход «Hsin Fung» шел вниз по реке Хуанпу к Желтому морю курсом на Вэйхайвэй. С мостика Моррисон наблюдал, как исчезает вдали Шанхай. По одну руку от него стоял Куан, по другую — коренастый англичанин с рыбьими глазками и неприятно мясистыми губами. Майор Ф. С. Бедлоу из Королевского Дублинского фузилерного полка, новый корреспондент, присланный газетой «Таймс» ему на муку, мушкетон в человеческом обличье, был способен, в чем Моррисон не сомневался, сразить врага одной своей болтливостью. Пароход еще не успел покинуть фарватер реки Хуанпу, а Бедлоу уже умудрился выложить всю разведывательную информацию младшему офицеру, с которым едва успел завязать знакомство. Офицер передал сведения старпому, а тот, в свою очередь, Моррисону. Ничего себе конспиратор, наш новый корреспондент! Моррисон уже пожалел о том, что пригласил его в Пекин. После увечий, нанесенных Тутом, а еще раньше Мэй, он и так чувствовал себя хуже некуда.

Во время обеда за капитанским столиком американка d’un certain age^[33] по имени Лара Болл флиртовала и с Моррисоном, и с красавчиком старпомом. Будучи не в настроении, Моррисон попросил разрешения удалиться в курительный салон, где он мог побыть наедине со своим виски и разочарованием. Поведение мисс Болл раздражало его. Она слишком стара для подобных интрижек. Ей все сорок, никак не меньше!

На самом деле почти его ровесница.

Моррисона распирало от возмущения, совсем как его пазухи от слизи.

В салон ввалился Бедлоу в поисках компании. Даже не пытаясь вступить в разговор, Моррисон склонился над своим дневником. Нисколько не смущаясь, Бедлоу подвинул стул. Моррисону безумно захотелось вернуться в блаженное одиночество австралийской пустыни, где ничто не мешает ясности мысли, которой, он боялся, уже никогда не обретет.

Сплетни фонтаном лились из уст Бедлоу. Моррисон, оставив всякую надежду написать хоть строчку в своем дневнике, мысленно восхитился этим неутомимым собирателем новостей. И Бедлоу, словно в награду, выдал ему пикантную подробность из жизни Пола Боулза, которого Моррисон в последний раз видел в толпе воздыхателей Мэй на шанхайских скачках. Так вот, Пол Боулз настолько разозлил своих работодателей из «Ассошиэйтед пресс», что не далее как вчера они отозвали его обратно в Сан-Франциско.

Одним меньше, подумал Моррисон и тут же вспомнил, что больше не участвует в забеге. Острое чувство потери скрутило его. Пробормотав что-то невразумительное, он поплелся в свою каюту, которую делил с японским торговцем бобами по имени Иендо.

Пока Иендо пыхтел и храпел, Моррисон то дрожал от холодных мрачных мыслей, то проваливался в жаркое забытье и поутру проснулся еще более усталым, чем когда ложился в постель. Десна все еще ныла после изуверств дантиста. Ссутулившись в тесноте каюты, он побрился, оставив на щеках кровавые порезы. Из зеркала на него смотрел болезненный мужчина с перекошенным ртом. Смочив салфетку холодной водой, он прижал ее к лицу. Теперь в зеркале отражался порозовевший и словно оживший человек. Уголок его рта дернулся, когда он прочитал вслух строчку из Киплинга, некогда приносившую ему успокоение:

Боже, он тосковал по ней.

Глава, в которой рассказы Лайонела Джеймса о подвигах в открытом море напоминают нашему герою о его месте в жизни

Оставив Куана заниматься своими делами, Моррисон, за которым теперь неотступно следовал рыбообразный Бедлоу, вошел в офицерскую столовую на острове Лиу-Кунг, где нашел Джеймса за стаканом с напитком, напоминающим ароматизированное молоко.

— Местный продукт. Не знаю, почему я не открыл его для себя раньше. Ичибан. Спасибо япошкам. Яйцо, молоко, бренди, джин, ликер Макао, тоник Ангостура — в общем, все атрибуты дьявола. Гардемарины пишут домой своим матерям про этот коктейль, но упоминают лишь первые два ингредиента. Отлично согревает, кстати. Джордж Эрнест, был инцидент. Слушай.

Джеймс стоял на палубе «Хаймуна». Была холодная ночь. Он оглядывал побережье, пытаясь различить вдали Порт-Артур, а за ним и Дальний. Двадцать пять миль темноты. Ни одного проходящего конвоя. Он уже собирался спуститься в рубку, когда сзади вдруг возник пароход с флагом русского адмирала, дымящий всеми четырьмя трубами. «Чертовски шустрая посудина», — заметил Джеймс.

Он поспешил в салон. Браун, оператор беспроводной связи на «Хаймуне», увлеченно читал роман Джека Лондона; должно быть, тоже бывал на Аляске. «Браун! — заорал Джеймс, и Браун аж подпрыгнул на стуле. — Включай передатчик! Нас вот-вот возьмут на абордаж русские! Передай Фрейзеру, что, если от нас не будет известий в течение трех часов, он должен связаться с британским уполномоченным, старшим морским офицером и редакцией «Таймс». — Джеймс снова рванул наверх.

Капитан Пассмор приклеился к биноклю. Русские уже шли борт о борт. «Черт возьми, Джеймс, — сказал капитан, не отрываясь от бинокля. — Это «Баян».

Услышав это, Моррисон встрепенулся:

— Флагман Макарова?

— Так точно. Флагман самого командующего Российским Тихоокеанским флотом, — подтвердил Джеймс.

Моррисон готов был поклясться, что на этих словах уши Бедлоу заметно выдались вперед.

— Браун отправил сообщение. В этот момент «Баян», уже обогнавший «Хаймун», внезапно сменил курс. И вот тогда прямо у носа «Хаймуна» полыхнула желтая вспышка огня.

У Бедлоу едва глаза не выкатились из орбит.

— О, черт! — воскликнул Моррисон.

Джеймс продолжал:

— Браун, белый как полотно, бросился обратно в рубку, пока Пассмор выкрикивал приказ бросать якорь. Я огляделся по сторонам в поисках Тонами.

— Твой японский переводчик.

Джеймс поморщился и сделал глоток ичибана, прежде чем продолжить:

— Старшина-рулевой сказал, что Тонами нырнул в свою каюту. Я толкнул дверь. Он был без рубашки и держал у живота кинжал.

Моррисон содрогнулся:

— Постой-ка. Ты хочешь сказать, что твой переводчик намеревался сделать себе харакири?

— Сеппуко. Так у них называется.

Похоже, самое интересное было впереди. Моррисон уже начинал догадываться, что это могло быть.

— Продолжай, старина.

— Я закричал, чтобы он остановился. Но он сказал, что знает, что делает, и швырнул мне пачку бумаг.

— Бумаги? Что за бумаги? — Бедлоу едва сдерживал нетерпение. Его глаза горели, усы топорщились, перепачканные молоком.

Моррисон ощетинился. Ему и без того забот хватало, а тут еще живой беспроводной телеграф рядом. Он оглядел обеденный зал. Его взгляд остановился на эксцентричном Реджинальде Джонстоне, веселом и общительном тридцатилетием шотландце, который служил в магистрате Вэйхайвэя. Моррисон знал, что Джонстон обычно путешествует в обществе мнимых друзей, знакомых ему с детства. Джонстон, как было известно, мог часами развлекать собеседника — или, если угодно, держать в плену, — угощая байками о распутстве миссис Уокиншоу, которая способна «шокировать гейшу», о зловещем чудовище Хоупдарге и прочими небылицами.

— Бедлоу. — Пальцы Моррисона клещами обхватили запястье майора. — Я хочу, чтобы ты кое с кем встретился.

Вернувшись к Джеймсу, Моррисон проворчал:

— Трепач и выскочка. Прилип ко мне, никак не могу от него отвязаться. А теперь расскажи мне про Тонами, и быстро. Он, конечно, не гражданский переводчик, это понятно. Я так полагаю, офицер японского флота. В каком чине?

Джеймс вымученно улыбнулся:

— Старший офицер.

— А что за бумаги?

— Его шифры. Он сказал, что в случае его смерти я должен уничтожить их.

— И когда ты собирался рассказать мне об этом?

— Извини, Джордж Эрнест. Это было частью нашей сделки.

— Сделки?

— Да, я должен был хранить молчание. Японцы взяли с меня клятву.

Моррисон удивленно повел бровью:

— Я так понимаю, наш работодатель в таком же неведении, как и я.

Джеймс кивнул. Он признался, что японцы наконец разрешили ему ограниченный доступ к театру военных действий при одном условии: что он проведет с собой на борт японского морского офицера, якобы гражданского переводчика. Тонами должен был исполнять роль цензора. Его задачей было следить, чтобы депеши Джеймса не содержали информации, которая могла бы навредить японской стороне. Да, он работал и переводчиком, но это был скорее бонус.

Моррисон переварил все, что рассказал Джеймс.

— Эта договоренность компрометирует нейтралитет судна и, хуже того, нейтралитет Великобритании. Не говоря уже о репутации «Таймс». И при этом японцы не сделали ничего, чтобы исполнить свою часть сделки, а именно: не обеспечили тебе безопасный проход к фронту.

Порывшись в кисете, Джеймс принялся набивать свою трубку табаком:

— Можно и так сказать.

Моррисон прижал руку ко лбу, словно пытаясь защититься от новых потрясений:

— Продолжай. Итак, Тонами, японский морской офицер, маскирующийся под гражданского переводчика, собирался совершить харакири на борту якобы нейтрального судна, зафрахтованного «Таймс».

— Сеппуко. Я сказал, что мы сможем замаскировать его. Русские никогда не догадаются, кто он на самом деле. Во всяком случае, он останется жив. Мне было бы чертовски трудно объяснить русским нахождение на борту нашего судна свежего трупа японского переводчика со вспоротым животом. Но Тонами был непреклонен: «Они все равно узнают. Адмирал Степан Макаров и я — мы вместе были в Париже. II est genial. Intelligent, aussi. Tout le monde lui trouve да»^[35]. Но это было еще не все. В истории оказалась замешана француженка. Макаров так и не простил его. Этого еще не хватало, подумал я, чертовски кстати. Я приказал ему не делать глупостей и вышел из каюты, вскоре вернувшись с формой малайского рулевого.

К тому времени как сапоги русских затопали по палубе, Тонами стоял за штурвалом в низко надвинутой на глаза фуражке рулевого. Джеймс протянул руку начальнику русского караула и представился на английском и французском, стараясь сохранять спокойствие. Русские обменялись взглядами. Так же по-французскиони спросили, нет ли на борту японцев.

Джеймс покачал головой:

— Mais non, bien sun^[36].

Русские потребовали, чтобы их провели к передатчику и показали отправленные депеши. Джеймс вручил им пачку ложных бестолковых телеграмм, которые приготовил заранее на случай чрезвычайной ситуации. Сверив телеграммы с показаниями передатчика, русские обратили внимание на то, что не хватает последнего сообщения. Джеймс нашел его и показал: это было уведомление, посланное в Вэйхайвэй, о том, что их судно берут на абордаж. Русские, видимо, учли тот факт, что, поскольку «Хаймун» заявлен как нейтральный корабль и не замечен ни в чем, что могло бы скомпрометировать его нейтралитет, задержание судна более чем на три часа приведет к международному скандалу. Увидев в этом свой шанс, Джеймс сказал, что недавно мимо прошли четыре японских корабля, направляющиеся к Порт-Артуру. Он не преминул заметить, что было бы позором, даже трагедией, если бы корабли русского флота — включая адмиральский флагман — оказались отрезанными от родного порта, из-за того, что потратили время, разбираясь с такой малозначительной фигурой, как он. Русские бросились наверх, быстро спустились по сходням и отчалили.

— Мы сразу же вернулись сюда, и я вызвал тебя телеграммой, — шумно выдохнул Джеймс. — Мне нужно было информировать тебя об инциденте на случай возможных последствий. Я знал, что смогу рассчитывать на твою поддержку. Не уверен, что наш редактор проявит такое же понимание.

Моррисон взболтал коктейль в своем стакане.

— Спрашиваю из чистого любопытства: что было в настоящих телеграммах, к чему могли бы придраться русские? Разве это были не те сообщения, что ты отсылал в «Таймс»?

— Тебя не зря называют великим корреспондентом, Джордж Эрнест. — Джеймс попыхтел трубкой и, понизив голос до слабого шепота, сказал: — Тонами использует наш передатчик, чтобы передавать разведданные и приказы японскому флоту.

— Вот те на! Слушай, старик, ты делаешь репортажи о войне или пытаешься развязать новую? — Моррисон уже собирался спросить у Джеймса, когда же тот планировал рассказать ему правду, но тут вспомнил, что Джеймс намекал на это еще с тех пор, как они встретились в Пекине. Более того, Джеймс просил его отправиться на «Хаймуне» в Нагасаки вместе с ним и Тонами. Он явно хотел рассказать об этом именно тогда. Моррисон не сомневался, что, если бы он поехал, ему бы удалось выработать грамотную стратегию, чтобы предотвратить катастрофу, которой теперь угрожали Действия русских. Но нет, вместо этого он потащился в Шанхай волочиться за пустышкой мисс Перкинс. Все указывает на то, что пустышка на самом деле я! Что ж, этот странный эпизод его жизни остался в прошлом. И слава богу. Работа призывала его вернуться в строй, она нуждалась в нем, а он нуждался в ней.

Глава, в которой Моррисон попадает в засаду, оставленный форпост подвергается обстрелу, а пуля находит свою жертву

По приезде в Тяньцзинь, едва устроившись в отеле «Астор Хаус», Моррисон услышал от верного Дюма неприятную новость о том, что мисс Перкинс, возвратившаяся в Тяньцзинь днем раньше, была замечена нынешним утром на вокзале, где провожала на поезд Мартина Игана.

Моррисон пожал плечами, как будто его это совершенно не волновало.

— По крайней мере, Игану хватило совести улизнуть до моего приезда. Впрочем, они могут делать что хотят. У нас с ней все кончено. Я сказал ей, что больше мы не будем видеться.

— Вот это поворот, — озадаченно произнес Дюма и повернулся к Куану: — Твой хозяин взялся за ум, ты не находишь?

— Shi. — Куан кивнул головой. — Я думаю, мисс Перкинс… она была лисья душа.

Даже в самых рациональных умах существует крохотная брешь, в которую в нужный момент может прокрасться суеверная чушь. «Лисья душа так же изощренна, умна и решительна, как и мужчина, которого она преследует, столь же симпатична, хитра и опасна, как его собственное отражение…» — Моррисону вдруг вспомнились слова профессора Хо. Нелепость какая-то.

— Давай, давай, Куан, — презрительно фыркнул он. — Еще расскажи о том, как по законам геомантии расположение моей кровати уменьшает мои шансы на женитьбу. Дорогой Дюма, да будет тебе известно, что ум во мне присутствует с рождения. Здравый смысл — согласен, время от времени меня покидает. По твоему лицу вижу, что тебе не терпится узнать подробности, но уверяю тебя, ничего интересного. Мы расстались, вот и все. Это было всего лишь легкое увлечение, а оно, как известно, рано или поздно проходит. Уже первая неделя апреля, и я чувствую, что порядком запустил свои дела. Мне предстоит много работы. И прежде всего я хотел бы организовать встречу с наместником. Ты составишь мне компанию, Дюма?

Пока они строили планы на предстоящую неделю, Моррисон чувствовал, как на него нисходит огромное облегчение. Теперь он был твердо убежден в том, что отказ Мэй выйти за него замуж уберег его от непоправимой глупости, о которой он жалел бы до конца своих дней. И вправду лисья душа! Она не способна хранить верность, самая настоящая проститутка — разве что не требует денег и подарков.

Моррисон пришел к выводу, что мисс Мэй Рут Перкинс, вне всяких сомнений, самая порочная женщина из всех, кого он знал.

Дюма просматривал бумаги, пока Куан разбирал вещи, а Моррисон переодевался с дороги. Когда все трое спустились в лобби, от звука сладкого голоса, томно произнесшего «Привет!», у Моррисона перехватило дыхание. Мэй поднялась с дивана — само очарование в розовом бархатном платье.

— Майор Дюма. Доктор Моррисон. Куан. — Она присела в изящном реверансе. — О, доктор Моррисон, я так обрадовалась, когда получила вашу записку с приглашением на хоккей. Сегодня чудесный день для прогулки. Как вы и предлагали, я заказала для нас экипаж.

По спине Моррисона пробежал озноб. Было бесполезно — не говоря уже о том, что смехотворно, — протестовать, будто он не посылал никакой записки, не делал никаких предложений. К тому же, разве не была она только что с Иганом? Я, Джордж Эрнест Моррисон, не питаюсь объедками! Только посмотрите, сколько озорства в ее взгляде. А эта талия, которую можно обхватить одной рукой. И мой браслет на запястье. Да она бесстыжая. Возмутительно! И эта улыбка. Наглая, дерзкая… Он наконец выдохнул, осознав что все это время простоял не дыша.

— Отлично, — сказал он. — Тогда мы, пожалуй, тронемся в путь. Дюма, увидимся позже в клубе. Куан, у тебя письма, которые я приготовил для переводчика наместника и других. Пожалуйста, дождись ответов.

— Как покатались? — спросил Дюма вечером того же дня.

Моррисон вскинул брови:

— Покатались? Ах да. Скажу, что после четырех часов прогулки лошадь устала меньше, чем ее пассажиры.

Моррисон, Дюма и Мензис сидели в баре Тяньцзиньского клуба. После слов Моррисона Мензис впал в ступор.

— Давай-ка разберемся. — Дюма помешал кубики льда в стакане с виски. — В Шанхае ты сделал ей предложение. Она тебе отказала — или, по крайней мере, вежливо отклонила предложение, — потому что, следуя непревзойденной женской логике, она тебя любит.

Моррисон поморщился. Он не стал посвящать друга в ненужные подробности.

— Да. Так она сказала.

— Ты поклялся больше не встречаться с ней. И вот ты приезжаешь в Тяньцзинь, твердо настроенный на здравый смысл, но стоит тебе увидеть эту прелестницу, как ты тотчас сдаешь позиции.

— Это была засада.

— Плоха та армия, которая не просчитывает в своей стратегии возможные ловушки, — проворчал старый вояка. — Вы согласны, капитан Мензис?

У Мензиса был такой вид, словно он предпочел бы сейчас отсидеться в грязном окопе.

Моррисон скорчил гримасу:

— Клянусь, при виде одетого тела у меня нет никаких эмоций. Но стоит ей распустить волосы и обнажиться — признаюсь, это возбуждает во мне каждую клеточку.

— Ах, молодость, — посетовал Дюма.

— Это она — молодость, — ответил Моррисон, прекрасно понимая, что имел в виду его друг.

Уставившись в свой стакан с джином, Мензис пробормотал:

— Может, тебе отвлечься, уехать в провинцию, найти себе какую-нибудь теплую печку.

— Теплую что? — Моррисон едва не прыснул от смеха. Если у Мензиса и были странности, подумал он, то они тоже были подкупающими.

— Я думаю, что Мензис прав, — вмешался Дюма, — отпуск тебе не помешает.

Моррисон откашлялся:

— Я тронут вашей заботой. Однако у меня слишком много работы, чтобы я мог задумываться об отпуске.

Как он сообщил друзьям, помимо развлечений с мисс Перкинс за сегодняшний день, он успел встретиться с маньчжурским принцем На. Потом убедил главу миссионерского корпуса вывести все активы этой организации из Русско-Китайского банка. Ему удалось назначить аудиенцию у японского консула, полупить согласие наместника на встречу, и в ближайшие семь дней, до возвращения в Пекин, он собирался нанести еще целый ряд визитов своим источникам.

— В том числе профессору Хо, которого я недавно встретил на пароходе по пути в Чифу. Интересный человек, доложу я вам. И хотя мой бой Куан прямо не сказал об этом, но совершенно очевидно, что юноша относится к профессору с благоговейным трепетом. Считает его одним из наиболее ярких интеллектуалов Китая, светочем реформ и прогресса. Профессор Хо критично настроен к императрице Цыси и цинскому правительству. Кстати, он блестяще говорит по-английски. Грейнджеру, да и многим другим можно было бы брать у него уроки. Профессор с искреннем возмущением говорит о Старом Будде и ее распутстве.

Моррисон заметил, что, пока он говорил, Дюма и Мензис расслабились, как будто он снова стал для них человеком, которого они знали и уважали. Я всерьез обеспокоил своих друзей. Больше ни слова не скажу им о своих отношениях с этой пустышкой. Да, собственно, и рассказывать-то нечего. Мои чувства по-прежнему подчинены ей, но она больше не владеет моим сердцем.

Так случилось, что в следующие два дня, бороздя улицы Тяньцзиня, Моррисон собирал и распространял информацию, факты, цифры и слухи, вкусно ел, выпивал в меру, спал плохо и, как всегда бывало в минуты затишья, предавался мрачным мыслям о состоянии собственного здоровья. Когда на его пути вставало Искушение — это происходило регулярно, — он не сопротивлялся и даже перестал делать вид, будто пытается бороться. Но отныне и сердце, и разум твердо знали — это не любовь. Так же, как и он, Мэй была охотником, исследователем, собирателем. И завоевателем. Моррисон был глупцом, что не понял этого раньше и позволил себе так увлечься. В тот первый день в Тяньцзине он взял ее грубо, скорее как шлюху, а не как возлюбленную, и его одновременно и возмущало и возбуждало то, с какой готовностью она отвечала на эти животные ласки. На второй день она взяла его так же — и он поразился тому, насколько это заводило его. Ему вдруг открылось, что она, как превосходная актриса, играла предложенную ей роль, перекраивая ее под себя. И к тому же сама сочиняла сценарии.

Он задержался в Тяньцзине дольше, чем рассчитывал. Но и дел здесь было немало.

«Сегодня играем в дантиста», — предлагала она в один день; «Сегодня ты мальчик, Томми», — звучало в другой раз; «Уилли Вандербильт-младший и его горничная»; Цеппелина он решительно вычеркнул. Она предложила и ему придумать несколько сценариев, и, преодолевая первоначальное нежелание, он рассказал про Ноэль и время, проведенное в Булонском лесу. Разыгрывали ли они свои фантазии или просто блаженствовали в чувственности, но рядом с тем сексом, что был сейчас, все то, что было раньше, казалось карри без специй, пресным и бессмысленным. И не то чтобы он задумывался о вечном союзе, на этот счет мысли у него были ясны, как весеннее небо над Тяньцзинем. Она была куртизанка до мозга костей. Он больше не заикался о женитьбе, а она вела себя так, будто такого разговора никогда и не было. Он не видел причин, по которым стоило отказываться от удовольствий, предлагаемых с такой щедростью и готовностью. В конце концов, он был просто мужчина, пусть даже она не была просто какая-то женщина.

В поезде на Пекин Моррисон встретил мисс Макрэди, которая путешествовала в компании супруги британского дипломата. Это была худенькая девушка лет двадцати с небольшим. У нее был маленький подбородок, и Моррисон догадывался, что пикантную округлость ее бедрам придавал набивной турнюр. Тем не менее она была довольно хорошенькой, со светло-голубыми глазами, чистой бледной кожей и блестящими черными волосами. В ней чувствовались какая-то практичность и рассудительность, она выдерживала паузу, прежде чем сказать что-то, словно пробуя на вкус слова, дабы они не получились слишком солеными. В ее одежде не было ничего экстравагантного, ткани были самыми повседневными (совсем не как у Мэй, которая привыкла украшать себя), и платье носила она с подкупающей скромностью. Моррисон поймал себя на мысли, что мисс Макрэди — как раз та девушка, которую можно было бы представить его матери.

Пока она делилась с Моррисоном своими впечатлениями о путешествии по Китаю, включая недавнюю прогулку по реке Янцзы, он изнывал от скуки. Ее наблюдения были избитыми, как у любого обывателя. В то же время ему польстил ее живой интерес к его приключениям и работе.

Они проговорили до самого Пекина. Пусть в мисс Макрэди не было той дьявольской искорки Мэй, но именно этим она и привлекала его.

Девушка собиралась остановиться в доме дипломата. Когда они попрощались на станции, он пообещал ей и хозяйке заглянуть к ним в ближайшее время и тут же ощутил уныние от этой перспективы.

Перед ним предстала картина благостной семейной жизни, полной предсказуемых маленьких радостей и печалей: дети, да — и это было бы здорово; его мать счастлива — и это еще приятнее; и сам он, наконец, респектабельный муж в глазах всех — и китайцев, и иностранцев.

Тоска, тоска, тоска…

Он ведь только что познакомился с мисс Макрэди. И вовсе не обязан был на ней жениться…

Ну а что еще можно делать с такой женщиной, как она?

Моррисон глубоко вздохнул.

Они с Куаном отправились домой в крытой пекинской повозке.

__ Что ты думаешь, Куан? Могла бы мисс Макрэди стать подходящей партией для твоего хозяина?

— Я думаю, — ответил Куан, — что мой хозяин очень умный. Я думаю, что он сам знает ответ. Ему не нужно, чтобы бедный слуга подсказывал ему.

— Значит, «нет», я угадал? — хмыкнул Моррисон. — Возможно, в этом ты прав, старина.

Они подъехали к дому. Во дворе они наткнулись на повара, который как раз шел на рынок, увешанный пустыми корзинами.

— Я думаю, мой хозяин очень счастливый, — сказал Куан, когда они проводили повара, высказав ему некоторые пожелания насчет вечерней трапезы. — Он сам может выбирать, на ком жениться.

— Это в теории, — неопределенно ответил Моррисон.

Переступив порог библиотеки, он жадно вдохнул умиротворяющий животный запах кожаных переплетов, древесный аромат бумаги и минеральные испарения чернил, которыми был пропитан воздух. Это был его доминион, его королевство. Внутренне морщась, он подумал о том, сколько времени убил почем зря в последние шесть недель, в лихорадочной погоне за этой ведьмой, лисьей душой. Ради нее он забыл о войне — своей войне. Моррисону надлежало неусыпно следить за работой своих коллег, присланных освещать войну. Если сейчас разразится скандал вокруг «Хаймуна», ему придется держать ответ перед редактором.

Через два дня из Вэйхайвэя прибыл тунеядец Бедлоу и разместился в главной гостиной. Он привез весть о том, что на японской мине подорвался русский крейсер «Петропавловск». Адмирал Макаров погиб вместе со всей командой. По крайней мере, Тонами и Джеймс могли радоваться этой приятной новости.

Моррисон заехал к мисс Макрэди и предложил ей прогулку к Западным холмам, хотя уже знал, что не станет ухаживать за ней.

На четвертый день его пребывания в Пекине пришло письмо от ненавистного Джеймсона. «Она как сука в период течки», — писал неутомимый врун, трясущимися руками Моррисон порвал письмо в мелкие клочья. Он прекратил думать о Мэй каждую минуту.

Что же до войны, слухи разносились так же быстро, как пальцы телеграфиста отстукивали точки и тире. Факты — надежные, проверенные — были в таком же дефиците, как у несушки зубы.

— Фактов куда меньше, чем журналистов, которые за ними охотятся, — заметил Дюма.

Он как раз навестил Моррисона, и друзья решили прогуляться по стене Тартара, чтобы избежать, как выразился Моррисон, «осточертевшего общества» Бедлоу.

— За последние недели я помотался по китайскому побережью, — сообщил Дюма, — и повсюду толпы корреспондентов, иллюстраторов, фотографов, просиживающих в барах. За рюмками виски они подтапливают корабли и эвакуируют города, прежде чем это сделают воюющие армии. И все-таки японцы строго стерегут подходы к линии фронта, как собственных дочерей-девственниц. Они говорят, что это будет самая гласная война за всю историю, но один черт знает, что будет написано в журналистских репортажах, если эта ситуация сохранится.

— Вот именно. Благодаря тому, что военные корреспонденты, лишенные возможности добраться до фронта, вынуждены писать о японских традициях, читатели на Западе теперь знают больше о человеке на шаре из парка Йено, тонкостях чайной церемонии и гейшах, чем о развлечениях в Париже или Нью-Йорке. Я слышал от своего коллеги Бринкли в Токио, что японский аристократ, барон Митцуи, лично финансирует издание антологии публикаций ветеранов военной журналистики о войнах прошлых лет. Будет называться «Во многих войнах».

— Только не в этой, — съязвил Дюма. — А как продвигаются дела у Лайонела Джеймса?

— Курсирует. Главным образом, между Вэйхайвэем и корейским побережьем. Японцы по-прежнему не подпускают его к Порт-Артуру. Он рассказывал, что как-то в Корее подобрал одного парня, журналиста из конкурирующей газеты, которому удалось стать свидетелем сухопутного сражения, прежде чем японцы арестовали его и выкинули на корейском берегу. Он был истощен, оборван, но горел желанием добраться до телеграфа.

Джеймс как раз только что отправил репортаж о той битве, но основываясь на данных японских источников, он так и не дождался подтверждения от наземной станции в Вэйхайвэе, что его репортаж получен и передан в «Таймс». Конечно, ему не хотелось, чтобы лавры автора сенсации достались другому, тем более очевидцу сражения. Так что команда «Хаймуна» приготовила изможденному гостю горячую ванну, чистую одежду, напоила и накормила досыта, да так, что парень уснул прямо за столом. Тогда капитан Пассмор на всех парах погнал корабль в Вэйхайвэй.

Джеймс убедился, что его репортаж отправили в «Таймс», и они снова вышли в море. Когда корреспондент проснулся, они высадили его в каком-то безопасном месте, целого и невредимого, но с носом.

Дюма зашелся от хохота.

— И чему так радуются джентльмены в столь прекрасный весенний день? — Это был Коидзуми, японский дипломат, знакомый Моррисона.

— Говорят, японцы недавно взяли Владивосток, — на ходу придумал Моррисон. — Значит, победа?

Коидзуми сквозь зубы втянул воздух.

— Вы добрый друг Японии, — сказал он. Я могу сказать вам правду: атака на Владивосток оказалась не такой успешной, как мы рассчитывали. Наш флот потратил много времени и снарядов, бомбардируя пустующий форт.

Не так давно я занимался тем же самым. Моррисон, как ему казалось, сумел дистанцироваться от романа с Мэй. Он даже начинал относиться к нему с юмором.

— Выходит, вы отказались от планов захвата Владивостока?

— Конечно нет, — ответил Коидзуми. — Русские не выдержат более одного месяца блокады. То же самое и с Порт-Артуром. Я уверен, скоро мы порадуем вас хорошими новостями. И кстати, мое правительство не очень довольно депешами вашего коллеги Грейнджера. Кажется, он гораздо лучше информирован о делах русских.

— И больше, чем вы думаете, — признал Моррисон, поскольку его источники докладывали, что Грейнджер бросил свою американскую шлюху и спутался с русской, внешне еще более отвратной. — Но если ваше правительство желает, чтобы японская сторона была выгодно представлена в репортажах, тогда нужно открыть иностранным корреспондентам доступ на фронт. — Горячо агитируя от имени всей западной прессы, Моррисон подумал о том, что для него открылось новое поле деятельности.

Распрощавшись с Коидзуми, он продолжил свою пламенную речь в защиту журналистики, обращаясь уже к Дюма.

— Ты снова с нами, — заметил Дюма, когда они возвращались к дому.

— А я и не покидал вас, — солгал Моррисон.

Он уловил аромат духов, прежде чем увидел конверт, надписанный знакомым корявым почерком. И с ощущением надвигающегося ужаса распечатал его.

«Эрнест, дорогой, возвращайся в Тяньцзинь. Я умираю, так хочу видеть тебя. Посылаю тебе много поцелуев и еще столько же вдогонку».

С силой нажимая на перо, так что оно едва не прорвало бумагу, Моррисон набросал телеграмму:

ГЛУБОКО СОЖАЛЕЮ, НЕТ ВОЗМОЖНОСТИ ПРИЕХАТЬ ТЯНЬЦЗИНЬ. СОВЕТУЮ РАЗВЛЕКАТЬСЯ БЕЗ МЕНЯ. ДА БЛАГОСЛОВИТ ТЕБЯ ГОСПОДЬ. ДУМАЙ ОБО МНЕ ИНОГДА.

Не терзай мне душу!

Он выглянул за дверь. Куан был во дворе, о чем-то тихо беседовал с Ю-ти. Что-то в тональности их разговора заставило его помедлить, прежде чем окликнуть боя. От звука его голоса оба вздрогнули.

— Куан. Отнеси телеграмму на почту, срочно.

В тот вечер Моррисон лег в постель с новым сборником стихов Редьярда Киплинга о бурской войне «Пять наций». Его всегда восхищала пламенная гордость Киплинга за империю, она вдохновляла так же, как и острый мужской ум поэта. Но неритмичный слог некоторых виршей из этой коллекции слегка расстроил его. Он закрыл книгу, как раз когда ночной сторож возвестил о наступлении часа Тигра. Три часа ночи. Он все еще ворочался в постели, когда сторож отстучал час Зайца — пять утра.

Моррисона одолевало беспокойство. Колени ныли. Носовые пазухи были забиты. Тупая боль в одном яичке вызывала тревожные мысли о гонококке. Заставив себя выбраться из постели, он отмерил десять граммов салицила натрия и проглотил для профилактики.

У него было дурное предчувствие, будто где-то (где?) произошло нечто ужасное и непоправимое. Он принял снотворное и проснулся поздно, но сон как рукой сняло, когда к нему в комнату ворвался взволнованный Бедлоу.

— Бедлоу. Какого черта…

— Прошлой ночью… секретарь Колосов… ты его знаешь?

У Моррисона болела голова.

— Да. Колосов. Из русской дипмиссии. Я его знаю. И чтобы убедиться в этом, ты решил меня разбудить?

— Извини, Джордж Эрнест. Но я подумал, тебе будет интересно узнать. Сегодня рано утром он выстрелил себе в голову.

Моррисон подскочил в постели:

— Убит?

— Нет. Пуля застряла в голове, но он не умер. Похоже, он был в запое последние несколько дней. Винит себя в том, что должным образом не предупредил свое правительство о намерениях японцев.

— Оставь меня. Я скоро спущусь.

Как только за Бедлоу закрылась дверь, Моррисон снова нырнул под одеяло. Ему было жаль Колосова, которого находил весьма приятным собеседником — для русского. Он вдруг задался вопросом, каково это — переживать — о войне, любви, да о чем угодно — так отчаянно, чтобы решиться пустить себе пулю в лоб. Ему стало страшно, потому что, похоже, он знал ответ.

Глава, в которой Бедлоу остается, Грейнджер уезжает, а наш герой попадает под обстрел

На следующее утро проливной дождь превратил столицу из пыльного мешка в грязную яму, отмыл до блеска булыжник во дворе дома Моррисона, пропитал влагой штукатурку стен. На городских улицах из затопленных сточных канав текли зловонные реки нечистот. Погода была настолько безжалостна, что даже самые нетерпеливые вынуждены были сидеть по домам. Так и Моррисону пришлось провести этот апрельский день в своей библиотеке, где он работал, ходил из угла в угол, подшивал накопившуюся за год прессу, возвращался к своей переписке и снова мерил беспокойными шагами комнату. От Мэй пришло второе послание, в котором она настойчиво просила приехать. Какой властный тон у этой леди.

Моррисон находил занятным проснувшийся в ней энтузиазм к переписке. Было совершенно очевидно, что Мэй испытывала недовольство его охлаждением. Однажды она призналась ему, что еще в детстве всегда получала то, чего хотела; и сейчас ее настойчивость больше напоминала поведение избалованного ребенка. Мэй Рут Перкинс хотела всего — и всех — на своих условиях. Это могло пройти с такими, как Иган, но только не с Моррисоном. Он по-прежнему хранил в памяти приятные воспоминания о тех днях, что они провели вместе. И не исключал возможности будущих встреч наподобие тех, что были в Тяньцзине, но он не собирался становиться ее игрушкой; с его глаз упала пелена, он прозрел окончательно.

Моррисон как раз пребывал в этих думах, когда в библиотеку ввалился Бедлоу. Мокрый, с прилизанными дождем волосами, он еще больше походил на рыбу. В руке Бедлоу держал промокшую телеграмму.

— Министерство обороны приказывает мне вернуться в Лондон «как можно скорее». Это несправедливо. Я ведь только недавно приехал. Мне не терпится увидеть бои, еще больше хочется, чтобы меня печатали. Что мне делать? Ты должен мне помочь.

Должен ли? Мало того что я для этих ребят и отель, и консьерж, и энциклопедия, и обменный пункт, так я еще «должен» решать все их проблемы.

— Успокойся, Бедлоу. Я телеграфирую в «Таймс» и попрошу их отменить приказ, чтобы ты мог остаться здесь.

— Спасибо тебе, спасибо, спасибо.

Боже, как ты мне надоел.

— Да, кстати, ходят слухи, будто Лайонел Джеймс скрывал у себя на «Хаймуне» японского офицера — впрочем, ты уже, наверное, знаешь об этом. — Бедлоу впился в него своими рыбьими глазками, ожидая подтверждения.

— Я не уверен, что нужно афишировать этот последний факт — даже если этот факт и имеет место.

Его болтливость не знает границ.

Бедлоу пожал плечами:

— Ты ведь не возражаешь, если я поживу у тебя еще несколько дней?

— Буду только рад, — сквозь зубы произнес Моррисон.

Вошел Куан и вручил телеграмму. Сердце дрогнуло, когда он увидел, от кого она. Прежде неаккуратный корреспондент теперь устраивал настоящую эпистолярную бомбардировку.

ЕСЛИ Я ТЕБЕ НЕБЕЗРАЗЛИЧНА, ТЫ ПРИЕДЕШЬ.

МЧИСЬ ТЯНЬЦЗИНЬ.

Мчись в Тяньцзинь? Он покачал головой. Слишком прямолинейно для женского послания. Телеграммы вполне годились для деловой переписки, но никак не для лирики. Что за срочность?

— Это насчет меня? — спросил Бедлоу.

Он и забыл, что Бедлоу еще здесь.

— Нет.

Корреспондент выглядел разочарованным.

— Значит, мы договорились, ты займешься моей проблемой? — Он робко шагнул к двери.

Моррисон не стал его останавливать.

Всю ночь бушевала буря. Льет как из ведра. Наутро выпал снег. Куда же ушла весна? Молодая листва на деревьях съежилась под натиском стихии. Городские стены как будто сгорбились под тяжелым низким небом, слившись с ним в одно серое пятно. Моррисон, в настроении под стать погоде, обедал с мисс Макрэди. Ее разговор, который прежде скрашивали романтические впечатления путешественника, показался ему еще более банальным и предсказуемым, ее юмор был жалок, а манерой говорить она напомнила учительницу. Даже ее глаза были не такими голубыми, какими он их запомнил. В еще большем унынии он вернулся домой, где его дожидалась свежая телеграмма от Мэй:

ОСТАЮСЬ ТЯНЬЦЗИНЕ ВСТРЕЧИ ТОБОЙ. ТЕЛЕГРАФИРУЙ, ЕСЛИ РАД.

Если рад? Конечно, рад. Но я не отвечу. Я не игрушка!

Куан сообщил Моррисону, что Бедлоу присоединится к нему за ужином. Жизнь посылала одно испытание за другим.

Поздно вечером пришла телеграмма от Белла, в которой тот уполномочивал его решить вопрос с Грейнджером. Он не стал медлить с письмом:

«Сэр, вопрос вашего нахождения на нынешней службе передан на мое усмотрение. Довожу до вашего сведения, что мы более не нуждаемся в ваших услугах. Пожалуйста, пришлите телеграфом прошение об отставке».

Вошел Куан с телеграммой. Мурашки пробежали по спине, когда Моррисон подумал, что, благодаря необъяснимой телепатии, Грейнджер угадал, чем он занимается, и пытается опередить его.

Но телеграмма была не от Грейнджера.

ПОЧЕМУ НЕ ОТВЕЧАЕШЬ, ПРИЕДЕШЬ ЛИ ТЯНЬЦЗИНЬ?

Почему не отвечаю? Как будто это не очевидно! Она хочет унизить меня еще больше. Я обманываю только самого себя — уверен, ни для кого из моих друзей это не секрет, — если думаю, что смогу остаться равнодушным к ней. Это не должно продолжаться. Я должен оставаться сильным и твердым.

Наутро с визитом нагрянул Молино, только что из Чифу.

— Comment va la mademoiselle?^[37] — спросил он.

— Elle va. Par habitude^[38], — ответил Моррисон. — Она хочет, чтобы я приехал к ней. Но при нынешних обстоятельствах это просто абсурдно. Я никуда не двинусь.

— И все-таки, — заметил Молино, — ты борешься с искушением. Чем решительнее ты это отрицаешь, тем сильнее это бросается в глаза.

— Ты прав, — сдался Моррисон. — У тебя когда-нибудь было такое?

— Конечно. Но ты все-таки не забывай, что я женат. И это во многом упрощает мне жизнь.

— Скажешь тоже. Я еще не видел примеров того, как женитьба упрощает жизнь.

— А что с твоей жизнью, Джордж Эрнест?

— Парадигма простоты. И такой останется.

Через полчаса после ухода Молино Куан вернулся с очередной телеграммой. Моррисон попробовал угадать: Мэйзи или Грейнджер? Но оказалось, что от Моберли Белла. У Моррисона отвисла челюсть, когда он прочитал:

УБИРАЙ БЕДЛОУ, ЗАНИМАЙ ЕГО МЕСТО.

Свершилось, наконец-то меня посылают на войну. Вообще-то могли спросить у меня вначале…

Его покоробило от приказного тона назначения. Хотя он и жаловался, что его оставили за бортом, ворчал по поводу квалификации тех любителей и пустозвонов, которых присылала «Таймс», но вовсе не горел желанием занимать место Бедлоу в строю военных корреспондентов. Проблемы «Хаймуна» до сих пор оставались неразрешенными, и не было никакой гарантии, даже при его связях, что японцы пропустят его на линию фронта, в то время как тормозят всех остальных. Он с ужасом подумал о том, как это будет выглядеть, если он, Джордж Эрнест Моррисон, не выбьет себе привилегии оказаться на передовой и будет вынужден довольствоваться участью прочей журналистской братии; такого позора он просто не переживет.

Ответив Беллу, что не уклоняется от назначения, Моррисон не преминул заметить, что он слишком солидная фигура, чтобы занимать место мелкой сошки. Потом он собрался с духом, готовясь к драматическому моменту, когда будет вынужден сообщить Бедлоу, что сам сменит его. А попутно составил список поручений для Куана, которого оставлял на хозяйстве. Взять на себя функции главного корреспондента «Таймс» в Китае на время его отсутствия он попросит Бланта. Моррисон обдумал, что ему может понадобиться и что он возьмет с собой в поход. Предстояло многое решить и многое сделать.

ЗАЕДУ ТЯНЬЦЗИНЬ ПУТИ ЯПОНИЮ. ОСТАНОВЛЮСЬ АСТОР ХАУС.

Выходит, Провидение снова возвращает меня в ее орбиту. В ее объятия. И оттуда — на войну.

Глава, в которой Толстой выбирает между войной и миром, а мисс Перкинс слишком многого ждет от нашего героя

Духовой оркестр «Шервудский лес» давал вечерний концерт на открытой веранде «Астор Хаус», и весь Тяньцзинь был в сборе. Моррисон никак не мог предвидеть такого стечения обстоятельств, когда своей запиской приглашал Мэй встретиться в отеле за чаем. К тому времени как он приехал, она уже сидела за столиком, и было слишком поздно менять планы. Моррисон догадывался, что успех мероприятия в значительной мере усиливается зрелищем воссоединения известного журналиста и скандальной американки. Он ловил взгляды, устремленные в их сторону из-за поднятых чашек и вееров. Конечно, они с Мэй стали главной интригой вечера, и удивительно, что «Шервудский лес» удостоился хотя бы скромного внимания.

— Так что я ухожу на фронт. По крайней мере, надеюсь попасть туда. Японцы по-прежнему упорствуют в выдаче разрешения.

— Если эта война так справедлива, как ты это утверждаешь, — заметила она, — тогда почему японцы не хотят, чтобы за их победами наблюдал весь мир?

Сплетница.

— Из стратегических соображений, — ответил он с большей уверенностью, чем чувствовал на самом деле. Ее вопрос вызвал у него раздражение. — Но как я уже говорил тебе, женщины по природе своей пацифистки. Вот почему им нельзя доверить управление страной. Им не хватает мозгов, чтобы действовать решительно и адекватно.

— Ты не ответил на мой вопрос. К тому же… разве пацифизм делает Толстого женщиной? — возразила Мэй, принимая его вызов. — Он написал трогательный памфлет, выступая против войны вообще и этой в частности, называя ее противоречащей учениям и Христа, и Будды. Он говорит, что война несет бессмысленные страдания и горе, калечит людей. Я нахожу его доводы вполне убедительными. «Одумайтесь!» — так, кстати, звучит название.

— Я знаю. И все же, — парировал Моррисон, — один из сыновей Толстого так ратует за войну, что даже поступил на службу в армию. И сам старик каждые несколько дней мчится из своей Ясной Поляны в Тулу, чтобы узнать свежие фронтовые сводки.

— Ну, это естественно, что он ждет новостей, если на войне сражается его плоть и кровь. Так ты не согласен с тем, что Толстой в чем-то прав?

— Не спорю, он высказывает много разумных мыслей. Мне, скажем, импонирует его утверждение, что Маньчжурия для России — чужая земля, на которую она не имеет никаких прав.

Почему мы об этом спорим?

— А у кого есть права на Маньчжурию, кроме самих маньчжуров? Меня, по крайней мере, убеждают слова Толстого.

Никогда еще русская литература не вызывала у Моррисона такой агрессии. Он набрал в грудь воздуха:

— Ты сегодня очень взвинченная, Мэйзи. Но ты ведь посылала мне все эти телеграммы, призывая срочно приехать, вовсе не для того, чтобы обсудить со мной вопросы войны и мира?

— Нет, — ответила она, и ее пылкость разом угасла. — Дорогой, ты ведь будешь осторожен, правда?

— Конечно. Я же не дурак. И к тому же я не собираюсь бросаться в бой — мое оружие перо.

У нее задрожали губы.

— Я боюсь.

— Пожалуйста, не беспокойся, Мэй. Со мной все будет в порядке. — Он похлопал ее по руке. Свидание становилось утомительным.

В ее глазах блеснули слезы.

И что дальше?

Слеза упала на ее перчатку, оставив мокрое пятно. Она долго разглядывала свои руки.

Она определенно упустила свое призвание. Сцена обеднела.

Наконец-то Моррисон мог смотреть на нее другими глазами, трезво оценивая и ее фривольное поведение, и придуманные истории, и измены. Возможно, этого и не случилось бы, если бы не сегодняшняя встреча, но, наблюдая за ней сейчас, он был удовлетворен тем, что вычеркнул ее из своего сердца.

Скатилась еще одна слеза. Он все больше нервничал и раздражался, думая о том, как много встреч у него назначено в Тяньцзине перед отплытием в Вэйхайвэй, а оттуда в Японию.

Она отхлебнула чай и поставила чашку на блюдце:

— Я должна тебе сказать кое-что.

Моррисон ждал, и его терпение таяло.

Она сложила руки на коленях и посмотрела ему в глаза:

— Кажется, я все-таки не бесплодна.

Глава, в которой наш герой растерян и колеблется, а векторе получает весьма неожиданный вызов

У Моррисона голова пошла кругом. Он пытался подобрать правильные слова, чтобы задать вопрос, одинаково неизбежный и бестактный.

— Ты уверена, что он мой? — хрипло произнес он.

Мэй слегка выгнула спину и положила руку на живот.

— Я чувствую, что твой. — Ее голос был сталью в нежной бархатной обертке.

И это все? Она всего лишь «чувствует»?

— Женщина понимает в таких вещах. — Мэй подцепила кусочек торта, и ее глаза вдруг стали ясными и сухими.

Прошло еще одно мгновение неловкости. И вот безграничная нежность, которой он никогда не испытывал ни к одной женщине, всколыхнулась бог знает где внутри него и растеклась теплом по венам. Все было прощено, все было забыто. Он будет отцом. Глупая улыбка расползлась по его лицу.

Мэй улыбнулась в ответ.

Моррисону было сорок два. Ему уже доводилось сталкиваться с женскими проблемами, и не так давно подобный сбой случился с крепкой австралийкой Бэсси, у которой месячные не подчинялись ни одному известному календарю, но в конце концов — слава тебе, Господи! — все-таки пришли. А несколькими годами раньше наглая Салли Бонд довела его до бешенства, настаивая — будто он был ее мужем! — что именно он, Моррисон, отец ее ребенка; Моррисон категорически отрицал свое отцовство, несмотря на подозрительно рыжий цвет волос мальчика и необычайно серьезное выражение лица.

Еще с молодых лет Моррисон мечтал о детях — только, разумеется, не от Салли Бонд и даже не от Бэсси. Но он не торопился осуществить свою мечту. Он всегда считал, что такие дела получаются сами собой. Возможно, время пришло. Он прочно стоит на ногах. У него собственный уютный дом в Пекине, международная репутация, высокое положение в обществе, и он владеет твердым, пусть не таким уж большим, капиталом. Мэй была дочерью сенатора и миллионера. Бесспорно, она очаровательна и элегантна, а в искусстве любви ей просто нет равных. Она любит его. Во всяком случае, так она говорила. И он любит ее. Теперь он знал это наверняка. Однажды он уже делал ей предложение. Мэй ответила отказом — но только потому, что боялась оставить его бездетным. Теперь, совершенно очевидно, эта причина отпадала. Что же до ее весьма эластичного чувства верности — так отныне все должно было пойти по-другому. Значит, это правда. Никаких преград.

— Так ты теперь…

Она замерла в ожидании.

Она не пытается облегчить мне задачу.

— Так ты теперь… ты бы… как ты думаешь, ты бы… — Сомнения заставляли его выглядеть идиотом.

Мэй сидела неестественно прямо и спокойно.

— Мэйзи, это действительно мой ребенок?

Ее взгляд заледенел. Когда она заговорила, каждое слово было подобно льдинке, острой и режущей.

— Я же сказала, что да.

— Мне просто необходимо знать… есть ли вероятность того, что это не от меня? Ты была с кем-нибудь в последнее время?

— Я думала, ты запретил мне рассказывать о других.

— Сейчас речь не об этом.

За соседним столиком сидела супружеская пара учителей из Англии, мистер и миссис Латтимор, со своим четырехлетним сынишкой, который вдруг соскочил со стула и подошел к ним. Мэй наклонилась, чтобы погладить мальчика по волосам. В это мгновение Моррисон увидел ее такой, какой не видел никогда. Матерью. От этого зрелища он снова растаял. И снова растерялся.

— Оуэн. — Отец с виноватым видом подошел за сыном. — Не мешай доктору Моррисону и мисс Перкинс. — Он увел малыша.

— Если ты так хочешь знать, — с вызовом произнесла она, — я тебе скажу.

— Не надо…

— Конечно, я была с Мартином Иганом.

— Тебе вовсе не нужно…

— Я же вижу, что ты хочешь знать. Был еще и Честер.

— Голдсуорт. — Моррисону стало не по себе. Она хранит верность исключительно моей памяти. — Этот старый козел? — съязвил он.

— Да. Последний раз, когда мы были вместе, этот «старый козел», как ты его назвал, поимел меня четыре раза за два часа. Скорее уж, старый бык, это будет вернее.

— В его-то возрасте, — пролепетал Моррисон, стараясь не повышать голос, — такая резвость опасна. Ему еще повезло, что остался жив.

— Я сказала ему, что это был самый впечатляющий спектакль. Он прямо порозовел от похвалы.

— Нет, это от инфаркта.

Мэй расхохоталась:

— О, Эрнест, дорогой, вот за что я люблю тебя. Ты всегда умеешь меня рассмешить.

Несмотря ни на что, ее лживые губы снова казались сладкими, чувственными, манящими. Ему даже не верилось, что он сейчас думает о ее губах. Она снова занимается этим.

— Ты нарочно заводишь любовников, чтобы дразнить меня.

Ее взгляд потух.

— О, дорогой, неужели ты никогда не поймешь меня? Я вовсе не дразню тебя. Я делаю это ради собственного удовольствия, я так развлекаюсь.

— Мэйзи, кому же ты принадлежишь, в конце концов? — Его голос взвился от отчаяния. Еще минутой ранее он собирался возобновить свое предложение о женитьбе. Теперь все пошло наперекосяк, и он не понимал почему.

— Кому? — Она слабо улыбнулась. — Себе самой. И если тебя это интересует, то и ребенок тоже принадлежит только мне. На этом закончим. Ты оказался ничем не лучше Джона Уэсли. В будущем мне не следует отдавать свое сердце мужчинам, которые своим сердцем делиться не хотят, для которых карьера и амбиции всегда будут единственной женой и любовницей. — Она встала. — Все было прекрасно. Но я должна бежать. Я обещала Рэгсдейлам вернуться к четырем. Они ждут меня.

— Им бы раньше следовало так ревностно относиться к твоему времяпрепровождению.

Шутка была неудачной. Но его больно ранило ее обвинение в том, что он не хочет отдать ей свое сердце, пусть даже — или, возможно, потому что — в этом была доля правды.

— Мне неприятен ваш сарказм, доктор Моррисон. Доброго вечера. И желаю вам удачи в ваших путешествиях и вашей войне. — Зашуршали юбки и шали, и она ушла.

В тот вечер банкет с китайскими официальными лицами прошел как в тумане, и Моррисон почти не участвовал в разговоре.

Впервые его слабые познания в языке обернулись благом. Вернувшись в отель, он провалился в тяжелый сон, в котором не было людей, лишь шелест папоротниковых зарослей, яркое солнце и камни, щедро унавоженные вомбатами^[39]. Он проснулся с тяжелой головой, как будто ее, словно якорь, бросили в песок.

До завтрака он успел отправить телеграмму Беллу о том, что задерживается в Тяньцзине, сославшись на ряд неотложных встреч. Было девятнадцатое апреля.

У местного антиквара он купил красивый серебряный пояс, украшенный фигуркой «двойного счастья», китайским символом семейного союза, и отослал его с письмом, адресованным «моей дорогой Мэйзи». В письме он умолял о встрече.

Ответа он не получил.

Днем, в гостиной Дюма, Моррисон признался, что у него неприятности на всех фронтах, включая — плохо это или хорошо — брачный.

— А… ну насчет последнего ты не переживай.

— Я все слышала, дорогой. — Миссис Дюма вошла с подносом, на котором был сервирован чай с сэндвичами. По выражению ее лица можно было предположить, что, будь она замужем за кем-то вроде доктора Моррисона, ей не пришлось бы терпеть убогий юмор нынешнего супруга.

— Теперь ты понимаешь, что я имел в виду? — прошептал Дюма.

— Я и это слышала, — прощебетала миссис Дюма. — Как бы то ни было, оставляю вас, можете продолжать свою дискуссию. Я пойду к себе, почитаю. Мне попалась потрясающая книга.

— И что же это за книга? — спросил Моррисон.

— «Анна Ломбард»Виктории Кросс.

— А…

— Вы читали? Согласны, что это замечательный роман?

— Да, изумительная вещь, хм…

Когда ее шаги удалились, Дюма вздохнул:

— Слава богу, что в Тяньцзине дефицит красавцев патанов, иначе я снова всерьез опасался бы за наш брак.

— Ужасная книга, — сказал Моррисон.

— Жуткая. Ну что там у тебя стряслось?

Моррисон рассказал о своем разговоре с Мэй.

История настолько взволновала Дюма, что он принялся пощипывать усы.

— Когда ты снова встречаешься с ней?

— Ее величество отказывается отвечать на мои письма. Впрочем, миссис Рэгсдейл вызывает меня к себе завтра утром на беседу.

У Дюма брови поползли вверх.

— Я бы на ее месте сделал то же самое.

Глава, в которой Моррисона ожидает самый любопытный разговор

— Доктор Моррисон, спасибо, что пришли.

— Всегда рад, миссис Рэгсдейл.

За ночь погода, капризная, как любовь, снова обернулась весной, яркой и даже знойной. Над верхней губой миссис Рэгсдейл проступили капельки пота, пока они обменивались любезностями. Моррисон чувствовал, как у него подмышками расплываются влажные круги. Он держал шляпу в руке.

— Доктор Моррисон, — начала она наконец, устремив на него виноватый взгляд. — Как вам известно, сенатор и миссис Перкинс доверили мне свою дочь на время ее пребывания в Китае.

Он кивнул. Тугой ком стоял у него в горле, не лучше дело обстояло и в животе.

— Боюсь, я вынуждена говорить с вами о весьма щепетильном деле. Полагаю, вы знаете, что я имею в виду.

Миссис Рэгсдейл выдавила из себя слабую улыбку. Но она тут же умерла на ее губах. Попытки оживить улыбку не принесли успеха.

— Да. — Он почувствовал, что краснеет. — Думаю, что да. — Меня так и распирает от злости.

— Доктор Моррисон, вы знаете, как я уважаю вас.

Моррисон затаил дыхание.

— Там, у себя на родине, как вы догадываетесь, сенатор и миссис Перкинс занимают очень высокое положение в обществе.

— Конечно, — осторожно ответил Моррисон.

Миссис Рэгсдейл нахмурилась, и ее глаза наполнились слезами.

— Все это так неловко.

Моррисон был неподвижен, словно труп.

— Сенатор бережет мисс Перкинс как зеницу ока. Но она всегда была немного… помешана на мужчинах. Буду с вами откровенна, доктор Моррисон, мне с большим трудом удается сдерживать ее любвеобильность.

Моррисон кивнул.

— Я понимаю, — сказал он, хотя, по правде говоря, эти слова дались ему с трудом.

— Перейду к делу. Мэй — мисс Перкинс — говорила мне, что вы долго добивались ее. Что сделали ей предложение выйти замуж. Вы были прямолинейны и настойчивы.

Моррисон опешил.

— Я знаю, что ваши намерения честны, доктор Моррисон.

— Так оно и есть. Были. И остаются. — И добавил, изо всех сил стараясь выдержать нейтральный тон: — А что сама мисс Перкинс говорит о своих намерениях?

Глава, в которой мы узнаем, что мисс Перкинс имеет козырь про запас, а Моррисон доверяется морю

— Можешь себе представить мое состояние, когда после всех этих разговоров вокруг да около она перешла к главному, а именно что помолвка, к которой я так стремился — устаревшие у нее сведения, — не состоится. Я с изжогой переварил эту информацию, как и новость о том, что мисс Перкинс отбыла в Шанхай в компании миссис Гуднау. Но по-настоящему я разозлился, когда миссис Рэгсдейл сообщила заговорщическим шепотом, что этот негодяй, мерзавец и развратник Мартин Иган, которого она всегда считала достойным джентльменом и приятным человеком, уехал, оставив девушку «в интересном положении».

Дюма подпрыгнул на стуле, словно его выбросило механической пружиной.

— Нет! — воскликнул он.

— Да.

— Нет.

— Да.

— Иган?

— Иган. Во всяком случае, так она сказала миссис Рэгсдейл. Я никак не могу понять, что двигало ею — желание уберечь меня или наказать? Как бы то ни было, ей удалось и то, и другое.

Как сказала миссис Рэгсдейл, из Шанхая миссис Гуднау и мисс Перкинс отправятся в Японию. Там девушка быстро выйдет замуж за Мартина Игана, чтобы предотвратить дальнейший скандал. Иган, что очень удобно, тоже из Сан-Франциско, и туда они вернутся уже мужем и женой, и он унаследует выдающегося тестя, а в долгосрочной перспективе богатейшее и незаслуженное состояние.

Дюма заерзал от любопытства:

— Так, значит, это все-таки Иган? Как ты думаешь?

— По правде говоря, я по-прежнему пребываю в неведении, кто же счастливый отец — Иган или я, а может, даже Голдсуорт или бог знает кто еще. Не удивлюсь, если в списке претендентов окажется и мой заклятый враг Джеймсон. Я сомневаюсь в том, что сама леди знает, кто отец ребенка, хотя она и убеждала меня в обратном. В чем я не сомневаюсь, так это в том, что мне удалось избежать будущего, в котором на пару с лордом Бредоном пришлось бы довольствоваться славой великого рогоносца Дальнего Востока. Такую честь я, пожалуй, с удовольствием уступлю Игану. Пусть скалит свои идеальные белые зубы. А я поеду на фронт. У меня билет на пароход до Вэйхайвэя, который уходит сегодня вечером.

В каюте Моррисон разгладил страницы своего дневника, закрепил на столе чернильницу. Он вывел дату: двадцатое апреля 1904 года. Следуя давней привычке, записал имена членов команды: капитан Беннет, инженер Малкольм. Аккуратно занес обрывки информации и сплетни, услышанные от попутчиков, после чего перешел к теме, которая волновала его более всего. Почти два месяца вся моя жизнь была подчинена этому наваждению…

Корабль бороздил волны залива. Вид из иллюминатора нельзя было назвать вдохновляющим. Темное море и под стать ему темное небо. Конечно, есть косвенные доказательства… даже сейчас каждая клеточка моего тела загорается страстью, когда ее образ встает перед глазами… капризный и упрямый… я потерял рассудок… ослеплен ревностью… Он писал целый час, пока не пересохла чернильница и не онемела рука, с трудом выводившая строки при качке.

Много лет назад Моррисону казалось, что мир рухнул, когда Ноэль сбежала от него с мускулистым итальянцем, мажордомом знаменитого кабаре «Черный кот» на Монмартре. Потом были и другие разочарования. И вот теперь Мэйзи оставила его ради Игана. Будет ли это расставание окончательным? — подумал он, и от этой мысли защемило в груди.

Перечитав написанное, он вырвал листы из дневника. Перескакивая через одну ступеньку, взбежал на палубу и выбросил в море свои надежды, мечты и разочарования. Белые страницы тускло блеснули, прежде чем их поглотили полуночные воды.

Глава, в которой по «Хаймуну» звонит колокол и Моррисон, вдали от мисс Перкинс пребывает в смятении

Зарядил промозглый дождь. Остров Лиу-Кунг был окутан туманом. Моррисон проснулся с больным горлом, словно его скребли бритвой. В глазах пульсировала горячая боль, шею сковало льдом, в ушах стреляло, а носовые пазухи распухли так, что едва не лопались. Укутанный в шерстяную одежду, угнетаемый жалостью к самому себе и связанный чувством долга, он тащился по набережной, где как раз шла выгрузка раненых японских солдат и гражданских китайских рабочих. Стон раненых стоял в ушах, пока он поднимался на холм, к станции беспроводного телеграфа. Там он нашел Джеймса, пребывавшего в добром здравии.

Джеймс вывалил на стол ворох телеграмм, чтобы Моррисон мог просмотреть их.

— Я ни от кого не получаю никакой поддержки. Миром правят маленькие и трусливые люди.

Моррисон тупо пролистывал телеграммы.

— А что наш редактор?

— Он нанес самый страшный удар. Белл не намерен продлевать аренду «Хаймуна». Говорит, что, пока нас не подпустят к боевым действиям, все это пустая трата денег и ресурсов газеты.

— Твой ответ?

— Мы — то есть ты и я — на рассвете отплываем в Нагасаки. Пассмор рассчитывает, что при нынешних ветрах и течении это займет сорок восемь часов, и угольных запасов «Хаймуна» хватит, чтобы добраться туда. Но мы должны убедить японцев, чтобы они дали нам разрешение на выход в море. Это наш последний шанс. А пока ты должен усыпить бдительность Белла.

— А если японцы все-таки откажут?

— Тогда я ухожу с «Хаймуна» и устраиваюсь в японскую газету. В любом случае, Тонами говорит, что ты пойдешь со Второй армией, которая отходит первого или второго мая, на реку Ялу. Так что у тебя будет возможность стать очевидцем первого главного сухопутного сражения этой войны.

Никогда еще Моррисон не был так слаб телом и не расположен сердцем и разумом к подобной авантюре.

— Отлично.

На рассвете «Хаймун» отправился через Желтое море к берегам Страны восходящего солнца. Ичибан, несмотря на целительные свойства молока и яиц, не проявил себя как лекарство от катарального ринита. Но настроение у Моррисона заметно улучшилось. Вечером на «Хаймун» для него пришла телеграмма от этого невозможного создания. Милая, милая девочка. Она следовала в Нагасаки на пароходе «Дорик» вместе с миссис Гуднау. И могла бы там встретиться с ним, прежде чем отправиться к Игану в Иокогаму. Возможно, она передумала. В нем опять ожила надежда, хотя ему было трудно сказать даже себе, на что он теперь надеется.

Он задремал от снотворного. К моменту встречи с ней я должен поправиться. Прошу тебя, Господи. Несмотря на все испытания, она приносит мне несказанное счастье.

Ранним утром двадцать четвертого апреля «Хаймун» подошел к зажатому в горах порту Нагасаки. Причал был забит угольными баржами, на пристани выстроились в очередь женщины в простых голубых кимоно, с угольными корзинами за спиной. Босоногие лодочники в заткнутых за пояс одеждах, посверкивая мускулистыми икрами, направляли свои ялики к местам стоянки. Резкий запах морепродуктов и водорослей пробудил сознание Моррисона; вернувшееся обоняние означало, что он на пути к выздоровлению. Его чувства возвращались к жизни, а азарт дороги и тревожное ожидание — все, что было связано с Мэй и предстоящей отправкой на фронт, — придавали происходящему особую остроту.

«Дорик» должен был прибыть тем же вечером. И она на его борту! Новость слишком хороша, чтобы в нее поверить. Открывающиеся возможности кружили голову. Мэй бы не просила его о встрече, если бы не передумала выходить замуж за Игана. Она повела себя поспешно и глупо. Он простит ее. Они поженятся и вернутся в Пекин или же вернутся в Пекин и там поженятся, хотя не исключено, что она предпочтет свадьбу в Тяньцзине или Шанхае. У них родится этот ребенок и будут еще дети. Им столько нужно сказать друг другу. Возможно — каким-то чудом! — Иган еще и не знает про ее положение.

Он был идиотом! Просто Мэй в очередной раз хотела заполучить его, сделать по-своему, а вместо этого предпочла уйти, опять-таки оставив за собой последнее слово. Он должен был это понять.

Ему не следовало быть таким циником.

Но цинизм был у него в крови.

Странно жениться в его-то возрасте. Но и приятно. И дети… Ему вспомнилось, как она играла с юным Оуэном Латтимором.

Нелепо.

Чудесно.

Джеймс занялся дозаправкой корабля, а Тонами — деловыми встречами, которые, как они надеялись, помогут снять недоверие официальных лиц к «Хаймуну». Втайне радуясь, что лично у него нет неотложных задач, Моррисон снял номер в отеле. Он лениво пролистал гостевую книгу, выискивая подпись Мартина Игана. И с облегчением убедился, что Иган выписался из гостиницы неделю тому назад.

Потом он отправился на прогулку. На улице ему встретилась парочка пожилых женщин в многослойных кимоно и с зонтиками, они улыбались прикрывая рты ладонями. Бумажные фонарики колыхались на ветках деревьев, позвякивая колокольчиками. Здесь ощущалось удивительное спокойствие, от которого Моррисон, после шумной суеты Китая, слегка терялся.

Он зашел в крохотную, безупречно чистую закусочную на ранний ланч. Даже в том, как японцы готовили еду, угадывалась их скрытность — все варилось, жарилось и заворачивалось в роллы; а эти деликатные запахи и сокрытие в лакированные коробочки не шли ни в какое сравнение с шипением и потрескиванием котелков, скрежетом шпателей, острыми запахами чили и чеснока наваленных с верхом блюд.

Несмотря на безупречную вежливость японцев, иностранец всегда чувствует их холодную отчужденность, чего нельзя сказать о Китае, при всех его вспышках ксенофобии. И если китайское правительство не вызывало у Моррисона такого уважения, как японское, Китай как нация сумел завоевать его любовь. Как человек, ценивший порядок, большую часть своей жизни посвятивший сбору материалов, составлению каталогов и записей, Моррисон питал слабость ко всему хаотичному, говорливому, страстному, непредсказуемому. Китай… Мэй…

Выйдя из закусочной, он оказался на узкой улочке с открытыми витринами магазинов, которая вела к храму Бронзовой Лошади. Мальчик с наивным взором, в голубом кимоно, играл у обочины с вращающимся волчком; едва завидев высокого чужеземца с бледной кожей и светлыми волосами, он бросился к своему отцу, хозяину магазина, и зарылся в складках его платья. Мужчина поклонился Моррисону, и тот в ответ тоже склонил голову. Его распирало от чувств. В нем так жарко горел огонь ожидания, что он мог бы подпалить все деревянные дома в округе. Ему не хватило бы терпения на осмотр достопримечательностей. Он развернулся и чуть ли не бегом помчался обратно на пристань.

«Дорик» уже причалил, но был поставлен на карантин. Таможенник сказал Моррисону, что у одного из пассажиров обнаружены симптомы чумы. Нет, он не знал имени пассажира. Нет, он не знал, мужчина это или женщина. Умоляю, Господи, пусть это будет не она. Думая об опасности, нависшей над Мэй и ребенком, которого она носила, впервые не сомневаясь в том, что это его ребенок, Моррисон был вне себя от отчаяния и злости.

Поднявшись на «Хаймун», он нашел Джеймса в машинном отделении, где тот жарко спорил о чем-то с корабельным инженером, отчаянно жестикулируя трубкой.

— На это уйдет несколько дней, — настаивал инженер, коротышка шотландец с кудряшками рыжих волос. — Вы можете кричать и жаловаться, сколько вам угодно, мистер Джеймс. Но нам необходим новый клапан, или мы никуда отсюда не двинемся, а эти клапаны не растут на деревьях Нагасаки.

Моррисон, втайне испытывая облегчение, увлек Джеймса на верхнюю палубу:

— Успокойся. У Тонами будет больше времени на то, чтобы вымолить у своих командиров разрешение на отправку «Хаймуна». — А я дождусь, пока «Дорик» снимут с карантина.

— Двигатель — это еще не все наши беды. — Джеймс сунул Моррисону письмо. — От нашего министра в Токио.

— Сэра Клода? И что он пишет?

— Ничего хорошего. Он не желает использовать свое положение для отстаивания нашего дела перед японским правительством. Он даже признается в том, что его восхищает оперативность, с какой японцам удалось подавить недовольство журналистского корпуса. Предатель Бринкли между тем опубликовал редакционную заметку в поддержку японской позиции по недопущению корреспондентов на фронт. Якобы свободный доступ на передовую будет способствовать распространению информации, неблагоприятной для японской армии, а значит, и для исхода войны. Он забывает, что сам тоже корреспондент.

— Чепуха. Японцы рассчитывали, что это будет быстрая война. По правде говоря, я тоже так думал. Теперь, когда все складывается не так удачно, как они планировали, им хочется утаить этот очевидный факт от всего мира. Что ж, им это не под силу. Беллу следует приструнить Бринкли.

— Черта с два. В своей последней телеграмме он пишет: «Слушайтесь японцев». Выходит, что и англичане, и японцы, и собственные коллеги, и даже эта чертова машинерия, словно сговорившись, не дают мне делать мою работу, — воскликнул Джеймс. — Я не могу ручаться за двигатель, но остальные, насколько я могу судить, уж точно занимаются саботажем, и не потому, что я не слишком хорошо справляюсь со своей работой, а лишь по той причине, что я делаю ее слишком хорошо. Русские, конечно, охотно используют любой предлог, чтобы повесить меня на ближайшей рее. — Джеймс раскурил трубку и яростно запыхтел.

Когда Тонами вернулся с переговоров со своим командиром, ПО его лицу было видно, что он взволнован. В руке он сжимал телеграмму.

— Что там, Тонами? — спросил Джеймс, прежде чем японец успел поздороваться.

— Плохо дело. — Он помахал телеграммой. — Верховный Штаб отклонил решение военно-морского ведомства и приказал «Хаймуну» оставаться южнее линии фронта. Далеко южнее.

— Но ведь они знают, что я намерен играть по их правилам, — возмутился Джеймс. — Я просто хочу увидеть боевые действия своими глазами. Я охотно принял цензуру. Твое присутствие на «Хаймуне», Тонами, тому подтверждение.

— So, — согласился Тонами. — И Джеймс-сан гораздо более аккуратен в своих депешах, чем наше собственное адмиралтейство.

— И в качестве награды один мне угрожает суровым наказанием, а другой отсылает в нейтральные воды! Мой собственный редактор вообще хочет прогнать меня с корабля. И все потому, что у меня революционный подход к журналистике!

Моррисон задумался.

— Макдональд — сэр Клод — человек слабый и нерешительный. Но вся надежда только на него. Джеймс, составь проект ответа нашему министру. Я посмотрю его, когда ты закончишь.

Авторитетный тон Моррисона явно успокоил Джеймса и принес видимое облегчение Тонами.

— Значит, договорились, — добавил Моррисон. — Но прежде поужинаем в отеле.

Мужчины сошли на берег. После ужина Моррисон вернулся на пристань, где узнал, что «Дорик» все еще на карантине.

Утомленный ожиданием, ослабленный болезнью, Моррисон спал плохо. На рассвете он силой заставил себя встать с постели, но каково же было его разочарование, когда он обнаружил, что «Дорик» по-прежнему закрыт. Написав записку, он отправил ее на корабль, а пока ждал ответ, раздобыл копию судовой декларации и три раза пробежался пальцем по списку. Сердце замерло. Мисс Перкинс на борту не было. Как не было и миссис Гуднау. Женщина постоянна лишь в своем непостоянстве, подумал он и тут же устыдился своих мыслей. А вдруг с ней что-то случилось? Что, если она опоздала на корабль? Такое объяснение казалось правдоподобным. Он навел справки о следующем пароходе из Шанхая и узнал, что быстроходная двухвинтовая «Императрица» ожидается завтра. Он знал, что уже не застанет ее. Белл приказал двигаться на фронт; Моррисону надлежало прибыть в Токио для получения дальнейших распоряжений. Его одолевала тревога — и в то же время он радовался неприятностям «Хаймуна», поскольку они давали ему возможность задержаться в Нагасаки.

Завидев его, Джеймс поспешил ему навстречу по трапу «Хаймуна», размахивая письмом, которое он составил для сэра Клода. Они вдвоем вернулись в отель Моррисона на завтрак. Там Моррисон прочитал письмо. И покачал головой:

— Ты явно не учился искусству дипломатии. Вместо того чтобы склонить дипломата прийти на помощь «Хаймуну», ты подстрекаешь его к тому, чтобы потопить корабль.

Джеймс вздохнул, как спущенная шина.

— Ну может, немного категорично, — согласился он.

Моррисон кивнул:

— Убийственно, я бы сказал.

— Убийственно, — признал Джеймс.

— Хуже того, неубедительно.

Джеймс поморщился.

— Умеренность и уважительный тон иногда дают лучший результат.

— Вот видишь, — сказал Джеймс, — потому ты мне и нужен, Джордж Эрнест. Пожалуйста, помоги мне с письмом.

— С удовольствием. Я тотчас займусь им. Только вначале отправлю одну личную телеграмму. — От него не ускользнул вопросительный взгляд Джеймса. — Нашему коллеге в Шанхае, Бланту.

— Я провожу тебя до телеграфа, — предложил Джеймс, когда они вышли из отеля.

— Ты работал всю ночь, — ответил Моррисон. — Отдохни немного.

— Я в порядке.

— Отдыхай, — приказал Моррисон. — Я скоро вернусь.

Моррисон не соврал. Телеграмма действительно была адресована Бланту:

МИСС ПЕРКИНС В ШАНХАЕ? ВЫЯСНИ ЕСЛИ ОНА НА ИМПЕРАТРИЦЕ.

Он боялся, что разочарование станет еще более горьким. Возможно, она решила, что нам незачем больше встречаться. Она сделала свой выбор. Игана осчастливят, а меня навеки отправят в отставку.

Устав от мрачных мыслей и бесплодных фантазий, Моррисон с радостью окунулся в работу над проектом письма сэру Клоду. Вскоре он вручил Джеймсу новый вариант:

— Обрати внимание, я убрал некоторые обвинения и упреки, а вместо этого сделал упор на уроне, который понесет «Таймс», если «Хаймун» не допустят в зону боевых действий. Я отметил твою строгую приверженность нейтралитету и понимание озабоченности, проявляемой японским командованием. В письме содержится нижайшая просьба к сэру Клоду, чьи престиж и влияние в японских официальных кругах, не говоря уже о британском правительстве, неоспоримо велики, оказать всемерную поддержку нашему делу.

— Я сохраню свой первоначальный проект как пережиток прошлого, — кротко произнес Джеймс.

— Главное, конечно, каков будет ответ, — поддержал его Моррисон.

Он поспешил в отель, к своим бумагам и переписке, и едва переступил порог, как небеса разверзлись. Дождь хлынул сплошной стеной. На ланч пришел Джеймс, промокший до нитки, хотя и под зонтом, с телеграммой от Моберли Белла, адресованной Моррисону.

В панике после недавнего письма Моррисона, в котором тот не скрывал своего недовольства тем, что его ставят на замену Бедлоу, и опасаясь, что лучший корреспондент снова пригрозит уходом из «Таймс», Белл отменил свое указание следовать ни фронт. Вместо этого он просил Моррисона сосредоточить усилия на решении проблемы допуска «Хаймуна» к Порт Артуру и другим местам сражений в Желтом море. Одновременно с этим Моррисону надлежало убедить японцев разрешить всем корреспондентам «Таймс» доступ к сухопутным сражениям.

Моррисон скрыл свое облегчение приступом кашля.

— Что ж, кажется, я не еду на реку Ялу. Я чувствую себя натуральной бандалорой^[40], черт возьми. Так и прыгаю — вверх, вниз, вверх, вниз.

— Я тоже могу сравнить себя с бандалорой. Кстати, мне нравятся новые версии, с утяжеленными дисками. Йо-йо называются. Я одну прикупил в Америке, когда организовывал беспроводную установку. Хорошо снимает напряжение, говорят.

— Настолько хорошо, — сухо ответил Моррисон, — что я слышал, будто ими играли даже французские аристократы — во всяком случае, прежними версиями — по дороге на гильотину. Ответа от сэра Клода еще нет?

— Нет.

Дождь лил всю ночь. Под окном у Моррисона скрипел и стонал бамбук.

Нет ничего хуже отложенной надежды.

Утром в клубе Моррисон внимательно прочитал газеты. Почти в каждой на первую полосу были вынесены репортажи или иллюстрации о передвижениях войск, о марш-бросках и даже такие подробности, как вес вещмешка солдата японской армии. Те немногие корреспонденты, которым удалось усыпить бдительность японцев и проскочить к местам сражений, рассказывали душераздирающие истории, которые обычно заканчивались тем, что самого корреспондента задерживали где-нибудь в Корее и со скандалом выдворяли обратно в Токио.

«Джэпэн мейл» опубликовала заметку о блуждающих минах, которые угрожали торговым судам. Он подумал о Мэй, беременной, на борту.

Читая новости о постояльцах «Гранд-отеля» в Иокогаме, Моррисон наткнулся на имя Мартина Игана… Он посмотрел в залитое дождем окно: мир был серым и сотканным из слез. С кем она хочет быть — со мной или с ним? Неужели мы всего лишь две струны ее лука? И кто из нас отец ребенка? Он поморщился. Если это действительно один из нас двоих. Его стремление к определенности оставалось неизменным.

В порт прибыла «Императрица». Мисс Перкинс на борту не было.

Из доков Моррисон отправился в бордель Моги. Легче ему не стало.

Вернувшись на «Хаймун», он застал Джеймса в крайне возбужденном состоянии.

— А я-то думал, он на нашей стороне! — взорвался Джеймс.

— Кто?

— Адмирал Саито.

— О чем ты, черт возьми?

— Саито — это тот самый, кто уверял меня в том, что, пока Тонами имеет возможность цензурировать наши депеши и использовать наш передатчик, мы будем иметь доступ к линии фронта. Теперь он говорит Тонами, что будет «тактической ошибкой» вообще выпускать нас из Нагасаки! Мы ничем не заслужили такого к себе отношения, — кипел Джеймс, ожесточенно выбивая пепел из своей трубки. — О, кстати, тебе телеграмма из Шанхая. — Он передал Моррисону конверт.

Моррисон прочитал и перечитал снова.

— Хорошие новости? — с надеждой в голосе спросил Джеймс.

— Она пишет: «Приезжай в Шанхай».

— Кто пишет?

— Мисс Перкинс.

— Мисс Перкинс? — ужаснулся Джеймс. — Я слышал… про мисс Перкинс. И что ты намерен делать?

— Я еду.

Зачем я буду рвать себе душу, отсиживаясь здесь?

— А как же «Хаймун»?..

— Все равно он задерживается на неопределенный срок. Ты только что сам в красках расписал мне ситуацию. А теперь, поскольку я не еду на фронт, мне не помешает встретиться с Блантом.

— Тонами собирается в Токио, чтобы лично переговорить с Саито.

— Ничего не случится, а мне до его возвращения все равно делать нечего. Он ведь уедет только завтра, не раньше.

— Я не вправе останавливать тебя, — печально произнес Джеймс.

— Вот и молодец. — Моррисон потрепал его по плечу и отправился в кассу покупать билет до Шанхая, на «Императрицу», которая должна была вернуться оттуда через два дня. Перед глазами вдруг всплыло имя Игана среди постояльцев токийского отеля. Значит, они еще не встретились. И оставалась надежда. Два дня! Как же их прожить?

На следующий день Джеймс решил эту проблему, когда явился к Моррисону с очередным письмом на имя сэра Клода, хотя дипломат еще не ответил и на первое.

— Я должен придать ему умеренности, я правильно понял? — спросил Моррисон. Впрочем, это был вовсе не вопрос.

Наконец в порт зашла «Императрица». Прибыв на посадку, он предъявил билет и тут же был огорошен новостью, что пароход задерживается в связи с неполадками в двигателе…

У Моги ему предложили миленькую шестнадцатилетнюю девушку за пять иен, которая, как уверяла мадам, в борделе всего лишь полгода.

Моррисон вернулся на «Хаймун». Джеймс расхаживал по палубе, и облака дыма из трубки выдавали крайнюю степень его волнения. Как выяснилось, Белл прислал очередную убийственную телеграмму:

ЗА 2000 ФУНТОВ В МЕСЯЦ МЫ УСПЕШНО ВЫСТАВИЛИ СЕБЯ ПОСМЕШИЩЕ.

— Это японцы виноваты в том, что мы выглядим идиотами! — кричал Джеймс, и Моррисон, при всей его симпатии к японской стороне, не мог с этим не согласиться. — Кстати, свежие новости от нашего коллеги Бринкли из Токио, — добавил Джеймс. — Теперь они разрешили шестнадцати корреспондентам телеграфировать с фронта по двести пятьдесят слов в день.

— Если корреспонденты объединят усилия, — мысленно подсчитал Моррисон, — они смогут выдать полноценный репортаж из четырех тысяч слов.

— Нет, нет, всего двести пятьдесят слов на всех.

Моррисон понимал, что сейчас не самое подходящее время для поездки в Шанхай.

Глава, в которой наш герой опаздывает на свидание, узнает страшную правду и Провидение возвращает то, что было отнято

Изящная трехмачтовая «Императрица», усердно пыхтя своими двумя трубами, выдавала по семнадцать узлов в час, но даже эта скорость казалась Моррисону черепашьей. Почему она не приехала сама и не давала о себе знать после той единственной срочной телеграммы? Он уже извелся от беспокойства. Перед глазами все время маячил ненавистный Иган со своей идеальной челюстью, и Моррисон захлебывался от ревности. Но уже в следующее мгновение он говорил себе, что стоит быть благодарным этому олуху, который согласился принять ее с чьим бы то ни было ребенком, освободив его от этой ноши, восстановив в его душе покой и мир.

И это мир?

Мир. Мир и война. Война и мир.

Подумать только, что я позволил женщине уговорить себя примчаться в Шанхай, в то время как я должен исполнять свой долг перед «Таймс». Это немыслимо!

«Императрица» рассекала волны, и мысли Моррисона неслись вместе с ней от Нагасаки к Шанхаю, а потом в Лондон, Порт-Артур, Тяньцзинь, Ясную Поляну и обратно в Шанхай.

— Выехала? Вы уверены?

— Да, она покинула гостиницу вчера.

— И не оставила адреса, где ее искать?

— Давайте посмотрим. А… вот. Она направилась к Мартину Игану, «Гранд-отель», Иокогама. О… и есть письмо для вас.

«Мой дорогой, любимый Эрнест!

Я знаю, как часто приносила тебе разочарования. Надеюсь, ты понимаешь, что у меня и в мыслях не было причинить тебе боль. Прости, что меня не было на борту «Дорика», но на то были весьма скорбные причины. Накануне отплытия у меня случились кровотечение и выкидыш. Миссис Рэгсдейл вызвала доктора, но к тому времени, как он пришел, все было кончено. Я пролила океан слез.

Я уверена, что она была твоя. Я хочу, чтобы ты знал об этом, так же как и то, что я очень тебя люблю. Я буду помнить о тебе всегда, даже в объятиях других. Сегодня я покидаю Китай в компании миссис Гуднау и еду к Мартину в Японию. Я очень надеялась увидеться с тобой до отъезда, но мой пароход отходит раньше, чем прибудет твой. Как бы то ни было, Мартин хочет жениться на мне, и я чувствую, что, наверное, это наилучший выход. В колледже Миллз нам давали прочитать эссе Ральфа Уолдо Эмерсона. Одна строчка врезалась мне в память: “Глупая последовательность — суеверие недалеких умов, перед ней преклоняются мелкие государственные деятели, философы и священнослужители”. Будь счастлив и думай иногда о своей Мэйзи».

Глупая последовательность? Уж она никогда не отличалась последовательностью, ни глупой, ни какой другой!

Моррисон вдруг осознал, что гостиничный клерк наблюдает за ним с излишним любопытством. Он сложил письмо и сунул его в карман.

— Всего доброго, сэр, — сказал он и решительно шагнул за дверь, свободный от надежд и грез.

Ароматы Шанхая ударили в нос, и его затошнило. Вот и расстались навсегда. Словно в дурмане, он вернулся на причал, где оставлял свой багаж в офисе пароходства. Наняв рикшу, Моррисон отправился на Бабблинг-Велл-роуд, остановившись по пути, чтобы отправить Мэй телеграмму:

ПРИБЫЛ ШАНХАЙ ОПОЗДАНИЕМ ДЕНЬ. РАЗДАВЛЕН НОВОСТЬЮ. ЖЕЛАЮ ТЕБЕ ПРИЯТНОГО ПУТЕШЕСТВИЯ, ВЕЧНОГО СЧАСТЬЯ. ХРАНИ ТЕБЯ ГОСПОДЬ. НИКОГДА НЕ ЗАБУДУ ТЕБЯ. ЭРНЕСТ.

— Я потрясен, — признался он миссис Блант. Он испытал облегчение, когда застал ее одну дома.

— Ты любил ее? — с участием спросила она.

— Любил? — переспросил Моррисон, как будто не совсем понимая значение этого слова.

— Ну, сравнил бы ты ее с летним днем?^[41] — предложила миссис Блант. Она налила ему еще чаю и подвинула блюдо с сэндвичами.

— Ты шутишь, — ответил Моррисон, не притрагиваясь к угощению. — Я слишком стар для сонетов. — Он чувствовал, что она видит его насквозь. — Возможно. Чуть-чуть. — Я любил ее так, что невозможно выразить словами. Как я страдаю! — И вот теперь та, которую я любил так горячо и которая любила меня, уходит к другому, — усмехнулся он. — Без всякого обмана и лицемерия. Как будто это так естественно. Не дай бог испытать такую муку.

— Любовь всегда мука, — сказала миссис Блант.

В ту ночь, склонившись над письменным бюро в гостевой комнате Блантов, Моррисон неотрывно писал часа два. Он израсходовал полбутылки чернил и почти стер перо. В результате, как он признался дневнику, получилось самое красивое и трогательное любовное письмо, какое он когда-либо писал в своей жизни. «И я отправлю его Мартину Игану, своему сопернику, который так искусно сыграл свою партию и в чьи объятия, молодые и сильные, не в пример моим, она упадет через несколько дней. Эта мысль наполняет меня болью, как и потеря ребенка. Увы, моему счастью пришел конец».

Перспектива возвращения в Японию не радовала Моррисона, ведь он все равно не успел бы приехать вовремя, чтобы помешать воссоединению Мэй и Игана. Вот почему его несколько утешила телеграмма от Джеймса, которую он получил следующим утром из Вэйхайвэя, куда японцы разрешили вернуться «Хаймуну». Это была хорошая новость, но ее перечеркивала другая: по пути в Вэйхайвэй судно попало в тайфун. Штормовым ветром снесло верхнюю мачту, и вместе с ней в море унесло всю оснастку передатчика. Напасти сыпались одна за другой.

Моррисон покинул Шанхай первым же пароходом на Вэйхайвэй. Он с ужасом увидел, каким маленьким и беззащитным стоял в сухом доке «Хаймун», прежде казавшийся грозным и бесстрашным.

Он как раз присоединился к Джеймсу, когда от редактора поступила телеграмма. У Джеймса не было сил открыть ее, и он передал конверт Моррисону, который поморщился, прочитав содержание. Это была настоящая филиппика. Белл требовал объяснений, как так случилось, что, даже обладая хвалеными новомодными технологиями, «Таймс» уступила пальму первенства какой-то жалкой «Кроникл», чей репортер умудрился-таки добраться до фронта, прежде чем его сумели изловить и выдворить обратно в Японию.

— Будем надеяться, что хоть Фрейзер не подкачает, — сказал Моррисон.

В качестве жеста доброй воли по отношению к «Таймс» японцы разрешили Фрейзеру присоединиться к войскам генерала Куроки, которые пересекали реку Ялу со стороны Кореи и направлялись в Маньчжурию. При удачном раскладе ему бы удалось стать очевидцем первого серьезного сухопутного сражения этой войны. Битва обещала быть жаркой, в этом никто не сомневался. Но, как утверждал Тонами, японским шпионам, скрывающимся среди местного населения, удалось нанести на карту все русские окопы и волчьи ямы, а также точки расположения всех шестидесяти объектов тяжелой артиллерии. «Это будет великая победа», — уверенно предсказал Моррисон, задаваясь вопросом, не лучше ли было ему пойти на фронт вместо новичка Фрейзера.

Как оказалось, Фрейзер блестяще справился с заданием. Его репортажи с места сражения, которое произошло первого мая, были яркими и изобиловали подробностями. Он писал о храбрых казацких батальонах, несущих смерть своими длинными саблями, и отважных японских воинах, которые ринулись на них с поднятыми мечами и криками «Банзай!». Он описал, как японская армия, с перевесом в сорок тысяч солдат, разгромила врага, усеяв маньчжурские поля трупами русских солдат. Кровь оросила пашни, на которых остались изрубленные стебли сорго, растоптанная морковь и репа. Не хватало карет, чтобы вывезти раненых, поэтому японцы забирали только тех, у кого был шанс выжить. Фрейзер не скрывал своего восхищения японской армией: современной, умелой и демонстрирующей «полное пренебрежение к жизни».

Его статьи, передаваемые с поля битвы традиционным способом, доходили до газеты лишь через неделю, а то и через три. Японская армия, переправившись через Ялу, быстро продвигалась в глубь Маньчжурии, направляясь к стратегически важному торговому центру Ляоянь. С каждым майским днем поток беженцев нарастал. Поступали сообщения о начинающемся голоде в отдельных районах. Китайские контакты Моррисона все активнее высказывали свое недовольство конфликтом, поскольку конца ему не было видно. Антиманьчжурское движение набирало силу; его сторонники задавали справедливый вопрос, что это за правительство, которое разрешило иностранным державам вести войну на его территории и так покорно выдерживало нейтралитет, что не могло защитить и спасти собственных граждан.

Ремонт «Хаймуна» обещал затянуться на несколько недель. Моррисон вернулся в Пекин. Как-то днем, когда он работал в библиотеке, воздух взорвался плачем по покойнику. Он вскочил из-за стола и бросился во двор, едва не сбив с ног Куана, который бормотал: «Война… mafoo…» Взгляд Моррисона скользнул в сторону конюшни. Его конюх, в окружении других слуг, бил себя по щекам; жена mafoo, как догадался Моррисон, и была источником завывания, хотя теперь к ней уже присоединился целый хор женских голосов. Моррисон увидел Ю-ти; бледная, испуганная, она стояла рядом с мужем.

Конюх, Янь, как и вся прислуга Моррисона, за исключением Куана, повара и Ю-ти, был маньчжуром. Он только что получил новость о сражении возле города, где проживала вся его семья, в том числе отец и мать. После того как японцы оттеснили русских, русские вернулись и спалили город дотла. Почти никто не уцелел.

— Трусливая месть и явная провокация, — сказал Моррисон Куану. — Это лишний раз доказывает, хотя в этом и нет необходимости, что русским плевать на интересы китайцев.

Он крепко пожал руку Яню и ощутил бедность своего словарного запаса, когда попытался выразить соболезнования. Это был позор. Вероломное деяние русских. Он отдал распоряжения Куану, чтобы тот организовал работу в конюшне, дав семье Яня время на траур.

Моррисон тоже скорбел — и о своем неродившемся ребенке, и о потерянной любви, о Мэйзи, о себе. Временами, представляя ее вместе с Иганом, он корчился от ревности. К счастью, с каждой неделей он думал о ней все реже.

В конце мая Моррисон получил от Джеймса телеграмму, в которой тот просил о срочной встрече в Вэйхайвэе. Предвкушая короткую поездку, он собрался налегке и оставил Куана дома на хозяйстве.

Джеймса он нашел в привычно возбужденном состоянии на острове Лиу-Кунг, на столике перед ним стоял пресловутый ичибан.

— Не то чтобы я не привык к цензуре, — обрушился на него Джеймс, прежде чем Моррисон успел присесть. — Во времена бурской войны нам приходилось говорить «успешная экспедиция» вместо «военная неудача». Тамошние цензоры зверствовали. Но японцы просто дьяволы. Особенно по отношению к «Хаймуну». Прошло пять недель с тех пор, как они наложили «временный запрет» на передвижения «Хаймуна», и месяц со времени битвы на Ялу. Пора, — он схватил Моррисона за руку, — нам двигаться в Токио.

— Нам?

— Тебе и мне. Как ты знаешь, японцы разрешили уже многим корреспондентам присоединиться к армейским частям. Кому-то удается самостоятельно пробраться через Корею и Маньчжурию и попасть на линию фронта — пусть даже потому, что таких смельчаков стало слишком много и японцы просто не успевают их отлавливать. Кто-то прилепился к русским. Говорят, русско-японская война станет самой широко освещаемой за всю историю. Но только вот без нашего с тобой участия и ценой хитрости корреспондентов. — Он перевел дух. — Джордж Эрнест, ты знаешь сэра Клода еще со времен осады Пекина. Такой опыт дорогого стоит. Если кто и может привлечь его на нашу сторону, так только ты. И японцев тоже. Ты ведь сделал столько полезного для них, когда посылал свои телеграммы в поддержку этой войны, отстаивая интересы Японии еще до начала конфликта; они ценят твою верность и знают, чего ты стоишь. У тебя высокий авторитет, ты умеешь говорить с людьми, всех этих качеств мне не хватает. Ты непревзойденный мастер диалога. Более того, ты сохраняешь хладнокровие в этой ситуации, а я весь на нервах и плохо соображаю. Ты — последняя надежда «Хаймуна».

— И ты предлагаешь…

— Мы отплываем в Нагасаки через два дня, потом в Кобе, а оттуда по суше добираемся до Токио.

Моррисон кивнул:

— Заманчиво.

Что за Провидение ведет меня, после каждого расставания снова возвращая к ней? На этот раз, чтобы застать ее в объятиях Мартина Игана, где она искала утешения весь последний месяц.

— Если ты позволишь, — сказал он, — мне нужно отправить телеграмму.

Глава, в которой Моррисон знакомится с молодой леди в мужском платье и обнаруживает, что у них много общих интересов

С разрешения Джеймса «Хаймун» уже перевозил на своем борту странного беженца, даму-переводчицу и корреспондента конкурирующей газеты. Поэтому Моррисон не удивился, когда Джеймс сообщил ему, что в Японию вместе с ними отправится коллега-журналист. Однако он опешил от очевидной молодости попутчика — пиджак болтался на его худощавой мальчишеской фигуре, а над верхней губой даже не пробивался пушок. Поскольку Джеймс был занят на нижней палубе, Моррисон сам представился новому знакомому. Все стало ясно, когда любопытный пассажир ответил ему крепким рукопожатием и отрекомендовался:

— Элеонора Франклин, военный корреспондент.

Моррисон не смог скрыть своего изумления:

— И для кого же вы пишете, мисс Франклин?

— «Леслиз уикли».

Ей удалось произвести впечатление на Моррисона. «Леслиз уикли» был одним из самых популярных в Америке иллюстрированных журналов.

— И вам нет необходимости говорить о том, кто вы. Кто не знает великого доктора Моррисона? Как и весь остальной мир, я восхищалась вашими репортажами из осажденного Пекина. Для меня большая честь познакомиться с вами. И особое удовольствие встретить человека из второй страны мира, где женщины получили право голоса.

— Неужели мы это сделали? — поддразнил ее Моррисон. — И о чем мы только думали?

— Совершенно очевидно, что вы не приложили к этому руку. Но это случилось два года тому назад. На всякий случай, если вам интересно, первой страной, где было провозглашено равноправие, стала Новая Зеландия. В Америке женщины могут голосовать лишь в нескольких штатах. Что очень досадно. — Она вздохнула. — Как бы то ни было, для меня честь знакомство с вами обоими. — Она повернулась к Джеймсу, который только что присоединился к ним на палубе. — Мне следовало еще раньше упомянуть, что ваши репортажи с бурской войны вдохновили меня на то, чтобы стать военным корреспондентом. Я, разумеется, читала и статью Уинстона Черчилля в «Морнинг пост», но ваши работы произвели на меня большее впечатление.

Джеймс просиял:

— Не хочу хвастаться, но я опередил Черчилля на два дня. В то время из Ледисмит можно было отправлять сообщения только голубиной почтой, а у меня как раз кончились голуби. Я ожидал прибытия новой партии, когда заметил вспышки огней вдали. Это враг посылал мне сообщение по гелиографу: «Они были очень вкусные».

У мисс Франклин, как заметил Моррисон, был очень милый смех.

— Признаюсь, мне еще не приходилось встречать военного корреспондента женского пола, — сказал он.

Мисс Франклин усмехнулась:

— Век, в котором мы живем, прославляет подвиги и гениальные открытия, только если они совершены мужчинами. Общество ждет от женщин лишь послушания, порядка и скромности. Я вижу, вы оба улыбаетесь, но вы не можете отрицать, что, восторгаясь нашей добродетелью, мужчины на самом деле превозносят нашу пассивность и уступчивость. Когда они говорят, что мы красивы, это подразумевает, что они восхищаются тем, как мы истязаем себя, запихивая ноги в узкие сапожки на высоких каблуках и туго стягивая тело корсетом. — Она показала на свой мужской костюм. — Я бы никогда не смогла выполнять свою работу, будь я одета в женское платье.

Да ей палец в рот не клади. Кажется, новое поколение молодых женщин изобрело свои способы ставить нас в тупик.

Моррисон не мог не признать, что он восхищен характером и умом мисс Франклин; во всякомслучае, она обещала стать приятным собеседником.

— Тогда почему, — с усмешкой во взгляде спросил он, — женщины не оставят свои корсеты и прочие пыточные аксессуары и не позаимствуют мужской стиль в одежде?

Мисс Франклин тут же нашлась с ответом:

— Потому что большинство женщин угнетены собственной тиранией. — Она принялась высмеивать своих ровесниц, которые предпочли жить в свое удовольствие, вместо того чтобы заниматься самообразованием и настоящим делом. — У меня есть приятель — возможно, вы с ним знакомы? — Мартин Иган.

До этого момента разговор был настолько занимательным, что Моррисона отпустило напряжение последних дней. Как только прозвучало имя Игана его сердце пропустило удар.

— Я знаком с мистером Иганом. И что с ним?

— Мне не стоило бы говорить об этом, — ответила мисс Франклин, хотя по ее тону было ясно, что ей не терпится продолжить. — Мистер Иган такой умный и прогрессивно мыслящий человек, и мне казалось, что его как раз привлекает более современный, что ли, тип женщины. Женщины, которая занимает ответственную и активную позицию. Но нет, он польстился на пустышку, которая попросту прожигает жизнь, и это… — Ее словно прорвало: — Это ужасно противно!

— Вы, должно быть, имеете в виду Мисс Перкинс? — Голос Моррисона не выдал и тени волнения.

Мисс Франклин, похоже, смутилась. Она осторожно спросила:

— Так вы знакомы с этой леди?

— Да, мы знакомы, — сказал Моррисон.

— И какого вы мнения о ней? — спросила мисс Франклин после паузы.

— Я согласен с тем, что она как раз подходит под ваше описание, — признал Моррисон. — И даже больше, чем вы думаете.

— Как… странно. — Она хотела было сказать что-то еще, но передумала.

— Ее отец сенатор от Республиканской партии в Конгрессе Соединенных Штатов, — добавил Моррисон.

— Да, я знаю. Он довольно интересный субъект. Масон, член Ордена тамплиеров, имеет доли в рудниках, пароходствах, мельницах, ранчо, китобойном промысле — всего не перечесть. В бытность свою губернатором помиловал многих калифорнийских молодых заключенных после личной беседы с ними. Имеет репутацию активного сторонника монополий, пробивает их интересы в своем законотворчестве. Шутят даже, что, если ему когда-нибудь доведется тонуть, «Стандард Ойл» пришлет танкер для его спасения.

— Вы хорошо осведомлены об отце мисс Перкинс, — заметил Моррисон. Как будто сам не мог похвастать тем же.

— Просто я интересуюсь политикой, вот и все, — пожала плечами не по годам смышленая мисс Франклин.

Разговор перешел на «Хаймун» и его беспроволочный телеграф. Интерес и сочувствие к этому проекту, проявленные мисс Франклин, пролили бальзам на душу беспокойного Джеймса. Пока они были увлечены беседой, Моррисон варился в своих мыслях об Игане. Он непременно встретится с ним и поговорит по-мужски. Решено — прежде всего встречусь с Иганом.

Нет, он не может так поступить. Это было бы несправедливо. Сначала он должен увидеться с ней.

Он встретится с ними обоими.

Он не будет встречаться ни с кем из них.

Он встретится только с Мэй.

Она уже, наверное, получила телеграмму, которую он отправил ей из Вэйхайвэя. Не зная, сколько они простоят в Нагасаки, он сообщал ей, что она может связаться с ним в Кобе.

На Желтое море опустилась ночь. Моррисон устремил взгляд на звезды, словно они могли указать ему путь. Но звезды равнодушно мерцали.

Глава, в которой наш герой размышляет о любовных победах «устричного пирата» и получает срочное приглашение

Время, проведенное на борту «Хаймуна», а потом и в Нагасаки, где очередной мелкий ремонт задержал их на несколько дней, прошло довольно приятно, хотя Моррисон нервничал все сильнее по мере приближения к порту назначения. Наконец на горизонте показался Кобе с его кирпичными складами и иностранным поселением, раскинувшимся вдоль берега, а за ним высились покрытые буйной растительностью горы Рокко. Японские лодочники, почти нагие, лишь в набедренных повязках, выгружали пассажиров, багаж и другие грузы. Было жарко и влажно. В ушах еще стоял стук корабельных двигателей. Моррисон пересек Бунд-парк и зашагал по аккуратным улицам, мимо аккуратных полей для игры в крикет, опрятных домиков и шумных магазинов. Кобе, где совсем не ощущалось зловония даже в июне, и все благодаря подземной канализации, имел заслуженную репутацию «образцового поселения Дальнего Востока».

На телеграфе он застал длинную очередь у справочного окошка. Прямо перед ним стоял японец в костюме западного покроя, чуть дальше молодая европейская дама в образе гибсоновской девушки^[42] и китайский коммерсант в сюртуке, шелковой рубашке, широких брюках и шляпе поверх уложенной кольцом косички. Очередь двигалась медленно.

Я полагаюсь на волю небес. Каков будет их приговор? Увижусь ли я с Мэйзи и при каких обстоятельствах? Любит ли она меня по-прежнему или я навеки изгнан из ее сердца? Суждено мне испытать счастье или боль?

— Могу я вам помочь, сэр? — лениво протянул служащий-англичанин, словно он находился на курорте Клэктон-он-Си. Моррисон представился и спросил, не было ли телеграмм на его имя.

Скорость, с какой служащий просматривал корреспонденцию, предполагала, что он читает даже не по слогам, а по буквам. Моррисон в нетерпении переминался с ноги на ногу. Из-под соломенной шляпы струился по вискам пот; под мышками тоже становилось мокро. Наконец служащий поднял на него взгляд и с анемичной улыбкой произнес:

— Боюсь, что нет, доктор Моррисон. Что-нибудь еще?

Как только Моррисон вышел из здания телеграфа, небеса разверзлись. Дождь затопил выложенные кирпичом дорожки, летние зонтики пастельных цветов уступили место своим черным собратьям. Раскрыв зонт, Моррисон поспешил к спасительной гавани клуба Кобе. Ему нужно было скоротать время до встречи с Джеймсом и Тонами на вокзале, откуда им предстояло ночным поездом выехать в Токио. Схватив в читальне пачку газет, он бегло просмотрел списки гостей «Гранд-отеля» в Иокогаме. Имена мисс М. Перкинс и мистера Мартина Игана шли друг за другом. Мне больно, но кого в этом винить? Неужели я окончательно повержен счастливим соперником?

Моррисон составил телеграмму, которую собирался отправить в «Гранд-отель», уведомляя Мэй о том, что он остановится в токийском отеле «Империал» с двух часов пополудни завтрашнего дня.

НАДЕЮСЬ, ТЫ ВЕСЕЛО ПРОВОДИШЬ ВРЕМЯ. ЭРНЕСТ.

Дождь кончился. Влажные испарения с гор зависли над городом. Моррисон, не в силах усидеть на месте, поднялся на холм Китано. Он побродил среди кукольных домиков иностранцев, которые своими сочными зелеными лужайками и ухоженными цветниками нагнетали мысли о скучной семейной жизни. Потом перешел в Старый город, где мотался по улицам, пока не пришло время ехать на вокзал.

Устроившись в спальном вагоне, Моррисон, Тонами и Джеймс говорили о кораблях и политике — делах сугубо мужских и серьезных. Эти разговоры были ему по душе. Ян. Наутро поезд прибыл в Токио, и свисток паровоза, словно ножом, полоснул по нервам.

Величественный отель «Империал» своим фасадом в стиле неоренессанса затмевал императорский дворец, возвышаясь над окружающими постройками, словно призрак Парижа. Построенный четырнадцать лет назад по образцу лучших отелей Европы и Америки, в своем декоре он сочетал Восток и Запад, а сервис вобрал в себя все лучшее от обоих. Сам император устраивал здесь бал в честь своего дня рождения.

Безупречно одетый управляющий-японец, приветствовав Моррисона по-французски, пробежал пальцем по регистрационной книге и виновато произнес:

— Je sms desolee, Docteur Morrison.

Газетчики со всего мира пусть и не могли похвастаться оперативностью в освещении военных действий, зато преуспели в захвате отеля. Все комнаты были заняты. Управляющий с видимым сожалением сообщил Моррисону, что отель сможет принять его только через два дня.

Разочарованный, журналист отправился в британскую дипмиссию. Устроившись в гостевой комнате, он позвонил в «Гранд-отель» Иокогамы. Сердце билось, как паровой молот.

— Дорогой…

Его поразило, как быстро музыка ее голоса пробила брешь в толще накопившихся за месяц тревог, ревности, сердечных мук и тоски.

— Мэй. Мэйзи… Я так волновался за тебя. Как только узнал…

— Я в порядке, милый. Пожалуйста, не беспокойся за меня.

— Ребенок…

Ее голос дрогнул:

— В самом деле, со мной все хорошо. Это был такой шок. Я имею в виду, все, что случилось. Я никак не ожидала… впрочем, все к лучшему.

Моррисон уловил нотки неуверенности в ее голосе.

— Ты одна?

— Да. Мартин уехал в Токио проводить Джека Лондона. — Ее голос обрел прежнюю твердость. — Джеку надоела эта война.

— В самом деле? — Моррисон ощутил знакомый привкус ревности во рту.

— Ну, если точнее выразиться, ему надоело отсутствие войны. Он сказал, — Мэйзи понизила голос, видимо копируя интонации писателя: — «Смотреть нечего, писать не о чем, разве что о ноющих корреспондентах, бассейнах и тоскливых храмах». — Она рассмеялась: — Представляешь, как забавно. Он тоже вырос в Окленде, хотя наши пути никогда не пересекались. Джек жил в трущобах, работал в кегельбане, потом на консервной фабрике, а уж когда ему исполнилось пятнадцать, подался в «устричные пираты». Он как раз был из тех мальчишек, с которыми нам строго-настрого запрещали общаться, чтобы не замараться… — Она вздохнула: — Я буду скучать по милому Джеку.

Моррисон, мрачно слушая ее, утешал себя только тем, что если «устричный пират» и взял на абордаж судно под названием «Мэйзи» или каким-то образом «замарал» ее, то это должно было в большей степени расстроить его ближайшего друга Игана.

— Я не могу долго говорить, Мэйзи. Меня ждет Джеймс. Какие у тебя планы?

— Мартин вернется только завтра. Приезжай в Иокогаму на ужин. Я безумно хочу тебя видеть.

Он почувствовал, как шелковая паутина снова затягивает его в свои сети.

Глава, в которой наш герой сражается с американским капитаном за доступ к телу

Встреча в Токио с Джеймсом и коллегой Бринкли затянулась, и Моррисон на час задержался с отъездом. Когда он сошел с поезда в Иокогаме, было уже полдевятого вечера.

Глубоководный порт Иокогама, этакий Японский Дикий Запад, был наводнен gaijin^[43] всех мастей, начиная от бродяг, дезертиров и авантюристов и заканчивая студентами и газетчиками. Проститутки в «Грязном городе», численностью не меньше, чем в лондонском Хэймаркете, говорили по-английски — по крайней мере, так обещала мадам в борделе номер девять, — а Бладтаун бурлил и скандалил, как нью-йоркская Бауэри и Пиратский берег Сан-Франциско, вместе взятые. В прошлом Моррисону уже доводилось исследовать злачные места Иокогамы, но в этот душистый июньский вечер он направился к «Гранд-отелю» по освещенным улицам, где не было бы страшно даже миссис Рэгсдейл. Темно было только у него на душе.

Мэй ждала его на широкой веранде, восседая на троне из ивовых прутьев и потягивая лимонный сквош. Из-под подола юбки с шелковыми бантами выглядывала белая изящная туфелька, украшенная стеклярусом. Экстравагантность ее нарядов уже начинала казаться Моррисону чрезмерной. Он вспомнил ее неуемную расточительность и остался доволен тем, что все это в прошлом, поскольку его все-таки больше привлекала разумная умеренность.

На ее тарелке было выложено ассорти из крохотных японских пирожных, вылепленных в форме летних цветов и фруктов: гортензии, азалии, ириса и сливы. Рядом с ее троном стоял пустой стул. Завидев Моррисона, она изобразила удивление:

— Боже правый, да это же сам доктор Моррисон. Какой приятный сюрприз встретить вас здесь!

— Мисс Перкинс. — Он склонился над ее рукой в перчатке.

И что за игра на этот раз?

— Я так рада видеть тебя, Эрнест, милый, — быстро зашептала она, — но мы должны быть очень осторожны. — Прежде чем она сумела объяснить, в чем дело, американский военный, самодовольный коротышка, чье лицо напоминало сморщенное яблоко, решительно направился к пустому стулу, всем своим видом заявляя на него права. Мэй представила его как капитана Геймеса из американской артиллерии.

Капитан Геймес сухо пожал Моррисону руку, как будто делал ему одолжение.

— Да, конечно, очень рад, очень. — В его улыбке обнажились зубы, неровные и серые, словно старые надгробные камни. — Мисс Перкинс очень высоко отзывается о вас, доктор Моррисон. Да и вряд ли найдется на всем Дальнем Востоке тот, кто не слышал о знаменитом докторе Моррисоне из Пекина.

Моррисон почувствовал нарастающую тревогу.

— Я слышал, вы знакомы и с мистером Иганом. Отличный парень Иган, отличный.

Сердце Моррисона нырнуло в такие глубины, какие не снились даже Иокогамскому заливу.

— В самом деле.

— Капитан Геймес любезно сопровождал меня сегодня на Мото-Мачи. — Мэй вклинилась в их разговор с несколько наигранным оживлением; Моррисон осторожно покосился на нее. — Мы классно провели время, не правда ли, капитан Геймес?

Капитан Геймес кивнул.

— Классно, — повторил он, и юношеский жаргон эхом разнесся по некрополю его рта.

— Я купила столько милых вещиц. Оби^[44] с драконами и фениксом; кимоно с изумительным узором из павильонов, деревьев гинкго и бамбука; вы знаете, что на одно кимоно уходит девять тысяч шелковых коконов? Еще я нашла черную лаковую шкатулку для драгоценностей с перламутровой инкрустацией, я подарю ее маме, и еще одну шкатулку для перьев, тоже лаковую, но ярко-оранжевую, это для папы. Потом я купила чайную чашку. Хозяин магазина сказал, что когда-то она принадлежала любовнице императора…

— Да, он уверял нас в этом, — встрял капитан Геймес.

— О, капитан Геймес не поверил в эту историю о любовнице императора. А мне хочется верить, и я буду верить, капитан Геймес. — Она нежно похлопала капитана по руке.

Ему придется свыкнуться с этой логикой, если он хочет остаться рядом с ней.

— Во всяком случае, чашка эта то ли для черного чая, то ли для зеленого — я уже забыла. Здесь чаепитие — это целая наука. Так же, как и шопинг, не правда ли, капитан Геймес?

Геймес мрачно кивнул.

Мэй снова обратилась к Моррисону, который вдруг поймал себя на том, что происходящее начинает забавлять его.

— Но самое интересное было потом, когда мы зашли к продавцу местного антиквариата. Я купила совершенно потрясающие старинные гравюры на дереве.

Капитан Геймес фыркнул:

— Нам, конечно, не понять этот стиль, хотя одна или две гравюры вполне достойны внимания. Конечно, тому, кто понимает в акварели, проще разобраться в ценности искусства.

— Не правда ли, он умен? — Мэй обратила взор на Моррисона.

— Весьма, — согласился Моррисон. Он не сомневался в том, что Иган не случайно приставил к ней Геймеса, поручив ему развлекать ее и присматривать. Впрочем, даже у Мэйзи не возникло бы мысли затащить такого зануду в свою постель. И эти зубы! Впрочем, он тут же напомнил себе, что когда-то так рассуждал и о Джеймсоне.

Геймес переключился на Моррисона:

— Итак, доктор Моррисон, что привело вас в Иокогаму? Война, конечно?

Моррисон сразу понял, что капитан Геймес не может быть полезен в качестве источника информации. Чувствуя, что скоро начнет рвать на себе волосы от нервного напряжения, Моррисон обрадовался, когда Мэй предложила всем пойти поужинать.

Лобби отеля украшал целый ряд ионических колонн. Мэй вдруг обхватила одну из них и закружилась. Сделав круг, она остановилась и, словно ища опору, схватила руку Моррисона и крепко сжала ее. Что за создание! Он не мог сказать, был ли этот жест утешающим или заговорщическим. Выражение ее лица, веселое и задорное, не давало ответа. Геймес, как с удовольствием отметил Моррисон, выглядел обескураженным.

Японец-официант разлил по хрустальным бокалам шампанское и принял у них заказ на французском языке.

Разговор за столом добил его окончательно. Геймес говорил без умолку, но не сказал ничего интересного. В свою очередь, Моррисону нечего было сказать Геймесу. Им с Мэйзи о многом нужно было поговорить, но в присутствии Геймеса это было невозможно.

Моррисон рассеянно ковырял свою утку и чувствовал, что каждое новое блюдо, хотя и изысканно обыгранное, лишь усугубляет ощущение тяжести в животе, и, когда принесли десерт — сливочный пудинг, — возникла угроза, что все это изобилие попросится наружу.

Капитан Геймес решил, что неплохо было бы прогуляться после ужина. В качестве маршрута он предложил Кайган Дори — набережную, которая вела к Дереву Тамакусу, где адмирал Перри подписал Канагавский договор, открывший Японию внешнему миру пятьдесят лет назад. Или, если они желают более активной прогулки, можно было бы подняться на живописный холм Блафф, где находится кладбище. Там его зубы будут как раз к месту. Мэй запротестовала: она так находилась за день, что ее ноги уже не сделают ни шага. Она настойчиво посоветовала Геймесу прогуляться одному, сказав, что останется в лобби и поболтает немного с доктором Моррисоном, прежде чем отправится спать. Тогда Геймес предложил сыграть в бильярд. Моррисон сослался на неотложные дела; временем на игры он не располагал. Мэй все-таки удалось уговорить Геймеса на прогулку в одиночестве. Когда они наконец спровадили его, она посмотрела на Моррисона и на выдохе прошептала:

— Номер 105. — После чего развернулась и легкими шажками, которые ничем не выдавали усталости, засеменила по мраморному полу, цокая каблучками и оставляя после себя шлейф аромата французских духов.

Сгорая от волнения, Моррисон поднялся следом за ней.

Глава, в которой наш герой выдерживает самое напряженное интервью и вознаграждается глотком счастья

Моррисон оглядел номер, роскошно декорированный в стиле Людовика XIV, — европейская фантазия в нежно-розовой гамме. Мартин Иган оставил неуловимые, но безошибочные следы своего присутствия: галстук здесь, флакончик лосьона для бритья там, пара носков и подтяжек и даже подписанный автором экземпляр «Зова предков». Моррисон задался вопросом, было ли это случайностью или хитрой уловкой, а может, это те самые… блуждающие мины.

Он сделал осторожный шаг в сторону Мэй, но она отступила назад с виноватой полуулыбкой на лице. Жестом указав ему на кресло, сама она, шурша юбками, устроилась на стуле.

— Эрнест, дорогой, я так рада, что мы наконец можем поговорить. — Пальцы затеребили ленты на платье. — У нас ведь такое бурное прошлое, не так ли? — Ее глаза искали у него подтверждения.

Моррисону страстно хотелось прикоснуться к ней. Но пропасть, разверзшаяся между его креслом и ее стулом, казалась непреодолимой.

— Это было самое приятное время в моей жизни, — сквозь зубы процедил он.

— Наверное, нам следует оставить все как есть. О, посмотри на меня, милый.

— Я думал, мы могли бы… особенно после того, как… ну, ты знаешь. Я не понимаю, почему ты сказала миссис Рэгсдейл, что это был Иган, — выпалил он.

Мэй подалась вперед и прижала палец к его губам. Он взял его в рот, и она рассмеялась — своим настоящим, свободным, естественным смехом, — впервые за этот вечер.

— Эрнест, дорогой, ты знаешь, что я без ума от тебя. Но я знаю и то, что в глубине души ты никогда не помышлял о том, чтобы жениться на мне. Ты человек солидный, амбициозный.

— Ты смеешься надо мной. — Его голос прозвучал хрипло.

— Вовсе нет. Но я знаю, что мои заботы зачастую казались тебе легкомысленными, даже скучными.

— Легкомысленными — да, возможно, временами. Скучными — вот уж нет, это слово к тебе неприменимо.

— Спасибо тебе. Ты так часто произносил слово «скучный» в отношении других, что иногда я начинала бояться, что оно касается и меня. Правда. С тех пор как я тебя знаю, ты так часто жаловался на то, что вот этот обед был чертовски скучным, а этот ланч оказался пустым. Каждый день ты общаешься с людьми, которых считаешь занудами или они попросту раздражают тебя, — ты ведь не станешь это отрицать. Исключение составляют лишь Молино и Дюма, и все равно одного из них ты постоянно упрекаешь в несдержанности, а другого в отсутствии честолюбия. Что же до твоих коллег, я выслушала столько жалоб в их адрес. Джеймс капризный, Мензис подхалим, Грейнджер неумеха, Бедлоу болтун…

— Ты права в отношении других, но, Мэйзи, ты вовсе не зануда, и любой обед с твоим участием никогда не был скучным. Господи, да если и были за эти месяцы нескучные обеды и ланчи, так это только благодаря тебе.

Мэйзи принялась играть с пуговицами на рукаве.

— Ну что мы прилепились к этой скуке? — Улыбка тронула ее губы. — Ты действительно ни разу не упрекнул меня в этом.

— У тебя талант развлекать и веселиться, и ты щедро делишься им. — Разговор складывается совсем не так, как я рассчитывал.

Она поджала губы:

— Я знаю, ты никогда не одобрял того, что я встречаюсь с другими мужчинами.

— Вопрос не в этом, Мэйзи.

— Хотя я и вынуждена держаться в рамках приличий ради спокойствия своей семьи, признаюсь, скромность — это не мое. И как тебе известно, я не приемлю лицемерия, даже если это означает, что мое поведение, не говоря уже о каких-то брошенных словах, приносит боль окружающим.

— Любая боль, какую ты мне причиняешь, несравнима с тем счастьем, что ты даешь. Я действительно считаю, что у нас с тобой гораздо больше общего, чем ты думаешь. Я тоже презираю лицемерие, Мэй. Всей душой.

— Ты много раз говорил мне это, Эрнест, но так ли это на самом деле, дорогой? Ты вот критикуешь многих, но разве ты когда-нибудь говорил им в глаза, что думаешь о них? Я слышала, что наедине с собой ты высказываешь куда более резкие суждения, чем в своих телеграммах, — о той же войне, например. Ты ведь не всегда пишешь, что думаешь; ты пишешь то, что считаешь нужным. Мне кажется, ты любишь свое положение в обществе куда больше, чем ненавидишь лицемерие, к которому приходится прибегать, чтобы сохранить это положение.

Хотя и слушая ее с открытым ртом, Моррисон не мог подобрать слов для ответа. Она била точно в цель.

— О, Эрнест, дорогой, — пробормотала она, — я так виновата. Мне не нужно было заводить этот разговор, и я совсем не хотела ссориться.

Моррисон, несчастный, встал и протянул к ней руки:

— Если ты не презираешь меня, иди ко мне.

Она театральным жестом приложила ладонь ко лбу:

— Не могу. Я твердо обещала Мартину хранить ему верность.

Я готов провалиться сквозь землю.

— Тогда зачем ты просила меня приехать? Просто чтобы помучить меня?

— Конечно нет, дорогой. Просто я люблю тебя.

— Тогда почему Иган?

Голос Мэй опустился до шепота:

— Потому что он не так опасен для моего сердца, как ты.

— Выходит, я в тебе ошибался.

Она насторожилась:

— Что ты имеешь в виду?

— Помнишь наш разговор в тот день, когда мы бродили по старому Шанхаю? Ты говорила, что обожаешь риск, что не хочешь жить тихой жизнью в угоду общественному мнению. Я поверил тебе, но теперь думаю, что это была всего лишь бравада с твоей стороны.

Она обмякла, словно марионетка, выпущенная из рук кукловода.

— Touche^[45], — еле слышно произнесла она. — Но это не было бравадой. Я готова подписаться под каждым своим словом. И все-таки, — она взмахнула рукой, — я не знаю, что делать. Я обещала Мартину, понимаешь?

— Да, но ты обещала и… — Он уже собирался сказать, что она обещала то же самое и ему, когда до него вдруг дошло, что этого не было.

— Нет, тебе я никогда этого не обещала, — сказала она, словно читая его мысли. — Я стараюсь не давать пустых обещаний. И стараюсь держать те обещания, что уже дала. Можно смеяться надо мной, но таково мое понимание морали.

Моррисон не сразу осмыслил ее слова.

— Ты выходишь за него замуж?

— Нет. Да. Может быть. Я вовсе не стремлюсь к этому. Но он хочет.

Обескураженный ее абсурдной логикой, Моррисон не сумел возразить. Он размышлял о том, как лучше уйти, чтобы не потерять лица, когда она вскочила, бросилась ему на шею и прошептала:

— О милый, ты и я, мы оба в отчаянии, ведь так? В любом случае, Мартин вернется из Токио лишь завтра.

Со стороны порта донесся гудок парохода. Электрический вентилятор скрипнул под потолком, медленно закружив лопастями.

Какая же она все-таки непредсказуемая! В какой-то момент она играет трагедию, а уже в следующее мгновение выступает в роли искусительницы и провокатора! Она возбуждает меня и играет мною в свое удовольствие. Она живет только настоящим, прошлое вычеркнуто из памяти, будущее туманно. Она — Диана, богиня охоты, хотя и не девственница. Ее ум — это лук, а очарование — стрелы. И вряд ли отыщется хоть один белый мужчина во всем Китае, а теперь, как я понимаю, и в Японии, кто избежал бы этих сладких стрел. Она честна, как виски, прямолинейна, как выстрел в упор. Я целую ее и пьянею. Ее искренность достойна восхищения и зависти. Она не обещает мне ничего, кроме мимолетной радости, но и этого довольно. Ее нельзя поработить, и Иган вскоре узнает об этом, к своему разочарованию, бедняга. Я целую ее, и она обнимает меня так крепко, что я задыхаюсь. Она стонет, она вздыхает, она играет спектакль; я так и не знаю, был ли ребенок на самом деле или это очередной лихо закрученный поворот в ее сценарии. Я уверен лишь в том, что весь мир для нее — сцена и она главная героиня, а мы, бедные мужчины, во втором составе. Она права в том, что я не смог бы всю жизнь довольствоваться этой ролью. Я начал понимать Джона Уэсли, с его сомнениями и колебаниями, хотя мне это и нелегко. Мэй Рут Перкинс абсолютно, всецело, по-настоящему верна только себе самой, и больше никому. И хотя она не ищет скандалов, они обрушиваются на нее и всех, кто рядом, словно июньские ливни в Японии. Как бы мне ни была ненавистна мысль о том, что волосатые лапы Джеймсона когда-либо прикасались к ней, я вынужден признать, что он прав. Она нимфоманка высшего порядка — и доказывает это каждым своим жестом, каждым вздохом. И все же… Ее способность дарить счастье уникальна. Ее живость, ее искрометный юмор, ее театральная экстравагантность, ее чувственность. Ее влажность. Ее полные груди. Ее томный взгляд. Ее манящие бедра. Ее лоно. Ее врожденная, непреходящая жажда жизни — тот самый колодец, из которого мы все пьем. Или, быть может, то озерцо, перед которым мы встаем на колени, чтобы полюбоваться собственным отражением в воде. Но каким бы ни был этот водоем, он бездонный, соблазнительный, кристально-чистый. И я остаюсь, прикованный к ней цепями, коленопреклоненный, уповающий на небеса.

Голос Мэй, слабый и нежный, словно мяуканье котенка, ворвался в его мысли, и ее рука схватила его за волосы, отрывая от подушки.

— Дорогой, ты сводишь меня с ума. Теперь я хочу, чтобы ты был во мне.

Глава, в которой сэр Клод подтверждает истину старой поговорки о дипломатах, и наш герой, вдохновленный воспоминаниями о давней осаде, решает продолжать собственную

Утром Моррисон, воспользовавшись тем, что Мэй еще спит, закинул галстук Мартина Игана за спинку кровати. Ему не хотелось уходить, но сэр Клод Макдональд согласился принять его. Они с Мэй нежно попрощались. Мысль о том, что скоро рядом с ней ляжет Иган, была мучительна. Но он был не настолько глуп, чтобы брать с нее обещание хранить ему верность.

Моррисон сошел с поезда в Дзуши, где находилась резиденция министра, и сразу окунулся в удушливую жару. В воздухе кружила мошкара, сосны стояли с обожженными солнцем иголками. На одинокую лужицу слетелись стрекозы, а вдалеке маячили горы, размытые в серовато-голубом мареве. Хотя и несколько утомленный после бессонной ночи, он пребывал в приподнятом настроении и был открыт для новых впечатлений.

Жена сэра Клода, Этель, тепло встретила его. Моррисон считал ее самой привлекательной из жен дипломатов и всегда поражался тому, как повезло сэру Клоду. Когда Этель коснулась его щеки приветственным поцелуем, он отметил, что волосы у нее по-прежнему густые и темные и нет ни одного седого. Что было удивительно для женщины, потерявшей мужа и двоих детей во время эпидемии холеры в Индии, а потом пережившей осаду Пекина вместе с сэром Клодом.

Рукопожатие министра было не столько холодным, сколько слабым и влажным, а его глаза, как у бассета, казались совсем печальными.

Когда они устроились в гостиной, обставленной в привычном для иностранных резиденций смешанном стиле, сочетающем элементы западного и восточного декора, Этель стала расспрашивать о старых знакомых в Пекине. Закончила ли леди Сьюзан свою книгу о Китае? Как поживает И. Дж.? А как там эксцентричный Эдмунд Бэкхаус — все еще переводит для него, Моррисона, правительственные бюллетени? А Берти Ленокс Симпсон по-прежнему терпит убытки?

Сэр Клод, подкручивая кончики усов, заметил, что сегодня тринадцатое июня, четыре года назад в этот день орды «боксеров» начали штурм иностранных миссий в Пекине.

— Ах да, точно, — сказал Моррисон, удивляясь собственной забывчивости.

— Страшное было время. — Этель посмотрела на свои руки, уже далеко не молодые, но все равно изящные и тонкие. — И все же иногда я вспоминаю те дни как самые счастливые и безмятежные, наполненные каким-то особым смыслом. Странно, тебе не кажется?

— Нет, — ответил Моррисон, — вовсе нет. Иногда самые трудные времена оставляют яркий след в памяти.

За чашками индийского чая они пустились в воспоминания о том, как французский министр Ришон в ночной сорочке с красными птицами завывал: «Nous allons tous mourir ce soir», — и так каждый вечер, пока они все дружно не сошлись во мнении, что лучше уж умереть, только бы избавиться от него. «Nous sommes perdus!» — заливался Ришон слезами, и как они все желали, чтобы он сам perdus, и чем раньше, тем лучше. О том, как старик фон Белоу из германской миссии играл на фортепиано «Полет валькирий» Вагнера, словно приближая апокалипсис, — и иногда, как напомнил сэр Клод, просто чтобы заглушить крики, доносившиеся из-за стен осажденного квартала.

Какое-то время Моррисон и Макдональды молчали.

— Помню, я пил вермут из бутылки, горлышко которой срезала пуля, — ухмыльнулся Моррисон, и настроение снова поднялось.

— А помните те обеды из мяса пони, приправленного карри, и голубиного рагу, которые мы запивали шампанским? — спросила Этель. — Обеды, на которые итальянский министр всегда спускался в смокинге.

Моррисон вспомнил, как незадолго до осады, двадцать четвертого мая 1900 года, Макдональды устраивали в своей резиденции большой прием по случаю празднования восемьдесят первого дня рождения королевы Виктории. В тот день, еще до начала приема, в хутонге неподалеку от иностранного квартала на глаза ему попался молодой «боксер», который ввел себя в транс и рубил воздух мечом. В тот вечер это стало хорошим анекдотом. Моррисон под руку с леди Этель проследовал к столу. Потом они вальсировали на теннисном корте под светом красных бумажных фонариков, под звуки духового оркестра…

Моррисон вдруг увидел все так, как будто это было вчера. Он танцевал с хозяйкой, потом с невыносимой леди Бредон, очаровательной Джульет, невероятно податливой мисс Бразьер и толстой и потливой Полли Кондит Смит, которую вскоре после этого спасал с Западных холмов вместе с миссис Сквирс. Они вновь и вновь поднимали тосты за королеву, и веселье продолжалось до самого рассвета. На следующее утро Моррисон проснулся и узнал, что, пока они праздновали, «боксеры» совершили массовое убийство миссионеров всего в восьмидесяти милях от Пекина. Перерезанные глотки. Отрубленные конечности. Изнасилованные женщины… Восьмого июня «боксеры» подошли к городу и сожгли конюшни пекинского ипподрома. Спустя три дня они выбросили канцлера японской миссии, мистера Сугияму, из экипажа и забили его до смерти, вырвав из его груди сердце. Двумя днями позже «боксеры», не встретившие никакого сопротивления императорской армии, ворвались в город и начали поджигать дома иностранцев и резать новообращенных христиан. Началась осада.

— Мы пережили удивительные времена, — сказал сэр Клод. — Но, — тут он обратился к гостю, — ты ведь пришел не для того, чтобы предаться воспоминаниям.

Следуя за хозяином в кабинет, Моррисон поймал себя на мысли, что, хотя он и вел здоровый и умеренный образ жизни, где-то к концу прошлого, 1903 года заметил, что адреналина в нем поубавилось и он как-то незаметно провалился в средний возраст. Постепенно он начал уступать натиску болезненных недугов. Стал более осторожным и циничным. И с самого начала военного конфликта, как он заметил, взял привычку сосредотачиваться на деталях (выяснял, сколько комплектов амуниции контрабандой провозят в почтовых мешках, запоминал названия военных кораблей, даже подсчитывал численность русских войск, охраняющих платформу железнодорожного вокзала в Ньючанге), и все это время его преследовало такое чувство, будто он не видит целостной картины. Не только войны, но и жизни вообще. Он не особенно задумывался над этим, поскольку будничная рутина не оставляла времени на философские размышления. Когда он встретил Мэй, сердце забилось быстрее. Моррисон до сих пор не мог сказать, было ли это учащенное сердцебиение признаком любви или доказательством того, что еще не все потеряно, или вообще было связано с чем-то другим.

Он был доволен тем, что заранее подготовился к встрече с сэром Клодом, потому что сейчас, лицом к лицу с министром, вдруг почувствовал себя очень усталым.

— Мы решили отказаться от аренды «Хаймуна», — начал он, проверяя реакцию дипломата.

— Не надо торопиться.

— Не надо? — с бесстрастным выражением лица произнес Моррисон.

— Пока я не встречусь с бароном Комурой.

Комура был японским министром иностранных дел.

— И когда это произойдет?

— В четверг. Но прежде ты, Джеймс и я встретимся с генералом Фукушимой.

Моррисон задался вопросом, прав ли он был, недооценивая Макдональда.

На обратном пути в Токио напряжение и недосып все-таки сломили его, и он задремал, уронив голову на грудь. Вечером он с трудом мог разлепить веки за ужином с Джеймсом, которому представил следующую оценку обещания помощи от Макдональда: «Слабое, скользкое, обтекаемое и, возможно, неискреннее. Но это наша единственная надежда».

Наутро Моррисон проснулся от шума дождя. Льет как из ведра. Переселившись в «Империал», он написал нежную записку Мэй, сообщая, что загружен работой, но позвонит ей после встречи с сэром Клодом и Фукушимой в британской миссии. Он чувствовал себя легко, как никогда.

Генерал Фукушима говорил прямо, без обиняков. «Хаймун» создавал реальную помеху японским военным операциям; своим передатчиком он осложнял работу военного телеграфа и, если учесть крайне враждебное отношение к нему со стороны русских, сам по себе становился опасным объектом. Япония не имеет возможности обеспечить безопасность судна, поскольку все силы брошены на войну. Моррисон предложил — в случае, если они все-таки откажутся от «Хаймуна», — чтобы Япония по крайней мере гарантировала Джеймсу специальную аккредитацию и содействие в переброске на фронт.

— Мы были бы чрезвычайно признательны за такую уступку, — поддержал его сэр Клод.

— Его переброска на фронт уже неактуальна, — ответил Фукушима, сама доброта.

— Почему? — Вопрос Джеймса прозвучал как контролируемый взрыв.

— Потому что мы возьмем Порт-Артур так скоро, что ни один корреспондент не успеет добраться туда по суше, чтобы увидеть нашу победу.

— Конечно. — Сэр Клод кивнул, явно удовлетворенный ответом.

Как только высокие гости удалились, Джеймс дал волю эмоциям:

— Этот мямля сначала соглашается с нашими доводами, а уже в следующую минуту поддерживает Фукушиму! Он не может понять, что проблема кроется в отсутствии взаимопонимания между японским флотом, который видит в «Хаймуне» своего союзника, и сухопутными генералами, которых представляет этот Фукушима! Ты должен что-то предпринять.

Моррисон не представлял, чем может помочь. Посоветовав Джеймсу успокоиться, он извинился и вышел, чтобы сделать телефонный звонок.

— Алло? — Сонное бормотание.

— Мэйзи.

— У тебя всегда такой встревоженный голос. Я начинаю чувствовать себя героиней мелодрамы.

— Так оно и есть.

— Как война?

— Мы еще не победили. Два изнурительных часа в обществе сэра Клода и генерала Фукушимы, и все, чего нам удалось добиться, — это обещания, которое вызвало еще большее раздражение.

— Ооо… Бедный малыш, — промурлыкала она.

— Я умираю, хочу тебя видеть.

— Не надо, — сказала Мэйзи. — Мне неприятно.

У Моррисона замерло сердце.

— Не надо что?

— О, это не тебе, милый. Я разговариваю с Мартином.

Мартин? У Моррисона перехватило дыхание, спазм сковал горло.

— Алло? Ты здесь, милый? — спросила она.

— Я просто хотел спросить, не хочешь ли ты приехать завтра в Токио.

— Конечно, приеду. С удовольствием. Встреть меня на вокзале Шинбаши. А пока целую.

Представив, что Иган слышал этот разговор, Моррисон искренне пожалел своего соперника.

Глава, в которой Моррисон расширяет свои познания в искусстве бонсай, отсутствие новостей не становится хорошей новостью, а Мартин Иган больше не блещет белоснежной улыбкой

Они ехали в экипаже с вокзала Шинбаши, и Моррисон уловил мрачную перемену в настроении Мэй.

Во французском ресторане в парке Иено она рассеянно ковыряла вилкой в тарелке, недовольно надувая губы.

— Что-то не так, Мэйзи?

Она отложила вилку и вздохнула:

— Мы с Мартином поссорились. Он повел себя очень некрасиво. Он категорически возражал против моей поездки и встречи с тобой.

— А…

— Он требовал объяснить, где прячется миссис Гуднау, называл ее безответственной особой. Я сказала, что она наверняка развлекается с каким-нибудь морским капитаном, а ее пренебрежение своими обязанностями прежде не вызывало у него никаких нареканий. Он заявил, что я унижаю его своим поведением. Оказывается, друзья предупреждали его о том, что я никогда не смогу быть верной, но он уверял их, что я беспрекословно подчиняюсь ему.

Моррисон подавил улыбку:

— А как на самом деле?

— Была бы я здесь? Но меня задело его хвастовство. «Поступки значат больше, чем слова», — сказала я и схватила шляпу с перчатками. После этого он послал меня ко всем чертям. Я ответила: «Что ж, меня это вполне устраивает. Кстати, не твой ли друг Джек Лондон сказал однажды: «Я предпочитаю быть пеплом, а не пылью»?

— И что он сказал на это?

— Что он будет ждать меня вечером, потому что мы приглашены на официальный прием, который устраивает американский министр в Токио по случаю визита заместителя госсекретаря.

Его выдержке можно позавидовать.

— А он упорный, надо отдать ему должное.

Мэй раздраженно фыркнула:

— Я не хочу продолжать этот неприятный разговор. Иначе мне кусок в горло не полезет. Расскажи мне что-нибудь забавное, милый. Как там дела у твоей лодочки?

После ланча они вышли прогуляться вдоль берега пруда Шинобацу. В серовато-зеленом небе сгущались тучи. Утки и дикие гуси оглашали воздух пронзительными криками, щебетали трясогузки. Парк был расцвечен фейерверком цветущих гортензий. Ощущалось дыхание надвигающегося ливня, и в следующее мгновение жирные капли дождя упали на листья лотоса в пруду. Моррисон раскрыл зонт. Розовогрудый свиязь тревожным свистом подозвал свою подругу, и парочка поспешила укрыться в заводи.

Картина была близка к идиллии. Но хотя они больше и не возвращались к этой теме, ссора между Мэй и Иганом наложила отпечаток на настроение обоих. И к тому же Моррисона одолевали заботы о «Хаймуне» — «его лодочке»; проводи он сейчас Мэй на вокзал, и можно было бы с пользой провести остаток дня.

— Может, мы… — начал он.

— Поедем на источник? Почему бы нет.

— Дело в том, что…

— Я забронировала там два номера. Один для себя, а другой для своего охранника и врача.

Она даже не посоветовалась со мной.

— И им должен стать…

— Дорогой, неужели нужно спрашивать?

— Иногда да, нужно.

— О, Эрнест, не дуйся.

Моррисон подумал о работе, которой он мог бы — должен был! — заняться.

— К тому же мне совсем не хочется возвращаться сегодня вечером к Мартину.

Подумав о том, что снова открывается возможность утереть нос Игану, Моррисон воспрял духом:

— Знаешь, пожалуй, я не откажусь искупаться в горячем источнике.

Гостиница, которую забронировала Мэй, оказалась уютной и очень красивой. В ванне из благоухающего ароматом лимона кипарисовика, раскрасневшийся от обжигающе-горячей воды, ощущая прикосновение ее нежных ступней к своим ногам, Моррисон вслушивался в музыку дождя, барабанившего по крыше; от блаженного удовольствия слегка кружилась голова. Потом они досуха растерли друг друга полотенцами. Мэй развеселилась, стала игривой, и очень скоро их любовный поединок переместился на пухлые матрацы.

В одинаковых хлопчатобумажных yukata, они заказали ужин в номер — ломтики сырой рыбы с рисом и пикули в роллах из водорослей на бамбуковой подложке, овощи на гриле и острый ароматный суп, который приятно было запивать теплым рисовым вином. Сытые, они заснули, укрывшись пуховым одеялом, и серебристый дождь служил им надежной ширмой, ограждающей от тревожного мира за окном.

Проснулись они в половине пятого утра. Мэйзи на удивление была бодра и свежа, чего нельзя было сказать о Моррисоне, которого совсем не радовали непрекращающийся дождь и перспектива хлопотного дня.

После завтрака Моррисон запросил счет и испытал легкий шок, когда увидел цифры: шестнадцать с половиной мексиканских долларов. Радости в нем поубавилось. Он полез в бумажник за банкнотами — доставать их было куда больнее, чем дергать зубы, — краем глаза наблюдая за тем, как она прихорашивается у зеркала, мурлыча себе под нос и думая о неизбежном возвращении к другому.

Джеймс вскочил с выражением облегчения на лице, едва завидев Моррисона на пороге отеля. Сэр Клод должен был встретиться с японским министром иностранных дел в два пополудни. Моррисону и Джеймсу предстояло чаепитие с влиятельным политиком, графом Матсукатой. Но самое ответственное мероприятие было назначено на вечер — они были приглашены к адмиралу Саито. Джеймс послал записку к Бринкли с просьбой присоединиться к ним за ланчем. Их коллега, хотя и без энтузиазма относился к проекту «Хаймун», мог хотя бы предложить какой-нибудь совет, полезный для дела.

Бринкли привел на ланч в «Империал» свою супругу. Она была очень хорошенькой, с приятными манерами и умным взглядом. Когда Моррисон сказал, что их будут развлекать Матсуката и Саито, у Бринкли глаза поползли на лоб. Он посмотрел на жену. Легкая тень пробежала по ее лицу.

— Я так и думал, — сказал Бринкли, обращаясь кколлегам. — Похоже, они решительно настроены бойкотировать вашу просьбу.

Моррисон заметил, как в обеденный зал вошел Мартин Иган. Американец тут же проследовал в другой угол, словно и не видел Моррисона, хотя их столик хорошо просматривался от входа. Что-то он сегодня не слишком общителен.

Как оказалось, Иган был единственным из корреспондентов, кто не подошел к их столику в тот день. Слухи о том, с кем намерены встречаться Моррисон и Джеймс, уже поползли среди журналистов. И первым откликнулся здоровяк Беннет Берли, репортер лондонской «Дейли телеграф», притащивший за собой кроткого военного художника Мелтона Прайора.

— Скажите им, что нам нужно пробраться на фронт, — потребовал Берли, стуча кулаком по ладони. — Хватит с ними церемониться, пора говорить прямо и открыто. — Он рассказал, как пешком протопал всю Маньчжурию, не спрашивая ни у кого разрешения. Он мог бы делать первоклассные репортажи, если бы не треклятые японцы. — Я не хотел никого обидеть, мадам, — добавил он, кивнув в сторону супруги Бринкли, которая жестом дала понять, что ничего страшного, хотя Моррисон думал иначе. Хвастун. Моррисон едва успел отправить Берли и Прайора, успокоив их туманными обещаниями, как нагрянули следующие просители. Мой редактор требует… устали от бессмыслицы… должны быть на фронте… они вас послушают…

Когда они наконец остались одни, Бринкли кивнул, словно самому себе.

— Безотносительно «Хаймуна», — сказал он, — если кто и может уговорить японцев, так только ты, Джордж Эрнест. Удачи тебе.

Джеймс и Моррисон воспользовались тем, что дождь взял передышку, и после ланча отправились на прогулку. По улицам сновали мальчишки — разносчики газет, колокольчиками возвещая о поступлении свежих фронтовых сводок. Вокруг них толпились прохожие, жадные до новостей. Купив экземпляр «Джапаниз график», Моррисон и Джеймс углубились в чтение.

Новости нельзя было назвать вдохновляющими. На днях русские потопили японский транспорт, перевозивший тяжелые осадные орудия, строительные материалы для железных дорог и около 1400 человек. И если японцам и удалось добиться определенных успехов на суше, отвоевав несколько русских позиций, за это пришлось заплатить многими тысячами жизней.

Джеймс покачал головой:

— Никто не ожидал такого отчаянного сопротивления русских.

Их внимание привлекла женщина, переходившая дорогу вместе с маленькой дочкой. Кимоно женщины было расшито портретами генералов и картинами военных сражений. Костюм ее дочки был декорирован торпедами и подводными минами.

— Эту нацию нельзя победить, — сказал Моррисон. — И мы должны учиться у них решительности. Посмотрим, что принесут нам сегодняшние встречи.

Резиденция графа Матсукаты была величественной, но без хвастливой роскоши; богатство заявляло о себе весьма деликатно, проявляясь в деталях, особом изыске резных окон, дверных ручек. Гостиная открывалась в сад, являвший собой настоящее произведение искусства и в то же время образец естественной красоты. Тут и там просматривались каменные фонарики, выгнутые аркой мостики, раскрашенные охрой. В гостиной обращала на себя внимание акварель с горой Фудзиямой, написанная экспрессивными мазками.

Моррисон сразу вспомнил о Мэй, представив ее восхищение здешней красотой. Временами ее нелогичность и легкомыслие доводили его до точки кипения. Он был человеком дела, а она создана для развлечений. Между тем, будучи экспертом в вопросах политики, экономики и государства, он знал, что, когда дело касалось эстетики, тут она была его учителем.

К ним вышел хозяин. Его мощное телосложение несколько диссонировало с изящной походкой. Обменялись поклонами. Граф пригласил Джеймса и Моррисона присесть на шелковые подушки на полу, застеленном татами, после чего занял свое место, зашуршав парчовыми одеждами.

С помощью своего переводчика граф тепло приветствовал их, не преминув заметить, что давно хотел познакомиться с легендарным журналистом. Его родственники тоже пережили осаду Пекина; и они с восторгом рассказывали ему о подвигах отважного доктора Моррисона. Несмотря на предупреждения Бринкли, Моррисон почувствовал, что в нем крепнет надежда. За чашками зеленого чая Матсуката говорил о золотом запасе, расспрашивал об общих знакомых, показывал свою коллекцию старинных и редких фотографий Японии, которые Моррисон прежде не видел. Отвечая на вопрос о миниатюрной сосне, заснятой на одной из фотографий, он долго рассуждал об искусстве бонсай, зародившемся еще во времена правления китайской династии Хань. И ни слова о кораблях и корреспондентах, словно он вообще не собирался поднимать эти темы. Надежды Моррисона не оправдались. Он чувствовал, как горят мышцы ноги, как ревматизм сковывает колени. Когда аудиенция подошла к концу и все встали, ему с трудом удалось сохранить равновесие и не захромать. Снова вспомнилась Мэй, но на этот раз он с облегчением подумал, что ее нет рядом и она не видит его таким дряхлым и старым.

— Будь проклята эта восточная скрытность! — Они только вышли за порог, как Джеймс, с присущей ему прямолинейностью и эмоциональностью, высказал свое мнение.

— Будем надеяться, вечером нам повезет больше, — ответил Моррисон. Хотя он и вынужден был признать, что Бринкли с женой оказались правы, ему не хотелось говорить об этом Джеймсу. — В любом случае, я предлагаю тебе запастись восточным спокойствием и терпением перед тем, как мы отправимся на обед.

Когда они встретились у экипажа, чтобы отправиться на прием к Саито, Моррисон с удивлением отметил, что Джеймс не только спокоен, но и выглядит щеголем.

— Саито намерен сообщить нам, что «Хаймун» наконец свободен для выхода в море, — объявил Джеймс.

— Твой источник сообщил?

— Сэр Клод.

— Значит, его источник…

— Он уверяет, что источник надежный.

Моррисон вновь решил оставить свои сомнения при себе.

У ворот двухэтажной деревянной резиденции адъютант адмирала Саито встретил их глубоким поклоном, приветствовал бархатным голосом и проводил в изысканно обставленную гостиную с золочеными стенами, где горели свечи.

Адмирал Саито, сын самурая, был широколобый, уголки губ скорбно опущены, тяжелый взгляд узких глаз выражал одновременно понимание и усталость. Его гостеприимство, как и родословная, было безупречно: тридцать восемь смен изощренных блюд, каждое подано с величайшим артистизмом и в отдельной фарфоровой посуде; сказочно-красивые гейши в кимоно с длинными струящимися рукавами, легким шуршанием возвещавшими об их появлении; светлая музыка…

Адмирал дал Моррисону и Джеймсу все, кроме ответа, которого они так ждали. Он не только не дал им никакого ответа, но даже не предоставил возможности задать вопрос.

По дороге в отель Джеймс закипал, словно готовящийся к извержению вулкан. Моррисон хранил молчание, измученный бесплодным ожиданием, утомительной вежливостью хозяина и количеством саке, которое пришлось выпить по настоянию Саито.

Наконец Джеймс взорвался:

— Сэр Клод дал мне слово!

Моррисон так и видел, как лава стекает с макушки Джеймса.

— Ты знаешь, как говорят: посол — это честный человек, которого посылают за границу врать во благо своей страны. А насчет того, что он дал тебе слово, — так сэр Клод меня часто использовал, но взамен не давал ничего, кроме плохих обедов.

Когда они вошли в «Империал», Джеймс бросил взгляд на древнюю карликовую сосну, доминировавшую посреди лобби.

— Что ж, возможно, мне никогда не удастся стать очевидцем битвы за Порт-Артур, зато я могу в красках расписать искусство бонсай.

Моррисон скривил губы в улыбке.

— Вот что они делают с нами, — сказал он, проведя пальцем по скрюченным веткам маленького деревца. — Японцы, наши редакторы, наши дипломаты, коллеги, цензоры — все те, кто сдерживает нас и контролирует. Они связывают нас медной проволокой своих капризов и придирок, мешая нам выполнять нашу работу на передовой. Они выкручивают нам руки, подавляют наши великие порывы, делают нас маленькими и ничтожными.

Джеймс покачал головой:

— Наверное, мне пора отказаться от своей мечты и смириться с тем, что я человек, опережающий свое время. Возможно, мне следует принять предложение японцев об аккредитации и надеяться лишь на то, что это больше, чем подачка. Оседлаю своего коня и поскачу на фронт со своими привычными заботами о гонцах, голубях и прочих допотопных средствах связи, а свои революционные мечты оставлю для будущих поколений журналистов.

— Это несправедливо. — Моррисон нахмурился, расстроенный пораженческим настроением Джеймса больше, чем ожидал.

— Как в любви, так и на войне — а особенно в военной журналистике — все справедливо, — ответил Джеймс. — Во всяком случае, так говорят. Хотя сам я в этом не уверен.

— Давай сделаем еще одну попытку.

Следующие четыре дня прошли в бесполезных дискуссиях как с британскими, так и с японскими официальными лицами; по ночам Моррисон то возносился на вершину счастья, то пребывал в агонии, когда наступала очередь Игана наслаждаться телом Мэй.

На пятый день, выходя из дверей отеля «Империал», Моррисон столкнулся с ним нос к носу.

— Добрый день, — с заученной приветливостью поздоровался Иган и крепко, по-американски, пожал Моррисону руку. — Я так понял со слов мисс Перкинс, что завтра вечером мы вместе обедаем в «Гранд-отеле».

Моррисон был рад тому, что Иган не обнажил в улыбке свои зубы.

— Буду ждать с нетерпением.

Что за дьявольскую игру она затеяла? Но, что бы это ни было, в душе зрело тревожное предчувствие.

Ночью, в одинокой и неуютной постели, ему снились самые мрачные сны.

Глава, в которой поединок корреспондентов ждет неожиданный финал

Безоблачный и теплый рассвет обещал погожий летний день. Сразу после завтрака Моррисон поспешил в Иокогаму, где его ожидало разочарование: Мэй отправилась на яхте вместе со своей мнимой компаньонкой миссис Гуднау и ее морским капитаном в залив к югу от города, который японцы называют Негиши, а иностранцы — Миссисипи.

Он прогулялся по улице, где торговали почтовыми открытками, и отвлекся на час-другой, скупая карточки военной тематики и иллюстрированные журналы. Когда ему попались отличная гравюра на дереве, иллюстрирующая недавнее сражение между японцами и казаками на берегах реку Ялу, и великолепный триптих с изображением эсминцев «Хаятори» и «Асагири», которые громили русскую эскадру в боях за Порт-Артур во время снежного бурана, он очень обрадовался. Потом он вернулся на Кайган Дори, но, поскольку яхта до сих пор не вернулась, устроился на веранде «Гранд-отеля» с лимонадом и англоязычными газетами, ожидая Мэй.

Болтушка — вот она кто. Болтушка, да еще вздорная и нахальная… и при этом чудо как хороша в воздушном белом платье, обветренная и поцелованная солнцем и, что самое главное, с ослепительной улыбкой, которая озарила все вокруг, когда она, вернувшись с прогулки, увидела его на веранде отеля.

— Дорогой, спасибо, что согласился приехать. Мартин вне себя. Угрожал разорвать наши отношения и все такое. Он сказал, что знает о наших свиданиях, поскольку, когда вы столкнулись в дверях отеля, вид у тебя был трусливый.

— Трусливый! Это он не далее как вчера, завидев меня в ресторане, сделал крюк, лишь бы не подходить ко мне и не здороваться.

— Я знаю, знаю, — сказала она и, взяв его под руку, повела в отель. — Он ведет себя как ребенок.

— Должен признаться, я не горю большим желанием обедать с вами сегодня.

— Мы отлично проведем время, дорогой. Мартин обещал вести себя прилично. Я напомнила ему о том, что он всегда тебе симпатизировал и восхищался тобой, и вообще вы были друзьями.

— Боюсь, что это нельзя назвать дружбой, когда друзьям напоминают, что они симпатизируют друг другу, — мрачно возразил Моррисон, пока они ждали, когда бой откроет дверь ее номера. — И где сейчас Иган?

— У него какие-то встречи или интервью, не знаю. — Они вошли в комнату. — Давай лучше я покажу тебе, что купила за это время. Столько шелка и парчи, что пришлось приобрести еще красивый резной сундук, чтобы сложить туда покупки. Кстати, всего получилось тринадцать мест багажа. Вчера я нашла такие потрясающие заколки для волос. Одну из них, из кости цапли, я подарю своей дорогой сестричке, Пэнси, а из черепашьего панциря — дорогой мамочке. — Она все щебетала, не давая ему возможности вернуться к теме предстоящего вечернего мероприятия.

Закончив демонстрацию покупок, Мэй принялась рассказывать, как провела вчерашний вечер. Она расхаживала в шелковом халате, ела японские конфеты и попутно сообщала про жизнь куртизанок в древние времена.

Прервавшись лишь на то, чтобы перевести дух, она углубилась в подробности романа миссис Гуднау с морским капитаном:

— Он привязывает ее к мачте, а потом набрасывается на нее, представляешь! — Мэй прижалась к стойке кровати и протянула ему шелковый пояс халата. — Представь! Ты так сможешь?

Моррисон смог.

Ее кожа была соленой от морских брызг и красноватой от загара. Он овладел ею, как матрос, грубо и быстро, прямо у стойки кровати. Сегодня ему, как никогда, хотелось удовлетворить ее сполна и всеми возможными способами. Мэй ответила с голодной жадностью, не уступавшей его страсти. Его радовало, что сегодня вечером она пойдет на обед с его отпечатками на каждой клеточке своего тела.

Когда они наконец оторвались друг от друга, мокрые и обмякшие, но счастливые, уже вечерело. Напевая себе под нос, она побежала в ванную. Моррисон потянулся на кровати, оглядываясь в поисках какого-нибудь чтива. Что-то на ее туалетном столике привлекло его внимание. Он протянул руку, и у него перехватило дыхание. Это был билет на пароход «Монголия», который отплывал в Сан-Франциско двадцать шестого июня, всего через пять дней. Билет был выписан на имя мисс Мэй Рут Перкинс.

Он бросился в ванную:

— Что это, Мэйзи?

— О, милый, я все-таки должна наконец вернуться домой. Никто из нас не намерен оставаться здесь вечно. Ты же знаешь.

Моррисон схватил полотенце и прижал его к лицу. Его нос истекал кровью, так же как и сердце.

Мужчины обменялись рукопожатием, крепким до боли. Моррисон, все еще бледный после кровотечения, отметил, что Иган выглядит еще более розовощеким и наглым, чем обычно. Его утешало лишь то, что Мэй надела браслет, который он подарил ей в Китае.

Энергичный молодой иностранец вошел в обеденный зал под руку с японкой ослепительной красоты. Мэй фамильярно помахала ему рукой. Молодой человек помахал в ответ. Японка улыбнулась и поклонилась.

— Это племянник финансиста Джея Пи Моргана, — объяснила Мэй. — Наши семьи дружат. Я встретила его здесь на днях.

Моррисон и Иган с интересом разглядывали парочку.

— А женщина?

— Она была гейшей в Киото. Кстати, очень известной. Он влюбился в нее с первого взгляда. Прямо обезумел от страсти. Поначалу он ей не понравился, и она даже думать не хотела о том, чтобы встречаться с иностранцем. Но он все-таки добился ее, и в этом году они поженятся, здесь, в Иокогаме. Но поскольку ее семья против этого брака, они переедут жить во Францию.

— А он говорит по-японски? — спросил Иган.

— Нет, — ответила Мэй. — Двух слов связать не может. И она по-английски так же. И я не думаю, что оба они говорят по-французски. По правде сказать, ни один из них вообще не понимает и слова из того, что говорит другой.

— Что ж, вполне типичный союз мужчины и женщины, — пошутил Моррисон.

Хотя Мэй настаивала на том, что шутка не смешная, Иган рассмеялся, и Моррисону это понравилось.

Честно говоря, у Моррисона и Игана было много общих интересов, и им было о чем поговорить. К облегчению Моррисона, с этой минуты разговор стал более непринужденным. Во времена его отца подобная ситуация — если ее вообще можно было допустить — могла закончиться дуэлью. Действительно, новый век, подумал он.

Однако, когда Иган с гордостью упомянул о своем знакомстве с известным романистом и репортером Р. Хардингом Дэвисом, Моррисон не смог сдержаться:

— Ты, конечно, слышал анекдот про него и Стивена Крейна, автора романа «Алый знак доблести»?

Иган признался, что нет.

— Расскажи, — заторопила Мэй.

— Ну, я уверен, что безграничное самомнение Дэвиса известно всем так же хорошо, как и его книги.

— Я бы не…

— Так вот, эти двое, Дэвис и Крейн, отправились пообедать. Ресторан был переполнен. Поскольку мест не хватало, они присели за столик к двум джентльменам. Дэвис поблагодарил их за разрешение и добавил несколько покровительственно: «Возможно, вам будет интересно узнать, кому вы оказали такую услугу. Я мистер Хардинг Дэвис, а это мой друг мистер Стивен Крейн». Не лишенный остроумия, один из джентльменов ответил: «Возможно, вам будет интересно узнать, кто вас облагодетельствовал. Я — Иоанн Креститель, а это мой друг, мистер Иисус Христос».

Мэй от души расхохоталась, а Иган изо всех сил старался сделать вид будто ему смешно, словно не он сам спровоцировал эту шутку. Моррисон вдруг подумал, знает ли Иган о скором отъезде Мэй, и при воспоминании о найденном билете снова кольнуло в груди.

Иган расспросил про «Хаймун», и разговор плавно перешел на рассказы о приключениях корреспондентов, пытавшихся пробраться на фронт.

Мэй склонила голову набок и окинула их холодным взглядом:

— Я только и слышу эти ваши разговоры о войне. Вы сравниваете количество жертв, как будто ведете счет в спортивном матче, рассказываете смешные истории о том, на какие ухищрения идут корреспонденты, пытаясь обойти цензуру. Но я ни разу не слышала, чтобы вы говорили об этике самой войны. Мужчины, на мой взгляд, куда больше озабочены моралью женщины, чем моралью войны. — Она произнесла это как бы между прочим. Моррисон поймал себя на том, что перекинулся взглядом с Иганом. А она, произнеся свою короткую речь, с аппетитом принялась за сладкое мясо aux petit pois^[46].

— Знаешь, — заметил Иган после паузы, — великий лорд Байрон терпеть не мог смотреть, как ест женщина. Ему нравилось думать, что прекрасный пол — создание божественное, а потому не нуждается в животной пище. Если женщина все-таки настаивала на том, чтобы присоединиться к нему за столом, он не позволял ей съесть больше, чем крохотную порцию салата из лобстера, запив глотком шампанского.

Мэй положила на стол вилку и нож:

— Что ж, значит, я просто не стала бы встречаться с лордом Байроном. Кто дал мужчинам право устанавливать такие правила? — Она переключилась на terrine de foie gras^[47].

Иган заговорщически подмигнул Моррисону. Моррисон чувствовал, что его соперник серьезно рискует. Но его это не разочаровало.

— Мужчины всегда устанавливают правила, — бодро и уверенно произнес Иган. — Так устроен мир.

Мэй отложила свой тост на тарелку:

— Только не мой мир. И я так думаю, что мужчины предпочитают, чтобы женщины клевали, как птички, потому что им так легче удерживать их в золотых клетках. На дворе 1904 год — двадцатый век, — и я, например, не желаю быть запертой в клетке. Кем бы то ни было. — Она промокнула губы салфеткой и сладко улыбнулась. — Если вы двое этого еще не заметили. О, и прежде чем кто-нибудь из вас снова захочет меня спросить, признаюсь, что я и сама не знаю, чей это был ребенок. И да, мне очень жаль, что так получилось. Больше, чем вы думаете. На самом деле будет лучше, если я вообще не выйду замуж. И не потому, что я не люблю никого из вас. Я люблю вас обоих. Но я не думаю, что институт брака — это для меня. Как вы оба знаете, через несколько дней я уезжаю в Америку. Ну а теперь, кто из вас потребует меня на завтра, а кто на послезавтра? Сегодня я буду занята корреспондентом Джоном Фоксом-младшим, с которым познакомилась на днях, когда гуляла по берегу залива Миссисипи.

Современная дуэль, в которой победила женщина.

Глава, в которой Лайонел Джеймс снимается с якоря, Моррисон и мисс Франклин попадают в плывущий мир и мы узнаем, чем же заканчивается любовь мужчины к женщине

— Мачта, укрытие, газовый двигатель, динамо-машина, шестьдесят фунтов какой-то арматуры… — Моррисон оторвался от списка, который вручил ему Джеймс, и покачал головой: — Да тут целый инвентарь.

Джеймс рубанул рукой воздух:

— Продавай все.

— А беспроводную станцию в Вэйхайвэе?

— Ее демонтируют. «Додвеллз», чартерный агент в Шанхае, организует ее возврат в Америку для нужд местных операторов. Пожалуйста, проследи, чтобы им хватило денег на отправку до Нью-Йорка. Можешь снять с моего банковского счета в Шанхае. Я сам займусь расторжением аренды на «Хаймун». Больше не могу терять ни минуты. По крайней мере, японцы сдержали обещание и разрешили мне ехать на фронт. Боюсь, что, пока кто-то из корреспондентов доберется до Порт-Артура, его жители уже будут говорить по-японски. Если я отправлюсь немедленно, то смогу застать хотя бы падение Ляояня.

Мужчины прогуливались по внешнему берегу рва вокруг токийского отеля «Империал Пэлас». День был хмурый, воздух удушливый. Моррисон достал из кармана носовой платок и вытер пот со лба. Это был платок Мэй, тот самый, который она тайком подарила ему на прощание еще тогда, на заставе Шаньхайгуань. Запах ее духов давно выветрился. Он промокнул лоб и сунул платок обратно в карман.

— У меня до сих пор из головы не идет последняя телеграмма Белла.

— Да, сурово, — согласился Моррисон.

Редактор написал им, что японский коллега в Лондоне задал ему вопрос, правда ли, что все корреспонденты «Таймс» умерли, — что-то от них давно ничего не слышно.

— Как будто он не знает, что мы не сидим сложа руки! Я в ярости от такого оскорбления.

— Да, шутка жестокая, — согласился Моррисон, потому что его она тоже задела. На что были потрачены все эти месяцы?

— Ты остаешься здесь?

— Нет, вернусь в Китай. Блант прикрывал меня все это время — и заслуживает отдыха. В любом случае, я уверен, что буду гораздо полезнее в Пекине. Когда ты едешь?

— Сегодня вечером. А ты?

— Через два дня. — Они пожали друг другу руки. — Ты достойно сражался, — сказал Моррисон. — И ты действительно стремился совершить революцию в своем деле. Но против тебя были и японский генералитет, и британский министр, весь журналистский корпус, включая нашего дорогого Бринкли, и даже иностранный департамент «Таймс». Я предлагаю тебе примириться со Всевышним, потому что, если и Он отвернется от тебя, ты будешь навеки проклят.

В тот вечер Мэй принадлежала Мартину Игану, их ожидала прощальная ночь. Чувствуя острую необходимость отвлечься, Моррисон слонялся по лобби «Империала» в надежде наткнуться на знакомых корреспондентов, которые планировали прогуляться в Йошивару, токийский квартал «красных фонарей». Он как раз завидел эту группку и уже собирался присоединиться к ним, когда с ним поздоровалась привлекательная, модно одетая молодая леди:

— Добрый вечер, доктор Моррисон.

Ее лицо показалось ему знакомым, но он не мог сразу вспомнить, кто же она.

— Мисс…

— Франклин. Элеонора.

Он улыбнулся:

— Конечно. Последний раз, когда я вас видел, вы были…

Она показала на свое платье:

— Не затянута в корсет.

Моррисон рассмеялся и хотел было сказать что-то еще, когда заметил, что взгляд мисс Франклин скользнул в сторону. Он обернулся и увидел, как по лобби под руку с Иганом вышагивает Мэй в роскошном кимоно и с прической в стиле гейши. Ее лицо и шея были выбелены, губы накрашены помадой цвета спелой вишни. Они с Мартином шли на прием, который устраивали в бальном зале отеля.

— Забавно, эффектно и одновременно жутковато, вы не находите? — заметила мисс Франклин. — От Моррисона не ускользнули нотки напряжения, звучавшие в ее голосе, хотя она и старалась играть безразличие. — Для женщины столь респектабельного происхождения она действительно ведет себя вызывающе.

Моррисон был вынужден признать, что это правда.

— Я понимаю, почему мужчины так очарованы гейшами, — продолжила мисс Франклин. — Гейша стремится к тому, чтобы возвысить эго мужчины. — Она снова перевела взгляд на парочку, которая остановилась поболтать с друзьями, и задержала его на фигуре Игана. — Я думала… — печально произнесла она, — о, я не знаю почему, но я была о нем лучшего мнения. Глупо, конечно. В любом случае, это удивительно, что западные женщины, которые только-только начали добиваться независимости для себя, вынуждены конкурировать с такими пустыми созданиями. Вам известно, что с японской женщиной можно развестись только по причине ее непослушания, ревности, слабого здоровья или болтливости?

— Если бы такие стандарты применялись на Западе, — отшутился Моррисон, — боюсь, сохранилось бы не так много браков. Во всяком случае, среди моих знакомых многие бы пострадали.

Мисс Франклин рассмеялась:

— Мне нравится ваше чувство юмора, доктор Моррисон. Я бы выпила виски, вы составите мне компанию?

К Моррисону подошел один из корреспондентов и поинтересовался, собирается ли он с ними в Йошивару.

— В Йошивару? — воскликнула мисс Франклин. — А можно я тоже пойду?

— Это район куртизанок, — смущенно улыбнулся мужчина.

— О, я знаю, — сказала она. — Я только сбегаю к себе, переоденусь в мужское платье. Это как раз то, что нужно. Я спущусь через десять минут.

Корреспондент перекинулся взглядом с Моррисоном, который просто пожал плечами.

Отправившись на нескольких jinrikisha^[48], они прибыли к величественному храму Сенсодзи, на окраину Бессонного города. Оттуда двинулись по узким, освещенным фонарями улочкам. Воздух был напоен музыкой и благоуханием жасмина и жженой апельсиновой кожуры, с помощью которой японцы отгоняли москитов.

— Мир цветов и ив, так его называют, — сказала мисс Франклин.

Мимо прошла поющая девушка «синг-сонг» в сопровождении своей служанки. Печальные звуки shamisen^[49] слетая с шелковых струн, неслись из окон трехэтажного дома, перебиваемые криками пьяных мужчин. Их маленькая группка свернула на еще более узкую улочку, где «феи ночи» сидели в зарешеченных окнах, неподвижные, словно статуи, и ярко-красные фонари окрашивали в розовый цвет их выбеленные лица, похожие на маски, а золотые и серебряные нити кимоно, казалось, подмигивали прохожим.

Хотя к 1904 году токийский полусвет перебрался в другие, более фешенебельные кварталы, Иошивара по-прежнему предлагал изобилие интересных ресторанов и винных лавок. Кому-то из корреспондентов захотелось посетить «дом удовольствий», где женщины соглашались обслуживать мужчин bataa-kusai: «воняющих маслом», как они называли иностранцев. Моррисон, не в настроении для таких утех, с радостью открестился под предлогом сопровождения мисс Франклин.

— Вы находите ее красивой?

Они сидели в маленьком ресторанчике, пили саке и ели блюда, выбранные по вкусу хозяина. Задав вопрос, мисс Франклин тут же уткнулась в свою тарелку, где на жареном баклажане, словно живые, извивались какие-то овощные бледные стружки. Моррисон чувствовал, что она избегает встречаться с ним глазами.

Ему не было необходимости спрашивать, кого имела в виду мисс Франклин.

— Она обладает неким магнетизмом, — ответил он не сразу.

Мисс Франклин кивнула, печально. Она подцепила палочками маленькую жареную рыбку. Какое-то время оба ели молча, углубившись каждый в свои мысли.

— Они называют это «плывущим миром». Вы знали? — Она первой нарушила молчание.

Моррисон кивнул:

— Мир удовольствий и развлечений.

— И в более широком смысле, как трактуется в буддизме, — земное существование горя и страданий, от которых мы пытаемся освободиться. Буддисты говорят, что все страдания происходят от желаний. Не просто желаний плотских, но также желаний владеть, править, собирать, завоевывать, господствовать, делать по-своему.

— Я это слышал. И с рациональной точки зрения мне это представляется логичным. Но, честно говоря, я не уверен, что знаю, какой могла бы быть жизнь без желаний.

— Я тоже, — ответила она с тоской, которая никак не вязалась с ее оптимистической натурой. — Иногда я жалею об этом.

Моррисон с любопытством посмотрел на нее. Ему показалось, будто на мгновение приоткрылось зашторенное окно и тут же снова захлопнулось. Вспоминая, как она смотрела сегодня на Игана и их прежний разговор на «Хаймуне», он подумал, что догадывается о причине ее грусти.

На следующий день Моррисон собрал вещи, расплатился за номер и на поезде отправился в Иокогаму, где в отеле «Гранд», в подавленном настроении, его ждала Мэй. Они оба знали, что это расставание будет окончательным. Он не собирался задерживаться у нее дольше, чем на одну ночь. Не было смысла.

Они занимались любовью долго и нежно, после чего она удивила его, вдруг расхохотавшись.

— Я так счастлива, — сказала она.

— Что мы расстаемся?

— Нет, милый. Конечно нет. Просто счастлива, ну ты же меня знаешь.

— Не уверен. После всего, что было…

— Мы расстаемся, и это очень грустно. Я так любила тебя, больше, чем ты думаешь, и, наверное, больше, чем я сама от себя ожидала. Но жизнь — забавная штука. Она дарит нам эти красивые, сумасшедшие мгновения, она дала тебе меня, а мне тебя, а потом все это отобрала, и мы снова несемся в загадочную неизвестность. И в этом тоже есть своя прелесть.

— Я буду скучать по тебе, Мэйзи.

— Ты забудешь меня. Так уж устроены мужские сердца.

Он хотел было возразить, но она заставила его замолчать, прижав палец к его губам.

— Я читала про японскую поэтессу, которая жила около тысячи лет назад. Она была придворной фрейлиной и самой красивой женщиной Японии. Волосы у нее были такие длинные, что касались пола, а брови казались полумесяцами на чистом небе. Мужчины сходили от нее с ума. Обычно она спала одна в комнате, где шторы были расшиты кристаллами, а мебель отделана черепаховым панцирем. Она написала в поэме, что огонь мужской любви, как бы ярко он ни горел, в конце концов затухает и остается золой.

Пауза, дыхание.

— А женская? — спросил Моррисон.

— Мы храним все здесь. — Она постучала себя в грудь.

— А что случилось в конце? Она нашла любовь?

— Она состарилась. Ее изгнали из двора, и она умерла сумасшедшей нищенкой, преследуемой призраками мужчин, которые когда-то умирали, добиваясь ее любви. Она была наказана за свою свободу и красоту. Так всегда бывает с женщинами. С этим не поспоришь.

На следующее утро Моррисон вышел из отеля как в дурмане. Пройдя несколько шагов, он обернулся, и там была она — высунувшись из окна своей комнаты, она махала ему рукой на прощание. Такой он сохранил ее в памяти.

Глава, в которой корреспондент занят корреспонденцией и хотя бы одна история любви имеет счастливый конец

Моррисон отвалил консьержу отеля щедрые чаевые, чтобы тот заказал ему билет на поезд, где был бы и спальный вагон, и ресторан. В поезде на Кобе не оказалось ни того, ни другого.

Вагоны до отказа были забиты резервистами, направлявшимися на фронт. На каждой станции заходили все новые призывники — с серьезными лицами, молодые, гордые и в то же время робкие, с мешками, пахнущими соленьями и сухой рыбой. Матери и жены в темно-синих, «цвета победы», кимоно под звуки военных маршей в исполнении школьного оркестра махали им на прощание флажками, подписанными именами солдат. От каждой станции поезд отходил под крики «Банзай! Банзай!».

По давней привычке Моррисон вел путевые заметки, но писал чисто механически, рукой, а не сердцем, потому что сердцем был далеко.

На одной станции поезд стоял чуть дольше, и ему хватило времени, чтобы отослать телеграмму:

ПРОЩАЙ, ЛЮБИМАЯ. ДА БЛАГОСЛОВИТ ТЕБЯ ГОСПОДЬ И ДАСТ ТЕБЕ МНОГО СЧАСТЬЯ. НЕ ПЕРЕСТАЮ ДУМАТЬ О ТЕБЕ. ЭРНЕСТ.

В Кобе, в отеле «Ориентал», Моррисон встретился с корреспондентом, который был свидетелем как переправы через Ялу, так и битвы за маньчжурский город Чу Льен Ченг.

— Надо видеть японцев в бою, чтобы в это поверить. Они просто дьяволы. Ничто их не остановит, — поделился своими впечатлениями коллега.

Моррисон вышел прогуляться вдоль берега, где рыбаки раскладывали улов на соломенных подстилках, а дети плескались у кромки воды, пока их матери, расположившись тут же, штопали рыбацкие сети. Подгоняемый смутной надеждой, он развернулся и пошел к телеграфу. Он ведь оставил ей свой маршрут. Клерк проверил. Никаких писем и телеграмм для него. Он быстро составил вторую телеграмму:

ТОЛЬКО ЧТО ПРИЕХАЛ. УЕЗЖАЮ ЗАВТРА. ЛЮБОВЬЮ ЭРНЕСТ. ОТЕЛЬ ОРИЕНТАЛ.

Маясь от безделья и тревожных дум, он отправился в старый порт Хього, не обращая внимания на затейливые храмы и прочие древние постройки, встречавшиеся на пути. Не зная ни слова по-японски, он ни с кем и не разговаривал.

Вернувшись в отель, Моррисон спросил у дежурного, нет ли для него корреспонденции. Ничего не было. Чем она так занята, что не может найти время на телеграмму? Впрочем, он мог догадаться.

Японская пресса трубила о падении маньчжурского города Ляояня. Вот уж действительно хорошая новость. Моррисону было интересно, удалось ли Джеймсу стать очевидцем этой битвы.

Спал он плохо.

На следующее утро, ближе к десяти, в отель на его имя пришла телеграмма. Она была отправлена из Иокогамы в девять часов восемь минут утра.

НИКОГДА НЕ ЗАБУДУ ТЕБЯ И ТОСКУЮ РАЗЛУКЕ.

ПРИЯТНОЙ ПОЕЗДКИ ПЕКИН. ОТПРАВЛЯЮСЬ НА МОНГОЛИИ. ЛЮБЛЮ. МЭЙЗИ.

Моррисон тут же отстучал ответ:

ДОРИК ОТХОДИТ ПОЛНОЧЬ, ПРИБЫВАЕТ НАГАСАКИ РАНО УТРОМ ВОСКРЕСЕНЬЕ. ТЕМ ЖЕ ВЕЧЕРОМ ШАНХАЙ ПРИБЫТИЕМ УТРОМ ВТОРНИК. ТВОЮ ТЕЛЕГРАММУ ТОЛЬКО ЧТО ПОЛУЧИЛ БОЛЬШОЙ РАДОСТЬЮ. НАЧАЛ ВОЛНОВАТЬСЯ. ИСКРЕННИЕ ПОЖЕЛАНИЯ СЧАСТЬЯ. ЭРНЕСТ.

На палубе Моррисон обнаружил в своем кармане памфлет, который купил несколько дней назад, когда дожидался Мэй. На корабле он успел познакомиться с японским торговцем, который поставлял брезентовые палатки для армии, и попросил его перевести брошюру. Торговец прочитал текст и нахмурился:

— Автор, Котоку Шусуи, — известный журналист. Он говорит, что, если война ведется во имя гуманных целей, за свободу и правду, она справедлива. Но если она нужна, чтобы политики и военные могли делать карьеру, а спекулянты качать прибыли, в то время как мирные люди и их дети страдают и гибнут, мы должны решительно противостоять ей.

— Понимаю.

Моррисон вдруг вспомнил острый комментарий Мэй насчет морали мужчин и войны. Конечно, он мог бы с ней поспорить. Но это бы сыграло на руку Игану. Тогда это казалось таким важным — состязание с соперником. Теперь все было кончено, и ему ничего не оставалось, кроме как смириться с этим. История получила свою развязку, его последняя телеграмма была кодой. Ему не следовало больше думать о Мэй. Моррисон и японский коммерсант уставились на волны.

«Дорик» прибыл в Нагасаки около четырех пополудни двадцать шестого июня.

МИСС ПЕРКИНС ГРАНД ОТЕЛЬ ИОКОГАМА. НАПРАВЛЯЮСЬ ШАНХАЙ. ПУСТЬ СВЕТИТ СОЛНЦЕ ВСЕМ ТВОЕМ ПУТИ ДОМОЙ. ТВОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ, ХОТЯ И ЗАСТАВЛЯЕТ ГРУСТИТЬ МНОГИХ НА ВОСТОКЕ, НЕСОМНЕННО, СОГРЕЕТ СЕРДЦА ТВОИХ БЛИЗКИХ В ОКЛЕНДЕ, КОТОРЫЕ ЖДУТ ТЕБЯ С НЕТЕРПЕНИЕМ. НАДЕЮСЬ, В ЧЕРЕДЕ РАЗВЛЕЧЕНИЙ У ТЕБЯ ИНОГДА НАЙДЕТСЯ МИНУТКА НАПИСАТЬ МНЕ, И ТЫ НЕ ДАШЬ МНЕ НАВСЕГДА ИСЧЕЗНУТЬ ИЗ ТВОЕЙ ПАМЯТИ. ВРЯД ЛИ СУДЬБА КОГДА-НИБУДЬ ВНОВЬ ПОДАРИТ НАМ ВСТРЕЧУ, НО ЧТО БЫ НИ СЛУЧИЛОСЬ, Я ВСЕГДА БУДУ ДОРОЖИТЬ ПАМЯТЬЮ О ТЕБЕ И С РАДОСТЬЮ ВСПОМИНАТЬ ТЕ СЧАСТЛИВЫЕ МГНОВЕНИЯ, ЧТО ПРОВЕЛ С ТОБОЙ. ПРОЩАЙ, МОЯ ЛЮБИМАЯ. ЭРНЕСТ.

В четыре утра пароход вышел из порта, чтобы пройти последний этап своего пути. Ответной телеграммы Моррисон так и не дождался. Впрочем, он и сам не знал, почему надеялся ее получить. «Должно быть, она уже на Монголии", — записал он в своем дневнике. — Поскольку она быстро забывается в компании новых воздыхателей, меня она уже успела вычеркнуть из памяти».

Совершенно обессилевший, он лежал на полке своей каюты. Было жарко и душно. Свисток парохода надрывался не смолкая. Ворочаясь на неудобной постели, Моррисон отчаялся заснуть и снова открыл дневник. «Но какое это имеет значение? Чем скорее все закончится, тем лучше. Это страстное увлечение было любопытным эпизодом в моей карьере».

Он снова был в движении, и это состояние было для него куда более привычным.

Завтрак состоял из чашки отвратительного кофе и жирной болонской колбасы, да еще за одним столом с покалеченным мужчиной. Как тот объяснил Моррисону — пугающе жизнерадостным тоном, — увечье было получено, когда он чистил собственное ружье.

На нижней палубе было душно, наверху невыносимо. Пытаясь читать в шезлонге, Моррисон представлял Мэйзи в ее роскошной отдельной каюте на «Монголии», или в музыкальном салоне, где она поет для других пассажиров, или в ресторане, где она разыгрывает очередной милый спектакль с деликатесами. Он вдруг вспомнил, как она рассказывала ему про миссис Гуднау, которая призналась, что после того, как ее поцеловала женщина, она уже не может смотреть на мужчин. Мэй заявила, что возьмет с собой в дорогу японскую девушку, которая будет целовать ее до самой Америки. Ему стало интересно, выполнила ли она свое обещание, и он даже замечтался на какое-то мгновение. Вскоре его сморил сон, а проснулся он с ноющими ногами, головной болью и солнечным ожогом. Ко всем этим неприятностям примешивалось стойкое ощущение, что красота, комфорт и удовольствия навсегда покинули его мир.

Торговец сошел с парохода в Нагасаки. Единственной собеседницей оставалась мисс Флоренс Смит, высокая девушка с точеной фигуркой, следовавшая в Шанхай, чтобы выйти замуж за своего возлюбленного, служащего «Стандард ойл». Моррисон мог поклясться, что видел ее в Иокогаме в обществе майора Симана.

Когда на следующий день «Дорик» пришвартовался в Шанхае, возлюбленного мисс Смит на причале не оказалось, и девушка залилась слезами. Стоило Моррисону подумать, что он не ошибся в своих предположениях: еще одна неверная женщина, еще одна печальная сказка, — и даже приготовиться к тому, чтобы выставить себя в качестве утешителя, как примчался возлюбленный, и мисс Смит бросилась к нему в объятия.

Как повезло этой парочке. Какое полное счастье. Что может быть лучше, чем такая любовь?

У Моррисона защемило сердце. Он вдруг подумал о том, что, возможно, вот именно в это мгновение Мэй достает связку его писем и зачитывает их, скажем, капитану «Монголии». Он попытался улыбнуться, представив себе такую картину.

Глава, в которой жар не проходит, хотя земля и остывает

В Пекине плакучие ивы о чем-то шептались с водами Гранд-канала и большого рва, окружающего Запретный город. Цедрелы стояли, усыпанные метелками белых цветов. Рынки были забиты индийской кукурузой и дынями. Неугомонный треск цикад напомнил Моррисону о возвращении домой. После одуряющей влажной жары Японии Моррисон наслаждался засушливым Пекином.

На вокзале Моррисона встречал mafoo, и это вызвало у него тревожное предчувствие.

— Где Куан?

— Kuan tsai паш.

Он задумался над неопределенным ответом конюха, который можно было перевести с китайского и как «ничего страшного», и как «волноваться не о чем». Но это лишь усилило его беспокойство.

Куан и Ю-ти сбежали вместе. Никто не знал, куда они подались, но ходили слухи, что в Шанхай, где собирались присоединиться к революционному подполью. Моррисон не скрывал, что шокирован известием. Но, по размышлении, пришел к выводу, что все это не лишено смысла. Было совершенно ясно, что Куан и Ю-ти с детства питают друг к другу нежные чувства. Ему вспомнилось и то восхищение, которое испытывал Куан к профессору Хо, и, что особенно впечатляло, интерес Хо и его друзей к Куану. Неудивительно, что повар был в ярости, опозоренный предательством жены. Вот уже неделю он ни с кем не разговаривал. Прислуга, как узнал Моррисон, испытала облегчение, когда вернулся хозяин.

На своем рабочем столе Моррисон обнаружил письмо от Куана, спрятанное под пресс-папье. Письмо было написано по-английски, весьма осторожными фразами, и в нем содержалась просьба уничтожить его по прочтении. Куан просил прощения за то, что не рассказал о своих планах и уехал, не простившись. Он заверил Моррисона в том, что они с Ю-ти всегда будут помнить его доброту. Они оба надеются когда-нибудь снова встретиться с ним — в Китае, свободном от ненавистной Цинской династии, в Китае, сильном и независимом. Куан верил, что Моррисон поймет его и не осудит. В постскриптуме он в самых вежливых выражениях выразил надежду, что вера Моррисона в добрые намерения Японии в отношении Китая не окажется ошибкой.

Сжигая письмо в камине, Моррисон поймал себя на том, что восхищается своим боем. Он последовал зову сердца.

Спустя десять дней после битвы за Ляоянь репортаж Лайонела Джеймса увидел свет.

Свинцовый град… японская пехота не знает неудач… косит врага… перевязочные пункты полевых госпиталей. Никто не предполагал таких потерь… по самым скромным подсчетам, не меньше 10 000… многие тела так и не найдут, пока не уберут урожай… японская армия, после пяти дней самого ожесточенного сражения со времен американской Гражданской войны… заняла Ляоянь.

Знойная летняя жара отступила. Земля остывала. На столицу опустилась сладкая меланхолия ранней осени, о чем возвестили крики торговцев виноградом, которые наводнили хутонги со своими корзинами, набитыми лоснящимися пурпурными ягодами. Воздух стал свеж и прозрачен. Когда Луна Урожая уступила дорогу Луне Хризантем, зажиточные китайцы облачились в подбитые соболем шелковые платья и поддевки из овчины, а бедняки надели ватники и стеганые брюки. Страх угадывался в глазах нищих: близилась пора, когда на рассвете телеги объезжают округу, собирая замерзшие трупы бездомных. В Северном Китае теперь бездомных было как никогда много, и все благодаря войне.

Дюма заехал в столицу вместе с женой. Они сообщили Моррисону, что ждут ребенка. Моррисон поздравил супругов, и его глаза увлажнились от радости и зависти.

— Ты слышал? — спросила миссис Дюма. — Тот красавчик, американский корреспондент Мартин Иган, обручился и готовится к свадьбе.

— С кем? — Сердце едва не выпрыгнуло из груди.

— Я так полагаю, ты с ней знаком.

Дюма поспешил внести ясность:

— Это Элеонора Франклин.

— Мисс Франклин? — Моррисон улыбнулся, вспомнив их ночной разговор в Иошиваре.

— Ты как будто удивлен, — заметила миссис Дюма. — А сам-то ты никогда не думал о том, чтобы подыскать себе невесту? Знаешь, говорят, женатые мужчины живут дольше.

Он встретился взглядом с Дюма и догадался, что его друг тоже вспоминает старую шутку: «…или это просто кажется?»

— И что за секреты? — спросила жена Дюма, переводя взгляд с одного на другого.

— Хотел быя знать, — ответил Моррисон.

Когда его гости ушли, он открыл стеклянную витрину шкафа из палисандрового дерева и взял с полки императорский нефрит — трофей, который он прихватил из дворца во время осады. Согревая его в руке, он нащупал трещину на поверхности камня. Этот изъян был ему особенно дорог, хотя и несколько смущал, ибо служил доказательством того, что даже совершенство небезупречно.

Глава, в которой Моррисон видит старый сон, пытается подбить итоги и избавляется от иллюзий

То был странный год, год Дракона, полный драматических событий, радостного возбуждения, оптимистических ожиданий и риска. Что же до того, что он благоприятствовал вступлению в брак, — так это были всего лишь предрассудки. Мэй не написала ни разу. Моррисон выразил свое отношение к этому единственным словом, которое записал в дневнике: разочарован. Он все пытался вспомнить, что там еще говорил профессор Хо о лисьих душах, — что они по природе своей эфемерны, призрачны. «Когда лисья душа уходит, — говорил Хо, — иллюзия остается на какое-то мгновение, но потом исчезает и она. Звезда сверкнет в небе, тень пробежит по земле, рана заживает, шрам затягивается, и жизнь продолжается».

В середине декабря Моррисон получил посылку от матери. В письме, написанном несколько недель назад, она рассказывала, что ртутный столбик в Джилонге подбирается к ста градусам. Еще она писала, что в доме пахнет приближающимся Рождеством и пропитанный бренди пудинг, завернутый в марлю, висит на кухне, настаиваясь к предстоящему торжеству. Они с отцом с нетерпением ждут каникул, которые, как всегда, проведут в Квинсклифе. Отец предвкушает хорошую охоту на бандикутов и медведя. Читая новости из родного дома, Моррисон как будто слышал голос матери с мягким йоркширским акцентом.

В посылке была и новая антология австралийской поэзии. Он читал до самого рассвета. Ностальгирую по дому, записал он в своем дневнике, прежде чем погасить свет. В ту ночь ему снился старый сон, как он бежит сквозь заросли кустарника. Он улавливал запах эвкалипта, слышал щебет звонарей, крики какаду, жужжание насекомых и собственное сбивчивое дыхание. Во сне он был молод, а объект его охоты скрывался за углом дома.

Конец года был для Моррисона временем подведения итогов. Как всегда методично, он разложил на столе письменные приборы, наполнил чернильницу, натянул нарукавники. Исписанный за год дневник в красном кожаном переплете мягко распахнулся, открывая оставшиеся бледно разлинованные страницы.

В дневнике были записи его расходов на рикш, прислугу и отели, в которых был учтен каждый пенс, и столь же тщательно зафиксированные доходы и сбережения, каждым фунтом которых он чрезвычайно гордился. Здесь же были обрывки сплетен, запомнившиеся анекдоты и шутки, наблюдения о войне и политике. Моррисону надлежало упорядочить все эти впечатления, чтобы передать их потомкам.

Он посмотрел на кисти своих рук, перепачканные чернилами. Бросились в глаза проступающие вены, розовые и сухие костяшки пальцев, россыпь веснушек на коже. Мне нравится твой упрямый и вздорный нрав. Закрыв глаза, он снова услышал ее голос и мелодичный смех. Ее горячее дыхание обжигало шею, а тугие бедра призывно прижимались к его ноге. Он снова увидел ее глаза, а в них соблазн и вызов.

Световой день, желтый, как старый пергамент, угасал за высокими зарешеченными окнами. На кожаных переплетах книг уже были неразличимы названия, и оштукатуренные стены комнаты дышали прохладой. Несмотря на все усилия кипевшего на плите чайника, воздух оставался сухим и больно царапал горло. Его чай давно остыл. Мыши скреблись возле мусорного бака на улице. В камине ворочались прогоревшие угли.

Со двора донеслось шипение жарочного котла; ему даже показалось, что он улавливает запах чеснока. Скоро бой должен был пригласить его на ужин. Ужин на одного.

И снова одинокая трапеза. Компания меня вполне устраивает. Губы Моррисона скривились в сардонической усмешке. По крайней мере, я еще способен развлекать себя сам.

Погасив огонь в спиртовой лампе, он замотал шею шарфом, окунул перо в чернильницу. Как я познакомился с Мэйзи? Разразилась война… Мы с Дюма прибыли на заставу Шаньхайгуань. Это была ночь полной луны, светлая, как день. Встреча с ней преобразила меня. Она вернула меня к жизни, с ней я снова стал молодым… Он писал не отрываясь.

Промокнув чернила, Моррисон перечитал исписанные страницы и со вздохом закрыл дневник. У меня предчувствие, что я снова увижусь с ней. Ломило суставы; все старые раны разом дали о себе знать.

Он уже готов был окликнуть Куана, но вовремя спохватился:

— Чан!

— Да, хозяин. — Его новый бой, сорокапятилетний китаец, робко вошел в комнату.

— Принеси мой p’aotzu. Я иду на прогулку.

— Очень холодно.

— Я знаю.

Возле ворот Тяньаньмэнь Моррисон застал выступление уличного театра. Давали оперу. Под удары гонга молодые акробаты выбегали на сцену с красочными фонариками из рисовой бумаги. Они крутились, кувыркались, прыгали под оглушительный аккомпанемент тарелок, барабанов, флейт, и их фонарики взмывали ввысь цветной россыпью огней. Наконец акробаты взгромоздились друг на друга, изображая пирамиду в форме веера, который открывался, закрывался и снова открывался, создавая иллюзию пионового поля, декорации для оперы «Пионовая беседка». Второй акт был популярной атлетической пантомимой, в которой дрались мужчины, толком не зная, кого колотят — друзей или недругов. Заключительная сцена заставила публику рукоплескать стоя: хрупкая девушка, в роли которой был мальчик по имени Мей Лянфань, танцуя, исполняла арию ангела, посланного богами на землю, чтобы осыпать ее цветами и вернуть утраченную красоту.

Аплодисменты стихли, бумажные фонарики погасли, и зрители начали расходиться. Заплутавший в своих мыслях, Моррисон тупо смотрел на опустевшую сцену. Когда пьеса сыграна — неважно, трагедия или комедия, — все страсти и страдания тают, как сон. Наконец он тоже встал. Подняв воротник пальто и засунув руки в карманы, он побрел обратно, к дому. Закружил первый снег, создавая новый пейзаж из нефрита и серебра, засыпая следы его шагов.

Глава, в которой в качестве послесловия выступает правда о том, что…

Русско-японская война, в которой участвовали полумиллионные армии с каждой стороны, вылилась в крупномасштабный конфликт, какого еще не знал мир. Несмотря на попытки японцев ограничить доступ корреспондентов на фронт, война все-таки стала самой широко освещаемой за всю историю. Дошло даже того, что, как написал Моррисону Джеймс, некоторые японские генералы так прониклись идеей гласности, что откладывали начало битвы, дожидаясь приезда военных корреспондентов. Больше уже никто не называл эту войну «войной Моррисона».

Порт-Артур пал 2 января 1905 года. Но сама война закончилась только к сентябрю того же года подписанием Портсмутского договора. Моррисон ездил на переговоры в Нью-Гемпшир, а американский президент Теодор Рузвельт получил Нобелевскую премию за вклад в мирное урегулирование конфликта. К тому времени каждая из воюющих сторон понесла потери, исчисляемые сотнями тысяч жизней. Военные баталии сровняли с землей двести китайских деревень и оставили изуродованными сотни гектаров пашни. Тысячи китайцев погибли, и еще больше потеряли свои дома и хозяйства.

В 1911 году коалиция революционных сил сбросила Цинскую династию и провозгласила Китайскую Республику. В начале 1912 года наместник Юань Шикай стал Президентом Республики, а Моррисон оставил журналистику ради поста советника Юаня. Проспект Колодцев Княжеских резиденций — улица Ванфуцзин — какое-то время носила имя Моррисона в знак особого уважения китайцев к знаменитому австралийцу.

После нескольких неудачных романов Моррисон сделал предложение своей обаятельной секретарше, Дженни Уорк Робин, родом из Новой Зеландии. Когда они поженились, ему было пятьдесят, а ей двадцать три; он все боялся, что во время брачной церемонии у него начнется носовое кровотечение.

Моррисон скончался от болезни через семь лет, в 1920-м, едва успев сделать последние записи в своем дневнике, а супруга пережила его на три года. Они оставили после себя троих детей.

Мартин Иган и Элеонора Франклин поженились в 1905 году и вместе редактировали газету «Манила таймс». Элеонора добилась мирового признания за серию репортажей с фронтов Месопотамии во время Первой мировой войны. Когда она умерла в 1925 году, гроб с ее телом несли Герберт Гувер, генерал Джеймс Харборд и редактор «Сэтедей ивнинг пост» Джордж Орас Лоример.

Говорили, что писатель Джек Лондон, однажды побывавший на «Хаймуне», хотел назвать свой автобиографический роман 1909 года «Мартин Иган» — в честь старого друга, но Иган возражал, ведь это была не его история, поэтому роман увидел свет под названием «Мартин Иден».

Лайонел Джеймс ушел из «Таймс» в 1913 году и в Первую мировую войну служил в Британской армии. После войны он занялся разведением лошадей на собственной ферме, писал книги и время от времени вел радиопередачи на Би-би-си, вплоть до своей кончины в 1955 году.

Мэй Рут Перкинс в Окленде вышла замуж за крупного торговца недвижимостью; это произошло через десять лет после ее путешествия в Китай и Японию. Она умерла в 1957 году в возрасте семидесяти с лишним лет, не оставив после себя детей, — лишь кучу счетов от модисток, пожелтевшие газетные вырезки оклендской светской хроники и внушительную коллекцию любовных писем.

Глава, в которой автор выражает признательность…

Хотя роман «Легкое поведение» — прежде всего плод фантазии автора, на его создание меня вдохновили реальные люди и исторические события.

Идея романа пришла ко мне за чтением биографии Джорджа Эрнеста Моррисона «Человек, который умер дважды», написанной в 2004 году Питером Томсоном и Робертом Маклином (переиздана в 2007 году под названием «Жизнь и приключения Моррисона в Китае»). Мне запала в душу коротко пересказанная авторами история пылкой любви Моррисона к Мэй, и, заинтригованная, я обратилась к своей библиотеке, где отыскала классическую биографию «Моррисон из Пекина» Сайрила Перла (1967). Продолжив поиски в семейных архивах Мэй, я обнаружила потрясающую коллекцию любовных писем от воздыхателей, в числе которых были и Уилли Вандербильт-младший, и конгрессмен Джон Уэсли Гейнс, и конечно же многострадальный «трижды жених» Джордж Бью. Из всех письменных источников, к которым я прибегала в работе, личные дневники Моррисона и его биография, написанная Перлом, оказались самыми полезными и полноценными для понимания личности этого человека. Среди исторических источников я бы выделила «Репортажи о русско-японской войне. 1904–1905» Питера Слэттери; «Переписку Лайонела Джеймса с газетой „Таймс“ по беспроволочному телеграфу» («Глобал Ориентал», Фолкстоун, Кент, Англия, 2004).

Я благодарна доктору Слэттери за разрешение на использование цитат и других фактов из его книги при работе над созданием образа Лайонела Джеймса и истории его взаимоотношений с Моррисоном.

Также я глубоко признательна за поддержку, оказанную моему проекту библиотекой «Митчелл Лайбрери», Государственной библиотекой Нового Южного Уэльса, открывшими передо мной свои богатейшие архивы, где я могла творчески работать с документами, письмами, дневниками и личными бумагами Джорджа Эрнеста Моррисона.

Мне бы хотелось особо поблагодарить Дженнифер Брумхед, хранителя отдела интеллектуальной собственности и авторских прав. Как я и обещала мисс Брумхед, ни одно слово из оригинального текста личных записей Моррисона, которые я использовала в вымышленных диалогах и размышлениях своего героя, не было обращено во вред его памяти.

Хочу поблагодарить Калифорнийское Историческое общество за разрешение воспользоваться выдержками и цитатами из семейного архива Джорджа Перкинса, в частности его письмами. Майда, Каунтс, блистательный исследователь из Окленда, изучила по моей просьбе архив Перкинсов и предложила немало свежих идей, полезных для понимания личности Мэй и ее социального окружения, также она предоставила немало ценных для моей рукописи комментариев.

Лондонская «Таймс» любезно разрешила мне включить в свой роман цитаты из репортажей своих корреспондентов, включая написанные Лайонелом Джеймсом в годы русско-японской войны.

Искренне признательна агентству «Бунданон Траст», которое предоставило в мое распоряжение писательский коттедж в Бунданоне, где я могла спокойно работать над рукописью в роскошной резиденции на берегу реки Шоалхэвен, завещанной австралийским деятелям искусства художником Артуром Бойдом.

Также я в неоплатном долгу и перед агентством «Варуна», которое подарило мне три месяца отшельничества в писательском доме Блю-Маунтенз.

Австралийский государственный университет предоставил мне возможность посещать лекции по истории Тихоокеанского и Азиатского регионов, а также обеспечил доступ в университетские библиотеки и к работам студентов университета по расшифровке дневников и писем Моррисона.

Особая благодарность — профессору Джереми Бармэ, который вдохновлял меня на работу над этим проектом, подсказывал источники, которые я без его помощи просто не нашла бы; он тратил свое драгоценное время на чтение и рецензирование моих черновиков.

Я покорена великодушием, энтузиазмом и поддержкой со стороны директора Цзаня Чжаньо и его команды из муниципального архива Вэйхайвэя в Китае и местного историка и фотографа Яня Чжичена; китайского стипендиата Моррисона, мисс Доу Кун; мисс Ли Янь, директора архива Моррисона на Китайском центральном телевидении; тяньцзиньского историка и хранителя древностей Фаня Жаолиня; а также Джеймса Яня, директора-распорядителя отеля «Астор Хаус» в Тяньцзине.

Я благодарю Шиону Эйрли, биографа Реджинальда Джонстона и Стюарта Локхарта; Лили Линн; Дженис Браун из колледжа Миллза; Джекки Джинн; Пенни Мендельсон из Оклендского музея; Хайке Кристиана Баргманна; Питера Френча; Гленна Коха, любезно поделившегося реликвиями из своей коллекции; Н. П. Мейлинг, кузину Мэй и семейного архивариуса; Роберта Томсона, в ту пору редактора лондонской «Таймс», а ныне издателя и редактора «Уолл-стрит джорнал» (а также моего давнего друга и гостеприимного хозяина); писателя и историка Сань Ие.

Я глубоко ценю то, что Тим Смит, Софи Хемли из агентства «Кэмерон Крессвелл», доктор Клэр Робертс и талантливая молодая писательница Анна Вестбрук нашли время, чтобы прочитать мою рукопись и сделать немало ценных замечаний.

Мой бывший литературный агент Лесли Макфадзин из агентства «Кэмерон Крессвелл» сделал все, чтобы роман увидел свет в издательстве «Форт Эстейт» с его потрясающим издателем Линдой Фаннелл, которой я несказанно благодарна. Джо Батлер был моей путеводной звездой и самым дотошным редактором.

«Легкое поведение» — это роман, авторский вымысел. Любые упреки в искажении исторических фактов или просто любительском отношении к хронологии событий прошу обращать ко мне, автору, и ни в коем случае к тем историкам, архивистам и всем остальным, кто щедро делился со мной своими знаниями и источниками.

Примечания

1

Антиподы — так называют Австралию и Новую Зеландию жители Северного полушария. — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Принтинг-Хаус-Сквер — площадь в Лондоне, где до 1974 г. находилось издательство «Таймс».

(обратно)

3

Уорт, Чарльз Фредерик (1825–1895) — английский кутюрье, основатель парижской высокой моды.

(обратно)

4

«Лалик» — бренд ювелирных изделий и аксессуаров, основателем которого был Рене Лалик (1860–1945), выдающийся представитель стиля ар-нуво.

(обратно)

5

Ихэтуаньское восстание 1898–1901 гг. против иностранного вмешательства в экономику, внутреннюю политику и религиозную жизнь Китая; европейцы называли его «боксерским», так как восстанием руководило тайное религиозное общество «Ихэцюань» — «Кулак во имя справедливости и согласия».

(обратно)

6

Иммиграционная политика США по отношению к выходцам из Китая, начатая в 1850 году.

(обратно)

7

«Микадо, или Город Титипу» (1885) — популярная комическая опера знаменитого тандема, композитора Артура Салливана (1842–1900) и либреттиста Уильяма Гилберта (1836–1911).

(обратно)

8

Сада-Якко (1872–1946) — драматическая актриса, с труппой мужа, известного актера Отодзиро Каваками, гастролировавшая в европейских странах и в США.

(обратно)

9

Шут (итал.).

(обратно)

10

Хутуны — старинные переулки Пекина, окружающие императорский дворец; возникли во времена династий Мин (1368–1644) и Цин (1644–1911).

(обратно)

11

Тартар, или Северный город, — часть Пекина; когда-то была защищена стеной с девятью воротами.

(обратно)

12

Хёрст, Уильям Рэндолф (1863–1951) — ведущий газетный издатель США.

(обратно)

13

Китайские булочки с мясом под названием «Собака проигнорировала бы это».

(обратно)

14

Бёрк, Роберт О’Хара (1821–1861) — английский исследователь Австралии. В 1858–1860 гг. первым пересек материк с севера на юг.

(обратно)

15

Уиллс, Уильям Джон (1834–1861) — австралийский путешественник ирландского происхождения, исследователь глубинных земель Австралии.

(обратно)

16

Янгхазбенд, Фрэнсис Эдуард (1863–1942) — британский разведчик и путешественник, глава британской вооруженной экспедиции в Тибет в начале XX в.

(обратно)

17

Имеется в виду Китайская военно-морская станция, составная часть Дальневосточного флота Англии, в некоторой степени игравшего роль противовеса сильному флоту Японии.

(обратно)

18

Честно говоря (фр.).

(обратно)

19

Знаменитый бал в Гордон-Холле, который проходил в огромном зале с изумительными гобеленами и канделябрами. Знаменует приход весны и открытие порта, одновременно завершая зимний светский сезон в Тяньцзине.

(обратно)

20

Платье на французский манер (фр.).

(обратно)

21

Так называемая (фр.).

(обратно)

22

Forestry (англ.) — площадка для лесонасаждений. Здесь — игра слов.

(обратно)

23

Де Форест, Ли (1873–1961) — американский изобретатель. В 1904 году передатчик и приемник Де Фореста, первые в своем роде, были установлены на борту парохода «Хаймун», зафрахтованного газетой «Таймс».

(обратно)

24

Имеется в виду британская экспедиция в Тибет в 1903–1904 гг., акт колониальной агрессии Британской империи по отношению к Тибету.

(обратно)

25

Мэйдзи — период правления (с 1868 г.) императора Муцухито I (1852–1912; правил с 1867 г.). В ходе обновления (Мэйдзи-исин) Япония из отсталой феодальной страны превратилась в сильное империалистическое государство.

(обратно)

26

Шелли Уолстонкрафт, Мэри (1797–1851) — английская писательница, феминистка. Дочь писателя У. Годвина и жена поэта П. Б. Шелли.

(обратно)

27

Добиваться чего-либо принуждением. В конце XIX в. в Шанхае спаивали мужчин и отправляли матросами на судно для пополнения команды — это и называлось шанхаировать.

(обратно)

28

Штетл — еврейское местечко в Восточной Европе в XVIII–XIX в.

(обратно)

29

С глаз долой — из сердца вон (фр.).

(обратно)

30

Тайпан — влиятельный бизнесмен, иностранец по происхождению, в Китае или Гонконге.

(обратно)

31

Ничья земля (лат.).

(обратно)

32

От англ. tooth — зуб.

(обратно)

33

Не первой молодости (фр.).

(обратно)

34

Р. Киплинг. Обрученный («Чиновничьи песенки»). Пер. Ильи Виноградова.

(обратно)

35

Он человек блестящего ума. Это все признают (фр.).

(обратно)

36

Нет, конечно же нет (фр.).

(обратно)

37

Как поживает мадемуазель? (фр.).

(обратно)

38

Хорошо, как всегда (фр.).

(обратно)

39

Вомбат — семейство сумчатых, обитающих в Австралии, внешне напоминающих маленьких медведей.

(обратно)

40

Бандалора — популярная игрушка, двойной деревянный диск с глубокой канавкой и прочной ниткой. Используя инерцию вращения, можно заставить диск подниматься и опускаться по нитке.

(обратно)

41

Имеется в виду восемнадцатый сонет Шекспира «Сравнить ли мне тебя с летним днем».

(обратно)

42

Образ идеальной американки, чистой, цельной, симпатичной девушки девяностых годов XIX в., созданный в рисунках нью-йоркского художника-иллюстратора Ч. Гибсона.

(обратно)

43

Иностранцы (яп.).

(обратно)

44

Широкий яркий шелковый пояс, который носят женщины и дети (яп.).

(обратно)

45

Тронута (фр.).

(обратно)

46

С зеленым горошком (фр.).

(обратно)

47

Паштет из гусиной печени (фр.).

(обратно)

48

Рикша (яп.).

(обратно)

49

Шамисен — шестиструнный японский традиционный музыкальный инструмент.

(обратно)

Оглавление

Глава, в которой нашего героя неумолимо влечет к неприятностям

Глава, в которой ощущаются неудобства жары натопленного помещения

Глава, в которой обед из нескольких блюд кажется пресным, а мисс Перкинс демонстрирует изящный способ поедания отварного фазана

Глава, в которой выясняется, что мисс Перкинс разделяет отношение Моррисона к миссионерам, и после разговоров о войне, гейшах и маленьких ножках, поступает заманчивое предложение

Глава, в которой Моррисон и мисс Перкинс преодолевают первый проход под небесами

Глава, в которой с восходом солнца открывается новая эра в жизни Моррисона, вспоминается скандальная история и наш герой получает приглашение прокатиться верхом

Глава, в которой мисс Перкинс демонстрирует умение держаться в седле и выясняется, что смысл притчи зависит от того, кто ее рассказывает

Глава, в которой Моррисон размышляет о природе обещаний и романтике и вновь убеждается в некомпетентности Грейнджера

Глава, в которой чихание сопровождается находкой, Куан предлагает свой взгляд на природу зла, раскрывается опасный секрет, а Моррисон радуется песчаной буре

Глава, в которой Моррисон встречает щеголя Игана, чья белозубая улыбка напоминает ему о плачевном состоянии собственных зубов, а редакционное задание оказывается как нельзя кстати

Глава, в которой нам представляют майора Мензиса, а звук женских шагов заставляет дрожать чайную чашку нашего героя

Глава, в которой Моррисон размышляет над парадоксом женской грамотности, а нам раскрывается дерзкий план Лайонела Джеймса

Глава, в которой мисс Перкинс утешает нашего героя письмом, а Джеймсон выступает с неприлично хвастливым заявлением

Глава, в которой наш герой переживает чертовски тупой день, но красота возвращает его к жизни, а чувство долга расстраивает планы

Глава, в которой прославленный военный корреспондент описывает схватку с тофу, а Моррисон вступает в ряды борцов за будущее журналистики

Глава, в которой Джеймсон, при всей своей подлости, отзывается последовательным, а наш герой читает в высшей степени безнравственную книгу

Глава, в которой Моррисон млеет от ласк мисс Перкинс, а женские шляпки отвлекают внимание, но ненадолго

Глава, в которой Моррисон производит впечатление своими шрамами, мисс Перкинс признается в приобщенности к дипломатии, а на вопрос о любви следует самый неожиданный ответ

Глава, в которой мы узнаем, в чем разница между Моррисоном и японский армией, которую он поддерживает, и наш герой следует в кильватере морского капитана

Глава, в которой раскрываются секреты современной стоматологии с применением анестезии

Глава, в которой Моррисон обнаруживает у себя много общего с фармацевтом из Альмеды, сыном богатейшего в мире человека и конгрессменом из Теннесси, после чего портит постельное белье

Глава, в которой наш герой становится пленникам «дворцовой стражи» и снова появляется коварный Джеймсон

Глава, в которой Моррисону напоминают о необходимости охранять свой ян, а его старый друг Молино дает неожиданный совет

Глава, в которой Моррисон встречается с Лайонелом Джеймсом в «Доме Королевы» и противится чувству долга, уступая искушению

Глава, в которой Моррисон добирается до тихоокеанского Чаринг-Кросса, читает Хуану лекцию о преимуществах западного империализма и в конце путешествия получает сюрприз

Глава, в которой срывается разговор о железных дорогах, наш рыцарь в сияющих латах не успевает защитить свой жизненно важный орган и растолковывается наука о гипнозе

Глава, в которой выясняется, что во времена национального кризиса даже женам магнатов не чужды радикальные убеждения, Джей О. П. Блант предупреждает нашего героя об опасностях феминизма, а миссис Блант демонстрирует превосходство женской интуиции

Глава, в которой миссис Рэгсдейл отказывается познавать мир туземцев, а Моррисон влюбляется в самую честную женщину

Глава, в которой игнорируются предписания доктора Келлогга, Моррисон шанхаирован, старые знакомые приходят и уходят и вслух, произносится слово «вечно»

Глава, в которой наш герой теряет темп, но выигрывает скачку, узнает о махинациях с посудой и решает воспользоваться советом друга

Глава, в которой Моррисон находит золотую жилу и торгуется за мир, процветание, долголетие, счастье и здоровье

Глава, в которой дорога к алтарю оказывается тернистой, распивается страшная правда и наш герой теряет дар речи

Глава, в которой нам представляют болтливого майора Ф. С. Бедлоу, а наш герой призывает на помощь поэта Киплинга

Глава, в которой рассказы Лайонела Джеймса о подвигах в открытом море напоминают нашему герою о его месте в жизни

Глава, в которой Моррисон попадает в засаду, оставленный форпост подвергается обстрелу, а пуля находит свою жертву

Глава, в которой Бедлоу остается, Грейнджер уезжает, а наш герой попадает под обстрел

Глава, в которой Толстой выбирает между войной и миром, а мисс Перкинс слишком многого ждет от нашего героя

Глава, в которой наш герой растерян и колеблется, а векторе получает весьма неожиданный вызов

Глава, в которой Моррисона ожидает самый любопытный разговор

Глава, в которой мы узнаем, что мисс Перкинс имеет козырь про запас, а Моррисон доверяется морю

Глава, в которой по «Хаймуну» звонит колокол и Моррисон, вдали от мисс Перкинс пребывает в смятении

Глава, в которой наш герой опаздывает на свидание, узнает страшную правду и Провидение возвращает то, что было отнято

Глава, в которой Моррисон знакомится с молодой леди в мужском платье и обнаруживает, что у них много общих интересов

Глава, в которой наш герой размышляет о любовных победах «устричного пирата» и получает срочное приглашение

Глава, в которой наш герой сражается с американским капитаном за доступ к телу

Глава, в которой наш герой выдерживает самое напряженное интервью и вознаграждается глотком счастья

Глава, в которой сэр Клод подтверждает истину старой поговорки о дипломатах, и наш герой, вдохновленный воспоминаниями о давней осаде, решает продолжать собственную

Глава, в которой Моррисон расширяет свои познания в искусстве бонсай, отсутствие новостей не становится хорошей новостью, а Мартин Иган больше не блещет белоснежной улыбкой

Глава, в которой поединок корреспондентов ждет неожиданный финал

Глава, в которой Лайонел Джеймс снимается с якоря, Моррисон и мисс Франклин попадают в плывущий мир и мы узнаем, чем же заканчивается любовь мужчины к женщине

Глава, в которой корреспондент занят корреспонденцией и хотя бы одна история любви имеет счастливый конец

Глава, в которой жар не проходит, хотя земля и остывает

Глава, в которой Моррисон видит старый сон, пытается подбить итоги и избавляется от иллюзий

Глава, в которой в качестве послесловия выступает правда о том, что…

Глава, в которой автор выражает признательность…

*** Примечания ***